Путешествие дилетантки

– Это я, Господи, – шепчет она в прокуренном тамбуре. – Ты слышишь меня, Господи? Который уже год я не могу выйти с тобой на связь. Ну кто Тебя просил засылать меня в этот поганый мир? Ты выгнал меня из рая и бросил на произвол судьбы. И, похоже, не дал в сопровождающие даже ангела-хранителя. Я выплакала все слезы, Господи! Я пробила лбом все стены сортиров, хибар и дворцов и вырвалась в безвоздушное пространство. Ну забери меня отсюда или пришли хоть какую-то гуманитарную помощь! Моя душа от голода превратилась в дистрофика. Ты раньше подкармливал ее стихами, а теперь не бросаешь в миску даже обглоданную кость хоть какого-нибудь гребаного творчества. Меня замучила эта душа-наркоманка, которая не может функционировать самостоятельно, без постоянной адреналиновой подпитки. Она требует все новых и новых доз любви, она ненасытна, как сорок тысяч братьев никогда не существовавшего Вильяма нашего Шекспира…

Я невольно услышала этот отчаянный монолог, когда вышла покурить. И, тихо прикрыв тамбурную дверь, вернулась в купе. С моей коллегой Сашей Анчаровой мы ехали в Питер. Знакомы были давно, но как-то шапочно. Хотя линии наших судеб были поразительно похожи, до поры до времени они не пересекались. И вдруг в этой поездке выяснилось, что у нас есть общие друзья, общий институт, похожие постперестроечные профессии и жизненные предпочтения. Может быть, поэтому Саша доверила именно мне свою историю, хотя могла бы и сама воспроизвести ее изящными росчерками пера. Но попросила об этом меня, и я выполняю обещание, не комментируя и не корректируя услышанное от нее в ту ночь под стук не на шутку сбрендивших колес.

– Знаешь, – сказала Саша, зайдя в купе, – я только что в тамбуре пыталась молиться. У меня опять ничего не получилось. Может, запишешь историю моей жизни, вернее, ту часть айсберга, которая спрятана под водой? Кусок, торчащий наверху, мне и самой неинтересен.

Я неопределенно кивнула (до Питера оставалась еще целая ночь пути) и, достав из «кустов» диктофон, приготовилась слушать.

– Впервые в этот город на болотах я попала, когда мне было 15 лет. Мы проехали на «Волге» весь путь от Киева до Прибалтики и через враждебную Эстонию двинулись на Ленинград. Отец за рулем, мама справа от руля и мы с малолетним братом сзади. Я обожала эти автомобильные путешествия по необъятному Союзу. Ветер дул в лицо, незнакомые домашние животные мирно паслись на лугах, пахло скошенной травой и сладким дымом отечества. И сногсшибательно кружилась голова от всепоглощающего, пьянящего до одури предвкушения долгой и, кто бы сомневался, счастливой жизни. Детство свое я категорически отказывалась считать счастливым и скорое избавление от него приравнивала к обретению долгожданного взрослого суперсчастья. Отец за рулем не пил и, пребывая в благодушном состоянии до первых дорожных неурядиц, повторял, как заклинание: «Машина наша – дом с колесами». Прожив в машине до 17 лет, я стала вскарабкиваться на третьи полки общих вагонов и навсегда затосковала по собственному автомобилю. Чтобы ветер в лицо, чтобы дальняя дорога, ночевки в кемпингах, низкие летние звезды над малахольной головой и, главное, то самое предвкушение сокрушительного счастья…

Взрослая жизнь обрушилась на меня пьянками в компаниях однообразных недоносков. Они спокойно наблюдали, как я с рюмкой в одной руке и сигаретой в другой сидела на перилах балконов, не придавая значения высоте этажа. Диапазон этажности был приблизительно от четвертого до тринадцатого. Высшим пилотажем считалось расположиться вдоль жердочки перил, элегантно возложив ногу на ногу, поскольку две ноги на таком пространстве не умещались. Одно неверное движение – и вы на асфальте. Через много лет это подтвердила бедная Ника Турбина. Но во времена моей юности Господь Бог еще находился рядом. Наверное, Он меня тогда любил и не хотел, чтобы я рухнула с перил раньше назначенного часа. Он чего-то ждал от меня, но, похоже, так и не дождался. Я даже не заметила того момента, когда стала Ему не нужна.

