Ранним воскресным утром. Пёрл-Харбор. 1941

Вашингтон, округ Колумбия 1941 год

Понедельник, 20 октября 1941 года

Вашингтон, округ Колумбия

Вчера вечером, когда папа ударил вилкой по стакану с водой и объявил (со своим обычным оптимизмом), что у него есть «потрясающая новость для всей семьи Биллоуз» (он всегда называет нас «семья Биллоуз», будто мы герои одной из его любимых радиопостановок), все уже знали, что за этим последует. С тем же успехом можно было начинать паковать вещи.

Мы переезжали, уже в который раз, вопрос был только куда и когда.

Точно так же было ясно, что он скажет дальше (именно это он и сказал): «Кто угадает, куда мы отправляемся?» Эти слова папа произносит так, будто у него в кармане спокойно лежат четыре билета первого класса в райские кущи. (У папы позитивное мышление. То, что другой человек назвал бы проблемами, он называет золотыми возможностями. К счастью, менее солнечное отношение к окружающему, присущее маме, обеспечивает в семье необходимый баланс. Мама настроена вовсе не так оптимистично, как папа. Беду она видит за каждым углом.)

Я заметила, что на этот раз даже мама не знала, куда мы едем.

Папа настаивает, чтобы каждый из нас был очень, очень серьезен при отгадывании. Если выпалить первое, что приходит на ум, просто чтобы отделаться, он испытает такое разочарование, что от этого весь процесс только затянется, поэтому все действительно сильно сосредоточиваются.

Мама предположила (с надеждой), что мы возвращаемся в Бостон, потому что, во-первых, там она родилась, а во-вторых, там живут бабушка с дедушкой.

Папа ничего не ответил, поэтому я поняла, что мы едем не в Бостон. Если бы мама угадала, он бы ей сразу сказал, до того, как стали бы отгадывать мы с Энди, потому что она была бы так счастлива. По-моему, куда бы мы ни ехали, так счастлива она больше нигде не будет.

Энди назвал Сент-Луис, но только потому, что там есть команда Национальной лиги, — команда, которая играла бы с его обожаемыми «Бруклин Доджерс». (Он все еще не пришел в себя после того, как «Доджерс» впервые за двадцать лет стали чемпионами, а потом проиграли в «Мировой серии» команде «Янки», потому что принимающий уронил мяч или что-то в этом роде.)

После ответа Энди папа бросил на меня свой взгляд: «Я не скажу, куда мы на самом деле едем, пока каждый не попробует угадать», — так что я действительно оказалась в затруднительном положении.

Я тоже, как и мама, хотела бы вернуться в Бостон, но поскольку мама уже назвала его (папа терпеть не может, когда повторяют тот же самый город) и я знала, что это не Бостон, я решила выбрать город подальше: Сан-Франциско. Когда я это сказала, все здорово оживились, но оживились еще больше, когда папа, которому мой ответ явно доставил удовольствие, сказал: «Близко, очень близко». Он сделал паузу, греясь в центре внимания под нашими изумленными пристальными взглядами.

— Гавайи, — сказал он. — Мы едем на Гавайи.

Теперь я думаю, что, если бы у нас был миллион попыток, Гавайи шли бы под номером миллион один в списке каждого.

Прежде всего, мне всегда казалось, что Гавайи находятся даже не в Соединенных Штатах. Я не знала, где они расположены, и на лицах мамы и Энди было написано, что они тоже этого не знают.

К счастью, у мамы хватило здравого смысла задать вопрос, который был у всех на уме:

— Когда?

— На следующей неделе, — ответил папа с таким видом, будто это лучшая новость в мире.

И тут меня прорвало.

Все выплеснулось.

Я сказала папе, что не помню, чтобы когда-то начала учиться в сентябре, как все остальные. Я рассказала ему, как это ужасно, когда директор приводит меня в класс; как ужасно стоять там, когда меня представляют множеству незнакомых лиц, и знать, что мое собственное лицо становится таким же красным, как полоски на флаге, висящем над моей головой; делать вид, будто весь класс не таращится на меня и будто мои очки не затуманены так сильно; молиться, что в классе окажется хотя бы одна девочка, которая не посчитает меня самой большой дурой, какую она когда-нибудь видела в жизни.

Теперь, когда плотину прорвало, было слишком поздно сдерживаться.

Я рассказала ему, что целый год уходит на то, чтобы вычислить автобусный маршрут, запомнить расположение классных комнат, узнать, каких детей нужно избегать, а каким учителям (если такие есть) можно доверять.

