Пятый representative

ПЕРЕХОД

А что же знали мы – подростки в это тревожное время?

Маргарита Алигер

Эренбургу удалось уцелеть. У Багрицкого и Светлова вряд ли это бы получилось. Еврейских писателей сажали и в Москве, и в Киеве, и в Минске с большим размахом. В это время на Лубянке и в Лефортово пытали активистов ЕАК. 12 августа 1952 года их казнили всех кроме одного – Лины Штерн. Она единственная спаслась в этой Лубянской мясорубке.

(из беседы следователя МГБ со всемирно известным ученым – академиком Линой Соломоновной Штерн, которой в 1949 году исполнился 71 год).

– Ты старая блядь. Мы знаем, зачем ты каждый год ездила за границу. Ты там вступала со всеми в половое сношение.

(из беседы министра МГБ Абакумова с академиком Штерн)

– Нам все известно! Признайтесь во всем! Вы – сионистка, вы хотели отторгнуть Крым от России и создать там еврейское государство!

– Впервые это слышу.

– Ах ты старая блядь! (Она удивилась, она получила хорошее воспитание и не могла понять, почему министр так легко перешел с ней на ты).

Мы обо всем этом не знали. На эту тему у нас дома не беседовали. Естественно, слухи об арестах дошли до нас. Мои приятели – Розенфельд и Файнгольд мне многое разьяснили. Кстати информацию, передающуюся из уст в уста, я получал не только от евреев, но и от своих русских и украинских приятелей. Травля космополитов шла повсеместно, во всех научных учреждениях, институтах и творческих союзах. Евреев не принимали на работу. Обстановка была напряженной. Космополитов увольняли, но все-таки, слава Б-гу, не сажали. В апреле эта кампания начала идти понемногу на спад. Очевидно это было указание нашего «отца и учителя». Иосифа Юльевича Каракиса, приятеля и соученика отца – крупного архитектора – одного из лучших преподавателей архитектуры, уволили из института. Отец был снят с руководства кафедрой, но звание профессора и члена-корреспондента Академии, несмотря на «беспаспортную бродяжническую деятельность», оставили. На должность заведующего кафедрой назначили некоего Кабанова – новоиспеченного кандидата искусствоведения из Москвы, который, по выражению историка архитектуры Виктора Васильевича Чепелика, «начал такое нести студентам», что его смогли выдержать с трудом полгода. Пригласили на это место академика Северова. Он продержался год. После этого отца вернули на руководство кафедрой, но на всякий случай приписали к его должности две буквы «и. о.» – исполняющий обязанности. Так всегда поступали начальники и кадровики, когда вынуждены были брать на работу засвеченных космополитов. На всякий случай, потому что может опять продолжится кампания, или космополит окажется еще и сионистом, и придется оправдываться. А у них всегда будет ответ перед начальством: «Да, мы сами, знаете ли, опасались, как бы он не начал вредную пропаганду, поэтому и взяли его как бы условно, как бы временно на и. о.».

Мой дядя – профессор живописи Михаил Аронович к этому времени уже ушел из института. У него космополитических настроений и отклонений ни в живописи, ни в биографии найти не смогли. Тематика тоже была безупречной, так как он писал натюрморты и пейзажи в «любимых местах Шевченко». Его работы двадцатых годов не сохранились – они погибли вместе со знаменитым в Киеве самым высоким зданием – домом Гинзбурга, где была его мастерская. Кроме того, ему негде было прицепить «и. о.», так как он нигде не работал – был вольным художником и пенсионером. Не напишешь же «и. о. вольный художник», или «и. о. пенсионер». Так его на всякий случай исключили из Союза художников за формализм, хотя все знали, что он реалист, о чем свидетельствовали его картины. Ничего не поделаешь – план по низкопоклонству нужно было выполнять и учебным институтам и творческим союзам, так как отчет об этом выполнении шел непосредственно к первому секретарю ЦК КП (б) У Никите Сергеевичу Хрущеву, а от него к Шепилову и даже к великому вождю и учителю.

Отец с нами не делился своими переживаниями. Он страшно осунулся, проводил ночи за письменным столом и, как я после от него узнал, писал оправдательные письма в ЦК КП (б) У с перечислением всего, что он сделал для советской архитектуры, и объяснением того, что от конструктивизма он отошел еще в 1933 году. На эти письма никто не отвечал. Очевидно их вообще не читали.