Конечно, этой жизнью на перилах дирижировала романтическая любовь. Ублюдочная, кособокая, совсем не схожая с той, что рисовалась в предвкушении суперсчастья, но все-таки любовь. Молодой человек проживал в соседнем доме на нашей элитной Никольско-Ботанической улице и носил дурацкую фамилию Чижмаков. Я заканчивала 10-й класс, а ему уже перевалило за 19, и он состоял в бойфрендах моей близкой подруги. Был он весьма невзрачным экземпляром, но не без пижонства, и одна из пижонских причуд заключалась в том, что он продал свой скелет, о чем свидетельствовал лиловый штамп в паспорте. 60 рублей, полученные за этот неординарный поступок, мы благополучно пропили на даче подруги. В общем, подруга-подругой, а влюбилась я не на шутку. Несмотря на некоторый опыт телесного общения с противоположным полом, я искренне считала вьюношу с проданным скелетом своей первой любовью и как-то не сомневалась в том, что рано или поздно он откликнется на мой немой призыв. Что и произошло через пару месяцев. Я очень гордилась тем, что первая любовь и первый любовник персонифицировались в одном лице. Это было к тому же первое, но уже пародийное, исполнение заветного желания. Но самое смешное, что в свои 16–17 я производила впечатление такой оторвы, какой и в помыслах не была. Дочка известного, но пьющего ученого, мечтательная психопатка, я с таким упоением играла подворотно-приворотную роль, что не нашлось во всей округе ни одного завалявшегося Станиславского, чтобы гаркнуть: не верю! Через три года с хвостиком мой горе-любовник с изумлением слушал запоздалое признание в том, что именно он был первооткрывателем в моей эротической жизни. Судя по его реакции, он так и не поверил в это. Зато я поверила в себя как в актрису. Хотя при чем здесь актерство? Это была просто природная особенность умопомрачительно, от верхних слоев кожи до всяческих глубин, в том числе и душевных, растворяться в любимом на данный исторический момент мужчине. Но я, без малейшего сожаления расставаясь с коротким школьным девичеством, воспринималась своим худосочным принцем как бывалая смаковательница абсента и изощренных брачных игр. Он так ничего и не понял, бедняга… Потом этих принцев из подворотни было много, больше, чем хотелось бы оставить в замусоренной памяти. Все они исчезали из моей жизни, как только выключалась лампочка в душе, и принц превращался в обычного мелкого грызуна. Ничего не объясняя, я вытряхивала грызуна из алькова к его неподдельному изумлению, поскольку каждый из них очень быстро привыкал к паразитической мысли, что его будут любить до гроба.

Это продолжалось до тех пор, пока не наступил год активного солнца. Я была уже замужней двадцати-с-чем-то-летней дамой с малым ребенком на руках, когда в мою гавань прибило очередного принца. Так уж вышло, что этот персонаж оказался не мелким грызуном, а крупным хищником. Но путаясь в романтических соплях, я потеряла нюх и не почуяла звериный дух своего грядущего судьбоносца. Бабочка опять взмахнула пыльцой над крылышками и полетела на огонь без страха и упрека.

Знаешь, я и в страшном сне не могла представить, что мой Антироман затянется на много-много лет. Поначалу я его возлюбила, как всех предыдущих наследников престола, обреченно ожидая неотвратимого перегорания лампочки. Но время шло, никого не лечило, лампочка светила, как прожектор, а принц вырос в известного джазового короля. Не могу сказать, в каком качестве он мне нравился больше. Мое отношение к нему вообще никогда не вписывалось в понятие нравится – не нравится. Однажды он спросил меня на заре наших Антиотношений:

– Ты была когда-нибудь в Питере?

– Была. В свадебном путешествии.

– Теперь ты будешь приезжать туда часто…

Он опоил меня болотной водой своего Ленинграда и с любопытством потрошителя лягушек наблюдал, как я буду жить, навсегда отравленная его непостижимым городом. Он отнял у меня мою жизнь, мои помыслы и мечты, моих недовоплотившихся мужчин, нерожденных детей. Он отнял у меня душу – и ничего не дал взамен. На протяжении многих лет он повторял самую бездушную фразу, которую мне когда-либо приходилось слышать:

– Наши отношения могут продолжаться вечно при условии отсутствия обязательств с моей стороны.

Все было до оскомины понятно и безнадежно. Мне не нужны были его обязательства. Мне нужен был легкий возвышающий обман. А он кормил меня тяжелыми низкими истинами. Как я влипла в эту наркозависимость? Я возненавидела феминисток, этих ублюдочных дур, которые своим агрессивным идиотизмом освободили мужчин от любых обязательств перед женщинами. Да если бы только от обязательств! Они освободили их от стыда, жалости, сопереживания, они обесценили женскую любовь. После девальвации любовь стала полоумной калекой. И я, вместо того, чтобы ощущать ее Божьим даром, начала стыдиться своей любви, как венерической болезни.