Но к тому времени, когда все наконец более или менее устроилось, приходит пора переезжать в следующий город.

Все, чего я просила, это чтобы мы переезжали летом, как все остальные. Были семьи, в которых пап переводили на другие места, но они переезжали летом, спокойно и организованно. Не на следующей неделе.

Уверенная, что сообщу папе новость, я сказала, что иногда семьи даже ездят сначала посмотреть город. Выбирают красивое место, где будут жить. Смотрят, что представляют собой школы. Иногда ездят только мамы, а иногда только папы. А иногда целая семья.

Но они всегда, всегда по-настоящему, окончательно переезжают летом, потому что это упрощает все для всех: сбор вещей, отправку, отъезд, прибытие, а самое главное — и тут уж я закричала — ОНИ ПЕРЕЕЗЖАЮТ ТАК, ЧТОБЫ ДЕТИ МОГЛИ ПОЙТИ В ШКОЛУ В ОДИН ДЕНЬ СО ВСЕМИ ОСТАЛЬНЫМИ.

Потом я побежала к себе (в подвальный этаж), забежала в свою комнату, захлопнула дверь, села на пол и закусила нижнюю губу, потому что поклялась, что перестану сгрызать ногти до мяса каждый раз, когда мы переезжаем.

Я так разозлилась, что забыла заплакать.

Когда мама постучала в дверь комнаты и прошептала, что хочет поговорить, я поняла, что мое дело плохо. (Возможно, у других людей шепот не предвещает ничего страшного, но, когда шепчет мама, это плохой знак. Это значит, что она настроена очень, очень серьезно.)

Не могу понять почему, но я не люблю спорить с мамой. Просто это совсем не весело. Она никогда не кричит, никогда не выходит из себя и никогда не говорит ничего такого, о чем потом ей пришлось бы пожалеть. Это действительно ужасно.

Она всегда относится к таким вещам очень серьезно. Мама не любит, когда один член семьи ссорится с другим членом семьи и когда такое случается, она не оставляет их в покое до тех пор, пока обидевший другого НЕ УВИДИТ, ЧТО ОШИБСЯ. Не нужно даже извиняться, нужно просто УВИДЕТЬ, ЧТО ОШИБСЯ. Я ненавижу видеть, что я ошиблась.

К счастью, мама приступает к сути дела гораздо быстрее, чем папа. Она сказала, что сильнее всех наши переезды ненавидит сам папа. И еще больше он ненавидит то, что нам приходится переезжать, как по команде. (Мама и папа почти одинаково часто используют старомодные выражения.)

Она сказала, пристально и серьезно глядя на меня: «Это одна из жертв, которые твой отец вынужден приносить, чтобы быть хорошим репортером». С меня было довольно, но мама еще не закончила. Она объяснила, что если не считать семьи, то самое главное в жизни папы — быть хорошим газетным репортером, и нам повезло, что наш отец любит свою работу, а потом стала добиваться ответа, хочу ли я, чтобы он занимался чем-то, что ему не нравится, но чтобы нам не приходилось переезжать, пока мне не захотелось закричать: «ХВАТИТ, ХВАТИТ, ХВАТИТ!», что я и сделала, хотя не закричала, а просто сказала это.

Мы пожали друг другу руки, мама всегда настаивает на этом после споров.

Но я все еще злилась и решила остаться в своей комнате, хотя и знала, что папу это огорчит.

Я ничего не могла поделать.

Вторник, 21 октября 1941 года

Вашингтон, округ Колумбия

Я решила, что больше не злюсь на папу, потому что была очень зла на Энди. Я единственная, кто когда-либо возражает против переездов. Энди жалуется только на одно: мы никогда не живем в городах, где есть команда Национальной лиги. Папа ответил ему, что в таких городах, как Филадельфия, Милуоки и Цинциннати, ничего особенного не происходит, поэтому его газета не хочет, чтобы он там жил. Энди сказал, что Гавайи это очередная дыра, потому что у них нет ни одной бейсбольной команды. По крайней мере, хоть что-то. Но пока в городе есть мяч, бита и перчатка, Энди все равно, где мы живем. (Он без труда заводит друзей, в отличие от меня.)

Он боится возражать папе. Папа — его герой. Энди тоже хочет быть репортером, как он. (Хотя Энди предпочитает говорить «журналист». Он сказал мне, что это звучит более изысканно. Он до сих пор не понял, что «Энди» — чуть ли не самое не изысканное имя, какое может достаться человеку.)

