Раскаяние

1

Вержицкий понимал, что спорить с главным инженером не следует. «Колотову тоже нелегко», — убеждал он себя, отправляясь с химиком Воскресенским на заседание технического совета. Вержицкий старался быть справедливым. Богатые руды кончаются, а они, лаборатория, пока не приготовили полных данных для рабочего проекта обогатительной фабрики. Конечно, этому есть причины, очень серьезные причины, никто не посмеет отрицать. Но отставание остается отставанием, в создавшейся обстановке оно нетерпимо. Он отбросит все личное, поблагодарит товарищей за суровую критику, будет говорить только о том, как добиться перелома в исследовательской работе. В конце концов, они делают одно общее дело, неудачи его, Вержицкого, волнуют всех. Он дружески улыбнется Колотову в ответ на его грубости, покажет собранию, что уважает породившие их высокие мотивы, — вот как он поступит.

Это были хорошие мысли, Вержицкий даже растрогался от них. Но они перегорели еще до того, как он уселся в кресло. В коридоре повстречался Колотов. Главный инженер шел надменный и злой; таким он бывал часто, другие к этому давно привыкли. Он не ответил на приветствие — только хмуро опустил и приподнял веки, глядя невидящими глазами сквозь Вержицкого, — так смотрят сквозь стекло. И мгновенно все прекрасные планы полетели к черту. Вержицкий трясся от негодования. Он сидел молчаливый, с красными ушами, плохо слушал доклад Анучина. Воскресенский с тревогой посматривал на своего начальника, он опасался нового — и уже непоправимого — скандала. Волнуясь, он прошептал Вержицкому на ухо: «Степан Павлович, чего вы?» И увидел бешеные глаза Вержицкого, лицо, искаженное ненавистью.

А затем Колотов нанес новое оскорбление. Теперь уже все заметили, что он пренебрегает Вержицким. Колотов разносил с трибуны лабораторию, но ни разу не взглянул в третий ряд, где сидел Вержицкий, даже не упомянул его фамилии. Он умел проделывать такие штуки — добирался раскаленной иглой к больному месту, в самую душу.

— Мы кричим, что планы наши срываются, а они, высокоученые исследователи, хладнокровно пожимают плечами, — гневно сказал Колотов; невыразимое презрение было в этом «высокоученые». — Нам нужны твердые данные для проектирования, а не туманная философия о природе наших минералов. С одной стороны так, с другой — этак, в целом ничего определенного — вот содержание их предварительного отчета. Такие отчеты творить можно и без ученых степеней. Завтра пошлю простого лаборанта, он сочинит не хуже, может и меньше тумана напустит.

Если бы Колотов не сказал этих последних слов, Вержицкий все же нашел бы силы выступить по-деловому. Сейчас он думал только об одном: невежд, недобросовестных людей нужно бить по грязным лапам! Сдачи, жестокой сдачи — и безо всякой оглядки на чины. По залу пронесся шум, когда Вержицкий торопливо пошел к трибуне. Он наступил на ноги Фатееву, задел плечом Анучина, пока выбирался. Зал представился ему скопищем насупленных лиц, недоброжелательных глаз. Умоляющий взгляд Воскресенского был единственным светлым островком в этом хмуром море ожидания, неприязни и недоверчивости. Вержицкий сердито отвернулся от Воскресенского — глаза помощника взывали о примирении, они мешали.

— Исследования вести — не дрова пилить, угрозами загадок не распутаешь, криком дела не ускоришь, — так начал Вержицкий свою речь. Он продолжал ее, все более накаляясь: — Вы требуете немедленного ответа на все вопросы, точных цифр, твердых данных? Требовать не возбраняется никому, желать тоже не запрещено, можете даже пожелать отправиться завтра на Марс. Другое дело — удастся ли вам высадиться на Марсе. Природа сама не дает определенного ответа, в этом вся суть, этого вы не понимаете. Руда меняется на каждом горизонте, на каждом участке. Нужно накапливать пробы, усреднять цифры, а не решать с бухты-барахты, как рекомендует главный инженер. Одно из двух — или желаете серьезных данных, тогда помогите лаборатории расширить исследования и не ругайтесь, что дело затягивается. Или хотите побыстрее отчет сдать, а что получится через десять лет — наплевать, вас тогда не будет. В таком случае ищите другого, тут я не помощник.

Он с шумом возвращался на свое место, снова натыкался на кресла, наступал на ноги. Гнев еще туманил ему голову, руки его дрожали. Он слышал громкую, на весь зал реплику Колотова: «Не умеете исследования вести — идите дрова пилить!» Вержицкий был в таком возбуждении, что эти слова прошли мимо него, почти не задев. Воскресенский сказал с тихой печалью:

— Ну и что хорошего? Выгонят вас — только всего. А дело пойдет еще хуже.

2

На следующее утро Вержицкого вызвал к себе начальник проектного отдела Анучин. У Анучина шло заседание, Вержицкий сидел в приемной и злился. Анучин мог назначить и другое время, руководитель проектантов явно показывал, что ему плевать на чужую занятость, это тоже было неуважение — все подыгрывали Колотову. И еще с такой важностью вызывал — немедленно, все отложить!

Анучин хорошо знал характер Вержицкого. Проектировщики, окончив заседать, еще собирали чертежи и докладные записки, а сам Анучин, выскочив в приемную, громко, чтоб все слышали, оправдывался перед Вержицким.

— Думали управиться в полчаса, — говорил он, беря под руку Вержицкого. — А дело оказалось сложное, пришлось пораскинуть мозгами.

В кабинете, синем от табачного дыма, Анучин спросил:

— Вы, конечно, догадываетесь, Степан Павлович, я насчет вчерашнего. Как теперь будем?

