Рассказы

Панфурик

Могила была выкопана кладбищенской конторой не по случаю, а загодя, на запас, поэтому поднятая наверх земля, ещё не промёрзшая по целику, смёрзлась в куче на её бровке, и, кое-как разрыхлённая, теперь глухо стучала по крышке гроба комками, бросаемыми вниз «прощальной горстью» присутствующими на похоронах людьми. Взяв в руки лопату, Алексей подумал, что хорошо бы земля, и впрямь, была покойному «пухом», но не этими мёрзлыми комьями, поскольку, похоже, и жизнь не была к нему ласковой; впрочем, кто мог судить об этом, кроме самого покойника.

– Алексей Григорьевич, дайте мне, – потянулся к лопате один из рабочих.

– Потом, – отвечал Алексей.

Засыпали могилу группами по нескольку человек, сменяя друг друга, спешили: было морозно и ветрено, хотя снега ещё не было. Сформировав могильный холмик, установили на него простенький памятник с именем и датами рождения и смерти, посетовали, что весной, когда земля оттает, некому будет поправить могилу, поскольку организация покинет этот рабочий объект. Когда устанавливали могильную оградку, Алексей обратил внимание на дату, тиснённую на памятнике, и только сейчас узнал, что покойный был моложе его на два года.

Погрузившись в автобус и две вахтовки, все направились на поминки, организованные профкомом в поселковой столовой, арендованной по этому проводу у местного ОРСа. Столы в её зале располагались двумя рядами и были накрыты соответствующим случаю образом, где рядом с обязательными блинами и кутьёй стояли горячие блюда.

– Иван Семёнович сам распорядился устроить поминки, – говорил, усаживаясь рядом с Алексеем, Женя Соколов, бригадир той бригады, где работал умерший, подразумевая начальника управления. Алексей кивнул согласно.

– Как получилось, что он умер? – спросил он Евгения.

– Как получилось?.. – неохотно отвечал тот. – Недоглядели! Ты, наверное, знаешь, что этой весной он нырял в ледяную воду, чтоб зацепить трос за трактор, что провалился под лёд? Так, даже тогда Витя ни разу не чихнул после этого.

– А что сейчас?

– Да не сейчас, а месяц уж. Как я понимаю, с похмелья он был.

– А когда он не был с похмелья?

– Да… – не стал противоречить Евгений. – Ну, так вот… Анкера мы закручивали, а тут с вращателем что-то случилось. Мы пока хомуты к анкерам приваривали, он ремонтировал. Этот участок трубопровода надо было засыпать ночью. Торопился, видимо вспотел, разделся, ну и просквозило. Недели три кашлял. Я сначала не обращал внимания, думал – обычная простуда, пройдёт, а потом сказал, чтоб он ехал в больницу. Витя вроде бы согласился, но, оказывается, не съездил, сам принимал антибиотики. Меня, как назло, на другую работу перекинули. Потом уж поздно было. Начал харкать кровью. Я когда заметил, что у него губы синие, почти насильно отвёз его в больницу. На третий день он умер. Двустороннее воспаление. Абсцессы – говорят врачи.

– Загубили мужика, – с горечью сказал Алексей.

– Тебе легко говорить! – обиделся Евгений. – Как будто не знаешь, он какой.

– Извини, я не о тебе, конкретно, говорю.

– Товарищи дорогие! – поднялся из-за стола начальник участка. – Давайте помянем нашего незабвенного Плотникова Виктора Петровича! Пусть земля ему будет пухом!

«А я, ведь, даже не знал, что он Петрович», – подумал с досадой Алексей.

– Вот и не стало нашего Панфурика! – грустно сказал Евгений, передавая ему блин.

– Какого Панфурика? – поинтересовался, закусывая, прикомандированный на участок новый контролёр.

– Кличка у Вити была такая, – отвечал Евгений.

– Почему – Панфурик?

– Потому что пил, потому что пил что попало, и одеколон, и не только… Потому что ростом маленький. Языки-то злые. А вообще – золотой был мужик.

Присутствующие на поминках неспешно выпивали, вспоминая, каким беззлобным, порядочным человеком был умерший, каким отличным добросовестным специалистом, за что его и ценило начальство, несмотря на пристрастие к выпивке; а когда уже все собирались расходиться, Алексей, не вставая, громко сказал:

– Давайте выпьем за нашу общую память.

Послышались одобрительные возгласы, все выпили, не чокаясь.

А память эта для Алексея была долгая, и началась она со строительства первых газопроводов в Тюменской области, куда он приехал спустя два года после окончания службы; а ещё через год их, троих механизаторов, отправили в Воркуту перевозить трактора на самолётах, поскольку другого пути на север области ещё не было, не считая, конечно, водного.

Двухсоткилометровое ответвление дороги на Салехард от Воркутинской ветки поезд проходил едва ли не за десять часов, медленно тащась по унылой заснеженной тундре и небольшому участку гор Полярного Урала, останавливаясь около каждого столба, как говорили пассажиры. Алексей встречал людей, рассказывавших, что ещё в пятидесятые годы, перемещаясь на этом поезде, они, временами, шли рядом с ним, собирая грибы и успевая их высушить до прибытия на станцию разъезда. Вот и сейчас пассажиры ели, пили, спали, коротая время, разговаривали, временами затевали скандалы, тут же пресекаемые проводниками, хотя скандалы эти вспыхивали, больше, среди молодёжи, а на этот раз кроме Алексея с попутчиками, молодых парней в вагоне не было.

Они сидели за столиком в купе общего вагона, неспешно и умеренно выпивая, обсуждая предстоящую работу, с которой никто из них ранее не сталкивался; впрочем, дело это было новое не только для них, вряд ли когда ещё раньше перевозили строительную технику для газопроводов на «Антеях», самых больших самолётах в Союзе. При том, они понимали, что для них, молодых специалистов, это задание сложное, потому что Алексей со своим другом Володей Пастушенко лишь два месяца назад окончили курсы механизаторов, и ещё не имели какого-либо опыта работы, а Виктор Плотников только что устроился на работу после демобилизации со службы, которую проходил в местной воинской части, охранявшей колонию заключённых. Витя был тихим парнем, никогда не повышавшим голоса, а в соседнем купе, как назло, голоса становились всё громче. Из разговора соседей вскоре стало понятно, что тон компании задаёт освободившийся заключённый, успевший изрядно отметить это событие. Проходя мимо их купе, он проявлял повышенный интерес к соседям, и, в конце концов, в очередной раз возвращаясь из тамбура, где курили, завернул к ним, уверенно опустившись на сидение рядом с Алексеем, а затем также уверенно, не сказав ни слова, протянул руку к стакану, наполовину наполненному водкой.

– Дядя, ты не оборзел?! – возмутился было Пастушенко, но Алексей остановил его.

– Оставь, пусть выпьет! Хотя везде принято спрашивать разрешения, но тебе я разрешаю: у тебя праздник.

Тот выпил, Алексей дал ему солёный огурец.

– Что? Пожалел? – в упор глядя на Владимира, говорил мужчина.

– Ты сейчас сам не пожалей, – ещё пока спокойно отвечал тот.

– Тебя как звать? – спрашивал Алексей.

– Толик.

– Ты, Толик, успокойся. Тебе надо успокоиться.

Внимание гостя, между тем, привлёк Виктор.

– Слушай, где я тебя видел? – пристально рассматривал он его.

Виктор был, явно, смущён и заметно напрягся.

– Да ты – вертухай! – неожиданно воскликнул Толик и схватил Витю за свитер. – Я ж тебя знаю: ты мент! Ах ты, сука! – он замахнулся, намереваясь ударить парня.

– Руки!.. – громко и твёрдо произнёс Алексей. – Руки прибери!

– Чё ты лезешь?! Ты кто?! – оглянулся Толик.

– Я – человек, а ты? Тебя кто сюда привёл? Ты сам норовил попасть в зону. Ты знал, на что идёшь! А он?! Ты думаешь, он хотел тебя охранять? Его не спрашивали. Не тронь его!

– Да ты знаешь, кто я?! Я – в законе!

– Нет! – поднялся Пастушенко. – Ты – сявка мелкая! – взяв за грудки, он выволок его в проход и потащил к купе проводников.

– Володя, только не бей, – говорил идущий не спеша следом Алексей.

– Ребята! – умоляла из купе проводница. – Не надо драки! Не трогайте его, пожалуйста! Ему надо домой! Не бейте, пожалуйста!

В тамбуре бузотёр притих и уже не сопротивлялся, прижатый Володей к стене.

– Успокойся, успокойся! – уговаривала его проводница. – Так ты до дома не доедешь. Ребята, давайте его ко мне в купе, пусть проспится.

Мужчину втащили в купе отдыха проводников и уложили на полку, уже успокоившегося, а проводница закрыла купе на ключ, говоря:

– До пересадки есть ещё время, надеюсь – очнётся. Вот ведь люди, сами не понимают, что творят! – сокрушалась она.

К вечеру поезд прибыл на станцию развилки. Очухавшийся Толик, пробормотав что-то на прощание, с вещами вышел из вагона и направился в зал ожидания дожидаться поезда в сторону Москвы, а вагон на Воркуту переместили на запасной путь и оставили в покое до прибытия состава, который должен был прийти только утром. Свободного времени было более чем достаточно, чтоб сходить в местную столовую и успеть посмотреть кино в поселковом клубе, а часам к десяти вечера вернуться обратно в вагон, чтоб в нём и переночевать.

В вагоне было темно, горели лишь два фонаря, один около купе проводников, другой в противоположном конце вагона, около туалета, да ещё через окна пробивался тусклый свет освещения перрона. Их купе было свободно, уходя в посёлок, они разложили свои вещи на нижних полках, проводницу же предупредили, чтоб к ним никто не подселился, а вот соседнее, где раньше обитал Толик с друзьями, снова было занято. Укладываясь спать, Алексей удивился, что Пастушенко решил лечь на боковой полке, поскольку там было явно теснее, чем на полках в купе; было бы приемлемее, если б там устроился Виктор, но ничего не сказав, попытался поскорее заснуть. Впрочем, не тут то было. В соседнем купе явно не намеревались спать, оттуда доносились подозрительные шорохи, возня, страстный шёпот, всхлипывания и приглушённый плач, а вскоре и откровенный тихий возглас сквозь слёзы: «Дура я, дура!!! Зачем я тебе дала?!» Сколько это могло продолжаться, Алексей не знал и уже начал злиться на себя, на влюблённую парочку в соседнем купе, но тут беспрестанно ворочавшийся Пастушенко вдруг упал на пол со своей боковой полки. Алексей засмеялся, сказал ему: «С приездом!», а тот, чертыхнувшись, улёгся обратно. Рядом стало тихо, но надолго ли, Алексей не знал, поскольку сразу заснул, а проснулся уже утром, когда в вагоне горел свет. Влюблённая парочка, оба уже одетые, направлялась к выходу, и в счастливой улыбке рослой, красивой девушки, обращённой к соседям, не было очень большого смущения, да и лицо парня не вызывало неприятных эмоций. Она доброжелательно сказала на прощание:

– До свидания! Счастливого пути!

– Ну, ты даёшь! – отвечал Владимир, а Алексей, чтоб не испортить впечатление от неожиданно повернувшейся стороной истории, поправил его:

– Ладно, ребята! Надеюсь, у вас всё будет по-настоящему.

– Спасибо! – благодарно взглянула на него девушка.

Они ушли, а Владимир обернулся к Алексею:

– Чегой-то ты так с ними?

– Мне они понравились: парень не наглый, не похабный, да и она… Она его любит.

Вскоре прибыл поезд Москва – Воркута, к которому прицепили их вагон, а к полудню они были уже на месте назначения, где и началась их работа по перегону и отгрузке техники, продолжавшаяся около месяца в сорокоградусные морозы, сопровождающиеся ветрами. Позднее было строительство газопровода, где они встречались лишь изредка, поскольку работали в разных бригадах, а в мае Алексей ушёл в отпуск, на сессию в институт, позднее был направлен в командировку и вернулся на основную базу лишь в конце лета.

