Пять лет жизни

Марио Бенедетти - ПЯТЬ ЛЕТ ЖИЗНИ

Рауль исподтишка взглянул на часы. Так и есть: пять минут первого. Надо сейчас же

уходить, а то закроют метро. Каждый раз одно и то же. Когда всем наконец надоедают

шутки дурного тона и старые анекдоты, когда тоска по родине переполняет душу и

передается другим, кто-либо под ее влиянием, а может быть, просто оттого, что выпил

лишнее или бессознательно стремится привлечь к себе внимание, начинает разговор по

душам. Или какая-нибудь женщина вдруг хорошеет, делается ласковой, интересной... А

то один из ветеранов тертулий, чаще всего анархист старого закала, начнет вдруг

рассказывать, увлекательно и, разумеется, с прибавлениями, как бились за каждый дом в

гражданскую войну защитники Мадрида. И вот всякий раз, именно когда

начинается что-то стоящее, Рауль нарушает общее настроение. Он встает, бережно

снимает со своего плеча нежную и энергичную женскую ручку, со смущенной улыбкой

говорит: «Что делать? Настал роковой миг» — и начинает прощаться, то есть целовать

девушек и хлопать по плечу мужчин. Он боится, что закроют метро. Остальные могут еще

посидеть: одни живут близко, у других — весьма, впрочем, немногих — есть машина. Но

Рауль не в состоянии позволить себе такую роскошь, как такси, а тащиться пешком чуть

ли не через весь Париж от Корантэн-Сэльтон до Бон-Нувель ему вовсе не улыбается

(Раулю уже пришлось однажды совершить этот дурацкий подвиг).

Итак, Рауль наконец решился. Взял руку Клаудии Фрейре, доверчиво лежавшую на его

колене, и тихонько переложил на спинку зеленого дивана. Но сначала (чтобы Клаудия не

обиделась) один за другим перецеловал ее тонкие пальцы. Встал и сказал, как всегда:

«Что делать? Настал роковой миг». Пришлось выдержать еще дежурную остроту

Аугустина. Тот насмешливо свистнул, закричал: «Наша Золушка должна бежать домой.

Ее дом далеко-далеко. Попрощайтесь с Золушкой! Почтите ее минутой молчания. Смотри

не оброни туфельку сорок второго размера». Как обычно, все расхохотались. Рауль

расцеловал горящие щечки Марии Инее, Клаудии, Натали — единственной француженки

в их компании,— неожиданно свежие щеки Ракели и подошел, по заведенному порядку, к

хозяевам — типичным боливийцам. Поблагодарил за приглашение, крикнул: «Чао,

друзья!» — и вышел.

Похолодало, Рауль поднял воротник плаща. По улице Ренан он почти бежал — и чтобы

согреться, и чтобы не опоздать, было уже четверть первого. Он успел к последнему

поезду — юркнул в метро, сел в последний вагон, нахохлился, съежился. В вагоне, кроме

него, не было ни души, и Рауль ощутил какое-то странное удовлетворение. Проплыли

мимо шестнадцать пустынных станций, и наконец — «Сен-Лазар», пересадка. Рауль ехал

и думал о том, как трудно работать во Франции писателю-нефранцузу (в данном случае

то, что он уругваец, не имеет значения, важно, что не француз). Он должен вжиться в

обстановку, понять и почувствовать этот город, этих людей, это метро. И тут же решил,

что последний поезд метро — вполне подходящий сюжет. Например, кто-нибудь в силу

каких-то неожиданных обстоятельств оказывается на всю ночь запертым в метро. Один.

Или нет—лучше с кем-то вместе, а еще лучше — с кем-то, кто ему дорог. Надо придумать

еще фабулу, но сюжет, безусловно, годится. Не для него, конечно. Он не знает

подробностей, мелочей, пустяков, известных любому парижанину. Писать, обходя их, не

упоминая,— это значит наверняка оказаться в смешном положении. Как именно запирают

метро? Свет гасят или нет? Сторож какой-нибудь имеется? Кто-то обходит

платформы, чтобы проверить, не остались ли где люди? Насколько проще было бы, если

б сюжет рассказа развертывался, например, в последнем автобусе № 173, который ходит

в Монтевидео от площади Независимости до улиц Италия и Пеньон. И не в том дело, что

там он знает все подробности, нет, просто он знает, как сказать главное и какие именно

ввести детали.