Я панически боялась, что он меня вынесет из своей опубличненной жизни, как шкаф. И этот страх заставлял меня играть за двоих. То есть практически это была усовершенствованная игра в преферанс, которому меня научили еще в 16 лет. Я играла за себя и за «болвана», при этом выигрывал всегда «болван». В реальности все выглядело приблизительно так. В очередную встречу то ли в Питере, то ли в каком-нибудь задрипанном городе без названия мы договаривались о моем следующем визите. Слово «свидание» исключалось из лексикона категорически. В итоге повторялось одно и то же: встреча откладывалась с месяца на месяц, телефонные переговоры приобретали все более нервную и, как сказал бы он, параноидальную интонацию, а когда наконец назначался день и час моего приезда, получалось, что обоюдно договоренную встречу я как будто то ли выиграла, то ли выпросила у него, и он с опозданием на полгода снизошел до ответного хода. После этих игрищ я приезжала в Питер или куда-то там еще совершенно озверевшая, напоминавшая самой себе ощипанную чайку, долетевшую до моря на последнем издыхании. Кого напоминала я ему, можно только догадываться.

– Ты что, не рада меня видеть?

– Безумно рада! Разве не заметно? Вообще-то я всю ночь в поезде спрашивала себя: на кой черт я к тебе еду?

– Умный человек спрашивал у глупого…

– И глупый, как всегда, победил. Он убедил умного, что едет сюда в последний раз.

– Ну зачем опять в последний раз? Не присылай двусмысленных эсэмэсок на мой мобильный, и не будет никаких последних разов. Неужели так сложно выполнить мое единственное условие?

– Когда ты в прошлом году поменял (под конвоем) номер мобильного, а заодно и домашнего телефона, ты просто метнул мне нож в спину. И потом даже не поинтересовался, долго ли я мучилась перед смертью. Мучилась долго, но, к своему удивлению, выжила. В моменты особого душевного волнения со мной иногда происходят необъяснимые вещи. Я угадала твой новый номер, вернее, надо мной сжалились где-то там на небесах и подсказали комбинацию цифр. Мы с тобой, каждый по-своему, примирились с действительностью и продолжили наши Антиотношения. Твоя полевая подруга Элла Мартынова по-прежнему стояла на страже вашей общей движимости и недвижимости, но ты, проявив чудеса храбрости, продолжал наставлять ей такие ма-а-ленькие рога, которые были незаметны для постороннего глаза. Помню, в городе Львове ты прятал меня целые сутки в гостинице, как в сундуке. Я сбежала оттуда на следующее утро, и «добрый» дядечка на «Мерседесе» довез меня до самого Киева. Мои дорожные расходы тебя в тот раз совершенно не волновали… Надо бы сосчитать, сколько раз ты, господин хороший, подбрасывал мне медный грошик, когда у тебя вырастала ахиллесова пятка, и всю набежавшую сумму вернуть, когда разбогатею.

– Да брось ты! Не надо ничего возвращать! Разбогатеешь – купишь мне подарок.

– Ха-ха-ха! Речь не мальчика, но. кого угодно, только не мужа. Кстати, где все глиняные, стеклянные, серебряные и прочие лошади, которых я тебе дарила от бедного чистого сердца? Выбросил небось на помойку, чтоб никто не догадался, откуда они завелись?

– Ничего подобного! Всех держу в конюшне. Я так и знал, что наша встреча опять закончится разборками. Послушай, Александра, ты правда решила все оборвать? Но это же бред! Я тебе не чужой человек! Наши отношения.

– Что-что? Какие еще наши отношения? Да если бы меня смыло из этого мира, ты бы даже не заметил, что меня больше нет!

– Что значит не заметил? Я бы блюз написал.

Он произнес это всерьез, без улыбки, и я впервые задумалась, кто же на самом деле из нас двоих больший параноик.

– Боже мой, Леша, ты бы написал в мою честь поминальный блюз и, может быть, даже исполнил его один раз в городе Мухосранске на сольном концерте! Я должна подумать, стоит ли пожертвовать жизнью ради такого сакрального события.

– Ты напрасно смеешься. На самом деле я убежден, что наши отношения будут длиться до моей смерти. Я знаю, что умру раньше тебя.

– Мистик, бля! – нецензурно подумала я.

К числу 13 он всегда испытывал почти религиозное чувство, придавая ему гораздо большее значение, чем окружающим его живым людям. У него и день рождения 13 сентября, и комбинации цифр мобильного телефона и автомобиля обязательно содержат 13. Думаю, в скором будущем в апартаментах, где он проживает, будет 13 опочивален. Ничего не имею против числа 13, я даже до 13 лет проживала в 13-й квартире. Посему расскажу тебе, коллега, чертову дюжину наиболее запомнившихся эпизодов за годы нашей несовместной жизни.

