Рассказы

Цвета мира. История, как ее рассказывали сто лет назад

МНОГО лет назад на дюнах недалеко от моря стоял маленький рыбацкий домик. Там у окошка дни напролет сидела Мария, жена рыбака Рика, и пряла свою пряжу, глядя в море. Была она высокая и стройная, со смуглым лицом и золотыми волосами, а глаза ее, оттого что все время смотрели на море, были как вода: в ясный день — синими, в хмурый — зелеными, а когда бушевала буря — черными.

И вот однажды, когда глаза Марии были черными, а на море свирепствовал ураган, рыбацкое суденышко пошло ко дну, и никто никогда больше не видел рыбака Рика. Мария так горевала, что глаза ее остались на всю жизнь черными. Море теперь напоминало ей о погибшем муже, и она пересела прясть к другому окошку, которое выходило на дюны, а там стояло аббатство.

Прошло два месяца после исчезновения Рика, и в домике на дюнах родилась маленькая девочка. В память о муже Мария нарекла ее Рика. Стала Рика расти. Целыми днями, одна-одинешенька, играла она на дюнах или на берегу, потому что мать с утра до вечера пряла, чтобы заработать на жизнь. Как-то вечером (Рике к тому времени минуло шесть лет) Мария горько заплакала. Сколько она ни билась, никак не могла заработать достаточно денег на пропитание, и в доме стало нечего есть. И надумала она отправить Рику к монахам по соседству, пасти овец: уж они-то наверняка за труды будут давать девочке каждый день по большой кружке молока.

Но Рика отказалась идти к монахам стеречь овец — уж лучше пойдет она на взморье, где волны выбрасывают на берег всякие ценные вещи; она станет их продавать и заработает немного денег.

На том и порешили.

На следующий день на море разыгрался шторм. Но Рика все равно пошла на берег, да еще прихватила с собой большущую торбу. Занималась заря. Ветер гонял по берегу песок с такой силой, что песчинки кололи девочке ноги, как иголки. Чайки, которых ураган болтал над морем, горланили и крутили головами, пытаясь разглядеть, кто это такой отважный бродит по берегу, несмотря на страшный ветер. Но ураган не давал чайкам времени рассмотреть девочку и нес их дальше. Рика боролась со шквалом изо всех сил, ей с трудом удавалось держаться на ногах, а валы грохотали так, что можно было оглохнуть.

И закричала Рика своим чистым звонким голосом:

— Ой ты ветер с моря! Веди меня туда, где бурей выбросило на берег рыбу.

И тут к ней подкатилась раковина, остановилась и как будто позвала:

— Иди сюда! Иди за мной!

Бросилась Рика за раковиной, и та покатилась дальше, только поспевай. Ветер и дождь толкали девочку в спину, словно подгоняя. Чайки носились над головой, стремительные, точно стрелы, клочья морской пены взлетали вверх, а волны докатывались до самых ног.

Вскоре добралась Рика до места, где песчаный пляж расширялся настолько, что конца-краю не видать. Море, отступая, чего только ни оставило на берегу: можно было подумать, что оно очень спешило, убегая, и второпях не успело как следует собраться. На песке валялись черные и розовые ракушки, крабы, морские звезды, обломки досок и деревьев, пучки травы и замечательно пахнущие водоросли. Еще Рика нашла десять огромных рыб, выброшенных на песок разбушевавшейся стихией, и стала складывать их в торбу. Тем временем буря стихла — только волны продолжали ворчать и ругаться.

Когда вечером девочка вернулась домой, Мария воскликнула, что даже сам Рик никогда не приносил столь чудного улова. Она разожгла огонь, зажарила одну рыбину, а остальные засолила. Перед тем как сесть за стол, она спросила:

— Скажи, доченька, где ты нашла этих замечательных рыб?

— Меня морская раковина привела на место.

И Рика показала матери ракушку, которую она не выбросила, а тоже принесла домой. Раковину положили на каминную полку, рядом с букетом синеголового чертополоха, и если к ней подносили ухо, то было слышно, как внутри шумит море.