Все эти мысли еще вертелись в голове Рауля, когда он выскочил из вагона на станции

«Сен-Лазар» и снова побежал, чтобы пересесть на линию «Порт-де-Лила». На этот раз

вместе с ним бежали еще несколько человек, но они сели в другие вагоны. Рауль опять

вскочил в последний, чтобы выйти на «Бон-Нувель» ближе к выходу. Но в вагоне Рауль

оказался не один. В другом конце он увидел девушку. Рауль принялся внимательно ее

разглядывать. У него была такая манера смотреть на женщин — словно реестр

составлял по всем статьям. Тем более что девушка оказалась весьма привлекательной.

Но она не глядела на Рауля, не садилась, хотя все места были свободны, и не отводила

глаз от объявления, в котором строго предписывалось всем французам, желающим

провести отпуск за границей, заблаговременно оформить необходимые документы.

Девушка, заметил Рауль, озябла, так же как он (пальто на ней светлое, легкое не по

сезону и шерстяной шарф), хочет спать, тоже как он, торопится скорее доехать — опять

же как он. Словом, родственные души. Рауль давно уже собирался завести более или

менее прочную связь с какой-нибудь француженкой — это незаменимое средство по-

настоящему ощутить живой язык. Но почему-то не получалось. Все его знакомые — и

женщины, и мужчины — были латиноамериканцы. Не удавалось вырваться за пределы

родного землячества! Зачастую, конечно, латиноамериканцы надоедали друг другу, и все

же, говоря откровенно, они не могли не встречаться. Надо же поговорить с кем-то о

Куэрнаваке, Антофагасте, Пайсанду или Барранкилье, пожаловаться, как трудно войти в

жизнь французов, хотя, по правде говоря, никто и не пытался. Научились читать

передовые в «Монд» да меню в столовой самообслуживания, тем дело и кончилось.

Доехали наконец до «Бон-Нувель». Девушка и Рауль вышли через разные двери и оба

направились к выходу на улицу Мазагран. Остальные пассажиры ушли в сторону Фобур-

Пуассоньер. Рауль шел следом за девушкой, все время на одном и том же расстоянии.

Постукивали ее каблучки, и звук этот странно разносился по пустым переходам. Рауль

ступал бесшумно в туфлях на каучуке. Дошли до выхода. Решетка была заперта на

висячий замок. Раулю стало смешно — напрасно он мчался бегом почти всю дорогу. И

тут девушка вдруг воскликнула: «Диос мио!» Да, да, именно «Боже мой!», по-испански. И

повернула к нему испуганное лицо. Снаружи несся раскатистый храп какого-то бродяги.

Он расположился недалеко от решетки и крепко спал. «Не волнуйтесь,— сказал Рауль,—

другой выход должен быть открыт». Услыхав испанскую речь, девушка, видимо,

приободрилась. Но ничего не ответила. «Идемте скорее»,— сказал Рауль и кинулся

обратно. Опять они бежали вдвоем по пустой платформе. Свет горел вполнакала. Какой-

то человек в комбинезоне крикнул, чтоб шли скорее, сейчас тот выход тоже закроют.

Рауль вспомнил свои размышления о сюжете. «Теперь я мог бы написать такой рассказ,

— подумал он.— Все подробности налицо». Девушка почти плакала, но бежала, не

останавливаясь. Сначала он хотел обогнать ее, посмотреть, открыт ли выход на Фобур-

Пуассоньер, потом решил — нет, невежливо оставлять ее одну в пустых полутемных

коридорах. Добежали до выхода. Решетка была заперта. Девушка обеими руками

ухватилась за прутья. «Мсье, мсье!» — закричала она. Но никакого мсье не было и в

помине. Даже бродяги не было, не то что мсье. Ни души вокруг. «Ничего не поделаешь»,

— сказал Рауль. По правде говоря, он был вовсе не против остаться здесь на всю ночь с

этой девушкой. Жаль, правда, что она не француженка. Подумать только: целую ночь

можно было бы практиковаться во французском, и в таком приятном обществе!

«А там ведь был какой-то человек!» — вдруг вспомнила она. «Верно. Что ж, пойдемте

поищем его,— ответил он вяло.— Но может, вы подождете здесь, а я его отыщу?» «Ах

нет, пожалуйста, я пойду с вами». Она чуть не умирала от страха. Опять лестницы,

переходы... Теперь они не торопились. Девушка, кажется, совсем упала духом. На

платформе, разумеется, никого не оказалось. Они покричали, но даже эхо не ответило.

