Рассказы

Ночами в блуждающем поезде

Локомотив тяжёлой наземной торпедой летел, едва касаясь земли и стремительно неся за собой длиннющий хвост скользящих по зеркальным направляющим вагонов. Жарков глядел в окно и удивлялся: «Почему татары живут лучше русских — вон приволжское селение в долине, дома-крепыши один к одному, машины эмалью слепят, мелькают — полно, аж две осанистые мечети с поднебесными минаретами. А рельсы, наверное, крепко стягивают землю, словно стальные обручи. Они ведь весь шарик опутали. Пусть у воды даже и обрываются»… На первый свой вопрос он ответил сразу: «Больше работают, меньше пьют, наркотики не заглатывают и молятся».

Он сел в этот тринадцатый вагон поезда № 108, следующего из Киева в Астану, примерно в сотне километров от Воронежа на большой узловой станции Лиски с ангелом на колонне против вокзала. Или апрельская пора — этакое межсезонье, не то просто дело случая, но купейный вагон оказался полупустым. На соседней нижней полке посапывал мужик, смахивающий на попа. Таковым и оказался, когда познакомились, — отец Евлампий: в Казахстан получил назначение, в православный приход. В соседнем купе двое крепких парней в тельняшках с наколками на плечах — небось, вчерашние десантники: тот, что повыше, почернявее — Дима, а приземистый, поквадратнее, чистый блондин, едва ли не альбинос — Кирюша. Приметен ещё старичок из купе с противоположной стороны со странным именем и редким отчеством: Илуп Харитонович. Лет уж 67 ему. Знакомясь, насчёт рода занятий обронил: «По части снабжения».

Мелькнула ещё по смятой половичковой дорожке некая девица, словно птица: глянула-стрельнула на Жаркова намётанно, кажется, даже успела подмигнуть и невидимкой нырнула в тамбур. Только смазливое личико, выпуклую со всех сторон фигурку, да сигарету в розовоконечных пальчиках успел отметить Жарков. Остальные немногочисленные пассажиры так — на одно лицо. Да, ведь ещё и два проводника: Тлеухан, заковыристый казах средних годов — каждого каким-нибудь вопросом зацепит, и противоположность ему — улыбчивая и услужливая, добросердечная Асия, с красиво прочерченным румяным личиком-блинчиком с нашей весёлой масленицы, а по-русски говоря, Ася, сама так предложила величать.

Поезд летел в сторону столицы Казахстана, и был он необычным во всех смыслах. Его путь пролегал через три страны. Супермеждународный. Он пересекал несколько всемирно известных рек, начиная с Волги. Но самое достопримечательное — он бесконечно шнырял с территории России в степи Казахстана, возвращался обратно, а затем вновь скакал в гости к казахам. Всякий раз, переезжая границу, он обрекал себя на две проверки пограничников, таможенников, как с той, так и с другой стороны — нудные, долговременные, не признающие ни обеденного застолья, ни ночи. Шесть пограничных стоянок задерживали движение поезда на пять с половиной часов! «Какая безжалостная и глупая трата времени и денег, — подумал Жарков, осознавая полнейшую нелепость пути этого железного коня. — Другого такого поезда во всём мире нету — это же издевательство над службами проверки, но особенно над пассажирами».

Ночью его уха коснулся шорох — так, мышка хвостиком вильнула… Жарков разомкнул до светопроницаемой щёлочки одно веко. Сидя и глядя в окно, Евлампий как-то неопределённо осенял себя крёстным знамением, а в левой руке держал бумажный свёрток. Крадучись встал, чуть приподнял дверь на роликах и откатил так, словно лампадным маслом полил все шарниры — ни один не пискнул. Растаял в темноте вагона. — Конспиратор в рясе. Но куда ты и что понёс? Прелюбопытно всё же знать, — отметил про себя Жарков и повернулся на левый бок к стенке.

Утро выдалось занятным. Сначала тихо и нудно ругался проводник Тлеухан, нехорошими словами поминая русских таможенников, не закрутивших после себя винты на потолочных панелях, которые они вскрывали, пытаясь обнаружить в пустотах под крышей вагона нечто, ведомое только им одним. Затем он заунывным голосом муэдзина на минарете, собирающего правоверных к молитве, стал звать: «Ас-и-я! А-с-и-и-я!..» Он искал пропавшую напарницу. Но звучало это, как Азия. Словно объявлял Тлеухан пассажирам: мы снова в благословенном Казахстане! Ася нашлась скоренько. И тогда в дверь купе заглянул десантник Кирюша и, не сдерживая распиравшей его душу радости, завопил: «Диман женится! На ком? На Капитолине. На Капе, на ком же ещё? Не на Асе же… Вы приглашены на свадьбу. Вы, вы, — показал на Жаркова, — будете посажёным отцом… А вы… святой отец, сами понимаете. Вам их венчать. Рабочее совещание в нашем купе — прошу не тянуть время».

— Не к доброму часу, однако, затеяли этот блуд, — маслянистым голоском проворковал Евлампий. — Говорено же в писании: не вводи во искушение, да воздастся тебе громом небесным. Ох, как бы не накаркать.

— Ну, а чего ж, коль приспичило. Любовь вспыхнула, как спичка — надо успеть, чтобы в чёрный уголёк не скрючилась. — Жарков даже крякнул от весьма пикантной неожиданности, которая может круто изменить весь его скрытый сценарий, на привлекательном смуглом лице распечаталась многозначительная улыбка, не то ухмылка. — Отец, так отец, хоть посажёный, хоть ряженый, хоть генерал свадебный. Батюшка, а того, что по части снабжения, забыл его странное имя, вы знаете?

— Илуп… — вырвалось у Евлампия. И он сразу стушевался, наверное, подумав, что целесообразнее было бы ответить «нет». Поправился тут же:

— Прошествуем к молодым, сын мой, не тянуть же время, звали ведь.

«Так вот она, птичка-невеличка! — отдалённой догадкой отозвалось в мозгу Жаркова: перед ним сидела та самая девица, что вчера мигнула ему, скрываясь в тамбуре. — Стало быть, Капитолина, Капа, если попроще и покороче. Невеста, если уже не супруга… Брови-подковки, личико чистое, меловое, всё из бархатной бело-розовой кожи, правильных форм всё на свете, включая уши с тяжёлыми, правда, ширпотребовскими подвесками. Глазищи настырные, немигающие — сплошная бирюза необычайной глубины. Вылитая Софи, как её там. из Италии».

Чертовка, такую быстро не раскусишь.

Рядышком, в полуобнимку, млел, таял на глазах здоровяк Дима. Илуп Харитонович — как профессиональный снабженец — прикидывал смету необычайной свадьбы на колёсах, каковой он, по его признанию, не встречал даже в Одессе:

— Рыбу купим у казахов в Уральске, в том числе для пива там торгуют прекрасным копчёным жерехом, а водку — на нашей стороне, ведь лучше нас её никто до сих пор не гонит, мы не жалеем извёстки и глины на фильтры… Закуски — у бабушек из корзинки как на этой, так и на той стороне пирожки одинаковые… — с картошкой-капустой-луком и яйцами, а также беляши, чебуреки, манты.

