М. Кравков Рассказы о золоте
Победа
(Рассказ)
1
С хребтов Абакана тащились ноябрьские тучи, заметали снегом осенние, красные поляны.
Толмачов, Терентий Иванович, был десятником маленького Бурлинского прииска. В этот голодный и беспокойный год прииск часто отрывался от главного стана неожиданными разрухами — отсутствием лошадей или неналаженностью переправ. Или просто на время забывали об его существовании.
Тогда Терентий Иванович становился смотрителем и единственным начальством.
Сейчас в глухой и таежной долине реки Каменушки совершилось неслыханное для прииска событие — была закончена самодельная и кустарная гидравлическая установка. Первая попытка механизировать работу!
Там, вверху, где шумел под ветром пихтач, напряженным трудом кучки людей была прокопана четырехкилометровая канава, подводившая воду к обильным золотом берегам Каменушки. Подошла вода из речки Чулыма, протекавшей много выше на таежном плато Бурлинского прииска.
Разница уровней создавала громадный напор. И струя из канавы должна была по трубам ринуться вниз, чтобы весной размывать золотоносную породу.
Затянувши потуже последний болт, Терентий Иванович похлопал озябшими руками и довольно оглянул свое хозяйство.
С крутого заросшего косогора металлическим змеем слезал трубопровод. Начинающаяся метель снежною пылью сыпала в жерла запасных труб, валявшихся как отрезки железных бревен, пудрила свеже взрытую землю, груды щепы и штабели желтых смолистых досок.
Как будто бы сделано все, подготовлено во-время, до глубоких снегов, до трескучего холода... Хорошо!
Терентий Иванович переступил и благодушно улыбнулся. Скобой поднялась его левая бровь, толстые губы засияли.
Лицо он брил, и от этого голова его казалась маленькой на широких откосах плеч. И так кругло был он налит своим могучим телом, что ценители силы, глядя на него, удовлетворенно сплевывали через зубы и замечали:
— Свяжись с этим дьяволом только...
— Зашумит по весне наша машина! — Подошел к Толмачову остренький старичок, приискатель Нефедов, — сколько ни бились, а одолели!
Бились, действительно, много. Тонны тяжелого оборудования перегнали они силами крохотной своей артели за многие километры, через согры и горные перевалы.
По окрестным приискам собирали отдельные части гидравлического устройства, брошенные перед революцией прежними золотопромышленниками.
Много люди положили труда, а больше других Терентий Иванович.
— Как же это, — неустанно митинговал он на собраниях, — у старых хозяев механизмы работали, а у нас хлебный пар остался? Позор! Пользы своей понять не хотим. Давайте артель устроим, давайте гидравлику ставить! Весной все с золотом будем!
— Так-то так, — возражали ему, — механизмы, это полезно! А кто лошадей тебе даст экую тяжесть за сорок верст везти?
— Ага! — загорался Терентий Иванович, — как на прииске жить в домах казенных, то это мы любим! А если коня для общей пользы на день предоставить — так тягость! К чертям такую игру! Вношу предложение: всех, кто не даст лошадей, выселить с прииска!
И собрание, подожженное бушевавшим в толпе добродушным и сильным человеком, сквозь ругань и хохот поднимало руки!
Гидравлику везли так же, как недавно еще воевали с колчаковскими бандами. Без отстающих.
Но работали еще наверу, рискуя, не знали, как выйдет.
Когда же главные затруднения миновали, когда из разбросанных и отдельных костей собрался понятный скелет устройства, тогда настроение переломилось резко и целиком.
Все, даже косвенно участвовавшие в постройке, удовлетворенно почувствовали себя пайщиками интересного и обещающего дела. Все восемнадцать старателей Бурлинского прииска, как доподлинные хозяева созданной ими установки, теперь дорожили гидравликой и любовно надеялись на нее.
К Толмачову относились попрежнему, как свой к своему, только значительность человека оттеняли особым вниманием даже к самым простым его советам.
И все же, несмотря на почти всеобщую признанность, Терентий Иванович не был вполне доволен.
Затея на Каменушке крепко и глубоко поссорила его со старым приятелем Корнееем Липатовым.
Вместе они открывали россыпь на Каменушке, вместе врезали в косогор долины по орте[1]. Всю прошлую зиму хорошо их кормила гора. Россыпь попалась богатая, золото появлялось гнездами и сразу, с лихвой, оправдывало работу.
Оба старались поодиночке. Терентий Иванович держался своей громадной силой — за троих переворачивал породу. Липатов брал тонким знанием дела. Дед его был бергал, умерший на казенном промысле. Отец сложил свою голову в рухнувшем забое алтайской золотопромышленной кампании. Корней с материнским молоком впитал всю мудрость копаческого дела.
Как-то в июньский вечер оба вылезли из своих нор, согревались на солнышке от подземного холода.
Корней пил чай. Размачивал сухари в деревянной чашке. Узловатою горстью бросал их в рот, спрятанный в клокастых дебрях усов и бороды. Упрямое жующее лицо его приняло цвет красноватой глины, с которой возился он всю жизнь. На нем заплатками белели шрамы, память о разных случайностях в его беспокойном деле.
Услышав Терентия Ивановича, он поднял на него холодные, недоверчивые глаза. Ел, не меняя позы. Точно пережевывал слова собеседника.
А Терентий Иванович говорил, зажженный мыслью:
— Так как же, Липатов? Я все обдумал, выходит славно! Чем здесь вручную рыться, давай гидравлику поставим!
— Хорошо, что говорить, — согласился Липатов, выплеснув из чашки, и посмотрел на солнце, — однако, пойти, еще до ужина покопать!
— Так я артель сколачивать буду! — крикнул в след ему Терентий Иванович, — на собрании потолкуем...
Липатов не ответил и, наклонившись, скрылся в орте.
Поздно к вечеру Толмачов собрал инструмент. Низкие своды капали водою. К земляной стене липло тусклое пламя свечки, освещая косые пласты песков. Остро пахло погребом и сырой глиной.
В орту вошел Липатов. Обычно он уходил домой один, не дожидаясь соседа. И сразу начал медлительными словами:
— Насчет артели ты говорил. Ладно ли будет, парень?
— А почему?
— Так нас-то отсюда сгонит гидравлика?
— А мы сами будем работать в артели, дядя Корней.
— Сами! — раздражился Липатов, — весь прииск пойдет. Все восемнадцать гавриков!
— Так каждый за весну золота больше возьмет, чем мы с тобой за полгода!
— Чего дурака валяешь, Терентий! — закипел Корней, — не в начальство ли метишь? — И, спеша потушить обиду, пояснил:
— От гидравлики этот увал в одно лето слетит. Так ведь? А при нашей работе, вдвоем, он верных два года прослужит. При чем тут весь прииск? И какой ты есть благодетель для всех? Мы с тобой Каменушку нашли, мы и пользоваться ей будем!
Так и вышла первая крутая запинка. До этих пор работали дружно, а теперь заговорили, как чужие...
Терентий Иванович любил машину и много имел с нею дела. Работая на Бурлинском прииске, он скучал, погрязал и тупел в примитиве старинных, дедовских навыков, давно лично им пережитых и брошенных.
Из другого, крупного и лучше организованного района, года два перед этим, бежал он сюда от преследования интервентов. И, с несложным своим багажом, перенес тоску по электричеству, рудным фабрикам, пневматическому бурению и другим чудесным механизмам и устройствам.
Услышав, что здесь, когда-то, при старых хозяевах, применяли гидравлическую установку, он воспринял это, как подлинное оскорбление для своего самолюбия квалифицированного рабочего и приискателя.
— Почему же им было можно, а нам нельзя? — негодующе агитировал он повсюду.
Теперь, когда кончилось колчаковское царство, рванулась душа на свободу! Не было удержа за сорок лет накопившимся силам. Хотелось большого и смелого дела, чтобы всех затащить в его бурный поток и первому ринуться с головою!
Потому-то, когда удалось отыскать Каменушку и выяснить, что вся обстановка на ней отлично подходит к устройству гидравлики, он сразу же «взял быка за рога» и взбаламутил весь прииск.
До самых глубин простой души своей убежден был в пользе и выгодности механического устройства. И никакими сомнениями и опасками невозможно было запутать его прямолинейного расчета.
— Знаний поставить нехватит, — пугали маловеры.
— Своим умом дойдем! — отвечал Терентий Иванович.
— Большевик ты, Терентий! — стервенел, бывало, Корней.
— Большевик и есть, — добродушно смеялся Терентий Иванович.
На месте, у орт, окончательно порешили. Устали от криков и спора, от ненужных доказательств. Раскололись на две непримиримые стороны.
Сидел на бревне Корней, руки скрестил, смотрел с презреньем. Брови лохматые у него, точно щетка. Кончились все слова, осталось одно упорство. Ощетинился, как старый кабан перед собакой!
— Отбирайте, на это вы хваты!
— Корней Никитич,— пробовал взмокший от лота председатель рудкома, — по-хорошему надо! Ты труд свой затратил — артель уплатит...
— Ничего мне не нужно. Уйду от вас на Холодный Ключ!
— Сам в артель поступай! — отчаянно убеждал Терентий Иванович, — коль не ладно что — посоветуй.
— Ты молчи, смутьян! — гневно вскочил старик, — головы людям забил и празднуй! Пока гидравлику твою бандиты не раззорили! Посоветуй... Цените вы приискателей настоящих!
— О бандитах запел, — взорвался Никишка Маркин, — ценим таких приискателей — пятачок за пучок!
— Стойте, язви вас! Стойте! — кричали люди, затаптывая ссору.
Трясся Корней. Пеной заплевывал бороду. Тыкал перстом:
— Твоя, Терентий, работа! Спасибо, запомним! — повернул и в лес.
Сгоряча погнался было за ним Терентий Иванович. Под пихтами оглянулся Корней. Сломил о колено в досаде палку, концы по кустам разбросал.
— Попомнишь меня ты, Терентий! Ох, крепко, братишка, попомнишь!
С этих пор началась между ними вражда. Корней, действительно, ушел на Холодный Ключ. Перетащил туда даже крохотную свою избенку. Совсем и горько обиделся на людей...
Всякий раз вспоминалась Терентию Ивановичу эта история, когда он приезжал в Каменушку.
— Задумался, парень? — окликнул Нефедов, — ехать пора!
Крутила метель. Подвывала тайга, и ветер трепал над снегом метелки осенних трав.
Терентий Иванович встряхнулся и зашагал к коню. До прииска было километров восемь...
2
Кольцом обступили горы небольшую снежную полянку.
Шерстью зеленой ершились в солнечный день. Синими и фиолетовыми холодели в огненных закатах и казались черными в хмурое ноябрьское утро.
На полянке ютился прииск — кучка серых домов, неровно рассыпанных по косогору, то выше, то ниже.
В одном из домов помещалась контора. Грязная, неуютная комнатка, забранная перегородкой. Стол отделен был перилами стойки. За стойкой сидел Терентий Иванович, распахнув дубленый полушубок.
Рядом сырыми дровами шипела железка. Наружная дверь была заперта. На лавке, напротив, примостился Нефедов, гладил свисавшие вниз, как клыки у моржа, усы и встревоженно повторял, выкатывая напуганные глаза:
— Идут! Силой идут. Варваринский прииск совсем разорили! Шахту сожгли, разграбили под орех и смотрителя убили... Не было бы беды, Терентий?
Терентий Иванович голову опустил, подбородок опер о кулак, слушал, потискивая зубами трубку. Наконец, заключил:
— Простая вещь, что придут! Дорога в Монголию через нас. Золото надо скорей увезти... Попробуй сегодня, Нефедов?
Старик тряхнул бородой, отрекся сразу.
— Не возьму такого греха! А вдруг то пути? Да что ты, Иваныч! Поеду сейчас без всего. Пусть из главного стана милицию присылают. С ней и отправим.
— Пожалуй, что так, — раздумывал Терентий Иванович, — но с дороги ты весточку дай: как и что.
— Понятно! Татары знакомые есть. Живо доскачут!
— Ну, езжай. Да дверь отопри, поди уже ждут!
Начался приисковый день — приемка золота.
С морозу ввалились люди. В кожухах. Бороды, словно сахарные, в блестящем инее. Терентий Иванович пододвинул к себе весы и открыл ящичек с разновесами.
Одноглазый старик открутил полу, глубоко засунул руку в карман, вытянул кисет. Осторожно справился:
— Сеянка есть?
— Есть. Сколько принес?
— Доль сорок, однако...
— Мало!
Терентий Иванович развернул пакетик, вроде тех, в которые заворачивают порошки. Высыпал золотые крупинки на лист бумаги. Разгреб их магнитом. К подковке прилипли черные порошинки железного шлиха. Потом, наклонившись и выпятив губы, подул на золото, отметая неподдавшиеся магниту сорины. А затем пересыпал металл в чашку весов.
В комнатке переговаривались негромко, навалясь на скрипевшую стойку, внимательно наблюдали процесс приемки.
— Сорок одна, — объявил Терентий Иванович.
— Пиши, — вздохнул старик.
Толмачов выписал квитанцию на амбар, и старик степенно ушел, бережно зажимая в кулак бумажку.
— Следующий!