Энди думает, что быть пятнадцатилетним — большое достижение, и, поскольку я на три года его младше, я должна боготворить землю, по которой он ходит.

Но он прав насчет одного. Нет худа без добра: по крайней мере, нам больше не придется жить в Вашингтоне. Все ненавидят Вашингтон: Энди из-за того, что «Доджерс» здесь не играют; я из-за долгого, жаркого лета и долгой, холодной зимы.

Даже папа ненавидит Вашингтон, хотя никогда не признался бы в этом. Мама ненавидит его больше, чем каждый из нас. Она говорит, что все в Вашингтоне используют каждую свободную минуту для того, чтобы придумать, о чем бы еще соврать. (Папа говорит, что мама «с трудом выносит дураков». Точно не знаю, что это значит, но если это значит, что она не терпит, когда кто-то несет чепуху, то он прав.)

Когда папа объявляет, что мы переезжаем, я начинаю новый дневник. (Так я чувствую себя лучше.) Пока у меня три дневника. Это мой дневник из Вашингтона, мой дневник из Бостона и мой второй дневник из Вашингтона. Наверно, в итоге у меня их будет около миллиона.

Мы жили в Вашингтоне, Бостоне, Балтиморе и Нью-Йорке. Я родилась в Нью-Йорке, но мало его помню, потому что мы переехали оттуда, когда мне было два года.

Энди говорит, что в Нью-Йорке было лучше всего, потому что жить в квартире ему нравилось больше, чем в доме.

Мне больше всего нравилось в Бостоне. Мы жили прямо рядом с Общественным садом Бостона, это лучшее место на земле. Хотела бы я, чтобы нам никогда не пришлось уезжать оттуда.

Энди говорит, что папа брал его на игру «Доджерс», когда мы жили в Нью-Йорке, но он не очень хорошо ее помнит.

Кроме того, что я родилась в Нью-Йорке, я была там только один раз два года назад, когда мы все вместе ездили на Всемирную ярмарку.

Мне там очень понравилось. До сих пор могу подробно описать прыжок с парашютом. Парашюты были красные и белые, с желтыми, красными и зелеными куполами. По пути вверх они были похожи на сложенные зонтики, по пути вниз — на раскрытые.

Мы с мамой поднялись на одном парашюте, а папа с Энди на другом. Мы оказались в воздухе, в сотнях футов над землей — так высоко, что можно было увидеть всю ярмарку и крошечных людей, суетящихся внизу.

Мне показалось, что вверх мы летели целую вечность. (Папа сказал потом, что весь прыжок занимает сорок две секунды и что когда летишь вниз, то это все равно что упасть с двадцатиэтажного дома.) За те десять секунд, пока мы спускались вниз, я потеряла способность дышать. (Мама сказала, что чуть не потеряла свой обед.)

Мы катались на разных других аттракционах, на автобусе объехали всю ярмарку и посмотрели выставку «Дженерал моторс футурама», где показывали будущее, каким оно станет в 1960 году (так нескоро, кто только мог это представить?). Показывали машину из прозрачного пластика, так что можно было увидеть, как она работает, и это новое странное изобретение под названием «телевизор», которое похоже на радио с картинкой.

В конце нам дали значок с надписью: «Я ВИДЕЛ БУДУЩЕЕ».

Единственная проблема была в том, что приходилось стоять в очередях, чтобы все увидеть, и было очень, очень жарко. У меня болели ноги, поэтому я сняла туфли и стала болтать ногами в большом бассейне с красивым фонтаном, а папа сказал, чтобы я этого не делала, но потом они с мамой посмотрели друг на друга, засмеялись, сняли свою обувь и тоже стали болтать ногами в воде.

Среда, 22 октября 1941 года

Вашингтон, округ Колумбия

Как только я сказала Эллисон, что мы переезжаем, она разозлилась, хотя я ожидала совсем не такой реакции. Я объяснила ей, что наш переезд — это не моя вина, но она ответила, что моя. Она вспомнила, как я ей говорила, когда мы только стали лучшими подругами (в середине прошлого года), что вряд ли мы переедем в ближайшее время, потому что (из-за войны) здесь, в Вашингтоне, было множество вещей, о которых мой папа мог писать. Я так сказала только потому, что именно это услышала от мамы.