Он был при своём деле, лицо его, плоское, как тарелочка для стендовой стрельбы (портрет составлял Жарков), блестело от мельчайших капелек пота, а глаза, слегка заплывшие жирком, из загадочных непрестанно превращались в мечтательные.

— Насчёт фаты молчу, не та обстановка, по поводу цветов — лучше полевые. Может, кто на казахской стороне сумеет сорвать на ходу степные, живые… Музыкальное оформление — есть старая питерская гитара, принадлежащая жениху, сам и саккомпанирует. Наконец, юридическое обеспечение: а отец Евлампий на что? Это же подарок, скажу я вам, в такой дороге-то. И, ещё раз, наконец, — Илуп вдруг взглядом, как сверло, вонзил в Жаркова, — посажёный отец! Кто вы, кстати? — из щёлочек глаз Харитоныча исторглась энергия мага, не позволяющая увильнуть от честного ответа. Однако у Жаркова присутствовала постоянная рабочая версия «геолог» и был у него против таких взглядов и вопросов свой особый, похлеще черепашьего, панцирь.

— Геолог.

— Мм-да… Все мы геологи и первопроходцы, — лениво подытожил снабженец.

«Первопроходимцы», — поправил в уме Жарков.

— А звать-то как вас, уважаемый?

— Иван.

— Блестяще! Свадьба будет идеальной и по замыслу, и по необычайному дорожному воплощению. Все мы, в общем-то, Иваны. — поставил в разговоре точку Илуп Харитонович.

«Что он ко мне пристал? Он, бестия, что-то понял? Он хитрее всех самых хитрых, во всяком случае — всех присутствующих. Он — объект особого внимания? Знать бы…» — Жарков мучился в бессилье. Мучился вдвойне, потому что недавно бросил курить, а все гурьбой пошли в дальний тамбур на перекур. Да, было ещё одно маленькое решение: второго десантника Кирюшу в связи с чрезвычайными обстоятельствами, вызванными этой форсмажорной свадьбой, отселить в купе к Жаркову и святому отцу на верхнюю полку. И, вообще, как выяснилось в предсвадебных признаниях, ребята — десантники бывшие, а ныне — Дима уже не первый год строит Астану, на сей раз забрал с Украины своего дружбана по экстремальной службе и везёт его на трудоустройство всё в ту же Астану, которую сооружают по всем канонам богатейшего созидания Арабских Эмиратов.

Пьянка началась спонтанно, как бы со смотрин жениха и невесты. Дима лениво бренчал на гитаре, напевая что-то давнее, раритетное и вполне задушевное:

«За неделю выпили всю водку, и настал голодный рацион, и тогда вливать мы стали в глотку керосин, бензин, одеколон. И в ночь шестёрками хиляли долго мы по тропам тем, где гибнут рысаки. От вин, от курева, житья культурного зачем забрал, начальник, отпусти». Песня, кстати, не красила жениха, выдавая какое-то ещё иное его прошлое.

Капа сидела красавицей. Губки кривила под ракушку, строила глазки, нечаянно проводила ладонью по бюсту. Пила водку. Всего понемножку. И вовсе не пьянела. Нога на ногу. Верхней болтает влево вправо, норовя задеть Жаркова. Но шептаться вышла со снабженцем. Вот и пойми.

Все потихоньку отупели, кто-то задремал. На Жаркова наплыли воспоминания. В прошлую поездку по этому же пути он сошёл в Горске. Там живёт старшая сестра его друга. Между делом встретился. Измождённая женщина плакала весь вечер в её двухкомнатной панельной квартирке на окраине городка машиностроителей и металлургов. Сына недавно задержала милиция: 6о доз героина в его карманах! Отпустили под подписку. Но те, кто дал эти дозы, не простит их потерю. Плати! Чем? Продай квартиру! А после этого ещё и суд, и срок большой, нескончаемый… Она рыдала буквально на коленях Жаркова. Утром он поехал на её завод, где несчастная всю жизнь вкалывала мастером и даже на пенсии продолжала тянуть лямку — сынок-то неприспособленный к жизни. У заводоуправления огромные щиты с большими и чёткими фотографиями, на одной из них она, мать этого сына, — гордость завода. Но сегодня ей помочь здесь никто и ничем не может, — так ему пояснили. Поехал в милицию. Его принял бравый с виду майор, с большим сверкающим крестом на верхней части мундира — за Чечню. Кто его знает, может и до суда не дойдёт дело, — выдавил он из себя.

Позже Жарков узнал — до суда не дошло. И понял почему — героин оказался в руках ментов, и они сочли, что этого им вполне достаточно, зачем возбуждать дело? Но платить тем, кто были хозяевами наркоты, парню придётся — от этих не уйдёшь.

Через заводской, рудничный южноуральский регион пролегал нешуточный наркотрафик. Где его концы? Кто закачивает бешеную кровь в сосуды скрытого и страшного организма?.

Ночью Жарков проснулся от порыва ветра. Это в купе-то?.. Он подсознательно понял, что где-то вблизи на какое-то время были открыты либо окно, либо дверь в тамбуре, и сразу взвихрился ударяющий холодом в лицо сквозняк. Машинально взглянул на светящийся циферблат: половина третьего. Хорошее время. Лучшее для всяких дел, не требующих посторонних глаз.

Утром подряд через все купе, приподнимая нижнюю полку и заглядывая внутрь, прошёлся очень встревоженный и озабоченный Тлеухан. «Восемнадцать… двадцать… — считал он вслух, почему-то загибая пальцы на руках. — Одного не хватает. Где ещё один мешок?» И он вновь шёл в начальное купе. Как оказалось, в каждом купе под нижней полкой лежал белый парусиновый мешок с древесным углём, а то и два. Эти мешки вёз проводник из Украины. Уголь он, по его словам, продавал на родине в Казахстане — шашлычникам. Мешки эти никто никогда не проверял: ни таможня, ни погранцы — служивый человек везёт, для своего мелкого заработка, ну и пусть себе везёт.

Тлеухан начинал считать в третий раз. Он уже стонал:

«Это же две тысячи сто тридцать шесть тенге. Кто взял?. Зачем?..»

Кажется, только Жарков что-то заподозрил. Он вышел в тамбур, достал сотовый, который всё это время от Лисок был настрого отключён, чтобы никто не знал, что у «геолога» есть связь. Он сказал коротко:

«В два тридцать ночи с внешней стороны первого пути в районе станции Радужная выброшен белый мешок с древесным углём, в нём — наркотики».

А свадьба продолжалась. Временами пел уже не один Дима-жених, а все хором, отец Евлампий, похоже, пригубил лишнего и постоянно твердил:

«Благое деяние, благое… соединяю ваши души, рабы грешные. Соединяю и освящаю, и дарую вам».

Он всё чаще прихватывал рукой крест на груди и целовал его, однако ухитрился припасть губами и к щеке невесты, но жених заприметил это и ткнул кулаком отца святого без разбора в живот.

