Пятый Угол Квадрата

Генерал Румянцев медленно шел по улице. Теплый весенний дождь с тихим шелестом оседал на асфальт, в котором отражались огни уличных фонарей и освещенные окна домов. И в такт его неторопливым шагам тяжело билось изношенное сердце. Старику, казалось, что он отчетливо различает его усталые всхлипы. Такие звуки издает раскисшая в воде обувь. Генерал старался не горбиться — это становилось скверной привычкой — и дышать, дышать спокойно и глубоко. С тех пор, как Румянцев вышел в отставку и поселился в Москве, он стал все чаще прислушиваться к своему сердцу. Раньше для этого не хватало времени.

Три месяца назад генерал похоронил жену, и теперь в большой квартире на третьем этаже остался совсем один. Друзья, служившие с ним долгие годы, разъехались по стране. Генерал был одинок. Единственный сын бурил нефтяные скважины где-то под Оренбургом. Письмами он не баловал. Да и понятно — у сына своя жизнь. Старик не обижался. Все правильно и закономерно. И, честно говоря, жить было бы можно, если б не сердце. Но не только оно давало знать о себе. Все чаще начинала побаливать простреленная рука, так что с каждым днем все труднее становилось бриться. Ну и черт с ним! С бородой — без бороды, кому какое дело… После того, как Румянцев отрастил бороду, даже те немногие знакомые, которые прежде кое-как раскланивались на улице, теперь и вовсе перестали его узнавать.

Румянцев состоял па учете в партийной организации механического завода. Выступать там с лекциями, как это делали некоторые, он не мог. После недавнего приступа трудно было подолгу разговаривать. Не хватало воздуха.

Днем он почти не выходил из дому. Столовая была рядом. Когда генерал чувствовал себя неплохо, он писал воспоминания. Называть их мемуарами он почему-то стеснялся. Старик был уверен, что его воспоминания никто никогда не напечатает. Ну что ж, он передаст их в Архивный фонд. Может быть, когда-нибудь это все пригодится.

Три дня назад, в День победы, Румянцев встал раньше обычного, принял душ и надел парадный мундир. Как бубенчики на сбруе, зазвенели многочисленные ордена и медали. Генерал посмотрел на себя в зеркало и еле сдержал улыбку. Широкие лампасы и густая борода делали его похожим на старого швейцара, который некогда стоял у зеркальных дверей «Метрополя». Генерал переоделся, бережно повесив мундир на старое место. Штатский костюм ни к чему не обязывал, и плечи старика заметно ссутулились. Он понимал, что жизнь прошла, но сдаваться не хотелось. Это было не в его привычке.

— Еще поскрипим шарнирами, — добродушно посмеивался Румянцев.

Он добросовестно глотал лекарства, которые ему прописал врач, бросил курить и по вечерам совершал пешие прогулки.

Вот и сейчас, разглядывая прохожих на улице, Румянцев старался не думать о своей болезни. Но сердце хлюпало, как старый насос с разработанным клапаном, и от этого некуда было деться.

Генерал любил эти тихие теплые дожди. Под их шорох хорошо думалось. Может быть, поэтому он забрел сегодня дальше обычного. Румянцев почувствовал, что устал и проголодался. Добраться до дома пешком ему будет уже не под силу. Перекусить бы где-нибудь, да взять такси, подумал он, нащупывая в кармане три рубля. Других денег у него с собой не было. Электрические часы на углу показывали без четверти одиннадцать. Пожалуй, в это время все столовые и закусочные давно закрыты. А рестораны генерал не любил. Там принято давать на чай, а это было для старика мучительной процедурой. Чаевые казались ему чем-то вроде подаяния. От кого-то он слышал, что к счету принято добавлять десятую часть стоимости заказа. Но чаевые генерал не давал. Бывали случаи, когда избалованные официанты провожали его презрительными взглядами. Румянцев чувствовал эти взгляды спиной. Пусть считают меня сквалыжником, размышлял он, это в конце концов не так страшно. Он твердо придерживался своих убеждений: нельзя оскорблять человека!

