Путь в бездне

Глава первая Исход. Время реальное

Корабль — сверкающая металлом башня, стоял на плоской вершине холма. Обожженная земля, вокруг него, дымилась.

На могучих ногах-амортизаторах, играло низкое, утреннее солнце.

Пахло гарью.

Сквозь клубы дыма, на его полированном боку, виднелись желтые буквы названия корабля — «Гром». Корпус корабля уже перестал раскачиваться, упираясь амортизаторами в каменистую твердь, стоял ровно. Замер.

«Гром» сел на холме в близи быстрого ручья, где они оставили машину, и теперь бегом, задыхаясь и хрипя, бежали, спотыкаясь, вверх по склону.

К спасению.

Мишка и бежал, и не бежал — как механическая кукла, он лишь позволял Сергею, тащить себя, вперед к кораблю.

Горькая пыль на потрескавшихся губах, пот, заливающий глаза, течет по лицу и шее.

— Шевелись, убьют, — хрипит он Мишке.

Сенчин оглянулся — две дюжины маленьких человечков с винтовками и в серых шинелях, уже переходили через ручей. Они приближались к большому черному валуну, откуда только что перестала доноситься, пулеметная очередь и стрелок стоял в полный рост, оставив оружие на земле. Смолкнув ненадолго, выстрелы опять защелкали — серые дымки вырывались из винтовок. Пули впились в каменистую землю, справа и позади беглецов.

На дальней стороне ручья, где съехавший с дороги длинный армейский грузовик отсвечивал зеленым, не было ни одного убитого, никто не корчился от боли, не кричал, прося о помощи.

Они добрались до трапа…

Глав вторая Твердь. Весна. Тихая Гавань

Утро. Он недавно встал с постели, тяжело и неохотно умылся, перекусил на кухне двумя бутербродами, запил их стаканом крепкого, горячего чая и теперь сидел в своей комнате — три на четыре метра, с одним окном, на шатком деревянном стуле, положив руки на обшарпанный, с облезлой, грязно-белой краской, стол. За покрытыми пылью стеклами окна, разгорался весенний, субботний день. Через открытую, покосившуюся форточку, доносилось воробьиное чириканье.

Яркое солнце пробивалось сквозь ветви растущего за окном старого, ветвистого тополя, от его лучей, пыль на стеклах окна, светилась матово и уныло.

«— Надо помыть. Стыдобища,» — подумал он.

Вспоминая об этом каждые выходные на протяжении последних лет, он словно исполнял привычный ритуал, при этом оставляя все, как есть.

В дверь комнаты требовательно постучали.

— Да!

Вошел Таок — сосед из комнаты напротив. Сегодня он был трезв и чисто выбрит, в теплых войлочных шлепанцах, черных, старых трико с растянутыми, дырявыми коленками, и расстегнутой цветастой рубахе без пуговиц, под которой виднелась белая майка.

— Здорово, племянник! — это Таок ему: — Опять ты мою кастрюлю увел, давай сюда.

— Это не я.

— Конечно, не ты. А вон там, что?

Таок указал в сторону стола, на котором сразу обнаружилась эмалированная, желтая, в крупный оранжевый горох, кастрюля.

— Моя.

Конопатое лицо Таока сморщилось, он вошел в комнату, взял кастрюлю и сунул ему под нос.

— Вот отметина! Видишь? Сколько раз говорить? Кстати, твоя вообще без одной ручки. Как ты их путаешь, не пойму.

Сидя на стуле, в пол-оборота к Таоку, он неловко развел руками, сказал:

— Хм… Извини. Это я, видимо, напутал. Темно было.

— Пить надо меньше. Кстати… — Таок воровато оглянулся на закрытую дверь и, понизив голос, спросил: — У тебя ничего нет?

Видимо, его жена Гемада, была еще дома. На прошлой неделе в их комнате разгорелась короткая ссора, после которой Таок вышел в коридор с большой шишкой на лбу. Разговоры на эту тему он избегал.

— Нет. Я бросил. Вот…

— Да? — сосед недоверчиво заглянул ему в глаза: — Опять? Как-то не верится.

— Угу. Точно.

— Тогда займи, до получки. И моей ни-ни.

Он поднялся со стула, выудив из кармана коричневого, клетчатого пиджака пару медяков:

— Когда это я твоей докладывался?

— Ну ладно, давай. Это я так. Мало ли.

Таок вышел, тихо закрыв за собой дверь. Из коридора донесся его громкий смешливый голос, отвечавший кому-то:

— У кого, у кого? У племянника, одного.

В душе ворочалась противная тяжесть из обрывочных воспоминаний и унылое чувство вины, вызванное похмельем. Он снова посмотрел на свое пыльное окно, встал, под недавно заправленной кроватью, нашел засохшую, комковатую тряпку, принес из уборной общий таз с водой и минут за пятнадцать вернул, слепым от пыли окнам, былой блеск. Отнес таз назад и снова вернулся в комнату.

Давно бы так!

Невольно залюбовался непривычно четким и красочным видом из окна, за которым рос ветвистый тополь. Доносился шум проезжающей недалеко машины и галдеж детворы внизу у дома.

Вымытые стекла блестели и отражали на неровные желтые, крашенные стены комнаты яркие пятна солнечных зайчиков, от чего ему казалось, что начало новых, давно вымученных поступков, положено. Только дела обстояли таким образом, что начинать-то было, собственно, не с чего. Совсем. Пройдут два дня выходных, он вернется на работу в порт, чтобы провести еще одну бессмысленную и тяжелую неделю в пыли и грязи. Снова клепать броню старых, давно просящихся на слом, броненосцев. В понедельник броненосец «Угрюмый», который уже две недели, как закончил капитальный ремонт и стоял в оцеплении охраны, скорее всего уведут из порта, заменив на другой. На «Угрюмом» заново установили орудия и оснастку, а матросы, как муравьи, сновали по его рубкам и палубам.

Бездействие угнетало пустотой, наполняя его раздражением и злостью на самого себя.

Он сидел на стуле, смотря в пол, доски которого давно требовали покраски, когда услышал звук открывающейся двери. Пришла Тосия Вак — шестидесяти двухлетняя женщина, с некогда черными, а теперь серебристо-белыми волосами, убранными в аккуратную, короткую косу, спускающуюся на плечи. На ней было длинное, домашнее платье с красно-желтыми цветочками и бархатные тапочки вишневого цвета. Черные, большие глаза смотрели устало, с плохо скрываемой надеждой.

— Доброе утро, мой хороший, — голос у нее глубокий, нежный.

— Доброе утро, тетя Тося.

— Завтракал?

— Да.

Она подошла к окну, открыла раму.

— Что думаешь делать сегодня, золотко?

Тосия Вак не оборачиваясь смотрела на улицу, руки она спрятала в глубокие карманы платья.

«Золотко»…

Он чувствовал себя подавленно и неловко, не зная, что ответить.

«— Золотко будет трезвиться». — подумал он и сказал с наигранным весельем в голосе.

На кухне, кто-то звенел посудой.

— Пойду, развеюсь.

— Иди, иди…

Возникло минутное молчание, от которого в комнате, как будто стало темно и душно.

Он хотел сказать, произнести слова, наполнить пространство звуком и смыслом, но слова словно исчезали, не успев прозвучать. Помолчали.

— Я приберусь тут, — она все еще стояла к нему спиной, видимо собираясь сказать то, за чем пришла, не решалась.

В коридоре за дверью, раздались слова:

— Роук-то у себя?

— Да, дома — он встал, подтянув брюки.

В дверях стояла соседка из крайней комнаты — Угла Тока. Ей было около пятидесяти пяти лет, маленького роста, полная, с короткими, вьющимися волосами, цвета соломы, в махровом халате, в теплых войлочных тапках, на носу толстые очки, в громоздкой роговой оправе. Передвигалась Угла Тока с трудом и всегда с палочкой.

Артрит.

Тосия Вак повернулась к ней лицом.

— Здравствуй, Тосечка, — и ему: — Доброе утро, Роук.

— Доброе утро, Угла.

— Утреннее собеседование? — она виновато улыбнулась, словно засмущавшись:-тогда потом зайду.

— Что хотела? Заходи. — Тосия Вак подошла к ней и ввела ее в комнату: — Как ноги?

Тосия Вак работала врачом в районной больнице.

Та пожала плечами:

— Хожу. Сегодня вроде ничего, терпимо.

— Я посмотрю, позже.

— Хорошо, когда свой доктор есть и ходить никуда не надо, — Угла Тока рассмеялась смехом человека, которому часто и много отказывали в просьбах, но который вынужден снова и снова просить.

— Тебе в магазин, что ли? — спросила ее Тосия Вак.

— Да, вот хотела попросить Роука, только он и помогает мне, колченогой. — Она горько рассмеялась: — Просила как-то этого конопатого Таока, так такого наслушалась…

— Чего купить? — спросил он ее.

— Роук, — она протянула ему деньги и листок бумаги, сложенный вдвое: — Вот, тут список.

Он выслушал про хлеб, кефир и аптеку, кивал, крутя в руке ее записку, а она, улыбаясь, снова помянула «конопатого», свои больные ноги и отзывчивость Роука, за которую жизнь его в конце-концов вознаградит.

Вознаградит его, да, конечно. Именно так.

Кто-бы сомневался.

Угла Тока ушла.

— Ладно, пойду, — он развернулся к двери, когда Тосия Вак сказала:

— Постой. Я, что хотела сказать, — она подошла к нему и заговорила, стараясь скрыть волнение: — Я — врач и много чего видела. Были случаи, когда человек несерьезно болен — пустяк, но этот пустяк сводит его в могилу. Или наоборот, думаешь, что больной помрет, не надеешься уже, а он, смотришь, идет на поправку, цепляется и… Надо цепляться, золотко, даже когда нет надежды.

— Я знаю. Тетя Тося я…

Он всегда ее так называл — Тетя Тося.

— Тетя Тося! — передразнила она его, и дернула за рукав рубашки: — Бороться надо. Надеется надо. Нельзя опускать руки, и самому опускаться.

— Я уже…

— Да, ты — уже. Возьми себя в руки. Все, иди. Я приберу у тебя. Окно, смотрю, вымыл. И то хорошо.

Сняв пиджак и повесив его на горбатую спинку шаткого стула, он вышел из комнаты, взяв белую, вязанную авоську, в полутемном коридоре, освещаемым лишь окном из кухни, прошел в прихожую, обулся в свои темного цвета разбитые ботинки и через минуту оказался на улице.

Солнце отражалось в лужах и окнах, игриво бегало в стеклах проезжающих по дороге машин, запах влажной земли и молодой зелени, повис в прозрачном, утреннем воздухе, смешиваясь с вонью проезжавших мимо, машин. Из-за стола во дворе, где собралось несколько его соседей, слышались голоса и стук домино. Его заметили, кто-то выкрикнул:

— Роук!

Он махнул в ответ рукой и не сбавляя шаг, завернул за угол дома, пригибаясь от свисающих низко тополиных веток.

Улица встретила его шумом и движением. Стая голубей взлетела с тротуара и шурша крыльями, устремилась на крышу ближайшего барака, где утреннее солнце весело плясало в окнах второго этажа и там в сиянии отраженного солнца, подобно загадочной нимфе, круглолицая, молодая толстуха, положив на подоконник свои пышные, вываливающиеся из белого сарафана груди, щурясь, смотрела вниз на прохожих.

Люди шли с той неторопливостью, которая присуща им в выходные дни. Никто никуда не бежал сломя голову, опаздывая.

Он с наслаждением закурил первую за сегодня папиросу, двинулся по тротуару, мощенному щербатым булыжником к аптеке, что находилась с торца выкрашенного зеленой, свежей краской, двухэтажного, деревянного барака. Поравнявшись с большой лужей на дороге, он успел отскочить в сторону, когда гремящий бортами грузовик с плоской, рифленой мордой, расплескивая лужи по тротуару, проехал, оставляя после себя смрад выхлопных газов.

Ветер переносил теплый воздух, весеннее солнце радовало своим светом и блеском, обещая скорое лето.

В такие дни, настроение всегда неоправданно хорошее, кажется, будто жизнь еще улыбнется удачей и все каким-то чудесным образом наладится, хотя ты прекрасно знаешь, что чудес в этой, самой жизни, нет и быть не может…

Купив в аптеке нужную Угле Токе мазь, — маленькую, стеклянную баночку с белой от руки исписанной этикеткой, он, пройдя до перекрестка второй и четвертой улицы, заскочил в продуктовый магазин, номер двенадцать — небольшой, с высокой, грязной витриной, за которой виднелись, разложенные на лотках, фрукты и овощи. В магазине крепко пахло луком и чем-то несвежим.

Очередь из пяти человек прошла быстро, но средних лет тетка в длинном, сиреневом платье и красной шляпке, с белой ленточкой по бокам, затеяла спор с продавщицей — немолодой, полной, с ярко-накрашенными губами, и спор этот, быстро и уверенно, перерос в скандал.

Слушая перепалку двух женщин, он терпеливо ждал своей очереди, и вскоре вышел из магазина, наполнив вязаную авоську хлебом, двумя бутылками кефира и свежей зеленью.

Возвращаться домой сразу он не хотел. Закурив папиросу, и держа авоську в левой руке, он пошел вниз по улице, начав короткое утреннее путешествие.

Это был район касты рабочих в черном городе, носивший романтическое название — Ясная гавань. Черные кварталы.

Пройдя еще несколько бараков, из открытых окон которых доносилась музыка патефонов, вышел к скверу.

Под высокими кленами раскинувшими свои ветви, стояли деревянные скамейки. Народу сегодня в сквере было немного — три молодых мамы, расположились с детьми на ближайшей к нему скамейке, следующую дальше по скверу, в жидкой тени деревьев, заняла пожилая чета. Он направился в глубь сквера, шагая по булыжному тротуару, наслаждаясь окружавшим его покоем.

Прямо перед сквером, на углу просторной площади, стояла красная, видавшая лучшие времена, пожарная машина с поднятым капотом и под ним торчал тощий зад пожарного-водителя в грязных, светло-зеленых, форменных брюках. Чуть в стороне, слева, четверо молодых парней, уже навеселе, неторопливо шли к автобусной остановке, расположенной у ближайшего барака.

Ветер беспорядочно гонял по булыжникам площади, обрывки газет и прошлогоднюю листву.

Остановившись, он закурил папиросу, затянулся, медленно выпустил облако серого дыма и собрался было шагнуть к скверу, как вдруг увидел ее.

Прошло столько лет, но он узнал ее сразу. Она почти не изменилась. Девушка, превратившаяся в зрелую женщину, чуть располневшую в бедрах и груди. Те же ямочки на румяных щечках, изгиб светлых бровей, глаза…

Ее пшеничного цвета волосы до плеч колыхал ветер, она, глядя куда-то в сторону, неторопливо шла, щурясь от солнца. Белое платье, которое слегка задирал ветер, едва прикрывало обнаженные колени. Кремового цвета туфли блестели. Правой рукой она придерживала узкую лямку, маленькой, черной сумочки.

Он, растерявшийся, замер, потрясенный внезапной встречей, смотрел на нее широко открытыми глазами, разглядывая, боясь, что ошибся. Даже видя ее перед собой, он все еще не верил, что это она. Чувства его смешались и, словно не желая спугнуть призрак, он сделал в ее сторону первый, робкий шаг.

Видимо, потеряв интерес к тому во что всматривалась, женщина повернула голову. Их взгляды встретились. Она его не узнала. И вот, секундой позже, ее внимание привлекли играющие неподалеку дети.

Их разделял какой-то десяток шагов и она посмотрела на него опять.

На этот раз она всмотрелась в его лицо, и сначала в ее скользящем взгляде отразилось недоумение, смешанное с раздражительностью, но потом, спустя мгновение, она его узнала.

Они стояли в шаге друг от друга несколько мгновений, ее лицо вдруг утратило выражение жесткости, засветившись радостью:

— Ты! — произнесли они одновременно, а он едва смог сдержаться, чтобы не выкрикнуть ее имя.

Он быстро приблизился к ней.

Обнялись.

Его лицо щекотали ее волосы, он вдыхал запах горьковатых духов, крепко обнял, чувствуя тепло ее тела, зажмурился, молчал. С минуту они стояли так — обнявшись, каждый переживая свое, как близкие родственники, однажды потерявшие друг друга, и вновь обретшие.

«— Жизнь отблагодарит», — вспомнились ему слова Углы и он широко улыбнулся.

— Сережка! Сережа… — она назвала его имя в полный голос, и весь этот мир — чужой, тягостный, постылый, казалось, обратил на них внимание, прислушиваясь к словам, подозрительным, чужим здесь, произнесенным по-русски: — Нашелся…

За годы проведенные на Тверди, он — Сергей Сенчин, стал тут своим, одним целым с окружающими людьми, и сказанное вслух имя, внесло разделение между ним и всем этим миром. Почти забытый страх вынырнул из глубины души и встал перед Сергеем, как страж.

— Пойдем отсюда. — сказал он ей по-мигорски: — Светка, Светка…

Из вязаной авоськи в его руках, тек белый ручеек — он как-то умудрился разбить бутылки с кефиром, и теперь у их ног, образовалась яркая от солнца, белая лужица.

Он повел ее назад к своему дому, держа за руку теплую и сухую, торопливо шагая, смотря то под ноги, то на нее. С лица Сергея не сходила глуповатая, простая улыбка человека, который удивился, чему-то радостному, ошеломляющему.

Она что-то спросила, он что-то ей ответил. Как странно, фантастически не правдоподобно было идти сейчас, с ней рядом — Светкой Ланиной, здесь, во враждебном мире, во многих световых годах от Земли, спустя долгие, мучительные девять лет, проведенные на Тверди.

Так называли свою планету, ее жители — Твердь.

Ненавистная, удушающая, смертельно опасная, как гадюка — Твердь, о, как он ее ненавидел! И себя, живущего на ней, и ставшего ее частью. Девять лет потерянности, словно тебе вырвали душу, тупой безысходности, страха и притворства, бесплодных попыток найти выход и позорного, пьяного безумия.

— Светка!

Она спросила его по-мигорски:

— Ты куда меня ведешь, Сережка? Может пойдем обратно в сквер? Там, кажется, безопасно.

— Я живу в бараке, здесь, рядом. И больше ни слова по-русски!

Он, окрыленный их внезапной встречей, вдруг уверовал, что теперь все изменится к лучшему, что подошла к концу их «твердинскя эпопея», и каким-то еще непонятным образом, они покинут этот мир.

— Светка, мы обязательно отсюда выберемся. Вот увидишь.

В конце тинистой улицы, уже виднелся его барак, двухэтажный, как и все жилые бараки черных кварталов, с низким, дощатым забором, заброшенного палисадника.

Светлана Ланина критично, с улыбкой посмотрела Сергею в лицо. Он ожидал, что она сейчас скажет что-нибудь вроде — «ты так думаешь», или «хорошо бы, но»…

Она взяла у него промокшую от кефира авоську, глянула на ее содержимое и, покачав головой, сказала с усмешкой:

— Не обижайся, Сережка, но ты всегда был удивительным болваном.

Пили чай. Тосия Вак принесла из своей комнаты, расположенной на первом этаже, патефон и фанерную, обклеенную кусочками цветной бумаги, коробку с пластинками. Музыка, смешанная с шипением толстой, звукоснимающей иглы, наполнила собой, убогую комнату Сенчина, атмосферой уюта, которой у него давно не было.

Тосия Вак постелила на стол белоснежную скатерть, снова сходила к себе и вернулась, неся в руках блестящий жестяной поднос с фарфоровыми чашками и пузатым, в нарисованных маслом цветах, чайником для заварки. Посреди стола красовался ее же самовар. Самовар Сергея — страшный и запущенный, остался на кухне, стыдливо задвинутый Сенчиным под общий стол.

Тосия Вак спокойно, без выражения разглядывала сидевшую напротив нее Светлану. Та, держа чашку с чаем, слушала речь Сенчина, в которой он излагал историю нескольких лет, проведенных им на Тверди. Тосия изредка поправляла его, вставляя редкие комментарии, от которых Сергей, испытывая неловкость, и тут-же вносил в свой рассказ, коррективы.

Был за столом и четвертый собеседник — пятидесяти пятилетний мужчина, среднего роста, полноватый и лысеющий, кареглазый шатен, с круглым, добрым лицом. Его имя было Эвол. Эвол Кюмо. Он всегда, сколько Сергей его знал, одевался, как на праздник. Сегодня Эвол Кюмо одел серый, строгий костюм, под которым сияла белоснежная рубашка без галстука. На простом, добродушном, даже по-детски наивном лице Эвола Кюмо, застыло выражение удивления и восхищения.

Он во все глаза смотрел на Светлану, будто перед ним сидела не обычная молодая женщина, а невиданное до селе существо, залетевшее в комнату через форточку.

Эвол Кюмо работал врачом в одной больнице с Тосией Вак.

Сергей всегда обращался к нему на «вы», уважал, как надежного друга и человека не способного, по его мнению, на подлость.

Сенчин говорил:

— Потом, тетя Тося, помогла мне с документами, устроила в этой комнате.

— Это была та еще история, — вставила Тосия Вак: — Называется — подлог документов.

— Ну, а после я устроился в порт клепальщиком и работаю там по сей день.

Светка моргнула и спросила:

— Я чего-то не понимаю. Ты говорил, что тебя нашел Эвол, — при этом она посмотрела на последнего и улыбнулась ему: — Что значит «нашел»? На помойке, что ли, нашел? — она неопределенно пожала плечами, в ее глазах светился интерес: — Подробнее, если можно. Рассказчик из тебя…

Тосия Вак впервые за вечер, громко рассмеялась.

— Нашел. — и она покачала головой.

Сергей несколько стушевался, начал что-то невнятно и пространно объяснять, но тут вмешался Эвол.

— Ну, почему, сразу — на помойке?! Мы встретились с Сережей на улице, — говорил он старательно выбирая слова, вежливо и подчеркнуто тактично: — Он тогда был в трудном, я бы сказал, в безвыходном положении, и видя это, я решил ему помочь. Мы пришли к Тосии, а дальше вы знаете.

— Подобрал он Сергея. — вздохнув, сказала Тосия Вак: — Пьяного в подворотне, подобрал. Сережа был невменяем. Мы его долго приводили в чувства.

Светкино лицо просияло.

— Так, так, так. — сказала она: — Очень интересно.

— Ничего интересного. — промямлил Сергей: — Не стоит, тут…

— Он скромничает. — Тосия Вак взяла заварной чайник, подлила в чашку Сенчина: — Светочка, тебе добавить?

— Что? А, да, да, спасибо. — она посмотрела на Эвола, попросила: — Расскажите, пожалуйста, доктор эту… историю. Просто чудесное спасение какое-то.

Сенчин:

— Эвол, не слушайте ее.

Но Эвол Кюмо уже, видимо, что-то решил и начал говорить, глядя на Светлану, помешивая чайной ложкой, в почти пустой чашке:

— Ну, вообще-то, если уж, говорить…Одним словом — да. Я проходил мимо, было уже темно — работал допоздна, смотрю в переулке человек лежит. Бормочет что-то. Подошел, прислушался и понял, что его надо срочно куда-нибудь увести.

— Опять я не пойму. — Светка счастливо улыбалась, глядя на Эвола с обожанием: — Вы, что же, всех пьяниц к своим друзьям тащите?

— Почему же, сразу всех?! — тот даже обиделся: — Сережа был особенным…

— Да, да. Он, особенный. — она звонко рассмеялась, смотрела уже на совершенно скисшего Сергея и дотянувшись, погладила его по щеке: — Свинья ты, моя особенная. Ха-ха. Я…. Я это знала.

Сергей дернулся, произнес, обращаясь к Эволу:

— Эвол, я же вас просил. Вы ее не знаете.

Пыльная, мутная электрическая лампа под потолком освещала собравшихся тусклым светом.

— Про-о-оси-ил. — Светка Ланина давилась смехом, в ее глазах появились слезы: — Тихо, так себе лежал, никого не трогал… Э-э-э… И почему он оказался для вас таким…особенным, Эвол?

— Он говорил на чужом языке. — Эвол Кюмо с важным видом вскинул голову: — В молодости я был хирургом, работал в госпитале и приходилось оперировать многих, в том числе и пленных. Я знаю три языка — усумский, ка, и миконь. У меня способности к языкам.

— Да, что вы говорите?! — Светка заинтересованно смотрела на него.

— Говорят, уж не знаю, так ли оно, что мое произношение, особенно ка — безупречно. А Сергей говорил на языке, который я вообще не слышал и который, как я понимаю, не имеет общих корней с другими языками. К тому же, уже давно бродили всякие слухи… О вас. О пришельцах. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы сложить два и два. Я увел Сережу домой к Тосии. Хоть Сережа и говорит, что у меня плохое произношение, но я могу точно произнести его фразу, которую тогда услышал. Вот она. — и Эвол Кюмо, вдумчиво, с расстановкой, глядя поверх головы Ланиной, произнес по русски:

— Поушел ты, на хер.

На несколько секунд над столом повисла, гробовая тишина.

Сергей Сенчин сидел, как истукан, казалось, что его хватил паралич.

И тут Ланина звонко, громче прежнего, рассмеялась, расплескав из своей чашки, чай. Она чуть не упала, со своего стула — Тосия Вак поддержала ее.

— Эвол, а можно еще раз? — она была счастлива.

— Поушел ты… — Эвол говорил неторопливо.

Он очень старался.

— Хватит. — не выдержал Сергей: — Эвол, прекратите. Она над вами издевается.

Светку душил смех.

Немного успокоившись и положив руку на ладонь смутившегося Эвола, Ланина произнесла:

— Не сердитесь на меня, Эвол. Но я действительно ничего не поняла. У вас очень смешное произношение. — она перевела взгляд на Сергея и ее веселость начала быстро улетучиваться, взгляд Светки, заострился: — И это наш пилот, наша надежда, так сказать. Его все ищут, а он валяется.

Только, что перед ними сидела хохотушка, заливающаяся слезами веселья, и вдруг ей на смену, явилась другая женщина — серьезная, с колючим взглядом.

Светка Ланина, стала другой. Она посмотрела в почти пустую свою чашку, держа ее узкими, длинными пальцами, ее речь обрела жесткость.

— Значит, добрые люди тебя подобрали. Отзывчивые люди. Другим так не повезло. Обогрели, дали жилье. Даже патефончик у тебя был, пока твоя любовница не ушла от тебя, вместе с ним. Долго копили на патефон для него, тетя Тося?

Тосия Вак молчала.

— Работа у тебя в порту, говоришь, интересная. Я вот тебя весь день слушала, как ты там броненосцы клепаешь, и как тебе несчастному трудно — тяжело. — Светка хмыкнула: — Пожалеть тебя? Не хочется. Ни за что. Хорошо устроился, ладненько так. Правда, уже без патефона. Ну, это я думаю, как-нибудь переживешь.

Сергей старался не смотреть на нее — покраснел, сидел неподвижно.

— Ты должна меня понять… — сказал он.

Ланина прямо посмотрела ему в глаза, спросила спокойно:

— Ты почему нас не искал? Забыл что ли?