«Ничего не поделаешь,— повторил Рауль,— придется смириться». Он, видимо, возлагал

большие надежды на смирение. «Давайте устроимся по возможности с удобствами. В

конце концов, если бродяга может спать с той стороны решетки, почему бы нам не спать

с этой?» «Спать?» — переспросила она таким тоном, будто Рауль предлагал ей что-то

совершенно немыслимое. «Конечно».— «Спите, если хотите. Я не могу».— «Ну нет, тогда

и я не буду. Еще чего не хватало! Раз уж вы не хотите спать, давайте разговаривать».

В конце платформы горела лампочка. Они направились туда. Он снял плащ и предложил

ей. «Нет, ни за что. Вы-то как же?» «Я не мерзну»,— соврал он. Плащ он положил рядом

с ней, но она не взяла. Они сидели на длинной деревянной скамье. Рауль взглянул ей в

лицо и невольно улыбнулся — такой был на нем написан страх. «Эта история очень

осложнила вам жизнь?» — спросил он просто так, для разговора. «А вы как думаете?»

Помолчали. «Надо хоть как-то освоиться с этим глупым положением».— подумал он.

«Что ж, может, для начала представимся друг другу?» «Мирта Сиснерос»,— сказала она,

но руки не подала. «Рауль Моралес. Уругваец. А вы » аргентинка?» — «Да, из Мендосы».

— «А что вы делаете в Париже? Стипендиатка?» — «Нет. Рисую. Вернее, рисовала. Но

приехала я так, без всякой стипендии».— «И больше не рисуете?» — «Дома я очень

много работала, накопила денег и приехала сюда. - Но здесь, только чтобы прокормиться,

приходится так работать... Не до рисования. Полный крах, и вдобавок нет денег на

обратную дорогу. Не говоря уже о том, что вернуться — значит признать свое |

поражение. Ужас!» Он ничего не ответил. Сказал просто: «А я пишу». И, прежде чем она

успела задать вопрос, добавил: «Рассказы». «А! У вас есть книги?» — «Нет, я печатаюсь

только в журналах».— «И здесь вам удается писать?» — «Да, удается».— «Получаете

стипендию?» — «Нет, тоже не получаю. Приехал два года назад. Дали премию на

журнальном конкурсе. И остался. Перевожу, печатаю на машинке, все делаю, что дают.

Тоже нет денег на обратную дорогу. И тоже не хочется признать, что потерпел

поражение». Она дрожала от холода и наконец решилась — накинула на плечи его плащ.

К двум часам ночи они уже переговорили о многом: о своих денежных делах, о том, как

трудно приспособиться к жизни во Франции, о хитрости и скупости французов, о

достоинствах и недостатках уругвайцев и аргентинцев. В четверть третьего он предложил

перейти на «ты». Она немного поколебалась и согласилась. «У нас тут нет ни шахмат, ни

карт,— сказал Рауль, — никаких дурных намерений в отношении тебя у меня не имеется.

Давай вот чем займемся: расскажи мне о своей жизни, а я расскажу тебе о своей.

Хочешь?» — «Жизнь-то у меня очень уж неинтересная».— «И у меня тоже. Интересное в

жизни было давно, а может, его выдумали недавно». Она хотела, видимо, что-то сказать,

но вдруг начала чихать... и раздумала. «Ладно, сейчас ты увидишь, до чего я чуткий и

уступчивый. Давай я начну первым. А после, если ты не уснешь, наступит твоя очередь. И

еще учти: даже если уснешь, я не обижусь. Договорились?» Последние слова оказались

самым ловким ходом с его стороны, они сразу внушили девушке симпатию.

«Договорились!» — сказала она, доверчиво улыбаясь, и на этот раз протянула ему руку.

«Пункт первый: родился пятнадцатого декабря, ночью. По словам моего старика, в самую

бурю. Тем не менее характер у меня, как видишь, не такой уж бурный. Год рождения:

1935. Место рождения? Тебе, может быть, неизвестно, в прежнее время принято было как

непреложный закон: почти все жители Монтевидео рождались в провинции. Теперь-то уж

нет, рождаются, как ни странно, и в Монтевидео. Я с улицы Солано Гарсия. Ты, конечно,

не знаешь. Пунта-Карретас. Все равно не знаешь. Ладно, проще говоря, с побережья.

Ребенком я был — горе горькое. Не потому, что единственный, а очень уж дохлый. Вечно

хворал. Корь у меня была три раза, ну и достаточно, остальное ты легко можешь себе

представить. И скарлатина, и коклюш, и свинка. То я совсем помирал, то вроде как

начинал выздоравливать. А если был на ногах, то вечно мучился насморком».

