Пути-дороги

Глава I

Шумит высокий камыш. От больших лиманов летит свежий ветер. Несет он в станицу сырость озерную и запах цветущей в степи мяты. Врывается в станичные кривые улицы, поднимает тучи пыли, осыпая ею придорожные тополи.

Вечер. Пожилой казак с черной седеющей бородой, чуть сутулясь, отворил ворота и отошел в сторону. К воротам подъезжала арба, запряженная парой разномастных коней. Казак заботливо оглядел их.

— Иди, Андрей, в хату, а с конями я сам управлюсь, — ласково сказал он сидящему в арбе сыну.

— Богомолов загадывал везти завтра рушить просо, — озабоченно проговорил Андрей и ловко спрыгнул на землю. Он взял из арбы пустые мешки и, насвистывая, пошел к крыльцу.

Григорий Петрович Семенной еще долго возился с лошадьми, обтирая их соломенным жгутом, замывал ноги. Потом он завел коней в покривившуюся от времени конюшню, насыпал в кормушки янтарно–желтой кукурузы, оглядел их еще раз и, ласково проведя заскорузлой ладонью по гладкому крупу своего любимца Вороного, сокрушенно вздохнул:

— Эх, не садиться мне больше в седло! А колысь и я добрый казак був… — И, прислонясь к столбу, он задумался…

Десять лет минуло, как вернулся Григорий Семенной в родную станицу младшим урядником с двумя бронзовыми медалями на груди. Но в походном лазарете далекой Маньчжурии остались два его ребра… А дома встретили его полуразрушенное хозяйство да измученная непосильной работой жена с босоногими ребятишками…

С легким хрустом жевал Вороной зерно, косясь на хозяина умным коричневым глазом. Где–то за садом грохнул выстрел. Григорий Петрович вздрогнул. Взглянув еще раз на лошадей, он тихо вышел из конюшни.

Сумерки быстро сгущались, стало почти совсем темно. Над двором низко пронеслась стая диких уток, со свистом рассекая воздух.

Проводив их задумчивым взором, Григорий Петрович медленно побрел в хату.

Навстречу ему в новом сатиновом чекмене, пристегивая на ходу кинжал в черных с серебром ножнах, поспешно вышел Андрей.

Был он, как и отец, высок ростом, такие же черные вьющиеся волосы, нос с горбинкой, и только глаза у него были материнские, голубые.

— Гляди, Андрей, не гуляй долго, зарею на охоту пойдем!

Конца фразы Андрей не услышал. Легко перескочив через низкий дощатый забор, он скрылся в соседнем огороде.

К ночи ветер затих. Улеглась дорожная пыль. Воздух стал чище, а с лиманов потянуло прохладой. Где–то далеко, за греблей, послышались звуки гармошки.

Девичий голос задорно выводил слова старинней казачьей песни:

Ой, у поли три дорози ризных,

Ходил казак до дивчины пизно.

Ой, не ходи, не ходи, казаче, до мэнэ,

Буде слава на тэбэ и на мэнэ…

Станичная молодежь часто собиралась у ворот старой Гринихи, дочери которой на всю станицу славились замечательными голосами.

Еще не дойдя до ее хаты, Андрей заметил у ворот толпу хлопцев и дивчат, а среди них, блестя серебром газырей, стоял младший урядник Лука Чеснок — известный в станице гармонист и лихой наездник, прибывший недавно с фронта на побывку. Чеснок с увлечением что–то рассказывал им, время от времени взмахивая правой рукой.

«Опять, должно, брешет, чертов сын, про то, как турок рубал», — усмехнулся Андрей, подходя к толпе. Он уже готов был посмеяться над Чесноком, но вдруг взгляд его остановился на старшей дочери Гринихи — Марине.

Андрей почувствовал, что сердце его замерло, а язык сразу стал сухим и неповоротливым.

Не желая при Марине ссориться с Чесноком, Андрей промолчал.

Марину и Андрея крепко связывала старая дружба. Но когда они выросли и Андрей из смуглого, босоногого мальчугана превратился в высокого, стройного парня, в их отношения закралось что–то новое. Иногда Андрей не мог оторвать глаз от гибкой фигуры девушки. И тогда ее большие карие глаза делались суровыми, неприветливыми, а красиво очерченные губы вздрагивали в насмешливой улыбке.

Заметив подошедшего Андрея, Марина шепнула что–то подругам и запела чистым грудным голосом:

Он, гук, маты, гук, дэ козаки идут!

Ой, счастлива та й та дороженька,

Дэ козаки идут.

Молодые сильные голоса подхватили:

Дэ козаки идут…

Они идут, идут, як орлы гудут,

А поперед ними гетман Дорошенко

Мед–горилку пье…

— А что же ты, Андрей, не поешь? Иль язык сглотнул? — лукаво спросила Марина.

Андрей подхватил песню.

Вдруг по быстрому движению руки Марины все замолкли, и один только Андрей продолжал тянуть:

Мед–горилку пье…

Грянул дружный хохот.

Готовый заплакать от обиды, Андрей стоял в смущении. Пальцы его судорожно сжимали ножны кинжала.

Когда звонкий девичий смех утих, Андрея уже не было. Он быстро шагал домой. Едкая горечь обиды кипела на сердце.

«И вот так всегда она найдет причину поднять меня на смех! — размышлял он. — Вот если бы у меня голос был такой, как у есаула Бута, тогда не стала бы она смеяться надо мной».

Андрей вспомнил, что прошлым летом перед отправкой на фронт Николай Бут все вечера вертелся около Марины. И когда из толпы хлопцев взвивался тоскующий, мелодичный тенор Николая, Марина преображалась. Щеки ее окрашивал румянец, а глаза горели таким восторгом, что Андрей невольно сжимал кулаки.

С тех пор он стал ненавидеть Николая. Вот и сегодня Марина высмеяла его, наверно, только потому, что услышала о скором приезде этого проклятого Бута.

«И что она нашла в нем? — думал Андрей. — Нос у него, как у ястреба, глаза холодные, рыбьи. Всей и радости, что голос хороший да богатство».

— Эй, Андрюшка–а–а!

Андрей повернул голову. Из переулка выходили работники и приказчики купца Богомолова. Впереди с гармошкой в руках шел Максим Сизон. Андрей нерешительно повернул к ним навстречу. Ребята, обступив Андрея, засыпали его вопросами:

— Ты чего до земли хилишься?

— Похоронил, что ли, кого?

Мишка Бердников, высокий казак из соседней станицы, работающий у Богомолова на маслобойне, вышел вперед:

— Стойте, хлопцы! Ему сейчас Трынок на своем инструменте сыграет.

Раздался веселый хохот. Даже Андрей не мог сдержать улыбки. Он, как и все, знал, что Игнат Черешниченко целый год откладывал деньги на гармонь, а собрал только на балалайку. На ней он тренькал в короткие часы досуга, за что и прозвали его Трынком.

Трынок снял с плеча балалайку и забренчал гопака. Притоптывая ногами, он напевал:

Ой гоп, да не всэ!

Сидор пасху несэ.

Ребята стали в круг, в середине которого под одобрительные возгласы товарищей волчком вертелся Мишка Бердников, выделывая коваными сапогами замысловатые коленца.

Гопак сменила Наурская.

Андрей стряхнул с себя набежавшую печаль и вырвав из ножен кинжал, лихо прошелся в задорном танце.

Затем весело крикнул:

— Айда, хлопцы, за мной! Мы еще в это- лето поповских яблок не пробовали!

Обняв Максима и Мишку за плечи, он увлек их с собой, а за ними с шутками, громким смехом пошли и остальные.

Мишка затянул песню, дружно подхваченную ребятами:

Стоит явирь над водою, на воду схилився.

Молодой козак неженатый, чого зажурнвся?

Ой, не рад явирь хилиться, — вода корень мые.

Не рад козак журиться, — так серденько млие

Ой, не хилися ты, явирь, ты ще зелененький.

Ой, не журыся, козак, ты ще молоденький.

Ой, орехово сидэличко, коник вороненький,

Сив, поихав в Турещину козак молоденький.

Богомоловский сторож, разбуженный песней, долго сидел, склонив седую голову. И когда песня замерла вдали, одобрительно проговорил:

— Добре поют, бисовы хлопцы!

Глава II

Под утро прошел дождь. В вымытой зелени садов неустанно звенел разноголосый птичий хор. Чистый, прохладный воздух был напоен ароматом зреющих яблок. От сбитых проливным дождем абрикосов земля в саду казалась оранжевой.

Станичный атаман Семен Лукич Черник проснулся поздно.

Лежа в кровати, он долго не мог сообразить — утро или еще ночь. Плотно притворенные ставни не пропускали в комнату света. Но вот одна из ставень слегка приоткрылась и в комнату хлынули солнечные лучи. Дверь еле слышно скрипнула. Мимо Семена Лукича на цыпочках прошла его жена. Осторожно поставила она на стол миску с малосольными помидорами и вышла, тихонько притворив за собой дверь.

Вставать не хотелось, но Семен Лукич вспомнил о новом коне — вчерашнем подарке богатого хуторянина, Ильи Федоровича Сушеико, и быстро вскочил с кровати. Зевая и крестя рот, он вразвалку подошел к столу. Обхватив миску руками, с жадностью принялся пить острый рассол.

Через полчаса Семен Лукич стоял уже на крыльце, блестя серебром погон на белом чекмене, и любовался злобным рыжим жеребцом, которого работник запрягал в линейку.

«Уважил меня Илья Федорович подарочком, — радостно улыбнулся Семен Лукич. — Хороший жеребчик, чистых кровей».

Жеребец, вскидываясь на дыбы, вырывался из рук работника.

Мимо Семена Лукича, с корзиной в руках, босиком, пробежала его старшая дочка Тося. «В самый бы раз девке замуж идти, да вот беда — женихи все на фронте».

Бом–м–м! Бом–м–м! Бом–м–м! — медлительные звуки большого колокола поплыли в воздухе. Сняв черную каракулевую кубанку, Семен Лукич набожно перекрестился.

К крыльцу подъехал на линейке работник. Жеребец, встревоженный звоном, прижимал уши и нетерпеливо перебирал ногами.

Грузно усаживаясь на линейку, Семен Лукич уже готов был ослабить вожжи, как вдруг в раскрытые работником ворота вихрем влетел всадник. Низко наклонясь к шее лошади, казак протянул Семену Лукичу запечатанный сургучом конверт с размашистой крупной надписью: «Весьма срочно… Станичному атаману хорунжему Чернику».

…Уже больше трех часов Семен Лукич, выполняя срочный приказ отдельского атамана, составлял списки молодых казаков для очередной присяги.

Он озабоченно ходил из угла в угол, не выпуская из руки большой черной трубки.

Его помощник — молодой щеголеватый урядник — кое–как примостясь на краю стола, торопливо записывал последние фамилии на длинном листе бумаги.

Не хватало еще двух человек. Семен Лукич круто повернулся на каблуках и спросил у помощника:

— Ну, кого еще, Илья?

Помощник двумя пальцами медленно снял с пера волосинку. Тщательно вытерев перо о свою чубатую голову, он деланно–равнодушным голосом проговорил:

— Сушенко Ильи сына — ему бы в аккурат еще в прошлый раз идти надо.

Семен Лукич будто непонимающе поднял косматые брови:

— Это которого?

— Игната, ваше благородие.

— Игната? Что ж, можно и его. А впрочем нет… Запиши лучше… Дергача Ивана и Семенного Андрея. Да наряди нарочных к хуторским атаманам, а по станице пошли конных — оповещать казаков. К отцу Алексею сам сбегай: скажи, чтобы завтра к полудню все было готово к принятию присяги. А я пойду на часок прилягу — что–то занемог, поясницу ломит.

«Занемог, старый хрыч, с перепою, — подумал помощник, направляясь к двери. — А интересно все–таки, сколько он с Сушенко за сына стянул?»

Конные нарочные целый день бешено носились по хуторам и станицам, оповещая призываемых казаков о сборе.

К вечеру всюду поднялся истошный бабий вой. Мальчишки с визгом во весь дух скакали к гребле купать строевых коней, а старики с озабоченными, хмурыми лицами, смахивая украдкой рукавом непрошенные слезы, заботливо копались в сундуках — доставали черкески, чекмени и кинжалы для сыновей и внуков.

Узнав о мобилизации сына, Григорий Петрович насупил седые брови и ушел на конюшню. Вернулся он оттуда нескоро, с глазами, красными от слез.

Андрея не было дома. В просторном богомоловском амбаре он помогал приказчикам насыпать в мешки просо, чтобы зарею везти его на просорушку.

Громко смеясь и разговаривая, они не заметили, как по новым, свежевыструганным ступеням амбара вбежал однополчанин Андрея — Иван Дергач. По бледному лицу его градом катился пот. Усевшись на сваленные в углу мешки с просом, он обвел всех растерянным взглядом. Трынок зачерпнул кружкой квасу из стоящего на скамейке ведра и, улыбаясь, протянул ее Дергачу:

— На. выпей да расскажи, какой грец за тобой так гнался.

Дергач залпом опорожнил кружку. Немного отдышавшись, он поднялся с мешков, шагнул к Андрею и срывающимся голосом крикнул:

— Забирают нас с тобой! Завтра на сбор велели явиться, а через неделю угонят.

Андрей растерянно взглянул на товарища. Руки его дрогнули, и просо из незавязанного мешка золотым дождем полилось на пол. Он с досадой швырнул в угол наполовину пустой мешок и, не слушая Трынка, что–то кричавшего ему вслед, опрометью бросился на улицу.

Выводка строевых лошадей, начатая с утра, подходила к концу. Выводку принимал есаул Богданов. Сидя рядом с Семеном Лукичом, он тоскливо посматривал на часы. Ему казалось, что врач слишком медленно осматривает коней.

Вытянув под столом длинные ноги, Богданов нервно вертел серебряный наконечник наборного пояса. Из головы не выходил вчерашний обед у атамана, где он познакомился с атаманской дочкой Тосей и как будто произвел на нее приятное впечатление. Медленно расстанавливая рюмки перед приборами, Тося ласково посматривала на Богданова. От этого взгляда на сердце у есаула становилось теплее, а близость с Тосей казалась настолько заманчивой и возможной, что есаул решил задержаться на несколько дней в Каневской.

— Семенной Андрей.

Есаул, вздрогнув, поднял голову. К столу, держа в поводу вычищенного до блеска Вороного, подходил Андрей.

— Хороший конек! Вы обратите внимание на бабки. А голову–то, подлец, как держит! — восторженно хрипел есаулу на ухо Семен Лукич,

Есаул нехотя взглянул на коня и, не обращая внимания на врача, осматривающего копыта, процедил сквозь зубы:

— Хороший конь! Пр–р–р-роводи!

— Господин есаул, я еще не кончил осмотра! — возмутился врач.,

Губы Богданова скривились в презрительной усмешке:

— Вы, очевидно, полагаете, что мы с вами — на ремонте лошадей для господ офицеров? Вы и так забраковали девять лошадей. Потрудитесь осматривать быстрей!

Богданов встал из–за стола, подошел к рыжей рослой кобылице, подведенной рябоватым улыбающимся парнем.

— Фамилия?

— Бердников Михаил, ваше высокородие.

— Сколько лет?

— Двадцать, ваше высокородие.

— Дурак! Кобыле сколько лет?

— Семь лет, ваше высокородие.

— Так… — есаул беглым взглядом окинул кобылицу. — Проводи! — коротко бросил он парню. Тот поспешно отошел с лошадью в сторону.

Поднимая густое облако пыли, по широкой улице рысью ехали два всадника. Завернув в переулок, они остановились у ворот гринихиной хаты.

— Ты, Ваня, подержи коня, а я пойду в хату, попрошу цебарку коней напоить, — хитро сощурил глаза Андрей, соскакивая на землю.

— Гляди, Андрей, если Гриниха дома, то как бы она тебе вместо цебарки качалкой по потылице не надавала, — сказал Дергач.

Андрей, не слушая приятеля, смело отворил калитку и пошел к хате по смазанной глиной дорожке.

До отправки на фронт оставалось четыре дня, и он твердо решил объясниться с Мариной.

Но то, что казалось ему раньше таким простым, теперь, когда он взялся за щеколду двери, представилось сложным, почти невозможным делом.

«А вдруг, в самом деле, Гриниха дома?» — Андрею захотелось вернуться назад, но стыдно было перед Дергачом, наблюдавшим за каждым его движением. Он с силой нажал на щеколду и переступил порог.

В сенях пахло развешанными на стенах сухими травами, которыми Гриниха лечила скот, а нередко и людей. Земляной пол был тщательно вымазан желтой глиной. В углу за Деревянной перегородкой мычал теленок.

Тихо отворив еще одну дверь, Андрей очутился в кухне. Около стола, напевая вполголоса, стояла Марина. По локоть засучив рукава, она быстро раскатывала тесто в маленькие лепешки. В зале на кирпичном полу сидела с куклой па коленях младшая дочка Гринихи — Анка.

Андрей обрадовался отсутствию Гринихи и хотел сразу приступить к решительному разговору, но вместо того,

гремя шашкой, смущенно сел на лавку и стал доставать кисет. Не отрываясь от теста, Марина спросила:

— Тебе что, Андрейко, мать покликать? Она у Панчихи.

Андрей молчал. Не отвечая на вопрос, он с тревогой

спросил:

— Ты что же, за Николая Бута замуж идешь?

— А хоть бы и так… А тебе что? — В голосе Марины прозвучали незнакомые Андрею нотки смущения.

— Да ничего, я так… В добрый час… Проститься вот заехал — ведь росли сколько годов вместе, а угонят — может, и не увидимся больше… — Андрей помолчал. — А помнишь, Маринка, как мы в поповский сад за яблоками лазили, а поп с ружьем за нами гнался? Ты тогда бежать бросилась, а я на дереве сидел — ох, и страху же набрался! Все думал что он меня увидит и из ружья бахнет.

— Помню! Он меня совсем уж было нагнал около плетня, но ты с дерева спрыгнул да как встряхнул ветки, так жерделы дождем и посыпались. Поп меня бросил и к тебе кинулся. А скажи, Андрей, добре он тебя тогда поколотил?

Марина звонко засмеялась.

— Ну, что было, того не воротишь. Вот, если бы теперь он попробовал, я бы его добре угостил, жирного черта! — сказал Андрей.

— Что ты, что ты! — замахала на него залепленными тестом руками Марина. — Разве на батюшку можно руку подымать!

— А ему можно прикладом драться? — обиженно пробурчал Андрей.

Разговор внезапно оборвался. Марина опять начала быстро работать скалкой.

— Марина, Маринка… — сказал надтреснутым голосом Андрей.

— Ты что, Андрейко, захворал? Может, тебе голову солнцем нажгло? — насмешливо спросила Марина.

— Нет, я так, пойду, пора мне…

Андрей нерешительно поднялся с лавки и направился к дверям.

— Андрейко!..

Он круто обернулся. Шашка, описав полукруг, бряцнула по ногам.

— Маринка!..

Ввалившиеся за последние дни глаза Андрея лихорадочно горели. По телу пробежала дрожь. Протянув к Марине руки, он сделал несколько шагов вперед, готовый схватить ее в свои объятия. Марина легким движением отошла в сторону.

— Рукав у тебя в мелу, отряхни… — холодно сказала она.

Андрей, тяжело ступая, как после тяжкой работы, вышел во двор.

Марина видела в окно, как Андрей взметнулся на коня и пустил его галопом. Ей хотелось крикнуть, чтобы он вернулся, сказать ему на прощание ласковое слово. Но вместо этого она еще быстрее заработала скалкой.

Никогда прежде не пил Андрей, а сейчас, словно торопясь наверстать упущенное, с головой окунулся в бесшабашный пьяный разгул.

Незаметно подошел день отъезда.

Андрей стоял посреди заросшего травой двора. Мать, цепко обхватив руками его голову, не могла понять, чего от нее хочет Григорий Петрович, который тщетно старался оторвать ее от сына.

— Хватит, слышь, старая, хватит! Да что ты — не слышишь, что ли? Ну, чего убиваешься, — мы ж его не хороним.

Андрей осторожно освободился от материнских рук и повернулся к отцу.

— Благослови тебя бог.

Старик торжественно перекрестил сына и отвернулся, вытирая рукавом заплатанной рубахи морщинистое, обветренное лицо.

— Езжай, сынку, на площади побачимось.

Андрей сел на подведенного братом коня. Мать хотела было ухватить стремя, но не успела. Андрей ударил коня нагайкой и, закусив до крови губы, вылетел за ворота.

Солнце поднялось над плавнями. Как только рассеялся утренний туман, на базарную площадь стали съезжаться казаки.

Блестя серебряным набором, на дорогом золотистом коне прискакал Степан Шмель. Презрительно кривя губы, он пристроился к гнедому маштаку Дергача. Позже всех пришли пешие казаки, лошади которых были забракованы на выводке.

Андрей на площадь прискакал, когда построенные в две шеренги казаки ожидали команды. Увидев Дергача, он ударил слегка плетью по крупу Шмелева коня и стал рядом с ним в строй.

— Чего озоруешь? Вот доложу вахмистру, он тебе оплеух надает! — рассердился Шмель.

— Езжай, докладывай, может, урядничьи лычки получишь, — вступился за товарища Дергач.

Осмотрев снаряжение и коней казаков пожилой полковник уселся вместе с Семеном Лукичом в коляску и уехал в Уманскую.

Семен Лукич отправился в Уманскую покупать коней для безлошадных казаков. Деньги на покупку дал Павел Васильевич Бут, выговорив себе за это право пользования казачьими паями на все время, пока казаки не выплатят ему долга.

Вести сотню в Уманскую полковник поручил есаулу Богданову и Луке Чесноку, исполняющему обязанности вахмистра.

Выехав за греблю, сотня спешилась. Казаки шли с провожающими их родными.

Рядом с Андреем шагал отец; оба молчали. Андрей думал о Марине. Он все время втайне надеялся, что она придет проводить его до Прощальной горы, где обычно казаки прощались с родными. Но Марины среди провожающих не было. Андрей, опустив голову, машинально шел в ногу с отцом.

Старик поднял на сына глаза:

— Одиннадцать лет назад и я так–то по этой дороге шел. Ваську на руках нес, а тебя на коня посадил. Убили на войне коня–то… Безлошадным домой вернулся… И сколько казаков по этой вот дороге от родных куреней ушло!

Старик, вздохнув, замолчал. Вдали, окруженная зеленым кольцом фруктовых садов, показалась Старо — Деревянковская станица.

— Батько, шли бы вы до дому. Мать–то ведь одна осталась… Василий к Богомолову пошел.

Андрей, отведя коня на обочину дороги, остановился. Несколько мгновений отец и сын молча смотрели друг на друга. Андрей обнял старика, поцеловал его седую голову и, не оглядываясь, пошел вперед.

А Григорий Петрович долго стоял у обочины дороги, и его затуманенные слезами глаза упорно искали сына среди скрывающихся за ветряками казаков.

Глава III

Павел Васильевич Бут обычно жил на хуторе, и его новый каменный дом на Солонной почти всегда пустовал. Только поздней осенью, когда недавно выстроенная им паровая мельница начинала работать полным ходом, Бут со своей семьей переезжал в станицу.

Получив от сына Николая телеграмму о его приезде домой, на побывку, старик решил переехать в станичный дом раньше срока.

С самого утра в доме шла уборка. Проветривали комнаты, мыли щелоком окна и двери, а желтые крашеные полы натирали воском.

Николай приехал вместе со своим товарищем по полку хорунжим Евгением Кушмарем, молодым худощавым офицером с подвижным красивым лицом.

Когда радость встречи несколько утихла, сели пить чай на стеклянной веранде. Мать Николая принесла из кладовой свежего варенья и, вытерев руки о фартук, уселась напротив сына.

Николай не' был дома около года. Истосковавшейся по нем Степаниде Андреевне все казалось, что она видит прекрасный, но обманчивый сон, что вот–вот проснется — и не станет сына, и опять потянется тоскливая ночь…

Сидя за столом против Бута, Евгений оживленно рассказывал старику о недавних боях.

Николай молчал, рассеянно помешивал ложечкой в стакане. Любовно наблюдающая за ним Степанида Андреевна засуетилась:

— Что ж вы, дорогие мои, ничего не кушаете?

Она положила сыну кусок сдобного пирога и, вздохнув, осторожно провела рукой по его светлым, чуть рыжеватым волосам.

За столом засиделись до поздней ночи. Наконец Павел Васильевич встал и размашисто закрестился на угол.

— Ну, герои, пора и спать!

Постели молодым людям приготовили на полу в зале, под огромной, в зеленой кадке, пальмой.

Евгений, лежа с закинутыми за голову тонкими руками, полуприкрыв глаза, рассеянно слушал торопливую речь Николая.

— Ты пойми, Евгений, что это чувство мне не подвластно, я не в силах с ним бороться… Ты не смейся, но я не представляю себе свою жизнь без Марины… Я думал, что это пройдет, что на фронте мне удастся ее забыть, но… вышло не так. Даже в той атаке… помнишь, когда подо мной коня убили. Даже тогда я думал о ней. Я знаю, что отец будет против. Но мне все равно — я женюсь на Марине. Я ведь не маленький: мне уже двадцать восьмой год.

— Дураком будешь! — сердито буркнул Евгений, натягивая на себя байковое одеяло. — Возьми лучше Марину к себе в работницы. Подумаешь: «Не могу! Женюсь!» Я перестал тебя узнавать, Николай. Ты положительно поглупел. Вот Валя Богомолова — это да! Гимназию этим летом кончила.

— Да, но она иногородняя, мужичка.

— Дурак! Какая она мужичка, если за ней полсотни тысяч приданого. Казачку себе нашел… Влюбился, словно прапорщик, да еще в нищую.

Николай обиженно замолчал.

Утром, когда Павел Васильевич осматривал молодые яблони, к нему, смущенно улыбаясь, подошел сын.

— Ну как, ваше благородие: дома–то лучше? — не то насмешливо, не то ласково улыбнулся Бут.

— Мне надо с вами, папа, поговорить… об очень важном деле.

— Это о каком же? Уже не в карты ли опять казенные денежки спустил?

— Нет… жениться хочу…

— Жениться? А на ком? Сестру милосердную, что ли, на фронте выбрал?

— Нет, станичная она… Гринихи старшая дочка — Марина. — Последнюю фразу Николай проговорил почти шепотом.

Старик с минуту молчал, изумленно раскрыв рот. Но постепенно лицо его стало багроветь, глаза гневно сузились. Наконец он с трудом выдохнул:

— Это повивалкину дочку мне, сукин ты сын… в невестки прочишь? Да ты что это… мою седую голосу… на всю станицу ославить захотел? Не бывать этому!

В бешенстве он схватился рукою за сук и с силой рванул его книзу. Послышался треск, и мелкие красные яблоки градом осыпали обоих. Это несколько отрезвило старика, и он более спокойным голосом проговорил:

— Отец ночи не спал, хребтину гнул, по былке откладывал, чтобы тебя учить, а ты так–то теперь благодаришь?

Я же ведь не на иногородней какой, а на казачке…

Казачке, казачке… да разве ж она тебе пара?

Павел Васильевич сердито плюнул и, не глядя на сына, пошел на мельницу.

Николай, огорченно опустив голову, побрел разыскивать мать. Степанида Андреевна возилась в погребе, укладывая молоденькие огурчики в большую глиняную макитру. Он тихо спустился по лестнице и обнял мать.

… Евгений уже одевался, когда к нему стремительно влетел Николай:

— Скорей умывайся! Я тебя на наш хутор свезу. Уток стрелять будем. А какие там арбузы… вот увидишь!

Наскоро позавтракав, друзья уселись на линейку. Белый иноходец быстро помчал их через греблю в степь.

Домой Павел Васильевич вернулся к полудню. Пройдя в спальню, он застал там жену, перебирающую что–то в большом пузатом комоде.

— Должно, слышала уже? Сынок–то что надумал!.. — опять заволновался Буг. — Сраму–то, сраму сколько будет! Да нет, не позволю! Из дому выгоню, ежели что!..

Степанида Андреевна, всегда тихая и безответная, на этот раз вспылила:

— Что ты, сказился, Васильевич? Сын с фронта приехал — радоваться надо, а ты такие слова… Да как у тебя язык–то не отсох? Я его маленьким выхаживала. Ушел на войну — глаза свои выплакала, на коленях ночи перед иконами простаивала, чтобы живым его увидеть, а ты с дому его гнать надумал! Богатства тебе мало? Мало ты греха на свою душу принял? Теперь родного сына извести хочешь?..

Степанида Андреевна, заплакала. Бут с минуту растерянно смотрел на жену, потом со злостью хлопнул дверью, ушел на кухню и, не раздеваясь, повалился на кровать. Но упрямые думы неотвязно лезли в голову, отгоняя сон. Бут ворочался и тяжело вздыхал.

Вспомнилось прошлое. Был он женат два раза. Первая его жена, худая, некрасивая, болезненная женщина, умерла от родов. Оставшись вдовцом, Бут долго не решался жениться. Но однажды, будучи на хуторе у Подлипного, он увидел там батрачку–красавицу Стешу. После этой встречи зачастил Бут на хутор.

Вся родня восстала против их брака. Отец, Василий Бут, узнав, что сын хочет жениться на Стеше, избил его и выгнал из дому. Целый год работал Павел Бут на мельнице у дяди. Только после смерти отца женился он на Стеше и вернулся в отцовский дом…

Во дворе послышался яростный лай. Бут насторожился. Визгливо хлопнули ворота, а через минуту в сенях загудел хриповатый бас атамана:

Я, Павел Васильевич, с новостями. Приехал под утро

с Уманской, немного всхрапнул — и прямо к тебе.

Тяжело поднявшись, Бут пошел навстречу гостю:

— Хорошо сделал, Лукич! Я лежал, лежал да совсем уже было надумал к тебе идти, ан ты сам на пороге. Ну, идем, идем! Зараз жинка нам закусить приготовит.

Бут увел гостя на веранду, где Степанида Андреевна уже суетилась около стола.

— Ну как, Лукич, проводил молодых–то, все слава богу?

— Проводил, Павел Васильевич. Вот с конями маленькая заминка вышла, да, спасибо, есаул выручил.

— Это какой же есаул? Тот, что у тебя на квартире стоял?

— Он самый. Я как приехал в Уманскую, так зараз к барышнику, лошадей смотреть. Ну, он мне и всучил одиннадцать штук с небольшим изъяном. Каюсь, кум, вот как перед богом, недоглядел. Переплатил я ему за лошадей–то. Ну, казаки пришли, я им коней сдавать, а ветеринар на дыбки: «Не могу и не могу таких лошадей пропустить! Я, мол, на выводке лучших, чем эти, браковал». Ну, говорю, то на выводке, а то у меня. А он все свое. Тут есаул и помог, а то бы не знал, что и делать. Паи–то я тебе, Павел Васильевич, оформил, получай документы… — Атаман полез в карман за бумажником.

— Я, Лукич, деньги на лошадей дал больше из уважения к сходу. Земли–то эти мне не с руки. Сам знаешь, хутор мой от их в стороне стоит.

— Ну, не говори, кум. Земля от твоего хутора — рукой подать, а пока казаки тебе за лошадей деньги вернут, ты пшеничкой–то засыплешься!

Атаман выпил налитую хозяином рюмку и, самодовольно крякнув, стал тыкать вилкой в миску с малосольными помидорами.

А новости, Васильевич, вот какие. Есаул–то, слышь, за дочку мою сватается.

Павел Васильевич, опрокинувший в это время рюмку в Рот, поперхнулся и со слезами на глазах протянул:

— А–а–а-а!

— Да, такой случай вышел. Я ему и говорю — отвоюетесь, дескать, побьете германца, тогда и свадьбу можно играть. А он и слухать не хочет: «Война, говорит, Семен Лукич, когда кончится, неизвестно, а свадьбу из–за этого откладывать не резон».

Павел Васильевич, утирая платком глаза, буркнул:

— Мой–то сынок тоже жениться задумал…

— Что ж, видно, какую городскую подцепил? Горе тебе, кум, с нею будет: они к нашей работе не привычны.

— Они и станичные–то разные бывают, — уже совсем сердито пробурчал Павел Васильевич.

— А все–таки, на ком же он жениться задумал? И то сказать, парню уж двадцать семь лет.

— Гринихи дочку мне, чертяка, в дом привести хочет.

Атаман вытаращил глаза. Потом, задыхаясь от душившего его смеха, прохрипел:

— Это, кум, он в батьку пошел. Истинный бог, в батьку! Я б его, на твоем месте, из дому выгнал! Ну и нашел себе жинку! Ведь она у меня нонешнюю весну огород полола, а к тебе в дом хозяйкой войдет? Насмешил ты меня, кум, ох, и насмешил!

— А ты не смейся, Семен Лукич! Не твоего ума дело, что я своему сыну зроблю, — тяжело поднялся из–за стола Бут. — Я хоть и бедную, может быть, в дом возьму, да зато работницу хорошую, а ты за прощелыгу дочь отдаешь. Думаешь, я не вижу, куда ты гнешь? Племянника окружного атамана себе в зятья цапнул. Он и фронта–то за дядькиной спиною не нюхал. В канцеляриях всю войну стулья просиживает.

Несколько секунд оба молчали. Потом атаман взялся за шапку.

— Спасибо тебе, Павел Васильевич, за ласку!.. — бросил он гневно.

Бут, насупясь, отвернулся. Атаман прошел мимо него, нарочно громко вызвал из конюшни своего работника. Бут видел, как, садясь в дрожки, он хлопнул вожжою рыжего жеребца и как тот вихрем вынес его за ворота, чуть не разбив дрожки о врытый за воротами столб.

Степанида Андреевна, скупая по сыну, несколько раз принималась заговаривать о его женитьбе, но всякий раз Павел Васильевич, выругав ее, уходил на мельницу.

На вторую ночь после отъезда Николая на хутор Степанида Андреевна снова завела с мужем разговор о сыне.

Чуешь, Васильевич, ты, как Николушка приедет, на

него не накидывайся, а то я тебя знаю — коли в гнев войдешь, то и сам не знаешь, что робишь.

Что я, своему сыну ворог, по–твоему? Да только не

бывать этой свадьбе! И ты из головы эту думку вытряхни, слышишь? Пока я хозяин в доме, этому не бывать!

— И чем она нашему Николушке не пара? Что бедна — так на что нам богатство? — Степанида Андреевна приподнялась на кровати, опершись на локоть. — Ты, Васильевич, о Николушке подумай. Ты на него накричал, а он уж два дня домой не приходит. Сердце все изболелось у меня.

— На хуторе он, с приятелем вместе уехали.

— А ну–ка что случится с ним? Не переживу я этого, старик. Горячий он у нас. И чем она тебе не невестка? Что красавица, что работница!..

Бут молча повернулся к жене спиной. Он старался уснуть — и не мог. Мысли о сыне и ему не давали покоя.

… Николай с Евгением приехали на третий день. Увидев мать, работающую на огороде, Николай прошел туда и стал помогать ей срывать спелые помидоры.

— И никак, Николушка, слушать он не хочет. Как скаженный, эти дни ходит, — начала первая Степанида Андреевна.

— А где он, мама? — почему–то шепотом спросил Николай.

— На мельницу пошел, где ж ему быть? Целыми днями там пропадает. Ты, Николушка, поласковей с ним — может, и обойдется. Не зверь ведь, чай, — отец. Сердце–то и у него болит. Я вижу, ругается, а сам ночей не спит.

Николай обнял мать и, поцеловав ее в голову, выпрямился:

— Ну, я, мама, пойду к отцу.

Степанида Андреевна перекрестила сына и, когда он, ускоряя шаг, шел через огород, сокрушенно покачала ему вслед головою.

Отворив калитку, Николай столкнулся с отцом и от неожиданности растерялся.

— Что, с отцом–то и здороваться не надо? Так тебя в офицерской школе учили?

Глаза Бута смотрели на сына сурово. Мохнатыми клочками висели седые брови. За последние дни он как–то осунулся и постарел. На лице залегли новые морщины. Николай понял, что отец тяжело пережил сильную внутреннюю борьбу, и ему стало жаль старика. Николай хотел сказать отцу что–нибудь ласковое, хорошее, но, зная суровый его характер, не решился.

— Молотилку, папа, надо у Сушенко попросить — одной не обмолотимся. Управляющий наказывал беспременно к Сушенко съездить.

— А коли откажет?

— Должен дать, мы ж ему в прошлом году давали. Управимся — обе ему перекинем. А скажите, папа, что Игнат Сушенко — болел, что ли? Почему он не на фронте?

— У атамана рыжего жеребца видал?

— Видел. Конь замечательный.

— Его Сушенко на Дону купил и подарил атаману.

— Да–а–а, тогда все понятно… А хлеба–го у нас нонешний год какие! Амбаров не хватит. Рабочих еще на хутор надо послать, человек хоть десять.

— А где их взять–то? Девок отправлю.

— Это на мужскую–то работу?

— А хоть бы и на мужскую. Оно выгодней. Мужику–то трешницу в неделю надоть, а девке — рубль. Ну, а при том девки девкам рознь. Возьми такую, как твоя Марина, — небось, за двоих мужиков сработает.

— Отец!..

— Ну, не буду, ты так зараз и готов на старика шуметь… А как: дурь–то с головы выкинул? Жениться–то? — неожиданно спросил Павел Васильевич.

— Я, папа, все обдумал. Не в моих силах от нее отказаться. Ежели вы согласия не дадите, вы меня на всю жизнь несчастным сделаете. Да что жизнь! На что она мне без нее? Я свою жизнь тогда в первом бою отдам.

Павел Васильевич с присвистом засопел, что всегда у него служило признаком большого волнения.

— О матери своей подумай, чертяка скаженный! Не вынесет мать–то. Она и так о тебе день и ночь плачет. Весь ты в бутовскую породу вышел… Ну, женись, ежели тебе она так полюбилась, что жизни своей за нее не жалко.

Николай бросился целовать отца.

Ну, буде, буде. Что я тебе: девка, что ли? — с притворной суровостью уклонился от объятий сына Бут. — Ославил старика–отца на всю округу…

Гринихин двор был тщательно подметен, кирпичные дорожки вымазаны желтой глиной с навозом. Под большой старой вишней, заняв своим тучным телом чуть ли не половину скамейки, сидела за столом сама Гриниха. Перед ней стоял пузатый, начищенный до ослепительного блеска медный самовар.

Гриниха только что налила себе одиннадцатую чашку, когда за забором протарахтела линейка и белый жеребец остановился у ворот. С линейки тяжело спрыгнул Бут; сказав что–то работнику, он пошел к калитке. Во дворе его встретил злобным лаем рыжий кобель. С руганью отмахиваясь от него суковатой палкой, Бут направился к спешащей навстречу Гринихе. Ее скуластое, помятое старостью, но все еще красивое лицо сияло:

— Вот не ожидала у себя побачить! Садись, Павел Васильевич, чаю с вареньем выпить…

Приняв от хозяйки чашку, Бут долго размешивал в ней варенье, не зная, с чего начать разговор.

— Что, Павел Васильевич, аль что случилось со скотом?

— На это у нас ветеринар есть, — пробурчал Бут.

Наступило неловкое молчание. Гриниха, обиженно поджав тонкие губы, еще налила себе чашку.

Вот что, Власовна! Сына хочу женить…

Гриниха окинула Бута быстрым взглядом, полным радостной надежды. Но, тут же овладев собой, равнодушно проговорила:

Что ж, Павел Васильевич, дело хорошее. Уж не сваха ли тебе нужна?

Бут сердито засопел:

Сам посватаю…

Гриниха отхлебнула из чашки и с легкой насмешкой в

голосе спросила:

— А зачем же я тебе тогда, Павел Васильевич, понадобилась?

Старик с досадой поставил на стол блюдце.

Хватать приехал, вот затем и понадобилась. — И Уже совсем насупясь, проговорил: — Сына на твоей дочке лепить хочу… Чего замолкла? Али зять не по сердцу?

— Да я, Павел Васильевич, ничего, вроде показалось мне, что ты на меня серчаешь…

— Ну, а коли ничего, так и говорить не о чем, — грубо перебил ее Бут. — Собирай дочь к венцу. Да зайдешь ко мне: денег тебе на приданое дам… Все от людей сорома меньше будет.

Бут поднялся и, перекрестясь, пошел к калитке. Гриниха, растерянно улыбаясь, шла сзади.

Несколько дней прошло со времени отъезда Андрея на фронт, а Марине казалось, что прошло уже много месяцев. Сколько ни уверяла она себя, что ей нет никакого дела до Андрея — с каждым днем все сильнее и сильнее давила ее гнетущая тоска.

Работа валилась из ее рук, а по вечерам, когда девчата запевали звучащие безысходной тоской старинные песни, ей хотелось плакать. Весть о приезде с фронта Николая Бута не произвела на нее никакого впечатления. Да и сам Николай, при виде которого так замирало раньше ее сердце, теперь не казался ей желанным.

Возвращаясь из Старо — Деревянковской станицы, от тетки, Марина всю дорогу думала об Андрее. Подходя к воротам, она вспомнила последнее свидание с ним в хате и грустно улыбнулась.

— Какая же я дура была! — прошептала она.

Гриниха, завидев дочку, поспешно пошла к ней навстречу

— Ты, Мариночка, небось, уморилась. Пойди умойся да садись чай пить, а я самовар подогрею.

Усадив дочь за стол, она поставила перед ней миску с подогретыми варениками и уселась напротив.

— Павел Васильевич Бут к нам приезжал…

— Это зачем?

— Сына женить надумал…

Ничего не подозревая, Марина подумала, что мать пригласили в свахи.

— Свататься приезжал, Мариночка. Говорит, приходи — денег на приданое дам, — наклонясь через стол к дочери восторженно зашептала Гриниха… — И такое счастье, такое счастье нам выпало! Это нам за бедность нашу господь посылает. Легко сказать — с самими Бутами породнимся!

Не замечая, как побледнела дочь, Гриниха продолжала:

— Дом–то какой! Да тебе и век не снилось в таком доме жить… То–то мне последнее время сны такие снятся — все будто я по навозу хожу да руками его собираю, а он между пальцами так и уходит, так и уходит…

— А если я не пойду за него замуж? — прошептала, низко наклонив голову, Марина.

— Как — не пойдешь?! — Гриниха непонимающе уставилась на дочь.

Марина поднялась из–за стола. Ее губы дрожали, но голос прозвучал спокойно:

— Да так и не пойду!

— И слушать не хочу! Пойдешь за Николая — и все.

— Выходите за него сами.

Этого Гриниха не ожидала. Спокойный тон дочери прорвал ее гнев:

— Это ты мать не слушать?

Марина, наклонив голову, молчала.

Зеленовато–серые глаза Гринихи загорелись гневом.

Быстро выскочив из–за стола, она метнулась в сарай и через минуту вихрем вылетела оттуда с толстой палкой в руке.

Марина, исподлобья наблюдая за матерью, подпустила ее вплотную. Взоры их встретились.

— Вот только ударьте — зараз же уйду на хутор и больше вы меня не увидите!

Угроза подействовала. Как Гриниха ни была взбешена, но она повяла, что если дочь уйдет на какой–нибудь хутор работать, то свадьба расстроится.

Воспользовавшись замешательством матери, Марина убежала на улицу и вернулась домой только к ночи.

Гриниха еще не ложилась спать. На всякий случай не запирая дверей, Марина прошла в другую комнату.

Посмотрев вслед дочери, Гриниха проговорила:

Айка опять больна, а на молоко денег нету… Ох, господи! А тут еще ноги мне судорогой сводит, ходить не могу…

Но, видя, что Марина молча принялась стлать себе постель, крикнула:

У, дармоедка проклятая! Бисова душа! На шее матери век думаешь в девках сидеть?

Анка проснулась от крика и громко заплакала.

Марина подошла к углу, где на куче тряпья лежала больная сестренка, наклонилась над ней и стала гладить ее

взлохмаченную голову. Перестав плакать, Анка крепко обняла Марину за шею и прижалась к ее груди.

— Маринка–а–а, я есть хочу… — тихо всхлипывая, прошептала она.

Марина, поцеловав сестренку, поднялась:

— Не плачь, Анка, я сейчас пойду молока тебе достану.

Не обращая внимания на ругань матери, она накинула

на голову платок и вышла из хаты…

Утром Гриниха, принарядившись, ушла к Бутам, а Марина вынесла во двор больную Анку и стала расчесывать ей волосы. Средняя сестренка, двенадцатилетняя Милька. уселась тут же.

К ночи, когда уложенные Мариной дети заснули, бутовский работник привез Гриниху. По раскрасневшемуся лицу матери, Марина поняла, что та пьяна. С ее плеч сползала подаренная, видимо Бутом, черная шаль. Из–под пестрой косынки выползли смоляные пряди волос.

Сев на лавку, Гриниха торжествующе посмотрела на Марину:

— Триста рублей, дочка, Бут на приданое дает. А со свадьбой Николай торопит: «Мне, мол. на фронт ехать скоро надо». Чего молчишь? Али не чуешь?

Марина, расчесывая густые каштановые волосы, пристально посмотрела на мать:

— Чую, а за вашего Бута все одно не пойду!

Гриниха подскочила к печке, схватила ухват и занесла его над головой Марины.

— Будешь мать слушать или нет? — Ее рука уже Зотова была опустить ухват на голову дочери, но тут произошло то, чего никак не ожидала Гриниха. Марина с силой вырвала ухват и отбросила его в угол. Гриниха тяжело опустилась на пол.

