Путеводитель по индейскому лесу

ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ИНДЕЙСКОМУ ЛЕСУ

ВАДИМ МЕСЯЦ. ЦЫГАНСКИЙ ХЛЕБ. –

М.: ВОДОЛЕЙ, 2009.

Передо мной “Цыганский Хлеб” Вадима Месяца – собрание стихотворений за подотчетный период в двадцать лет. Сама идея прижизненного “избранного” диктует восприятию текста свои условия, направляет его в определенное русло. В идеале подобная книга должна быть путеводителем не только и не столько для самого поэта, сколько для благодарного читателя-современника, следившего за публикациями, присутствовавшего на чтениях и теперь имеющего возможность подвести промежуточный итог впечатлениям. Но даже если книга, итоговая для автора, является для читателя вводной, она – событие и со-бытие, отсылающее к некоему отправному “тогда”, к давности первой встречи.

С Месяцем мы познакомились по телефону осенью 2000 года, когда я, впервые попав в литературную среду русскоязычного Нью-Йорка, загорелся желанием собрать антологию русской поэзии в Америке и обзванивал предполагаемых участников. Выслушав мою отрепетированную речь, Вадим коротко поблагодарил за приглашение, задал для приличия пару вопросов и, явно тяготясь формальным тоном беседы, вдруг произнес: “А меня вот все больше интересует индейский лес...” К чему это было сказано, я толком не понял, но на всякий случай решил согласиться. А семь лет спустя, путешествуя с рюкзаком по его родной Сибири и Приполярному Уралу, вспомнил эту реплику как нечто очень понятное и близкое.

Сентябрь строен темными стволами,

вознесшими туман по берегам,

но небеса с пустыми облаками

всё выше поднимаются над нами

и через миг мы спим в воздушной яме,

озерным волнам вторя по слогам.

Стихам Вадима Месяца свойственна та внимающая растворенность в пейзаже, которая в наше время уже и не мнится возможной. Поддаваясь соблазну традиционных для литературной эссеистики обобщений, можно сплеча сказать, что от поэзии предыдущих эпох современную поэзию отличает прежде всего избыток “портретности”. Так в перенаселенном Китае, согласно расхожей байке, невозможно сделать ни одного фотоснимка без того, чтобы в кадр не попал какой-нибудь прохожий или соглядатай. Портретность – субстанция современной поэзии, а повествовательность (сюжетность) и метафизика – два закономерных модуса этой субстанции. Чтобы по-настоящему продолжать традицию “пейзажной лирики”, нужно углубиться в индейский лес, а еще лучше – родиться в нем. Нужно впитать мелодию.

Там бубенцы разыгрались по елкам,

пахнет младенцем, украденным волком,

медом в берлоге, могилой в норе,

ярким костром на прощальной заре.

Эти тексты запоминаются не построчно, а целыми кусками. Запоминаются как с листа, так и со слуха – будь то исполняемая на презентации в нью-йоркском “Русском Самоваре” сибирская песня про “камень сердолик” или балканские мотивы “брат женился на сестре”. Хочется пристукивать в такт, и к моему горлу подбирается комок – тот самый, который стоял в нем, пока за окном поезда на Улан-Удэ мелькали километры тайги. “Вновь идет железнодорожный состав, составляющий сущность всех прозябаний...”

Сопки, ельники, перелески. Едва различимая вдалеке человеческая фигура как бы уточняет пейзаж, подобно фигурке одинокого рыбака в древнекитайской (еще не перенаселенной) живописи.

Впрочем, того китайского рыбака рыбак Вадима Месяца видит – вот именно что издалека, уж очень далек его темперамент от даосского отстраненного созерцания. Недаром в предисловии к циклу “Безумный Рыбак” Месяц и сам говорит о том, что “не пугался надрыва, романса, слезы”. Его поэтический дар – это пронзительность, прямая речь (нисколько, кстати, не противоречащая, а наоборот – замечательно сочетающаяся с шаманством и мифотворчеством!), но дело не только в этом. Дело еще и в том, что прямая речь здесь выходит не прозой в стихах, а песней. Кажется, одному только Месяцу и удается это пение без перепеваний. Его стихи – как и собственно песни, исполняемые под накрапывающий аккомпанемент “черепашьего” бубна, – завораживают чистотой и раскатистостью звука. То, что в другом исполнении прозвучало бы как стилизация, пусть даже виртуозная, у него воспринимается как самый что ни на есть подлинник:

Ты сам меня полюбил,

когда я любила боль.

Ты ею меня кормил,

отведать теперь изволь.