— Ничего я, не забыл. — огрызнулся Сенчин, и отодвинувшись от стола, хотел было встать, но передумал: — Два года искал! Два года. Я облазил все поселки вокруг места высадки. А когда власти начали высылать патрули, в радиусе километров на тридцать, вокруг корабля, так и вообще… Прочесывали там каждую деревню, облавы устраивали. Решил, что те из нас, кто остался на свободе, ушли дальше. Сумасшедшим прикидывался…Четыре раза меня хватали — бежал. Потом, вот осел в этом городе. Прибрежный городок, каких много. Тогда, какая разница? — Сергей поднялся на ноги, и отойдя к окну, открыл форточку, вынул из кармана пачку папирос, закурил: — Хм, устроился. Если бы ни Эвол и тетя Тося, сидел бы там, где все наши, сидят. Они, — Сергей указал на Тосию Вак и Эвола Кюмо: — мои родные и близкие, им я обязан всем.

— Вот, что, ребятки. — спокойно произнесла Тосия Вак: — Думаю, вам не следует ругаться, и выяснять кто кого искал. Сережа искал, но не нашел. Большая удача, что вы вообще встретились. Теперь вас двое. Я не верю в случайности, все в жизни связанно и если вы встретились, значит придут перемены. Не знаю какие, но они придут. Это как камень, если его бросить в воду, пойдут круги.

Светка смотрела на Сергея.

— Нас трое. — сказала она.

Сенчин не сразу понял смысл сказанного ею, посмотрел на Ланину ошарашенно, спросил:

— Трое? Кто?

— Мишка. — ответила Светка и улыбнулась торжественно, взгляд ее потеплел: — Мишка Горин. И его тоже нашла я. Похоже, у меня талант вас отыскивать.

— Чего же молчала? — взвился Сергей, и Тосия Вак предупредительно показала ему жестом руки, чтобы он говорил тише: — Зачем весь этот цирк? Мишка!

— Решила оставить на десерт. — ответила Светка: — Мишка живет у жены в горах. Его Вимма из белой касты, так что он устроен замечательно. Я приходила к ним проситься на работу, у них в десяти километрах от усадьбы имеется большая ферма. Думала, чем дальше от больших городов, тем лучше. Он вышел из дому прямо на меня, представляешь? Жила у них долго. А вот в этом году решила продолжить поиски. Мишка с Виммкой отговаривали, до скандала. Тот даже чуть драку со мной не затеял, можешь себе представить? Наш Мишка! Так меня за руку схватил, что синяки неделю сходили. Денег дали, я — богачка теперь. — она рассмеялась: — Обещала к концу лета, что обязательно вернуться.

— Ну, и как… они живут? — спросил ее Сергей.

— В смысле — как? — усмехнулась Светка: — Не официально, детей не имеют. Как тебя угораздило пилотом-то стать, не пойму?! Удивительный ты все-таки болван, Сереженька. — и она вспомнив о чем-то, залилась смехом: — Осо-обе-енны-ый!

Гости давно ушли.

Наступила глубокая, весенняя ночь.

Сергей постелил Ланиной на своей, скрипящей пружинами кровати, а сам лег в углу комнаты, возле шкафа, на старом, местами протертом до дыр, матраце.

Он вспомнил недавние слова Светки и его рот, невольно, растянулся в улыбке.

— Сережка, — сказала она ему, когда ложилась спать, а он стоял у стены, чтобы выключить свет: — скажу, чтобы знал — полезешь — дам в морду. Не обижайся, хорошо?

Дам в морду.

Светка Ланина.

Через приоткрытую форточку в оконной раме, проникал остывший за вечер воздух, от чего в комнате, становилось прохладней. Сергей натянул до подбородка толстое, ватное одеяло.

— Сережа. — произнесла из темноты Светка: — Не спишь еще?

— Нет.

Кровать скрипнула пружинами, наверное, Ланина повернулась в его сторону.

— Прости меня, за сегодняшнее. Я иногда бываю занозой. Простишь?

— Ясное дело. — сказал он.

Помолчали.

— Я очень рада. Просто фантастика, что мы встретились.

— Угу.

Еще минута тишины.

Где-то далеко на улице, нарушая сон ночи, прогрохотала машина и ночная птица крикнула — уныло и одиноко.

— Ты думаешь они живы? — спросила Ланина.

Сенчин ответил не сразу — он сам хотел это знать.

— Думаю, что их не трогают. — сказал он.

— Так считаешь?

— Посуди сама. Местным упырям, очень нужен корабль, чтобы добраться до «Странника» — это логически.

— Оружие.

— Наше оружие, наши возможности.

— Думаешь, их держат, где-нибудь в тюрьме — кормят, поят, уговаривают? Сережка, ты действительно в это веришь?

— Да. — ответил Сергей: — Корабль на месте. Я ездил туда зимой, смотрел, издали, разумеется. Они обнесли его деревянными стенами, вроде башни такой. Из высадившихся на Твердь есть только двое, кто может поднять корабль — это капитан и я. Раз корабль на месте, значит шиш им с маслом, а не «Странник». До звездолета не доберутся. А планетолет наш никуда не полетит. Я уверен. Капитан — кремень, его голыми руками не возьмешь. Живы они.

Помолчали.

Сергей лежал и думал, что шансов добраться до планетолета практически нет — его охраняют, наверное, так как не охраняют ничто в этом мире, а оставшиеся на звездолете, почему-то не предпринимают никаких действий. И это было самое странное для него.

— Как он там, мой Семен? — спросила вдруг Ланина, обращаясь к немой ночи: — Муж мой. Примет ли он меня, если мы с ним когда-нибудь увидимся? Любит ли? Иногда болит в груди, как будто у меня вырвали сердце как будто пусто. Понимаешь?

Примет ли он меня.

Слова Ланиной заставили его спросить и спросив, Сергей уже жалел об этом.

— Как ты жила все это время? Как вообще?

— А ты хочешь это знать? — было в голосе Светки, что-то незнакомое ему в ней, какой-то жестокий холод: — Очень важно, Сережа, умереть вовремя.

Он уже хотел сказать ей — не надо, не хочу знать, забудь, но Ланина продолжала тихо, говорить:

— Я боюсь боли. До паники. Сколько раз я собиралась идти сдаваться, чтобы быть с ним, с моим сердцем. С моим сердцем. Но останавливает меня не страх пыток. Моя жизнь — пытка. Вдруг он меня не примет…Такую? Я не стану молчать, скажу ему.

Сергей хотел прервать ее, остановить, но Светка уже не могла замолчать, словно слова сами собой вырывались из ее груди — чужие, мертвые, не ее.

— Ты спрашивал меня, как я жила. Хочешь знать, что было со мной?

— Света, послушай…

— Какая я стала? Рассказать тебе, как меня поймали солдаты, когда я пряталась в лесу у поселка? Рассказать, как потом скиталась от поселка к поселку, прося кусок хлеба? Рассказать тебе как… — она ненадолго умолкла и вновь заговорила: — Вытащи нас отсюда, Сережа, а если я останусь здесь, если не смогу выбраться, то ты выжги их города, убей их солдат! Сделай это ради меня, пожалуйста.

И она, уткнув лицо в подушку, зарыдала надрывно, тяжко, не останавливаясь, а он лежал застывший, как бревно, глядя в окно, где качались тени тополя, слушал ее мучения, беспомощный, не в состоянии отвести от нее боль.

Светка Ланина — зажигательная, своим неистребимым оптимизмом, та, которая прощала ему, когда они были еще детьми, обидное для нее прозвище «Пушок», никому не прощала, а ему — прощала. Светка, которая всегда находила слова утешения в те дни, когда удушающая тоска, мучила и не давала покоя. Та самая Светка, что первой, показавшись в открытом люке шлюзовой камеры Тора, там в смертельной пляске пустоты и света, после катастрофы на Ледовой, сказала ему:

— Я знала, что это будешь ты.

Светка Ланина, как будто снова и снова, умирала сейчас в темноте.

Он вспомнил планету с унылым названием Ледовая, и воспоминание это, каким-то мистическим образом, передалось Ланиной и она, затихающая, спросила его из темноты:

— Ты помнишь как мы клялись?

— Помню.

— Никогда не предавать друг друга и то, во что мы верим. Я это говорила тогда…Помнишь какими мы были?

Он помнил.

— Мы никогда не вернемся назад. Никогда не станем прежними…

— Я обещаю, Света, я сожгу здесь все.

— Что это изменит?

Она уснула под утро и Сенчин в конце-концов, тоже уснул. Ему снились звезды, впервые за много лет. Далекие, сверкающие огни, они звали его.

Они его звали.

Глава третья Твердь. Тот же день, утро. Его благородие, капитан департамента дознания, Фолк Сток

Весеннее солнце, врывалось в просторный кабинет через два больших окна, освещало чистый, недавно покрытый лаком, паркет.

Фолк Сток — мужчина среднего роста, тридцати двух лет, в белом офицерском мундире и начищенных до блеска хромовых сапогах, стоял напротив сидевшего за письменным столом генерала, и смотрел в дряблое, генеральское лицо. Генералу Ежи Суму, давно перевалило за семьдесят, но несмотря на свой возраст он, на удивление подчиненных, держался бодро, подтянуто и как всегда был смертельно опасен.

Фолк никогда не испытывал иллюзий по поводу генеральской манеры общения — покровительственной, с этаким налетом отцовского участия.

Генерал Ежи Сум, побарабанил пальцами правой руки по полировке массивного, из красного дерева стола, и глядя Фолку в глаза, произнес, сухим, невыразительным голосом:

— Фолк, сынок, я очень хочу, чтобы ты не подвел меня — старика. — генерал, чуть скривил свой тонкий, старческий рот на бок, что означало его улыбку, бесцветные глаза, смотрели холодно: — Я должен быть уверен в своих людях. Выполнишь задание — станешь одним из нас. Пока твои документы в работе… Но думаю — майорские погоны у тебя в кармане, сынок.

Сынок.

— Будет сделано, ваше высокопревосходительство!

— Не сомневаюсь, сынок, не сомневаюсь. Пару-тройку дней, повозишься с неприкасаемыми, а там глядишь и твои документы из министерства придут. Заменишь майора Рими. Старый Рими… — во взгляде генерала появились жестокие искорки: — Мне нужен свой, надежный человек на базе содержания пришельцев, а наш старый дуралей Рими, видимо, продался Длинному Носу. Есть у меня такая мыслишка. — Длинным Носом, генерал Еже Сум называл начальника департамента юстиции, генерала Оода Млея: — Доклады Рими стали уж очень слащавыми и ты, сынок, развеешь или подтвердишь мои подозрения. Я хочу знать обо всем, что там происходит. Быть в курсе событий. Наш департамент должен получить пришельцев со всеми потрохами, и роль наблюдателя мне осточертела. Ты найдешь и дашь мне зацепку, повод отодвинуть департамент юстиции, заполучить право на пришельцев. — взгляд генерала стал туманным: — Длинный нос и его господа министры, скоро отойдут в прошлое, а мы станем хозяевами. Хозяевами… Ладно, об этом потом. Придут документы, твое повышение-тогда и обсудим. А пока… — генерал провел ладонью по своим седым, пепельного цвета волосам: — Отправляйся в Тихую Гавань, разберись с неприкасаемыми. Сдашь их в порту майору Софу. Думаю, недели на этот городишко — хватит. После передашь погрузку неприкасаемых лейтенанту Оолу Шику. Все, сынок. Ступай.

Сынок.

Фолк козырнул, развернулся на каблуках и вышел из кабинета генерала, тихо закрыв за собой черную, тяжелую дверь. В небольшой приемной секретарь генерала краснолицый, полный майор Шум, даже головы не поднял от своих бумаг — писал что-то, сидя за столом со стопкой серых папок с одной стороны и бронзовым бюстиком господина Первого Офицера, с другой.

Фолк вышел в коридор, и направился к лестнице в конце этажа.

Сынок.

Каждый раз когда он слышал от генерала слово «сынок», Фолк испытывал острое желание свернуть его дряблую шею.

Сынок…

Так его называл отец.

Завтра он уедет в Тихую Гавань, прочь от этих унылых, удушливых стен департамента, а очень скоро он увидит пришельцев.

Он подумал о том, что в его жизни наметился поворот.

Пришельцы.

Глава четвертая Звездолет «Странник». Девять лет до высадки на Твердь. Ледовая

Прошло две недели, как «Странник» вышел на орбиту, коричневого карлика — Спрятанной. И уже две недели люди высадились и работали на второй планете системы — Ледовой. Ледовая по размеру и массе, относилась к земному классу и вращалась вокруг коричневого карлика — тусклой звезды, которая так и не стала звездой в привычном смысле этого слова. Недостаток массы и гелия в ее составе не позволили Спрятанной — такое название ей дал экипаж «Странника», разгореться, термоядерный синтез в ней не родился, только имеющиеся тяжелые элементы, словно тлеющие угли в угасшем костре, подогревали эту, почти звезду, придавали ей тусклое, малиновое свечение.

Для высадки выбрали вторую планету Спрятанной, звездолет совершил маневр на сближение и люди Земли впервые оказались в другой звездной системе.

Вчера у Сергея Сенчина был день рождения, ему исполнилось шестнадцать лет.

А завтра на Ледовую уходит «Тор-2», без Сергея.

Он лежал на койке в своей каюте, не раздевшись, как был в синем, повседневном комбинезоне, положив руки за голову и смотрел в белый, глянцевый пластик потолка.

Остановка у Спрятанной не входила в план полета и о ней, до неожиданного обнаружения, вообще ничего не было известно. Сергей готовил себя к размеренной жизни на «Страннике», на котором в течении нескольких лет предстояло учиться и осваивать пилотирование малых кораблей и планетолетов звездолета, подолгу пропадая в отсеке тренажеров.

Пока не появилась Спрятанная.

И вот завтра грузовой модуль «Тор-2» улетает к Ледовой, вместе с такими же дублерами, как и он сам — Ланиной и Кисловским. Но не с ним.

Круглая, световая пластина под низким потолком каюты, ярко освещала помещение теплым, желтым светом.

Сергей перевалился на правый бок, уперся взглядом в большой овал иллюминатора на противоположной стене.

В черноте иллюминатора пылали звезды.

Дверь в каюту открылась и в нее без стука вошли двое дублеров — Мишка Горин и Ганс Вульф. Оба в синих комбинезонах.

— О, — Мишка показал на Сергея пальцем, расплылся в широкой, торжественной улыбке: — Лежит, убивается.

Ганс не улыбался, прошел к стоявшему у небольшего письменного стола креслу и сел в него, закинув ногу на ногу.

— Чего так, по-свински поступаешь? — спросил Мишка, Сергея.

Он встал перед кроватью, на которой лежал Сенчин, заложил руки за спину. Сергей молчал.

— Нас тоже не берут. Ну и что? — Мишка пожал плечами: — В истерике биться, как некоторые, не буду.

Сенчин молча перевернулся на другой бок.

— Ганс, нас просят удалиться. Игнорирует. — было слышно, как Мишка Горин презрительно хмыкнул: — Его завистливое высочество не расположено, оно, видите ли — хандрит.

— Серега. — произнес из кресла Ганс: — Брось ты это. Пойдем. Сегодня собираемся у Светки. Нехорошо получится. Она завтра улетает.

Левая лодыжка у Сенчина зачесалась, он почесал ее носком правой ноги, хотел было ответить Вульфу, но промолчал. К горлу подступил ком, хотелось заорать на них обоих, что-нибудь грубое.

— Подумаешь — Светка. Плевать он хотел на Светку. — продолжал Мишка: — Его, понимаешь ли, не берут, а ты про Светку какую-то там…

Сергей не выдержал и повернувшись в их сторону, сел на кровати, заговорил:

— Я — пилот? Кто должен был лететь туда? Я, понятно тебе? Когда теперь такая возможность будет?

Мишка смотрел на него своими черными, круглыми глазами, усмехнулся издевательски и сказал:

— Кто это здесь пилот? Ты, что ли?

— Я! — выкрикнул ему Сергей, и, встав на ноги, ткнул себя в грудь указательным пальцем: — Пилот!

— Сказал бы я тебе кто ты, так ведь опять…

— Ребята. — Ганс, тоже встал с кресла, остановился между ними, сказал, почему-то глядя только на Сенчина: — Опять поссоритесь.

— У меня на тренажере «отлично» за вождение «Тора»! Я бы, я… — Сергей не нашел, что сказать еще, задохнулся.

— Герой. — Мишка усмехался, придвинулся к Сенчину: — Скажу, обидишься, пилот.

— Мишка, — Ганс смотрел теперь на Горина: — Хватит.

— Ну? — Сергей с вызовом выпятил подбородок, щеки его покраснели.

Горин сказал спокойно:

— Ты не пилот. Ты, как и все мы, пока еще, старший помощник, младшего говночерпия. Хе… Тоже мне — гений недоделанный, оставили его, видите ли. Теперь для него все — говно. Пошли Ганс, зря пришли.

Они подошли к двери возле которой Мишка не поворачиваясь, бросил Сергею:

— Извиняться потом придешь…

…Сергей догнал Мишку и Ганса в коридоре, пошел рядом с Вульфом.

Тот улыбнулся Сенчину, похлопал его по плечу, сказал:

— Плюнь. Наше время придет.

Мишка выглянул из-за Вульфа и сказал:

— Не надо было заходить за тобой. Сам потом краснел бы от стыда. Кстати, Кот о тебе с капитаном поговорить собирается. Это насчет реального выхода на «Торе».

Сергей даже шаг замедлил:

— Реальный? — спросил он: — Я? Обо мне? Шутишь?

— Ты, ты, — и Мишка совсем не обидно заржал: — Ты же у нас пилот. Недоделанный.

Их отражения шли рядом с ними в металлическом блеске стен, белые, длинные лампы под потолком придавливали их маленькие тени к полу — серому, матовому. Пройдя по коридору до библиотеки, свернули к лифтовым шахтам.

Пока ждали лифт Сергей, стараясь не подать вида, внутренне радовался услышанному о себе.

Реальный выход на «Торе»!

Это тебе не тренажер — настоящий полет и он будет пилотировать!

Пришел лифт, вошли в кабину — цилиндр двух метров в диаметре из коричневого пластика с металлической панелью управления.

Зная характер Мишки-тот и наврать может без злобы, ради смеха, Сергей недоверчиво глянул на стоявшего рядом Горина, спросил:

— Честно? Не врешь?

Мишка только фыркнул в ответ, провел рукой по своей короткой черной прическе.

— Степан Игоревич говорил с Германом о тебе. — сказал Вульф: — Я сам слышал.

Сергей всмотрелся в светлобровое лицо Ганса, тот был серьезен, спокоен.

Вообще-то Ганс не трепло, как некоторые, если сказал, что-нибудь, то можно верить. Это точно.

— Я сам с радостью бы полетел, но… — Ганс пожал своими покатыми плечами: — Приехали.

Лифт плавно остановился, и они вышли на пятом ярусе, первым Вульф, за ним Сенчин, последним вышел Горин.

По коридору мимо инженерного зала они прошли до перекрестка, свернули направо и сразу оказались у широкой, открытой двери в кают-компании. У двери их поджидали Светка Ланина, стройная, улыбающаяся, и черноволосая с короткой прической, высокая — Ирма Розен. Обе были одеты в оранжевые комбинезоны. Говорили о чем-то.

Ребята приблизились.

— Привели. — констатировала Ирма.

— Сильно расстроился? — спросила Светка.

Сергей постарался непринужденно улыбнуться, и сказал:

— Просто прилег. Может человек просто прилечь?

— Он был в соплях и жалок, — бросил Мишка и вошел в кают-компанию.

— Трепло. — Сергей глубоко вздохнул: — Ну, пошли, что ли?

В просторной, как игровой зал, кают-компании за длинным, сверкающим розовым пластиком столом, уже собрался экипаж — старшие и дублеры. На дальней стороне стола капитан Стрижов, о чем-то разговаривал со вторым пилотом экипажа Котом Стапаном Игоревичем, ближе к выходу сидели Василий Юрьевич Герман, Галина Сергеевна Вяземская и Галя Романова.

Остальных Сенчин, стоявший в коридоре, не видел.

Он был рад, что Мишка и Ганс не дали ему «поступить по-свински», рад, что Светка все поняла и не обиделась, но Сергей больше радовался и внутренне стыдился этого, что возможно скоро будет пилотировать настоящий, пусть и небольшой, но все-таки космический корабль.

Он принял непринужденный вид, и шагнул в кают-компанию.

Защитный броне-щит беззвучно отошел в сторону, словно гигантский монстр, разинул прямоугольную пасть, открыв взгляду усыпанную не мигающими звездами, бесконечную черноту.

— Люк открыт. — произнес Сергей бодро, по-деловому: — Штанга и ферма свободны. Закончил ввод команд. К старту готов.

Он сидел в кресле пилота грузового «Тор-1».

Прямо перед ним располагалась панель управления — серебристая, с пятью рядами подсвеченных переключателей, мониторы показателей приборов, внутренних и внешних систем корабля. На рельефной, шершавой поверхности штурвала мигали индикаторы двигателей ориентации, а выше панели управления, находился лобовой, обзорный иллюминатор — плоский, широкий, два метра длинной, по краям которого шли боковые иллюминаторы.

Сергей ласково провел рукой по штурвалу, посмотрел на экран связи.

Эх, жаль, что Галя сейчас не видит его.

Он широко, счастливо улыбнулся, посмотрел на свой белый комбинезон пилота — настоящий! Как у капитана или Кота.

На правом нагрудном кармане комбинезона красовалась эмблема «Странника» — идущий по Млечному Пути человек в длинном, стального цвета балахоне и сразу под ним надпись синими, закругленными буквами — «первый пилот — Сенчин Сергей», звездолет «Странник».

— Что, уснул? — голос Степана Игоревича неожиданно возник в тихой атмосфере пилотской кабины — резкий, раздраженный: — Сенчин!

— Слушаю вас. К старту готов.

— Готов он. Замечтался, что ли?

— Да…

— Еще раз пропустишь вызов — полету конец. Ясно выражаюсь, дублер?

— Так точно, Степан Игоревич.

— Смотри мне, мечтатель. — второй пилот звездолета несколько секунд молчал, потом произнес: — Как выйду из ангара, займу позицию, сообщу. Стой, жди.

— Слушаюсь.

Сергей перевел дыхание.

Хорошо все-таки, что Галя не слушает, вряд ли она сейчас находится в командном отсеке, а то из-за полученного Сергеем нагоняя от Кота, со свету сживет своими насмешками.

Степан Игоревич Кот был дядькой добродушным и веселым, но во время тренировок на тренажере мог и наорать на Сенчина и крепкое словцо употребить. А тут не тренажер — настоящий выход в космос.

По сути дела, космос уже окружил «Тор-1», когда внутренние системы корабля откачали из ангара воздух и открылся броне-щит, а «Тор» Сергей перевел в автономный режим. Он ждал команды на выход корабля из ангара «Странника».

«Тор-1» и «Тор-2» являлись «грузовиками» для перевозки грузов при предполагаемых исследованиях малых планет, на которых отсутствует атмосфера. С виду эти малые космические корабли могли показаться громоздкими и неуклюжими жуками, с плоскими платформами и «ящиками» грузовых отсеков, но, на самом деле, были проворными, быстроходными кораблями ближнего сообщения. Освоив управление «Тором», Сергей иногда, когда рядом не было старших членов экипажа, хвастался, что управлять модулями для него «плевое дело». Хотя умалчивал о том, что водит «Тор» на «отлично», не учитывая взлет-посадку. Последнее он «заваливал» на тренажере и его условные посадки на поверхность условных же планет часто заканчивались аварией.

Об управлении кораблем типа «Гром» — планетолет тяжелого класса Сергей пока даже и не мечтал.

Еще на «Страннике», помимо «Торов» и планетолетов — «Гром» и «Буря», имелись пассажирские малые корабли — «Скат-1», и «Скат-2», но до их пилотирования Сергею было далеко.

В пилотском отсеке возник голос штурмана Василия Юрьевича Германа:

— Степан, как закончите, слетай до второго амортизатора четвертого лобового щита, похоже, датчик врет.

— Гляну. — ответил Кот и уже Сенчину; — «Тор-1» — на выход. Выйдешь несколько маневров и домой.

— Вас понял, выхожу.

В эфире раздался чей-то кашель. На экране связи, справа от пилота, изображение Кота. Второй пилот «Странника» деловито осматривал приборы перед собой, сказал Сергею:

— Отойдешь на десять тысяч.

Появился голос Германа:

— Только что говорил с Яковом. На Ледяной уже готовы к приему, ждут.

— Подождут. — ответил Кот, и снова Сергею: — «Тор-1», как у тебя?

— Нормально.

Сергей убрал магнитные опоры «Тора», одновременно задействовав маневровые двигатели — чуть вверх и вперед, его корабль послушно приподнявшись со стартовой платформы, неторопливо двинулся к выходу из ангара.

Мигающие красным и зеленым габаритные огни корабля осветили стальные кромки люка, серебристые, трубчатые фермы ангара.

На экране слежения светилась желтым немигающим огоньком отметка «Тор-2». Снизу горели цифры, указывающие дистанцию между Котом, «Странником» и Сенчиным.

— Дистанция десять тысяч. — сказал Сергей.

Держа штурвал, он большими пальцами рук, слегка давил на гашетки управления тягой маневровых двигателей, переключив управление двигателями ориентации на штурвал, поправлял движение «Тора» штурвалом.

Еще несколько секунд и вот «грузовик» плавно выплывает из ангара, как лебедь, еще мгновение — и он на просторах вселенной.

Это не был бездушный тренажер — Сергей залюбовался звездами в лобовом иллюминаторе и сам того не замечая, улыбнулся им, как друзьям.

— Молодец, Сергей. — голос Кота: — Слежу за тобой.

Модуль отошел от «Странника» на три сотни метров.

Сергей остановил движение. Его захватило неописуемое чувство восхищения тем, что он видел сейчас. И было, что-то еще, нечто, в том, в чем он старался разобраться, всматриваясь в черноту космоса.

Это было похоже на чей-то пристальный взгляд, словно кто-то наблюдал за Сенчиным, оставаясь при этом не открытым, невидимым, следил за появившимся человеком со стороны.

Сергей минуту-другую прислушивался к своим чувствам, он безо всяких сомнений знал о реальности наблюдавшего за ним. Несколько ошеломленный, взволнованный неожиданным, невозможным открытием, Сенчин, глядя в глубину открывшейся перед ним бездны — нестрашной, но такой притягательной, не удержался от восклицания и тихо произнес, буквально выдохнув слова:

— Я здесь! Я здесь!

Он знал, что услышан, знал, что сидя в крошечном, космическом кораблике он не один.

Сергей сильно разволновался, хотел что-то сказать этой бездне, но слов не нашлось, кроме все того же, вновь и вновь повторяемого:

— Я здесь! Я здесь…

Мириады далеких, недосягаемых миров смотрели на него, освещая бездну разноцветными, немигающими огоньками, они видели его, смотрели, может быть, приветливо, может, даже звали Сергея в свой недоступный, далекий свет, а он не в силах оторвать от них взгляд, напрасно искал в себе слова, чтобы выразить им свои внезапные, нахлынувшие на него волной, чувства. Он словно каким-то непостижимым образом оказался дома, будто здесь и был его настоящий дом. Казалось, если подольше вслушиваться, то можно услышать то, что говорит ему эта ожившая бездна. Звезды — яркие, не мигающие смотрели на него, и Сергей в одно неуловимое мгновение не то услышал самим сердцем, не то сам придумал себе услышанное, но слова спокойные, ясные пришли из этой ожившей бездны и прозвучали во всем его существе:

«— Мы ждем тебя.»