Чередой шли и проверки. Старообразный, чем-то обозлённый таможенник на станции Озинки заставлял каждого выворачивать тряпьё и всё прочее из чемоданов и сумок до тех пор, пока он не увидит дна! И тут Жарков единственный раз за всё время сорвался: «Что ты хочешь увидеть? Это же тупость! У нас шестой раз всё переворачивают…» — «Мне за это зарплату платят», — последовал ответ. Зато попутчики теперь смотрели на Ивана как-то доверительнее, как на одного из них самих. Дальше следовала станция казахская с чудесным названием Семиглавый Мар — опять проверка, хотя и заметно более щадящая, формальная, нежели на российской забюрокраченной стороне.

«Какие же недоумки — ищут в чемоданах что-то запретное. Все не просветишь. Да и зачем? Кто надумал что-либо провезти, изобретёт и способ похитрее… — размышлял, искал ответы, лёжа на полке, Жарков, сглатывая горькую от водки слюну. — Чёртова свадьба, придумали ведь».

Этой ночью он решил не спать ни минуты. С вечера притворялся опьяневшим, раскачивался, хватаясь за поручни, падал на полку, говорил всякие глупости и даже лез целовать невесту. Всё это вызывало и обычное понимание, и сочувствие, а иногда и досаду — мол, возись тут с ним, отцом посажёным! После полуночи диван напротив скрипнул: отец Евлампий присел, оглаживая короткую чёрную куртку и ущипнув паклеобразную бородку. Привстал на цыпочки и приоткрыл дверь. Протиснулся. Следом встал и Жарков.

В конце коридора, у туалета, стоял некто, с головой, повязанной чем-то вроде обычной рубахи. «Да это же снабженец, Илуп, мать твою…» — ругнулся Жарков. На полу рядом со снабженцем лежало что-то бесформенное и белесое. «Неужто, мешок?». Иван провёл языком по мгновенно пересохшим губам. Ему было ясно, что они сейчас сделают. Они потащили мешок в тамбур, хлопнула открытая ключом дверь вагона… И когда мешок уже летел под насыпь, Жарков внятно произнёс:

«Зачем мешки-то красть?»… Эх, и сам-то он зачем это говорил? Илуп и Евлампий разом обернулись, по лицам энергетическим импульсом скользнул испуг.

— А-а, да это ж свой человечек-то. Не спится ему… Ты, геолог, дрыхнул бы мирно, золото своё ненайденное во сне рассматривал. А здесь — не твоё дело. Лишний ты как бы… — отец Евлампий передохнул. — Мы свидетелев страшно как не любим, хуже легавых они.

Евлампий, как на миг показалось Жаркову, полуподмигнул буквально одним взглядом кому-то…

И. всё. Память человеческой головы оборвалась, словно лента старого кино, последний кадр с мешком и двумя людьми куда-то, энергетично затрепетав, обвалился и тут же стёрся. Его ударили сзади. Удар был по-молодому крепкий.

Что может спасти человека в его самый пропащий момент в жизни? Конечно же, предыдущая жизнь. Кем ты был в прошлом, чем жил, как вёл себя, чем занят был повседневно. Вот от чего зависит твоя сиюминутная судьба, как ни странно. Жарков был сильным малым. В спортзале института схватиться с ним, пусть и не самым рослым громилой, просто качком, вряд ли кто бы решился. Сам Иван иногда после тренировок ощущал прилив сил такой, что, когда впрыгивал в трамвай, либо автобус и сжимал ладонями трубки поручней, ему казалось — они как резиновые поддаются сжатию и даже выпускают из себя воздух. Эффект силы. Металл слабее тебя, твоя воля сильнее рока судьбы.

Наверное, правая рука генетически вспомнила о собственной необычайной силе именно сейчас, в одну, всего лишь в одну микрочастицу часового времени. От летящего вниз, в бездну мелькающего пространства, тела мгновенно отделилась рука и по некоей компьютерной технологии зацепилась за поручень. Ладонь и пальцы намертво обхватили округлый металл, как газовый ключ до царапин стискивает стальную трубу. Удар сверху ботинком по голове ничего не изменил: тело болталось в воздухе, но не падало вниз. Надо было отрубать руку от поручня. Хозяин ноги в ботинке достал тесак. Но внезапно покачнулся и полетел сам.

Голова Жаркова была в полной отключке и последнее, что она ещё восприняла, — щелчок, похожий на выстрел.

…Этот странный блуждающий поезд на всех парах мчался на восток. Кто же придумал это сплошное несовпадение стальной магистрали с государственной границей? Уж умным-то его не назовёшь. Словно сатана для шкодливости свил верёвку из рельсов и пунктирной черты границы, специально понаделав узлов, петель и «восьмёрок» и теперь ухмыляется довольный: помучьтесь, грешненькие мои. Мелькали то русские избы, потраченные временем, с захламлёнными дворами, неряшливыми курами и исковерканной старой сельхозтехникой, то голые казахстанские степи, временами оживающие от случайного присутствия десятка вольно пасущихся коней, от одинокого зимовья, попыхивающего сизым кизячным дымком из низкой трубы. Вдруг появлялись на холме мазары — пять-шесть отшельнических могил, обнесённых саманными квадратными стенками, с закорючками полумесяцев по углам… Веяло вечностью и исконным притяжением земли, до сей поры незаселённой.

Он очнулся, наконец. Полутёмное купе. Тихо. Только колёса ведут дробный счёт вёрстам. На голове повязка. Подвигал руками, ногами. Слушаются. Только правая рука занемела, затвердела до состояния камня и вся наполнена ноющей болью. «Что же произошло?» — первый вопрос Жаркова себе.

В дверь осторожно постучали.

Вошёл сравнительно молодой, стройный и красивый казах в спортивной куртке и джинсах: «Бекишев, подполковник национальной безопасности… Будем знакомы, майор Жарков». «Всё знает ведь, откуда?..» — отреагировал безмолвно Иван. Молодой человек предстал разговорчивым, и Жаркову оставалось лишь внимать его речи.

Оказывается, сам он молодец: три мешка, сброшенные с поезда, попали в руки оперативников, повязаны и те, кто эти мешки поджидал. Героина в них килограммов двадцать! Откуда такие сведения? Так ведь работаем совместно. Прокол ты, Жарков, допустил всего единственный — когда выследил ночью их с четвёртым мешком, но, по сути дела, раскрылся. Понимаю, нервы. Но спешить не надо было?..

Они разговаривали на «ты».