Торфяниковая вода

течет из ее горстей.

Она глядит в никуда,

на руки берет детей.

Дождь стоит над рекой,

точит столетний лед.

Ты обретешь покой,

когда кто-нибудь умрет.

Или:

Вознеси свои дикие крылья. Пройди насквозь

Своей ласковой трелью по подметенным домам.

Осень всегда побеждает, так повелось.

Человек, отряхни с себя отцветающий хлам.

Ты стоял в этой долине, как в горле кость.

Последний из приведенных фрагментов – вольный перевод из Дилана Томаса. В данном случае вольность – залог точности. Уже не один критик отмечал, что Месяцу, как никому другому, удалось воспроизвести интонацию Томаса по-русски. Казалось бы, знаменитое “Do not go gently into that sweet night” только и ждет, чтобы его перевели ямбическим стихом. Но Месяц не руководствуется переводческой логикой, а пишет от себя: “Держись, не пытайся украдкой уснуть...” И попадает “в десятку”. Надрыв уэльского барда отзывается эхом по таежным просторам, в то время как русский поэт, проделав по стопам аборигенов Сибири путь через Берингов пролив, заново находит свой “индейский лес” на англоязычном континенте.

Тут бы и поговорить об Америке в стихах Вадима Месяца: тема “гудзонской ноты” или “poet in Nueva York” напрашивается сама собой, да и стихов с американскими названиями в книге предостаточно. Однако привычный разговор о географии проживания в качестве точки отсчета – этот хлеб рецензента – возвращает в слишком обжитые литературой места, тогда как нас по-прежнему интересуют цыганский хлеб и индейский лес, освоение новых территорий. Нас интересует язык как дом бытия, чьи “квадратные окна” выходят к морю; и если сон снится в Сан-Хозе, почти – во Фриско, то просыпаешься, должно быть, уже в Китае, навсегда изменив магнитом соленый полюс.

Пространство как центрифуга, перекошенная гравитацией... По мере того как она раскручивается, Гусиный Пригород на фоне гудзонской ряски и пенсильванской железной дороги вбирает в себя и арктические фьорды, и живучие ростки мезозоя, и последний Рим, весь кишащий космос как таковой. Я прекрасно помню свое нарастающее волнение при первом прочтении “Гусиного Пригорода” (именно его Месяц и прислал мне для вышеупомянутой антологии), помню, как гадал, чем же может закончиться это немыслимое крещендо. И вот: “Мне дано было тело. Я не знал, что мне делать с ним”. Думаю, Мандельштаму, восхищенно писавшему об “идиотическом Эйнштейне” Хлебникове, эта неожиданная концовка пришлась бы по душе.

Итак, что же такое “цыганский хлеб”? Весь предыдущий разбор полетов вроде бы подсказывает трактовку: цыганский хлеб – поэзия и есть; она же – дикое мясо, ворованный воздух, мандельштамовский камень в печи. Кроме того, само использование кеннинга отсылает к поэтике скальдов, к нордическим мотивам, к мифам о Хельвиге. Всё вроде бы сходится, и пора свериться с “правильным ответом”, то есть с программным стихотворением “Цыганский Хлеб”:

Он солнце, что спит у меня на столе.

Не будет царя, при другом короле –

нас вместе снесут на кладбище:

всмотрись в эти злые глазища.

Увидь партитуру в зверином числе.

Корону ежа на усталом челе.

И нас, уходящих, как песня во мгле,

уже по колено в золе.

Ларчик открывается просто, и внутри него обнаруживается тотемное животное, покрытое лучами иголок. Цыганский хлеб – это ёж. Он уже появлялся в других стихах (“Ежик, вальсирующий”). И, будто бы предупреждая наши изыскания, автор начисто отрицает скрытую символику и прочую литературщину: нет, ёж – это ёж. Он ни на что не похож. Он – не символ веры, а живой зверек или сказочный персонаж, в которого верится априори.

“Мысль изреченная есть ложь”, – изрекает классик. “Сказка – ложь, да в ней намек”, – отзывается хорей, запомненный с детства. Сказка, легенда, песня – это воздух индейского леса, его язык, существовавший задолго до того, как “изреченная мысль” обросла такими категориями референтности, как правда и ложь. В этом дореферентном пространстве и обитает волшебное слово Вадима Месяца, возвратившееся к истокам:

Они должны бы вернуться Индейским летом,

по-нашему – бабьим летом. Это – вопрос

времени. Чероки вернутся.

И мы вернемся друг к другу.

Легенды всегда – всерьез.