Раб Петров

Глава 1. Ведьмино отродье

В окна смотрела петербургская белая ночь. Андрей Иванович не мог спать в эти ночи, не мог и работать – воспоминания теснились в мозгу и отвлекали от дел. В одну из белых ночей праздновал день рождения его город, уже более ста лет назад заложенный в устье Невы.

Столько времени прошло, а он всё ещё помнил каждый миг своей молодости, казавшейся одновременно далёкой и близкой. Он ни о чём не жалел. Только вот иногда задумывался: а если бы ему пришло в голову отказаться от предложенной… чести? Проклятия? Вечного служения? Что было бы сейчас с городом и с ним самим?

Подкрадывалось утро, и дом потихоньку оживал. По коридору зашаркали шаги: это кухарка Лукерья прошествовала к чёрной лестнице, завозилась на кухне, разжигая плиту. Было слышно, как она вполголоса ругалась на дворника, кое-как свалившего дрова у самой двери, потом из кухни потянуло дымком.

Мимо кто-то прошмыгнул, быстро и стремительно; в кухне что-то зазвенело, и похоже, разбилось.

– А-а, пропади ж ты пропадом, нечистый дух! – возопила Лукерья. – Откудова тебя чёрт принёс – никак, из преисподней?.. Ох, прости, Господи, мою душу грешную!

– Тихон! – негромко позвал хозяин.

Повышать голос не имело смысла: друг услышит и так. Тихон скользнул в комнату, тихую и мирную в предрассветных сумерках; сейчас он выглядел вполне невинным рыжим котиком.

– Ну, сколько раз тебе ещё говорить? – обратился к нему Андрей Иванович. – Ко мне можешь входить хоть грифоном… А вот будешь Лукерью пугать – так она нас обоих без завтрака оставит. И без обеда.

Кот насмешливо фыркнул; его ловкое, поджарое тело мощным прыжком взметнулось на самый верх старинного резного поставца – там был любимый Тихоном наблюдательный пункт. Кот снова принял свой излюбленный облик: угольно-чёрная лоснящаяся шерсть, без единого светлого пятнышка; глаза, жёстко поблёскивающие, точно огранённые изумруды… Не удивительно, что Лукерья его боялась. И не только она.

– Прислугу в наше время найти непросто – такую, что языком трепать на всех углах не начнёт, – наставительно сказал Тихону хозяин. – А без Лукерьи придётся нам опять в кухмистерских питаться.

Что правда, то правда: старая ворчунья была предана скромному, обходительному хозяину, в дела его нос не совала, была заботлива, а главное – стряпала так, что пальчики оближешь! Вот только при виде огромного чёрного кота с устрашающим блеском глаз Лукерья с перепугу роняла на пол кастрюли и кофейник, проливала кипяток, а то и вываливала в похлёбку по целой солонке – а потом долго ругалась, крестилась, становилась на колени и просила прощения за «непотребные» слова. В общем, сытной и приятной трапезы в этом случае можно было не ждать.

Андрей Иванович к слабостям прислуги был вообще снисходителен – например, Графскому Проказнику и его компании был строго-настрого запрещено показываться в квартире, во избежание неприятностей с Лукерьей. Остальные помощники хозяина и вовсе в жилище его доступа не имели – появлялись только в лавке. Тихону же Андрей Иванович подобного внушения сделать не мог: они были вместе столько лет, что и сосчитать страшно. Тихон был всегда – ещё даже до Петербурга. И до императора.

Он не мог, как это делают многие, утверждать, что помнит себя с самого раннего детства. Наоборот, до его шести лет всё расплывалось, как в тумане… Отец, мать, тётка, три старшие сестры. Отец – строгий, одетый вечно в чёрное органист лютеранской церкви. В их захолустном городке и храм был вечно бедным, холодным, неприютным. Дома тоже было скудно, чопорно и уныло.

Он, Андрюс – единственный сын и брат, любимый матушкой и сёстрами до исступления. Иногда казалось, будто он – единственный лучик света в их тихой и порой до отчаяния скучной жизни.

Как-то в их местечке случился мор, унёсший жизни десятков ребятишек. Мать и сестрицы ночами не вставали с колен, моля Бога и небеса не отнимать у них младшенького… А он метался в жару, бредил; ненадолго приходя в себя, почти не разговаривал, ничего не ел – только смотрел усталыми ввалившимися глазами куда-то в стену, избегая взглядов родных.