— Сергей! — голос Кота ворвался в тишину отсека: — У тебя что, паника?

— Я… Осматриваюсь. — он ошеломленно таращился в бездну.

— Слежу за тобой.

Сергей надавил на клавишу тяги — «Тор» послушно, плавно двинулся вперед, увеличивая скорость, как фантастический железный зверь, он пошел навстречу бездне и представив корабль чем-то живым, Сенчин улыбнулся ему приветливо, счастливо.

Не считая звездолета за своей спиной, крошечные красно-зеленые огоньки «Тора-2» далеко впереди, Сергей был один в безбрежном «нечто», лицом к лицу со Вселенной.

Она звала его.

Она была с ним рядом.

Потеряв счет времени, он поймал себя на том, что улыбается и рассмеялся весело и свободно. Это было прекрасно и это была его жизнь, то, что невозможно объяснить, передать словами.

Этот день он запомнит навсегда.

Он был счастлив.

Как никогда ранее.

— Мы ждем тебя…

— Я здесь.

— База, база, ответьте! — Нико Грассо повернулся к сидевшему в метре от него Вяземскому, сказав: — Молчат.

В комнате, где они сидели — небольшой аппаратной, раздавались скрип и шум радиопомех, звуковые пластины под полированным, дюралевым потолком раздражающе действовали на нервы.

Василий Вяземский пожал широкими плечами, ответил не оборачиваясь в его сторону — рассматривал что-то в мониторе электронного микроскопа:

— Нико, можешь заняться чем-нибудь другим. Эта радио-блокада уже обычное здесь дело. Должен был привыкнуть. Все-таки не верю. Смотрю, вижу, и не верю.

Грассо провел рукой по своим черным, прямым волосам, потом потрогал небритый подбородок, вздохнул и, повернувшись к аппаратуре связи, продолжил вызывать.

— Вызываю базу.

Вяземский оторвался таки от монитора, и раздраженно заговорил:

— Нико, не будет связи! Две недели такая катавасия, помехи пройдут и они сами с нами свяжутся.

Неожиданно его прервал зазвучавший под потолком комнаты голос:

— Слышу тебя, Нико. Хорошо слышу, помехи прошли.

Действительно помехи, словно по мановению волшебной палочки, пропали, радиосвязь стала опять возможна.

Ледяная для радиосообщений была непредсказуема, связь пропадала каждый день на час, бывало чуть дольше и также появлялась снова, причем никаких электромагнитных возмущений или радиации на планете не регистрировалось. Разве что обычный, естественный фон. Экспедиция со «Странника» находилась на Ледяной чуть больше двух недель.

Голос в эфире принадлежал Клиффорду Роберсону, начальнику «Базы -1». Грассо и Вяземский находились на «Базе-2», в нескольких сотнях километров от «Базы-1», начальником здесь был Вяземский. Саму «Базу-2» после долгого и утомительного монтажа, открыли шесть дней назад, но оборудования не хватало — ждали грузовой «Тор» со звездолета.

Вяземский сорока трехлетний, начавший лысеть, полнеющий мужчина, спросил:

— Давай к делу, Клиф. Степан уже у вас?

— Прилетел два часа назад.

— Когда привезете нам оборудование?

— Завтра, ждите часам к двенадцати. — ответил Роберсон: — Вот, Степан тут просится.

— Просится! — возник голос Степана Кота: — Просятся на горшок. Привет отшельникам!

— Здорово, бродяга, — сказал Вяземский.

— Здравствуй, Степан, — произнес Грассо.

— И я не один.

Вяземский нервно забарабанил пальцами руки по белой поверхности пластикового стола, повторил за Котом:

— Не один. — Он посмотрел на Грассо, сказал в пол-голоса: — Я был против.

Нико Грассо не ответил.

При голосовании на «Страннике» посылать дублеров на Ледяную или нет он, как и Вяземский проголосовал против.

— Здравствуйте! — ворвался в эфир звонкий голос Светы Ланиной: — А мы уже здесь.

— Добрый день. — этот голос, сдержанный, по юношески высокий, принадлежал дублеру — химику Семену Кисловскому.

— Добрый вечер, ребята. У нас на Ледяной уже вечер. — Грассо добродушно улыбнулся, глядя в стену перед собой: — Вас только двое?

— Нет. — ответила Ланина со смехом и Вяземский с Грассо, услышали, как она говорит кому-то: — Ты чего там встал столбом? Иди же.

Короткая пауза.

— Его в последний момент отправили. — снова голос Ланиной.

— Здравствуйте. — произнес голос Ганса Вульфа, дублера-инженера «Странника».

— Привет, Ганс, — поздоровался Грассо: — Как вам база?

Вяземский что-то пробурчал себе под нос, Грассо не расслышал.

— Впечатляет. Мы еще не все видели. — Ганс Вульф говорил спокойно.

— Это просто фантастика! — воскликнула Света Ланина: — Мы на планете другой звездной системы!

— Детский сад, штаны на лямках. — пробурчал Вяземский.

— Мы вам очень рады. — Грассо повысил голос, опасаясь, что слова его напарника будут услышаны на другой стороне связи: — Дядя Вася тоже очень вам рад, ребята.

— Детям ведь врешь, Нико. Нехорошо. — сказал Вяземский: — Спроси лучше про карантин.

— Ребята, а Степан Игоревич далеко?

И через секунду голос Кота:

— Слушаю.

— Вася интересуется о карантине. — сказал Грассо: — Ничего опасного в образцах не найдено, мы с ним хотим отправить их на «Странник».

— Дохлый номер. — ответил Степан Кот: — Сергей запретил категорически. Наложил, так сказать, капитанское вето.

— Это он не вето наложил, а в штаны! — вспылил Вяземский: — Исследовать надо, а не дурью маяться. Артефакты совершенно нейтральны, их надо доставить на корабль.

— Вася. — спокойно сказал Кот: — Капитан приказал оставить все, что найдете на Ледяной. Без вариантов. Исследуйте все на месте.

— Но ты мог на него как-то повлиять.

— Он не мальчик, чтобы влиять на него. — отрезал Кот: — На «Тор» ни одной вашей находки не возьму. Точка. — и он хохотнул: — Здесь смотрите — крутите.

— Дурдом какой-то. — Вяземский смотрел на Грассо, хмурился: — Работать не дают, еще и детей привезли. Какого, спрашивается, мы вообще сюда высадились? Хороводы водить? Степан, нужны многолетние исследования, многолетние, понимаешь? Что мы можем узнать за месяц? Ну, за два. Все нами найденное нейтрально ко всему, не излучает, не токсично. Мы это уже выяснили. Я тебе так скажу, за каким…

— Тут дети! — предостерег Степан.

— И дети еще! — щеки Вяземского покраснели: — Послушай, Степан. Давай мы с тобой сделаем так — привезем часть образцов на «Странник», покажем их Стрижову, объясним на месте, что и как, а если он упрется, то выбросим все артефакты к чертовой матери.

— Правильно Галя о тебе говорила — упрям. Полный запрет на вывоз с планеты чего-либо. Баста. Не обсуждается, — сказал Кот: — Вопрос закрыт.

— Ну ладно, закрыт. — Вяземский встал на ноги, начал медленно прохаживаться по аппаратной: — Но вот, скажем, твое личное мнение?

— Я в ваши дела не лезу, у меня своих по горло, — ответил ему Степан: — У Германа, к примеру, тоже теория имеется на этот счет…

— Герман — штурман, что он может иметь в науке? — Василий Вяземский «завелся»: — Я тебе, как ученый говорю — это единственная возможность, шанс сунуть свой нос так далеко, как не удастся еще, может быть, миллион лет! Если у человечества вообще есть этот миллион лет.

— Нос прищемить не боишься? — и Степан опять хохотнул, сказал: — Вася, вопрос закрыт.

— Хорошо, — Вяземский глубоко вздохнул, сказал: — Раз вы решили привезти сюда дублеров, дело ваше. Командир «База-1» — Роберсон, вот он пусть за них и отвечает, а здесь командир я, и я категорически против того, чтобы вы устраивали у нас экскурсии. Пасите дублеров у Клифа, а мне надо работать!

— Не тебе решать. — произнес Кот: — Завтра в обед ждите. Со мной прилетят Ланина и Алла. Все.

— Степан, ты все привез? — спросил Грассо.

— «Тор» не резиновый, — ответил он: — Оборудование разделили на две партии. «Тор-2» готов и заправлен под завязку, оборудование погружено так, что вернусь на «Странник», потом сразу к вам.

— Два дня, — буркнул Вяземский.

— Как там Сара моя? — спросил Грассо.

— Любит, волнуется и ждет, — ответил ему Кот: — Все с твоей Сарой в порядке.

Грассо промолчал.

— Ладно, до завтра. Клифа дать? — спросил Степан.

— Нет, — ответил Вяземский.

— Тогда до встречи.

И связь прервалась.

Грассо посмотрел на монитор, возле которого сидел Вяземский.

На плоской поверхности монитора электронного микроскопа мягко светилась цветная картинка образца номер семь — спираль из разноцветных шариков, с прямой гирляндой в центре.

— Что думаешь? — спросил Грассо.

— Ничего не думаю, — ответил Вяземский: — Невозможный сплав, невозможный состав. Молибден, хром, прочее — это ясно, но вот и вот — он взял со стола авторучку и как указкой показал на цветную гирлянду на экране монитора — невозможно! Срок жизни этих элементов меньше секунды, а они есть и исчезать, как я вижу, не собираются. Черте-что и с боку бантик. Невозможный сплав. Должно быть что-то, что удерживает это все вместе. Хм.

Грассо промолчал, рассматривая «гирлянду».

— Понятно, что образцы неповрежденные с виду, детали чего-то. Чего именно — мы никогда не узнаем, — продолжал Вяземский: — Есть у меня одна идейка.

Его взгляд затуманился, лицо застыло.

— Если ты про контрабанду, забудь, — покачал головой Грассо: — Не позволю.

— Что? А ты об этом… Нет, пожалуй нет. Я о другом. Хм… Ладно, плевать. Тоже мне, умники нашлись. Так… Площадь каждой из найденных нами деталей не превышает четырех квадратных сантиметров, поверхность пазовая, как в детском конструкторе-мозаике, но все они разные. По крайней мере мы не нашли ни одной подходящей друг другу пары. Давай представим, что все они детали одного целого.

— Это ясно, — Грассо закинул ногу на ногу: — Для того, чтобы найти хотя бы одну подходящую пару, надо иметь сотни тысяч штук, а у нас только сотня. Хорошо. Ну, найдешь ты подходящую пару, предположим, и что? Будешь развлекаться — соединять, разъединять? Забавно.

— Нико, они должны взаимодействовать. Вот, например, элементы, которые не существуют дольше долей секунды, за счет чего продолжают жить? Может существует излучение, которое мы не можем регистрировать и оно сохраняет все эти элементы. Ну, это так, мое предположение. Не на клей же их сажали! Мы все перепробовали — и грели и облучали и электромагнитным полем… Искать надо, Нико, искать.

— У «Колеса»?

— Да, у «Колеса».

Они замолчали, глядя друг на друга.

— Нет: — сказал Грассо.

— Да.

— Авантюра. Долго мы там не пробудем — холод и на поиски нужно много часов. Околеешь. Да и где искать-то? Замерзший аммиак долбить? Смешно.

Вяземский молча, выжидательно смотрел на него.

— Смешно, говорю тебе. Даже если не брать вездеходы, а лететь на «Скате». Да, все равно чепуха получается, Вася. Такая мелочь на поверхности не валяется, найти по приборам вообще нельзя — не регистрируют.

Вяземский молчал, только откинулся на спинку раскладного, пластикового стула, ухмылялся.

Грассо задумался.

Он никогда и никуда не спешил, делал все хорошенько обдумав и, по возможности, просчитав все шаги.

Минуты шли.

— Что решил? — спросил его Вяземский.

— Суммарное время полета туда-обратно, час. «Скат» заправлен на половину.

— Этой половины хватит, чтобы слетать до «Колеса» трижды. — усмешка тронула узкие губы Вяземского: — Трижды.

— Если я сказал — «возвращаемся», значит уходим.

— Естественно.

— Где думаешь искать?

— Внутренняя сторона. Где не были. Завтра здесь будет дурдом, только успевай говорить — туда не лезь, это не трогай. Сегодня самое время.

— Летим, — Грассо согласно кивнул.

На его смуглом, слегка вытянутом лице, не было улыбки.

«Скат» — небольшой, транспортный корабль для внутри-планетарного сообщения, только что взлетел со стартовой площадки базы и набирая высоту, увеличивал скорость, в безвоздушной черноте неба Ледовой.

Оба, и Вяземский и Грассо, были одеты в скафандры среднего класса Викинг-7, сидели в креслах, рядом друг с другом, в тесной кабине «Ската».

Свет в кабине был погашен, и лишь огни приборов освещали их лица и верхнюю половину скафандров, призрачным, сине-зеленым свечением.

— Вызываю «Базу-1», как слышите? — Вяземский постарался повернуться в своем кресле к Грассо, неуклюже приподнял правую руку: — Спят уже, что ли?

Зазвучал голос Клиффорда Роберсона:

— Не спим. Что хотел? Все в порядке?

— Все замечательно, Клиф, мы летим.

Было слышно, как Роберсон издал горлом звук похожий на икоту.

— Куда летите? — голос его сразу окрасился недовольством.

— Вылетели пять минут назад, к «Колесу», хотим провести разведку его внутренней стороны.

— Авантюрист! Почему без предупреждения? Что за спешка? И вообще, я бы на твоем месте согласовывал бы…

— Мы здесь работаем или как? Это мое решение как начальника базы. Проведем разведку, вернемся обратно. Думаю к полуночи будем дома.

— Ладно. Будь на связи.

Голос Роберсона умолк.

За лобовым, выпуклым стеклом кабины, внизу под «Скатом», метрах в ста пятидесяти тянулась унылая, темно-розовая поверхность пред ночной Ледовой, справа у самого горизонта, ощетинившегося вдали пиками низких ледяных скал, уже коснулась их вершин маленькая, оранжевая горошина местного солнца. Еще не звезда, но и не планета, Спрятанная уходила во тьму.

Все видимое стало возможно видеть, лишь благодаря включенному адаптеру, который как прибор ночного видения усиливал слабый, ничтожный свет псевдозвезды, отраженный от окружающего людей холодного пейзажа, выдавая изображение, пригодное для человеческих глаз. Также были устроенны стекла скафандров и окна-иллюминаторы в жилых помещениях, вездеходах и кораблях.

Ледовая на треть меньше диаметра Земли, имела равную ей силу гравитации, совершая один оборот вокруг Спрятанной, за двадцать восемь часов.

Слева по борту, километрах в десяти, начиналась горная гряда из замерзшего аммиака, метана и гелия, сразу за ней тянулся гигантский, подобный Большему Каньону разлом во льдах, уходивший в противоположную сторону от летевшего сейчас «Ската» — розово-бурый, с черными прожилками трещин и разломов.

Местное солнце — коричневый карлик, напоследок, перед тем, как уйти за горизонт, слабо освещал бугристую поверхность внизу, а впереди уже обозначилось черными, граненными зубьями гигантское «Колесо».

Шли минуты.

«Скат» приближался к своей цели.

«Колесо» представляло из себя гигантскую, брошенную здесь, кем-то шестерню. Десять километров в диаметре, в ширину «Колесо» имело пятьсот метров, каждый раз поражало воображение своей неуместностью и архаичностью.

— Мда-а. — протянул Грассо, глядя перед собой в лобовое стекло «Ската»: — Сколько смотрю на это — глазам не верю. Хм, шестерня. Анахронизм какой-то. Начало механической эры. Сверхцивилизация и шестеренки.

— Простой способ передачи кинетической энергии. — Вяземский тоже смотрел сейчас на приближающийся артефакт, задумчиво хмурился: — Нелепо, конечно. Хотя рационально. Интересно, что такая махина могла крутить?

«Скат» слабо гудел, летел ровно и мягко.

Черная, зубчатая громада начала быстро расти, увеличиваясь, давая возможность видеть точность своих форм, черных и гладких как зеркало.

— Механизм, с которого его сняли, должен быть фантастически огромен, — продолжал говорить Вяземский: — Тысяча километров в поперечнике, десять, сто тысяч? Может с Сатурн, со звезду? Вот, где видишь реальный масштаб человечества. А, Нико? Цари природы, венцы творения, хе-хе. Научились изготавливать что-то из углеродия МТ, а шуму-то было. Ах, молодцы, ах умники! А вот лежит здесь эта хреновина — из чего, непонятно, как изготовлено, вообще… Была бы возможность я и его бы с собой уволок.

И Вяземский рассмеялся громким, высоким смехом.

— И ведь, оправдала себя наша экспедиция. До ближайшей звезды еще столько лет пилить, а уже доказано, что человечество не одиноко. А? То-то, господа-умники чесаться начнут.

— Две минуты, — сказал Грассо: — С чего начнем, господин философ?

«Колесо» выросло перед ними, сливаясь с чернотой неба, той своей частью, что находилась в тени. Точенные зубья высились, отсвечивали то зеленым, то красным, отбрасывали блики.

— Перелетай на внутреннюю сторону. Держи высоту десять метров. Сбавь скорость.

Черный край шестерни возвышался над истрескавшейся ледяной поверхностью на несколько десятков метров, большая его часть находилась в глубине льдов.

«Скат» приблизился к краю «Колеса», начал снижаться, прошел над тупым краем «зуба» на высоте ста метров и полетел над плоской, без выступов, гладкой поверхностью, направляясь к противоположному краю.

Спустя две минуты Грассо вывел корабль за край «Колеса», «Скат», плавно качнувшись, завалился на левый борт, снизился еще и опустился ниже верхнего уровня гигантской шестерни, ушел в ее тень и заскользил над невидимой здесь ледяной поверхностью.

Убрав правую руку со штурвала, Грассо коснулся одной из светящихся клавиш на приборной панели и тут же вид окружающего их мрака сменился светом и красками причудливого, чужого дня.

Адаптер сменил для глаз людей ночь на день. Внизу летела ледяная пустыня, уходила в даль за черной стеной. Звезды в черном, бездонном небе разгорелись неправдоподобно ярко, как фонари.

Видимость стала хорошей, различались малейшие детали в ледяном ландшафте и там, где черная стена уходила под лед, шла почти ровная, с редкими впадинами или возвышенностями, четкая граница.

Грассо еще снизил полет, сказал бесцветно:

— Высота небольшая, десять метров.

— Нормально.

«Колесо» не имело центральной части, только зубчатое кольцо.

— Еще сбавь.

«Скат» замедлил полет, изрезанная трещинами поверхность Ледяной — бледно-серая, поползла под ним медленно и неторопливо.

Вяземский, то кренился в кресле вправо, всматриваясь вниз через боковое стекло овального иллюминатора, то глядел на невыразительную, черную поверхность стены.

Молчали.

Прошло еще около двадцати минут полета.

Грассо произнес:

— Думаю, и дальше будет тоже самое — ничего.

Вяземский не ответил.

Грассо включил внешнее освещение и тут же в свете прожекторов поверхность льда под ними заиграла синим, зеленым и белым, как будто включили разноцветные гирлянды лампочек, уходящие то в стороны по краям трещин, то вниз.

Когда они приблизились к глубокому разлому у самой стены, Вяземский постарался заглянуть вглубь, но свет прожекторов скользнул вдоль поверхности разлома и уперся в его противоположную сторону, оставив пропасть неосвещенной.

— Глубина больше двух километров, ширина — семьдесят метров. — прокомментировал увиденное Грассо, глянув на показания приборов.

— Может…

— И не думай. За стеной смотри.

Время шло.

И вдруг.

— Стой, вернись назад! — резко приказал Вяземский.

«Скат» замер, людей качнуло вперед, потом он развернулся на сто восемьдесят градусов и медленно полетел в обратном направлении.

Через несколько мгновений оба исследователя увидели проем в черной стене.

Прямоугольной формы — сорок на двадцать метров проем этот был чернее поверхности стены «Колеса» и находился всего в десяти метрах от ледяной поверхности.

«Скат» приблизился к стене почти вплотную и завис напротив проема, свет прожекторов корабля нырнул в глубину прямоугольной пасти, отразился от плоских, черных стен, уходящих далеко внутрь «Кольца».

— Можем сесть на лед, но как карабкаться на верх? — произнес Грассо: — Удобнее, конечно, посадить модуль внутри, но у меня нет уверенности, что это хорошая мысль.

Вяземский похлопал рукой, облаченной в перчатку скафандра, по подлокотнику кресла и сказал:

— «Колесо» — просто брошенная деталь. Думаю, опасности тут никакой нет. Садись в проеме, двигатели не гаси. Оглядимся, а там видно будет.

— Можем вернуться сюда потом с летающей платформой, — предложил Грассо, неотрывно всматривающейся в проем перед ними: — Робот все облазит, а потом — мы. Чего голову совать? А?

— Двигай вперед. Потом — суп с котом. Чего ради, приперлись сюда? Деталь, давно брошенная.

— Ладно. — отозвался Грассо: — Сажусь.

Вяземский потянулся к приборной панели перед собой, коснулся перчаткой одной светящейся синим клавиши, другой, сказал с наигранным воодушевлением:

— Ни радиации, ни возмущений — тихо, как в гробу. Давно мертво, если и было активно когда-то. Клиф, слышишь меня?

— Слышу, — отозвался в гермошлеме недовольный голос Роберсона: — Нико прав, сначала надо было платформу…

— Картинку видишь?

— Вижу. Спутник транслирует нормально.

— Ну, мы идем, — Вяземский жестом руки указал Грассо вперед: — Поехали.

«Скат» тихо гудя, слегка приподняв корму, двинулся в проем «Колеса» и через несколько секунд оказался внутри. Прожектора осветили широкий, уходящий в черную глубь коридор, уперлись лучами в стены — гладкие, словно полированные, заигравшие зелеными и синими бликами.

Углубившись внутрь «Колеса» на двадцать метров, Грассо прекратил движение «Ската» и, не поворачиваясь к Вяземскому, спросил:

— Сажусь?

— Клиф, что со связью?

— Пока что порядок.

— Садись, — приказал Вяземский.

Зависший в пяти метрах от поверхности «Колеса» «Скат», плавно опустился вниз, слабо качнулся, когда лапы-амортизаторы нашли опору. Корабль замер.

— Все, — Грассо смотрел перед собой, сквозь лобовое стекло кабины в глубину загадочного коридора: — Что с двигателями?

— Гаси.

Гул двигателей стих.

Грассо отпустил серебристый, с горящими индикаторами по краям штурвал, и тот с тихим жужжанием втянулся в приборную панель, освобождая пилоту пространство для выхода.

Под серым потолком кабины загорелись бело-матовые световые панели.

— Будешь здесь, — проговорил Вяземский, поднимаясь с кресла: — На всякий случай.

Но Грассо уже встал, боком протискивался в своем скафандре между креслом пилота и штурвалом, ответил без выражения:

— Кто тебя за ноги оттуда вытаскивать будет, если что?

— Нико…

— Или идем вместе, или улетаем.

Они шагнули к люку шлюзовой камеры — Грассо впереди, Вяземский за ним, каждый вынул из боковых ниш в стене белые чемоданчики переносных лабораторий.

Грассо открыл серебристый, с маленьким круглым иллюминатором люк, и они вошли в шлюз.

— Это исторический момент, Нико: — говорил Вяземский, опуская прозрачное стекло гермошлема.

Он закрыл люк в кабину, осмотрел скафандр напарника:

— Готов?

— Да.

За стеклом гермошлема на него смотрело равнодушное лицо Грассо.

Зашипел, откачиваемый из шлюза, воздух.

— Исторический, — сказал Грассо и его голос зазвучал в гермошлеме Вяземского: — Момент… Никуда не лезь. Выйдем, осмотримся.

Тот не ответил.

Открыли выходной люк и Вяземский первым вышел на короткую, рифленую площадку «Ската», держась за круглые, стальные перила, неуклюже спустился по трапу вниз и отойдя на несколько шагов замер, ожидая напарника.

Когда Грассо остановился с ним рядом, Вяземский, сказал:

— Ну, пошли?

Яркий свет прожекторов, расположенных на гермошлемах скафандров, высвечивал их фигуры на фоне черных стен коридора, придавая всему вокруг сказочный, фантастический вид.

— Пошли, — ответил Грассо и они неторопливо зашагали, идя рядом друг с другом по уходящему далеко вперед коридору.

— Клиф все-таки прав, — произнес Грассо.

— Клив — старый перестраховщик, не любящий науку.

— Я все слышу, — раздался в гермошлемах обоих голос Роберсона.

— Он все слышит, — Вяземский довольно усмехнулся: — Вокруг только голые стены. Пока ничего интересного не вижу.

— А я знаю.

Он шел, слыша по радиосвязи звуки дыхания Грассо. В отсветах прожекторов на гладкой, черной поверхности пола шли их перевернутые отражения, стены блестели от попадающего на них света.

Грассо посмотрел на индикатор, прикрепленный к рукаву скафандра, сказал:

— Температура поверхности минус двести семьдесят два градуса по Цельсию.

Проходили минуты.

Грассо остановился, повернулся назад, увидел далеко в окружающей черноте стоявший корабль. Световые вспышки габаритных огней трехцветные, яркие озаряли небольшой участок вокруг «Ската», лучи прожекторов неподвижно застыли, упираясь в противоположные стены коридора, который теперь казался узким с низким потолком.

Грассо пошел за Вяземским.

— По радару в ста двадцати метрах, перекресток, — сказал Вяземский.

Грассо шел от Вяземского на расстоянии пяти метров. Когда свет его прожектора падал на скафандр впереди идущего, то отчетливо становились видны карманы, застежки и утягивающие пояса ярко-красные с желтой полосой.

Звуков здесь не было — вакуум.

Через несколько минут, оба достигли перекрестка.

Остановились.

Основной коридор, по которому они шли, уходил дальше вперед, терялся во мраке, его пересекал другой — пятиметровой ширины с низким, три метра высотой, потолком.

Ни где по-прежнему не было видно никаких деталей — черно, гладко и плоско.

— Наверное, обслуживающий, — предположил Вяземский, всматриваясь вправо.

— С чего решил? Обслуживающий, что?

— Кажется, что так. Разделяться не будем?

— Нет, — ответил Грассо: — Идем вместе.

— Тогда идем по малому коридору.

— По-моему, здесь все равно куда идти.

Вяземский хмыкнул, повернувшись направо, пошел по малому коридору. Грассо двинулся следом, в двух метрах от него.

Вокруг было абсолютно чисто, будто кто-то провел здесь основательную уборку. Если, конечно, было, что убирать. За все время им не попалось ни то, чтобы какого-нибудь предмета, но не было даже пыли — все светилось в свете прожекторов, той особенной чистотой, которая кажется стерильной.

— Нет тут ничего, — сказал Грассо: — Стоило из-за этого тащиться сюда, с Клифом собачиться.

Голос Роберсона тут же отозвался в эфире:

— Ну, что ты, родной. Роберсон же — известный кретин.

Вяземский довольный, улыбнулся, но ничего не сказал.

— Ноги начинают мерзнуть, — произнес Грассо.