Отцу пришлось пройти еще одно чистилище в Академии архитектуры УССР. Там вся эта расправа проходила на заседании президиума Академии. В начале заседания встал парторг Академии и с большим пафосом заявил, что он не может сидеть за одним столом с «беспаспортным бродягой». Так как другого стола в зале не было, и президент Академии Владимир Игнатьевич Заболотный подверг сомнению это предложение (организации отдельного стола для «беспаспортных бродяг»), то дело окончилось просто большим осуждением и понижением в должности вышеуказанных «оголтелых космополитов без рода и племени». Отец говорил, что нет худа без добра. Когда окончились страшные времена гонений на космополитов, и к конструктивистам стали относиться крайне доброжелательно, тот же парторг использовал материалы, собранные им для разгрома проектной деятельности отца, как материал для написания собственной диссертации. Отец говорил, что был ему страшно признателен, так как ему удалось где-то откопать фотографии всех конструктивистских построек отца, запроектированных в двадцатые годы.

В школе на меня эти события не очень повлияли. Среди наших высокоидейных преподавателей борьба с космополитами соединилась с гонением на стиляг. И здесь и там предавали анафеме «тлетворное влияние Запада». Я не принадлежал к этому новому, столь модному течению. У нас основоположниками стиляжничества стали сыновья крупных министерских деятелей. У них у первых появились авторучки и иностранные зажигалки, так разительно непохожие на наши самоделки из ружейных гильз. Первую импортную, а скорее, трофейную авторучку принес в школу Коля Пирожок (Пироговский). Она произвела на нас неизгладимое впечатление. Это было толстое сооружение из пластмассы, отделанное под малахит. Впоследствии ученики стали приносить различные модификации таких авторучек, получивших в нашей среде название «самописок», хотя сами они ничего не писали. Мнения учителей разделились: одни считали, что авторучки нужно запретить, так как они портят почерк, другие были за то, чтобы разрешить. «Что это за ручка, что это за перо, – восклицали первые, – которым нельзя писать без нажима». «Зато не будет клякс и перепорченных, залитых чернилами тетрадей и учебников», – парировали другие. На Крещатике появилась специальная мастерская по ремонту авторучек, в которой сидел пожилой еврей с руками черными как у негра от постоянной возни с чернилами. У воров-карманников появилась новая профессия – «щипачи» – это те, кто специализировался на выдергивании ручек. Дело в том, что тогда в моде были рубашки-«бобочки» с кокеткой и нагрудными карманами, в которых и носили авторучки, что значительно облегчало работу щипачей. Щипачи работали в основном в кинотеатрах (особенно в детском кинотеатре «Чапаев» на Львовской площади) и на стадионе во время матчей.

Следующим шагом на пути к стиляжничеству стали узкие брюки-дудочки. Брюки сужали до такой степени, что их, как говорили нестиляги, приходилось иногда надевать с мылом. И наконец, завершался портрет стиляги туфлями «шузами» на «манной каше» – толстой белой или желтой каучуковой подошве. Их первым надел тоже Коля Пирожок. Это нам было недоступно. В магазинах продавалась обувь Киевской обувной фабрики № 1. Но спрос рождает предложение. Михаил Маркович – сапожник на Софиевской улице наклеивал за небольшую цену на советские туфли толстую резиновую подметку. Туфли после этого становились тяжелыми как гантели и совершенно неподъемными. Но что не сделаешь ради моды.

Прическа у стиляг была в виде кока. Ее лучше всех делали парикмахер Даня в парикмахерской на Большой Житомирской возле шестой школы и парикмахер Аркадий на площади Калинина. К ним всегда стояла очередь, вызывая зависть у прочих мастеров. Даня был очень гордым молодым человеком. «Что будем делать, – спрашивал он меланхолично, не глядя на клиента, – бокс, полубокс, польку, стиль?». Если молодой человек предлагал ему еще побрить зарождающуюся растительность, он также меланхолично спрашивал «Холодный или горячий компресс? Какой одеколон предпочитает клиент?». Естественно для нас, при наших скудных доходах (деньги на завтрак и кино) это была непозволительная роскошь.

Одевались мы довольно скромно, не носили шузы, папу называли папой, а не фазером, а маму – мамой, а не мазером, Крещатик остался для меня Крещатиком, а не Бродом, и я не ходил «прошвырнуться по Броду», а шел погулять по Крещатику. Стиляг у нас было мало, и они предпочитали не очень афишироваться. Откуда-то они доставали пластинки Гленна Миллера и Бенни Гудмена. Мы же выменивали различные свои мелкие дефицитные вещи на «буги на костях», то-есть джазовые пластинки на рентгеновской пленке, или просто покупали их. Эти пластинки играли неважно, и мы танцевали под них не буги-вуги, а линду. Таким образом конфликтов с дружинниками у меня не было: мне не пороли брюки-дудочки и не срезали кок на голове.