Эпизод 1

Июльская жара в Киеве. Еще не взорвался Чернобыль и не пришел к власти Горбачев, но уже умер Брежнев. В лесу поблизости от станции Макейчуково традиционно отмечался полуподпольный день рождения киевского барда Лени Душевного. Комитет глубокого бурения относился с повышенной бдительностью к нашим лесным бдениям. И на сей раз тоже прислал своих гонцов попугать для острастки гитарную братию. Мы с мужем опоздали и встретили на станции лучезарно улыбающихся комитетчиков. Медленно и печально переходя к угрозам, доблестные искусствоведы в штатском настоятельно требовали нашего изъятия из леса. Но возвращаться в город не хотелось принципиально и, поблагодарив комитетчиков за служебное рвение, мы нырнули в лесную глушь. Предполагаемое место расположения палаточного лагеря было пусто. Комитетчики все-таки сделали свое грязное дело и согнали народ с насиженного места. С неба начал накрапывать дождь, который, как ему положено, смывает все следы. Мы шли наугад, уже ни на что не надеясь, и вдруг в пустом мокром лесу наткнулись на виновника торжества Леню Душевного, который (на всякий случай) сошел с электрички на предыдущей станции, дабы не встречаться с дядями из комитета. Сев на пенек и употребив на троих содержимое Лениной фляжки, мы с новыми силами отправились в путь. Долго ли коротко ли пришлось блуждать по лесу, сейчас вспомнить трудно. Но новое местопребывание гостей, явившихся праздновать день рождения, мы все-таки нашли. Бредя по тропе и здороваясь с каждым встречным, я прошла с набок свернутой головой мимо ленинградского гостя. Он точно так же свернул свою голову в противоположном направлении. Миновав по инерции несколько метров, мы одновременно развернулись и двинулись навстречу друг другу, как два сошедших с рельсов поезда.

– Что происходит, почему мы не здороваемся? Ты чего сегодня такая… смурная, что ли?

– Понимаешь, Леш, мой муж вдруг решил не оставлять меня в лагере. Он хочет вернуть меня в больницу, из которой я удрала. Говорит, что если у меня будет после встречи с комитетчиками прободение язвы, хирурга в лесу он для меня не найдет.

– С хирургом действительно проблематично, но врач «скорой помощи» перед тобой. Показывай, где муж, я с ним договорюсь. Почему-то ужасно не хочется, чтоб ты уезжала.

И мы двинулись к оврагу, по пути обрастая толпой любопытствующих. Таинственная беседа, состоявшаяся в овраге, дала свои плоды и, подхватив мужа вместе с рюкзаком, гитарой и палаткой, все участники представления потянулись к костру.

– С тебя бутылка, – заговорщицки подмигивая, сказал мне мало знакомый ленинградский гость.

Потом мы сидели у костра под непрекращающимся дождем. Леша честно исполнял роль врача «скорой помощи». Он растирал мне промокшие ноги, заставлял принять из его рук ложку с горячим супом и всячески дурил голову байками из жизни лабухов вперемежку с огненной водой из железной кружки. Периодически к костру подходила его жена, держа за руку дочку-дошкольницу, и смотрела на общение врача с пациенткой с плохо скрываемой яростью. В это время мой муж ставил палатку и вообще не смотрел в нашу сторону. А когда незаметно подкралась ночь, у костра собрались все солагерники, дабы, наконец, послушать ленинградского гостя. Он привез в Киев новые «одесские» песни своего однокашника Саши Розенбаума, и многим не терпелось узнать о том, как «мы подошли из-за угла» из уст земляка автора. Спев пару песен, Леша решил проведать жену и дочку, спавших в палатке неподалеку. Но костровые зрители хотели немедленного продолжения банкета и тут же передали гитару мне.

– Она вам не из тех, кто заполняет паузы! – раздался рык ленинградского гостя.

Неожиданно пауза затянулась, и под напором алчущей песен и зрелищ аудитории мне все-таки пришлось запеть. Увлекшись собственным исполнением, я очнулась только тогда, когда увидела прямо перед собой два рысьих желтых с прозеленью глаза, втягивающих в себя мою грешную душу вместе с гитарой, песнями, плясками и напрасными надеждами на то, что все еще обойдется. Оборвав себя на полуноте, я вскочила и, отбросив гитару, прыгнула куда-то в темноту.

– Нам надо поговорить, – услышала я за своей спиной интонацию, похожую на «мы подошли из-за угла».