Я попыталась объяснить, что война может распространяться. Что она может коснуться не только Европы, но и всех остальных мест из-за Японии. (Хотя на 100 процентов я не уверена, при чем тут Япония.)

Я надеялась, от этого Эллисон не будет так сильно злиться, но надеялась напрасно, потому что по ее лицу текли слезы, и она ушла даже раньше, чем я смогла закончить, что было не очень хорошо.

Четверг, 23 октября 1941 года

Вашингтон, округ Колумбия

Весь вчерашний день я провела в библиотеке и читала о Гавайях.

Я выяснила, что это одна из территорий Соединенных Штатов. Не знала, что у Соединенных Штатов есть территории. Не знала, что у нас есть что-то, кроме сорока восьми штатов.

И это не что-то одно, это много-много всего — острова, почти сотня островов.

Это даже дальше, чем я думала: 2390 миль от побережья Калифорнии.

Похоже, Гавайи расположены в самом центре небытия.

Раньше их называли Сандвичевы острова, по имени того же человека, в честь которого назвали сандвич. Наверно, он совершил что-то важное, если это место и еду назвали в честь него.

Название Гавайи значит «рай», и, судя по картинкам, острова действительно выглядят красиво.

Там есть экзотические рыбы и тропические растения с экзотическими названиями, которые я даже не могу выговорить: бугенвиллия, гибискус, джакаранда, цератония.

Летом жарко и сухо (какое облегчение) и около 70 градусов утром, днем и вечером, 365 дней в году, поэтому люди не надевают на себя много одежды, ведь весна длится круглый год.

Мы будем жить рядом с Гонолулу, это один из самых больших островов. Рядом находится очень красивый прибрежный район под названием Вайкики, здесь мальчики на пляже катаются на досках по волнам. Это недалеко от Пёрл-Харбора, где расположены корабли военно-морского флота США, по крайней мере, так говорит Мистер Военный (мой брат).

Он уверяет меня, будто мне это интересно, что там есть линкоры, эсминцы и авианосцы. Он обрадовался, когда папа сказал, что знаком с одним или двумя адмиралами, которые могут прокатить нас.

Но не похоже, что Гавайи — очень американское место. Когда-то там правила королева по имени Лили какая-то. И я прочитала, что если видели человека, который находился выше ростом, чем король, то его казнили. Когда король инспектировал корабль и решил спуститься в трюм, всем пришлось нырнуть за борт, чтобы оказаться ниже его и таким образом избежать казни.

Это не единственная плохая новость.

На острове есть активные вулканы (думаю, это означает, что они действуют), и случаются землетрясения. Там так много вулканов, что им приходится иметь собственную богиню по имени Пеле.

Я думала, что вулканы и землетрясения, как и динозавры, уже не существуют. А если существуют, то далеко, далеко отсюда, так что о них не нужно беспокоиться. Конечно, Гавайи далеко, далеко отсюда.

Судя по картинкам и тому, что я прочитала, люди там выглядят не так, как я. Они очень, очень загорелые и носят длинные черные волосы. Они полинезийцы (что бы это ни значило), японцы, китайцы и уроженцы таких мест, о каких я никогда не слышала: Корея, Вьетнам и Камбоджа.

Там даже не говорят по-английски. То есть говорят, но пользуются и другими языками (например, гавайским). Просто замечательно, если мне придется выучить еще один язык и вместо того, чтобы учить математику на английском, что довольно сложно, учить ее на гавайском.

Энди прав. Похоже, что мы едем на другую планету.

Пятница, 24 октября 1941 года

Вашингтон, округ Колумбия

Я разговаривала с мамой о Гавайях, пока она готовила Последний Званый Ужин.

Она говорит, что мы будем готовить какие-то действительно экзотические блюда, например поросенка на камнях.

Мама любит готовить больше всего на свете, и она очень, очень хорошо готовит. Она прочитала о приготовленном на камнях поросенке в одной из книг, которые я принесла домой из библиотеки. К сожалению, там есть подробное объяснение, что надо делать.

Вечером нужно убить поросенка, опустить его в очень, очень горячую воду, вытащить внутренности, натереть снаружи солью и так оставить его висеть на всю ночь. (Мама прочитала мне это таким голосом, будто читала фразу «поджарьте, пока не станет золотисто-коричневым, и переверните».)

Потом на утро надо выкопать такую очень огромную яму, развести такой очень огромный костер, положить сверху на дрова камни, а потом засунуть горячие камни в несчастного поросенка. Потом все это запачкать грязью и пеплом костра, жарить два часа и подавать со сладким картофелем и ямсом.