Ночью Мария не могла заснуть. Она вдруг испугалась, что Рика полюбит море, как это часто бывает с детьми погибших моряков. Она встала и подошла к постели дочки. Девочка была так хороша, что Мария доверчиво улыбнулась и отправилась спать. К счастью, она не заметила, что ногти у Рики стали похожи на маленькие розовые ракушки — а это верный знак, что любовь к морю уже закралась в сердце.

Пронеслось два месяца, и последняя засоленная рыба подошла к концу. Тогда Мария сказала дочке:

— Ступай к монахам пасти овец. Они каждый вечер будут давать тебе кувшин молока.

Но Рика расплакалась и сказала, что уж лучше она пойдет на берег моря.

Посмотрела на нее Мария своими печальными черными глазами и ничего не ответила. А наутро девочка с такой радостью двинулась в путь, что у матери не хватило духу ее удерживать.

Был первый день весны, небо сияло синевой ярче, чем вода, а солнце напоминало огромный желтый цветок. Чайки носились над морем во все стороны, ослепительно-белые в солнечных лучах. Воздух звенел от их диких криков.

Подошла Рика к самому берегу, где песок тверд от влаги, и закричала:

— Морское солнце, а морское солнце! Отведи меня туда, где мне будет чем наполнить торбу!

И тут, далеко-далеко на берегу, она увидела что-то блестящее. По кромке воды Рика пошла туда, где блестел неизвестный предмет. У ее ног чуть плескались ласковые волны и тихо-тихо что-то нашептывали. Если прислушаться, можно было уловить, как дышит море, дремлющее на краешке пляжа.

Рика шла около двух часов и дошла наконец до предмета, поманившего ее своим блеском. Это оказался ящик, который смыло с корабля и выбросило на берег. В нем девочка нашла сухари и масло. Ящик был столь тяжел, что Рика еле-еле доволокла его по песку до дома.

Вернулась домой она к вечеру едва живая от усталости. Мария обрадовалась, что у них теперь столько еды, но ее черные глаза стали еще печальней, потому что она снова испугалась, а вдруг дочь уже полюбила море. К счастью, она не заметила, что глаза Рики стали цвета морской воды. Они сделались синие и прозрачные, как море в пригожий весенний день, — а это был верный знак того, что Рика и впрямь полюбила море всем своим сердцем.

— Я научу ее прясть и ткать, — думала Мария, — и она никогда от меня не уйдет. — А вслух сказала:

— Где же ты нашла этот ящик?

— Это солнце над морем показало мне, где искать, — призналась Рика.

Прошло еще несколько месяцев, и, когда был съеден последний сухарь, Мария сказала дочери:

— Завтра ты пойдешь пасти овец.

Но Рика так плакала и умоляла, что мать сжалилась и разрешила ей в последний раз сходить на берег моря.

Девочка вышла из дома утром. Стоял ясный летний день, такой теплый, что воздух, казалось, танцует.

Потом настал вечер, но Рика домой не вернулась.

К шести часам, когда солнце прочертило на море золотую дорожку, Мария подошла к окну, около которого ждала когда-то возвращения своего рыбака. Солнечный диск катился за горизонт и вскоре стал виден лишь наполовину. Он был похож на человека, глядящего украдкой через забор и вздыхающего:

— Как хорош этот сад, все в нем зелено, все светится красками и играет бликами. Никто не плачет — печаль тут, конечно же, редкая гостья. Как прекрасен этот мир! Как здорово любоваться его полями, лугами и городами! Обязательно сюда вернусь.

А потом солнце спряталось, и небо захлопнуло свою дверь. Правда, в его темном доме засветились тысячи окошек.

И только Мария не видела всех этих чудес. Она ждала дочь. Прялка смолкла, ходики встали, было слышно только, как мирно дышит море. Но Марию этот звук тревожил. Она не заметила даже луну, которая пришла к ней, как заглядывает под вечер добрая знакомая, узнать что нового:

— Можно мне присесть на минуточку подле вас? Какой чудесный вечер! Давайте посидим немного на пороге и помолчим...

Мария не слышала этого, и ее черные глаза были темней обыкновенного.