Ночью, когда в доме все стихло, Марина с узелком в руках тихо вышла во двор.

К ее ногам с визгом кинулся рыжий косматый клубок.

— Прощай, Буян, прощай, милый.

Собака, ласково взвизгивая, лизала ее руки.

Глава IV

Прохладно в густом лесу. Запах преющих на земле листьев, смешиваясь с ароматом смолы, навевает грусть.

Андрей, сидя под старым буком, только что перечитал письмо, полученное им недавно от отца.

Каждый раз, когда он вынимал из кармана грязный, исписанный каракулями клочок бумаги, окружающий его лес исчезал, как утренний туман под лучами солнца. Перед застланным слезами взором плыли, словно живые, сцены из родной, знакомой станичной жизни…

В эти минуты он забывал все… Мечты Андрея несли его в хату Гринихи, и Марина вставала перед ним не с суровым взором, а улыбающаяся, с протянутыми к нему руками…

Второй Запорожский полк, в который попал вместе с одностаничниками Андрей, был перед этим сильно потрепан турками под Изоколясом и отведен в тыл.

Расположась лагерем в большом старом лесу, полк, пополненный казаками Уманского и Каневского статичных юртов, готовился к выступлению на передовые позиции.

С утра до вечера кузнецы перековывали коней, чинили разболтанные тачанки и двуколки. Казаки, утомленные большими переходами и частыми стычками с турками, наслаждались отдыхом.

В свободное от нарядов, караулов и занятий время казаки чинили обмундирование и сбрую, писали письма на родину, а иногда, усевшись под старым каштаном или вековым дубом, резались до обалдения в карты.

Кончался обеденный час. Казаки группами и поодиночке сидели на сложенных вверх потниками седлах, пнях, а кто и просто на земле.

К Андрею подошел, улыбаясь, Дергач. В руке он держал котелок.

— Ну, довольно читать, давай есть будем. — И, насмешливо щуря карие смеющиеся глаза, посмотрел на Андрея: — Пока ты в наряде был… я тоже получил. От сестры. О тебе и о Марине пишет…

— Обо мне?

— Ну да, о тебе.

Андрей испытующе посмотрел на приятеля. Под его пристальным взглядом скуластое лицо Дергача, сплошь усыпанное коричневыми веснушками, расплывалось в лукавой улыбке. Не спеша отрезав кинжалом кусок хлеба, он с нарочитой медлительностью проговорил:

Пишет, что после нашего отъезда Марина словно умная ходила. Только об Андрее и разговору было. Мать ее за Бута хотела выдать. Сватался он, когда в отпуск приезжал, так Марина на хутор сбегла. Говорит… Андрея дожидать буду.

Глаза Андрея широко открылись. Грудь наполнилась буйной радостью. Не выдержав, он вскочил с земли и закружился в диком танце. Затем с размаху бросился на траву и испуганно спросил:

— Ванька, а ты не врешь?

Дергач оглянулся и, наклоняясь к Андрею, тихо проговорил:

— Ты, Андрюшка, Бута бойся. Гриниха ему перед отъездом передала, что из–за тебя Марина на хутор сбежала.

— Плевать мне на него! — весело ответил Андрей.

Друзья, достав из–за голенищ деревянные ложки, принялись за еду…

Но вот труба заиграла развод. Казаки дежурной сотни, назначенной в караул и наряды, разбирая винтовки, бежали строиться. На коновязи дико взвизгнули кони.

— Вахмистра третьей сотни к есаулу! Вахмистра–а–а есаулу–у–у!

— Ваа–а–а-а-а улу–у–у-у! — покатилось эхом по лесу.

Пожилой, среднего роста казак, придерживая рукою

шашку, бегом направился к офицерской палатке.

Командир третьей сотни есаул Бут, сидя на койке, зябко кутался в длинную солдатскую шинель. На коленях у него лежала двухверстка, на которой он делал отметки синим и красным карандашами.

На другой койке, напротив, сидел, поджав под себя ноги, хорунжий Кравченко. Он внимательно слушал есаула.

— Так вот, Владимир, тебе поручается очень ответственное дело. Полк со вчерашнего дня потерял связь со штабом дивизии. Полковник опасается, что… фронт прорвали и наши отступили, не предупредив нас. Имеются сведения о том, что впереди, левее, — посмотри на карту, вот здесь — появились конные массы противника. Срочно необходимо выяснить количество и направление неприятельских частей, а также попытаться восстановить связь со штабом дивизии. Дополнительные сведения и приказания тебе даст полковник. Поедешь со вторым взводом, в помощники даю вахмистра. В пути старайся избегать встреч с неприятельскими разъездами, обходи их стороною. Ну, а теперь иди к полковнику, он тебя ждет у себя в палатке. Д я тем временем приготовлю взвод.

Разрешите войти, ваше высокородие.

Николай повернул голову ко входу в палатку:

— А вот и вахмистр.

Хорунжий вышел. Николай окинул пожилого вахмистра пристальным взглядом:

— Поедешь с хорунжим Кравченко в разъезд. Седлать

второму взводу. За себя оставь урядника второго взвода. Начальником разъезда назначен хорунжий Кравченко. — Помолчав, он добавил: — Ты за ним, Мироныч, смотри: молодой он, нет еще у него опыта.

— Не извольте беспокоиться, ваше высокородие, не впервые.

— Ну, то–то же. Коня моего перековали?

— Так точно. — Вахмистр, потоптавшись на месте, шагнул вперед: — Ваше высокородие!

— Что тебе?

— Вы бы хоть водки выпили с хиной. Ведь затрясла вас лихорадка–то.

— Аа–а–а-а! Не в малярии тут дело… Слушай, Мироныч! Ты у моего отца пятнадцать лет хутором управлял, ты меня маленьким на руках нянчил, учил верхом ездить… Я верю, что ты преданный нам человек. — Голос Николая дрогнул. — Хочешь помочь мне в одном деле?

— Скажите, ваше высокородие, жизни для вас не пожалею… ни своей, ни чужой.

Николай вскочил. Не выдержав его горящего взгляда, вахмистр опустил глаза.

Слушай, Мироныч, у моего отца четыреста голов рогатого скота, да что тебе говорить, ты сам знаешь… Ничего для тебя не пожалею, слышишь? Ничего! После первого же боя рапорт о производстве тебя в офицеры подам. Только сделай так, чтобы он не вернулся…

— Кто, ваше высокородие?

Семенной Андрей… — И Николай, подойдя вплотную к вахмистру, порывисто зашептал ему в лицо: — Враг он мне… Поперек дороги мне стал.

— Не волнуйтесь, Николай Павлович!.. Стоит ли из–за босяка всякого так расстраиваться? Сделаю в лучшем виде.

— Верю тебе, Мироныч, иди, готовь взвод…

… Андрей с Дергачом после обеда развалились на граве, положив головы на седла. Сзади них послышался шорох шагов и сейчас же раздался знакомый резкий голос вахмистра:

— Второй взвод! Седлай!

Казаки второго взвода, хватая седла, опрометью кинулись к коновязи. Пальцы у Андрея от волнения дрожали, и он никак не мог поймать конец подпруги. Поймав, наконец, ремень и затянув его через пряжку, Андрей стал отвязывать чембур. Но сырой ремень затянулся в плотный узел, упорно не поддавался. Выхватив кинжал, Андрей со злостью резнул ремень выше узла. В ту же минуту он почувствовал сильный удар по затылку. Папаха слетела на Землю. Не подымая ее, Андрей быстро обернулся и увидел взбешенное лицо вахмистра.

— Ты что же, сучий выродок, делаешь? Зачем чембур режешь?

Новый удар кулаком в лицо чуть не свалил Андрея с ног. Андрей невольно прислонился к шее своего коня. Судорожно выдернув кинжал, он готов был уже броситься на вахмистра, но в это время хорунжий, вскочив на подведенного вестовым дончака, крикнул:

— Вахмистр! Стройте взвод!

Заметив, что Андрей стал отводить руку назад, готовясь нанести ему удар кинжалом, вахмистр схватился за кобуру и угрожающе прошипел:

— Я с тобой, щенок, еще расправлюсь!..

Казаки бегом выводили коней, на ходу подтягивая ремни.

Хорунжий нетерпеливо посматривал на рассчитывающихся по звеньям казаков.

— Спр–р–рава по три за мной, рысью ма–а–арш!

И, не оглядываясь назад, хорунжий направил своего коня крупной рысью к опушке леса. За ним растянулся на рыси взвод.

Вахмистр, пропустив мимо себя казаков, догнал хорунжего и поехал с ним рядом.

На опушке леса хорунжий прильнул глазами к биноклю. Перед ним расстилалась огромная долина, изрытая оврагами и покрытая кустарником.

— Ваше благородие, разрешите дозорных выслать, — наклонился к нему вахмистр.

— Высылай!

Дозорные, снимая винтовки, поскакали вперед. Когда последний из них скрылся в кустарнике, хорунжий, тронув повод, шагом выехал из леса.

Дневная жара уже спала, день клонился к вечеру.

Справа впереди показалось селение.

Ваше благородие, надо бы объехать его, не иначе

как там турки…

Никого там нет, — уверенно проговорил хорунжий,

опуская бинокль. — Мы остановимся в селениц, а потом вот по той дороге двинемся дальше.

— Вы послушайте, ваше благородие, как собаки, не переставая, брешут.

— Глупости, тебе сегодня всюду турки мерещатся. — Хорунжий повернулся в седле: — Взво–о–д! Пово–о–д! Рысью ма–а–а-рш!

Проехав с версту, они натолкнулись на дозорных.

— Турки, ваше благородие!

— Где?

— Вот на тот кустарник посмотрите.

Хорунжий навел бинокль. Из–за оврага, заросшего мелколесьем, на небольшую прогалину выезжала группа всадников. Лиц разглядеть было нельзя, но красные фески и синие мундиры не оставляли сомнений в том, что это были турки. Впереди на великолепной вороной лошади медленно ехал стройный, красиво одетый всадник.

— Мироныч! Возьмем их, а?

— Пускай, ваше благородие, они ближе подъедут, чтоб шуму меньше было, — неохотно согласился вахмистр.

Казаки, прячась за высоким кустарником, напряженно наблюдали за приближающимся турецким отрядом, который теперь был виден простым глазом.

Андрей, возвратясь из дозора, присоединился к взводу. Став рядом с Дергачом и Мишкой Бердником, он с интересом следил за неприятельским разъездом.

Андрей, как зачарованный, смотрел на приплясывающего под турецким офицером арабского скакуна.

Взв–о–од! Шашки вон! Пики к бою! — подал вполголоса команду хорунжий, выскакивая на лужайку. Его шашка сверкнула в лучах вечернего солнца.

Казачья лава без крика наметом помчалась на турок. — Увидя казаков, турки, повернув лошадей, во весь дух поскакали к селению.

Сзади всех мчался всадник на вороном коке, на ходу

снимая офицерский карабин. Откинувшись назад, он в упор выстрелил в настигающего его хорунжего. Тот подался набок и тяжело упал с лошади.

Андрей несся следом за хорунжим. Догнав турецкого офицера, он полоснул его шашкой по голове. Офицер взмахнул руками и свалился на землю. Обе лошади скакали рядом. Андрей перегнулся и схватил араба за повод:

— Ну, стой, стой, Васька!

Затем спрыгнул на землю, быстро перерезал кинжалом подпруги богато расшитого турецкого седла и сбросил его на землю. Расседлав Вороного, он накинул свое седло на боязливо косящегося араба и, быстро затянув подпруги, вскочил в седло. Араб взвился на дыбы. Кое–как успокоив его, Андрей дал ему повод, и конь карьером помчался к селению. Андрей выскочил на холм и увидел, что из селения, развертываясь в галопе, показался турецкий эскадрон. Казаки тоже заметили спешащих на помощь своим турок, повернули коней, но было уже поздно. Раздался оглушительный вопль идущей в атаку турецкой конницы:

— Ала–а–а-а! Аа–а–а-а! — звенело у Андрея в ушах, холодя в жилах кровь. Услышав знакомый крик, араб злобно рвался вперед, навстречу катящейся лавине.

Еще одно мгновение — и эскадрон настиг казаков. Андрей с ужасом увидел, как покатились казачьи головы под ударами кривых турецких сабель. Изо всех сил крутнул он жеребца и, пригибаясь к гриве, поскакал по дороге к лесу.

На полпути от того места, где казаки впервые увидели турок, араб, испуганно захрапев, прыгнул в сторону. Еле удержавшись в седле, Андрей увидел на траве труп зарубленного им турецкого офицера, а невдалеке от него лежал ничком хорунжий Кравченко.

Соскочив с седла, Андрей подошел к хорунжему. Тот тихо стонал. Андрей несколько секунд стоял над ним в раздумье, потом, решительно схватив его на руки, хотел взвалить на седло, но араб, натянув повод, испуганно взметнулся на дыбы, всхрапывая при виде залитого кровью человека.

Андрей снова положил хорунжего на траву и стал успокаивать лошадь. Наконец ему удалось взвалить Кравченко на седло. Вскочив сам, он глянул мельком в сторону боя. На земле валялись трупы казаков и турок, а между ними с громким ржанием носились осиротелые кони. Группа казаков, нахлестывая нагайками лошадей, уходила от погони.

Турки отстали. Среди мчащихся ему навстречу казаков Андрей увидел Дергача, братьев Бердниковых и других каневчан. Привстав на стременах и осторожно придерживая хорунжего, он замахал им папахой.

Дергач, задыхаясь от быстрой езды и непрошедшего еще испуга, взволнованно крикнул!

— Тикай, Андрей! Чего ты стоишь?..

— Не могу я, Ваня, галопом… Не выдержит он…

Проносившиеся мимо казаки кричали:

— Бросай его, Семенной! Чего с мертвяком возишься?

Турки, прекратив преследование, открыли стрельбу.

Пули с визгом летели над головами…

— Езжай, Ваня, а я следом за вами поеду. На таком коне меня не догонят.

— Да на что он тебе, мертвый, сдался?.. — Дергач не успел договорить, послышался взрыв, и справа от них яростно взлетел к небу огромный фонтан земли.

В просторной палатке за походным складным столом расположился командир 2‑го Запорожского казачьего полка. Его лысеющая голова, склоненная над разостланной картой, слабо освещалась стоящим на столе фонарем.

Сбоку на складном табурете сидел, опустив голову, есаул Бут. У входа стоял навытяжку, с забинтованной головой, младший урядник второго взвода Лука Чеснок.

— Итак, ты утверждаешь, что хорунжий убит? — спросил полковник.

— Так точно, ваше высокородие. Его турецкий офицер из карабина застрелил.

— Почему же вы, скоты этакие, не привезли его тела?

— Так что, ваше высокородие. Семенной остался, чтоб его в лагерь везти.

Николай от неожиданности вскочил с табуретки:

— Семенной жив?

Полковник Недовольно поморщился:

— Садитесь, есаул. Что с вами?

Чеснок, удивленно взглянув на Бута, продолжал:

— Так что, ваше высокородие, не успели мы сотни шагов от Семенного отъехать, как его снарядом смело. Дергач своими глазами видел.

Николай облегченно вздохнул. Полковник нахмурил белесые брови:

— Раненые есть?

— Так точно! Двое… Всего десять человек ушло, я одиннадцатый… Остальные из взвода на месте полегли.

— Иди!

Урядник четко повернулся на каблуках и вышел из палатки.

— Ну-с, господин есаул, что вы скажете? — Полковник вытащил золотой портсигар, стал нервно закуривать. — За два месяца полк потерял в боях одну треть людского и конского состава. Не успели получить пополнения — и опять теряем целые взводы. Я вам говорил, что нельзя поручать мальчишке такое задание.

Уловив в голосе полковника упрек, есаул еще ниже опустил голову.

— Завтра на рассвете возьмите сотню и отправьтесь сами. Задача — та же.

Николай поспешно встал, приложив кончики пальцев к каракулевой папахе:

— Слушаюсь, господин полковник!

Весть о гибели большей части второго взвода быстро облетела третью сотню, а затем и весь полк. Несмотря на поздний час, взволнованные известием казаки собирались группами и горячо обсуждали последнюю стычку.

Около старого казака, за малый рост прозванного Колонком,* сбились тесным кругом десятка три молодых казаков третьей сотни.

____________________________________

* Полевой зверек.

Колонок сидел невдалеке от коновязи, на старом пне, разглаживал черную окладистую бороду и говорил сам с собой:

— Это что ж такое делается? Когда ж, хлопцы, этому конец будет? Я вот Садковской станицы… Двадцать казаков в этот полк наших пришло. Еще года нету с тех пор, а в живых один я остался.

— Эго, дядя Игнат, тебя турки не заметили, а то беспременно бы убили.

Казаки невесело засмеялись. Колонок, делая вид, что не расслышал шутки, продолжал:

— Ну, а ежели вас спросить, из–за какого рожна мы

с турками воюем?..

Из толпы послышался неуверенный голос:

— Есаула поди спрашивай… он тебе расскажет!

Колонок, поискав взглядом говорившего и не найдя, —

спросил:

— Есаула, говоришь? Есаулу можно воевать, ежели у его отца два хутора да паровая мельница. Война кончится, глядишь, — в войсковые старшины* произведут.

___________________________________

*Подполковник

— В нашей станице у девяти человек паи забрали.

Колонок на этот раз увидел говорившего. Это был высокий худой казак из Каневской станицы.

— А у кого же паи–то ваши теперь?

— У Бута, — хмуро проговорил худой.

Колонок оживился:

— Вот оно и выходит, что пока мы гут воюем, папенька есаула нашу землю к рукам прибирает.

Колонок взглянул на казаков, увидел, что к нему пробирается урядник их сотни, заменяющий убитого вахмистра. Казаки неохотно сторонились. Урядник добрался наконец до вскочившего перед ним Колонка и шипящим от злости голосом спросил:

— Ты что тут басни рассказываешь?

Колонок загадочно улыбнулся.

— Так точно, господин старший урядник, басни вот им рассказывал, — он мотнул в сторону казаков головой. — О том, как мы турок били.

— Вот доложу командиру сотни — он тебе… таких турок даст! I

Урядник сделал выразительный жест кулаком и, обращаясь к казакам, крикнул:

— Марш спать!

Казаки нехотя стали расходиться.

Сотня походной колонной медленно продвигалась к месту вчерашнего боя. Впереди сотни в черной лохматой бурке, чуть сутулясь, покачивался в седле есаул Бут.

Придя от полковника, он всю ночь писал письма. Зарею, когда сотня ожидала его выхода, он дописывал последнее письмо — извещение станичному атаману о смерти казаков его юрта. В списке на первом месте мелким почерком было выведено: «Казак второго взвода Андрей Семенной».

Охраняя колонну, тихо крались в кустарнике дозоры. Вдруг Дергач, ехавший головным, остановился, притаясь за молодым орешником: впереди показался всадник. Второй дозорный, держа винтовку в руках, подъехал к Дергачу.

— Что, Иван, турок? — шепотом спросил он, всматриваясь вдаль.

— Должно, дозорный ихний, — так же тихо ответил Дергач. — Езжай, Мишка, к командиру сотни.

Тот рысью поехал назад. Дергач, прикрываясь от солнца ладонью, долго всматривался в мелькающею в кустарнике всадника… Недоумение на его лице сменилось вдруг такой радостной улыбкой, что подъехавший к нему Бут насмешливо спросил:

— Знакомого турка, что ли, увидел?

— Это Семенной… ваше высокородие… — И Дергач, вытянув коня плетью, наметом помчался навстречу Андрею.

Николай трясущимися руками наводил бинокль. Он видел, как Андрей, шагом продираясь через кустарник, одной рукой бережно придерживал что–то лежащее поперек седла.

— Вот мерзавец!.. Да ведь это он Кравченко везет, — удивленно пробормотал Николай и выехал навстречу…

Сотня, сделав короткий привал, продолжала путь.

Уложенный на бурку, обмытый и забинтованный, хорунжий качался, как в гамаке, между двумя идущими шагом лошадьми.

Андрею после тревожной ночи, проведенной на дне оврага, где он дожидался рассвета, нестерпимо хотелось спать. Голова клонилась на гриву лошади, а голос Дергача звучал как будто из–под земли:

— Андрей, Андрейко! Ты не спи, сейчас в лагерь приедем. Ты своего черта–то сдерживай, а то он того и гляди галопом пойдет. Хорунжего из бурки могем вытряхнуть…

Андрей, потерев ладонью слипающиеся глаза, поглядел вперед. Дорога шла на подъем. Перед ними желтел тронутый уже осенью знакомый лес, где лагерем расположился их полк.

Третий день казачья дивизия, в которую влился 2‑й Запорожский полк, с боем теснила левый фланг противника, обходя Саракамыш.

Русские батареи, спрятанные в молодой роще, с ожесточением били через город по медленно отступающим турецким цепям.

Из штаба корпуса прискакал терец. С его коня клочьями падала пена, черная смушковая папаха с синим верхом была сдвинута на затылок. Казаки, переговариваясь, с интересом наблюдали за ординарцем.

Через четверть часа 2‑й Запорожский полк, оставив занятые им позиции и разобрав у коноводов лошадей, рысью направился к городу. Канонада усилилась. Через головы казаков с воем понеслись снаряды.

Впереди второго взвода ехал на вороном арабе старший урядник Андрей Семенной. На его черкеске поблескивали два солдатских «Георгия». Один из них Андрей получил за спасение хорунжего, другой — за смелые разведки.

Тяжело прошла для Андрея эта зима. Не раз посылал его есаул Бут на верную смерть, и с каждым возвращением Андрея накалялась их взаимная ненависть, а в полку росла слава молодого отчаянного казака.

В обращении с рядовыми казаками Андрей оставался простым, и они, любя его за храбрость и эту простоту, охотно шли за ним на самые рискованные разведки. А в атаках, как бы по молчаливому соглашению, всячески оберегали Андрея, делая это незаметно для него.

Турецкие батареи, заметив подъезжающий к городу полк, словно проснулись. Шрапнель, разрываясь высоко в голубом нёбе, засыпала казаков градом пуль.

Наступила ночь. Турецкие цепи, теснимые лобовыми и фланговыми атаками казачьих полков, откатились далеко за город. 2‑й Запорожский полк, четыре раза ходивший в атаку, потерял командира и треть людей. На другой день по распоряжению командующего он был снят с фронта и отправлен на отдых в Тифлис.

Мерно стучат колеса. Поезд берет подъем. Андрей, лежа на нарах, мечтает: «Скоро Тифлис. Отдых. Можно сходить в баню…» Он даже зажмурился от удовольствия. Но самое радостное — предстоящий отпуск.

Еще одиннадцать дней, и он увидит Марину. Целый год он мечтал об этой встрече. Теперь уже никто не отберет у него Марину. Николай Бут, переведенный в другой полк, далеко. Да и Андрей уже стал не тот. Он уже не побоится пойти к Гринихе сватать ее дочку. Вот лишь бы война скорей кончилась. Отец уже стар. Ему пора отдохнуть. Война… Андрею вспоминается пленный турок, с которым он поделил свою банку консервов. Разве этот робкий деревенский парень с испуганными глазами, ладонями, сплошь покрытыми мозолями, похож на врага?

Андрей, вздохнув, приподнялся и толкнул в бок своего соседа, рыжеусого вахмистра:

— Степан! Слушай, Степан!

Тот молча посмотрел на Андрея ошалелыми от сна глазами.

— Степан, скажи, для чего мы воюем?

Степан с минуту молчал. Потом сказал сердито:

— И ты туда же, Андрей? Не нашего ума дело. Приказано, ну и воюем…

Не договорив, он натянул на голову шинель и захрапел. Андрей взглянул в окно на сереющее перед рассветом небо, затем закрыл глаза и опять стал думать о предстоящей встрече с Мариной.

Глава V

Глухо прозвучали два удара станционного колокола. Поезд остановился. Сойдя на насыпь, Андрей взволнованно смотрел на погруженную во тьму станицу. Хотелось взвалить на плечи вещи и стремглав бежать по пыльным улицам к родному куреню, а затем — к воротам Гринихи.

«Должно быть, не спят еще», — подумал Андрей, доставая купленные им в Тифлисе вороненые часы. Стрелки показывали половину одиннадцатого.

Он уже взялся было за ручку сундучка, когда вдали показались огни идущего из Ростова встречного поезда. Мимо Андрея замелькали залитые ярким светом окна первого и второго классов. Из последнего вагона вышел человек с забинтованной головой, в старой солдатской шинели внакидку.

— Максим Сизон! Я ж тебя живым не чаял увидеть!

Максим удивленно поднял глаза на подбежавшего к нему молодого, подтянутого казачьего урядника.

Андрей крепко обнял приятеля. Резко вырвавшись из объятий, тот отступил назад:

— Где узнать! — и, помолчав, с сожалением добавил: — В офицеры лезешь, крестов понацеплял. — Он презрительно смерил Андрея взглядом, взвалив сундучок на плечо, стал осторожно спускаться с насыпи.

Покраснев от обиды, растерянно смотрел Андрей на скрывающуюся в темноте фигуру друга. Потом, решительно схватив свои вещи, бросился догонять его.

Максим, обогнув станцию, уже вышел на дорогу, ведущую в станицу, когда его схватил за рукав шинели запыхавшийся Андрей:

— Ты что, с ума сошел?

Максим, не отвечая, вышагивал, словно в строю, посредине дороги. Андрей, крепко держа его рукав, машинально пошел с ним в ногу, стараясь не отставать.

Непривычно тихо было в станице. Не слышно было ни песен, ни веселых переборов гармошки. Только собака иногда тявкнет спросонок, да и то, словно устыдясь, что нарушила тишину, сконфуженно заскулит и смолкнет.

Андрей не выдержал молчания. Дернув Максима за рукав. он задумчиво проговорил:

— Эх, словно вымерла станица–то! А сердишься ты на меня зря. Ей–богу! Ну что тебе мои кресты?.. Не тянулся я за ними…

— Знаю я, за что их цепляют–то… — буркнул Максим, ускоряя шаг.

Андрей едва поспевал за ним. Так дошли они до Максимовой хатенки. Андрей остановился. Остановился и Максим.

— Ты что, на побывку? — нерешительно спросил Андрей.

— Нашего брата, иногороднего, на побывку не пускают. По чистой я. — И, не прощаясь с Андреем, Максим пошел к хате…

Около дома Андрея охватило прежнее радостное волнение. Тихо отворив калитку, он вошел во двор.

В конце двора стояли привязанные к дрогам лошади. Из–под сарайчика, злобно тявкнув, вылезла лохматая черная собачонка, но, узнав Андрея, с визгом метнулась ему под ноги. Андрей ласково погладил ее по спине:

— Ну что, Жучка, небось, рада, а?

Жучка, слегка повизгивая, легла на спину.

Подойдя к дрогам, Андрей увидел лежащего на сене брата. Василий крепко спал, укрывшись брезентовым плащом.

Андрей тряхнул брата за плечо. Тот приподнял голову, но долго не мог понять, в чем дело. В глазах его, бессмысленно уставленных на Андрея, вдруг отразился дикий ужас. С воплем скатился Василий с дрог, вскочил на ноги, опрометью бросился к хате и забарабанил в дверь кулаками. Лошади, испуганные криком, тревожно всхрапывая, натянули чембура. Дверь хаты тихо скрипнула, и на пороге появился Григорий Петрович с берданкой в руках. Василий, чуть не сбив его с ног, бросился в сени.

Чеканные газыри на груди Андрея то вспыхивали белым светом, то снова меркли от набегающего на луну облака. Григорий Семенной, выронив берданку, широко открытыми глазами смотрел на сына и не мог двинуться с места. Андрей подбежал к отцу и схватил его за руки:

— Бать! Это я. Чего вы так испугались?

Григорий Петрович, всхлипывая и беспомощно мотая

головой, прижался к его груди.

… Сидя за столом и доставая подарки из сундучка, Андрей внимательно слушал отца.

— Ну, как только утки на юг снялись, извещение пришло, что наших казаков побили… Мать — в голос: «Иди до атамана, чует мое сердце недоброе, да и от Андрея давно письма нету». Пошел я в правление, атаман навстречу мне вышел. «Ты, Петрович, гордиться должен», а сам на меня не смотрит. Сердце у меня захолонуло. «Что, Семен Лукич, убитый он? Кажите, не терзайте!» Ну, а как сказал он… Не помню, как и до дому дошел. Не иначе, разум отнял 0». Старой допоздна не говорил…

Мать Андрея, утирая фартуком беспрерывно катящиеся слезы- суетилась около печки.

Андрей вскочил:

— Это он извещение о моей смерти прислал! Он письма мои и Дергача перехватывал… Ну ничего, когда–нибудь встретимся еще, ваше благородие!

Он яростно потряс в воздухе сжатыми до боли кулаками.

— О ком говоришь, сынок? — Старик испуганно глядел на сына. Он еще не мог привыкнуть к георгиевским крестам и нашивкам Андрея.

— О ком же, как не о Николае Буте?

И Андрей, волнуясь, рассказал, как Николай посылал его на верную смерть, как били его и издевались над ним урядники, когда он был рядовым. Но, вспомнив причину ненависти Николая, он смущенно замолчал. Григорий Петрович понял смущение сына:

— На волобуевском хуторе она, сынок. Как от матери сбегла, досе там работает.

Андрей покраснел.

Григорий Петрович давно видел, что детская привязанность сына к Марине переросла в нечто большее, и радовался этому. Покойный отец Марины был его лучшим другом, и ему было приятно иметь невесткой одну из его дочерей.

— Я пойду завтра к ней, батько.

Старик задумался. Потом, пристально посмотрев на сына, ласково улыбнулся:

— Что ж, дай тебе боже счастья! Я лучшей невестки не хочу.

— Ты бы к Гринихе допрежь того зашел, — вмешалась в разговор мать. — С ней бы побалакал. Или сватов заслать?

Андрей, упрямо наклонив голову, молчал. Мать не унималась:

— И где же это так делается, чтобы девку без согласия родителей замуж брать?

— Ладно, мамо, схожу, — нехотя проговорил Андрей.

Спать легли после вторых петухов. Андрей долго ворочался, думая о новой, нанесенной ему Бутом обиде и о завтрашней встрече с Мариной.

Утро. Ветер торопливо гонит над утопающей в зелени станицей отары кучерявых облаков. Воздух напоен медвяным запахом белой акации.

Василий, болтая локтями, рысью въехал во двор. Серый конь, изредка вздрагивая охлажденной после купания кожей, упрямо тянулся мягкими губами к грядке цветов у крыльца. Василий сердито потянул повод. Конь обиженно дернул головой и зарысил к стоящим около сарая дрогам с сеном.

Андрей, подпоясанный расшитым полотенцем, фыркал над ведром холодной колодезной воды. Увидев брата, он крикнул:

— Чего ж ты меня не взбудил? Вместе бы на речку

поехали.

— Так тебя зараз и взбудишь… Ты ж спал, как сурок.

Андрей, вытирая полотенцем голову, посмотрел на посмеивающегося брата:

— А ты наверно знаешь, что Марина сейчас на волобуевском хуторе?

Лицо Василия сделалось серьезным:

— Сам видел на той неделе, как масло от Волобуя возил. Худая да черная стала.

Андрей смущенно отвернулся от брата, чтобы скрыть подступающие к глазам слезы…

Одевался Андрей, словно на праздник. Начистив до ослепительного блеска сапоги, он достал привезенную с собой кривую шашку в серебряных ножнах, с вызолоченной неказачьей рукояткой. Надев на новую черкеску оба «георгия», подошел к матери.

— Ты, Андрюша, зайди к Гринихе–то, — крестя сына, прошептала мать, окидывая счастливыми глазами его высокую стройную фигуру.

Почти все пятнадцать верст до волобуевского хутора Андрей мчался галопом. Но когда на большом холме из–за темной зелени вишняка показалась крыша волобуевского Дома, он пустил коня шагом. Прежняя робость перед Мариной стала снова овладевать Андреем.

Справа от дороги из непролазной чащи камышей узкой полоской выглянуло небольшое озеро. Над головой Андрея пронзительным криком закружились краснолапые кулики. По песчаной отмели важно бродили цапли, а чуть подальше деловито суетились пестрые бекасы, запуская длинные носы в заросшую тиной воду. По лугу, вдоль камышей, шло волобуевское стадо.

Увидав знакомого пастуха, Андрей повернул коня ему навстречу.

— Здорово, Пантелей Григорьевич! — приветливо козырнул ом и спрыгнул с коня.

— А ты кто такой будешь? — спросил старик, с любопытством посматривая на Андрея.

— Семенного Григория сын, разве не узнали, дедушка? Каневской я.

— Да, никак, ты, Андрей?

— Я, дедушка.

— Давненько не видал. Вырос, настоящий казак стал. Куда едешь–то?

— К Волобую, дедушка. Вы Марину Гринь знаете?

— Знаю, а ты ей кто будешь?

— Невеста она мне… — неожиданно вырвалось у Андрея.

— Невеста… — старик окинул Андрея соболезнующим взглядом. — Там она… На самом хуторе работает.

Андрей достал кисет:

— Закурим?

— И то, сынок, без курева целое утро маюсь, — и старик, приняв из рук Андрея кисет, стал свертывать цигарку. — Эх, и табачок у тебя! — сказал он, с наслаждением затягиваясь дымом.

Андрей взял руку старика и, повернув ее ладонью вверх, высыпал в нее половину кисета.

— Спаси Христос, сынок! Выручил ты меня табачком, — благодарно улыбнулся старик.

Андрей уселся на бугорок, стал закуривать. Рядом с ним, кряхтя, опустился пастух.

— Так ты, значит, женихом ей доводишься? — спросил он Андрея и с какой–то особой лаской в голосе протянул: — Хорошая девка… Да только… — старик, не договорив, опустил голову.

— Что, дедушка, может, она больна?

— Нет, не в болезни дело. Как тебе и казать–то? — замялся пастух. — Ты ее, хлопче, лучше забери оттуда. Будь он трижды проклят, хутор этот, с хозяином вместе!

Старик задумчиво ковырял палкой землю. У Андрея, взволнованного намеками пастуха, кольнуло в сердце, но дальше расспрашивать он не решался. Ему казалось, что вот–вот он услышит что–то страшное, от чего померкнет для него яркий солнечный свет. Наступило молчание…

Наконец Андрей робко проговорил, заглядывая старику в лицо:

— Дедушка, ты что–то знаешь… Скажи!

Лицо старика стало суровым.

— Волобуй ей проходу не давал прошлое лето, — заговорил он как бы нехотя. — Раз в это время скотину пригнал. Дома–то никого не было, окромя их. Хозяйка в станицу поехала. Слышу Маринкин голос: кричит, словно ее кто душит. Я в хату побег. Гляжу, она от Волобуя в чулане отбивается… Хозяин–то пьяный. — Насилу оборонил… Ну, а как проспался, так мне и ей наказывал никому не говорить. «Это, кажет, я пошутил», а какая уж шутка! — Старик сплюнул. — Он такими шутками не одну девку испортил… Хозяйка утром приехала, а Марина в синяках ходит. Ну, Маринка хозяйке и рассказала. С тех пор жизни ей нету: задавил работой рыжий черт. А прогнать не хочет — работница она, сам знаешь, цены ей нету!

Андрей молча сел в седло и поскакал.

Марина с утра работала на волобуевском огороде. Она срывала молодые огурцы и складывала их в большую плетеную корзинку.

За высокими тополями послышался стук подков о деревянный настил моста. Затем из–за камышовой заросли показался всадник. Не доезжая до огорода, он спрыгнул с лошади и бегом направился к Марине. Девушка вскрикнула, узнав Андрея.

Первое мгновение они молча смотрели друг на друга. Заметив, что Марина пошатнулась, Андрей подхватил ее и крепко прижал к груди.

Очнувшись, она полными радости глазами пристально смотрела на Андрея.

«Андрей, счастье мое! Родной мой! Жив, жив!» — говорили ее глаза, но губы уже дрогнули в такой знакомой Андрею насмешливой улыбке:

— Устала я корзины с утра тягать. Голова закружилась, а ты рад скорее облапить. Пусти, медведь.

Но Андрей, не слушая Марину, жадно искал ее губы своими губами и, найдя их, еще крепче обнял девушку.

Взявшись за руки, они пошли с огорода. Конь Андрея, почувствовав свободу, беззаботно принялся ощипывать листья молодой капусты.

Андрей и Марина сели на краю балочки и стали говорить о разных пустяках, не решаясь коснуться того, что их волновало. У воды в камышах клохтала лыска, сзывая разбегающихся цыплят. Над рекой с пронзительными криками носились чайки, зорко высматривая в воде зазевавшуюся рыбешку. Высоко в синем просторе звенела гриль черногрудого жаворонка.

— Что так смотришь на меня, Андрейко? — Марина смущенно улыбнулась. — Что, с лица спала, глаза ввалились? Замучил он меня работой, идол рыжий. Сил моих нет! Руки наложить на себя хотела…

Андрей, ласково обняв ее, привлек к себе, не давая говорить:

— Знаю. Все знаю… Не надо!

Так сидели они молча, прижавшись друг к другу. Наконец Андрей встрепенулся:

— Уйдем, Маринка, отсюда. Сейчас же уйдем.

Андрей поднялся, помог Марине встать. Она беспокойно оглянулась:

— Погоди, Андрей, надо огурцы взять, а то хозяйка ругать будет. — Но, взглянув на Андрея, озорно махнула рукой. — А черт с ними, пускай сама их несет.

Во дворе, около новой, блистающей свежей краской косилки стоял Волобуй. Его одутловатое лицо с ярко–рыжей бородой выражало безграничное довольство.

Увлекшись осмотром, он не заметил подошедшего сзади Андрея.

— Здравствуйте, Степан Титович! — с трудом сдерживая гнев, проговорил Андрей.

Волобуй обернулся.

— А, это ты, Андрей! Ты что ж, не от Богомола ли приехал? — и, окинув удивленным взглядом Андрея, смущенно пробормотал: — Да тебя и не узнать. Прямо офицер, да и только!

Андрей, не отвечая, продолжал в упор смотреть на Волобуя. Тот, делая вид, что не замечает колючего взора Андрея, приветливо улыбнулся:

— Ну, что ж… Герою завсегда рад. Пойдем в хату, найдется что выпить.

Волобуй хотел было пройти мимо Андрея, но, взглянув ему еще раз в лицо, невольно отступил назад.

Андрей шагнул и схватил его за чесучовую рубаху:

— Погоди, Степан Титович, дело есть… Ты что ж, подлюка брюхатая, к чужим девкам лазишь, а коли они тебе, черту старому, не поддаются, так ты их со свету сживаешь?

Волобуй осел в руках Андрея грузным мешком:

— Пусти! Тебе кажу, пусти! Ратуйте! Ра–а–а-а…

— Цыц! Зараз кишки выпущу!..

Выглядывавшая из конюшни голова работника быстро спряталась назад.

— Говори, за что девка в синяках ходила?

Волобуй испуганно бился в руках Андрея, хрипел и наливался кровью.

Тряхнув Волобуя еще раз, Андрей швырнул его изо всех сил на косилку. Волобуй стукнулся боком о полок и растянулся на траве. С омерзением плюнув на него, Андрей зашагал к крыльцу.

Войдя в кухню, он взволнованно выкрикнул:

— Собирай, Маринка, вещи, зараз в станицу поедем!

Марина бегом направилась в чулан и через несколько

минут вынесла оттуда завязанные в узелок свои пожитки.

Кухарка, посмотрев в окно, всплеснула руками:

— Ой, лишенько! Очухался рыжий боров — хлопцев зовет. Ой, беда вам будет!

Андрей угрюмо усмехнулся:

— Ну, хлопцы меня не тронут, а сам не посмеет…

Взяв Марину за руку, он вышел на крыльцо.

Волобуй, собравший около десятка работников, увидев Андрея, заорал:

— Вяжите его, хлопцы! Мы его, мерзавца, к атаману отвезем!

Работники нерешительно топтались около Волобуя, боясь подступиться к Андрею. Волобуй исступленно визжал:

— Хватайте его! Вяжите его, бандюгу треклятого! Выпустите — всех со двора сгоню!

Андрей, оставив Марину на крыльце, подошел к дереву, отвязал коня и прыгнул в седло. В руках у него блеснула кривая турецкая сабля.

Работники бросились к воловнику. Волобуй споткнулся о камень и упал на четвереньки. Сабля, описав полукруг, со свистом опустилась плашмя на жирный волобуевский зад.

Волобуй ткнулся лицом в землю. Полоснув его еще несколько раз плашмя, Андрей подъехал к крыльцу. Марина, подхваченная им на руки, вскочила в седло, и конь карьером вынес их в открытые настежь ворота.

Из воловника выглядывали, давясь смехом, волобуевские работники.

… Усталые, но бесконечно счастливые, подходили Андрей и Марина к станице. Сзади них шел в поводу Андреев конь, отмахиваясь хвостом от комаров.

У Семенных Марину встретили всей семьей. Григорий Петрович, обнимая смущенную Марину, ободряюще улыбнулся:

— Ну, дочка, будь в этом доме хозяйкой. А как Андрей с фронта придет, новую хату вам построим.

И совсем по–молодому повернулся к жене:

— Принимай, Николаевна, дочку.

Василиса Николаевна, плача и смеясь, обняла Марину.

Андрей незаметно выскользнул во двор…

Гриниха сидела в кухне, разложив перед собой карты. В сенях раздался шорох, и в кухню вошел Андрей. Гриниха, подняв голову, с испугом посмотрела на него, смешивая колоду.

— Здравствуйте, Агафья Власовна!

Сняв папаху, Андрей уселся на лавку.

— Здравствуй, Андрей. Слыхала я, что ты вернулся. Василий сказывал.

Глядя на осунувшееся лицо Гринихи, Андрей с удовлетворением почувствовал, что та робость, которую всегда внушала ему эта женщина, исчезла.

Он спросил, улыбаясь:

— На меня гадали?

Гриниха окинула его злым взглядом:

— На дочку, что ты сгубил.

— Я? А мне сдается, что вы ее сгубить хотели.

Андрей смело взглянул Гринихе в глаза.

— Это чем же, бисова душа, я ее загубила? Тем, что добра ей хотела?

Андрей вскочил с лавки:

— За добро бутовское продать ее хотели? Да только не будет этого! За Бута она все одно не пойдет!

— А вот и пойдет. Она мне уже и согласие дала.

Андрей опешил:

— Грех брехать–то, Власовна!

— А вот и не брешу. Вчера на хуторе была. Николай с фронта вскорости приедет, зараз и свадьбу гулять будем.

Андрей, подойдя к ней вплотную, спокойно проговорил:

— Вот что, Власовна. Вашего Николая загнали в Персию, а Марину я сегодня видел. Выйдет она за меня, а не за Бута. Поняли?

Глаза Гринихи зло шарили по кухне. Метнувшись в угол, она схватила деревянную лопату:

— Геть с моей хаты! Слышишь? Геть зараз же!

Андрей, схватив папаху, попятился к двери. С лопатой

в руках наступала на него разъяренная Гриниха.

Выскочив во двор, он схватил толстую палку, валявшуюся у крыльца, и припер ею дверь.

С огорода за ним с любопытством смотрели Миля и Анка.

— Миля! Как только я с проулка выйду, отворишь дверь! — крикнул Андрей, направляясь к калитке.

По дороге Андрей ругал себя за свой необдуманный поступок. Он знал, что Гриниха устроит скандал и даже может забрать к себе Марину. Тогда их свадьба расстроится, а тем временем, возможно, приедет в отпуск Николай Бут… Он готов был уже повернуть назад, чтобы попытаться как–нибудь умилостивить Гриниху. Но мысль о том, что она хотела насильно выдать Марину за ненавистного ему Бута, увеличила неприязнь к этой женщине. «Пускай старая карга побесится, а Марину я ей все–таки не отдам. В случае, ежели она к атаману побежит жаловаться, Василий Маринку к тетке, в Деревянковскую, отвезет».

Придя домой, Андрей застал всю семью за ужином. Он сел к столу рядом с Василием, взял ложку, зачерпнул из миски борща и, посмотрев исподлобья на отца, буркнул:

— Был у Гринихи.

Василиса Николаевна всплеснула руками:

— Как же ты сам–то, сынок? Да говори, что она тебе сказала?

Марина усмехнулась:

— Его мать побила, вот он и молчит.

Андрей положил ложку:

— Два раза лопатой ударила за то, что я про Бута ей напомнил. Теперь, должно, побежит жаловаться к атаману.

Григорий Петрович укоризненно покачал головой:

— Всегда ты, Андрей, прежде языком работаешь, а потом головой.

Андрей виновато опустил голову.

На семейном совете было решено отправить пока Марину к ее тетке, а к Гринихе идти Григорию Петровичу. С тем и легли спать.

Утром прискакал от атамана нарочный и передал Андрею приказ явиться в станичное правление.

… Подходя к базарной площади, Андрей увидел почтальона деда Черенка. Тот замахал ему рукой:

— Погоди, Андрей, тебе телеграмма.

Удивленный Андрей нерешительно взял из рук Черенка протянутую ему бумажку.

— Расписывайся скорей! — торопливо совал Черенок Андрею огрызок карандаша…

Семен Лукич гневно ходил по кабинету, пыхтя трубкой. В углу сидел Волобуй. Рыжая борода его топорщилась просяным веником. Заплывшие маленькие глазки смотрели зло и выжидающе.