Зато моя дорогая Зопа весь свой нерастраченный пыл решила использовать для моего возвращения на путь истинный. Насчет «сачковать» уроки уже не могло быть и речи. Так что дефицитные фильмы в кинотеатре «Комсомолец Украины» на Прорезной прошли мимо меня. В былые времена я был одним из организаторов коллективных просмотров «Джорджа из Динки-джаза», «Судьбы солдата в Америке», «Тетки Чарлей», «Тарзана» и прочих так называемых «трофейных» фильмов. Мы приходили в четверть девятого к кассам, в половине девятого тетя Поля – уборщица нас впускала в кассовый вестибюль, и мы располагались «на нарах», то-есть рассаживались на штанкетах, и дожидались появления кассира, чтобы захватить первые ряды (во-первых, дешево, во-вторых, никто не мешает). Теперь эта лафа для меня кончилась. Но я и не очень переживал, так как «трофейные фильмы» тоже стали исчезать из кинотеатров. Они расползлись по дальним клубам, где демонстрировались только на вечерних сеансах.

Но это было еще полбеды. Наша Зопочка стала цепляться ко мне совсем уже не по делу. Если я путал какую-нибудь дату из нашей славной советской истории, она тут же заявляла:

– Да, ты этого не знаешь. Это естественно. Очевидно у тебя дома придерживаются других взглядов на историю нашей страны.

– Мы дома не беседуем на эту тему.

– Не груби. Яблоко от яблони…,

Перед майскими праздниками она остановила меня в коридоре и заявила:

– Говорят, что ты дружишь со стилягами. Я считаю, что в твоем положении это крайне опрометчиво.

– Во-первых, я не стиляга, как вы видите по моей одежде, а во-вторых, что это за положение у меня такое?

– Положение твое осложнено антипатриотической деятельностью твоего папаши (наверняка у нее был осведомитель в архитектурных кругах, так как в печати об этом пока ничего не было). А то, что ты носишь в школу лыжный костюм – это не показатель. Мне рассказали, как ты одеваешься на занятия танцевального кружка и что ты там танцуешь.

– Одеваюсь нормально и танцую то же, что и все.

– И еще мне говорят, что ты изображаешь учителей в самом непристойном виде. Кому нужны эти карикатуры на преподавателей? Карикатуры нужно рисовать на бездельников, тунеядцев, космополитов и стиляг. В общем я тебя хочу предупредить, что годовая тройка по истории тебе обеспечена.

Это было обидно, и в этом не было никакой логики. Бежать, бежать, бежать!..

Отгуляли майские праздники, оттанцевали на площадях вальсы, маршевые фокстроты и линду. Вот тут нужно отметить, что мощные протекторы на «шузах», поставленные Михаилом Марковичем сослужили свою службу. Ноги, хотя и плохо крутились и скользили, зато подошва была спасена. Нормальные подметки такой нагрузки на асфальте просто бы не выдержали. Хорошего напарника для перехода в другую школу найти было трудно. С друзьями расставаться не хотелось. Мои приятели Виктор, Валентин и, конечно же, Юра Колодиев по кличке «Граф», уходить не хотели. Наконец напарник нашелся. Эдик, тоже преследуемый Зопой, ждал только сигнала. Прошло еще несколько дней. В вестибюле я встретил Дончика – Сеню Донцова из девятого Б.

– Эй, Дончик! Стой, чувак!

– Какой я тебе чувак? Знаешь, что означает чувак? Чувак – это человек уважающий высокую американскую культуру. Это стиляги так себя называют. А какой же я тебе стиляга? Я простой босяк с Гончарки.

– Послушай, философ с Гончарки. Где можно найти Плебея в нерабочей обстановке?

– А я почем знаю?

– Почем, почем? По пузу кирпичем. Ты же живешь на Андреевском спуске, а мне сказали, что он там часто ошивается.

Плебей – это был наш директор Алексей Александрович. Он не так давно демобилизовался. Когда он пришел в первый раз в школу, на нем была военная форма и орденские колодки. Он вел урок истории у малолеток. Начал он его так:

– Ну что юнцы, я вам буду рассказывать интересные вещи из истории. Про гладиаторов слыхали, про Колизей – такой знаменитый цирк слыхали? Ну вот ты, например.

– Нет, про такой не слыхал. У нас сейчас на Красноармейской Московский цирк выступает, так там уголок Дурова.

– Плебей! А про Спартака вы надеюсь слыхали?

– Про Спартака! (общее оживление). Конечно слыхали. Три дня назад продул со свистом «Динамо».

– Ничего не продул. Счет был ничейный.

– Молчать. Хватит. Плебеи!

С тех пор кликуха Плебей твердо закрепилась за ним. Потрясенный полным отсутствием знаний истории древнего мира своими подопечными и слабым интересом к этому предмету, он начал пить горькую. Держался он как правило первые полдня до обеда, а потом, сообщив секретарше, что уходит в ГорОНО, исчезал. Злые языки утверждали, что где-то в нашем районе у него были свои собутыльники, очевидно более информированные в вопросах античной истории. Их местонахождение я и хотел выяснить у Дончика.