И вот, вышла она из дому и побрела по следам, которые оставили на песке маленькие ножки Рики. Следы привели ее на берег, и Мария долго шла вдоль кромки воды. Она испугалась, что дочка утонула, потому что следы обрывались там, где плескались волны. Но ночь была столь прекрасна и светла, что трудно было всерьез поверить в беду.

Несколько дней и ночей искала Мария дочь, да так и не нашла.

На десятый день, к вечеру, когда солнце проложило по водам сверкающую золотую дорогу, услышала Мария вдалеке прекрасную песнь. Пошла на голос, смотрит — на мелководье, там, где золотая дорожка дробится в волнах, отдыхает русалка и поет про то, что есть у нее на дне морском сплетенный из водорослей дворец и в самом большом зале сидит девочка и играет в свои детские игры.

— Скажи, Русалка, это про мою дочь ты поешь? — спросила Мария.

— Про твою, — отвечала Русалка. — Она у меня в плену, в моем подводном царстве.

— Возьми и меня к себе.

Долго упрашивала Русалку Мария, и та наконец согласилась.

— Садись ко мне на спину, — говорит.

И поплыла Русалка по золотой дорожке. Мария на берег даже не оглянулась.

Уплыли они за горизонт, где небо с водою сходятся, и Русалка нырнула на дно морское, и привела Марию в свой дворец подводный, сплетенный из водорослей. Прошли они через сто комнат, открыли сто дверей и пришли, наконец, в большую залу. Русалка приподняла сплетенный из морских трав полог, и сквозь прозрачную толщу воды Мария увидела дочь. Девочка сидела на песке и играла в ракушки.

Но Русалка запретила Марии входить в залу и говорить с Рикой.

— Оставь меня здесь жить, — взмолилась Мария. — Если только позволишь остаться, я буду твоей рабой. Долго упрашивала Русалку Мария, и та наконец согласилась. И стала Мария работать на нее день и ночь, и за это каждый день дозволено ей было издалека смотреть на дочку.

Вот только цвета надводного мира не могла забыть Мария. Не могла позабыть зеленые цветущие деревья, желтое солнце, черные волны, когда над морем бушует гроза, ослепительно белые облака в погожий день и мерцающие блики света. Она так живо воображала себе многоцветие мира, что даже на дне морском косы ее оставались золотистыми, а губы — розовыми. И Русалка с завистью смотрела на длинные волосы Марии, которые напоминали ей о многоцветий надводного мира.

Однажды Мария вспомнила радугу, которую видела над морем, и вообразила себе все ее цвета, один за другим, каждый на своем месте. И подумала:

— Это так, наверное, дух Божий носится над водою.

И пошла она к Русалке и сказала:

— Русалка, позволь мне забрать дочку наверх, в наш домик на дюнах. Конечно, ты разрешаешь мне видеть ее каждый день и ничего другого не обещала, но она стала совсем синяя на глубине морской. Она уж и на девочку-то не похожа. У девочки должен быть красный рот, белые зубы, загорелое от солнца лицо, а глаза у нее должны быть золотистые, или зеленые, или карие. Рика, наверное, уж и забыла, что в мире столько разных цветов.

Долго упрашивала Русалку Мария, и та наконец согласилась. Она обещала отпустить Рику на волю, если Мария сплетет ей из своих волос длинную накидку.

Мария тотчас взялась за работу. Она плела накидку день и ночь, а когда волос на ее голове не осталось, накидка была готова ровно на треть.

Пришлось ей ждать два года, пока волосы отрастут снова. Тогда Мария сплела еще треть накидки. И снова ждала два года. И, наконец, доплела накидку до конца.

И вот настал день, когда работа была закончена. Накидка вышла очень длинная и очень красивая и, что было совсем в диковинку на дне морском, она была трехцветной: верх ее был золотистый, середина седая — серые нити и белые нити, — низ же совсем белый.

Русалка осталась довольна.

— Ступайте, раз вам так этого хочется, — сказала она, открыв дверь большой залы, где была заперта Рика. И вложила руку девочки в ладонь Марии.

На следующий день рыбаки нашли на берегу тела двух женщин.

Одна из них была старая. У нее были совсем белые волосы, а на губах застыла улыбка, будто она увидела радугу.