— Мало, ребята. Разве это работа? — укорял Терентий Иванович, следя за стрелкой весов.
Сдатчиков было трое. Из них одна женщина.
— Задавила вода, Иваныч, — объяснил высокий шахтер, — какая работа, когда шурф заливает!
— Заправляешь! — покачивал головой Терентий Иванович, — помпу зачем не поставил?
— Дорого и возиться с ней надо, — увиливал шахтер.
— А потом придут да разорят! — откровенно вырвалось у женщины, — на Варваринке все разорили!
Умолкли люди. В комнатке наступила тревожная тишина...
Когда посетители ушли, оставив в конторе натоптанный снег, прокислый запах овчин и махорки и желто-блестящую грудку металла, Терентий Иванович запер дверь, ссыпал золото в медную банку и заколебался...
Обычно, банка была бы поставлена в железный сундук. Толмачов повесил бы на нем замок и пошел бы за перегородку к себе обедать. А теперь не знал, что делать. Золота накопилось много — целых три фунта!
Терентий Иванович взглянул на стоявшую у стола двустволку.
На всем прииске было с десяток охотничьих ружей, — плохая защита против бандитских трехлинеек.
— И опять, — бормотал самому себе Толмачов, — ребята у нас в разброде. А там ведь волки — народ военный!
— Чего ты бубнишь, — сказала из-за перегородки жена, — иди-ка обедать!
Наступил вечер.
Терентий Иванович вышел на крыльцо. Прииск как вымер. Ни голоса, ни огонька. Насупились горы, мрачно сливались с ночью.
В кармане мешочек от дроби, а в нем завязано золото. Весь остаток дня проносил его Терентий Иванович с собой. И при каждом движении тяжесть будила тревожные думы.
Спрятать в тайге — мешал снег. По свежим следам могли бы найти. В доме — негде. И ненадежно, и люди увидят...
А теперь не знал, что делать. Постоял и шагнул обратно в сени.
Опасность была где-то далеко, а когда наступит пора, тогда и отыщется выход! Такая была уверенность.
Но меры все-таки принял. Прошел в контору, зажег свечу.
Сегодняшний день поступило немного, около шести золотников. Толмачов достал свой мешочек, отвесил это количество и спрятал в казенный сундук. А в книге, куда заносилось поступление золота, сделал запись.
Жена похрапывала за перегородкой. На печке трещали сверчки, железка остыла, и в конторе сделалось холодно.
Решительно не спалось!
Толмачов достал тяжелые серебряные часы, глянул, поморщился, щелкнул крышкой. Девять часов.
Ох, много времени еще до рассвета! Завтра, конечно, будет легче. Он поедет на Каменушку. И отлично припрячет металл.
Уже с неделю как там прекратились работы. И тропу, вероятно, снегом теперь замело. Только бы дожить до этого завтра!
Он вздернул голову, уставился на замороженное окошко. Снег скрипит!
Прислушался, наваливаясь на подоконник грудью. Шаги! Идут к нему... Терентий Иванович вскочил. Заметался, не знал, куда рвануться.
Осилил себя и, слыша, как хрустнул снег на ступеньке, шагнул на цыпочках за перегородку...
Из печки тянуло теплом и печеным хлебом, на загнетке стоял чугун с водою. Терентий Иванович вытащил из кармана мешочек с золотом и, обжигая пальцы о горячую воду, сунул его в чугун.
В дверь постучали тихо. Толмачов послушал. Слышал сердце свое и жаркое дыхание. Стук повторился настойчиво и осторожно...
Терентий Иванович решительно подошел к двери и, на всякий случай держась в стороне, откинул крючок...
Из сеней зашептал знакомый голос. Тогда перевел дыхание. Стало легко.
За порог шагнул невысокий, закутанный человек, потянул за собою дверь. Поднял руку — предостерегает. Тише!
На цыпочках оба прошли в контору. Так и есть — знакомый шорец. Семен. Шепчет скоро, беспокойно косит глазами:
— Милиция будет к обеду завтра. С пулеметом идут! Много — отряд! Пашка Ефиму бежал — говорил. Ефим Шакиру бежал — говорил. Шакир мне бежал. Завтра придут!
— А те-то? — допытывался Терентий Иванович, — банда?
Шорец испуганно сжался, затряс головой.
— Не знаю, не знаю!
Заспешил, забормотал по-шорски, и к двери...
Терентий Иванович проводил его, постоял опять на крыльце. Теперь уж и гор не видно — все укутано темнотой. Тихий шелест висел в тишине, редко липли к руке снежинки.
Терентий Иванович смотрел спокойно — соскочила с него тревога, будто рысь спрыгнула с плеч! И опять он почувствовал себя вчерашним и крепким.
Вернулся в комнату, не тая шагов, ухмыльнулся, взглянул на чугун и задул свечу. Лег на постель, застонавшую под его весом, и заснул, как здоровый, поработавший днем человек.
Потянулось длительное небытие. Проходили туманные, фантастические хороводы. А потом оборвалась цепь сновидений, и Терентий Иванович мучительно сопротивлялся неприятному, но упорному расталкиванию... И сразу открыл глаза!
Перед постелью со свечкой стояла испуганная жена, придерживая у груди рубашку, а в дверь колотили отрывистыми и требовательными ударами.
Толмачов вскочил и бросился отпирать. Сразу стало понятно, а от этого даже спокойно...
Нагибаясь, в дверь входили люди, а Терентий Иванович, пятясь, отступал назад.
— Вы управляющий прииском Толмачов? — спросил человек, одетый в синюю телогрейку, подпоясанный ремешком с серебряной бляхой.
— Я — десятник Толмачов, — с хрипотцой ответил Терентий Иванович.
— Все равно! Мы особый отряд полковника Чернышева. Где ваше золото?
Втиснулись вместе с Терентием Ивановичем в контору. Другие люди зашли в квартиру. Разрушили сонную теплоту холодом и тяжелым стуком прикладов.
— Золото... здесь! — указал Терентий Иванович на железный ящик.
Человек, одетый в шинель, шепнул другому и шагнул к Толмачову, кривясь усмешкой.
— Отопри, десятник! И книжечку золотую достань.
— Книга — вот! — тотчас же предоставил Терентий Иванович.
А когда, опустившись на пол, отпирал замок, то долго не мог попасть ключом.
Бандит, вероятно, был дошлый.
— Только? — возмутился он, потрясая банкой. — А где остальное!?
— Сегодня отправил, — прямо смотря в глаза, ответил Терентий Иванович.
— С кем отправил? — тихо и зловеще спросил другой. Выгнулся кошкой, вот-вот прыгнет, руку в карман запустил...
— Старичок у нас есть такой, — отвечал Терентий Иванович, — невысокий, усы висят. Всегда золото возит...
Бандиты переглянулись.
— Как фамилия? — резко крикнул одетый в шинель.
— Нефедов!
Звонкая матерщина хлеснула по комнате. Одетый в шинель тряс кулаком:
— Говорил, — не отпускать! Даже обшарить, как следует, не могли!
Потом обернулся к Терентию Ивановичу.
— А с тобою что будем делать?
За окнами всплыл шум голосов, разорвался треском ружейного залпа...
Терентий Иванович вздрогнул. Бандит улыбнулся.
— Дом обыскать!
Взяли двустволку. Опрокинули сундук, разметав по полу домашнее барахло. Жена всхлипывала в углу.
— Ох, господи! Да что же это...
Из вещей ничего не взяли. Дрогнуло сердце Терентия Ивановича, когда со звоном брякнула о пол печная заслонка.
Бандит отодвинул в сторонку мешавший чугун и, освещая спичкой, заглянул в печь.
Терентий Иванович зажмурился. Прошла томительная минута...
— Нет ничего, ваше благородие!
Уходили гурьбой, шумно топая сапогами.
— А ты понадобишься еще нам, — сказал главный бандит Толмачову, — приходи к амбару.
3
В синем рассвете проснулся прииск. У въездов дежурили бандиты. Даже в то голодное и оборванное время выделялись своими лохмотьями. Только ружья и тревожно готовые кони говорили о странном войске, бродячем и бездомном.
Подъезжали к околице приискатели из окрестностей. За хлебом в амбар, по делам в контору. Оторопелые въезжали в поскотину, а обратный путь преграждался скрещенными винтовками.
Тогда, поневоле, липли к толпе, вздыхавшей у амбара.
В переднем ряду стоял Терентий Иванович, выделяясь могучими своими плечами. Как памятник, был на виду у всех.
Уж очень крупный, уж слишком видный!
Замерз от долгого ожидания, тосковал звериной тоской — не за добрым позвали к амбару... Уныло смотрел на зарю. Эх, далеко еще до обеда, далеко до помощи!
По ступенькам сбегали бандиты. К лошадям тащили мешки и свертки — справляли, волчье, свое хозяйство...
— Кончут грабить, — людьми займутся, — ненавистно подумал Терентий Иванович, и ему захотелось сделаться маленьким, маленьким, вон, как тот карапуз, который бесстрашно смотрел на невиданных дяденек...
Шепчутся бабы в толпе. С ужасом говорят:
— Фомку убили! Милые, побежал, а его и убили!
Глянул вокруг Терентий Иванович, ища опоры. Но прятали люди глаза. Повсюду пытливо следили настороженные оборванцы.
Шевельнулся народ.
Из дверей показался бандит. Согнулся, нес на спине мешок крупчатки. Такую муку выдавали по норме детям.
Зацепил за косяк, разорвался куль, и белый сыпучий поток хлынул на снег, обдавая несущего.
— Ворона! — загрохотали чужие люди. И бандит, матерясь, повернул обратно, растаптывая засыпанные ступеньки...
Жавшийся рядом старик не выдержал и заплакал. Терентий Иванович куснул губу и ступил назад.
На крыльцо поднялся человек, громыхая шашкой.
Расступились оборванные солдаты, и стихла площадь. Упало сердце — сейчас начнется!
Потухшее у него лицо, у бандита. Пепельное от небритой щетины, серое лицо истасканного по фронтам мальчишки.
Спешил и злился, а слова холостыми хлопками падали под крыльцо.
— Из амбара тащи, что хочешь! Мы за народ!
«Авось обойдется», стучала надежда. Не смотрел на крыльцо Терентий Иванович, слухом ловил — не конец ли?
— Кто у вас тут постройкой занялся!?
Цапнул за душу... Сразу остыла спина, в голове пробежало — выдадут или нет? Но чего же молчат так долго?
— Время ли, мужички? — продолжал голос, и стало легче.
— Мы воюем, а вы для совдепии золото достаете? Гидравлику строите?!
Покосился Терентий Иванович и вздрогнул. Из переднего ряда впился в него глазами Корней Липатов... О бок стоял неприятель!
Затуманилось в голове. А Корней, прищурясь, смотрел в упор, дразнил усмешкой.
Незаметно подался назад народ, и один он, Терентий, как щит, стоял теперь перед крыльцом!
Вспыхнул Терентий Иванович, как будто ударили его по щеке и собственный страх, и слова бандита... Рванулся ответить гневно и опять увидел Корнея, наблюдавшего любопытно и пристально...
— Кто к гидравлике нас проводит? — повелительно выкрикнул командир бандитов.
Тогда, почувствовав, как к щекам приливала кровь, Терентий Иванович сдвинул свое большое тело и негромко сказал:
— Я!
Толпа глухо ахнула.
— Живо седлай коня! Посторонние можете расходиться...
Щелкнул короткий выстрел. Какой-то бандит пальнул из нагана в бутыль с керосином, стоявшую на крыльце. Шарахнулась врассыпную толпа, испуганно отскочил Корней. Бандиты захохотали...
4
— Не поивши, доедешь. Живей!
Торопили Терентия Ивановича. Двое. Раздраженные, с револьверами!
У стены жена рукавом обтирала слезы.
Конюшня стояла высоко. От нее был виден весь прииск. Виднелись, на-мах, уезжавшие люди, случайно попавшие сюда в это утро. Нахлестывал лошаденку Корней, мчался впереди других.
Нахмурился, увидя его, Толмачов.
Не застегивалась подпруга, уросил конь, словно судьба оттягивала выезд.
Жалея жену, торопился Терентий Иванович. Скорее — и все! Дальние проводы — лишние слезы!
— Чего ты, дурочка, плачешь, — мягко обратился он, хватаясь за стремя, — вернусь через час, и только!
Бандит поглядел на другого — прищурился. Женщина зарыдала в голос. Кони пошли.
Золотом обливало взошедшее солнце поляны. Розовыми цветами кудрявилась в утреннем паре заиндевевшая тайга.
Дружной рысью бежали кони, весело шли, поевши овса. Только люди, невыспавшиеся и бездомные, ехали мрачно...
Терентий Иванович впереди. Чуть позади его, почти-что рядом, рысил начальник. Тот самый, который взял золото и говорил с крыльца амбара. Немного позади — с десяток всадников. Главный отряд остался на прииске.
Звериное положение было у Терентия Ивановича, и хитрил он зверино! Принял сразу простодушный и даже глупенький вид. Взглядывал нерешительно:
Так ли он едет? Никогда не случалось ему провожать военных...
Развязка была недалеко. Еще полверсты и свороток налево, на Каменушку. Дальше незачем было хитрить, — в колоде остались последние карты.