– Так где же его найти?

– Даешь авторучку – получаешь координаты.

– А не слишком жирно?

– Ну давай зажигалку.

– Медную, из гильзы на бензине?

– Возьми себе сам эту вонючку. Давай тогда лянду. Говорят ты классные делаешь.

– Да ты что – спятил? Это мы в пятом классе их били.

– А мне для младшего брата. И дашь мне еще рисунок Толи в пифагоровых штанах. Говорят, ты классно его изобразил.

– Хорошо. Завтра принесу. Так где найти Плебея?

– Знаешь, у нас на Андреевском спуске с левой стороны как спускаться вниз третий дом – четырехэтажный. В нем гастроном. Там перерыв с часу до двух. Вот к двум часам и подгребают туда ханыги отовариваться. И Плебей с ними. Берут на двоих или на троих и идут в следующий двор – там крытый проезд. Это если плохая погода. А если хорошая, то ниже Андреевской церкви на склонах есть с правой стороны площадка. Они там сидят и травят. И про лянду и рисунок не забудь, а то стукаться будем.

На следующий день мы с Эдиком, обсудивши после уроков все наши проблемы, связанные с переходом в другую школу, в начале третьего отправились на Андреевский спуск. Обогнув Андреевскую церковь, мы вышли на склон, на котором у нас всегда проводились «стукалки». Это был особый вид дуэли, на которую официально вызывал кто-нибудь из учеников своего одноклассника за какую-либо провинность или неисполненное обещание. Присутствовать на стукалке имели право все одноклассники. Чужих не допускали. Законы стукалок были строгими. Существовало три вида дуэлей, условия которых оговаривали заранее секунданты: до первой крови, до крика «хватит», до победного конца. Третий был особенно жестоким и использовался крайне редко в основном за капитальное оскорбление. Он заключался в том, что один из дуэлянтов должен был сбить с ног противника, и тот отказывался вставать на десять счетов (что-то вроде нокаута). Обычно в ходу было первых два варианта. Если дуэлянты явно отличались по весу и силе, стукалку не разрешали. В этом случае один из них мог представить замену. Решение по конфликту выносил заранее назначенный судья.

Наша боевая площадка была пустой. С нее открывался потрясающий вид на Днепр, Труханов остров и дальние заливы. Тогда еще не было ни Оболони, ни Русановки. Была поздняя весна. Широко разлился Днепр. Пригревало солнышко, на деревьях и кустах начали появляться листья. Уходить отсюда не хотелось. Мы пошли по тропинке в сторону заманчивого и сказочного дома Ричарда Львиное Сердце, который манил своими лесенками, башенками, сводами и переходами. Там жил в свое время наш приятель Виктор, и мы c шестого класса разыгрывали в подходах к этому дому под псевдосредневековыми сводами сцены из рыцарской жизни.

И тут мы услышали голоса. Рядом оказались еще две площадки. Одна из них была заселенной. Когда мы подобрались к ней, то обнаружили, что там сидят на магазинных ящиках три человека. На четвертом была постелена газетка. На ней стояла почти пустая бутылка «Московской», две бутылки «Бiлого мiцного» и один стакан, лежала порезанная отдельная колбаса и куски хлеба. Участники были уже хорошо «взямши». Чувствовалось, что мероприятие было серьезным. Вел кружок наш Плебей. Он произносил бурную речь:

– Что ты мне трындишь? Ты ж не знаешь, что такое школа. Да мне проще было командовать батальоном, чем этой школой, мать ее итти. В педсовете одни скандальные бабы. Один приличный мужик – физик, да и то каждое утро пьян в зюзю. Не может до обеда обождать, скотина. Химик пилит уборщицу, и об этом знает вся школа. А от меня требуют рассмотреть его моральный облик. Да на хрена мне сдался его моральный облик.

– Дак ты же ж директор, ты и командуй.

– Хорошо вам рассуждать. Разгрузили свои ящики до обеда и пошли бухать. А у меня педсоветы и опять нахальные бабы. Всем что-то от меня нужно: у одной много часов, у другой мало часов, а третью дети не слушают. Какие там дети – лбы здоровые. Дисциплины никакой. Так мой военрук их даже маршировать не научил, не привил любви к строевой подготовке. Тоже рохля – даже устава караульной службы не знает. Пороха не нюхал. Эти босяки его не слушают, – и тут он увидел нас. – О, а эти уже тут как тут. Плебеи! А вам чего здесь надо?

– Алексей Александрович, мы к вам.

– Как докладываете старшему по званию? Кругом марш! Доложить как следует.

– Да что ты при…ся к пацанам?