Другая была молодая девушка такой красоты, которой никто доселе никогда не видывал. На ее лице играли яркие краски, только волосы, странное дело, были голубые, но от этого диковинная ее красота только выигрывала. Девушка очнулась, как после долгого сна, и улыбнулась.

Старую женщину оживить не удалось. Какой-то рыбак признал в ней Марию, пропавшую много лет назад. Марию похоронили на дюнах перед домиком, и вскоре на ее могиле вырос прекрасный белый цветок, который в народе зовется линянка.

Девушка с голубыми волосами приходила на могилу матери каждый день, и, когда небо было серым, дюны золотистыми, а цветок белым, она плакала, смутно припоминая, что Мария спасла ее.

Рика была очень счастлива в жизни и, говорят, приносила счастье тем, кто был с ней рядом. Все восхищались ее голубыми волосами. Но никогда она больше не возвращалась на берег моря, потому что теперь она его боялась.

Копеечный глазок

В спальном вагоне жарко и душно. За окном — страшный холод. Покрытый коркой льда, точно укутанный в ледяную муфту, экспресс “Красная стрела” отправился из Москвы без пяти двенадцать ночи и теперь медленно ползет в сторону Ленинграда. Колеса стучат по рельсам, будто где-то внутри бьется ледяное сердце.

Достаю десятикопеечную монету и, как маленький Кай из “Снежной Королевы”, прикладываю ее к стеклу, но толстый слой инея все равно не тает. Грею монетку на животе, потом снова прикладываю к стеклу. На коже словно остается ледяной ожог.

В купе — трое русских в пижамах, они пьют чай и внимательно за мной наблюдают.

— Надо ножичком поскрести, — говорит толстяк на довольно приличном французском. Потом надолго замолкает, цепенеет, отхлебывает чай, затем снова оживает, произносит:

— Впрочем, и ножичек не поможет... даже если поскребете, все равно ничего не увидите.

— Почему ничего? — удивляюсь я.

— Ничего, — повторяет он. — Там, за стеклом, ничего нет. Только снег. Больше ничего.

Он проводит ладонью по голове, плоской, точно стол. Стол, обтянутый блестящей голой кожей, на его поверхности — ни хлебной крошки, одни только жировые складки по бокам.

Проходит время, и мне наконец удается протаять в заледеневшем стекле маленький круглый глазок, к которому я приникаю.

Высокое черное небо. По нему, как по пляжу, разбросаны раскаленные добела камушки-звезды, только моря не видно. И под этим небом — бескрайняя русская равнина. У горизонта ветер подымает снежные буруны, которые издалека кажутся неподвижными. Вот промелькнула деревенька: горстка домишек — и тут же исчезла в снежном вихре. И вот уже снова — только снег, а сквозь него мерцают далекие звезды.

— Можно глянуть? — спрашивает толстяк и надолго приникает к глазку.

Потом я слышу его смех. Будто смеется вовсе не он, а внутри у него перекатываются глухие хриплые погремушки.

— Я же говорил, ничего, — заключает он, выпрямляясь. — Ровным счетом ничего.

Двое других моих попутчиков тоже хотят посмотреть. Они глядят молча и ничего не говорят после.

Глазок в стекле быстро зарастает белесой пленкой.

— Ножичек хотите — поскрести? — предлагает толстяк.

Я отказываюсь. Мне уже нет нужды смотреть в глазок. Бескрайняя русская равнина, я никогда ее не забуду.

Никогда не забуду?.. Или нет... это что-то другое. Сам того не ведая, я уже носил в себе эту картину: равнина без конца и без края, только ветер по ней гуляет и вздымает тучи снега. Я уже видел это, я носил это в себе еще до собственного рождения, с незапамятных времен.

Поглядев в копеечный глазок, я узнал то, что уже знал раньше. Два образа наложились друг на друга и совпали. И оттого что они совпали, мне сделалось хорошо и покойно.

Лежа на своей полке, я принялся думать обо всем, что совпадает, накладываясь друг на друга, обо всем, что соответствует одно другому, как левая и правая рука.