— А никак не будем, — с вызовом ответил Вержицкий. — Неужели вы полагаете, что это вчерашнее пустозвонство могло на меня подействовать? Все останется по-старому — я буду работать, Колотов — орать, остальные — молчать или поддакивать начальству.

Анучин пропустил мимо ушей эту шпильку. Он уселся в кресло, забарабанил пальцами по столу. Его крупное, в оспинах, лицо было невесело.

— Не может так больше продолжаться, — сказал он, не поднимая глаз. — Больше оттягивать проектирование нельзя. Если через два года не пустим обогатительную фабрику, заводы комбината сбросят выдачу продукции, будут работать с недогрузкой. Вы это знаете не хуже меня, Степан Павлович. Не скажу о форме, а в главном Колотов прав.

Вержицкий даже побледнел от возмущения и горечи. Анучин еще ниже опустил голову, рылся в бумагах, он не хотел показывать Вержицкому, что видит его состояние.

— Вот как — значит, Колотов прав, — сказал Вержицкий. — И это я слышу от вас, специалиста-обогатителя, человека, спроектировавшего и пустившего три фабрики на своем веку. Ну что же, раз вы это говорите! тогда я молчу, слова уже не помогут.

Анучин вздохнул. Он встал с кресла и прошелся по кабинету. Вержицкий враждебно и негодующе следил за ним. Анучин, остановившись, положил Вержицкому руку на плечо.

— Вы правы, конечно, правы, — сказал он мягко. — Проблема обогащения наших руд крайне сложна, всесторонние исследования здесь особенно необходимы. Но и Колотов прав: не можем мы больше ждать. Тут противоречие — точные данные требуют времени, а времени нет. И как выйти из этого противоречия, я сам не знаю, а выходить нужно. И если кто можете найти выход, так только вы. Для того и пригласил вас — подумать вместе, как распутать этот узел.

Но Вержицкому почудилось, что Анучин неискренен. Он вспомнил, что руководитель проектантов славится дипломатическим талантом. Похоже, и на этот раз Анучин дипломатничал — лил на раны Вержицкого бальзам, чтоб заставить его склониться перед Колотовым. Вержицкий уже не думал о своих планах ускорения работ, он видел только несправедливость! Колотова, ни о чем не мог говорить, кроме как о своей ненависти к нему.

— Квадратуру круга решать не научился, — непримиримо ответил Вержицкий. — И другим не советую лезть в это дело — задача неразрешимая.? Хотите знать мое мнение? Пусть обогатительная фабрика вступит в строй на год позднее, но нельзя проектировать ее на неверной базе. И еще скажу: Колотов создает такую атмосферу травли и недоверия, в которой вообще невозможно работать.

И, распаляясь, Вержицкий выложил Анучину все, что думал о нем и Колотове. Нет, это не форма, это существо Колотова — грубый окрик, разносы, издевательство. Люди бледнеют, когда диспетчер звонит: «Вас к Колотову».

К следователю не идут с таким страхом, как в его кабинет. Истина выясняется в споре, в рассмотрении несогласий, а Колотов считает, что не соглашаться с ним — значит совершать преступление. Как это можно терпеть? Как с этим примириться?

А окружение Колотова, знающие, заслуженные люди, такие, как Анучин, мирятся со всеми безобразиями. Вот это всего больнее задевает его, Вержицкого, — люди, которые дружным своим отпором могли бы сметнуть Колотова к чертовой матери, подлаживаются под него!

— Что же вы молчите, Николай Парфенович? — с гневом крикнул! Вержицкий Анучину. — Разве все, что я сказал о Колотове и о вас о всех, неправда?

Анучин ответил не сразу.

— Пожалуй, правда, — произнес он спокойно. — Недостатки Колотова вы отметили правильно. И мы не всегда даем ему сдачи, это тоже верно. Но это часть правды о Колотове, далеко не вся правда. Я, впрочем, сейчас не собираюсь оценивать его характер. Ваше вчерашнее выступление на техсовете привело к естественным последствиям. Утром я получил для визирования вот эту бумажку.

Анучин протянул Вержицкому телеграмму. Это была докладная записка Колотова начальнику главка. Главный инженер сообщал, что исследование руд чрезмерно затягивается. Если не принять чрезвычайных мер, проектирование и строительство обогатительной фабрики сорвется, комбинат не сумеет выдавать запланированное на ближайшие годы количество продукции. Колотов просил прислать в помощь их исследователям грамотного инженера с опытом научной работы. Этот новый человек возглавит лабораторию, придаст ее работе необходимый размах, обеспечит более быстрые темпы.

— Вы завизируете эту телеграмму? — спросил Вержицкий потрясенный.

— Вы не даете мне другого выхода, — хмуро ответил Анучин.

3

Новый заведующий лабораторией прилетел на самолете начальника комбината — Колотов торопился. Они появились вместе, машина Колотова примчалась прямо в лабораторию. Воскресенский прошептал: «Начальство, Степан Павлович!» Вержицкий заносил в журнал результаты подсчетов, он поднял голову не раньше, чем считал нужным. Он знал, что и этого слишком много для Колотова, он слышал грозное дыхание главного инженера — Вержицкий не торопился. Рядом с Колотовым стоял молодой человек в велюровом пальто, он приветливо снял шляпу, с уважением протянул руку.

— Принимайте дела у Вержицкого, — не поздоровавшись с исследователями, сказал Колотов молодому человеку. — И особенно не доверяйте, работники наши — мастера по части тумана. Вечером доложите — первое впечатление и так далее.