Он стоял вечером перед зданием кинотеатра, ожидая Викторию, девушку, что познакомился больше месяца назад, а сегодня утром у него на квартире, что снимал здесь недавно, договорился сходить с ней в кино. При первой встрече она понравилась ему замечательной причёской из длинных курчавых каштановых волос, причём создавалось впечатление, что они вообще не прибраны, поэтому он сразу нашёл для себя ей имя. На вопрос, как её зовут, она ответила, не задумываясь:

– Авдотья.

– Очень рад! – отозвался Алексей. – Можно, я буду называть тебя Чертовкой?

Девушка внимательно поглядела на него и засмеялась. Так они стали встречаться.

Задумавшись, Алексей не заметил, как к нему подошёл Валентин, знакомый, с кем работали раньше в одной бригаде.

– Кого ждём? – спросил тот, скорее, из желания поговорить, чем из любопытства.

– Девушку одну, – отвечал уклончиво Алексей.

– Ясно, – отвечал тот. – Вон, смотри, Витя Плотников идёт с женой.

Алексей глянул в указанном направлении и увидел Виктора под руку с беленькой девушкой, несколько выше его ростом, скорее всего, вогулкой.

– Да ты что?! Разве он женился?

– Вот в мае и женился, как только вернулись с трассы. Говорят, он с ней был знаком ещё с тех пор, когда служил в армии. Потом, в июле, его обратно послали на вертолёте в городок на трассу технику ремонтировать; он её с собой взял, так она там всех мужиков триппером заразила.

– Прекрати! – резко остановил его Алексей. – Откуда там мужики, что они там делают?!

– Я тебе точно говорю! Кто-то технику ремонтирует, кто-то городок обустраивает. А вон и моя бывшая идёт, – кивнул он в сторону показавшейся на площади перед кинотеатром Виктории.

Алексей вздрогнул от неожиданности:

– Как – твоя?!

– Бросила она меня. Хочешь, познакомлю? Груди у неё девичьи, по настоящему, – доверительно сообщил он, а Алексей напрягся в ожидании, что тот ещё скажет.

Виктория, увидев их, замедлила шаг.

– Привет, Алёша! – сказала, подойдя.

– Так вы знакомы?! – удивился Валентин. – А я хотел Вас познакомить. А что со мной не здороваешься? Не рада?

– Да, не рада! И жалею, что была с тобой знакома.

– Ладно, вижу, что я лишний. Пока, – сказал он с досадой и отошёл, Вика взяла Алексея за руку.

– Прости!

– За что?

– Сама не знаю… Мне плохо!

– Ты смотрела это кино? – перевёл разговор на другую тему Алексей.

– Смотрела, но с тобой хоть сотню раз ещё посмотрю.

– Пойдём.

Весь сеанс она сидела, обняв его правую руку и прижавшись к нему, иногда казалось, что девушка плачет, а потом, после кино, спросила:

– Мы расстанемся?

– Он тебе нравился?

– Немного. Я познакомилась с ним, чтоб расстаться с другим.

– То есть, ты рассталась с ним, когда познакомилась со мной?

– Да. Но я люблю тебя! Я никого не любила до тебя; подруга говорила мне по поводу того, что я легко расстаюсь с парнями: «Ты нарвёшься!» Вот – нарвалась.

– Он сказал, у тебя груди девичьи.

Вика стояла, обняв его за талию, глаза её были полны слёз.

– Я не хочу, чтоб это было частью меня, – продолжал Алексей.

– Но это уже часть тебя.

– Нет! Ещё нет.

– Как сердце болит, – говорила девушка, положив правую руку на грудь под пальто. – Сделай, пожалуйста, что-нибудь плохое, чтоб мне не было так больно.

– Прости! Я пойду, – Алексей отодвинулся от неё, а Виктория закрыла лицо руками, плечи её вздрагивали от рыданий.

Через несколько дней подруга Вики, встреченная им случайно, сказала, что та только что выписалась из больницы, у неё было больное сердце, а ещё позднее она же сообщила ему об отъезде девушки на родину, к родителям, куда-то в Рязанскую область.

С тех пор прошло четыре года. Виктор Плотников уже был Витей Панфуриком, у него росли двое детей; Алексей видел однажды его жену, гулявшую с детьми, одному из которых было года три, а другому, едва стоявшему на ножках, очевидно, год; ходили слухи, что второй ребёнок – не от Виктора; Алексея всегда раздражали сплетни, но было то сплетней или нет, оставалось неприятным в любом случае. Всё это время они виделись лишь изредка из-за специфичности трассовой работы, находясь иногда на разных рабочих участках, а общались и того меньше; к тому же последний год Алексей работал инженером в планово-техническом отделе и на объектах линейного строительства появлялся нечасто. И вот однажды они встретились при обстоятельствах, вначале показавшихся Алексею странными и даже смешными.

Их управление в это время занималось строительством в Вологодской области, и случилось так, что Алексей должен был выехать с центральной базы на один из участков в тридцатикилометровой удалённости в небольшом посёлке с железнодорожной станцией. Добраться туда можно было двояким способом: или на машине, или по железной дороге, и Алексей, чтоб не ждать понедельника, в воскресенье вечером, приехав на вокзал, купил билет на электричку, с тем, чтоб по прибытию на место, переночевать там и с утра заняться делом, не тратя времени впустую. Дорога не была длинной, и уже выйдя из вагона, он заметил в толпе приехавших из города людей знакомую молодую женщину, которую встретил однажды в конце августа в кино, где был со своей очередной подругой. Зал был полон, мест не хватало, и случилось так, что эта девушка устроилась рядом с ними на приставном стуле, чему он был несказанно рад, успев разглядеть соседку до того, как выключили свет. Девушка – скорее женщина лет тридцати – не была «пышкой», как иногда говорят про полненьких, но её шикарное, ухоженное тело в идеальных формах, одетое в лёгкое летнее платье, поразило воображение парня, про себя назвавшего её «мадам Баттерфляй» и вдруг пожалевшего, что пришёл в кино не один.

Вся толпа приехавших шла одним проходом к выходу на дорогу, ведущую в посёлок, постепенно редея; Алексей уже намеревался подойти к девушке, познакомиться с ней, как неожиданно заметил встречающую её женщину с девочкой лет шести, и отказался от своего намерения, направившись в сторону вагон-городка, принадлежавшего управлению, лишь изредка поглядывая на проходящих невдалеке женщин, явно обративших на него внимание. Те вдруг остановились, его знакомая приветливо помахала ему рукой, и Алексею ничего не оставалось, как направиться в их сторону, соображая по дороге, что может сказать по поводу своего обострённого к ним внимания. Он поздоровался, ему ответила с улыбкой его знакомая, тогда как её спутница смотрела несколько насторожённо, но парень уже знал, что сказать:

– Извините меня, я здесь по делам, вы не подскажете, где можно переночевать?

Девушка оглянулась на спутницу:

– Надя, может, у нас?

– А где? – ответила та нерешительно.

– А на веранде, ночью ещё не холодно!

– Ну что ж, хорошо, – всё ещё неуверенно согласилась женщина. – Но только если Вы хорошо будете себя вести, – уже с улыбкой говорила она.

– Не обижайте меня, – шутливо отвечал Алексей, – я ещё не заслужил этого.

Он взял небольшую дорожную сумку у приехавшей, сказал весело:

– Идём?!

Они шли вдоль ровной поселковой улицы, а Алексей говорил, что приехал с недальнего завода по поводу лесозаготовок, поскольку на заводе нет ни бревна, «чтоб в зубах ковырнуть», и неизвестно, сколько здесь пробудет. Спутницы весело смеялись его шуткам, они познакомились. Девушку звали Наталья, она работала учительницей в местной школе и на выходные ездила к родителям, в город, а в будние дни жила на квартире у Надежды, бывшей незамужней женщиной, у которой дочь, Катя.

– Иди ко мне, маленькая, – протянул ей руку Алексей. – Пойдём вместе.

Девочка доверчиво взялась за неё.

Вскоре они подошли к небольшому, но пятистенному деревенскому дому, перед которым в палисаде ещё буйно цвели два больших куста «Золотого Шара», и хозяйка провела гостя на веранду, где было светло и уютно, чисто и опрятно. Он оставил там свою сумку, сходил в магазин, купив продуктов к ужину. Ужин затянулся до полуночи, а утром восхитительная в своей наготе Наталья, устало потягиваясь рядом с ним, говорила:

– Господи! Не помню, ходила ли я когда-нибудь на работу такая не выспавшаяся и такая счастливая.

Они договорились встретиться в субботу в городе, а Алексей, попрощавшись с хозяйкой, отправился на работу, с намерением к вечеру закончить все дела и вернуться на основную базу.

К шести часам вечера он уже был на вокзале, покупал билет на проходящий пассажирский поезд, поскольку это был самый ближайший рейс, и вскоре размещался в его плацкартном вагоне, довольный, что не пришлось долго ждать. Вместе с ним вошли в вагон ещё трое рабочих управления, направлявшихся в город по своим делам, а вскоре в соседнем купе послышались весёлые возгласы, смех, и заинтересовавшийся Алексей прошёл в то купе, где, к своему удивлению, увидел Панфурика.

– Витя! Ты как здесь оказался? – спросил изумлённо, зная, что тот три недели назад поехал к жене, на север.

– Он через Пермь ехал! – потешались рабочие, хорошо его знавшие.

– Что ж ты через Владивосток не поехал?!

– Тебя же ждут с насосом уже давно.

Больше недели назад из конторы управления сообщили, что Виктор везёт с собой тракторный топливный насос, что ждали с нетерпением.

– А где насос?

– Да вон он, – показал Виктор на мешковину под полкой. – Связался я с ним, – досадливо говорил он, – все руки мне оттянул.

– Ты – что? – до самой Перми его с собой таскал? – смеялись друзья.

– Нет, в Кирове в камеру хранения сдал.

– Так ты в Котласе пересел на Кировский поезд? Теперь ясно, почему ты здесь, – подытожил Алексей, поняв, что ближайший путь к месту назначения для Виктора по возвращению из Перми был по другой железной дороге, с пересадкой в Данилове.

– Что ты там делал, в Перми? – допытывались друзья. – По родине соскучился?

– Это моё дело, – уклончиво отвечал парень.

Понимая, что у него могут быть неприятности от начальника управления, Алексей позвал его в другое купе.

– Ну-ка, рассказывай!

– А что рассказывать?.. Приехал я домой на север, жена наехала, что деньги не высылаю. Пришлось развестись, чтоб элементы они получали вовремя и постоянно. Пришёл я в контору, тут мне насос дали. Довезли до вокзала, посадили в вагон, а уже перед самым отходом поезда привезли телеграмму, которая несколько дней лежала где-то в конторе. В телеграмме – мать умерла. Вот так и уехал, а по дороге решил, что, хоть, на могилу матери заеду.

– Да-а-а… Сочувствую тебе, – Алексей помолчал. – Что будешь говорить начальнику? Я слышал, как неделю назад он ругался. Насос пришлось новый из Москвы привезти.

– Не знаю я. Он меня, точно, съест.

– Ладно, не расстраивайся, я тебя поддержу.

Виктор ушёл к себе в купе, откуда снова послышался весёлый оживлённый разговор, а Алексей подумал о начальнике управления, с кем у него были сложные отношения. Иван Семёнович, так его звали, был крупным мужчиной с бычьей шеей и большим животом, жёстким характером и почти хамской бесцеремонностью; но, вместе с тем, это был отличный организатор, человек, знающий дело, и, если было надо, прислушивавшийся к мнению подчинённых. И первым, кто встретил их на территории базы, был именно он.