Не даром явился Корней, не даром съедал глазами — теперь припомнит!
Там, на площади, испугался его Терентий Иванович. А теперь вспоминал равнодушно.
Трудно ехать, а все-таки не жалел. Тучей взмылась тогда у амбара обида. Утонули в ней и страх, и осторожность. И сейчас, когда только косил на молчаливого бандита, опять, как гора, поднималась злоба.
— Волком помру, — угрюмо твердил Терентий Иванович.
Вот и пихта перед поворотом. Застучало в висках. Стиснул ногами лошадиные бока. Сразу, как в воду холодную бросился, — перечеркнул свою жизнь и дернул правый повод!..
Ехал взажмурку, невольно горбясь...
Но попрежнему чмокала конская поступь, так же переговаривались сзади бандиты, и начальник их блеснул зажигалкой, закурил папироску.
— Проехали! — шептала тихонько озорная, к жизни возвращавшая, мысль.
— Проехали! — загорались неверящие глаза...
— Проехали! — подтверждала бодрая переступь лошади.
Во весь широкий мир распахнулась душа:
— И вправду не знают дороги!
Уже высоко стояло солнце. Значит, бежали часы, не останавливалось время... Выходило, что можно было выдумывать — не все еще переиграны карты! Разостлала судьба перед ним морозный путь. Где-то там, впереди, тупик — успевай, пока не доехал!
Но так же, как вечером, когда до последнего мига не знал он, куда ему спрятать золото, так и сейчас не сумел представить конца этой страшной поездки. Твердо знал, что он обречен, и твердо надеялся, одновременно, на какой-то выход. Потому что был очень здоров и весел и очень любил прекрасную жизнь, и эту тайгу с ее величавыми пихтами и празднично блещущим снегом...
— Далеко еще? — беспокойно спросил бандит. Выдающийся у него и щетинистый подбородок и узкие злые губы.
— Еще версты три, — наобум ответил Терентий Иванович.
— Длинные у вас версты! — недобро сказал человек и сплюнул.
Вдруг уставился испытующе, мутными, точно мертвыми глазами.
— Куда золото спрятал?!
Как за глотку хапнул...
— Ей-богу не брал, — оправдывался Терентий Иванович, — вчера Нефедов увез...
— Увез? — подозрительно переспросил начальник.
Сзади поднялся крик. Под кем-то упала лошадь. Бандит оглянулся. Рысившие сзади остановились. Боясь возбудить подозрение, Терентий Иванович потянул поводья.
— Чего уперся! — бешено гаркнул на него бандит, — нагайки хочешь!
Оба шли быстрой рысью, оставили далеко отставший отряд. В тайге дорога петляла неожиданными поворотами. Местность сразу стала знакомой — приближался Холодный Ключ.
Последний отверток налево к избушке Корнея Липатова. А направо, на долгие версты, пойдет дорога к заимкам по ровному и открытому месту.... Вспомнил это Терентий Иванович — точно глянул в свою могилу.
Шумно дышали кони, дымили паром, несли вперед.
— Хватит! — сказал себе вдруг Терентий Иванович, и, с хода, застопорил лошадь...
Шоркнул коленом в колено бандита. Извернулся и грянул своим кулаком в небритый его подбородок! Только ляскнули зубы, крыльями вскинулись рукава, и бандит, как мешок, вылетел из седла...
Дыбом взбросилась его лошадь и, скачком обогнав Терентия Ивановича, замелькала вперед.
Приятно бросить врагу свое торжество перед смертным часом!
Терентий Иванович, ожидая удара пули, оглянулся назад. Но крутой поворот дороги был еще пуст. Еще не доехали задние.
Тогда Терентий Иванович ударил лошадь, пригибаясь к луке в безумной скачке! Пробегали кусты, свистели комки, вырывавшиеся из-под копыт...
Вот налево изба Корнея. Ни души на дворе. Прямо дорога к заимкам и по ней, едва видная, скачет бандитская лошадь.
Терентий Иванович спрыгнул с коня и пугнул его шапкой. Лошадь бросилась по дороге, догоняя передовую.
В три прыжка перемахнул Терентий Иванович к заплоту. Подбежал к кладовушке, оглянулся и полез в заскрипевшую дверь, в спасительную темноту...
И тотчас же тень легла у порога — перед входом стоял Корней!
Терентий Иванович выпустил дверную ручку и медленно отступил в глубину...
Корней без слова смотрел на его лицо, упорно, пытливо и удивленно. Сразу, взмахом руки, захлопнул дверь, завозился и звякнул замком. И ушел, поскрипывая снегом.
Запер!
— Сам в тюрьму прибежал, — сказал Терентий Иванович, горько усмехаясь.
Захватил на случай пудовую гирю и подошел к двери. В доске золотилась широкая щель. Припал к этой щели, увидел солнечный день, заплот и дорогу. И спину Корнея, остановившегося на дворе.
Видел, как вылетели из тайги бандиты. Сразу осаженные кони сбились в косматую кучу, прыгали на-дыбы. Гвалт кружился над взбешенной шайкой! Ружья уставились на Корнея.
— Говори, куда пробежал!
— Подъезжай, — укажу! — отозвался спокойно Корней, без торопливости подходя к заплоту.
Всадники круто свернули. Толпой лошадиных морд и потных, трясущихся лиц притиснулись к воротам.
Корней помолчал и, не дрогнув, вытянул руку.
— Вон по дороге к заимкам — без ума проскакал!
Пронеслись и забылись минуты, и опять Терентий Иванович стоял на дворе, под солнцем, перед пустой дорогой. Пристегивал лыжи. А Корней торопил:
— Скорей, Терентий, скорей, пока не вернулись!
И впервые дрожали у Терентия Ивановича руки. Дрожали от такой победы, которую никогда еще не одерживал он...
Где-то, вдали за тайгой, дробно застукала очередь пулемета.
1
С хребтов Абакана тащились ноябрьские тучи, заметали снегом осенние, красные поляны.
Толмачов, Терентий Иванович, был десятником маленького Бурлинского прииска. В этот голодный и беспокойный год прииск часто отрывался от главного стана неожиданными разрухами — отсутствием лошадей или неналаженностью переправ. Или просто на время забывали об его существовании.
Тогда Терентий Иванович становился смотрителем и единственным начальством.
Сейчас в глухой и таежной долине реки Каменушки совершилось неслыханное для прииска событие — была закончена самодельная и кустарная гидравлическая установка. Первая попытка механизировать работу!
Там, вверху, где шумел под ветром пихтач, напряженным трудом кучки людей была прокопана четырехкилометровая канава, подводившая воду к обильным золотом берегам Каменушки. Подошла вода из речки Чулыма, протекавшей много выше на таежном плато Бурлинского прииска.
Разница уровней создавала громадный напор. И струя из канавы должна была по трубам ринуться вниз, чтобы весной размывать золотоносную породу.
Затянувши потуже последний болт, Терентий Иванович похлопал озябшими руками и довольно оглянул свое хозяйство.
С крутого заросшего косогора металлическим змеем слезал трубопровод. Начинающаяся метель снежною пылью сыпала в жерла запасных труб, валявшихся как отрезки железных бревен, пудрила свеже взрытую землю, груды щепы и штабели желтых смолистых досок.
Как будто бы сделано все, подготовлено во-время, до глубоких снегов, до трескучего холода... Хорошо!
Терентий Иванович переступил и благодушно улыбнулся. Скобой поднялась его левая бровь, толстые губы засияли.
Лицо он брил, и от этого голова его казалась маленькой на широких откосах плеч. И так кругло был он налит своим могучим телом, что ценители силы, глядя на него, удовлетворенно сплевывали через зубы и замечали:
— Свяжись с этим дьяволом только...
— Зашумит по весне наша машина! — Подошел к Толмачову остренький старичок, приискатель Нефедов, — сколько ни бились, а одолели!
Бились, действительно, много. Тонны тяжелого оборудования перегнали они силами крохотной своей артели за многие километры, через согры и горные перевалы.
По окрестным приискам собирали отдельные части гидравлического устройства, брошенные перед революцией прежними золотопромышленниками.
Много люди положили труда, а больше других Терентий Иванович.
— Как же это, — неустанно митинговал он на собраниях, — у старых хозяев механизмы работали, а у нас хлебный пар остался? Позор! Пользы своей понять не хотим. Давайте артель устроим, давайте гидравлику ставить! Весной все с золотом будем!
— Так-то так, — возражали ему, — механизмы, это полезно! А кто лошадей тебе даст экую тяжесть за сорок верст везти?
— Ага! — загорался Терентий Иванович, — как на прииске жить в домах казенных, то это мы любим! А если коня для общей пользы на день предоставить — так тягость! К чертям такую игру! Вношу предложение: всех, кто не даст лошадей, выселить с прииска!
И собрание, подожженное бушевавшим в толпе добродушным и сильным человеком, сквозь ругань и хохот поднимало руки!
Гидравлику везли так же, как недавно еще воевали с колчаковскими бандами. Без отстающих.
Но работали еще наверу, рискуя, не знали, как выйдет.
Когда же главные затруднения миновали, когда из разбросанных и отдельных костей собрался понятный скелет устройства, тогда настроение переломилось резко и целиком.
Все, даже косвенно участвовавшие в постройке, удовлетворенно почувствовали себя пайщиками интересного и обещающего дела. Все восемнадцать старателей Бурлинского прииска, как доподлинные хозяева созданной ими установки, теперь дорожили гидравликой и любовно надеялись на нее.
К Толмачову относились попрежнему, как свой к своему, только значительность человека оттеняли особым вниманием даже к самым простым его советам.
И все же, несмотря на почти всеобщую признанность, Терентий Иванович не был вполне доволен.
Затея на Каменушке крепко и глубоко поссорила его со старым приятелем Корнееем Липатовым.
Вместе они открывали россыпь на Каменушке, вместе врезали в косогор долины по орте[1]. Всю прошлую зиму хорошо их кормила гора. Россыпь попалась богатая, золото появлялось гнездами и сразу, с лихвой, оправдывало работу.
Оба старались поодиночке. Терентий Иванович держался своей громадной силой — за троих переворачивал породу. Липатов брал тонким знанием дела. Дед его был бергал, умерший на казенном промысле. Отец сложил свою голову в рухнувшем забое алтайской золотопромышленной кампании. Корней с материнским молоком впитал всю мудрость копаческого дела.
Как-то в июньский вечер оба вылезли из своих нор, согревались на солнышке от подземного холода.
Корней пил чай. Размачивал сухари в деревянной чашке. Узловатою горстью бросал их в рот, спрятанный в клокастых дебрях усов и бороды. Упрямое жующее лицо его приняло цвет красноватой глины, с которой возился он всю жизнь. На нем заплатками белели шрамы, память о разных случайностях в его беспокойном деле.
Услышав Терентия Ивановича, он поднял на него холодные, недоверчивые глаза. Ел, не меняя позы. Точно пережевывал слова собеседника.
А Терентий Иванович говорил, зажженный мыслью:
— Так как же, Липатов? Я все обдумал, выходит славно! Чем здесь вручную рыться, давай гидравлику поставим!
— Хорошо, что говорить, — согласился Липатов, выплеснув из чашки, и посмотрел на солнце, — однако, пойти, еще до ужина покопать!
— Так я артель сколачивать буду! — крикнул в след ему Терентий Иванович, — на собрании потолкуем...
Липатов не ответил и, наклонившись, скрылся в орте.
Поздно к вечеру Толмачов собрал инструмент. Низкие своды капали водою. К земляной стене липло тусклое пламя свечки, освещая косые пласты песков. Остро пахло погребом и сырой глиной.
В орту вошел Липатов. Обычно он уходил домой один, не дожидаясь соседа. И сразу начал медлительными словами:
— Насчет артели ты говорил. Ладно ли будет, парень?
— А почему?
— Так нас-то отсюда сгонит гидравлика?
— А мы сами будем работать в артели, дядя Корней.
— Сами! — раздражился Липатов, — весь прииск пойдет. Все восемнадцать гавриков!
— Так каждый за весну золота больше возьмет, чем мы с тобой за полгода!
— Чего дурака валяешь, Терентий! — закипел Корней, — не в начальство ли метишь? — И, спеша потушить обиду, пояснил:
— От гидравлики этот увал в одно лето слетит. Так ведь? А при нашей работе, вдвоем, он верных два года прослужит. При чем тут весь прииск? И какой ты есть благодетель для всех? Мы с тобой Каменушку нашли, мы и пользоваться ей будем!
Так и вышла первая крутая запинка. До этих пор работали дружно, а теперь заговорили, как чужие...
Терентий Иванович любил машину и много имел с нею дела. Работая на Бурлинском прииске, он скучал, погрязал и тупел в примитиве старинных, дедовских навыков, давно лично им пережитых и брошенных.
Из другого, крупного и лучше организованного района, года два перед этим, бежал он сюда от преследования интервентов. И, с несложным своим багажом, перенес тоску по электричеству, рудным фабрикам, пневматическому бурению и другим чудесным механизмам и устройствам.
Услышав, что здесь, когда-то, при старых хозяевах, применяли гидравлическую установку, он воспринял это, как подлинное оскорбление для своего самолюбия квалифицированного рабочего и приискателя.