Прислонив меня к первому попавшемуся дереву, он хотел что-то сказать, но в этот момент нас окружила ненасытная костровая братия.

– Я же ясно сказал: нам надо поговорить! – рявкнул он уже не мне, а прискакавшим туристам.

Все моментально бросились врассыпную, и наш первый концептуальный разговор состоялся. О, что это был за разговор! В нем участвовали все части тела, которые умудрялись наощупь обниматься, целоваться и в промежутках произносить разные по степени значимости слова.

– Сашка, ты такая талантливая чувиха! Я тебя боюсь, – чуть слышно произнес он освободившимися губами.

– А я тебя нет, – полузадушенно щебетнула я. – Правда боишься?

– Я не знаю, что мне с собой делать. Опять начинать жизнь сначала? Опять разводиться с женой? Но я не могу сейчас пойти на это!

– Леша, о чем ты? Никому никуда не надо идти. Я сама не понимаю, что происходит. Но когда 13 числа мы вместе оказались в гостях у Душевного, я явилась туда одним человеком, а ушла другим. Все сидели за столом, а мы с тобой стояли в соседней комнате и ты все говорил, говорил, говорил… И тут Душевный принес две рюмки водки и сказал, чтобы мы выпили на брудершафт. И мы еще долго стояли с перекрещенными руками прежде, чем выпить эти рюмки. А потом мы вернулись к столу, вернее, ты сел за стол, а я взобралась на подоконник, чтобы быть подальше от тебя. И тогда ты стал медленно выходить из-за стола и сомнамбулически двигаться к подоконнику. Ты сел на пол у моих ног, опираясь на них спиной, и одной рукой обхватил меня за щиколотку. Как будто окольцевал. Кольцо твоей руки на моей ноге я чувствую до сих пор. А больше, собственно, ничего и не произошло.

– Что же мы делаем? Сколько можно стоять у этого чертова дерева, рядом с палатками, где спят наши пока еще супруги? Я сейчас уведу тебя отсюда и назад не возвращу!

– Уведи, только поскорее.

И в это самое мгновенье, которое нестерпимо хотелось продлить, какая-то сволочь засветила нам фонарем прямо в глаза. С криком «вот они!!!» толпа оторвала нас друг от друга и потащила к костру. Если бы меня тогда бросили в костер, он бы, наверное, показался мне чуть теплым. Но Лешу все-таки заставили петь, а я стояла у него за спиной, и после каждой песни он проводил щекой по моей руке, не давая возможности никуда от него сбежать. Хотя, собственно, бежать уже было поздно.

Эпизод 2

Знаешь, не буду я соблюдать хронологию в своем рассказе. Буду вытаскивать на свет божий эпизоды в том порядке, как они вспоминаются. В общем, прошло много лет. За эти годы рухнул Союз, и мы оказались в разных государствах. Виделись иногда чаще, иногда реже. Сейчас мне вспоминается встреча после долгой, как пишут в дамских романах, разлуки. Гостиница «Октябрьская» в Питере, в которой я уже знала к тому времени все закоулки, неимоверно подорожала по сравнению с 91-м годом, когда я останавливалась в ней впервые. Ритуал всегда был одним и тем же. С Витебского вокзала я ехала в гостиницу, снимала там одноместный номер и ровно в 12 дня звонила ему. Он к этому времени как раз просыпался. С годами дрожание пальцев при наборе телефонного номера уменьшалось, а ощущение болотной гибельности происходящего увеличивалось. Периодически я совершенно искренне хотела, чтобы наши отношения стали по-настоящему дружескими, как это иногда случается у бывших любовников. Но никакой дружбы не получалось. И в тот раз мы обменялись вместо приветствия дежурными кодовыми фразами.

– Кажется, с тех пор, как мы не виделись, прошло сто лет одиночества? – спросила я.

– Сто лет и одна ночь, – ответил он. – Сегодня очень жарко…

– Сними пиджак, и мы сможем посидеть-поговорить.

– Почему посидеть? А полежать? Только мне нужно опять к тебе привыкнуть.

– Как и мне к тебе…

Привыкание, вернее, узнавание в таких случаях, как правило, происходит мгновенно. Но я совершенно его не узнавала. Это был абсолютно новый мужчина, по каким-то ему одному ведомым причинам демонстрирующий мне свои достижения в области постельной эквилибристики. Я чувствовала себя, как подопытное тело, выброшенное за борт корабля, и вынужденное трепыхаться, чтобы не утонуть. Вот я и трепыхалась. А мой вновь обретенный возлюбленный испытывал на мне известные кульбиты, к которым его приучили за время нашей разлуки. В какой-то момент у него все-таки хватило соображения бросить мне спасательный круг. И я, уже почти ушедшая под воду, вынырнула на поверхность. В окна гостиничного номера бил яркий свет, и у меня не было никакой уверенности, что это кораблекрушение можно пережить.