– Подожди! – сказал он Алексею, намеревающемуся доложить о делах, а затем обратился к Виктору. – Иди сюда, Плотников! Ты где был, подлец?! Мы тебя десять дней ждём!

Алексей приблизился к нему и, наклонившись к уху, тихо сказал:

– У него мать умерла.

– Ты, хоть бы, телеграмму дал, – уже мягче продолжал начальник. – Так, ладно, дело сделано. Сдай насос на склад и устраивайся. Завтра – на работу!

Прошла неделя. Алексей встретился в пятницу вечером с Натальей, а в воскресение днём она ушла к родным, и хотя они не договаривались, что он проводит её на электричку, парень всё-таки поехал на вокзал. Оставив машину, направляясь на перрон, он вышел из-за здания вокзала и понял, что подошла электричка из Вологды, та самая, на какой должна была уехать девушка, а вслед за тем услышал её громкий голос, поразивший его. Она почти кричала, окликая какого-то Артёма, не обращавшего на неё внимания, голос её был грубый, хриплый, как у ругавшихся торговок на базаре, как крик павлина в Сочинском дендрарии. Артём, с его явным безразличием к Наталье, её отвратный крик уничтожили Алексея, безмолвно стоящего на перроне; она же, направляясь к вагону, неожиданно для себя увидела его и остановилась, растерянная; Алексей пристально поглядел на неё, отвернулся и направился к машине. Больше они не встречались.

Прошло ещё два года. Управление вело работы в другой уже местности и базировалось около крупного города на небольшой станции рядом с ним. Субботним вечером Алексей возвращался домой с его окраины, где был по личным делам и увидел идущую впереди знакомую женщину, работавшую вместе с ним нормировщицей в конторе, а догнав её, взял у неё сумку с продуктами, очевидно, та специально ходила в магазин отвариться.

– Тяжело ты нагрузилась, Валюша.

– Знаешь, не хочется лишний раз в город ходить, всё-таки не близко. А вот как сейчас, вечером, то и опасно.

– Опасно?

– Ну да! Особенно в этом месте.

Они подходили к подземному переходу, устроенному под железной дорогой.

– Ты же, наверное, слышал, что здесь местная молодёжь пошаливает?

– Да, конечно, здесь были драки, но это же с парнями молодыми, не с женщинами. Тебе-то что бояться?

– Как – что? Вы…ут!

Алексей в растерянности подумал, что ослышался, но Валентина продолжала:

– Да так, что не встанешь.

Алексей выдохнул, успокаиваясь.

– Ну, Валентина, ты меня убила! Разве можно так с посторонним человеком?!

– Какой ты посторонний? Ты почти родной! Тебе я б сама дала, – говорила она.

– Как бы я потом твоему мужу в глаза смотрел?! – улыбнулся Алексей.

– Что – муж?! Вон, недавно, в «красном уголке» Агнюшу попросили указать, кому она давала, так все женатые мужики разом в дверь ломанулись.

– Что, правда?

– Ещё бы!.. Я, вот, не знаю, был ли мой там, среди них. Узнаю, что был – убью!

– Так ведь неизвестно, что от неё ожидать, от сумасшедшей.

– Не скажи… Она врать не умеет.

Агнюша, молодая женщина, слабоумная с детства, жила с родителями в небольшом пристанционном посёлке, и, по слухам, была уже давно стерилизована, потому что не имела ограничений в сексуальных связях; с появлением же в этих местах строителей, обитала в их городке, имея теперь постоянного партнёра, Панфурика, тогда как, очевидно, не обделяла вниманием и других желающих, но к Плотникову была привязана всем сердцем, считая его своим мужем. Говорят, когда её спрашивали, было ли у неё с кем-то, она доставала из кармана пальто какую-то грязную тряпку, показывая её, и говорила торопливо: «Было! Было!»

Рассуждая об Агнюше, они с Валентиной дошли до городка, где Алексея встретили новостью: какая-то девушка ждала его в вагончике, где жил Панфурик. Удивившись этому, он прошёл к тому вагончику, открыл дверь и замер на пороге: в тамбуре, делящем вагончик на две половинки, на ведре сидела женщина в ночной рубашке, ничуть не смутившаяся при его появлении, и тогда он понял, что это и есть та самая Агнюша, подруга Панфурика. Ему стало неприятно от такой встречи, он поспешил открыть дверь в правую половинку вагончика, где у входа на стуле сидела Зоя, его девушка, с кем встречался несколько раз в выходные дни. Она о чём-то доброжелательно разговаривала с мужчинами, сидящими за столом. Поздоровавшись, Алексей сказал:

– Извините, ребята! Мы пойдём. Спасибо, что приютили Зою!

Когда они выходили, Агнюши в тамбуре уже не было, а Алексей заметил, что Панфурика в правой половинке вагончика тоже не было.

– Как ты там оказалась, в этом вагончике? – спросил он девушку.

– Мне сказали, тебя нет в городке, предложили подождать.

Прошло несколько дней, Алексей расстался с Зоей, ему не нравился её запах; придя однажды в комнату общежития, где она жила, он изумился, насколько этот запах был для него отвратен и тяжёл. Такого рода разрывы с подругами его уже мало трогали, не оставляя следа ни в душе, ни в памяти.

В это время Панфурику предстояло выехать работать на отдалённый участок трассы, Агнюша пришла провожать его с узелком своей стряпни и до отправления вахтовки, на какой он уехал, причитала и выла в голос, словно чувствовала неминуемую беду; через месяц он умер.

Впрочем, как говорят, беда не приходит одна. На другой день после похорон Виктора Агнюшу нашли замёрзшей на его могиле. Она лежала на боку, положив голову на холмик, а другой рукой словно обнимала его. Говорили, что похоронили её рядом с ним, в соседней заранее выкопанной могиле, что на похоронах было мало народу, лишь родные и знакомые по посёлку, да некоторые сердобольные женщины из городка строителей.

Обе эти смерти тяжело подействовали на Алексея. Всё нарастающее чувство одиночества, как никогда явно, проявилось теперь, заставив задуматься, с чем же он остался к тридцати годам приближающегося возраста. У него были родные, но родные – и есть родные, со своей жизнью, со своими горестями, радостями; и хотя мысль о том, что где-то у него есть брат, сестра, согревала несколько ощущением, что он не совсем один на этом свете, это не умаляло того одиночества, что чувствует человек, когда ему не для кого распахнуть свою душу, когда никто, идя ему навстречу, не распахнёт свою, когда никто не ответит на его нежность и ласку взаимным чувством, когда никто другой первым не сделает это по отношению к нему, когда и сделать-то это просто некому. Все последние годы он вёл себя со своими подругами как тот алкоголик, которому достался очередной чикмарик: он осушил его, выбросил без сожаления и, одолеваемый похмельем, тут же начал искать другой.

Через несколько дней после похорон из главной конторы управления вернулась нормировщица Валентина, ездившая туда с отчётом. При встрече, отозвав его в сторонку, она сказала:

– Слушай, друг милый, тебе письмо, я думаю, любовное! – и передала ему конверт, заметно толще обычного.

– Откуда оно у тебя?

– Письмо принесли до моего приезда. Принесла какая-то молодая женщина, просила обязательно передать тебе, сказала, что ты всё знаешь.

Поблагодарив Валентину, торопливо уединился: внезапная тревога овладела им. Разглядывая адрес получателя, Алексей не мог вспомнить, кто та Ольга, кому было адресовано письмо, однако, глянув на адрес отправителя, где значилась Рязанская область, понял, что оно от Виктории, а Ольга была её подругой тогда, шесть лет назад, но, как видно, и позднее они не теряли связь. С Ольгой он встречался несколько раз за последние годы, не особо радуясь этим встречам; она интересовалась его жизнью, делами, а он, отвечавший ей неохотно, не спрашивал про Вику, боясь потревожить ту рану, которая всё не заживала, к его удивлению, хотя, сами встречи с Ольгой уже бередили её.

Он вскрыл конверт. Внутри были ещё два. На одном – тот же адрес, что и на основном, но с другим почерком, а на втором – две латинские буквы – P.S.

Письмо начиналось словами:

«Если ты читаешь это письмо, значит, для меня всё кончилось, но я не жалею об этом. Жизнь не обделила меня, подарив двух самых родных существ: тебя и нашу дочь, Вику. Я полюбила тебя с первого взгляда и с того самого момента знала, чего хочу, и это случилось, к моему счастью, я родила. Почему я назвала её Викторией? Потому что хотела, чтоб ты знал – я всегда рядом. Тебе будет хорошо с ней, и ей – с тобой – я знаю, боюсь только, что будут сложности с Людмилой, моей сестрой, но, уверена, вы поладите. Прощай, родной мой, я знаю – ты меня помнишь! Будьте счастливы! Люблю тебя и нашу дочь!»

Алексею вдруг стало холодно, словно он окунулся в ледяную воду полыньи, как тогда, в детстве, во время ледохода. Он снова и снова перечитывал письмо, стараясь уразуметь, что же произошло; но, в конце концов, начал понимать непоправимость случившегося, уже до боли в сердце сожалея о том нелепом случае возле кинотеатра шесть лет назад и о молчании Ольги, которая всё знала и от которой Виктория всё знала о нём.

Нужно было прочитать второе письмо, обозначенное, как «послесловие». Оно было написано той же рукой, что и адрес на главном конверте:

«Алексей! Мне известно кое-что о ваших отношениях с Викторией. Не мне судить, виноваты ли Вы в том, что произошло между вами, но хочу сказать, что я вырастила маленькую Вику, я её воспитала, поскольку мать не всегда могла ею заниматься из-за болезни, поэтому не отдам её Вам одну, что бы Вам ни писала сестра».

Он не спал всю ночь, на утро, разбитый, осунувшийся, пошёл к начальнику управления с намерением уволиться с работы. Между ними произошёл серьёзный разговор, закончившийся соглашением, что Алексей возьмёт отпуск, и если не передумает увольняться, то за это время ему, как главному инженеру, подыщут замену; после чего он купил билет на прямой поезд до места назначения, дал телеграмму Людмиле на адрес, указанный на конвертах, и через двое суток подъезжал к вокзалу города в Рязанской области, где его должны были ждать.

Он торопился, вышел из вагона на перрон и замер: перед ним стояла его Виктория со своей маленькой копией; копна кучерявых каштановых волос на голове ребёнка выглядела абсолютно неприбранной, как и у её взрослой спутницы. Он подошёл к ним, бросил свою дорожную сумку и опустился на колени перед дочерью. Она доверчиво взглянула на него и проговорила неуверенно:

– Папа?! – потом обняла за шею и неловко поцеловала в щеку. – Мама сказала поцеловать.

Дыхание перехватило у Алексея, импульсивно прижавшего ребёнка к груди, едва сдерживавшего рыдания. Справившись наконец с собой, он встал на одно колено, прижимая дочь к себе, затем поднялся на ноги, неотрывно смотря ей в лицо. Молча наблюдавшая за ними Людмила, подняла с асфальта дорожную сумку Алексея, взяла его за руку, сказала спокойно и просто:

– Пойдём домой!

Регулятор

Майское утро развернулось над Мещерой, утопив её в мощном потоке солнечного света, пронизывавшего бесконечную глубину небесной лазури, наполняя её, и она светилась уже независимо, изливая свой свет на землю вместе с прямыми лучами солнца. Воздух, наполненный дурманящим запахом цветущей черёмухи на опушке перелеска, рядом с которым располагался вагон-городок строителей газопровода, ещё не обжигал лицо, а ласково освежал его, чуть колыхаясь временами словно без причины. Утреннюю тишину нарушали лишь гомон мелких птиц, доносившийся с перелеска, да отдалённые не умолкающие крики грачей, готовящихся к вылету молодняка.

