Ракушка

Николай Исидорович Полотай Ракушка

Где отец достал такую диковинку — не знаю.

Помню, все удивлялись ее величине и предполагали, что ракушку привезли из далекой заморской страны.

Ракушка стояла на высоком комоде, посреди шкатулок, рамочек с фотографиями и прочей мелочи.

Мать поднимала меня на руки посмотреть на ракушку.

Потом комод продали, купили пузатый буфет. Ракушка переселилась на вышитую васильками ажурную салфетку, что лежала на средней полке буфета.

А когда отцу подарили графин с набором граненых стаканчиков — они вытеснили ракушку. Она куда-то исчезла.

Я жалел очень. Хотя, честно признаться, всегда чуточку ее побаивался. Особенно когда кто-то из мальчишек назвал ракушку чем- то вроде морской улитки. А улиток я терпеть не мог.

Было мне около восьми лет, когда приехал к нам папин знакомый пианист. Увидел наш инструмент и стал играть.

— Хочу сына учить, — робко кивнула на меня мама.

Гость оживился, стал расхваливать детей, которые учатся музыке, рассказал о великом Моцарте (фамилиюя запомнил еще с тех пор!).

Но гость мне не понравился. Он по-смешному высоко вскидывал свои длиннющие руки, замирал на несколько секунд, закрывал глаза и вдруг сверху обрушивал кисти на клавиши и быстро-быстро колотил пальцами по их перламутровым зубам.

— Будешь, сынок, учиться?

— Не буду!

— По-че-му? — развел руками гость.

— А по-то-му!.. Чтоб руки выросли, как у орангутанга! — И убежал.

Уговаривали меня полгода.

Научиться играть хотелось очень, но мальчишеская амбиция взяла верх…

Напротив нашего дома жила семья Салищевых. Девочки Таня и Женя учились в музыкальной школе и целыми днями разучивали на пианино длинное-предлинное упражнение — ганон.

Мать подходила к окну, слушала игру, умилялась:

— Как хорошо играют девочки!..

А я свое:

— Чего уж хорошего!.. Лапы отращивают!..

На какой-то праздник родители позвали в гости Салищевых. Пришли и девочки. Тане было лет тринадцать, а Женя — моя ровесница. Женьку за ее худобу мы дразнили Пикшей, Танечке же никто не дерзнул дать прозвища — уж очень она была красивой и доброй.

Таня села за пианино и сыграла польку. Потом играла старинные танцы.

Гости кружились в вальсе.

А я из-за портьеры с завистью наблюдал за Таниными пальчиками, они так весело и быстро бегали по клавишам. И почему-то ждал: вот если сейчас Таня спросит меня, хочу ли учиться играть, отвечу сразу: «Хочу-у-у!!!»

Но и мама и Таня словно сговорились: о музыке — ни слова!

А мне уже страшно захотелось учиться и играть, как Танечка. Украдкой смотрел на ее пальцы и запоминал, с какого клавиша она начинала польку. Слух у меня, кажется, был неплохой. И когда дома, случалось, никого не было, я быстро поднимал крышку пианино и нажимал тот заветный клавишек.

Первый знакомый звук так радовал, что я сразу поверил в свой талант… Но дальше — мотив обрывался и терялась его нить. Бог мой, сколько же я раз начинал свой тернистый путь в музыку с того злополучного клавиша!..

Впрочем, довольно быстро, как мне показалось, я таки находил пропавший мотив и ноту за нотой нанизывал на музыкальный стерженек польки.

В какой-то раз на какой-то день мне удалось вчерне со сбивками проиграть мотив польки. Меня обуяла радость, я пришел в дикий восторг и наконец-то поверил в свои «исключительные способности», как принято было говорить мамашам при сомнительных успехах своих чад.

Вероятно, моя «полька» звучала довольно- таки фальшиво, но меня увлекло само сочинительство: вот! могу сам сочинять! могу заставить петь, играть эти покрытые перламутром деревяшки клавиш!