— Прибавь обогрев.

— Уже на полную. Да и вообще быстро остываю.

— На базе разберемся с твоим скафандром. А лучше Степану заказать, чтобы новый привез. Пока терпимо?

— Нормально, — ответил Грассо.

— Тогда не ной. Ты проникся тем, где мы с тобой? По этим коридорам ходили строители планет и звезд!

— Проникся уже.

Вяземский неожиданно остановился, повернулся влево, шагнул к стене.

— Есть что-то, — сказал он.

— Что? — спросил Грассо, но через секунду, осветив стену, где остановился Вяземский, увидел сам.

Белый свет прожекторов высветил перед ними, часть стены, на которой можно было разглядеть узкие, шириной в пять миллиметров, тонкие прорези, образовывавшие, ни то рисунок, ни то узор — прямые, изломанные линии. Линии эти шли пятью рядами, и в длину имели не больше четырех метров.

— Так, так, так, — протянул Вяземский: — Уже что-то.

— Как вырезанные, — сказал Грассо.

Он, чуть присел, чтобы свет прожектора осветил глубину линий.

— Глубокие, Вася. Не вижу отражения внутри.

— Не могу толком рассмотреть, — произнес голос Роберсона: — Ага, теперь вижу.

— Глубину прорези можно проверить. — Вяземский присел, поставил на пол ящик-лабораторию, открыл крышку и недолго покопавшись в отделениях для приборов, распрямился, держа в руке короткий, стального цвета цилиндр лазерного щупа: — Сейчас выясню.

— Подожди выяснять, — сказал ему Роберсон: — Может это… Ну не знаю.

На какой-то миг Вяземский застыл в нерешительности, хмыкнул, поднял руку с щупом к линиям на стене. На маленьком экранчике цилиндра зажглись красные, яркие цифры.

— Сто пятьдесят два метра! Ого! Зачем, знать бы. Ослаблять конструкцию…

— Все-таки полез туда, — произнес в эфире Роберсон: — Руки тебе оторвать.

— А тебе язы-ы-ык, — ответил Вяземский, двигая лазерным щупом вдоль прорези: — Глубина одинаковая по всей длине.

Грассо молча следил за рукой напарника. Бело-синяя перчатка Вяземского с зажатым в ней цилиндром, скользнула вдоль линии, до самого угла рисунка, замерла и плавно пошла вниз и влево по линии.

— Вася, подожди, стой, — слова Грассо словно застряли у него в горле, он закашлялся.

И тут произошло.

Вяземский не смог бы объяснить возникшее вдруг чувство. Словно его что-то просветило насквозь, как прозрачное стекло. Как будто включились невидимые прожектора. Он пожалуй, назвал бы это «вспышкой» и «просветили». И в этой «вспышке» непонятно чего, но явственно, до потрясения всего внутреннего существа, они замерли, застыли.

Полная растерянность и беспомощность.

Это длилось всего секунду, которая показалась обоим бесконечно долгой, тяжелой, унылой, как предсмертная тоска.

Также внезапно все кончилось.

Вяземский резко отдернул руку, повернулся к Грассо, цилиндр лазерного щупа выпал из его руки на черный пол и покатился в сторону.

— Ты это, э-э-э, слышал?

— Да, — ответил Грассо.

— Что у вас там? — спросил голос Роберсона.

За стеклом «забрала» в свете прожектора скафандра Вяземского лицо Грассо казалось бледным, пергаментным.

— Что-то изменилось, — ответил Вяземский: — Лазерный луч вызвал… Не могу это объяснить. Ни звук, ни свет. Какое-то…Ого! Температура «Кольца» начала повышаться. Может приборы врут?

— Уходите. — Голос Роберсона стал жестким, требовательным.

— Вася, уходим. — Грассо протянул к Вяземскому руку.

И пришел звук.

В окружающем вакууме звук передаваться не мог, он пришел от пола, через ноги, сотряс их тела низким, продолжительным колебанием. Это было похоже на зов трубы — уныло и долго.

И тогда они побежали.

Брошенные на пол переносные лаборатории, остались валяться в темноте коридора.

В эфире, перекрывая звуки дыхания Вяземского и Грассо, послышался нарастающий шорох и шум радио-помех и сквозь них продрался, казалось, из далека, голос Роберсона:

— Говорите, что у вас происходит, картинка…Мы слышали…Уходите, от…

И все.

Голос начальника «Базы-1» пропал, а вместе с этим и Вяземский и Грассо перестали слышать друг друга.

Они старались бежать, но бег в скафандрах был медленным и неуклюжим, как случается во сне — скафандр под собственным внутренним давлением воздуха словно сопротивлялся движению людей, стремился принять положение покоя.

Грассо отставал от своего напарника на несколько шагов, бежал, заваливаясь вперед.

«— Помехи и раньше были» — лихорадочно думал Вяземский: «— Это обычное здесь.»

Но чувство необратимости, страх перед неясными пока еще последствиями его действий у той стены, уже надежно поселился в душе, гнал вперед, к спасению, дальше, дальше.

Беги, беги скорее!

Свет прожекторов скафандров скакал и прыгал впереди, то сверкая на черном полу коридора яркими бликами, то улетая во мрак.

Быстрее, быстрее!

Вяземский добежал до перекрестка первым, встал, ожидая Грассо, который, как казалось со стороны, и не спешил. Но вот они оба повернули по главному, широкому коридору, к сверкающему огнями, где-то вдалеке, «Скату».

По прямой, изо всех сил, до боли в мышцах и груди.

Как от лавины.

Почему-то именно это вспомнилось Вяземскому. Когда-то, еще в юности, они с ребятами ходили в горы на Карпатах — белые, ослепительные на солнце вершины, чистый морозный воздух. Их застала врасплох лавина — трое погибли, остальной группе удалось спастись. Тысячи и тысячи тонн снега обрушились вниз с грохотом, ревом, понеслись, сметая все и всех на своем пути, и он — юноша, впервые испытал смертельный страх перед неумолимой стихией, бежал, бесконечно долго, как тогда казалось — не оглядываясь назад. И мысль, о том, что вот-вот сломаются лыжи или он упадет…

Скорее!

Теперь он чувствовал всем своим существом, что их накрывает черная, безмолвная лавина и спастись, наверное, уже нельзя.

Они приближались к «Скату» — спасительному берегу. Корабль сверкал, как новогодняя елка, и были хорошо видны его блестящие в свете прожекторов, металлические опоры и короткий трап.

— Конец, — произнес Вяземский вслух.

Звук, который так напугал его у стены больше не повторялся.

Не было и той «вспышки».

Он вдруг подумал, что лавина их накроет обязательно — молчание чужих, черных стен, множество непонятных найденных здесь артефактов, весь этот вымерзший, мертвый, брошенный кем-то мир, подобно капкану — закует, убьет.

— Клиф! — закричал Вяземский на бегу, отрывисто задыхаясь от бега и в надежде быть услышанным: — Эвакуируйтесь, не…немедленно!

Но его уже не услышат.

Глупо, все глупо.

Они приблизились к кораблю. Что-то серое, подобное туману, шевелилось где-то за «Скатом», у самого проема, неторопливо вползало в коридор.

Уже добежали! Вяземский впереди, помогая Грассо, забрались вверх по трапу, ввалились в шлюзовую камеру. Закрыли люк.

Пока ждали, когда воздух в камере придет в норму, Вяземский прислонил свой гермошлем к гермошлему Грассо, закричал ему:

— Снаружи, что-то парит!

— Я видел.

— Думаешь…

— Думаю — ты большей дурак, Вася.

Вспыхнул зеленый индикатор справа от люка, они вошли в кабину, быстро расселись по своим местам. Грассо подключил к своему скафандру кабель энергоснабжения и гофрированный стального цвета шланг кислородного обеспечения.

Вяземский сделал тоже самое.

Теперь они могли слышать друг друга, общаясь по кабельному, аварийному каналу.

Скафандров не открывали, сохраняли герметичность.

— Стартуй! — выкрикнул Вяземский.

— Не так скоро. — Грассо включал переключатели на приборной панели перед собой, отдавая приказы компьютеру, тот отвечал приветливым женским голосом: — Плазмопровод активирован.

— ЛЛО включено. — ответил компьютер.

— ПРК включено.

— Началось интенсивное охлаждение корпуса, — произнес компьютер.

— Топливо подал. ШШК включено, усилитель, ускоритель, реактор — активен…

— К старту не готов, — произнес компьютер.

— Сдохнем здесь. — Вяземский, как завороженный смотрел через лобовое стекло кабины на выползающий откуда-то снизу молочно-белый туман.

— К старту не готов.

Но Грассо уже тянул на себя, оживший разноцветными огоньками штурвал и «Скат» отозвался тихим ровным гулом.

— К старту не готов, мощность тяги шестьдесят процентов, семьдесят пять процентов…

Грассо молча смотрел перед собой.

Корабль оторвался от поверхности «Колеса», завис в трех метрах над полом черного коридора, начал поворачиваться к выходу, покачиваясь и кренясь на правый борт.

В боковых иллюминаторах были видны голубые яркие вспышки — отрабатывали маневровые двигатели «Ската».

— Мощность ходовых восемьдесят два процента, — произнес компьютер.

Повинуясь движениям рук Грассо, «Скат» полностью развернулся к выходу и набирая скорость устремился вперед, где лучи прожекторов осветили сплошную бурлящую стену тумана.

Вяземский инстинктивно схватился за ручки кресла, глаза щипало от пота.

Нырнули в бурлящий белый туман, спустя мгновение их сотряс сильный удар снизу, будто в платформу «Ската» угодил снаряд — бросило вперед, но магнитные застежки, державшие скафандры, сработали, как надо. Скрежет, быстрая дробь ударов и толчок вверх. Модуль задрало «носом в небо», он быстро кренился на левую сторону и Грассо, стараясь выжать из машины все на что она сейчас была способна, дал двигателям форсаж.

Шум снаружи смешался со свистом уходящего из кабины воздуха.

Навалились перегрузки.

— Разгерметизация отсека, — доложил компьютер.

В момент сильного удара по корпусу корабля свет в кабине «Ската» моргнул, секунду-другую световые панели потускнели и вот пропал совсем.

Они уходили выше и выше, по почти отвесной вертикали.

Вяземский смотрел в экран заднего обзора, где царила серая муть. Перед лобовым стеклом и за боковыми иллюминаторами было тоже самое.

Через несколько секунд «Скат» вынырнул из кипящего тумана и в иллюминаторах вспыхнули мутные расплывчатые звезды, черное небо встретило их.

Система обогрева быстро удалила со стекла остатки инея, вернула звездам их нормальный вид и блеск.

«Скат» начинал выправлять полет с вертикального в горизонтальный и, глянув в правый иллюминатор, Вяземский увидел, что «Колеса» больше не было, внизу все скрылось в рвущихся в верх гигантских клубах, будто-бы пара.

— Высота пятьсот восемьдесят, — произнес компьютер.

Перегрузки ослабли — Грассо уменьшил тягу двигателей, вел «Скат» назад к «Базе-2».

— Вырвались, Нико, — выдохнул Вяземский, и уже начав улыбаться с облегчением и робкой радостью, вдруг увидел в лобовом стекле нечто такое, отчего лицо его с улыбкой застыло, как маска.

Там, в нескольких километрах от них, где тянулась когда-то гигантская бездонная пропасть, где стояли блоки их базы, теперь колыхался, взбухал большими двигающимися клубами туман и в этом тумане, подобно горящему углю в затухающем костре, мерцал ярко-алый свет.

В той стороне, откуда они вылетели на разведку, все поглотил туман, растекся на многие километры вокруг, заполнил собой низины предгорья, высившихся справа скалистых серебристых гор.

А в дали, километрах в сорока, вырос тонкий серый столб, расширяющийся к своей вершине.

Грассо сказал:

— Базы нет. Ложусь на курс к нашим.

«Скат» качнуло влево, он изменил направление полета, шел теперь на местный северо-запад.

— Связи может больше не быть, — произнес Вяземский и удивился своему голосу — спокойному будничному.

— Выбирать не из чего. — Грассо осмотрел показания приборов, горящих ровным зеленым огнем в погрузившейся в темноту кабине: — Если они тебя услышали и начали эвакуацию… Думаю, Степан вылетит за нами.

— С чего так решил? Они могут ждать нас.

— Тогда нам крышка, — ответил Грассо: — Степан или Клиф.

— Топлива мало.

— Наш маяк видно издалека. На такой высоте мимо не пройдет. А на появление связи я бы теперь особенно не рассчитывал. До базы, в любом случае, не дойдем.

— Кот нас найдет, — сказал Вяземский и почувствовал, как от этих, казалось ободряющих слов, в душе заворочался страх обреченного: — Найдет, найдет, Степан он…

Грассо не ответил.

Дальше летели молча.

Снизившийся до трех сот метров «Скат» летел над сплошным одеялом тумана, казалось, что они летят над ночными облаками, а под ними спят города Земли.

Вяземский отогнал от себя возникшую мысль о Земле.

В свете приборов оба человека в громоздких скафандрах походили на фантастических кукол.

Вяземский покосился в сторону Грассо, увидел лишь его перчатки, покоившееся на штурвале.

«— Прилетит. Степан…» — подумал он.

Внизу под ними в клубах серого тумана, что-то засверкало — неясное, едва угадываемое — синие молнии чужие, таинственные.

— Надо эвакуироваться, связи нет. Надо лететь за ними, — произнес Степан Кот, глядя через стекло защитного купола на светлую полосу у горизонта, где начинала разгораться неожиданная чужая заря, словно там, в дали, занялся большой пожар, но в отличии от привычного цвета огня на Земле, этот был ярко-зеленым: — Ждать нельзя.

— Я полечу, — стоявший рядом с Аллой Кофман Клиффорд Роберсон повернулся ко второму пилоту «Странника», добавил: — «Тором» можешь управлять только ты, если не вернешься, никто не улетит. Не уверен в необходимости эвакуации, но слетаю. Все.

— Вообще-то зарево не в их стороне. — Алла Кофман, не отрывала взгляд от горизонта: — Не уверена в необходимости эвакуации, но если решили…

— Вы, мадам генеральша, оптимистка, — сказал Кот, посмотрев на стоявшую рядом астрофизика экипажа — среднего роста, тридцати восьмилетнюю блондинку, с короткой стрижкой: — Алла, сворачиваемся.

Кофман — жена капитана Стрижева, давно привыкла к манерам Кота.

— Все, пошел. — Роберсон — высокий мужчина сорока двух лет, подтянутый, с гладко выбритым лицом, шагнул к выходу из обзорного зала: — Степан, помоги со скафандром.

Прибывшие сегодня на базу дублеры уже спали.

— Хорошо. — Кофман направилась следом за ними: — Начинаем эвакуацию.

Роберсон окинул взглядом пейзаж в левом иллюминаторе — однообразные, острые шпили местных, ледяных скал.

«Скат» шел прямым курсом к «Базе-2» на максимально возможной скорости.

Через четыре часа полета он будет на месте.

Горы — серые, однотонные, в черных глубоких разломах, кончились, теперь под ним летела сморщенная от торосов замерзшая равнина, а справа потянулся гигантский, темный разлом, уходя рваной пропастью глубоко во внутрь плато.

Такие пропасти были здесь не редкостью, достигая почти пяти километровой глубины.

Роберсон не так часто пилотировал, еще реже уходил на «Скате» далеко от базы и теперь, глядя на мертвую чужую даль, он невольно подумал о возможной аварии. На ум стали приходить пугливые мысли о внезапной поломке аппарата. Связи нет, помощь не придет.

Роберсон отогнал эти мысли внутренним окриком — машина надежна! И точка!

Вести сейчас «Скат» было просто — следи за курсором на экране бортового компьютера, изредка корректируй направление, высоту полета и все.

«— Вася, Вася,» — думал Роберсон с недовольством и раздражительностью: «- Какого, спрашивается, тебя понесло туда?! Не сиделось на ночь глядя.»

Конечно, рано или поздно они нашли бы вход в «Колесо», активировали артефакт. Если предположить, что именно это и произошло от действий Вяземского, хотя… мало вероятно. Совпадение.

Роберсон считал, что появившиеся толчки являются проявлением местной сейсмичности, о природе которой людям ничего неизвестно, а заря, разгоревшаяся сегодня, тоже проявление обычных, в этом мире, процессов. Таких же не понятных пока и загадочных.

Хотя исключать даже самое невероятное нельзя.

А связь пропадает здесь регулярно и без каких бы то ни было, понятных или объяснимых причин.

Правда, первые три дня после высадки, все со связью было в порядке.

Возможно, что Вяземский и Грассо встретятся ему по пути, но это мало вероятно. Скорее всего, они просто сидят сейчас на своей базе.

Он представил какими словами встретит его Вяземский, какие едкие эпитеты выберет.

Роберсон осмотрел приборы — все в норме, улыбнулся.

Чужой мир был спокоен и уныл, все вокруг выглядело обычно, обыденно и он снова улыбнулся сам себе, сказал в слух:

— Мы все-таки, дикари, господа. Мы боимся страшного Буку.

Роберсон Буку не боялся.

— Уводи выше! — кричал Вяземский.

Он смотрел в лобовое стекло кабины, в котором рушились с черного неба Ледяной искрящиеся глыбы.

Машину трясло, как в лихорадке, бросало из стороны в сторону, глухие удары сотрясали ее корпус.

— Не могу — потолок! — криком ответил ему Грассо: — Не идет выше. Надо было обходить.

— За сотню километров? И где нас будут искать?!

— Выше не могу. Вниз нельзя.

— Проскочим, родной, уводи к чертовой матери отсюда!

Двадцать минут назад они оказались над туманной областью, из которой начали бить вверх гигантские газовые гейзеры, вперемешку со льдом. Взлетая гораздо выше высоты полета «Ската», километров на пять, шесть, эти бледные, изредка освещаемые вспышками голубых молний столбы, стали обрушивать вниз ледяной и каменный дождь.

Пока гейзеры были редки, Грассо не составляло труда маневрировать между ними, подобно бегущему в редколесье человеку, но потом стало совсем плохо.

Пространство вокруг «Ската» заполнилось белой, сверкающей в свете прожекторов и сигнального маяка, белесой мутью, которая с каждой минутой густела, грозя снизить видимость до нуля.

— Корпус остыл до минус двухсот. — произнес Грассо: — Гелий, метан…Долго не протянем. Еще немного и посыпемся.

Вяземский видел, как на поверхности скафандра и приборной панели начали образовываться крошечные капельки, словно утренняя роса.

«— Водород, гелий?» — подумал он отстранено и спросил: — Что с курсом?

— Держу, по компьютеру.

Вяземский перчаткой стер со стекла гермошлема образовавшийся иней, видимость лучше не стала. И холод. Словно окружающее высасывало из скафандра тепло и жизнь.

Зубы Грассо выбивали мелкую дробь. Его неисправный скафандр грел гораздо хуже, чем скафандр Вяземского.

Два мощных, сокрушительных удара сверху, «Скат» накренился вправо, почти перевернулся, но Грассо все-таки удалось вернуть машину в нормальное, горизонтальное положение.

— Проскочим, Нико. — Вяземский вцепился в ручки кресла: — Только выведи.

Он вспомнил, как еще на «Страннике» прощался с женой.

— Вася, будь молодцом, — говорила она ему тогда: — Никуда не лезь.

— Не раскисай, Галчонок. Ты же меня знаешь.

— Знаю…

«— Галя,» — подумал он, в груди защемило недобрым, объявилось предчувствие беды: «— Подруга, моя, бедная моя…»

Он всегда называл ее так. Галчонком.

— Мой с, ска-афандр скоро с, сдохнет, — произнес Грассо: — Ног почти не чувствую.

— Потерпи, Нико, кажется дальше, чище пойдет.

Она будет ждать радио связь с базой, будет ходить из угла в угол, не находя себе места. Они вообще никогда не расставались надолго. Так сложилось. Вспомнилась ему фотография, что висит в их каюте у иллюминатора — он в дурацких зеленых шортах, она в оранжевом купальнике с букетиком полевых цветов, а за ними поле — дикое, заросшее ковылем и полынью.

«— Галчонок. Я обязательно к тебе вернусь.»

Серия глухих ударов откуда-то сверху бросила машину вниз. Что-то со скрежетом лопнуло.

— Все-таки про-о-оп, пустил, — изрек Грассо.

В бушующей белой мгле за иллюминаторами свет прожекторов, то мерк, то вновь озарял бурю.

«— Дело кислое,» — подумал Вяземский.

Вяземский, несмотря на исправность своего скафандра, уже дрожал от холода и, представив, что испытывает напарник, ужаснулся.

И тут, как в сказке, «Скат» вылетел на чистое, прозрачное пространство, оставив белое безумие, позади себя. Белые смерчи вдруг сменились чистым звездным небом Ледяной, внизу потянулись вечные истрескавшиеся льды.

Теперь «Скат» шел без дрожи, спокойно, но сильно накренившись на левый борт.

— В, Ва-ася, в, вы-ырва-ались, — громко произнес Грассо: — Впереди — чист, то-о.

— Я же говорил — вырвемся. — Вяземский постарался непринужденно рассмеяться: — Нико, нас найдут! Степан уже в пути — это точно!

Он постоянно двигал внутри ботинок скафандра пальцами ног, чтобы те окончательно не окоченели.

Вяземский пристально, с возросшей надежной всматривался в черноту за иллюминаторами, ожидая увидеть маяк встречной машины.

Спустя минут двадцать, когда ледяные гейзеры остались далеко позади, Грассо сказал ему:

— Энерге-ет, тике конец. Д, долго-о не про-отянет. Дож, жигаю, топливо и с, сажусь.

Еще двадцать минут полета — бег от смерти, и вот, Нико Грассо повел «Скат» по пологой кривой спуска, вниз.

Никаких признаков встречной машины видно не было. В этой мгле их одинокий полет вел последние минуты.

С трех тысяч метров они снизились до сотни.

— Ни-че-его-о нне ви-ижу. Стекло з, запо-оте-ело.

Вяземский, глядя на приближающуюся ледяную поверхность, не ответил.

На экране заднего обзора, следом за ними наползал медленно серый туман.

На круглом маленьком экране показаний высоты быстро сменялись светящиеся желтым, цифры — тридцать один…. двадцать восемь….двадцать…

— Слишком б, быстро-о! — закричал Вяземский.

Внизу, в лучах белых прожекторов неслись, сверкая мириадами цветных искр, уродливые ледяные наплывы — бело-серые, плоские.

Десять метров!

«Скат» резко снизил скорость, задрал к верху нос и людей с силой бросило вперед — натянулись страховочные крепления удерживающих скафандры в креслах, все стихло.

И словно убитый выстрелом зверь, «Скат» рухнул на свое металлическое брюхо с грохотом, лязгом, скрежетом.

От удара у Вяземского лязгнули зубы, голова мотнулась так, что больно хрустнули шейные позвонки. Прикушенный язык наполнял рот кровью.

«Скат» замер, затих.

Вяземский автоматически проверил показания приборов — энергия снизилась до тридцати процентов.

В темноту кабины, сквозь стекла иллюминаторов, лился яркий призывный свет маяка.

Он постарался повернуться к Грассо, но удержали страховочные застежки кресла. Минуту Вяземский пытался, уже потерявшими от холода чувствительность руками, расстегнуть их, и когда ему это удалось, повернулся, посмотрел на Нико.

В гермошлеме слышалось лишь тихое лихорадочное бормотание Грассо, стекло его гермошлема, белое от инея внутри, было совершенно непрозрачно.

Вяземский, глядя на замерзающего друга, уже видел свою смерть.

— Нико, Нико, слышишь?

Тот не отреагировал, бормотание — прерывистое, болезненное становилось тише, слабее.

— Он прил, ле-етит Нико. Терпи-и.

Грассо умирал.

Прощай, друг. Прости.

Прошли еще пять минут.

Грассо не кричал от боли. Он тихо застонал, Вяземский услышал скрип его зубов, дернулся вперед и застыл, затих.

Все.

Сарра никогда не увидит его. Смешливая Сарра Грассо, забудет счастливые дни.

Содрогаясь от ставшего невыносимым холода, Вяземский долго смотрел на сидевшее рядом мертвое тело напарника и теперь поверил в собственную смерть.

И не спастись. И Степан не придет, а если и прилетит на помощь, то спасать будет некого.

Вяземский содрогался всем телом от обжигающего мороза внутри скафандра. С каждой минутой холод становился сильнее, злее, жестче и казалось, что эта бешеная, уже неудержимая дрожь, отнимает у него последние силы.

Пришла, нарастая, боль. Он уже не чувствовал ступней и кистей рук, а только от локтей и выше, рвала огненная боль. Ноги выше колен и бедра давно превратились в места острой мучительной пытки.

Ставший морозным и тяжелым воздух внутри скафандра душил легкие.

Он с тоской — отчаянной, кричащей глянул в черное звездное небо.

Где-то там, на «Страннике» его Галя, его Галчонок.

— А-а-а-й-а-а!

Он всегда ее любил. Даже в моменты редких ссор.

— А-а…

Контрольные огни на приборной панели моргнули и погасли, и весь мир погрузился для него во мрак. Красный глазок индикатора мигал внутри гермошлема под самым краем стекла и Вяземский увидел быстро выросшую на стекле колючую шубу инея.

Она не была красавицей, его Галя, но глядя в ее черные глаза, он всегда видел ее истинную красоту — близкую, родную, красивую внутренним своим светом.

— Про-о-ости-и и-иня-я-а-а…

Им всегда было интересно вместе. Еще когда они учились в институте, Галя говорила ему, что у него широкий кругозор и что ей нравится его слушать.

Широкий кругозор.

Боль, мука, тоска и ужас.

Кровь с силой молота била в виски, вокруг рта Вяземского образовалась вата из замерзшего пара и крови. Лицо бесчувственное-картонное, стянуло.

Вспомнилось, как они бросались снежками во дворе их одноэтажного дома, как согревал он ее руки своим дыханием. Он верил, что они всегда будут вместе, что не оставят друг друга никогда, а теперь он умрет здесь, а она будет умирать там.

«— Я подвел нас.»

— А-а-я-я!..

И не сдерживаясь, Вяземский закричал, вложив в этот свой крик всю боль и муку, затих, набирая леденящий воздух в обожженные морозом легкие, закричал опять — долго, предсмертно.

На «Торе-2» собрались все, в том числе и дублеры. В просторном отсеке, где в три ряда стояли девять противоперегрузочных кресел, люди говорили мало, многие смотрели на прикрепленные под потолком экраны внешнего обзора. Ярко светили со стен световые панели, слышался редкий писк невидимых датчиков.

На первых трех креслах сидели — Степан Кот, Алла Кофман и Тамоцу Аоки, в следующем ряду — Ясу Аоки, Дженефер Роберсон, и дублер Семен Кисловский, за ними — дублеры Ганс Вульф и Света Ланина.

Учитывая еще троих ожидаемых участников экспедиции, мест на всех не хватало.

Степан Кот на это сказал — повезу, как дрова.

Ввиду отсутствия радио связи, задействовали оптическую связь, приемопередающие устройства, использующие вместо радиоволн, лазерный луч. Большим недостатком такого способа сообщений была необходимость прямой видимости объекта сообщения.

Кот оставил лишь малое освещение — два плоских боковых светильника.

Все собравшиеся были одеты в скафандры.