Городок уже проснулся. Одна за другой распахивались двери вагончиков и оставались открытыми, один за другим выходили из них люди, спеша по своим утренним делам. Из среднего вагончика линии, ближней к перелеску, выбежала девочка лет восьми и исчезла на его опушке, чтоб через некоторое время появиться в городке с веткой гроздьев только что распустившихся цветов черёмухи.

– Оля! В школу, в школу! – строго, медленно и врастяжку говорил ей вышедший следом отец, коренастый мужчина тридцати лет, работавший машинистом трубоукладчика. За свою привычку частенько употреблять слово «отрегулирую» он получил прозвище Регулятор, но не обижался, когда его так называли в глаза.

Оля сделала ему «носик Буратино» левой рукой и исчезла в коридоре вагончика, где следом показалась её мать, Ирина, в лёгком, коротеньком домашнем халате, на ходу причёсывавшая волосы.

– Да поцелуй! – громко прокричала она вслед мужу.

– Поцелуй меня в жопу! – всё так же врастяжку и невозмутимо отвечал тот.

– Ах, какой у меня муж обходительный! – радостно разнеслось по городку.

Впрочем, не все вагончики в городке были сейчас жилыми. Из двадцати «балков» (так иногда называют это жильё), размещённых по периметру прямоугольной площадки на окраине посёлка в Рязанской области, заселена была едва ли третья часть, поскольку основные работы по строительству, начавшиеся год назад, уже были завершены, а рабочие переехали на другой объект. На месте оставалась только одна бригада, занимавшаяся установкой больших запорных вентилей на линейном участке газопровода, да несколько человек, занятых отгрузкой оборудования по железной дороге. А поскольку учебный год в школах ещё не закончился, то и рабочие, оставшиеся на месте, были, в основном, семейными людьми, имевшими детей – школьников. Семьи, обычно, занимали вагончик целиком, и лишь очень редко только его половинку; некоторые снимали жильё в посёлке, но таких семей было мало. Уже давно ходили разговоры о том, что управление перейдёт на вахтовый метод работы, когда рабочие одной смены меняются рабочими второй и уезжают на какое-то время домой, к семьям, чтоб через месяц, полтора снова вернуться назад, к месту работы, но такой порядок пока так и не ввели.

На площадке, образованной столовой, разместившейся в таком же, как и жилые, вагончике, специально приспособленном для этого, и двумя «балками» конторы, толпились рабочие, ожидая разнарядки. Приближаясь к ним, Регулятор услышал хохот, доносившийся из толпы, и подумал, что смеются над ним, но потом понял, что там «травят» анекдоты.

– Встречаются два плотника, – рассказывал весельчак и балагур Миша Рыжий. – Один спрашивает другого: «Ахмет, что-то тебя давно не было видно? Где ты был?» – «На турма сидел». – «Что, крышу крыл?» – «Нэт, самый нутра гулял».

Толпа снова вздрогнула от хохота, потом все повернулись к подошедшему Регулятору.

– А вот и Коля наш пришёл, – продолжал Рыжий. – Что это ты, мил друг, с женой так неласково обращаешься?

– Ну её!.. Ребёнка надо в школу собирать, а она всё чешется.

– Вот за что люблю человека, что он всегда спокойный, – смеялся Миша.

– Я б свою убил за это, – отвечал кто-то.

– Ладно вам, словами-то бросаться! – вмешался подошедший прораб.

Вместе с ним в круг рабочих вошёл Юра «пиловец», так называли контролёров полевой испытательной лаборатории, занимавшихся, в основном, рентгеновским просветом сварочных стыков трубопровода. Жена его тоже работала в лаборатории, проявляла эти самые снимки, и в их молодой семье рос сын, Митя, трёх лет, удивлявший окружающих тем, что бродил по городку совсем независимо, словно за ним никто не приглядывал, одетый в теплые дни в одну лишь майку, босой, грязный.

– Здравствуй, Юра! – обратился к «пиловцу» Миша. – Слушай, что я вчера видел! Твой Митька с голым задом сидел вот в этой луже.

Недалеко от столовой, и впрямь, была небольшая лужа, оставшаяся после дождя, прошедшего пару дней назад.

– Я спросил: «Что ты тут делаешь?» – И знаешь, что он мне ответил?

– Что?

– Он сказал: «Я тут регулирую».

Толпа снова грохнула хохотом, а Миша похлопал по плечу довольного Регулятора.

– Что ж ты не следишь за ребёнком? – спросил «пиловца» пожилой прораб.

– Пусть его!.. Здоровее будет.

– Ну, ну!.. – покачал головой прораб. – Так! – продолжал он. – Со сварщиками всё ясно, у них без изменений. Стоп! – спохватился вдруг. – У «пиловцев» к вам претензии, – обращался он к бригаде, занимавшейся монтажом кранового узла.

– У вас пара стыков на «вырезку», – говорил Юра. – Вот вам проявленные плёнки стыков на вырезку и на ремонт. Что-то многовато у вас брака. Я понимаю, вы привыкли к трубам большого диаметра, но давайте как-то приспосабливаться и к малым, – говорил он сварщикам.

Те столпились около бригадира, рассматривая плёнки, а тот, освободившись, сказал прорабу:

– Кислород кончился, после обеда работать будет нечем.

– Что ж ты мне вчера не сказал?

– Да замотался я.

– Ладно, после обеда вам подвезут. Сейчас УАЗик отвезёт детей в школу и поедет на «кислороду». А вам, – обратился он к Мише, работавшему стропальщиком у Регулятора, – первым делом отправить на крановый узел вот это, – и передал ему листок со списком оборудования. – Понадобятся и трубовоз, и оба грузовика.

Подошла заведующая столовой.

– Степанович, мне за продуктами надо ехать, машина нужна.

– Извини, Маша, свободных машин нет. Иди к начальнику участка.

– Да я только что от него.

– Ничего… У него есть возможности, в крайнем случае, закажет грузовое такси.

Заведующая ушла, а прораб скомандовал:

– Всё! Давайте – за дело.

Бригада сварщиков разместилась в «вахтовке», своеобразном автобусе на базе грузовика «Урал» с просторным длинным кузовом-салоном и уехала, остальные рабочие разошлись по своим делам, и городок опустел, чтоб потом снова оживиться возгласами собравшихся в школу детей, садившихся в микроавтобус. Вскоре отъехал и он.

«Стеллаж», так называлась большая площадка, ограниченная с одной стороны дорогой, проложенной рядом с городком газовиков в сторону речки и бывшего песчаного карьера, где-то там находившегося, а с другой стороны перелеском, протянувшимся в болота, между которыми обширными островами располагались участки мощного соснового леса, предназначался для складирования труб газопровода диаметром около полутора метров, привозимых сюда с железнодорожной станции. Здесь их сваривали в двухтрубные «плети» и грузили на трубовозы для вывоза на трассу газопровода. Сварка труб была полуавтоматной и производилась на своеобразной конвейерной линии, которую теперь за ненадобностью разбирала бригада, куда входили и Регулятор с Мишей Рыжим. Для разборки линий конвейера и отгрузки оборудования на «стеллаже» оставались ещё два тяжёлых американских трубоукладчика, тогда как большая их часть, за исключением ещё и тех, что находились на крановом узле, были отправлены по железной дороге на новое место работы.

Управившись с погрузкой оборудования, Регулятор со стропальщиком присоединились к рабочим, разбиравшим трубосварочную базу, и не заметили, как подошло обеденное время.

Дверь в вагончик была открыта, а это значило, что жена дома. Ира работала участковым бухгалтером, и это было очень удобно для семьи, не смотря на то, что ей изредка всё же приходилось выезжать в центральный офис, как говорили сейчас, в контору, находящуюся, отнюдь, не в соседнем городе. Три года назад Николай оставил семью после того как излишне сексапильная жена не выдержала продолжительной разлуки с мужем, но спустя год вернулся назад, уже сам не выдержав разлуки с дочерью. С тех пор они жили дружно: Ирина не давала ему повода для ревности, в городке её уважали, а Николай не вспоминал прошлую обиду, хотя на людях и обращался с ней нарочито небрежно.

Он вошёл в вагончик, и Ира прильнула к нему всем телом, крепко обняв, притянув за затылок, впилась губами в его губы.

– Ирка, – проговорил Николай неуверенно, – сейчас Оля придёт!

Опустив его голову, женщина словно зябко вздрогнула всем телом и отстранилась.

– Пойдём, поедим, – говорила спокойно.

Они уже вставали из-за стола, когда она сказала:

– Да, чуть не забыла: я подписала отпуск нам обоим с июля.

– Хорошо! К июлю мы здесь управимся. А что целый месяц будет делать Оля?

– Побудет здесь. Летом тут тоже хорошо, – отвечала женщина, а в это время снаружи донеслось тревожно:

– Ира! Ира!

Ира бросилась к двери:

– Что?! Что такое?!

– Олю увезли! – выдохнула запыхавшаяся соседка по городку.

– Как увезли?! Кто?! Куда?!

– Ничего не знаю! Я вышла из магазина, что на окраине посёлка, и увидела, что ваша Оля уже на дороге в городок садится в УАЗик.

– Так, может, – это наш?

– Нет, чужой! Он даже не остановился, проехал мимо городка.

– Куда?!

– Да откуда ж я знаю?! – чуть не плакала женщина.

– Господи! – у Иры подкосились ноги, и она, уцепившись за рукоятку двери, опустилась на пол.

Николай выскочил из вагончика, бросился на дорогу. На дороге было пусто. Оли не было и в городке. Он метнулся на стеллаж, где встретил Михаила.

– Олю не видел?!

– Какую Олю? – не понял тот.

– Мою! Мою Олю!

– Да что с тобой?! – уже тревожно спрашивал друг.

– Олю увезли! – упавшим голосом, стараясь превозмочь панику, отвечал Николай.

– Кто? Куда?

– Не знаю. На каком-то УАЗике, по этой дороге.

– Так! – уже твёрдо сказал Михаил. – Машины нет, послать следом некого. Пешком мы там и за неделю никого не найдём, там тысяча закоулков.

Николай с трудом понял, что тот прав: и берег реки и карьер были излюбленным местом отдыха поселкового люда.

Михаил, между тем, продолжал:

– Я пойду в контору, вызову милицию, а ты перекрой дорогу трубоукладчиком. Другой дороги обратно всё равно нет.

Он ушёл, а Николай завёл трубоукладчик, выехал к дороге, выбрав место с высокой её отсыпкой, где свернуть в сторону было невозможно, и опустил десятиметровую стрелу машины поперёк её, а затем поставил второй трубоукладчик на десять метров дальше первого. Пришёл Михаил.

– Участкового на месте нет, – сказал он. – Из района выехал наряд, но они будут не скоро. Ничего не поделаешь, придётся ждать.

Николай молчал, его била крупная дрожь. Замолчал и Михаил. Через некоторое время из перелеска показалась машина. Это был УАЗик, «батон». Николай взял монтировку с гусеницы и сказал Михаилу:

– Иди, опусти стрелу, как только он проедет.

Подъехав вплотную к стреле, машина остановилась. Водитель, очевидно, не сразу поняв, в чём дело, сидел неподвижно в кабине. Николай бросился на дорогу. В это время Михаил опустил стрелу второго трубоукладчика. Подойдя к машине, Николай открыл дверь салона, и плачущая Оля бросилась ему на шею.

– Что с тобой?! Что он делал?! – чуть не плача сам, спрашивал отец.

Девочка, опустив правую руку, показывала ею на промежность. Николай уже не видел ничего кроме омерзительной рожи в зеркале машины. Передав дочь подошедшему Михаилу, он направился к салону водителя, и в это время дверь кабины открылась, и на землю спрыгнул наголо бритый мужчина с холёной, наглой рожей с пистолетом в руке.

– Назад! – крикнул он Николаю, занёсшему было монтировку. – Назад, или пристрелю, как собаку! И вас обоих и твою дочь.

Николай вынужден был попятиться.