— Почему же им было можно, а нам нельзя? — негодующе агитировал он повсюду.
Теперь, когда кончилось колчаковское царство, рванулась душа на свободу! Не было удержа за сорок лет накопившимся силам. Хотелось большого и смелого дела, чтобы всех затащить в его бурный поток и первому ринуться с головою!
Потому-то, когда удалось отыскать Каменушку и выяснить, что вся обстановка на ней отлично подходит к устройству гидравлики, он сразу же «взял быка за рога» и взбаламутил весь прииск.
До самых глубин простой души своей убежден был в пользе и выгодности механического устройства. И никакими сомнениями и опасками невозможно было запутать его прямолинейного расчета.
— Знаний поставить нехватит, — пугали маловеры.
— Своим умом дойдем! — отвечал Терентий Иванович.
— Большевик ты, Терентий! — стервенел, бывало, Корней.
— Большевик и есть, — добродушно смеялся Терентий Иванович.
На месте, у орт, окончательно порешили. Устали от криков и спора, от ненужных доказательств. Раскололись на две непримиримые стороны.
Сидел на бревне Корней, руки скрестил, смотрел с презреньем. Брови лохматые у него, точно щетка. Кончились все слова, осталось одно упорство. Ощетинился, как старый кабан перед собакой!
— Отбирайте, на это вы хваты!
— Корней Никитич,— пробовал взмокший от лота председатель рудкома, — по-хорошему надо! Ты труд свой затратил — артель уплатит...
— Ничего мне не нужно. Уйду от вас на Холодный Ключ!
— Сам в артель поступай! — отчаянно убеждал Терентий Иванович, — коль не ладно что — посоветуй.
— Ты молчи, смутьян! — гневно вскочил старик, — головы людям забил и празднуй! Пока гидравлику твою бандиты не раззорили! Посоветуй... Цените вы приискателей настоящих!
— О бандитах запел, — взорвался Никишка Маркин, — ценим таких приискателей — пятачок за пучок!
— Стойте, язви вас! Стойте! — кричали люди, затаптывая ссору.
Трясся Корней. Пеной заплевывал бороду. Тыкал перстом:
— Твоя, Терентий, работа! Спасибо, запомним! — повернул и в лес.
Сгоряча погнался было за ним Терентий Иванович. Под пихтами оглянулся Корней. Сломил о колено в досаде палку, концы по кустам разбросал.
— Попомнишь меня ты, Терентий! Ох, крепко, братишка, попомнишь!
С этих пор началась между ними вражда. Корней, действительно, ушел на Холодный Ключ. Перетащил туда даже крохотную свою избенку. Совсем и горько обиделся на людей...
Всякий раз вспоминалась Терентию Ивановичу эта история, когда он приезжал в Каменушку.
— Задумался, парень? — окликнул Нефедов, — ехать пора!
Крутила метель. Подвывала тайга, и ветер трепал над снегом метелки осенних трав.
Терентий Иванович встряхнулся и зашагал к коню. До прииска было километров восемь...
2
Кольцом обступили горы небольшую снежную полянку.
Шерстью зеленой ершились в солнечный день. Синими и фиолетовыми холодели в огненных закатах и казались черными в хмурое ноябрьское утро.
На полянке ютился прииск — кучка серых домов, неровно рассыпанных по косогору, то выше, то ниже.
В одном из домов помещалась контора. Грязная, неуютная комнатка, забранная перегородкой. Стол отделен был перилами стойки. За стойкой сидел Терентий Иванович, распахнув дубленый полушубок.
Рядом сырыми дровами шипела железка. Наружная дверь была заперта. На лавке, напротив, примостился Нефедов, гладил свисавшие вниз, как клыки у моржа, усы и встревоженно повторял, выкатывая напуганные глаза:
— Идут! Силой идут. Варваринский прииск совсем разорили! Шахту сожгли, разграбили под орех и смотрителя убили... Не было бы беды, Терентий?
Терентий Иванович голову опустил, подбородок опер о кулак, слушал, потискивая зубами трубку. Наконец, заключил:
— Простая вещь, что придут! Дорога в Монголию через нас. Золото надо скорей увезти... Попробуй сегодня, Нефедов?
Старик тряхнул бородой, отрекся сразу.
— Не возьму такого греха! А вдруг то пути? Да что ты, Иваныч! Поеду сейчас без всего. Пусть из главного стана милицию присылают. С ней и отправим.
— Пожалуй, что так, — раздумывал Терентий Иванович, — но с дороги ты весточку дай: как и что.
— Понятно! Татары знакомые есть. Живо доскачут!
— Ну, езжай. Да дверь отопри, поди уже ждут!
Начался приисковый день — приемка золота.
С морозу ввалились люди. В кожухах. Бороды, словно сахарные, в блестящем инее. Терентий Иванович пододвинул к себе весы и открыл ящичек с разновесами.
Одноглазый старик открутил полу, глубоко засунул руку в карман, вытянул кисет. Осторожно справился:
— Сеянка есть?
— Есть. Сколько принес?
— Доль сорок, однако...
— Мало!
Терентий Иванович развернул пакетик, вроде тех, в которые заворачивают порошки. Высыпал золотые крупинки на лист бумаги. Разгреб их магнитом. К подковке прилипли черные порошинки железного шлиха. Потом, наклонившись и выпятив губы, подул на золото, отметая неподдавшиеся магниту сорины. А затем пересыпал металл в чашку весов.
В комнатке переговаривались негромко, навалясь на скрипевшую стойку, внимательно наблюдали процесс приемки.
— Сорок одна, — объявил Терентий Иванович.
— Пиши, — вздохнул старик.
Толмачов выписал квитанцию на амбар, и старик степенно ушел, бережно зажимая в кулак бумажку.
— Следующий!
— Мало, ребята. Разве это работа? — укорял Терентий Иванович, следя за стрелкой весов.
Сдатчиков было трое. Из них одна женщина.
— Задавила вода, Иваныч, — объяснил высокий шахтер, — какая работа, когда шурф заливает!
— Заправляешь! — покачивал головой Терентий Иванович, — помпу зачем не поставил?
— Дорого и возиться с ней надо, — увиливал шахтер.
— А потом придут да разорят! — откровенно вырвалось у женщины, — на Варваринке все разорили!
Умолкли люди. В комнатке наступила тревожная тишина...
Когда посетители ушли, оставив в конторе натоптанный снег, прокислый запах овчин и махорки и желто-блестящую грудку металла, Терентий Иванович запер дверь, ссыпал золото в медную банку и заколебался...
Обычно, банка была бы поставлена в железный сундук. Толмачов повесил бы на нем замок и пошел бы за перегородку к себе обедать. А теперь не знал, что делать. Золота накопилось много — целых три фунта!
Терентий Иванович взглянул на стоявшую у стола двустволку.
На всем прииске было с десяток охотничьих ружей, — плохая защита против бандитских трехлинеек.
— И опять, — бормотал самому себе Толмачов, — ребята у нас в разброде. А там ведь волки — народ военный!
— Чего ты бубнишь, — сказала из-за перегородки жена, — иди-ка обедать!
Наступил вечер.
Терентий Иванович вышел на крыльцо. Прииск как вымер. Ни голоса, ни огонька. Насупились горы, мрачно сливались с ночью.
В кармане мешочек от дроби, а в нем завязано золото. Весь остаток дня проносил его Терентий Иванович с собой. И при каждом движении тяжесть будила тревожные думы.
Спрятать в тайге — мешал снег. По свежим следам могли бы найти. В доме — негде. И ненадежно, и люди увидят...
А теперь не знал, что делать. Постоял и шагнул обратно в сени.
Опасность была где-то далеко, а когда наступит пора, тогда и отыщется выход! Такая была уверенность.
Но меры все-таки принял. Прошел в контору, зажег свечу.
Сегодняшний день поступило немного, около шести золотников. Толмачов достал свой мешочек, отвесил это количество и спрятал в казенный сундук. А в книге, куда заносилось поступление золота, сделал запись.
Жена похрапывала за перегородкой. На печке трещали сверчки, железка остыла, и в конторе сделалось холодно.
Решительно не спалось!
Толмачов достал тяжелые серебряные часы, глянул, поморщился, щелкнул крышкой. Девять часов.
Ох, много времени еще до рассвета! Завтра, конечно, будет легче. Он поедет на Каменушку. И отлично припрячет металл.
Уже с неделю как там прекратились работы. И тропу, вероятно, снегом теперь замело. Только бы дожить до этого завтра!
Он вздернул голову, уставился на замороженное окошко. Снег скрипит!
Прислушался, наваливаясь на подоконник грудью. Шаги! Идут к нему... Терентий Иванович вскочил. Заметался, не знал, куда рвануться.
Осилил себя и, слыша, как хрустнул снег на ступеньке, шагнул на цыпочках за перегородку...
Из печки тянуло теплом и печеным хлебом, на загнетке стоял чугун с водою. Терентий Иванович вытащил из кармана мешочек с золотом и, обжигая пальцы о горячую воду, сунул его в чугун.
В дверь постучали тихо. Толмачов послушал. Слышал сердце свое и жаркое дыхание. Стук повторился настойчиво и осторожно...
Терентий Иванович решительно подошел к двери и, на всякий случай держась в стороне, откинул крючок...
Из сеней зашептал знакомый голос. Тогда перевел дыхание. Стало легко.
За порог шагнул невысокий, закутанный человек, потянул за собою дверь. Поднял руку — предостерегает. Тише!
На цыпочках оба прошли в контору. Так и есть — знакомый шорец. Семен. Шепчет скоро, беспокойно косит глазами:
— Милиция будет к обеду завтра. С пулеметом идут! Много — отряд! Пашка Ефиму бежал — говорил. Ефим Шакиру бежал — говорил. Шакир мне бежал. Завтра придут!
— А те-то? — допытывался Терентий Иванович, — банда?
Шорец испуганно сжался, затряс головой.
— Не знаю, не знаю!
Заспешил, забормотал по-шорски, и к двери...
Терентий Иванович проводил его, постоял опять на крыльце. Теперь уж и гор не видно — все укутано темнотой. Тихий шелест висел в тишине, редко липли к руке снежинки.
Терентий Иванович смотрел спокойно — соскочила с него тревога, будто рысь спрыгнула с плеч! И опять он почувствовал себя вчерашним и крепким.
Вернулся в комнату, не тая шагов, ухмыльнулся, взглянул на чугун и задул свечу. Лег на постель, застонавшую под его весом, и заснул, как здоровый, поработавший днем человек.
Потянулось длительное небытие. Проходили туманные, фантастические хороводы. А потом оборвалась цепь сновидений, и Терентий Иванович мучительно сопротивлялся неприятному, но упорному расталкиванию... И сразу открыл глаза!
Перед постелью со свечкой стояла испуганная жена, придерживая у груди рубашку, а в дверь колотили отрывистыми и требовательными ударами.
Толмачов вскочил и бросился отпирать. Сразу стало понятно, а от этого даже спокойно...
Нагибаясь, в дверь входили люди, а Терентий Иванович, пятясь, отступал назад.
— Вы управляющий прииском Толмачов? — спросил человек, одетый в синюю телогрейку, подпоясанный ремешком с серебряной бляхой.
— Я — десятник Толмачов, — с хрипотцой ответил Терентий Иванович.
— Все равно! Мы особый отряд полковника Чернышева. Где ваше золото?
Втиснулись вместе с Терентием Ивановичем в контору. Другие люди зашли в квартиру. Разрушили сонную теплоту холодом и тяжелым стуком прикладов.
— Золото... здесь! — указал Терентий Иванович на железный ящик.
Человек, одетый в шинель, шепнул другому и шагнул к Толмачову, кривясь усмешкой.
— Отопри, десятник! И книжечку золотую достань.
— Книга — вот! — тотчас же предоставил Терентий Иванович.
А когда, опустившись на пол, отпирал замок, то долго не мог попасть ключом.
Бандит, вероятно, был дошлый.
— Только? — возмутился он, потрясая банкой. — А где остальное!?
— Сегодня отправил, — прямо смотря в глаза, ответил Терентий Иванович.
— С кем отправил? — тихо и зловеще спросил другой. Выгнулся кошкой, вот-вот прыгнет, руку в карман запустил...
— Старичок у нас есть такой, — отвечал Терентий Иванович, — невысокий, усы висят. Всегда золото возит...
Бандиты переглянулись.
— Как фамилия? — резко крикнул одетый в шинель.
— Нефедов!
Звонкая матерщина хлеснула по комнате. Одетый в шинель тряс кулаком:
— Говорил, — не отпускать! Даже обшарить, как следует, не могли!
Потом обернулся к Терентию Ивановичу.
— А с тобою что будем делать?
За окнами всплыл шум голосов, разорвался треском ружейного залпа...
Терентий Иванович вздрогнул. Бандит улыбнулся.
— Дом обыскать!
Взяли двустволку. Опрокинули сундук, разметав по полу домашнее барахло. Жена всхлипывала в углу.
— Ох, господи! Да что же это...
Из вещей ничего не взяли. Дрогнуло сердце Терентия Ивановича, когда со звоном брякнула о пол печная заслонка.