Я стал подбирать нехитрые знакомые мотивчики песенок и даже попытался написать свои «романсы» на стихи любимого поэта Алексея Кольцова. Что-то нравилось, что-то не нравилось, но какой-то честолюбивый бес толкал и толкал меня, подзадоривая: «Пиши! Сочиняй!»

Даже как-то приснился «сам Моцарт», но уж очень смахивал на нашего знакомого гостя-пианиста, и я проснулся оттого, что меня этот обезьянорукий Моцарт тянул к пианино, а я упирался…

Секрет моего сочинительства открылся неожиданно.

В день именин, когда гости танцевали под Танины вальсы, наш сосед Павел Григорьевич, что жил под нами, вдруг объявил:

— А сейчас мы попросим нашего «новорожденного» композитора сыграть свои сочинения!..

Я страшно покраснел и бросился бежать.

— Куда-а! — поймала меня за рукав Таня и тоже сказала: — Уступаю место будущему таланту!..

Что я играл, как играл — не помню. Было стыдно, было радостно, было и просто приятно, что Танечка первая меня похвалила и даже поцеловала.

На той же неделе мама повела меня к профессору музыки Ходоровскому. Старик-профессор давал частные уроки на дому. Сидел он в кресле-качалке, набросив на себя большой клетчатый платок, — боялся простудиться, так как жил в полуподвальной квартире.

— Будем учиться, душа моя? — спросил он, рассматривая мои пальцы. — Оч-чень хорошие пальцы!

— Только без этих… ганонов! — предупредил я.

Профессор улыбнулся:

— А почему?

— Они длинные и противные…

Учить ганон все же пришлось.

А вскоре он мне так надоел, что я решил его подсократить. Но профессора не проведешь: поминутно останавливал меня и заставлял начинать снова.

Ганон растянулся вдвое.

Тогда я стал перевирать ноты. Думал, надоест профессору поправлять меня — он и уступит… Нет, не прошло! Снова возвращал к началу, к первой ноте.

Ганон растянулся уже на версту.

И вдруг осенила мысль. Стал присочинять к ганону несколько тактов, чтобы сбить профессора с толку.

— Нуте-с, нуте-с! — старик снял очки. — Ну-ка, еще раз это место!

Я повторил. Дважды. Трижды.

Профессор откинулся на спинку качалки:

— Недурно, недурно… Но вот что, душа моя, давай договоримся: занимайся пока тем, что я задаю играть по нотам. А дома в свободное время хоть пляши на клавишах…

К профессору я больше не пошел.

Даже никому не сказал. Кроме бабушки. С ней я делился всеми своими тайнами.

А через неделю профессор приехал к нам на извозчике.

Все выяснилось.

Отец пожимал плечами. Мать, понятно, — в ужасе.

Подслушиваю у двери.

— Если вам трудно, я могу учить вашего сына бесплатно, — пытался выяснить причину профессор. — Да, он упрямый мальчик, с характером. Настойчиво перевирает, сочиняет всякую отсебятину… А я в детстве, когда учился музыке, разве не перевирал? Ого!.. Хотелось что-то свое сочинить. Свое!.. Уговорите сына посещать уроки.

Уговаривали месяц.

Никак не мог простить профессору эту «отсебятину». Так отозваться о моих сочинениях!..

Мать пошла окружным путем. Знала: мне очень нравилась ракушка. Достала ее (она оказалась в буфете) и положила на пианино.

Я подходил, завороженно глядел на ракушку, а мать открывала крышку пианино:

— Учись, глупышка! Человеком станешь.

— А что я — не человек? Обезьяна, что ли?

— Ты — дубина! — осерчала мать. — Ничего не хочешь ни знать, ничему не хочешь и учиться! Вон простая ракушка — и та поет!

И приставила ракушку к моему уху.

Ровный, манящий шум моря полился из раковины…

Песня ее покорила…

Снова поплелся к профессору с ганоном.

— Я знал, что ты придешь, душа моя! — обрадовался старик. — Давай договоримся: ты повторяешь заданный урок, а потом будешь играть мне свои сочинения.

— «Отсебятину»! — язвительно уточнил я.