Аппетитно.

Мама очень хочет уехать на Гавайи. Она думает, что там будет красиво и спокойно и что всем нам будет полезно немного отдохнуть от волнений. Я думаю, она имеет в виду, что папе будет полезно уехать от этой вашингтонской суеты.

И конечно, это из-за нового ребенка.

Ребенок должен родиться в мае. Мама говорит, ей все равно, будет это мальчик или девочка, но я думаю, она хочет девочку. Лучше бы это была девочка.

Суббота, 25 октября 1941 года

Вашингтон, округ Колумбия

Не могу поверить, что завтра вечером мама и папа собирают званый ужин, хотя мы уезжаем всего через четыре дня. К счастью, впервые нам не нужно самим паковать вещи. Папина газета прислала людей из компании, которая занимается переездами, чтобы они сделали это за нас. Мама говорит, это потому что папа сейчас очень важный человек, и это, конечно, правда, учитывая, как много он работает и как серьезно относится к делу.

Надеюсь, его новый кабинет будет лучше, чем этот, который так мал, что ему приходится сваливать все в кучу.

Конечно, папа настоял, что сам будет паковать книги. Папа очень гордится своей библиотекой, а многие книги старые и ветхие, поэтому, я думаю, он боится доверить их людям, которые пришли помогать при переезде.

Я не знаю, почему они называют эти ужины «вечеринками», а не обычными «ужинами». На этих вечеринках много курят, пьют, едят и говорят. Разговоры — это и есть причина, по которой у нас бывает так много званых ужинов. (Если не считать того, что мама любит хвастаться своим кулинарным мастерством. В каком бы городе мы ни жили, все всегда с радостью принимают приглашения на мамины званые ужины. Думаю, у нее есть какая-то репутация или что-то такое.)

Именно так папа получает большую часть информации. Он называет это «исходными данными». Он действительно серьезно относится к таким вещам, как политика и международные отношения, особенно в последнее время.

Папа действительно мастерски умеет заставить своих гостей говорить. Для меня это очевидно, но, может быть, только потому, что я знаю, как он действует.

Сначала появляются коктейли.

Папа смешивает напитки и следит, чтобы мартини был по-настоящему сухим, а бурбон по-настоящему старомодным. Я не понимаю, в чем заключается «сухость», но думаю, что «старомодность» означает, что в бурбоне много вишен и кусочков апельсина.

Мама ведет дам по дому и поддерживает «женские разговоры», как она это называет: кулинария, одежда, соседи, школа и тому подобное, хотя ничто из этого (кроме кулинарии) на самом деле маму не интересует. Таким образом, папа может сосредоточить внимание на мужчинах и приступить к светским разговорам.

Во время светских разговоров папа много говорит о всяких пустяках, в основном о спорте, машинах, спортивных машинах и погоде.

Он говорит так много, что создается впечатление, будто он очень открытый человек и стремится поговорить обо всем на свете. Это приводит гостей в соответствующее настроение, созданию которого способствует то, что папа называет «универсальной смазкой», — алкоголь. Конечно, никто никогда не замечает, что папа всегда пьет только сельтерскую воду. Он не любит алкоголь; говорит, что алкоголь затуманивает сознание. Папа любит держать свое сознание очень ясным.

Когда мы с Энди были младше, мама кормила нас ужином до приезда гостей. Потом, когда приходили гости и видели, какие мы большие (хотя Энди на самом деле козявка), мы поднимались в свои комнаты и проводили там остаток вечера. Теперь, когда мы стали старше, нам разрешают ужинать с гостями, что бывает довольно скучным. Но я думаю, папа огорчился бы, если бы я сказала, что хочу поужинать до приезда гостей и провести вечер за чтением в своей комнате.

К тому времени, когда все приступили к ужину, раз или два выпили, папа закидывает такую удочку: «Я не знаю, все это мне чертовски непонятно, сенатор (или генерал), и я бы действительно хотел услышать ваше мнение об этом». Это практически все, что им надо. Они срываются и несутся, болтают, делая паузы только для того, чтобы похвалить мамину курицу в вине или великолепную телятину, а потом возвращаются к Рузвельту, Гитлеру, Черчиллю и Муссолини.

После десерта, кофе, сигар и бренди мама и папа, как два маленьких буксира, тащат своих раздутых гостей к передней двери, где папе неизменно приходится говорить: «Вот ваше пальто и шляпа, куда же вы торопитесь».