Но голод давал себя знать, и, как нарочно, над входом в ресторан призывно сияла реклама. На блестящем, как антрацит, асфальте змеилось изломанное отражение. Придется зайти, ничего не поделаешь, подумал он.

Оставив в гардеробе клеенчатый плащ, он зашел помыть руки. В туалетной сидел мужчина лет пятидесяти, одетый в стерильную, куртку, и услужливо предлагал посетителям накрахмаленные салфетки. На столике перед ним лежала кучка медяков. Видимо, человек принюхался к аммиачному запаху и давно перестал его замечать. Румянцев поморщился и про себя обозвал человека в белой куртке «сортирным капельдинером». Автомат здесь нужен, а не человек, решил он, вытирая руки.

В зале гремела музыка, звенело стекло и таял голубоватый дым сигарет. В углу оказался свободный столик. Румянцев сел за него и, прежде чем открыть карточку, осмотрелся по сторонам. Между столиками, жонглируя никелированными подносами, метались официанты. У входа в величественной позе замер метрдотель. Черный фрак и белая манишка делали его похожим на королевского пингвина. На атласном лацкане, вместо махровой гвоздики, была приколота вишневая колодочка ордена Красной звезды. Метрдотель выглядел не старше тридцати пяти лет.

Генерал рассеянно просматривал меню. Черный метрдотель, как магнит, притягивал его внимание. Что-то неуловимо знакомое было в его полнеющей, но все еще подтянутой фигуре. Где он мог видеть этого человека? Ведь до этого Румянцев здесь никогда не был. Старик повел бровями и снова углубился в меню.

Он выбрал судака по-польски и стакан сладкого чая. Не следовало на ночь перегружать желудок. Но официант, видимо, не спешил подходить к его столику. Он то скрывался за тяжелой портьерой, то вновь появлялся в зале, нагруженный запотевшими бутылками и высокой пирамидой тарелок. Жестом эстрадного иллюзиониста он взмахивал белоснежной салфеткой и, разливая вино по бокалам, переламывался, как складной метр. Бородатый старик в поношенном костюме не привлекал его внимания. Прошло не меньше получаса, прежде чем у него приняли заказ.

— Винца прикажете к рыбке? — спросил официант, бегая карандашом по блокноту.

— Нет, спасибо.

Официант пожал плечами, и, уже не глядя на посетителя, поспешил к следующему столу.

Румянцев снова стал наблюдать за метрдотелем. И все-таки, где он мог встречаться с этим человеком? Не сейчас, а когда-то раньше, очень давно… В том, что они встречались, Румянцев уже не сомневался. Мимо метрдотеля проходили люди, а тот в зависимости от обстоятельств то оставался монументально неподвижным, то вдруг приветливо улыбался или спешил навстречу очередным клиентам.

— Столик вас ждет, — говорил он, делая рукой щедрый гостеприимный жест.

Он спешил впереди гостей, снимал со столика табличку с надписью «занято» и услужливо отодвигал стулья. Кое-кто из посетителей клал ему в карман смятую трехрублевку, и величественный метрдотель кланялся, как заводная игрушка. А ведь ему в самый раз пахать землю или таскать кули, огорченно подумал старик.

— А не согласитесь ли вы, Михалыч, пропустить с нами рюмашечку? — обратились к метрдотелю за столиком неподалеку. — Вы в этом деле не промах, а!

— Прошу, извинить, — улыбнулся он, — но я не пью в рабочее время. Это запрещено.

— Брось, — остановил приятеля другой, — он боится, что дома ему, фитиль будет.

— Вторая неточность, — склонил голову метрдотель. — Я в некотором роде не женат.

