Рассказы

I

— Я, братцы, там уже всё выходил, всё осмотрел, почитай, носом всю землю вынюхал! — с увлечением говорил Степан. — И есть, братцы мои, есть! Должно быть! И грива эта, где у них изба стояла, и речка, что из озера бежит, и болото тут же влево — всё, как на планте указано, так там и есть.

— Да ведь копали уже там не раз, — сказал высокий мужик с кудрявыми волосами и русой бородкой. Его звали Макар. — И ничего не нашли. Знаю я это место: всё оно ровно свиньями изрыто. Да только нет там ничего.

— Да не там, не там рыли-то! На Казанской гриве — вот где рыли. Там точно, что вся земля в яминах. Туда все мужики ходили. И старики ходили, все туда ходили. Про то я тебе ничего не говорю, — может, там есть, а может, и нет, не знаю я. А я тебе про Подборную гриву толкую.

— Это верно, — отозвался третий мужик, огромного роста, широкий, весь, как кустарником, заросший бородой. — Степан правду говорит. Про Казанскую гриву все толковали. Там и рыли. А Подборная грива совсем другое — вёрст оттудова 12 будет. Влево от мельницы взять нужно. Про ту я, почитай, ничего не слыхал.

— Ну-ка, где у тебя план-от? — сказал, подумав, Макар и наклонил лицо над разостланным на траве листом старой синей бумаги.

Разговор происходил в овраге, на маленькой лужайке, окружённой кустами можжевельника. Дальше, спускаясь по крутим бокам широкого оврага, густо росли ели и сосны. По самому дну, журча в зеленой осоке, бежал ручеёк, пробираясь к реке, на берег которой широким раструбом выходил овраг.

Разговаривали трое мужиков из соседней деревни Кузьмина. Двое из них, Макар и лесник Алексей, лежали на животах, головами вместе, а третий, Степан, по прозвищу Колоколец, сидел перед ними на пятках, от живости и волнения ежесекундно меняя положение.

Это он, пользуясь праздничным, днём, созвал своих приятелей в уединённый овраг, подальше от зорких глаз деревни, и убеждал их отправиться с ним добывать клад, зарытый за рекой в лесу.

— Да ты на планту-то ничего не увидишь! — говорил он Макару, вертясь, как юла. — И тебе говорю, всё как есть сходится. Только одному туда и подступиться нечего — хворосту да валежнику страшная сила. Надо там хорошо поработать! Потому-то я и говорю: айда, ребята! Что найдём — всё вместе. На всех хватит. Поработать стоит.

— Так! — сосредоточенно сказал Макар, поднимая бледное лицо. — А к тебе-то это как попало? Откуда ты-то бумагу достал?

— Ко мне-то? — ответил Колоколец. — И это тебе могу сказать. Она у меня, бумага-то эта, уже два с половиной года в голбце лежит. А попала она ко мне вот каким родом: как хотели мы у Голубева дачу отобрать, так я тогда, помнишь, по всем деревням сходки скликал. И тут, втепоры, в Бернихе после, схода мужичок один и говорит мне: «Есть у меня, говорит, бумага одна, давно она сохраняется, ещё отец мой, говорит, как амбар ломать стал, так в стене её нашёл, а что там написано — но знаю, потому я неграмотный. Так вот, мол, посмотрел бы ты. Степан, может, там, насчёт Голубовской дачи что есть». А мы тогда не хотели у Голубева дачу силом брать, а искали документ, потому что говорили старики, что должен такой документ быть. Ну, взял я эти бумаги, пришёл домой, посмотрел, вижу, что написано совсем про другое, я их в голбец на полку и засунул. А мужичок тот вскорости помер. А тут пошла эта разборка, прятался я целую зиму от урядника в подвале, да горевал, да унывал, да так про бумагу и позабыл. А на той неделе, братец ты мой, пошёл я в голбец сапоги новые взять, — в город хотел собраться, — вижу, лежит на полке связочка. Взял её, посмотрел, почитал да так и ахнул! Вот оно счастье-то наше где! Даже про город втепоры забыл — целый день как шальной ходил. Вот как.

— Так! — сказал Макар. — Так мужичок-то этот, говоришь, помер?

— Помер. Как стали мы Голубовскую дачу силом рубить, так тут его стражники в первую голову и пришибли. Дмитрии Сазонов, — слыхал, чать?

— Слыхал, слыхал, — повторил Макар. — Так в стене, говоришь, бумагу-то нашли?

— В стене. Как стали амбар разваливать, так она из тайника и выпала. А дед-то мужика не из Бернихи был, а из Дыхалихи. Теперь и деревни-то такой нет. А прежде, сказывают старики, была такая деревня в лесу, и знались там мужики шибко с разбойниками. А в Берниху он потом перешёл жить.

— Ну-ка! А прочитай-ко ещё разок, что там в бумаге-то?

Сдвинулись, приготовившись слушать, и Степан, сидя на корточках, торжественным голосом начал читать:

— Так вот! «Сказываю тебе, моему внучку: повыше Рассолихи, вверх по Крякше версты три, есть Подборная грива. А от Подборной гривы за Казанским болотом есть озеро Диково, не очень велико, продолистое, один конец в летний восход солнца, а другой на полдень. За озером лес, рамень. На озере грива высокая, а на гриве изба пятистенная, и вкопано три ряда в землю, а от избы шагов сорок погреб дубовый». Понял? Раз дубовый, так, стало быть, дуб в земле не гниёт. Найти его всегда можно.

— Ну, валяй, валяй!

— «В том погребу, — продолжал Степан, — два винные перереза серебра, ларь меди, котёл крестовых полтинников, два сундука золота, медная пудовина мерять деньги. Две доли тому, кто вынет, долю отмерить и половину раздать нищим, а на другую половину построить семипрестольную церковь!» — Махинищу такую поднять! Сколько же там должно быть денег? А?

— Ну, ну, читай! — говорил Макар. — Церкви всё одно ставить не будем. Ещё-то что-нибудь есть?

— Есть! Много ещё есть. Вот слушай! «А за избой в зимний закат солнца схоронен атаман Савелий, в головах у его могилы котёл серебра и сундук в панчах засмоленых, положен шагов двадцать от озера. А есть ещё в озере семь ступеней, под первой ступенью двести целковых. Кто найдёт озеро, бежит из него речка Медянка в летний закат солнца в Крякшу, верста или полторы. Под пятой ступенью трехведерный бочонок серебра и золота».

— Всё?

— Скоро всё. Вот про Дыхалиху-то я говорил: «Выходили мы на Дыхалиху, до неё будет вёрст восемнадцать или двадцать. Где мы ходили, там нет тропы. У нас стояла липа полтретья обхвата. В липе положена шкатулка десять тысяч золотом и ещё три турки заряженных». Всё.

— А про липу я тоже слышал, — снова отозвался Алексей-лесник. — Там в этой самой липе Григорий Артёмов, Ивана Григорьева отец, должно быть, свои деньги-то и нашёл.

— А и верно, братцы! — с увлечением воскликнул Степан. — Помню я теперь! Ещё когда я мальчишкой был, так рассказывали про это. Давно только это было. Лет семьдесят, а то и боле.

— Пожалуй, не мене, — подтвердил Алексей. — Григорий-то Артёмов тут по Крякше покос косил. Ну, и нашёл деньги-то. Так и говорили — в липовом дупле, мол, нашёл. Спрятал их, а лет через пять и стал богатеть. Теперь Ивану Григорьеву, поди-ка, что денег оставил.

— Так как же, братцы? — говорил, сверкая глазами Степан. — Айда, что ли? Попробуем нашего счастья? А?

— Да что же!.. — ответил Макар. — Попробовать надо. Отчего не попробовать. Может, и выйдет что. Только когда?

Июньское солнце лило горячие лучи на спины тесно сдвинувшихся мужиков. Тёмные ели задумались, побелев от жары, стволы сосен вверху пылали, как красные свечи, прозрачным золотом отливали листья нагнувшейся над ручейком молодой ольхи. В сонной тишине чуть слышно журчала вода, в глубине оврага уютно позванивали бубенцы пасущихся лошадей, и в рдеющей под солнцем траве деловито пилили кузнечики.

II

Через полчаса трое мужиков, покончив разговор, выбрались из оврага и разными дорогами направились по домам.

Степан поднялся из оврага в поле и быстро пошёл по тропинке через ржаное поле. Шёл он, размахивая руками, весь подавшись вперёд, и уже по походке можно было видеть, что это человек пылкий, увлекающийся и нервный. Колокольцем его прозвали во время революции, когда, выставив вперёд тощую бородёнку, бледный и со сверкающими глазами, он носился по всем окрестным деревням, без умолку сыпля словами. Его голос подходил к прозвищу — высокий и однотонный, так что от него звенело в ушах.

Алексей пошёл в другую сторону — в соседнюю деревню Косливое, проведать выданную туда замуж сестру, а Макар остался один. Прямо перед ним лежала на большой дороге деревня Кузьмино. Щетинясь соломенными крышами, скирдами и овинами, она улиткой ползла к реке и кончалась часовней, выстроенной на обрыве, на самом берегу.

Сами собой глаза Макара отыскивали то место, где стояла изба Лаптевых. Её можно было узнать по самой высокой в деревне берёзе. Мысли о кладе сразу точно ветром выдуло из головы, и медленными шагами, как человек, которому нечего ждать впереди, Макар побрёл по тропинке через паровое поле вдоль крутого берега реки.

Неподалёку от деревни была усадьба — большой двор с крепкими службами по бокам, и в глубине серый, с зеленой крышей дом. Посредине двора, на кресле с колёсиками, сидел как раз сам барин, помещик Голубев, о котором говорил Степан. Во время революции его разбил паралич, и с тех пор его возили в кресле, из которого важно торчала круглая, как тыква, голова. Рядом с креслом стояли старая барыня, дочка-барышня с двумя собачками, управляющий, кухарка Авдотья, горничная и кучер. Все с почтением смотрели, как барин чесал палкой за ушами двум толстым заграничным свиньям, которые похрюкивали над корытом. Когда проходил Макар, барин выжидательно и строго повернул к нему свои седые усы.

Но Макар не поклонился. Отвернув голову, он ускорил шаги и за садом, протянувшимся между усадьбой и часовней, спустился по крутой тропинке вниз, прямо к землянке перевозчика. Ещё сверху услышал он громкие голоса и узнал один из них: разговаривал Михайла Лаптев, отец Гришки, мужа Варвары. А голос у него был такой, что его можно было слышать с той стороны реки.

Макару не хотелось встречаться с Михайлой. Обогнув сзади избушку, прямо по косогору он вышел к берегу и взял вправо по большой дороге, спускавшейся оврагом из деревни. Голоса замолкли, и Макар оглянулся назад. На лавочке перед землянкой сидели Михайла Лаптев, его сын Гришка, известный в деревне под прозвищем «сопляк», работник Яков из усадьбы, сам перевозчик Матвей и ещё один мужичок, пьяница и милый человек, которого в деревне называли просто Вася. Все упорно глядели Макару вслед, — разговор шёл как раз о нём.

С неприятным чувством Макар поднялся по дороге вверх до своей кузницы, миновав её, взошёл совсем на гору и сел на бревне около часовни. Наискосок сзади него, направо самая крайняя по тому порядку, который раструбом побежал по высокому берегу реки, стояла его изба. Но Макар даже не оглянулся на неё, а понурившись, смотрел на реку.

Направо от перевоза купались ребятишки, быстро плавали блестящие головы, слышались визг и шлепки по воде. На том берегу, скучно жарясь на солнце, желтели пески; дальше за гривой прохладно сверкало осочистое озерко, по берегу которого бежала большая дорога, а направо и налево к самой воде подступал лес. Он начинался ольшаником и ивняком, переходил в осинник и березняк и, то расступаясь перед полянками и лугами, то надвигаясь на самые пески, зубцами поднимался к горизонту.

В этом лесу, влево, может быть, как раз там, где тёмная синева переходила в голубой туман, лежало озеро, около которого был закопан клад. Макар неожиданно вспомнил о нем. Золото, переливаясь, блеснуло перед его глазами, и ему стало сразу легче на душе.

— Макарушка! — окликнул его голос, и на бревно опустился Вася, которого он видел внизу. — Что, словно ворона на сухару расселся да смотришь? Аль тоска заела?

— Так, — уклончиво ответил Макар. — Дело праздничное. Сижу да на реку гляжу.

— Верно, друг, праздничное! — весело говорил Вася. — Только плохие нам с тобой праздники. Одно, видно, у нас горе, хоть и наоборот выходит. Ты бабу бьёшь, а меня баба бьёт… Слушай, друг, одолжи гривенник. Смерть выпить хочется. Завтра, ей-ей, отдам.

Макар молча вытащил из кармана кисет, отгрёб табак и вынул из завязанного узла гривенник.

— Вот спасибо, милая душа! — обрадовался Вася. — Уж такое ли-то спасибо, что и сказать нельзя. Сейчас, значит, прямым манером к Фёкле и — шкалик. А то думал-думал, что бы у Хамы скрасть, ничего не вышло. Хотел было платок у стервы стянуть, да увидала, чуть кочергой не убила.

— О чем внизу говорили? — небрежно спросил Макар, свёртывая себе крючок.

— Внизу? — остановился Вася. — Вот, брат, чуть-чуть не забыл. Нарочно и пошёл-то к тебе, чтобы сказать, а вдруг из башки выскочило. О тебе, Макар, говорили. Так-то на тебя Михайла Лаптев зол, что и сказать нельзя. С Яковом говорили, с работником. Ребра, говорят, ему переломать надо. Из-за Варвары там, не разобрал только я. Шёл берегом, вижу — сидят, подсел, а всего не понял. Шибко, брат, серчают. Видели тебя будто с Варварой где-то. Погоди, друг, после скажу. Вон Хамка-стерва сюда валит. Не иначе, как меня ищет.

Вася быстро отпрыгнул от бревна и, согнувшись, побежал к часовне, чтобы оттуда сквозь крапиву, лебеду и мусор спуститься прямиком снова к реке, а Макар поднялся и повернул к деревне.

— Видели, стало быть, с Варварой!..

По улице навстречу ему шла огромная, грязная баба с рябым лицом и с оскаленным, как у злой собаки, ртом. Это была Марья, жена Васи, которую за сварливость и необыкновенную способность ругаться вся деревня прозывала странным именем Хамы. Поравнявшись с Макаром, она сиплым басом крикнула ему:

— Где пьяница-то мой? Ушёл, что ли?

— Не знаю, — коротко ответил Макар и направился к избе Степана, стоявшей на другом конце деревни.

— Знаю я вас, сволочей, потатчиков, пьяниц! Погибели на вас, анафем, нету! — гремел сзади него сердитый голос, но Макар даже не слышал этого. Так захватили его снова мысли о кладе.

III

С самого утра Елена, жена Макара, была в сильном гневе. Она так отшлёпала своего любимца, трехлетнего Васютку, что тот зашёлся от рёва, и когда варила обед, то сковородки и ухваты так и сыпались кругом.

Вчера вечером кума её Авдотья, кухарка из усадьбы, забежала к ней на минутку сообщить весточку: девчонка Настюшка пасла в обед индюшек и видела около барской риги Макара вместе с Варварой. Опять, стало быть, начал, пёс!

Всего больше гневило Елену, что Макар не обращал на её сердце никакого внимания. С утра — и горюшка мало — возился себе на дворе, облаживая телегу, молчком пообедал и потом, когда зашёл к нему Алексей-лесник, ушёл с ним, не сказавшись, куда. Ещё утром Елена успела сбегать к Лаптевым и там изругала и осрамила свою дочку Варвару, выданную замуж за Гришку: но этого было ей мало: надо было коршуном налететь и на Макара и отчитать его, пса, чтоб помнил долго.

Согласия в доме не было уже давно. Мучиться Елене пришлось чуть ли не с самой свадьбы. Восемь лет тому назад живший у неё в работниках Макар, двадцатилетний парень, красавец и ухарь, женился на ней после смерти первого мужа, оставившего её вдовой с двенадцатилетней дочкой Варварой. Уже через месяц Макар пьянствовал и колотил жену, а через год его хорошо знали все солдатки в окрестных деревнях. Из любви к нему Елена терпела всё.

Но чтобы Макар начал таскаться за её же собственной дочкой, которую нарочно, чтоб не было соперницы в доме, она выдала замуж, этого Елена не могла перенести.

Когда, досыта наговорившись со Степаном, Макар подошёл наконец к своей избе, ему стало так противно, что он едва не повернул назад. Да некуда было больше идти. Разувшись в сенях, он сел в избе на лавку и, понурившись, искоса поглядывал, как Елена, простоволосая, тощая и злая, ставила у печки самовар. Чувствовал он, что надо бы ему сказать хоть одно слово, но не мог пересилить себя: до того ненавистна была ему Елена, что, кажется, так бы и зашиб её, как гада, ногой.

— Что смотришь-то, словно съесть хочешь? — первая обернулась она к нему.

Не отвечая, Макар взял с полки каравай хлеба, отрезал большой ломоть и, густо посолив, принялся его жевать.

— Что молчишь-то, ровно язык проглотил? — не выдержала наконец Елена. — Или милой своей всё рассказал, так больше и слов нету?

Макар с угрозой поглядел на неё. Но Елена уже сорвалась.

— Чего глаза-то свои бесстыжие пялишь? — захлебнулась она от ярости. — Боюсь, думаешь? Не испугаешь! Не на таковскую напал. Не знают, думаешь, где ты по вечерам ходишь, какими делами занимаешься? С маткой нажился, так тебе дочку ещё надо?

— Ну! — сказал Макар, положив ломоть на стол.

— Нечего нукать! На саврасого нукай! Я тебя не повезу. С кем ты вчера у господских риг видался? С кем в обнимку стоял? Да как глаза твои бесстыжие смотреть могут? Как Бог тебя, анафему, не покарает, гром не разразит, огонь не сожжёт, пёс, ненасытный бык!

— Ну! — крикнул Макар, стукнув кулаком по столу.

— Нечего ну! Чей ты муж? Кто тебя в люди вывел? Кто тебя, беспорточного, хозяином сделал? Чего тебе от Варвары нужно, чего ты у неё ищешь? Говори, чего?

Макар поднялся и с размаху ударил её по лицу.

— Убил!.. — крикнула Елена и опрокинулась навзничь на пол.