Алла Кофман произнесла бесцветным голосом:

— Что-то новенькое.

В экране переднего обзора полыхало зеленное зарево, далеко, где-то у самого горизонта. К нему уже привыкли, но сейчас в картине свечения появились изменения. Сотни крошечных, ярких, белых искр, подобно маленьким светлячкам, хаотично поднимались вверх к звездному небу — медленно, неторопливо.

— Красиво, — мрачно произнес Кот.

Лед под опорами «Тора» дрогнул, качнулся.

— Три бала по Рихтеру, — сказала из-за спины Кофман, Ясу Аоки: — Третий толчок за тридцать пять минут.

Кофман повернулась к Коту, произнесла:

— Можем не успеть, Степа.

Кот молча смотрел в экран перед собой, где начиналась веселая круговерть света и красок.

— Степан. Я знаю, это решение трудное, но по-видимому… Они не вернуться. Если бы не дублеры, то я согласна, можно было бы рискнуть — подождать. Надо взлетать.

— Надо. Давно надо. — Кот не смотрел в ее сторону, говорил подчеркнуто, спокойно: — Только кто тебя, такую умную, повезет?

— Хорошо. — Кофман отвернулась: — Можешь всех нас здесь похоронить.

— Похороню, не сомневайся, — также спокойно ответил он и спросил, обращаясь к сидевшему рядом с Кофман, Тамоцу Аоки: — Что-нибудь есть?

— Нет, — ответил тот: — Тишина.

В следующую секунду сильный, гораздо сильнее последнего, толчок, буквально мотнул «Тор» из стороны в сторону.

— Ого! — раздался с последнего ряда голос Ганса Вульфа.

— Четыре с половиной балла, — подытожила Ясу Аоки.

Кофман снова повернулась к Коту, но промолчала.

— Есть! — воскликнул Тамоцу, переключил показания экранов на юго-западное направление. Там, в черноте, мигала яркая точка аварийного маяка «Ската» и одновременно с появлением маяка зазвучал голос Клиффорда Роберсона — чистый, без помех:

— …Иду. Повторяю — немедленная эвакуация. Василий и Грассо погибли. На вас идет ледяной шторм. Степан, слышите меня?…

Сергей сидел в кресле пилота «Тора-1» и отведя корабль от «Странника» на двести пятьдесят метров, остановил «грузовик» напротив жилого комплекса — ждал от Стрижова команду к началу маневров.

Вообще Стрижов был категорически против одиночного выхода Сергея на «Торе», но Кот нашел убедительные доводы в пользу такого полета и Стрижов дал свое согласие. К тому же существовала возможность управления «грузовиком» дистанционно, со звездолета, что, как, думал Сергей и послужило решающим аргументом в его одиночном выходе.

— Сергей, можешь начинать маневры. Слежу за тобой, — произнес голос капитана.

Сенчин был без скафандра, в своем белом комбинезоне пилота. По инструкции наличие скафандров у экипажа «Торов» было обязательном при совершении рабочих экспедиций вне пределов звездолета. Во время тренировочных полетов разрешалось скафандры не одевать. «Тор» был надежной машиной. Четыре скафандра среднего класса покоились в двух прозрачных шкафах, в правой стене кабины пилота.

— Вас понял, — ответил Сергей: — Начинаю маневры.

Он плавно потянул штурвал на себя, одновременно задействовав тягу маневровых и ходовых двигателей, повел «Тор» вперед с пологим разворотом вправо. «Странник» за его спиной стал медленно удаляться в черноту космоса.

Сергей отвел «грузовик» на пять километров от звездолета, закончил разворот и оказался со стороны «кормы» «Странника».

Осмотрелся.

Звезды, как добрые друзья, смотрели на него со всех сторон, справа маячила малиновая горошина Спрятанной. На фоне окружающего мрака, ярко освещенный ходовыми огнями и многочисленными иллюминаторами жилого комплекса, звездолет предстал перед ним восхитительно красивой машиной. В бездействовавших сейчас дюзах маршевых двигателей угадывалась мощь корабля.

Сенчин только приготовился к проведению очередного маневра, когда услышал из звуковых панелей голос штурмана Василия Юрьевича Германа:

— Сергей, — это он Стрижову: — Василий и Грассо уже находятся в «Колесе».

— Дай на общую линию.

Трансляция с Ледяной! Вот бы оказаться там.

Сергей прислушался, ловя каждый звук преходящий из бездны.

— Что у вас там? — голос Роберсона.

— Геометрические прорези на одной из стен малого коридора, — ответил Вяземский.

Сергей начал движение «Тора» вдоль «Странника», слушал передачу с Ледовой.

Шли минуты.

Совершив «переворот через голову», «Тор», сохраняя направление и скорость, медленно кувыркнулся в другую сторону. Вообще-то, на тренажере Сенчин проводил такие маневры, что называется «чисто», но теперь, слушая передачу и отвлекаясь, несколько «смазал» выход «Тора» на ось полета. Подправил маневровыми.

Он слушал то, что происходило там, на Ледовой.

Когда в эфире раздался тяжелый гул, Сергей остановил «Тор», включив тормозные, носовые двигатели и «грузовик» неподвижно замер в пустоте.

Роберсон кричал и его голос, пробивавшийся сквозь неожиданно возникшие сильные помехи, искажался:

— Мы слышали это!.. Похоже… Уходите на базу!..

— Клиф! — это уже кричит Вяземский: — …Если ты слышишь! Эвакуируйтесь! Ско…

Дальше разобрать, что-либо Сенчин не смог, все голоса в эфире поглотили шумы радио помех.

Он увидел на приборной панели перед собой вспыхнувшую зеленым, сигнальную надпись — «оптическая связь» и «радио связь отсутствует». Он слышал, как переговариваются между собой Стрижов и Герман.

— Радио связи конец, — Герман.

— Что-то произошло, — это произнес Стрижов: — Вася сказал об эвакуации. Дело дрянь. Куда-то влезли.

— Там Степен.

— Если не успели разгрузить «Тор», то уходить с Ледовой всем разом будет сложно. «Тор» вытянет, но…

— Сергей, надо за ними лететь, — это Герман: — Думаю, что время пошло.

И через секунду Стрижов воскликнул:

— Смотри!

Около минуты царило молчание, после которого Герман сказал:

— И вспышки. Как много! Это что?

— Показания гравиометров… Настоящая буря. Активность Спрятанной возросла на порядки. Надо отвести «Странник».

— А они как? Бросим?

— Отведем звездолет и вернемся за ними на Ледовую. Я сказал.

— Я пойду к ним на «Торе», — произнес решительно Герман: — Дай мне выйти.

— Посмотри, что там началось. И оно идет к нам.

Бесцветный голос бортового компьютера произнес:

— Обнаружена непосредственная угроза экипажу и кораблю.

— Они там погибнут! — голос Германа.

— Всем системам корабля готовность номер один! — скомандовал Стрижов: — Сенчин, возвращайся немедленно!

И в этот самый момент, еще ничего не решив, Сергей резко выбросил вперед правую руку и ударил по клавише с горящей синим светом надписью «дистанционное управление», и по второй, рядом — «блокировка ДУ».

Как завороженный он уставился на свою руку, как на чужую и улыбнулся, с вызовом.

— Сенчин, оглох, что ли? — голос Стрижова: — Заводи «Тор» в ангар!

Сергей глянул в экран связи и в нем, только что показывавшем входной люк в командный отсек, появилось лицо капитана.

Возник голос Галины Сергеевны Вяземской — спокойный, глухой:

— Ты их всех, убьешь.

— Я попытаюсь спасти оставшихся, — ответил ей Стрижов: — Сенчин, уводи «Тор» в ангар!

Сергей быстро осмотрел показания приборов-топлива «под завязку», оба реактора готовы к выходу на режим «марша».

Погибнут.

— Сволочь, — произнесла Вяземская: — Твои друзья там…

— Молчать всем! — приказал капитан: — Сенчин… — и через пару секунд: — Немедленно отмени блокировку, это приказ!

— Нет. — Сергей сказал это слово и, прислушавшись к собственному голосу — звонкому, нерешительному, добавил резче: — Я иду на Ледовую, капитан.

— Молодец, — это сказал Герман.

— Прекрати этот цирк. Вернись на корабль. Мы их не бросим, но сейчас возвращайся. У нас мало времени.

Сергей вдруг вспомнил слова Степана Игоревича и уже решившись и осмелев от принятого решения, сказал Стрижову:

— Я знаю… Когда я пилотирую, я сам себе капитан, и один принимаю окончательное решение.

— Степанова работа, — произнес Герман.

— Сергей, не дури, — сказал Стрижов.

И Сергей сказал, как отрезал:

— Это окончательное решение, капитан. Иду на Ледовую.

Герман произнес, обращаясь к нему:

— Сергей, на форсаже за десять часов дойдешь. Автопилотом не пользуйся, иди на ручном управлении. Не расслабляйся. Смотри в оба. Все.

— Сенчин, хорошо, — голос капитана стал спокойным: — Отведу «Странник» на четвертую орбиту, буду ждать там сколько смогу. Удачи тебе, парень.

— Следи за маяком Степана, — напомнил ему Герман.

— Вас понял. — И Сергей впервые в реальной жизни начал отдавать «Тору» команды для дальнего похода, нажимая на клавиши маршевых систем.

— ОРП включено, — доложил голос компьютера: — Ускоритель готов, контроль подачи топлива, УСК в норме, реактор один и два — активированы. Ходовые двигатели к старту готовы.

Штатная вместимость кабины «Торов» была рассчитана на девять человек, именно такое количество кислородных разъемов для жизнеобеспечения имелось по числу мест. «Тор», конечно же, мог взять и больше пассажиров, но в случае разгерметизации отсека, все «лишние» могли рассчитывать лишь на возможности и запасы воздуха своих скафандров.

Время пошло и Сенчин впервые отчетливо осознал, что теперь он «при деле», по-взрослому, как настоящий пилот приступил к своим прямым обязанностям.

Он потянул ручку тяги на себя…

За последние полтора часа управляя «Тором», Сергей вымотался и устал. Начался трудный участок пути с устрашающими грозными препятствиями.

Он снизил скорость, но при новых условиях опасность катастрофы была велика, а снижение скорости затягивало время полета до Ледовой вдвое. Он следил за окружающим пространством вокруг «Тора» через обзорный лобовой иллюминатор, в ожидании очередной необъяснимой помехи.

Та бездна, которой он улыбался и которой так радовался в свой первый тренировочный полет, пропала, уступив место другой — грозной и молчаливой, огненно-быстрой, и он не сомневался в том, что смертельной.

Первый раз, когда ярко-оранжевый шарик пролетел в нескольких сотнях метров от «Тора», Сергей едва заметил его. Казалось, что-то промелькнуло мимо, оставив перед глазами призрачный след. Но потом, спустя короткое время, все повторилось. Маленькая желтая звездочка, возникает далеко впереди, стоит неподвижно, и вдруг срывается со своего места и словно метеор, пролетает мимо.

Близко, очень близко.

И вдруг возникает в черноте другая, прямо перед ним, и Сергей отклоняет штурвал в сторону, в надежде, что верно определил направление на препятствие. Руки в матерчатых перчатках давно вспотели. В сторону, чуть-чуть.

Слегка.

Возникает новая звездочка, потом еще три, следом за ними несколько.

Спокойный полет давно закончился — «Тор» виляет из стороны в сторону, сверкают во тьме голубые вспышки маневровых двигателей, и в погруженной во мрак пилотской кабине, пляшут забавные смешные тени.

В сторону, в сторону, еще…

Держать прежний курс он уже не мог — уклонялся от мелькающих звезд дальше вправо, пришлось погасить скорость еще, чтобы избежать рокового столкновения.

Где-то на краю зрения, слева, зажглось зеленым, ярко, почти ослепительно, хочется посмотреть, что там сияет, но Сергей не отводит взгляд, смотрит прямо по курсу «Тора».

Что это?

Он старался не обращать внимание на возникшее удивление, переросшее в страх.

Только бы проскочить, не пропустить опасность — другого шанса не будет.

Он ясно осознал, что все его занятия на тренажере, не шли ни в какое сравнение с тем, что он встретил здесь, на подступах к Ледовой.

Внезапно, прямо по курсу, возникло что-то бело-желтое, яркое, пульсирующее, как живое, горящее огнем — ослепительное облако, ударившее по глазам своим светом и все «звездочки», от которых он так старательно уклонялся, слились на фоне этого облака света в одно целое и стали неразличимы.

В этот момент Сергей и запаниковал, растерялся от безысходности и впервые в своей жизни, каким-то неимоверным, неведомым ему до сего момента усилием воли, пресек панику, заполнив сознание и чувства обреченной решимостью.

И проскочил!

Он ни с чем не столкнулся, ничто не задело корабль, не ввергло его в катастрофу. Облако — все в радужных прожилках, неправдоподобное, невозможное, сверкающее красками и светом, выросло перед ним, как фантастические небеса. Еще мгновение и оно пропало.

Проскочил.

Вместе с ним пропали и несущееся «звездочки».

До Ледовой оставалось совсем немного, она висела вверху и справа — мутный, серо-оранжевый шар.

Сергей присмотрелся.

Пространство перед «Тором» не стало чище. Большие, конусообразные стержни, светясь бледным голубым сиянием, поднимались из пустоты, как толстые, граненные иглы и уходили — медленно, и даже, казалось, торжественно в глубину космоса, вырастая до исполинских размеров, превращались в колонны. Их было много.

На самой планете, на сколько Сергей мог видеть, творилось что-то необъяснимое.

Большая часть Ледовой была скрыта серым туманом, а в нем, вырываясь в окружающую темноту, били многочисленные молнии, всполохи яркого огня — желтого, белого, синего.

Высадиться там, представилось ему теперь безумием, а повернуть назад он не хотел.

Надо добраться до Ледовой!

Что-то произошло мгновенно. Он только собирался отвернуть подальше от надвигавшейся справа граненной, зеленой махины, как вдруг перестал быть.

Сенчин никуда не делся, словно большая, бессмысленная кукла, он продолжал сидеть в своем кресле, крепко сжимая штурвал, но каким-то непостижимым образом, отстранился от самого себя, превратившись в беспомощного наблюдателя со стороны.

Ему показалось, а может так оно и было — что-то просветило его, как прозрачное стекло, пронзило мертвенным, механическим взглядом.

Сенчин потерял чувство времени, выпал из реальности.

Со стороны, снизу и справа, поднималась величественная, зелено-матовая колонна — бесконечная для него.

Сергею было уже все равно. Он видел ее светящиеся идеальные грани и не мог удивиться или испытать испуг.

Его глаза смотрели вперед, в черную пустоту, и в этой пустоте, дрожа и изменяясь, выплывала Ледовая. Мутный, серо-оранжевый шар планеты начал неправдоподобно двигаться. Он скакал из стороны в сторону, нырял, то вверх, то вниз, и пространство за лобовым стеклом «Тора» заполнилось многочисленными Ледовыми — бледными и мутными, неподвижными призраками планеты.

Звезды погасли, и только кромешная тьма — вязкая, изучающая, наполнила окружающий мир, заглянула в кабину «Тора», пришла по-хозяйски и приблизилась к Сергею в плотную.

Была ли эта чернота разумной, что происходит с Ледовой, откуда взялись эти бледные, призрачные шары — ничего этого он не знал. Он не думал о том. Он вообще не мог думать. И только внутренний леденящий холод напоминал ему, что он еще жив.

Сколько это длилось, минуту, год?

Где-то на краю почти потухшего сознания, возникла картинка из его прошлого.

Он стоит посреди кабинета директора интерната, яркое летнее солнце бьет через большое окно, высвечивает на паркетном полу световой квадрат. У директорского стола стоят двое — мужчина и женщина, сама директриса — Алла Васильевна стоит у стены, рядом с картиной, на которой маленький парусник борется со штормом. Мужчина, высокий, широкоплечий в коричневом костюме без галстука, черные усы торчат, как мочало, смотрит на Сергея серьезно, сверху вниз. Женщина, в белом приталенном платье, с черными, собранными в смешной хвостик на затылке волосами, улыбается приветливо. Веснушки на ее лице кажутся такими же смешными, как и «хвостик».

— Сережа, — говорит Алла Васильевна, и он видит в ее зеленых глазах озабоченность: — Эти люди хотят поговорить с тобой.

Он понимает, что дело серьезное, и что просто так незнакомые люди не явились бы для разговора с ребенком, хотя он осенью идет уже в третий класс, а это не так мало, как может показаться со стороны.

— Знакомьтесь, — говорит Алла Васильевна: — Это Валерий Федорович, а…

— Меня зовут Альбина Александровна, Сережа. — и незнакомая женщина тепло и по-простому улыбнулась ему: — Мы хотим предложить тебе путешествие, почти в сказку, Сережа.

Он смотрит ей в глаза, говорит, выбирая слова, чтобы не обидеть, потому что люди бывают разные, обидится могут из — за пустяка:

— Сказок не бывает.

— Да, Сережа, сказок не бывает, — она делает шаг в его сторону: — Поэтому — это почти сказка. Ты бы хотел полететь в космос?

Он с сомнением посмотрел сначала на нее, потом на усатого мужчину и опять на Альбину Александровну, сказал:

— Да.

— Очень-очень или просто так?

Она говорила с ним, как с маленьким, ему это не понравилось. Он не первоклашка, чтобы с ним сюсюкались! И тогда он сказал ей по-взрослому:

— Вы меня все равно не пустите в космос. Я знаю. Так не бывает.

Она рассмеялась, но не обидно — весело и беззлобно, сказала:

— Пустим, если ты сам захочешь лететь. Звездолет, на котором ты полетишь называется…

— «Странник»! — почти выпалил он.

— «Странник».

Кто же не знает этого?! Он смотрел новости, где всегда рассказывали об этом. Экспедиция тысячелетия! Так говорили об этом звездолете. Первом звездолете Земли!

— А вы меня не обманываете?

— А разве мы похожи на обманщиков?

— И я полечу в космос? К другим звездам?

— Да, Сережа, полетишь.

Его грудь охватило непонятное удушье, словно он разучился дышать.

Улететь отсюда — далеко-далеко, туда, где все будет хорошо и просто, где не будет уныло-падающего снега за окном, на который он зимой мог подолгу смотреть, сидя на подоконнике в коридоре у спортзала, где бесконечный, осенний дождь не станет размывать мир и краски. И где он никогда не будет одинок. Перед его глазами, как будто начал разворачиваться другой, прекрасный и таинственный мир, удивительный и сказочный.

— Я полечу, — почти шепотом говорит он ей: — Я согласен.

— Хорошо. Там на корабле, на «Страннике», будут еще дети вместе с тобой. Вам не будет скучно, Сережа. И у вас будут родители.

Он непонимающе смотрит ей в лицо, спрашивает:

— Родители? У меня нет родителей.

— У тебя будут родители, Сережа, как и у других детей. У тебя будет мама и папа. Там.

И тогда он понял, что правда — сказок не бывает, и чтобы что-то получить, придется отдать свое — дорогое. Навсегда.

Мама.

Он не помнил ее лицо, не помнил ее голос, но он помнил любовь, исходившую от нее. Это было очень давно. В памяти остался отпечаток прошлого, из образов и чувств. Было много солнца, он стоит на асфальте, а вокруг него толкаются голуби, и солнечный свет играет на их перьях — синим, зеленым, голубым. Они шуршат крыльями и издают довольное — «у-ур, у-ур, у-ур», а мама что-то говорит ему тихо и ласково, вкладывая в его маленькую руку хлебные крошки, которые он бросает голубям. И мамина любовь — ясная и близкая, словно обволакивает его теплом, устраивает весь окружающий мир добротой и лаской. И мир ясен, а он в этом мире свой…

Он помнил ее любовь.

Она любила его.

Ее и отца уже давно нет в живых.

Отца он не помнил совсем, только его крепкие руки, державшие его высоко-высоко…

— Нет, — колючий, горький ком, возник в горле, сдавил.

— Сережа… — Алла Васильевна подошла к нему.

Новый чудный мир рушился и осыпался осколками, как разбитое стекло. Сказок не бывает.

Он смотрит в пол, на залитый солнцем паркет, и слезы наполняют глаза, упрямо насупившись и стыдясь того, что не может удержать слез, он повторяет хрипло и злясь:

— Нет!

Пусть будет унылый снег, пусть идет бесконечный дождь, но он не откажется от нее, не предаст маму.

— Я не полечу. Останусь тут…

И он слышит голубиное «у-ур, у-ур», и словно его мама стоит рядом с ним, а вместе с ней тот далекий правильный и добрый мир…

Воспоминания давно ушедшего прошлого пропали.

Словно их выключили — исчез механический, холодный, бесчувственный взгляд, его мысли оттаяли и ожили.

Ужас захлестнул проснувшийся разум Сенчина, он закричал, как от сильной боли, и звук собственного крика утвердил его в реальности.

Он жив.

Ледовой впереди по курсу не было. Сенчин повернулся и увидел планету в правом иллюминаторе. Тор летел от Ледовой под большим углом, удалялся прочь.

Он проверил показания бортового компьютера — со времени резкого изменения курса прошло девяносто пять минут!

Сергей маневровыми двигателями резко изменил положение «Тора», поставив его носом к Ледовой, включил ходовые двигатели и, увеличивая тягу, направил «грузовик» вперед.

Пришли перегрузки. Низкий негромкий звук ходовых двигателей, развеял недавний ужас, вселил надежду.

Планета, вся в россыпях ярких брызг света, теперь стояла прямо по курсу, а за ней, расплывалась искристая радуга, плавно закручиваясь в широкую, наклонившуюся на бок, спираль.

«Тор» обшаривал окружающее пространство веерами лазерных лучей, искал своего собрата — «Тор -2».

Слева уходили в бездну гигантские колонны — далеко, нестрашно.

Шло время.

Сергей надеялся, что найдет Кота вне Ледовой, потому что высадка на планету, судя по тому, что он наблюдал, скорее всего, станет смертельной.

Вдруг системы обнаружения нашли «грузовик» Кота — пропищал звуковой сигнал и компьютер объявил:

— «Тор» обнаружен. На запрос не отвечает. Координаты…

Сергей скорректировал курс по новым координатам, отклоняя свой «Тор» вправо и вниз и, увеличивая тягу двигателей, начал всматриваться в черноту, в поисках аварийного маяка.

Через минут десять, он заметил отрывистые вспышки, встречного маяка «Тора».

Свет маяка вел себя странно, он то разгорался, посылая свой яркий сигнал с частотой один-два-один, то пропадал на секунд тридцать, и потом снова оживал. Скорее всего, это происходило из-за неуправляемого полета машины — «Тор» Кота, кувыркался.

Спустя пять минут, Сенчин приблизился к «грузовику» Кота на дистанцию видимости. Стали различимы подробности конструкции «Тора», габаритные огни и свет в иллюминаторах.

«Грузовик» медленно вращался вдоль поперечной оси.

Его заметили — свет в жилом отсеке трижды моргнул, спустя несколько секунд серия световых сигналов повторилась.

Живы!

Он дважды, коротко, нажал на расположенные на штурвале клавиши управления двигателями ориентации — «грузовик» направил свой тупой нос прямо на встречный «Тор», потом другими клавишами, несколько ниже предыдущих, слегка, ходовыми двигателями на «реверс», подождал секунду-другую, включил еще и еще.

«Грузовик» сбросил скорость, но все-таки летел слишком быстро для сближения. Выждав момент, Сенчин включил «реверс» на пару секунд, тело бросило вперед, ремни безопасности до боли впились в грудь, и модуль остановился, что называется «впритирку» — в десятке метров от «Тора-2».

За такие маневры на тренажере, Степан Игоревич устраивал ему полный разнос и всегда грозил отстранить его на время от тренировок, но сейчас он был сам себе капитан.

Сергей увидел через лобовое стекло «Тора» сидевшего за штурвалом пилота, рядом с ним другие фигуры в скафандрах — свет в кабине — слабый, приглушенный, высвечивал нескольких людей в креслах, кто-то махал ему в боковом левом иллюминаторе, облаченной в перчатку скафандра, рукой.

Подавив в себе возникшее сильное волнение, Сергей осмотрел вращающейся «грузовик».

Он отчетливо видел черную вмятину на левом боку «Тора», прямо над грузовым отсеком, и рваную трещину в верхней части жилого отсека — металл корпуса вдавлен, торчала искореженная балка. Еще одна трещина находилась на теле бака с водородом, уходила под брюхо корабля. Задняя пара посадочных опор отсутствовала и левый, верхний ходовой двигатель — стального цвета, большой цилиндр с широким, желтым соплом, был вывернут из фермы крепления и развернут вверх и вправо.

Ферма платформы, почти вся ее правая задняя часть была искорежена и изорвана страшным ударом. Баки с гелием снесены.

Стало понятно, что внутри жилого отсека — вакуум, и времени у людей в аварийном «Торе», в любом случае, мало. Пакеты двигателей ориентации правого борта разбиты вдребезги.

Время принятия решения.

Пользуясь маневровыми двигателями, Сергей подвел свой «Тор» к носу второго «грузовика», дождался подходящего момента, когда тот совершив полный оборот, пошел кормою вниз, дал короткую тягу вперед.

Удар пришелся в угол его фермы амортизаторов, правой посадочной опоры — мертвый, габаритный фонарь аварийного «Тора» разлетелся во все стороны мелкими серыми брызгами.

Теперь аварийный «грузовик» прекратил свое вращение и от удара начал медленно уходить назад.

Они дрейфовали на высокой орбите Ледовой, ее матовый диск, размером с футбольный мяч, маячил в правом иллюминаторе.

Маневрируя двигателями, Сенчин перевернул свой «Тор» относительно аварийного «грузовика», плавно подвел его к стыковочному узлу, расположенному в кормовой части, сверху жилого отсека.

Нажатием на приборной панели клавиши «стыковка», выпустил наводящую штангу, медленно пошел на сближение.

На мониторе четкое изображение шлюзового узла — металлическая воронка с выпуклым переходным люком в центре. Огни «Тора» Сенчина освещали весь стыковочный узел ярким желтым светом.

Сергей дождался, когда отметка мишени на мониторе точно совпадет с черной, обозначенной цифрами отметкой на стыковочном узле «Тора» Кота, дал короткую тягу маневровыми двигателями.

Пять метров, четыре…

Отметка встречной мишени поползла в нижний левый угол — отрывисто полыхнули огни маневровых.

Два метра, один…

Блестящая металлом штанга с тихим лязгом поползла внутри воронки приемного блока. Еще секунда-другая, и серия громких щелчков, оповестила об удачной стыковке.

Все.

Он отключил магнитные застежки ремней, скинул их и легко оттолкнувшись от ручек кресла, выплыл в глубину отсека.

Дал команду компьютеру:

— Свет в салоне. Начать шлюзование.

Шлюзовая камера могла вместить четверых человек в скафандрах. Через некоторое время, глядя в маленький иллюминатор в переходном люке, ведущем из шлюзовой камеры в жилой отсек «Тора», Сергей увидел, как открылся внешний люк и в его проеме показался белый гермошлем скафандра.

И вот человек уже вплыл в шлюз, приблизился к люку в жилой отсек, давая место другим. Сергей заглянул стоявшему там, в стекло гермошлема.

Света Ланина.

Помахал ей рукой, она ответила тем же.