Он пошел к выходу, в дверях обернулся, встретил ожесточенный взгляд Вержицкого и ответил тем же. Машина его громко загудела, срываясь с места. Новый начальник пожимал руки всем сотрудникам, ласково улыбался. Он сам представился — Григорий Семенович Селезнев, кандидат наук, много работал в области химических методов обогащения руд. Всем своим видом он показывал, что осуждает грубое поведение Колотова, надеется на хорошие отношения со своими сотрудниками, будет добиваться этих отношений.

— Ваша последняя статья, Степан Павлович, произвела у нас большое впечатление, — сказал он сердечно. — Считаю, что мне повезло — работать и содружестве с таким знающим инженером, как вы.

Он тут же разъяснил, какой смысл вкладывает в это понятие — «содружество». Конечно, и он внесет кое-что в их общий труд — новые методы, испытанные в столичных лабораториях, новый подход к некоторым процессам. Но все хорошее, чего они уже добились, будет обязательно сохранено. Он знает, конечно, о печальных недоразумениях между лабораторией и начальством. Правильные доводы, видимо, имеются у обеих сторон, но их заслоняют досадные преувеличения. Он хочет заверить всех в своем беспристрастии, лично у него имеется один руководитель — интересы науки, интересы строительства комбината.

Все это он выговорил, сидя на стуле, улыбаясь. Воскресенский облегченно кивал головой. Даже Вержицкий сознался себе, что новый начальник деликатен, а программа его — что ж, умна, ничего не возразишь, именно то, что требуется в нынешних трудных условиях. Вержицкий сказал насколько мог приветливо:

— Спасибо на добром слове, Григорий Семенович. Сейчас нас больше принято ругать. Не хотите ли осмотреть работающие установки?

Они переходили из комнаты в комнату, останавливались у дробилок и мельниц, у флотационных машин, у классификаторов и дозаторов, у аналитических стендов и печей. Целой маленькой фабрикой, действующей, выдающей ценную продукцию фабрикой была эта лаборатория — плод многолетних трудов, поисков и дум Вержицкого. И продвигаясь вдоль всей длинной технологической линии обогащения руды, он с болью ощутил, что все это творение его ума и рук сейчас отрывают от него, творца. Он будет теперь вторым человеком на опытной установке — так, вероятно, сформулируют приказ; чужим он человеком станет — это, пожалуй, вернее.

— Что с вами, Степан Павлович? — удивленно спросил Селезнев: побледневший Вержицкий прислонился к защитной решетке мотора, смотрел пустыми глазами на грохочущий барабан мельницы.

— Пустяки, что-то голова заболела, — ответил Вержицкий, принужденно улыбаясь. — В последние дни расклеился. Десять лет на Севере — начинает сказываться.

Дальше дело пошло лучше — Вержицкий показывал и объяснял, Селезнев слушал и расспрашивал. И с невольным горьким удовлетворением Вержицкий постепенно открывал, что его преемник знал дело, за которое брался. Он хорошо представлял себе особенности местных руд, обнаружил знакомство не только с печатными трудами Вержицкого, но и с его неизданными отчетами. Замечания его были дельны, он далеко не со всем соглашался, предлагал иные решения — спорить с ним было трудно. Вержицкий все больше чувствовал — человек этот не случайно приехал на Север, он уже много раздумывал над их рудами. И кандидатскую свою степень он заработал головой, а не связями, это было несомненно. У Вержицкого вызвала удивление хорошая осведомленность Селезнева.

— Все это очень просто, — заверил его Селезнев. — Ваше уникальное месторождение давно меня интересует. Поэтому я согласился сразу ехать, хоть и там у меня были интересные работы.

А вечером, покончив с предварительным рассмотрением главных проблем, Селезнев снова вернулся к тому, с чего начал, и на этот раз говорил еще душевнее и искреннее:

— Я знаю, вам неприятно мое назначение, вы не можете не рассматривать его как недоверие к вам. И я не хочу обещать, что всегда буду поступать точно как вы, — методика у меня во многом иная. Но без вас не мыслю работы, нас связывает взаимное уважение и наука — думаю, это хорошая база. Я уверен, что мы подружимся.

Прощаясь, он долго встряхивал всем руки. Воскресенский после его ухода обнадеживающе заметил, что, кажется, им повезло, новый руководитель не встанет на сторону Колотова. Такой человек не допустит поверхностности в постановке опытов, это самое главное. Вержицкий долго молчал, он видел хорошее и плохое и понимал, что невольно умаляет хорошее и преувеличивает плохое.

— Как вам сказать, Алексей Петрович, — проговорил он наконец. — Конечно, он знающий, очень знающий человек, сравнить его и нас в его годы — порося мы были. А что-то мне в нем не нравится, ничего не могу с собой поделать, — не нравится.

4

Вначале это было только смутное ощущение. Селезнев во всем советовался с Вержицким и Воскресенским, даже записывал их ответы — для твердости. Он не уставал всюду подчеркивать опытность своих старших товарищей, до Вержицкого и Воскресенского доходили слухи, что и перед Колотовым он высказывался в том же духе: «Прежние руководители лаборатории — знающие инженеры, лично я не мыслю шага без них». Колотов грозно хмурился, но терпел эти дерзкие речи. В этом отношении все обстояло прекрасно, придраться было не к чему. Но на деле Селезнев вел исследования по-иному, и это становилось все более явным. Спорить по каждому поводу было нелегко, не все изменения удавалось сразу уловить и не все возможно было отстоять — он не прибегал к своим правам начальника, а с улыбкой указывал на слабые стороны.