Макар пнул её ногой, поволок за жидкую косицу к порогу, поднял, как щенка, вверх и хотел ударить головой об стену. Но что-то удержало его, и, швырнув её на пол, он быстро пошёл.

В сенях, прижавшись рядышком, дрожали Анютка, Сенька и трехлетний Васютка, и на крыльце с неодобрительным видом сидел работник Никифор. Макар, отвернувшись, прошёл мимо, спустился вниз по дороге к перевозу, взял направо, дошёл берегом до оврага, впадавшего и с этой стороны в реку, и забрался в самую чащу.

Лёжа лицом вниз на маленькой лужайке, он долго думал несвязные мысли, смотрел на букашек, бегавших по траве, и не заметил, как заснул.

Когда он проснулся, уже спускался вечер. Пройдя краем оврага до тропинки, Макар поднялся по ней до жердяного забора, остановился в нерешительности и стал смотреть. Отделённое одним только овсяным полем, перед ним лежало Кузьмино, и прямо по тропинке виднелась самая высокая в деревне лаптевская берёза. Солнце красным шаром садилось позади. Небо сияло там, как раззолоченный иконостас, и алым багрянцем отливала притаившаяся за горбиной поля деревня Кулемиха. Впереди же, там, где лежало Кузьмино, было сумрачно-тихо, и из заречных лесов подходила мирная ночь. По избам уже вспыхивали кое-где огоньки.

— Эх! — подгнившая жердь, за которую держался Макар, с треском разлетелась пополам, и, перепрыгнув через изгородь, он решительно зашагал вперёд.

У лаптевских овинов Макар повернул направо и мимо гумна и прошлогодних скирд соломы прокрался к огороду. Около самой изгороди, разделяющей две дворины, стояла развесистая яблоня, густо обросшая крапивой и лебедой. Под нею Макар лёг. Бог даст, Варвара выйдет за чем-нибудь в огород, тогда можно её окликнуть.

Опускалась ночь, деревья чернели, на небе одна по одной зажигались звезды. По дворам скрипели ворота, слышались голоса, блеяли овцы и мычали коровы. Макар лежал и, не спуская глаз, смотрел на калитку, ведущую с лаптевского двора в огород…

IV

Через полчаса с лёгким стуком открылась калитка, и в ней показалась неясная фигура. Сердце Макара застучало так, что перед глазами завертелись огненные круги: Варвара. Она подошла к колодцу, поставила на землю ведро и взялась за бадью, привешенную к журавлю.

— Варя! — шёпотом крикнул Макар.

Она не слыхала.

— Варя! — крикнул он громче и кинул комок сухой земли.

Варвара вздрогнула, пугливо оглянулась и сделала несколько шагов. Макар поднялся из-за огорода и, махнув рукой, пошёл назад к потемневшим гумнам.

Около кучи жердей, наваленных близ изгороди рядом с овином, он остановился и слушал, как скрипел колодезный журавль. Минут через десять из слепой полутьмы вынырнуло тёмное пятно.

Макар прислонился грудью к забору, так что жерди треснули и подались. Неслышно ступая босыми ногами, Варвара подошла и остановилась в двух шагах. Она стояла, опустив руки и потупив голову, и оба они смотрели друг на друга и не знали, что сказать. Только что сейчас у Макара было на душе столько, что говорить хватило бы, кажется, на целую ночь, — теперь исчезло всё. Судорога перехватила горло, и на глазах закипали слёзы. Он сказал только:

— Варя! — и стиснул руками жердь.

Опускалась темнота, сливая в чёрное дворы, бани, деревья и кусты, вдалеке скрипели калитки, мычали коровы, переговаривались голоса, и около овина, где стоял мрак, два измученных голоса вели тихий разговор.

— Зачем пришли, Макар Васильич? Не надо!.. — говорил, прерываясь от волнения, женский голос.

— Не стерпел я, Варя… Надо было повидать.

— Не нужно этого, — шёпотом говорил женский голос. — Грех.

— В чем грех-то? Что люблю-то тебя? Нет тут никакого греха. Подойди, Варя, ближе!

Треснула и подалась изгородь. Из темноты смотрели два глаза, и точно сила какая-то шла от них и тянула Варвару, так что подкашивались колени, и вихрь гнал её вперёд. Она ступила шаг и перехватила руки.

— Елену избил. Совсем было зашибить хотел. Да остановился. Вспомнил, что мать она тебе. Видели нас с тобой. Знают, будто. А что знать-то? Что меж нас было?

— Матушка утресь приходила к нам. Шибко бранилась. Свекрови всё рассказала, срамила меня. Григорию бить меня велели, да не посмел. Из усадьбы девчонка видела нас с вами.

Треснула и рассыпалась в темноте гнилая жердь.

— Разлучены мы с тобою, Варя, как два цветочка с одного стебелька. Растоптаны оба. Не жить нам друга без друга… Подойди, люба, ближе. Дай на тебя взглянуть.

— Не надо этого, Макар Васильич! — весь пронизанный светом, отвечал женский голос. — Грех эти мысли.

— Что ты затвердила: грех да грех! Никакого греха нету. Старые бабы брешут да дураков пугают. Подойди, Варя!..

Что-то стукнуло вдали у дворов. Варвара вздрогнула и оглянулась:

— Пойду я…

— Подойди ближе, Варя! Не бойся. Хочу сказать тебе что-то. Да подойди же!

Колеблясь, Варвара ступила шаг. Перегнувшись, Макар схватил её за руки, притянул и зашептал:

— Дело одно мы затеваем, Варя. Может, денег достану. Уедем тогда с тобой!

— Какое дело-то?

— Долго говорить. И верю я сам и не верю. Клад один. Записка есть у Стёпки-Колокольца. И место и всё. Всё как есть указано.

— Брехун ведь он, Колоколец-то!

— Нет, тут не брешет. Всё как есть правильно. Может, и выйдет. Накопаем золота, уедем мы с тобой, Варя! Подойди, люба, ближе.

Варвара высвободилась из его рук и шёпотом сказала:

— Невозможно это, Макар Васильич.

— Что ты мне всё одно твердишь! Что невозможно? Так и будешь с сопляком своим всю жизнь мучиться?

— В монастырь пойду…

— Да будет! — крикнул Макар и, неожиданно перескочив через изгородь, обеими руками схватил Варвару. Охнув, она вся прильнула к нему, но сейчас же, изогнувшись дугой, толкнула его в грудь и с криком забилась в судорогах на земле.

А у Макара снопом брызнули из глаз искры, и он едва не свалился с ног. От нового удара он встал на четвереньки, но повернулся, ударил кого-то ногой так, что тот крякнул, вскочил, вырвал из забора жердь и переломил её на чьём-то боку. А в следующий миг птицей перелетел через забор и пустился бежать. Он слышал за собой ругань и топот ног, и в темноте блеснуло, ударило и, раскатившись по полям, гулко отдалось за рекой.

У себя на дворе Макар отдышался, вытащил из колодца бадью с водой и намочил разбитый затылок. На него напали Гришка, Варварин муж, и Михайла. Третьего он не успел заметить. «Должно быть, Яшка из усадьбы. Елена подстроила! — мелькнуло у него в голове. — Не иначе, как она. Ну, погоди!.. — Но сейчас же все его мысли вернулись к Варваре. — Что с ней? Отчего её бросило на землю и стало ломать? Будут её бить или не будут?»

Макар уселся на бревне в углу двора, чтобы его не заметила Елена. Боль волнами ударяла в затылок, и вместе с нею вставало отчаяние:

«Срам-то какой! По всей деревне пойдёт… Эх, взял бы Варю на руки, как птичку, ушёл бы на край света и пестовал там!» — И сам собой из отчаяния поднимался косматый зверь и гнал прочь робость и страх.

Макар сидел на бревне, опустив голову, уронив руки с колен, глядел в темноту и делался страшен самому себе.

Через полчаса он встал, поднялся в сени, выдернул из стены топор, заткнул его за пояс и пошёл. Решительными шагами завернул на главный порядок, дошёл до избы Лаптевых и остановился под окном.

В оконцах горел свет, и изнутри слышался сильный шум: сразу кричало и ругалось несколько мужских и женских голосов. Макар прислушался напряжённо, раскрыл калитку, вошёл в сени и распахнул дверь. Косматый зверь поднялся в нём на дыбы.

На лавке прямо против двери сидела Варвара. Платок с головы у ней сбился, волосы были растрёпаны, и на белом лице её горели огромные глаза. На неё с визгом наскакивала рыхлая Арина и толкала за плечо растерянного Гришку. А рядом, внушительно говоря громовым голосом, стоял с вожжами в руках бородатый Михайла. У стола злобно голосила рябая Марья. На лавке невозмутимо сидел, набивая трубку, рабочий Яков.

Все оглянулись разом на открывшуюся дверь и застыли на своих местах. Варвара крикнула дико и забилась на лавке. А Макар дошёл до середины избы и, сам пугаясь себя, закричал:

— Эй, дядя Михайла, и ты, Гришка, слушайте! Если кто хоть пальцем тронет Варвару — убью! Я человек решёный! Так и знайте: убью!

Все молча смотрели. Макар посмотрел кругом и, вытащив из-за пояса топор, снова сказал:

— Так и знайте. Убью! Варвара ни в чем неповинна.

Повернулся и пошёл в сени, во двор и на улицу. Пройдя шагов тридцать, снова вернулся, стукнул в окно, крикнул: «Так и говорю: кто хоть пальцем тронет Варвару убью!» — и снова пошёл. В избе заревело, с треском распахнулась калитка, и трое мужиков выскочили на улицу, крича: «Сволочь! Варнак! Каторга тебя дожидается! Погоди!»

Макар дал им подбежать совсем близко, неожиданно повернулся, нагнул голову, сказал: «Ну!» — и вытащил из-за пояса топор. Мужики остановились, как вкопанные, постояли, ругаясь так, что отдавалось за рекой, повернули и медленно пошли назад.

Но обеим сторонам улицы хлопали окна, и в темноту высовывались любопытные головы. Макар подождал немного и тоже пошёл.

V

Дня через три, на рассвете, Макар, Степан и Алексей сошлись за рекой около землянки, стоявшей на гриве версты за полторы от берега. Летом там не было никого: перевозчики жили в ней только весной, когда пологий берег далеко затоплялся разлившейся рекой.

Понемногу, чтобы не обращать внимания деревни, товарищи перетащили туда лопаты, топоры, железный щуп, нарочно выкованный Макаром у себя в кузнице, и теперь, вынув инструменты из-под почерневшей соломы, сваленной в углу, спорой развалистой походкой дружно зашагали вперёд.

Надо было пройти восемь вёрст по большой дороге. Шли, держась около самого края, чтобы при первой же встрече свернуть в лес. На девятой версте взяли влево по лесной тропинке, дошли по ней до крутого берега лесной речки Крякши и по плотине около шумевшей мельницы перешли на ту сторону.

Больше молчали. Дома уже было переговорено обо всём. Впереди нетерпеливо бежал Степан. Макар, мрачно понурив голову, шагал позади. С той самой ночи он так и не видел Варвары и не знал, что сталось с нею. Вся деревня только и делала, что судачила о Лаптевых, о Варваре и о нем. Было противно и стыдно показаться на улицу.

Макару плохо верилось в клад. И в то же время верилось невольно: клад был последним выходом. Сорвётся это, что будет тогда? Но что-то должно быть — это он знал: чувствовал, что жизнь переламывается пополам.

И всё-таки, чем дальше шли в лес, тем легче делалось на душе. Точно лёгким ветерком выдувало из неё залежавшуюся печаль. Иногда Макар даже забывал, куда и зачем они идут, а просто шагал, всей грудью вдыхая лесной воздух и оглядываясь кругом.

Был всё лес. Сначала вдоль дороги росло мелкое чернолесье, дальше шла ель, изредка прерываемая березняком, уставленным поленницами серебряных дров, ещё дальше земля поднялась, стала рассыпчатой и жёлтой, покрылась серым мхом, и пошёл сосновый бор. Куда ни хватал глаз, везде, сплетаясь вершинами, поднимались тонкие красные стволы, и в чистой, опрятной глубине стояла церковная тишина. В одном месте бор отступил от дороги, отодвинулся будто нарочно, и, как малые дети, весело выбежала вперёд мелкая поросль ольшаника, осинника и березняка, густо заросшая у самой дороги чащей шиповника, сплошь засыпанного розовым цветом.

Солнце уже взошло, на тропе алмазами сверкала роса, и воздух был полон тонким запахом диких роз.

— Благодать! — воскликнул наконец, не удержавшись, Степан, натряс себе полный картуз нежных лепестков и уткнул в них лицо. — Нет, братцы! — заговорил он. — Лучше наших мест во всём свете нет! Никуда от наших мест не пойду. Хотел было плюнуть на всё сгоряча да с неудачи да податься в Сибирь, а нет, не пойду! Больно уж у нас хорошо!

Алексей сочувственно тряхнул волосатой головой. Он был вполне лесной человек, любил лес крепкой любовью, мало занимался землёй и целую зиму, весну и осень бродил по лесам.

— Река наша матушка! — восклицал болтливый Степан. — Выйдешь на угор, посмотришь — оторваться нельзя! А лес! А озёра! А речки лесные! Да я вам скажу, братцы, такого воздуху, как у нас, во всём мире нету. И всё ведь наше! Мужицкое! Нашими ноженьками исхожено, нашими глазами пересмотрено. Эх! Не вышло, не взяла наша, не удалось землю отбить, а совсем было бы тогда хорошо. Ну, да ничего! Погодим немного! По-го-дим!

— Годи, годи! — с насмешкой перебил его Макар. — Зазвонил колоколец: тень-тень-тень — благо язык болтается да рот медный. Слушать тебя надоело.

В другое время Макар, трезвый и едкий ум которого не терпел неосновательных надежд, не замедлил бы вступить со Степаном в спор, по теперь ему было не до того. И он прибавил только:

— Далеко ли до места-то? Вот что лучше скажи!

— Близко, — коротко ответил Степан. — Версты две, не боле.

Они шли теперь узкой, едва заметной, тропинкой по густой еловой рамени, то и дело перелезая через обомшелые, осклизлые колоды. Деревья сходились иногда так близко, что надо было жмурить глаза, чтобы их не ушибли жёсткие лапы. Через полчаса тропинка круто завернула вправо, и впереди сквозь деревья открылся просвет.

— Теперь совсем недалече, — понизив голос, сказал Степан. — Вот оно, Казанское болото. А тут сейчас и озеро будет.

Противоположный крутой берег Крякши отошёл далеко влево и образовал заросшую ивняком и низкорослыми соснами низину, шириной версты в две и длиной версты в четыре. Это и было Казанское болото, по которому, разбившись на заводи и бочаги, образовав непроходимые трясины, с трудом пробиралась речка Крякша.

— Вот тут ещё с полверсты — и будет озеро, — ещё тише сказал Степан.

Они снова взяли вправо и краем гривы по едва заметной грибной тропинке стали пробираться вперёд. Когда прошли так с четверть версты, впереди что-то блеснуло.

— Озеро, — совсем тихо прошептал Степан.

Через малое время очутились на берегу озера и потихоньку подвигались вперёд, внимательно разглядывая его.

Это было странное лесное озеро. Продолговатое, почти совсем прямое, закруглённое на концах, длиной с полверсты и шириной сажень пятьдесят, с высокими берегами, круто спускающимися в самую воду. Только с одной стороны, с той, которая смотрела к болоту, берега понижались и сходили понемногу на нет. В этом месте из озера вытекала маленькая речка, почти ручеёк, и, теряясь в ивняке, текла к болоту.

Густой лес стеной рос по берегам над неподвижной, чёрной водой, в которой даже около берега не видно было ни осоки, ни балаболок с широкими листьями. Там и сям тяжёлые, мшистые стволы, обрушившись с берега, упали вершинами в озеро, и вода в этих местах глядела ещё чернее, бездоннее и страшнее. Холодом и страхом веяло даже теперь, в ясное утро, от этой щели воды, выступившей точно из самой средины земли, и почудилось невольно всем трём мужикам, что вот-вот из бездонного омута медленно вынырнет и взглянет на них невидимое чудище.

— Вот, братцы, и озеро, — прошептал Колоколец. Лицо его было бледно, и глаза беспокойно блестели.

— Диково озеро оно прозывается, — тоже шёпотом проговорил, оглядываясь кругом, Алексей. — Вода в нем, как сажа. На нём весной и по осеням лебеди живут.

Подавшись ещё немного вперёд, передохнули. Солнце стояло ещё низко и не успело высушить росы, — было, вероятно, часов восемь. Отдыхали недолго: не сиделось от нетерпенья. Съели по большому ломтю хлеба с солью, выхлебали наскоро ложками котелок с чаем и поднялись.

— Айда, братцы! — сказал Степан. — Господи, благослови!

Первой задачей было найти место, где могла стоять изба атамана Савелия.

— Я, ребята, здесь уже раз с пять был, — взволнованно говорил Степан, ведя товарищей по берегу. — Всё исходил. Как на планте сказано, всё так и есть. Перво-наперво: была у них изба и, стало быть, немалая. Потом погреб. Потом, может, хлев. Потом ещё какая ни на есть постройка. Одним словом, усадьба. Скажем, было всё в лесу. Так ведь где изба-то и двор-то были, там лесу быть не должно. Стало быть, думаю, должна быть в лесу большая прогалина. Сколько этому лет было? Ну, 70, 80, ну, всё 100. Так ведь кругом там лес старый был, да земля убита была, да изба ещё после них, поди, сколько лет стояла. Не должно это место совсем зарасти. Должно оно ещё быть видно. Подумал так, обошёл озеро и гляди: есть такая полянка. Так, словно по писаному, всё и вышло.

Перелезая через огромные, седые от мха, колоды, дошли действительно до поляны. Лес редел, деревья становились тоньше и моложе, наконец шла мелкая поросль, а в середине было порожнее место, сплошь поросшее высоким, густым папоротником.

— Ну? — с торжеством спрашивал Колоколец. — Правду я говорил, или нет? Вот, робя, здесь у них и изба стояла. Обойдёте кругом всё озеро, другого такого места нигде нету. Везде рамень густейшая. А здесь жильё было.

— Правильно, — сказал Макар, осматриваясь кругом. — Здесь, надо быть, народ жил. А ну-ка, где же тут изба стояла?