Стоя на своем посту, он временами окидывал зал хозяйским оком. Один раз метрдотель на секунду задержал взгляд на Румянцеве. Этого было достаточно. Старик его узнал. Он даже вздрогнул, как от удара, но, овладев собой, поспешно опустил голову. К щекам прилила кровь — генерал разволновался. Он тут же сообразил, что прятаться не имеет смысла. Разве метрдотель узнает в бородатом старике своего генерала. Да и срок прошел немалый — шестнадцать лет…

Официант принес продолговатое блюдо с рыбой и стакан чая в мельхиоровом подстаканнике. Рыба остывала, но генерал, казалось, совсем забыл о ней.

Он думал…

Младший лейтенант Никольский, сколько лет тебе было тогда, в сорок четвертом? Девятнадцать, двадцать? Ты помнишь, какая у тебя была тонкая осиная талия и браво развернутые плечи. Новенькая портупея скрипела, словно ее натерли канифолью. До самого конца войны ты не снимал золотых погон. На фронте это казалось чем-то похожим на вызов. Ты говорил, что гордишься золотыми погонами, своим званием… Помнишь, как ты умел лихо щелкать каблуками? Девчата из батальона связи млели при одном упоминании о тебе. И все-таки в моих глазах ты оставался мальчишкой. Этаким молоденьким петушком.

Генерал вспоминал.

Младший лейтенант Никольский прибыл в дивизию в начале сорок четвертого года. Он только что окончил пехотное училище и с откровенной завистью посматривал на ордена и медали, украшавшие гимнастерки ветеранов. Пожалуй, ему следовало дать взвод и отправить на передовую, но генералу неожиданно захотелось оставить этого парня при себе. Его прежний адъютант был тяжело ранен во время артиллерийской дуэли, и он знал, что в строй его не вернут. У Никольского была великолепная выправка. За годы войны Румянцев соскучился по ней. Теперь на него пахнуло чем-то далеким, почти забытым: парадами, маневрами, академией…

Стасик Никольский оказался покладистым малым. На должность адъютанта он пошел без колебаний, хотя и старался при удобном случае подчеркнуть, что это не его призвание. Он мечтал о подвиге и славе.

Из штаба армии Румянцев выехал на КП своей дивизии, расположенный в четырех километрах от переднего края. Из-под колес эмки, камуфлированной белыми разводами, вылетали комья мокрого снега. За обочинами стыли запорошенные тела искалеченных орудий и бронетранспортеров, оставшихся после недавнего наступления. Из сугроба, целясь в хмурое небо, торчала напряженная нога убитой лошади. Сбитая подкова еще не успела покрыться ржавчиной.

Так близко от фронта Стасику Никольскому бывать еще не приходилось. Генерал видел, как его адъютант беспокойно ерзает на сиденье рядом с шофером, с любопытством вглядываясь в еще не остывшие следы жарких боев. Казалось, дай ему волю, он полезет сейчас в снег, чтобы своими руками пощупать этот железный хлам, пощелкать затвором пушки или отвинтить на память масляный манометр с транспортера. С тяжелым ревом мчались навстречу порожние грузовики…

Вправо от накатанного пути вели следы машин и двуколок. На развилке к стволу старой белолистки был прибит фанерный указатель с надписью: «Хозяйство Мослаченко». Это было расположение отдельного артиллерийского дивизиона. Машина свернула на новую дорогу, нырнула в овраг, и две стены заснеженных деревьев частоколом зажали ее с обеих сторон.

Где-то неподалеку в морозном воздухе послышался громкий хлопок. С таким звуком вылетает пробка из бутылки с недобродившим квасом. На узкой просеке стоял боец с автоматом, заброшенным за плечо. На погонах белели ефрейторские нашивки. Солдат был совсем серым. И шинель, и сапоги, и прожженная ушанка, и даже небритое лицо — все было серым. Он поднял руку. Шофер резко затормозил. Машина юзом заскользила по дороге и остановилась, прижавшись к стене деревьев.