— Я ему покажу, мерзавцу, как честных казаков шашкой рубать, да еще за горло давить!.. — никак не мог успокоиться атаман.

— Это разве казак, Семен Лукич? Это прямо разбойник! «Я тебе, кажет, все кишки выпущу!»

В комнату вошел в сопровождении писаря Андрей. Увидев в углу Волобуя, он понял, зачем его вызывал атаман.

Семен Лукич подошел вплотную к Андрею.

Андрей невольно отвернулся: от атамана несло винным перегаром.

— Ты что отворачиваешься, сукин сын? Ты знаешь, что за такие штуки, — атаман мотнул головой в сторону Волобуя, — я тебя зараз в холодную отправлю!

Андрей, встретившись с торжествующим взглядом Волобуя, выпрямился.

— Я вам, господин атаман, не сукин сын, а старший урядник Второго Запорожского полка. — И, доставая из кармана телеграмму, подал ее атаману.

— В холодной же мне сидеть некогда, вот читайте!

Семен Лукич, удивленно посмотрев на Андрея, взял телеграмму и передал писарю. Тот тщательно развернул ее и прочитал вслух: «Полк срочно перебрасывают тчк. Немедленно выезжай назад. Командир третьей сотни подъесаул Кравченко».

Провожать Андрея поехал Григорий Петрович. Василий был послан Богомоловым в Уманскую, а Марина осталась с заболевшей матерью Андрея.

На станции Андрей увидел Максима Сизона. Тот обеспокоенно всматривался в ожидающих поезда пассажиров, словно хотел найти среди них нужного ему человека.

Увидев Андрея, Максим, радостно улыбаясь, пошел ему навстречу:

— А я боялся, Андрей, что ты вечерним уехал.

Посмотрев другу в глаза, он смущенно проговорил:

— Ты меня прости, брат! Напрасно тогда обидел тебя, на лычки да кресты твои глядя. — И, смеясь, хлопнул Андрея по плечу: — Ну, и здорово же ты Волобуя отвозил! Мне хлопцы рассказывали.

Поезда, заливая ярким светом железнодорожную насыпь, уходили в разные стороны. В тамбуре одного из вагонов стоял Андрей, махая папахой отцу и Максиму.

От него уплывала вдаль родная станица.

Глава VI

Максим первые дни почти не выходил из дому. Раненная осколком гранаты голова ныла тупой, нудной болью. По ночам снился фронт. Колючая проволока. Грязные окопы…

Просыпаясь среди ночи, Максим долго лежал с широко раскрытыми глазами, боялся заснуть. Днем забирался в садик и сидел часами в густом малиннике, наблюдая суетливую птичью жизнь.

Шли дни. Однажды, зайдя в кухню, он увидел, что мать разложила на столе мучной чувал и сосредоточенно вытряхивает из него остатки муки.

Максима больно кольнуло в сердце. Взяв из рук матери мешок, он свернул его и молча вышел из хаты.

На улицах было пустынно и тихо. Он задумчиво смотрел на дворы и обочины дорог, до того заросшие бурьяном, что из–за него не видно было заборов.

Завернув на боковую улицу, Максим увидел у открытых настежь ворот Игната Колоскова. Сидел Игнат прямо на земле, обтесывая топором новый столбик, который он держал между ногами.

Максим подошел ближе.

Здорово, дядя Игнат! — И тут только Максим увидел, что левая нога Игната отрезана по самую коленку.

Игнат, сумрачно взглянув на Максимову забинтованную голову, спросил:

— Ты что же, совсем, что ли?

— Почти что и совсем… — сказал Максим. И, смотря на двухаршинный бурьян, задумчиво протянул: — Ишь, ведь, как позарастало…

— Хозяев нету, а бабы сами что могут сделать? Они, брат, эти годы и так, словно каторжные, маются…

Он кивнул на мешок:

— Ты что, уж не к Буту ли идешь? Ежели к Буту, да еще за мукой, лучше не ходи — не даст. Да и мельница у него на ремонте.

У Максима дрогнули губы:

— На ремонте, говоришь? Давно?

— На той неделе остановилась.

Максим опустил голову:

— Что ж, придется к Богомолову пойти. Может, он даст, да, видно, и внаймы к нему придется наняться.

— Под работу, может, и даст, а так и не проси… Я вот третьего дня у него был. «А что ты, говорит, в этом году сеял?» А как сеять, ежели я вторую неделю только дома, а пай мой Бут за коня забрал?

Положив топор, Игнат вытер рукавом рубахи мокрое от пота лицо.

— Коня подо мной убили, а сам вот калекой на всю жизнь остался. — Он выругался и снова взялся за топор. — Небось, как на войну провожал, так он нам, помнишь, какую речь говорил: «Герои, за святую Русь…», а теперь морду воротит. «Ежели тебе пшеница нужна, могу твою корову купить…». А как ее продать, если она сейчас всю семью кормит?..

Подходя к богомоловской лавке, Максим увидел толпу женщин. Они окружили приказчика, качающего из железной бочки керосин.

Обитые железом ставни и двери были заново выкрашены и блестели на солнце яркой зеленью. В лавке было душно и пахло дегтем от подвешенных к потолку хомутов. За широким прилавком суетилась богомоловская дочка, отвешивая пшено и муку стоящим в очереди женщинам.

За стеклянной перегородкой конторки хозяин разносил старшего приказчика. Его густой голос отдавался у Максима в ушах, усиливая утихшую было к утру головную боль.

Максим, подойдя к конторке, замялся около двери.

Ты меня такой торговлей по миру пустишь! — кричал хозяин. — Виданное ли дело — за месяц половину товара в долг раздать!

— Так отдадут же, Филипп Павлович… — Голос приказчика звучал смущенно и неуверенно.

Богомолов с досадой бросил конторскую книгу на стол:

— Когда еще отдадут, а ведь товары с каждым днем дорожают. Чтоб ни на одну копейку в долг не отпускал! Понял?

Максим, поймав на себе насмешливый взгляд богомоловской дочки, с досадой толкнул ногой дверь в конторку.

Богомолов повернулся к нему всем корпусом. Его глаза впились в свернутый мешок:

— Что надо?

— Слыхал я, Филипп Павлович, что вам на мельницу работник нужен.

Богомолов, рассматривая Максима, словно прикидывал что–то в уме:

— Надо было, да уже я пленного австрийца взял.

Максим молча повернулся к двери.

— Постой, куда торопишься? Ты сколько у Бута получал?

— Двенадцать рублей.

Богомолов, разгладив бороду, подошел к Максиму.

— Ну, ладно. Я защитникам отечества завсегда рад помочь. — И, повертываясь к приказчику, спросил: — Филимон, сколько за его матерью числится?

Тот, мусоля пальцы, начал перелистывать толстую книгу.

— Десять рублей семьдесят три копейки, Филипп Павлович.

— Ну вот, сам видишь — навстречу бедным иду, товар даю в долг.

Максим молчал. Богомолов хлопнул его по плечу:

— Оставайся! Что ж с тобой делать? За двенадцать, как у Бута.

Максим замялся:

— Так то ж в прошлом году было, Филипп Павлович, вздорожало теперь все…

Богомолов недовольно поморщился:

— Ну, как хочешь… Ты вот раненый. Какой с тебя работник? А я беру. Думаешь, ты мне нужен? Для души своей делаю. Понять это надо!

Максиму хотелось уйти, но, вспомнив, что дома нет муки, он нерешительно переступил с ноги на ногу.

Богомолов взял из рук Максима мешок и кинул его приказчику.

— Ты, я вижу, за мукой пришел… Насыпь ему, Филимон, пуда два размолу. — И когда приказчик уже вышел в лавку, крикнул ему вдогонку: — Да не забудь, запиши в счет жалованья!

Максим повернулся к двери, но в это время в конторку вошла старая Панчиха, у которой сына убили на германском фронте. Увидав Богомолова, она с плачем кинулась ему в ноги:

— Не губи, кормилец ты наш! Не оставляй детей малых без крова!

Богомолов отошел за большой конторский стол. Панчиха на коленях поползла следом:

— Отец ты наш, не губи! Ведь мой Гришка на тебя шесть лет работал! Если б он живой был, да неужто бы этих одиннадцати пудов не отдали бы? Не меня пожалей — дети голодные сидят, а ты хату отобрать хочешь…

Она в отчаянии сорвала с головы платок. Черные с проседью волосы в беспорядке рассыпались по плечам, а полные слез глаза с мольбой смотрели на Богомолова:

— Смилуйся!..

Богомолов поднял голову:

— Эй, кто там есть?

В конторку вошел работник.

— Чего стоишь, как бревно? Гони ее вон!

Максим, стиснув зубы, выскочил из конторки.

По дороге домой у него от тяжести кружилась голова, звенело в ушах, но он шагал и шагал, крепко сжимая руками конец чувала…

Июньской ночью поезд привез в Каневскую Луку Чеснока. Но прошло уже несколько дней, а Луку еще никто не видал ни на улице, ни во дворе. И что самое удивительное — не слышно было из его хаты звуков гармошки, с которой он обычно не расставался. На неотвязные расспросы соседей Дунька, жена Чеснока, неохотно отвечала, что он болен и, отворачиваясь, со слезами уходила в хату.

На пятый день Лука показался на улице. Левый пустой рукав его щегольской когда–то черкески был выше локтя заколот английской булавкой. Плечо неестественно топорщилось вверх.

Провожаемый любопытными взглядами соседок, шел Лука посредине дороги, опустив голову и ни на кого не глядя, словно боялся, что его кто–нибудь пожалеет…

После Чеснока приехало еще несколько казаков и иногородних, изувеченных на германском и турецком фронтах.

Шла вторая неделя после отъезда Андрея, а Марина все еще жила у Семенных.

Григорий Петрович понимал всю неловкость своего положения, но не решался отослать Марину к ее тетке и откладывал это со дня на день.

В воскресенье, встретясь с ним в церкви, атаман спросил:

— Никак, сына женил?

— Не успел, Семен Лукич.

Свинцовые глаза атамана с укоризной уставились на смутившегося старика:

— Это что ж выходит: Гринихину дочку сыну в полюбовницы взял?

Краска стыда залила лицо Григория Петровича. Гневом и обидой прозвучал его голос:

— Стар я, Семен Лукич, чтоб мне такие слова слушать. Не моя вина, что сыну двух дней дома побыть не дали…

К атаману подошел богатый казак Сушенко, церковный староста. Подавая атаману просвиру, он с притворной ласковостью проговорил:

— Здравствуй, Петрович! Что, проводил сына–то? Бедовый он у тебя! На старого, всеми уважаемого человека руку поднял…

Атаман перебил Сушенко:

— На сына его я отдельскому атаману донесение послал. За такие дела кресты посымают и в рядовые разжалуют. А девка чтобы завтра же у матери была!

Всю дорогу от церкви Григорий Петрович шел угрюмый, не замечая поклонов встречных, а придя домой, послал Василия к Богомолову просить линейку.

Марина, узнав, что ее собираются отвезти к тетке, стала нехотя собираться.

Во дворе хлопнула калитка. Григорий Петрович взглянул в окно. По двору важно шествовала Гриниха, боязливо косясь на Жучку и придерживая рукою новую шелковую юбку.

Марина, увидев мать, бросилась в сени и взобралась по лестнице на чердак.

Гриниха вошла в кухню, окинула ее быстрым взглядом и набросилась на Григория Петровича:

— Куда дочку мою дел? Зараз же отдай дочку, а не то ославлю на всю станицу! И где ж это видано — сперва сын твой меня осрамил, а теперь и ты взялся!

Григорий Петрович, стоя у печки, тихо пробурчал:

— Сама себя срамишь на старости лет…

Гриниха яростно замахала перед его лицом руками:

— Говори, где ты ее прячешь? Все одно, люди ее в твоем дворе видели!.. Добром не отдашь, атаман заставит!

Лицо Григория Петровича стало суровым:

— Вот что, Власовна! Мы с твоим Иваном друзьями были — вместе у покойного Бута батрачили. Да и ты, сдается мне, частенько там работала. Помнишь, как мы с Иваном тебя от Павла Бута обороняли?

Он взял Гриниху за руку и усадил на лавку. Сел напротив нее и глухо проговорил:

— Когда твой Иван умер, кто к тебе пришел — Бут или я? Кто от своих детей кусок отрывал да твоим носил? — Его голос зазвенел горькой обидой. — Мне твои дети вроде как родными стали.

— А я им, по–твоему, мачеха, что ли? Что ж я, своей дочке счастья не хочу?

Гриниха хотела встать, но Григорий Петрович удержал ее на месте:

— Больно мне смотреть, Глаша, как ты над дочками глумишься. Если б Иван живой был, всыпал бы он тебе хороших плетюганов! Богатства тебе чужого захотелось? Да они тебя через год и на порог не пустят, внука понянчить не дадут…

Гриниха сидела, низко опустив голову. И в самом деле, что такое она для Бутов? Батрачка, которая ряд лет гнула спину на их земле. Да разве они признают ее когда–нибудь за свою родню? Да и Марина… Чем будет она в их доме?

Эти мысли, впервые пришедшие ей в голову, настолько смутили ее, что она не нашлась, что возразить Семенному. Она по–своему любила Марину, и ей искренне хотелось для нее счастливой жизни. А вдруг Марина в самом деле на всю жизнь станет батрачкой в семье Бутов? Старая Гриниха хорошо знала суровый нрав Бута, и ей стало страшно за дочь…

— Довольно с ума сходить, Глаша! — с особой лаской продолжал Григорий Петрович. — Не первый год друг друга знаем. — И, улыбаясь, посмотрел ей в глаза: — Будем сватами, Глаша! Давай руку–то. Ну, давай, давай! Не захотела за меня выходить, так дочку теперь за сына отдай.

Смущенно улыбающаяся Гриниха нерешительно протянула руку.

— Вот так–то лучше, — весело сказал Григорий Петрович.

Затем встал и крикнул в сени:

— Эй, Маринка! Вылазь! Куда спряталась–то?

Максим пришел с мельницы усталый, и, не раздеваясь, повалился на койку. Дети бегали во дворе, мать стирала у Богомолова белье. Кроме Максима, в доме никого не было.

В комнату, сгибаясь под притолокой, вошел Сергеев:

— Спишь, что ли?

Максим сонно повернулся и зажег спичку.

— Не трудись, Максим! — негромко сказал Сергеев. — Говорить и без огня можно.

Портной Сергеев жил в станице уже шестой год, но никто не знал, откуда он появился. Был он человеком скромным. Жил тихо, пьяным его никто не видел, и все скоро привыкли к его высокой фигуре и даже кличку ему дали — Цапля.

Но при нем называть его так не решались даже ребятишки: было в его серых глазах что–то, мешающее обходиться с ним, как с другими иногородними.

Максим, сидя на койке, ожидал, когда Сергеев заговорит.

— Ты что же, с австрийцами воевал? — Сергеев достал из кармана кисет.

— Нет, с немцами.

— По чистой домой пришел?

— Через год на комиссию являться. На переосвидетельствование. — Максим засмеялся. — А через год–то войны не будет.

— Ты так думаешь?.. Так… Но кто ее кончит, а?

Максим не ответил. Сергеев, чиркая спичкой, проговорил:

— Война — она, брат, сама не кончается. Кому–то кончать ее надо.

— Слыхали мы это на фронте, — нехотя произнес Максим.

— Что ж, не веришь?

— Чего не верить? Да только не все понимают это. Солдат — он темный, а офицеры свое гнут, — с ожесточением добавил Максим.

— Так… значит, некому, говоришь? Ну, чего молчишь? — Огонек папиросы вспыхнул ярче, осветив на миг рыжеватую бороду и пару строго смотрящих глаз.

Глава VII

Двери кабинета кубанского войскового наказного атамана были плотно закрыты.

Высокий худой жандармский полковник говорил:

— Мое глубокое убеждение, господа, что несчастье, которое обрушилось на Россию, принимает длительный характер. Иными словами, господа, в России начинается ре–во–лю–ция, — последнее слово полковник, зло подчеркивая, произнес нараспев.

Атаман, сидевший около письменного стола, отпил глоток кофе.

— Сергей Николаевич слишком мрачно смотрит на вещи. Революция, господа, не всегда означает свержение существующего строя. История знает много случаев, когда царская власть после революционного взрыва только усиливалась.

Сделав еще пару глотков, он продолжал:

— Имея кое–какой опыт в прошлом, я думаю, что мы сумеем подавить любую революцию. Но для этого, господа, необходимы два условия. Первое — это твердая рука там, в Петрограде. Второе — это армия. Надо любыми усилиями сохранить ее за собой. С кем будет армия, у того будет и победа.

Начальник гарнизона, обрусевший немец, процедил сквозь зубы:

— Фронт разваливается, а гарнизоны там, где уже начались беспорядки, переходят на сторону восстающих.

Атаман снисходительно улыбнулся:

— Вы правы, полковник. Правы, но не до конца. Еще очень многие полки убереглись от разложения и самое главное — это казачьи полки… Кроме того, у меня есть срочное сообщение, за достоверность которого я ручаюсь: сообщение о новом государе.

— Кто же он, ваше превосходительство? Михаил? — взволнованно спросил адъютант атамана есаул Богданов.

Атаман, смерив его пренебрежительным взглядом, расправил седую бороду.

— Великий князь Николай Николаевич… Его знает вся Россия. За ним пойдет армия. Только он один при теперешней разрухе сможет твердой рукой править Россией.

В соседней комнате послышались спорящие голоса.

— Его превосходительства нет дома, — убеждал кого–то женский голос.

— Доложите его превосходительству, что очень нужно… Иначе я сам войду.

— Виктор Сергеевич! Взгляните, кто там?

Богданов, позванивая шпорами, вышел в боковую узкую дверь, ведущую в приемную… Увидев его, пристав, уже снимавший короткую офицерскую шинель, сунул опять руку в рукав. Горничная вопросительно смотрела на адъютанта.

— Варя, идите к себе, — сказал Богданов.

Пристав, заглушая до шепота свой простуженный бас, взволнованно наклонился к нему:

— Рабочие… к центру идут… с красными флагами. — И совсем тихо добавил: — «Долой царя», «Долой министров»… на флагах–то. Казаков бы, Виктор Сергеевич… хоть сотенки три…

Он умоляюще смотрел на Богданова.

Если сейчас двинуть на толпу казаков, то восстанет весь гарнизон, да и сами казаки–то… неизвестно кого разгонять захотят… Пока, понимаете ли, пока нельзя принимать старых мер, — тихо ответил Богданов.

А с городовыми что мне делать, Виктор Сергеевич? — теми, что на постах стоят? — пристав удрученно опустил голову.

Глаза Богданова заискрились смехом:

— Красная материя у вас есть?

Есть, Виктор Сергеевич. На той педеле при обыске отобрал.

Ну так вот, слушайте: наделайте из нее красных повязок и наденьте их на рукава вашим постовым. Поняли?

Пристав обиженно поджал губы:

— Шутить изволите, Виктор Сергеевич, а мне, видит бог, не до шуток.

— Я вам серьезно говорю.

И, взяв его за борт шинели, Богданов зашептал ему что–то на ухо. Лицо пристава прояснилось. Он схватил руку Богданова и благодарно потряс ее.

— Золотая у вас голова, Виктор Сергеевич! — И, с таинственным видом указав пальцем на потолок, шепотом спросил: — А что с пулеметами делать будем?

— Тс-с! — Богданов приложил палец к губам.

Совещание у войскового атамана кончилось. Гости через боковую дверь по одному уходили из атаманского дворца. В кабинете остались лишь атаман да начальник гарнизона.

Синеватый табачный дым медленно плыл в открытую форточку.

Полковник, почувствовав на себе пристальный взгляд светлых, холодных глаз, заерзал в кресле.

— Я не могу поручиться за гарнизон, ваше превосходительство. К тому же вы знаете, что я, с моей строгостью…

— Да, я знаю, полковник, что вас ненавидят не только ваши солдаты, но даже мои казаки. Кстати… скажите, что это за история с солдатом, которого вам прислала моя жена?

Полковник замялся:

— Видите ли, ваше превосходительство… Инна Васильевна прислала ко мне из благотворительного комитета солдата с просьбой отправить его домой по болезни. Этот мерзавец оказался дезертиром. Я его и посадил в карцер…

— Ну и что же?

— Видите ли… он в карцере в ту же ночь и умер…

Атаман поморщился:

— Мне доложили, что эта глупая история взволновала людей в гарнизоне. Ведь, говорят, он от побоев умер… Вам, полковник, необходимо сейчас же провести совещание с офицерами гарнизона и самому посмотреть, что делается в частях.

— Но…

— Что «но»?

— Я затрудняюсь, ваше превосходительство, идти к солдатам…

— Это еще что? Боитесь появиться в ротах?

Полковник закусил губу:

— Ваше превосходительство, при теперешнем положении можно ожидать всего.

Он встал, подошел к окну и нервно забарабанил пальмами по стеклу. Во дворе бродили группами казаки атаманского конвоя. Полковник резко повернулся. Его холеное лицо приняло обычное, чуть надменное выражение.

— Впрочем, я сделаю это, побываю в частях, а с офицерами совещание проводил вчера. — Помолчав, он решительно добавил: — Офицеры готовы выступить на подавление могущих возникнуть беспорядков.

— Все офицеры?

Полковник удивленно посмотрел на атамана:

— Конечно, все. То есть те, кого я звал на совещание.

Атаман встал и, дружески протягивая ему руку, уверенно проговорил:

— Благодарю вас, полковник. Вполне полагаюсь на вас. Свои же казачьи согни я, по возможности, изолировал от внешней среды. Надо быть готовыми ко всему…

Маленький кирпичный домик не мог заслонить собой большого старого сада.

По узкому мокрому тротуару к домику шел человек в черной кубанке, в серой солдатской шинели без погон. На плече он нес узел, завернутый в черную бурку и стянутый ремнем. Взбежав на деревянное крылечко, человек несколько раз нетерпеливо дернул ручку звонка. За дверью послышались шаркающие шаги, и, когда она отворилась, в полумраке показалась старушка, кутающаяся в темный полосатый плед.

Она удивленно посмотрела на солдата, и вдруг все ее лицо сморщилось, а из глаз хлынули слезы.

— Мама!

— Володечка! Родной ты мой… — Неловко обхватив непослушными руками наклонившуюся голову сына, она с рыданиями забилась у него в руках…

Они прошли в кабинет отца.

С портрета на Владимира Кравченко смотрят еще мололодые, слегка грустные глаза человека с высоким спокойным лбом.

— А как он перед смертью хотел тебя, Володечка, видеть!

Бережно обняв мать, Кравченко усадил ее на старенький диванчик и сел рядом.

Когда он почувствовал себя плохо, телеграмму тебе, Володечка, послать велел… — со скорбью в голосе продолжала мать. — Перед смертью в себя пришел… Заплакал… Говорить уже не мог… Все на стенке пальцем твое имя писал да на дверь глазами показывал. Дескать, «посмотри, может, приехал»…

Мать вновь заплакала, судорожно прижимая конец старенького полосатого пледа к лицу…

Кравченко допоздна сидел в кабинете отца, перебирая его бумаги.

…Утром он решил проведать своего друга — есаула Богданова.

Надев поверх черкески бурку, Владимир вышел на улицу. Ночью выпал снег и сверкал в лучах утреннего солнца голубоватым блеском. На крыльце атаманского дворца Кравченко загородили дорогу два казака, но, признав в нем офицера, вытянулись и пропустили его вперед. Скинув в вестибюле бурку, он подошел к огромному зеркалу. Оттуда на него глянул молодой, стройный офицер со смуглым гладко выбритым лицом и улыбающимися синими глазами.

— Вот неожиданно! А мне доложили, что какой–то приезжий хочет меня видеть.

К Кравченко подходил, протягивая ему руки и блистая ослепительно белыми зубами, есаул Богданов.

— Ты что, прямо с фронта? Это очень кстати.

Богданов дружески взял Кравченко под руку и повел

его к широкой мраморной лестнице, застланной красным ковром.

— Пойдем, я тебя представлю атаману. Расскажешь ему новости.

Кравченко, идя рядом с Богдановым, с любопытством оглядывал его новенькую черкеску с золотыми чеканными газырями, выше которых блестел офицерский «Георгий».

«Вот как, в тылу «Георгия» получил!» — промелькнула у него мысль.

Атаман сидел за огромным столом, заваленным бумагами. Устало подняв голову и увидев сперва только Богданова, он хотел было снова приняться за чтение бумаг, но взгляд его остановился на незнакомом офицере. Кравченко вытянулся. Богданов поспешил представить его:

— Подъесаул Второго Запорожского полка, ваше превосходительство! — И, значительно посмотрев на атамана, тихо добавил: — Только что приехал с фронта.

Лицо атамана несколько прояснилось, а в холодных серых глазах промелькнуло нечто похожее на улыбку:

— Очень рад, есаул! Итак, вы приехали с фронта?

— Я ехал к больному отцу, ваше превосходительство, — покраснел Кравченко, поймав себя на том, что, отвечая атаману, он словно оправдывается в чем–то.

— Кто ваш отец?

— Он умер, ваше превосходительство… Он здесь учителем музыки был.

— Да… жаль, жаль… Ну, как дела на фронте? Каково настроение казаков?

— Казаки, ваше превосходительство, очень утомлены войной… — Кравченко замялся.

Богданов стоял тут же около стола и ободряюще смотрел на Владимира:

— Говори откровенно его превосходительству все, что знаешь.

Кравченко продолжал:

— Все поезда и станции забиты больными, ранеными и дезертирами. Я насилу добрался.

Атаман рылся в ворохе телеграмм. Не отрывая от них взгляда, он строго спросил:

— А как дисциплина?

— Перед моим отъездом еще кое–как держалась. Теперь же, когда фронт узнал об отречении…

— Да, да… Это огромнее несчастье отразилось в первую очередь на фронте, — в голосе атамана зазвучали грустные нотки.

Богданов тихо, почти шепотом спросил:

А скажи, это правда, что на фронте убивают офицеров?

Кравченко, поеживаясь, как от холода, опустил голову: — Да, правда. Были случаи. Солдаты и даже казаки очень озлоблены.

Атаман, не найдя нужной ему телеграммы, гневно скомкал весь ворох и бросил его на пол:

— Мерзавцы! Не хотят воевать да еще, видите ли, они же и озлоблены!

Нервно вскочив, он стал быстро ходить по кабинету.

Кравченко поднялся с кресла, ожидая разрешения уйти. Собрав брошенные атаманом телеграммы, Богданов приводил их в порядок. Атаман остановился посреди кабинета и затопал ногами:

— Полевые суды! Вешать здесь, в тылу, и расстреливать там, на фронте! Немедленно, сейчас! Иначе будет поздно!

Вздрогнув от крика, Кравченко растерянно смотрел на атамана. Богданов вытянулся, словно ожидая приказа.

Успокоившись, атаман подошел к столу и грузно опустился в кресло.

— Садитесь, есаул! Знаете ли, я не могу равнодушно об этом говорить…

Богданов щелкнул шпорами:

— Каждый честный офицер приходит в бешенство от всего этого, ваше превосходительство!

Кравченко молчал. Атаман посмотрел на Богданова. Тот вытащил из кармана маленький изящный блокнот и стал за атаманским креслом.

Атаман нагнулся через стол к Кравченко:

— Что вы думаете, есаул, делать в городе?

— Не знаю, ваше превосходительство. Очевидно, скоро возвращусь на фронт.

— Слушайте, есаул… — Голос атамана снизился до шепота. — У меня есть точные сведения, что, хотя государь император Николай Александрович отрекся в пользу Михаила, но на престол вступит великий князь Николай Николаевич. И тогда — вы понимаете меня, есаул, — будут особенно нужны преданные престолу и родине офицеры. Их заслуги будут щедро вознаграждены…

Кравченко с тоской посмотрел в сторону. Разговор с атаманом стал тяготить его, но уйти было нельзя. Атаман продолжал:

— Вы видели вчерашнюю демонстрацию? Эти мерзавцы с красными флагами подходили к моему дворцу.

Богданов вмешался:

— Не только подходили, но даже бросали в окна камни, ваше превосходительство!

Атаман недовольно покосился на Богданова.

— Так вот, я обращаюсь к вам как к честному русскому офицеру. Готовы ли вы исполнить свой долг?

Владимир поднялся. Его стал раздражать этот надменный старик.

— О каком долге вы говорите, ваше превосходительство? Мой долг — вернуться на фронт.

Богданов снова вмешался в разговор:

— Не наивничай, Владимир. В городе возможны крупные беспорядки. Мы стягиваем к городу надежные казачьи части… его превосходительству нужны преданные, храбрые офицеры, а на фронт поехать успеешь.

Владимир твердо ответил:

— Я завтра уезжаю в свой полк.

Раздался резкий телефонный звонок. Богданов бросился к телефону:

— Алло… Что? Не слышу. Гарнизон? Кто говорит? Где начальник гарнизона? Кто арестовал? Какой совет?..

Богданов, побледнев, бросил трубку.

— Александр Алексеевич! Восстал гарнизон… Солдаты вышли на улицу… Начальник гарнизона арестован каким–то советом. Солдаты направились к казачьим казармам…

В открытую форточку ворвался порывистый мартовский ветер. Подхватив телеграфные бланки, он разбросал их по полу.

Атаман, держась за сердце, встал, нижняя губа его отвисла, обнажив неровный ряд желтых зубов.

В комнату вбежал начальник конвоя — высокий, бородатый вахмистр:

— Ваше превосходительство!.. К дворцу народ идет… с красными флагами. Что прикажете делать? Я полусотню на коней посадил.

Атаман безнадежно махнул рукой:

— Что ты со своей полусотней сделаешь?

Вахмистр обиженно заморгал глазами. Атаман, как человек, принявший какое–то решение, вдруг выпрямился и уверенно бросил:

— Есаул, соедините меня с казачьей казармой.

Богданов торопливо схватил трубку. Атаман снова повернулся к вахмистру:

— Пулеметчиков по местам! Во двор никого не пускать! Охрану парадного хода и ворот удвоить. До прихода к нам казачьих сотен не стрелять! Иди!.. Ну, Виктор Сергеевич, готово?

— Так точно, ваше превосходительство! Сейчас ответят.

Атаман быстро взял из рук адъютанта трубку:

— С вами говорит наказной атаман. Кто у телефона? Что? Какой еще, член совета?! — Атаман, покраснев от злости, крикнул: — Позвать к телефону дежурного офицера! Как арестован? Что? Все арестованы?..

Атаман растерянно опустился в кресло.

Дергач, выйдя за ворота госпиталя, долго жмурился от яркого солнечного света. Левая рука его была подвязана на черном платке. На тротуаре лежала грязь, смешанная с талым снегом. Бойкие ручьи весело бежали по улицам, а воробьи на крыше дружным озорным чириканьем приветствовали наступающую весну.

Было еще рано, и Дергач, направляясь на вокзал, надеялся попасть в Каневскую до наступления ночи.

Пересекая базарную площадь, он остановился: с прилегающих к базару улиц ветер донес до него обрывки песни. Сотни голосов восторженно сливались в волнующем сердце напеве… Дергач еще в госпитале слышал о том, что где–то, в далеком Петрограде, вспыхнула революция и что царя уже нет, но никто пока ничего толком не знал…

Голоса приближались. Уже можно было уловить отдельные слова:

Смело, товарищи, в ногу!

… грудью проложим себе!..

Покрывая голоса, победно грянул оркестр. Из медных труб лились ликующие звуки музыки. Ровными прямоугольниками на площадь вышли солдаты. Впереди полка, с маузером через плечо, шел среднего роста солдат с большой русой бородой. За ним шагало двое: один — еще совсем молодой прапорщик, другой — пожилой фельдфебель. У всех троих на груди были приколоты красные ленточки.

Позади них шел оркестр, а за оркестром — два молодых солдата несли на древках огромное красное полотнище с крупной надписью:

ДОЛОЙ МОНАРХИЮ!

ДОЛОЙ ВОЙНУ!

— Вот это здорово! — прошептал Дергач, пробежав глазами надпись. — Выходит, что и на фронт можно не вертаться, ежели свобода!

За батальонами вольным, широким потоком двигались толпы народа. Ярко рдели на солнце красные полотнища.

Толпа увлекла Дергача за собой. Так и дошел он с ней до атаманского дворца. Раздалась команда, и оркестр смолк. Батальоны спокойно разворачивались перед дворцом.

Во дворе перед полусотней конвоя растерянно метался на коне вахмистр. Казаки хмуро и испуганно косились на улицу.

Под натиском толпы широкие ворота соскочили с петель, и двор сразу наполнился громким криком и гневными возгласами.

От серых шеренг отделились десятка два солдат и вместе с человеком, шедшим впереди полка, направились к дворцу.

Отобрав у испуганных часовых винтовки, они вошли во дворец и поднялись по лестнице на второй этаж, где был приемный зал.

Командир, толкнув дверь, шагнул вперед. Солдаты гурьбой ввалились следом за ним. В комнате возле письменного стола оторопело стоял атаман. Около него застыли перепуганные офицеры.

Атаман угрюмо уставился на вошедших:

— Что вам угодно, господа?

Молодой безусый солдат тихо толкнул бородатого соседа.

— Из серой скотины–то сразу в господа произвел! — весело подмигнул он.

Пожилой солдат, не отвечая ему, с винтовкой в руке подошел вплотную к атаману:

— Нам угодно вас арестовать!..

Стоявший около самого дворца Дергач увидел на крыльце растерянно озирающегося атамана и двух офицеров, окруженных солдатами. К своему удивлению, в одном из офицеров он узнал Кравченко и радостно рванулся вперед, но был оттиснут толпой в сторону. Случайно он поднял голову. На серые шеренги солдат смотрели из темных глазниц чердака тупые рыла пулеметов.

Дергач понимал, что казаки атаманского конвоя замышляют обстрелять солдат. Он мгновение стоял, не зная, что делать, потом, работая здоровой рукой, изо всех сил стал пробираться к командиру. Тот сначала не мог понять, чего от него хочет раненый казак с узелком в руке, но, посмотрев по указанному Дергачом направлению, быстрым движением руки подозвал фельдфебеля. В следующую минуту рота солдат с винтовками наперевес уже бежала к дворцу.

Со двора донеслись чьи–то крики. Хлопнул одинокий выстрел. Это солдаты разоружали конвой атамана.

Главе VIII

В садах наливаются медовым соком оранжевые абрикосы, а ветви вишняка, словно крупными каплями крови, усеяны спелыми ягодами.

Сидя на опрокинутом бочонке, Григорий Петрович починял шлею.

Из конюшни донесся топот и пронзительный визг лошадей. Григорий Петрович, бросив шлею на землю, вскочил.

— Еще, чего доброго, других коней покалечит, чертяка скаженный, — сердито пробормотал он, скрываясь за дверью конюшни. И вскоре снова появился во дворе, ведя в поводу вороного рослого жеребца с короткой блестящей шерстью. Его вздрагивающие тонкие ноздри жадно хватали свежий утренний воздух.

Всхрапывая, жеребец вскинулся на дыбы, затем, злобно мотнув головой, вырвался из рук испуганного Григория Петровича и понесся по огороду.

— Ишь ты! — изумленно протянул старик, с сожалением глядя, как жеребец безжалостно вытаптывал грядки.

На пороге хаты, потягиваясь, появился Андрей. Увидев растерянную фигуру отца, он быстро сунул в рот пальцы. Раздался резкий разбойный свист. Жеребец уже собирался перемахнуть через забор на улицу, но, услышав свист, остановился. Маленькие уши его, прижатые назад, настороженно зашевелились. Он вскинул задними ногами и помчался к дому.

Казалось, что жеребец обязательно собьет с ног идущего к нему навстречу Андрея. Но, к удивлению Григория Петровича, доскакав до хозяина, конь ласково ткнулся в протянутую руку.

Взяв жеребца за гриву, Андрей подвел его к отцу:

Младший урядник Семенной! Два наряда за то, что

упустил лошадь! — И, глядя в растерянное лицо отца, крикнул:

— Как стоишь! Смир–р–рр–но–о–о!

Григорий Петрович, оторопев, вытянулся, а правая рука его сама невольно поднялась кверху, сгибаясь в локте.

Андрей, не выдержав, расхохотался:

— Ну и здорово же вас, батя, муштровали, если досе помните.

Григорий Петрович обиженно пробормотал:

— Когда б тебе десятка два раз морду в кровь били, так и ты добре… запомнил бы. А за коня от матери обоим попадет — вон, гляди, как он, собачья душа, помидоры повытолок.

И, сердито глядя на жеребца, Григорий Петрович потянул его за недоуздок. Жеребец, почувствовав себя снова в чужих руках, злобно оскалил зубы, взвился на дыбы, махая над головой Григория Петровича ногами, словно выточенными из черного мрамора. Старик испуганно отскочил в сторону:

— Хай ему бис! Привязывай его сам! Еще, чего доброго, на старости лет кости переломает.

— Стоять!

Голос Андрея лязгнул металлом. Жеребец присмирел. Косясь на хозяина огненным глазом, он тихонько греб землю копытом. Привязав его к дрогам, Андрей принес из конюшни щетку, засучил рукава сорочки и подошел к жеребцу.

Григорий Петрович присел на бочонок, с удовольствием поглядывая, как быстро мелькала щетка в ловких руках сына.

— Кто у нас, батя, атаманит?

— Коваленко выбрали, — нехотя проговорил старик, осматривая ушивальник.

— Это какого — хорунжего Коваленко?

— Его самого.

— А партии у вас есть?

— Это чего? — Григорий Петрович удивленно посмотрел на сына.

— Ну, митинги в станице бывают?

Старик насупился:

Не хожу я на митинги. Времени нету.

— Ну хоть раз–то были? — Андрей перестал махать щеткой и вопросительно поглядел на отца.

— Да раз был, как аптекарь речь держал.

— Ну и что ж?

— Да что… Всё — дезертиры, да фронт, да до победного конца… Слушал–слушал, а потом плюнул, да и пошел до дому. Еще какие–то большаки объявились. Люди кажут, что они Вильгельмовы шпиены.

Андрей внимательно посмотрел на отца:

— А вы, батя, как думаете?

— А бис их разберет. Сергеева знаешь?

— Это портной, что ли?

— Он самый. Ну, так вот люди кажут, что он большак и есть. Говорит, «войну надо кончать». Ну, известно, война каждому обрыдла — вот народ и прислухается…

Григорий Петрович, нагнув голову, стал внимательно рассматривать наложенный шов.

— Война, она, сынок, всех разорила, а когда ее кончат, неизвестно.

— Ну, это вы, батя, зря говорите за всех. Разве Богомолова иль Бута война разорила? Да они за это время еще больше разжирели. Вон Богомолов вторую маслобойню строит. — В руках Андрея снова быстро замелькала щетка. — А кто вам будет говорить, что большевики — немецкие шпионы, не верьте — это брехня.

Семенной испытующе поглядел на сына:

— Ты откуда знаешь?

— А уж знаю, на фронте слышал.

Андрей, тщательно выколотив скребницу о колеса дрог, подошел к отцу:

— Скажите, когда ваш дед со Ставропольщины на Кубань пришел, добре ему жилось?

Григорий Петрович неопределенно крякнул.

— Ну, что ж, кажите!

— Где ж добре, сынок? В сырой землянке, как кроты, жили. — И, посмотрев сурово на сына, выдавил из себя налитые давней обидой слова: — Всю жизнь твой прадед у чужих людей горбину гнул — все счастливой жизни искал. В казачество подался, да и там ее, эту жизнь, не нашел. Так батраком в чужом дворе и умер. — Григорий Петрович замолчал.

— А ваш батька добре жил?

— Да и ему, бедолаге, горя хлебнуть пришлось… Не своей смертью помер…

— Так, может, вам, батько, добре жить? Может, у вас амбары от хлеба ломятся? Может, во дворе от скотины тесно? Может, в хате полы деревянные, крашеные и крыша под железом? Чего же молчите? Добре вам жить?.. Так зачем же я с пятнадцати лет у Богомолова мешки тягал? Я, казак, батраком сделался таким же, как и мой прадед–мужик.

— Такая уж наша доля, сынок, — вздохнул Семенной. — Вот ты вахмистром вернулся, егорьевским кавалером. Может быть… бог даст, в офицеры выйдешь. Не будешь жить, как твой батька…

Андрей хотел что–то возразить отцу, но в это время раздался из–за забора чей–то веселый голос:

— Эй, Андрейко!

Повернув голову, Андрей увидел Максима и, улыбаясь, пошел навстречу. Приятели обнялись.

— Ты откуда узнал, что я приехал? — спросил Андрей.

— А мне Ванька Казанок сказал. Он видел, как ты с Брюховецкой верхом ехал… Ты что — совсем?

— Какой черт, совсем… — В голосе Андрея послышалась досада. — На две недели всего, — и он с сожалением добавил:

— Жениться хотел, да навряд успею.

— Что ж, война кончится, тогда и женишься.

— Кончится, говоришь! Сейчас кончать надо. Все равно фронт, как глиняный черепок, разбился. Если раньше с фронта сотнями бежали, так теперь тысячами.

Максим, тая усмешку, спросил:

— А почему ж ты снова идти хочешь?

Андрей отвел взгляд в сторону:

— Нельзя не идти. Тебе хорошо, что по чистой дома сидишь.

Максим насмешливо посмотрел на друга:

— У меня отсрочка еще в мае кончилась.

Андрей удивился:

— Это что ж выходит — ты дезертир?

— А хоть бы и так. Что я, один, что ли?

— И не боишься, что поймают?

— Всех не переловят. Сам же говоришь, что тысячи бегут.

Андрей вздохнул.

— Эх, мир бы скорее! — в его голосе прозвучала тоска.

— Это с немцами мир–то? — притворно удивился Максим.

— А хоть бы и с немцами. Чего рот раззявил? — Андрей злыми, колючими глазами посмотрел на Максима. — Наслушались тут аптекаря толстозадого…

Максим улыбнулся:

— Не сердись, Андрей, я пошутил. У меня к тебе дело есть.

Андрей, все еще хмурясь, буркнул:

— Ну, ежели дело есть, пойдем в хату…

Прошла неделя. Андрей лихорадочно готовился к свадьбе. На собранные деньги от жалованья он и отец купили на Лемашовке, у вдовы Игната Черенка, маленький, крытый камышом дом о двух комнатах, с земляным полом. Во дворе стояла только в прошлом году отстроенная Черенком конюшня. Но что более всего понравилось Андрею — это молодой фруктовый сад и обширный двор, обсаженный тополями и белыми акациями.

Получив деньги, Черенчиха в тот же день уехала к родным в Славянскую, передав ключ от дома сияющему счастьем Андрею.

На другой день утром, выпросив у Богомолова линейку и запрягая в нее своего Турка, Андрей уговаривал отца поехать с ним покататься. Тот, с опаской косясь на злобно прижимающего уши жеребца, решительно отказывался. И когда Андрей, взяв в руки вожжи, стал садиться на линейку, Григорий Петрович, крестясь, отскочил в сторону.

Но, к его удивлению, жеребец не встал на дыбы, а спокойно, шагом, пошел к раскрытым воротам. Григорий Петрович, не выдержав, восторженно заорал:

— Да он, сукин сын, у тебя раньше в упряжке ходил!.. — И незаметно для себя очутился на линейке рядом с сыном.

По станице они промчались так, что купающиеся в пыли куры еле успевали отскакивать в сторону. Григорий Петрович, ловя то удивленные, то восхищенные взгляды, самодовольно поглаживал бороду, не забывая другой рукой цепко держаться за линейку.

Мимо бутовского дома Андрей пустил жеребца шагом. Навстречу, немного сутулясь, медленно шел по краю дороги Семен Лукич Черник. Увидев жеребца, запряженного в линейку, он замахал рукой и стал осторожно переходить канаву.

— Здорово, Григорий Петрович! Как живешь? — Губы Черника растянулись в приветливой улыбке, а глаза завистливо покосились на приплясывающего жеребца.

Андрей притронулся кончиками пальцев к папахе. Черник, делая вид, что только сейчас заметил Андрея, насмешливо проговорил:

— А, господин вахмистр, с приездом!

— Спасибо, господин хорунжий! Что ж, атаманская булава надоела, что ли?

Семен Лукич, делая вид, что не заметил насмешки, вздохнул:

— Старый я стал. Пусть молодые послужат. — И, наклоняясь к Григорию Петровичу, заискивающе сказал:

— Не продашь ли, Григорий Петрович, жеребчика? Тебе он без надобности, а мне — для заводу.

— Не мой он, вот хозяин, — старик мотнул головой в сторону сына. — Его и спрашивай.

— А сколько дашь? — неожиданно спросил Андрей. Его глаза заискрились смехом.

— Сколько же годков ему? Поди, старый уже.

Семен Лукич не спеша, словно нехотя, подошел к жеребцу. Но лишь только его пальцы протянулись к тонким раздувающимся ноздрям, как жеребец злобно взвизгнул и укусил его за руку.

Семен Лукич испуганно отдернул окровавленную руку.

Линейка сорвалась с места и исчезла в облаках пыли.

Томительно длинными казались Андрею дни. С Мариной он виделся редко. Она готовила приданое и целые дни проводила у своей подруги, помогающей ей шить. Когда же, томясь долгой разлукой, он приходил ее проведать, девушки со смехом и шутками выпроваживали его за дверь. Андрей протестовал, просил разрешения посидеть с ними, но девушки были неумолимы. Тогда Андрей шел к портному Сергееву, с которым его познакомил Максим. У Сергеева по вечерам собирались иногда фронтовики из иногородних и казаков. Сергеев читал им никогда не виданные ими книги, много рассказывал про Петроград, про Ленина.