Пригнувшись к земле, все трое начали кругами ходить по полянке, внимательно глядя себе под ноги. Может быть, с полчаса они кружили так, залезая в молодую поросль и раздвигая кусты папоротника, как вдруг Макар саженях в десяти от крутого ската в озеро, зайдя в густую чащу молодых ёлок, ткнулся лаптем обо что-то твёрдое. Нагнувшись, он вытащил из земли почерневший кусок старого кирпича. Ему сразу ударило в голову, и среди закружившихся мыслей огненным столбом вспыхнуло:

«Есть! Стало быть, не брехня!..»

— Братцы! — крикнул он сорвавшимся голосом. — Айда-те сюда! Что-то есть!..

Когда ёлки были срублены и место расчищено, на земле оказалось много обломков рассыпавшихся, проросших травой кирпичей, а дальше, кругом, немало древней трухи от бревенчатых стен.

— А что? — кричал Степан. — Не говорил я? Братцы! Погреб тут должен быть! Тут же поблизости где-нибудь! Ребятушки!..

Он кинулся к своей котомке, вынул из неё заветную бумагу, поцеловал её от восторга и, осторожно развернув, начал читать:

— «А от избы шагов сорок есть погреб дубовый. В том погребу два винных перереза серебра, ларь меди, котёл крестовых полтинников, два сундука золота». Два сундука, ребятушки!..

— От избы, говоришь, сорок шагов? — крикнул Макар. — Это мы сейчас разыщем. Валяй, братцы, — меряй каждый в свою сторону по сорок шагов!

Они отошли каждый на сорок шагов и начали обходить кругом того места, где стояла изба. Приходилось попадать то в густой папоротник, то в мелкий ельник, то в самую чащу леса. По нескольку раз обошли вокруг избы, то суживая, то расширяя круги, разглядывая каждый кустик, пробуя ногами землю, и на этот раз подал голос молчаливый лесник Алексей.

— Э-гой! — крикнул он. — Ну-ка-те сюда!

Он стоял в чаще молодняка, пышно разросшегося на опушке старых деревьев, и бил лопатой по куче хвороста, лежащей на земле.

— Тут, надо-быть, что-то есть. Нога проваливается, и лопата уходит, — говорил он спокойно. — Опять же и ящериц сила.

Не говоря ни слова, заработали топорами, расчистили место и увидели: под грудой хвороста и валежника, из-под которого то и дело шныряли зеленые ящерицы, было какое-то углубление вроде краёв большой ямы. Стали копать в нескольких местах землю, и железные лопаты зазвенели о твёрдое. Макар стал рубить топором и выворотил из земли чёрный кусок.

— Дуб! — тихо сказал он, показывая его товарищам, и все взглянули друг на друга сумасшедшими глазами.

— Дуб! — повторил громче Макар, и Степан, сдёрнув с головы картуз, с размаху ударил им о землю:

— Братцы! Милые вы мои!.. — и кинулся разбрасывать наваленный на яму хворост.

— Нет, стой, ребята, погоди! — решительно сказал Макар. — Сперва отдохнём. Теперь уже около полдень есть. Вот закусим, попьём чайку, и тогда уже сразу и за работу.

Разложили на берегу костёр, и быстрый Степан, схватив котелок, побежал к озеру, чтобы зачерпнуть воды. Но берег спускался так круто, что добраться до воды было невозможно. Выискивая более пологое место, он пробирался вдоль по озеру и, заметив обрушившееся дерево, направился было к нему, но едва не скатился вниз. Ругнув торопливо озеро, он начал внимательно оглядываться кругом и шагах в десяти дальше увидел овражек, полого спускавшийся к самой воде. И не успел сделать несколько шагов, как у него вырвался изумлённый крик:

— Макар! Алёха! Сюда! Скорее сюда!..

И прибежавшие товарищи нашли его в странном виде: лёжа на животе у самого края озера, Степан внимательно смотрел вниз, в чёрную воду.

— Ступеньки!.. — говорил он, не поднимаясь. — Всё, как по писаному. Вот они, ступеньки!

Посреди овражка, так на сажень или на полторы от озера, явственно выделялись углубления вроде ступенек. Их было четыре или пять на спуске, и ещё одну Степан видел под водой. На ней можно было различить пару широких досок.

— Всё как есть… — шептал Степан. — Тут разбойнички по воду ходили и тут же и золото своё схоронили.

С трудом оторвали Степана от ступенек и пошли пить чай. Говорить не могли. Казалось так, что всё, что было прежде — и Кузьмино и вся жизнь — провалилось, исчезло и потухло, впереди же вместо этого восходило громадное новое солнце. Молча ели хлеб, хлебали ложками чай и поглядывали на озеро.

А оно лежало мрачное и жуткое, точно узкая щель между высоких деревьев, и вода в нём, хотя и светило ярко солнце, была зловеще черна.

VI

Передохнув, набросились на работу. Крыша погреба, обрушившись вниз, завалила яму, и сверху разрослась по ней густейшая поросль. Пришлось сначала вырубить её, скопать лопатами землю и потом только через силу вытаскивать тяжёлые, окаменевшие брусья и бревна. Работали молча, обливаясь потом, и само собой вышло так, что распоряжался всем Макар. Он коротко, вполголоса говорил, что нужно делать, и его слушались. Когда, измучившись, передыхали немножко, тогда с удивлением, но тоже молча, смотрели друг на друга: каждому казалось, что рядом с ним не знакомые с детства мужики с одной деревни, а совсем чужие люди. Такие у всех были бледные лица и блестящие глаза. Это делало золото. Чувствовалось, как оно позванивает, переливаясь грудами, тут же, сейчас, всего на два — на три аршина под землёй.

Выволокли бревна, раскопали погреб, очистили с боков дубовые стены. Передохнув, снова принялись за работу. Яма погреба была сажени две в длину, сажени полторы в ширину и, должно быть, не меньше сажени в глубину. Большой был погреб. Все трое стояли на дне и расчищали лопатами боковой настил, отчасти выкидывая землю наверх, отчасти сгребая её в одну кучу.

Когда очистили стены с одного бока и принялись скапывать землю с другой стороны, лопата Макара звякнула обо что-то. Мигом, в три секунды, раскидали всё и увидели чёрную вещь. Что-то вроде котелка с дужкой, обросшего со всех сторон чёрной накипью.

— Здесь! здесь! Братцы!.. — захлебнулся Степан. — Медная пудовина мерять деньги!..

Кинулись рыть тут же, где лежал котелок, но не нашли ничего. Стали рыть рядом, потом немного дальше — тоже ничего не оказалось. Решили тогда вынуть из погреба всю землю. Лесник Алексей вылез и стал на краю, Макар и Степан сгребали землю в зипун и подавали её наверх. Работали часа полтора. Расчистили с одной стороны окончательно, откопали дубовые стены, нашли обломки лестницы, в одном углу наткнулись на две старых кадки, в которых что-то было, может быть, капуста, а может быть, огурцы. Больше не хватило сил. Да и внизу было уже совсем темно, ничего нельзя было рассмотреть.

— Шабаш, робя! — устало сказал Макар. — Ничего не поделаешь. Видно, уж до завтра.

Вылезли из ямы и, шатаясь, как пьяные, пошли на берег озера, на то место, где утром варили чай. Там легли.

Солнце садилось за деревьями, и небо горело закатом. С той стороны, куда смотрел лесистый конец озера, надвигалась угрюмая жуть. Вода была там ещё страшнее и чернее, чем всегда, и грозной стеной поднимался потемневший лес. С того места, где берега озера, понижаясь, сливались с болотом, дышало холодом, и полосой полз белый, как молоко, туман. Стояла тишина.

Молча полежали на берегу. Все были разбиты, каждая косточка болела и ныла. Не говорилось. Никто, даже Степан-Колоколец, не хотел выдавать своих тайных дум.

— Ну, ребята! — сказал потом Макар, — айда-те! Надо пожевать, да подкур, что ли, сделаем. А не то здесь, я чай, холодно будет. Кто за водой пойдёт?

Пошёл Степан. Макар с Алексеем развели костёр и принялись готовить подкур. Надо было обрубить у большой ели снизу на человеческий рост лапы, вбить в землю четыре кола, приладить к ним четыре перекладины, наложить на них тонких жердей и сверху наслать еловых лап. Внизу должен был гореть костёр, чтобы давать тепло и отгонять дымом комаров, которые под вечер начали тучами налетать с болота. Сверху на случай дождя, как шатёр, защищали ветки ели.

Алексей рубил и обчищал для жердей молодые ёлочки, Макар заострял и прилаживал колья. Оба работали молча. Солнце уже село за лес, вода на озере почернела, как сажа. Ещё глубже стала тишина, только позвякивали легонько топоры. Как вдруг от ужаса у обоих перехватило дыханье, и дыбом встали волосы: с той стороны, куда ушёл Степан, закричало и завыло так, как будто там драл человека медведь.

Кинувшись сквозь чащу, столкнулись со Степаном. Он, как слепой, бежал прямо на них. Только у костра он отдышался, пришёл в себя и смог говорить. Отправившись к тому месту, где были ступеньки, он опустился честь-честью к озеру, зачерпнул себе в котелок воды, и стало ему почему-то страшно. Пошёл поскорее назад, а наверху овражка — ему надо было повернуть направо — стоит вдруг слева человек с палкой в руке и говорит:

— Так-то я вам свои деньги и отдам!

Как густой дым отовсюду — из земли, из тёмного леса, с почерневшего озера — поднялся и пополз ужас. Все молчали. Никто не сказал, но каждый понял: «атаман Савелий». У всех зашевелились волосы, заныли ноги, и захотелось вскочить, пуститься без оглядки бежать.

За водой так и не пошли. Молча порешили остаться без чаю. Держась вместе и оглядываясь, нарубили дров, чтобы хватило на ночь, и молча стали жевать сухой хлеб.

Костёр горел, и, хотя вдали было ещё светло, но от огня кругом стояло темнота. Сквозь дым выступали на небе нежные звезды, придвигался и пугал страшный лес.

Потом стало легче. Первый ужас прошёл. Атаман Савелий не приходил. Но никто из мужиков и не думал теперь о том, чтобы спать. Сон бежал совсем. Сидели молча у костра, пекли в золе картошку, которую захватил с собой запасливый Алексей. Дули на неё, перекидывая на ладонях, снимали кожуру и понемногу ели, как лакомство.

Первый заговорил лесник Алексей.

— Потревожили… — задумчиво произнёс он.

— А? — пугливо откликнулся Степан.

— Потревожили, говорю… Вот он теперь ходит.

— Кто?

— Да атаман-от… Сколько годов лежал себе спокойно, а тут, на-кась, мы пришли. Он из-за денег-то из-за этих душу загубил, а мы их взять хотим. Он и тревожится.

— Да будет тебе! — с сердцем сказал Макар. — Кого там ещё потревожили! Померещилось Степану, — ну, человек и перепугался. А то потревожили!..

Ни Макар, ни Степан, как большинство молодых мужиков, не верили ни в Бога, ни в чёрта, не ходили в церковь и не любили попов. Алексей же был религиозен и верил во всё.

— Нет, брат Макарушка, этого ты не говори! — снова задумчиво продолжал он. — Так это и быть должно. Не померещилось это. Он теперь будет кругом ходить да нас пугать. Только сделать ничего не сможет. А пугать будет. Бояться только не надо. Супротив молитвы ему ничего не поделать.

Всегда словоохотливый Степан-Колоколец молчал. Он до сих пор ещё не мог прийти в себя. Подумав немного, Алексей сказал:

— Он, может, сейчас уже тут за кустом где-нибудь стоит. Только подпускать его близко не надо.

— Да будет тебе! — с сердцем крикнул Макар, но Алексей спокойно встал и пошёл вокруг костра, быстро окрещивая каждый вершок земли. Сделав полный круг, он снова сел.

— Теперь он к нам и близко не подойдёт. А издали пугать будет. Это, быть может.

Алексей говорил обо всём этом очень просто: в лесной жизни ему приходилось встречаться со всякими чудесами, но и Степану всё более становилось не по себе.

— Только бояться не надо, — продолжал он. — Твори себе молитву — и ничего он тебе не сделает. Я, ребята, один раз с лешим повстречался, и то ничего. Шёл из Карпихи в Графское, иду себе лесом, зимой дело было. Луна это светит, на небе облачки, а он через дорогу и переходит. Закрестился я, прочитал молитву — он и прошёл. Не тронул.

— Видел его, что ли, ты? — насмешливо спросил Макар.

— Как не видеть, видел. Человек, как человек, только ростом выше лесу. Только тогда, брат, я постоял-постоял, да всё-таки в Карпиху опять воротился. Дальше лес больно густой, так побоялся.

— Да ты, может, и самого чёрта видел? — снова насмешливо спросил Макар.

Алексей тихонько засмеялся:

— Чёрта, братец ты мой, я один раз поймал, не то что видел. Лесником я тогда был у Титова. А знаешь, там в даче-то у них озеро Издергино, огромаднейшее? Так поставил я там в исток морду — рыба там хорошо ловится; выезжаю это утром, по рассвету, на лодчонке, вынимаю, понимаешь, морду, а он там и сидит. Я его скорей крестить. Закрестил, закрестил, да в пестер. Визжал — страсть! Только маленький чертёнок-от, — неважный, должно быть, зелёный такой, да склизкий, в пол аршина, не боле. Принёс его потом домой, говорю жене: Настасья, мол, чёрта я сегодня поймал! Да в баню его с пестером-то и бросил. Так что же ты думаешь? В ту же ночь баня-то сгорела. И изба чуть-чуть не занялась…

Стало совсем темно. Озеро невидимо лежало сзади. Стояла полная тишина. Поднималась сырость, и если вглядеться хорошенько, то можно было видеть, как там, где было болото, колыхалось белое. Подбросили дров в костёр. Страх постепенно проходил. Атаман Савелий не являлся, мысли сами собой возвращались к кладу.

— А завтра, братцы, — сказал Макар, — надо правый угол в погребу-то очистить. Там, должно быть, у них схоронено всё и было. А то, может, они и поглубже зарыли. Ну, да завтра всё раскопаем. Коли есть, так найдём.

Потрескивал костёр. Алексей, опустив голову и покачиваясь, начал посвистывать носом.

— А что, ребята, спать-то будем, что ли? — спросил, позевывая, Макар. — Утром работу надо рано начинать.

— А? — переспросил проснувшийся Алексей. — Спать? Поспать надо бы. Вот навалим около костра лап, да и поспим. Теперь спокойно будет.

Он встал, подбросил в костёр дров, зевнул и пошёл к тому месту, где лежали срубленные лапы. В озере, в том конце, что-то сильно всплеснуло. Макар со Степаном вздрогнули и обернулись. Прошло несколько времени — может быть, много, может быть, мало — и снова плеснуло, сильнее и ближе, словно что-то большое выскочило из воды.

— Рыбина, — хрипло сказал Степан.

— Рыбы в этом озере быть не должно, — что-то соображая, ответил Алексей.

Плеснуло в третий раз, у самого берега, совсем близко, так что слышно было, как, закипев, побежала к земле волна. Алексей начал быстро креститься. Снова была тишина, делалось в ней что-то, и подходил несказанный ужас. И вдруг издалека, из самой глубины озера, тихо ударил колокол. Подождал немного, снова ударил и запел ясно и нежно. И точно только и ждали этого звона — сейчас же, где-то справа, оттуда, где был разрыт погреб, из страшной тьмы деревьев, ответил протяжный стон. Замолчал, подождал и застонал опять. Ещё прошло время — и залился, всхлипывая, горьким плачем и жалобой человеческий голос.

— Свят, свят, свят!.. — громко говорил, часто крестясь, Алексей. — Неспокойно здесь, братцы. Кладите крёстное знамение. Свят, свят, свят!..

Чёрная птица шарахнулась, налетев на самый костёр, и с писком закружилась в отблеске пламени.

— Свят, свят, свят Господь Бог Саваоф!.. — щёлкая зубами, громко твердил Алексей. Вдали, в тёмной глубине, слева поднялся гул и, треща деревьями, быстро покатился по лесу.

Все вскочили и стояли. Грохот и треск ураганом мелькнул мимо костра, брызнул в лица сучьями и землёй и с гулом обрушился с крутого берега в воду. Кто-то отчаянно, как младенец, кричал тонким голосом, и мужики со вздыбившимися волосами неслись по лесу. Их хватало, за ними кричало, плакало и хохотало; они кувыркались через поваленные колоды, и у каждого была только одна мысль: не отстать от товарищей и не остаться одному.

Через час они опомнились, каким-то чудом попав в вырубленный березняк, верстах в двух от той самой мельничной плотины, по которой перебрались на эту сторону.

Там отдышались и развели костёр.

— Ну вас и с вашим кладом совсем!.. — сказал Алексей и, свернувшись около огня, молча улёгся спать.

VII

Утреннее солнце целовало белые стволы берёз и осин, и они стояли такие нарядные, точно в лесу был праздник. Синие тени лежали на росистой траве, высокие папоротники вытягивали убранные алмазами листья, и ландыши робко высовывали головки из укромных мест. Река Крякша, разлившаяся в мельничный пруд, заросший балаболками и осокой, сверкала и искрилась под весёлыми лучами. Около ивняка, свисшего к самой воде, озабоченно крякая, плыла дикая утка, оглядываясь на ленточку жёлтых утят, спешащих за нею. Вдали виднелась плотина, и мирно стояла мельница. Ночь прошла и унесла с собой ужас. Выспавшись, мужики наши чувствовали себя бодро, и в них просыпались прежние надежды. Было только стыдно смотреть друг другу в глаза, и когда Макар, решив позабыть свой собственный страх, насмешливо сказал:

— Ну, воины! Припас-то ведь, чай, бросать нельзя? Пойдёмте, что ли, за лопатами и топорами, — все быстро вскочили и зашагали к вчерашнему месту.

Через час были снова у озера. И странное дело! — едва увидели они чёрную воду, угрюмые берега и обрушившиеся в воду деревья, как сейчас же вчерашний страх сам собою вошёл в души и шевельнул волосы на голове. Замедлив шаги и оглядываясь, мужики пробирались по лесистой гриве к заросшей папоротником и осинником полянке, на которой работали вчера.

Тлеющий костёр был на своём месте. Тут же лежали котелок, лопаты и топоры. На сучках висели котомки с хлебом. Всё было по-вчерашнему, и, однако, всё изменилось, точно только что здесь был кто-то — настоящий хозяин — быстро спрятался, услышав шаги, и теперь хитро подсматривал за гостями из-за кустов. И от этого отравлял душу ядовитый страх. Первый поддался Степан: позеленел, стал оглядываться и потом сказал:

— Вот что, братцы! Айдате-ка лучше домой…

Но Макар был смелый и решительный мужик. Он вспомнил о Варваре, о золоте, которое, может быть, лежит тут же, совсем близко под землёй, и ему ударила в голову кровь.