Я соединил обе руки, ладонь к ладони, палец к пальцу, и как утопленник, лицо которого уже превратилось в глядящее из воды отражение, стал ждать, когда надо мной появится другое лицо, парящее над водной гладью. Но лицо не появлялось. Сердце состава стучало все медленней, и тяжелое дыхание трех русских разносилось в душном пространстве спального купе.

Музыка дождя

ГАБРИЭЛЛА любила менять назначение вещей. Бутылку она превращала в лампу, из лампы делала вазу, а то могла вдруг смять лист бумаги, и из него получалось голубиное крыло. Кто-то из друзей сказал, что у нее дар метаморфозы. Сочтя замечание лестным, она удвоила старания. Все в ее руках принялось менять облик.

Муж, преуспевающий делец в области шерстяных тканей, предложил ей однажды купить современную квартиру, о которой она мечтала.

Габриэлла отказалась. Она подумала, что такую квартиру ни во что не превратишь, и выбрала чердак в старом особняке. Дени дал себя убедить.

Чердак был обшит дубом. Габриэлла переделала его в корабль. Для друзей она оборудовала каюты, а капитанскую рубку приспособила для них с Дени. На стене повесила огромную географическую карту, а из кастрюль сделала корабельные фонари.

Друзья пришли в неописуемый восторг, оттого с каким вкусом все было устроено. Особенно им понравился бар, оборудованный в старой шлюпке, которую Габриэлла купила по случаю у какой-то фирмы, занимавшейся списанными кораблями.

Дени радовался удачам жены и потягивал ром, без которого жизнь на борту была немыслимой.

Но счастливым он себя не чувствовал. Правда, он не жаловался, потому что у них с женой раз и навсегда было решено, что на его плечи возложена ответственность за материальный достаток — обязанность важная и трудная, — зато от остальных забот он избавлен.

Вечером, прежде чем заснуть, он наслаждался целым часом свободы. Принимал душ, ложился и тушил свет. Погружался в блаженное одиночество, и мысли его бродили, где им вздумается.

Это были счастливые мгновения. Лежа во тьме с открытыми глазами, Дени думал о предметах, вызывал в памяти их образ, вспоминал их такими, какие они есть, без метаморфоз и превращений. Коробок спичек, трубка, вилка, рюмочка для яиц — вещи простые, без затей, полезные и мудрые по своей форме. Он воображал белый деревянный стол, гладкий и блестящий, на столе мысленно располагал перечисленные предметы. Он с упоением представлял себе три спичечных коробка, положенные на равном расстоянии друг от друга, рядом с ними — две вилки, следом — четыре рюмочки.

Строгое расположение предметов на столе умиротворяло, и он забывался сном.

Спал Дени на кровати красного дерева, поставленной на три ящика — так спали когда-то морские офицеры. Кровать была вмонтирована в деревянный остов чердака, ночник запрятан в лиловую раковину, книжная полка заставлена литературой по морскому делу — настоящий “укромный уголок”. Так, во всяком случае, заявили друзья Габриэллы.

В другом углу комнаты, в алькове, стояла кровать Габриэллы. У этого ложа имелась одна лишь женственная деталь: раковина с ночником была розовая.

Такая обстановка позволяла Габриэлле, когда она принимала гостей, ложиться позже супруга.

— Ты же зарабатываешь деньги, — говорила она. — Чтобы утром быть в форме, тебе надо рано ложиться спать.

Дени покорно отставлял бутылку с ромом и в одиннадцать вечера отправлялся в постель, радуясь, что перед сном будет играть в раскладывание вещей по местам.

Как-то вечером ему не спалось.

Головой он почти упирался в деревянную стену и вдруг услышал, как по ней барабанит дождь. В желобе запела вода. Вначале это было просто сбивчивое и взволнованное бормотание, как будто дождь хотел что-то рассказать, но боялся, вдруг их кто услышит. Потом у Дени возникло ощущение, что он понимает этот язык, во всяком случае, различает слова: каждая капля звучала как отдельная нота. Разница в тоне бывала порой едва уловимой.

Неискушенное ухо Дени не столько различало ноты, сколько их угадывало.

С тех пор, едва желоб затягивал свою песню, Дени просыпался, а поскольку на улице стоял октябрь, дождь шел почти еженощно. Вскоре ему удалось распознать двадцать четыре звука разной высоты. Он был сам не свой от счастья.