Бандит отодвинул в сторонку мешавший чугун и, освещая спичкой, заглянул в печь.
Терентий Иванович зажмурился. Прошла томительная минута...
— Нет ничего, ваше благородие!
Уходили гурьбой, шумно топая сапогами.
— А ты понадобишься еще нам, — сказал главный бандит Толмачову, — приходи к амбару.
3
В синем рассвете проснулся прииск. У въездов дежурили бандиты. Даже в то голодное и оборванное время выделялись своими лохмотьями. Только ружья и тревожно готовые кони говорили о странном войске, бродячем и бездомном.
Подъезжали к околице приискатели из окрестностей. За хлебом в амбар, по делам в контору. Оторопелые въезжали в поскотину, а обратный путь преграждался скрещенными винтовками.
Тогда, поневоле, липли к толпе, вздыхавшей у амбара.
В переднем ряду стоял Терентий Иванович, выделяясь могучими своими плечами. Как памятник, был на виду у всех.
Уж очень крупный, уж слишком видный!
Замерз от долгого ожидания, тосковал звериной тоской — не за добрым позвали к амбару... Уныло смотрел на зарю. Эх, далеко еще до обеда, далеко до помощи!
По ступенькам сбегали бандиты. К лошадям тащили мешки и свертки — справляли, волчье, свое хозяйство...
— Кончут грабить, — людьми займутся, — ненавистно подумал Терентий Иванович, и ему захотелось сделаться маленьким, маленьким, вон, как тот карапуз, который бесстрашно смотрел на невиданных дяденек...
Шепчутся бабы в толпе. С ужасом говорят:
— Фомку убили! Милые, побежал, а его и убили!
Глянул вокруг Терентий Иванович, ища опоры. Но прятали люди глаза. Повсюду пытливо следили настороженные оборванцы.
Шевельнулся народ.
Из дверей показался бандит. Согнулся, нес на спине мешок крупчатки. Такую муку выдавали по норме детям.
Зацепил за косяк, разорвался куль, и белый сыпучий поток хлынул на снег, обдавая несущего.
— Ворона! — загрохотали чужие люди. И бандит, матерясь, повернул обратно, растаптывая засыпанные ступеньки...
Жавшийся рядом старик не выдержал и заплакал. Терентий Иванович куснул губу и ступил назад.
На крыльцо поднялся человек, громыхая шашкой.
Расступились оборванные солдаты, и стихла площадь. Упало сердце — сейчас начнется!
Потухшее у него лицо, у бандита. Пепельное от небритой щетины, серое лицо истасканного по фронтам мальчишки.
Спешил и злился, а слова холостыми хлопками падали под крыльцо.
— Из амбара тащи, что хочешь! Мы за народ!
«Авось обойдется», стучала надежда. Не смотрел на крыльцо Терентий Иванович, слухом ловил — не конец ли?
— Кто у вас тут постройкой занялся!?
Цапнул за душу... Сразу остыла спина, в голове пробежало — выдадут или нет? Но чего же молчат так долго?
— Время ли, мужички? — продолжал голос, и стало легче.
— Мы воюем, а вы для совдепии золото достаете? Гидравлику строите?!
Покосился Терентий Иванович и вздрогнул. Из переднего ряда впился в него глазами Корней Липатов... О бок стоял неприятель!
Затуманилось в голове. А Корней, прищурясь, смотрел в упор, дразнил усмешкой.
Незаметно подался назад народ, и один он, Терентий, как щит, стоял теперь перед крыльцом!
Вспыхнул Терентий Иванович, как будто ударили его по щеке и собственный страх, и слова бандита... Рванулся ответить гневно и опять увидел Корнея, наблюдавшего любопытно и пристально...
— Кто к гидравлике нас проводит? — повелительно выкрикнул командир бандитов.
Тогда, почувствовав, как к щекам приливала кровь, Терентий Иванович сдвинул свое большое тело и негромко сказал:
— Я!
Толпа глухо ахнула.
— Живо седлай коня! Посторонние можете расходиться...
Щелкнул короткий выстрел. Какой-то бандит пальнул из нагана в бутыль с керосином, стоявшую на крыльце. Шарахнулась врассыпную толпа, испуганно отскочил Корней. Бандиты захохотали...
4
— Не поивши, доедешь. Живей!
Торопили Терентия Ивановича. Двое. Раздраженные, с револьверами!
У стены жена рукавом обтирала слезы.
Конюшня стояла высоко. От нее был виден весь прииск. Виднелись, на-мах, уезжавшие люди, случайно попавшие сюда в это утро. Нахлестывал лошаденку Корней, мчался впереди других.
Нахмурился, увидя его, Толмачов.
Не застегивалась подпруга, уросил конь, словно судьба оттягивала выезд.
Жалея жену, торопился Терентий Иванович. Скорее — и все! Дальние проводы — лишние слезы!
— Чего ты, дурочка, плачешь, — мягко обратился он, хватаясь за стремя, — вернусь через час, и только!
Бандит поглядел на другого — прищурился. Женщина зарыдала в голос. Кони пошли.
Золотом обливало взошедшее солнце поляны. Розовыми цветами кудрявилась в утреннем паре заиндевевшая тайга.
Дружной рысью бежали кони, весело шли, поевши овса. Только люди, невыспавшиеся и бездомные, ехали мрачно...
Терентий Иванович впереди. Чуть позади его, почти-что рядом, рысил начальник. Тот самый, который взял золото и говорил с крыльца амбара. Немного позади — с десяток всадников. Главный отряд остался на прииске.
Звериное положение было у Терентия Ивановича, и хитрил он зверино! Принял сразу простодушный и даже глупенький вид. Взглядывал нерешительно:
Так ли он едет? Никогда не случалось ему провожать военных...
Развязка была недалеко. Еще полверсты и свороток налево, на Каменушку. Дальше незачем было хитрить, — в колоде остались последние карты.
Не даром явился Корней, не даром съедал глазами — теперь припомнит!
Там, на площади, испугался его Терентий Иванович. А теперь вспоминал равнодушно.
Трудно ехать, а все-таки не жалел. Тучей взмылась тогда у амбара обида. Утонули в ней и страх, и осторожность. И сейчас, когда только косил на молчаливого бандита, опять, как гора, поднималась злоба.
— Волком помру, — угрюмо твердил Терентий Иванович.
Вот и пихта перед поворотом. Застучало в висках. Стиснул ногами лошадиные бока. Сразу, как в воду холодную бросился, — перечеркнул свою жизнь и дернул правый повод!..
Ехал взажмурку, невольно горбясь...
Но попрежнему чмокала конская поступь, так же переговаривались сзади бандиты, и начальник их блеснул зажигалкой, закурил папироску.
— Проехали! — шептала тихонько озорная, к жизни возвращавшая, мысль.
— Проехали! — загорались неверящие глаза...
— Проехали! — подтверждала бодрая переступь лошади.
Во весь широкий мир распахнулась душа:
— И вправду не знают дороги!
Уже высоко стояло солнце. Значит, бежали часы, не останавливалось время... Выходило, что можно было выдумывать — не все еще переиграны карты! Разостлала судьба перед ним морозный путь. Где-то там, впереди, тупик — успевай, пока не доехал!
Но так же, как вечером, когда до последнего мига не знал он, куда ему спрятать золото, так и сейчас не сумел представить конца этой страшной поездки. Твердо знал, что он обречен, и твердо надеялся, одновременно, на какой-то выход. Потому что был очень здоров и весел и очень любил прекрасную жизнь, и эту тайгу с ее величавыми пихтами и празднично блещущим снегом...
— Далеко еще? — беспокойно спросил бандит. Выдающийся у него и щетинистый подбородок и узкие злые губы.
— Еще версты три, — наобум ответил Терентий Иванович.
— Длинные у вас версты! — недобро сказал человек и сплюнул.
Вдруг уставился испытующе, мутными, точно мертвыми глазами.
— Куда золото спрятал?!
Как за глотку хапнул...
— Ей-богу не брал, — оправдывался Терентий Иванович, — вчера Нефедов увез...
— Увез? — подозрительно переспросил начальник.
Сзади поднялся крик. Под кем-то упала лошадь. Бандит оглянулся. Рысившие сзади остановились. Боясь возбудить подозрение, Терентий Иванович потянул поводья.
— Чего уперся! — бешено гаркнул на него бандит, — нагайки хочешь!
Оба шли быстрой рысью, оставили далеко отставший отряд. В тайге дорога петляла неожиданными поворотами. Местность сразу стала знакомой — приближался Холодный Ключ.
Последний отверток налево к избушке Корнея Липатова. А направо, на долгие версты, пойдет дорога к заимкам по ровному и открытому месту.... Вспомнил это Терентий Иванович — точно глянул в свою могилу.
Шумно дышали кони, дымили паром, несли вперед.
— Хватит! — сказал себе вдруг Терентий Иванович, и, с хода, застопорил лошадь...
Шоркнул коленом в колено бандита. Извернулся и грянул своим кулаком в небритый его подбородок! Только ляскнули зубы, крыльями вскинулись рукава, и бандит, как мешок, вылетел из седла...
Дыбом взбросилась его лошадь и, скачком обогнав Терентия Ивановича, замелькала вперед.
Приятно бросить врагу свое торжество перед смертным часом!
Терентий Иванович, ожидая удара пули, оглянулся назад. Но крутой поворот дороги был еще пуст. Еще не доехали задние.
Тогда Терентий Иванович ударил лошадь, пригибаясь к луке в безумной скачке! Пробегали кусты, свистели комки, вырывавшиеся из-под копыт...
Вот налево изба Корнея. Ни души на дворе. Прямо дорога к заимкам и по ней, едва видная, скачет бандитская лошадь.
Терентий Иванович спрыгнул с коня и пугнул его шапкой. Лошадь бросилась по дороге, догоняя передовую.
В три прыжка перемахнул Терентий Иванович к заплоту. Подбежал к кладовушке, оглянулся и полез в заскрипевшую дверь, в спасительную темноту...
И тотчас же тень легла у порога — перед входом стоял Корней!
Терентий Иванович выпустил дверную ручку и медленно отступил в глубину...
Корней без слова смотрел на его лицо, упорно, пытливо и удивленно. Сразу, взмахом руки, захлопнул дверь, завозился и звякнул замком. И ушел, поскрипывая снегом.
Запер!
— Сам в тюрьму прибежал, — сказал Терентий Иванович, горько усмехаясь.
Захватил на случай пудовую гирю и подошел к двери. В доске золотилась широкая щель. Припал к этой щели, увидел солнечный день, заплот и дорогу. И спину Корнея, остановившегося на дворе.
Видел, как вылетели из тайги бандиты. Сразу осаженные кони сбились в косматую кучу, прыгали на-дыбы. Гвалт кружился над взбешенной шайкой! Ружья уставились на Корнея.
— Говори, куда пробежал!
— Подъезжай, — укажу! — отозвался спокойно Корней, без торопливости подходя к заплоту.
Всадники круто свернули. Толпой лошадиных морд и потных, трясущихся лиц притиснулись к воротам.
Корней помолчал и, не дрогнув, вытянул руку.
— Вон по дороге к заимкам — без ума проскакал!
Пронеслись и забылись минуты, и опять Терентий Иванович стоял на дворе, под солнцем, перед пустой дорогой. Пристегивал лыжи. А Корней торопил:
— Скорей, Терентий, скорей, пока не вернулись!
И впервые дрожали у Терентия Ивановича руки. Дрожали от такой победы, которую никогда еще не одерживал он...
Где-то, вдали за тайгой, дробно застукала очередь пулемета.
Самородок
Золотой самородок в двенадцать фунтов — это лепешка с ладонь. А попробуйте ее приподнять со стола!
Сидим мы в заезжем доме Нейнинского прииска и, конечно, выпиваем. Но аккуратно, без шума, потому что в казенных квартирах спиртные напитки не разрешаются.
Очень чувствую я себя хорошо — отправляемся завтра в дальнюю тайгу всей артелью. Надоело здесь граммы сшибать, хотим настоящее золото вспомнить!
Вожаком — Иван Миронович. Не вытеки глаз у него позапрошлым летом от взрыва, — красивый бы был мужчина.
Бородища черная, будто фартук к губам подвязан. Шаровары из плиса, приискательские — по-старинке, штанина в метр шириной!
Разговариваем мы натурально, о том и о другом.
Как Никишка Попов на пари простенок лбом вышибал, и смеемся. Гармонист баян понужает — гуляй, братва-летучка!
Ванька не смог стерпеть — ударил вприсядку. Половицы поют, по окошкам дребезг, на столе самовар танцует.
Приходит хозяйка — Матрена Ивановна.
— Вы бы, товарищи, говорит, потише? А то коровам спать не даете!
Толстущая. Кругом обойди, и ночь прошла! Вот какая.
И тут замечаю я старичка.
Пришипился в уголок. С холоду иль с похмелья трясет головой, голодными глазами на нас глядит. Незнакомый старичок и древний.
Толкаю я локтем Ивана Мироновича — надо бы, говорю, пригласить!
— А что же? — отвечает. — Гулять так всем! Иди-ка сюда, почтенный!
Старичок подошел, ни жив и ни мертв стоит, словно счастью своему не верит.