— Нечего, нечего, ребята! — начал он уверенно и громко. — Вчерась мы трусу праздновали, а сегодня будет. В озере рыбина плескалась. И кто это выдумал, что здесь рыбы быть не может? Да сюда из Крякши в разлив, чать, такие щуки заходят, что страсть! Звонили в Спасском — часы били, по ночи звон далеко идёт. Плакала сова, либо выпь — им здесь самый вод. А мимо пробежал сохатый. Должно быть, его рысь драла. А мы испугались. Ну, да ничего. Чайку попьём, закусим — и за работу. Айда за водой!

Отправились втроём к оврагу, где были ступеньки, спустились к воде, зачерпнули, пошли назад.

— Здесь, что ли, человек-то вышел? — насмешливо говорил Макар, когда поднялись на верх оврага. — Вот тебе и человек!

Он указал на серый обомшелый пень, стоявший налево на краю оврага.

— Его ты и испугался. В сумерки как есть атаман Савелий.

Разложили костёр, поели хлеба, попили чаю.

— Айда, — сказал решительно Макар, — за работу!

Отправились к разрытому погребу, сошли в яму и принялись копать. Решили расчистить правый угол против лестницы. Через час вытащили всю землю, откопали до самого низу дубовые стены, отрыли совсем дно и стали его взрывать. Разгорячась, работали с увлечением, и снова казалось всем, что вот-вот под следующим ударом зазвенят и посыплются груды золота.

Но лопаты всё глубже врезались в землю, с мужиков давно уже ручьями лил пот, а в земле всё не находилось ничего. Первым сдал Алексей-лесник. Остановил работу, опёрся на лопату и сказал:

— Вот что, ребята! Не иначе, как это он вчерась сохатым обернулся, да в озеро и ушёл. Нет уже его здесь. А не то так в землю он от нас идёт. Так мы его, видно, не получим.

— Да ври ты больше! — крикнул на него Макар. — Замолол! Если были деньги, так тут они и есть. А вынул их кто, или не было их вовсе, тогда ничего и не будет. Айда, ребятушки, налегай, налегай!

Послушались, заработали опять, снова обливаясь потом, но всё чаще начали сдавать. То и дело останавливался то Алексей, то Степан, а то и сам Макар. Решили наконец хорошенько передохнуть и сели тут же, в яме.

Было уже около полудня, и стояла сонная тишина. Только иногда противно стрекотала сорока, пронзительно вскрикивала сойка, да дружно гудели слепни. Лес стоял, как заворожённый, тени глубоко прорезали чащу, и что-то курилось над вершинами, как невидимый дым.

Отдохнув, опять принялись за работу. Начали вынимать из ямы землю, чтобы удобнее было рыть дальше. Сначала, как вчера, Алексей встал наверху, а ему снизу подавали Макар со Степаном; но скоро Алексей стал бояться стоять один спиною к лесу, и к нему вылез Степан. Когда вытащили всю землю, оба соскочили вниз, и снова все принялись копать.

Земля была уже срыта на целый аршин ниже дубовой обшивки, в некоторых местах прокопались ещё глубже и всё-таки не находили ничего. Степан с Алексеем давно бы уже бросили всё, но неутомимый Макар подбодрял их, покрикивая:

— Ну-ка, ну-ка, ребятушки! Нажимай, нажимай!..

Подчиняясь ему, как во сне, нажимали на заступы и выворачивали один отрез за другим. Было жарко, солнце поливало сверху точно кипятком, гудело и жужжало в ушах, в глазах вертелись разноцветные мухи, работали, как в забытье, и вдруг оглянулись оттого, что с шумом посыпалась сверху земля.

Оглянулись, да так и застыли. Наверху, на откосе выкинутой земли, стоял большой мужик с широкой бородой и с длинной палкой в руке. Совсем обыкновенный мужик, каких каждый встречал много и на базарах, и в окружных деревнях, — стоял, посмеиваясь, смотрел на них и громким голосом сказал:

— А что, ребята? Аль копаете клад?

Степан крикнул не своим голосом, крикнули и Алексей с Макаром. Обрываясь и падая, полезли из ямы, выскочили и пустились бежать.

— Да погоди! Куда вы, черти? Эй! — гремел им вслед голос, страшно хохоча, по всему лесу. Они без памяти бежали всё дальше, и ужас был тем огромнее, чем ярче светило солнце и чем тише было кругом.

VIII

На следующий день — это была пятница — Макар запряг утром лошадь, положил в телегу выкованные за последние две недели гвозди и, ни словом не перемолвившись с Еленой, поехал в город. Гвоздей было мало, и денег с железной лавки, куда он сдавал их, причиталось совсем пустяки, но Макар всё-таки поехал. Было невыносимо оставаться дома.

До города было 15 вёрст. Дорога шла то лесом, то полями, и как раз на половине пути стояло село Макарьевское, к приходу которого принадлежало Кузьмино. Проезжая селом, Макар только мельком взглянул кругом и снова опустил голову. О том, что случилось у озера, он не думал совсем. Вернувшись в деревню, он быстро всё позабыл: старое горе сейчас же заполнило душу, и поход за кладом показался просто сном. Да и не верил он по-настоящему в него никогда. Поэтому, когда сегодня утром зашёл к нему осунувшийся, с заострившимся носом Степан-Колоколец, Макар не захотел с ним даже говорить, а просто-напросто выругал его самыми последними словами.

Встряхиваясь от толчков, Макар сидел боком на телеге, и тоска ела ему душу, как дым. Что-то теперь с Варварой, с сердечной? Ему так и не удалось её повидать. А бабьи языки работали вовсю. Вся деревня судачила, стрекотала, жалила и шипела. Он вспоминал, что дошло до него стороной, и его так и сгибало — свалиться в телегу и лечь ничком. Но он справлялся, кричал на саврасого: «Но-о!» — и, не глядя, ударял его вожжой.

— Макар, — радостно окликнул его знакомый голос, и к телеге подбежал Вася.

Он был босиком, в посконной рубахе, но с лихо заломленным на самый затылок картузом.

— Аль тоже в город собрался? Вот хорошо-то! А я иду да думаю: кто бы из наших подвёз. Да так, почитай, десять вёрст и пропер — никто не догнал. Подвезёшь, что ли? — И сейчас же, не дожидаясь приглашения, вскочил в телегу.

— Ты чего в город-то? Зачем? — нехотя спросил Макар.

— А вот, братец ты мой, — Вася поднял лукошко, из которого гневно глядела красноглазая голова петуха, — этого самого несу продавать. Думал, брат, думал, три дня, почитай, думал, что бы в город снести. Ничего придумать не мог. А он возьми да и скричи. Петух-то! Так и осенило! Вот, думаю, кого надо продать! И Хаме досажу, и в городе побываю, и выпить на что будет. Скрал петуха да задами и убег. Важный петух. Первый в деревне. Куры от него несутся первый сорт.

Макар невольно усмехнулся, — Вася был смешной мужик. Всей своей незлобивой душой он ненавидел только одного человека на свете — Хаму. Когда померла его первая жена, соседи для смеху уговорили его жениться на второй. Разыскали в дальней деревне огромную старую девку, ссудили ему на смотрины посуды, одежды и скотины, и Вася надул свою невесту, за что и поплатился жестоко. Очутившись после свадьбы в пустой избе, жена показала такие крепкие кулаки и такой зычный голос, что деревня сейчас же прозвала её Хамой, а Вася спился в конец.

— Повертится теперь Хамка-то, — весело болтал он. — Другого-то петуха нету. Есть, да только совсем махонький, плёвый такой петушишка. А этот — чисто генерал. Гляди-ка, как смотрит!.. А вы, Макар, слышно, за кладом ходили? Болтают в деревне. Напугались, будто, шибко вы, да сдуру. Федор с Митрихи смолу докуривать ходил; идёт назад, да и нашёл на вас. Видит, что-то копают, да и спросил. А вы-то и испугайся… Такого лататы задали, что в лесу гудело! Смеются в деревне-то. Правда ли, нет, не знаю.

Макар промолчал. Решив, что ему просто стыдно, Вася из деликатности прибавил:

— Знамо, хвастят. Ведь у нас сейчас невесть что выдумают.

— Было всего… — коротко ответил Макар и снова понурил голову.

Въехали на пригорок, показался город. Через полчаса подъехали к кузням, проехали длинную песчаную улицу, завернули налево и очутились на площади, где в два ряда стояли каменные ряды и кишел народ.

— Ну, спасибо, Макарушка! Пойду теперь петуха определять, — сказал Вася и побежал в соседнюю улицу.

Через час Макар покончил все свои дела: получил деньги и закупил, что было нужно, для дома. Он поставил на дворе у знакомого мещанина лошадь и снова пошёл на базар. И тут, в толпе, тоска, которая до сих пор только сбоку посасывала сердце, сразу поднялась, как угар. Макар толкался без цели по базару, нехотя отвечал на оклики знакомых мужиков и чувствовал, что слабеет совсем. Хотелось забиться куда-нибудь в тёмный угол и сидеть там, не шевелясь.

Неизвестно, каким образом он очутился в трактире, сел за столик среди галдящей толпы, спросил себе полбутылки, выпил одну за другой три рюмки и сразу охмелел.

— Макарушка! — окликнул его весёлый голос, и рука Васи хлопнула его по плечу. — Вот где нашёл дружка! А наших нет никого. Должно, мы с тобой только одни.

— Садись, Вася! — заплетающимся языком сказал Макар. Ему сразу стало хорошо, что пришёл этот лёгкий и весёлый мужик. — Выпей рюмочку…

— Рюмочку что! — ответил Вася. — Мы и полбутылочки разопьём.

— Али петуха продал? — вспомнил Макар.

— Продал, брат, продал! — радостно говорил Вася. — Да ещё как продал-то, голова! Полтинник докторша дала да две рюмки водки поднесла. Такая чудесная барыня! Ещё, мол, говорит, цыплят приноси, мне слышь, скучно, так я хоть птичник себе разведу. Надо будет у Хамы и второго петушишку скрасть. — Вася сиял от радости. Выпили по рюмке, закусили воблой, выпили ещё. В голове у Макара начало как будто проясняться, и в нем, постоянно замкнутом и молчаливом мужике, просыпалась теперь говорливость. Неудержимо захотелось высказать всё, что давило душу, и высказать этому приятному мужику, сияющая физиономия которого, расплываясь, торчала у него перед глазами. Тряхнув головой, Макар стукнул кулаком по столу и воскликнул:

— Эх, Вася! Друг! Понимаешь?..

Василий сразу же понял, — Макар видел это и потому продолжал:

— Уж такая-то, брат, беда, такая беда, что и сказать тебе не могу. Чисто не человек я стал. Извело меня в конец.

Василий изо всех сил кричал, что всё пустое, устроится всё, лез целоваться и уговаривал выпить. Но Макар отталкивал рюмку и снова твердил:

— Да, брат, беда!.. Уж такая-то ли беда… — Ему надо было говорить. Мощной рукой он усаживал на место Васю и продолжал: — Понимаешь, друг? Вот скажи мне сейчас: дай жилы вытянуть — ни слова не промолвлю — на, тяни! Глазом не моргну, если для неё. А она мне вроде как дочь. Варвара-то! Еленкина дочка. А я, брат, её полюбил!

— Да какая тебе дочь? — надрываясь, кричал Василий. — Плюнь ты тому в глаза, кто скажет, что она тебе дочь. Ты её, Макар, люби! Это, брат, я тебе верно скажу. Это в Антипихе Иван Чёрный с родной дочкой живёт — так то грех. А ты можешь!..

— Да нет, постой! — продолжал Макар. — Она говорит: нельзя, мол. Это грех. Не могу я супротив матери идти…

— Это, брат, правильно, — вскакивал Вася. — Уж что верно, то верно! Против матери дитю идти нельзя!

— Да постой, погоди! — снова усаживал его Макар. — Про что я тебе и говорю! Знаю сам, что грех, а может, и не грех, кто его знает. Да ты погляди: смотреть я на Елену не могу. Зашибу её как-нибудь, как жабу…

— И зашиби! Выпей, Макарушка, друг! Уж что верно, то верно! Я бы сам свою Хаму сейчас зашиб!.. Уж такая стерва-баба, такая стерва, что сам чёрт хуже не выдумает! Из всех стерв стерва!

— Да постой! — кричал Макар. — Ты меня слушай! Ошибка тут вышла. Знаешь ведь сам! Был я несмысленый парнишка, ни кола ни двора. Ну! А она мне хозяйка. Лестно. Уважение, то сё. Чуешь? Разве я понимал? А она меня на десять годов старше. Понял? А тут Варвара. Ей 12, а мне 21. Ей 19, а мне 28. А Елене 40. И глазом мигнуть не успели. Рядом росли. Тогда только и оглянулся, как замуж выдали. Тут и затосковал.

— Правильно! — кричал совсем пьяный Вася. — А я тебе что говорю! Какой же ей Гришка мужик? Сопляк, так сопляк и есть!

— Да погоди, дай сказать! Я тебе говорю: мы, может, и Бог весть сколько времени любились, да нам самим невдомёк было. Она боится меня, а я её. Только, братец ты мой, как выдали её замуж, тут я и затосковал. Тут-то и зачал понимать. А на Пасхе, как пришли мы к ним, стали христосоваться: Христос, мол, воскресе, Варя! Как поцеловал, так у неё губы, как лёд. А вечером захожу опять к ним, а она в сенях самовар ставит. Никого кругом нету. А у меня в голове туман, — хвативши был. Осмелел, взял её за руку: Варя, мол!.. Эх! Хомуты, братец ты мой, тут лежали, так она на хомуты-то так и села!.. А по весне иду огородами, вижу — грядки копает. Окликнул. Подошла она ко мне, посмотрела, да как зальётся слезами! Тут, брат, мы оба и загорелись, как солома. Да с тех пор и прогореть не можем.

Вася охмелел. Он лез целоваться, твердя: «Макарушка, родной! Люблю я тебя! Сердечный ты мужик!» — плакал о чем-то, вспоминал первую жену, тянул Макару расплёсканную рюмку и уговаривал пить.

Но Макару надо было договорить. Снова одной рукой он усаживал Василия, выпивал рюмку и продолжал:

— Вот ты тут и посуди! Что, брат, тут делать-то? А? Клад пошли копать. Думал, денег найдём. Не вышло ничего. Со свету ведь Варвару-то сживать будут! Чисто осатанели все. А я, Вася, совсем ума решился. Так-то ли тяжко, так-то ли тяжко, что и сказать не могу…

Вася невнятно бормотал. Макар сидел мрачный, как туча. Выхода не было. В нём поднималась ярость.

— Водки! — крикнул он, стукнув кулаком. Вася храпел, положив голову на стол. Макар выпил один всё, хватил об пол бутылку, встал и пошёл вон, осматриваясь налитыми кровью глазами. Кругом говорили, пили чай, пиво и водку, ели щи, студень и печёнку. Никто не обращал на него внимания. Он подошёл к столику, где, о чем-то надрываясь, кричал маленький мужичонка с мочальной бородкой, и, качнувшись, уставился на него. Но большой, спокойный мужик внушительно сказал ему: «Ты, поштенный, не задерживайся. Проходи. Тебя не задевают, так ты лучше проходи!..»

На улице он едва не сшиб с ног какую-то барыню, бешено выругался ей вслед и пошёл наискосок через площадь. Если бы сейчас подвернулись Елена или Гришка, он бы их убил.

Но вместо Елены бежал навстречу ему, выставив острую бородёнку, Степан-Колоколец. Он повидал всех своих городских знакомых, узнал все новости, досыта наговорился и имел полную пазуху книжек. Не помня зла, он дружелюбно подскочил к Макару и начал уже говорить:

— Слышь-ка, Макар, что я тебе скажу…

Но Макар отступил шаг назад, со всего размаху ударил его по скуле, так что Степан от неожиданности слетел плашмя на землю, и, пошатываясь, пошёл дальше. Врезался зачем-то в кучку мирно рассуждающих мужиков и разметал их плечами. Сшиб неожиданно с ног ещё какого-то мужика, услышал за собой крик и рёв и обернулся, нагнув голову, как бык. Все обиженные скопом наскочили на него.

IX

Когда Макар уехал в город, Елена, накормив детей, уселась у окна шить и неожиданно залилась слезами. Она извелась в конец. Было стыдно выйти на улицу, где Хама злобно издевалась над нею. Истерзали ревность и злоба, измучила обида, а главное — чувствовала она, что на этот раз Макар уходит от неё совсем.

Проливая горькие слёзы, она с ненавистью думала о Варваре. Её винила больше всех: «Тихоня, на вид воды не замутит, полегоньку свою паутину плела, незаметно в свою сеть заманивала! Вскормила, взрастила на себя же змею подколодную! Зачем не отдала в дальнюю деревню! Жаль было расстаться с дочкой, хотела на глазах сохранить… Вот и казнись теперь, дура!»

Нашивая заплату на спину Макаровой рубахи, Елена подняла её на свет, взглянула затуманенными глазами, и её прожгла невыносимая мысль. Макара, которого она так знала и считала своим, будет любить и целовать другая — и кто же? — её собственная дочь! Огненным видением представилось Елене, как она, вцепившись пальцами, душит за горло Варвару, и её измученное сердце, перевернувшись в груди, хлынуло потоком слёз:

— Дочь ведь! Родная дочь! Да разве так можно?..

Рыдая, она спешно пригладила волосы, накинула на голову платок и быстро побежала по улице. Ещё сама не зная, зачем, чувствовала она одно: что нужно ей повидать Варвару.

Арина, жена Михайлы и мать Григория, была женщина рыхлая, мнительная и постоянно лечилась. Она лежала на полатях, когда в избу вошла Елена. Варвары в избе не было. Мухи чёрным роем гудели под потолком.

— Здравствуй, сватьюшка милая, — жалостливо заговорила Елена, здороваясь с Ариной. — Всё-то ты, знать, недужиться, болезная!

— Ой, недужусь, милая, — отвечала со стоном, слезая с полатей Арина. — Недужусь. Всю поясницу, родная, ломит. Так и ломает. К дохтуру опять хочу съездить…

— Где мужики-то ваши, сватьюшка? — вежливо продолжала Елена.