Рауль рассказал немного о детстве (школа, красивая учительница, кузины-насмешницы,

ласковая тетушка, пирожные с запахом нафталина, расстройство желудка, недоступный

мир взрослых и тому подобное). Он хотел продолжать рассказывать дальше, но вдруг

понял: все мало-мальски яркое в его жизни было в детстве. И тут же откровенно

признался в этом — может, его искренность покорит Мирту.

И Мирта поняла. «Ты не поверишь,— сказала она,— мне в самом деле совершенно

нечего рассказывать. Можно считать, что у меня просто нет воспоминаний. Ну что это за

воспоминания? Мачеха меня колотила (и то не очень, надо честно признаться), я ходила

каждый день в школу, мне это страшно опротивело, и тоже ничего особенного — в классе

я ничем не отличалась, да и не хотела. Были какие-то ребята из нашего квартала, я их

даже не помню толком, а потом в Буэнос-Айресе стояла целые дни за прилавком в

магазине на улице Коррьентес, продавала ручки и карандаши. И знаешь, что я тебе

скажу: вот я живу сейчас в Париже, бедствую, умираю от безнадежности, от одиночества,

и все-таки это, наверное, самое интересное в моей жизни».

Мирта глядела прямо перед собой. В полутьме Рауль заметил, что глаза ее полны слез.

Тогда невольно — настолько невольно, что, когда он спохватился и хотел остановиться,

было уже поздно,— Рауль протянул руку и погладил Мирту по щеке. Девушка ничуть не

удивилась, Раулю даже показалось, что она прижалась на минуту щекой к его руке. Он не

ожидал этого. В необычной обстановке они стали по-иному относиться друг к другу.

Некоторое время сидели молча, не двигаясь. Над головами слышался иногда глухой

топот, какой-то шум, стук—там наверху улица жила своей жизнью, такая далекая, почти

совсем забытая...

Рауль вдруг сказал: «У меня в Монтевидео невеста. Хорошая девушка. Но я не виделся с

ней уже два года, и вот, понимаешь, память о ней постепенно стирается, вижу ее как-то

неясно, расплывчато... Помню, какие у нее глаза, а вот, например, уши или губы уже не

знаю какие. Напрягаю зрительную память, и мне кажется, что у нее тонкие губы. А потом

вспомню, как их целовал,— вроде полные. Вот ерунда-то, правда?» Она ничего не

отвечала. Он продолжал настойчиво: «А у тебя есть жених, муж, друг?» «Нет», —

сказала она. «Ни здесь, ни в Мендосе, ни в Буэнос-Айресе?» — «Нигде».

Он опустил голову. На полу лежала монета, франк. Он нагнулся, поднял и протянул

Мирте. «Вот, храни в память об этой stil e Nacht». Она положила монету в карман плаща:

забыла, что плащ не ее. Рауль провел ладонями по лицу. «В сущности, зачем мне тебя

обманывать? Не невеста у меня там, а жена. Все остальное — правда. Измучился я, а

порвать все духу не хватает. Стоит только заикнуться в письме о разводе, она отвечает

длинными истерическими монологами, пишет, что покончит с собой, если я ее брошу.

Конечно, все это одни слова, я понимаю; ну а вдруг в самом деле покончит? Я гораздо

трусливее, чем кажусь с виду. Или заметно, что я трус?» «Нет,— отвечала она,— ты

выглядишь довольно храбрым, особенно здесь, под землей, да еще в сравнении со мной,

я-то все время дрожу от страха».

Рауль посмотрел на часы. Двадцать минут пятого. Последние полчаса они почти не

разговаривали. Рауль лег на скамью, подложил под голову черную из мягкой кожи сумку

Мирты. Она поглаживала время от времени его волосы, говорила: «Какой сквозняк». И

больше ничего. Рауль чувствовал: происходит какая-то прекрасная, изумительная чепуха.

И не нужна ему больше пошлая интрижка. Не надо портить эту небывалую,

неправдоподобную ночь... Без четверти пять. Рауль встал, прошелся по платформе, чтоб

размяться, взглянул на Мирту и вдруг сделал открытие: «Эта девушка — моя судьба». Ни

в одном из своих тщательно отделанных рассказов Рауль не допустил бы такой

банальной фразы. Но, к счастью, это не рассказ, это — на самом деле, можно себе

позволить подумать так. И он снова подумал: «Эта девушка — моя судьба». И вздохнул.

Вздох относился к только что сделанному открытию. Открытие наполнило душу Рауля

восторгом. Да что там душу! Всего Рауля, все его тело, уши, горло, легкие, сердце,

желудок...