– Молчать! Ты что думаешь, что все вы умные, один я дурак? Не позволю.

– Так мы…

– Закройте рот и доложите как следует. Что вы физиономию вытаращили?

– Товарищ директор, разрешите обратиться.

– Это другое дело. Вы что думаете, мы здесь чаи распиваем или какаву? Мы обсуждаем с товарищами, что делать с вами, с детьми, покалеченными войной. Одни страдали здесь под немцами в оккупации, другие пухли от голода в эвакуации, недоученные, недокормленные, недовоспитанные. Вот и думаем. Ну взяли, конечно, позавтракать-перекусить, чтобы мозги лучше варили.

– Александр Алексеевич, нам срочно нужна ваша подпись.

– Чего, чего? Кру-у-гом. Шагом марш в школу. Завтра передадите через секретаря, – он не очень стеснялся создавшегося положения и своих компаньонов.

– Так нам срочно нужна ваша подпись на табеле.

– Какая подпись, какой табель? Еще рано, еще экзамены не кончились. Ну и дисциплина!

– Так мы едем поступать в мореходку, а там прием документов раньше, чем в других училищах.

– О, видите троглодиты, каких орлов воспитываю. – это уже относилось к собутыльникам. – Будущие капитаны дальнего плавания. А ну-ка, скажи мне вот ты, будущий кавторанг, когда правил Нерон?

– В первом веке нашей эры.

– Молодец, а теперь ты – в каком году было восстание Спартака?

– В 73-м до нашей эры, – эти несколько цифр мы выучили прежде чем идти к нему.

– Молодцы. Рапортуете четко, по-солдатски. Давайте ваши табеля. Ручка есть?

– Есть и ручка, и чернила.

– А что ж вы самописками не обзавелись?

– Доходы слабые, а за самописки знаете как дерут?

Он подписал табеля.

– Печать поставите в канцелярии. Ну, за счастливое плавание! – сказал он наливая стакан и поднимая его нетвердой рукой.

Но мы уже неслись по тропинке на гору. Новые бланки табелей не были проблемой. Утром червонец – к обеду табель. Собственно, мы себе позволили незначительную подделку – поменяли зоповскую тройку на пятерку. Мы считали что это справедливо, что это наша месть за все ее идейные и партийные козни. Дальнейшие события показали, что мы чересчур скромничали.

О нашем грядущем переходе мы молчали. С Зопой вели себя подозрительно преданно, что породило еще большие придирки. Свои карикатуры на учителей я пока спрятал. Через месяц мы отправились в новую школу – в 43-ю на Воровского. В канцелярии поинтересовались, с чем мы пришли, и предложили прямо идти в кабинет директора. В кабинете сидел обложенный стопками папок пожилой, весьма симпатичный мужчина.

– Вы хотите к нам в школу? В десятый класс? Отлично. Мы сейчас как раз комплектуем школу. Но не 43-ю, а новую. Она здесь рядом, на Артема. – Он посмотрел наши документы. – Что-то из вашей школы многие бегут, причем, что странно – в основном отличники. Вот, пожалуйста, только вчера приходили.

Он достал две папки. Мы увидели фамилии на обложках. Те еще отличники! Двое хулиганов из девятого Б. Их в этом году разбирали на педсовете и чуть не выперли за неуспеваемость. Очевидно они более смело воспользовались доверчивостью Плебея и сделали себе идеальные табеля со всеми пятерками. Если все перебежчики будут такими – это будет тот еще класс.

– В общем, пишите заявления и считайте, что вы приняты – я не люблю излишних формальностей. Дальнейшее покажет что вы за ученики. Приходите первого сентября в восемь тридцать прямо сюда. Отсюда строем мы пойдем в новую школу. А сейчас я хочу вам представиться. Я директор этой школы – Борис Андреевич Холодковский. Школа у нас небольшая – только старшие классы, не больше двадцати восьми человек в каждом классе. По всем вопросам можете обращаться прямо ко мне. Ваш десятый будет в школе один.

Мы с Эдиком, счастливые, выбежали на улицу. Впереди лето, днепровские пляжи, купание и катание на лодках. Должен сказать, что Борис Андреевич оставил по себе светлую память в моих воспоминаниях. Несмотря на то, что он не преподавал в нашем классе, каждый из нас мог обратиться к нему по любому вопросу. И он всегда готов был разобраться и оказать посильную помощь.

В молодости мы всегда быстрее отходили от страшных событий, происходящих вокруг нас. Волна борьбы с космополитизмом пошла на спад. Правда, арестованные еврейские деятели культуры были на Лубянке, но информация о них поступала весьма скупо. Партийное руководство страны увлеклось новой кампанией. Мощные силы МГБ в это время были брошены на Ленинградское дело, расследованием которого руководил Маленков, преданно и старательно выдвигая обвинения против Ленинградского руководства. Мощная волна страха сконцентрировалась сейчас в Ленинграде.