— Огород, милая, уехали городить. На Сергинскую пустошь. Барин их послал. Любит ведь барин-то моего Михайлу. А твой-то, Еленушка, где?

— В город, милая, уехал. Гвозди повёз сдавать.

Арина выжидательно посмотрела на Елену.

— Самоварчик, может, милая, поставить? Чайку попьёшь?

Елена махнула рукой и заплакала.

— Ой, сватьюшка милая! — сморкаясь, заговорила она. — До чаю ли теперь! Какой уж тут чай? Вот какие дела-то пошли! Восемь лет с мужем жила, никакого худа от него не видела, думала и до смерти так проживу, а тут на-ка, что попритчилось. Сама ведь, голубушка, чуешь, о чем говорю.

Вся всколыхнувшись, она залилась слезами и закрыла фартуком лицо. Арина соболезнующе качала головой.

— Что Варвара-то?.. — спросила Елена, всхлипывая и утирая глаза.

— Да что, милая… Уж и сказать-то тебе не знаю, как… Больна она, Варвара-то. И раньше сумнительная была, а с той поры, как с топорищем-то твой к нам влез, совсем невесть что приключилось. Поучил её малость тогда Григорий-то, так себе, совсем для близиру. Говорю ему потом, поди, мол, приласкай жену-то, прости её, ведь не виновата она, может, а ей тяжело; на другой это день говорю. Пошёл он к ней, а она как заверещит, милая, да забьётся, да давай голосить!.. И ума не приложу, испортили бабёнку совсем, что и делать теперь, не знаю. Не живут они, милая, как следует, вот главное дело! Не подпускает она его к себе. Уж учила, учила я его: ты что же, говорю, Григорий, разве так можно? А он что? Хилый, да добрый, поди — что ребёнок! Какой он, голубушка, мужик? — лядащий!..

— А где она, сватьюшка? Варвара-то? — спросила Елена.

— В огороде, милая, грядки полет. В огород пошла…

Елена прошла через двор, открыла калитку и вошла в огород. Варвара полола грядки, стоя на коленях в борозде. Быстрыми и лёгкими шагами, сама не зная, что сейчас будет, Елена подошла и остановилась против неё, отделённая грядкой. Варвара подняла голову, и из-под спущенного низко на лицо платка взглянули на Елену огромные глаза — такие огромные, что из-за них почти не заметно было похудевшего лица. Варвара вскрикнула слегка, поднялась и встала, растопырив покрытые землёй пальцы.

Елену поразил вид дочери. Она представляла себе торжествующую разлучницу. Сделав, насколько позволяла узкая борозда, шаг вперёд, она упёрлась ногой в грядку и сказала растерянно:

— Вот. Пришла повидать тебя, дочушку…

Варвара молчала. Елена подвинулась к ней ещё и тихим голосом горько заговорила:

— Хорошо же ты меня, дочушка, за ласку мою материнскую отблагодарила! За всю любовь мою, за то, что у груди своей тебя кормила, ночей не досыпала, от смерти обороняла — за всё. Хорошо! Разлучницей стала, мужа у матери отнимаешь. Вот до чего дела дошли! Дочь на мать пошла, матери завидовать стала: хочу маткина мужа себе взять!..

Варвара шевелила губами, напрасно стараясь говорить, потом прошептала:

— Не виновата я, мамонька!

— А кто же, доченька, виноват? Я, что ли? — так же сдержанно и горько продолжала Елена. — Я-то уж, доченька, ни в чем не виновата, а мне больше всех приходится слёз кровавых проливать. Всё ведь я, дочушка, примечала, только говорить не хотела, сердца своего не хотела рвать, а молча кровью исходила, да по ночам Бога о милости молила. Как же, дочушка, не виновата? Разве мужик посмеет когда сам? Николи он сам не посмеет, — наше это женское дело тихонечко его перстиком помануть. Тяжко ты предо мной виновата, тяжкий на тебе грех! Сердце ты мне пополам разорвала, старухой меня сделала, до того довела, что руки на себя наложить хочу. Мой ведь он муж, дочушка, меня он любил, меня целовал-миловал, а ты его отнять хочешь! Что молчишь да смотришь, ничего не говоришь?..

— Люб он мне, мамонька! — отчаянным воплем вырвалось у Варвары. — Не могу я! Люб!

Неожиданный порыв потряс Елену, перекинул через грядку и бросил к Варваре. Повалившись ничком на землю, она ухватила Варвару за ноги и, причитая, заголосила:

— Дочка моя! Варвара! По земле пред тобой валяюсь, ноги твои целую — брось ты его, брось! Скажи ты ему, что противен он тебе, отгони его, пса, пожалей меня, мать твою. Богом тебя, дочка, заклинаю, век свой на тебя, как на икону, молиться буду, отгони его, не допускай, скажи, что не нужен он тебе!.. Оставь!..

Точно молния с неба ударила Варвару, пропалила её насквозь, разорвала сердце. Она взмахнула руками, опрокинулась навзничь и, выгибаясь, как пружина, начала кричать, хохотать и рыдать. Она чувствовала только одно, что нет сейчас на всём свете никого несчастней её, и это было весело, так что она хохотала. Но, ударяясь лицом о чёрную землю, между холодными листьями капусты, сразу видела такое бездонное горе и муку, что начинала выть, вырывая клочья волос. И повернувшись лицом к небу, передыхала, смотрела молящими глазами и начинала кричать. Заводила тоненьким, жалким голосом, тянула, перекидываясь и изгибаясь дугой, кричала всё громче и, видя, что помощи нет, становилась зверем. Из груди рвался лай, рёв и вой, и слушала сама, как хорошо выходит. И нравилось, что над нею причитают и плачут, и льют на неё холодную, чистую воду…

X

Очнулась Варвара в летней избе, на лавке. В окно светил месяц и белым половиком протянулся через весь пол. Храпели Григорий и Михайла, где-то в стороне дышали Арина и Марья.

Села на лавке и сначала ничего не могла понять. Чувствовала только, как ноет и болит, ворочаясь в груди, вспухшее сердце. Вспомнила сразу, что теперь она одна, совсем одна на всём свете, что нет теперь у неё никого и не может быть, и что того, кто был, надо навек позабыть, — и заплакала, причитая тоненьким голоском.

Долго плакала и причитала, глядя на голубое окошко, в которое смотрелся лунный свет, и всё сильнее тосковало сердце. Не могла больше сидеть в избе, стало тяжко и душно. Встала и, шатаясь, пошла в сени. Села на крыльце, на верхней приступке, и, точно живую, увидела мать, как она валялась вчера у неё в ногах. Всплеснула руками и заголосила, заливаясь слезами. Как живой, встал Макар, как он был тогда у плетня. Так и подхватило, понесло и бросило к нему, — а нет его и быть не должно! Опять видела, как валялась на земле мать и хватала её за ноги.

— Прощай! Прощай! Болезный, любимый! Прощай!..

В хлеву шевелились и глубоко вздыхали коровы, чего-то испугались, шарахнулись и застучали о стену овцы. Собака Лапка тыкалась холодным носом в руку, изгибалась, заглядывала в глаза, потом насторожилась, тявкнула и легла. Свистя крыльями, промчалась над двором ночная птица, на реке загоготали гуси, мерно стучали где-то далеко уключины вёсел, — должно быть, переезжал кто-то на перевозе. И всё — ворота, стены, телеги — стояло белое от лунного света.

А Варвара лежала, опрокинувшись на ступеньках крыльца, и тосковала смертельной тоской. Так тосковала, что её выгибало и сводило всю, и сами собой выходили долгие, страшные стоны — ох! о-о-х!.. Собственными своими руками, безжалостно отдирала она с кровью кусок за куском от своего сердца, изгибалась, запрокидывалась навзничь, ничего не видя от боли, и страшно стонала. Отодрала, бросила, точно дымящееся мясо, ослабела совсем и, пошатнувшись, приподнялась.

— Ох! О-о-о-х! — протяжно стонала она, сошла по ступенькам на двор, пошла в угол под навес, где стояли телеги, нашла повод, сделала на нём петлю и стала искать, к чему её привязать.

Искала кольцо в столбе, щупала, щупала рукой, не могла найти. Накинула петлю на шею, попробовала затянуть так — не хватило сил. Бросила повод, села на землю и снова стала страшно стонать. Лапка сидела, переступая ногами рядом, и, виляя хвостом, смотрела в лицо.

Вспомнила, что в огороде колодец. Ощупью отыскала калитку, как слепая, вытянув руки, со стоном пошла по бороздам. Забыла про колодец, прошла весь огород, пошла, заплетаясь ногами, по гумну, на котором белым полотном разостлался лунный свет, пошла скорей, потом побежала, и вдруг невидимая сила, подняв, бросила её на землю. Сияя лучами, плыл к ней по воздуху прозрачный крест…

Варвара долго кричала и рыдала, жаловалась и молилась, колотясь головой о сырую землю, и ей стало легче. Она поднялась и села. Наставало утро, угасающий месяц бледно стоял на небе, всё серело, дул ветерок, над рекой и оврагами колыхался туман, на востоке румянились мелкие облачка.

Бог послал истерзанному сердцу утешение.

— Я, мамонька, в село помолиться пойду! — сурово сказала она свекрови, войдя в избу, где уже проснулись все.

Опустив голову, низко надвинув на глаза платок, быстро прошла по улице, вышла за околицу и направилась по тропинке между невысокой рожью. На траве сверкала роса, и над лесом жарко разгоралось солнце.

Сильно избитый в драке Макар, переночевав в городе, на рассвете запряг лошадь и поехал домой. У него болела голова, ломило спину, руки и ноги, запух совсем левый глаз, и было покрыто синяками и ссадинами всё лицо. Рассвирепевшие мужики хорошо обработали его.

Встряхиваясь на выбоинах дороги, он угрюмо сидел боком на телеге, и его ещё сильнее глодала прежняя тоска. Он быстрой рысью проехал селом, когда дьячок с заплетённой седой косичкой уже шёл к церкви с ключами. На большой дороге лошадь опять пошла шагом.

Одна тоска!.. Впереди ничего не было. Он знал, что Варвары ему всё равно не увидать. Неожиданно для себя он стал думать о кладе и о том, что, не струсь Стёпка и Алексей, кто знает, может быть, и выкопали бы что-нибудь. А тогда!.. Погрузившись в несбыточные мысли, проехал так от села версты три.

— Но-о! — крикнул он потом на лошадь, поднял голову и обомлел.

В двадцати шагах шла ему навстречу Варвара. Сначала он не узнал её — такой у неё был непривычный вид: она шла быстро, опустив низко голову и смотря в землю; потом задрожал, едва удержал лошадь, окликнул и соскочил с телеги, не веря себе. Вот радость-то!

— Варя!

Не поднимая глаз и не останавливаясь, Варвара шла мимо него.

— Варя! — крикнул он громче, когда она миновала его шага на два, и тут произошло то, от чего Макар, как стоял, так и сел назад в телегу. Варвара оглянулась. Её глаза, не отрываясь, смотрели на него, а ноги сами собой несли её дальше и дальше. — Варя! — но Варвара продолжала уходить и, не отрывая глаз, чужим голосом сказала:

— Уйди, окаянный!.. — потом взмахнула руками, закричала и пустилась бежать.

Макар никак не мог вспомнить, что было дальше, и как он доехал домой.

XI

Начался сенокос. Кузьминские покосы лежали за рекой по заливным берегам Крякши, верстах в десяти от деревни. Ходить туда каждый день было бы слишком далеко, и издавна повелось, что к Петрову дню вся деревня снималась обозом и от мала до велика переезжала на Крякшу. Дома оставались только больные и старики, да заботливые хозяйки раза два в неделю урывались домой присмотреть за скотиной.

Туда же ехали и соседние деревни. На Кузьминском перевозе целый день скрипели возы, нагруженный паром тяжело плавал от одного берега до другого, и перевозчик Матвей до кровавых мозолей растирал себе о канат руки. И сколько бы ни идти тогда по Крякше, везде кишел народ: за кузьминцами косили ананьевцы, слудчане, сергинцы, коневцы, на всём протяжении лесной реки, на двадцать вёрст вверх и вниз — везде стояли холщовые палатки, курились огоньки, звенели косы и двигались люди.

Вместе с Еленой и работником Никифором Макар тоже косил. Сзади него был покос Васи, и с утра до ночи Хама ругалась так, что от её голоса отдавалось по лесу эхо. Впереди за лесным мыском косили Лаптевы, и, подвигаясь ближе к берегу речки, Макар мог бы видеть вдали Варвару. В белой рубахе, опустив низко голову, она перекидывала граблями скошенную траву.

Но Макар не видел ничего. Солнце поднималось, разгоняя утренний туман, разгоралось наверху палящим зноем, сверкающий блеск железа слепил глаза, и со всех сторон летел металлический лязг; солнце медленно опускалось, описав свою дугу; река задумывалась в осочистых берегах, и розовели вершины леса на том берегу. Макар молча косил, молча отдыхал и молча ложился спать. Он точно окаменел. Но иногда Елене, зорко наблюдавшей за мужем со стороны, делалось страшно, когда она видела, как по неподвижному лицу высокого мужика вместе с потом медленно текли капли слёз. Ещё страшнее делалось ей ночью, когда, проснувшись точно от толчка, она слышала вдруг, как крепко спящий Макар тяжело стонал или, всхлипывая, плакал во сне.

Её брала тогда оторопь, и чудилось, что надвигается новая, страшная беда. И как ни много было у неё дела — при каждой удобной минутке надо было бежать на покос Лаптевых, чтобы там, как паук, неутомимо связывать разорённую паутину: утешать и ласкать полумёртвую Варвару, учить глупого Гришку, толковать и совещаться с Ариной, — но всё-таки она урвалась. В одно из воскресений с горьким плачем отслужила в селе молебен об исцелении раба Божия Макара и на возвратном пути забежала на Горелую мельницу к старому мельнику, известному знахарю и колдуну, добыла от него отворотной травы и аккуратно подсыпала её Макару в еду.

Так прошло недели две. Погруженный в воспалённые грёзы, Макар обкашивал под вечер заросший ивняком мысок, когда перед ним точно из-под земли вырос мужик с большой бородой и окликнул его:

— Слышь-ка, Макар…

И только тогда Макар признал, что это — Алексей-лесник, с которым не виделся с самого похода на озеро.

— Слушай-ка, парень, что я тебе скажу, — говорил ему тихо Алексей. — Есть тут у Титовых с Косливого старичок один, Данилушка, знаешь чать, 94 года ему. Такт, вот он про Диково озеро всё знает. Любопытно рассказывает старик. Всё как есть сходится. А ты что, разболелся, аль что?..

Был Алексей и пропал, так что не мог даже понять Макар, на самом ли деле видел его, или только так показалось ему. Но сейчас же забыл, опять ушёл в свои мысли, опять косил, опять, как кроткий чёрт, вертелась кругом Елена, садилось и вставало солнце, приходил и проходил день…

И вот снова стоит перед ним Алексей и говорит:

— Так как же, Макар, идём, что ли? Уговорились ведь мы, или забыл? Про Данилушку-то?..

И Макар шёл, слушал, что говорил Алексей. Шли покосом, завернули в лес, на лесную тропинку, опять вышли на покос, подошли к телегам. Направо и налево косят в белых рубахах мужики и бабы, около одной телеги сидит на колоде зелёный от старости старичок и ковыряет лапоть.

— Здравствуйте и вы, — говорит. — Не вижу ведь я, виду у меня не стало, стар больно я…

«Диково озеро, говоришь? Есть там клад, есть. Разбойники там жили, далеко уезжали, да людей грабили. Монастырь ограбили женский, монашек побили, а казну взяли. Колокол тоже взяли, в озере потопили. Звон, говорят, теперь из озера идёт, вот что…

Клад-от?.. Ходили и мы по него, ходили. Как же. Годов тому 70, как ходили. Много нас втепоры ходило, а взять не могли. Страшно больно. Пугает. Заклятие на клад-от положено, так нечистая сила его стережёт. Лягухи на нас из озера выскочили. Большие лягухи, со свинью ростом, не мене. Выскочили да прямо на нас. Квакнут, да на нас и скачут. Стадом целым. Ну, мы и испужались. Вот что…

Взять-то? Можно клад взять. Надо только способ знать, вот что. Потому больно большое на том кладу заклятье. И человек такой есть. Слышно, что есть такой человек. Мельник с Горелой мельницы. Он по старой вере живёт, а у них в старых книгах, бают, про все клады расписано. К нему вот и надо идти…»

У Макара точно разорвалась в душе занавеска, и блеснуло озеро, около которого зарыт клад. Но сейчас же и погасло. Шли назад, и Алексей всё время говорил и говорил, но Макар не слушал. Слышал только, что видел Алексей этого мельника, и что надо и Макару к нему сходить, но думал о другом.

Потом шёл один и, когда стал подходить к своим покосам, столкнулся на опушке перелеска с Варварой. Она спешно бежала, опустив голову и махая локтями, подбежала вплотную, взглянула и птицей шарахнулась вбок. Только затрещало что-то в кустах.

Макар свернул тогда в лес, забрался в чащу, нашёл там пень и начал его ломать. Выворотив его с корнем, ослабел, лёг на лужке, вниз лицом. Пролежал так до вечера, потом вернулся на покос.

XII

Кончился сенокос. Лето стояло очень хорошее: часто налетали грозы, проносились дождём, потом опять ярко светило солнце. Не успели сметать и поставить стога, как начала осыпаться рожь. Надо было жать. Снова опустели берега Крякши, народ вернулся в деревни, и на жёлтых полях запестрели согнутые спины жнецов.

По вечерам девки и парни с песнями возвращались в деревню, за ними устало шли женатые и старики. Каждый вечер Яков из усадьбы обегал все дворы, чтобы залучить себе жниц. Ему усердно помогали Михайла и Гришка, и как ни трудно было, а время от времени посылали то Марью, то Варвару на усадебные поля.

Сжав рожь, сейчас же схватились за овёс. Всё поспевало дружно, без перемежки, одно за другим. А там подходили уже ячмень, горох и лён…

Макар работал. Иногда ему делалось легче, светлело на душе, отступала тоска и, хотя потом налегала ещё беспросветнее и злее, но всё же он начинал приходить в себя. Точно просыпался, вылезал из подземелья на ясный свет. Стал разговаривать, иногда ласкал детей, стал замечать, что Елена заискивающе посматривает, виновато лебезит, осторожно заговаривает с ним. Но старался не видеть её, не мог одолеть тёмной вражды, и когда приходилось говорить, то говорил, не смотря на неё.