Завтра вечером на ужин придет один изоляционист. Я об этом знаю, потому что мама готовит мясной рулет, пюре и яблочный пирог. Мама говорит, что изоляционисты настолько любят все американское, что все это съедают с каждым приемом пищи, хотя мне сложно этому поверить. (Иногда не знаешь, верить или не верить некоторым вещам, которые говорит мама. Папа говорит, что у нее очень сухое чувство юмора, я думаю, такое же сухое, как мартини.) Даже если человек изоляционист, ему надоест каждый раз есть мясной рулет, пюре и яблочный пирог.

Мама говорит, что изоляционисты живут в придуманном мире и что они могут обманывать себя, но не обманут ее. Особенно она ненавидит Чарлза Линдберга, хотя весь остальной мир его любит. Мама называет его Королем Изоляционистов и говорит, что только потому, что он знает, как управлять самолетом, все прислушиваются к его словам. Мама считает, что, если бы у него не было такой обманчивой мальчишеской улыбки, никто бы особенно не интересовался его мнением.

Она называет его не Одиноким Орлом, а Одиноким Страусом, потому что так его зовет Уолтер Уинчелл, ее любимый радиокомментатор. (Мама почти не пропускает его передач. Мне нравится, как они начинаются: «Добрый вечер, мистер и миссис Северная Америка и все корабли в море».) Линдберг пытается убедить всех, что мы не должны ввязываться в войну в Европе, это касается только Англии, Франции, Германии и России. Линдберг говорит, что это их война, а не наша. Нам не нужно волноваться, потому что нас защищает гигантский Атлантический океан, как ров с водой, который окружает замок. И мама называет его Королем Изоляционистов, потому что он ведет себя так, как будто он король, а Соединенные Штаты — его замок. Мама думает, что когда-нибудь он захочет стать президентом.

Она считает, что все, что говорит Линдберг, это полная чепуха.

Я точно не знаю, что думает папа, хотя он знает достаточно, чтобы не говорить маме ничего хорошего о Линдберге. В последнее время он выглядит все более озабоченным и все чаще и чаще говорит о «мрачном состоянии мира», «сгущающихся на горизонте тучах» и о том, что «они не оставляют нам выбора».

Посмотрим, проделает ли завтра вечером мама свой трюк «атака обжигающим супом». Если маме кто-то не нравится, она нагревает его тарелку с супом примерно до миллиарда градусов по Фаренгейту. Потом, когда он пробует первую ложку, она ждет, когда он содрогнется от боли, и говорит (самым искренним голосом): «Надеюсь, суп у всех достаточно горячий», — при этом старательно избегая смотреть на свою жертву.

Воскресенье, 26 октября 1941 года

Вашингтон, округ Колумбия

После ужина мама и папа начали спорить, что редко случается. Обычно они не спорят; я не говорю, что они никогда не спорят, но это бывает редко, и когда бывает, то происходит ЗА ЗАКРЫТЫМИ ДВЕРЯМИ. Они даже не повышают голос, поэтому невозможно услышать, что они говорят, даже если приложить стакан к стене. (Честно говоря, я думаю, что это пустая трата времени. От этого только уши краснеют.)

Спор начался, когда мы с папой помогали убирать десертные блюда, кофейные чашки и пепельницы из столовой. (Энди невероятно ленив и никогда не помогает, потому что он мальчик, и он уже поднялся в свою комнату.)

Папа всегда помогает маме убирать посуду, даже вытирать ее и складывать на место. (Он не любит мыть посуду, потому что от этого на его пальцах появляются морщины и ему трудно печатать статьи. Когда он об этом говорит, мама называет его Мистер «Ищу и Стучу».)

Я здорово умею подслушивать. В школе я постоянно подслушиваю разговоры учителей. Главное — где и как встать. Нельзя стоять лицом к лицу и даже спиной к спине (слишком очевидно). Нужно просто встать как бы боком и в сторонке. Достаточно далеко, чтобы они не заметили, что я рядом, но достаточно близко, чтобы слышать разговор. Необязательно подходить так близко, чтобы слышать каждое отдельное слово. Главное — не жадничать.

В этом споре забавным было то, что из столовой в кухню ведет дверь, и, когда папа нес тарелки в кухню, я слышала его до тех пор, пока он не скрывался за дверью; потом, когда он выходил, я слышала его и маму до тех пор, пока дверь не закрывалась; после этого я слышала только его слова и не слышала маминых, поэтому не могла как следует разобрать всего, но поняла большую часть.