Следующим был Семен Кисловский, за ним Кофман и Кот.

Сергей оттолкнулся от стены, медленно поплыл через ряды кресел на свое место, сел в кресло пилота и пристегнул ремни. Оглянулся назад.

Из открывшегося переходного люка, неуклюже шагая, появилась Ланина — стекло гермошлема уже поднято, лицо серьезно.

— Привет, Пушок, — сказал ей с улыбкой Сергей.

Он ожидал от нее радостного восклицания, но услышал в ответ другое:

— Я знала, что это будешь ты…

Глава пятая Фолк

Взошло Солнце — холодное, неприветливое, в чистом утреннем небе ни облачка, только слабая дымка вдалеке над заливом, выходящем в открытое море. Чайки низко пролетели над водой, печально кричали.

Легкий ветер гнал с моря сырость и прохладу и Фолк, одетый в белый офицерский мундир, продрог. Пахло протухшими водорослями и мазутом.

Фолк командовал погрузкой неприкасаемых.

Всю ночь его офицеры, оцепив один из гнилых кварталов этого городка, сгоняли неприкасаемых на древнюю, заросшую бурьяном площадь — мужчин, женщин, детей, грузили в армейские грузовики и по ночной обводной дороге везли в городской порт, где людей, по широким, деревянным трапам вели в трюмы одной из трех, стоявших у причала, барж.

Лейтенант Баркс орал надрывно и хрипло, обращаясь к гудящей толпе. Метались желтые лучи прожекторов.

— Господа министры, изволили вывезти вас всех на архипелаг Цветущий, где вы никому не будете мозолить глаза! Вы должны быть благодарны за такую милость.

Собачий лай сливался с его словами.

Опорожненные грузовики, рыча разворачивались на транспортной площадке городского порта, и уходили обратно — за новой партией неприкасаемых. Фолк отдавал распоряжения, ругался с конвойными офицерами, отправляясь в гнилые кварталы, трясся в кабине головного грузовика.

Погрузка неприкасаемых была поручена Фолку. Дальнейшей транспортировкой по морю командовал майор Шлом Соф.

Одну из трех барж отвели под неприкасаемых, две другие под уголовников.

Ночь прошла.

Только что погрузилась последняя партия, привезенная на грузовиках Фолка, люди скрылись в чреве большой, высокой баржи, по ее палубе бегали матросы, закрывали люки, слышались их неразборчивые выкрики.

Фолк ждал, когда придет майор Шлом Соф и он сможет вернуться к себе, как следует выспаться. Но сначала Фолк решил зайти в ресторан — основательно выпить чего-нибудь по крепче. Рядом с его баржой и буксиром, на железнодорожных путях, стоял недавно прибывший состав.

Из арестантских вагонов прыгали заключенные, в темно-синих робах — наголо бритые, молодые, старые, тут же строились в нестройные колонны, ожидали команду.

Вдоль длинного портового причала, пришвартованные толстыми канатами к ржавым, чугунным тумбам, стояли попарно три большие баржи и три буксира. К баржам вели широкие, деревянные трапы с высокими, огороженными колючей проволокой бортами, а другие траппы — недавно выкрашенные белой, блестящей на солнце краской, которые вели на буксиры, предназначались для старших офицеров.

«— Идиоты», — подумал Фолк, стараясь стереть с правой руки, следы свежей краски.

Здесь не было солдат. В оцеплении на берегу, на палубах барж, а так-же конвойные у вагонов, стояли только офицеры.

Специальное мероприятие.

И над всей этой массой людей висел беспрерывный, надоедливый лай сторожевых собак, топот многих ног, да окрики офицеров.

Фолк щелчком выкинул окурок папиросы за борт, сплюнул в темную воду с радужным, масленым пятном и, помедлив, достал из портсигара вторую — закурил.

Скоро лето. Снова придет жара, мухи и в его кабинете в департаменте дознания, станет совсем паршиво.

Фолк ненавидел жару. Впрочем, холод он ненавидел тоже.

Он перевел взгляд с воды, в которой плыла какая-то раскисшая бумажка на ближайший широкий трап, где у самого подъема толстый старший лейтенант Уол Шик, держа за воротник арестантской робы лысого и худого мужика, тряс его и надрывно, визгливым, высоким голосом орал тому в лицо:

— Где твои вещи, свинья? Всем было сказано — пожитки с собой! Где твой вещмешок?

Заключенный, выдернутый из общей массы, что-то глухо говорил в ответ.

— А ложка твоя где? — не успокаивался Уол Шик: — Жрать, чем будешь?

Ближайшие к ним собаки, совсем осатанели — рвались вперед, тянули за собой конвойных.

— Пшел, рожа!

На палубе баржи двое пулеметчиков, лежа на теплых подстилках возле пулеметов, со скукой на лицах, следили за происходящим.

Уол Шик втолкнул заключенного обратно в строй и с довольной миной на широком, гладком лице, ходил из стороны в сторону, выбирая очередную жертву.

Заключенные быстрым шагом, сохраняя между собой дистанцию в три метра, сходили с трапа, пересекали палубу под бдительным взором охраны и, сгорбившись, ныряли в низкий люк надстройки, ведущий в коридор.

Камеры-клетки шли в три яруса внутри баржи, и вооруженные офицеры распределяли людей, по мере наполнения камер.

Перед погрузкой Фолк спускался во внутренние помещения баржи, осматривал, проверял, остался вполне довольным. Были открыты все забранные решетками световые окна, торчали вверх открытые духовые заглушки.

По расчетам в каждой такой барже должны были уместиться три тысячи человек.

— У кого будут найдены вши, в бараки не пойдут. — выкрикивал Уол: — В палатках жить будете, в каменоломне.

«— Разошелся,» — подумал Фолк, глядя на его низкую, полную фигуру, на изгибающиеся при ходьбе толстые ноги: «— Будешь ты майором, жирная жопа.»

У Уола не было никаких особых заслуг, он никогда не был на фронте, как, например, Фолк, не отличался успешными расследованиями в своем отделе, но уже ходил в старших лейтенантах — с младшими по званию зол и груб, со старшими, услужлив и подчеркнуто вежлив.

До омерзения.

Фолк сплюнул на палубу, раздавил окурок о ржавый поручень и решил:

«— Нет. До полковника дойдет. Дойдет.»

Его клонило в сон. Фолк с силой растер лицо ладонями.

Еще несколько часов и все, спать, спать…

Разгружался эшелон. Из открытого люка в машинное отделение доносились мат и ругань матросов и механиков.

Фолк оторвался от поручня, спустился по офицерскому трапу, предусмотрительно, не касаясь свежевыкрашенных перил и неторопливо зашагал по рыхлому песку, вдоль проволочного ограждения, мимо офицеров оцепления, дальше к хвосту состава.

Терпко воняло углем, удушливым дымом коптили небо трубы буксиров, стоявших «под парами».

Фолк успел пройти треть пути к хвосту состава, когда к нему подбежал молодой врач — зеленый ворот оттопырен, правый рукав испачкан сажей. Высокий, в очках, он держал обеими руками бумажную красную папку с белой надписью «состав номер два».

— Господин капитан! — крикнул врач. Фолк остановился.

— Что у вас?

Безусое лицо врача выражало крайнюю обеспокоенность.

— У нас ЧП, господин капитан.

— Какое у нас еще ЧП? — Фолк посмотрел куда бросить окурок, бросил себе под ноги.

— Во втором вагоне…

— Вы кто?

Врач сначала растерялся, но быстро сообразил, ответил:

— Прошу прощения. Старший лейтенант медицинской службы — Хлим Гун.

— Угу. — Фолк поежился.

— Господин капитан, во втором вагоне второго состава замечены больные. Предположительно… Я не уверен, но возможен тиф. Повторяю — не уверен. Я должен остановить погрузку. Доложил старшему лейтенанту Уол Шику…

— Что сказал вам, наш доблестный Шик?

— Отправил к вам.

Фолк без выражения, смотрел в очки врача.

— Надо остановить погрузку, господин капитан. — в голосе врача прозвучала неуверенность: — Они всех перезаражают, будет эпидемия. А на мне ответственность, и я вынужден…

— Вот что, старший лейтенант, грузите их всех вместе — там разберутся, — ответил Фолк и уже собирался было отвернуться от врача, как тот вновь заговорил:

— Как же так? Мы обязаны доставить заключенных, сохранив их здоровье. Это их законное право и обязательство Белой Касты о гарантии жизни любому…

— Погрузку не отменяю. Все.

— Я буду…

— Жаловаться, — закончил за него Фолк: — Вот что. Мой вам добрый совет старлей, никуда не жалуйтесь, и вообще забудьте, что были здесь. Было бы славно, если бы вы не беспокоили меня больше по пустякам.

Врач негодующе приосанился, козырнул и, увязая ботинками в песке, ушел в сторону барж.

От косых лучей солнечного света, у Фолка слезились глаза.

У последнего вагона его чуть не укусила сторожевая собака — лейтенант, отдавая Фолку честь, зазевался.

— Держите свою псину, лейтенант.

— Прошу прощения, господин капитан!

Фолк обошел состав, направился к офицерскому буфету, устроенному в старом здании склада, он рассчитывал найти там капитана Коса Мула и, учитывая состояние его похмелья, тот должен был сейчас находиться именно там.

В оцеплении за составом, стояли офицеры охранения, по трое напротив каждого вагона. Вдоль состава, на песке, расположились пулеметные расчеты.

Фолк вышел ко второму свободному пути, широко переставляя ноги, зашагал по шпалам.

Солнце медленно ползло вверх, обещая к обеду летнее тепло. За исключением причала с его шумом, криком и лаем собак, вся остальная территория порта была безлюдна и тиха. Операция, начальником которой был назначен Фолк, должна продлиться ровно неделю. Всех рабочих порта отправили во внеочередной отпуск, а матросов с броненосца, пришвартованного у дальней причальной стены, оставили где-то за городом — в казармах.

Он ничего не ел со вчерашнего вечера, а желудок настоятельно требовал зайти в буфет и подкрепиться.

— Ваше превосходительство!

Фолк резко остановился, и едва не споткнулся о шпалу.

Превосходительство? Здесь? Откуда?

Он оглянулся на окрик.

К нему поспешал дородный, среднего роста дядька, в светло-коричневом мундирчике, с тремя зелеными нашивками на рукавах. В правой руке у него была зажата белая, мятая фуражка — доноситель.

Фолк терпеливо ждал.

Приблизившись, доноситель остановился в шаге от Фолка, потом демонстративно посмотрел на погоны офицера и его бледное, стареющее лицо расплылось в виновато-извиняющейся улыбке.

Поганому дню, решил Фолк, нужен и этот эпизод.

— Чего хотел? — спросил Фолк, не стараясь скрывать брезгливость.

— Прошу прощения, господин капитан, я принял вас…

— За полковника. Дальше.

Тот робко сделал пол-шага вперед — доверительная, слащавая улыбка не исчезала, и тихо заговорил:

— Если позволите, ваше благородие, я служащий порта — доноситель третьего разряда, Точ Ких, меня зовут.

— И?

— Имею сведения крайней важности, я бы сказал — государственной важности. — При этом он весь подался вперед.

— Вот что, любезный, — Фолк собрался уйти: — Ступай в полицию. Порядок знаешь.

— Нет, нет, господин капитан, это не по их части. Сведения настолько важны, что я даже по почте не решился доложить, собирался сам ехать в столицу, в департамент дознания.

— О чем речь? — резко спросил Фолк, чтобы сократить «изливания» доносителя.

— Речь собственно, о… Господин капитан, я разоблачил… пришельца.

Фолк внутренне напрягся.

— Кого-кого, ты разоблачил?

— Пришелец, господин капитан, абсолютно точно. Я лично…

И доноситель третьего разряда Точ Ких четко, пониженным голосом, рассказал Фолку следующее.

На днях, а именно, десять дней назад, он в конце дня обходил территорию порта, ну смотрел все ли в порядке, как обычно — значит, и в ремонтном цехе нашел пьяного клепальщика. Прямо у раздевалок валялся — пьяный в хлам. Никого уже не было, смена закончилась, а этот горячительного перебрал, ну и не смог уйти. У них — у рабочих-то, случается — отоспятся немного и к ночи, тащатся до проходной. Домой, значит.

Фолк слушал молча, решив, что в том случае, если доноситель ничего толкового не расскажет, а лишь нагонит тумана, то просто так разговор этот не пройдет — Фолк разобьет ему всю его харю, и потом… Нет, просто разобьет и все.

Точ Ких продолжал говорить:

— Я попытался разбудить его, но он начал ругаться, и ругаться не по-нашему. Много лет назад я служил в лагере для военнопленных, еще в молодости, тогда давали повышение для выходцев из черных каст, и я…

— Дальше.

— Я знаком по службе с разными языками, многих слышал, но не такого. Пьянчужка даже всплакнул, представляете?

— Представляю.

— Ну, а потом сказал, ясно так сказал…

— Что?

— Он сказал так: — «ваш мир — такое дерьмо.» И все. Конечно-же сама эта фраза может означать что угодно, но если сопоставить с той его, непонятной, чужой речью… Язык совсем незнакомый, нет такого на Тверди, да и еще зовут его Роук Вак, устроился в порт семь лет назад. Я поднял архив и выяснил, что о нем много хлопотала его… э-э, тетя — Тосия Вак. Работает она врачом в местной больнице, сама из разжалованных в черную касту, из бывших распорядителей она. Муж умер после ареста, сын тоже осужден. За что — не знаю. У них там целое гнездо, полагаю. Роук живет в одном доме с Тосией Вак, дом номер пять, улица Вторая, первый подъезд, второй этаж, комната номер пять. Работает в порту, как я уже доложил вам, семь лет. Пьет. Правда, что странно, но последнюю неделю ходит трезвым, заболел — я думаю.

Целую минуту, пораженный услышанным, Фолк молчал. Он обдумывал сказанное доносителем, потом тихо произнес:

— Кто еще в курсе дела?

— Не-не, никто, только я. — Доноситель энергично, затряс головой: — Разве можно? Что-же, я первый год служу? Все понимаю…

— Женат? Жене может брякнул? Детям? Ногти вырвем, для начала…

— Никому. Мы — бездетны… Только вам одному, рассказал.

— Господин капитан.

— Господин капитан! Прошу прощения…

— А чего это ты так сразу, о пришельцах-то? — Фолк решил, припугнуть доносителя: — Или не знаешь официального доклада на сей счет? Пресекать вздорные разговоры о якобы имевших место быть, пришельцах, и сообщать о разносчиках подобных слухов?

— Как-же, знаю, знаю. — Точ Ких понимающе закивал головой: — Но мы-то с вами знаем, что это все для черных каст, а нам надо смотреть «в оба».

«Но мы-то, с вами…»

Фолку захотелось разбить его рожу.

— Та-ак! — на лице Фолка было выражение глубокого раздумья, но он уже все решил: — Если все подтвердится, то… ты точно никому не растрепал? Смотри — проверим!

— Нет, господин капитан.

Дальнейшие действия, Фолк мысленно выстраивал четким, взвешенным порядком. Он достал свой портсигар, и неторопливо закурил.

— Если подтвердится, то награда тебя ждет щедрая. — сказал Фолк: — Чего хочешь?

— Так я… Ну… Мне, вообще, до чина под-офицера не хватает пол сотни раскрытых дел, а в полиции не принимают, говорят, что я им всякую дрянь несу, совсем с этим плохо стало… А мне до пенсии немного-то и осталось. Может это дело…

— Может. — произнес утвердительно Фолк.

— …Подвинет мое повышение….

— Подвинет.

— И хоть на старости лет успокоюсь. Домик бы у моря прикупить — маленький совсем домик. С моей-то зарплатой, разве я смогу?… А ведь у меня больше трех сот раскрытых дел и шестьдесят из них, по подрывным разговорам и саботажу. Выявил даже одного инженера! Представляете, господин капитан, он оказался моралистом. Всю их поганую семейку отправил я в… Всю жизнь верой и правдой служил. Выявлял и сообщал. Рисковал, так сказать.

Фолк задумчиво спросил:

— Значит так и сказал? Ваш мир — такое дерьмо.

Лицо Точ Киха просияло:

— Да, да — дерьмо. Так и сказал. Дерьмо, говорит. Ну относительно…

— Я понял.

Он посмотрел на стоявшего в покорном ожидании Точ Киха — лицо побелело, правая щека, чуть подрагивает от нервного тика.

Чуть.

— Значит так, любезный, дело наивысшей секретности, кому сболтнешь, лично кишки выпущу.

— Да-да, конечно, разве я…

— Заткнись. Сейчас дам телеграмму в департамент, лично генералу. Лично! Генерал не любит когда его водят за нос, если что сорвется — и ты, и жена твоя пожалеете о том, что родились. Так. Ответ придет из столицы быстро. Наверняка генерал вышлет за тобой машину — дело серьезное. С местными мы связываться не будем. Вывезем тебя тайно. Еще, домой за тобой заезжать не станем, городок у вас небольшой, если слухи о твоем отъезде дойдут до пришельца…Поэтому договоримся о встрече заранее. Адрес у тебя какой?

— Вторая улица, дом двадцать…

— На одной с ним улице, значит живешь.

— Так точно!

— Есть ли по близости с твоим домом тихое, темное место, что-бы никто не видел машину?

— О, конечно-же. С освещением у нас просто беда, ваше благородие.

— Адрес я найду.

Доноситель долго не думал, сказал:

— Площадь Согласия, между мостом, через канал и парком Чести. Это в конце Десятой улицы. Там на площади еще памятник основателю города стоит. Господину Иину, господин капитан.

Фолк произнес прямо глядя в глаза Точ Киха:

— В полночь жди меня там, вещей никаких с собой не бери. Я приду в плаще, не офицерском, в черном. Машину оставлю в соседнем квартале — дойдем. Потом, заедем в ваш Белый Город, в следственный отдел, напишешь докладную, таков порядок. Наверняка поедем с сопровождением. Повезем как министра!

Лицо Точ Киха засияло, излучая собачью преданность.

— Господин капитан, ваше благородие, я заслужу, я…

— Заткнись и слушай — в столице я преподнесу его высокопревосходительству, твой рассказ в лучшем виде, распишу тебя как верного служаку, которого незаслуженно притесняют. Ну а ты, в свою очередь не забудь отметить мою оперативность. Ну об этом потом. Смотри, если перед господином генералом забудешь обо мне, то я твой домик по кирпичику, знаешь куда тебе затолкаю?

— Как-же можно, господин капитан — не забуду! Благодетель мой…

— И много перед его высокопревосходительством не болтай, он не любит болтунов. Будет тебе маленький домик. А теперь иди.

Доноситель начал переминаться с ноги на ногу, заговорил:

— Ваше благородие, извините что я опять…

— Ну?

— А может его сразу арестовать?

— Дурак! А если он не один? Его возьмем, а другие уйдут. Не твоего ума дело. Меньше думай, а то — смотри… у нас в допросных комнатах частенько пахнет жаренным мясом!

На том они и расстались.

Майор Шлом Соф — высокий, крепкого телосложения, кареглазый брюнет, коротко стриженный и чисто выбритый, стоял на палубе баржи поставив ногу на кнехт и глядел на высокий весенний горизонт. Погрузка барж подходила к концу, офицеры охранения раздраженно поглядывали на проходящих по широкому, огражденному колючей проволокой, трапу людей, ждали когда все будет законченно и станет возможным покинуть солнцепек.

День перевалился на вторую свою половину, стоявшее высоко в небе солнце разогрело все вокруг и только слабый ветер, что гнал с моря прохладу, приносил слабое облегчение от жары.

Взмокший от пота под своим мундиром, Фолк приблизился к майору, козырнул и доложил:

— Господин майор, капитан Сток по вашему приказанию прибыл.

Майор скучающе посмотрел на Фолка, вынул изо рта папиросу, хрипло сказал:

— Капитан, у нас ЧП. Капитан Цаун сломал ногу. Заменить его мне не кем, потому я прошу вас принять командование третьим буксиром и отправиться с нами на прогулку.

Фолк постарался не выдать своего раздражения, ответил спокойно, равнодушно:

— Рад вам помочь, господин майор, но у меня задание от его высокопревосходительства, собирать и грузить неприкасаемых. У вас, верно дальний рейс.

Майор смотрел на него из под припухших век, ответил:

— Рейс у нас будет не дальний, капитан. К полуночи вернетесь назад.

— Слушаюсь. — Фолк козырнул, но майор уже не смотрел на него.

Сумерки затухали над морем, как затухает свеча — темнота быстро приходила на смену свету.

Штиль, безветрие и только из-за быстрого движения буксира, рассекающего темные спокойные воды, набегал холодный ветер — сплошной упругой стеной пронизывал тело влагой, не оставляя возможности согреться.

Не переставал.

От дневного зноя не осталось и следа.

Караван судов двигался быстро — двенадцать узлов.

Фолк находился на втором буксире каравана, на палубе правого борта и видел опознавательные огни позади идущего корабля как красные, мутные, светящееся пятна света. Первый буксир с баржой вообще потонул в сгущающейся тьме, был неразличим и только его огни призрачно светились, подобно глазам ночного хищника, вышедшего на охоту.

Небо давно затянули тучи — будет дождь.

Фолк поежился, повыше натянул воротник мундира.

— Говорю вам — простынете, капитан, — сказал Уол Шик.

Он стоял рядом с Фолком, как прицепившаяся назойливая муха — не уходил.

Фолк высморкался за борт, ответил:

— Переживу.

Три года назад, когда Фолк еще сам ходил в старших лейтенантах, Уол Шик частенько называл его «дружище».

Теперь стал обращаться исключительно по званию Фолка.

Дружище.

— Мой двоюродный брат — Ки простыл как-то на реке…

Уол говорил, как вполне нормальный человек — рассудительно, даже поучал, исподволь.

Фолк терпел его присутствие, старался думать о своем.

— … С начала-то просто, ну кашель там, сопли…

Пришелец! Возможно ли? А если так, то все в этой жизни можно изменить, исправить.

— Врача вызвали, — доносился до Фолка голос Уола: — Ну тот осмотрел его и…

«— Предположим, что старый говнюк прав и это действительно пришелец. Один из непойманных. А я его нашел. Дальше, что?»

— …Помучился до утра и, привет — помер…

«— Сколько их там? Один, двое, или все трое? Нет, тут с наскока нельзя. Надо действовать наверняка…»

— Слышите, капитан? Помер, говорю!

— Слышу. Завтра оденусь теплее. Спешка проклятая.

— Завтра может и не быть.

«Жирная жопа, гнида вонючая, когда ты отвалишь?» — зло подумал, Фолк.

— Пойдемте в каюту, капитан. — Уол Шик мелко трясся: — Там, конечно-же воняет как на помойке, но зато, тепло.

— Нет. Тут, побуду.

И Уол ушел.

Фолк, оставшись один, испытал настоящее облегчение, постарался вернуть мыслям прежний их ход.

«Пришельца надо брать — это понятно. В принципе особой роли в том нет — один он или не один. Время работает против меня. Если я на него вышел, то и другие выйдут. Доноситель…»

Фолк только однажды видел пришельцев. Это было лет пять назад, когда генерал Еже Сум приказал Фолку провести очередную инспекцию на базе содержания, так как майор Рими был тогда болен. Фолк съездил туда.

Надо же, пришельцы оказались обычными людьми!

Пришелец прошел мимо него в двух шагах, в новом с «иголочки» синем мундире полковника от науки, и пораженный Фолк, козырнул тогда перед ним. Пришельца-полковника, сопровождали четверо капитанов и две девушки-лейтенанты от департамента юстиции.

Фолк замерз, дрожал.

Мелкий, моросящий, холодный дождь начал свой унылый выход на уже ночную сцену.

Шумно работали машины, чадящего черным дымом, буксира.

Надо все провернуть сегодня. Пришелец — это надежда, пришелец — это ключ от двери в жизни Фолка, на которой написано «аварийный выход». Как в вагоне высшего класса. Высший класс — это то к чему Фолк стремился многие годы и вот, когда он его достиг — блеск и вершина карьеры, оказалось, что вершина-то эта и не нужна совсем. Совсем. Погоны майора, что скоро упадут ему на плечи, уже не казались вожделенными, как когда-то.

А ведь еще в офицерской академии он буквально бредил погонами капитана, а много позже — майора. Оказалось, желал пустоты. Верил в пустоту.

Рядом встал лейтенант Вилт Ткай — низкорослый, худощавый, над верхней, узкой губой чернела полоска усов.

Вилт.

Фолк учился с ним в академии и с тех пор его не встречал. Они не были друзьями, но Фолк на его «господин капитан» бросил:

— Вилт, когда мы вдвоем — к собакам звания. Как меня зовут помнишь, надеюсь?

Он сказал это Вилту на этой самой палубе сегодня утром и тот, секунду помедлив, вдруг рассмеялся — легко и свободно, как смеялся когда-то в академии.

Вилт Ткай облокотился о перила, посмотрел на Фолка и сказал:

— Заболеешь.

— Мне уже сказали.

— Подчиненные заботятся о своем капитане?

Фолк хмыкнул в ответ, поежился от пронзительного ветра.

— Этот толстяк-старлей из твоей конторы? — спросил Вилт, и Фолк не сразу понял, о ком он говорит.

— А, этот… Из моей.

— Подсидит он тебя, парень. — Вилт усмехнулся и в полутьме мутно светящего фонаря, его лицо казалось, сморщилось.

— Вряд ли.

Ветер шумел в ушах Фолка и, говорившего тихим голосом Вилта, было едва слышно.

Вилт посмотрел в сторону черноты над морем, помедлил с минуту и произнес:

— Что-то не видно, встречающий транспорт.

— Да, пора ему появиться — ночь уже. Вторую ночь не сплю. Сдадим баржи и домой.

— А какого, тебя, отправили в рейс?

— Ваш капитан ногу сломал, — ответил ему Фолк.

— Это Цаун-то? А когда успел?

— А пес его знает, когда. Днем еще.

— Хм, странное дело. — Вилт посмотрел на Фолка: — Я видел, как он садился в машину и был жив-здоров. Это как раз, когда ты с майором говорил.

Фолк молча обдумывал услышанное.

— Ладно, парень. — Вилт хлопнул Фолка по плечу, оторвался от перил и добавил: — Мне мое здоровье дорого — пойду в тепло.

Ушел.

Слова Вилта о майоре пробудили в нем неприятное чувство обманутого, которого кто-то решил разыграть или выставить на посмешище.

Был жив-здоров.

Зачем-то майору понадобилось менять капитанов. В этом Фолк не видел никакого смысла.

Фолка знобило.

К нему из темноты приблизился помощник капитана судна — высокий, с рябым лицом, в свете весящего сигнального фонаря, казавшегося нездорово красным, сказал громко:

— Ваше благородие, с головного судна дали сигнал «стопори машину».

— Значит — стопори машину, — ответил ему Фолк.

Тот тут-же исчез в темноте.

Фолк посмотрел вперед в кромешную тьму, туда, где желтый огонек указывал на нос баржи. Где-то на барже находились четверо офицеров охраны, еще четверо с пулеметами на второй палубе буксира, двое на корме.

В ночи уныло пропели три протяжных гудка, в машинном отделении что-то надрывно зашумело, усилились звуки работающих машин.

Буксир начал замедлять ход и вот, спустя некоторое время, остановился со своим грузом, совсем.