И в один из вечеров сестра Ядвига резко встала с колен, не слушая строгих окриков матери, накинула на голову платок и вышла на улицу. Тем же вечером в доме органиста появилась женщина, которую их матушка, не будь она так удручена горем, никогда и ни за что не пустила бы на порог. Про эту особу что только не болтали: она-де продала душу дьяволу; она и вообще давно мертва, а в её теле – костлявом, страшно высохшем, точно мёртвом – живёт нечистый дух; ещё говорили, что у неё можно обменять одну душу на другую: если кто желал спасти умирающего, мог сам умереть вместо него. При этом она не смотрелась древней старухою: чёрные волосы не были тронуты сединой, ходила она быстро и легко, не опираясь на палку, не задыхалась, не кашляла… Казалось, эта женщина проживёт ещё сто лет и ничуть не изменится внешне. Одевалась она в сущие лохмотья, да вот ещё была странность: на костистой левой руке с длинными жёлтыми ногтями она носила перстень – по виду золотой, с большим, прекрасно огранённым изумрудом, – а те, кому доводилось близко камень разглядеть, говорили, что в нём, никак, глубь морская, немереная скрыта. Посмотришь пристально, и аж голова кругом пойдёт.

Она ни разу не была замечена в церкви, даже не приближалась к ней. Когда в местечке случались напасти, что вели к обнищанию или смертям – эпидемия, град, неурожай – люди не однажды обвиняли во всём странную «дьяволицу». Жители выходили на улицы, выкрикивали проклятья в её адрес, поджигали её дом, нападали на неё саму, забрасывали камнями, избивали, пытались топить… И всякий раз она выживала – то ли чудом, то ли и правда покровительствовал ей нечистый. Представлялось, что она бессмертна. Эта женщина не боялась никого – в ответ на обвинения лишь хохотала и отвечала непристойной бранью. Тем соседям, кто не опасался иметь с ней дела, могла и помочь: приворожить, да так, что человек иссыхал от страсти, заговорить на удачу и деньги либо наоборот – наслать порчу или проклятие… А вот чем с нею расплачивались – никто так и не прознал. Молчали немногие смельчаки про это, точно рыбы.

Будто в насмешку, звали ведьму Агне – непорочная.

Войдя в комнату, Агне – высокая, тощая как скелет – направилась прямо к детской кровати, только прежде обвела насмешливым взглядом притихшее семейство. Сестра Ядвига тенью следовала за ней; матушка рванулась места и подскочила было к ним, но Ядвига что-то быстро и отрывисто прошептала ей на ухо. Мать без слов всплеснула руками и закрыла лицо фартуком…

– Не жилец, – отрывисто высказалась Агне, касаясь скрюченными пальцами лба и груди Андрюса. – Не жилец, значит… Так кто же из вас?..

После этого вопроса, повисшего в воздухе, точно ледяное дуновение прошло по комнате. Младшая из сестёр всхлипнула, тётушка перекрестилась, мать огромными, застывшими глазами уставилась на «дьяволицу».

– Я, – нарушила молчание Ядвига.

Кто-то тихо ахнул; матушка лишь подняла плечи и сжалась, будто от удара – но не сказала ничего. И без того было видно: никто старшую дочь не переубедит. Ядвига ничего больше не прибавила, только упрямо сжала губы, да голову вскинула, точно породистая кобылица.

– Ну что же, – проговорила «дьяволица» Агне, склонилась над ребёнком, взяла его за руку, а другую руку протянула Ядвиге…

С этого момента он помнил всё до жути отчётливо и ярко… Взгляды Андрюса и Агне встретились и скрестились, точно отточенные клинки. Глаза ведьмы – ярко-зелёные, как у кошки – начали наливаться красным и словно бы дымиться изнутри… Агне пронзительно вскрикнула и отшатнулась, вернее – попыталась это сделать, но больной, ослабевший ребёнок будто клещами сжимал её костлявую кисть. Непонятно, откуда взялась такая мощь в этой маленькой руке: семилетнее дитя, казалось, выпивало из ведьмы её силу.

Агне билась, верещала дурным голосом, выкрикивала какие-то слова на страшном, непонятном языке, пока наконец, ослабев окончательно, не повалилась перед кроваткой на колени.