Скоро Вержицкий узнал и другую, встревожившую его новость — характер опробования рудного тела значительно упрощался. Это был новый приказ Колотова, его подготовили проектировщики, на уголках стояли визы Анучина и Селезнева. Вержицкий запротестовал, стукнул кулаком по столу, не помнил себя от гнева. Селезнев пожимал плечами, успокаивая его. Ну, конечно, старый план был лучше, это все понимают. Но на его осуществление требовались годы — их нет, вот в чем соль. Пусть Вержицкий не возмущается, старый план не отвергнут, а временно отставлен. Они выдадут проектировщикам опорные данные по всему оруденению, так сказать, предварительные цифры, а исследования будут продолжаться дальше — если что и изменится, они успеют внести уточнения.

Все это было разумно, сам Вержицкий обдумывал нечто подобное, планируя ускорение работ. И,вместе с тем, это было другое. Каждое нововведение в отдельности казалось целесообразным, в целом они представляли другой стиль исследования. И он давал хорошие результаты, этот новый стиль: то, на что Вержицкий тратил месяцы, теперь требовало дней, а то и часов. И все становилось простым и очевидным, не было прежнего хаоса и путаницы, природа давала ясные ответы на точные вопросы, сама руда вела себя прилично в опытных руках нового руководителя. А Вержицкий чувствовал себя все хуже. У него было ощущение художника, незаконченную картину которого отдали в живописную мастерскую для завершения. Семь лет трудился он над полотном, ночи и дни отдавал картине, вот она стоит, угрюмая и мощная, свет прорезает тьму, вздыбленные кони бешено несутся в темноту — что ждет их там? А к полотну подошел мастер своего дела, в руках у него набор лаков, он весело болтает с приятелями, а в пустоте потихоньку появляются кустики, тьма смягчается, под ногами лошадей вырисовывается гравийная дорожка — ничего не случится с ними, они скачут, довольно мотая головами, к знакомому стойлу. И больше нет загадок, все на своем месте, опытные критики не нарадуются. Нет, новый начальник был на высоте, он давал именно то, чего от него ожидали.

Еще не прошло и месяца, а Вержицкий перестал спорить с Селезневым, настаивать на своем. Воскресенский медленнее Вержицкого проникал в существо нового направления, но пришел час, когда и он сказал уныло:

— Ничего не понимаю — столько лет казалось, что наше месторождение во всех отношениях уникальное. А оно вон какое, Степан Павлович, — все очень просто.

— Та самая простота, которая хуже воровства, — мрачно отозвался Вержицкий.

Разговор с Воскресенским подтолкнул его. Вержицкий понял, что надо действовать. Он явился к Анучину и доложил о своих опасениях. Дело в том, что их исследования ведутся с предвзятой точки зрения. Все данные рассматриваются под определенным углом. Все стало очень ясным, он не верит в эту ясность.

Анучин удивленно поднял брови.

— Я не понимаю вас, Степан Павлович, — проговорил он, помолчав. — Научное исследование именно и должно вносить ясность в темные вопросы. Много лет мы не могли разобраться с обогащением наших руд, все соглашались — это очень плохо. Теперь разбираемся, а вы бьете тревогу, требуете возврата к прежней темноте. Для чего тогда вообще заниматься исследованиями?

Вержицкий с молчаливым раздражением изучал лицо руководителя проектировщиков. Анучин был сдержан и вежлив, он верил в новые данные, он долго ожидал этой ясности и не собирался отказываться от нее. Вержицкий поднялся со стула.

— Вы, конечно, думаете, что я нападаю на Селезнева из-за оскорбленного самолюбия? — заметил он с горечью. Мысль эта вызывала у него отчаяние.

— Нет, я этого не думаю, — дружелюбно возразил Анучин, тоже вставая. — Я знаю, что интересы дела у вас всегда на первом плане. — И все-таки он не удержался: — Но я хотел бы, чтобы оскорбленное самолюбие не помешало вам трезво оценивать достижения других.

Он проводил Вержицкого через приемную, был очень деликатен после едкого замечания.

Вержицкий в этот день не возвратился в лабораторию. Он поднялся на гору. День был ясный, редкий день для Севера — окрестности проглядывались на добрую сотню километров. У подножия горы тянулась панорама промышленного строительства. Справа дымили трубы никелевого завода, дальше поднималась угрюмая громада ТЭЦ, слева высились ажурные конструкции медеплавильного завода, прямо под ногами, на склоне обрыва, простиралась вырытая площадка будущей обогатительной фабрики. Тысячи людей, десятки составов, подъемные краны, мосты, пульпопроводы, линии высокого напряжения — чудесная картина вдохновенного человеческого труда. Ничто так не волновало Вержицкого, как эта картина, здесь часто он просиживал часы, глаза его не могли насытиться. И сейчас он с трудом оторвался от великолепной панорамы строительства. Он повернулся к плоской вершине горы. Гора была вся изрыта, стала ниже на много метров, — двадцать мощных экскаваторов вгрызались в пустую породу, с грохотом обрушивали ее на стальные платформы. Это был рудник открытых работ, пять лет совершался здесь огромный, неистовый труд, скоро, скоро рудоносное тело обнажится и засверкает, доступное солнцу и глазу, — древняя, хранимая природой тайна выходила наружу. Много лет распутывал Вержицкий загадку этих недр; еще не было ни одного экскаватора, а он, Вержицкий, уже работал. В эти годы он всего себя отдавал недрам — творил, искал, проверял. Отвернуться от рудника открытых работ было еще труднее, чем от долины.

— Хватит! — сказал самому себе Вержицкий. — Пора кончать.

Через три дня он подал Селезневу просьбу об увольнении. К заявлению были приложены веские бумажки — справка об окончании договора, заключение медицинской комиссии: стенокардия, требуется выезд из Заполярья в южные края.