– А теперь убери свой трактор и запомни: если хоть слово пикнешь, тебе и твоей дочери не жить!

Поднявшись в кабину трубоукладчика, Николай поднял его стрелу. Затем он выключил рычаг стреловой трансмиссии, а как только микроавтобус тронулся с места, резко отпустил тормоз стреловой лебёдки. Полуторатонная А-образная стрела, изготовленная из мощного профилированного металла коробчатой формы, почти мгновенно рухнула на проезжавший мимо УАЗик, смяв передней своей балкой пассажирский салон, а задней балкой – салон водителя. Николай заглушил двигатель трубоукладчика, вышел из кабины. Двигатель УАЗика молчал, из того, что осталось от машины, не доносилось ни звука. Михаил передал другу Олю и молча, крепко пожал ему руку. Николай прижал дочь к груди и неторопливо направился в городок, откуда навстречу ему бежали люди.

Какое мне дело

Монотонный рокот двигателя гусеничного крана вдруг стих, и до Александра Ивановича, настраивавшего теодолит, донёсся раздражённый голос крановщика:

– Да ехать мне надо! Ехать! Как ты не понимаешь?! Я ещё успею на поезд, если сейчас выеду.

– А кто на кране работать будет?! Кто?! Ты бригаду подставишь, Вася! Вся работа встанет, – возмущался бригадир.

– Мне-то что делать, когда такое у меня произошло?! – не успокаивался крановщик. – Скажи – что?!

– А хрен его знает – что! Что ты теперь там исправишь? Обойдётся, небось!

– Как же – обойдётся! Она сейчас звонила, вся в истерике.

– Вася, я тебе столько раз говорил: бросай ты её. Что ты к ней прилип? Не нужна она тебе, не нужна.

– Плевать я хотел на твои советы! – вспылил Василий. – Ты, лучше, о себе, Миша, позаботься.

Александр Иванович вынужден был оставить теодолит и пойти к спорящим.

– Что случилось? – спросил он спокойно.

– Да вот этот мудак ехать домой собирается, работу хочет бросить! – Михаил чуть ли не дрожал от возбуждения.

– Ну? – повернулся прораб к крановщику.

– Жена в аварию попала, Александр Иванович. Сейчас только что позвонила. Машина разбита, и кто-то ещё в больнице оказался из-за неё.

– Этот-то, в больнице, хоть, живой?

– Живой, а в каком состоянии – не знаю. Ехать мне надо, – потерянно звучал его голос.

– Ладно, езжай. Скажи Бондарю, чтоб довёз тебя до вокзала.

– Александр Иванович! Да ты – что?! С кем мы работать будем? – оторопел бригадир.

– Я его подменю. А если не успеем за неделю закончить работу, то, надеюсь, он вернётся к тому времени.

– Ну, как знаешь, – смирился Михаил, – перед «котлонадзором» тебе отвечать.

– Отвечу, если придётся. Но не хотелось бы.

– То-то же!

– Он у нас недавно был, теперь, надеюсь, не скоро появится.

Прораб понимал, что сильно рискует, беря на себя ответственность за работу на кране, не имея ни прав, ни допуска к его управлению, и, при худшем раскладе дел, кран может быть остановлен контролирующей организацией на неопределённое время. Выхода, однако, не было, и им, командированным на строительство этого объекта сюда, в Воронежскую область, рассчитывать на помощь своей конторы, до которой только поездом добираться трое суток, не приходилось.

Крановщик уехал. Александр Иванович, обременённый помимо своих, прорабских, ещё и новыми заботами, не заметил, как пролетел день, а вернувшись на квартиру, снимаемую ими в небольшом городке, для которого и предназначался строящийся ими объект, почувствовал усталость. Вся бригада размещалась в двух частных домах на окраине города, и вместе с Александром Ивановичем жили ещё несколько человек, среди коих были бригадир, уехавший Василий и шофёр «Газели» Бондарь. Дом, где они обитали, был «крестовой», просторный со всеми полагающимися для крестьянского быта постройками: сенями, сараем, амбаром и хлевом. Внизу у всех дверей в эти помещения были выпилены небольшие квадратные отверстия, назначение которых было непонятно тем, кто не жил в сельской местности, поэтому помывшийся после работы Михаил, вытираясь широким полотенцем, сказал в раздумье:

– Для чего эти окошки в углу дверей? Может быть, для кур?

– Нет, Миша, для кошек. Без кошек нельзя было в деревенском хозяйстве. Недаром в Древнем Египте их особо чтили.

– Понятно… Но ты вот что мне скажи: постройки эти не такие давние, как видно. Неужели и здесь, в городе, держали скотину когда-то?

– Во всех маленьких городах, да и по окраинам больших, я думаю, это было обычным делом до шестидесятых годов. Были свои выпасы и стада с пастухами. До того времени, пока Хрущёв не положил этому конец.

– Почему же Никита всё порушил?

– Сдуру. Очевидно, была надежда, что колхозы и совхозы обеспечат всех молоком и мясом.

– Что? Не обеспечили?

– Как сказать… С молоком в то время не было проблем. А вот мясо… Думается, много его уходило на экспорт, – отвечал Александр Иванович. – Так, ты помылся? Давайте, чистите и жарьте картошку, я помоюсь – пожарю котлеты.

– Вот видишь, теперь мяса – завались.

– Мяса много, зато скота скоро не останется. Мясо-то, больше, заграничное.

Он помылся, занялся котлетами. Свою столовую они устроили на широком дворе у дома, сделав навес над большим крепким столом и стульями перед ним. Под тем же навесом, чуть в стороне, разместились газовая плита и холодильник; даже телевизор был вынесен из дома и закреплен там же, повыше, за краем стола. Впрочем, за всё время их командировки погода стояла изумительная, можно было обойтись и без навеса.

К тому времени, как ужин был готов, вернулся из поездки Бондарь, отвозивший крановщика к поезду. Уставший, он только сполоснул руки и сел к столу. Налил в стакан водку, выпил.

– Как доехал? – спросил Александр Иванович.

– Устал, как собака. Целый день за рулём.

– Да, дорога не ближняя.

– Отвёз соперника? – ухмылялся бригадир.

– Отвёз, – беззлобно отвечал Бондарь.

– Что-то я не пойму вашего разговора? – насторожился Александр Иванович.

– А что тут непонятного? Спит он с Татьяной, женой Васиной, втихаря от него. Вот тут недавно Бондарь взял его ноутбук без спросу, Вася и говорит: «А, ты моим компьютером пользуешься?!» – так я не знаю, как удержался, чуть не ляпнул, что тот не только его компьютером пользуется.

– Ты, сам-то, что об этом думаешь? – спросил Бондаря один из рабочих.

– А что тут думать? Загнул её «раком», и всё.

– Ну, ты и «козёл»!

– Кто «козёл»? Ты думаешь, он не знает, с кем живёт? Всё знает.

– Мне тоже кажется, что знает, – поддержал Бондаря бригадир. – Вот по весне позвонил он мне, позвал на рыбалку. Заехал я к нему сети, лодку забрать, а Татьяны дома нет. Спрашиваю – где? Говорит, ушла к Москалю, – друг у нас общий, земляк, приехал с трассы, с газопровода – он болеет с похмелья. И поехали мы рыбачить.

– Что, этот Москаль – женатый?

– Холостой.

– Что ж Вася с ней живёт тогда?!

– А вот пойми его! Детей нет, и вряд ли они будут, она давно, наверное, избавилась от этой перспективы. Я ему уже столько раз говорил, чтоб бросил её, – бесполезно.

– Татьяна хорошо понимает, что не найдёт никого лучше Васи, – говорил Бондарь. – Я говорил ей об этом, так она засмеялась: «Ты думаешь, я не знаю?»

– Вот он машину ей купил хорошую, теперь доездилась. Моя подруга часто видела её машину около соседнего дома, говорила, приезжает туда к молодому парню. Ходят слухи, что она ездила к нему на родину этой весной. Вася сказал мне однажды, что жалеет её. Он с ней в Ухте познакомился, когда мы там работали, а как переехали, так она следом за ним прилетела.

– Вот пиявка! – возмутился кто-то.

– Да, уж… Деньги, что он зарабатывает, тратит на себя да на свою родню.

У Александра Ивановича испортилось настроение; он встал из-за стола, сказал на всякий случай:

– Чтоб завтра все трезвые были, – хотя знал, что с утра даже похмельем никто не будет мучиться.

За внушительными деревянными воротами, почерневшими от времени, стояла длинная скамья, на которой он любил сидеть вечерами, после заката, или рано утром, по восходу солнца. Дневная жара спала, «мошка» и комары не беспокоили, а на улице было тихо и уютно; но и это обстоятельство никак не избавило его от неприятного осадка на душе, возникшего после разговора за столом. Нужно было переключить сознание на что-то другое, а этим «другим», согревающим душу, были мысли о семье, о внуках. Он закурил, и в это время из дома напротив вышел Петрович, пожилой мужчина, с кем они были немного знакомы, здоровались при встрече, перебрасываясь иногда парой фраз.

– Здорово, сосед! – сказал тот, усаживаясь рядом. – Дай, пожалуйста, закурить, – продолжал он. – Я не собирался задерживаться на улице, но увидел – ты сидишь. Как дела на строительстве?

– Сносно. Если ничего не произойдёт неожиданного, через неделю закончим.

– И часто случается вот так – без семьи?

– Изредка, – неохотно отвечал Александр Иванович.

– Да! Жизнь – не простая штука, – задумчиво рассуждал Петрович. – Вот у нас с конца мая два человека умерли. И не ожидал никто, вот ведь как бывает.

– Что случилось-то?

– У нас хоть и не районный город, но тоже отделение милиции есть, а начальником там капитан, Владимир Николаевич. Его два года назад к нам перевели.

Петрович глубоко затянулся, помолчал.

– Сорок лет ему, молодой ещё, – продолжал он потом. – Жена у него молодая, красивая была, а детей, вот, не было. И почему-то начала она пить, да и не так давно. Раньше за ней не замечали. А тут – запоями. Май уже кончался, как прошёл слух, что она повесилась. И повесилась как-то странно: одела верёвку на шею и прыгнула с сеновала на даче в деревне. Дом они там купили.

Сделав несколько затяжек, Петрович надолго зашёлся кашлем.

– Бросать курить тебе надо, – говорил ему, отдышавшемуся, Александр Иванович.

– Надо бы, да едва ли стоит. Уже недолго осталось. Вот и тебе – надо, я вижу.

– Да, уж, – покорно согласился собеседник.

– Ну, вот… Похоронили её, и вскоре всё забылось, а почти через месяц ещё один случай, похожий, произошёл. Жила у нас семейная пара одна, тоже молодые. Ему – за тридцать, она, Ольга, ещё моложе была. Муж работал шофёром на местном автопредприятии, Ольга – учительницей в школе. Оба видные, красивые, и детей у них тоже не было. Кто его знает, может, не спешили обзавестись. Однажды утром – Ольга рассказывала – он возвращался с ночной смены, а она шла в школу по делам, занятия-то уже кончились. Ну и встретились. Ничего особенного, странного муж не сказал. Сказал только, что устал немного, выпьет грамм сто да спать ляжет. На том и расстались. А как вернулась Ольга из школы, видит – мужа нет дома. Так домой и не вернулся, и на работе его не было. Только через сутки после этого его нашли километров за десять от города в избушке, где охотники иногда обитали, повешенным. Главное, в избушке всё в порядке. С ним – тоже. Правда, висел без обуви, ботинки аккуратно стояли у порога; да ленту плоскую, плетёную, верёвку, на которой он висел, жена никогда не видела в доме. Похоронили и его. Ольга уж больно горевала, извелась вся, а недавно вышла замуж за Владимира Николаевича, того милиционера. Говорят, он предложил: ты – одна, я – один, давай сойдёмся, будем жить вместе. Она и согласилась. Вот такие дела! – вздохнул Петрович и засобирался домой.