Среди гостей на ужине был сенатор Грязная Грязь. (Это не настоящее имя — никогда не могла запомнить его настоящего имени, — просто так его называет папа. Папа говорит, что он «самая настоящая грязная грязь». Я называю его жену миссис Мышь, потому что она такая крошечная и никогда не говорит ни слова. Боже, как много духов она на себя выливает. Звук она издает только в одном случае, когда хочет, чтобы ее мартини «освежили», как она это называет. Мама говорит, что недавно миссис Мышь оправилась от полного нервного срыва. Хотела бы я на нее посмотреть до того, как она от него оправилась.)

Мама разозлилась, потому что папа ничего не ответил сенатору Грязная Грязь. Сенатор Грязная Грязь — изоляционист. (Я заметила, что он слопал весь свой мясной рулет и пюре и попросил добавки того и другого. Может быть, мама права.)

Папа становится еще терпеливее, чем обычно, когда мама так себя ведет, и это правильно, знаю по опыту.

Он объяснил ей, что цель званого ужина состояла в том, чтобы узнать мнение важных людей в правительстве, чтобы он мог БЫТЬ ПОЛЕЗНЫМ СВОИМ ЧИТАТЕЛЯМ. (Это очень серьезная фраза для папы, одна из немногих вещей, по поводу которых нельзя шутить.)

Мама, которая, конечно, об этом знает, ответила, что она готова слушать все, что угодно, кроме этого «изоляционистского бреда». Она сказала, что у нее нет читателей, которым она должна быть полезной (я подумала, что тут мама ужасно близко подошла к черте, которую нельзя пересекать), и что больше она не будет спокойно слушать это. В следующий раз она собирается высказать свое мнение.

Она сказала папе, что он «должным образом предупрежден». Папа выглядел «должным образом предупрежденным».

Понедельник, 27 октября 1941 года

Вашингтон, округ Колумбия

Я не собиралась говорить с Эллисон, даже если бы она заговорила со мной, но она со мной не заговорила. Всю последнюю неделю мне приходилось каждый день сидеть с ней в одном классе на каждом уроке, постоянно притворяясь, что она не существует.

Мама была права. Мне нужно иметь больше одной подруги. Мама думает, что было бы лучше, если бы у меня было две или три подруги или даже несколько подруг, но мне это не нравится. Мне нравится иметь только одну лучшую подругу, которой я могу доверять. Как только я приезжаю в новый город, я нахожу кого-то, кто становится моей лучшей подругой, вот так.

Слишком сложно иметь больше одной подруги. Но мама говорит, что иногда бывает не так сложно жить, когда у тебя много друзей.

Лучше бы я послушала ее, а то теперь я с ужасом иду в школу, потому что мне не с кем дружить, кроме Сильвии Прескотт. Сильвия милая и обожает меня, но это несколько неудобно, потому что она бывает надоедливой.

В любом случае я не понимаю, почему я должна ходить в школу. Скоро мы уезжаем на Гавайи, так какая разница? Я просто пропущу на пару дней больше.

Мама только посмеялась, когда я сказала ей об этом. К школе она относится еще серьезнее, чем папа.

Похоже, у нас бесконечный список дел, которые надо сделать, и все бегают вокруг, натыкаясь друг на друга, как шары на бильярдном столе.

Мне надо решить, что я возьму с собой, потому что мама говорит, что мы будем жить в гостинице, пока не прибудет наш багаж. Я понятия не имею, что носят дети на Гавайях. Точно возьму свои свитера из жесткой шерсти, хотя знаю, что там очень тепло. Я взяла юбки в складку, включая две клетчатые, черно-белую и коричневатую, и гольфы. Интересно, носят ли на Гавайях гольфы.

Я так занята, что у меня нет времени как следует сосредоточиться на том, что я боюсь впервые лететь на самолете.

Энди сказал, что это не страшно, а потом начал рассказывать мне все, чего я никогда не хотела знать о полетах. Понятия не имею, откуда он все это знает, если тоже ни разу не был в самолете.

Не знаю, почему мой первый полет должен длиться тысячу часов.

Мама сказала, чтобы я взяла с собой в самолет достаточно книг. Не знаю, скольких будет достаточно, но взяла две книги про Нэнси Дру — «Секрет старых часов» и «Тайна бунгало — маленький дом в большом лесу», а еще книгу «Годовалый олененок». Этого должно хватить на какое-то время.