5

Селезнев, казалось, был ошеломлен. Он испуганно воскликнул:

— Ради бога, Степан Павлович! Это у вас серьезно?

Вержицкий мрачно подтвердил:

— Сердце шуток не знает. Нужно убираться, пока не поздно.

— Нехорошо, — бормотал Селезнев, — нехорошо. — Он сказал с печалью: — Без вас придется трудно — вы душа наших исследований.

У Вержицкого рвались с языка злые слова: «Душа эта выдохлась — и не без вашей помощи». Он сдержался — не следовало хлопать дверью, уходя, это уже не могло помочь. После короткого раздумья Селезнев проговорил:

— По-человечески понимаю вас. Только сам я не могу решать этого вопроса — посоветуюсь с Анучиным и Колотовым.

Вержицкий прошел к Воскресенскому и рассказал о своем решении. Старый химик был подавлен, он долго молчал.

— Ну, выкладывайте весь ваш вздор, Алексей Петрович, — грубо приказал Вержицкий. — Что у вас там заготовлено: дезертирство, пасование перед трудностями, зазнайство, гонор?

Воскресенский покачал головой. Он медленно и грустно произнес:

— Ничего не скажу, Степан Павлович. И отговаривать не буду. Только вы пожалеете об этом, друг мой, все равно пожалеете.

Вержицкий ответил, волнуясь:

— У меня нет другого выхода, поймите. — Он воскликнул с болью: — Знаю, что прав, потом все это увидят сами, а сейчас ничего не могу доказать.

В тот же день Колотов вызвал Вержицкого к себе. У подъезда стояла машина главного инженера, шофер Яков дремал, положив голову на баранку. Вержицкий поднял воротник и тихо прошел мимо. Но Яков за долгие годы службы у Колотова приучился спать лишь одним глазом. Он нагнал Вержицкого через несколько домов и упрекнул, распахивая дверцу:

— Выговора старому приятелю пожелали? Садитесь, Степан Павлович.

Колотов принял Вержицкого сразу — на столе у него лежало заявление.

— Чепухи этой не подпишу, — чуть не крикнул он Вержицкому. — Что это вам взбрело в голову — полжизни сознательной комбинату отдали, а сейчас в кусты? Берите назад заявление, рано вам еще на южные пляжи, рано!

У Вержицкого потемнело в глазах от бешенства. Еще никто не вызывал у него такой ненависти, как этот властный, грубый человек.

— Не возьму назад заявления! — сказал он сдавленным от злобы голосом. — И сами вы никуда не денетесь — подписывайте! Заключение врачей отменять вам не дано права.

Колотов сурово и настороженно вглядывался в Вержицкого, потом ворчливо отозвался:

— А я не очень уважаю заключение наших врачей. Ваши девочки, — он пренебрежительно ткнул в подписи на справке, — все что угодно напишут человеку, который десяток лет провел в Заполярье. Будете спорить, назначу новую экспертизу, профессоров приглашу. Но лучше до крайности не доводите. Идите и спокойно работайте. Или прямо выкладывайте, что за этим заявлением скрывается.

— Не буду я у вас работать! — крикнул Вержицкий, теряя самообладание. — Не нужна вам моя работа!

Колотов встал из-за стола. Теперь он стоял рядом с Вержицким, — Вержицкий отодвинулся, ему казалось, что Колотов бросится сейчас на него с кулаками.

— Еще раз спрашиваю, что за всем этим кроется? — грозно сказал Колотов. — С Селезневым не согласны, что ли? В чем не согласны?

На минуту острое желание бросить Колотову в лицо обвинение в верхоглядстве овладело Вержицким. Он тут же взял себя в руки. Он вспомнил, что ничего не может доказать, не в силах опровергнуть ни одной из закономерностей, открытых Селезневым. Всякое его слово о расхождениях с Селезневым будет расценено как сведение мелких счетов. И не Колотову жаловаться на Селезнева — разве он не разносил Вержицкого на техсовете, разве не его ставленник Селезнев?

Вержицкий угрюмо проговорил:

— Речь не о расхождениях, а о том, что нельзя мне больше тут. Здоровье не позволяет, да и не нужен я — сами нашли мне квалифицированную замену.

Однако Колотов не был удовлетворен, он раздумывал. Вержицкий видел, что Колотов ему не верит, и горько усмехнулся. Дураком нужно быть, чтобы поверить в такие кисло-сладкие объяснения — дураком или человеком, вовсе не знающим Вержицкого. Колотов не дурак, нет, и Вержицкого он хорошо знает — скоро десять лет, как они ругаются. Как бы там ни было, Колотов его отпустит — дороги назад нет.

Колотов, хмурясь еще больше, объявил решение:

— Отпустить вас не могу. С кем работать будем, если таких, как вы, увольнять? Больны — направим в лучший санаторий, на сокращенный день переведем. В общем, так — заявление ваше рву, а вы остаетесь.

Он протянул руку к заявлению, Вержицкий вырвал бумагу и швырнул ее на стол. Он весь затрясся. Давно накапливаемая ярость вырвалась наружу бурно и безобразно. Он стучал кулаком, выкладывая Колотову все, что о нем думал. Колотов менялся в лице, то краснел, то бледнел, уши его стали бурыми, глаза сверкали. Но он не прерывал Вержицкого, он слушал все, все до конца — еще не было в его инженерской деятельности случая, чтобы так швыряли ему в лицо оскорбления, чтобы так много их было, оскорблений, чтоб так они были обидны. Потом он вновь потянул к себе заявление, размашисто подписал и подвинул Вержицкому.