Наливает ему Иван Миронович стакан — кушай!
Поморщился, приложился, тянул-тянул, выпил.
— А теперь, говорю, садись, будешь гостем. Можешь даже чего-нибудь съесть.
Старик от еды отказался. Почали мы еще четвертуху и опять старику — бокал. Угостился он, да как заплачет! В голос.
— Милые вы мои, говорит, — перед смертью утешили! Век не забуду...
И начал расспрашивать, кто мы такие да куда собрались. Жалеет:
— Был бы я помоложе, пошел бы с вами.
Куда же итти — ему лет может быть сто или больше. Маленький, гнутый, как червяк сушеный.
— Бергал я, родные мои, — говорит, — нашими кровью да потом все россыпи здешние крещены!
Уважительно эти слова принимаем, даже Ванька, на что жеребец — морда с котел, и тот не гогочет.
— Сочувствуем, — говорю, — старичок. Выпей еще!
— Нет, соколики, этот стакан я на утро оставлю. Но за ласку я вам отплачу. Послушайте моего совета. Прошу вас. Идите вы, милые, на Могильный ключ. Что в Чару впадает.
Будет при устье скала. Верхушка у ней, точно конская голова. Пройдите еще с версту и смотрите по правую руку. Выйдет обширный увал и будет на нем красная осыпь. Глина наружу вышла.
Раскопаете этот обвал и объявится штольня. Наша бергальская штольня. Сами закрыли ее, когда крепостное право сменили, а нас в кабалу к арендаторам сдали. Выбили, помню, передние крепи, и села штольня. Но стоит до сих пор в горе и никто про нее не знает.
Теперь самое главное примечайте! Пройдете вы штольней девять огнив. И будет у вас налево свороток — штрек. Отсчитайте от входа четвертый венец и шарьте вверху на толстой крепи. И отыщете там золотой самородок...
Я его выкопал и туда схоронил. Как следует сам не видел. Надсмотрщик близко вертелся. Но помню, что был он с ладонь и большого веса... Вот, соколики, моя благодарность!
Ослабел старичок наш, умолк и на сон его потянуло.
Раскрыли мы рты, друг на друга уставились и хмель весь вышел. Иван Миронович, рисковая голова, любил такие штуки.
— А что, ребята? Зайдем на Могильный?
— Пошто не зайти! Всего полтораста верст крюку...
* * *
Эх, и артель же у нас была! Пять человек, но — духи!
Все приискатели, как один. Кто с Алдана, кто с Лены, а самый, годами старший, Дементий Никитич по Зее работал и даже в китайской земле золото добывал. Ну, и виды, понятно, всякие видели.
Трое из нас при хозяевах еще лямку тянули, а двое — Ванюшка да Яков — к нашему времени подросли.
Народ мы свободный. Ни кола, ни двора — и везде мы дома. Перед походом зашли в контору. Председатель рудкома — мужик свой, в доску, смеется.
— Куда собрались, бродяжня? Не сидится на месте!
С управляющим пошумели. Он договор нам предлагает: вот столько-то грамм на бочку!
Поглядел Иван Миронович.
— Ловко ли, говорит, такую программу на себя принимать? Пиши уж вдвое! И надеемся, что процент какой-то на аэроплан принесем!
Управляющий поглядел, достал ярлычок.
— Иди, говорит, сатана, в амбар и получишь там банку спирта.
Вот вчера и пили.
Вышли в тайгу — благодать! За зиму соскучились, по домам насиделись.
А сейчас весна да солнце, птицы поют, кое-где снежок по низинкам остался.
Конь у нас вьючный. На нем инструмент, провиант, одежда. У меня за плечами винтовка, за спиной мешок, мало что не в два пуда! А идешь легко и ног под собой не чуешь.
К вечеру выбрались на колбище. Полянка широкая — толстой зеленой колбой обросла. Сладкая, вкусная, сочная — с хлебом, так что твое сало!
У Мироныча компас. Прищурится своим глазом, помолчит и ладонью дорогу разрежет — вот куда надо итти!
Где попало, там и ночуем. Живо балаган смастерим, костер натащим — сушись, ребята!
Приходим утром к реке. Трава прошлогодняя полегла, желтеет, как волчья шкура. Текут по буграм ручейки, огоньки расцветают, голубые пострелы — первые цветочки. Журавли за рекою кричат, будто кто на рожках играет. Поет у меня от этого крика сердце!
Речка крутая. Плещет волной, только брызги стреляют. Пена да глубь — никакого броду! Ну, да и мы упрямы. Трое за топоры, двое — за удочки.
Выбрали пихту у самого берега — айда рубить. Звякнет да звякнет топор, выкусывает щепки. Хорошо поразмяться со сна и утром.
Грянуло дерево поперек — вот тебе мост, проходи. А лошадь сплавом.
Ванька тайменя успел зацепить. В руку длиной, да жирный, виляет кольцом на солнце. Разве это не жизнь!?
На пятые сутки все-таки усталь свое берет. Но опять же к месту подходим.
Присмотрелся Иван Мироныч к хребту.
— Вон, говорит, вершинка! Синяя да с двумя горбами. Под нею Чара!
Толкнул я Ванюху локтем — держись, браток, недалеко...
Переваливаем мы к реке, идем и на горы дивимся. Невиданной они высоты и снежными колпаками в синее небо колют.
Водопады гремят. По ущельям как в трубах слышно.
Глядим — скала обрывом из леса пала. Камень на самом гребне у ней и впрямь будто конская голова. И ноздри раздула, и грива дыбом!
— Не обманул, — беседуем, — старичок. Это и есть Могильный!
Узкий ключишка, да дикий, глухой.
Свернули. У каждого сердце стучит — подходим! Шагаем гуськом, один за одним, как волки на промысле. Задний лошадь ведет в поводу. Разглядываем каждую мелочь, потому что никто здесь до этого не был.
И вот, на обед становится солнце и кричит передовой Ванюха.
— Увал, ребята!
Верно, пологим лбом опускается в ключ гора. И ложбина в ней красная, будто кровью полита. Должно быть, цветная глина. Ну, в точности все, как рассказывал старичок!
Только к ложбине подходим, вдруг выскакивает из-за кедра марал. То ли людей никогда не видел, но опнулся, — примерз на месте. Рога, как береза, — красавец бык!
Я было за ружье, а меня Дементий Никитич за руку.
— Не годится стрелять, — говорит, — товарищ. Это счастье наше!
Разобрался марал, расчухал, как поддаст через куст, птицею перелетел и веточки не затронул!
Порадовались мы началу.
Первым делом — осматривать гору. Разбрелись, полазали, поглядели. Видим, гора оползла. Если и был какой-нибудь след от прежних работ, так за долгие годы совсем в ничтожность пришел. Только и отыскали, что старую порубку. Погнили пеньки, но все-таки видно, что их топором рубили. Вот и вся память о человеке. Кругом трущоба, глушь, одному зверью раздолье.
— Табор устраивать будем? — спрашивает Иван Мироныч.
— А как же? Затем и пришли!
Взялись за постройку — горит с охотки дело! Балаган срубили, для провизии лабаз поставили и кузницу здесь же наладили, инструмент заправлять. К вечеру на другой день вырастает против горы наш стан.
Яшка, проворный парень, платок кумачовый на шест и втыкает над балаганом.
— Не кто-нибудь мы, а советские ребята!
Становимся на утро к горе. Первым долгом оплывину надо убрать, чтобы склон очистить. Откапывай рыхлую глину и все. Ну, работа такая для нас, как шутка!
Провозились, однако, два дня. Без гарантии наша затея. Может быть, силы впустую тратим. Все это знаем, однако, молчим, завлекает к себе неизведанное место.
Пырнул я как-то лопатой. Ого! В дерево ткнулась. Скорей помогают соседи. Разрыли, — столб!
— Крепь от штольни! — узнает Мироныч.
Старая да трухлявая. Видим, что дело всерьез выходит. Налегли на работу — даешь!
К вечеру время подходит и открывается в горе дыра. Снимает шапку Иван Миронович, кланяется на восток, в сторону прииска.
— Спасибо тебе, старичок хороший! Попомним твое благодеяние.
Все пятеро роем. Только лопаты мелькают. Понятно, каждому интересно!
Открывается вход — во-всю. Батюшки, как тюрьма! С полу лед синим пластом. А сверху — сосульки. Срослись сосульки со льдом и вышла решетка. Ну, острог и острог! Холод оттуда тянет да плесень, точно дверь отворили в погреб.
— Царская каталажка, — кричит Ванюха,— к такой-то матери эту пакость!
И лопатой по сосулькам. Зазвенели, рассыпались на куски, и еще черней дыра свою пасть открыла. Лезь, который смелей!
У нас уже факелы приготовлены. На палки бересты сухой навертели. Горит первосортно, только копоти много.
Устье завалено, а внутри может быть и сохранна штольня.
Дружно идет расчистка и показывается вверху огниво. Толстая перекладина, которая потолочную крепь подпирает.
От самого верха до пола — земля. Обшивка погнила и осыпалась с потолка и боков порода.
Вычистить этот завал и освободить коридор — это главная наша забота. Но ясно, что надо крепить, а потом уж соваться дальше. Покачивает головой Мироныч.
— В два счета прихлопнуть может!
Этого настоящий горняк не боится — соблюдай только правила безопасности. Как раз, на старости лет, Мироныч курсы десятников слушал, строгость навел — беда!
— Мы хотя, — говорит, — и летучка, то-есть вольные разведчики, однако, по-старому ребрами рисковать не станем!
Больше всех замечаний Демьяну Никитичу достается. Привык он, как деды копали, разве его переучишь? Слезятся у него глаза. Прижмет его к стенке, бывало, Мироныч и читает! А Никитич стоит, отдувается, моргает глазами, лицо виноватое, а в углах под усами юлят смешки! Что ты с ним делать будешь!
Но дружно все же живем. Народ артельный, один за одного стоим.
Провозились мы этак с неделю и четыре огнива отрыли. Аршин на двенадцать в землю ушли. Сделалась штольня у нас, как штольня!
Около входа поставили щит, чтобы сверху не сыпалось. Крепь подновили, новые столбы на подхваты загнали — везде порядок. И все-таки видим, что дело неладно.
Сперва мы так понимали: завалена, дескать, штольня только у входа, а дальше свободно. А теперь на поверку выходит, что чистить ее нужно всю. Затяжная, стало быть, получается работа.
По этому случаю говорит Демьян Никитич.
— Не сорваться бы, ребята! Который уж день потеем. Золотишка ни грамма не видим, а между прочим, сухарей всего на две недели!
Мы так рты и открыли. Увлеклись, позабылись, а теперь проснулись... Прикидываем, еще хуже выходит: на обратный-то путь на шесть дней провианта нужно? Получается, что работать остается всего неделю.
Сколько ни ахай, сколько ни разоряйся, хоть всех матерей перебери, а надо толковое что-то делать!
— За продуктом придется ехать, — говорю я.
— Пожалуй, не обойдешься, — подтверждает Мироныч.
— Ивану Миронычу ехать, он один дорогу знает, — советует Ванька.
— И думать тут нечего. Завтра же брать коня и с Яшухою ехать, — это опять Демьян Никитич настаивает, — работу сорвем — на прииске засмеют. Мы, ребятушки, честью своей дорожим. Мы не с ветру люди, — разошелся старик.
Вспомнили тут и про договор, и про золото на аэроплан. Мать честная! Почесали мы затылки. По-горняцкому присудили — ставить на карту все! Где крестом, где пестом, а добыть на месяц хлеба.
У меня за конторой маленечко было — тут же доверенность выдал. У Ивана Мироныча кольцо обручальное отыскалось. А Ванюха письмо написал: юбку продай, только выручи, родная!
Наметили все будто и хорошо, да подсекло нас утро.
Поздно кончаем мы день. Плохой попался участок, опасный.
Между шестым и седьмым огнивом. Дерево гниль, а сверху течь. Палец, как в масло, в столб уходит — чего же еще говорить! Не крепление, а бумага.
Иные стойки сплошь грибом обросли. Потолочная крепь опустилась, в зеленых да в белых пятнах от сырости. Бородой висит с потолка паутина плесени. И все время — капель. Послушаешь — тишина. А в ней только ровно капли звонят — кап да кап!
Постоишь-постоишь, да и вздрогнешь. Не то от того, что озноб по тебе сырой побежал, не то от того, что жутко стало...
Помаялись мы до седьмого пота. Старые стойки долой, новые подставляем. И все на-чеку. Тут немного не обережешься и сам пропадешь, и товарищей задавишь. Измотались вконец! Добираемся до стана, едим, что там было, и скорее спать!
Но тут вспоминаем, что утром ребятам ехать надо. А конь у нас — Васька — настоящая таежная лошадь. Пускаем его всегда свободно, всю ночь он по лесу бродит и корм себе ищет.
Чуткий, сторожкий, что твой марал! И если чего-нибудь испугается, со всех ног, бывало, на табор примчится под нашу защиту. Но один у него недостаток — далеко уходит.
Ищешь-ищешь его по тайге, и с ног собьешься. А найдет на него каприз — и поймать не дается, такой ведь идол!