В последующие дни телефонная трубка разговаривала со мной, как Берия с подследственным. Меня лишили сна, еды и ощущения времени. Гостиничный номер превратился в пыточную камеру. Я ждала освобождения, почти не надеясь на него. На исходе третьего дня Лаврентий Палыч сказал «поехали» и махнул рукой. Он подкатил на своем тогдашнем лимузине и повез меня выгуливать в Летний сад. Над Летним садом нависали летние сумерки. Так же сумеречно было у меня на душе.

– Ну что, Александрина, посидим тут минут 20 и поедем ко мне домой. Больше я тебе сегодня ничего предложить не могу. Жену я уже предупредил, что приеду с тобой.

– Замечательно! И что мы будем делать втроем?

В это время у него зазвонил мобильный, и я так и не узнала, что же мы будем делать. При выходе из Летнего сада мобильный зазвонил опять, и я еще долго гуляла сама по себе. Состояние сумеречности внезапно сменилось предвкушением куража, и я вспомнила свою юношескую жизнь на перилах. Не долго думая, я взобралась на перила моста над близлежащим каналом и, дрожа крупной дрожью, решила восседать на них до последнего. Закончив долгий мобильный разговор, Лаврентий Палыч наконец-то обернулся ко мне. Мне даже показалось, что на глазах его зловеще блеснуло пенсне. Он схватил меня за что попалось под руку и заорал:

– Ты что, совсем с ума сошла?! Знаешь, скольких я вылавливал из этого канала, когда работал на «скорой»?!

– Успокойся, Леша, я не собираюсь прыгать в канал. Я просто присела отдохнуть, пока ты так долго говорил по телефону. Зачем ты меня стаскиваешь отсюда?

– Зачем, зачем… Колготки порвешь!

Не без оснований полагая, что для бедной девушки колготки – это святое, спасатель уволок меня в машину и мы покатили на Васильевский остров. Несколько обескураженная перспективой совершенно противопоказанной мне встречи с его женой, я безуспешно порывалась почистить оставшиеся перышки. Взглянув на своего друга, как в зеркало в лифте, я с надеждой спросила:

– Как я выгляжу?

– Вызывающе! – ответил Лаврентий Палыч. – В твоих глазах ухмыляется зеленый змий!

Мы сидели на нижнем этаже двухуровневой квартиры и вели светскую беседу. Под потолком пролетали искры и периодически попахивало сгоревшей проводкой.

Мы поговорили с Таней о наших выросших детях. Ее дочь была уже замужем и ждала ребенка, моя – закончила лицей с золотой медалью и поступила в какой-то навороченный институт, не дожидаясь участия беспечных родителей в сложном процессе перехода из школьницы в студентку.

– Бывают же такие талантливые дети! – с раздражением заметила Таня.

Я была на нее не в обиде, поскольку прекрасно понимала, что раздражение направлено не на моего ребенка, а персонально на меня. Посему предложила Леше выпить за его замечательную жену. Он хотел напоить нас какой-то неопознанной настойкой, на этикетке которой красовалась его физиономия с усами в натуральную величину. Но предпочитая коньяк, я все-таки выпросила у гостеприимного хозяина янтарную рюмочку французского мартеля, чем привела его в необъяснимую ярость. Выхлестав полбутылки усатой настойки, Лаврентий Палыч поволок меня на верхний этаж. Там, на скорую руку оборудовав новую пыточную камеру, он долго муссировал свою излюбленную тему: об отсутствии прав у меня и отсутствии обязательств у него. При этом все время удивлялся, чем я опять недовольна.

– Чего ты хочешь от меня? – спросил он с задушевной интонацией инквизитора.

– Душу! – взвыла я с высоты сооруженного им распятия.

– Душу? Окстись, Александрин, я не Фауст!

И красивым жестом забив последний гвоздь, он вызвал такси. Таксер взнуздал своего коня, и на скорости, превышающей 100 км в час, мы продолжили наше общение. Оказалось, что распятому человеку уже ничего не страшно. Ему остается только вознестись, если получится. Так что в ответ на очередную пыточную реплику я молча распахнула дверь машины. Но вознестись мне так и не удалось. Пришла в себя я от того, что кто-то крепко держал меня за горло и втаскивал в автомобиль. Впереди сидел таксист, его руки ходили ходуном и он плаксиво повторял, что за 30 лет работы такого в его практике еще не случалось. А Лаврентий Палыч, отпустив на время горло, заламывал мне за спину руки и орал:

– Ты чуть не угробила человека! Его бы посадили на долгий срок, если бы тебя раздавила встречная машина! Скажи спасибо, что у меня молниеносная реакция!