«Да чтоб вас!..» – раздражённо подумал Александр Иванович, понимая, что настроение окончательно испорчено. «Зачем, – думал он, лёжа в постели, – зачем Петрович рассказал мне эту историю? Что его мучает? Небось, теперь рад, что облегчил душу. Ну, а мне-то какое дело до всего до этого?» – спрашивал он себя, но понимал, что его не зря беспокоит этот рассказ.

Прошло десять дней, бригада закончила строительство, а Александр Иванович смог выехать и к семье, и на прежнее место работы, но через два месяца вынужден был вернуться назад, чтоб уладить разногласия с заказчиком, возникшие при сдаче объекта.

Поселился он в том же доме, вместе с бригадой наладчиков, там разместившихся после отъезда его бригады. Стоял конец октября, и несколько дней шли нудные, моросящие дожди, но затем наступила ясная, солнечная погода; и хотя температура не поднималась выше десяти градусов, за два дня подсохли и дороги, и лужайка перед домом, что его очень радовало. Он снова выходил посидеть на той скамье перед воротами и утром, и вечером, наслаждаясь чудными днями осенней погоды. И уже перед отъездом домой к нему опять подсел Петрович, рассказ которого не забывался.

– Здравствуй, Иванович! – сказал он, устроившись рядом. – Я ещё несколько дней назад заметил, что ты приехал. Что? Опять надолго?

– Нет, на днях уезжаю. Почти освободился, – он помолчал, собираясь с мыслями. – Ты вот что мне скажи, Петрович: зачем ты рассказал мне о той истории с повешенными? Чтоб облегчить душу? Ведь нет же оснований кого-то подозревать.

– Тебя-то почему это беспокоит, если нет оснований?

– Ты кому-нибудь рассказывал об этом, так как мне?

– Никому.

– Ну, ты хитрец! Мне, постороннему человеку, значит, можно, своим, местным, – нельзя?

– Ты думаешь, я один сомневался всё ли там чисто, в этой истории?

Он раскурил сигарету и зашёлся кашлем, долгим, натужным, переходящим иногда в приступы, выворачивавшие его наизнанку. Отдышавшись кое-как, он говорил:

– Вот ведь зараза какая, никак не проходит.

– У тебя уже аллергия на табак.

– Ну, так вот, – продолжил собеседник, не обращая внимания на реплику, – через полмесяца, как вы уехали, нашли этого начальника милицейского у себя в квартире голого, привязанного наручниками за руки, за ноги к кровати и задушенного той самой плетёной лентой, похожей – помнишь? – на фитиль от керосиновой лампы, на которой тогда висел муж Ольги. Ольга же с тех пор как в воду канула.

– Вот ведь как! – удивился Александр Иванович. – Выходит, она его подозревала?

– Кто его знает, может, подозревала, может, сам сознался, – сказал Петрович и раздавил ногой окурок. – Пойду я, поздно уже.

Тяжело поднявшись, пожал собеседнику руку и, устало ступая, направился к дому, не сказав тому, что Ольга – его дочь. А Александр Иванович подумал: «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» – и ещё долго размышлял о том, как связаны между собой невидимыми нитями даже чужие друг другу люди.

На разъезде

Пассажир, сидя с закрытыми глазами и ни о чём не думая, почти дремал в полном равнодушии, прислушиваясь лишь к этому равнодушию внутри себя, когда машину качнуло от резкого торможения, и сработал его ремень безопасности.

– В чём дело, Коля? – спросил он спокойно.

Раздражённый шофёр нехорошо выругался и ответил:

– Вон тот придурок подрезал, совсем обнаглел!

Он прибавил скорость и, маневрируя между машинами, обогнал обидчика, затем притормаживая, высунул руку в окно двери, давая знак остановиться.

«Зачем?» – подумал пассажир и, когда шофёр вышел с решительным видом, сказал ему вслед:

– Оставь! Не надо…

Тот взглянул ещё раз на стоящий сзади автомобиль и сел за руль.

– Там – баба. Испуганная…

– Вот и ладно, вот и хорошо, – неизвестно для кого и по какому поводу произнёс спутник.

Вскоре машина остановилась у подъезда. Пассажир с неохотой открыл дверь и вышел из салона.

– Егор Иванович, я свободен? – спросил шофёр.

– Да, Коля, да, дорогой! Завтра – как обычно.

Машина отъехала, а Егор Иванович неторопливо поднялся к себе на этаж, позвонил в квартиру.

– Привет! – войдя, сказал он открывшей дверь жене.

– Привет! – отвечала она, и Егор Иванович понял, что та чем-то встревожена.

– Что с тобой? – спросил он, раздеваясь.

– Владимир едет. Сегодня будет, позвонил с дороги.

– Ну и что? Это ж хорошо.

– Как – что?! Разве я тебе не рассказывала, что за сон видела сегодня ночью?

Скажи такое кто-нибудь другой, Егор Иванович даже не рассмеялся, а просто пропустил бы всё мимо ушей, но сны жены игнорировать было нельзя – это проверено; видела же она какую-то грязь, что обещало скорые неприятности.

– Небось, обойдётся? – неуверенно проговорил он.

– Дай-то бог! – вздохнула она. – Переодевайся, перекуси что-нибудь, ещё есть время.

Они были женаты двадцать пять лет, хорошее настоящее чувство постепенно превратилось в привязанность, такую, которую уже нельзя было ничем заменить, а больше, по-жизни, его лично уже почти ничего не грело. Сын выучился, жил и работал далеко от дома, а поскольку не был женат, то и внуков у них не предвиделось. Пока. Жена говорила, что тот с кем-то встречается, что у них всё серьёзно, а Егор Иванович даже не знал, будет рад внукам, когда они появятся, нет ли. Дело, которым занимался, уже могло продолжаться вне зависимости от его участия и совсем не давало повода для угрызений совести в его бесполезности для общества; вместе с тем, не было желания добиваться ещё чего-то большего в жизни. Всё чаще он ловил себя на мысли, что с удовольствием ждёт возможности выпить несколько рюмок водки вечером, вспоминая слова какой-то героини Шекспира о том, что пусть даже и весь мир рушится, но есть ещё столько хороших вещей, как, например, «рюмка хорошего вина перед сном».

Жена хлопотала на кухне, готовя ужин, Егор Иванович предложил ей помощь, но она отослала его назад, и он, кое-как скоротав время, вызвал такси, не беспокоя личного шофёра, чтоб отправиться на вокзал встречать сына; а когда тот появился перед ними с дорожными сумками в руках, весёлый и счастливый, рядом с незнакомой девушкой, лицо которой показалось отцу знакомым, представив её как невесту, родители совершенно растерялись, не зная, как себя вести.

– Ты, хотя бы, предупредил, что едешь не один, – нашёлся наконец-то Егор Иванович.

Катя, невеста сына, очевидно, тоже чувствовала себя неловко и стояла, прижавшись к Владимиру. Пришла в себя Ирина Анатольевна; мать сделала шаг навстречу, обняла невестку и заплакала. Владимир обнял отца, затем вытирающую слёзы мать, говоря:

– Ну, что ты, ма, что ты?!

Мать успокоилась и взяла под руку невестку:

– Всё, всё!.. Пойдём!

Мужчины забрали поклажу, и все направились к машине. Женщины, шедшие впереди, о чём-то говорили, и Егору Ивановичу было видно, что смущение Кати прошло, да и Владимир был доволен тем, что они нашли общий язык.

– Почему не позвонил раньше, что приезжаешь? – допытывался отец.

– А что это изменило бы? Разве нужны какие-то приготовления к встрече?

– А просто поговорить?

– Пап, я недавно, буквально на днях, говорил с мамой!

Егор Иванович подумал, что зря придирается к сыну, и промолчал.

– И потом… Всё получилось неожиданно. У Кати брат окончил этим летом институт и устроился на работу, а ей дали отпуск.

– Мне кажется, я её где-то видел.

– Что ты!.. Она последние шесть лет никуда не выезжала из своего города.

– Что так?

– Ухаживала за больной матерью, помогала брату.

– А что с матерью?

– Болела очень, померла два года назад.

– Н – да!.. – только и смог сказать Егор Иванович.

По приезду домой сидели за столом, ужиная и делясь новостями. Егор Иванович угощал всех коньяком, пил сам охотно. Катя от выпивки отказалась, не объясняя причины, Владимир лишь несколько раз пригубил рюмку. Разговор был непринуждённый, родители интересовались жизнью детей, планами на отпуск, на будущее.

– Катя, расскажи о своей матери: кто она, об отце? – поинтересовалась Ирина Анатольевна. – Прости, Катя! – поторопился Егор Иванович. – Владимир сказал мне, что твоя мать умерла. Прими наши соболезнования!

Ирина охнула и, чуть не плача, обняла девушку.

– Прости меня, милая!

– Что Вы, что Вы! Это давно было. Я уже смирилась, – спокойно говорила невестка.

– А отец? – не давая прерваться разговору, спрашивал Егор Иванович.

– Меня до десяти лет воспитывал отчим. Мне было четыре года, когда мать вышла замуж, потом родился брат; а через несколько лет отчим, украинец из Молдавии, уехал на родину, и больше от него не было вестей. Про родного отца я узнала лишь перед смертью матери. Встреча с ним для неё оказалась драмой.

– Катя, может, не надо?.. – сказал Владимир и положил свою ладонь на её руку, лежащую на столе.

– Почему? – удивилась девушка. – Простая житейская история. Ты тоже, наверное, ещё не всё знаешь.

– Мать окончила техникум, – продолжала она, – и, по распределению, работала на железной дороге вблизи Заозёрска. Она дежурила на разъезде около моста через реку. Там была железнодорожная «стрелка», срабатывавшая после прохода поезда. Автоматическая… Но почему-то за ней надо было следить. Жила она в домике, принадлежащем железной дороге, в маленьком посёлке, на берегу той реки.

Егор Иванович почувствовал, как становится неуютно за столом своего дома, и почти осознанное беспокойство поселилось в его душе, что заставляло всё внимательнее вглядываться в лицо девушки; она же, между тем, продолжала:

– Там мама и познакомилась с моим отцом, работавшим на какой-то стройке. Они стали встречаться. Однажды он пришёл к ней на разъезд, а когда после прохода поезда, вдруг, «не разделалась» стрелка, она очень испугалась. Стрелку пришлось разводить вручную. Тогда она сказала моему отцу: «Если б ты не вышел из будки вместе со мной, когда проходил поезд, я бы подумала, что это ты что-то сделал. Такого у меня ещё не было». После этого случая она решила – это судьба. Позднее между ними случилась какая-то размолвка, а тут отца срочно вызвали в его главную контору, как сказали ей знакомые, и больше они не виделись. Мама ещё три года работала на этом разъезде; она брала меня с собой на дежурство, когда я родилась, а потом её перевели на узловую станцию, и мы переехали в Заозёрск.

Егор Иванович отрезвел. Он, как сейчас, ощутил себя тем морозным январским днём почти тридцатилетней давности на небольшой станции Северной железной дороги, и его никто не встречал. До деревни, где располагался рабочий участок его конторы, по словам железнодорожников, было километра три; большой охоты преодолеть пешком это расстояние у него не было, однако ждать чего-то тоже не представлялось возможным, поэтому пришлось развернуть шапку-ушанку, поднять воротник полушубка и, закинув рюкзак за плечи, отправиться в путь. Впрочем, он не прошёл и половину дороги, когда ему встретился микроавтобус, направлявшийся за ним на станцию.