Сейчас с устатку решаем мы спутать коня. Чтобы ходил он тут же и утром завтра его не искать. На грех и Васька рядом случился.
Надел я путы, брякнулся на подстилку — и снова не помню. Всю ночь я так отдыхал, и вдруг, как хватят меня сапогом под бок!
Продираю глаза, наземь сажусь — ничего не умею понять! На дворе светло. Краснеет заря. И носится по балагану Дементий Никитич, крушит на очаге посуду и пинками народ поднимает.
— Да ты одичал, лешак? — обиделся я и за бок хватаюсь, — больно! — А он знай орет во всю голову.
— Ой, беда, Ваську зверь задавил.
Услышал я, отрезвел, за винтовку — цап!
— Где?
— У пихточки, где для чаю воду берем!
Ах, язви тебя! Конь-то один! Вся надежда наша... Я, в прыжок — из балагана. Сзади — стой, хоть ножик возьми!
Где там! Обеспамятел я хуже Никитича. Бегу и себя самого от злобы не помню. Так бы, кажется, зубом заел медведя.
Выскочил на поляну — здесь!
Завалился наш бедный Васюха в ручье, только бок от него соловый виден.
Винтовка на взводе — сейчас сочтемся! И, обида какая! Удрал блудливый стервец...
Пихточки колыхнул — качаются деревца, точно над горем моим смеются. Проклял судьбу — минутой бы раньше!
Нечего делать. Хожу по поляне, только диву даюсь. Был тут бой. Земля перерыта, следы, обрывки шкуры... Под деревом задавил беднягу, лужей стоит кровища. Куда же уйдет спутанный конь?
Вижу, потом поволок к ручью — дорожкой траву пригладил. Ляпнул кровавой лапой березу, как печать посадил. С когтями. Ох, и огромный же след! Матерущий, должно быть, зверина...
Подходят ребята. Демьян Никитич плачет.
— Шатун это, — говорит через слезы, — есть такая проклятая тварь — только на мясе живет. И в берлогу на зиму не ложится, а шатается, норовит человека или животину слопать...
— Видим, — останавливает его Иван Мироныч. — Без коня мы остались. Вот это беда! Случись что-нибудь, и не выйдешь! Полтораста верст тайгой разве шутка!
Хмурые возвращаемся к табору. Ворон сзади закаркал. Успел прилететь. Вцепился в березу, качается, горбатый... Издали кровь учуял.
— Сами мы виноваты, — скулит Ванюха, — через глупость свою животное погубили. Зачем было путать?
Махнул я рукой.
— Прошлого не воротишь. Пойдут пешком.
— Придется у добрых людей коня доставать, — говорит на прощанье Иван Мироныч, — на себе провиант не потащишь! Боюсь задержки. Уж вы покрепитесь без нас, ребята!
Тут забрали себя мы в руки.
— Ладно, говорим, там много на прииске не болтай! Скажи только, что без золота не вернемся! Пути счастливого вам желаем и в скорости ждем!
Ушел Иван Мироныч с Яшкой и остались мы трое.
Нигде не сладка разлука, а в тайге — особо.
— Но вот, — говорит Демьян Никитич, — без начальства, как без пуговиц на штанах, не обойдешься! За десятника был Мироныч, теперь становиться тебе!
И Ванюха сейчас же за это голосует. Добрый был парень — толстоносый, губастый, морда круглая — без бровей.
Я работу подземную знаю, зачем же мне отпираться! Соглашаюсь.
С чего начинать? Посоветовались, и решили сперва хозяйство свое проверить.
Коптим, да вялим васькино мясо, Медведевы объедки. На порции делим сухарь. А больше и делать нечего! Сахару почти нет, чай на исходе, ну, в тайге брусничника много, кипрей да бадан, да чага! Найдется чем заварить...
За этой возней расставанье немного забыли и к опустевшему балагану опять привыкли.
* * *
Деревья уж начали зеленеть. Молодая трава по буграм пробивается и глухарь бросает токовать. Поворачивает весна на лето. Но не стойкая в горах погода. Замолчали сегодня все птицы, видно, ненастье чуют. С севера поднимается ветерок и хребты от тумана мутны.
К обеду нахмурилась непогода, дождик пошел, похолодало. И еще тоскливей от этого мне показалось.
Смотрю я на Демьяна Никитича, и только теперь понимаю, что давно он меня своим видом пугает. Работает он хорошо. Но только усядется временами на камень, колени руками в обнимку, и смотрит перед собой. Скорбное тогда у него лицо, как на старых кержацких иконах. Осмелился я и спросил:
— Ослаб, — признается он, — я, Павлуша! С чего — и сам не пойму. Шестой десяток в тайге мотаюсь. И в снег, и в мороз, и в слякоть — всяко терпел, а сейчас устал. Нарывы пошли на ногах, мучают сильно!
— Это, говорю, у тебя от воды. Сыро в штольне у нас, ноги в мокре, а вода холодная, вредная. Надо тебе, Никитич, отдых устроить.
— Пожалуй, отвечает, полежу-ка я завтра...
Ходил сегодня Иван на охоту, рябчика добыл и рассказал.
— Опять медведь показался. Лошадиные косточки дочиста обглодал. Здоровый, дьявол, следище — в лопату!
Очищаем мы восьмое огниво, какая-нибудь сажень до штрека осталась. До своротка в бок. Поднимает Демьян Никитич с полу щепотку.
— Ребята, кричит, золотина!
Кинулись мы к нему, видим — правда! Небольшой самородочек, грамм на десять. Первое золото увидали с тех пор, как сюда пришли.
Точно цветы у нас на душе расцвели! Глаза загорелись....
Твердит Ванюха.
— Подходим! К месту, ребята, подходим, не обманул старик!
А Демьян Никитич и хворь позабыл.
— Нажмем, говорит, братва, чтобы завтра к обеду в свороток выйти!
Ну, и я распалился. Понятно, разве отстану!
* * *
День ли, ночь ли — все едино работать в штольне. Темно!
Не спится мне, дай, думаю, забой навещу. Сам с собой покумекаю, как бы нам свороток не пропустить! Ведь я десятник.
Зажигаю берестяный факел, хожу, останавливаюсь на устье и слушаю.
Такая у меня всегда привычка.
Наруже хоть дождик идет, шумит от него тайга. А тут совсем могила. Днем на работе не так заметно. И тачка грохочет, и лопаты звенят, и мы говорим.
А сейчас — молчит гора. Пустая и слышная тишина. Кричи, сколько хочешь — не пустит отсюда земля твой голос.
Вдаль забираюсь, к забою, ну, совсем, как в гробу! Тускнет душа у меня, и понять не могу, почему. Упрекаю себя — горняк, а земли боишься! Но прислушиваюсь, между прочим, и едва могу совладать со страхом. Так бы и убежал!
Капают две капели. Одна впереди, другая — сзади. И все. Одна по бревну попадает. Стучит с перебоями. Зачастит, вот-вот ручейком польется, и смолкла. А другая — по луже. Ровно да четко, будто маятник, время считает. И вдруг между этих капелей узнаю я стон...
Тихий такой, что только забойщик привычный его услышит. Понимаю тогда, почему мне страшно. Дерево стонет!
Жмет его тяжесть сверху, а оно скрипит и стонет.
Прикладываю я ухо к столбу — еще больше слышу. Шум глухой, точно бежит где-то рядом вода по чугунным трубам. Потрескивает легонько, будто угли в костре остывают. И в том уголке, и в этом. И тут же вздохнет земля, зашуршит, точно крысы стайкою побежали... Бррр! Недоброе что-то в горе. Намокла она от дождей и проснулась в ней сила...
Отрываюсь я от столба и свечу на другую крепь.
Утром подперли мы потолок осиновым сутунком. А сейчас кора у осины потрескалась щелями, и распух наш сутунок посередине. Жмет, ясное дело, жмет!
Выхожу я наружу, вздыхаю легко, даже рад и дождю, и ночи.
* * *
На утро обсказываю ребятам, — так, мол, и так, ухо востро держите! Крепь повело...
А Демьян Никитич факелом пол осветил и опять золотиночку поднимает.
— А это видали?
Ахнули мы — ну, и фартовый! Про все забываем, скорей бы в свороток попасть.
Моложе нас всех Ванюха. А упорен в работе парень! Даром, что похудел, а знай лопатою грунт ковыряет, да через колено — моментально тачка полна! Кряхтит наш Демьян Никитич, еле откатывать поспевает. Упыхался под конец и я. Пот в три ручья за шею льется.
— Хватит, ребята! — кричу. — Шабашить надо. Пора на обед.
И тут же вижу, что девятое огниво из земли показалось. Лежит вверху поперек бревно — девятая переводина от входа.
Посмотрел Демьян Никитич.
— Ну, вот, говорит, к самому интересному подошли и на тебе — на обед ступайте! Давайте, ребята, очистим огниво. Работы на час осталось!
— Что будешь делать, давайте!
Меняемся только делом. Ванюха за тачку берется, я — за насыпку, а Демьян Никитич идет в забой.
Сработались так, что один другому под масть! Сколько забойщик отвалит, столько и в тачку я наложу. А за Ванькой дело не станет, едва увезет, уж, глядишь, готова опять пустая тачка.
Поглядываю я и вижу, что Демьян Никитич печуру подкайлил глубоко. Нависла земля, будто купол сверху.
Работает он по-своему, на коленке под сводом стоит, а другая нога наруже.
— Эх, — приговаривает, — чует сердце мое — самородок хороший выну!
Между делом заметны мне мерзлые пятна в забое. Факел дымно горит, сверкнет такое пятно на огне — ну, металл да и только! Сердце дразнит...
Стали мы закурить. Ванюха садится на тачку, я к нему подхожу махорки стрельнуть, а Демьян Никитич согнулся, шарит в полу забоя. Скрутил я собачью ножку, а он говорит из-под свода:
— Я бергальские выката откопал... — Да как крикнет потом: — Золото в них, ребята!
Я цыгарку даже рассыпал... Но вскочить не успел.
Вихрем ударило меня в грудь, я затылком об землю. Загудело, тряхнуло, и черная темнота, как шапкой накрыла, разом...
Замер я от испуга, в ушах звенит, полная глотка пыли. Однако, чувствую — цел!
Выкарабкиваюсь из-под тачки, вижу, углем горит под ногою факел. Поднимаю его. Дунул на угли — вспыхивает береста. Обвожу я огнем вокруг, над головой.
Позади — хорошо. Не завалило и Ванька жив.
Посмотрел на забой — там горою земля. И пылью закутана, как при взрыве. Сунул я факел под низ — ноги! Батюшки мои, ноги шевелятся из земли...
Демьяна Никитича задавило!
Хватаю я за его колени, тяну — не идут, мертво зажало!
Ванька толчется, белый, как снег, зубы стучат.
— Бери лопату!
Роем. Молчим и роем. Себя землей закидали. И вижу, я, как дрожат, дрожат у Никитича ноги, потянулись носками и стихли.
Вечная тебе память!
Уткнулся Ванюха в стену, заплакал...
* * *
Отнесли мы товарища недалеко. И против большой сосны под скалой схоронили. На высоком, веселом месте похоронили.
Не хочется мне теперь ни пить, ни есть, заедает меня тоска. Ванюхе, должно быть, легче. Он ревет и горе слезами у него выходит. А я — не могу.
После похорон возвращаемся мы в балаган и сидим, как две сироты. В углу Демьяна Никитича сумочка висит — хозяина дожидается. Не желаю я больше молчать.
— Проклятое место! — говорю Ванюхе. — И раньше должно быть людей душило! Недаром Могильным и ключ назвали. Засыпать к чорту эту дыру и итти домой!
Ванюха плечом пожимает.
— Как скажешь, так и будем делать!
Молчим. Опять думаем про себя.
— Должно быть, большое богатство тут скрыто, — говорю я. — Не дается без крови в руки...
— Теперь пролилась, — отвечает Ванюха. — Неужели же зря!
И смотрит в мои глаза, будто в книге прочесть в них хочет.
Встал я, берусь за кайлу.
— Вот правильно! — говорит Иван.
Отправляемся к штольне. Не хочу, а иду. Сами ноги ведут. Пересиливаю себя и вношу предложение: сейчас мы почти не люди. Выдохлась сила и рассудок устал. Недалеко и до второй беды. А поэтому штольню надо закрыть, вход землей завалить, а самим итти.
Встретим дорогой Мироныча, обмозгуем и тогда уже капитально решим. Умно придумал! А Ванюха еще умней говорит:
— А не боишься, что от этих дождей гора сядет? Тогда уж штольни не откопать. И потом: ты на прииск дорогу знаешь, не запутаемся мы в тайге?
Как молотом меня по башке своими вопросами бьет. Плюнул я, изматерился. Кричу:
— Плохо это, если согласия между нами не будет!
Ванюха мой испугался.
— Что ты, что ты. По глупости я сказал...
Так толком ни до чего и не договорились.
Лежит перед нами доска. Бергальский настил, по которому тачки они катали. На этой же выкапине, которую Демьян Никитич нашел, и вынесли мы его изломанное тело...