– По… ща… ди… – беззвучно произнесли сухие, тонкие губы.

Платок Агне сбился: стали видны густые волосы, заплетённые в две толстые косы. Однако, что это?! Прежде смоляные, без единого белого волоска, они теперь были точно покрыты пылью, и казалось, седели с каждым мгновением всё больше…

Мальчик ещё некоторое удерживал ведьму за руку, а затем оттолкнул её прочь и привстал. На щеках его играл румянец, глаза – голубые, точно небо в майский день – снова стали ясными и безмятежными… Не веря своим глазам, старшая сестра бросилась к нему, ощупала лоб, лицо, руки, затем уткнулась в старенькое, вытертое покрывало и с облегчением разрыдалась; вторили ей мать, тётка и прочие сёстры.

– Напрасно ты это, Ядвига, – твёрдо проговорил Андрюс, гладя сестру по голове. – Знаю, что от сердца – а не нужно было. Что в том хорошего, чтобы против Бога пойти, душу бессмертную погубить!

Агне, что сидела на полу, слабо охнула, услышав речь отрока и подняла было трясущуюся руку, слово знак какой делать изготовилась… Однако Андрюс проворно вскочил и ухватил ведьму за косу, отчего голова её откинулась назад, а другой рукой вцепился ей в горло. Агне тонко заскулила, признавая поражение, замахала рукой…

– Отпусти её, – попросила Ядвига. – Отпусти, пусть идёт себе. Радость у нас нынче, не бери греха на душу, братец.

– Она бы тебя убила, – возразил Андрюс.

– Так ведь я сама…

Мать тяжело поднялась, распахнула дверь – свежий ветер ворвался в домишко; все присутствующие вдохнули влажный, бодрящий майский воздух. Дождь только что прошёл, чувствовалась свежесть и запах первой листвы.

– Я сама, братец, её позвала, я ведь ради тебя только… Один ты у нас – а она, сказывают, может одну жизнь на другую обменять.

Андрюс молчал, стиснув зубы; затем перевёл взгляд с ведьмы на сестёр, мать, тётку. Он ещё не знал точно, что следует делать ему теперь, однако же понимал отчётливо, что может избавить жителей от соседства с этим опасным существом. Но, если судить справедливо, Ядвига сама просила Агне, да и все те смельчаки, что обращались к ней, шли на это добровольно. А ещё Андрюс догадался, каким образом произошло его чудесное исцеление… Выходит, он и сам не лучше ведьмы, только что чужих душ не забирал!

– Отпусти, отрок… Уйду, совсем уйду; не появлюсь тут никогда больше, – бормотала Агне. – Вот перстень, коли хочешь – забирай. Такому, как ты, подчинится – не сомневайся, не бойся…

Трясущимися руками она совала в его ладонь свой золотой перстень с изумрудом. Андрюс надел его на безымянный палец: кольцо пришлось прямо впору, будто нарочно сделанное по его детской руке. Он дотронулся до камня – и зелёные искры замигали, заискрились от прикосновения.

– Признал, признал, – шептала Агне. – Отпусти, отрок! Уйду. Не будет нам двоим здесь места.

Она неловко встала с колен, не переставая бормотать; однако Андрюсу уже не было до неё дела. Он заметил, с каким страхом смотрели на него мать и сёстры, и сердце его больно заныло. А что скажет батюшка? Он, конечно же, возрадуется исцелению сына, но каково ему, церковному органисту, будет узнать, что в его семье растёт…

Дверь за Агне захлопнулась, и наступила мёртвая тишина.

– Почему со мной так получилось, ты знаешь? – спросил Андрюс Ядвигу.

Старшая сестра, пожалуй, осталась единственной, кто не опасался Андрея после случая с Агне. Ведьма не обманула: в одну из ночей она ушла из городка, просто исчезла, словно и не было. Домик её, старый, покосившийся, наконец-то снесли; всё, что осталось, было предано огню – причём те, кто ратовал за уничтожения всех следов Агне на их земле, просили их отца, Йонаса, справиться у сына, не имеет ли тот что-либо против…

Его теперь боялись не только в семье, но и во всём городке; Андрюс прекрасно понимал, что добром это не кончится. Стоило Агне уйти – ненависть жителей теперь перекинется на него; и не спасёт ни отец-органист, ни исправно посещаемые церковные службы, ни нательный крестик.