Начальник участка встретил его без большой радости, что Егора не особо расстроило, поскольку он понимал, что сугубо штатский специалист может сомневаться в способностях отслужившего, хотя и в строительных войсках, выпускника строительного техникума. Тот, посетовав на то, что объём работ и численность работников участка невелики, внимание к ним, как к субподрядчикам, тоже, сказал, что собственного жилья у них нет, все, от начальника до простого рабочего, живут на съёмных квартирах, и предложил ему поселиться в доме у одинокого девяностолетнего деда, поскольку более приемлемое жильё уже занято. Не избалованный жизнью Егор согласился, предполагая при том, что не задержится на участке более полугода, и отправился на эту квартиру.

Дом был просторный, пятистенный и, как показалось Егору вначале, двухэтажный. Позднее он узнал, что нижнюю часть дома занимали двор и скотный хлев, а верхняя жилая часть делилась на «летник» и «зимник», причём зимник был меньшего размера, очевидно, по причине экономии тепла. Хозяин дома был старый комяк, благосклонно встретивший постояльца, выделивший ему на ночлег единственную в избе старую железную кровать, сказав при этом, что сам спит на большой русской печи.

Так началась для Егора трудовая жизнь после армии. Он быстро вошёл в коллектив, а поскольку знал дело, которым занимался, то скоро обзавёлся и авторитетом среди рабочих и начальства. Возвращаясь домой после работы, много говорил о жизни со старым хозяином, у которого никого не было из родных: жена умерла десять лет назад, а сыновья, коим сейчас было бы уже под шестьдесят, погибли на войне, не оставив ему внуков. В молодости, во время гражданской войны, он воевал против Махно, а потом всю жизнь занимался охотой, не оставив это занятие и в свои ветхие годы, в чём убедился Егор, увидев белоснежные шкурки горностая, выделанные им недавно. Старик рассказывал, как в прежние годы селяне делали квас из берёзового сока, как собирали утиные яйца на лугах, словно картошку в поле, а утиные выводки бросались под ноги людям при виде ястреба в небе, как вместо семечек на вечеринки молодёжь брала с собой сушёное заячье мясо. В Отечественной войне он уже не участвовал, всё так же занимаясь охотой, что считалось важным государственным делом, поскольку, не смотря на тяжёлые годы, за шкурку куницы, к примеру, охотнику давали пуд муки. Позднее, после постройки железной дороги, про которую старики, увидевшие её впервые, снисходительно говорили: «Что это за железная дорога такая?! Положили две железные жерди, и всё!», – зверья и дичи в этих местах стало меньше. В одиночестве доживая свои годы, старик перечислял какие-то полагающиеся ему пособия в один из областных детских домов, а его самого изредка навещал друг погибшего сына.

Со временем беседы хозяина с постояльцем становились всё короче, потому что Егор начал усиленно заниматься изучением английского языка и готовиться к экзаменам в институт, собираясь поступать туда летом. Вечерами, после работы, и в выпадавшие изредка выходные, он почти не выходил из дома, занимаясь этими делами, и старый хозяин квартиры уже начал подтрунивать над ним, в шутку называя «баптистом». С наступлением весны, между тем, всё изменилось: оживилась и деревенская молодёжь, и молодёжь, прикомандированная на строительство, собираясь субботними и воскресными вечерами в деревянном сельском клубе, где устраивали танцы и игры, и куда, однажды, друзья уговорили прийти и Егора. Его внимание сразу же привлекла видная, симпатичная девушка, которая вела себя в клубе уверенно, по-хозяйски, чувствовалось, что она имела авторитет у местной молодёжи. Танцуя с ней, взбалмошно что-то говорил о весне, о весеннем настроении, о том, как весна влияет на поведение людей; Тоня же весело и задорно смеялась, всем видом показывая, что ей нравится игра, им затеянная. Он проводил её домой после вечеринки, и она рассказала, что работает на железной дороге, дежурит на разъезде, за рекой; у калитки хотел поцеловать её, она же решительно пресекла его попытки и, весело смеясь, скрылась в сенях. Они встретились на другой день у неё дома, точнее, в половинке дома, что занимали вместе с подругой, сменщицей по работе, тогда как вторая его часть была занята семьёй охранника моста. Во время этой встречи Тоня сказала, что на другой день выходит в ночную смену на переезд. Егор попросил разрешения прийти к ней, на это она заявила, что мост охраняется, и что его вряд ли пропустят по нему охранники. Его намерение было твёрдым, и вечером следующего дня, уже в глубоких сумерках, взяв в руки трехметровую палку, он направился по весеннему, размытому, рыхлому уже и, местами, в промоинах льду на другой берег реки. Переправа оказалась благополучной, их встреча состоялась в деревянном маленьком домике-будке, где дежурила Тоня, где находилось какое-то оборудование, назначение которого Егору было неизвестно, да и мало его интересовало, зато они вместе встречали и провожали проходившие мимо поезда; а, однажды, когда проводили очередной состав и вошли в будку, девушка обнаружила, что стрелка, переводящая встречные составы, не вернулась в исходное положение. Очень расстроившись, она позвонила дежурному по станции, и тот велел перевести стрелку вручную. Вернувшись на пост и успокоившись, сказала, что если б он не вышел с ней встречать проходящий поезд, она б подумала, что это он что-то сделал с оборудованием, поскольку ничего похожего с ней ещё не было. Поздно ночью Егор всё тем же путём, через речку, где почти повсеместно уже были забереги и множество промоин, вернулся к себе на квартиру.

Потом они встречались несколько раз у неё дома, когда подруга уходила на ночное дежурство и Тоня оставалась дома одна, не требуя друг от друга каких-либо обязательств и обещаний, находясь в состоянии юношеской беспечности и безрассудства. Был ли он влюблён, спрашивал себя Егор позднее и понимал, что любовь была очень вероятна, исходя из того, как сложились обстоятельства позднее, и как девушка повела себя в этих обстоятельствах; обстоятельства же сложились глупым образом, а последствия оказались фатальными.

В дом, соседний с тем домом, где жил Егор, поселилась молодая девушка, ветеринар, направленная в местный колхоз из района. Встречаясь мельком несколько раз, он успел познакомиться с ней и, не подозревая, что может произойти потом, пригласил её в клуб очередным субботним вечером. Та охотно согласилась, а когда они вместе вошли в помещение клуба, парня взяла оторопь при виде того, как изменилось лицо Тони: улыбка мгновенно сошла с него, и она побледнела. Отвернувшись от Егора, девушка взяла за руку местного паренька, сказав ему: «Проводи меня, Вася!», и они ушли, а юноша остался в растерянности и бездействии, понимая, что обидел девушку, и ревнуя за просьбу к другому проводить её. Пересилив ревность, он пришёл к её дому; в окнах горел свет, и парень подошёл к окну, не решившись постучать в дверь. Тоня сидела на кровати, держа на коленях аккордеон, и тихо играла, безучастный взгляд её был направлен в пол; на его стук в окно она отложила аккордеон, подошла к окну, взглянула на него и задернула плотные занавески; тому же ничего не оставалось делать, как постучать в дверь. На стук никто не откликнулся, последующие попытки тоже были безрезультатны, а вдобавок ко всему погас и свет в её окнах: было понятно, что девушка не хочет с ним общаться. На следующий день всё повторилось похожим образом, но парень не собирался отступать, и, если бы не последующие события на работе, он добился бы прощения девушки.

Ещё зимой из разговора с начальником участка, он узнал, что летом, возможно, трест будет набирать сотрудников для работы за границей, и, не придавая особого значения этой сомнительной, как ему казалось, новости, заявил, что был бы не прочь поработать там два года, именно на такой срок должен был заключаться контракт. И вот сейчас, когда этот случай уже забылся, из центральной конторы управления пришло распоряжение с тем, чтобы он выбыл в трест, оформлять документы на выезд за границу. Угнетённое состояние, в каком находился юноша последние три дня из-за ссоры с подругой, и неудача с попытками помириться с ней способствовали тому, что он, не задумываясь, согласился выехать в трест и выехал туда, едва успев собрать вещи и попрощаться со своим старым хозяином, у которого квартировал.

Он, и правда, поехал за границу, где два года изнывал от жары и докучливых мух, которые были просто злобными тварями по сравнению с родными, российскими. По возвращении на родину долгое время работал при центральном офисе, как сейчас говорят, здесь же познакомился с Ирой и женился на ней, а вскоре у них родился сын Владимир. Егор уже редко вспоминал Тоню, воспоминания вызывали у него досаду нелепостью происшедшего, хотя перед собой свою вину он не отрицал. Года через три после возвращения домой, один знакомый по работе в Заозёрске, бывший родом оттуда, сказал ему, что Тоня вышла замуж, что у неё двое детей, что она переехала с той станции в Заозёрск, после этого Тоня уже почти не вспоминалась ему; и вот сейчас он понял, почему лицо Кати показалось ему знакомым, – она была похоже на мать.

Сославшись на нездоровье, Егор Иванович ушёл в спальню, ошарашенный этим открытием, с одним желанием разобраться, что произошло, и какие это будет иметь последствия для семьи. Сомневаться, что Катя – его дочь, почти не приходилось, поскольку она достоверно описала события, связанные с ним, как со своим отцом. Предполагая, что девушка должна быть старше Владимира на три года, и это надо было выяснить в первую очередь, он понимал также, что молодым людям жениться будет нельзя; вместе с тем, тревожило, как эта новость на них скажется. Несмотря на выпитое за ужином, заснуть удалось лишь к утру, уставшему от тревожных мыслей, а проснуться, разбуженному женой, совершенно разбитому с угнетающей головной болью.

– Николай звонил, – говорила Ирина, подразумевая шофёра. – Он ждёт у подъезда.

– Передай ему, пусть обойдутся сегодня без меня. И, пожалуйста, дай мне анаприлин и цитрамон.

– Да что с тобой?! Ты же не очень много выпил?

– Не знаю, – уклончиво отвечал Егор Иванович, – приболел, наверное.

Приняв лекарства, он полежал ещё немного потом встал, оделся по-домашнему и направился в душ, в надежде таким образом окончательно поправить своё самочувствие. После душа действительно стало легче, но и это не избавило его от тяжёлых мыслей о том, как рассказать детям правду. На кухне жена с Катей занимались своими делами, а Егор Иванович, поздоровавшись с невесткой, налил стакан молока, прошёл к себе в кабинет и открыл компьютер, пытаясь заняться делами, но сосредоточиться так и не получилось. Позднее в комнату вошёл Владимир, проснувшийся недавно, поздоровался, позвал к столу; отец, не вставая со стула, обнял, легонько прижался к нему и отпустил, сказав, что не будет завтракать, сославшись на здоровье. Ирина, очевидно, почувствовала что-то неладное, но не приставала к мужу с расспросами, зная, что тот сам скоро со всем определится. Она несколько раз заглядывала к нему в кабинет, ничего не говоря, но, очевидно, не выдержав, вошла днём и радостно прошептала ему на ухо:

– Знаешь, Владимир с Катей ночевали вместе.

К вечеру, решив, что пришло время объясниться, Егор Иванович вышел в большую комнату, где у телевизора собралась семья. Непринуждённый и доброжелательный разговор, им затеянный, вскоре дал ему возможность задать Кате вопрос, мучивший его всё это время:

– Катя, скажи, пожалуйста, как твоё отчество?

– Романовна, – отвечала девушка. – Но это по отчиму, он меня удочерил.

– А по родному отцу?

– Мать говорила, что отца звали Егором.

– Ты старше Владимира?

– Пап!.. – укоризненно воскликнул сын.

Катя засмеялась весело:

– Да, на три года.

– Ты родилась в январе?

– Откуда Вы знаете? – удивилась девушка.

– Я твой отец! – как голым в холодный омут ухнул Егор Иванович. – Это я был с твоей матерью на том разъезде, когда не сработала стрелка.

На входе в комнату зазвенела, разбившись, выпавшая из рук Ирины посуда, которую она несла к чаю. Катя побледнела и отстранилась от Владимира, тот же после некоторого молчания осевшим голосом спросил:

– Папа, это правда?

– Да, сын. Вам нельзя жениться.