После обеда я сидела в своей комнате и рассматривала книгу с картинками о Гавайях, которую принесла из библиотеки. В дверь постучали. В нашей семье существуют строгие правила насчет стука в двери. Папа твердо убежден, что у каждого должно быть право на уединение — у него и у всех других (это странно для человека, чья работа в основном состоит в том, чтобы совать нос в дела других, но я никогда ему не говорила этого).

Если кто-то находится в своей комнате за закрытой дверью, никто не может войти ни при каких обстоятельствах (если только это не чрезвычайная ситуация) до тех пор, пока человек внутри не разрешит войти. Мы часто стучим в двери и научились узнавать стук друг друга.

Энди стучит «бумбумбум», три удара подряд без перерывов, будто он собирается выбить дверь, если ему не ответят немедленно. Папа тоже стучит три раза, но это больше похоже на «тук, тук, тук». Очень вежливый и терпеливый стук, как и сам папа. Мы с мамой стучим дважды. У меня получается «тук, т-у-к», один удар короткий и один длинный, а у мамы «тук, тук», просто и четко.

Поэтому когда я услышала «тук, тук», то была уверена, что это мама, и сказала «войдите».

Я была потрясена, когда выглянула из-за книжки и увидела, что в ногах моей кровати стоит Эллисон.

Она выглядела такой расстроенной, что я забыла вести себя так, как будто я зла, а зла я вроде бы была, но вроде бы и не была. Я подумала, что, может быть, что-то случилось с ее отцом, которого то клали в больницу, то выписывали, хотя Эллисон не знает почему. В ее семье никто ей не говорит об этом. Семья Эллисон не любит говорить ни о чем. У меня от них мурашки по спине бегут, хотя я никогда ничего не говорю Эллисон, потому что, я думаю, у нее от них тоже мурашки по спине, и, если бы я сказала что-нибудь, она бы чувствовала себя от этого еще хуже.

Поэтому ей нравится так много времени проводить с моей семьей и поэтому мама сразу разрешила ей подняться в мою комнату. По крайней мере, я думаю, что поэтому.

Прежде чем я даже успела спросить ее, в чем дело, она сказала, что хотела бы начать разговор о моем переезде на Гавайи снова, с самого начала, и я подумала, что это хорошее предложение. Но когда я сказала, что мы переезжаем на Гавайи, она опять расплакалась и сказала, что будет очень сильно скучать по мне, что с трудом может переносить эту мысль и что никогда не найдет лучшей, чем я, ближайшей подруги.

Терпеть не могу, когда люди плачут, и терпеть не могу, когда они говорят мне что-нибудь хорошее. Вряд ли это характеризует меня с лучшей стороны. (Может быть, с самой худшей.) В таких случаях я очень, очень теряюсь и реагирую очень странно.

И я начала смеяться.

Я просто пыталась взбодрить Эллисон. Я сказала, что буду писать ей раз в неделю не важно о чем и что я самая надежная подруга по переписке, хотя Эллисон знает, что это совсем не правда (когда летом она уехала в штат Мэн, я не ответила ни на одно из ее писем). Это была такая вопиющая ложь, что Эллисон действительно рассмеялась, а я поняла, что это мой шанс, и предложила спуститься вниз и съесть мороженое с моими мамой и папой. Есть мороженое с моими мамой и папой — одно из любимых занятий Эллисон. Мама и папа всегда считают калории (папа немного склонен к полноте, а мама особенно осторожна с тех пор, как стала ждать ребенка), но мороженое после ужина перед сном — семейный ритуал.

К счастью, за мороженым мы отвлеклись, потому что Энди был все еще расстроен тем, что папе придется продать «шевроле». Эту машину с замечательным устройством, которое брызгает чистую воду на ветровое стекло, когда водитель нажимает на кнопку. Папа сказал Энди, что тот сможет помочь в выборе новой машины, когда мы приедем на Гавайи, но я не знаю, помогло ли это.

Энди хочет научиться говорить на гавайском языке (не то чтобы он по-английски очень хорошо говорит), поэтому тренируется. Aloha значит «добро пожаловать», «любовь» или «до свидания», mahalo значит «спасибо». Мы будем mahinis, что значит «новоприбывшие», а я wahine, что значит «девочка».

Так что до свидания, Вашингтон, округ Колумбия, и aloha, Oaxy, Гавайи.