Однажды в обеденное время, когда Макар вёз с поля снопы, навстречу ему вывернулся откуда-то сбоку Алексей-лесник, прошёл рядом шагов десять и, оглянувшись кругом. Тихим голосом сказал:

— Слышь-ка, Макар! А я у мельника-то был…

Макар молча шагал, уставившись в землю глазами, как он привык за последнее время ходить.

— Это, брат, человек! — взволнованно продолжал Алексеи — Ну, я тебе скажу, и человек! Чисто насквозь всё видит…

Макар кинул на него сбоку взгляд: у Алексея провалились щеки, блестели глаза, сам он посерел и был точно в жару.

— Про клад с ним говорил. «Знаю, говорит, про этот клад. Записано, мол, у нас про него. Этот, говорит, клад только с чистой душой взять можно. И перво-наперво, как там сказано про нищих и про церковь, так этому и быть должно. Только, говорит, церкви бывают всякие. Так настоящую надо церковь. А напугало, говорит, вас ещё мало. Видела, говорит, сила, что народ вы слабый. Настоящего человека ещё боле будет пугать. Для этого, говорит, клада надо большую крепость иметь. Ей, говорит, нечистой-то силе, лестно клад удержать, чтобы в народ он не пошёл, потому, говорит, горько ей, если от злых денег на добро произойдёт». Обещал помогать.

Макар молча постегивал кнутом по земле. Он давно перестал верить в клад, забыл даже думать о нём и в последнее время всё яснее понимал, что не приходится ему больше жить в Кузьмине, а надо куда-нибудь уходить. Алексея же, видимо, только теперь начало по-настоящему разбирать.

— Так как же, Макар? — говорил он. — А? Съездить бы и тебе к мельнику-то поговорить! Я ему про тебя тоже рассказал.

— Съездить-то? — произнёс наконец Макар. — Что же? Съездить-то бы можно. Да больно уж некогда теперь.

— Некогда-то некогда, — волнуясь, продолжал Алексей. — А вот взял бы да свёз на мельницу ржи — надо ведь свежей мучки попробовать — вот бы и поговорил.

— Это можно, — задумчиво согласился Макар. — Думается мне только, паря, что ничего там около Дикова озера нет. Набрехали всё. Записал какой-нибудь лядащий старичишка, а мы и верим. Сдаётся мне так.

Но Алексей уверовал в клад бесповоротно.

— Нет, — заговорил он горячо, — брехни тут нет. Уж коли мельник говорит, что есть, так, стало быть, есть. «Закопан, говорит, там действительно клад, и не вынимал его ещё никто. Без большой, говорит, силы нельзя его вынять». Да ты только съезди к нему, да поговори — он тебе всё объяснит.

— Так. — проговорил Макар. — А каков он из себя, мельник-то?

— Не рассмотрел я его, Макар. Знаю только, что макушка стриженая да борода большая. Оробел я больно. Так, понимаешь, и ошарашил он меня: «Здравствуй, мол, Алексей! По кладу, что ли, пришёл?» Аж затрусило меня всего. А я о нём всё разузнал. Он здесь уж лет с десять живёт, на мельнице-то, а прежде в скитах жил. Разошёлся там с ними по вере, так и пришёл сюда. У него, видно, своя вера есть. К нему по ночам народ сходится. Он у них вроде как поп. Это, брат, непростой человек.

— Так… — снова задумчиво повторил Макар. Они стояли у околицы деревни. Алексей не хотел заходить в Кузьмино.

— Так поедешь, значит, Макар? — говорил он. — Ты уж поскорей поезжай! Мельник поскорей велел тебя посылать. Право, поезжай! Только вот что, Макар! — прибавил он, вернувшись с пути. — Стёпку-Колокольца побоку. Ну его совсем! Звонит уж больно! Почитай, по всей округе про клад-от раззвонил.

Через два дня Алексей снова пришёл и стал приходить каждый день. А через неделю Макар намолотил свежей ржи и поехал на Горелую мельницу, где до сих пор ни разу ещё не бывал. Все деревни по эту сторону реки возили хлеб на паровую мельницу в селе, куда было и ближе, и удобнее ездить. Горелая мельница работала только для заречных лесных посёлков и деревень.

XIII

На Спасов день в Кузьмине был храмовой праздник. Из села приезжал священник и служил в часовне молебен: из окрестных деревень собирался народ. В Кузьмине варили пиво, пекли пироги и ходили друг к другу в гости. Страда кончалась, народ отдыхал, и нередко праздник затягивался на два — на три дня.

Как ни тяжело жилось в доме Макара, но праздновать праздник всё-таки было нужно. Да Елена, наверное, и сама ни за что бы не отказалась от этого. Она что-то замышляла. Макар видел, что она взволнована, что она по нескольку раз в день бегает к Лаптевым, и угрюмо ждал.

Часа через два после молебна веселье хмельным потоком захлестнуло всё Кузьмино. По улице и по спуску к реке, сломя голову, скакали купать лошадей мальчишки и парни. Около парусинных балаганчиков толпились бабы и девки, покупая семечки, пряники и орехи. Со всех сторон играли гармоники и орали пьяные голоса. Весёлые кучки, пошатываясь, переходили из дома в дом.

У Макара в избе были Алексей-лесник, Вася, уже успевший сильно подвыпить, старик Пётр и Настасья, отец и мать Елены, приехавшие из дальней деревни, и её брат Андрей с женой. Елена угощала их пирогами, бараниной, водкой и пивом, приговаривая: «Кушайте, гости дорогие! Не обессудьте. Чем Бог послал!» — но было видно, что мысли её заняты другим. Она то и дело выскакивала от шумного говора на крыльцо и, кого-то поджидая, нетерпеливо поглядывала в даль.

Часа в три послышался в сенях топот многих ног, отворилась дверь, и от удивления Макар даже привстал — в избу вошли: Михайла, Григорий, Арина, Марья и сзади всех Варвара. Михайла был выпивши. Лицо у него лоснилось, глаза были масленые, и в бороде торчали остатки пирога. Пошатываясь и улыбаясь, он направился к Макару и, протянув ему руку, громовым голосом кричал:

— Здорово, сват! Э, что там! Ну, что! Всяко бывает. Не хотел прощать, да уговорили. Больно уж бабы пристали, чисто мухи жужжат. Будем мириться. Так я говорю, Гришка?

— Известно, — подтвердил Гришка, вытерев пальцем нос. — Ссориться нечего.

— Правильно! — кричал Михайла. — Вот и сын так говорит. Жена-то, брат, его. Не у меня жену-то отбиваешь, а у него. Мне-то чего же. Хо-хо-хо! Ну, давай, сват, поцелуемся.

— Ну, и слава Богу, — говорила Арина. — Вот и помирились. Чего свариться-то? Ведь не чужие, чать. Давно бы так!

Макар растерялся. Он целовался с Михайлой, потом с Гришкой, повторял: «Да я что же? Я ничего…» — и с недоумением поворачивал голову то в одну сторону, то в другую.

— Угощай, что ли, водкой, сват! — кричал Михайла, здороваясь с остальными. — Все ведь свои, дружки-приятели. И выпить-то любопытно!

Сияющая Елена стрелой летала по избе, выставляя заготовленное угощение, и видно было, что её душа переливается торжеством: начинало сбываться то, что она долгими усилиями неутомимо подготовляла.

— Всяко бывает, сват! — внушительно гремел Михайла. — Это чего! Злобы мы на тебя не имеем. Мы народ отходчивый. Главное только, чтобы дальше всё как следует, по закону было. Верно я, Гришка, говорю?

— Известно, — подтвердил Гришка. — Только чтоб жену не трогать, а мне что? Я ничего.

— Верно! — вмешался Пётр, маленький, сморщенный старичишка с реденькой бородёнкой. — Верно говорит Михайла-то. По закону надо жить. Дадена тебе жена, ну и живи. А то чтобы глаза на сторону пялить, да ещё куда? Фу, мерзость! Фу, сором. В наше время такого не бывало. Ноне только такой народ пошёл.

Постепенно прорвались все. Среди густых мужицких голосов, как огонь в дыму, зазвенели женские голоса — заговорили Арина, Марья, не выдержала наконец сама Елена. С красными лицами, наскакивая друг на друга, все кричали, не слыша сами себя. Макар сидел, как в чаду. Иногда поднимал голову и украдкой кидал быстрый взгляд. И среди шума и крика так же молчаливо сидела на лавке Варвара и тоже пугливо взглядывала на него.

В первый раз после двухмесячной разлуки Макар видел Варвару и не узнавал её: то же лицо и не то. Оно было бледно, прозрачно, но дико-сурово, и тёмный ужас глядел из измученных глаз. Они так и не поздоровались, так и не перемолвились ни одним словом. Сидели поодаль, взглядывали друг на друга и не верили, что это они.

Кругом бил и крутился пьяный шум. Михайла лез целоваться к Елене, потом к Макару и кричал:

— Елена Петровна! Спасибо! Ах! Ну, и угостила ты нас! Сват! Макар! Не могу терпеть… Хочу вас с Еленой помирить. Поцелуйтесь! Живите ладно, по закону, как полагается мужу с женой.

— Правильно, правильно! — кричали кругом. Макара схватили и толкнули к Елене. Больше всех старался Вася. Макар молча поцеловал Елену, а она закрыла лицо передником и, отойдя в сторону, начала всхлипывать.

— Гришка, целуй Варвару! — гремел Михайла. — Вот как! Всех перемирю. Чтоб всё ладно было!

Гришка потянул носом, ухмыльнулся и, переваливаясь, полез к Варваре.

— Сват! — кричал Михайла. — Целуй и ты Варвару. Чтобы всё по-хорошему было. Всех помирю!

Потом начался пляс. Плясали, пели, снова целовались, и у Макара шла кругом голова. Он всё не мог чего-то сообразить, а чувствовал только, что то, что было, кончается совсем. Дробится на мелкие осколки и несётся в чёрную дыру. «К чёрту!» Не было больше водки. Макар послал Никифора купить ещё. «Пропадай всё пропадом!..»

Изба так и тряслась. Михайла плясал с Еленой, Вася с Ариной. Неожиданно распахнулась дверь, ворвалась разъярённая Хама и заревела, как труба:

— Пьяницы! Сюда, что ли, моего пьяницу заманули? — Вася, с увлечением выплясывавший посредине избы, малодушно кинулся за перегородку во вторую половину избы. Но Хама уже волокла его, как ястреб цыплёнка.

— Вот невежа! Вот необразованная баба! — кричал Вася, жмурясь от оплеух и приплясывая ногами. К Хаме, пошатываясь, со стаканчиком в руках, направился Михайла.

— Марья! С праздником, Марья! — утирая слёзы, кричал он. — Всех помирил. И тебя помирю… Такой уж я человек… Выпей вот, Марья! А Вася — душевный мужик.

Но подпрыгнув от удара, стаканчик дугой полетел через всю избу. Увлекаемый крепкой рукой, Вася безропотно исчез за дверь, и с улицы долго ещё гремел разгневанный бас.

Размякший Михайла кричал:

— Сват! Сваха! Гости дорогие! Не обессудьте! Окажите почтение! Теперича к нам.

Двинулись в лаптевскую избу. Поставили самовар, жарили яичницу, пили водку. Пришли ещё гости — из усадьбы рабочий Яков и кухарка Авдотья, подвалили свои мужики. Михайла кричал всем:

— Пожалуйте, гости почтенные! Радость у нас. После войны замирание настало. Всех помирил! Макара с Еленой. Гришку с Варварой, — новобрачные у нас. Гуляем на радостях!

Гришка форсил. Дёргал носом, утирал его рукой, проходил длинным шагом по избе, звал из сеней Варвару и приказывал ей садиться рядом с собой. Макару стало невмоготу. Был уже вечер. Он поднялся и пошёл.

Варвара подогревала в сенях самовар. Увидев Макара, она выпрямилась, взглянула на него, и, неожиданно для себя самого, Макар, остановившись, сказал:

— Варя! За что ты меня убила? — и, махнув рукой, прошёл.

Садилось солнце. На улице стоял дым коромыслом. Обнявшись и выписывая мыслете, шли мужики и бабы и оглушительно горланили песни. Избы гудели от спершегося в них крика и пляса. Из окна покосившейся хибарки глядело унылое лицо Васи. Заметив приятеля, он высунулся и крикнул: «Макар!» — но в тот же миг на его плечах появились две руки, Вася сгинул, как дым, а высунувшаяся голова Хамы заревела:

— Проходи, проходи, сволочь! Нечего людей смущать!

XIV

Ночью Макару не спалось. Давно уже, с самого начала ссоры с женой, он ночевал в летней избе, отделённой сенями от той половины, где жила Елена с детьми. Работник Никифор спал на сеновале.

Макар долго ворочался на лавке. Ему стало душно, он встал и вышел посидеть на крыльце.

Полный месяц стоял над заречными голубыми лесами, серебрил пески, озерко и дорогу на той стороне, перекидывался чешуйчатым мостом через реку и заливал белым мерцанием улицы и дома. В чёрной тени стояла часовня на обрыве; на ней теплился только крест. Было часов десять. По дворам лениво перелаивались собаки; деревня спала после целого дня гульбы.

Макар долго сидел и смотрел на реку и на лес. Ему вспомнилось, как он встречался весной с Варварой, как захватили их в огороде, как он бушевал тогда… Как ходил к озеру за кладом, как неожиданно ушла от него Варвара, как он мучился потом… Точно чёрная сила без передышки гнула, ломала и засовывала его всё глубже в дыру. А сегодня Варвара начнёт по-настоящему жить с Григорием, и всему будет конец. Макару представилось, как слюнявый Гришка обнимает и целует её, и от боли у него закипели на глазах слёзы, едкие, как купорос.

На минуту в нём поднялся порыв: «Ну, вас всех совсем! Не хочу больше мучиться. Уйду, куда глаза глядят…» Но у Макара не было уже сил ни на что. Когда ему представилось, как он пойдёт один, неизвестно, куда, оставив и Кузьмино, и реку, и лес, и поля, — он увидел, что этого не может быть. Куда пойти?..

Уронив бессильные руки, он глядел на задумавшуюся реку, на подлунный пар, мерцающий над лесами, и вспомнил про клад. Вспомнил про мельника, у которого был две недели тому назад, про его острые глаза, про длинный с ним разговор… Макар снова почти верил в клад. Но и это было ни к чему. На что теперь клад?..

И в первый раз в жизни подступила к Макару совсем новая мысль, взглянула спокойно в глаза и шепнула, что лучше всего было бы помереть…

— Макар!.. — долетел до него откуда-то громкий шёпот. — Макар!.. — и Макар вскочил, заметался, как потерянный, бросился было по улице, но вернулся и кинулся в сени, а оттуда на двор. Под навесом, около калитки в огород, стоял кто-то белый и шёпотом кричал: — Макар!..

Это была Варвара. Она стояла, опустив обе руки, выкликала, как во сне: «Макар!.. Макар!..» — и её било всю, так что она едва держалась на ногах.

— Топиться побежала… — заговорила она хриплым голосом. — Простите, Макар Васильевич! Не поминайте лихом! — и медленно склонилась пред ним до земли. Макар схватил её за руку, потащил через двор в сени, оттуда в избу, толкнул её на лавку и забегал кругом. Выскочил в сени, зачерпнул ковш воды и выпил. Постоял в столбняке и снова кинулся в избу. Варвара лежала на лавке, как мешок.

— Варя! Варя!.. — Она не отвечала. Выскочил опять, зачерпнул новый ковш, поставил на лавке и опять побежал; на этот раз запер на крючок дверь избы.

Варвара лежала, не шевелясь. Она была простоволосая, в одной рубахе, босиком. Приподнявшись, она хлебнула воды и проговорила хрипло:

— Топиться побежала. Помереть надо мне…

Присев на корточки около неё, Макар дрожал и гладил её по волосам.

Снаружи постучали в раму окна. Макар вскочил:

— Чего там?

— Макар! — гудел взволнованный голос Михайлы. — Варвара, слышь, топиться сбежала! Искали во дворе и в огороде — нету нигде. Неравно и впрямь утопилась? Мы к перевозу. Пойдёшь, что ли, искать?

Макар захлопнул окно. Варвара заметалась по избе: «Топиться! Топиться!..» — и рвалась к дверям, так что Макар едва мог её держать.

— Пусти! Тошно! Утоплюсь! Опять туда… Пусти!

Она вилась и крутилась в его руках, кричала, царапалась и кусалась, потом ослабела и, прижимаясь всем телом, в истоме шептала:

— А Гришка-то проти-и-вный! Слюнявый!.. Перенесть его не могу…

Случилось чудо: ночью, в тёмной избе для Макара и для Варвары загорелось яркое солнце. Они позабыли всё.

Снова стучали в окно. Расставив ноги и утирая пальцем нос, стоял на дворе Гришка и говорил:

— Нигде не нашли. И у перевоза не было её. Может, ты её видел, Макар? А?

— Пошёл к… — выругался Макар. — Живо!

— Чего лаешься-то! — обиделся Гришка. — Может, у тебя ещё она и схоронилась… Тоже на чужих жён…

— А вот хочешь, я тебя стукну поленом по башке? — в бешенстве проговорил Макар, высунувшись из окна.

Сейчас же затряслась запертая дверь. Макар в ярости кинулся к ней. Там была Елена:

— Макар Васильич! А ты Варвару искать не ходил? Боимся, не утопилась ли она… От Григория она убежала…

— Спать хочу! — зарычал Макар. — Ступайте вы все к чертям! Не хочу я ничего больше знать.

Он гнал мысль о том, что будет дальше. Ему было не до того. Он вернулся к Варваре, покорно и счастливо ожидавшей его. Ослепительный свет опять загорелся в тёмной избе.

— Варя! — шептал он. — Землю переверну, а тебя никому не отдам! Люба ты моя! Сам не знаю, что теперь сделать смогу. Конченный человек был, а теперь словно ожил.