…Подходил день свадьбы. Накануне вечером отец уговорил Андрея пойти с ним на охоту. Андрей хотел этот вечер провести с Мариной, но, боясь обидеть отца, согласился.

Когда вернулись, было уже темно. У ворот встретил их Василий.

— Андрей! — голос Василия сорвался до шепота. — Марина заболела, лежит, бредит… как у Лельки шила, так и слегла.

Андрей почувствовал, что сердце покатилось куда–то вниз. Он бросил на землю ружье и дичь.

— Василь! Лошадь!..

— Сидай скорей! — прошептал Василий, подводя Серого. — Я его давно подседлал, все ждал тебя. А черта твоего побоялся седлать… — Он виновато улыбнулся, подавая брату повод.

Андрей, не переодеваясь, вскочил на коня.

— Запрягай скорей буланого в линейку да скачи за фельдшером!

Василий еще не успел ответить, как Андрей уже скрылся в темноте…

Целыми днями просиживал Андрей у постели Марины, почти все время метавшейся в бреду. Ежедневно навещавший ее фельдшер беспомощно разводил руками в ответ на умоляющий взгляд Андрея:

— Воспаление легких, не какой–нибудь насморк. — И сердито добавлял: — Ну, я ее выстукаю, а ты того, уходи…

Андрей брел домой, но чаще сворачивал и шел к Сергееву, по дороге заходя за Дергачом.

Как–то, придя к Сергееву, Андрей застал его одного. Сергеев шил бекешу.

— А, Григорьич! Садись, садись! Ты, должно, за газеткой пришел? Э, да ты чего–то кислый… Случилось, что ли, что?

Андрей молча сел на лавку. Достав кисет, он стал свертывать цигарку.

— Маринке хуже, а тут на фронт возвращаться срок подходит. Дмитрий Мироныч, что делать–то — посоветуй. Срок пропущу — разыскивать будут, а и ехать мне никак нельзя.

Сергеев отложил в сторону недошитую бекешу и с участием посмотрел на Андрея:

— Да, дела у тебя, брат, неважные… а все–таки ехать на фронт тебе надо.

Андрей, рассыпая махорку, вскочил с лавки:

— Ехать, ехать! А я вот не поеду. Пошел он, фронт этот, к собачьей матери! Ты лучше посоветуй, как не поехать.

— Конечно, на дальнем хуторе перебыть можно, но ты прими во внимание, что за это надо на хозяина день и ночь работать, а от Маринки все же вдали будешь. С другой стороны, сейчас казаки еще на фронте и ежели ты туда поедешь, большую пользу принесть можешь. — Портной многозначительно поднял вверх палец.

— Какой уж с меня агитатор, — с досадой проговорил Андрей. — Нет, я, Мироныч, лучше останусь. Будь что будет. Не я один…

… Задумчиво шел Андрей по пустынным улицам станицы, заснувшей крепким сном.

Подходя к гребле, Андрей замедлил шаг. Посеребренная светом луны вода манила прохладой. В прибрежном камыше перекликались разбуженные водяные курочки. Андрей остановился.

— Хорошо! — Он нагнулся, поднял камешек и бросил его в воду.

Раздался тихий всплеск. Андрей присел на берег и задумался.

… В тот вечер Григорий Петрович, придя к Богомолову получить заработанные деньги, застал в лавке Бута и Семена Лукича.

Прервав разговор, все трое неприязненно оглядели высокую фигуру старика. Бут небрежно бросил:

— Здравствуй, Петрович! Что–то тебя давно не видать. Болен был, что ли?

— В Уманскую, Павел Васильевич, за товарами ездил.

Богомолов, подавая старику засаленные рублевки, пробасил:

— Сынок–то твой, говорят, с портным снюхался. Вместе народ мутят, собачьи души. Землю казачью мужикам делить хотят.

Семен Лукич, набивая трубку, зло усмехнулся:

— Ничего, мы им, собачьим сынам, головы поотвертываем!..

У Григория Петровича, прятавшего за пазуху деньги, от волнения тряслись руки. Вспомнился разговор с сынсм в первый день его приезда, его частые отлучки из дому.

«Неужели вправду снюхался? — промелькнула мысль. — Недаром зачастил к нему Максим Сизон».

— Что ж молчишь, Петрович? — голос Бута зазвучал неожиданной лаской. — Ты казак, урядник, две медали за геройство имеешь, а сын с мужиками путается, большевик.

Григория Петровича прорвало:

— Ты, Павел Васильевич, стар, а бабьи сплетни, видать, здорово охоч слушать. Мой Андрейко егорьевский кавалер, вахмистр, и чтобы он с мужиками на казаков пошел? Ни в жизнь не поверю! Его в хорунжие скоро произвести должны, — неожиданно для самого себя прихвастнул он.

— В хорунжие? — переспросил Семен Лукич. — Хорош офицер, казачью землю городовикам отдать думает…

Домой Григорий Петрович шел в большом смятении. «А ну, как правда? — Он даже перекрестился. — Не дай бог. Да нет, быть того не может», — успокаивал он себя, а в сердце росла тревога.

Около дома встретился Василий. На плече он нес багор, на конце которого болталась сплетенная из куги кошелка.

— Что, аль рыбу ловить собрался? Чего ж ты на ночь–то?

— Ничего, сейчас ночи светлые, а завтра с утра на мельницу зерно возить.

— Андрея не видал?

— С утра он из дому ушел.

В ту ночь Григорий Петрович не ложился спать. Он то ходил по двору, то выглядывал на улицу, не идет ли Андрей, то шел в конюшню проведать коней.

Андрей просидел у гребли до света. Когда он входил в просыпающуюся станицу, по дворам звонко орали петухи, а над плавнями рдела заря.

Отворив калитку, он увидел во дворе отца. Григорий Петрович снял заднее колесо дрог, старательно мазал дегтем ось. Заметив подошедшего сына, он спросил:

— Где шалался–то? День на дворе, а он только до дому идет.

Андрей понял, что отец сердится и в то же время чем–то встревожен.

— У гребли сидел.

— У гребли?!

Григорий Петрович, перестав мазать, выпрямился:

— Это, то есть, чего же ты там делал?

— А так, сидел, о жизни думал. Решил на фронт завтра ехать.

Гриторий Петрович испытующе посмотрел на сына. «Спросить или не надо? А может, в самом деле, брехня? Марина больна, парень мучается, вот и бродит бог знает где…» t

Тон отца стал мягче:

— Да, сынок, она, жизня–то, тебе невеселая выпала. Кто ее знает, когда война кончится. Так, значит, завтра ехать решил? И то: на две недели пущен, а три гуляешь. Как бы не вышло чего?

— Ничего не будет, батя. Многие и вовсе не вертаются. Ну, я пошел… — Андрей потянулся. — Спать хочется, пойду лягу.

Прямые палящие лучи солнца купают станицу в ярком свете и зное.

Полдень. Не дрогнет листва на верхушках серебристых тополей. Дремлют в садах деревья, низко склоняя отягощенные плодами ветви к растрескавшейся от зноя земле. Неугомонные воробьи и те попрятались под застрехами камышовых крыш. И лишь изредка, нарушая тишину пронзительными криками, пронесутся высоко в синеве неба быстрокрылые чайки. Тихо и в плавнях. Не шелохнет сажённый камыш. Стоит он в безмолвье, словно любуется своим отражением в озерах.

Андреев жеребец, настороженно всхрапывая, медленно спускается с крутого откоса к воде.

Справа от гребли–огромный лиман, слева–широкая речка, извиваясь среди садов и камышей, убегает в плавни.

Андрей, голый, коричневый от загара, прижимается к шее жеребца, понукая его войти в воду.

Прохладные струи ласково обнимают обоих.

Выкупав жеребца, Андрей наскоро одевается и выводит его в поводу на греблю.

— Ну, а теперь, Турок, до Маринки!

Жеребец раздувает тонкие ноздри и мчится по пустынным улицам.

Марина спала. Боясь разбудить ее, Андрей с подступаюшими к глазам слезами поцеловал ее горячий лоб и неслышно пошел к двери.

— Андрейко!

Он быстро повернулся и, увидев, что Марина открыла глаза и силится приподнять с подушки голову, бросился к ней.

Опустившись около кровати на колени, Андрей уткнул лицо в одеяло.

— Андрейко, что с тобой, ты плачешь?

Марина с нежностью гладила его волосы.

Наконец Андрей поднял голову. Смотря на Марину влажными от слез глазами, он думал: «Нет, не могу я поехать…»

— Что ж ты молчишь, Андрейко?

Он пробормотал что–то невнятное. Марина улыбнулась:

— Ты не плачь, я скоро поправлюсь. Ей–богу, скоро. Вот увидишь. А как мы с тобой заживем… в новом доме! Скажи, ты наведывался туда?

Андрей взял ее руки в свои и рассматривал их так, словно видел впервые:

— Марина, я к тебе… проститься пришел. Завтра ехать надумал.

— Как — ехать?!

— Срок прошел. Надо ехать.

У Марины дрогнули губы:

— Опять ехать! Все домой едут, а ты — на фронт! Офицером хочешь быть? Меня тогда бросишь.

— Марина, Маринка!..

— И слушать не хочу. Никуда ты не поедешь!

Она заплакала. Андрей окончательно растерялся.

Сзади послышался старческий сердитый голос:

— Опять ты ее расстроил. Знаешь что? Убирайся–ка отсюда. — И фельдшер бесцеремонно вывел Андрея за дверь.

Выйдя за калитку, Андрей остановился в раздумье. Потом решительно, махнул рукой:

— А, никуда не поеду!

Возвратившись домой, он увидел во дворе Ивана Дергача.

Дергач сидел на скамеечке под вишней и держал в руках какой–то сверток. Увидев Андрея, он встал и пошел ему навстречу:

— А меня Сергеев послал. Просил тебе вот это передать. Книжки тут для фронта.

Дергач протянул Андрею сверток. Андрей, не глядя на Дергача, грубо сказал:

— Отдай назад, пусть сам едет, а я дома останусь.

Дергач удивленно посмотрел на него и молча пошел к

калитке, прижимая сверток к груди. Но едва он вышел на улицу, Андрей крикнул:

— Иван!

Дергач остановился. Андрей бегом нагнал его и вырвал у него сверток.

— Чего ж ему передать, Андрей?

— Убирайся ты к черту!

Не прощаясь, Андрей повернулся и пошел к дому.

Утром он встал рано. Выкупал лошадей и запряг Серого. А через два часа, стоя на подножке вагона, махал рукой идущим за поездом отцу, Максиму и Ивану Дергачу.

Глава IX

Григорий Петрович под осень ждал сына с фронта хорунжим. Эта надежда росла из месяца в месяц. «Разве старик Коваленко не такой же урядник, как он, Григорий Семенной, а приехал же его сын Петро офицером, да теперь еще и атаманит над целым юртом. А чем Андрей хуже?» Следом за этими мыслями приходили и другие, тревожные — о дружбе Андрея с Сергеевым. Но старик гнал их от себя прочь. Да к тому же и Сергеев с Максимом Сизоном, боясь расправы за сочувствие большевикам, давно убежали из станицы и скрывались неизвестно где, а Иван Дергач не показывался на улице даже днем.

Шли дни. Уже вернулись в станицу братья Бердниковы, Трынок, Шмель и другие казаки–однополчане Андрея. Григорий Петрович, скрывая тревогу, все чаще приезжал на станцию и подолгу смотрел на убегающие вдаль рельсы.

Андрей приехал неожиданно, в одну из холодных январских ночей.

И когда скинул он заиндевелую бурку, Григорий Петрович горестно крякнул: погон на Андреевой бекеше не было.

Григорий Петрович молча посмотрел на сына, и они без слов поняли друг друга. Андрей сумрачно сказал:

— Снимал, батя, с офицеров, снял и с себя.

С тех пор и охладело сердце Григория Петровича к сыну. А после того, как по станице пошли разговоры об Андрее, как о большевике, после того, как осмелели фронтовики во главе с Андреем, а в станице снова появились Сергеев и Максим Сизон, Григорий Петрович даже разговаривать перестал с ним. И если была какая надобность по хозяйству, обращался к Василию.

Сергеев, сидя в углу на колченогом стуле, с тревогой посматривал в окно. Его истощенное, давно не бритое лицо с опущенными углами рта говорило о крайней усталости.

В комнате расположились, где кто сумел, десятка полтора фронтовиков. На широкой лавке возле окна, искоса посматривая то во двор, то на улицу, сидел Дергач.

Сергеев перевел взгляд с окна на Максима, угрюмо опустившего голову:

— Ну, Максим, говори!

Максим поднял голову, большими зеленоватыми глазами обвел присутствующих.

— Так вот, по вашему поручению ездили мы с товарищем Сергеевым в Ейск. Ругали нас там — стыдно было слушать!

— Ты лучше расскажи, что они нам сделать наказывали? — сказал нетерпеливо Андрей.

— Ну, расспросили нас и, как мы сочувствуем большевикам, дали поручение. Атамана ко всем чертям — раз! — Максим загнул один палец. — Ревком организовать — два! Отряд самообороны сформировать из надежных фронтовиков — три!

— Вот это здорово! — не выдержал Андрей.

— Оружие у того, кто не будет зачислен в отряд, отобрать — четыре!

— Давно пора куркулей обезоружить! — не вытерпел снова Андрей.

Сергеев укоризненно посмотрел в его сторону и сказал:

— Не прерывай, Андрей! — И добавил: — Вот и выходит, что надо немедленно созвать сход и выбрать ревком. Правильно я говорю?

— Давно пора!

— Чего там долго размусоливать!

— Идем на майдан*.

___________________________________

*Станичная площадь

— Постойте, товарищи!

Андрей подошел к столу:

— Надо организовать свой отряд, пеший и конный, а для этого надо сегодня же отобрать у куркулей оружие и коней. Так и Ейский отдел большевиков наказывал, а раз мы сочувствуем большевикам, то должны их наказ выполнить.

— Предлагаю, — сказал Сергеев, — поручить организовать конный отряд Андрею Семенному и Ивану Дергачу, а пеший — Максиму Сизону. Коней отобрать поручить им же… Итак, товарищи, времени терять нечего! Каждую минуту кулаки и офицерье могут поднять восстание.

С улицы ворвался тревожный гул набата. Все, вскочив, бросились к окнам. Сергеев хрипло выкрикнул:

— Опередили, гады! Идем на площадь! Держаться всем вместе!

Из дворов, на ходу пристегивая кинжалы, шли казаки. Иногородние, с хмурыми лицами, нерешительно выглядывали из–за заборов, боясь выходить на улицу.

Сергеев, отобрав по дороге пять человек, послал их по дворам собирать иногородних.

Около станичного правления уже собралась большая толпа. Сергеев шепнул на ухо Андрею:

— Собери вокруг себя фронтовиков из казаков, которых знаешь.

— Ладно, не учи!

Густой, тяжелой волной плыл в воздухе набат, когда на крыльцо станичного правления в сопровождении помощника и писарей вышел Коваленко. На его черкеске узкими полосками блестели серебряные погоны, а сбоку в деревянной коробке болтался тяжелый маузер.

Окинув пристальным взглядом притихшую толпу, он шепнул что–то писарю. Тот опрометью бросился с крыльца и скрылся в толпе.

Вскоре набат смолк. Коваленко, поправив маузер, шагнул вперед.

— Господа станичники! — голос его зазвучал властно, словно он не речь собирался произнести, а командовал сотней. — Наступило тревожное время. Мне донесли, что крупная банда большевиков…

— Сам бандит!

— Погоны сними, сволочь!

— Долой!

В группе фронтовиков, стоящих около Андрея, началось движение. На них зашумели пожилые казаки:

— Замолчите, сукины дети!

— Дайте человеку договорить!

— Идите вы к чертям собачьим с вашим человеком! Золотопогонный гад он, а не человек!.. — кричали фронтовики.

Наконец шум утих. Коваленко снова заговорил, но уже не так уверенно:

— Так вот, станичники, эти самые большевики захватили паровоз, несколько вагонов и ездят по станицам, грабят население.

— Сами грабите!

— Долой с майдана, куркуль!

В Коваленко полетели комья грязи. Один из них угодил ему прямо в лицо, плотно залепив правый глаз, другой попал в подбородок. Отплевываясь и ругаясь, Коваленко скрылся за спинами своего помощника и писарей.

Бут, стоящий рядом с Волобуем и Семеном Лукичом в толпе пожилых казаков, поднял палку над головой и, потрясая ею в воздухе, истошно кричал:

— Станичники! Да куда ж вы смотрите! Атамана бьют! Гоните их, голодранцев, с майдана!

Фронтовики, хватаясь за кинжалы, настороженно и выжидающе глядели на толпу наступавших на них сторонников Бута и Семена Лукича.

Над бушующей толпой выросла длинная фигура Сергеева. Уверенно, громким голосом, он сказал:

— Граждане! Атаман Коваленко получил ложное сообщение насчет большевиков. Отряд, о котором он говорит, ездит по заданию ЦИКа Черноморской республики для организации советской власти на местах и никакими грабежами не занимается. Советская власть…

— Долой!

— Геть с майдана!

— Станичники, чего вы куркулей слушаете? — отчаянно прозвучал и затерялся в ругани и криках голос Дергача.

Грубо оттолкнув Сергеева, на крыльцо взобрался Волобуй. Его обычно тусклые глаза блестели теперь злыми огоньками.

— Господа станичники! — злобно взвизгнул он. — Господа станичники! Коваленко хотел тут предложить нам организовать отряд самообороны из старых казаков…

— А ты–то откуда знаешь, что он хотел предложить?

— Снюхались, собаки треклятые!

— Ты брюхо–то убери! Кабан!

Волобуй, делая вид, что не слышит выкриков, продолжал:

— Я говорю, надо организовать такой отряд, который мог бы защитить нашу станицу от банды.

— Банду организовать хочешь?

— Долой!

— Дайте ему говорить!

— Дело человек кажет!

— Долой!

Рукопашная казалась неизбежной. Андрей шепнул что–то окружавшим его фронтовикам и стал решительно пробиваться вперед. Фронтовики помогали ему расчищать дорогу.

Когда он, в новом казачьем уборе, с георгиевскими крестами, приколотыми повыше серебряных газырей, появился на крыльце, притихли даже старики.

Сергеев был чужой казакам, иногородний, им было оскорбительно слушать чужого городовика на своем казачьем майдане. Андрей же был свой, казак. И хотя про него и ходили слухи, что он большевик, все же он был вахмистр и георгиевский кавалер.

Казаки плотнее придвинулись к крыльцу, ожидая, что скажет Андрей. Шум постепенно смолкал.

Андрей молча вытянул вперед руку, и все невольно повернули головы в указанную им сторону. Бут, шептавший что–то Семену Лукичу, почувствовал на себе сотни внимательных, любопытных глаз, смущенно умолк.

Станичники! Вот он… — в голосе Андрея зазвучали гнев и презрение. Семен Лукич спрятался за широкую спину Бута. — И вот он, — рука Андрея протянулась к все еще стоящему на крыльце Волобую, — а также и другие куркули нашей станицы, подговорив атамана, готовят восстание против советской власти. Они боятся, что у них отберут добытые ими обманом сотни десятин лучшей земли и отдадут вам. Чтобы защитить свое добро, они хотят создать контрреволюционную сотню. Я вас предупреждаю, казаки, в его голосе послышалась угроза, — что мы пришли с фронта не с пустыми руками, а боевые наши кони стоят готовыми к седловке. Сейчас мы уйдем с майдана и соберемся в другом месте. И если они посмеют собрать свою банду… мы вырубим их всех до одного!

— Это отцов–то своих рубать?

— Не отцов, а тех, которые посмеют собраться в контрреволюционный отряд. А если… если отцы наши пойдут с врагами нашими, то… и отцов повырубаем!

Собиралась гроза. Где–то далеко прозвучал глухой раскат грома.

Старики закрестились. И не понять было отчего — в страхе ли перед громом или от неслыханных слов Андрея.

От крыльца отделилась группа фронтовиков. Невольно расступалась перед ними колыхнувшаяся толпа. С гордо поднятой головой шел Андрей. Фронтовик, стоящий рядом с Чесноком, восхищенно шепнул ему:

— Вот, чертяка, отчебучил! Он такой, что и очень свободно может повырубать!

Чеснок, не отвечая, стал выбираться из толпы…

Когда площадь осталась позади, Андрей остановился:

— А теперь, хлопцы, до дому, седлать коней! Собираться у моста за греблей. У кого лишняя шашка или кинжал есть, берите с собой! Патроны тоже несите. Ну, а вы, — обернулся он к иногородним фронтовикам, присоединившимся к ним в конце площади, — приходите пеши. Коней вам добудем! — И, обведя всех смеющимися глазами, крикнул: — А теперь — по домам ма–р–р-ш!

Фронтовики с шутками и смехом быстро расходились в разные стороны.

Около Андрея остался один Максим.

— Ну, а ты, — Андрей вынул из кармана новенький вороненый наган, — бери вот это да беги до Сергеева, чтоб они, гады, с ним чего не сделали. — И, проводив задумчивым взглядом удаляющегося Максима, поспешно свернул а переулок…

Когда Андрей прискакал за греблю, там уже собралось около десяти конных казаков. К своему удивлению, он увидел среди них и Луку Чеснока.

— А ты зачем здесь? — подъехал к нему Андрей.

Лука выпрямился:

— А вот слыхал, что ты сотню фронтовиков собираешь, ну, и приехал. Я что, по–твоему, не фронтовик, что ли? — в его голосе послышалась обида.

Да нет, Лука, я так спросил… — замялся Андрей.

Ты на мою руку не гляди! — поймал Чеснок недоумевающий взгляд Андрея, смотревшего на его пустой рукав — Я, может, повод в зубах держать буду.

Андрей, соскочив с коня, порывисто обнял Чеснока:

— Спасибо, брат! А рука что ж… Казак и с одной рукой все же казак.

Со всех сторон к гребле съезжались казаки. Появились и пешие иногородние и те из казаков, у кого не было лошадей.

Андрей стал на большой камень:

— Товарищи! По поручению партии большевиков мною из иногородних и казаков организуется отряд. Начальником отряда временно назначен я. Когда же отряд организуется полностью, вы сами выберете себе командира. А теперь говорите — согласны ли вы, чтобы временно отрядом командовал я?

— Согласны! Чего там!

— Командуй, грец с тобой!

— Ну, а если согласны, то слушать мою команду! Нас собралось двадцать семь конных да пеших… тридцать два человека. Товарищ Дергач! Построй пеших и веди их к станичному правлению, а остальные — по ко–о–оням!

После ухода Андрея и фронтовиков с майдана остальные также стали расходиться. Старики нерешительно топтались на месте, не зная, что предпринять. Такой сходки в станице еще никогда не было.

Приезжающие с фронта сыновья часто вступали в споры со своими отцами, но из повиновения все же не выходили. А когда появился Андрей Семенной, все вверх дном пошло. Перестали слушать сыны родительское слово. Атамана и того в грош не ставили.

Семенной словно зачаровал молодых казаков — так и ходят за ним следом. И знают старики, что скажи он сегодня лишь слово, разогнали бы фронтовики майдан и на седину стариковскую не посмотрели бы.

На крыльце снова показался Коваленко. Из–за его спины робко выглядывал Волобуй.

— Господа станичники! В правлении семьдесят пять винтовок и десять цинков патронов, присланных отдельским атаманом. Говорите: передать эти винтовки фронтовикам или нет?

— Не давать! — разом выдохнули сотни грудей, а Волобуй, встав рядом с Коваленко, замахал руками:

— Они нас рубать хотят, а мы им оружие отдадим? Да где же тогда правда на свете? Свой отряд организовать, чтобы нас от банды защищал да от этих смутьянов.

Волобуй, сойдя с крыльца, стал пробираться к Буту. Казаки молчали. Коваленко обвел взглядом заметно редеющую толпу:

— Кто, господа станичники, хочет записываться в отряд и получить оружие, прошу вперед.

Писарь развернул толстую тетрадь, приготовясь записывать фамилии. Расталкивая казаков, к нему подошли Семен Лукич, Сушенко с сыном и еще пять–шесть пожилых казаков. Остальные стали расходиться.

Когда писарь, записав подошедших добровольцев, поднял голову, то около крыльца оставалось уже не больше двух десятков казаков. Коваленко, все время презрительно смотревший на уходящих, крикнул:

— Ну, кто следующий? Подходи!

Желающих больше не нашлось. Коваленко круто повернулся и, не прощаясь, пошел в станичное правление; за ним молча поплелись помощник, писарь и немногие добровольцы.

Когда часа через два отряд Семенного прискакал к правлению, там никого, кроме писаря, не было. Андрей с маузером в руках вошел в канцелярию. За ним, держа винтовки наперевес, шли семь казаков. Остальные окружили дом.

Увидев Андрея, писарь испуганно заморгал глазами.

— Где винтовки? — Андрей поднял маузер.

— Не… не знаю!

— Отвечай, когда спрашивают!

Писарь растерянно вскочил, поглядывая то на дуло направленного на него маузера, то на казаков:

— Вон в тех ящиках, господин вахмистр…

— Ну вот, давно бы так! — Андрей повернулся к казакам: — А ну, хлопцы, посчитайте, сколько их.

Казаки бросились к ящикам.

— Шестьдесят четыре винтовки и шесть цинков, товарищ Семенной.

Андрей посмотрел на писаря:

— А где остальные?

Тот молча протянул Андрею тетрадь.

Так! Успели–таки одиннадцать штук растащить… Казанок!

— Я, товарищ командир.

— Сейчас тебе писарь даст список. Сядешь на коня, возьмешь двух хлопцев и мотайтесь по дворам. Скажите, что, если к ночи винтовки не будут в правлении… расстреляю!

В канцелярию вошел Дергач.

— Ваня, выставь караулы! Около винтовок поставь двух часовых. Я возьму человек пять и поеду искать Сергеева. Над моими хлопцами команду примешь ты. Если не вернусь к ночи, из конных наряжай патрули, а пешие пусть тут ночуют.

Садясь на жеребца, Андрей крикнул:

— Тут винтовки будут приносить. Прими!..

Ночью он не вернулся. Дергач, нарядив конные патрули и сменив часовых, лег на атаманском столе спать…

Иван Дергач не был красивым парнем. Волосы цвета мокрой соломы, широкоплечая неуклюжая фигура и скуластое лицо со вздернутым носом, сплошь усеянное крупными веснушками, — красоты тут мало. Но все скрашивали большие карие глаза и ослепительно белые зубы. Отца, убитого в русско–японскую войну, Дергач помнил смутно. Второй брак матери не принес счастья маленькому Ивану. Отчим относился к нему холодно и сурово, а напившись пьяным, избивал мальчика.

Тяжело прошло для Дергача детство, но и юность не была лучше. С тринадцати лет стал он батрачить у богатых хуторян. Потом — мобилизация, турецкий фронт, тяжелое ранение и лазарет.

В феврале семнадцатого года он приехал из лазарета в родную станицу, где пошел батрачить к Буту.

Зима, проведенная в станице, дружба с Максимом и Сергеевым многому научили Дергача. Когда вернулся в станицу Андрей и стал поднимать станичную молодежь на борьбу за советскую Кубань, Дергач стал ему верным помощником…

Стенные часы прохрипели четыре удара. Дергач открыл глаза. Начинало уже светать.

В соседней комнате тихо посапывали часовые. Вскочив со стола, Дергач подошел к окну и в ужасе отшатнулся: весь двор был заполнен всадниками. Выхватив наган, он бросился к двери, рванул ее к себе и столкнулся с Сергеевым. За Сергеевым стояли Максим и какой–то усатый человек в ремнях.

Сергеев положил руку на плечо Дергача:

— Что, Ваня, испугался? — И, улыбаясь, показал взглядом на усатого человека: — Знакомьтесь! Это командир красногвардейского отряда товарищ Юдин.

Дергач обрадованно воскликнул:

— Это который советскую власть устанавливает?

— Он самый, — улыбнулся Юдин, протягивая Дергачу руку.

Поговорив с Юдиным, Дергач подошел к Максиму:

— Ты Андрея не видел?

— Нет. Когда он меня назад вернул, мы с Сергеевым на станцию подались. У начальника ручную дрезину выпросили и махнули на Брюховецкую. — Максим по–детски счастливо улыбнулся. — Вот видишь, привели с собой отряд. Завтра, Юдин говорит, ревком выбирать будем…

Андрей, не найдя Сергеева, остальную часть ночи кружился по прилегающим к базару улицам и переулкам, опасаясь, что кулаки, пользуясь темнотой, попытаются захватить оружие.

… Утром выбрали ревком. В него вошли Сергеев, Андрей Семенной, Максим Сизон, Иван Дергач и еще несколько казаков и иногородних.

Отряд решили организовать сводный, совместно со станицами Каневского юрта, из пехоты и кавалерии. Начальником был выбран Семенной. Ему же поручили оканчивать и формирование отряда.

Глава X

Степными оврагами побежали ручьи, размывая последний, еще не съеденный утренними туманами снег. По ночам над голыми садами и мокрыми крышами хат тянулись к родным озерам стаи диких уток.

Мартовские холодные дожди четвертые сутки жестоко хлестали хутора и станицы, разъединенные месивом дорог.

Серой голодной волчицей пришла на Кубань ненастная весна 1918 года. Но ни дожди, ни липкая грязь не мешали казакам ближайших станиц и хуторов днем и ночью скакать в Каневскую.

Кутаясь в лохматые бурки и низко надвинув кубанки на лоб, торопили они своих строевых коней, словно не замечая безудержных дождевых потоков.

Под утро мартовского непогожего денька в станицу Садковскую усталым шагом въехал всадник. Вороной жеребей, по брюхо забрызганный грязью, шарахнулся в сторону, испугавшись лошадиного трупа возле дороги.

Дремлющий в седле человек очнулся и ласково похлопал жеребца по взмыленной шее:

— Ну, ну, Турок, вперед! Что ты, мертвых коней не видал?

Проехав главной улицей до церкви и свернув в переулок, всадник остановился. Он пристально всматривался в хаты, словно не зная, какую из них выбрать. Затем, тронув повод, подъехал к одной из них и рукояткой плети тихо постучал в окно.

На порог вышел небольшого роста человек с длинной черной бородой. Солдатская потрепанная шинель, накинутая на плечи, плохо защищала его от дождя.

С явной неохотой зашлепал он по липкой грязи.

— Это ты, Андрей Григорьевич? Чего тебя черти принесли в такую непогодь?

— Я самый, товарищ Колонок. — Андрей раскрыл закутанное башлыком лицо и, наклонясь к ежившемуся от дождя Колонку, сурово взглянул ему в глаза: — Ты что ж, комиссар, собаки б тебя задрали, пяток хлопцев прислал, да и на печь завалился, а отряд в твоей станице я, по–твоему, формировать должен?

Колонок смутился:

— Так какое же формирование, Андрей Григорьевич, по такой погоде? Пускай дождь хоть немного перестанет…

Соскочив на землю, Андрей повел жеребца в сарай и привязал его к пустой кормушке рядом с коровой.

Пока Колонок насыпал жеребцу зерна, Андрей с удивлением осматривал сарай:

— А где ж твой конь?

Колонок сокрушенно качнул головой:

— Нет у меня коня, Андрей Григорьевич…

— Как нет? Да какой же ты комиссар после этого? Разве в твоей станице куркульских коней нет? Эх ты, курица вареная, а пуп сырой. Отряд сформировать думаешь, а куркулей боишься!

Колонок обиженно передернул плечами.

— А ну, скажи, сколько у тебя фронтовиков дома околачивается?

— Человек двадцать пять вернулось, — протянул Колонок.

— Это что ж, с иногородними?

— Нет, тех еще человек пятнадцать наберется.

— Что ж, хотят в отряд писаться, что ли?

— Мнутся, Андрей Григорьевич. Сам знаешь, весна идет…

— Ну ладно, идем в хату.

В доме Андрея поразила необыкновенная чистота. Земляной пол был ровно вымазан желтой глиной, большая печь сверкала белизной, а стол был накрыт чистой голубой скатертью. Возле окна сидела молодая, красивая женщина. Она вышивала цветными нитками мужскую сорочку.

Снимая бурку, Андрей обернулся к Колонку.

— Ну и хозяйка у тебя… — Андрей хотел сказать «Колонок», но вовремя спохватился и смущенно договорил: — Игнат Семенович. Прямо золото, вот уж не в мужа пошла!

Колонок удовлетворенно хмыкнул, посмотрел на жену и сказал:

— Ну, Настенька, принимай гостя. Это мой начальник. Командир сводного красногвардейского отряда и член Каневского ревкома, товарищ Семенной. На фронте, бисов сын, мною командовал. Свобода настала, а ему и при ней удержу нету — опять командует.

Андрей отшучивался:

— Что ж тебе: ежели свобода, так можно целыми днями на печи спать? Как, по–твоему, отряд сам формироваться будет?

Жена Колонка поставила на стол тарелку с солеными огурцами и принялась резать свиное сало. Тяжело вздохнув, сквозь еле сдерживаемые слезы она проговорила:

— Что ж это такое — не успел человек с фронта прийти, три года ведь дома не был, а сейчас опять, выходит, уезжать надо?..

Колонок виновато поглядел на Андрея.

— Ты ее, Андрей Григорьевич, не вини… сам знаешь, бабье дело — одной ведь по хозяйству мыкаться приходится… Вот весна идет, сеять надо, опять же огород… — Колонок опустил голову. — А тут еще хлопца похоронили недавно… По нем дюже здорово тужит…

И, подойдя к жене, он обнял ее за плечи:

— Ничего, Настенька! Вот кадетов побьем, тогда никуда со двора не выйду, кроме как в степь…

Достав из шкафа две чашки и буханку хлеба, Колонок скрылся в другой комнате и вскоре появился оттуда с бутылкой самогона в руках:

— Садись, Андрей Григорьевич… с дороги выпей. На перце настоена, от простуды — первое средство.

Андрей устало опустился на лавку, взял чашку и, посмотрев вслед вышедшей в сени хозяйке, тихо оказал:

— Вот что, пойдешь со мной по хатам фронтовиков собирать. А коней, годных под седло, у куркулей заберем. — И, хлопнув ладонью по столу, мечтательно протянул: — Эх, если бы нам пулемет достать!

Колонок, хитро щурясь, расчесывал пальцами бороду.

— Ты Петра Шевкуна знаешь? — спросил он.

— Ну, слышал…

— Так вот: они с Ванькой Пузанком с германского фронта разобранного «максимку» приперли. И лент штуки три есть.

Андрей вскочил из–за стола:

— Ну, теперь держись, ваши благородия! Ты, Игнат Семенович, не комиссар, а прямо клад!..

Колонок довольно ухмыльнулся.

… Наутро налетел с моря свежий ветер, разодрал серую пелену туч и сквозь их грязные лохмотья проглянули лучи встающего солнца.

Из станицы Садковской на Каневской шлях выезжали шагом человек сорок конных.

Андрей, ехавший впереди отряда, привстал на стременах и обернулся назад:

— Отряд! По–о–в-о-д! Рысью ма–а–а-ар–р–ш!

Рядом с Андреем ехал на донской кобыле Колонок.

Сады покрывались бело–розоватыми, словно восковыми Цветами. Зеленым ковром оделась широкая кубанская степь, а над ней, купаясь в неярких закатных лучах, неустанно пели жаворонки.

Степные озера, вволю напившись родниковой воды, лежали огромными сверкающими зеркалами в темно–зеленой раме из молодого камыша.

В тихий вечерний час Семен Лукич медленно брел по обочине улицы. Увидев Бута, сидящего на лавочке возле своего дома, он остановился и приподнял папаху:

— Здравствуй, кум!

— А, Семен Лукич! Ты ко мне? — Бут поднялся с лавки, шагнув навстречу.

— Нет, кум, домой. Поясницу ломит, еле–еле иду.

— Ну, успеешь домой–то. Заходи, заходи, у меня от твоей боли средство есть…

Семен Лукич, держась рукою за спину, нерешительно протиснулся мимо Бута во двор.

— Идем, идем! Жена пирог с творогом спекла. — И, шутливо взяв Семена Лукича под руку, Бут повел его к дому…

Закусили. Бут оглянулся на дверь:

— А у меня, кум, новость есть…

Он встал из–за стола, посмотрел в сени, потом выглянул в окно и, уверившись, что они одни, зашептал:

— От сына письмо получил. Пишет, что скоро у нас будут…

Семен Лукич радостно закрестился:

— Господи! Да услышь ты молитвы наши! Неужто ж доживу я до этого дня?..

— Так вот, слушай, кум… Пишет, что служит при штабе генерала Покровского и что генерал просит передать нам…

Семен Лукич растерянно поднялся с места:

— Да как же это, кум? А отколь он нас с тобой знает?

— Ты, кум, не перебивай! — досадливо нахмурил брови Бут. — Ежели мой у него сын при штабе служит, то, видимо, тот знает нас… Так вот, генерал наказывал нам с тобой, кум, и всем старикам и казакам, которым еще казачья честь и земля кубанская дороги, всячески отговаривать казаков, что хотят идти в отряд Семенного. А которые уже записались, то и тех сманить оттуда. Понял?

— Да чего ж не понять–то? Понял! — Семен Лукич задумался. Глаза его загорелись задорным огнем, а лицо приняло обычное властное выражение.

— Вот что, кум… действовать надо! Правду генерал кажет — казаков из отряда во что бы то ни стало надо смануть Ну, кого запугать, кого уговорить, а кого иначе на свою сторону можно… Стариков, которые хозяева, в первую очередь убедить надо, чтобы сынов с отряда позабирали.

И, откусив кусок пирога, он спросил:

— Ну, а еще что пишет?

— Еще пишет, чтобы, когда они подходить к станице будут, восстание поднять.

— Ну, кум, это дело нелегкое. Оружие–то эти стервецы, у населения забрали. К тому же отряд–то… одних пеших триста человек…

— Ну, что ж такое — триста? Ведь из них больше половины казаков.

Семен Лукич задумчиво почесал за ухом:

— Да вот Семенной с Дергачом тоже казаки!..

Бут яростно ударил кулаком по столу и прохрипел прямо в лицо Семену Лукичу:

— Седьмой десяток мне пошел, а ежели что — сам винтовку возьму! Сам насмерть бить их буду, а Ваньке Дергачу, ежели в руки попадется, такую казнь… такую казнь удумаю, что черти в аду от зависти ахнут! Ты подумай: на всю округу такого жеребца не было, а он под седло его себе забрал.

… И пополз, словно змеиное шипение, слух по станице: «Генералы с казаками идут… Казачью власть восстанавливать… Скоро в Каневской будут…»

В воскресный день кучками собирались казаки на базарной площади. Хмуро слушали стариков, время от времени боязливо оглядывались по сторонам. Рыжий Волобуй, елейный Сушенко и грузный Бут нашептывали, внушали, уговаривали.

Андрей чувствовал, что с его отрядом творится что–то неладное, а что — понять не мог.

Приходит к нему Федор Бровченко — пускал его Андрей на трое суток домой жену молодую проведать, в хозяйстве кое–что поправить. Стоит Бровченко перед Андреем, а сам глаз на него не подымает. Просит, чтобы Андрей выписал его из отряда.

Вскипел Андрей, обругал Бровченко последними словами. Лучший пулеметчик в отряде, и вдруг ни с того ни с сего — выпиши. Стоит Бровченко, молчит, хмурится, в землю смотрит.

Стал ему Андрей о революции, о бандах генеральских рассказывать. Кончил говорить — ну, думает, убедил, а Бровченко опять свое: «Отпусти меня, Андрей Григорьевич, добром, а то сам уйду». Плюнул с досады Андрей. «Иди, — говорит, — раз так, к такой матери!» За Бровченко еще человек шесть потянулись из отряда.

… Отряд Андрея был разбит на взводы. Каждый взвод стоял в отдельном дворе.

Погожим утром Андрей объезжал взводы. Невесело было у него на сердце. В первом и третьем взводах после уборки почти все лошади остались грязными. Почти у всех на ногах мокрицы. «Нет, ну его к черту, — грустно думал Андрей. — Завтра же заявлю, что не хочу быть командиром. Пусть выбирают другого. Таких коней не чистить?! Да им век не снилось на таких коней садиться!»

Въехав в богомоловский двор, где стояли лошади второго взвода, Андрей спрыгнул с жеребца и быстро направился к коновязи.

Казаки только что окончили чистку и собирались вести коней на водопой. Командир взвода, пожилой рыжеусый урядник, заметив Андрея, скомандовал:

— Взво–о–од, прекратить уборку! Смир–р–рно-о-о!

Андрей стал обходить лошадей. Лошади были запущены, и он все более и более мрачнел.

Дойдя до вороной кобылицы Герасима Бердника, он невольно залюбовался. Красавица–кобыла, подымая переднюю ногу, осторожно гребла ею воздух и косилась на Андрея большим огненным глазом.

Андрей нежно провел ладонью по ее короткой атласной шерсти. Кобылица, нервно вздрагивая от прикосновения Андреевой руки, тихо заржала. Андрей провел еще раз ладонью, но уже против шерсти, и гневно отшатнулся. Из–под его пальцев дождем посыпалась перхоть, смешанная с пылью.

Отойдя от коновязи, Андрей сурово бросил подошедшему к нему командиру взвода:

— Построй людей!

Когда казаки построились двумя неровными шеренгами, Андрей подошел к Герасиму Берднику, стоявшему на правом фланге:

— Я тебе, Герасим, лучшего коня со всего станичного юрта дал. Тебе век бы такого коня не иметь, если б не советская власть. Когда ты на нем по станице гарцуешь, все девчата на тебя смотрят. А ты его, словно пса дворового, запустил. Запаршивел конь… Шкуру тебе, Герасим, плетюгами спустить надо!

Андрей отошел от Герасима и встал напротив взвода.

Герасим вслед ему зло крикнул:

— Сам попробуй почистить! Командир нашелся!

Из второй шеренги кто–то отозвался:

— Дюже плетюгами не раздаривайся, не старый режим!

Андрей, побелев от гнева, крикнул:

— Кто вас учил так коней чистить?! Разве тот казак, кто на коне парш разводит? Срам!.. На Дону немцы. Кругом офицерье банды против советской власти скликает. А вы, вы… в угоду куркулям коней переводите!

Он сорвал с себя маузер и шашку. Бросив оружие на землю, стал срывать черкеску. Казаки угрюмо молчали.

— Чего стоите? Геть по домам! На прутах с ребятишками будете ездить… Бабам горшки чистить вам, а не боевых коней!

Оставшись в одном чекмене, он засучил рукава, подошел к Герасимову коню, взял щетку и принялся его чистить.

Казаки, ломая ряды, растерянно топтались на месте. Но вот один из них, расталкивая товарищей, решительно направился к коновязи. За ним один за другим пошли к своим коням остальные. Через несколько минут в воздухе яростно мелькали щетки и слышались ласковые возгласы, успокаивающие лошадей.

К Андрею нерешительно подошел Герасим:

— Андрей! Андрей Григорьевич! Товарищ командир! Отдай щетку, не срами…

Андрей молча продолжал чистить коня.

— Товарищ командир! Вот, ей–богу, пылинки на нем не найдешь!

Андрей, дочистив один бок коня, в упор посмотрел на Герасима.

— Разрази меня гром, товарищ командир… да я… уж лучше плетюганов мне всыпь… расславят теперь хлопцы на всю станицу… засмеют дивчата…

— На, да смотри: не будешь коня кохать, как дитя малое, отберу его! Будешь на обозной кляче куркулям на смех ездить.

Быстро надев черкеску и оружие, Андрей вскочил на своего жеребца и, не прощаясь, поскакал со двора.

Глава XI

Уже горели хутора и станицы в огне кулацких восстаний. С Дона, тесня Красную Армию, рвались на Кубань белые казачьи дивизии и офицерские полки. Все ближе и ближе к Каневской подходили бои. Наглели мелкие банды, прятавшиеся по камышам, и конной сотне часто приходилось с боем загонять их назад в плавни.

На Брюховецкую через Каневскую шел со своей казачьей дивизией генерал Покровский.

Андрей только что вернулся со своей сотней в станицу. После двухчасового боя он выбил банду из станицы и загнал ее в плавни.

В Каневскую входили с песнями. Передав на площади команду Дергачу, Андрей шагом поехал домой.

Всего только три месяца прошло с тех пор, как он женился, наконец, на Марине и поселился в купленном в прошлом году у Черенчихи доме. Марина поправилась после болезни и еще более похорошела. Андрей был счастлив. Даже частые стычки с бандами и постоянные заботы об отряде не только не умаляли его счастья, но, наоборот, еще более осмысливали его жизнь.

Он с большой охотой взялся за организацию сводного красногвардейского отряда и вскоре ушел с головою в привычную для него военную жизнь.

Увидев издали подъезжающего рысью Андрея, Марина с радостным криком выбежала навстречу. Андрей, спрыгнув на ходу с седла, нежно обнял ее за плечи и поцеловал в смеющиеся глаза.

— Где это ты так долго был, Андрейко?

Уловив в ее голосе тревогу, Андрей успокаивающе улыбнулся:

— Ничего серьезного. Пришлось немного пугнуть банду Леща.