Он не мог больше молчать. «Знаешь что? — нежно и взволнованно произнес он. — Я

отдал бы пять лет жизни, чтобы начать все сначала, вот здесь, сейчас. Я хочу сказать —

чтобы я развелся, чтобы моя жена примирилась с этим и не покончила с собой, чтобы у

меня была приличная работа в Париже и, когда откроют метро, мы вышли бы отсюда тем,

чем мы уже стали,— мужем и женой». Она неуверенно подняла руку, словно хотела

отмахнуться от какой-то тени. «Я тоже отдала бы пять лет жизни»,— сказала она. И

прибавила: «Не беда, все как-нибудь утрясется».

Подул сильный ветер. Оба чихнули. Ярко загорелось электричество. Метро начинало

свою повседневную жизнь. Рауль подержал зеркальце, и Мирта привела себя в порядок.

Он тоже кое-как причесался. Они медленно поднимались наверх, а навстречу уже

катилась первая волна пассажиров. Рауль подумал, что даже не поцеловал Мирту. Он

сам не понимал почему. Из скромности, что ли? Наверху оказалось не так холодно, как

накануне.

Не советуясь, они зашагали по бульвару Бон-Нувель к почте. «Ну, что же дальше?» —

проговорила Мирта. Рауль как раз собирался спросить то же самое. Но не успел. Девушка

в черных брюках и зеленом пуловере энергично махала им с той стороны улицы. Какая-

нибудь приятельница Мирты, решил Рауль. Знакомая Рауля, подумала Мирта. Девушка

перешла наконец улицу, подбежала к ним и заговорила громко, с мексиканским акцентом:

«Наконец-то я вас поймала, кретины. Весь вечер звонила, никто не подходит. Куда вас

носило? Мне нужен Эплтон. Ты можешь мне дать, Рауль? Или ты, Мирта?»

Они стояли неподвижно и молчали. Девушка снова набросилась на них: «Слушайте, не

будьте сволочами. Мне в самом деле позарез. Дали перевод, можете представить? Ну

что вы застыли, как два монумента, чтобы не сказать — как два идиота? Вы домой? Я с

вами». И она бросилась по улице Мазагран к Эшикье. Девушка бежала впереди, качая

бедрами. Рауль и Мирта молча шагали за ней. Они шли рядом, не касаясь друг друга, и

каждый думал о своем. Девушка свернула за угол, остановилась перед домом № 28.

Поднялись пешком на четвертый этаж (в доме не было лифта). Девушка остановилась

перед квартирой № 7. «Давай отпирай»,— сказала она. Привычным мягким движением

Рауль снял с пояса старое кольцо с ключами. Три ключа, как всегда, висели на нем.

Рауль вставил первый в замочную скважину. Ключ не поворачивался. Он вставил второй

— дверь открылась. Девушка ринулась к стеллажам, схватила книгу Эплтона,

расцеловала в обе щеки сначала Рауля, потом Мирту. «Надеюсь, к вечеру вы обретете

дар речи. Вы не забыли, сегодня мы у Эмилии. Захватите пластинки, please». Она

убежала, сильно хлопнув дверью.

Мирта опустилась в соломенное кресло. Рауль мрачно, прищурившись, оглядел квартиру.

Вот его книги с характерными пометками красным карандашом. Но есть и новые,

наполовину разрезанные. На стене его любимая репродукция — Миро. И еще

репродукция с одной картины Клее, о которой он давно мечтал. Три фотографии на

столе: родители Рауля, какой-то сеньор, очень похожий на Мирту... На третьей Мирта и

Рауль, обнявшись, стоят на снегу. По всему видно, что им очень весело.

С той самой минуты, как они встретили девушку, которой нужен был Эплтон, Рауль ни

разу не решился взглянуть на Мирту. А теперь посмотрел. Она ответила спокойным,

немного усталым и совсем несердитым взглядом. Но — поздно. Именно в эту минуту

Рауль окончательно понял: может быть, и не стоило разводиться с той, что осталась в

Монтевидео. Конечно, она была истеричка, вечно ей все не нравилось. Зато — умная и

настоящая женщина, а вот второй его брак начинает разваливаться. Нельзя сказать, что

он разлюбил эту худую, вечно зябнущую, беспомощную женщину, которая сидит сейчас в

соломенном кресле и смотрит на него. Но Рауль ясно видит, как мало в его чувстве к

Мирте осталось той чудесной, захватывающей, таинственной влюбленности, которую он

пережил пять лет назад в далекую, немыслимую, почти совсем уже забытую ночь, когда

по воле случая они оказались вместе, запертые на станции метро «Бон-Нувель».