— Как пала тогда мамонька предо мной на колени, — говорила Варвара, — так я словно ума решилась. Побежала утром молиться в село — чую, что не надо мне ни Бога, ни матушки, ничего, — и встретилась тут с тобой. И стала я тогда выкликать. Ударит меня оземь, и кричу, удержаться не могу. И Бога кляну и матушку кляну, против всего бунтую… Каждый день мамонька к нам приходила и всё уговаривала. «Сделала ты, говорит, уже полдела, дочка. Доделай теперь до конца. Живи с Григорием, роди от него ребёнка. Сделай это для меня, век за тебя Бога молить буду». И всё уговаривали. А я не могла. Как подойдёт он ко мне, слюнявый да сопливый, так у меня в глазах почернеет, забьюсь вся и давай кричать. И сегодня вот совсем уж уговорили, так и порешила: надо так, Бог такого подвига хочет. А как остались мы с ним на один, так я опять словно ума решилась. Матушка тут прибежала и Арина — уговаривают меня, ругают, силом заставить хотели, а я вырвалась и побежала…

— Люба моя! — повторял Макар. — Не отдам тебя теперь никому! — и сжимал её так, что она слабо смеялась…

Ночь летела и летела на бесшумных крыльях навстречу солнцу, и они говорили и не могли наговориться. Переливали друг в друга свои сердца, снова наполняли и переливали опять.

— Ой, люб ты мне, Макарушка! — шептала Варвара. — Девчонкой ещё любила тебя. Краше да лучше никого не находила. Знала, что заказан ты мне, что и смотреть-то на тебя грех, а украдкой возьму да и погляжу…

Стало светать. Проходила ночь. Недалеко было солнце — начали петь петухи. Пока было темно, думалось как-то, что до утра далеко, и что случится, может быть, чудо — никогда не кончится ночь. Но незаметно и упорно подходил жестокий день, разгоняя темноту. Вставала мысль: что делать теперь?

Первая опомнилась Варвара.

— Светает!.. — воскликнула она и затихла. Потом забилась, как птица: — Пусти меня. Макар! Пусти! Уйду я. Ой, пусти!

— Да куда же тебе идти? — говорил ей Макар. — Никуда я тебя не пущу. Не отдам тебя никому.

— Пусти, ой, пусти, Макар! Надо бежать. Пусти! Господи Батюшка, что я наделала? С кем ночку прокоротала!

Макар опять держал её изо всех сил.

— Пусти! — кричала Варвара. — Нет мне прощенья! Господи Батюшка, да что же мне делать?

В дверь застучали снаружи так, что она затряслась.

— Вот она где! — вопил разгневанный голос Елены. — Вот ты куда топиться побежала! С ног все сбились, искавши, а она у меня же в доме с полюбовником спит! Ах, ты…

— Ох! — крикнула Варвара, точно её хлестнули кнутом, и встала белая, как полотно. Потом кинулась, распахнула дверь и, упав к ногам Елены, закричала:

— Мамонька, прости!..

Гневная Елена пнула её ногой и плюнула ей в лицо.

— Ох! — крикнула снова Варвара и пустилась бежать.

На один момент Макар остался с Еленой лицом к лицу. Потом он сшиб её ударом кулака с ног и бросился за Варварой.

Она была уже далеко и птицей неслась по спуску к реке. «Около перевоза омут!» — мелькнуло у Макара в голове, и он помчался изо всех сил, но видел только, как, завернув по берегу, Варвара зайцем пролетела по парому и, взмахнув руками, кинулась с него вниз.

ХV

Дней через пять после этого Елена сидела в кухне барской усадьбы у кумы своей, кухарки Авдотьи, и горько плакала, утирая подолом глаза. За это время её лицо осунулось и постарело на десять лет.

— Ой, матушка ты моя, Авдотьюшка, милая! — жалобно причитала она. — Такие-то дела, такие-то дела, что уж чисто ума я решаюсь. Кажись, и не бывало николи таких делов-то, — ровно светопреставление началось. Не будь малые детки мои, птенцы несмысленые, навязала бы себе камень на шею да и кинулась бы в омут головой.

— Так как? — говорила Авдотья, ожесточённо вытирая мочалкой чугун, в котором варились к обеду щи для рабочих. — Так, говоришь, и сидят, запершись? И на волю не выходят?

— Так, милая, и сидят. Изнутри дверь-то на крюк заперли, да и сидят. И ничего, милая, не слышно. Живы ли, мертвы ли, ничего не слышно. Да кабы-то уж померли!.. Живы они, окаянные. Не помрут. Не пошлёт Господь такой милости.

— Да ведь есть-то, чать, надо? Едят они, чать, что-нибудь?

— Едят, милая, как не есть, едят. Ещё, как только заперся он, посидели они, голубушка ты моя, молча, потом отпер он дверь, Макар-то, выходит, идёт к нам, в жилую-то избу, и хвать каравай хлеба. Потом картошки взял, посуды к себе унёс, самовар маленький взял, всё, милая, взял. А ещё допрежь того, только что приволок он её, Варьку-то, посидели они запершись, выходит он, голубушка, а я-то в сенях. Взглянула на него, да так и обомлела — вода течёт со всего, одежда облипла, а сам белый-белый, как стена. Только глаза, как у волка, так и горят. Не говоря, милая, худого слова, прямо да мимо меня, взял из голбца рубаху мою, сарафан, милая ты моя, да платок жёлтый с разводами, да зипун синего сукна хороший, схватил всё в охапку и опять к себе. Для неё-то. Голая ведь она к нему, почесть, совсем прибежала от Гришки-то, — как выскочила тогда, так в чем была к нему и прибежала. Так это моё же, чтобы одеть-то её и взял!.. — не выдержав, снова зарыдала Елена.

— Ай-ай-ай! — сокрушённо качала головой Авдотья, продолжая шуровать чугун. — И до чего только дошёл народ! Ни в Бога ни в чёрта не верят, о чем и подумать-то страшно — всё делают. Ну-ка-ся! Со своей же жены дочкой спутался! Ведь она ему, по церковному-то тоже, чать, дочка приходит. Грех-то, грех-то какой! Ай-ай! Говорили тут у нас, будто чуть не потопли оба? Уж и впрямь лучше бы потонули, чем такой срам пред людьми выносить. А с чего она в воду-то кинулась?

— Со стыда, милая. Не иначе, как со стыда. Стыд её, должно быть, зазрил. Плюнула я тут в неё, как с Макаркой-то её застала, плюнула ей в бесстыжую её рожу. Ах ты, мол, вот ты на что пошла! А она как вскричит, да из избы, да прямо к реке. А он-то за ней. А я, милая, как сумасшедшая, за ними. Вижу, сначала она, а за ней он — бух, бух в воду! А вода-то быстрая, да берег-то крутой: схватил её Макар, плывёт, а его к круче относит. Закричала я тут; выскочил Матвей-перевозчик, да лодку им и подал.

— Хорошо ещё, хоть Мотька-то скоро проснулся, а то иной раз дрыхнет, дрыхнет, чисто из пушки пали, и то не услышит. Потопли бы оба, — проговорила Авдотья.

— Ой, милая, да и лучше бы уж потопли! Хоть сразу бы Господь покарал, а то теперь только маета одна. И сама не знаю, зачем я Матвея-то разбудила, — видно, уж сердце у меня такое — всё-таки муж да дочка мне! И стою я, милая, на бережку, трясусь сама, плачу, думаю: деточки вы мои милые!.. Стою так — солнышко восходит, ясность да тишина, река светлая, птицы поют, — а он вылез из лодки, Макар-то, взял Варвару в охапку, да, не говоря ни слова, вверх на гору, к себе. А лицо, как у сатаны, и зубами лязгает. Стою так, смотрю, крутится всё у меня в глазах, а Матвей-то подходит ко мне и говорит: «Это, говорит, тётка Елена, что же такое за происшествие? А?» Села я тут, голубушка ты моя, залилась слезами, заголосила криком, ударилась о сырую землю, вижу, крест на часовне: За что, — кричу, — Ты меня покарал? Вскочила и побежала домой. Прибежала домой, а они уже и заперлись. Да с тех пор и сидят. И что делают — неизвестно.

— А Лаптевы-то, милая, что же? — расспрашивала любопытная Авдотья. — Тоже ведь, чать, из ихней семьи. Неужели так-таки и ничего? Ушла баба и всё тут? Тоже, чать, не, больно-то хорошо…

— Да что Лаптевы, родная… — продолжала Елена. — Лаптевы, народ посторонний. Не болит ведь им, как мне. Если бы ещё хоть Гришка настоящий мужик был, а то ведь что он? Человек не человек. Приходили они, милая, и Михайла, и Гришка, и ещё, почитай, полдеревни сошлось, такой шум, что не приведи Бог, стоял под окном у Макара, и кричат: «Это ты что же, мол, затеял? Это, мол, не рука! Отдай чужую жену мужу!» А он-то, Макар-то, как высунется из окна, да в руках-то ружьё, да как крикнет: «Убью!» — так всех их и разнесло, ровно мякину ветром. Мы, говорят, его знаем. Он, говорят, человек опасный. Долго ли до греха? Так, милая ты моя, и оставили их. И ни от кого мне, сироте бедной, ни защиты, ни заступы нет…

— И так-таки никого до себя не допущает?

— Никого не допущает. Только Алексей-лесник к нему и ходит. Тот каждый день раза по два заходит. С самой ведь весны они спутались, и дружба да разговоры у них пошли…

Отворилась дверь, и в кухню ввалились работник Яков, за ним Михайла, Гришка и двое мужиков. Все были взволнованы и возбуждены. Перекрестившись на икону, Михайла сказал:

— А, свахонька! Доброго здоровья! — и с занятым видом обратился к Авдотье: — Барина бы, госпожа стряпка, нам надо.

— Барина? — весело переспросила та. — Ишь, какой важный дядя Михайла стал. К нам и ходить не хочет. Всё к барину да к барину. А зачем тебе барина?

— Стало быть, дело такое есть, — веско ответил Михайла и независимо уселся на лавку.

— Ишь, какие деловитые нонче все стали! — продолжала Авдотья. — Барин сейчас завтракать будет. Подожди, побеседуй с нами.

— Неколи нам с тобой разговаривать. Дело-то, слышь, важное. Вот сваха Елена знает, поди, какое дело.

— Нет, сватушка, — сдержанно ответила Елена. — Не знаю я, какие у вас дела. Есть у нас с тобой дело одно вековечное, да, видно, Господь Бог один нам в нём поможет.

— Всё то же дело, свахонька. Муженька твоего касающее. Насчёт Макара. Не больно ладно ведёт он себя. Обижаемся мы на него.

— Тоже, какое дело затеял! — со злобой сорвался вдруг Гришка. — Ишь, ты! Один хочет клад взять! Нет постой! Мы этого не дозволим. Это общественное дело.

— Постой, помолчи! — сурово сказал Михайла. — Кричал бы, когда надо, а то теперь хайло разевает! Клад, слышь ты, тётка Авдотья, Макар поднять хочет. Коло Дикова озера клад.

— Это где весной-то копались?

— Вот, вот. Денег там, в грамоте, слышь, сказано, несметно закопано. А грамота-то у Степана-Колокольца. А со Степаном-то условились мы. Разодрались они с Макаром — так вот мы и уговорились сделать артель. А тут Макар с Алексеем да с мельником с Горелой мельницы идти его поднять хотят. Они такого права не имеют. Степанов клад, а не их.

— Никакого права не имеет! — сорвался опять Гришка. — Тоже прыткий какой выискался! С колдуном! Нет, тут артельное дело!..

— Погоди! — крикнул на него Михайла. — Не мешай. Вот и хотим мы с барином потолковать, нельзя ли Макарку твоего остановить. Чтобы не совался он. А то они не сегодня-завтра туда, на клад-от, окончательно ехать хотят.

— А откуда знаете-то вы? — с волнением спросила Елена.

— Мы про всё обстоятельно известны, — важно произнёс Яков, набивая трубку. — Они с мельником через день видаются. И Макар к нему ездил, и Алексей ходил. Работник с мельницы, паренёк один, всё нам разъяснил. Мельник сам раза два к озеру ходил, место осматривал.

— А мельник-то колдун, еретик, — снова не вытерпел Гришка. — Он народ совращает. В свою веру переводит. К нему, слышь, по ночам люди сходятся да пню молятся. Тоже, если становому донести…

— Не суйся! — оборвал его Михайла. — Верно. Еретик он, мельник-то. У него книги по пуду каждая, в четверть толщиной. Из скитов он, беглый. Бог его знает, может, чёрту давно душу продал. Вот мы и не хотим. Барина нам надо. Может, как-нибудь воспрепятствовать можно.

Из барской половины выскочила молоденькая горничная и, приплясывая, пошла по кухне. Работник Яков, вынув изо рта трубку, подождал, пока она поравнялась с ним, и сделал тогда ртом: «Ку-ик!»

— Ой, леший, напугал как! — вздрогнула горничная и крикнула Авдотье: — Авдотья! Пирожки готовы? Барин завтракать требует.

Авдотья открыла заслонку печи и начала там возиться, а Михайла, просветлев, сказал горничной:

— Сорока, барина бы нам повидать!

— Кому сорока, а тебе Катерина Семёновна, — вздёрнув нос, ответила горничная и, схватив со стены ключ, побежала в погреб.

— Ишь, ты… — укоризненно произнёс Михайла.

— Она у нас гордая, — сказал Яков. — Нас, деревенских, не уважает. Больно, говорит, от вас дух густой.

Все замолчали и поднялись. В кухню поспешно вбежала сама барыня, маленькая, толстенькая, седая, с румяным лицом. Переваливаясь с ноги на ногу, она озабоченно заговорила:

— Авдотьюшка, как пирожки-то? Барин ведь любит поджаристые и румяные. Ну-ка, покажи.

Мужики стояли и кланялись.

— Здравствуй, Михаила. Здравствуй, Григорий. Здравствуй, Елена, — говорила барыня, возясь у печки. — Вам что? По делу пришли?

— Барина нам бы повидать, — чинно ответил Михайла. — Насчёт, вишь, Макара. Обижаемся мы на него.

— Твой Макар, — заговорила Елене барыня, — самый неприятный мужик. Я это тебе всегда говорила. Ты хорошая женщина, а он смутьян. Гордый и непочтительный, смотрит, как волк. Никогда я его не любила…

— Есть хочу! — раздался из комнат зычный крик, и барыня, не договорив, убежала с тарелкой пирожков. Через минуту, приплясывая, пробежала из погреба горничная, держа в руках окорок и масло, а ещё через минуту выскочила опять и крикнула:

— Идите на двор, под окно. Барин велит.

Все вышли на двор, остановились перед окном и сняли шапки. В окне появилась голова барина с большими седыми усами. Его подвезли на кресле к окну. Он спокойно кивнул мужикам и густым голосом проговорил:

— Что скажете?

Во двор вихрем влетела девчонка Настюшка и, задыхаясь от волнения, визгливо крикнула Елене:

— Тётенька Елена! Дядя Макар ехать куда-то собрался. Уж и лошадь запряг.

Елена пустилась со всех ног через двор по перегону к своей избе. Перебегая через улицу, она замедлила шаги, и как раз в это время Макар вывел со двора лошадь, запер ворота и начал шагом спускаться к перевозу. Угрюмо понурившись, он глядел прямо перед собой. Рядом с ним была Варвара. Несмотря на жаркий день, её лицо было закутано в платок, и она сидела, нагнувшись вперёд, как будто у неё нестерпимо болела голова.

С невыносимой тоской Елена провожала глазами удаляющуюся тележку и, когда она скрылась за поворотом, побежала к часовне, откуда был виден перевоз. Не отрываясь, она смотрела вниз, и, точно почувствовав её взгляд, Макар поднял глаза. Он сейчас же сердито отвернул голову в сторону, и Елене захотелось крикнуть диким голосом и, взмахнув руками, кинуться с крутого обрыва вниз.

Не отрываясь, она следила, как тележка въехала на паром, как медленно поползла на пароме через реку, проехала шагом полосу песка, поднялась на усаженную ивняком дорогу и, быстро покатив, скрылась в лесу. Тогда Елена схватилась и побежала домой. Шатаясь, как пьяная, добралась до крыльца, увидела из окошка валившую из усадьбы гурьбу мужиков, среди которых был теперь и Степан, услышала, как Михайла, покрывая все голоса, кричал: «А коли нельзя, так и сами управу найдём!» — потом, не помня себя, свалилась на лавку и начала голосить.

XVI

Ехали молча, каждый погруженный в своё. Время от времени Макар оглядывался кругом и ударял гнедого вожжой, но тот и без того бежал хорошо. Варвара раскутала голову и тоскливо смотрела на обступивший дорогу лес. Так проехали вёрст пять.

— Должно быть, Алексея скоро настигнем, — тихо промолвил Макар, не поднимая головы. — Не боле, как за час, он до нас вышел. Говорил, присядет где по дороге и подождёт.

— Страшно мне. Макар, — проговорила Варвара, повернув к нему лицо. Макар увидел в её глазах тёмный испуг, который сейчас же отозвался и в нем.

— Чего страшного-то? — притворно бодро сказал он. — Вот погода, скоро всё будет хорошо. Возьмём мы с мельником клад, уедем с тобой и заживём.

— Боюсь я, Макар, — повторила Варвара. — Едем мы неведомо куда.

Макар боялся и сам. С первого же свиданья с мельником он почувствовал к нему непонятный страх. Он поверил, правда, в клад, но ни за что бы за ним не пошёл. Слишком уж непонятно и страшно стало теперь то, что ожидало его там. Но за эти пять дней, что они с Варварой просидели, запершись в избе, Макар окончательно решил. Только клад мог его спасти. И вышло странно: душа Макара точно разделилась пополам. Одна половина верила в мельника и слепо шла вперёд, другая отстала и, заливаясь ужасом, хотела бежать.

И вспомнилось Макару: ещё когда был парнем, пошёл он раз в город, подошёл к мосту через речку с крутыми берегами и видит — разобран мост, и протянулось через речку на сваях одно только бревно. Пошёл он по этому бревну, дошёл до средины, и у него закружилась голова: внизу бежала вода, торчали сваи, валялся деревянный хлам. А повернуть было уже нельзя. И потянуло его тогда сесть и сидеть, ухватившись руками за бревно. Но он пошёл и глядел только вперёд, чувствуя, что под ногами нет ничего.

То же было и сейчас: он шёл точно по бревну высоко надо всем и боялся заглянуть в пропасть, которая сторожила внизу. Но повернуть было нельзя, и смелой половиной души он бодро говорил Варваре:

— Не бойся ничего. Знаю я, что с мельником мы добудем клад. А тогда… заживём мы, Варя, с тобой!..