Марина, пытливо посмотрев на Андрея, спросила:

— Раненые есть?

— Казанок Степка в плечо ранен. Да я к нему фельдшера уже послал. А чего ты так на меня смотришь — не веришь, что ли?

— Ты ранен, Андрей! Смотри, у тебя рукав в крови.

— Где? — Андрей мельком посмотрел на руку. Левый рукав его черкески был в одном месте разорван и потемнел от запекшейся крови.

— Ну, это так, царапина… — Он смущенно улыбнулся.

Расседлав жеребца и положив ему в кормушку душистого сена, Андрей подошел к Марине.

— Ну, не тревожься, Маринка! Пойдем в хату, ты мне эту царапинку перевяжешь. — И, шутливо взяв ее за руку, со смехом потащил к дому.

В ловких пальцах Марины быстро мелькал белый широкий бинт. Шальная пуля, разорвав выше локтя сукно, сорвала клочок кожи.

Пока Марина, кривя от жалости губы, быстро перевязывала рану, Андрей думал, как лучше подготовить ее к своему отъезду. Он понимал, что его отряду не сдержать напора белогвардейских полчищ и не сегодня, так завтра придется отступать. Зная, какие зверства чинят белые над женами красногвардейцев, Андрей сперва хотел взять Марину с собой. Но мысль о том, что им самим придется с боем пробиваться среди бродящих всюду банд, заставила его отказаться от этого намерения.

Оставалось одно — свезти Марину в какой–нибудь отдаленный хутор, где ее не знают. Но от такого решения не стало легче на сердце. Слишком известным он стал в последнее время со своей сотней, чтобы не бояться лютой мести кулаков и офицерских банд по отношению к своей семье.

Смотря на встревоженное лицо Марины, Андрей не находил сил сказать ей о предстоящем отступлении и решил отложить разговор до утра.

Остаток дня он провел дома, помогая Марине полоть огород.

Вечером неожиданно пришел Григорий Петрович. По встревоженному лицу отца, по его нахмуренным седым бровям Андрей понял, что отец откуда–то узнал об отступлении отряда.

Оба они, выйдя во двор, долго молчали. Григорий Петрович начал первый:

— Отступаешь, большевистский атаман?

— А вы отколь знаете?

— Чего там — отколь? Вся станица гудом гудит! Вот–вот генерал Покровский здесь будет. Вам что? Сели на коней, да и умелись подальше, а отцам за вас головы в петли совать придется.

— Садитесь и вы на коней. Вместе отступать веселей будет.

— Ты мне шутки не шуткуй! Нам за вас, может, жизни решаться придется, а ты насмешки строишь, хаханьки тебе. Куда Маринку–то денешь?

Андрей поник головой:

— Не удумаю, батя, куда и деть. С собой взять боязно и здесь оставить нельзя…

— С собой, с собой! Ночью, слышь, восстание казаки хотят делать. Самим–то вам хоть бы живым вырваться.

— Ну, пока мой отряд в станице… восстания не будет! — задорно тряхнул головой Андрей.

Григорий Петрович исподлобья наблюдал за сыном:

— Марину–то, говорю, к ее деду на хутор отвезти надо.

Андрей посветлел:

— Вот и я думаю так, да кто повезет?

— Сам отвезу. В Уманскую за товарами поеду, ее под сено спрячу и отвезу. Так отступать решился?

— Сами видите — здесь не удержаться.

— Может, остались бы?

Андрей насторожился:

— Это, то есть, как?

— Да так. Куда поедете? Везде станицы на советскую власть подымаются. Выехал бы со своим отрядом генералу навстречу, вот прощение и заслужил бы, а то, глядишь, и в офицеры бы произвели.

Андрей ожег отца гневным взглядом:

— Это что же… вас Бут и Богомолов научили? Эх, батя, батя! Всю жизнь мы с вами на этих пауков работали. Ненавидеть их надо! Враги они заклятые наши, а вы к ним за советами бегаете, ровно дитя малое к матери.

Григорий Петрович насупился:

— Не такой я для тебя, Андрей, жизни желал…

— Ничего, батя, вернемся, мы жизнь эту по–своему заседлаем.

— Вернетесь? Эх, сынок, на погибель идешь! Против своих…

— Мои со мной идут.

Григорий Петрович направился к выходу:

— Нету власти моей тебя не пустить. Стар я стал, болен. Но и благословения родительского тебе не даю… А за Маринкой сам заеду… как только Василь с конями с Брюховецкой вернется.

После ухода отца Марина, чувствуя, что от нее что–то скрывают, тщетно старалась узнать от Андрея правду. Но тот отмалчивался.

… Прошла полная тревоги последняя ночь. Наутро жители станицы были разбужены далекими орудийными выстрелами. Андрей наскоро оделся и выбежал во двор.

Марина, выведя жеребца из конюшни, привязала его к дереву и старалась накинуть на него тяжелое завьюченное седло. Жеребец, перебирая ногами, злобно скалил зубы.

Андрей подошел сзади, обнял ее, взял у нее из рук седло. Быстро покончив с седловкой, он повернулся к Марине. Ее глаза были полны слез.

— Отступать будете? — чуть слышно спросила она, и ее побелевшие губы задрожали.

Андрей видел, какие она делает усилия, чтобы не разрыдаться. У него самого ком тяжелый стоял в горле. Он молча кивнул головой.

Марина схватила его за рукав:

— Возьми и меня! Не оставляй здесь… Ведь замучают они твою Маринку!

Она умоляюще потянулась к нему, обхватила его шею руками. Но Андрей уже овладел собой:

— Ты пойми, Марина: если я тебя возьму, то и все мои хлопцы захотят забрать семьи. А ведь с обозом нам никак не пробиться, и весь наш отряд порубят…

С нежностью гладил он ее густые волосы:

— Ничего, Маринка! Мы вернемся… Скоро вернемся, а пока батько отвезет тебя к деду на хутор.

Марина, наконец, оторвалась от Андрея.

Езжай! Тебя, должно, ждут, а я… — она тщетно попыталась улыбнуться, — я тебя в дорогу готовить буду…

Из хаты в хату, из хутора в хутор, извиваясь ядовитыми змеями, поползли слухи: «большевики уходят… Забранное у населения оружие и станичную казну с собой увозят…»

Опять собираются в кучки возле стариков казаки. И опять посредине групп оживленно жестикулирует рыжий Волобуй, мягко воркует Сушенко и слышится хриплый бас Семена Лукича…

Ночью, когда остророгий месяц тайком крался между гребнями облаков, отряд Максима Сизона, разместившийся на полусотне подвод, медленно переезжал греблю, направляясь на Брюховецкий шлях.

Впереди мягко катились по пыльной дороге три тачанки. В первой из них в лохматой бурке сидел Сергеев рядом с Максимом. Между ними притаился выкрашенный в зеленую краску тупорылый пулемет. С боков и впереди отряда скакали дозорные.

Андрей, дав один взвод для охранения, ехал с сотней сзади.

Отъехав версты две от скрывшейся в темноте станицы, он обернулся назад, потом положил руку на гриву идущей рядом кобылы Колонка и с горечью в голосе проговорил:

— Эх, Игнат! Довелось нам ночью, как ворам, от родных куреней бежать…

Колонок, насупясь, молчал.

Всю ночь отряд настороженно двигался по Брюховецкому шляху. Утром, когда первые подводы втянулись в станичные улицы, Андрей, отозвав дозоры, повернулся в седле.

Сзади него, сутулясь, на высоком сером коне ехал командир первого взвода Лука Чеснок.

— Сотня! — Казаки, выравнивая поводья, насторожились. — Стройся по–о–о шести!

Чеснок, осаживая коня, очутился между двумя первыми звеньями. Сдвинув на лоб кубанку и откидываясь в седле, он запел:

Не так слава, не так слава.

Як той поговир,

Що зайиздив казак з Сичи

До вдови у двир.

Три сотни голосов подхватили:

Вечеряли у свитлици,

Мед–вино пили,

И в кимиати на кровати

Спочивать лягли…

… Днем командир 1‑го Интернационального полка хорунжий Ольшанский собрал митинг. На митинге постановили влить отряд Максима Сизона в пехотный полк. Помощником командира полка выбрали Сизона. Ночевали в Брюховецкой. Утром Андрей и Иван Дергач прощались со своими товарищами.

К Андрею подошел Ольшанский:

— Товарищ Семенной, может, останешься с нами?

Андрей удивленно посмотрел на Ольшанского:

— А что мне делать у вас? Конная разведка у тебя есть. Нет, я лучше на Екатеринодар двину, — может, к какой–нибудь конной части пристану.

Сергеев положил на плечо Андрею руку и проговорил взволнованно:

— Ступай, Андрей! Да помни, что ты мне обещал.

Андрей посмотрел ему в глаза:

— Я, товарищ Сергеев, вступил на широкий ленинский шлях и пойду по нем до конца. На кривые тропки меня никому не столкнуть…

На другое утро сотня Андрея выступила из Брюховецкой. Отдохнув за ночь, кони шли широким шагом. Яркие лучи встающего солнца сверкали тысячами огней в капельках выпавшей за ночь росы.

Впереди сотни плясал на тонких точеных ногах жеребец Андрея. Андрей, хмурясь, сдерживал его, а позади замирали напутственные крики провожающих.

Глава XII

Глухие раскаты орудийных выстрелов к ночи смолкли. Казалось, станица заснула. На опустевших после ухода отряда улицах и площади еще остались следы недавнего присутствия сотен людей и лошадей. В густой пыли валялись окурки, клочки сена, конский навоз. Было тихо. Какие–то трусливые тени жались к стенам хат, бесшумно скользя вдоль заборов и внезапно исчезая.

Плотно притворенные ставни, из–за которых не прорывалась даже самая слабая полоска света, придавали хатам запустелый, нежилой вид.

В большом новом доме Сушенко окна наглухо занавешены одеялами. Сидящие в столовой люди разговаривают шепотом, словно на столе стоит не закуска, а гроб с покойником.

Семен Лукич, наклоняясь к Буту, что–то шепнул ему на ухо. Тот, двинув стулом, поднялся. Недовольно посмотрев на Богомолова и отца Алексея, споривших на другом конце стола, он налил себе в стакан мутной самогонки.

— Господа! А не пойти ли нам в станичное правление? Может, они не все оружие успели вывезти.

Волобуй вытащил серебряные массивные часы:

— Уже два часа прошло, как они убрались. Может, в самом деле глянем?

Сушенко насмешливо посмотрел на Бута:

— А чего там глядеть–то? Все одно они твою двустволку, Павел Васильевич, увезли.

Отец Алексей вмешался в разговор:

— Я так полагаю, что идти туда сейчас незачем. Пока подойдут наши, нам надо связаться с есаулом Лещом и дать ему знать, что станица свободна.

— Вот это дело, станичники! — Бут довольно расправил бороду. — Но кто поедет искать Леща?

Блуждать ночью в камышах, разыскивая банду Леща, никому не хотелось, и все молчали.

Игнат Сушенко не вытерпел. Ему ли не знать, где находится Лещ? Кто, как не он, извещал Леща всякий раз, когда сотня Андрея выезжала из станицы на поиски его банды? Игнат поднялся с дивана и, подойдя к столу, уверенно проговорил:

— Я поеду. Я знаю, где его сыскать.

Семен Лукич восторженно забасил:

— Ну и молодец у тебя сын, Петр Герасимович!

Старик Сушенко довольно усмехнулся и, недоверчиво покосившись на Игната, потянулся за бутылкой.

— А откуда ты знаешь, где он сейчас мыкается?

— Уж знаю, — упрямо сказал Игнат.

Все обрадованно переглянулись…

Есаул Лещ был сыном богатого хуторянина. После выбора станичного ревкома он, собрав десяток офицеров и казаков, ушел с ними в плавни. Вскоре к нему стали стекаться те, кто имел основание бояться большевиков. Отряд есаула вырос до сотни сабель и доставлял немало хлопот конной сотне Андрея своими внезапными налетами.

Страшную славу стяжал себе за это время есаул Лещ. Везде, где ни появлялась его банда, она жестоко расправлялась с семьями красногвардейцев, не щадя ни женщин, ни детей.

Через полчаса Игнат, осторожно выглянув за ворота, вывел в поводу оседланного коня. Было тихо. У гребли встревоженно крякнула проснувшаяся не вовремя утка. Прислушиваясь, Игнат постоял минуту в раздумье, затем вскочил в седло и пустил коня галопом. Четкий топот лошади вскоре потонул в захлебывающемся собачьем лае…

Есаул Лещ, прослышав о готовящемся отступлении красного отряда, целую ночь метался со своей бандой вокруг станицы, но не решался в нее войти.

Ночь была темная, и идти на риск Лещ не хотел: он опасался ловушки со стороны Андрея. Под утро, получив извещение от Игната Сушенко, Лещ вывел свою банду к железнодорожной станции. На путях стоял воинский эшелон. Впереди состава были прицеплены два классных вагона, а на площадках темнели орудия с наведенными в степь и на станицу дулами.

Есаул поднял к глазам бинокль. Часовой, стоящий на одной из площадок, повернулся к нему лицом, и есаул явственно разглядел на зеленой фуражке часового красную звезду. Злобно выругавшись, он повернул назад, уводя свой отряд в плавни.

Марина, проводив Андрея, остаток ночи потратила на сборы к отъезду. Под утро, обессиленная, она свалилась на кровать и крепко заснула.

Приснилось ей, будто красногвардейский отряд окружили белые, а ее Андрей, весь в крови, яростно отбивается сразу от нескольких человек. Кругом слышны крики и ружейная стрельба.

Марина, широко открыв глаза, села на кровати. На полу пестрый котенок играл солнечным лучом.

С улицы доносились частые удары палки о забор.

— Эй, хозяйка!

«Кадеты пришли за мной», — с ужасом подумала Марина, заметавшись по комнате. В углу стоял карабин Андрея, оставленный им для отца. Схватив его, она бросилась к окну.

На улице возле калитки стояли два парня в зеленых гимнастерках без погон. У обоих на фуражках были большие красные звезды. Третий, в кожанке, надетой внакидку, стоял в стороне. Радостно вскрикнув, Марина положила карабин на стол и выбежала во двор.

— Эй, тетка, продай жерделов!

Марина приветливо улыбнулась, подойдя к калитке:

— Откуда вы взялись, ведь наши уже отступили.

— Кто это — ваши? — настороженно спросил третий, в кожанке.

Марина подняла голову. Прямо на нее внимательно смотрели большие карие глаза. Сбившаяся на затылок фуражка обнажала сильно посеребренные виски.

— Кто это — ваши? — повторил он, шагнув ближе к забору.

Марина, сбиваясь от смущения и еще не прошедшего испуга, стала рассказывать про отступление отряда, про Андрея и про то, как, заслышав стук, она подумала, что это белые пришли за нею…

Ее слушали, не перебивая… Человек в кожанке по взволнованному, еще таящему следы испуга лицу Марины и по ее горячим торопливым словам убедился, что она говорит правду, и улыбнулся, потом лицо его стало серьезным:

— Что ж ты теперь делать думаешь? Ведь сегодня к ночи здесь белые будут.

Марина грустно проговорила:

— На хутор ехать придется, пока наши придут… Не взяли меня с собой — побоялись, что сами не пробьются.

— А что ты в отряде делала бы? Кашу, что ли, варила бы?

Марина обиделась:

— Сестрой была бы. Я перевязывать умею.

Командир задумался.

— Слушай, товарищ. Я командир прибывшего на вашу станцию отряда одиннадцатой армии. К вечеру мы уезжаем. — Он взял Марину за руку. — Едем с нами, нам как раз сестра милосердия нужна. — Голос его опять стал строгим. — Так, говоришь, перевязывать умеешь?

— Умею, — обрадованно прошептала Марина.

— Вот и хорошо. Ну, решай, поедешь с нами?

Оба красноармейца заговорили, перебивая друг друга:

— Едем, чего там думать!

— Кадеты на хуторе разыщут тебя — пропадешь!

— Ну, вот видишь, и команда просит, — засмеялся командир.

— Плохо без сестры–то, товарищ Кочергин, — смущенно оправдывались красноармейцы.

Марина нерешительно поглядела на дом, на огород, на его ровные зеленые грядки, на молодой сад, где уже наливались под тонкой краснеющей кожицей первые яблоки.

Сколько труда она положила здесь, а вот теперь все это надо надолго, а быть может, и навсегда бросить.

Все трое молча смотрели на Марину. И когда она снова повернулась к ним, лицо ее было спокойным и решительным.

— Пойду, товарищ командир! А за этим, — она рукой указала на огород и сад, — наряжай подводы. — И улыбаясь, посмотрела в глаза командиру.

Через два часа Марина была уже на станции. Пока она устраивалась в маленьком купе санитарного вагона, пришедшие с ней красноармейцы подробно рассказывали улыбающемуся старику врачу о том, как они ходили с командиром в станицу и нашли сестру милосердия.

К вечеру эшелон двинулся по направлению к Екатеринодару. Марина, в зеленой телогрейке с белой повязкой на рукаве, стояла на подножке классного вагона.

Высоко над степью маячил одинокий коршун, зорко высматривая неосторожного суслика. А за поворотом в голубом мареве скрывалась окруженная зеленью садов родная станица.

Орудийные выстрелы, смолкнув к ночи, днем опять загудели в стороне от станицы.

Григорий Петрович, в пахнувшей нафталином черкеске с погонами урядника и обеими медалями, расчесывал перед осколком зеркала бороду, собираясь идти на площадь смотреть генерала и его войско.

Василиса Николаевна, с тревогой наблюдая за мужем, подошла сзади и поправила складки черкески, ворчливо проговорила:

— Не ходи, Петрович, и чего там тебе делать–то… еще убьют, чего доброго.

— Не бреши, чего не след. Генерал да чтобы разбоем заниматься стал! — Поправив на поясе кинжал и перекрестясь, он торопливо вышел из хаты. Во дворе он еще раз перекрестился и решительно отворил калитку.

От гребли на галопе показался отряд всадников.

Впереди отряда в белой папахе скакал командир.

Григорий Петрович, прикрываясь от солнца ладонью, с любопытством наблюдал за быстро приближающимся отрядом.

— Эй, урядник!

Есаул Лещ, сдерживая разгоряченного коня, хотел что–то спросить, но, узнав Григория Петровича, радостно воскликнул:

— А, вот где попался, старый пес! — И, наезжая конем на перепуганного старика, стал хлестать его плетью по лицу. И когда Григорий Петрович, обливаясь кровью, упал под ноги его коня, есаул вытащил наган и, не целясь, выстрелил в голову старика и помчался по улице. За ним, вздымая тучу пыли, помчался его отряд.

Над притихшей станицей понеслись торжествующие перезвоны колоколов. Это станичное кулачье пасхальным звоном встречало головной отряд генерала Покровского.

Не успел смолкнуть колокольный звон, как в станице началась свирепая расправа над семьями ушедших членов ревкома и красногвардейцев.

Миля, сбегав с сестренкой посмотреть на вступающую в станицу конницу, спешила домой. Подойдя к воротам, она услышала чей–то отчаянный вопль. На крыльце появилось трое казаков. Один из них тянул за волосы Гриниху, а двое других били ее плетьми.

Около своей калитки за расправой над Гринихой с удовольствием наблюдала тетка Горпина, муж которой был в банде есаула Леща. Когда казаки поравнялись с ней, она с торжествующей улыбкой подошла вплотную к Гринихе и, со злостью плюнув в ее окровавленное лицо, стала что–то шептать казакам. Один из них, урядник, недоверчиво переспросил:

— Пулеметчиком, говоришь, был?

— Вот тебе Христос, правду говорю! — закрестилась Горпина.

… Федор Бровченко только что собирался садовым варом смазать изуродованную ветром молодую яблоню: держа в руке маленькое ведерко, он сосредоточенно осматривал поврежденное место.

Во дворе послышался испуганный голос жены. Выйдя из–за конюшни, он увидел двух пожилых казаков с погонами на черкесках.

— Федор Бровченко ты?

— Я, — неуверенно проговорил он, внимательно вглядываясь в казаков.

— Так это ты, сукин сын, у большевиков пулеметчиком служил?!

Урядник, быстро сорван с плеча винтовку, шагнул к Федору.

Тот, бледнея, опустил голову. Урядник обернулся к другому казаку:

— А ну, Степан! Дай ему.

Подойдя к Федору, Степан наотмашь ударил его кулаком в ухо.

Федор, со стоном выпустив ведро, закрыл лицо руками:

— Так я ж, товарищ, сам ушел с отряда…

Урядник зло скривил губы: —

— Дай ему, Степан, еще за товарища!

Через несколько минут избитого кулаками и прикладами Бровченко вели через двор на улицу. Глаза его недвижно смотрели куда–то вдаль, а ноги, то и дело подгибаясь, волочились по земле.

Жена Бровченко, с растрепанными волосами, ползла следом, с диким воплем цепляясь за пыльные сапоги урядника. Тот, не глядя, наотмашь полоснул ее плетью по лицу.

Ночью штаб дивизии Покровского, миновав Каневскую, выехал на Брюховецкий шлях. В станице осталась одна сотня и отряд есаула Леща. Соединясь с дивизией Покровского, Лещ получил приказ: из оставшихся в станице казаков сформировать конные сотни для нового полка, командиром которого он был назначен.

Утром в балке, за греблей, расстреляли девять ушедших из отряда красногвардейцев.

Полевой суд в составе есаула Леща, хорунжего Суслыкина и вновь выбранного атамана — хорунжего Черника заседал во дворе станичного правления. В тот же день был вынесен смертный приговор женам и родным членов ревкома и красногвардейских командиров.

На первом месте в списке был пойманный казак, один из членов ревкома, на последнем — Аграфена Гринь, приговоренная к смерти за то, что ее дочь ушла к красным, а также и за Андрея — ее зятя.

Наскоро сколоченная виселица была поставлена около Церковной ограды.

Наступил день казни. С утра конные нарочные сгоняли народ на площадь. Невдалеке от церковной ограды за вынесенным из правления столом расположился суд. Сбоку с крестом в руках поместился поп Алексей, что–то шепчущий сидящему рядом есаулу.

Члена ревкома вешали первым. Когда веревочная петля коснулась его шеи, он как бы очнулся от того оцепенения, в котором подходил к месту казни. Силясь развязать стянутые веревкой руки, он ударил ногой в живот конвоира.

На него набросились сразу пять казаков, и через минуту он уже бился в петле.

Отец Алексей, прервав разговор с атаманом, нехотя поднялся из–за стола, торжественно поплыл к группе осужденных. Атаман нагнулся к Лещу:

— Ты меня, есаул, не обидь, отсюда прямо ко мне иди обедать, ждать буду.

Лещ утвердительно кивнул головой. Атаман, выпрямляясь, скучающим взглядом окинул толпу. К столу быстро подошел весь красный от гнева отец Алексей. Тяжело опускаясь на пододвинутый атаманом стул и оправляя рясу негодующе прошипел:

— Вот мерзавцы! От святого креста морды воротят. Только две бабы поцеловали.

… Гриниху казнили последней. Когда ее грузное тело повисло в воздухе, истертая веревка лопнула, и старуха тяжело грохнулась на землю.

Вскочив на ноги, она с перекошенным от ужаса лицом кинулась в толпу. Бабы и казаки, крестясь, в страхе расступались перед ней, давая дорогу. Выбравшись из толпы Гриниха опрометью бросилась бежать по площади.

Первым опомнился атаман:

— Поймать ее!

Конвоиры, толпясь и переругиваясь, бросились в погоню. Догнали Гриниху уже около дома и, избив плетьми снова повели на площадь.

Вырываясь из рук конвоиров, она выкрикивала в притихшую толпу:

— Казаки, казаки! Чего же вы смотрите? Бейте их, бандитов проклятых!

Толпа колыхнулась, плотнее пододвинулась к месту казни. Послышались негодующие голоса:

— Отпустите бабу!

— И так довольно народу перевешали!

Когда Гриниху подтащили к виселице, оказалось, что нет запасной веревки.

Есаул Лещ взял атамана за рукав чекменя:

— Слушай, Семен Лукич! Может, того… заменим ей шомполами. К тому же, родственница она мне…

Атаман равнодушно пожал плечами:

— Хозяин станицы ты — поступай, как знаешь.

Есаул, крутнув пальцами рыжий ус, тяжело поднялся со стула.

— Господа казаки! — кашлянув, он подождал, пока утихал шум. — Военно–полевой суд в лице, — он важно ткнул себя пальцем в грудь, — есаула Леща, атамана вашей станицы Черника и хорунжего Суслыкина постановляет, — атаман и хорунжий встали, — смертную казнь Аграфене Гринь, ввиду ее малых детей, заменить сотней ударов шомполами…

После казни расходились молча, боясь встретиться взглядами друг с другом. Полуденный зной опал. Подувший с лиманов свежий ветер закрутил пыль и, взбив ее столбом, унес с опустелой площади.

Глава XIII

Максим медленно прохаживался с Сергеевым по давно не метенному перрону в ожидании начальника конной разведки, посланной им в Тимашевку. Ольшанский со стариком в красной фуражке пошел осматривать только что прицепленный паровоз.

По проселочной дороге, вьющейся вдоль насыпи, закружилась пыль.

Максим остановился, вынул бинокль:

— Разведка, Дмитрий Мироныч.

И передав бинокль Сергееву, повернулся к эшелону:

— По–о–о-о-лк! По ваго–о–о-нам!

— По ва–а–а-агона–а–ам! — пропели батальонные и ротные командиры.

Бойцы, толпясь, заспешили садиться.

Со станции, придерживая рукой шашку, бежал к Максиму высокий худой парень в синей черкеске.

— Беда, Максим! В Тимашевке конные части кадетов!..

Максим с грустью сказал:

— Обошли, гады! Не иначе, как драться придется, а патронов всего по семь на человека.

Подошел Ольшанский:

— Ну, паровоз готов! Можно ехать.

— Некуда ехать. Тимашевка занята.

Ольшанский протяжно свистнул.

Что ж делать теперь будем?

Надо высадиться и идти на Кореновскую через Выселки, в обход кадетам, — уверенно проговорил Сергеев.

Ольшанский тоскливо посмотрел на голую степь:

— Что ж… Пожалуй, Сергеев прав.

Сдвинув кубанку, Он вытер рукавом потный лоб. Максим утвердительно кивнул голевой.

— Собери–ка, Ольшанский, командиров, обсудим. Ольшанский шагнул к краю перрона и крикнул:

— Батальонные, ротные и взводные командиры, ко мне! Через час полк шел походной колонной по дороге к Кореновской. На железнодорожной насыпи остался взорванный паровоз…

К Выселкам подошли на другой день.

Когда в голубой дали показались белые хаты, разведка донесла, что в садах за станицей залегли цепи белых.

Полк сгрудился возле обозных повозок. Бойцы хмуро слушали влезшего на пулеметную тачанку Ольшанского.

— Товарищи! Назад хода нет! Брюховецкая уже занята кадетами. Тимашевка и Роговская тоже. Единственный путь к своим — на Екатеринодар — также отрезан.

Из толпы послышались взволнованные выкрики:

— Завели нас в капкан!

— К кадетам переметнулись!

— Измена!

На тачанку влез Максим:

— Товарищи! Да замолчите, бисовы хлопцы! Что у меня: глотка луженая, что ли?..

Шум затих.

— Товарищи! Советская власть дала нам землю. Она дала нам, бесправным, человеческие права. Если на нашей Кубани снова сядут атаманы… они отберут у нас землю! А дети наши будут батраками у куркулей. У нас нет снарядов. У нас и патронов мало. Но мы штыками проложим себе путь!

Максим суровым взглядом окинул бойцов.

— Товарищи! Я вместе с вами батраковал по хуторам.

Мы вместе мечтали… о земле. Вспомните, как мы кохали ненависть к тем, кто гноил нас в окопах. Вот они перед нами, наши враги! Не пощады просить у них… Уничтожать их надо!.. Или они уничтожат нас!

Он выхватил наган.

— Большевики и сочувствующие! В цепь! За мною, в атаку марш!

И, легко спрыгнув с тачанки, побежал по направлению к станице. За ним побежали десятка четыре красноармейцев и казаков, на бегу рассыпаясь в цепь.

Полк двинулся шагом, но бегущая впереди кучка людей увлекла его вперед. Почти не сгибаясь под усиливающимся пулеметным дождем, разъяренным потоком стремительно понеслись к садам батальоны.

Белые не выдержали. В страхе перед грозно накатывающейся на них лавиной людей они поспешно бросили пулеметы и врассыпную побежали к станице…

Путь на Кореновскую был свободен.

Полуденное солнце палило землю нестерпимым жаром. Едкая пыль затрудняла дыхание. Красноармейцы, держа винтовки как попало, еле брели группами и в одиночку. Сзади длинной вереницей растянулся обоз.

Собрав людей, Максим сделал привал. Измученные длинной дорогой, разморенные жарой, красноармейцы, отойдя немного в сторону, падали на горячую землю и сейчас же засыпали.

К Максиму подскакала разведка.

— Товарищ Сизон, Кореновская свободна от противника.

— Спасибо, хлопцы!

Езжайте к обозу коней кормить.

Хорошо знал Максим начальника разведки, казака соседней станицы — Федора Ступню. Вместе батрачили они у Подлипного, а затем на мельнице у Бута. Знал Максим, что не подведет Федька, но все же, достав бинокль, стал зорко шарить по окраине виднеющейся вдали станицы…

Дневная жара стала спадать. Улеглась едкая дорожная пыль. Подняв людей и рассыпав их густыми цепями, Ольшанский с Максимом повели полк к Кореновской. Рядом с ними на левом фланге шагал Сергеев. Красноармейцы, повеселев после отдыха, перекидывались шутками. То и дело изрывался громкий смех.

Сзади, со стороны идущего по дороге обоза, вдруг послышались беспорядочные ружейные выстрелы. Максим с удивлением обернулся. Обозники, нахлестывая лошадей, сворачивали с дороги и мчались в степь. На невысоком холме, по ту сторону дороги, маячили десятка полтора всадников. Максим повернулся к Сергееву:

— Плохие дела! Это разъезд Покровского. Опять отрезать могут.

Максим хотел было броситься наводить порядок среди обозников, но увидев, что Ольшанский уже возится около пулемета, успокоился и снова пошел с Сергеевым впереди первой цепи. Вскоре до них донесся дробный стук пулемета. Перескакивая дорожную канаву, справа развертывалась конная разведка полка.

Сергеев посмотрел на Максима:

— Что ж, по–твоему, делать?

Максим с минуту молчал, потом проговорил решительно:

— Идти на Екатеринодар, не останавливаясь на ночевку в станице. Иначе окружат.

— Ну что ж, давайте обсудим…

— И обсуждать тут нечего! — уже сердито буркнул Максим. И, увидев идущего к ним Ольшанского, пошел навстречу: — Товарищ Ольшанский! Задерживаться в станице на ночь нельзя. Подкормим лошадей, возьмем сена, да и двинем дальше, на Екатеринодар.

Ольшанский взглянул в сторону полка.

— А ты думаешь, что, когда люди дорвутся наконец до хорошего отдыха, они захотят опять ночью идти дальше?

Максим пристально посмотрел ему в глаза:

— А ты как считаешь — Покровский не захлопнет нас снова в мешок?

Ольшанский угрюмо проговорил:

— Отчего же не захлопнуть. Может, очень свободно.

А ночевка тут ни при чем. — И, шагнув к Максиму, взял его за воротник гимнастерки: — Думаешь… мне самому охота в генеральские лапы попасться?

Максим смутился:

— Да нет, я не про это.

— Ну, а если нет, то нечего и говорить. Идем вперед, а то мы между цепями путаемся…

Вскоре к ним присоединился и Сергеев. К удивлению Максима, он поддержал Ольшанского, говоря, что нельзя уходить из станицы, не забрав желающих влиться в полк.

На околице к ним подъехали квартирьеры, а с ними и Федор Ступня. Федор наклонился с седла к Максиму.

— Слышь, Максим, не ходи с ними! — показал он глазами на Ольшанского и Сергеева. — Тебя мои ребята просят к нам.

Максим засмеялся:

— Что, опять читать книгу заставите?

Федор смущенно почесал кончиком плети переносье:

— Мы уж того… и сундучок твой к себе перетащили. Сделай милость, поедем!

Федькин взвод поместился в двух просторных дворах на окраине станицы.

Когда Максим с Федькой вошли в хату, уже шипела на огромной сковороде яичница, поджаренная с куском свиной колбасы. Красноармейцы вскочили, смущенно пряча под стол бутылку самогона.

В зеленоватых глазах Максима забегали смешливые огоньки:

— Вы чего ж, хлопцы, горилку–то хороните? Я ж нe монах. По чарке с дороги выпить греха нет.

После ужина весь взвод собрался вокруг Максима.

Достав большую книгу, он осторожно провел ладонью по старому переплету, обтянутому голубым коленкором. На корешке слабо блеснули полустертые буквы: «Шарль де Костер. Легенда о Тиле Уленшпигеле».

Полгода тому назад вынес на базар ветеринарный врач целый ворох книг. Максима привлекла эта книга переплетом и необычным названием. Купив ее за последний рубль, он целыми ночами просиживал над пожелтевшими страницами.

Сейчас, читая ее бойцам, он видел, что и их так же, как и его, захватывает судьба свободолюбивого фламандца, что и у них жгучей ненавистью загораются глаза от волнующих, пламенных строк, рассказывающих о трагической участи целого народа, изнывавшего в тисках инквизиции и поработителей.

Читали до поздней ночи. Наконец поднялся Федор:

— Хоть и хорошо… а пора спать, хлопцы!

Ярко горят в темном высоком небе золотые звезды. Еле слышно шуршат за станицей длинные листья кукурузы. Тихо. Лишь изредка в скошенных кое–где хлебах перекликнутся перепела. Редкой цепью опоясали бойцы заградительной дежурной роты станицу. После знойного дня и долгого утомительного пути людей клонит ко сну.

Предательский сон смежает глаза. По сараям, по хатам, по сеновалам на свежем душистом сене спят крепким сном измученные изнурительным походом бойцы.

Максиму снится, будто он ведет конный полк на широкую площадь, где полыхает огромный костер. На костре молодая женщина. Уже пламя охватило ее израненные голые ноги. Уже дымятся длинные белокурые волосы. Вокруг костра выстроилась вооруженная алебардами и мушкетами стража, сам герцог Альба, окруженный пышной свитой, наблюдает за казнью.

Заполняющий площадь народ с удивлением смотрит на появившихся откуда–то странно одетых всадников. Отрывисто звучит команда Максима. Миг — и полк обезоруживает стражу.

Максим, зарубив шашкой герцога, бросается к костру, топчет его ногами. Огненные языки жадно лижут его руки, в лицо ударяет противный запах гари… Выстрелы, крики, нервный стук пулемета…

Максим широко раскрывает глаза. Над ним с перекошенным от испуга лицом наклонился Федор:

— Вставай, Максим! Кадеты станицу окружили!..

Максим ошалело вскочил с кровати. В распахнутое окно видно было пламя горящего рядом дома. Комната наполнялась едким дымом.

Максим никак не мог надеть сапог. Со злостью сорвав портянку, он сунул в голенище босую ногу и кинулся вслед за Федором к дверям. С улицы доносилась беспорядочная стрельба…

До самого утра на улицах, дворах и огородах шел неравный жестокий бой. Полураздетые красноармейцы яростно отбивались от конных сотен Покровского, падая под ударами кубанских шашек.

Максим, окруженный бойцами конного взвода, делал огромные усилия, чтобы собрать остатки полка. К штабу ему так и не удалось пробиться. Издали видел он, как в объятом пламенем доме отстреливались Ольшанский и Сергеев с кучкой красноармейцев.

Лишь под утро, когда густой туман, смешиваясь с черным дымом пожара, окутал станицу, Максиму с группой бойцов удалось прорваться из станицы и уйти в камыши.

Глава XIV

Оврагами, зарослями камыша, вдоль илистых берегов степных речушек, иногда по пояс в гнилой болотной воде, пробирался Максим со своим отрядом к Екатеринодару.

Ночами, когда конный взвод Федьки Ступни ездил на хутора за зерном для коней и хлебом для бойцов, весь отряд лежал где–нибудь на дне заросшего кустарником Оврага, боясь разводить костер. Иногда раздавался цокот подков и приглушенный говор белого разъезда — тогда бойцы, затаив дыхание, прижимались к земле…

Через две недели отряд входил в город. Екатеринодарцы с удивлением смотрели на толпу вооруженных оборванцев с распухшими от комариных укусов лицами. За этим странным отрядом ехали всадники с красными лентами на лохматых папахах…

В крайкоме партии Максима увидел председатель ЦИК Северо — Кавказской республики Рубин. Узнав, что Максим привел из Каневской отряд, он позвал его к себе в гостиницу.

Во время рассказа Максима Рубин задумчиво барабанил тонкими, длинными пальцами по лежащей перед ним книге. Его бритое, худощавое лицо было спокойно, а умные карие глаза внимательно разглядывали Максима.

Максим закончил.

— Так ты говоришь, что отряд Семенного раньше вас ушел из Брюховецкой? — Рубин встал и, сделав несколько шагов, остановился против Максима. — А ты уверен в том, что он не увел свою сотню к белым?

Максим возмущенно вскочил.

Я за него ручаюсь, как за самого себя! Да и хлопцы у него такие, что их к кадетам ничем не сманишь.

Ну, хорошо, хорошо, успокойся! — По губам Рубина

промелькнула ласковая усмешка

Максим устало опустился и кресло. Очень хотелось спать. Последние сутки отряд не отдыхал, торопясь пробраться в город.

Рубин, присев к столу, быстро написал что–то на клочке бумаги.

— Вот, возьми, — протянул он Максиму две записки, — с этой пойдешь к товарищу Крайнему в крайком, а с этой — к Сафронову на склад, тут написан адрес. Там тебя оденут, а то ты, черт знает, на кого похож.

Максим задумчиво повертел мелко исписанную бумажку и положил ее на стол:

— Со мной отряд, товарищ Рубин. Они еще хуже меня

одеты.

Рубин улыбнулся уголком губ.

Твой отряд вольем в армию, там люди обмундируются. А ты пока останешься при крайкоме. — И, тепло глядя в растерянное лицо Максима, сказал: — Нам нужны, люди. Крепкие люди. Поработаешь здесь, а затем посмотрим.

Максим встал, взволнованно сдвинул на затылок фуражку, снял ее, вытерев платком мокрое от пота лицо. Жаль ему было бросать отряд: свыкся с ним за недели скитаний и боев, но спорить и настаивать на своем не решился.

Прошло несколько дней. Максим выполнял различные поручения крайкома. В течение дня его маленькую, крепкую фигуру можно было увидеть и на заводском митинге, и на вокзале на помосте над морем красноармейских голов, и еще в пяти–шести местах.

Возвращаясь ночью в свою маленькую комнату, он наскоро раздевался, валился на узкую кровать и засыпал крепким сном.

А город жил тревожной прифронтовой жизнью. По улицам проходили пешие и конные воинские части, грохотала по мостовой артиллерия, у штаба главкома толпились суетливые ординарцы. Ночью по пустынным, словно вымершим улицам рысили конные патрули.

Корниловское наступление на Екатеринодар провалилось. Разбитая, но не разгромленная до конца корниловская армия ушла в Сальские степи. Но на Дону уже маршировали немецкие батальоны. Банды генерала Краснова, поддержанные немцами, подошли к границам Кубани. Из Сальских степей, оправившись после разгрома, вооруженная до зубов Англией, хлынула дикая орда озверелой контрреволюции во главе с генералом Деникиным. Грязный поток контрреволюционных полчищ проник в молодую, еще не окрепшую Северо — Кавказскую советскую республику, в тылу у которой контрреволюция организовала массовые кулацкие восстания.

В это время бывший царский офицер эсер Сорокин ослабил оборону Екатеринодара, предательски сняв с фронта якобы для переформировки несколько крупных частей. Фронт поредел и под яростным натиском белых дивизий стремительно покатился к Екатеринодару. Бойцы, потеряв веру в пьянствующего со своим штабом главкома, подозревая измену, сопротивлялись с меньшим упорством, отдавая врагу новые и новые станицы. И если бы не комиссары частей да не кочергинская группа, наносившая подчас сокрушительные контрудары врагу, фронт перестал бы существовать.

Главком же Сорокин разрабатывал, сидя в Екатеринодаре, план новой перегруппировки сил, требовал от ЦИК и Реввоенсовета согласия на оставление Екатеринодара и на глубокий отход для «выравнивания фронта» вдали от противника.

… Прошла неделя. Возвратившись, как всегда, поздно ночью с работы, Максим снял сапоги, черкеску и с наслаждением улегся на кровать. Закрывая глаза, он радостно улыбнулся, вспомнив, что через два дня он едет на фронт комиссаром в один из полков Кочубея.

Уже не раз слышал Максим о прославленном комбриге и его конной бригаде, сформированной им из кубанских казаков и горцев. Когда бойцы Кочубея, рассыпаясь лавой, стремительно бросались в атаку, то не выдерживали даже самые крепкие деникинские офицерские полки, а генерал Шкуро нередко без боя уходил от своего бывшего урядника. Потеряв надежду переманить Кочубея на свою сторону, он обещал большую награду за его голову.

Где–то далеко слышались глухие удары не то грома, не то орудийных выстрелов.

«Гроза начинается», — подумал Максим, повернулся на другой бок и крепко заснул.

А гром продолжал греметь. Это подходили к городу дивизии Деникина.

… Получив приказ Реввоенсовета отходить за Кубань, Кочергин в один переход привел свои отряды в город, уже переполненный отступающими частями. Путь на Екатеринодар был открыт. У самого города еще дрались небольшие, разрозненные отряды, но и они под стремительными атаками конных лав Покровского и Шкуро с боем отступили в город.

Подойдя к городу, деникинцы открыли сильный артиллерийский огонь по рабочим кварталам. Несколько снарядов разорвалось и в центре.

Кочергинцы уходили последними. Сдерживая ожесточенный натиск белых, они медленно, в полном порядке отступали к центру.

Максим выскочил из гостиницы, когда кочергинцы, яростно отстреливаясь от наседавших на них конных сотен, отходили к мосту. Максим присоединился к ним. Кочергин, заняв удобную позицию за мостом, решил не пропустить белых через Кубань.

Целые сутки кочергинцы лежали за мостом под жестоким артиллерийским обстрелом, упорно отбивая многочисленные атаки. Но когда конная дивизия Покровского переплыла реку ниже занятой Кочергиным позиции и ударила с фланга, части Кочергина, не выдержав атаки, отступили к Эйнему и Белореченской.

Глава XV

Уже давно скрылась за высоким холмом станица, а Андрей все еще ехал шагом, низко опустив голову.

Жеребец, с ожесточением отмахивавшийся хвостом от наседающих слепней, не прочь был пойти рысью, но мешал натянутый повод.

Андрей, не обращая внимания на своего любимца, думал об оставленной станице и о Марине: «Успел ли батько отвезти ее на хутор? А что, если не успел? Есаул Лещ, ворвавшись в станицу, первым делом бросится к моему дому, и если он застанет там Марину…» Андрей скрипнул зубами. Нет, он никогда не простит себе этого! Он не имел права оставлять Марину в станице. В конце концов, разве она не могла выполнять работу отрядной сестры? Да, но ведь их самих могут вырубить всех до единого. Справа от него — конница генерала Шкуро, под Екатеринодаром — белый фронт, а сзади движется дивизия Покровского.

Андрей выпрямился в седле, с грустью посмотрел по сторонам и тяжело вздохнул. Вправо от дороги блестящей полосой убегала речка, слева, до самого горизонта, расстилались хлебные поля, позади растянулась сотня.

Взглянув на едущего впереди первого взвода Луку Чеснока, Андрей снова повернулся в седле и, накинув повод на переднюю луку, стал доставать кисет. Лука поравнялся с Андреем:

— Напрасно ты, Андрей Григорьевич, разрешил Дергачу в разъезд идти на белом бутовском жеребце. Его черт–те откуда видно — завалиться могут.

— Надо его в пулеметную тачанку коренным запрячь, — задумчиво проговорил Андрей, свертывая цигарку и передавая ее Луке.

Тот, взяв цигарку, искоса посмотрел на Андрея:

— Эх, хлеба–то стоят какие! Как там наши сами управятся?..

Андрей, чиркнув спичкой, насмешливо протянул:

— Ничего, Лука, не горюй! Бут с Волобуем и свой и наш урожай уберут, а Богомолов купит и новую мельницу себе построит.

Лука нахмурил брови:

— Ничего, пускай строит. Нам мельницы нужны…

Оба задумались. В хвосте сотни затянули и все казаки дружно подхватили старинную, печальную песню:

Поихав казак на чужбину далеку

На добром коне он своем вороном…

Андрей не мешал петь. Знал он, что сердца казаков терзает тоска по дому, по брошенной жене с малыми ребятами, по любимой девушке, по не снятому, оставленному врагу урожаю. От песни же легче становится на сердце, и сам он незаметно для себя, сдвинув на лоб кубанку, вполголоса подхватил:

Напрасно казачка его молодая

И утро и вечер на север глядит.

Все ждет, поджидает, с далекого края

Когда же к ней милый казак прилетит…

Получив донесение разведки о том, что Тимашевка занята белыми, Андрей решил обойти ее стороной и держать путь на Славянскую, а оттуда берегом Кубани идти в Екатеринодар.