— В чем дело? — недовольно крикнул Стасик, высовываясь в окно.

Не обращая на него внимания, солдат подошел к машине и, заглянув на заднее сиденье, приложил руку к ушанке.

— Снаряды кидают, товарищ генерал, — сказал он хриплым прокуренным голосом. — В аккурат на дорогу падают. Погодить надо.

— Ну что ж, покурим, — охотно согласился Румянцев.

Он открыл дверцу и вылез из машины, чтобы размять затекшие ноги. Потоптавшись немного, генерал достал пачку папирос и протянул солдату. Тот долго пытался взять заскорузлой рукой папиросу. Деревянные пальцы не гнулись. Генерал терпеливо ждал. Случайно бросил взгляд на ефрейторские погоны и усмехнулся. Тесемку от кальсон оторвал на лычки, наметанным глазом определил он.

Наконец солдату удалось подцепить одну папироску. Он щелкнул трофейной зажигалкой и, прикрывая ее ладонью от ветра, протянул генералу. Потом прикурил сам.

— Где воюешь? — спросил Румянцев.

— На батарее лейтенанта Родионова, товарищ генерал. Тут вот, в леске наши позиции.

— Знаю, — ответил генерал. — Большие кидают? — спросил он, кивнув на дорогу.

— Похоже, с полковой чешет.

Через несколько минут машина генерала подъехала к тому месту, где недавно падали снаряды. На дороге были разбросаны комья слежавшегося снега вперемешку с землей. От воронок шел пар. В воздухе пахло сладковатым запахом жженого тола. Из-за деревьев показались четверо бойцов. Они держали за углы плащ-палатку, на которой лежал пятый. Генерал остановил машину и вышел им навстречу. Молодой адъютант последовал за ним.

Стеклянные глаза солдата, лежавшего на плащ-палатке, с тупым удивлением смотрели на вершины деревьев. На снег капала кровь. Румянцев нагнулся над раненым.

— Куда вы несете его? — спросил он, обращаясь к немолодому сержанту.

— До санбата, товарищ генерал. Осколком в живот угораздило, — ответил тот.

— В санбат ему уже поздно, — сказал Румянцев, снимая и снова надевая папаху. — Помер солдат.

Четверо бойцов, как по команде, опустили плащ-палатку на снег. Сержант стряхнул рукавицу, достал кисет и молча стал сворачивать самокрутку. Потом поднял красные воспаленные глаза.

— С одной деревни мы с ним, товарищ генерал, — произнес он ровным бесстрастным голосом. — Почитай, всю войну вместе. Жена у него дома, двое огольцов…

Он вздохнул и добавил:

— Не уберегли мы Кондрата, товарищ генерал. Хороший был мужик.

— Что и говорить, — согласился Румянцев, — нелегкая эта работа — война.

Мертвый солдат с прежним любопытством смотрел на засахаренные верхушки осин. Генерал повернулся к машине. Стасик Никольский стоял без шапки. Лицо его было бледнее, чем у покойника, который лежал на снегу. Щека адъютанта подергивалась, а в глазах застыл ужас.

Несколько дней после этой поездки младший лейтенант был молчалив и подавлен. Он заметно поостыл и уже не высказывал мыслей о своем высоком призвании на военном поприще. Румянцев посмеивался про себя. Не клевал, видно, парня жареный петух. А Стасик Никольский тем временем уверенно входил в курс своих обязанностей. Мало того — он старался делать больше, чем от него требовалось. Согреет чай, набьет табаком гильзы для генерала, вытрясет пыль из его одеяла, почистит и смажет пистолет. Румянцев объяснял это по-своему: уважает, подлец, старика.

Иногда, когда выдавались свободные минуты, они беседовали за чайком. Горящий фитиль в артиллерийском стакане бросал на стены блиндажа уродливые длинные тени. Стасик рассказывал о своей мечте. Он хотел стать математиком. По его убеждению, это была самая нужная и самая полезная наука. Уже в десятом классе он свободно оперировал интегральным исчислением. Учебник высшей математики стал его настольной книгой. Генерала подкупало это необычное увлечение юного адъютанта. Он верил, что из Стасика получится толк.