— Хамом меня называете! — произнес он с угрюмым презрением. — Хоть бы раз себя послушали, уважаемые товарищи!

Он опустил лицо к столу, раскрыл папку — больше не было в его жизни Вержицкого.

6

Это была тяжкая операция — из души вырвали животворящий кусок, душа кровоточила. Вержицкий метался по стране, не находил себе места. В министерстве ему предложили на выбор несколько заводов — ни на одном он не осел, это были временные пристанища, полустанки жизни: то работа казалась скучной, то начальство было неудачное, то климат не подходил. Вначале ему шли навстречу, он привез хорошие характеристики — Колотов не поднялся на мелкую месть, подписал все, что заготовили Селезнев с Анучиным. Но каждый следующий шаг был шагом вниз — к менее интересной работе, к хуже оплачиваемой должности. Вержицкий начал подумывать о переходе на пенсию, до пятидесяти осталось немного — последнее место (начальник смены опытного химического заводика) было выбрано именно из этих побуждений. Здесь он осел и, как рассчитывал, надолго.

Первые два года он изредка переписывался с Воскресенским, узнавал у знакомых, что происходит на далеком Севере. Переписка становилась все более скудной, затем оборвалась. Приехав как-то в Москву, он узнал, что Колотов покинул комбинат — назначен начальником главка. «Обыкновенная печальная история, — сообщил встреченный в ресторане знакомый, — сперва стенокардия, затем прямой инфаркт, два месяца провалялся в постели, это Колотов-то, представляешь? Зато теперь над целой отраслью промышленности возвышается». Вержицкий слушал равнодушно — Колотова он уже перестрадал, из живой фигуры Колотов превращался в тень, пора и вовсе было его забыть. Вержицкому казалось, что и сам он уже далеко продвинулся по этой вечной дороге забывания — день, который еще предстояло прожить, был важнее многих прожитых лет. Однако наступил час, и все забытое вдруг надвинулось на него, стало таким живым, что он, задыхаясь, схватился за сердце, — слишком тесны были минуты, вместившие целую жизнь.

Это была статья Селезнева в специальном журнале, доклад о кропотливых исследованиях обогатимости северных руд — с успехом защищенная докторская диссертация. Редакция предварила статью подробным отчетом о защите, имена академиков сменялись фамилиями докторов, их отзывы пестрели формулами признания: «глубокие открытия докторанта», «многомиллионная экономия», «успешный пуск фабрики». Вержицкий нетерпеливо отбрасывал фразы — он добирался до сути, не верил в суть, содержание не могло соответствовать этой форме. Но оно было тут же, содержание, его не таили, оно заявляло о себе цифрами, таблицами, кривыми. Селезнев открывал статью предысторией исследований, история начиналась с самого Селезнева, до него была путаница, хаос. Многие ученые брались за руды этого замечательного месторождения, успеха они, к сожалению, не достигли, ибо не сумели найти верного пути — это о нем, о Вержицком, о деле всей его жизни! А нужно было лишь применить более совершенную экспериментальную методику. И свет прорезал тьму, загадок больше не существовало. Вержицкий, потрясенный, вникал в цифры, они оглушали, они были невероятны в своем великолепии. Наивысшие степени извлечения металла из руды! Нет, подобного еще не существовало! Статью завершал анализ работы недавно пущенной фабрики. Конечно, в цехе не получить всего, что достижимо в лаборатории, но основное подтверждалось: фабрика работала с неслыханной производительностью, вот результаты первого года ее работы, воистину удивительные результаты!

Вержицкий оторвался от статьи, снова впился в нее. Да, все ясно, прав был Колотов, а не он, тут уж ничего не попишешь. Фабрика пущена на год раньше, работает лучше, чем он предполагал, чем все они предполагали, это огромный успех. И у них, конечно, торжество, у этих людей, они заслужили его своими трудами. Колотов — начальник главка, Селезнев — доктор. А он, Вержицкий? Что же он заслужил? Он всю жизнь трудился — каков итог его жизни? Льготная пенсия — это, что ли, награда? А за что, собственно, его награждать? Может, за то, что он повел исследования по неправильному пути, тормозил проектирование и пуск фабрики? За такие поступки наказывают, а не награждают. Нет, он будет объективен, наказывать его не следует, он честно трудился, стремился к лучшему. Но работа его не дала никаких плодов. Вся его жизнь была пустым движением от нуля через нуль к нулю. Да, теперь он знает: он жил впустую!

7

Последняя капля переполнила чашу, эта капля все выплеснула, так она была тяжка, с такой высоты обрушилась. Вержицкий теперь неустанно копался в прошлом, сражался с ветряными мельницами. Окружающим он казался больным. Соседи и сослуживцы спрашивали его с участием: «Что с вами, Степан Павлович?» Он не мог ответить на эти нехитрые вопросы, он не понимал сам, что с ним.

Потом пришло успокоение — все отпускающая, ничего не разрешившая апатия. Жизнь текла своим чередом, нужно было жить. Он вяло выполнял обрядность существования — утром вставал, вечером ложился, выпускал продукцию на своем заводике, его умеренно похваливали — он был опытным инженером. Скоро участились сердечные приступы, это по-своему наполнило пустое время — нужно было бороться с собственным сердцем, подчинять его заданному режиму. Сердце чаще само предписывало режим, это был чуткий барометр, немедленно отвечавший на каждое событие. Больничные палаты и санатории стали важными вехами бытия. В одном из санаториев жизнь Вержицкого проделала свой последний крутой поворот — он повстречался с Колотовым.