Но когда отряд уже подходил к Тимашевке, огибая ее слева, путь преградили спешенные сотни белых. Выхода не было. Приходилось принимать бой.

Спешив людей и расположив их в балке, Андрей открыл по белым, залегшим в кукурузе, пулеметный и ружейный огонь.

Бой длился около двух часов, и Андрей, с нетерпением ожидавший сумерек, тоскливо поглядывал на солнце. Патроны подходили к концу. Андрей видел, что до темноты ему не продержаться. И тогда он решился на отчаянный шаг.

Оставив около пулемета десяток казаков, он с остальными, ведя коней в поводу, двинулся влево по дну балки. Оставленные им казаки во главе с Колонком залегли длинной цепочкой, изредка постреливая по невидимому врагу.

Андрей повернулся к Дергачу:

— Ну, Ваня! Теперь держись — или прорвемся, или… пулеметами посекут!

Дергач нехотя повернул голову:

— Все равно до вечера нам не продержаться. Обойдут, сволочи.

В воздухе то и дело пели шальные пули. Шагах в трехстах от балки тянулись кукурузные поля, и если 6 не пороховые дымки, плывущие между толстыми зелеными стеблями, трудно было бы поверить, что там засело несколько сот людей.

Андрей внимательно посмотрел на встревоженные лица казаков, затем, схватившись за луку, махнул рукой.

Выскочив со стороны правого фланга белых, сотня с диким криком метнулась к кукурузе.

Завидев несущуюся на них лаву, белые открыли ураганный огонь, но было уже поздно. Казаки ворвались в кукурузу, рубя вскакивающие с земли вражьи цепи. Однако левофланговые белых уже добежали до своих коноводов. Андрей видел, что еще одно мгновение — и они обрушатся на его сотню яростной контратакой. Надо было атаковать их первым. Быстро повернув сотню, он устремился на разворачивающегося для атаки врага и в изумлении чуть не выронил клинок, узнав в белом сотнике Николая Бута.

Кровь бросилась в голову Андрею. Перед его загоревшимся ненавистью взглядом замелькали картины турецкого фронта. Сколько оскорблений, сколько мук принял он от этого человека!

Бут тоже узнал Андрея и помчался навстречу. Кони их сшиблись. Жеребец Андрея, злобно взвизгнув, рванул Николая зубами за колено. Сотник, выронив из рук маузер, скривился от боли. В тот же миг сабля Андрея, свистнув в воздухе, рассекла кубанку Бута. Но на помощь своему командиру уже подоспели белые конники.

Загорелся жестокий бой. Со скрежетом сталкивались кубанские шашки. Казаки Андрея бешено рубили белых, мстя им за оставленную станицу.

Не выдержав ожесточенной схватки, белые наметом понеслись к станице, низко пригибаясь к развевающимся по ветру конским гривам.

Победоносно взвились в воздухе звуки отбоя и сбора. С веселыми лицами собирались казаки к стоящему рядом с Чесноком Андрею.

Полчаса спустя сотня, захватив два брошенных белыми пулемета и забрав своих убитых и раненых, на рысях, далеко огибая Тимашевку, шла к станице Поповичевской.

С Поповичевской сотня пошла в Нижне — Стеблиевскую, а оттуда в Славянскую. Но Славянская была занята крупными силами белых. Андрей резко повернул влево, на Екатеринодар, но конница Шкуро преградила ему путь, и он бросился назад.

Затравленным зверем закружилась сотня по степным хуторам в кольце деникинских войск. Оставался единственный путь к спасению — с боем прорваться к Кубани, переправиться вплавь и выйти к Екатеринодару. И Андрей решился на это. Сотня спешилась в длинной балке, заросшей мелким кустарником, и молча слушала взволнованную речь Андрея. Только Колонок неожиданно спросил:

— А что, ежели Екатеринодар тоже занят? Что тогда делать?

Андрей остановился на полуслове, удивленно поглядел на Колонка и задумался.

Дергач, внимательно срезавший кинжалом тоненький прут, хмуро проговорил:

— Ну, что ж… тогда в горы, к партизанам уйдем.

Густой туман окутал заросший кустарником обрывистый берег Кубани.

Казаки, стоя на седлах, вполголоса успокаивали испуганно всхрапывавших коней.

Андрей, плывший впереди сотни, из–за тумана не видел даже головы своего коня. Ему временами казалось, что он плывет высоко в облаках и вот–вот может сквозь них стремглав полететь на землю. Было даже немного страшно. По раздающимся справа и слева от него голосам он понял, что течение относило его и других далеко в сторону. Надо было спешить. С невидимого берега шкуровцы, гнавшиеся по пятам, могли каждую минуту открыть огонь.

Но вот жеребец, нащупав ногами берег, призывно заржал и вылез из воды. Андрей опустился в седло и с тревогой оглянулся назад.

Из белой стены тумана начали показываться всадники. Вздрагивающие всем телом лошади настороженно поводили ушами. Казаки быстро садились в седла, привычно строились.

Сзади послышался глухой удар разорвавшегося в воде снаряда. На берег полетели брызги воды. Вслед за первым ударом последовал второй, потом еще и еще…

Чеснок, ласково гладя шею коня, насмешливо улыбнулся:

— Ишь, рыбу глушат! Должно, ухи захотели.

Андрей, вглядываясь в туман, хмуро пробурчал:

— Сами на уху чуть не пошли. — И, видя, что из воды благополучно выбрались последние всадники, подал команду.

Построившись походной колонной, казаки рысью пошли от быстрой Кубани.

Дергач обернулся назад и облегченно вздохнул:

— Ну, вырвались из чертовой мышеловки!

Андрей молча пригнулся к гриве. Казачьи кони, стелясь по степи, пошли наметом…

К Екатеринодару подходили ночью. Когда вдалеке ярко блеснули огни города, Андрей спешил сотню, решив подождать возвращения разъезда.

Прошел час. Колонок со своим разъездом не возвращался. Скрывая от казаков охватившее его чувство тревоги, Андрей с напряженным вниманием всматривался в блестевшие огни.

Где–то далеко — видно, у самого города — тишину разорвали винтовочные выстрелы. Андрей быстро подтянул подпругу:

— Сади–и–ии-и-сь!

Казаки черными тенями метнулись в седла и замерли. Послышался бешеный топот скачущей лошади. Из темноты вынырнул Мишка Бердник. Подскакав к Андрею, он хрипло крикнул:

Беда, Андрей!.. В городе кадеты… Нас окружили — кого зарубили, кого живым взяли. Я насилу ушел. Стреляли по мне.

— А Колонок в плен попал? — шепотом спросил Андрей.

— Зарубили.

Андрей опустил голову. Овладев собой, он вскочил в седло и обратился к сотне:

— Товарищи! Вы слышали? Наш разъезд вырубили беляки… В горы, к партизанам уходить надо!

— Веди на город!

Кто–то взобрался на тачанку и яростно закричал:

— Что ж это такое? Нас бьют, а мы бежать будем?.. Идем на город товарищей выручать, а потом и к партизанам можно!

Сотня голосов слилась в один крик:

— Прави–и–и-и-ильно! На город!

— Веди на город!

Андрей сердито выкрикнул:

— Куда, к бисовой матери, вести — их там, может, несколько полков, а нас горсть!

— В зубы им заглядывать, что ли, ежели их много?..

— Пьянствуют, небось, с радости!

— Веди, не то сами пойдем!

Андрей, стоя на стременах, тронул жеребца:

— Ну раз так, тогда за мной, хлопцы!

Жеребец рванулся вперед. Казаки, рассыпаясь лавой, помчались следом.

Застава белых еще ловила коней убитых казаков, когда раздался гулкий топот сотен лошадиных копыт и из темноты со свистом и гиканьем вырвалась казачья лава…

Глава XVI

После того как Гринихе отсчитали сто ударов шомполами, ее замертво сволокли в подвал при станичном правлении, наскоро приспособленный под тюрьму.

Провалялась Гриниха в подвале две недели, а когда ее выпустили, то вместо полной, молодо выглядевшей женщины из подвала вышла худая, дряхлая старуха.

Добредя до своего двора, она нашла вместо дома груду холодного пепла с торчащей посредине полуразрушенной трубой. Из стоявшего в углу двора сарайчика с горьким плачем бросились ее девочки и прижались к ней грязными нечесаными головенками.

Жить в станице было негде, да и боязно, и по совету соседей Гриниха решила перебраться в город. Дня через два Кукарека затемно вывез ее с Анкой и Милей на дальний хутор, к своему зятю, а оттуда с горем пополам она добралась до Екатеринодара, попав в него за несколько дней до прихода белых.

Невдалеке от города, возле кладбища, раскинулись подслеповатые землянки и покосившиеся домики Собачьего хутора.

В старом полуразвалившемся сарае, во дворе вдовы Щербины, поместилась со своими дочерьми Гриниха.

Денег, собранных потихоньку соседями, едва хватило на первые дни. Невдалеке от хутора была городская свалка. Целые дни Миля и Анка рылись вместе с другими ребятишками Собачьего хутора, ища баночки, пузырьки и бутылки. Найденное Гриниха тщательно перемывала и относила в аптеку.

Выручаемых за это грошей едва–едва хватало на хлеб. В довершение беды Гриниха заболела тифом. В тот день, когда больная мать уже не смогла подняться на ноги, девочки остались дома. К вечеру во двор пришел нищий с большой котомкой в руках.

Он шепнул что–то хозяйке, осторожно заглянул в сарай и, видя, что там нет никого, кроме Гринихи и ее дочерей, тихо подошел к Миле. Со странной для его неприглядного вида нежностью взял ее за плечи, осторожно, но настойчиво повернул к себе лицом:

— Тебя как зовут, девочка?

Миля испуганно глядела в заросшее седой щетиной лицо оборванца.

— Ну, говори, как тебя звать? — По лицу старика скользнула ласковая улыбка, а серые глаза внимательно разглядывали худенькую фигуру девочки в стареньком платье.

— Ми–и–и-илька, — с трудом выговорила она.

Нищий, поймав ее взгляд, устремленный на видневшуюся из котомки краюху хлеба, быстро вытащил ее, затем кусок сала и протянул Миле.

Девочки с жадностью голодных зверьков набросились на угощение. Нищий, присев в углу на кучу дров, разматывал онучу. Достав оттуда пачку денег, он снова подошел к Миле и, положив ей на колени деньги, ласково провел рукой по ее черным вьющимся волосам:

— Это вам троим. Тут на две недели хватит, а там я еще принесу. А хозяйка тебе поможет готовить.

Миля с удивлением перебирала цветные бумажки. Старик осторожно вышел из сарая и скрылся за калиткой.

Дня через два Миля позвала сестренку на кладбище рвать цветы. Радостно перебегая от могилы к могиле, девочки с восхищением рассматривали красивые мраморные памятники. По складам разбирая золотые надгробные надписи, они незаметно для себя очутились в глубине кладбища. Здесь памятники были попроще, цветной мрамор сменился гранитом и цементом, но зато было больше зелени, густым строем стояли кусты сирени и молодой акации.

Девочки устало опустились на заросшую травой могилу. Вдруг до них донесся тихий стон. Анка, широко открыв голубые глаза, испуганно посмотрела на Милю. Стон повторился. Миля, крепко обхватив заплакавшую со страху Анку, прижала ее к себе.

Ветки кустарника зашевелились, и среди них показалась забинтованная окровавленными тряпками голова.

Большие карие глаза умоляюще смотрели на перепуганных девочек. Худое лицо и чуть вздернутый нос были усеяны веснушками. Бледные губы еле заметно зашевелились:

— Миля, Анка! Не бойтесь! Это я, Дергач.

— Дядя Ваня! — удивленно вскрикнула Миля. Анка, перестав плакать, с любопытством смотрела на Дергача.

Миля огляделась по сторонам:

— Дядя Ваня! В городе кадеты, увидеть тебя могут…

— Знаю, Милька. Потому и скрываюсь здесь, в склепах. Узнал вас — вот и вышел.

Миля изумленно всплеснула руками:

— Чего же ты кушаешь здесь, на кладбище?

Дергач лихорадочно облизнул сухие губы:

— Трое суток ничего не ел, а главная беда — воды нету…

Миля, быстро вскочив с могилы, схватила Анку за руку:

— Ты, дядя Ваня, здесь побудь, а мы сбегаем — кушать тебе принесем. Ты молока хочешь?

Глаза Дергача радостно заблестели. Он медленно подошел к девочкам и, взволнованно обнимая их, с сомнением спросил:

— А у вас самих–то найдется, что кушать?

Миля и Анка, перебивая друг друга, рассказали ему про свой приезд в город, про болезнь матери и приход доброго нищего.

Дергач заставил девочек два раза повторить рассказ о неожиданном появлении нищего.

— Вот что, дивчата, вы никому, понимаете, никому не говорите о нищем и о том, что меня здесь встретили… А когда он придет, то проведите его ко мне. А теперь, — Дергач весело улыбнулся, — тащите мне хлеба и молока.

— Вот не сойти с этого места, никому не скажем! Правда, Анка?

— Правда, — поспешила подтвердить та, исподлобья наблюдая за Дергачом.

— А как ты сюда попал, дядя Ваня, и где Андрей? — спросила Анка.

Дергач нехотя проговорил:

— Мы на город налет сделали. Товарищей выручать надо было. Ну, заставу ихнюю вырубили, своих отбили, а тут тревога поднялась. Окружили нас, насилу вырвались… А когда от города отскакали, подо мной лошадь убили и меня ранили. Вот я сюда и забрался. А отряд с Андреем в горы ушел.

В воскресный день по Екатерининской улице прогуливалась разодетая публика. Затянутые в черкески и френчи, мелодично звеня шпорами, медленно шли офицеры под руку с женщинами.

А невдалеке от города шли упорные, ожесточенные бои… Перебегающие фигурки людей то и дело падали на влажную, пахнущую прелой листвой землю, вгрызаясь в нее лопатами, руками, штыком и вместе с ней взлетая на воздух при взрыве снарядов. Над уцелевшими со свистом и скрежетом проносились осколки и жалобно посвистывали пули…

Потрепанный голубой «Фиат» Екатеринодарской контрразведки стремительно выскочил со двора казачьих казарм.

Часовой, увидев на черкесках сидевших в «Фиате» людей золотые полоски погон, вытянулся.

Есаул Богданов устало отвалился на мягкую кожу подушек, обдумывая предстоящий разговор с начальником контрразведки. Не только тюрьма, но и казачьи казармы переполнены арестованными рабочими, крестьянами, казаками и даже детьми. Однако большевистские листовки по–прежнему появляются на стенах домов, на станках по цехам, в карманах солдатских шинелей.

Есаул Богданов знает, что в городе работает хорошо слаженная подпольная организация большевиков, но все старания нащупать ее руководство остаются бесплодными…

— Петька, смотри! — крикнул сидевший рядом с ним Кушмарь.

Автомобиль поравнялся с воротами кладбища. Пугливо оглядываясь по сторонам, туда входила маленькая девочка в голубом платье с узелком в руках.

Богданов быстро дотронулся кончиками пальцев до синего погона шофера. «Фиат» остановился.

— Где я видел эту девочку? — задумчиво, как бы про себя, сказал Кушмарь, вылезая вслед за Богдановым из автомобиля.

— Где бы ты ее ни видел, а я бьюсь об заклад, что она какому–то дезертиру еду тащит, — тихо проговорил Богданов и пошел, пригибаясь, вдоль кирпичной ограды…

Солнце скрылось за выросшей на горизонте тучей. С Кубани подул освежающий ветерок.

Дойдя до кустов сирени, девочка остановилась и, настороженно оглядываясь по сторонам, тихонько позвала:

— Дядя Ваня!

Никто не отозвался. Девочка позвала громче. Наконец, кусты тихо зашелестели и из них вылез Дергач. Его голова была замотана чистым бинтом, а на плечи был накинут черный пиджак.

Подхватив Анку на руки, он высоко поднял ее и осторожно поставил на траву. Из–за соседнего памятника за ними наблюдали четыре настороженных глаза.

— Да ведь это Дергач, — удивленно прошептал Кушмарь.

— Какой Дергач?

— Как — какой? Один из организаторов красногвардейского полка, член Каневского ревкома.

— Тс! — предостерегающе зашипел Богданов. — Пусть девочка уходит. Мы ее завтра выследим.

Дергач торопливо ел принесенный Анкой кусок вареного мяса с хлебом. Потом с жадностью припал к бутылке с молоком.

Подавая Анке опорожненную бутылку, он обеспокоенно оглянулся и к чему–то прислушался:

— Ну, иди, Анка, а то нас увидеть могут.

Когда голубое платье девочки скрылось в зелени кустарников, Дергач, свернув цигарку, задумчиво опустился на скамью около памятника.

Вдруг он, вздрогнув, рванулся вперед. Сзади его схватили чьи–то сильные руки, а перед ним, словно из–под земли, вырос казачий офицер с наганом в руке…

Спустя несколько минут «Фиат» мчался по городским улицам. Нарядная публика с любопытством смотрела ему вслед. В автомобиле между двумя офицерами неподвижно сидел человек в разорванной одежде, с забинтованной головой и со связанными руками.

На другой день, когда Анка собралась идти на кладбище, в сарае показался нищий. Осторожно ступая стоптанными чириками, он подошел к Миле.

— Ну как? — шепотом спросил он, кивая в сторону спящей Гринихи.

— Лучше сейчас… Доктор сказал — скоро поправится. — И, глядя на нищего сияющими радостью карими глазами, Миля спросила: — Это вы доктора к нам и дяде Ване послали?

— А ты откуда знаешь? — улыбнулся тот.

Потом, отозвав ее в угол, стал что–то тихо ей говорить:

— Ну, все поняла?

Миля утвердительно кивнула головой.

— Вот и хорошо. Когда пирожки раздашь, то не сразу домой возвращайся. Ну, прощай!

В этот день Анка на кладбище не пошла, а Миля вскоре после ухода нищего отправилась в город.

Приспущенные тяжелые шторы не пропускали солнечных лучей в богато убранный кабинет.

За большим письменным столом сидел есаул Богданов, просматривая лежавшие перед ним бумаги. В дверь осторожно постучали.

Богданов недовольно поморщился:

— Войдите!

Посетитель поклонился и взволнованно вытер большим клетчатым платком истасканное одутловатое лицо. Его маленькие темные глазки, запрятанные в толстые складки кожи, беспокойно перебегали с предмета на предмет.

Богданов нетерпеливо ждал, пока он усаживался в кожаное кресло против стола. Потом спросил:

— Ну, Клаус, какие новости?

Клаус взволнованно подскочил в кресле:

— Вот! Не угодно ли, опять то же самое! — И, порывшись в карманах пиджака, подал Богданову несколько смятых листков тонкой бумаги.

Тот брезгливо взял одни из них, расправил его костяным ножом и быстро пробежал глазами:

— Где?

— Казакам, уходящим на фронт, какая–то девочка пирожки в это заворачивала.

Богданов окинул Клауса ненавидящим взглядом:

— Задержали?

Тот заморгал глазами:

— Не удалось, господин есаул…

Резко двинув креслом, Богданов вскочил из–за стола:

— «Не удалось»! Вы лучше скажите, что вам удается? Получать за бездействие деньги?

Поймав себя на том, что он повторяет слова полковника, оскорбительно брошенные ему вчера вечером, Богданов устало опустился в кресло.

Черт дернул его пойти на эту собачью службу, в контрразведку, где он принужден работать целыми сутками! Но он, есаул Богданов, выловит всю организацию и докажет полковнику, что он умнее и энергичнее его.

Богданов пристально посмотрел на Клауса и холодно произнес:

— Идите! И не показывайтесь мне на глаза, пока не нападете на след комитета.

Клаус, обрадованно вскочив, уже хотел было скрыться за дверью.

— Постойте! Скажите, чтобы ко мне привели, как его… ну, арестованного на кладбище.

Два конвоира под руки ввели избитого до полусмерти Дергача, посадили его на стул и по знаку Богданова вышли из кабинета.

Богданов с любопытством посмотрел на арестованного.

«Ничего особенного, — подумал он. — То есть, абсолютно ничего. Нос кверху, на физиономии веснушки. Обыкновенный деревенский парень. Тоже… «организатор»!»

Дергач сидел молча.

Приоткрыв немного средний ящик стола, в котором лежал новенький парабеллум, Богданов откинулся на спинку кресла:

— Фамилия?

Дергач не ответил.

— Чин в русской армии?

Подняв голову, Дергач твердо посмотрел в глаза Богданову:

— Рядовой конного казачьего полка.

— Так… рядовой, — машинально повторил Богданов, критически осмотрев худенькую, но крепкую фигуру Дергача.

«Не пойму. Организатор… хм!» — И еще раз посмотрев на Дергача, спросил: — Каким отрядом командовал? Не скажешь? Что ж, великолепно! Я могу напомнить, если ты забыл.

Дергач продолжал безучастно смотреть в окно.

— Ну, хорошо, оставим это. А скажи, кто тебе голову перевязывал и пиджачок подарил? Да, кстати, чья это девчонка тебе еду носила? А–а–а! Не желаешь разговаривать? Что ж, дело твое.

Богданов встал из–за стола, прошелся по натертому воском паркету и остановился около Дергача:

— Слушай, Ваня! Парень ты молодой, жизни еще не видел — и вдруг умирать. Как же это, а?

Он достал серебряный портсигар, раскрыл его и протянул Дергачу. Тот отвернулся, проглотив слюну. Мучительно хотелось курить. Боясь, что Богданов прочтет это в его взгляде, он закрыл глаза и еще ниже нагнул голову.

Богданов, как бы разгадав его мысли, торжествующе улыбнулся:

— Не хочешь? Как угодно. А я закурю!

Он глубоко затянулся и стал медленно выпускать дым. Ноздри Дергача невольно дрогнули, хватив запах голубоватой струйки. Богданов весело расхохотался.

— Так вот, Ваня, ты, я вижу, жить хочешь! — Он уселся напротив Дергача, положив свою холеную руку на его колено. — Брось дурить, Ваня! Ты коренной казак, что тебе в большевиках этих? Переходи к нам. Ну, чего молчишь? Давай руку и получай вахмистрские нашивки.

Ты подумай — чин вахмистра и всего лишь за пустяковую услугу. Ведь ты же знаешь, кто входит в подпольный комитет. Ну, одну–две фамилии…

— Сволочь! — тихо, но внятно произнес Дергач. Он попробовал было встать, но почувствовал, что упадет, и остался сидеть. — Кадетская сволочь!

Богданов, сделав над собой усилие, улыбнулся:

— Что ж ты ругаешься? Я с тобой как с человеком, а ты…

И, не найдя подходящего слова, нагнулся к Дергачу, с притворной лаской заглянул ему в глаза:

— Наделал глупостей, ну и довольно. А насчет нашивок будь уверен! И перед отправкой на фронт — недельный отпуск. Ну, как, а?

Дергач, держась за ручки кресла, с усилием поднялся. Богданов, настороженно следил за каждым его движением. Но увидев, что Дергач слишком слаб, чтобы броситься на него, стал спокойно ждать, что тот будет делать.

У Дергача от вчерашних побоев кружилась голова. Он провел рукой по забинтованной голове:

— Слушай, ты, жандарм! Мне все одно умирать. Но когда придут наши, они найдут тебя и в погребе, и в свинушнике, и везде, где бы ты ни спрятался, спасая свою паршивую шкуру.

Богданов вскочил с кресла, бросился к столу и, выхватив из ящика парабеллум, прохрипел:

— А, так, большевистская собака!..

В комнату тихо вошел Кушмарь. Быстро окинув острым взглядом Богданова и Дергача, он молча подошел к столу и взял из рук Богданова револьвер:

— Нет, Петька, из тебя, кажется, никогда не выйдет хорошего следователя. Дай–ка его мне, я его по–своему допрошу…

— Бери! — хмуро бросил Богданов.

Кушмарь довольно улыбнулся.

— Ну, вот и хорошо. Он у меня, голубчик, язычок развяжет. — И Кушмарь весело подмигнул Дергачу: — Правда, куколка? Мне кажется, что мы с тобой проведем сегодня превеселую ночь. У меня и не такие, как ты, разговаривать начинали.

Дергач, сплюнув сгусток крови на паркет, насмешливо проговорил: — Что ж, если так, то чего же вы до сих пор комитет не раскроете?

— Что, что?.. Что ты сказал? — подскочил к Дергачу Богданов.

Кушмарь криво усмехнулся:

— Оставь его, Петр. Мы с ним подробно обо всем потолкуем.

Взяв со стола колокольчик, он резко позвонил. У дверей вытянулись конвоиры.

— Уберите арестованного! Ну, а теперь, Петька, пойдем обедать.

Богданов посмотрел на часы:

— Идем!

Звеня шпорами, они вышли из кабинета.

Глава XVII

Быстро мелькают дубовые спицы больших колес, сливаясь в сплошные вертящиеся круги. Серые кони идут крупной рысью по мягкой скатерти проселочных дорог, легко мча исхлестанную пулями тачанку. А позади клубится серо–желтая степная пыль.

Марина, устало облокотившись на пулемет, закутанный в брезентовый чехол, задумчиво смотрит на колесо.

Солнце только что показалось. Его огненный шар, низко нависнув над просыпающейся степью, бросает золотые снопы косых лучей. В ожившей после проливных дождей траве звенят тысячи кузнечиков. Первые суслики настороженно вылезают из маленьких норок, встают на задние лапки, зорко всматриваются вдаль. И если, заслоняя лучи солнца, мелькнет над одним из них черная тень от крыльев ястреба, с пронзительным свистом мгновенно ныряют в норки.

Два месяца прошло с тех пор, как Марина ушла с отрядом. Два месяца кружит она с ним по хуторам и станицам.

Не раз приходилось ей за это время перевязывать под обстрелом раненых, выносить их с линии огня, из–под самого носа белых.

Марина не только ухаживала за ранеными, но и участвовала в бою. Она быстро научилась владеть пулеметом и вызывала восторг у бойцов своего отряда, когда спокойно строчила по цепям белых, идущих в атаку. Словно спелые колосья из–под ножей лобогрейки, ложились вражеские цепи почти у самого пулемета, ложились и уже не вставали вновь.

Однажды в бою под Екатеринодаром пришлось Марине перевязывать раненых на батарее. С тех пор овладела ею неотвязная мечта научиться стрелять из орудия. Даже, к командиру подходила с просьбой перевести ее номерным в батарею.

Командир, спрятав в усах улыбку, вдруг строго посмотрел ей в глаза:

— Ну, пошлю я тебя на батарею, а в лазарете кто будет работать? Ты что думаешь, революцию только артиллеристы делают? А ты, когда раненых под пулями перевязываешь, разве жизнью не рискуешь?

От командира Марина ушла смущенной, с растерянной улыбкой, но мысли научиться стрелять из орудия не бросила.

Вот и сейчас, везя со станицы медикаменты, она с тревогой думала о том, что командир батареи может забыть про свое обещание давать ей уроки артиллерийской стрельбы.

Марина вздохнула и устало закрыла глаза, стараясь задремать. Ее мысли в тревожном взлете перенеслись к Андрею. Где–то он теперь? Может, свалился где–нибудь в степи под ударом кадетской шашки. Или раненый лежит в глухой балке, всеми оставленный и забытый… И долго не могла сна оторваться от этих горьких дум. Слезы одна за другой катились с ее ресниц на загорелые щеки. Так, с мокрым от слез лицом, и заснула она под мерный топот лошадиных копыт.

После ночного налета на Екатеринодар Андрей увел свою сотню в горы, к Новороссийску, и вскоре присоединился к проходившим вблизи таманцам.

Командующий Таманской армией, вахмистр старой службы Матвеев, ласково принял Андрея, подробно расспросил о скитаниях его отряда и сказал:

— Вот и добре! Будешь со своими хлопцами нести разведку. Мне при штабе позарез опытные разведчики нужны.

В этот же день Андрей встретился с Максимом, командиром батальона в первой колонне.

Друзья, обрадованные неожиданной встречей, несколько секунд молча смотрели друг на друга. Потом Максим радостно улыбнулся, порывисто обнял Андрея.

— Ну, а где ж Дергач? — спросил он и, обеспокоенный молчанием Андрея, тревожно потянул его за рукав.

Тот глухо ответил:

— Нету Дергача, Максим… Убит под Екатеринодаром… и даже тело его подобрать не смог.

Максим подавленно опустил голову:

— Наш полк тоже разбит. Сергеев…

— Убит?! Да что ж ты молчишь? — невольные слезы появились в глазах Андрея. — Не уберег старика нашего, не уберег ты, Максим!..

Максим, взяв Андрея за рукав черкески, увлек его в сторону. Сев около одной из повозок на постланную Андреем бурку, они проговорили всю ночь. А вокруг них ярко горели костры, возле костров спали истомленные тяжелым переходом люди. И лишь часовые зорко стерегли покой остановившейся на отдых армии.

Шел сентябрь 1918 года. Сотня Андрея, выполняя роль конной разведки при штабе Таманской армии, вместе с ней прошла путь по берегу Черного моря до Туапсе. Вместе с ней она питалась кислицами, голодала. Она первая ворвалась в город.

После короткого отдыха армия направилась на Армавир. Далеко опередив медленно двигавшиеся части, шел со своей сотней Андрей.

На утро пятого дня пути он вступил в станицу Белореченскую.

Настороженно двигались дозорные по главной улице. Братья Бердники, идущие головными, уже проехали половину станицы, как вдруг из боковой улицы вывернулся всадник с погонами и трехцветной кокардой на папахе.

От внезапной встречи все трое растерялись. По лицу белого конника неожиданно промелькнула радостная улыбка:

— Да, никак, Бердники!

— Трынок! Ты как, бисова собака, к кадетам попал?

Трынок был явно смущен. В волнении он машинально спустил курок винтовки с боевого взвода. Герасим, заметив это, усмехнулся и, подъехав к нему вплотную, сурово спросил:

— Ну, что ж молчишь? Когда Андрей тебя в свою сотню звал, что ты говорил? «Навоевался! Хватит!» А кадеты пришли — ты к ним пошел!.. — И, смерив презрительным взглядом неказистого маштачка, на котором сидел Трынок, насмешливо протянул: — Ну и конем наградили тебя кадеты за верную службу! Кислое молоко на нем возить, а не в разъезды ходить!

— Забрали!.. Разве я охотой пошел бы? — пожаловался Трынок, с завистью поглядывая то на Мишкину гнедую кобылицу, то на донского, чистых кровей, Герасимова коня.

— Пошел бы с нами, так не забрали бы! — зло кольнул серыми глазами Мишка. — А вот брата твоего, что кадеты под Туапсе убили, того не забрали…

Трынок вздрогнул. Его глаза испуганно взметнулись на Бердниковых:

— Ваську, говоришь, убили?

— Твои же друзья зарубали. Чего глаза–то вытаращил?

Герасим взял винтовку в обе руки:

— Слазь, дура, с коня! Мишка, забери у него винт.

Трынок послушно протянул Мишке винтовку, подавленно сполз с седла на землю.

— Где твой разъезд? — отрывисто бросил Герасим, схватив маштачка за повод.

— Там, на окраине, в саду…

— Сколько их?

— Десяток человек…

— Офицер есть?

— Нет. Старший урядник.

— Окромя тебя, каневчан нет?

— Полковник Лещ здесь, у него много каневчан.

— Это какой же такой полковник? Уж не каневской есаул Лещ?

— Он самый.

Мишка презрительно сплюнул:

— Эх ты, казак! К бандиту пошел служить…

Трынок смущенно молчал. Переминаясь с ноги на ногу,

он неуверенно смотрел на Бердниковых:

— Ну, а вы какой части будете?

Мишка гордо выпрямился в седле:

— Мы таманцы.

Лицо Трынка дрогнуло:

— Братцы, станичники! Не губите… ради братеника мово смилуйтесь!

— Чего ж ты запел Лазаря? — удивился Герасим,

— Слухи есть, что лютой смерти предают пленных таманцы ваши, — плаксиво тянул Трынок. — Лучше зараз расстреляйте!

— Что ты мелешь, дурачина? — рассердился Герасим. — Офицерье те слухи распускает. За что тебя расстреливать, ежели по темноте своей сам против себя воюешь? Одно слово — Трынок!

Герасим и Мишка расхохотались. Глядя на них, засмеялся и Трынок. Мишка, привязывая маштачка за чембур к своему седлу и все еще улыбаясь, сказал:

— Ну, герой, садись! Поедем к нам.

В сотне Трынка встретили с веселыми шутками и затаенной тревогой. Каждому хотелось узнать про своих близких, оставшихся в станице. У многих от коротких угрюмых ответов Трынка бледнело лицо и непримиримой ненавистью загорались глаза.

Андрей, допросив Трынка, не мешал казакам расспрашивать его про свои семьи. Спешась, сотня расположилась в садах. Станица, лежащая в низине, не была занята белыми. Фронт их находился в трех верстах от нее, представляя собою полуразогнутую подкову, один конец которой упирался в Екатеринодар, а другой доходил до Майкопа. 11‑я Красная Армия, оставив Армавир, была по ту сторону подковы, и до станицы глухо доносилась канонада сражающихся армий. Таманцы были еще далеко, и Андрею спешить было некуда.

Трынок стоял в середине плотного круга одностаничников. Он уже оправился от испуга и, видя, что его никто не собирается ни бить, ни расстреливать, охотнее стал отвечать на вопросы. Протолкавшись в середину круга, к Трынку подошел Лука Чеснок. С деланно равнодушным лицом он задал Трынку несколько вопросов про его службу у белых, а потом, словно между прочим, спросил, протягивая ему свой кисет:

— Ну, а Лушку мою видел? Как ее там: не притесняют?

Трынок, растерянно вертя в руках кисет, молчал, стараясь не глядеть в глаза Чесноку.

Ну, что ж, не видел, что ли? — разочарованно проговорил Чеснок.

— Спалили белые твою хату вместе с Лушкой, — угрюмо выдавил Трынок.

Чеснок с бледным, как мел, лицом скрипнул зубами, круто повернулся на каблуках и, молча растолкав притихших казаков, зашагал к сараю, возле которого был привязан его конь.

Чеснок крепко обхватил шею ласково обнюхивавшего его коня и заплакал, всхлипывая и бормоча ругательства…

Круг около Трынка постепенно стал редеть, Андрей осматривал на тачанке пулемет и, сердито хмуря брови, разносил молодого казака:

— Заело, говоришь? Да разве не заест, ежели ты его от боя до боя пулями чистишь! Чтоб сегодня же разобрал и смазал, а не то осрамлю перед всей сотней и в обоз отправлю!

Сзади Андрея кто–то нерешительно кашлянул. Быстро обернувшись, он увидел Трынка:

— Тебе чего?

— Андрей Григорьевич! Разве я плохой разведчик был, когда на турецком вместе с тобой служил?

— Ну, не плохой, так что?

— Прими меня в свою сотню… Накажи бог, тогда меня черт попутал в станице остаться!

— Черта не вини, коли бабу послушал… — Андрей задумчиво посмотрел на погоны Трынка. — Принять я тебя приму, а только ты заслужить эту честь должен. Понимаешь? И знай, ежели я тебя в чем плохом замечу, сам в расход пущу.

— Да разве ж я не понимаю, Андрей Григорьевич, да господи ж боже мой! Да я всю душу…

— Ну, ладно, посмотрим. Эй, командир второго взвода!

К Андрею подбежал рыжеусый высокий казак.

— Вот, зачисляй его в свой взвод заместо Василия, да и коня ему дай. Не пристало казаку на такой падали ездить. — И снова повернулся к Трынку: — Я сейчас напишу записку, поедешь встречать нашу первую колонну, она уже недалеко от станицы. Разыщешь начальника штаба и передашь ему записку. Понял? Ну иди!

К вечеру первая колонна входила в станицу, занятую сотней Андрея.

А ночью в помещении штаба Матвеев собрал на совещание командиров частей.

Начальник штаба, полковник старой службы Батурин, долго и обстоятельно говорил о необходимости во что бы то ни стало прорвать фронт противника, чтобы соединиться с 11‑й армией.

После него встал Матвеев. Он пытливо смотрел на командиров, как бы оценивая их способность повести завтра за собой красноармейцев в тяжелый бой, под ураганный огонь вражеских пулеметов.

Андрей, примостясь на подоконнике, рядом с Максимом, восторженно смотрел на Матвеева:

— Вот он сейчас рубанет, так рубанет!..

— Тс-с! — зашипел на него Максим. — Не мешай слушать!

— Товарищи командиры! — сказал Матвеев. — Утром начинаем бой. Необходимо разбить противника… Иначе — гибель всей нашей армии.

Послышались уверенные голоса:

— Пробьемся, товарищ Матвеев!

— В первый раз, что ли!

Матвеев довольно улыбнулся. По этим звучащим непоколебимой уверенностью голосам узнал Матвеев батальонных и полковых командиров, с такой любовью выращенных им из вчерашних солдат, унтер–офицеров и урядников царской армии. Но улыбка, осветив на миг лицо командующего, сейчас же погасла. Лицо его стало строгим, почти суровым:

— Я добавлю лишь несколько слов к тому, что сказал начальник штаба. Завтрашний бой мы начинаем с двумя патронами на винтовку, с одной лентой на пулемет и с восемью снарядами на орудие. Эти снаряды и патроны надо беречь! Надо бить врага так, чтобы ни одной пули, ни одного снаряда не было выпущено впустую!..

Утро. Рассвет. Моросит мелкий, въедливый дождик. После артиллерийской подготовки таманцы развернулись под огнем противника и густыми цепями пошли в атаку.

Белый фронт протянул свои окопы на взгорье, несколько выше станицы. Таманцам пришлось наступать по открытой степи. Красноармейцы угрюмо шли с винтовками наперевес по скользкой земле, падали, поднимались и снова шли. Но позади цепей оставалось лежать все больше и больше убитых. Уверенные в неприступности своих позиций, белые не торопились, подпуская наступающую пехоту поближе, постепенно усиливая огонь.

Андрей взобрался с Мишкой Бердником на высокий тополь и наблюдал в бинокль за развивающимся боем. Его сотня вместе с единственным конным полком Таманской армии была оставлена в резерве.

Мишка, сидевший выше Андрея, взволнованно крикнул:

— Гляди, Андрей! Наши отступают, сбили, гады… Бисовы дети — бегут назад к станице!

С линии боя слышался яростный, захлебывающийся вой пулеметных очередей.

— Матвеев, Матвеев, — зазвучал торжеством голос Андрея. — Он им, собачьим детям, покажет, как в атаку ходить надо! Смотри, наши поворачивают назад. Пошли! Смотри!..

Внезапно налетел ветер, донеся со степи могучей волной расхлестнувшийся крик.

— Ра–а–а-а-а! А–а–а-а-а! — слышалось Андрею, и ему самому хотелось закричать от радости.

— Мишка, гляди — прорвались! Уже первая цепь в их окопах… Гляди, гляди! Конный полк садится!

Андрей, а за ним и Мишка кубарем скатились с дерева.

— По ко–о–о-оня–я–я-ям!

Казаки опрометью кинулись разбирать лошадей. Через несколько минут вся сотня вместе с конным полком, разворачиваясь лавой, неудержимым потоком ринулась в атаку.

Андрей, горяча жеребца, крепко сжимал эфес обнаженной сабли. Вот уже совсем близко окопы, вот явственно видны бьющиеся в смертельной схватке люди. В воздухе непрерывно мелькают приклады, слышатся стоны раненых, неистовая ругань и крики команды…

Сквозь сероватую зыбкую завесу дождя Андрей видел, как белые беспорядочными толпами бежали из окопов в степь. Он дал повод жеребцу, и тот легко перенес его на другую сторону окопа. За Андреем, птицей распластываясь в воздухе, перескочила окоп вся его сотня. Засвистели в воздухе казачьи шашки, опускаясь на плечи, головы и спины бегущих. Фронт белых был прорван.

Но со стороны левого фланга, очевидно, пытаясь закрыть брешь, уже мчался в атаку белоказачий полк.

Чеснок, растерянно стоявший возле убитого коня, быстро поднес к глазам бинокль. Впереди вражеского полка на разгоряченном рыжем коне стлался в бешеном галопе полковник Лещ.

Андрей первый устремился навстречу атакующему полку. Казаки его сотни, сдвинув на лоб папахи, без единого крика бросились за Андреем. За ними повернул и весь полк.

Конные сотни сошлись в яростной схватке. В злобном исступлении дико ржали кони. С лязгом отскакивали друг от друга стальные клинки. Герасим Бердник выбил пикой из рук Семена Шмеля шашку, и, отбросив пику, левой рукой вцепился ему в горло, а правой, сжатой в кулак, бил его по побелевшему лицу:

— Это тебе, вражина, за батька моего! За то, что работой его в гроб вогнал!.. А это тебе, собачий урядник, за турецкий фронт — за весь наш взвод.

Увидев впереди в окружении охраны полковника Леща, Андрей рванулся ему навстречу.

Но Лещ, мелькнув голубым верхом папахи, скрылся из виду.

Белые сперва в одиночку, а затем целыми группами вырывались из боя, уходили в степь. Многие, бросая на землю оружие, сдавались в плен.

Бой постепенно затихал.

В развороченную брешь белого фронта устремилась шестидесятитысячная Таманская армия, а за ней потянулись из станицы обозы. Сдерживаемые фланговым огнем таманцев, белые не решались переходить в контратаку.

В конце дня Андрея, несшего со своей сотней охрану обозов, вызвали в штаб.

Первая колонна уже влилась в станицу Гиагинскую, и Андрей поскакал к видневшейся вдали станице.

Приехав к школе, занятой временно под штаб, он увидел Матвеева, садящегося в тачанку. Сзади нее походной колонной выстроился конный полк.

Андрей подскакал к тачанке:

— Товарищ командующий, прибыл по вашему вызову.

— Ступай в штаб, там Батурин тебя уже ждет, — улыбнулся Матвеев, протягивая Андрею руку.

На крыльцо вышел Батурин:

— А, Семенной! Иди сюда.

Батурин увел Андрея в штаб и, усадив его на одиноко стоявшую в углу пустого класса парту, положил перед ним карту и сел с ним рядом.

Через полчаса они прощались на крыльце штаба. Батурин, обнимая Андрея, тихо проговорил:

— Если по пути будут встречаться разъезды нашей Одиннадцатой армии, уходи от них… чтобы не вступать в ненужные объяснения и не раскрывать цели разведки.

… Ночью из уснувшей станицы в безмолвную степь нырнул десяток всадников. Впереди маленького отряда маячила высокая фигура Андрея.

Бледный луч луны, изредка пробивавшийся из разорванной ветром тучи, на миг вспыхнул на его серебряных погонах. Сзади послышался насмешливый шепот Мишки Бердника:

— Ваше благородие, наденьте бурку — погоны дюже блестят. Еще свои за кадетов примут.

Андрей молча накинул бурку и пустил жеребца галопом.

Целую ночь пробирался отряд степью, держа путь на Лабинскую. Под утро Андрей вывел разъезд к вьющейся между степными курганами проселочной дороге. Поравнявшись с Андреем, Герасим Бердник спросил:

— А мы не заплутались, Андрей Григорьевич?

— Черт его знает, может, и заплутались. Целую ночь блукали…

Скинув с плеч бурку, Андрей стал шарить биноклем по степи. Вдали из–за поворота дороги показалась тачанка. Серые кони шли крупной рысью.

— А ну, погляди, Герасим, — вроде как сестра милосердная едет.

Бердник вскинул бинокль:

— Наша — красноармеец на козлах. Ого, да у них на тачанке пулемет.

Андрей, привстав на стременах, еще раз посмотрел на быстро приближающуюся к ним тачанку:

— Наша–то наша, а спросить дорогу — кто его знает как…

Бердник, хмуро посмотрев на Андреевы погоны и кресты, сплюнул:

— Да-а! Вроде напугать можем…

Андрей с минуту стоял в раздумье, затем решительно тронул повод:

— А, черт, что будет! Пошли!

Марина проснулась от окриков нескольких голосов. Открыв глаза, она увидела, что тачанка окружена белыми. Над нею нагнулся с лошади молодой офицер и внимательно заглядывал ей в лицо:

— Маринка!

— Андрей, ты?!

У Марины потемнело в глазах. «Неужели этот наклонившийся к ней офицер — ее Андрейко?» Она машинально провела по лицу рукой, как человек, отгоняющий страшный сон. «Переманули… Продал своих, продал… На офицерство польстился…» — молнией пронеслось у нее в голове.

— Маринка! Коханая моя! — Андрей протянул к Марине руки, но, встретившись с ней взглядом, беспомощно оглянулся по сторонам.

— Сказать или нет? — пробормотал он. И снова наклонился к Марине. Тихо, чтобы не слышал кучер, проговорил:

— Маринка! В разведке мы. Понимаешь? В разведке при Таманской армии.

Лицо Марины прояснилось. В ее глазах вспыхнули радостные огоньки. Она вскочила на ноги и, все еще недоверчиво косясь на Андреевы кресты и погоны, всхлипывая, прижалась к его груди.

В это время раздался голос Бердника:

— Так говоришь — ты не здешний, а все же, может, знаешь дорогу на Лабинскую?

Марина вздрогнула… Ведь Лабинская занята генералом Покровским! Значит, он ее обманывает.

Она посмотрела на Андрея широко раскрытыми глазами:

— Говоришь — таманцы, а в Лабинскую зачем едешь?