— Сначала мы думали, Иван, что проводник Тлеухан со своим углём для шашлыков — невинная жертва. Но он вместе с ними. Он и предложил перевозить этот уголь в качестве схрона. Пограничники, таможня копаться в грязном угле не станут, к тому же он принадлежит проводнику вагона. Ну, подрабатывает немного, пусть себе, для семьи старается. Ты хочешь знать, кто они? Жених — никакой не десантник, «десантировался» только в таёжные лагеря раза три. Священник — его старый подельник, вместе, как у вас говорят, топтали зону, где он свечки делал для тюремной церквушки. Снабженец — тоже оттуда, хлеборезом на кухне жировал. А вот мадам как бы ни при чём — девка недвусмысленного поведения, искательница приключений. Попросили сыграть роль невесты, приплатили. Второй десантник — пока лишняя фигура, односельчанин Димана, а тот решил его «обкатать», на будущее, пока же заманил как бы на работу в Астану…

Жарков всё больше недоумевал: «Из молодых, да ранний. Ну и дока же ты, степняк».

— И, наконец, о том, что тебя более всего интересует. Кому ты обязан жизнью?.. — он медлил:

— А-си-е! Она вынуждена была пристрелить главаря, после того, как он ударил тебя ботинком по голове и уже не верила, что ты ещё удержишься на весу. Откуда у неё пистолет?. Она — капитан нацбезопасности.

Жарков с лёгким стоном закрыл глаза: «Какой я дурак! Старый осёл!» Когда отмечали эту свадьбу и всякое болтали по пьяни, за дверью купе нам постоянно мешало тарахтение пылесоса. Асия вроде бы чистила половичок, но почему-то только у одного купе. И этого ей показалось мало. Она зашла к ним и достала из-за спины букетик полевых цветов небесного цвета, подала невесте: «Это наши степные незабудки… Не забудете меня никогда…» И посмотрела на Жаркова — взгляд её обычно тёплых глаз в этот момент показался Ивану озабоченным и тревожным. Его пронзила мысль: «Что это… не забудете никогда?» Ох, уж эти восточные словеса со скрытым смыслом. Не ему ли персонально она подала знак? И ведь обратил внимание, но не проанализировал до конца — вот где исток прокола. Следовало устроить с Асей невидимую для остальных встречу. Дальнейшие события могли бы развиваться по другой колее. Думать всегда полезно, даже пост скриптум, извлекая досадный урок. Вслух же Жарков сказал лишь одно:

— Молодец, подполковник, а перед Асей я большой должник. Где же вас так обучали?..

— После распада Союза у нас не было кадров. Но страшнее то, что негде было их готовить. Свои институты формировались в спешке. А вам было не до нас — вы расстреливали из танков собственный парламент. И наше руководство стало большими партиями отправлять молодёжь на запад. Я — ученик польской системы безопасности…

— Бешпеки. А почему же Тлеухан долго сокрушался, когда обнаружил пропажу мешка?

— Э-э. типичная восточная уловка. Знайте, жители города, все до единого, пожалейте меня несчастного тоже все — меня обокрали!.. Поверьте ему: на остановке кто-то вынес мешок и продал шашлычнику на перроне. После этого, какое подозрение на него может пасть?.

Позже, на допросах уже, Жарков прояснил и некоторые другие подробности. Что за пакет был в руках Евлампия ночью? Не поверите… халва. И понёс он её в подарок. Капе, в которую, едва не испортив дело, втюрился. А на конфеты пожадничал… Да и женитьба Димана не планировалась заранее. Подвернулась девка уж очень смазливая — почему бы не устроить отвлекающий манёвр: гуляки-удальцы, да при своём любимом занятии — какой уж тут криминал? К тому же и «жёнушка», столь изворотливая, да неглупая, в скорости может сгодиться для настоящих дел.

— Итак, дальнейшие действия?

— Сойду в Горске. Туда вылетает группа из Москвы. Там есть хорошая зацепка по наркоте. Там встретят и наших граждан, преступивших закон. Надеюсь, отпустите?

— Отпустим. Но только ваших. Хозяин мешков и сами мешки — наши: поедут до Астаны. Вот моя визитка. Будем контактировать. Честь имею.

«Вышколен… Поляки, они гусары, любят парады, блеск. Но и нюхачи дотошные, школа-то известная — от Лжедмитрия ещё… — посмотрел ему вслед Жарков. — Скороспелые у вас, в Казахстане, ребята, дрожжевые, как на опаре выросли. И это понятно: новое долгожданное государство, люди, опьянённые такой переменой, почувствовали себя его полноправными хозяевами, энтузиазм, эйфория, хмель в голове забурлил — того и гляди, затычку вышибет. Вот и молодые, почти не замеченно, как-то сразу, выросли в должностях и званиях. А не так ли, вообще-то, и должно быть? Не надо, как у нас, пережидать коррумпированных старичков, о которых не раз споткнёшься, как о пеньки на вырубке».

А поезд уже миновал погранпост Илецк. Пересекал то равнинное, то всхолмлённое уральское подбрюшье. Сколько он ещё будет нырять из одной страны в другую? Зачем эти бесконечные пустые проверки. Ведь доехали бы мешки, хоть удвой, хоть утрой погранпосты. Правильно сказал подполковник-казах: лучше бы посередине железной дороги границу прочертили — северный рельс ваш, южный — наш. И никакой канители, и деньги — и ваши, и наши — целее.

В Горск поезд прибыл ночью. Оперативники профессионально тихо и неприметно выгрузили всю «свадьбу». Жарков подошёл к Асие. Девочка, щупленький воробышек, кажется еле-еле душа в теле. А наскочи-ка на неё в тёмном переулке — пожалеешь, если ещё жив останешься.

Как обманчиво всё на свете. Многое, во всяком случае. «Что ей сказать, как к ней обратиться?»

— Ася, милая. Вот мой адрес. Ты понимаешь, насколько мне дорога, как я тебе обязан.

— Ладно, Жарков, не хнычь, тебе это не идёт, — ответила она тихо, пряча адрес в карман путейского жакета. — Поцелуй лучше меня — долго жить будешь. Я верю, что мы ещё свидимся.

Иван ощутил на губах незнакомый, почти не уловимый полынный запах степи, настоя скромненьких степных голубых незабудок и пронзительно алых, броских весенних тюльпанов, что кумачевыми полотнищами покрывают плоские просторы в конце весны. В голове поплыли картинки заоконных дорожных пейзажей с одичавшими от свободы конями.

— Хватит, Ваня… — Асия смахнула с глаз слезинки.

— А наш Жарков-то, во, даёт! перевоплотился окончательно… — обратил внимание кто-то из оперативников.

Вот он степной, холмистый Горск. Его длиннющая улица имени вождя мирового пролетариата через весь город. Вот заплаканные глаза старшей сестры друга. Где-то у ментов припрятаны 60 пакетиков героина, а в другом месте горская наркомафия ждёт должок с сына несчастной женщины. За всё это завтра возьмётся Жарков. И за тех, кого сам привёз, снял с блуждающего поезда. Стоп, не ослышался ли?.

— Але, ку-ку-у, отец посажёный! Тебя ещё не посадили?..

Обернулся. Длинноногой цаплей от остановки к магазину бежит… Капа-Капитолина, невестушка вагонная. Махнула ручкой, кинула воздушный поцелуй Жаркову. «Ну и стерва… Опять же, у всякой стервы есть резервы — излови-ка её»., — только и успел он сообразить. Она исчезла, как и появилась, мимолётным видением.