Через полчаса догнали Алексея. Ещё через час свернули на боковую дорогу: скоро впереди послышался ровный шум воды. У Варвары затрепетало, как птица, сердце: ей хотелось бы, чтобы этот путь не кончался никогда. Но уже потянуло свежестью, расступились деревья, замелькали строения, и они въехали на мельничный двор.

Макар отпряг и поставил лошадь, и не успели оглянуться, как подбежал к ним маленький мальчик и важно проговорил:

— Дедушка Аввакум к себе вас кличет.

У всех так и заколотилось в груди. Обогнули мельницу, вошли в большую пристройку с другой стороны, поднялись из сеней по лесенке наверх и очутились в светёлке, окна которой выходила на мельничный пруд. Там были две лавки, маленький стол, полки по стенам, и везде — на полках, на гвоздях, на верёвках, протянутых от стены к стене, — висели и лежали мешочки и пучки трав, стояли банки и бутылки с настоями. Мельник был известный знахарь, и к нему сходилось со всей окрути много больных.

Едва успели сесть, как растворилась другая дверь, и в светёлке появился Аввакум. Это был старик лет 65, маленький, неприветливый на вид. Чёрная с проседью борода росла у него от самых глаз, опускаясь до половины груди, и из-под мохнатых бровей зорко смотрели колючие глаза. Он был одет в кафтан, на голове была мохнатая шапка, на ногах сапоги. Правая нога у него срослась в колене, и оттого он подпрыгивал на ходу.

— Здравствуй, Макар! Здравствуй, Алексей! — быстро заговорил он, боком, как галка, подскакивая к ним и, взглянув на Варвару, прибавил: — Здравствуй и ты. Приехали? Ну, и хорошо. Ступайте пока в избу. Когда нужно, скличу. А я пока помолюсь.

Часа через три Макар, Алексей и Варвара снова сидели в этой же горенке наверху. Стояла полутьма, на столе колыхался огонёк восковой свечи, и развешенные по стенам пучки трав, казалось, шевелились от ходивших по ним теней.

За дверью, в соседней горнице, куда не входил никто, был мельник. Он двигался там, громко читал, пел, иногда что-то кричал. Работала мельница, деревянные стены тряслись, стоял ровный гул. Уже два раза отворялась дверь, и из закрытой горницы выскакивал мельник. Как галка, скакал по светёлке, размахивая кадильницей, кадил, потом снова пел, читал и кричал.

Прижимаясь к Макару, Варвара сидела ни жива ни мертва. Лесник Алексей дрожал, как осиновый лист, и Макару казалось, что он видит всё это во сне. Чёрная ночь давно уже смотрела в окно, жидкая постройка вздрагивала и тряслась, точно грозная сила ураганом налетала на неё со стороны. Снова отворилась дверь, выскочил мельник и, выкликая слова, завертелся волчком. Оторвавшись, порхнуло лёгкое пламя свечи. Варвара дико крикнула в темноте. Когда, Макар дрожащими руками зажёг огонь, дверь была уже заперта.

Казалось, долгое время стояла полная тишина, только внизу с гулом вертелось колесо. Потом мельник появился в дверях. В руке у него была палка, за плечами котомка, кафтан подпоясан кожаным ремнём.

— Айда! — крикнул он на ходу, быстро побежал по лестнице и в сенях отворил дверь. Сухая женщина с длинным лицом подошла к Варваре и ласково сказала:

— Пойдём-ка, касатка, ко мне!

Страшно ясно Варвара поняла, что всему пришёл конец.

— Макарушка! — крикнула она в смертельной тоске; она чувствовала, что видит Макара в последний раз.

— Полно, полно, касатка! — ласково уговаривала женщина и мягко вела её к себе. Теплилась лампадка в просторной горнице пред тёмным киотом в углу… — Полно, полно, — уговаривала женщина и обнимала Варвару рукой. — Не бойся, не кручинься, не горюй! Дедушка Аввакум не такой человек, чтобы зря что-нибудь начинать. Уж каких-каких он только ни делал делов! Великого ума человек. Не плачь, не кручинься, не горюй! Завтра всё будет хорошо. Увидишь муженька своего, порадуешься вместе счастью-удаче. Не плачь! А расскажи-ка мне лучше пока, какое у тебя горе, отчего ты такая худая, да бледная, да печальная.

— Тётенька! — зарыдала Варвара, падая ей головой на колени. — Тётенька! Болезная я! Несчастная! Никого у меня на свете нету! Он один.

XVII

Мрачен был лес в эту тёмную, безлунную ночь. Чёрной стеной стояли деревья и угрюмо следили за тремя людьми, под спешными шагами которых хрустели сучки.

Впереди быстро двигался мельник. Макар с Алексеем едва поспевали за ним. Они смутно видели в темноте, как он раскачивался и ковылял левым боком вперёд, часто ступая левой ногой. Не говорили ни слова. Дошли до еловой рамени. Когда по знакомой тропинке осторожно, обходя груды хвороста и колоды, стали пробираться вперёд, что-то огромное с треском и гулом вырвалось сбоку из темноты, так что Макар с Алексеем в ужасе шарахнулись назад.

— Сыч! — крикнул мельник, без остановки спеша вперёд. Прошли ещё версты полторы, поднялись на сосновую гривку, завернули вправо и обомлели опять: голубое зарево, колыхаясь, стлалось над землёй, освещая мохнатые колоды, узловатые корневища и низы стволов.

— Гнилушки светятся, — проговорил опять мельник и, закурившись голубым отблеском, пропал в темноте.

Потянуло холодом. Было близко озеро. Скоро вышли на полянку, где рос молодняк. Мельник остановился.

Сбросили с плеч пестера, лопаты и топоры. Присели. Привыкшие к темноте глаза различали то место, где хотели переночевать весной. Мельник оглядывался кругом и бормотал про себя.

— Сейчас приду, — сказал, он и исчез, точно нырнул в темноту. Макар с Алексеем остались одни. Их била мелкая дрожь.

— Что делать-то станем? Копать, что ли? — шёпотом спросил Алексей, но Макар тоже не знал. Мельник не объяснил ничего. Велел только взять лопаты и топоры и идти. И всё время держал себя так, что его нельзя было ни о чем спросить. Да и не надо было ничего знать. Здесь ночью, в лесу, мельник разросся в громадную фигуру, и, когда неожиданно вынырнул из темноты, сразу стало легко и хорошо.

— Айда! — коротко приказал мельник и, бормоча про себя, повёл их вперёд. — Тут, — сказал он, когда подошли к тому месту, где разрывали весной погреб, и сейчас же скороговоркой продолжал: — Рыли вы тут. Растревожили клад. Ушёл, может, в землю или совсем в другое место. Надо ждать, когда проявится сам. А когда проявится — неизвестно, — может, сегодня, может, завтра, может, через месяц, а может, через год. А проявиться должен, потому есть в нём две силы: добрая сила и злая. Что на церкву да нищим — это хорошо. Он сам хочет в мир пойти. А злая сила — что разбойничий клад — на грабеже да на душегубстве. Оттого и прячется. Бояться не надо. Вот поставлю я вас и встану сам. Обведу чертой — через эту черту сила злая не проскочит, волоса с головы не тронет, только стой, не беги. А побежишь, будет плохо. А пужать может сильно. Слушал я землю — ворчит в земле, поднимается сила злая. Будет пужать. Но стой, не беги, что увидишь, примечай. И что бы ни увидел, голосу не давай, не кричи. Пуще всего голоса человеческого не любит. Становись.

Дальше всё было, как во сне. Подпрыгивая и бормоча, мельник обвёл своей палкой черту сперва кругом Макара, потом крутом Алексея, который неясно маячил в темноте, шёпотом сказал Макару: «Стой. Не пужайся. Примечай!» — и исчез.

Настала тишина. Зазвенела волной, покрыла всего, отхлынула опять, и то, что было сейчас, отошло далеко назад. Настала новая, другая жизнь. Стало темней, через миг посветлело, потом потемнело опять. Расстилалась полянка, поросшая молодняком, и сливалась с темнотой. Справа и сзади надвигался стеной лес, впереди было озеро, слева смутно виднелся Алексей. Сначала Макар различал его, потом перестал: смешал с деревьями.

Стоял и удивлялся сам: не было в нём никакого страха. Что ни будет, всё равно. Найдётся клад — хорошо. Не найдётся — тоже хорошо. Не будет пугать — хорошо. Будет — тоже ничего. И казалось иногда, что не он, Макар, это стоит, а кто-то совсем другой, чужой, так, шутки ради, какой-то чудак. И что нет никакого ни мельника, ни Алексея, а лежит он у себя дома на лавке и спит.

Качнулась земля, поплыла из-под ног, ближе надвинулся лес, потемнело, потом посветлело опять, и представилось ясно: сидят они с Варварой в избе, он за столом, она на лавке, закутавшись платком…

Вспомнил, что стоит в заворожённой черте, пришёл в себя, начать смотреть. Через короткое время удивился: горит по траве тоненькой полоской круг, впереди, справа, слева. Оглянулся — и сзади горит. Смигнул глазами — всё пропало. Постоял опять — снова горит. «Начинается!» — подумал Макар, похолодел, и сразу стало совсем темно, со всех сторон надвинулся лес, и из лесу уставились, не мигая, зеленые глаза. Волосы встали дыбом, занемели ноги, спину и поясницу облило холодной водой. Поглядел — пропало всё, а взглянул пред собой и видит: разгорается в земле зеленое пламя, плавится земля, делается точно из стекла, и прямо перед ним в глубине полный червонцев бочонок. Поднимается, точно плывёт вверх, доплыл до самой травы и — пропал. Ещё гуще налегла темнота, с озера поднялась чёрная стена, лес вырос до неба, закрыл всё, надвинулся сводом над головой. Качнулась и поплыла под ногами земля — стало слышно, что что-то есть.

Стало слышно, что по лесу, около озера, кто-то идёт. Идёт не один, а много — идут, говорят, трещат хворостом, подходят всё ближе. Вывалились слева, около озера, из чащи, и вдруг, треснув, раскатилось и посыпалось огнём чёрное небо. Ожил затаившийся лес, заревело, завыло и загрохотало кругом: визжа, завертелась нечисть вокруг вспыхнувшей черты. Макар кинулся было бежать, но ноги стали, как чугунные столбы. Гремя и сверкая, покатилось на него из темноты: «Го-го-го-го! Га-га-га-га! Клада захотел?» — и с жалким криком он повалился на землю вниз лицом.

XVIII

Алексей с мельником пришли в себя только тогда, когда услыхали ровный шум текущей по шлюзу воды. Помнили они только одно: там, в лесу, с громом и огнём выскочило из озера чудище и кинулось на Макара. Они слышали его крики и без памяти пустились бежать.

Около строений остановились. Сели, тяжело дыша, на землю и долго сидели, не решаясь говорить. Вынув кисет, Алексей попробовал свернуть цигарку, но руки тряслись так, что только напрасно разбросали табак. Слышал около себя дробный стук, долго не мог понять, в чем дело, потом, приглядевшись, увидел, что это стучит мельникова нога, ударяясь о землю каблуком.

— Что же это такое будет? А? — хрипло проговорил наконец Алексей. Мельник долго молчал, потом незнакомым голосом ответил:

— Стало быть, сила там больно велика. Тут уж не поделать ничего.

— Так как же теперь быть-то? А? — снова проговорил Алексей, и мельник ответил:

— Бывает. И хуже бывает, — и сердито прибавил: — Озлили. Растревожили зря.

— Так как же с Макаром-то? А? — высказался наконец Алексей, но мельник не ответил ничего.

Алексей тоже замолчал. Если бы ему обещали теперь, что клад будет лежать прямо на земле, и что надо только пойти и его взять, он и тогда бы ни за что не пошёл. Там был несказанный ужас. Но его мучила мысль о Макаре, и ему стало легче, когда мельник проговорил:

— Бывает, что так человека в землю и возьмёт. И следа ему потом нет. А то так на махонькие кусочки разорвёт и по всем ветрам раскидает.

Опять сидели молча. Постепенно убывал, как уходящая вода, ужас. Алексей свернул и закурил цигарку, у мельника не стучала больше нога. Всё яснее делался вопрос: «Что же теперь делать-то? А?» — и мельник вырешил его. Сердито зашевелившись, он поднялся и сказал:

— Ну, что же сидеть-то! Идём, что ли, к избе.

Поднялись и пошли. На дворе, под навесом, залаяла, рванув цепью, собака. Мельник свистнул, она застучала в темноте хвостом. Тихонько, крадучись, обогнули строения и подошли к крыльцу. Со ступеней поднялась чёрная тень, и измученный голос проговорил:

— А Макар где?

Это была Варвара. Алексея так и отшатнуло назад.

— Где Макар? — крикнула Варвара, двинувшись к нему.

Алексей оглянулся. Мельника уже не было: он или ушёл назад, или незаметно проскользнул в темноте мимо них. В неожиданном ужасе Алексей пустился было бежать, по Варвара догнала его и с криком вцепилась в плечо:

— Где Макар? Говори! Где?

— Варварушка, матушка! — жалко лепетал огромный мужик. — Не знаю я. Видит Бог, не знаю. Остался там.

— Зачем остался? Говори! Всё говори!

— Вышло уж так. А что с ним, не знаю.

— Убило? — крикнула Варвара.

— Не знаю я, — лепетал Алексей. — Ничего не знаю. Выскочило из озера, загремело и огнём стало жечь. Мельник побёг, и я за ним. А Макар остался.

— Покарал Бог! — крикнула Варвара и опустилась на землю.

Алексей растерянно стоял.

— Прости меня. Алексей Никанорович, в чем пред тобой согрешила, — тихо заговорила Варвара, поднимаясь. — За всякое неразумное слово прости. Не помнила и себя. Изболело у меня сердце… Прости! — Ещё раз поклонилась и спешно пошла.

Не сообразив сразу, в чем дело, Алексей постоял, потом кинулся вдогонку за ней.

— Да ты, Варвара, куда?

— Надо мне, — плача, отвечала она. — Пойду я.

— Да куда ты пойдёшь-то?

— К Макарушке пойду. Убило его сердешного. Может, и косточек-то от него не осталось, а одна только зола серая, — заливаясь слезами, причитала Варвара. — Пойду, разыщу, что осталось от него. Наплачусь в остатний раз.

— Да куда ты пойдёшь-то? — держал её Алексей. — Ты и дороги-то не знаешь. Заблудишься в лесу. Утопнешь болоте. Подожди до утра. Вместе пойдём.

— Пойду я, — твердила Варвара и вырывалась из его рук. — Найду я тебя, желанный! Паду на тело твоё изувеченное, забьюсь, закричу источным голосом. Пустите меня, люди добрые, не держите! Надо мне туда, Пусти! — взвизгнула она. — Враг! Нечистая сила! Не боюсь тебя. Провались!

И прежде, чем Алексей успел опомниться, она вырвалась и скрылась — точно сгинула в темноте.

— Аввакум! — изо всей силы кричал Алексей, бегая вокруг избы. — Аввакум!

Стояла тьма, шумела вода, и точно вымерло всё в проклятой мельнице. Никто не отвечал. У Алексея путалось в голове.

«Ума решилась Варвара-то…» — выплыла у него мысль и нырнула в тёмную муть.

Он присел на крыльцо. Тёплый августовский мрак так плотно обступал кругом, что ничего не было видно в двух шагах. Всё сегодня случившееся, всё, что он видел и пережил, показалось Алексею смутным сном. Он прислонился спиной, примостился удобнее, и сладкий зевок до ушей растянул его рот. Алексей хотел что-то подумать и сразу заснул, точно провалился в чёрную дыру.

Он проснулся, потому что его давно уже что-то беспокоило во сне. Сразу вскочил и в ужасе раскрыл глаза. На нижней ступеньке, свиной к нему, опрокинувшись, лежал Макар и тихо стонал. Взошло уже солнце, но стоял серый туман, и моросил незаметный дождь.

— Макар! — крикнул Алексей. — Господи благослови!

Макар медленно повернул к нему лицо. Вся голова, шея и рубаха у него были залиты кровью, один глаз был закрыт, другой жалобно смотрел из-под багрового подтёка.

— Макар!.. — кричал Алексей, соскочив с крыльца. — Господи Батюшка! А мы, было, думали… Аввакум! Аввакум!.. Да как ты ушёл-то? А?

— Михайла да Гришка, Стёпка с Яковом, да наши мужики то были… — простонал Макар. — Из ружей палили… Ловко обработали. Думал, не дойду…

Алексея так и осенило.

— Аввакум! — кричал он. — Аввакум! Иди сюда! Макар пришёл. Слышь, что говорит! Наши мужики то были!

Из сеней, подпрыгивая боком, появился сердитый Аввакум.

— Испить бы… — широко раскрывая рот, простонал Макар. — Ой, голова… — Впадая в беспамятство, он начал бормотать бессвязные слова.

XIX

Варвару долго не могли разыскать. Уложив Макара, мельник с Алексеем сейчас же отправились за ней. Прошли по берегу Крякши, осмотрели весь прилегающий лес, дошли до Дикова озера, кричали и звали целый день, но не нашли ничего.

На следующий день пришли Михайла с Гришкой и несколько кузьминских мужиков. Опять искали и не нашли. Сошлась наконец почти вся деревня Кузьмино, разошлась партиями по разным сторонам, обшарили все лесные закоулки и тайники, обошли всё Диково озеро кругом. Два дня лес беспокойно стонал от ауканья и криков.

Нашли Варвару только на пятый день. Вороньё сильно кружилось и хлопотало над Казанским болотом и всё над одним местом, где рос густой ивняк. Отправились туда, перешли по кочкам через окна и зыбуны, добрались до ивняка и нашли.

Покрытая тиной и илом, Варвара, скорчившись, сидела в воде, в неглубоком бочажке, уцепившись руками за корневище и увязнув ногами в топком дне. Кругом каркали и не хотели улетать вороны, успевшие уже расклевать у мёртвой пальцы и глаза.

Макар этого не знал. Связанный по рукам и ногам, он четыре недели рвался и бушевал на постели в мельничной пристройке. Выздоровев месяца через два, он вернулся к себе в Кузьмино. Целую зиму молчаливо ковал в своей кузнице и в свободное время уходил к мельнику за реку. А весной, когда вскрылись реки, он сходил на могилу Варвары, попрощался с Еленой и Алексеем, надел на плечи котомку, дошёл до города, сел там на пароход и уехал неизвестно куда.

1912 г.