Потом начались месяцы наступления. Обход Львова, Сандамирский плацдарм, бросок на Шпрее и выход к Потсдаму. Никольский честно нес свою скромную службу. Только во время артиллерийских налетов он заметно бледнел и на вопросы отвечал невпопад. Вид крови приводил его в состояние, близкое к обмороку. Румянцеву было жаль парня. Что с него взять? Оторвали мальчишку от маминой юбки… Мысль о том, что тысячи сверстников Стасика в эту минуту лежат в мокрых окопах боевого охранения, уходят в разведку и, возможно, не вернутся, почему-то не приходила в голову.

Он привык к своему адъютанту. Когда нужно было послать для связи на передовую кого-нибудь из офицеров, Румянцев поручал это любому, только не Стасику. Он подсознательно оберегал его от возможных опасностей. Сотни, тысячи людей гибли на войне, и он, генерал Румянцев, ничего не мог сделать, чтобы уберечь их. На то она и война! Почему же не спасти хотя бы одного? Ведь судьба адъютанта была в его руках. Только пусти его на передовую, мигом словит пулю. Необстрелянный, зеленый…

Война для дивизии Румянцева кончилась под Берлином. Когда в последний раз нужно было заполнять наградные листы и посылать в армию представления к правительственным наградам, генерал подумал о своем адъютанте. Стасик провел на войне больше года, но его грудь не украшал ни один из знаков воинской доблести. Ордена давали и начфинам и делопроизводителям — они тоже честно делали свое дело. А чем он хуже? Вернется домой — девчатам в глаза глядеть стыдно будет. Румянцев подумал и дописал в приказе: «За безупречную службу представить к награждению орденом Красной Звезды младшего лейтенанта Никольского Станислава Михайловича». И это было справедливо.

Осенью сорок пятого года дивизия готовилась к возвращению на родину. Тогда-то и произошло событие, впервые подорвавшее у генерала веру в своего адъютанта.

Румянцев знал, что Стасик встречается с одной очень милой девушкой из санитарной роты. Звали ее не то Марусей не то Катей — сейчас он уже не помнил. Была она этакой веселой толстушкой с улыбчивыми серыми глазами, с самыми банальными ямочками на щеках и подбородке. Но именно они-то и придавали лицу девушки какое-то особенное лучезарное выражение. Даже вздорный приподнятый носик казался склеенным из двух половинок, потому что на кончике его тоже имелось некое подобие ямочки. Губы у нее были всегда припухшими, как у детей после долгого сна. Ушитые кирзовые голенища плотно обтягивали тугие икры. Гимнастерка была ладно подогнана, а выцветшая пилотка — молодцевато надвинута на правую бровь.

Ей было всего девятнадцать лет, но на вид она казалась еще моложе. В санроте она появилась с наивными школьными косичками, и высшим авторитетом для нее был не командир роты, а собственная мама, на которую она ссылалась так же охотно, как некоторые ссылаются на классиков. Генерал слышал, что эта девочка уж успела вынести с поля боя нескольких человек и среди них старшего сержанта Головченко из взвода противотанковых ружей. В этом старшем сержанте было девяносто пять килограммов чистого веса, не считая амуниции. Около двух километров она тащила его, пробираясь ползком по липкому от осенней грязи полю, над которым злыми шмелями жужжали пули.

От Румянцева не укрылось, что его адъютант «обхаживает» эту славную девчонку. Встретив как-то дивизионного хирурга майора Гольцеву, генерал сказал:

— А что, Евгения Владимировна, вас не смущает перспектива сделаться моей сватьей, или как там она называется?

— Это в каком же смысле? Через вашего обворожительного адъютанта, что ли?