Андрей видел, как в глазах Марины угасали радостные огоньки. Лицо ее снова стало суровым, а глаза смотрели на него настороженно, почти враждебно.

— Ну, что ж молчишь? Говори, за каким делом в Лабинскую едешь?

Андрей подавленно молчал.

Из–за кургана показалась группа всадников.

— Разъезд! — крикнул Мишка. Андрей быстро оглянулся: к тачанке по степи галопом мчались человек двадцать конных.

«Разъезд Одиннадцатой армии, — промелькнуло у него в голове, и, вспомнив наказ Батурина, Андрей резко крутнул жеребца. — Надо уходить…»

— За мно–о–о-ой!

Жеребец, легко перескочив канаву, помчался в степь.

Казаки помчались за Андреем.

— Андрей! Куда ты? Вернись, Андрейко! — Стоя в тачанке, Марина с ужасом и отчаянием смотрела на быстро удаляющихся казаков. Потом трясущимися от волнения руками, судорожно закусив до крови губы, стала срывать с пулемета чехол. Пулемет внезапно ожил, захрипел, забился у нее в руках. Над уходящим в степь отрядом запели пули.

Выхватив клинок, Андрей махнул им в воздухе, и, рассыпаясь по степи, казаки его отряда повели коней зигзагами.

Подскакав к тачанке, командир красной разведки с сожалением протянул:

— Высоко взяла! Спокойнее надо, спокойнее! Эх, если бы кони у нас были не мореные! Ушли, гады…

Глава XVIII

Сотня есаула Владимира Кравченко, сутки продежурив при штабе дивизии, ушла на отдых.

Владимир, отпустив своего помощника — хорунжего Пойму — и сдав команду вахмистру, ушел домой.

Дом, где ему была отведена квартира, несколько удаленный от центра станицы, принадлежал вдове казачьего урядника, убитого на турецком фронте.

Подойдя к знакомой, почерневшей от времени и дождей калитке, Владимир увидел хозяйкину дочку. Ее уже округляющиеся плечи чуть сгибались под тяжестью полных ведер, слегка покачивавшихся на концах коромысла. Стройные загорелые ноги ступали твердо и уверенно.

При виде Кравченко лицо девушки засветилось радостью. Ей с первого же дня знакомства понравился этот тихий, слегка застенчивый офицер с мечтательными синими глазами. Владимир поспешил ей навстречу:

— Здравствуйте, Ниночка! Разрешите, я вам помогу.

— Что вы, Владимир Сергеевич! Вы ж обольетесь…

Но Владимир уже снял с ее плеч коромысло, смеясь,

схватил оба ведра и быстро пошел с ними к дому.

Нина, смущенно улыбаясь, шла сзади…

Поставив ведра на лавку, Кравченко обернулся к девушке:

— Ниночка, полейте мне, пожалуйста, а то я целые сутки не умывался.

Девушка засуетилась:

— Вы, должно быть, кушать хотите? Я сейчас вам яичницу сжарю. Мама уже ушла, и я в доме одна хозяйничаю.

Владимир умылся, позавтракал и лег спать. Вскоре он проснулся от приглушенного шепота в углу комнаты.

— Тише, услышать может…

— Не услышит. Он целые сутки дежурил, теперь спит, как сурок, — сказала Нина.

Кравченко чуть приоткрыл глаза. Около старинного комода, стоявшего в углу, прямо на полу лежала груда казачьего обмундирования, а над нею наклонились Нина и ее мать.

Взяв в руки темно–серую черкеску, Нина стала рассматривать ее на свет:

— Вы, мама, отложите белье, а я пойду вытрушу ее.

Кравченко заметил, что на черкеске не было погон, а с левой стороны, чуть выше костяных газырей, была приколота сложенная вдвое красная ленточка. Затаив дыхание, он с нетерпением ждал, что будет дальше.

Мать Нины, заботливо перебирая вещи, отложила в сторону несколько пар белья, черную казачью папаху, синие летние шаровары и, спрятав остальное в комод, положила отобранные вещи в передник. Потом, опасливо косясь в его сторону, на цыпочках вышла из комнаты и тихонько притворила за собой дверь.

Кравченко повернулся на спину.

«Очевидно, какой–нибудь родственник у красных служит», — подумал он и, сам не зная почему, улыбнулся.

Наскоро одевшись, он вышел на кухню. Плеснув в лицо холодной водой и вытершись висевшим тут же полотенцем, вышел во двор и в изумлении остановился. Направо, в конце двора, возле небольшого сарая, стояла чья–то лошадь, а около нее возилась с ведром в руке Нина.

Кравченко тихонько подошел сзади и стал наблюдать, как она мыла коню вздрагивающие от холодной воды ноги. Вытерев их сухой тряпкой, она не спеша поднялась и вдруг вскрикнула от неожиданности:

— Ой!.. Владимир Сергеевич! Как вы меня испугали!

Нина уронила ведро, и оно с грохотом покатилось по земле.

Кравченко поднял ведро, поставил его в сторону и мягко проговорил:

— Вы меня, Ниночка, пожалуйста, извините. Я, честное слово, не хотел вас пугать.

И, взглядом знатока осматривая поджарую фигуру коня, вопросительно посмотрел на Нину:

— Скажите, это разве ваша лошадь?

— Наша… моего брата.

— Разве у вас есть брат? Отчего же вы мне ничего о нем не говорили? Он где служит?

— Вахмистр он, шкуровец, — тихо проговорила девушка, отворачиваясь от Кравченко.

И все же он успел заметить, как она внезапно побледнела, а дрогнувшие губы выдали ее волнение.

Кравченко, улыбаясь, взял ее за руку и заглянул ей в глаза:

— А где же ваш брат? Почему не идет в дом? Ведь он, верно, очень устал с дороги?

— Он сейчас у тетки. — Глядя исподлобья на Кравченко, Нина чуть слышно добавила: — Брат вас боится.

Кравченко взял другую руку девушки, слегка притянул ее к себе:

— Разве я такой страшный?

— О нет, что вы… Вы очень хороший, но вы офицер, а он простой казак.

Нина хотела было вырваться, но Кравченко вдруг прижал ее к себе и неуклюже поцеловал в губы. Смутившись не меньше, чем Нина, он растерянно смотрел на покрасневшую девушку. И когда она убежала от него в сад, Кравченко медленно побрел к воротам.

По улице то и дело проезжали конные казаки. Наклонившись к гривам коней, вихрем мчались ординарцы. К Кравченко подъехал его товарищ по полку, есаул Безродный. Он тихо проговорил:

— Ты слышал, Владимир? Таманская армия прорвала наш фронт возле Белореченской. Ночью, очевидно, будем выступать.

Голос Безродного звучал тревогой.

— Ты подумай только — какая–то оборванная орда, без патронов, почти одними штыками разбросала наши лучшие части. Говорят, полк Леща совсем растрепали — ушло не больше сотни.

Безродный поскакал по улице и вскоре скрылся из виду. Кравченко, опершись на забор, задумчиво смотрел ему вслед.

— Господин есаул!

Кравченко вздрогнул. Около него стоял вахмистр его сотни. Чисто выбритый подбородок и огромные пшеничного цвета усы придавали ему бравый вид.

— Ты что, Замота?

— Господин есаул, говорят люди: ночью отступать будем. Надо лошадей кое–каких перековать.

— Что это за люди говорят?

— Знакомый ординарец сказывал, опять же сейчас я в штабе был…

— А зачем ты в штаб попал?

— Пленных ходил смотреть, — смущенно пробормотал Замота.

— Каких пленных?

— Разъезд красный захватили, господин есаул. Под наших переоделись и в самую станицу заехали, а их тут один офицер опознал. Ну, и задержали.

И наклонясь к Кравченко, вахмистр таинственно зашептал:

— А я, господин есаул, командира ихнего знаю…

— Ты? Откуда ты его знаешь?

— Я из Брюховецкой, господин есаул, а он из соседней, Каневской. Весной по Каневскому юрту красногвардейский отряд собирал. Конная сотня у него из казаков–фронтовиков, так он с нею все за бандитами гонялся. — Вахмистр восхищенно покрутил головой. — Ух, и отчаянный же он! Недаром на турецком два «егория» получил.

— За бандитами, говоришь? Да разве они у вас были?

— А как же, господин есаул? Очень много было, по камышам прятались. Дюже народ обижали. Сколько они, душегубы треклятые, детей малых без родителей оставили… не дай бог!

— Кто ж у них атаманом–то был? — заинтересовался рассказом Кравченко.

— Есаул Лещ, господин есаул.

— Лещ?.. Это что же, не родственник ли нашему полковнику? Он тоже, кажется, оттуда.

Вахмистр насупился:

— Никак нет. Он самый и есть. Это наш генерал его в полковники произвел.

Кравченко растерянно посмотрел на вахмистра:

— А ты того… не путаешь?

— Как можно, господин есаул! Я полковника Леща очень хорошо знаю. Его папаша два хутора имеет. Одной земли четыреста десятин.

Кравченко, взглянув на вахмистра, увидел, что лицо его побледнело, а в глазах загорелись недобрые огоньки.

— Их высокоблагородие, господин полковник, брательника мово этим летом повесил в его же дворе… Да, спасибо, Семенной со своей сотней налетел, так еле живого из петли вынул.

— Семенной? Это что ж, тот самый, что отряд собирал?

— Он самый, господин есаул. А разве вы его знаете?

Кравченко в раздумье потер себе лоб:

— Был у меня в сотне на турецком фронте Андрей Семенной. Жизнь он мне когда–то спас…

Замота с любопытством посмотрел на Кравченко, опасливо оглянулся по сторонам и тихо проговорил:

— Ваше высокородие, командир–то этот, которого сегодня поймали, тот Семенной и есть…

Кравченко вздрогнул:

— Так… Ну, иди! Готовь сотню к походу. Очевидно, под утро выступать будем. Впрочем, постой! Скажи, ты как к Покровскому попал?

— А как заняли нашу станицу, ну тех, кто остался, всех и забрали. В нашей сотне восемьдесят семь человек Брюховецкого юрта.

Владимир задумчиво провел рукой по волосам:

— Те, что остались? А разве много ушло?

— Много, господин есаул, — просто ответил Замота.

Вернувшись в комнату, Кравченко в раздумье подошел к кровати и, сняв со стены скрипку, неуверенно провел смычком. Звуки — сперва тихие, нерешительные — лились все сильнее, пока не зазвучали полным голосом. И слышалась в них то горечь невыплаканных слез, то отчаяние, то тихая жалоба на разбитую, исковерканную жизнь.

Увлекшись, Кравченко не заметил, как в комнату вошла Нина и осторожно села возле дверей.

Он кончил, опустил смычок и увидел девушку:

— Вы любите музыку, Нина?

— Очень, Владимир Сергеевич. Скажите, что вы сейчас играли?

— Так, знаете ли, собственную фантазию, — смущенно пробормотал он и, прижав скрипку к груди, нерешительно спросил: — Вы на меня, должно быть, сердитесь? — его голос дрогнул. — Я, право, не знаю, как это у меня получилось…

Ей вдруг захотелось звонко расхохотаться. Кусая губы от душившего ее смеха, она с наигранной строгостью проговорила:

— Чтоб вы, Владимир Сергеевич, не смели больше этого делать! Могли увидеть соседи: что бы подумали?

И, меняя тон, ласково улыбнулась:

— Расскажите что–нибудь о себе, Владимир Сергеевич, или сыграйте, только не такое грустное, а то плакать хочется.

Кравченко, все еще прижимая к груди скрипку, сказал:

— До войны, Нина, я учился в университете… и мечтал о музыке. Мой отец учил меня играть на скрипке. Он говорил, что я буду замечательным скрипачом… Но пришла война… и сделала из меня солдата. Потом наступила революция…

Он помолчал. Опустил руку со скрипкой:

— Газеты кричали о большевистском варварстве, призывали спасать Россию и культуру… Я был в действующей армии. Я искренне тогда верил и в Учредительное собрание, и во многое другое… Мне тогда казалось, что мы сражаемся за народ, за его свободу…

Владимир нервно подошел к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвался топот скачущей лошади, и ему показалось, что вместе с ним словно издалека долетел чей–то незнакомый, непохожий на Нинин голос:

— А теперь вы верите в это, Владимир Сергеевич?

Владимир быстро обернулся. Прямо на него строго и выжидающе смотрели глаза девушки.

— Верю ли я теперь? Нет, Нина, былой веры у меня нет.

Подойдя к комоду, Кравченко бережно положил на него скрипку.

— Эта скрипка моего отца, Нина. Вместе с любовью к музыке он воспитал во мне большое чувство, чувство любви к народу. Если б он был жив, он…

Послышались чьи–то шаги, и в комнату вошел молодой высокий казак с нашивками вахмистра на погонах. Нина встала:

— Вот и мой брат…

Кравченко без труда узнал на вошедшем темно–серую черкеску, которую видел сегодня в руках у Нины. Заметив, что брат и Кравченко молчат и настороженно смотрят друг на друга, Нина поспешно сказала:

— Дмитрий! Чего же ты стоишь как вкопанный? Это наш квартирант, Владимир Сергеевич.

Кравченко, шагнув вперед, дружелюбно протянул Дмитрию руку:

— Садитесь, господин вахмистр! Здесь хозяин вы, а я ваш гость. — И, видя, что Нина выскользнула из комнаты, с грустью добавил: — К тому же, очень недолгий.

— Как? Разве вы уезжаете?

— Да, наша дивизия сегодня уходит из станицы.

Кравченко невольно заметил, как в глазах Дмитрия на миг вспыхнула радость. Но уже в следующую секунду они безразлично смотрели на Кравченко.

— Не знаю, правда или нет, но слышал, что будто бы наш фронт прорван и что эта рваная сволочь идет на Армавир. — Дмитрий проговорил это таким искренним тоном, что Кравченко невольно подумал: «Неужели я ошибся?»

— Скажите, вы давно служите у генерала Шкуро? — спросил он.

— Да, мы с его превосходительством старые знакомые. Я у него служил урядником еще в германскую войну.

В комнату вбежала Нина:

— Владимир Сергеевич! Вам из штаба пакет привезли.

Кравченко быстро разорвал протянутый девушкой серый конверт. Писал адъютант генерала Покровского, Николай Бут:

«Владимир! Приходи в штаб. Есть важные новости. Жду».

Кравченко недовольно перечитал письмо — не хотелось уходить, не расспросив хорошенько Дмитрия. Он и сам не знал, для чего ему это нужно, но казалось ему, что Дмитрий совсем не тот человек, за которого себя выдает, и хотелось узнать о нем правду. Поймав вопросительный взгляд Нины, он небрежно сказал:

— Так, ничего важного. Зовут в штаб.

И, надевая на ходу шашку, кивнул Дмитрию головой:

— Еще увидимся.

Штаб дивизии занимал большой каменный дом в центре станицы. Кравченко торопливо вбежал на крыльцо и прошел в конец коридора, в небольшую комнату Николая Бута.

Николай сидел за столом и что–то читал. Увидев Кравченко, он недовольно посмотрел на часы и пробурчал:

— Опять пешком шел! Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты денщика с лошадьми к себе на квартиру брал. Садись!

Кравченко сел на койку, стоявшую около окна. Николай в раздумье прошелся по комнате, потом сел рядом с ним:

— Ты, очевидно, слышал уже, что красные прорвали фронт. В прорыв вошла Таманская армия и теперь, по–видимому, уже соединилась с Одиннадцатой армией Сорокина. Нам надо срочно отходить к Армавиру, если мы не хотим остаться в тылу красного фронта. Ясно?

Кравченко молча кивнул головой. Николай продолжал:

— Выступаем завтра утром, твоя сотня назначена генералом в разъезд. Ты выступаешь сегодня ночью — в три часа двадцать минут.

— Но почему же опять моя сотня? — возмутился Кравченко. — Ведь мы только что сменились.

Николай строго сдвинул брови:

— Так надо… В последнее время в дивизии среди нижних чинов наблюдается скрытое брожение… Мы не можем посылать в разъезд малонадежные части. В твоей сотне почти поголовно брюховчане, а их набирал я. — В голосе Николая прозвучала гордость. — Ну, а теперь слушай: ты Семенного, что был у нас, на турецком фронте, помнишь?

Помню, — неопределенно пробурчал Кравченко.

Бесцветные глаза Николая загорелись холодным, злым блеском:

— Ну, так вот: этот мерзавец, наконец, в наших руках.

— И что ты с ним думаешь сделать? — глухо спросил Кравченко.

Николай нервно встал, подошел к столу и взял папиросу:

— Взяты десять человек. Двух я приказал расстрелять.

— А остальные?..

Кравченко поразился своему голосу: чужим и странным он ему показался.

— Двух я при допросе застрелил. И выходит, что осталось их шестеро. Ну, так вот, тебе, как их бывшему командиру, — все шестеро когда–то служили в твоей сотне на турецком фронте — генерал поручил окончить допрос, а когда поедешь в разъезд, захватишь их с собой и где–нибудь в степи расстреляешь. В станице перед уходом неудобно стрельбу подымать.

Кравченко быстро поднялся с кровати, шагнул к столу:

— Я не желаю, Николай, участвовать в этом деле. Я солдат, а не жандарм. И… пожалуйста, не путай меня в эти мерзости!

— Что вы называете мерзостью, господин есаул? — медленно спросил Николай.

— А, оставь, пожалуйста! Все эти бесцельные расстрелы, грабежи, прикрытые формой реквизиции, пьянство среди офицеров, издевательства над пленными — все это только губит наше дело.

— Скажите, пожалуйста!.. — насмешливо протянул Николай. — Хочешь победить эту рваную орду, уничтожить большевиков и остаться чистым, как голубь? Брось говорить глупости!

Он взял со стола папаху:

— Ну, я ухожу, а ты можешь тут располагаться. Арестованных сейчас передам в твое распоряжение. И помни, сегодня в три двадцать — в разъезд. Когда допросишь арестованных, явишься к начальнику штаба.

В дверь заглянул пожилой урядник:

— Господин есаул, можно привести?

Кравченко беспомощно оглянулся по сторонам, потом, обойдя стол, сел за него и тихо сказал:

— Приведите Семенного!

Конвоиры ввели в комнату Андрея.

Увидев вместо Бута Кравченко, он удивленно остановился. Конвоиры отошли к дверям.

Кравченко исподлобья посмотрел на его окровавленное, распухшее лицо и невольно вздрогнул.

— Развязать руки арестованному!

— Господин есаул, так это ж ихний комиссар… как бы

не убег!

Пожилой урядник смущенно топтался на месте.

— Делай, что приказано!

Урядник разрезал кинжалом веревку. Андрей, потирая отекшие руки, насмешливо посмотрел на него:

— Ты, станичник, веревку эту не выкидай — я на ней генерала вашего повешу.

Урядник, испуганно покосившись на Андрея, отодвинулся в сторону.

— Подождите в коридоре, — бросил Владимир конвоирам. И когда за ними закрылась дверь, подошел к Андрею: — Это кто ж тебя так разукрасил?

— Есаул Бут, — криво усмехнулся Андрей. — В бою не совладал, так хоть на связанном отыгрался. А впрочем, чего ж лучшего и ждать от бандитов?

— Ну, это ты напрасно, Семенной. У нас много хороших, честных людей.

— Это таких, как полковник Лещ?

Кравченко, вспомнив о рассказе вахмистра, покраснел. Андрей проговорил, с трудом выталкивая слова из распухших губ:

— Выходит, Владимир Сергеевич, то, что вы нам на турецком фронте говорили, за обман считать можно?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Как что — говорили одно, а на деле против народа пошли?

— Неправда! — почти выкрикнул есаул. — Это вы против народа пошли.

— Мы?! — удивился Андрей.

— Да, да! — Кравченко в возбуждении забегал по комнате. — Разве не подымаются на вас целые станицы?

— Кулаки вроде вашего Бута да Леща горят таким желанием. А что насчет восстаний, то я очень хорошо знаю, кто их подымает.

— Садись, Семенной! Поговорим.

— Не о чем нам говорить.

Кравченко сел на койку.

— Скажи, Семенной, много у вас офицеров служит?

Он с затаенной надеждой посмотрел на Андрея.

— Которые порядочные, те все к нам перешли, а сволочь вам осталась, — ответил Андрей и презрительно посмотрел на Кравченко. — Эх, ошибку я тогда сделал, на турецком фронте!

Кравченко, быстро вскочив с койки, подошел к Андрею:

— Ты что же, жалеешь, что тогда мне жизнь спас?

Андрей хмуро сказал:

— Жалею.

— Ну, хорошо, если бы ты поймал меня вот так, как тебя поймали, расстрелял бы ты меня или нет?

— Может быть, и расстрелял бы, но бить и издеваться, конечно, не стал бы. Что ж, при штабе контрразведчиком служите?

Кравченко хотел что–то сказать, но в это время, распахнув дверь, в комнату быстро вошел Николай. Владимир крикнул в коридор:

— Конвой! Увести арестованного!

Когда Андрея увели, Николай, посмотрев на Кравченко, иронически улыбнулся:

— Ну, убедился?

— Начинаю убеждаться.

Николай не заметил горечи, с какой Кравченко произнес эти слова. Он полез в карман, вытащил оттуда бумажку и подал ее есаулу:

— Вот приказ о выступлении твоей сотни. Прочти и распишись. Там же сказано об арестованных.

— Но позволь, ведь следствие еще не кончено?

— А, какое там следствие! Все равно от них ничего не вытянешь. К тому же из Одиннадцатой к нам штабной работник перебежал. Его сейчас сам генерал допрашивает. У меня и так по горло работы, а тебе надо готовиться к выступлению. Ну, иди да имей в виду, что ты в приеме арестованных расписался. В другое время я бы это с огромным наслаждением сделал сам…

Владимир, не прощаясь, вышел из комнаты.

Во дворе он увидел вахмистра своей сотни и того урядника, который приводил к нему Андрея. Вахмистр, заметив Кравченко, торопливо подошел к нему:

— Пришел к вам узнать, нет ли каких приказаний?

— А откуда ты узнал, что я здесь?

— На вашей квартире сказали, господин есаул.

Кравченко подозвал урядника:

— Где содержатся арестованные?

— В подвале под домом, господин есаул.

— Арестованные поступают с этого момента в мое распоряжение, Замота!

— Слушаю, господин есаул.

— Пришли в штаб десять человек из второго взвода и поставь караул около подвала. Начальника караула назначь сам. Скажи ему, что без меня, кто бы ни требовал, арестованных не давать. Да пришли мне лошадь, я здесь подожду. Понял?

— Так точно, господин есаул.

Вахмистр опрометью кинулся на улицу.

Кравченко медленно, заложив руки за спину, пошел через двор в сад.

За его спиной раздались поспешные шаги. Кто–то торопливо произнес:

— Господин есаул, ваше высокородие!

Кравченко обернулся. Перед ним, вытянувшись, стоял урядник.

— Тебе что?

— Ваше высокородие… Как же так, а наш караул, выходит, снимаете? — в голосе урядника зазвучала обида.

— Да! Я ночью увожу арестованных с собой. Все они приговорены к расстрелу, понял?

— Так точно! Только могли бы и мы их постеречь.

— Не твое дело. В приеме арестованных сейчас расписался я и поэтому ставлю своих людей. Иди на свое место.

Нина увидела входящего во двор Кравченко и побежала ему навстречу:

— А мы вас ждем! Обед уже давно готов… Вам в вашу комнату принести?

— Спасибо, Ниночка. Обедать я не буду.

— Почему так?

Мне нездоровится, Ниночка. К тому же я сегодня ночью уезжаю и мне надо собраться и отдохнуть.

Вот поешьте сначала, а потом и соберетесь. Это что ж, опять сутки дома не будете?

Кравченко молча ушел в свою комнату.

Нина видела, как есаул укладывал в чемодан скрипку. Она с тревогой спросила:

— Владимир Сергеевич, вы разве совсем уезжаете?

— Пока, да… Впрочем, ненадолго.

Затем, усадив девушку на стул, взял ее руки:

— Скажи, Ниночка, где твой брат?

Девушка смутилась:

— Он уже уехал, Владимир Сергеевич.

— Как так? Ведь он только утром прибыл. Почему же такая поспешность?

— Он получил извещение, что их часть отходит…

Кравченко задумался. Сделав несколько шагов по комнате, он подошел к комоду, рассеянно переставил с места на место зеркало и обратился к наблюдавшей за ним девушке:

— Скажи, Ниночка, твой брат служит у красных?

Только что доверчиво смотревшие на Кравченко глаза девушки внезапно стали холодными, чужими:

— Что вы, Владимир Сергеевич? Он шкуровец.

Он улыбнулся:

— Ты не бойся, Нина! Я, честное слово, его не выдал бы.

Девушка взволнованно проговорила:

— Откуда вы взяли, что он красный? Я ж сказала, что шкуровец.

— Ну, если шкуровец, то пусть едет. Я их и без него достаточно хорошо знаю — от нашего Леща недалеко ушли.

Нива заметила глубокую печаль на лице Кравченко. Подойдя к нему, она осторожно коснулась его руки:

— Что с вами? Вы больны?

Кравченко нервно заходил по комнате:

— Так, ничего… Я, кажется, сегодня могу сделать непоправимое зло…

— Что–нибудь случилось?

— Пока ничего, но должно случиться, и я сам не знаю, что будет… Впрочем, я знаю… зачем обманывать самого себя? Сегодня ночью я должен убить человека, который спас меня от смерти. Человека, который гораздо честнее и лучше меня… Если он и заблуждается, то вполне искренне… А вдруг… заблуждаюсь я?

Он остановился посреди комнаты. Вихрем закружились мысли.

Кравченко снова ходил по комнате. «Так почему же к ним идут честные, прямые люди, а к нам такие подлецы, как Бут, такие бандиты, — как Лещ? Почему?» Незаметно для себя Владимир снова заговорил вслух:

— Почему они, голодные, босые, раздетые, одними штыками разгоняют наши лучшие полки? Почему к ним идут добровольно, а мы мобилизуем остающихся? Мобилизуем… в добровольцы!

Подойдя к кровати, он опустился рядом с Ниной, посидел неподвижно несколько секунд, потом порывисто поднялся и снова принялся метаться по комнате.

Нина смотрела на него тревожно. А ему казалось, что какой–то чужой голос, горько упрекая, кричит внутри него: «Что ты сделал, чтобы спасти этих людей? Поставил свой караул, чтобы Бут не избил их еще раз перед расстрелом? Ну, а дальше? Дальше — сам согласился их перестрелять… Что? Неверно? Нет, согласился!»

— Кого вы хотите убить, Владимир Сергеевич? Володя!

Он очнулся.

— Кого вы хотите убить? — настойчиво повторила девушка.

— Того, кто не позволял бандиту с офицерскими погонами вешать ни в чем не повинных людей.

Нина в отчаянии не знала, что ей делать. Она уже слышала о поимке красного разъезда, а вахмистр Замота рассказал ей об Андрее Семенном. Нина с минуту пристально вглядывалась в бледное лицо Кравченко, словно ища ответа на мучающий ее вопрос. Потом решительно схватила его за руку:

— Идем!

— Куда? Мне надо собираться.

— Идем к моему брату.

— Как — к брату? Ведь он же уехал. И потом вы сами говорили, что он шкуровец…

Нина выпрямилась.

— Мой брат, — ее голос зазвучал гордостью, — командир полка Красной Армии. И… никуда еще не собирается уезжать. Он тут ребят в свой полк набирает.

— Это в занятой–то нами станице? — удивленно спросил Кравченко.

Нина утвердительно кивнула.

Он растерянно подумал немного, потом решительно подошел к Нине, протягивая ей руку:

— Идем!..

Ночью сотня Кравченко выезжала из станицы на дорогу, которая вела в Армавир. Между четвертым взводом и пулеметной тачанкой шли пленные. Толстая веревка связывала их друг с другом, а по сторонам ехали конвоиры.

Кравченко ехал впереди сотни, рядом с хорунжим Поймой.

С востока медленно наплывали огромные грозовые тучи. Справа и слева шагом едущей сотни шли назад сады, а впереди уже виднелась степь.

— Будет гроза, — тихо сказал Кравченко.

— Не могли послать другую сотню! — сердито пробурчал Пойма, отстегивая с седла бурку.

Когда отъехали несколько верст от станицы, Кравченко засветил карманный фонарик и, поглядев на планшетку, свернул коня в сторону. Пойма тихо спросил:

— Зачем ты из–за шести человек всю сотню сворачиваешь?

Кравченко не ответил. Пойма обиженно замолчал.

Прошел час. Вдали темнеющей вереницей показались телеграфные столбы. Пойма обеспокоенно завертелся в седле. «Куда он нас ведет?» — мелькнуло у него в голове. Он уже готов был задать Кравченко вопрос, но в это время тот подал команду.

Сотня на рысях развернула фронт. Позади встали две пулеметные тачанки, а возле них конвоиры согнали в кучу пленных.

Рыжая кобылица Кравченко, пугливо поводя маленькими ушами, тихо заржала; ей призывно ответил привязанный к пулеметной тачанке Андреев жеребец, выпрошенный Кравченко у Бута.

Есаул успокаивающе похлопал свою лошадь по шее. Он не видел выражения лиц своих казаков, но чувствовал, что вся сотня ждет его команды, чтобы ее немедленно выполнить, и привычная уверенность сменила налетевшую было тревогу.

Кравченко привстал на стременах:

— Вахмистр! Давай арестованных вперед.

Пленных казаков под конвоем поставили перед фронтом.

— Конвой! Развязать арестованных!

— Владимир! Что ты делаешь? Ведь сейчас ночь, они могут убежать.

Кравченко сурово сказал:

— Не вмешивайтесь в мои распоряжения, господин хорунжий! Извольте стать на свое место…

Пойма, закусив губы, отъехал к сотне. Кравченко тронул шенкелями кобылу и подъехал к выжидающе смотрящим на него казакам.

— Станичники! — голос Кравченко зазвучал, как команда. — Перед вами организатор красногвардейского отряда Андрей Семенной. Многие из вас знают его лично.

— Знаем! — послышались неуверенные голоса.

— Так вот, его и казаков, взятых с ним, генерал Покровский приговорил к расстрелу. А привести в исполнение приговор поручил нашей сотне.

Казаки настороженно молчали.

Герасим Бердник, стоящий рядом с Андреем, тихо шепнул ему на ухо:

— Андрей, давай тикать! Покуда они очухаются, мы разбежаться сумеем. Опять же среди них брюховчан много, а они не очень–то ловить нас будут.

— Молчи, Герасим, тут, кажется, дело другим пахнет.

Кравченко, судорожно глотнув воздух, крикнул:

— Казаки, с этого часа я не выполняю больше приказа генерала Покровского. Я перехожу вот к ним, — он указал плетью на жмущихся друг к другу пленных. — Перехожу, чтобы своей кровью искупить свою вину перед родиной. Хлопцы! Кто хочет со мной к красным?..

— Это измена! Не допущу! — неистово закричал Пойма и, выхватив наган, подскакал к Кравченко. Хлопнул одинокий выстрел. Владимир, хватаясь руками за грудь, стал медленно сползать с седла.

Замота, а за ним еще с десяток казаков, ломая ряды, с криками и руганью окружили Пойму. И когда они расступились, на земле неподвижно лежала бесформенная темная масса.

К Андрею подскакал с Турком в поводу какой–то казак:

— Садись, товарищ Семенной! Ребята, подобрать раненого!

Андрей вскочил в седло:

— Сотня! Слушай мою команду! Сотня, за мно–о–о-о-ой!

Он поскакал в степь. За ним галопом помчались более сотни всадников и обе пулеметные тачанки. На одной из них за пулеметом сидели братья Бердники. Но человек сорок–пятьдесят казаков осталось на месте…

Глава XIX

Таманцы, соединившись в станице Курганной с остатками 11‑й армии, готовились к походу на Армавир. Главком Сорокин, находившийся со своим штабом в Пятигорске, узнал о вступлении таманцев в Курганную и вызвал к себе Матвеева.

Андрей только что вернулся из разведки. Услышав об отъезде командующего, он немедленно направился в штаб.

Осеннее небо обложили тучи. Начинал моросить мелкий, Надоедливый дождь. Холодный ветер порывисто срывал с деревьев последние листья и, злобно покружив их в воздухе, пригоршнями бросал на влажную землю.

В штабе Андрей, к своему удивлению, увидел Максима.

— Фу!.. Сатана! Откуда тебя принесло? — Разглядывая Андрея, Максим громко расхохотался: — Ну и изукрасил же тебя твой… приятель!.. не лицо, а отбивная котлета!

Андрей помрачнел:

— Ничего, мы с ним люди свои, сочтемся. — И, взглянув на Максима, довольно улыбнулся: — Эх, и хлопцев же я оттуда привел — черти, а не люди! Вчера с ними в разъезде был, так пришлось с кадетской разведкой схватиться.

— Ну, и что же? — с любопытством спросил Максим.

— В дым их растрепали! — восхищенно проговорил Андрей. Затем спросил: — Что Матвеев к этой бисовой собаке едет?

— Тише, Андрей! Ведь он главком, а ты его так обзываешь…

— Главком, главком!.. — заволновался Андрей. — К стенке таких главкомов надо!.. Продал, сволочь, свою армию Деникину, продаст и нас…

Максим, испуганно оглядываясь, зажал Андрею ладонью рот:

— Замолчи! С ума ты сошел! Сорокинцы услышат, так ты куда скорее к стенке прислонишься…

Он схватил Андрея за руку и вытащил его на стеклянную веранду.

На полу веранды валялись мешки с ячменем и кукурузой, казачьи седла и сбруя, около порога лежал даже ящик со снарядами. Споткнувшись о него, Андрей выругался.

— А ты зачем в штабе? — спросил он Максима.

— Еду с Матвеевым в Пятигорск.

— Ты?

— Я, — небрежно проговорил Максим.

— Ты с ним вдвоем едешь?

— Нет, зачем же вдвоем? Нас с ним больше десятка едет. — И, притянув Андрея за поясной ремень, понизил голос: — Вчера Матвеев у себя командиров созывал…

— Ты был?

— Был. Матвеев приказы сорокинские показывал… целую пачку.

— Ну, и что же?

— Положил на стол и говорит: «Нате, читайте… Если бы, говорит, хоть часть из них выполнил, давно бы нас с вами вороны поклевали… Да что нас — вся армия погибла бы. Еду, говорит, в ЦИК… пусть там разберутся».

Андрей восхищенно воскликнул:

— Осекся, значит, на нас, сатана! Ишь, гад, мало ему одной армии, так и другую погубить захотел…

… Вскоре после отъезда Матвеева армия подошла к Армавиру. Белые, хорошо укрепив свои позиции, встретили наступающие части ураганным артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем. Бой длился около двух суток. Когда, прорвав первую линию укреплений, таманцы ворвались в пригород, им пришлось с боем брать каждую улицу, каждый большой дом.

К вечеру третьего дня белые, выбитые из центра, начали стягивать свои силы на окраине города, готовясь перейти в контратаку.

Тогда, сдвинув на лоб папахи, заполняя узкие улицы пригорода оглушительным свистом и криком, смешанный с топотом сотен конских копыт, помчались в атаку кубанцы.

Бросая винтовки, белые в ужасе прижимались к стенам домов, словно хотели врасти в них. Но вспыхивающие в лучах вечернего солнца полоски стали в руках кубанцев, со свистом рассекая воздух, сокрушительно опускались на втянутые в плечи головы…

Выгнав белых за город, казаки долго еще гонялись за разбегавшимися в разные стороны группами солдат.

Назад, в освобожденный город, входили с веселыми песнями, лихо покачиваясь в седлах…

Конная разведка отдыхала на окраине, там, где за железнодорожным полотном в густых фруктовых садах прятались маленькие домики.

Бойцы вычистили коней, пообедали и группами развалились на бурках и попонах в тени деревьев.

Андрею не спалось. Побродив по саду, он вышел на улицу, сел на крылечко, задумался.

Из соседнего двора вышел Лука Чеснок.

— Что, не спится, Андрей?

— Не спится.

Чеснок сел на ступеньки в ногах у Андрея, вытащил из кармана шаровар кисет и стал ловко одной рукой свертывать цигарку.

По дороге от города заклубилась пыль.

— Гляди, Андрей, — должно, нарочный из штаба метется.

Ординарец, осаживая взмыленного коня, подал Андрею конверт.

Андрей, прочитав письмо, нехотя поднялся:

— Надо ехать. Зовут в штаб.

В большой комнате штаба шло совещание комсостава. Батурин, увидев вошедшего Андрея, поднялся из–за стола и, взяв его под руку, вывел в коридор.

— Вот что, товарищ Семенной! Надо, чтобы ты прощупал дорогу на Успенку.

Андрей замялся.

— Ты что, болен? Или в сотне что случилось? — заметил Батурин смущение Андрея.

— Нет, я ничего… только вот просьба есть к вам.

— Ну что ж, говори, чего хочешь?

— Разрешите жену разыскать.

— Жену? Где ж ты ее потерял? — улыбнулся Батурин.

И Андрей, волнуясь, рассказал ему про свою встречу с Мариной и про то, как она, думая, что он перешел к белым, обстреляла его из пулемета.

— Ну, а после ты ее не искал?

— Когда ж искать — ежедневно в разъездах. К тому ж, трое суток в бою был.

Батурин задумался. Потом, дружески положив руку на плечо Андрея, тихо сказал:

— Езжай в разъезд, а я ее сам найду. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я ее в твою сотню сестрой пришлю.

Сияя от счастья, Андрей опрометью сбежал с крыльца, прыгнул на испуганно всхрапывающего жеребца и помчался по улице.

Если Марина при встрече с Андреем сомневалась — предатель ли он, то сомнение сменилось уверенностью после того, как Андрей ускакал от красного разъезда.

Всю дорогу она сидела молча, прислонясь к пулемету, не отвечая на вопросы красноармейца. Сзади рысили двое конных, посланных начальником разъезда сопровождать Марину. Ее мысли невольно снова и снова возвращались к Андрею. Ей не верилось, чтобы он мог перейти к белым, и в то же время рассудок подсказывал ей, что измена эта вполне возможна. Разве Андрей не был вахмистром и георгиевским кавалером? Разве не могли его соблазнить золотые офицерские погоны? К тому же, ведь она сама, своими глазами, видела его в форме белого офицера, а дорога… ведь он спрашивал дорогу к ним!.. И потом ускакал от красного разъезда. И в ее сердце, борясь с любовью к нему, зарождалась ненависть, разгораясь тем сильнее, чем больше она убеждалась в его предательстве.

Приехав в лазарет, расположенный в небольшом хуторе близ Армавирского фронта, Марина увидела много новых раненых бойцов. Старичок доктор сбился с ног, делая в день до десятка неотложных операций.

И сразу же Марина была целиком поглощена привычной для нее работой. С утра до вечера перевязывая раненых, подавая нм лекарства, помогая врачу при операциях, она не имела времени думать о себе. Даже ночью стоны умирающих и мечущихся в бреду людей постоянно приковывали к себе ее внимание.

На другой день после возвращения Марины в лазарет двое казаков привезли на бурке раненого. Марина в этот момент делала перевязку командиру роты, которому только накануне отняли ногу, раздробленную осколком снаряда. Поговорив о чем–то с доктором, казаки бережно опустили на землю бурку и, повернув лошадей, ускакали.

Закончив перевязку, Марина подошла к доктору. Тот с помощью санитара отнес раненого под навес сарая и сейчас расстегивал его черкеску. С любопытством взглянув на раненого, Марина вздрогнула. На плечах у него блестели серебряные полоски офицерских погон. — Как он сюда попал, Виталий Константинович?

— Да вот двое кубанцев привезли, очень просили вылечить, говорили, что на днях заедут проведать его.

Заметив, что доктор никак не может стянуть с раненого черкеску, Марина нагнулась и стала помогать ему раздевать офицера.

— Где ж они его взяли? — задумчиво прошептала она, ловко разрезая ножницами запекшийся кровью чекмень.

Через час раненый был переодет в чистое белье, а рана его обмыта и перевязана.

Доктор, моя руки, задумчиво посмотрел на Марину, льющую из медного кувшина воду.

— Молодость, девочка, великий лекарь. Рана в грудь навылет, но в его возрасте… может выжить. — И, сняв с ее плеча полотенце, внимательно посмотрел ей в глаза: — Что–то ты, девочка, такая скучная? Из дому плохую весть получила, что ли?

— Нет, Виталий Константинович, я ничего…

Видя, что Марина опустила голову, доктор ласково взял ее за руку и усадил на крыльцо.

— Чего там нет — выкладывай, что у тебя за горе. Может, вдвоем что–нибудь придумаем.

И пока Марина, волнуясь, бросала скупые слова о своей встрече с Андреем, доктор, нахмурив брови, сердито теребил седую бороденку.

Кончив рассказ, с блестящими от невыплаканных слез глазами Марина молча прижалась к плечу доктора.

— Плохие наши дела, девочка, — тихо проговорил доктор, ласково гладя ее волосы. — Ну, ничего… годы твои молодые. Встретишься с другим и полюбишь его сильней, чем своего Андрея. Вот, смотри: наш прапорщик, — так доктор в шутку называл командира батареи Минаева, — по тебе прямо сохнет, а тебе хоть бы что. Да разве он один… Андрей ведь твой, выходит, дрянной человек оказался… Из–за блестящих погон правды не разглядел…

Доктор сердито дернул бороденку и, видя, что Марина немного успокоилась, поднялся:

— Ну, девочка, мы с тобой засиделись. Надо раненых кормить да готовиться к отъезду. По всему видно, что наши не сегодня–завтра должны город взять…

Целый день метался офицер в бреду. К вечеру он пришел в себя. Марину поразили его глаза. Большие, синие, они смотрели на нее настороженно и, как показалось ей, с недоверием.

Наклонясь над ним и подняв его голову, она дала ему из стакана глоток вина. Положив его голову на подушку, она хотела подняться, но, заметив, что он шевелит губами, наклонилась к нему еще ниже.

— Я даю вам честное слово, что арестованные не будут расстреляны… Да… Я готов перейти к красным… Нина, где моя скрипка? — Он хотел приподняться, но голова его бессильно упала на подушку. — Казаки, я ухожу от Покровского. Кто идет со мной?

Марина, не дослушав до конца, бросилась к доктору:

— Виталий Константинович! Он наш, наш!

Доктор удивленно посмотрел на Марину. Спрятав часы в карман, он поднялся с койки раненого командира.

— Кто наш, девочка? О ком ты говоришь?

— Офицер. Тот, что казаки привезли…

И Марина передала доктору подслушанный ею бред раненого.

— Да… Странно. К тому же наши кубанцы очень просили за него, — задумчиво бормотал доктор, привычно запуская пальцы в бороденку. Потом поспешно пошел за Мариной к раненому офицеру.

Тот продолжал метаться в бреду, время от времени произнося какие–то отрывки фраз.

— Как он, Виталий Константинович… не умрет?

Доктор, быстро взглянув на Марину, как бы в раздумье проговорил:

— Если осложнений не будет, то выживет…

Раненый, сбросив одеяло, стал снова метаться. Говорил

что–то об отце, о своей вине перед народом и опять звал казаков идти за ним к красным…

— Да, девочка, ты права, он стал нашим… — взволнованно сказал доктор и тяжело вздохнул.

— Мой Володька тоже вот в его чине был…

— У вас был сын?! — удивленно посмотрела на него Марина. — Вы мне никогда о нем не говорили…

Доктор нервно провел ладонью по своим коротко остриженным седым волосам и, задумчиво дернув бороденку, произнес:

— Бичерахов его расстрелял…

— За что? — невольно вырвалось у Марины.

Доктор насупился.

— За что? Да за то, что он не захотел против своего народа восстать и честным до конца остался! — Он сердито насупил брови и отвернулся, чтобы скрыть от Марины свое лицо. — Ну, девочка, пора за работу!..

… Прошло еще два дня. Раненый офицер уже не метался в бреду, а тихо лежал с закрытыми глазами и тяжело дышал.

Доктор, чаще чем обычно, подходил к нему, щупал пульс, выслушивал и хмурил брови.

В конце четвертого дня измученная бессонными ночами Марина забралась в крытую санитарную повозку и заснула на ворохе соломы, накрытой конскими попонами. Проснулась она от громкого окрика красноармейца, разнимавшего дравшихся лошадей.

Быстро выскочив из повозки, она кинулась в дом.

Небольшой фонарь слабо освещал комнату. Марина быстро наклонилась к раненому. В упор на нее умоляюще смотрели его глаза.

— Сестра, пить… — скорее догадалась, чем услышала Марина. Напоив его, она села на край постели.

— Хотите есть? Вы несколько дней почти ничего не ели. — И, взяв его горячие руки в свои, ласково улыбнулась. — Скажите, как вас зовут?

В его глазах отразилось удивление.

— Разве вам не сказали?

— Нет. Те казаки, что вас привезли, больше не приезжали. Последние дни шли большие бои; может быть, они погибли…

— А из штаба никто не приезжал?

— Нет, никого не было.

— Странно… а где же охрана? — медленно обвел он комнату глазами.

— Какая охрана? Вы же в лазарете.

— Да, но ведь я арестован.

По его лицу промелькнула грустная улыбка:

— Ах, да, понимаю… Я должен скоро умереть, и они оставили меня в покое. Удивительная гуманность со стороны его превосходительства. Передайте ему, сестра, что я очень тронут… — Он устало закрыл глаза.