Сам же «отец и учитель» прославил себя тем, что в условиях упадка сельского хозяйства и легкой промышленности он опять предстал перед народом как благодетель. Во всех газетах печатались отзывы на постановление Совета Министров СССР «О новом снижении с 1 марта 1949 года розничных цен на товары массового потребления», подписанное «нашим великим вождем». На все продукты цены были снижены на 10 %. Но что больше всего приводило в восторг старшее поколение мужчин, и что нас пока мало трогало – это снижение цены на водку на 28 %.

Весь советский народ готовился к знаменательной дате, к всенародному празднику – 70-летию Генерального. Деятели искусства создавали новые произведения по этому поводу, крупные предприятия легкой промышленности готовили невиданные подарки. Нас это мало трогало. Поэтому после успешного посещения директора новой школы мы с Эдиком прямо отправились на пляж.

На пляж мы ходили почти ежедневно. Для этого не обязательно было собирать компанию. Мы переправлялись на катере (пешеходного моста еще не было), брали шкафчик в гардеробе на Трухановом острове, разоблачались до плавок, привязывали номерок к тесемке на плавках и чувствовали себя вольными птицами, перебираясь от одной группы знакомых к другой, плавая в теплой днепровской воде сколько хочешь и с кем хочешь и загорая в любой точке огромного пляжа.

Когда подбиралась интересная компания, мы запасались закуской и отправлялись надолго вглубь Труханова острова к Бабьему озеру. Называли его так, потому что вблизи него облюбовали себе место солидные дамы – любительницы загорать в обнаженном виде, что возбуждало неизменный интерес нашего юного мужского коллектива, однако приближаться к ним никто из нас не решался, так как дамы в этом отношении были весьма агрессивными. Когда Толик прошелся в их сторону, конечно «просто так, из чистого любопытства», его обматюкали, а одна из них погналась за ним с палкой. Вечером мы выбирались на Крещатик и дефилировали от филармонии до «свидетеля». Исключения составляли вечера симфонической музыки в Первомайском парке, которые я посещал с превеликим удовольствием, особенно когда дирижировал Рахлин.

Когда я днем выходил во двор, становилось немного грустно. Наша, когда-то дружная дворовая компания совсем распалась. Киря – мой учитель в части курения и жаргона, покровительствовавший мне во всех дворовых делах, неизменный голкипер нашей дворовой команды, уехал в мореходку, Тынду – босяка с необузданным характером, грозу всех интеллигентских подростков и большого любителя футбола, отселили из подвала куда-то на Шулявку, Баков, близкий, как он уверял, к банде Баранов, вообще исчез, Алеша Грабовский – интересный спортивный парень – застрелился в тире, остальные разъехались кто-куда на летние каникулы. Мы уже почти не гуляли в своем дворе. Иногда я ходил во двор на Золотоворотскую, где жили двое наших одноклассников, играть в волейбол через сетку и слушать пластинки Лещенко, которые крутил на балконе генеральский сынок Виктор. Тогда эти пластинки считались нелегальными. Под эту музыку на волейбольной площадке танцевали линду. На весь двор разносилось: «У самовара я и моя Маша», вызывая возмущение прочих жильцов. Но поскольку они были членами семей более низкого командного состава, они быстро затихали. Когда наша волейбольная игра сопровождалась бурными эмоциями и криками, какая-нибудь дама выходила на балкон и кричала нам: «Бездельники! Когда вы успокоитесь? Сейчас вызову милицию!». Но на этом все и заканчивалось.

Однажды, когда погода была явно не пляжной, я зашел за Аркашей, и мы пошли на Золотоворотскую играть в волейбол. Мяч попал одному из игроков под ноги, и он ударил его ногой. Раздался лязг разбитого стекла и крик. Мы вступили в переговоры с хозяином разбитого окна, клялись сегодня же найти стекольщика и вставить стекло за свой счет. Однако кто-то, очевидно, успел вызвать милицию. Когда появилась милицейская машина, мы все разбежались. На волейбольной площадке остался один Аркаша. Он не играл в волейбол и поэтому считал, что ему нечего бояться. Его и забрали вместе с мячом. На следующий день мы с Юрой, жителем этого двора, зашли к Аркаше домой. Дома никого не было. Его юная сестрица Марина прыгала на асфальте в одиночку по расчерченному мелом классу. Я поинтересовался у нее:

– Марина, а где твой братец?

– А кто его знает? Известно где – ушел гулять.

– А куда ушел?

– А кто его знает? Он мне никогда не рассказывает.

– А давно он ушел, юная конспираторша?

– Я не распиратор.