Если караван встал, значит скоро подойдет встречный транспорт.

Фолк всматривался в темноту ночи и ничего в ней, кроме огней буксиров, не видел. Никаких посторонних огней не было. Похоже, что им придется долго здесь куковать.

Рядом с ним опять объявился помощник капитана буксира, сказал взволнованно:

— Ваше благородие! С головного прислали сигнал — «груз отцепить, груз затопить.»

— Значит… — тут до него дошел смысл услышанного. Фолк осекся, посмотрел в обветренное лицо помощника капитана, на которое падал свет желтого фонаря: — Ты чего мелешь, дурак! — зубы Фолка выбивали барабанную дробь: — Какой ты собрался груз топить?

— Сигнальщик прочел сигнал с головного…

— Он пьян у тебя, морду разобью мерзавцу! Дай запрос о повторе сигнала и лично проконтролируй!

— Слушаюсь, господин капитан.

Фолк не надолго остался один, закурил папиросу, всматривался в мигающий прожектор головного буксира, который отправлял, новое сообщение судам.

Помощник капитана вернулся скоро, стоял перед Фолком — прямой как струна.

— Ну?

— Топить велено, ваше благородие. Лично смотрел. Груз отцепить, груз затопить.

Фолк молчал, тот ждал, стоя рядом.

Ветер усиливался, скоро придет шторм. За короткий воротник кителя откуда-то с верхней палубы капали холодные капли воды.

«И ты станешь одним из нас, сынок», — вспомнил Фолк слова генерала Еже Сума.

Сынок.

Он произнес слова, стараясь не выдать своей растерянности и даже страха, словно слушал кого-то постороннего, говорящего рядом:

— Отцепить баржу. Произвести затопление… груза.

— Слушаюсь, ваше благородие!

И капитан быстро ушел по крутой лестнице вверх.

— Командуй, — сухо произнес Уолу Фолк.

Уол развернулся, поднял к верху полное лицо и визгливо заорал:

— Приступаем, господа матросня.

Послышался шум голосов и бегущих по металлу ног. Помощник капитана буксира уже был внизу, отдавая приказы матросам:

— Отдать швартовы, разомкнуть сцепку, открыть на барже кингстоны! Живее, ребята.

Машины почти смолкли, лишь доносился из машинного отделения приглушенный шум и стук, пахло угольным дымом.

Толстый Уол спрыгнул с палубы буксира на баржу, мелькал там в свете фонарей. Вот он нагнулся над зарешетченным световым окном, открыл его рывком и, встав на четвереньки, крикнул вниз:

— Эй, подонки! Приехали. Сейчас рыбу будем кормить.

И он радостно взахлеб заржал, будто услыхав уморительную шутку.

Хлопали с противным лязгом ржавые люки, матросы в черных промасленных бушлатах появлялись и исчезали на барже. Из глубины железного чрева баржи вдруг возник, нарастая, гул и тысячеголосый гомон вырывался из слуховых и световых окон, потек над темными водами взбаламученного моря.

Уол сплюнул вниз, встал на ноги и отряхивая колени направился обратно на буксир.

Офицеры охраны, что прятались от холода в кубриках буксира — десять человек, вышли на воздух, столпились на первой палубе на носу буксира там, где возвышались мощные стальные упоры. Фолк встал рядом с ними, прислонился к поручням идущего на верх траппа, смотрел на приближение Уола.

Тот кряхтя влез с баржи на буксир, приблизился к молчавшим офицерам.

— Здорово! — Уол трясся не то от холода, не то от возбуждения: — Сейчас мы их… Сейчас.

Отдали швартовы, матросы наматывали толстые канаты на кнехты — железные тумбы, зашумели машины буксира и гул из баржи резко перерос в приглушенный рев. Словно гигантский пчелиный рой заперли в большей железный ящик. Буксир затарахтел, отплыл от баржи метров на сто и остановился.

Недалеко возились в темноте другие два буксира, ворчали, раздавались редкие гудки, метался из стороны в сторону свет их далеких прожекторов.

Фолк молча смотрел на темный силуэт баржи.

— И долго она будет тонуть? — неизвестно у кого спросил Уол.

Один из офицеров, стоявший рядом с Фолком, ответил:

— Долго.

Уол приблизился к Фолку — энергичный, воодушевленный.

— Господин капитан! — сказал Уол: — Позвольте помогу людишкам?!

— В смысле? — не понял Фолк.

— Ну, из пулеметика пошалю.

Фолк постарался не выказать своего отвращения, сказал:

— Ни к чему нам тут шуметь. Сама потонет.

— Да нет здесь никого кроме нас, господин капитан! А? Им то уже все равно. А какой резон нам здесь маячить?

Фолк промолчал, и принявший его молчание по-своему, Уол побежал по стальному траппу вверх на вторую палубу и уже слышался оттуда его визгливый голос:

— Как тут у вас? А это? А затвор как? Организуйте. Ага…

Нечеловеческий крик Уола — визгливый, пронзительный, смешался с оглушительной, захлебывающейся грохотом, пулеметной очередью.

— Скотина, — произнес стоявший в двух шагах от Фолка, низкорослый, крепкого телосложения, лейтенант: — Сука.

Фолк сделал вид, что ничего не услышал.

Полночь прошла, а он все еще не явился на условленное место.

Два часа назад катер, дымя угольным дымом, причалил к нарядной, усеянной огнями набережной Белого города Ясной Гавани, и за это время Фолк успел многое — взял свою машину, оставленную на стоянке возле морского вокзала, отметился в комендатуре, где по-приятельски болтая со старым и лысеющим майором, хорошенько рассмотрел карту Черного города Ясной Гавани, висевшую на длинной стене без окон, нашел нужные адреса и расположение площади Согласия. Гнилые кварталы, населенные неприкасаемыми, на карту нанесены не были, впрочем Фолка они не интересовали.

После комендатуры он съездил домой в двухэтажный особняк из красного кирпича, любезно предоставленный ему на время проведения мероприятий в порту администрацией Ясной Гавани, переоделся во все черное и сев в свою черную легковую «Молнию-101», быстро добрался до объездной дороги и помчался к Черному городу. Глядя на дрожащий свет фар, он думал о том, что произошло в море. Осознание страшного и непоправимого, в чем он был главным участником, наполняло его злобой. Он это сделал. Он там был. Это тебе не на фронте, это не в допросной комнате лупить по роже какого-то мерзавца.

«Будешь таким как мы.»

Он гнал машину по ухабистой дороге, слушая протестующий скрип рессор.

Он там был.

К площади Согласия он выбрал подъезд со стороны канала. Остановившись метров за триста от моста, Фолк выключил двигатель и машина тихо уснула, погасив свет фар.

Шел третий час ночи.

Доноситель должен был его дождаться.

Сунув в боковой правый карман плаща, коротко-ствольный «ринс», Фолк сложил и убрал во внутренний карман нож и вышел в тихую ночь.

Мощенная кое-как дорога утопала в грязи и глубоких лужах. В темноте, не разбирая дороги, Фолк быстро дошел до моста — горбатого, старого, перекинутого через не широкий канал, по которому текла тихая речушка, прошел мост и оказался в черных кварталах. За рекой спали бараки, затихшие, темные улицы, изредка освещаемые тусклыми фонарями, терялись среди черных, высоких тополей. Пока шел к мосту, он промочил ноги — противно чавкало в ботинках.

Пахло весной. Тихо и спокойно вокруг.

Не встретив никого, Фолк прошел по пустынному тротуару вдоль мрачного сквера, свернул прочь от площади, на которой его дожидался Точ Ких и оказался на седьмой улице, состоящей из деревянных, двухэтажных бараков, утонувших в темноте деревьев. Редкие фонари светили с деревянных столбов, мутно и призрачно. Метров через триста, добравшись до слабо-освещенного перекрестка, держась в тени деревьев, он свернул направо двигаясь по Десятой улице, опять свернул направо, у какого-то магазинчика с темными, грязными витринами, и вышел к площади с противоположной от моста, стороны.

Фолк оказался на условленном с доносителем месте, река и мост были перед ним. Он сразу увидел одинокую фигуру, торчащую на углу барака. Со второго этажа барака, через открытое настежь окно, доносились пьяные голоса, лился мутный электрический свет, и фигура на углу была видна очень четко. Вдоль узкого тротуара, почти у самой дороги, росли высокие раскидистые тополя.

Фолк зашагал вперед.

При его приближении, фигура на углу барака отклеилась от ствола дерева и направилась к нему.

Быстро направилась.

— Ваше высоко…

— Тихо, дурак, — зашипел на доносителя Фолк: — Разорался.

Точ Ких заговорил задушенным голосом:

— Я уже думал, не случилось ли с вами чего?

— Что со мной может случиться? Долго ждал?

— Больше двух часов.

— Пошли, — сказал ему Фолк и они двинулись по тротуару, вверх по улице.

Шли молча.

Они дошли до перекрестка и Фолк свернул налево, там вообще не было освещения, даже окна бараков были темны. Доноситель заметно нервничал, то и дело оглядывался и уже начал отставать. Наверное, своим чувствительным нутром, почуял неладное.

Фолк заговорил ровным, тихим голосом:

— Пока ждал ответную телеграмму из столицы, думал рехнусь от вашего майора-тупицы, в комендатуре. Что за кретин. Надо о нем не забыть — доложить господину генералу.

Три, четыре секунды и Точ Ких уже шел рядом.

— Его высокопревосходительство очень доволен, — продолжал говорить Фолк: — В телеграмме сказано — «доносителю сего дела, просить всего». Понял? Всего! Про меня, смотри не забудь у генерала. Вожусь тут с тобой.

— Эхе-е, — выдохнул Точ Ких.

— Это значит, что домик у тебя будет, скорее всего не маленький. Но господин генерал ясно дал понять — «пожизненный присмотр».

— А это как, ваше высокоблагородие?

— С охраной, дурак будешь.

Из легких доносителя вместе с воздухом, вышел тихий стон.

Он млел.

— Это значит охранять будут меня. Как персону…

И в этот момент Фолк нанес ему удар ножом в сердце, подхватил падающее тело Точ Киха и еще дважды взмахнул ножом — в грудь, в живот.

Для убедительности.

Доноситель умер тихо и сразу — короткие судороги и все.

Фолк отволок тело Точ Киха в самую гущу кустов возле забора полисадника, где торчали прошлогодние высохшие сорняки, проверил карманы доносителя. Какие-то бумажки, горсть монет и бумажник. Фолк намеренно оставил карманы вывернутыми, взял бумажник, сунул в карман своего плаща и распрямившись, быстро пошел прочь, вдоль темной улицы.

Через несколько минут он уже находился на Второй улице во дворе дома номер пять.

Он стоял у густого кустарника, от которого исходил запах молодой распускающейся листвы, напротив темного подъезда, где высокий старый тополь касался своими ветками покосившегося без фонарного столба.

Фолка била противная внутренняя дрожь.

За те несколько проведенных в море часов, он буквально продрог от холода и все никак не мог согреться.

Перед подъездом на скамейке без спинки, сидел крупный в светлой рубахе и темных брюках мужчина. В опущенной вниз руке он держал зажженную папиросу.

Мужчина икал.

Все окна, выходящие во двор, были темны, за исключением одного на первом этаже крайнего окна, из открытой форточки которого доносился сиплый звук патефона.

Сидевший на лавке был пьян и напавшая на него икота, никак не давала ему затянуться папиросой.

Зная номер комнаты, Фолк без труда определил окна Роука Вак и его мнимой тетушки. Окно Роука находилось на втором этаже барака третье от угла, окно Тосии Вак было так-же третьим от угла, на первом этаже.

— Ик, твою…

Проникнуть без шума в окно на второй этаж он не мог, а в окно на первом мешал, сидевший на скамейке, мужик. Время шло — мужик курил и временами икал, а Фолк стоял в десяти метрах от него, выжидая, когда тот наконец, уйдет.

Из подъезда вышла женщина — темный, в светлых пятнах сарафан, маленькая и худая, волосы собраны в короткий хвостик на макушке. Она остановилась рядом с мужчиной и тихо (Фолк едва расслышал ее слова), сказала просительно:

— Марун, пойдем, поздно уже.

Ее тонкий силуэт темным призраком отчетливо выделялся на фоне световой полосы, горящего за бараком, фонаря.

Марун затянулся папиросой, не ответил.

— Марун, пошли, завтра на работу…

И тут произошло неожиданное. Марун переложил папиросу из правой руки в левую и резко, с силой, ударил женщину в живот.

Сложившись пополам, она тихо села рядом с ним на колени и начала отодвигаться к подъезду.

Уголек папиросы ярко вспыхнул — Марун снова курил.

Фолк тихо стоял на месте.

Он решил отложить свой визит к пришельцу на потом и уже собирался уходить, как из подъезда выбежал мальчишка. На вид лет восьми, девяти, в бесформенных трико и светлой майке. Оказавшись рядом с женщиной, мальчишка взял ее под руку, силился приподнять, заговорил:

— Ма, вставай, ма. Пойдем домой, ну, пожалуйста, ма…

— Поди сюда, сопляк. — беззлобно и не громко сказал Марун.

Мальчишка не шел.

— Иди, когда отец зовет.

Оставив мать на земле, мальчишка подошел к Маруну и тот сразу-же схватил его одной рукой за локоть и выронив окурок, другой рукой взял его за горло. Полным, клокотавшей злобы, голосом, Марун прошипел:

— Не смей встревать, гаденыш — соплей перешибу. Такой-же, как твоя паскуда мать! Брысь отсюда, ублюдок.

Мальчишка отлетел к матери, упал рядом с ней.

Фолк стоял как каменный даже, казалось, перестал дышать.

Картина из его детства вдруг явственно вспыхнула в памяти — слова, звуки, даже запах крепкого отцовского табака. Словно он оказался далеко в прошлом, в прихожей их роскошной шестикомнатной квартиры, а отец, собравшийся утром на службу, спокойно и поучительно говорит ему:

— Фолк, сынок, присмотри за мамой, — от него сильно несет перегаром и табаком: — Будь мужчиной, сынок — бабы они и есть бабы…

Потом все утро Фолк тряпкой отмывал в прихожей кровь матери, слушая ее сдавленный плач в комнате:

— Не сердись на папу, сынок…

Сынок.

И потом, когда он держал перед ней тарелку с супом и смотрел на любимое лицо, теперь изуродованное побоями, она говорила ему:

— Я сама виновата, не надо было выходить из комнаты…

Выходить из комнаты…

Женщина с сыном уже ушли.

Марун закурил очередную папиросу, выпустил облако дыма и неожиданно обнаружил перед собой темную фигуру в плаще.

«— Не убивать,» — подумал Фолк, глядя на Маруна и, сдерживая клокотавшую в груди злость сегодняшней ночи, рвущейся наружу: — «Только не убивать.»

Кровь билась в его висках и казалось из горла поднимается удушливый жар.

Марун поднял свое лицо и спросил:

— А тебе чего надо?

И Марун надрывно икнул…

Глава шестая Трое суток, спустя схода «Странника» с орбиты Ледовой

Протяжный вой застрял, где-то высоко на одной раздражающей унылой ноте, вклинился в сознание спящего Сергея — нечто не уместное, лишнее, мешающее его спутанному, эпизодическому сновидению.

И он проснулся.

Сергей сразу вспомнил все. И то, что дяди Васи больше нет и горе Галины Сергеевны Вяземской, его — «тети Гали», и его снова, захлестнуло чувство стыда, словно в его смерти был виноват именно он — Сергей. Секунду, другую Сенчин слушал однообразный звук сирены, потом вскочил с постели и начал быстро одеваться.

— Всему экипажу срочно собраться в кают-компании, — говорил голос Стрижова в звуковой пластине, под белым потолком каюты: — Повторяю…

Сергей уже застегивал «молнию» комбинезона — белого, мятого, брошенного им еще вчера на стул у письменного стола, лихорадочно подумал:

«— Тревога!»

Обувшись, он выбежал в коридор, побежал к лифтовым шахтам, расположенным в самом конце коридора на широкой, ярко освещенной площадке. Его отражение в глянцевых стенах — искривленное, размытое, бежало рядом с ним.

На площадке стояли Светка Ланина и Фаина Алиева.

— Привет. — Сергей остановился рядом с ними: — Что случилось?

Застегнутый до груди комбинезон Сенчина демонстрировал мятую майку.

— Не знаем. — Светка застегнула «молнию» его комбинезона до воротника.

Фаина — высокая, стройная, с прямыми черными бровями, произнесла:

— Сейчас узнаем.

Пришел лифт, вошли в его просторную матово-розовую кабину, поехали.

На седьмом ярусе вышли и, добежав по коридору до широкой открытой двери, влетели в кают-компанию. Бежевые, мягко светящиеся стены освещали все помещение кают-компании, посреди которой стоял длинный стол, за ним в мягких, салатового цвета креслах, уже сидели все члены экипажа.

Сигнал тревоги смолк. Было тихо, за исключением звука голосов Стрижова и Тамоцу Аоки, сидевших рядом в дальнем конце стола.

Сенчин подошел к сидевшему рядом с врачом экипажа Бэй Цзо, Мишке Горину, упал рядом на свободное кресло и тихо спросил:

— Что стряслось?

— Без представления, — ответил Мишка.

Он отыскал глазами Вяземскую, сидевшую в мягком кожаном кресле, возле зеленеющего в белом горшке на полу, фикуса.

Капитан Стрижов оглядел собравшихся, провел рукой по полированной поверхности стола и сказал:

— Ну, теперь все в сборе. — Он помолчал, что-то решая, и заговорил: — У нас ЧП. Я дал сигнал тревоги, что-бы пришли те, кто отдыхал и не в курсе произошедшего. Необходимые мероприятия проведены так, что теперь нам надо обсудить сложившиеся обстоятельства и принять решение. — Он обратился к сидевшей в кресле у стены, инженеру корабля Дженнифер Роберсон: — Дженни, можно начинать.

Женщина поднялась, сложила руки на животе, подошла к столу и, встав за спинкой кресла, с сидевшим в нем Василием Германом, заговорила:

— Ситуация следующая. Сутки назад звездолет покинул пределы системы Спрятанной и встал на прежний курс. В два тридцать две гравитационно нейтринный комплекс дал отчет о слабом возмущении гравитации в трех сотнях тысяч километров от нас. Оптическая и радио обсерватории, ничего не заметили. Собственно показания ГН комплекса были ничтожны, на грани погрешности. Вообще, я считаю, что «Странник» прошел мимо неподвижного объекта, природа которого неизвестна, что это за материя или вид энергии — говорить об этом нет смысла. Для простоты, назовем его — Объект. Все бортовые приборы, никакого воздействия на корабль из вне не зафиксировали. Если опираться на показания приборов, то никакого объекта не было вовсе. Не считая показания ГН комплекса, конечно. Предварительный компьютерный анализ дал следующие. Слабое искривление гравитации объемом, скажем в тысячу кубических километров. Все. Мы прошли от этого объекта, в трехсот пятидесяти тысячах километров и почти сразу, в два тридцать две, система контроля дала тревогу. Вышли из строя все Ч-блоки. Точнее, те из них, которые находились под нагрузкой, работали. Те, что хранятся на складе, включая системы использующие Ч-связи, в порядке. Они исправны.

— Ч-блоки… Они, вроде как вечные и не уязвимые, — произнес Кот.

— За два года до старта «Странника» системы использующие Ч-связи были признанны практически неуязвимыми, по сравнению к кремневыми и даже оптическими. Ни высокая температура, ни запредельная радиация им не страшны. Так же Ч-системы нейтральны к любым воздействиям электромагнитных волн. По этой причине и были внесены некоторые изменения в проект «Странника». Сверх надежность. Теперь они мертвы.

— В чем основная проблема? — Алла Кофман смотрела на Роберсон, повернувшись к ней в пол оборота: — Дженни, не тяни.

— Проблема с заменой, — ответила та: — Ч-блоки расположенные в агрегатном отсеке, выполняли роль компенсаторов в гравитационной составляющей «Рубежа». Сейчас мы продолжаем идти в режиме «мерцания», звездолет совершает скачки в подпространстве, но из-за выхода из строя Ч-блоков, растет диссонанс гравитационных волн и компенсировать его не чем. Через семьдесят пять часов «Странник» превратится в маленькую сверхновую звезду.

— Ремонтная бригада роботов, — сказал Кот.

— Ремонтная бригада не в счет. Их процессоры были заменены на процессоры с Ч-связями. Теперь они — груда металлолома. Уровень радиации в агрегатном отсеке таков, что даже при работе в тяжелых скафандрах, никто из людей в живых не останется.

— Остановить реактор мы тоже не можем, так? — спросила ее Кофман.

— Без Ч-блоков нет. Как только прекратится энергообеспечение, «Рубеж» схлопнется, компенсировать гравитационную волну нечем — нас разнесет в пыль. Роботы-ремонтники находятся в агрегатном, самим их ремонтировать не вижу смысла — время потраченное на ремонт роботов, их наладка, будет не меньше времени, необходимого для смены самих Ч-блоков непосредственно… людьми. Я назвала семьдесят пять часов, но это максимально критично. Считаю, что заменить Ч-блоки следует не позднее, чем через шестьдесят часов. Такова ситуация.

Некоторое время все находившиеся в кают-компании, хранили тишину, молчали.

Роберсон вернулась на свое место.

Собравшиеся в кают-компании несколько минут хранили молчание.

Потом заговорил капитан:

— Осталось решить, кто пойдет. И еще. Сколько весят Ч-блоки?

— Сто девяносто пять килограмм, — ответила Роберсон: — И, кстати. Тяжелые скафандры высокой защиты, не подойдут — слишком громоздки, и не поворотливы для такой работы. Думаю, что оптимальными будут скафандры среднего класса, правда защита у них намного ниже.

— Необходимый состав ремонтной бригады решим сейчас. Второго шанса не будет. Два условия понятны — дублеры не идут и в бригаде, помимо остальных, должны быть один инженер и один ядерщик. Это обязательно.

Неожиданно поднялась из кресла Галина Сергеевна Вяземская.

— Запишите меня, — сказала она спокойно: — Буду у себя.

И она вышла…

В агрегатный отсек ушли шестеро: Инженеры — Клиффорд и Дженнифер Роберсон, ядерщик Галина Вяземская, биолог Сарра Грассо и астрофизики — Виктор и Марина Петровы.

В десять часов утра за ремонтниками, облаченными в скафандры «Орион-5», закрылся переходной люк в агрегатный отсек.

В инженерный отсек, откуда велась связь с ремонтной бригадой, дублеров не допускали.

Спустя три часа они вернулись. Герман и Бэй Цзо, одетые в скафандры, встретили их у переходного люка.

Сенчин, упрямо напирая на Кота, пытаясь сдвинуть его с места, расхлюстанный, с покрасневшим лицом и шальными, влажными от слез глазами, озлобленно шипел сквозь зубы, державшему его за грудки, второму пилоту корабля:

— Пусти! Там тетя Галя… Про-о-очь!..

— Бодливый ты, дурак, — беззлобно отвечал Семен Кот, не сдвигаясь с места: — В руки себя, возьми. Слякоть… Ну?

А через двое суток, состоялись похороны — уложенные в белые контейнеры тела шестерых ремонтников через шлюзовую камеру, со второго участка технического уровня, отправили в бездну.

«Странник» продолжил свой путь дальше.

Глава седьмая Твердь. В тот же день, когда заболел Фолк. Сенчин

Они всегда, когда на улице было тепло, собирались по выходным, здесь во дворе, за деревянным обшарпанным столом, часа за два до обеда, поиграть в шахматы или домино.

Еще тихий, утренний двор, хранил прохладу прошедшей ночи, но солнце, поднимаясь выше крыш, покосившихся сараев, согревало сидевших за столом, обещая к обеду славный теплый денек. Тишину утра нарушал лишь нарастающий шум скандала, доносившийся из открытой форточки окна на первом этаже соседнего, недавно выкрашенного в зеленое, двухэтажного барака. Мужской бас, женский голос, срывающийся до визга, и редкие, решительные звуки бьющейся посуды.

— У Тербея опять денек задался, — произнес Носатый Нод, задумчиво держа в руке черную ладью.

Настоящее же имя его было — Фис Нуум, и на прозвище свое он сильно обижался. Было ему за шестьдесят лет, жил Носатый Нод на втором этаже угловой квартиры и держал хомяка.

Большие очки в роговой оправе сильно увеличивали его глаза и, в добавок к этому, у него имелся крупный нос, что и послужило причиной для прозвища.

Из-за утренней прохлады Фис Нуум ежился, стараясь поглубже втянуть голую шею в воротник старого синего свитера.

Двое других, сидевших за столом рядом с Фисом и Сергеем, были Ямо Якаш — белобрысый, двадцатишестилетний парень с соседнего двора, с острым носом и смешливыми глазами, в темно-зеленой теплой рубахе и серых брюках, да Роко Си, наверное, ровесник Фису Нууму — крепкого телосложения, в желтой протертой на локтях до дыр, рубахе и старом черном трико — всегда держался бодро и казалось, никогда не мерз.

— Чего уснул-то? — Не довольно проворчал Роко Си, глядя на застывшего в раздумьях Фиса Нуума: — Чать, ты не один, играешь. Проигрывай скорее и освобождай плацкарту!

— Обождешь, — ответил Фис и опустил свою черную ладью на шахматную доску.

— Точно? — спросил его Сергей.

Фис нетерпеливо затряс ладонями.

— Точно, точно.

— Тогда мат тебе, Фис! — произнес Сергей, убрал с доски Фисового «офицера» и поставил вместо него своего ферзя: — Партия.

— Ну и лапоть. — Роко Си рассмеялся, толкнул Фиса локтем под бок: — Двигай отсюда. Старый мерен, все проспал.

Они поменялись местами. И теперь Сергей должен был сыграть партию с Роко Си. Пока они расставляли по местам фигуры, Фис Нуум, он же Носатый Нод, он же Лапоть, с кряхтением, откинулся на спинку скамейки — широкую, необработанную доску, затянул:

— Да-ась. Удивляюсь я тебе, Роук, молодой и выпить не дурак, а в шахматы играешь мастерски.

— Тоже проигрываю, — ответил ему Сергей: — Иногда. Когда ты не спишь.

Роко рассмеялся низким грудным смехом, обидно подмигнул Фису.

— Поехали, — и Сергей сделал первый ход пешкой.

— Вот вроде бы игра как игра — шахматы эти, — Фис со значением ткнул указательным пальцем в чистое утреннее небо, шевельнул мясистым носом: — А поди пойми всю их, э-э…глубину. Комбинаций-то масса!

— Видал умника? — Роко Си смотрел на доску, по его небритому лицу, покрытому седеющей щетиной, гуляла задумчивая улыбка, оголяя во рту пустое место, где когда-то был верхний, передний зуб: — Просрал ты, свою комбинацию, лапоть. Поздно умничать.

Фис замолчал и над столом ненадолго, нависла тишина.

В разгар партии Фис вдруг встрепенулся, подался вперед, глаза его сделались «на выкат» и он провозгласил:

— Не мог человек шахматы придумать!

Белобрысый Ямо, тоже оживился, сказал:

— Точно, Фис. Это какие мозги надо иметь, что-бы такое придумать.

— Ладно — мозги, — Роко ухмыльнулся: — Чать, не такие лапти, как вы их придумали. Умничают тут, сидят — один слесарь, другой дворник.