— Вы не умрете! — Марина решила сказать ему правду. — И потом у нас нет никаких превосходительств. Вы — в одном из лазаретов Одиннадцатой Красной Армии.

Офицер широко открыл глаза. И в них Марина прочитала и недоверие к ее словам, и такую радость, что ей самой захотелось смеяться.

— Значит, моя сотня все же перешла к вам?

— Какая сотня?! — удивилась Марина.

— Та, которой я командовал и с какой хотел перейти на сторону красных.

— Не знаю, но вы теперь наш.

— Ваш, ваш… Для этого стоит жить. И я буду жить! Правда? Ведь я не умру?..

— Нет, нет! Вы будете жить!

Взгляды их встретились. Марина с досадой почувствовала, что краснеет.

В комнату, улыбаясь, вошел доктор.

— А, наш герой уже пришел в себя? Великолепно! Сейчас проверим пульс. А ну–ка, девочка, дай же и мне одну его руку, ты захватила обе.

Краснея еще больше от смущения, Марина выпустила руки раненого, только сейчас заметив, что она держала их в своих руках.

— Так, так… очень хорошо! Сейчас вас покормят. А говорить вам нельзя…

Опустив его руку, доктор спрятал часы…

— Ну, поправляйтесь.

Марина посмотрела вслед вышедшему доктору. Потом, поправив одеяло, тихо вышла из комнаты.

… Ночью лазарет готовился к выступлению вслед за своим отрядом, уже вошедшим в город.

Командир отряда, прислав десяток подвод и около взвода конных красноармейцев, просил поторопиться, так как на другой день ожидалось выступление всей армии на Невинномысскую.

Под утро, когда санитарный обоз уже готов был выйти из хутора, приехала тачанка, окруженная десятком кубанских казаков. Из тачанки выпрыгнул молодой высокий парень в длинной шинели.

Марина уже усаживалась рядом с доктором, когда к их тачанке быстро подошел приехавший.

— Я адъютант штаба Девятой армии. Где тут Марина Семенная?

— Я самая, — сказала Марина.

— У меня приказ начальника штаба, товарища Батурина, доставить вас к нему.

— Это зачем же я ему понадобилась?

Марина с любопытством стала рассматривать адъютанта. Его длинная фигура в предрассветном сумраке казалась еще длиннее.

«Совсем как молодой петух», — насмешливо подумала она.

Адъютант, смерив Марину гордым взглядом, отрезал:

— Раз требуют, значит, надо. Потрудитесь пересесть в мою тачанку. Я вас доставлю в штаб.

В их спор вмешался молчавший до этого доктор:

— Я начальник санитарного отряда. Прежде всего вам следовало бы обратиться ко мне. Потом, мой отряд принадлежит к Одиннадцатой армии, и, следовательно, молодой человек, — доктор сердито дернул бороду, — распоряжения вашего начальника штаба для меня не обязательны.

— Не поеду! — решительно отрезала Марина и, обращаясь к кучеру, крикнула:

— Трогай, дядя Ефрем!

— То есть, позвольте… Как же это? — растерянно забормотал адъютант.

Но Ефрем уже вытянул кнутом застоявшихся лошадей. Те тронули крупной рысью, и тачанка тенью скользнула мимо адъютанта, обдав его шинель грязью. В уши хлестнул полузаглушенный грохотом колес насмешливый голос Марины:

— Передайте привет своему начальнику. Приеду в город, обязательно навещу.

Следом за тачанкой тронулся обоз…

В тот же день, возвратясь из разведки, Андрей передал команду Чесноку и тотчас же поскакал в штаб. В полутемном коридоре он чуть не сбил с ног коменданта штаба. Тот выругался и хотел было пробежать мимо, но, узнав Андрея, скороговоркой выпалил:

— Известие из Пятигорска. Сорокин расстрелял Матвеева… Сегодня выступаем на Невинку. — И, оттолкнув изумленного Андрея в сторону, опрометью бросился к лестнице. Андрей вдруг почувствовал, что сердце куда–то провалилось, что горло мучительно сдавило спазмой и хочется бить в стену кулаками, кричать и плакать от горя и злобы…

Батурин, мерно прохаживаясь по комнате, диктовал адъютанту приказ о порядке движения армии в походе, когда в комнату, оттолкнув часового, ворвался Андрей.

Батурин испуганно повернулся к нему лицом:

— Что случилось? Сотню перебили? Да говори же!

Налив стакан воды, он подал его Андрею. Тот схватил стакан и с силой швырнул его об пол.

— Сидите тут… Пишете! А он там армию продает… На какого человека руку, гад, поднял!

Батурин, подойдя к двери, крикнул часовому:

— Никого не впускать!

Затем сурово бросил:

— Садись, успокойся!

Андрей, дрожа всем телом, хрипло выкрикнул:

— Кричать во всю глотку — кричать об этом надо. Я успокоюсь, лишь когда его, гада, своими руками задушу…

Адъютант, отложив ручку, встал из–за стола и сказал:

— Сейчас мы собираем митинг, для того чтобы объявить бойцам о расстреле командующего. Вот на митинге ты и выскажешься…

— Я тебе выскажусь! Ты у мамки под юбкой сидел, когда я отряд формировал, а теперь в штаб залез да еще смеяться над боевым командиром будешь?!

Адъютант смущенно умолк.

Андрей подошел вплотную к Батурину и, задыхаясь от гнева, крикнул:

— Наряжай эшелон на Пятигорск. Он там весь Реввоенсовет перестреляет, если мы его не раздавим.

Батурин взволнованно положил обе руки на плечи Андрею:

— Пойдем, Андрей, в мою комнату, там поговорим…

Всего неделю провел Максим в Пятигорске, а кажется ему, что прошло уже много месяцев. Похудел, осунулся он за эти дни, а в углах рта залегли морщинки. И вот теперь, в номере гостиницы «Бристоль», сидя в старинном кресле с оголенными пружинами, он мучительно морщит лоб, думая, с чего начать вновь запись в лежащий перед ним дневник. На круглом столе коптит маленькая керосиновая лампа, отбрасывая слабый свет на бархатную скатерть.

Последняя запись оборвалась три месяца назад.

«22 июля

Вчера среди пленных увидел двух казаков из Старой деревни. Они сказали, что мать моя убита покровцами».

Строчки расплываются. Спазмы сильнее сжимают горло. Он берет ручку, обмакивает ее в чернила и снова задумывается.

В первый день приезда встретился он в столовой с Рубиным, и тот повел его к себе. На другой день после этой встречи Максим из командира батальона 9‑й армии превратился в комиссара 1‑й стрелковой дивизии 11‑й армии. Еще позавчера нужно было выехать принимать дивизию от заболевшего тифом комиссара, но…

Где–то вдали послышался выстрел. Максим вздрогнул, с минуту прислушивался, потом поднялся, подошел к окну и с силой распахнул его настежь. В комнату ворвался свежий осенний ветер. Слабый свет лампы вспыхнул ярче и погас.

Прислонясь к косяку окна, Максим всматривался в темноту.

Чувствует Максим, что главком Сорокин затевает предательство. Расстреляв Матвеева, он еще более обнаглел. Но почему же тогда ЦИК Северо — Кавказской республики не снимает главкома? Вся армия говорит о его предательстве…

«Но факты? Нет, у него нету фактов. А что, если… — он невольно улыбнулся от пришедшей мысли, — что, если добыть эти факты самому?» Что Сорокин затевает вооруженное восстание, в этом Максим не сомневался. Вопрос только — когда? Но какое–то внутреннее чутье, смешанное с ненавистью за расстрел Матвеева, подсказывало Максиму, что это время наступило. Неспроста Сорокин сейчас старается спаивать командиров. А его комендантская, вооруженная «до зубов» команда, а личный конный корпус?

Но как быть с отъездом? Ведь тянуть больше нельзя ни одного дня. Однако нельзя и уехать, не разоблачив Сорокина… И Максим снова мучительно морщит лоб, до боли в глазах всматриваясь в темноту.

Вдруг он повернулся всем телом к двери, инстинктивно хватаясь за кобуру. В коридоре слышались чьи–то осторожные, кошачьи шаги. Еле слышно ступая по линолеуму пола, Максим подошел к двери и медленно нажал на медную ручку.

Коридор был переполнен какими–то людьми в серых черкесках. «Комендантская команда Сорокина…» В следующую секунду он захлопнул дверь и быстро повернул в зам «е ключ.

Застучали в какую–то дверь, а затем послышался чей–то взволнованный голос, который сейчас же перебили гортанные крики горцев.

«Ведь это Крайний, секретарь Северо — Кавказского крайкома партии, это его голос, — взволнованно подумал Максим, — неужели Сорокин уже начал свой мятеж?» — Он осторожно снова отпер дверь и, затаив дыхание, выглянул в коридор.

В конце коридора горцы несли на руках какого–то барахтающегося человека, завернутого в бурку. Несколько горцев стояли недалеко от Максима, тихо переговариваясь. Заметив, что Максим приоткрыл дверь, они бросились к нему, но, увидев направленный на них маузер, отступили. Максим быстро захлопнул дверь и запер ее на ключ. Засунув за пояс маузер, он бросился к окну — оно выходило на пустырь. Выглянув и убедившись, что внизу никого нет, Максим вылез на карниз и прыгнул в росший под окном бурьян.

Глава XX

Утро. Глухо стонет мерзлая земля под тысячами лошадиных копыт. К Ставрополю со стороны Невинномысской рысью подходит казачья конница.

Из окопов, опоясывающих город, заметили развертывающиеся для атаки колонны. Испуганно, вразброд, прозвучали первые винтовочные выстрелы. И, наконец, зачастили свинцовым дождем десятки пулеметов. Откуда–то из кустарников раскатом грома прогрохотал батарейный залп. Над головами казаков в бледной синеве осеннего неба поплыли белые облачка шрапнельных разрывов.

Андрей, ехавший со своими сотнями позади бригады Кочубея, видел, как тот, развернув бригаду, лавой помчался в атаку. Заклубилась по степи огромная туча пыли… Набегающей на берег неудержимой волной покатились крики бросившихся в атаку кубанцев.

Андрей выхватил клинок. Сотни Андрея, послушные блеснувшей в его руке сабле, развернулись лавой и помчались, горяча коней.

Но в городе, где стоял штаб Деникина и находились его лучшие офицерские полки, уже улеглась паника, вызванная неожиданным натиском казаков. Кочубей, а за ним и другие, не доскакав до окопов, повернули назад. И если б не утренний туман да не поднятая казаками густая завеса пыли — растеряли бы они многих из своих товарищей по широкой ставропольской степи. Но, заглушая злобный клекот вражеских пулеметов, уже гремели подошедшие батареи, подымая земляные фонтаны около самых окопов. Отхлынувших от города казаков сменила пехота…

К вечеру, пользуясь сумерками, казачьи лавы под командой Кочубея снова бросились в атаку. На этот раз ни ливень пулеметного огня, ни залпы офицерских батальонов не остановили стремительного бега казачьих сотен…

Андрей мечтал захватить штаб Деникина, но по дороге к центру города ему преградила путь рота корниловцев, сбившаяся в панике в узкой боковой улице. Пока бойцы Андрея расправлялись с ними, кочубеевцы уже ворвались в штаб. Побродив по усеянным бумагой пустым комнатам, они сели на коней.

Вслед за ними к штабу подъехал Андрей. Спешив сотню и взяв с собой один взвод, он вошел в дом. В разбитые окна врывался холодный ветер, подымая кверху вороха разбросанных бумаг. В одной из комнат валялась на полу разбитая прикладом пишущая машинка.

— Ну и погром!.. — удивленно протянул Мишка Бердник, оборачиваясь к шедшему рядом с ним Чесноку.

— Вроде есаул Лещ здесь побывал.

Андрей, шедший впереди, споткнулся о большой металлический прибор. Громко выругавшись, он обернулся назад:

— Лука! Расставь хлопцев по окнам и проходам, — может, какой гад еще где прячется.

Взведя курок маузера, он начал заглядывать во все углы, где только, по его мнению, мог спрятаться человек.

Дойдя до конца здания, Андрей уже хотел было повернуть назад, но заметил в конце коридора закрытую узкую дверь. Он подошел к ней и с силой толкнул ее ногой. Дверь не поддалась, тогда он налег на нее плечом. За дверью послышались старческий кашель и сердитое бормотание. В замке с легким звоном повернулся ключ. Дверь, жалобно скрипнув, отворилась, и перед смущенным взором Андрея появилась маленькая старушка в опрятном коричневом платье.

— Тебе чего, батюшка, надо? Чего ты, словно медведь, прости господи, ломишься? — И, сердито смерив глазами Андрея, пробурчала: — Чего надоть–то?

Андрей, быстро заглянув через голову старушки в комнату, улыбнулся. На широкой кровати виднелась человеческая фигура, укутанная пестрым стеганым одеялом.

— Это кто ж у тебя, бабушка, на кровати–то лежит? Офицер?

— Христос с тобой, батюшка! Что ты, очумел, что ли? Стара уже я с офицерами–то спать.

Но Андрей, отстранив старуху, решительно шагнул в комнату. Дуло его маузера было на уровне кровати.

— Эй, ваше благородие, вылазь!

Он с силой дернул за край одеяла и от неожиданности застыл на месте: под одеялом лежала свернутая трубкой мужская шуба на лисьем меху. Старуха обеспокоенно забормотала:

— Это я, батюшка, на всякий случай спрятала, чтобы они не унесли с собой. Мужа, покойника, шуба–то.

Поняв, что Андрей не собирается забирать ее добро, она несколько ободрилась и с любопытством стала его разглядывать.

— А ты, батюшка, кто же будешь? Уж не красный ли?

— Красный, бабушка.

Подойдя к окну и отодвинув белую занавеску, Андрей глянул на улицу. Мимо штаба с песнями ехали казаки.

— Что же, значит, не помирились с ихними–то? — спросила она.

— Это с кем, бабушка, с кадетами, что ли?

— Ну да, с ними! — утвердительно закивала головой старушка. — Когда ваш главный генерал приезжал, так говорил, что всех казаков с собой приведет.

— Это каких казаков? Ты что путаешь, бабушка? Какой генерал? У нас нет генералов.

Старушка обиделась.

— Как это нету? Сам ты, батюшка, путаешь. Самый наиглавнейший генерал от вас приезжал. Вот беда, фамилию я его запамятовала.

Андрей изумленно, смотрел на задумавшуюся старушку.

— Птичья фамилия ему, батюшка, только сказать не могу.

Андрей, задыхаясь от волнения, спросил:

— Сорокин, может быть?

— Вот, вот, батюшка, Сорокин и есть. Я же говорю, фамилия птичья.

Она горестно всплеснула руками:

— И чего тут только, батюшка, было! Одного вина бутылок сто вылакали, а потом песни пели и обнимались. Ихний главный генерал, Аника, что ли, фамилия, с вашим генералом обнимались, а офицеры «ура» кричали, стаканы били и в окна из пистолетов стреляли. А что у вас генералы есть — и не спорь, батюшка, я это доподлинно знаю. — Она строго посмотрела на Андрея. — Потому вашего генерала ихние офицеры превосходительством звали.

— Какой же он с виду, наш–то генерал?

Андрей хотел спрятать маузер, но никак не мог открыть дрожавшими от волнения пальцами крышку коробки.

— Да какой, батюшка, ростом пониже тебя будет, чернявый такой, бекеша на нем коричневая, без погон, а оружие на нем… так и горит, так и горит, все золотом и серебром разукрашено… На завтра и встречу назначили, чтобы с музыкой и красными знаменами встречать за городом, а потом слышу — стрельба поднялась, и все разбежались. А чего наделали–то, господи боже мой… теперь за неделю не уберешь!

Андрей поднялся и, попрощавшись со старухой, вышел.

Когда помещение школы было прибрано и туда переехал штаб армии, Андрей отозвал в сторону Батурина:

— Сорокин здесь, у Деникина, два раза был.

Батурин, вздрогнув, прислонился к оконному косяку.

— Что ты говоришь?!

— А что от него, гада, лучшего ждать было! На завтра свой конный корпус к ним обещал привесть, а чтобы казаки не догадались, деникинцы им встречу с красными знаменами должны были устроить.

Батурин, опустив голову, глухо проговорил:

— Идем к командующему… Этой авантюре пора положить конец.

… В этот же день были арестованы все приближенные Сорокина, знавшие о готовящейся измене и участвовавшие в аресте и расстреле членов ЦИК. Вскоре был арестован и сам Сорокин…

Много часов Андрей провел в поисках лазарета, в котором работала Марина. Он объездил весь город и наконец к ночи отыскал лазарет на окраине, в большом деревянном доме с огромным двором, сплошь заставленным повозками и двуколками. Въехав во двор, Андрей слез с седла, привязал жеребца к одной из повозок и огляделся. На крыльце дома, облокотясь на перила, боком к нему стоял какой–то красноармеец.

«Санитар, должно, — подумал Андрей. — Вот мы у него сейчас и узнаем». — Он ласково потрепал жеребца по холке и решительно зашагал к дому. Еще не доходя до крыльца, Андрей узнал в стоявшем санитаре Марину. Сердце его учащенно забилось. Он остановился и, передохнув немного, стал осторожно подниматься по ступенькам. Марина о чем–то задумалась.

Подойдя к ней вплотную, Андрей тихо кашлянул. Марина, повернув голову, вскрикнула:

— Андрей! Ты? — Ее взгляд на мгновение задержался на алой ленточке, пришитой к его папахе. Она хотела что–то сказать и, чувствуя, что теряет сознание, прижалась к его груди. Серая солдатская папаха упала на пол, и ее каштановые волосы рассыпались по плечам.

… Брезжил серый рассвет. По грязным улицам шагом проезжали конные патрули. Где–то совсем близко слышалась орудийная стрельба.

Андрей, придерживая шашку, вбежал по ступенькам широкой лестницы и очутился в длинном коридоре женской гимназии, — занятой под штаб. Прямо на грязном полу коридора, укрывшись шинелями, спали десятка два красноармейцев. В кабинете начальника штаба горел свет. Андрей уже взялся за ручку двери, когда сзади кто–то хлопнул его по плечу. Андрей обернулся и увидел перед собой Владимира Кравченко.

Кравченко, улыбаясь, протянул руку, но Андрей, не замечая ее, крепко стиснул Кравченко в объятиях.

— Молодец! Чтоб мне кадеты голову срубали, молодец, Владимир Сергеевич!

— Пусти… пусти, медведь, задавишь! — Кравченко с трудом освободился от объятий Андрея. Взяв Андрея под руку, он отвел его к окну.

— Что, брат, не ожидал встретиться здесь? — Кравченко достал из кармана черкески бумажку и протянул ее Андрею.

— На, читай приказ… командиром конного полка назначен.

— Да мне Марина говорила вчера…

— Марина? Ты ее знаешь?

Андрей улыбнулся:

— Немножко знаю.

Кравченко восторженно проговорил:

— Замечательная женщина! Если б не она, я бы не выжил. — И, меняя тон, спросил: — Ты на совещание? Идем, а то без нас кончат.

Остатки 11‑й армии, соединившиеся осенью восемнадцатого года под Курганной с таманцами, с боем брали Армавир, Невинку, Ставрополь. То был путь ожесточенных боев, тяжелых лишений и многочисленных потерь людьми.

Начиналась зима, а с нею пришел и тиф. Но армия упорно пробивалась вперед, сметая — подчас одними штыками — деникинские заслоны из лучших офицерских полков…

Деникин, выброшенный из Ставрополя, снова подтянул свои войска к городу, готовя разгром Красной Армии.

Конница Кочубея и Балахонова после второй атаки рассеяла вражьи полки, и армия двинулась дальше, держа путь на Кизляр.

В свободные от разъездов и боев часы Андрей часто сворачивал к балахоновской колонне, в которой шел полк Кравченко. К тому же за последнее время его занимал один боевой план, разработанный им до мельчайших подробностей. Но выполнить этот план нельзя было с сильно поредевшими в последних боях сотнями. И Андрей после раздумья решил привлечь к выполнению этого плана Владимира.

Владимир ехал впереди своего полка в тачанке; кутаясь в бурку, он, казалось, дремал.

Андрей поравнялся с тачанкой и тронул Владимира рукояткой плети. Тот, вздрогнув, испуганно открыл глаза, но, увидев Андрея, приветливо улыбнулся:

— А, это ты, Андрей! Садись ко мне.

Андрей забрался в тачанку и, усаживаясь рядом с Кравченко, искоса посмотрел на его исхудалое после ранения лицо.

Кравченко зябко повел плечами и плотнее закутался в бурку. Его, видимо, лихорадило.

«Опять заболел! Видно, Марине снова его от смерти спасать придется», — подумал Андрей, а вслух сказал:

— Тебе бы самогончика выпить; замерз, должно?

Кравченко хмуро проговорил:

— Не поможет… тиф начинается… — И, помолчав немного, спросил: — Скоро ли в Кизляре будем?

Андрей тихо, чтобы не слышал красноармеец, сказал:

— В Кизляре–то скоро будем, а потом что? Говорят, от Кизляра до Астрахани триста верст песками идти надо.

Кравченко вздохнул:

— Пропадет армия в песках! Это, Семенной, пустыня, безводная пустыня, которая станет нашей могилой.

— Ну что ты, Владимир Сергеевич, каркаешь! — с обидой отозвался Андрей. — Не может того быть. Какая бы там ни была пустыня, а мы ее пройдем и соединимся с нашими в Астрахани — и конец всем нашим мукам.

Кравченко промолчал. Смолк и Андрей.

Стало смеркаться. Налетел ветер, бросая в лицо крупные хлопья снега.

Отрываясь от своих мыслей, Андрей повернулся к Владимиру:

— Владимир Сергеевич!

Тот поднял голову.

— Слушай, у меня к тебе просьба есть. Этой ночью в Грушевке будет ночевать Деникин. Охраняют его два эскадрона офицерского полка. Станица Грушевка впереди нас, верстах в пятнадцати будет от нашей ночевки. Моей сотни не хватит — давай налет организуем! — И, волнуясь, он стал развивать перед Кравченко разработанный им план захвата Деникина.

Кравченко, внимательно выслушав Андрея, спросил:

— А откуда ты знаешь, что он именно в Грушевке ночует?

Андрей рассердился:

— Откуда, откуда! На то я и командир конной разведки, чтобы знать. Я такого случая сколько времени ждал — и вдруг теперь упускать?.. Ну, согласен, что ли?

Кравченко с грустью в голосе проговорил:

— Плохой я тебе помощник… Не смогу я столько верст в седле проехать. А ты вот что, езжай–ка к Батурину, он тебе людей сотни две даст. Да и неудобно на такое дело без ведома штаба идти.

— Пожалуй, что и так, — раздумывая, сказал Андрей. — Ну, ладно, еду в штаб!

Поздней ночью на околицу станицы Грушевки въехала конница. Шедший весь день снег к вечеру прекратился. Степь и спящая станица казались укутанными толстым слоем ваты.

Со стороны станицы к остановившемуся отряду приближались шагом всадники. Доехав до командира, передний тихо проговорил:

— Все в порядке, Андрей Григорьевич! Застава снята, часовые тоже.

И действительно, справа и слева от дороги в снегу чернели трупы людей.

— А где же квартира генерала? — шепотом спросил Андрей.

— Как раз в центре, в поповском доме остановился, — так же тихо ответил Герасим Бердник.

Андрей с минуту настороженно вслушивался в тишину ночи.

— Ладно, веди к поповскому дому!

Он тихо подал команду. Отряд стал дробиться на части, части таяли в темноте, и, наконец, с Андреем осталось не более полусотни. Он тронул повод. За ним двинулись оставшиеся казаки…

Замота, ехавший рядом с Андреем, шепнул ему:

— Здесь! — И показал пальцем на большой кирпичный дом.

Андрей поднял вверх плетку, останавливая отряд, и, проехав еще немного, потянул повод:

— Часовые давно сняты?

— Около часу.

— Тогда надо спешить, а то могут всполохнуться…

Где–то неподалеку тишину разорвал выстрел, затем послышался залп, взрыв гранаты, и снова все смолкло.

— Окружай! — крикнул Андрей, спрыгивая с седла и бросаясь к крыльцу поповского дома. Казаки быстро спешились и, торопливо срывая винтовки, побежали во двор.

Со стороны сада послышался гулкий удар, и затем жалобный звон стекла…

Андрей яростно забарабанил в дверь кулаками. В доме никто не отозвался. На крыльцо вбежал Замота, а следом за ним еще пять казаков. В дверь градом посыпались удары прикладов. Из–за дома, со стороны сада, выскочили два казака.

— Андрей Григорьевич! Окно открыто…

Андрей опрометью кинулся через двор к саду… Около раскрытого настежь окна снег был умят, виднелась свежая кровь.

— Замота! Возьми десяток хлопцев и беги с ними по следу! — указывал Андрей на свежие следы, ведшие в глубину сада. — Да чтобы без генерала мне не возвращаться! — Он ухватился за подоконник и ловко вскочил в комнату. — Неужели ушел, гад?! Для отвода глаз, может, адъютанта своего выпроводил, а сам здесь прячется, — бормотал он, чиркая зажигалкой.

За Андреем в комнату влезли Мишка Бердник, Трынок и еще несколько казаков. Андрей зажег стоявшую на столе лампу и увидел, что комната пуста. Кровать была смята, одеяло валялось на полу. Около кровати на спинке стула висели аккуратно сложенные генеральские брюки с широкими красными лампасами, на полу валялись сапоги. Тут же, видно в спешке сброшенные со стола, лежали полевая сумка и золотые часы.

— Вот бисова собака! Без шаровар утек! — изумленно пробормотал Трынок за спиной Андрея.

Андрей нагнулся, поднял сумку, потом взял часы и осторожно приложил их к уху. Часы мерно отсчитывали секунды. Сунув их в сумку, он выпрямился и шагнул к столу.

Возле лампы лежала богато украшенная серебром казачья шашка с георгиевским темляком.

Андрей, взяв ее в руки, повернулся к молчаливо наблюдавшим за ним казакам:

— Кто снял часовых возле этого дома?

— Я, Андрей Григорьевич! — Трынок, отделясь от окна, шагнул к Андрею.

— Молодец! Вот, возьми в награду генеральскую шашку! Отточи ее получше и руби ею кадетов, как капусту.

Трынок смущенно взял из рук Андрея дорогой подарок.

— Ну, а теперь, — Андрей вытащил маузер, — два останутся здесь, а остальные — за мной! Надо весь дом сверху донизу облазить.

— Я, товарищ Батурин, оцепил станицу сплошным кольцом. Перерыл все дома — от чердаков до подвалов…

— А Деникина не нашел…

— Не нашел, товарищ Батурин.

— Плохо ты его, Семенной, искал! — И, видя, что Андрей и без того сильно удручен неудачей, Батурин переменил разговор: — Ну, давай сумку, посмотрим, что там такое… Эге… да тут золотые часы, бумажник, карта, а это что? — Он протяжно свистнул: — Чековая книжка на иностранный банк. Так… я вижу, предусмотрителен он, его превосходительство!

Андрей устало поднялся:

— Ну, я пойду. Здесь мы еще пробудем несколько часов, хоть засну немного.

Батурин, вытащив из сумки карту и пачку писем, поднял голову.

— Поручи Чесноку привести ко мне взятых тобою пленных офицеров. Кстати, на вот, на память о генерале. — Батурин взял со стола часы и протянул их Андрею. Тот повертел их в руках и равнодушно положил на стол:

— На что они мне? Есть одни, и хватит.

— Чудак, у тебя вороненые, а это золото, да и механизм заграничный.

— Ну, и черт с ними! Мне не надо. Отдайте кому другому.

Батурин, недоуменно пожав плечами, отложил часы в сторону.

— Что ж, дело твое. А что деникинскую ночевку разгромил, за это молодец. Генерал в спешке всю свою переписку оставил.

Андрей, надвинув на лоб папаху, встал:

— Мне, товарищ Батурин, генерал этот по ночам снился. Четырех хлопцев в этом деле потерял, а генерал ушел…

С трудом передвигал Андрей ноги по талому снегу. Холодный ветер злобно бросал в лицо полные пригоршни ледяной крупы.

«Скорей бы добраться до постели!» Он устал, и у него было одно желание — спать. Трое суток, целых трое суток без сна!

Наконец он добрался до отведенной ему с Чесноком хаты. Хата была маленькая, с подслеповатыми окнами и с куском гончарной трубы на почерневшей камышовой крыше.

Чеснока не было дома. Андрей, обведя сонным взглядом маленький зал с земляным полом, подошел к единственной кровати, с которой, очевидно, недавно поднялся Лука. Смятые подушки еще таили в себе тепло человеческого тела.

В дверь просунулась голова хозяйки.

— Тебе, парень, может, молока принести — поди, есть хочешь?

Андрей, сев на койку, силился стащить сапог.

— Отставить молоко, спать хочу.

Голова скрылась.

«И как это я его упустил, телок дурной? Поди, жди теперь такой случай. Ушел, как от паршивого прапорщика…»

Наконец сапог упал на пол, и Андрей, пыхтя и морщась, принялся за другой…

Измученный возней с сапогами, Андрей еле нашел в себе силы снять оружие и черкеску.

С наслаждением вытягиваясь поверх одеяла, он закинул руки за голову.

«Неужели я болен? Нет, только не это! Я просто устал… Но почему так болит голова? Трое суток в седле, трое суток без сна… а может, в самом деле заболел тифом? Нет, нет, только не это!»

Андрей повернулся лицом к стенке, подогнул колени, сунул между ними ладони — точно так же, как любил это делать в детстве. И от этого воспоминания ему стало жаль себя.

Часы, золотые генеральские часы… На что они? Золото… к черту золото, когда кругом смерть. Когда сотни людей умирают от тифа, когда с боем приходится прокладывать себе путь.

Только бы не заболеть! Тогда лазарет и удушливый запах карболки… А вдруг в лазарете Марина. Он так истосковался по ней. Ведь после Ставрополя он видел Марину всего один раз…

Андрей снова повернулся на спину и открыл глаза.

А вдруг он в самом деле заболел. Нет, он не хочет болеть. Андрей силится приподняться и не может. Веки его слипаются, и он засыпает тяжелым прерывистым сном…

К вечеру Лука застал Андрея мечущимся в бреду. По распоряжению Батурина из обоза выделили лучшую повозку, уложили в нее Андрея и отправили в походный лазарет.

Армия в это время с боем подходила к Кизляру. Между нею и Астраханью лежала лишь безводная, песчаная пустыня. Бросая все, что можно было бросить, и запасаясь только провиантом и водой, армия в конце восемнадцатого года вступила в сыпучие астраханские пески.

Третью неделю борется Андрей со смертью. Иногда она будто присаживается к самому его изголовью.

В такие минуты Марине кажется, что он умирает… Мысль, что вот сейчас, сию минуту она потеряет его навсегда, приводит ее в отчаяние.

Марина часами смотрит ему в лицо, а он то затихает, то снова мечется в бреду, сбрасывает с себя одеяло и все, чем его укрыли ее заботливые руки. Он просит воды… Бредит, выкрикивает слова команды и снова просит пить. Но где взять Марине воды?

Уже скоро три недели, как армия бредет по холодному песку безжизненной пустыни. Редкие полузасыпанные колодцы не могут утолить жажду стольких тысяч людей армии, потерявшей две трети лошадей и представляющей собой толпы полузамерзших, голодных людей. Сотни больных не в силах двигаться дальше. Они сворачивают в сторону, валятся на холодный песок, да так и остаются лежать.

А справа, и слева, и впереди рыщут белые деникинские полчища. То и дело вспыхивает ожесточенная перестрелка. За каждым курганом подстерегает смерть… Бойцы смотрят на грязное, холодное небо.

«Хоть бы снег! Хоть бы немного снега!» — с отчаянием думают тысячи людей. Им можно утолить жажду. Его можно растопить в котелке и сварить горячую похлебку из конского мяса. Но снега нет. И люди пьют конскую и верблюжью мочу, процеживая ее через песок.

… Проснувшись, Андрей медленно открыл глаза. Над ним склонилось заботливое такое знакомое лицо.

— Марина!

Ему кажется, что он громко выкрикнул это имя, но его потрескавшиеся губы еле заметно шевелятся.

Марина провела рукой по его спутанным волосам.

— Я здесь, с тобой. Я не брошу тебя, Андрейко! — И ее глаза говорили: «Я люблю тебя по–прежнему! Нет, сильнее, гораздо сильнее прежнего!»

И он понял то, о чем говорили ее глаза. И его истомленное лицо осветилось спокойной, счастливой улыбкой.

К повозке на рыжей худой лошади подъехал Батурин:

— Ну как?

Марина посмотрела на него затуманенными от слез глазами и ничего не ответила.

Батурин нагнулся над повозкой, Андрей, увидев его, хотел приподняться, но сил не было, и он с легким стоном снова уронил голову на подушки.

— Лежи, лежи, Андрей, теперь пойдешь на поправку! — голос Батурина звучал необычной для него нежностью. Он снял с себя флягу и, передавая Марине, тихо проговорил: — Тут немного красного вина, давай ему по глотку.

Через час к повозке, в которой лежал Андрей, подъехали пять казаков во главе с Мишкой Бердником.

— Лучше? — тихо спросил Мишка.

Марина улыбнулась:

— Лучше. Пришел в себя. Сейчас спит.

Суровые, обветренные в степных просторах лица казаков прояснились.

— Ну, вот и добре! — Мишка снял с себя флягу и протяиул ее Марине: — На вот! Сегодня с офицера убитого сняли. Вам двоим хватит.

Марина радостно схватила флягу, крепко прижав ее к своей груди.

— А вы? Вы пили?

— Пили, — хмуро ответил Мишка, нагнув голову, чтобы не встретиться с Мариной взглядом… — Мы вот ото всей сотни присланы… Так что казаки постановили командира в сотню доставить. — И, помолчав, добавил: — Еще убьют, чего доброго, здесь…

Разбудив Андрея, Марина дала ему несколько глотков мутной, вонючей жидкости. Потом, оставив его на попечении казаков, сошла с повозки…

Ехавший верхом на маленькой киргизской лошадке доктор, издали заметив Марину, радостно замахал ей большой войлочной шляпой.

— Здравствуй, девочка! А я еду твоего Андрея проведать. — Он неловко слез с седла и пошел рядом с нею. Впереди, с боков и сзади двигались толпы бойцов, а посреди ехали павозки с ранеными, больными и поклажей. Держась за повозки, шли легкораненые и просто те, кому не хватало в них места, а вокруг них огромными волнами лежал мерзлый песок. И кое–где торчали голые ветви саксаула. А сверху, с холодной синевы неба, смотрело неприветливое январское солнце.

Доктор с беспокойством поглядывал на запад:

— Как бы, девочка, бурана не было!

Марина взглянула тоже, но ничего, кроме небольшой темной тучи, не увидела. Потом она стала незаметно разглядывать доктора. Он еще пытался бодриться, даже шутить, но его посеревшее лицо с глубоко ввалившимися глазами говорило, что стариковских сил хватит еще лишь на день, на два, не больше.

Острая жалость к этому человеку кольнула сердце Марины. Разве не он просиживал ночами у изголовья раненых? Разве не он спокойно, точно на прогулке, под огнем врага перевязывал бойцов? А для нее самой в эти месяцы похода разве не был он одновременно другом, отцом и учителем?

Марина осторожно сняла с себя флягу и с грубоватой нежностью в голосе сказала:

— Нате, Виталий Константинович, пейте, вода тут.

… Буран начался внезапно. На едва бредущих людей обрушились густые тучи песку. Пала лошадь, тащившая повозку Андрея, и Мишка был вынужден свернуть в сторону, оттащив повозку с пути… Он приказал накрыть головы лошадей попонами, Андрея вынуть из повозки и уложить на подушки, а повозку опрокинуть набок, сделав из нее как бы щит.

Люди работали, зажмурив глаза. Нос, рот и уши были полны песку.

Под утро ветер стих. Улегся песок, показалось серое, порытое тучами небо. Первым очнулся доктор. Протерев кое–как глаза, он вылез из бурки и, отряхиваясь от песка, стал оглядываться по сторонам.

«Ушли, — с беспокойством подумал он, — как же мы теперь их догонять будем?»

Понемногу под бурками и попонами зашевелились остальные… К доктору, утопая в песке, с трудом подошел Мишка:

— Три лошади пали, две забрели неизвестно куда… Остались только ваша лошаденка да моя кобыла.

Доктор с минуту теребил бородку, потом брови его разошлись и в выцветших голубых глазах засветилась обычная ласковая улыбка:

— Ну что ж, дорогой! Запряжем их обоих и двинемся в путь пешком…

Андрей очнулся. На зубах скрипел песок. Глаза жмурились от резкого дневного света.

Болела голова, а в ушах стоял непрерывный томительный звон. Но постепенно силы возвращались к нему. Хватаясь рукой за обочины повозки, он сел и оглянулся по сторонам.

Возле него, поругиваясь и протирая глаза, сидели казаки его сотни. Невдалеке Мишка Бердник убеждал в чем–то доктора, а справа темнели три лошадиных трупа. Морозный воздух обжигал лицо и руки и точно иглами покалывал уши.

С отвращением выплюнув изо рта песок, Андрей хотел было приподняться, но его рука уперлась во что–то мягкое, и по всему телу его пробежала невольная дрожь.

«Труп», — пробормотал Андрей и осторожно стал тянуть за край попону, укрывавшую чье–то тело…

Доктор опрометью бросился на раздавшийся возле повозки отчаянный вопль Андрея. Подбежав к нему, он увидел, что тот стоит на коленях над лежащей на песке Мариной.

Андрей, держа ее ладони в своих, старался дыханием вернуть им теплоту.

— Замерзла! Она замерзла, доктор!..

Вокруг них столпились казаки. Доктор, роясь в споем чемодане с инструментами, медленно, сквозь душащие его слезы, проговорил:

— Бедная девочка! Она укутала тебя своей буркой, и сама, больная, осталась с одной старенькой попоной…

Андрей оцепенел. Он стоял на коленях перед Мариной и безучастно смотрел, как доктор вместе с Мишкой стараются привести ее в чувство, с ожесточением оттирая ее руки и ноги кусками войлока.

Благодаря усилиям доктора и Мишки Марина постепенно начала приходить в себя. От радости Андрею хотелось закричать, но не было голоса… Из его горла лишь вырвался хриплый стон, слабым коротким эхом отозвавшийся за ближайшим курганом.

Медленно продвигается по берегу Каспия пулеметная тачанка. Усталая тройка рыжих коней с трудом бредет по холодному песку.

Впереди тачанки растянулись сотни две всадников в черных лохматых бурках и барашковых папахах.

Суровы лица казаков. Исхудалых щек давно не касалась бритва.

Отряд едет молча. Лишь изредка звякнут стремена, да фыркнет усталый конь.

Андрей, закутанный в бурку, сидит в тачанке, облокотясь на пулемет, и задумчиво следит за грязными тучами, гонимыми с моря резким, холодным ветром.

Армия ушла далеко вперед. Ее авангард уже подтянулся к Астрахани, а Андреева сотня, выполняя последний долг, охраняет обозы с ранеными и отставших бойцов. Зорко берегут сотню дозоры. С винтовками поперек седла они рыскают по соседним курганам, ища притаившуюся вражью засаду.

Андрей незаметно уснул. Ему снятся родные вишневые сады. Шумящие плавни. Майский теплый вечер. Звонко заливаются соловьи в густых малинниках.

За греблей грустно поют девчата о чернобровом казаке, уехавшем на чужбину далеку.

Андрей в синем сатиновом чекмене спешит к воротам старой Гринихи, но ни ворот, ни хаты нет. Лишь груда пепла среди двора да обгорелые головешки. Из соседнего сада к нему идет Марина. На ней солдатская шинель внакидку и солдатские летние шаровары, заправленные в большие сапоги. Андрей уже не идет к ней, он бежит. Сердце учащенно бьется, а дышать становится все труднее. Вот он добегает до Марины, но вместо нее перед ним стоит отец, без шапки и весь в крови. Его лицо сурово, седые брови насуплены, а голос звучит глухо.

— Отомсти за меня, сынку! Бей клятых врагов! Гони их прочь из ридного края!

Андрей проснулся. Приоткрыв глаза, он плотнее закутался в бурку.

По рассказам пленных казаков он знал о смерти отца. Знал о сожженных белыми хатах партизан. Но в боях и походах, в постоянной заботе о людях не было времени отдаваться своему горю.

А вот сейчас как–то по–особенному остро Андрею стало жаль старика отца.

— Андрейко!

Андрей вздрогнул. Рядом с тачанкой ехали верхом Марина и доктор.

Карие глаза Марины лихорадочно блестели из–под сдвинутой на лоб казачьей папахи. Доктор, скрывая усталость, шутливо проговорил:

— Вот, никак не заставишь в тачанку перелезть. Все верхом да верхом…

Андрей отодвинулся к краю:

— Садись, Маринка!

Марина ловко спрыгнула с седла в тачанку и уселась рядом с Андреем.

— А вы, Виталий Константинович, садитесь напротив.

Доктор неумело взял Маринину лошадь за повод.

— Вот сдам лошадей, тогда к вам. Мне с Андреем Григорьевичем поговорить надо.

Он ударил свою лошадь каблуками и рысью обогнал тачанку.

Андрей и Марина молчали, тесно прижавшись друт к другу.

После того как доктор с Мишкой Бердником привели Марину в чувство, отряд двинулся дальше и вскоре наткнулся на разъезд Андреевой сотни. Андрея, все еще недостаточно окрепшего после болезни, усадили на тачанку, Марина же с доктором ехали верхом вместе со всей сотней.

Они не заметили, как к тачанке подъехал Лука Чеснок.

— За нами гонится конный полк. Без боя не уйдем.

— Что за полк, Лука?

— Судя по разведке, покровцы.

Андрей, ежась от холодного ветра, пристально посмотрел Чесноку в глаза.

— Вороны проклятые! Раненых да больных идут добивать… Спешить людей!

Через несколько минут казаки спешились и залегли за курганами.

Бой начался не сразу. На спешенный отряд наткнулась конная разведка. Из десятка конников только одному удалось ускакать от метких казачьих пуль.

Потянулись минуты томительного ожидания атаки. Андрей и Лука Чеснок лежат на вершине песчаного кургана. Им в бинокли хорошо видна показавшаяся вражья конница. Андрея охватывает знакомое возбуждение от близящегося боя, и глаза его загораются прежним блеском. Он смотрит на часы.

«Если б продержаться часа три… за это время обозы

подошли бы к Астрахани».

Андрей снова берется за бинокль.

Белые лавой пошли в атаку. Андрей пристально разглядывает мчащегося впереди лавы офицера.

— Лука! То не Лещ впереди гарцует?

Чеснок с минуту молчит, потом сквозь зубы цедит:

— Он, шакалий полковник!

— А ну, дай–ка мне твой винт! — Андрей взял у Чеснока карабин и стал тщательно целиться. Раздался выстрел.

Полковник Лещ, выронив клинок, бессильно свалился с седла. Андрей вскочил во весь рост:

— Огонь!!!

Его голос потонул в винтовочном залпе.

А с соседнего кургана Герасим Бердник, припав к пулемету, поливал смешавшуюся конницу свинцовым дождем.

Атака была отбита. За первой атакой последовала вторая, потом третья. На песке возле отряда чернело уже несколько десятков вражьих трупов. Патроны подходили к концу.

Покровцы отошли. Одна сотня их спешилась и залегла невдалеке от отряда, открыв по нем пулеметный огонь. Полк же двинулся на рысях в сторону и вскоре скрылся из виду. Андрей забеспокоился. Он понимал, что покровцы или хотят его обойти и, окружив, уничтожить, или — что еще хуже, обойдя его, догнать обозы.

И Андрей решил принять конный бой.

Казаки, чтобы покровцы не сразу заметили их отход, ящерицами лезли по песку к своим коноводам.

В первый раз после болезни Андрей с трудом взобрался на подведенного Мишкой Бердником Турка. Отряд во главе с Андреем и Чесноком галопом помчался наперерез вражескому полку.

Андрей был прав. Покровцы, обогнув с правого фланга его отряд, хотели зайти ему в тыл, но неожиданно столкнулись с конницей.

Пользуясь минутным замешательством врага, Андрей выхватил клинок:

— Хлопцы, вперед! За мной!

Ему ответил могучий крик: — Даешь кадетов!

… Жестокий кавалерийский бой затянулся. Силы были неравны. Андрей видел, что покровцы стараются окружить его отряд, а с тыла подходит оставленная в песках белая сотня. Он видел, что слабеет боевой дух казаков, что погиб уже лихой рубака Замота, что любимый друг его Лука Чеснок свалился с коня с разрубленной головой, а окружающие его казаки заметно редеют.

Андрей скрипнул зубами и поднял Турка на дыбы.

— Хлопцы, не поддаваться белым гадам! За мной, вперед! — Он направил жеребца в самую гущу врагов. Повод Андрей завязал узлом, правой рукой он махал шашкой, левой стрелял из маузера. Турок, очутившись среди чужих лошадей, дико визжал и кусался. Мишка Бердник с развернутым отрядным знаменем устремился за своим командиром, а за ним и весь отряд.

И снова воздух заполнился громким криком:

— Даешь белых гадов!

— Даешь!..

Покровцы не выдержали и расступились.

Через полчаса казаки были уже далеко от места боя. Белые не пытались преследовать отряд. А вечером казаки увидели огни города. То была Астрахань.