— Ты злопамятен, душа моя, нехорошо, — покачал головой профессор.

Опять «душа моя»!.. Как девчонке!..

Конфликты начались с первых же дней.

Почувствовав свой «верх» над профессором и завороженный ракушкой, я стал сочинять «Песню ракушки». И нес на суд профессора.

У доброго профессора после прослушивания началась мигрень. Но старик не хотел «войны». И даже похвалил. Но я учуял лесть и решил написать еще лучше. Целыми днями ходил с ракушкой, часами слушал таинственный шум, брал с собой на Хрусталку, чтобы сравнивать с шумом морского прибоя. А на ночь обязательно клал ракушку под подушку или прикладывал к уху, накрывался с головой одеялом и слушал, слушал, пока не засыпал.

Дикая мысль написать «Ракушечную симфонию» не выходила из головы. И вот в один далеко не прекрасный день я отнес свой опус профессору, предвкушая похвалу и поздравления…

Профессорские уши не выдержали пытки.

Зато и амбиции моей не было предела. Профессор стар и просто по-стариковски придирается, а то, может быть, из зависти. А раз так — то для музыкального мира я умер. Больше от меня старикан не вытянет ни одной ноты!.. Что ж! В музыкальном мире будет одним Моцартом меньше!

Ночью я грыз ногти и плакал от великой досады на профессора, на себя и на… счастливчика

Моцарта.

Не помню уже, сколько раз я еще ходил к профессору и аккуратно (на зло ему!) проигрывал заданное. Профессор был изумлен моими способностями. Удивленно пожимал плечами, радостно потирал руки, а в глазах светился огонек крайнего любопытства: какиз озорного и

бездарного «композитора» вдруг получился исполнительный и добросовестный ученик?..

Но ходить в учениках мне претило.

Мне хотелось быть самому композитором, а не исполнителем чужих произведений!

Я потерял всякий интерес к музыке, к занятиям, даже к сочинительству, и вскоре профессор был навсегда забыт.

И ненавистный ганон тоже.

Жизнь так сложилась, что за двадцать-тридцать лет мне пришлось побывать на многих морях и океанах. Я знал спокойный плеск южного моря, рокочущий, глухой прибой Северного, бурный, ревущий характер Охотского и даже симфонию Ледовитого океана.

О ракушке вспоминал редко, с иронией, как о далекой сказочной детской игрушке.

Лишь в час редкого отдыха, когда по радио играли на рояле, становилось почему-то грустно, подкатывал нервный комочек к горлу, хотелось плакать. Весь я словно наливался звуками, пел мозг, тело.

Странное состояние продолжалось часто и ночью после увиденного и услышанного концерта. Я погружался в океан звуков, ритма. Из сонного небытия возникало пианино или рояль, я садился и свободно, раскованно, без всякого напряжения ума ипальцев, вдруг играл какую-то музыкальнуювещицу. Мотив был незнакомым, но такойчудесный, что я восторгался… Потом во сневдруг начинал ощущать, что я сплю и что надосейчас же заставить себя проснуться и записать этот мотив. Мне это удавалось часто. Но, проснувшись, я с болью понимал, что не могузаписать ни одной ноты, а восстановить мотив — не было пианино.

Предательский мотив таял с каждой секундой, уходил от меня и безвозвратнопропадал. Через пять минут я уже не мог вспомнить то, что так жадно слушал во сне и восторгался.

Терзала мысль: учиться! Снова учиться!..

Когда?.. Дел невпроворот — работал днями, часто ночами — где уж думать о музыкальном образовании.

А музыкальные сны не давали покоя.

Через много-много лет, после войны, когда вернулся в отчий дом, я жадно рассматривал старые, дорогие с детства домашние вещи, которых — увы! — уцелело совсем немного.

— Мама! Помните, была у нас ракушка, красивая-красивая?

— Она смотрит на тебя, сынок, — улыбнулась мать.

Ракушка лежала на радиоприемнике, натой же ажурной салфетке, расшитой васильками.

Припал ухом…

На меня низвергнулась далекая симфония звуков, хотя пела ракушка тихо, как и четверть века назад, пела однотонно вечную свою песенку.