Это произошло в столовой, в первый же день по приезде Вержицкого. Вержицкий не узнал высокого седого человека, не спускавшего с него глаз. Но Колотов обладал лучшей памятью на лица, он подошел к столу Вержицкого, спросил усмехаясь:

— Неужели так изменился, что даже вы не узнаете? А я сразу вас признал — постарели немного, но вид тот же — в общем и целом и в основном, как говорят.

— Колотов, вы? — ахнул Вержицкий, вставая.

Они пожали над тарелками руки друг другу. Колотов сел на свободное место. Он снова заговорил первый:

— Да, текут годы. Иных уж нет, а мы далече — от старого своего вида. Ну, рассказывайте — где вы, с кем ругаетесь? Не ругаться, конечно, не можете — характер не позволяет. А знаете ли, что я вас искал? Долго искал, через отделы кадров, через знакомых. Черт знает, куда вы запропастились, никаких следов не оставили.

— Я ушел из системы нашего министерства, — пояснил Вержицкий. Он не удержался. — А вы следы видные оставляли — с блеском пустили обогатительную фабрику, место высокое заняли.

— С блеском, с блеском, — повторил Колотов, хмурясь. Он невесело усмехнулся. — И место, конечно, высокое. А через неделю поеду крупный совнархоз организовывать. Не в этом суть.

— В чем же? — поинтересовался Вержицкий. — Не скромничайте, все по-вашему вышло.

— Не совсем, — спокойно возразил Колотов. — Скорее по-вашему оборачивается — потому и разыскивал вас.

Всего мог ожидать Вержицкий, но не этого неожиданного признания. У него на секунду перехватило дыхание. Колотов наблюдал за ним точно так, как прежде это делал, — тяжелым, испытующим взглядом, люди боялись этого взгляда больше крика и выговоров.

— Как же это получается? — спросил наконец Вержицкий. — Селезнев ваш высоких процентов извлечения металла добился — неслыханные до сих пор показатели.

— Прохвост он, этот мой Селезнев, — угрюмо ответил Колотов. — К докторской степени дорогу пробивал — вот истоки этих неслыханных показателей.

— Слушайте, рассказывайте подробнее! — потребовал Вержицкий. — Я ничего не понимаю. — Он нервно провел ладонью перед глазами.

Колотов рассказывал долго, он не торопился, — каждый пустяк имел для них значение, нужно было все обстоятельно рассмотреть. Так оно и шло, это дело, с самого отъезда Вержицкого: Селезнев энергично испытывал руду, проектировщики проектировали, а он, Колотов, подталкивал всех — исследователей, проектировщиков, строителей. И не прошло двух лет, как обогатительная фабрика была успешно сдана в эксплуатацию. Даже у тех, кто сомневался еще в научном значении работы Селезнева, сомнения отпали, все найденные им закономерности подтверждались на практике, фабрика работала с неслыханной эффективностью. В этот период с Колотовым случилось несчастье, пришлось выехать из Заполярья. Скоро выехал и Селезнев — для защиты диссертации. Обратно он уже не возвратился, возглавил крупную лабораторию в институте. А затем все покатилось вниз. На руднике вскрыли глубинный массив руды, закономерности путались, противоречили одна другой. О высоких показателях речь уже не идет — мощностей обогатительной фабрики не хватает, чтобы полностью снабдить заводы комбината концентратами. Одна комиссия сменяет другую, пришлось и Селезнева оторвать от его теперешних занятий. Он, конечно, оправдался — для тех руд, что им испытывались, данные его были верны, это и опытом работы фабрики подтверждено. Ну, а если дальше руда изменилась, он ничего не может поделать — такого уникального месторождения за несколько лет не обследовать полностью, хватит на целое поколение ученых.

— Формально он прав, конечно, — сумрачно закончил Колотов. — Вот тут я и вспомнил, с какой яростью вы боролись со мной, и пустился вас разыскивать. Вы один понимали всю сложность проблемы, это сейчас надо признать. Могу сказать одно, — он опять невесело усмехнулся, — слышали бы, как я ругал себя, как раскаивался, что не сумел удержать вас, были бы вполне удовлетворены — ваша взяла. И что больше всего меня бесило — ведь почувствовал, что неспроста вы удираете от Селезнева, сразу решил — не отпущу, а не устоял, когда вы накинулись на меня.

Но Вержицкий не испытывал удовлетворения — все снова удивительно запуталось. Его не утешало позднее признание его правоты, нет, вовсе не его взяла. Пусть он даже и прав был, отстаивая свой путь исследований, — он ошибся в другом, сейчас эту трагическую ошибку не исправить. Он не знал самого себя, ему казалось, он действует из высоких побуждений, — сколько горькой гордости было в том отречении от многолетней работы, от главного дела его жизни. А по сути им руководило мелкое себялюбие, боязнь уколов и критики. Нет, подлинно любящий свое дело человек не сбежал бы так трусливо, он остался бы, вовремя сумел бы все повернуть в нужную сторону. И о Колотове он думал неправильно. Колотов мог бы сказать: вот был я руководителем, все шло хорошо, уехал — сразу разладилось. Другие не отказались бы от такого лестного для себя объяснения, а он прямо признается, что его вина, не собирается себя обелять.

Вержицкий вдруг с болью припомнил все, что знал о Колотове. Теперь, когда мелочное и случайное давно отсеялось, оставались только крупные, главные, решающие черты. Да, Колотов груб и несдержан, но разве это самое важное в нем? Говоря о Колотове, люди вспоминают построенные им заводы, город, возведенный на пустыре, рудники и электростанции. В этом подлинная его жизнь, этому отдавал он всего себя безраздельно, все остальное — вздор и пустяки.