— Да вроде бы….

— Не дай бог, если он обидит ее. — (Гольцева назвала имя). Она говорила без тени улыбки. — Девчонка совсем одна. У нее на Ленинградском фронте убит отец, а мать и сестренка погибли во время бомбежки. Подруги каким-то образом перехватили письмо от ее соседки или дальней родственницы. Письмо они спрятали и ничего никому не сказали, кроме меня.

— М-да, — протянул генерал, — дела…

— Она очень серьезная, но таких чистых и доверчивых легко купить ласковым словом. А ваш вертопрах кому голову не вскружит.

Вечером Румянцев тактично намекнул Стасику, чтобы, он оставил девушку в покое.

— Товарищ генерал, но ведь это просто хорошая дружба, и намерения у меня самые честные.

— Дружба, дружба, — сердито пробурчал Румянцев, — вы не пятиклассники. А в более старшем возрасте дружба между мужчиной и женщиной это, прости меня, патология. Это либо ширма из прозрачной марли, либо наивный самообман. Не о высшей же математике вы толкуете с ней, черт побери. Поэтому имей в виду…

… И вот теперь, спустя полгода после этого разговора, в кабинет к Румянцеву вошел ПНШ дивизии майор Орликов. Он положил перед командиром папку с бумагами на подпись. Отпустив майора, генерал стал просматривать документы. Проект одного приказа привлек его внимание. Он дважды перечитал его и заметно помрачнел. Румянцев тут же вызвал адъютанта. Никольский вошел в кабинет как всегда щегольски подтянутый и, приложив пальцы к козырьку фуражки, щелкнул каблуками. Его золотые погоны теперь украшала еще одна звездочка. Генерал устало махнул рукой и показал глазами на стул с высокой спинкой. Эти старинные стулья, обитые медными гвоздями, солдаты приволокли из какого-то покинутого особняка. Генерал порылся в бумагах и, найдя проект приказа, подчеркнул ногтем нужное место. Никольский пробежал взглядом бумажку и усмехнулся.

— Твоя работа? — хмуро спросил Румянцев.

— Так точно, товарищ генерал.

— Что же дальше думаешь делать? Стасик пожал плечами.

— Ума не приложу. Не жениться же на ней из-за этого.

Румянцев почувствовал, как у него на затылке начала пульсировать жилка. Так бывало всегда, когда генерал злился. Но на этот раз он сдержался и только спросил:

— А что же ей делать теперь? Как воспитывать ребенка без отца?

— Это была ошибка, товарищ генерал, — потупившись, ответил Стасик.

— Ошибка? — генерал свирепо рассмеялся. — Ошибка, которая приносит людям зло, уже не ошибка, а преступление.

— К сожалению, — разводя руками, ответил Никольский, — истина рождается в муках, в бесконечных поисках. Иногда есть смысл ошибиться, чтобы лучше понять самого себя.

— Так-так, — заинтересованно кивнул генерал.

— Некоторые математики, например, выдвигают даже особую теорию. Она называется теорией больших ошибок и относится к разделу математической логики, — четко, как рапорт, проговорил Стасик. Он замолчал и посмотрел на генерала, как бы желая убедиться, что ему это интересно.

— Ну-ну, продолжай, я слушаю, — кивнул Румянцев.

— Так вот, чтобы правильно изучить ход логических построений, эта теория предлагает основываться на заведомо ошибочных и даже бессмысленных данных. Она, например, рассматривает четырехугольные треугольники или пятиугольные квадраты. — Стасик замолчал и поскреб мизинцем переносицу. — Законы математики могут быть применимы и к жизни. В моей судьбе эта девушка, по-видимому, и оказалась этим пятым углом квадрата.

— Пошел вон! — раздельно проговорил Румянцев.

Стасик опешил.

— Извините, товарищ генерал. Я не подумал. Генерал шумно вздохнул.