А я готов был разрыдаться. Перламутровый зев волшебной ракушки вернул на миг далекое, милое детство.

Вспыхнул давным-давно забытый творческий огонек.

Невольно обвел глазами комнату.

Пианино в доме не было.

Возможно, и к лучшему. Играть я все равно не умел, разве что нехитрые песенки, которые подбирал на клубном пианино, подыгрывая немым фильмам. Но играть их сейчас было бы просто стыдно, они прозвучали бы мне укором, а родным — обидой.

Классического музыкального репертуара я так за всю жизнь и не осилил.

Встретился глазами с матерью, и мы поняли друг друга…

Вышел в сад.

Почему-то вспомнилась сказка, рассказанная давным-давно моей бабушкой Агафьей еще в те дни, когда я признался ей, что не хожу к профессору музыки из-за противного ганона.

Вот эта сказка.

Жил-был Капитан.

Смелый, отважный, удачливый.

Капитана уважали, любили. И слава о нем, подобно морским волнам, обошла все моря и океаны.

В день своего юбилея Капитану преподнесли дорогие подарки: золотые часы, кольцо с бриллиантом, шкатулку с драгоценностями.

Последним из поздравляющих подошел к Капитану простой матрос. Он был лучшим ныряльщиком. В тот день корабль стоял в бухте, что славилась большими и красивыми ракушками, в которых — почти в каждой — находили жемчужины.

Матрос протянул Капитану ракушку. Всего несколько минут назад он достал ее с морского дна. Еще не успел снять водоросли, очистить от ила, высушить. Но огромная ракушка и в таком виде была красивой.

— Возьми, Капитан! — сказал матрос. — Подарок мой хоть, и не дорогой, но сохранит тебе самое дорогое — песню моря!

Капитан был самолюбивым и гордым.

— Не мог придумать для своего Капитана худшего подарка? — язвительно сказал он и тут же выбросил ракушку за борт.

Вокруг засмеялись.

Матрос молча удалился…

Прошло много лет.

Капитан состарился. Но еще плавал на своем корабле.

Однажды на корабль напали пираты, команду забрали в плен, корабль сожгли, а Капитана ослепили, посадили в лодку и оставили в Океане среди волн.

Только на седьмой день Капитана случайно обнаружил проходивший мимо корабль и доставил на родину.

Слепой Капитан доживал свои дни в бедности.

Когда ему исполнилось восемьдесят лет, никто уже не пришел его поздравить, и он тяжело переживал разлуку с морем и друзьями.

Вдруг в двери постучали.

— Войдите! — обрадовался Капитан.

На пороге стоял бывший его матрос, над которым много-много лет назад посмеялся Капитан.

На ладони матроса лежала огромная красивая ракушка.

— Капитан! Я пришел поздравить тебя. Прими в подарок от меня ракушку, которой ты когда-то пренебрег. Она тебе сейчас будет нужна как никогда.

Капитан был растроган.

— Ты тогда достал ее?

— Да. Я знал, когда-нибудь она тебе пригодится. Ракушка вечно поет о море, а его тебе так недостает.

— Прости меня, добрый человек!..

Старик-матрос поклонился и вышел.

Капитан прожил еще несколько лет. Он теперь не чувствовал себя таким одиноким и никогда не расставался с ракушкой, которая всегда пела ему бесконечную песнь о море, о невозвратном море.

Как-то в зимний вечер постучали к Капитану.

Ответа не последовало.

Выломали дверь.

Капитан лежал на постели, держа в руке ракушку, словно прислушиваясь к ее песне.

Ракушка пела.

А Капитан был мертв…

Почему вдруг так ясно вспомнилась эта сказка? Не знаю. Может быть, в судьбе Капитана и я смутно угадывал свою судьбу? Вот так: пренебрег своей ракушкой, не прислушался к своему пению и выбросил за борт.

Мы все любили в детстве слушать сказки. а к их мудрости прислушиваемся только в старости.

Ракушку сберегли родители.

Для меня.

Горьким укором…

Спасибо им за науку.