— Я, сторож. — поправил его Фис: — А в молодости работал на изготовлении станков, замечу, не каким-то там — портным.

Роко много лет, портняжил.

— Ну, да, конечно, — задумчиво проговорил Роко, убирая с доски, белую пешку: — Тебя ко станку-то, поди, на пушечный выстрел не допускали. Вокруг, наверное, с тряпочкой ходил.

— Ядовитый-же ты, мужик. Что не скажи, обязательно облаешь. Дураки, лапти…

— А кто? Инженер, что-ли? — Роко хохотнул: — Ты про мозги дома хомяку своему расскажешь. Он у тебя скоро голосом человеческим заговорит. И сразу про мозги!

Ямо Якаш поднялся из-за стола, сказал как-бы оправдываясь:

— Пойду, схожу до своих. Я скоро.

— Иди, иди, родной, тебя, поди потеряли уже. — Роко неотрывно смотрел на шахматную доску.

Тот ушел.

— Насчет шахмат, ты правильно говоришь, Фис. — заговорил Роко: — Вряд ли шахматы от людей.

Фис воскликнул:

— Ну, что за человек?! Только, что насмехался…

— Ты — лапоть. Заводишь речи не для посторонних ушей. — Роко прямо посмотрел на Фиса: — Вот этот ушел, теперь и поговорить можно.

— А чем тебе, Ямо не угодил?

— А тем. — Роко посмотрел в ту сторону, куда ушел Ямо Якаш: — Живет не в нашем дворе, а у нас трется. Чего ради? Или он нам, ровесник?

Фис почесал свой нос, сказал:

— Ну, так-то оно, так. Но вроде, свой…уже.

— Ага, свой. — Роко кивнул: — Кому, только — непонятно. Вон — Точ Ких тоже был свой, а потом стали вдруг соседей забирать, друзей посадили и стал наш Точ Ких доносителем. Я с ним в одной школе учился, так он постоянно среди нас крутился — паскуда.

— Роко, выбирай выражение. — Фис предостерегающе, поднял руку.

— А здесь, кроме нас троих — ни кого. Не доверял, молчал-бы.

— Да я не о том. Нельзя так о покойниках.

— А, что он тебя укусит, что ли? Нельзя… Туда ему и дорога. — Роко следил за доской: — Под окнами, наверное, подслушивал, подсматривал. Ему надо было скоро на пенсию выходить. Материальчик, видимо, собирал. Гад.

— Роко!

— Да, ладно. — Роко отмахнулся от Фиса: — Хотя, конечно, полиция с утра все дворы облазила, допрашивают, ищут. А толку-то? Ну зарезали, ну ограбили. Нечего, по ночам шляться. Всяким, там…

Роко раздраженно сплюнул в сторону.

— По мне, так не скажи, нам сегодня Маца об этом, так и вообще — плевать. — продолжил он: — А вот, что Маруну нашему ночью бока помяли — это да-а…

И Роко рассмеялся.

— Я с его женой разговаривал, — доверительно сообщил Фис, любовно потирая свой нос: — Сказала, что его во дворе, перед подъездом обработали, да так, что она из под него теперь горшки выносит. Крепко его. И без передних зубов оставили. Так-то.

— Он ее постоянно лупит, — заметил Сергей.

— Теперь любить будет, — рассмеялся Роко.

— Хорошо, что Маруна еще дураком не сделали, — сказал Фис.

— А чего ты его, жалеешь то? — спросил Роко: — Стоял-бы он у подъезда целыми днями, и папироски спрашивал. А то, налепил сыну синяк в пол лица, а сейчас — страдает. Страдалец!

— А может хахаль жены, постарался? — философски предположил Фис: — Мало ли?

— Вряд ли. — Сергей посмотрел на окна второго этажа своего барака: — Она женщина порядочная.

Фис резко сменил тему, сказав:

— Что-то я давненько твою сестру не видел, Роук. Поругались, что ли?

Роко хмыкнул.

— Сестру. У меня таких сестер — пол города, — сказал он.

— Говорю-же — сестра. — Сергей переставил на доске пешку, полез в карман поношенного коричневого пиджака за пачкой папирос: — Троюродная. Сейчас работу ищет.

— Ладно, это не наше, как говорится, собачье дело — сестра, не сестра. Вежливая, здоровается всегда. Кстати, это не она твоему соседу всю рожу расцарапала? Так, слышал, что-то.

— Она, — Сергей прикурил папиросу и скосив глаза на уголек, попыхивал, распространяя вокруг, сизый дым: — За руками своими пусть следит.

— Молодец. — прокомментировал Фис.

— Да-а…. — Роко мечтательно посмотрел на распускающиеся листья ближайшего тополя: — Ладная она, такая дамочка. Ты с ней поаккуратней, Роук, а то мало ли… Будем мы потом с Фисом из-под тебя горшки выносить.

— Там для этого тетя есть, — рассмеялся Фис, счастливо.

Эту партию Сергей проиграл — в чистую.

Сели играть, Фис и Роко.

Через некоторое время Роко спросил Фиса:

— Ну и кто по-твоему, шахматы придумал?

Солнце начало греть по-хорошему. Фис уже не ежился, довольный, двигал своим большим носом. Два воробья прилетели и уселись на ветку старого клена, с любопытством поглядывали на играющих, обмениваясь коротким чириканьем.

— Чего это ты, вдруг вспомнил?

— Не договорили. — Роко прищурился на Солнце: — Ну, и? Выкладывай свои соображения, кладезь мудрости.

Было видно, что Фис собирается с духом — брови нахмуренны, взгляд стал упрямым. Он даже огляделся по сторонам, прежде, чем «выложить».

— Пришельцы. Их игра, — сказал он.

Роко с ухмылкой снял с доски Фисовского «офицера», произнес:

— Ясно. Понос от грязных рук, дети от мужа, а шахматы от пришельцев. Но вот с чего это, тебя осенило-то? Да еще, на лад моралистов. Слыхал, что о пришельцах в газетах пишут? Разговоры о пришельцах — вредные и не поддерживающие устои каст, а посему, преследуются по закону. Понял? По закону — лапоть. Вот, упекут тебя, куда подальше…В Гнилые кварталы.

— По закону, — проворчал Фис, поправил свои огромные очки и решительно сходил «конем», которого, в прочем, сразу-же потерял: — Говно этот закон!

— Фис, тише, — предостерег его Сергей.

— Что верно, то верно, — проговорил с расстановкой Роко: — Много у нас говнюков, оттого и законы говеные. Мат тебе, лапоть. Опять не о том думал. Роук, дай папироску, что-ли.

Сергей полез в карман за папиросами.

Через пол минуты, попыхивая папиросой, Роко Си продолжил говорить:

— Я не знаю, как там насчет шахмат — кто их выдумал, но пришельцы реальные. Мой шурин их видел.

Сергей даже растерялся, достал еще одну папиросу, закурил.

— Как это? — спросил он.

— Вот, Фис, посмотри на Роука, видал, как он глаза, вытаращил. Простая душа.

— А-а, шутишь.

— Серьезно говорю. Шурин видел, только не самих пришельцев, какие они из себя, а когда их корабль сел в горах.

Фис мстительно оскаблился и заявил:

— Трепло твой, шурин.

Неожиданно налетевший порыв ветра поднял удушливую пыль, разлился по заросшему сорняками двору, пыльными волнами. Роко закашлялся надрывно, чуть не выронил папиросу, Фис дважды чихнул, его очки сползли на нос.

Роко окутался табачным дымом, прищурился, глядя на Фиса, заговорил спокойно и уверенно:

— Я его на вранье не ловил. Да и сам кое-что видел.

Все молча ждали продолжения.

Роко не спеша затянулся папиросой, выпустил ноздрями две струйки дыма, продолжил говорить:

— На Восточной Гряде, километрах в пятидесяти от Железнограда, их корабль стоит.

— Ну-у…. — Фис часто заморгал, снял очки, начал дышать на стекла, вытирать, о свитер: — Я тебя тоже на враках не ловил, но…

— Можешь не верить, дело твое. Но он там до сих пор стоит, только вокруг него выстроили деревянные стены, вроде башни. Высокая, издалека видно. И офицерья там полным-полно, не подойти. Даже дорогу закрыли, что рядом проходит. Закрыли наглухо. Несколько поселков просто выселили. Так, что если сунешься туда, и поймают — беда. Долго своего хомяка не увидишь.

На голубом прозрачном небе — ни облачка, солнце весело отражалось от окон второго этажа барака, ветер стих.

— И что? — спросил Фис, надевая очки.

— Могут и пристукнуть — по тихому. Кто искать-то будет? — Роко посмотрел на шахматную доску и добавил: — А ты говоришь — шахматы.

Сергей с интересом слушал разговор, внимательно слушал.

— Ну и где они теперь, пришельцы-то? — спросил Фис: — Убили?

— Кто их убивать станет? Ну ты и лапоть. Держат в какой-нибудь закрытой тюрьме, а они им знания передают. — Роко огляделся по сторонам, потом наклонился к Фису и Сергею через стол, сказал, понизив голос: — Люди разное трепят. Я слышал, что не всех пришельцев поймали, некоторые успели сбежать. Ищут их, давно ищут. Только они не лапти, что-бы с дуру попасться.

— Упекут нас за такие разговоры. — Фис нервно побарабанил пальцами рук по обшарпанной поверхности стола, но по лицу было видно, что прекращать разговор о пришельцах он не хочет: — В департаменте дознания все мозги вышибут.

— А чего ты об этом так распереживался-то, будто у тебя есть, что вышибать?! Ладно, ладно — не злись, Фис. — Роко примирительно, широко улыбнулся: — По-дружески я. Может скоро и бояться-то будет некого.

— Думаешь? — спросил его Сергей, выкинув окурок папиросы в ближайшие кусты: — Думаю, что бояться всегда будет кого. Один кровосос уйдет, придет другой.

— Люди явятся, а не кровососы. — Роко покрутил в руке белую пешку, поставил ее в кучу сложенных горкой, шахмат: — И жизнь другая пойдет, и займов этих не будет, и отношение к людям станет человеческое. Точно говорю, вот увидите. Вообще-то, ожидается какая-то заварушка в городах, так-что если станет не спокойно, лучше сразу собирать вещички и тикать из города.

— Это тебе тоже твой шурин сообщил? — насмешливо спросил его Фис: — Давили нас, и дальше давить будут. Ты лучше про пришельцев давай.

— Про «давай» сказать? — Усмехнулся Роко: — Роук, угощай еще своими папиросами.

Сергей угостил.

— Я не знаю, когда именно они прилетели, но лет восемь назад это точно, — говорил Роко.

— Были бы живы, то обязательно явились бы. — Фис затряс указательным пальцем: — Шило в мешке не утаишь.

Роко фыркнул, сказал:

— Какой ты все-таки, умнющий мужик, Фис. Ты скажи, на какой фабрике таких, как ты выпускают, надо эту фабрику-то прикрыть. Лапоть.

— Вообще-то, Фис дело говорит, — заметил Сергей: — Времени много прошло.

— Хорошо, — примирительно произнес Роко: — Вот вам, двум лаптям, пища для размышления. Давно ли появились все эти, химические заводы? А машины теперь какие? Двадцать пять лет назад все газеты кричали о чуде прогресса — паровом двигателе, и что это за чудовище было? Помните? И вдруг, как в сказке, появились все эти автомобили и трамваи, заводов понастроили… Откуда? Ты знаешь, Фис, сколько времени надо, что-бы от простого изобретения до «железа» дойти? Здесь без подсказки не обошлось.

Фис почесал свой мясистый нос, поправил очки и неуверенно сказал:

— Так-то оно, так. Племянник мой служит матросом на броненосце, говорит им сейчас такие снаряды дают, по сравнению с которыми прежние пороховые — хлопушки.

— О! Больше племянника своего слушай… Кстати, о племянниках! — Роко с серьезным видом уставился на Сергея: — Ты, Роук, когда у своей тетки-то поселился? Лет, наверное, семь, восемь назад?

— А что? — Сергей изобразил непонимание.

— Ну, вот, все сходится. По времени, точно. Я раньше ни о каком племяннике от Тосии и не слыхал. Да, и в шахматы ты играешь, просто — блеск. А Фис, что скажешь? Чем наш Роук не пришелец?

Фис сплюнул в сторону, сказал:

— Да ладно. Тоже мне — пришелец. У него еще блевотина на манишке не обсохла. Не в обиду, Роук.

— Так он это, с горя! — Улыбаясь, сказал Роко.

И они оба громко рассмеялись. Сергей тоже смеялся вместе с ними. Дольше всех.

Следующую партию он выиграл.

Через несколько часов после посиделок во дворе с Роком и Фисом, Сергей стоял на перроне черного вокзала, в ожидании поезда.

Светка обещала вернуться сегодня северным экспрессом вместе с Мишкой.

Сергей нервничал, много курил — одну папиросу за другой.

На деревянных, недавно крашенных белой масляной краской скамейках, стоявших вдоль одноэтажного длинного, как пенал, старого здания вокзала, выстроенного из красного кирпича, сидели люди — мужчины и женщины с детьми, молодые и в возрасте, с тюками, чемоданами и коробками. Кто-то из них уезжал, кто-то кого-то провожал. Или встречал, как он.

У центрального входа в вокзал, прислонившись к разбитому косяку не закрывающейся деревянной двери, стоял полицейский — лет сорока пяти, полный, не высокого роста, в синем, поношенном мундире. Фуражку полицейский снял, оголив блестящую на солнце лысину, обмахивал ею вспотевшее испитое лицо.

Метрах в десяти от Сергея стоял мужчина, лет тридцати, одет он был в длинный черный плащ, черные брюки и черные же ботинки, на голове у мужчины, надвинутая на глаза, была одета серая широкополая шляпа, он как-то весь съежился, часто сморкался на рельсы, вытирая белым платком покрасневший острый нос, и казался больным.

Мужчина в черном плаще стоял ровно, как столб — нога к ноге, спина прямая, как доска.

«— Из военных.» — решил Сенчин, глядя на него.

Где-то вдалеке, за поворотом железнодорожных путей, гудел невидимый за густой зарослью кустов, в конце перрона, паровоз, на втором пути стоял «товарняк» и прицепленный к нему паровоз — старый, с белой окантовкой колес, выбрасывал в небо дым и пар.

Пахло мазутом и углем.

Сергей, вскоре забыл о «военном».

Мишка…

Они не виделись со дня высадки, когда разбегались кто куда, под грохотом выстрелов и криков, набежавших внезапно солдат и офицеров.

Столько лет прошло. Светка сказала, что Мишка располнел, но Сергей не мог представить его толстым.

Сенчин много расспрашивал Светку о Мишке, несколько раз мог переспрашивать ее об одном и том-же, чем выводил Ланину из терпения.

— Ты притворяешься или на самом деле — вот. — и Светка стучала костяшками пальцев по столу: — Склеротиком стал?

По ее словам, Мишка собирал передатчик, но дело шло плохо. Мишка сам говорил, что у него не хватает нужных знаний, и приходится «изобретать велосипед». В своем подвале Горин мог пропадать часами, корпеть над «кучей хлама».

«Куча хлама» — Светкин отзыв о создаваемом передатчике.

Жена Мишки, владелица богатого поместья, любила мужа до беспамятства.

— Как кошка, — говорила Светка, смеясь, и Сергей видел в такие минуты, как увлажняются от сдерживаемых слез, Светкины глаза: — Любого за него загрызет.

Мишкину жену звали Талья Зерх — из Белой Касты Распорядителей. Они почти безвыездно жили в усадьбе, в горах. Светка сказала ему, что Мишка говорит жене, что ему требуется для передатчика, а она заказывает это у своего родного дядьки — полковника артиллериста. Через него и документы раздобыла для мужа. Вспоминая тот день, Мишка рассказывал, ей:

— Да уж, скандальчик был будь здоров! Укатала она, дядю полковника, как школяра укатала. Он в ней души не чает.

Родители Тальи умерли давно, кроме дядюшки, родственников у нее не было.

Сам же Мишка, по Светкиным словам, в упомянутом «скандальчике» не участвовал, отсиживался в соседней комнате. О том, что Горин — пришелец, Талья знала.

Пребывающий поезд, оповестил всю округу о своем приближении двумя длинными, пронзительно высокими гудками. Люди начали подтягиваться от вокзала на перрон. Скамейки быстро пустели. Народу было неособенно много, обошлось без толкотни. Люди оживленно говорили друг с другом, несли вещи, выходили на самый край перрона.

И вот, из-за поворота, пыхтя и паря паром и окутываясь дымом, показался закопченный паровоз. Он тянул за собой длинную «колбасу» вагонов — грязно-синих, на окнах блеклые занавески, в открытых дверях вагонов стояли проводники, держа в руках, опущенные вниз, красные флажки.

Поезд черных каст.

На водяной цистерне паровоза красовалась эмблема — желтый круг с двумя белыми кружками в центре.

Никто не оповещал о прибытии поезда. Он приближался к перрону быстро и уверенно, оставляя позади себя в клубах пара и дыма, разрешающие семафоры.

Снова гудок и сразу второй.

Состав вкатился на первый путь вокзала со свистом и лязгом тормозных колодок, стуком колес и громким пыхтением, окутал ожидавших его людей густым белым облаком пара и быстро, замедляя ход, ушел в конец платформы.

Остановился.

Из открытых дверей вагонов, грязных от сажи и копоти, выпрыгивали проводники и следом за ними начали уже спускаться пассажиры.

— Стоянка пол часа! — Прокричал из вставшего рядом с Сергеем вагона, мужчина-проводник, весь какой-то помятый, не бритый, в светло-зеленой форме.

Пространство на перроне наполнилось шумом голосов и движением. Те, кто вышли из вагонов, держа в руках чайники и бидоны, побежали в сторону черного вокзала за кипятком, те же, кто собирался садиться в поезд, столпились у вагонов, протягивая проводникам бумажки билетов.

Люди обнимались, прощались.

— Куда ты прешь все это, папаша? — кричал проводник следующего вагона — здоровенный парень с красным пропитым лицом, пытавшемуся протиснуться сквозь толпу, седому низкорослому мужчине, державшему в руках большущие, перевязанные веревкой коробки и пинающему перед собой потертый коричневый чемодан: — Тут не «товарняк»…

— Сыночек, передай привет тете Мольше…

— Проходите в вагон.

— Билеты где? А, провожаете…

В этой короткой перронной кутерьме Сергей и увидел их.

Светка стояла к Сенчину спиной в легком розовом платье, в белых туфлях — смотрела в сторону «головы» поезда, а рядом с ней, наступив ногой на не большой черный чемоданчик с железными углами, Мишка. Наклонив голову, он прикуривал папиросу, прикрывая ладонями горящую спичку.

Сергей еще издали начал улыбаться им, пробирался через толпу по ногам, чемоданам, собирая возмущенные крики и ругань окружающих людей.

Мишка!

— Может, — говорил Мишка, глядя на Сенчина осоловевшими от вина, глазами.

Обсуждали собираемый Мишкой передатчик — может или нет, Мишка довести передатчик «до ума».

— Может и смогу. Может… Слово-то какое. Может на заднице прыщ вскочит. Простите.

Светка звонко рассмеялась. Она сидела рядом с Тосией Вак, положив руки на стол. Сергей устроился на шатком стуле, напротив Мишки, а рядом с Гориным, по правую его руку, сидел Эвол Кюмо.

Тускло горела лампочка под потолком, за окном стемнело.

На столе — самовар, уже остывший, две открытые бутылки вина, бокалы, тарелки с закуской — сидели давно.

Эвол Кюмо во все глаза смотрел на разглагольствующего Горина, изредка нерешительно о чем-нибудь спрашивал.

Перед Сергеем стояла большая граненная поллитровая кружка, с крепким сладким чаем, из которой он периодически отпивал.

Эвол Кюмо, как и Сенчин, пил чай, только не из кружки, а из белой пузатой чашки.

— Я, — говорил Мишка, и примерившись, потянулся за зеленой бутылкой: — делом занимаюсь. Ты вот, Серега, знаешь, что такое — диод? Например.

— Элемент в электронике. — Сенчин отпил из кружки: — Сойдет?

— Голова. А чем его заменить, знаешь? О, не знаешь, — и Мишка неспеша опустошил свой бокал вина, выдохнул, продолжил: — Обыкновенной швейной иглой. Ну это грубо говоря. А конденсатор переменной емкости?

— Я — пилот. Ты свое дело сделай, а уж я тебя прокачу с ветерком.

— До ветерка, скажем далеко, — сказал Мишка.

Он расстегнул верхние пуговицы своей коричневой в клетку рубашки, икнул.

— Надеюсь, скоро наладить связь со «Странником». Если-бы не Света со своим истеричным приездом, то может быть, даже на днях. — Он изобразил на лице, какое-то совершенно идиотское выражение и повысив голос, подражая Ланиной, воскликнул: — Я нашла его! Я его нашла!

— Паяц, — сказала Светка: — Тебе уже хватит пить.

— А по-моему, все прилично, — вступился за Горина Эвол.

Эвол Кюмо сидел за столом в обычном своем сером костюме. Его наглухо застегнутая белоснежная рубашка и не ослабленный узел галстука, вызывали в Сергее уважение и сочувствие.

— Это пока, — сказала Светка: — Вы его еще не видели во всей красе.

— Светлана, перестаньте распространять обо мне гнусные сплетни. — Мишка, чуть наклонился в ее сторону, лицо серьезное, интеллигентное.

— Значит мы скоро улетим с Тверди, — задумчиво произнес Эвол: — Откровенно говоря, за столько лет ожидания, уже и надеяться перестал.

— Скоро. — Мишка посмотрел на Эвола, потянулся за бутылкой, но Ланина отодвинула его руку: — Предлагаю всем, переехать к нам в горы, в усадьбу. Будем в месте, так безопаснее.

В дверь комнаты, постучали.

— Ты кого-то ждешь? — спросил Сенчина, Мишка.

— Нет. Я открою.

Сергей встал из-за стола и подойдя к двери, открыл ее, выглянул в темный коридор. Там стояла Угла Тока в теплом, темно-синем халате, на плечах шерстяная белая шаль.

— Роук, к тебе гость. Открыла вы не слышите.

И она, отвернувшись, пошла по коридору к себе в комнату, а из темноты выдвинулась черная фигура в плаще.

— Можно? — Хрипло спросил гость и Сергей отступил в комнату, пропуская визитера.

Это был тот самый «военный» с черного вокзала, что привлек внимание Сенчина.

Незнакомец прошел в комнату и остановился перед столом — вид болезненный, плащ застегнут. Он сдвинул свою серую шляпу на затылок, стоял и молча смотрел на сидящих за столом.

— Вы к кому? — Спросила его Тосия Вак.

Ее голос был был ровным и спокойным. Наверное, таким вот голосом она разговаривает у себя в больнице с пациентами и только ее глаза приобрели смешанное выражение страха и гнева.

— Можно? — Спросил незнакомец, кивнув на пустующий стул Сергея.

Не дождавшись разрешения, он сел за стол, снял шляпу и положил ее себе на колени.

Мишка с пьяным интересом разглядывал гостя.

В молчании прошла целая минута.

— Так вы, все-таки к кому? — Снова спросила его Тосия Вак.

Гость продолжал молча смотреть куда-то мимо Мишки, едва заметно дрожа под своим черным застегнутым плащом.

Похоже, что Горин рассмотрел в нем что-то, чего не увидели остальные, он взял бутылку, наполнил свой бокал до краев и расплескав розовое вино по скатерти стола, потянулся и поставил бокал перед гостем, сказал понимающе:

— Выпейте. Остальное потом.

Незнакомец выпил. Поставив бокал на стол, он произнес:

— Не знаю с чего начать. Не уверен, все ли из вас в курсе дела. — Он пожал плечами: — Проблема.

Горин вторично наполнил стакан, поставил перед гостем.

— Прекрати. — Светка сдержанно посмотрела на Мишку, потом перевела взгляд на незнакомца, спросила: — Вы, собственно, о чем?

— Я? — незнакомец закашлялся: — О чем я? Вы все хорошо знаете друг друга?

— Вы ненормальный? — В лице Светки появилось выражение вызова: — Или вы уходите по-хорошем, или мы позовем полицию.

— А-а, полиция, — протянул равнодушно гость: — Это ни к чему.

— Он офицер, — произнесла Тосия Вак и Сергей услышал металл в ее голосе: — Наверное, капитан? Не ошиблась?

Гость удивленно посмотрел на нее, ухмыльнулся и ответил:

— Кхм. С сегодняшнего дня — майор. Что, сильно заметно?

— Мне да.

— Ого! — Это Мишка.

Горин даже задержал руку с бокалом на пол-пути ко рту, но все-таки донес его.

Эвол и Ланина молчали.

— Странник. Земля, — отчетливо произнес гость: — Вам это о чем ни-будь говорит?

У Сенчина от услышанного перехватило дыхание.

«— По башке, — подумал он: — А там, видно будет…»

— Говорит, — произнес Горин.

Он в упор смотрел гостю в лицо.

— Это нам ни о чем не говорит, — выговорила Светка и было видно, как в ее взгляде страх и ненависть борятся друг с другом: — Пошел вон!

Горин махнул на нее рукой, был уже сильно пьян, сказал:

— Он знает, и он здесь. Оди-ин. Мы не арестованы. Нас бы с радостью взяли за шиворот.

— С радостью. — Гость вытер ладонью вспотевшее лицо, его знобило: — Хотел выяснить. Все ли знают предмет разговора.

— Все, — ответил Мишка.

Сенчин стоял за спиной незнакомца, глядя на его коротко стриженную голову, черные волосы «ежиком».

— У меня к вам, э-э…. дело.

— Какое? — Глаза Мишки прищурились.

Гость сказал:

— Я ведь поначалу, как думал? Ворвусь, всех мордой в пол. С наскока. Хм. Дело обычное. Надо же. Вот так просто пришельцы ходят на работу, гуляют, встречают друг друга на вокзале. Меня встречать некому. Я пришел потому, что хочу уйти с вами. Все равно куда. Если возьмете меня, конечно.

Мишка откинулся на спинку стула, сказал:

— Не тайное общество, а проходной двор. И что? Так сильно припекло? Сослуживцы подсиживают или провинились чем?

Щеки офицера покраснели от вина, взгляд блестящих глаз затуманился и он заговорил, как в бреду:

— Они всегда жрали друг друга. Всегда, но сейчас все станет намного хуже. Месяц, два… И начнется бойня. Опасные животные. Я сделал это, я там был. Как один из них. Да, я стал одним из них. Один выбор — уйти. Навсегда. Как можно дальше отсюда. С вами.

Мишка пьяно усмехнулся во весь рот и заявил:

— С нами получится достаточно далеко.

Все произошло быстро. Резким движением руки, наотмаш, Ланина с силой залепила гостю звонкую оплеуху, размахнулась, что-бы ударить второй раз, но Тосия Вак схватила ее за запястье, потянула к себе.

Незнакомец никак не среагировал.

Только голова мотнулась.

— Что, совесть заела? — Светка с искаженным ненавистью лицом, пыталась встать, но Тосия Вак удерживала ее: — Сбежать захотел? Гад, рожа офицерская, мразь! — слезы потекли из широко раскрытых глаз Светки: — Гады, какие-же вы, все — гады. И не надейся, не отмоешься — никогда!