В комнате не было слышно ничего, кроме голоса диктора в телевизоре, рассказывавшего вечерние новости, когда, вдруг, послышался плач Ирины, опустившейся в кресло у входа и закрывшей руками глаза. Катя встала, бледная, и нетвёрдой походкой вышла из комнаты, следом сорвался Владимир, замешкавшись было. До отца только сейчас дошёл весь драматизм происшедшего, он уже жалел, что поступил так опрометчиво, не подготовив родных к такой новости, впрочем, как к такому можно кого-нибудь подготовить.

– Как же так?! – сквозь слёзы проговорила жена.

– Прости, я не знал, ты же видишь!

– Господи, спаси и сохрани! – пробормотала она и вышла из комнаты.

Гнетущая тишина повисла в квартире. Эта тишина, наполненная отчуждённостью, неразрешимым бременем безысходности наполняла мысли её обитателей, вызывая щемящую тоску, какую Егор Иванович ощущал почти физически; очевидно, то же чувствовали и остальные, закрывшись по разным комнатам. Не решившись постучать в комнату молодых, он вошёл в свою спальню, Ирина лежала на кровати, глаза её были сухие, она не плакала и никак не прореагировала на его появление. Присев рядом на краешек кровати, Егор положил руку ей на голову и произнёс:

– Прости!

– Не надо!.. Поговорим завтра.

Он встал, вышел из спальни и прошёл в свой кабинет, где сидел за столом, бесцельно уставившись на бутылку коньяка, не замечая времени и лишь позднее слыша шаги Ирины по дому, её приглушённый разговор с детьми, боясь надеяться, что всё каким-то образом обойдётся, тревожимый лишь двумя вопросами, застрявшими в мыслях: «Обойдётся?» и «Каким образом?»

Утром его разбудила жена, позвала за собой в гостиную, дети были там же. Владимир почему-то виновато взглянул на него и опустил глаза, Катя глядела устало и так, словно только что его увидела.

– Садись, – сказала Ирина, и её решительный вид удивил Егора, она же продолжала. – Я должна сказать тебе правду, но никогда б не призналась, потому что не хотела тебя терять, но теперь не могу молчать. Я виновата… Виновата в том, что изменила тебе после свадьбы, когда ты был в командировке, помнишь, ты уезжал на две недели вскоре после свадьбы? Ты знаешь Игоря, с кем я встречалась до тебя. Когда ты уехал, мы виделись с ним несколько раз, и я пожалела его. Он очень любил меня, но я не хотела тебя терять, поэтому всё скрыла. Всю жизнь чувствовала себя виноватой, но сейчас не могу не сознаться, потому что Катя и Владимир любят друг друга, и им ничто не мешает пожениться, потому что у тебя, как и у меня, есть свой ребёнок.

Ошеломлённый Его Иванович молчал, униженный и растоптанный тем, что услышал по прошествии двадцати пяти лет после случившегося. Он знал про Игоря, но знал и то, что у Ирины ничего не было ни с кем до их свадьбы, ему в самом плохом сне не могло присниться такое, что сказала жена. Было бы смешно обвинять её сейчас в измене, в подлом обмане, когда у него самого объявилась дочь, о которой никому не было известно до сих пор, поэтому, пересилив себя, он подошёл к молодым, обнял поднявшегося Владимира:

– Я люблю тебя, сын!

Подойдя к Кате, опустившей глаза, сказал:

– Прости меня, дочь, хотя, кажется, не за что. Мы с твоей матерью виноваты оба, возможно, моей вины больше, но я пытался просить прощения. Будьте счастливы!

Он поцеловал Катерину в лоб и обернулся к жене:

– Я пока не могу ответить тебе, поговорим позднее. Надо побыть одному.

Мужчина сделал шаг, направляясь к выходу, как в тот же миг жена, упав на колени, обняла его за ноги, рыдая.

– Прости, прости меня! – повторяла она почти в истерике.

Вместе с Владимиром они подняли Ирину Анатольевну, усадили в кресло, Катя торопливо принесла воды, и мать наконец-то успокоилась. Тем временем появился Николай на машине, и Егор Иванович, не взяв с собой ничего из личных вещей, уехал в одну из квартир, снимаемых конторой для прикомандированных по работе к его организации. По его просьбе Николай привёз продукты и спиртное, а он, не в состоянии больше ни о чём думать, как о свалившихся на него неприятностях, в одиночестве заперся в той квартире и пил, пытаясь вогнать себя в алкогольную эйфорию, чтоб избавиться от тяжёлых мыслей, одолевавших его, но достичь желаемого результата так и не смог; больше того, пришли дикие мысли о бесполезности, бессмысленности своей жизни, о её ненужности, о безвозвратно потерянном времени. Вспомнил Бомарше, его трилогию о Фигаро, найдя полное совпадение между собой и графом Альмавивой в её третьей части, называвшейся, кажется, «Виновная жена».

На другой день позвонила жена, сказала, что они уезжают с детьми, просила, хотя б иногда, звонить ей и детям, просила простить её. На четвёртый день запоя навещавший его Николай, уже к вечеру, без его ведома, позвонил хирургу, хорошему знакомому Егора Ивановича, и тот «неотложкой» выслал к нему на квартиру медсестру с капельницей, чему клиент был немало удивлён, но сразу от услуги не отказался, предложив прежде моложавой, фигуристой операционной, как она представилась, медсестре скоротать с ним вечер. И вечер удался, и капельница не понадобилась, а Анна, так звали медсестру, глубокой ночью, почти под утро, засобиралась домой, и, не смотря на все его уговоры остаться до утра, попросила вызвать такси и уехала, а Егор Иванович спокойно уснул и проснулся утром, с удивлением обнаружив, что состояние его гораздо лучше, чем можно было предполагать.

Дни пошли почти обычным чередом, если б не обращать внимания на то, что Ирины не было рядом, да почти физической болью мучивший застрявший в мозгу вопрос: «Как она могла?!»; но и он постепенно отходил на второй план, хотя поэтому и домой переезжать не тянуло из-за боязни, что домашняя обстановка будет напоминать о происшедшем. Жена, между тем, звонила дважды, интересовалась его делами, говорила, что они на Чёрном море, что дети довольны, что у них всё хорошо, что Катя успокоилась, уже хочет встретиться с ним и поговорить, что она беременна; волнует только, что Владимир стал беспокоен и задумчив. Муж в разговоре с ней ни разу не упрекнул её, старался быть доброжелательным.

Анна приходила вечерами, когда была свободна от ночной смены, но никогда не оставалась до утра и никогда не приглашала его к себе домой, что, впрочем, не вызывало у него любопытства, так как он знал, что за ней ухаживает некий мужчина, и на него она имеет виды к старости, хотя и считает его рохлей. Предполагалось, что женщина просто не хочет быть скомпрометированной перед ним и перед соседями. У неё был взрослый сын и трое внуков; невестка была намного старше сына, и Анна обвиняла её в том, что она совратила её сына-мальчишку, а потом привязала его к себе детьми.

– Если они живут спокойно, да и ради бога! – говорил ей Егор.

– Никогда её не прощу! – не смирялась женщина.

Однажды, лёжа в постели, она говорила:

– Ты знаешь, а я ведь так никого и не любила, то есть не любила вообще.

– Что так?

– Так, как-то не сложилось… Может, мужа только… Но страсти не было.

Егор Иванович вспомнил свою первую ночь с ней, её первобытный животный стон в экстазе; она говорила позднее, что не ожидала от себя такого, так как пьяной ей никогда не бывает хорошо.

– А ты не материшься после этого, – почему-то говорила она потом.

Он не понял, был ли это вопрос или раздумье, удивлённо посмотрел на неё и спросил:

– Почему мне надо было материться? Не понимаю… Нет, конечно, я ругаюсь матом, иногда очень сильно, но только по работе.

Недели через две пришлось переехать домой, нужно было освобождать съёмную квартиру. В тот же вечер позвонила Анна, сказала, что не сможет прийти сегодня, потому что приехал тот самый её ухажёр; мужчина отнёсся к этому спокойно, пообещав, что подождёт до следующего раза, но потом решительно набрал её номер, осенённый догадкой.

– Почему ты звонишь? – отвечала она. – Я просила не звонить мне домой!

– Так ты спишь с ним?!

– И что тут такого? – был её ответ.

– Ясно! Не звони мне больше, – прекратил он разговор.

Сказать, что он был сильно расстроен, – нельзя, было только немного досадно, что не выяснил это раньше.

На следующий день по приезду домой, решив побриться, он не нашёл своего бритвенного станка, но нашёл Володину записку, что сын сломал свой бритвенный прибор и вынужден был взять прибор отца, поскольку новый он сам уже не сможет купить. Сломанный был тут же, и, осмотрев его, отец не понял, каким образом можно было нечаянно его поломать. Он не придал этому особого значения, но заметил следы крови на станке, а в бельевой корзине полотенце, испачканное кровью, и понял, что Владимир порезался при бритье. Положив полотенце обратно в корзину, решил, что постирает скопившееся там бельё позднее, а побриться можно старой электрической бритвой. Днём пришла в голову мысль, что по пятнам крови на полотенце можно сделать анализ на отцовство, но ему тут же стало стыдно от такой мысли, гадко и нехорошо, словно нечаянно плеснул себе в лицо вонючей жижей из лужи. Как бы там не было на самом деле, но Владимир его сын, родной или не родной, но сын, отношение к которому у него никогда не изменится.

Дня через три, поздно вечером, в прихожей раздался звонок, за дверью стояла Анна. Было непонятно сначала, как она отыскала его, но, поразмыслив, нетрудно было догадаться, что адрес ей дали на той квартире, где они встречались. Она с порога повисла на нём, плача и прося простить её, что не сказала всё сразу, говорила, что любит его, что измучилась, страдая, что рассталась с тем мужчиной, но Егор Иванович отвечал, что всё кончено, что всё ещё любит жену и знает, что они снова будут вместе. После его слов она обмякла, отстранилась и достала платок из кармана пальто, кое-как вытерла глаза, размазав тушь, сказала потерянным голосом:

– Как я пойду? – затем повернулась к двери.

– Прости и ты меня! – сказал мужчина.

Она взялась за ручку двери:

– Помнишь, я говорила, что не любила никогда? Лучше б – не любила!

Прошло семь месяцев, Ирина позвонила мужу, радостным голосом сообщив, что Катя родила дочь, рослую, крупную, абсолютно здоровую, что с ними всё хорошо, и, возможно, скоро они приедут к нему; а ещё через два месяца, в июне, вернувшись домой с работы, Егор Иванович открыл дверь и остолбенел: в прихожей перед входом стояла Ирина и Владимир с Катей. Оправившись от шока, обнял жену, Владимира, подошёл к Кате, посмотрел на неё внимательно и сказал:

– Ну, здравствуй, дочь! – потом обнял её и прижал к груди.

– Господи! – воскликнула Катя, стоящая в обнимку с Владимиром. – Она улыбается!

Егор Иванович прижался щекой к пелёнке и передал младенца матери. Владимир обнял его за плечи, и они прошли в комнату.

После ужина, уже в постели, Ирина говорила ему:

– Знаешь, я ведь солгала, что изменила тебе.

– Вообще-то, мне почти наверняка было это известно.

– Мне пришлось так сделать, потому что дети очень любили друг друга, и Катя была на пятом месяце.

– Ты у меня самая лучшая!

– И ещё… – она помолчала. – Мне кажется, что они сами обо всём догадываются.

– Я тоже так думаю, потому что после вашего отъезда в ванной осталось полотенце со следами крови. Владимир порезался, когда брился. И мне кажется, что сделал это специально.

– Да что ты говоришь?! – изумилась жена.

– Да, вот так!

– Это – что?!. Он хотел, чтобы ты сделал тест?!

– Вот именно.

– И ты сделал?!

– Нет! Что ты?! Зачем мне это?

Ирина крепко обняла мужа.