— Если бы все математики были такими пошляками, как ты, — убежденно произнес он, — мы не только аналитической геометрии, но и таблицы умножения не знали бы. Одно утешение, что ты еще молод, и эта философская шелуха со временем вылетит из твоей головы. А если нет, худо тебе будет, так и знай. А с девчонкой надо решить по совести. Помни о своем звании.

Через пять месяцев Никольский демобилизовался и как-то очень незаметно уехал в Москву. О девушке из санроты он так ни разу и не вспомнил.

— Товарищ, рыбка-то ваша совсем остыла, — услышал Румянцев у себя за спиной голос официанта.

Старик тряхнул головой и недовольно пробурчал.

— Давайте счет.

Официант с подчеркнутой скрупулезностью подсчитал заказ и положил на стол отрывной талончик. Ужин стоил девяносто три копейки. Получив от Румянцева трехрублевую бумажку, он быстро отсчитал сдачу — два рубля семь копеек.

Румянцев поднялся. Ни до рыбы, ни до чая он так и не притронулся. Пройти вот так, спокойно, мимо метрдотеля было почему-то трудно. Эх, дать бы ему сейчас по физиономии за все: за орденскую колодку, за девушку в кирзовых сапогах, за его пятый угол. Румянцев остановился возле Никольского и посмотрел ему прямо в глаза. Тот удивленно приподнял тонкие брови и чуть отступил назад. Генерал заметил, что на висках его бывшего адъютанта тонкой паутинкой поблескивает седина. Румянцев вытянул помятый рубль, свернул его вчетверо и, вложив в карман метрдотеля, прихлопнул ладонью. Никольский снисходительно улыбнулся й слегка наклонил голову.

— Вот так, — сказал генерал. — Живи, не кашляй.

При звуках его голоса глаза метрдотеля заметно округлились, и в черных зрачках мелькнуло что-то похожее на растерянность. Он зябко передернул плечами. Ему хотелось лучше рассмотреть загадочного старика, удостовериться в чем-то, но Румянцев уже шел, не оборачиваясь. Он слушал, как в такт его шагам сердце устало качает вязкую кровь. Генерал остановился, ухватившись за дверной косяк, и несколько раз глубоко вдохнул сырую прохладу улицы. Стало немного легче.

Рядом хлопнула тяжелая дверь, и его снова обдало волной теплого воздуха, насыщенного запахами ресторанной кухни.

— Вы что-то сказали? — послышался в полумраке знакомый голос.

— Снимите вот это, — сказал Румянцев и дотронулся пальцем до орденской колодки. — Вам это ни к чему.

— Серьезно? Вы так находите? — развязно усмехнулся метрдотель и, вызывающе сунув руки в карманы брюк, оперся спиной о стенку. — А вы случайно не министр обороны, который приклеил себе бороду и разгуливает инкогнито по Москве.

Кровь ударила Румянцеву в голову. Он почувствовал, как у него задрожали руки и заныло в затылке. Генерал понял: сдержать ярость не удастся. Слишком велик у нее напор.

— Лейтенант Никольский! — захрипел он и сжал кулаки. — Как вы стоите?

И Никольский побледнел. Он стал белее своей накрахмаленной манишки. То ли он испугался, то ли в нем сработал старый военный рефлекс, но он мгновенно вытянулся в струнку. Он стоял неестественно прямой, как стоят на сцене во время гипнотического сеанса, и сразу стал похожим на того Стасика Никольского, каким был много лет назад.

— Я же сказал вам — снимите! — повторил Румянцев.

Не меняя позы, Никольский непослушными руками отстегнул колодочку и вертел ее в пальцах, не зная, что делать с ней дальше.

— Положите в карман, — тоном приказа сказал Румянцев. — Да не в этот, в другой. Там у вас чаевые. — И генерал брезгливо отвернулся.