Ядвига печально смотрела на него.

– Я вот только слышала… Матушка с батюшкой очень уж сына хотели, горевали, что всё девочки рождаются. Мать, когда в тягости тобою была, пошла к ней… К Агне. А та и сказала ей: мол, опять девчонку носишь. И мать тогда…

– Что? – тихо спросил Андрюс похолодевшими губами.

Ядвига беспомощно покачала головой.

– Не знаю, да только она к Агне много раз хаживала, тайком от всех, ночью; я просыпалась, видела. Я боялась: вот пойдёт она в темноте, брюхатая, да и споткнётся, упадёт, а помочь некому. Вот и бегала за ней тихонько… Но к Агне не входила, боялась – на улице ждала, пока мать обратно соберётся.

– Что потом было? – Андрюс старался говорить спокойно.

– Да ничего, как положенный срок подошёл, ты родился – уж и батюшка с матушкой, и мы с сёстрами рады-то были! Я так и думала, что братец у нас необыкновенный получится…

– Агне… Она приходила к матери?

– Нет, что ты! – Ядвига возмущённо всплеснула руками. – И ноги её тут не бывало, покуда я не привела. Разве ж её впустили бы сюда? Не замечала, нет!

Андрюс задумался. После того, как Агне и след простыл, разбираться во всей этой чертовщине, как видно, придётся ему самому: узнать что-либо от матери он и не надеялся, от прочих родных – тем более.

– Андрюс, братец, – Ядвига присела перед ним на корточки и взяла его руки в свои. – Я про одно сказать хочу: нельзя тебе больше здесь оставаться. Слышала я, как тётка наша соседям говорила, что ты с Агне-ведьмой – одно отродье… Что она, ведьма, тебя вылечила, перстень свой подарила – а ты, мол, обещал к её возвращению весь народ голодом да болезнями извести…

– Тётка? Что ж она чушь-то мелет?!

От обиды Андрюса аж в жар бросило. Если тётка, родная отцова сестра, такое несёт, что тогда от соседей ждать?

– Мы должны уехать, – теперь сестра говорила твёрдо. – Я хотя в тёткину болтовню не верю и всем говорю, что врёт – но ты посмотри на себя, Андрюс! Семь годов тебе, а я будто со взрослым разговариваю! Ты бы хоть притворился дитём, каким до болезни был!

А как притвориться? Он и в самом деле почти ничего не помнил: вчерашнее детство всплывало в памяти какими-то отрывками. Но зато теперь он ясно представил: права сестрица. Ради неё, ради всей родни, ему придётся уйти – только вот куда?

Тихон с громким урчанием запрыгнул на колени, однако погружённый в свои мысли Андрей Иванович не сразу заметил его. Кот потёрся о подбородок хозяина, привлекая его внимание.

– И ты вспомнил? То-то же! Однако ж я за тебя вроде как тётку да соседей моих несведущих благодарить должен! Если бы не они…

После разговора с Ядвигой прошло несколько дней. Всё это время Андрюс жил в нечеловеческом напряжении, беспрестанно ожидая дурного. С ним почти не разговаривали в семье; мать то и дело плакала, тётка откровенно шарахалась, завидев его, сёстры, кроме Ядвиги, шушукались, бросали любопытно-испуганные взгляды… Отец же молчал и всё о чём-то думал. Андрюс раз двадцать собирался подойти и заговорить с батюшкой, но опасался… Чего? Он и сам бы не смог сказать.

Над городком, меж тем, нависли тучи страха, сгустившиеся как раз над семьёй органиста Йонаса. Тётка уже успела растрезвонить всем, кто желал услышать, о посещении Андрюса Агне-ведьмой; желая всем показать, что она, тётка, ни при чём, торопливо и с подробностями расписывала произошедшее в их доме и попутно во всеуслышание открещивалась от племянника. Ядвига своими ушами слышала, что её брата именовали теперь не иначе как «ведьминское отродье», каким-то образом приписывая рождение Андрюса не матери, а самой Агне.

Ядвига боялась выпускать Андрюса одного на улицу, ходила с ним всякий раз, надеясь, что в её присутствии, авось, не случится плохого – но брат не желал осторожничать, и отказывался притворяться… И в один вечер жителям городка таки пришлось убедиться, что не так уж ошибались они в своих подозрениях.