Синдром ржавой крысоловки

Карьков шёл к своему сарайчику, приткнутому к стене давно распроданной под офисы некогда его родной обувной фабрики. В сарае он, по его выражению, сотворял весьма нехитрые устройства — мышеловки. Степан Карьков ими приторговывал, и это приносило ему копеечную прибыль. «Дома-то чего высидишь, скукота и однообразие, на Степаниду уж нагляделся за сорок-то лет, хоть она, конечно, и красивая баба была… — говорил он обычно приятелям. — А здесь, у рынка, всё ж свои люди, привычные уж, повеселее тут, да и прибыль, какая ни на есть». Карькову, бывшему моряку, недавно, посреди лета, стукнуло семьдесят пять, был он роста ниже среднего, весь какой-то корявый, будто сложенный из разных, особо прочных, но обязательно короткомерных частей. Выглядел он скорее крепким мужиком, нежели стариком. И вот уж что никак не увязывалось со всей его несуразностью — плясал лучше всякого цыгана, просто зажигался, искрился весь, чуть поймав ухом ритм музыки. В ход шли и подошвы ног, разумеется, и пальцы на ногах, и пятки, и ладони на руках, и колени, и голенища сапог, если в сапогах отплясывал, и даже локти, лоб, уши, рот свистящий. Всё щёлкало, дробило, улюлюкало, хлопало, а проще говоря, восхищало каждого, заставляло и его сердце биться по-особому восторженно. И ещё надолго унаследовал он от флота одну памятную метку — золотую фиксу на верхнем зубе рядышком с клыком. Обзавелись они с другом этими поделками, находясь как-то в увольнении — модно это было, при случае, для любопытствующих девушек приоткрыть рот, в котором есть кое-что красивое. Когда Степан улыбался всей своей широкой и доброй натурой, зуб вспыхивал и отражал блики, между прочим, более чем удачно, дополняя его портрет.

Народец ближний его ещё часто Якорьком звал. Это необидное прозвище прилепилось к нему чудеснейшим образом. На самом первом построении на палубе линкора, при перекличке, коротенький новобранец из центра России ответил, как и положено, «я», но почему-то, уже как не положено, тут же добавил «Карьков». Получилось слитно, на слух: «Якорьков». Кто-то из моряков сострил прямо из шеренги строя: «Глянь-ко, морская фамилия у нас появилась!». Так он и стал Якорьком. Всегда живым, сообразительным, надёжным в товариществе.

И всё же только благодаря таланту плясуна отхватил он, вернувшись в родные чернозёмные просторы после затяжной, как чересчур серьёзная драма, службы, очень приметную на всю округу розовощёкую Степаниду. Она хоть и была на голову выше его ростом, однако пара оказалась ничего, смотрелась. А началось с того, что однажды на сельских вечерках Степан как ударился подле неё в пляс, будучи ещё в морской фланельке с погонами старшины второй статьи, в бескозырке с ленточками в золотых словах да якорях, так полчаса и не останавливался, неуёмный, вызывая девку в круг, пока, умирая от смущения, не вышла, мелко перебирая каблучками и ускоряя до буквально слитной дроби этот перебор. И тут ещё парни да девчата стали подзуживать: дескать, Степан да Степанида — одна планида, сам Бог их друг к другу приставил. Вот и прожили незаметно, как всякие пенсионеры, словно одним днём, четыре десятка лет. Нажили сына Юрку, токаря, шофёра, парня здорового и симпатичного в мать, однако не шибко путного.

В тени и прохладе сарая Якорёк, отрубив вершок проволоки, стал привычно накручивать из неё пружину для мышеловки. И вдруг заулыбался — что-то его осенило. «А может, посурьезнее что соорудить? Крысоловку, как пить дать?..» — он вспомнил вчерашний, всех укатавший со смеху торг со случайной бабкой. Та подошла: почём, да почём? — Двадцать целковых. — Дорого, милок… — В магазине по тридцать, ну да ладно — бери за пятнадцать. — А ты мне её продемонстрируй!..

Ушлая бабка попалась — словечки-то какие. Делать нечего, зарядил своё творение Карьков. «Гляди», — говорит. И нажимает на сторожок пальцем. А щелчка-то и не последовало, заело. «Ну, вот видишь… — обиженно протянула покупательница. — Того и гляди, подсунут…» — «Так ведь в ней мыша-то не было!.. Потому и не сработала». — на удивление даже самому себе выкрутился Степан. Да так вывернулся, что все друзья-напарники в их самостийном торговом ряду от хохота прямо повалились: «Ну, даёт, Якорёк!». Как кличка с флота следом за ним демобилизовалась — Степан лишь удивляется: небось, сам и проболтался, не помня когда. «Мыша-то не было»., — трясли лицами приятели по рынку, повторяя сквозь слёзы смеха. Заулыбалась и бабушка. И купила, отчаянно махнув рукой.

…Степан накрутил усиленную пружину из проволоки потолще, загнул концы, один прибил парой скобок к дощечке, основанию крысоловки. Чем отличается она от мышеловки, так это тем, что зверя покрупнее должна прихватить надёжно и удержать. Не просто прижать окончанием пружины жалкого мышонка, а — страшно молвить! — как бы пришпилить крысу на гвозди. Их забивают с обратной стороны дощечки, а вышедшие кончики ещё и напильничком затачивают до иголочного острия.

И тут стряслась гремучая беда: то, что не сработало вчера на базаре, сегодня с удесятерённой силой хватануло здесь, на верстачке. Защёлка как-то сама по себе сорвалась и пружинящий конец проволоки пулей ударил Степана по ногтю указательного пальца, а палец как-то влажно влип в гвоздь… Брызнула кровь мелкими кляксами. Карьков едва не закричал от боли — до кости, наверное, пробило. Снял палец с гвоздя и машинально высосал кровь, обернул фалангу и ноготь не самым чистым платочком и наскоро закрутил мягкой изолированной проволочкой. Боль доходила до самого сердца, ущипывала его без жалости, пульсировала вместе с ним.

«Руки косолапые, что ли… угораздило ведь… И крысы не было, а защёлкнулась, не то, что вчера… с пружиной перестарался. да и гвоздь, кажись, ржавый — не успел зачистить». Ему хотелось выть от досады.

К вечеру палец опух, напрягся, покраснел — превратился в морковку с тупым концом. Степанида в сполошилась: «К доктору надо идтить!..» Словно доктор за углом их ждёт-не дождётся. «Какой тебе ещё доктор — вон с окна кусочек алоя отщипни, да привяжи, — оборвал Степан. — Пройдёт, никуда не денется, не впервой».

Утром он не мог и чуточку шевелить пальцем, оконное растение не помогло — палец будто чернилами туго накачали.