– Когда ушел, я тебя спрашиваю?

– А кто его знает? Ушел он еще вчера.

– А где папа с мамой?

– А кто его знает? По-моему ушли за ним в милицию. Там сказали, что он хулиган.

Дальнейшая беседа с общительной девицей не принесла никакой новой информации. Аркаша появился только вечером. Был он мрачным и выглядел обиженным, хотя гордо сообщил, что никого не выдал. Кого и за что он мог выдать, мы не поняли. Стекло вставили вскладчину, но игры в волейбол пришлось на время прекратить.

В хорошую погоду я по вечерам перед прогулками по Крещатику заходил на Владимирскую горку на нижнюю террасу под беседкой. Там всегда было два круга играющих в волейбол на вылет. Принимали всех желающих – знакомых и незнакомых. Для этого вновь входящий должен был пойти и принести улетевший мяч. Здесь никаких требований к спортивным достижениям игроков не предъявляли. Во время игры перебрасывались репликами и шутками. Играли дотемна. Круг был смешанным без разделений по половому принципу. Девушки были довольно скромными. Среди них выделялась одна только Ванда вольными манерами и довольно свободной лексикой. Когда в полумраке заканчивалась игра, она брала кого-нибудь из парней и уводила вглубь аллеи под фуникулер.

В этот период я пробовал разобраться в своих сердечных делах. Веру я щедрой рукой уступил Валентину. Он с благодарностью принял этот дар, но был вскоре ею отвергнут, так как она отдала предпочтение «банану» из артучилища. Веселая пышка Рита была девочкой соблазнительной, но крайне эмоциональной, чувственной и любвеобильной, что весьма настораживало. Как правило, мы не назначали с ней свиданий заранее, и виделись от раза до раза, не предъявляя никаких претензий друг к другу при встречах и расставаниях.

Я сконцентрировал свое внимание на Асе. Она была девочкой умной, симпатичной и серьезной. Ася увлекалась фотографией, и ее фотки иногда печатали в молодежных газетах. Наши отношения продвинулись достаточно далеко, настолько, насколько они могли продвинуться в наш скромный век раздельного обучения и эротических запретов.

В те годы все мои приятели были мало искушены в вопросах эротики. Жили мы почти все в коммунальных квартирах, в довольно жестких жилищных условиях и на виду у соседей. Почти весь день проводили в мужском обществе. Поэтому даже самые искушенные на словах ловеласы не очень могли похвастаться своими победами. Я не думаю, что это было связано с особой скромностью, так как подобными приключениями в нашей среде делились без особых стеснений. У одного из наших приятелей – Гарика, жившего недалеко от меня на Михайловской, была соседка по коммунальной квартире – преподавательница географии в школе – Мария Самойловна. Это была молодящаяся крупная дама с убедительными формами, жгучая брюнетка с усиками. У нее был низкий голос и говорила она с придыханием. Так складывалось, что они с Гариком приходили из школы почти одновременно к двум часам. В это время ее супруг и родители Гарика были на работе. Однажды она затащила Гарика к себе в комнату. Как мы поняли из его рассказов, она его обучала не только особенностям фауны в районе Бабэльмандебского пролива. Гарик стал приходить на уроки бледным и вялым. Где-то через две недели после начала этого странного романа Гарик на уроке потерял сознание. Его привели в чувство и отвели в медпункт. Температура у него оказалась тридцать пять с чем-то. В результате мы – его приятели настояли на том, чтобы он прекратил этот роман.

После этого происшествия мы стали с большой опаской относиться к благосклонности многоопытных дам. Наши же романы с девочками носили довольно скромный характер и ограничивались поцелуями и объятиями. Секс и эротика, как известно, были запрещены в Советском Союзе во всех средствах массовой информации. Так что познания в этом вопросе мы получали исключительно в беседах с дворовыми босяками. Дополняла эти познания весьма нескромная стенная живопись, постоянно появлявшаяся в местах общественного пользования. В школе с этими настенными изображениями боролись активно, но не всегда успешно.

В середине июля отец взял нам с сестрой путевки в Дом творчества архитекторов в Новых Гаграх. Тогда он назывался Домом творчества весьма условно. Это было небольшое здание, в котором размещалась столовая, администрация и несколько комнат. Приезжие архитекторы снимали комнаты поблизости у абхазцев, грузин и армян (тогда все жили вместе без всяких войн) и пользовались только столовой и роскошным гагринским пляжем. Среди моих сверстников там оказалась Мила – дочка нашего председателя Киевского правления Союза архитекторов и двое абхазцев Фридон и Инор. Мы проводили дни в очаровательном безделье: купались и загорали, совершали походы вверх по ущелью, играли в пинг-понг и в биллиард. О киевских невзгодах и неприятностях я вспоминал только тогда, когда поднимаясь на гору мы проходили мимо ограды дачи нашего Генерального. За высоким забором располагалось здание, которое, безусловно, вызывало наш интерес. Однако приближаться к этому забору Инор нам не рекомендовал, хотя Хозяин бывал там крайне редко.