— Почему вы не спрашиваете, зачем я разыскивал вас? — спросил Колотов задумавшегося Вержицкого.

Вержицкий удивленно посмотрел на Колотова.

— Я хотел пригласить вас вернуться назад. Никто лучше вас не знает нашего месторождения, нужно закончить начатую вами работу. И сейчас обращаюсь с этим же предложением — через месяц я вылетаю на комбинат, возглавлю комиссию совнархоза, поедем вместе. — Он тут же отмахнулся от готовящихся возражений, грубо — по старой привычке — крикнул: — Да, да — годы, сердце. Вам настоящая работа будет лучше всякого лекарства, я вас хорошо знаю. Поймите же, невозможный вы человек, нужны вы нашей промышленности, всем нам нужны, черт вас подери!

8

Они крепко обнялись — старые товарищи, почти позабывшие друг друга. Воскресенский, похоже, перешел ту неизбежную грань, после которой человек вдруг начинает быстро дряхлеть, — он поседел, согнулся, руки его непроизвольно подрагивали. Вержицкий вспомнил, что по годам ему давно можно было выходить на пенсию, да из Заполярья бы не мешало убраться — упрямый старик, всегда он гордился своей крепостью. Воскресенский с радостью сказал:

— Ну, вы молодцом, совсем молодцом! Сразу видно — прожили вдали от наших огорчений.

Вержицкий весело отозвался:

— Ничего, свою порцию огорчений доберу, не все вы их вычерпали.

— Не все, — покачал головой Воскресенский. — Далеко не все.

— Знаете что, — попросил Вержицкий. — Давайте поднимемся на гору. Как вы насчет подъема?

— Сердце позволяет, — бодро ответил Воскресенский. — Сердце у меня пока палкой не переломаешь. Только наденьте телогрейку и шубу — сегодня ниже сорока.

На вершине Вержицкий долго стоял задумавшись. Перед ним расстилался рудник открытых работ. Теперь это была уже не площадка, а чаша, рудник уходил вниз, — две тысячи метров в поперечнике, восьмидесятиметровые отвесные стены, — голова кружилась от глубины этой исполинской чаши. И на дне ее, на всех трех тысячах гектаров плоского дна, грохотали экскаваторы, мчались самосвалы, составы выползали из туннеля, исчезали в нем. Тонкий иней покрывал кое-где поверхность вскрыши, в мрачной серости диабаза поблескивали желтизна и зелень — руда, редкий дар природы, сияла под солнцем. Вержицкий так низко наклонился над обрывом, что Воскресенский запротестовал. Вержицкий наклонялся еще ниже, старался узнать кого-нибудь из старых знакомых — на дне сновали маленькие черные фигурки, их было много, они сидели в машинах, пересекали рельсы, давали сигналы, он различал каждое их движение, но лиц разобрать не мог.

Потом он повернулся к долине, где распростерся гигантский комбинат. Далеко слева, у самого горизонта, вонзались в небо трубы медеплавильного, заводов редких металлов и стройдеталей, справа раскинулись цехи коксохимического, кобальтового, кирпичного, цементного заводов — новые предприятия, все то, что создали уже без него, он не скажет, как любой тут: «И моя капля пота!» А этот город — семиэтажные дома, стадионы, белокаменная керамика, сверкающий асфальт — нет, и здесь нет ни капли его пота. И люди, тысячи людей, — даже отсюда они видны на улицах, — строители города, труженики заводов, многих он знает в лицо, пройдет — ему поклонятся.

— Не правда ли, красиво? — спросил Воскресенский и взял под руку Вержицкого — из долины тянул пронзительный ледяной ветерок. — Не ожидали, что мы так широко шагнем за эти годы?

Вержицкий не слышал, он был далеко — у заводских агрегатов, на улицах нарядного города. Новые мысли волновали его. Он рассматривал себя со стороны — строго и нелицеприятно. Это было продолжение его разговора с Колотовым, естественное завершение долгих дум. Колотов извинился перед ним, другие тоже раскаиваются — мы ошибались, вы были правы. А главное не в этом, совсем не в этом. Главное в том, что он виновен перед этими заводами, перед этим городом, перед всеми этими — знакомыми и незнакомыми — людьми. Вон на склоне горы — обогатительная фабрика. Многотонные глыбы руды день и ночь обрушиваются в ее бункера, жидкой пульпой разносятся по всем этим заводам — фабрика изнемогает, у нее, как у человека, взявшегося за непосильный труд, не хватает дыхания. В этом виноват он, не нужно кивать на других — его мысль, его труды должны были раствориться в фундаменте фабрики, слиться с ее транспортерами, с грохотом ее дробилок и мельниц. Ничего этого нет — он виноват! А там, на заводах, простаивают печи, конвертеры, ванны — не хватает сырья. Люди простаивают, те самые люди, что видны отсюда, — разве нет в этом его вины? Они трудятся, дерзают, раскрывают свои дарования — у каждого он вырвал несколько перьев из крыльев, полет уже не будет таким высоким.

Воскресенский не догадывался, какие мысли терзают его друга. Но он знал его страстный характер, знал, как беспощаден он к себе и другим. Он понимал, что не только грандиозный пейзаж заводов и города поразил Вержицкого, он видел его остановившийся взгляд, устремленный куда-то в пространство, слышал его шумное дыхание. Он ласково потянул Вержицкого за рукав. Вержицкий повернул к нему красное от мороза лицо — слезы намерзли коркой льда на ресницах.

— Отвык от вашего проклятого ветерка, — сказал Вержицкий с коротким смешком, похожим на рыдание. Он ухватил Воскресенского под руку, с силой потянул вниз. — Идемте в лабораторию.