Они поехали в травматологическую больницу своего губернского города на маршрутке, дальше переулками месили пыль пешком. В приёмном отделении врач засвидетельствовал всё, как положено, на бумаге, позвал хирурга, совсем молодого мужчину. Тот был кудрявый, в белом халате без пятнышка. Из прореза выглядывал золотой крестик на тяжёлой, словно кованой, жёлтой цепочке. «Верующий, похоже, значит, совестливый, аккуратный, — успел подумать Карьков, — считай, повезло с первого шага. Только прёт от него духами, как от беспутной девки…» Хирург прервал его мимолётные догадки: взглянул на палец, промолвил как-то без выражения: «Ампутация.

Гангреной пахнет… может продвинуться вверх по руке… Семь тысяч… Анестезиологу ещё надо… И продольный разрез придётся делать».

— Чего? Какие семь тысяч? Что ещё за астезиолог? Я на обувной фабрике кузнецом в горячем цеху тридцать восемь лет оттрубил. я семь лет на корабле плавал: четыре океана и восемь морей прошёл!.. — впервые за многие годы на крик сорвался Карьков.

— И мы своё оттрубим, — спокойно сказал кудрявый в белом. — И палец отрубим. А то и выше. Если оплатите операцию.

— Пойдём, пойдём отсюда, Степанька!.. — тащил по ступенькам крыльца упиравшуюся жену Степан. — Нога моя больше сюда не ступит… Курвачи, а не врачи… Я их достану!.. Всех благ! — выкрикнул привычное для него прощальное слово, на ходу заматывая палец бинтом.

Дома он взялся за телефон, хотя толком говорить по нему не умел, не было нужды, особенно говорить с официальными лицами. В горздраве ему ответили, что медицина у нас, в принципе, бесплатная, но случается, госсредств недостаёт. Впрочем, с обращением его, гражданина Карькова, непременно разберутся и ответят по форме лично ему же и пожурили за то, что он некорректно общается по телефону. Звонил ещё куда-то — примерно то же… К вечерку заглянул Филантий, проще говоря, Филя, тощий и длинный, как кишка, молчаливый, но по пьяни и говорливый сосед по тротуарному рынку, торговавший шурупами, ржавыми гвоздями, такими же патрубками и тремя водопроводными кранами.

— Якорёк, Стёпа, куда пропал-то? Без тебя скучно. К обеду сообразили по капельке. Да опять же без тебя — не то, сам понимаешь, даже анекдот рассказать, утешить, рассудить некому… Бабка твоя, интеллигентша, опять приходила, ещё одну мышеловку хотела купить. Да их больше никто у нас не делает. Ушла ни с чем. Что с пальцем-то?

— На гвоздь напоролся по глупости.

— То-то смотрю, кислый… Сейчас вылечим. — Полез в оттопыренный внутренний карман задубевшего от носки пиджака. — От всех болезней, зараза. Не маши руками, не отказывайся. Есть мыслишка одна. Помнишь парторга на нашей обувной, Сетевого, да-да, Сетевого. Он же на профсоюзе большим сейчас сидит. Не смотри что на митингах он в старом фрицевском колпаке, как в кастрюльке вверх дном, да в тужурке облезлой кожаной — это прикид такой для народа. Смотреться-то своим человеком должен — веры больше. А вообще-то он нынче один из самых богатых людей в городе: стадион, всякие там санатории, профилактории, базы приватизировал. Они ж профсоюзные были… — Филя не спеша разлил по первой, как бы делом подкрепляя свою речь. — К нему и обратимся, он всё может, любого фельшера захомутает и шлангом скрутит.

Не иначе, как вспомнил, что слывёт молчаливым, Филантий, похоже, закусил последним словом. Выпили по второй, по третьей. Палец откликнулся — перестал ныть. Филя молчал и жалостливым собачьим взглядом преданного слуги смотрел на Степана.

Разговор с Сетевым получился солидным и обнадёживающим. Но, во-первых, до него, что называется, едва достучались и это уже можно было считать отнюдь не рядовой победой. Секретарша грудью встала на пути, только взглянув на двух смурных мужиков, увиливала, хитрила, лиса паршивая. Степан даже представил её себе в некоем образе: растопырила руки на весь предбанник, как ветряная мельница крылья, а может и стала бы лягаться при случае, обе ноги, видать, толчковые… Потом, уже в кабинете, воздушном и затемнённом, Сетевой не признал ни Карькова, ни каланчу Филантия, который трудился на обувной всего-то грузчиком, а по совместительству — экспедитором. Знаете, говорит, сколько у меня народу?! И я вам не Македонский, чтобы каждого упомнить. Тогда Степан надоумил его, что до парторговской должности тот был начальником цеха, где и громыхал раскалённым железом бессменный кузнец Карьков. Сто двадцать шесть рационализаторских предложений и даже изобретений внёс он, Степан Карьков, за эти годы и даже оказался у него раз пятнадцать в соавторах сам Сетевой… Прогресс-то на фабрике развивался вверх в основном благодаря Карькову, потому и труд был во многом механизирован. К примеру, передки, стельки, другие заготовки стали кроить одним прикосновением штампа… Не раз об этом на собраниях говорил и сам Сетевой. И в партию хотел принять Карькова, да в последний момент передумал: «Бросил бы ты, душегуб, этот хуторской самогон на рабочее место таскать!..» А ведь и сам пригублял по гранёному стакану, пригнувшись за пыльным горном.

И тут, наконец, вспомнил профсоюзный босс: «Ну как же, как же!.. — стукнул себя в медный лоб, — мы с тобой, Карьков, считай, вдвоём и двигали прогресс. Так что там у тебя стряслось?..» — Поправимо, — выслушав, коротко резюмировал Сетевой. — Мы слов на ветер не бросаем и кого надо к порядку призовём скорёхонько. Завтра иди к тому хирургу. и пусть он только заикнётся о деньгах, продажная шкура, эскулап хренов!.. Ты меня понял, надеюсь?.. Чаю не предлагаю, мужики, время сейчас не то, чтоб чаи распивать — только поспевай.

На другой день Карьков со Степанидой вновь поехали общественным транспортом в травматологичку. Час пробивались к хирургу. Тот самый — голова в завитках, халатик шуршит крахмальный. «Молодой ещё совсем, есть ли опыт-то?» — закралось легковесное сомнение в голову Степана. Врач осмотрел руку, покачал головой: «Тянете время, по проволоке ходите, раскачиваясь. Пятнами рука пошла. Двенадцать тысяч, да анестезиологу, само собой».

У Степана от этой наглости первое слово в горле застряло: «Сетевой вам звонил?..» — «Мы не позвоночники, мы хирурги. И разговор у нас с вами жизненно важный. А Сетевой лучше бы сумму эту тебе отслюнявил, от него не убудет».

— А тебе прибудет? Всех благ, — сказал Степан и с жалобным и нетипичным для него колючим лицом, готовым взорваться, заковылял к лестнице…

К концу дня, прослышав о беде, приехал сын Юрка, привёз с собой внучка Валерку. Сын прежде на механическом заводе работал станочником, но начальство завод растащило, обстановка усугубилась до шекспировской. Ушёл работать на автобус к частнице — тоже пусто! Почти всю выручку дневную отдавал владелице маршрута, свояченице опять же какого-то большого начальника. Та ничего не делала, но деньги собирала с каждого водителя. Перешёл в строительную бригаду — в отдалённости ферму возвести задумали. Но тоже давно не платят. С женой ни то, ни сё, можно сказать, по отдельности: она обвиняла его в изменах, он ей пришил какого-то мужичонка.