– А тот факт, что я чуть не оказалась под колесами, тебя не волнует?

– Ты сама этого захотела! Но какое ты имеешь право подставлять других людей? Что бы я сказал твоей дочери, держа твой труп на руках, ты подумала об этом?!

– Так бы и сказал: не выдержав пыток, вознеслась.

Чтобы не продолжать эту бессмысленную дискуссию, он остановил машину у первой же попавшейся по пути станции метро и выпустил меня на волю. Присутствовать при следующих попытках вознесения ему категорически не хотелось. В гостиницу я заявилась, на последнем издыхании неся на себе свое распятие. Швейцар меня в таком растерзанном виде не узнал и решил, что к ним по ошибке заявилась внештатная сотрудница садомазохистского притона. Только после тщательной проверки документов мне удалось вползти в свой номер. Как я потом сутки добиралась домой, не помню. Как через пару дней переместилась из Киева в Крым, тоже не помню.

Помню только, что рядом был муж, которому я методично каждый день задавала один и тот же вопрос: почему, выпрыгнув на большой скорости из машины, я осталась живой и невредимой, и неужели меня спас не кто иной как Лаврентий Палыч? Муж в ответ молча пил водку. Тогда в одну варфоломеевскую ночь я перебила всю посуду в нашем номере, оборвала проводку, повредила мебель и в ночной рубашке пыталась перелезть через забор. Но повисла на нем, как необычайной красоты огородное пугало. Муж стоял под забором и задумчиво глядел на эту шедевральную картину. Проходящий мимо ночной путник воспринял представшее перед его глазами зрелище несколько по-иному и истошно завопил:

– Да сними ты ее оттуда!!!

Приехав домой, я узнала от дочери, что в эту самую ночь звонили из Питера и трагическим голосом звали меня к телефону. Диалог был приблизительно такой:

– Стася, где мама?

– Уехала.

– Что значит уехала? Это Волков говорит.

– Я слышу, кто говорит. Но ее все равно в городе нет.

– Как только вернется, передай ей, пусть немедленно перезвонит мне.

Ну я и перезвонила. Он сказал, что у него именно в эту ночь разболелось сердце и что-то там еще, и он решил, что к его нездоровью руку приложила именно я. Потому и позвонил проверить.

– И вообще, Сашка, я не собирался с тобой ссориться. У тебя все нормально?

– Уже все нормально, Леш, остались только следы от гвоздей. Но, я думаю, со временем они будут заметны разве что тем, кто принимал участие в этом постбиблейском перфомансе. Так что не волнуйся, Палыч, я не подмочу твою репутацию…

Эпизод 3

С середины 90-х я вынуждена была, как и ты, постоянно контактировать с продажной девкой дикого капитализма, то есть журналистикой. Газеты и журналы меняла, как перчатки, поскольку не могла долго выносить ни их желтой внешности, ни серого нутра. Один из гламурных журналов, в котором я ненадолго приземлилась, назывался «Имидж и жилье». Издавал его бывший суворовец, «латышский стрелок», ставший впоследствии сначала рэкетиром, а потом, что характерно для нашего времени, издателем глянца. Он был однофамильцем одного из сталинских братков, как известно, плохо кончивших. Звали хозяина «Имиджа и жилья» Василий Каменев. Отличительной чертой Васи оказалась полная девственность в области гуманитарных познаний и неодолимое пристрастие в свои 40 с гаком к малолетним киевским моделям. За рекламу в журнале ему удавалось жить, как при коммунизме, не имея в наличии дензнаков и прочих обременяющих вещей. Даже в рестораны и фитнес-клубы он приглашал нужных людей и очередных «миссок» не за свой счет, а исключительно по бартеру. Разговаривал Вася на языке, по сравнению с которым смесь украинского с нижегородским кажется образцом изысканного вкуса. Когда одна из его моделек ушла в погоне за длинным евро к богатому немцу, безутешный Каменев полгода проливал на пол офиса скупые рэкетирские слезы и приговаривал:

– Если он ее бросит и она вернется ко мне, я ее не выгоню. Но музой, моей музой, она не будет больше никогда!

В поисках следующей музы Вася посещал различные модельные агентства далеко не первого ранга. В один из дней он наконец явился на кинопремьеру с недозрелой девицей, у которой кроме ценника 90-60-90 не было, что называется, ни кожи ни рожи. Свой выбор Вася объяснил очень просто:

– Я не опустил планку. Илоне было уже 19, а эта на два года моложе.