По приезде в Киев я в первую очередь решил разобраться с учебниками. В 49-м учебники продавали в школах по разнарядке, но их, как правило, не хватало. Существовал специальный базар, на котором можно было либо обменять, либо купить книги.

Там были свои мелкие спекулянты. У некоторых подростков были целые развалы с учебниками для всех классов. Они скупали их по дешевке у простодушных учеников и торговали под эгидой местных авторитетов. С этими делягами нужно было вести себя осторожно и стараться не вступать с ними в деловые отношения. Иначе можно было потерять свои книги и не приобрести новые.

Первого сентября наступил торжественный день, и к восьми тридцати, как и было велено, я пришел к школе. Ребята, собравшиеся там, были в основном незнакомыми. Борис Андреевич произнес короткую речь, о том, что государство наградило нас новой школой, что мы должны высоко нести ее знамя и сделать одной из лучших школ города, и что сейчас мы туда отправимся.

– Я вас построю в колонну по двое, и мы пройдем по улице Артема в нашу школу. Просьба соблюдать дисциплину. Вы должны продемонстрировать всем встречным свою организованность и сознательность.

Нас с трудом построили в одну колонну, которая все время стремилась распасться, и мы, кое-как соблюдая строй, двинулись через пень-колоду под истошные крики Бориса Андреевича: «Раз-два, ать-два-три, ать-два-три! Не торопитесь, дайте догнать отстающим». Колонна вышла весьма скромных размеров. Кое-как выровняв ее, он повел нас через Львовскую площадь мимо Сенного базара. Выйдя на Артема он прокричал:

– Запевай!

Тут же чей-то звонкий голос запел:

– Гулял по Уралу Чапаев-герой, – И все подхватили:

– Чапаев-герой получил геморой!

– Отставить! Вы что с ума сошли! Что за хулиганские выходки? Пойте что-нибудь военное, маршевое. Например: «Солдатушки – бравы ребятушки…»

Тот же звонкий голос затянул:

– Солдатушки – бравы ребяту-у-ушки,

Кто же ва-а-аши те-о-отки?

И тут же подхватили во всю мощь молодых глоток:

– Наши те-о-отки две поллитры во-о-одки,

Вот кто на-а-аши те-о-отки.

Энтузиазм был настолько велик, что один лохматый парень из моего класса выскочил из нашей нестройной колонны и пустился вприсядку.

– Отставить! Я кому сказал молчать! – Борис Андреевич надрывался.

К нему подошла сердобольная бабка и запричитала:

– Мужчина, не расстроювайтесь так сыльно. Це ж новобранцi гуляють останнiй день. Дайте хлопцям трошки погулять.

Я повернулся к Эдику:

– Кажется, мы прилично влипли. Тут, по-моему, вся шпана с Сенного базара.

Бедный Борис Андреевич перебежал на другую сторону, спасаясь от позора. Путь был весьма недолгим. Минут через двадцать мы пришли.

Школа оказалась далеко не новой. Это было приспособленное здание старого доходного дома. Классы были меньше обычных. Вместо рекреаций были полутемные коридоры. Спортзала не было. Двора со спортплощадкой тоже не было – это был обычный двор жилого дома. Все остальное нас устраивало. Молодой человек, пустившийся вприсядку во время нашего марш-броска, оказался совершенно неуправляемым учеником по кличке Жора-папуас. Вел он себя в соответствии со своей кличкой.

После занятий, прийдя домой, я собрал все нарисованные карикатуры. Здесь было два шаржа на Анатолия Ивановича (один – чисто портретный), Дон Кихот в образе Дон Кихота на Расинанте, за ним Петька-дурак на ослике в виде Санчо Пансы с колбами в руках. Кроме этого был Дон Кихот, изображенный в тургеневском варианте с двухстволкой. Плебей был изображен в римской тоге с амфорой в руках, стоящий одной ногой на магазинном ящике. Были карикатуры на Зопу, Фарадея, Анну Соломоновну и всех остальных. В тот же вечер я встретился на Крещатике со своим приятелем Графом и передал ему папку со своими карикатурами на учителей моей бывшей школы. К ним прибавилась еще одна карикатура на Плебея в Колизее с бутылкой «Московской». Эти карикатуры в новой школе уже не имели никакого смысла, но с Юры я взял твердое обещание, что он устроит вернисаж в моей бывшей школе и пригласит меня. Свое обещание он выполнил. Так закончилась история моего первого художественного вернисажа.