— Батя, ты не дёргайся — сейчас, единственно, только партия поможет.

— Так её нет уж давно, на риф наскочила. А риф — он и «Титаник» утопит.

— Ошибаешься, батя. Есть такая партия! Помнишь, кто-то вякнул, ну на партийном там балагане? Я сейчас позвоню в их штаб.

Наутро в дверь бодро затрезвонили. Через порог шагнули двое ухмыляющихся парней и девушка в штанах, постыдно обтягивающих её нижнюю половину. В руке одного — коробка. Представились они Карькову не то «нашими», не то «вашими» — не вник. Выслушали хозяина, постоянно требуя говорить короче. Пояснили: вообще-то, мол, это совсем не партийное дело, но и, в то же время, забота о каждом россиянине входит в круг их прямых и косвенных обязанностей и они посодействуют больному уж точно, как по графику. Вручили коробку.

Сверху положили разноцветный лист с портретами: вот здесь, дескать, поименованы наши кандидаты — а выборы через полторы недельки — вы уж, все взрослые и сознательные в трудовой семье, нарисуйте крестик против каждого. Бросили с порога: мол, оперативно разберутся и позвонят дополнительно.

Степан в нетерпении разорвал картонку здоровой правой рукой. На стол вывалились две баночки консервов — «бычки» и «сайра», а также зелёный горошек, лапша в пакетиках и пузырёк шампуня… Тут в дверь тихо и нежданно втиснулся фитиль Филантий, врезавшись головой в бейсболке в верхний косяк. Ухватил взглядом стол:

— Не горюй, Якорёк, Стёпа, открывашка есть? Бычки в томате — это полезно!..

Степанида едва не попёрла базарного гостя прямо от двери, но учла всю накрененность хворой обстановки и, неслышно всхлипнув, скрылась в соседней комнате. Усталая, выжатая болью и страхом предчувствия, бесконечным бдением, прикладыванием компрессов и примочек из глины, овса, тёртого хрена и трав, она становилась безразличной.

— Крысы сухопутные, восьминоги ненасытные. — выругался Степан после второй рюмки. Рука его уже висела на перевязи, как переломленный батон сверхтолстой варёной колбасы. И этот батон, казалось, страшным стволовым обрезом грозил, окружающим его, тем ненасытным тварям.

Сын Юрка пытался утешить отца: — Они помогут… Вот увидишь… Это люди непростые, батя. Надо только подождать.

Восьмилетний внук Валерка озирался на деда пугливо и печально, как смотрит закоренелый двоечник на свою учительницу, которую за что-то распекает директор школы. Эта учительница не раз его спасала и вот она может уйти насовсем.

Он бы, наверное, мог собрать эту сумму — и семь тысяч, и даже двенадцать, если бы не долги. Ремонт коридорчика сделали, линолеум сменили (как некстати!) — совсем проваливался. Да если бы у Юрки с работой всё было ладно… И занять-то не у кого, и ссуду никакой банк не даст неимущему пенсионеру. Карькову на закате лет как-то сразу не подфартило по нескольким направлениям. Оплата рацпредложений прошла почему-то мимо официального заработка, да и была ничтожной. Как выяснил он после и совершенно по случаю, тот же начальник цеха Сетевой заработал на сметливом кузнеце немалые деньжата. В общем, пенсию назначили — кот наплакал: три с половиной тысчонки. Степаниде того меньше — колхозный стаж — это как лагерный срок, пустота, вакуум, да и только.

На следующее утро, тёплое и светлое, августовское, Степан добрёл до сарая, будто прилипшего подслушивать несуществующие уже шорохи канувшей в Лету обувной фабрики. Присел у верстака и выключился. Видение его посетило: идут босиком по горячей пыли, держась за руки с матерью. Дорога неровная: то вверх, то вниз, то наискосок — просёлок над Доном, вот и всё. Народу кругом много: женщины и дети в основном, как и они сами. Собаки, как волки. Солдаты в чудных пилотках. Это их гонят в лагерь. Мать всё шепчет: «Ты терпи, Степунчик, я сальца кусочек спрятала и хлебушка ломоток, может и спасёт это нас». Их держали за проволокой в голой степи, под палящим солнцем, под дождём грозовым, без еды, без воды. И тут же он увидел вдруг нечто совсем иное — чиновница спрашивает: есть ли свидетели, которые бы подтвердили, как он был малолетним узником у фашистов, тогда и о пособии можно речь заводить? Этот вопрос настиг его уже после пройденной жизни — да какие очевидцы, коль мама умерла вскорости, коль отец с фронта не вернулся, а сам он, продолжатель рода Карьковых, воспитывался у дяди, затем — в ремеслухе обучали станочному делу… Армия. Флот. Единственное, что удалось — это служба. И чинами не обошла, и уважением, товариществом моряцким обогрела.

Уж много позже повелось это — оформлять пособия узникам ещё той страшной войны. Поехал на те хутора — а там урочище, крапивой наполненное, да одинокий, обгорелый, как труп в исподнем, высохший тополь в свидетелях. А то бы получал хорошо.

Он вздрогнул, видение исчезло. Зато явь обозначилась. К сараю шли Степанида и не покидающий его Филя — ещё не известно, кто кого выше.

— Ты, Стёпа, мужайся и крепись — я ведь с тобой прощаться пришла. Она присела на узенькую скамеечку.

— Все кругом молчат, одна я переживаю да Богу молюсь. Ты меня, Степушка, прости, если что… — И запричитала… — А не запамятовал, Стёпа, как мы этот дом фабричный строили своими руками, квартирку нашу — это ведь мы свою жизнь начинали улаживать?.. И бетон вечерами после работы месили, и кирпичи до надрыва таскали.

— Как же, запамятуешь такое! 427 часов отмантулили. Носилки с кирпичом грохнулись на ногу, едва отхромал… Потому и дом свой, как в родах вымученный… И никакая приватизация не нужна была нам — мы его солёным потом, сердцем выстрадали.

— Успокойся, Степушка, зря я разговор этот затеяла, нам бы о чём другом потолковать.

— Не хорони ты его заживо, Степанида. Судьба ещё весь ресурс не выжгла. Не опережай судьбу-то! А ты что приуныл, Стёпа, Якорёк, бабы они и есть бабы. Мы ещё с тобой посидим на берегу Дона с удочками, грибы пособираем в сосняках… пивка холодненького попьём. А кто нам запретит?. — он хлопнул себя разлапистым кулаком в худую ребристую грудь, вылитый бочонок с выпуклыми обручами. — У меня и сейчас есть… — уже шёпотом. И добавил грозным рыком, взметнув разом воробьёв с дворовой рябины — Погоди, мы их всех, кто у нас на препятствии, настигнем. Вот такой я разгневанный!..