Вот с таким кладезем ума и мужественности в одном лице, не обезображенном излишками интеллекта, приходилось общаться и работать. Но самым удивительным было то, что Вася оказался давним приятелем Эллы Мартыновой, антрепренерши моего именитого бойдруга. Каменев регулярно снабжал Эллу новыми номерами журнала, она даже говорила ему в лицо, что ей очень нравится «Имидж и жилье» и обещала помочь с продвижением издания в Москве и Питере. Все Васины надежды рухнули в один прекрасный день. В очередном номере журнала вышло мое интервью с Алексеем Палычем Волковым. Вася был очень доволен интервью и в зубах принес его Мартыновой. Прочитав содержимое, разъяренная Элла рвала и метала, попросила корешей-охранников не пущать меня за кулисы на концерте Палыча в Киеве, а Васю обязала передать мне, чтобы я оставила Палыча в покое и никогда больше ему не звонила, не мешала жить и работать. Вася не стал возражать и воспроизвел все пожелания Мартыновой с точностью попугая. «Пришло время разбрасывать камни, то есть искать другую работу», – подумала я и позвонила Палычу.

– Леша, мне не нравится, как Вася реагирует на буйное словотворчество Мартыновой в мой адрес.

Я решила уйти из журнала, хотя уходить мне некуда. Опять в моей жизни происходит катастрофа, и опять это связано с тобой.

– Я сейчас в пути, приближаюсь к Виннице. Потом у меня Хмельницкий, Львов и Краков. Приезжай, если сможешь, в Краков. Там обо всем и поговорим.

И вот я в Кракове, в самой лучшей гостинице, где по моим расчетам Палыч уже должен был переночевать и проснуться. Но оказалось, что по техническим причинам он еще не выехал из Львова.

– Леша, я уже три часа жду тебя в Кракове.

– Мне что, от радости выпрыгнуть из машины?

– Выпрыгивать не надо, это по моей части.

– В общем, я буду в гостинице часов через пять. Смотри телевизор, гуляй по городу, сходи в кафедральный собор… Когда приеду, я сам тебя найду.

Он нашел меня, заключенной в одиночном номере, в пограничном состоянии. Я уже готова была бежать в неизвестном направлении, но, к сожалению, не успела.

– Так о чем ты хотела поговорить?

– Забыла.

– Ну, вспоминай, а я пока сбегаю отработаю концерт, посещу банкет и вернусь.

– Значит, на концерт ты меня не приглашаешь?

– Ну, в общем, если ты хочешь. Только надо это устроить так, чтобы тебя никто из моих музыкантов не видел. Да тут еще туроператорша – подруга мадам.

– Я все поняла. Не надо меня проносить в концертный зал в чемодане. Я лучше здесь побуду. Сяду на пенек, съем пирожок. Иди, Леша, работай! Сейчас у нас пять часов вечера, авось сегодня еще встретимся.

В час ночи поступило сообщение, что маэстро вернулся с банкета. По чистой случайности наши номера располагались на одном этаже. Администратор Гоша зашел за мной и осторожно, как по канату, переправил в номер Палыча. В белом махровом халате (с кровавым подбоем) господин Волкофф полулежал на диване и смотрел телевизор. По спутнику показывали дивный фильм «Любовь с привилегиями», где в главных ролях блистали отставной партийный босс Тихонов, он же Штирлиц, и скромная таксистка Любовь Полищук.

– Леш, тебе что, нравится такое кино?

– Там есть некоторые моменты…

Пока Тихонов с Полищук тихо общались в постели, мы втроем сосредоточенно молчали. Потом Гоша откланялся, на прощание поведав мне, что он сейчас пишет диссертацию о шоу-бизнесе, поэтому ему нужно срочно удалиться, чтобы на сон грядущий поработать. Возражений не последовало, и мы уже вдвоем продолжили просмотр «Любви с привилегиями». В тот момент, когда сын цекиста Тихонова стал грубо приставать к таксистке, Палыч перевел глаза от экрана в направлении меня и мрачно спросил:

– Будем прощаться или ложиться спать?

К этому часу мне стало уже абсолютно все равно, быть или не быть. И я предложила досмотреть кино. В ответ щелкнул выключатель, отдаленно напоминая пистолетный выстрел. А дальше, как говорил классик русского шансона, пантомима, ее не спеть никак.

Под утро интонация нашего прерванного разговора приобрела относительную мягкость. Палыч настолько подобрел, что даже достал гитару и исполнил блюз.