Подойдя к краю тротуара, он увидел зеленый глазок такси. Машина приближалась, шелестя шинами по лужам, в которых плескался неоновый свет. Казалось, мостовая истекала кровью. Румянцев поднял руку. Серая «волга» остановилась, и таксист услужливо распахнул дверцу. Генерал, кряхтя, уселся рядом с шофером — курносым пареньком в лихо примятой форменной фуражке и назвал свой адрес.

Свернув с яркой освещенной магистрали, машина попала в лабиринт более темных улиц и переулков. Шофер резал район напрямую. Он лихо гнал машину, только один раз остановившись у красного светофора.

Из освещенной проходной завода через улицу текла толпа людей. Под одним зонтом, толкаясь и шутливо переругиваясь, пытались идти по три, а то и по четыре человека. Сыпались шутки, дробно звенел девичий смех. Видимо, вторая смена только что кончила работу.

Сзади подпирали машины, курносый шофер нетерпеливо покачивал рычажок переключения скоростей, но людской поток все валил и валил из заводских ворот, и казалось не будет ему конца.

Генерал улыбнулся про себя. Несколько часов простояли у станков и хоть бы что! Какая-то девушка в прозрачном дождевике, проходя мимо машины, заглянула в окно и, дурачась, помахала Румянцеву рукой. На ее ресницах дрожали капельки воды, а белозубый рот смеялся откровенно и весело. Генерал улыбнулся ей и почувствовал, как начинает оттаивать сковывавший сердце ледок.

Когда схлынул поток рабочих, регулировщик пропустил машины, и такси Румянцева, как застоявшийся конь, снова прыгнуло в сырую ночную мглу. Подкатив к подъезду румянцевского дома, серая «волга» остановилась. Старик взглянул на тускло освещенный счетчик. Накрутило пятьдесят четыре копейки. Генерал достал последний оставшийся в кармане рубль и, уже открывая дверцу, положил его водителю на колени. Руки его все еще дрожали.

Как только он вылез из машины, мелкие капельки дождя упали на его разгоряченное лицо, освежая лоб и щеки. Румянцев, не оглядываясь, направился к подъезду. Не успел он сделать и пяти шагов, как из машины донесся голос шофера:

— Папаша, сдачу забыли!

Но Румянцев уже нырнул в неосвещенный проем, как в черный колодец. Он поднимался по лестнице грузно и тяжело. На площадке второго этажа горела лампочка. Чтобы добраться до нее, нужно преодолеть двадцать четыре ступеньки. Потом еще двадцать, самых трудных, и он дома.

Сзади послышались частые шаги и прерывистое дыхание. Кто-то следом за ним взбегал по лестнице. На переходной площадке генерал оглянулся и увидел курносого таксиста.

— Чего это ради вы заставляете гоняться за собой? — сердито бросил паренек и протянул затянутую в перчатку руку, на которой лежала мелочь.

— Невелика важность, — смутился старик.

— У нас передовая бригада, — решительно возразил шофер, — мы за звание боремся, а вы со своими копейками… Нехорошо, папаша!

Румянцев подставил ладонь, и паренек высыпал на нее мелочь.

— За звание? — по-доброму усмехнулся Румянцев. — Ну что ж, давай вам удачи.

Старик неожиданно пожал руку растерявшемуся шоферу, и, уже не оглядываясь, стал подниматься. Только оказавшись возле своей квартиры, он подумал о том, что на этот раз ему не пришлось считать ступеньки. Он не заметил, как очутился на третьем этаже.

Румянцев открыл ключом дверь и, не зажигая света, прошел к окну, которое выходило на улицу. Он услышал, как тронулась «волга», но машины уже не увидел.

— За звание, значит… — бормотал генерал. — Это хорошо, когда люди борются за звание! Это очень хорошо!

Через дорогу, над крышей почтового отделения, вспыхивала и гасла светящаяся реклама. Казалось, темное небо по-свойски подмигивает ему. «Держись, старик, жизнь не кончена. Ты еще поскрипишь шарнирами».