Степанида уплелась варить травы. А Карьков вновь как бы в параллельный мир канул, никого не слыша отсюда, с ближней стороны. И вновь волнующая молодая давнишняя иллюстрация. Он на глянцевой мокрой палубе крейсера, ночь, взрывы кругом, штормит где-то по пятому баллу, ухнуло прямо вплотную сбоку и он летит, долго летит, словно альбатрос на планерских крыльях, и падает в бездну пузырей, бурлящей солёной газировки… Какой-то канат, человек, схвативший его за волосы. Так это же из тех дней, когда он на флоте захватил краешком японскую войнушку, семнадцатилетним. Это его с палубы скинуло взрывом.

Он сегодня по закону имеет все фронтовые права. Но нет, ему этих прав не дали. Почему? А получилось вот как.

Перед Степаном возникла, словно в мареве, живая колыхающаяся картинка, причём, довольно радостная — вот уж действительно, жизнь, она как один день, будто вчера это было. Направили их крейсер секретно через Тихий океан в Сан-Франциско. За каким-то грузом. К друзьям, союзникам. Встреча была жаркая, людная, в кинотеатре бурливого портового города. Наши морячки концерт дали большой.

И вот вышел он, старшина второй статьи Стёпа Карьков, на обласканную зрительскими хлопками сцену: с «Яблочка», с русской плясовой, с «Цыганочки» начал, а закончил всякими там заморскими тустепами, да польками. Колесом по сцене на вытянутых руках катался. На животе, на медной пряжке с якорем, выкручивал крендели. Американцы голоса сорвали, ладоши отшибли, приветствуя необычного низкорослого моряка из снежной, воюющей страны Советов, одна американка даже замуж просилась… Словом, сбацал как мог, заокеанскую державу поставил на колени, если хотите, при всём её умилении и неподдельном восхищении.

Когда вернулись, думали — по медали всем выдадут. Лично он преподнёс, как умел, русское искусство! Нет. Ему сказали после возвращения, чтобы забыл о том концерте и дали бумажку расписаться, якобы он, как и остальные его «подельники-артисты», вообще никогда не присутствовал во фронтовой зоне. А так бы пенсия сегодня была фронтовая.

Кажется, он очухался. Он даже задал вопрос Филантию:

— А что бы ты сделал, если б тебе дали миллион?.. Филя растерялся и зачем-то поддёрнул ходульные штаны.

— Дак. Кто ж мне его даст. Уж погулял бы… и тебя не забыл бы, Якорёк. Не веришь?.

— Верю… Но это мечта млекопитающего. Ты и так не просыхаешь. А на что-то высокое не способен. Пень пнём!

— А Сетевой, стало быть, по уму распорядился бы миллионом? А твой хирург тоже шибко умный?..

— Не в этом дело, Филя. Жизнь у всех одна и она, как один день. Не успеешь оглянуться и деньги ни к лешему. Главное всё же в том — что ты сделал, кого родил, кого и насколько поддержал… А всё остальное — пустое, грех безбожника… Ведь живём-то совсем в ином мире, не пасут нас завоеватели со зверским собачьем на поводках. Радоваться бы, светлеть душой… Чего не хватает-то нам?! Простор на тыщи километров, сплошное несметное сокровище! — едва не сорвался на бесполезный крик Карьков. — Справедливости, честности разве что не стало. Ни любви, ни состраданья у нас друг к другу… Почему?.. Потому что мы все вдруг оказались больными? У нас у всех ампутировали совесть, необходимый голос совести внутри каждого сразу и пропал, искалечили нас безвозвратно, всех поголовно сокрушили деньги, бумажки постыдные?.. И ведь получились из нас уже не люди, а крысы!..

— Вот и я об этом, — оживился Филя. — Ты успокойся, Стёпа, Якорёк. Передушим мы этих крыс — не пикнут. Ведь не все ещё пока… А пока… Не послать ли нам гонца?.

Карьков проснулся в половине пятого утра и обнаружил на глазах крупные слёзы — во сне плакал. Руки словно бы и не было, как-то вся онемела, отнялась, словно лишняя. Зато давило под сердцем. Дыхание совсем спирало. И это впервые.

— Что ты, Степушка? Не спится? Рука болит?. Он не ответил. Вдруг потерял сознание, как провалился в океан.

Днём чуть-чуть отпустило. Сидел на диване. Все, как и он, ждали телефонного звонка. Хоть бы от партии, хоть бы от самого дьявола. Но телефон словно контузило. Опять пришёл худющий, чистое удилище, Филя. Не пустой. Но Степан наотрез отказался. Тогда гость ударился в рассуждения, стал вспоминать вчерашние дворовые встречи, разговоры и тем самым только подсыпал соли на страшную рану Якорька.

— Вчерась во дворе у нас был праздник. Ну не совсем… На пенсион спровадили мужика. Чиновника. Где-то возле депутатов ошивался. Знаешь, Стёпа, сколько ему заплатили на прощание?

— ???

— То-то же. Сорок окладов! Мать честная. Оказывается, так положено.

— Не бреши, верста коломенская. Этого не может быть. Этак нам и России не хватит, всю раздадим по начальству. Веришь всяким.

— Вот-те крест. Чтоб мне на базаре фарту не видать… А знаешь, какую пенсию назначили? Двадцать восемь тыщ-щ!..

— На весь год, что ли?

— Ты чего, Якорёк, воды морской хлебнул во сне?.. Это ему, как тебе три с полтиной — понял?.. Расслоением это называется, вчера мне так один грамотей раскумекал.

— Стало быть, пора умирать… Мы с тобой никто… Мы с тобой потерпели крушение и мачта наша общая хрупнула, как спичка. И первыми, как всегда, с нашего, построенного нами, корабля, бегут крысы — на этот раз, прихватив всё, что пожирнее… — Карьков сжал губы до мертвенной неодушевлённой полоски. — Плесни что ли, длинный, всех благ тебе… А мы, дураки, всё какого-то звонка ждём. Зачем? Что он нам даст? От чего спасёт? Юра, сынок, ты ведь на гармошке играл смолоду-то — поди, возьми у соседа напротив, да сыграй мне что-нибудь занозистое, привычное, чтоб кровь взбурлило.

Юрка принёс тульскую хромку, скользнул по пуговкам, расслабляя пальцы, легко, на ощупь, взял пару аккордов и пошёл наяривать колено за коленом.

Но уже и ноги, былые чуткие ноги отца, не реагировали на бодрые, мажорные призывы, как бы спали. Внутри у него нарастала тяжесть глухой обиды, к горлу чугунным шаром подкатило чувство кем-то бессовестно обманутого, грубо униженного глупого человечка.

Он больше не мог сопротивляться набирающему силу недугу. Да и к чему теперь это превозмогание?..

Глаза Карькова подёрнула одна сплошная, большая и плоская слеза. Ему ещё хотелось что-то из собственной жизни вытянуть… Он как бы желал нечто важное заявить, но золотая фикса вспыхнула лишь на кратчайшую долю случайного и неуверенного видения.