— Я поймал рождающуюся музыку, — думал он...

Это было, как будто двадцать четыре козочки с крошечными бубенчиками семенили у подножия спящих гор. Можно было вообразить густые хвойные леса, горные потоки, ущелья. Дени мысленно склонялся над обрывами, прислушиваясь, куда течет ночная музыка.

От бездны у него закружилась голова, сделалось жутко.

Он решил больше не слушать истории дождевого желоба, но звуки сами лезли ему в уши. И как только заряжал дождь, Дени просыпался и лежал на спине, зачарованный, боясь шелохнуться, прислушиваясь к звенящей пустоте.

Потом он сказал себе, что страх — порождение беспорядка. Мы не выносим ничего случайного, для нас совершенно необходимо, чтобы у каждой вещи было свое место...

— А у каждой вещи и без того есть свое место, — подумал он. — Это только кажется, будто россыпь звезд в небе не имеет никакого порядка, на самом деле астрономы ежедневно убеждаются, что все подчинено единому величественному закону.

Значит, и музыка дождя имеет свой особый порядок, надо лишь его найти.

Дени обозначил каждую ноту буквой, назвав гласными те ноты, которые повторялись чаще других. Потихоньку, чтобы не разбудить Габриэллу, он зажег лиловый ночник и стал записывать в толстую коленкоровую тетрадь, что диктует ему дождь.

Первые слова, которые сложились из этой случайной музыки, оказались: ТАД-ЭЛЬПО-ЛЮС.

В ту ночь дождь надиктовал ему страниц не меньше двадцати. Дени потушил ночник и стал думать. Он решил записать две-три сотни страниц и после уже разбираться что к чему. Может быть, ему удастся найти какие-то формы, слова, даже фразы. Он так разволновался, что уже не мог спать. Наутро он встал с кругами под глазами.

Как-то днем Габриэлла вернулась с блошиного рынка страшно довольная: ей удалось найти серый зонтик от солнца, из которого она намеревалась сотворить цаплю с длинной шеей слоновой кости.

Если выгнуть в обратную сторону спицы и приделать проволочные ноги, то получится сногсшибательная цапля. Она уже представляла себе изумление и восторг друзей, когда взгляд ее упал на коленкоровую тетрадь. Дени забыл ее на столе, куда Габриэлла собиралась поставить будущую птицу.

Она открыла первую страницу. Дата!

— Это его дневник, — с ужасом подумала она. — Зашифрованный... ТАД-ЭЛЬПО-ЛЮС...

Она побледнела. Дени любит Люс! ТАД-ЭЛЬПО-ЛЮС! Люс, которая так часто приходит к ним в гости. И позавчера была... Такая хорошенькая в своем серебристом платье. Такая красивая, что глазам больно. Дени даже не дал себе труда изменить ее имя!

БАНУ-КАСИ-БАЛЛА-ЭБРО.

За таинственными словами ей почудились их тайные свидания, признания, ласки. Люс такая красавица, у нее матовая кожа, и никакое платье не в состоянии скрыть красоту ее тела.

Габриэлла жадно прочла двести страниц холщовой тетради, вздрагивая как от удара от каждой даты. Выходит, они видятся почти каждый день! Теперь понятно, почему Дени такой усталый, почему у него круги под глазами и отсутствующий вид — вид человека, одолеваемого сладостными мечтами.

Записи кончались словами: ФАЛИ-ТОУЛО-КОУМ.

Это звучало как клятва или молитва.

Габриэлла нашла в себе силы найти листок бумаги и написала:

“Мой дорогой, я прочла твою тетрадь. Как все это печально! Почему ты ничего мне не говорил? Я не смогла сделать тебя счастливым. Не хочу препятствовать твоему с Люс счастью. Я ухожу. Прощай. Габриэлла”.

Придя вечером домой, Дени нашел письмо жены на видном месте, в ногах зонтика-цапли.

Он открыл свою тетрадь, долго ее изучал, стал читать вслух, но в коротких звучных словах не услышал ничего, кроме бубенчика бредущих мимо коз.