На два пальца к доске глина налипла. Падала должно быть с тачек и ногами растаптывалась. Вспомнилось, что покойник о золоте закричал. Берет Ванюха эту доску, соскребает глину в лоток, и понес к ручью на промывку. А я сижу на бревне и что будем делать — совсем не знаю.
Возвратился Иван и молчком лоток сует. Золото! Круглое, ровно дробь. Жаром пышет. Грамм тридцать, однако, с безделицы такой намылось...
— Погибли мы с тобой, — говорю, — Ванюха. Я ведь отсюда уйти не могу!
И не надо, — отвечает. — Даром что ли, человека похоронили!
* * *
Дорылись мы все-таки до своротка. Обозначился в стенке штрек — узкий такой коридорчик, вроде щели. Сильно завален.
Теперь каждый шаг берем с расчисткой. Не спешим, боимся беды. На каждом аршине вбиваем новую крепь. И все, что с полу счищаем, на промывку идет.
Всякий день у нас золото прибывает. С остатков, с потери от старых работ. А добычи не меньше, чем у людей на нашем прииске. Подумать только, какая же россыпь богатая здесь была!
Но к концу приходят наши запасы. Пора и Миронычу возвращаться, а его все нет и нет. Не случилось ли что-нибудь в дороге?
Дожди не перестают. Тают от них по горам снега. Поднимаются в речках воды. Ручьи бунтуют, гремят. Переправы сделались трудными и опасными.
Мешает ненастье Миронычу к нам подойти, — так мы решаем.
Посмотрел на себя я как-то в лужу — таежное зеркало — глядит на меня незнакомая образина. Щеки ввалились, щетиною обросли. Бороду всегда брею, а теперь торчит завитками. Брови насупились, — никогда я суровым таким не бывал. Стало даже смешно, блеснули глаза, покосились, вот-вот подмигнут — прежний человек показался!
Уставится иногда Ванюха в костер — огонек по глазам у него играет. Задумается парень и говорит:
— На прииске о нас помнят. На разные лады, должно быть, гадают. Уж это наверное... Почему отрадно об этом думать?
— Помощь бы дали скорей, — говорю я, — э-эх ты, жизнь!
В балагане то и знай, что крышу чиним.
Каплет дождь на нас, на вещи. Лопотишка вся в плесени, инструменты заржавели, сами в мокре — плохая наша судьба!
Только золото и бодрит.
Доедаем мы конское мясо. Рябчика иногда сшибем или глухаря. Но в ненастье прячется дичь. Все реже да реже попадается добыча. И, что хуже всего, оползать начинает с дождей гора.
Штольня покамест крепко стоит. А по склонам, там и здесь, замечаем, как лезет глина, текут оплывы...
Лежу как-то ночью под балаганом. Сеет снаружи мелкий дождь. Костер догорел, только угли тлеют.
Ванюха намаялся за день. Укутался однорядкой и спит. А я ворочаюсь, заснуть не могу, и нехорошие думы в голову лезут.
И близко мы от заветного места. Всего аршин восемь осталось пройти. И золото мы дорогой хорошее моем. А вот не знаю — сумеем ли выдержать! На ниточке держимся...
На что уж Ванюха был крепок, а теперь его ветер шатает. Поглядел я на руку свою, в ссадинах да в мозолях, даже жалко себя мне стало.
И ловит тогда мое ухо чужую поступь. В темноте к балагану кто-то вплоть подошел. Тяжелым шагом.
Так я и взмылся! Помертвел, винтовку схватил. Знаю, — стоит за стенкой...
Бахнул я без ума в темноту. Заухал по лесу мой выстрел. Ванька вскочил, глаза дикие, ничего не понимает.
— Кто? Что?
— Молчи, — говорю, — я сам не знаю!
Разожгли мы огонь. Большой да жаркий. До рассвета сидели, прилечь боялись.
На утро отправился Иван за водой. И слышу, бежит обратно. Волосы встрепанные, бросил пустой котелок, и — ко мне.
— На тропке рука человечья лежит!
Так меня и встряхнуло — никогда не слыхал про такое...
Берем оружие. Я винтовку, он — дробовик. Добежали до места — правда, рука! Пальцы скрючены, в грязь вцепились. По локоть мусол отгрызен...
Шатнулся даже Ванюха.
Страсти какие!
Гляжу, по тропинке следы. Размазаны по грязи, как броднями. И борозды от когтей.
Понимаю, — недавно медведь проходил.
— Однако, — говорю, — он Демьяна Никитича, покойника, потревожил?
Пошли мы следом. Доходим до сосны, где могила была. Издали вижу — разрыта.
* * *
Начались после этого страшные ночи. За день ослабнем мы от работы, а ночью заснуть боимся. Так и думаем — подойдет людоед и сожрет!
Доподлинно знаем, что кружит он тут.
Что ни утро, то свежий след находим. Растравился на мертвечине шатун, караулит и ждет своей минуты.
И днем не стало покоя. Идешь на работу с ружьем. Каждый куст сперва осмотришь, потом подойдешь. За водой нагнуться — того страшней!
Чувствуем, что следят за нами глаза, каждый шаг провожают, а откуда — не знаем!
Пришлось устроить дежурство. Один отдыхает, другой с винтовкой сидит.
И стал у меня от голода да от постоянного страха рассудок мутиться. Сижу это раз, уставился на огонь, пригрелся и задремал. Но слышу — хрустит!
Открываю глаза и вижу, что хочет войти в балаган Демьян Никитич. Синий с лица и доску за собою тащит... Я как заору лихоматом!
Затрещали ветки, бросился зверь в тайгу. Едва ведь не скрал, проклятый!
— Уйдем, — стучит по прикладу пальцем Ванюха, и прыгает у него подбородок. — Золото у нас есть. Уйдем, покамест не поздно...
Не медведь это ходит, — думаю я. — Кто-то другой к богатству приставлен. Даже и думать страшно.
Ладно, — соглашаюсь, — еще один день — и уйдем.
* * *
Конец нашей штольне приходит. Бегут из нее ручьи, потолки садятся, кусками обваливается земля. Шлепает, точно тряпками мокрыми, в лужи. Подхваты скрипят — живая смерть!
Льет по штреку вода, а уж виден четвертый, последний, венец. Глина набухла, пучится, лезет из-за обшивки. Горят наши факелы, как на пожаре. Тревогой светят.
Глянем мы на огниво — будто силу с него возьмем.
Не смотрим по сторонам, не слушаем, только роем. Налился я упорством, в глазах блестит, и все время передо мной будто большая толпа народа стоит и руками плещет... От этого в голове шумит.
И докапываемся мы к вечеру, наконец, до самых стоек. Справа одна и на левой стороне—другая. Прибиты к ним доски, щелеватые и гнилые.
Ванюшка бежит на штольню взглянуть — не закрыло ли нам дорогу?
Я бросаю кайлу.
Ну, замирает мое сердце, была не была! Шарю рукой — пусто. Я к другому столбу — тоже пусто!
А сзади кричит Ванюха. Прямо дико вопит.
Не слушаю я его, и жить мне сейчас не надо. За доски руку спустил — вожу по земле. И цапаю всей пятерней самородок!
Хочу поднять — не могу его тяжесть осилить.
Тогда отрываю я доску и выволакиваю золотой кусище...
А Ванюха вцепился мне в ворот и в ухо орет:
— Штольня шатается, выбегай!
Я схватил самородок и — ходу! А сзади уж крепи щелкают — переламываются пополам...
Выскочил я из штрека, несусь по штольне и — хлоп! — растягиваюсь на брюхе. Мордой в воду и самородок из рук улетел! От выхода недалеко. А сверху гудит, стойки трясутся, дождем осыпается земля.
Ударил в меня испуг, и выскочил я из штольни наружу. Стою, как шальной, не могу отдышаться.
А Ванька в пустые руки мне заглядывает, пальцы мои насильно разжимает...
Коверкает перед нами штольню. То так ее покосит, то этак. Жует, словно ртом, и крошатся в нем столбы, как гнилые зубы.
Как крикнет тут мой Ванюха! Темя рукой призакрыл и — в штольню! Как в омут бухнул.
Стою я без шапки. Один, как единственный перст остался под небом. Рвусь побежать, а куда — не знаю. Облака над тайгой низко нависли, почти за деревья цепляются...
И вдруг вылезает из штольни Ванюха. Важно этак выходит, тихо. Руками к груди самородок прижал. Вышел, да как захохочет!
Тут и грянулась штольня. И обоих нас с ног смахнуло.
Опомнился я, подскочил к товарищу. А он в золото впился, на меня не глядит и смеется так тихо да безумно...
Чувствую, волосы у меня на голове зашевелились!
Поднял я его, веду к балагану. Идет он, послушный, как мальчик, только золото не отпускает. Прижался в углу на карточках, сгорбился над самородком и хихикает...
Пал я тогда на землю и кричу и руки себе кусаю! Не мил мне ни свет, ни золото. Два товарища у меня на глазах погибли.
Под конец успокоился поневоле — силы не стало убиваться.
Времени много должно быть прошло. Темнеет. Я Ванюхе воды подаю, не пьет.
Глаза открыты, сидит, не то смеется, не то бормочет. Начинаю костер разводить. Дров позабыл нарубить, сучья сырые.
Погорел он немного и сгас. Темнота у нас в балагане настала. В одном углу сумасшедший сидит, в другом — я с винтовкой забился...
Ветер поднялся наруже. Деревья трясет. Корину на крыше задрало — хлопает по балагану!
Чем дольше сижу, тем злее бушует буря. Деревья скрипят, стонут и кажется мне, что опять я стою в окаянной штольне. Но только слышу— сопит у порога! Наваливается из тайги на вход кто-то большой и черный. И тоненько так, как ребенок, начинает плакать Ванюха...
Вскинул я сразу винтовку и громом шарахнул выстрел. Полымем в балагане махнуло! Слышно мне через звон в ушах, что катается рядом туша, рвет когтями и траву, и землю, хрипит.
— Попал!—кричу я от всего сердца и вскакиваю на ноги.
Засунул патрон и жду... Нет, не идет! Все тише и тише шуркает по траве и совсем умолк. Подох!
Разрываю тогда на куски берестяный чуман и чиркаю спичку. Загорелась береста ярко.
Первое — вижу, лежит Ванюха ничком, руки враскидку. А у самого входа растянулся медведь, запрокинул оскаленную морду.
Упали тут все мои силы разом, выпустил я из рук ружье и до самого света обомлевши сидел в углу. А когда рассвело, поднялся и первым делом над товарищем нагибаюсь.
Слышу — дышит, значит живой! Взял я его за плечо. Он как вздрогнет, голову приподнял и глаза открывает.
Увидел зверя, боязливо на него покосился, за руку меня берет и тихо так говорит:
— Это ты, дядя Павел? Что же это со мною было?
Ах, ребятки мои родные, не стыдно сказать — я ведь на радости тогда медведя дохлого в морду поцеловал!..
К обеду приехал Мироныч.
Да, всего в ладонь самородок на двенадцать фунтов, а дорого он достался...
Неужели, подумали мы, на дешевое дело его отдавать, на обычную, нашу потребу?
Жизнью да страхом, за это теперь не платят.
И пошел самородок от нашей артели на постройку аэроплана.
Золотой самородок в двенадцать фунтов — это лепешка с ладонь. А попробуйте ее приподнять со стола!
Сидим мы в заезжем доме Нейнинского прииска и, конечно, выпиваем. Но аккуратно, без шума, потому что в казенных квартирах спиртные напитки не разрешаются.
Очень чувствую я себя хорошо — отправляемся завтра в дальнюю тайгу всей артелью. Надоело здесь граммы сшибать, хотим настоящее золото вспомнить!
Вожаком — Иван Миронович. Не вытеки глаз у него позапрошлым летом от взрыва, — красивый бы был мужчина.
Бородища черная, будто фартук к губам подвязан. Шаровары из плиса, приискательские — по-старинке, штанина в метр шириной!
Разговариваем мы натурально, о том и о другом.
Как Никишка Попов на пари простенок лбом вышибал, и смеемся. Гармонист баян понужает — гуляй, братва-летучка!
Ванька не смог стерпеть — ударил вприсядку. Половицы поют, по окошкам дребезг, на столе самовар танцует.
Приходит хозяйка — Матрена Ивановна.
— Вы бы, товарищи, говорит, потише? А то коровам спать не даете!
Толстущая. Кругом обойди, и ночь прошла! Вот какая.
И тут замечаю я старичка.
Пришипился в уголок. С холоду иль с похмелья трясет головой, голодными глазами на нас глядит. Незнакомый старичок и древний.
Толкаю я локтем Ивана Мироновича — надо бы, говорю, пригласить!
— А что же? — отвечает. — Гулять так всем! Иди-ка сюда, почтенный!
Старичок подошел, ни жив и ни мертв стоит, словно счастью своему не верит.
Наливает ему Иван Миронович стакан — кушай!
Поморщился, приложился, тянул-тянул, выпил.
— А теперь, говорю, садись, будешь гостем. Можешь даже чего-нибудь съесть.
Старик от еды отказался. Почали мы еще четвертуху и опять старику — бокал. Угостился он, да как заплачет! В голос.
— Милые вы мои, говорит, — перед смертью утешили! Век не забуду...
И начал расспрашивать, кто мы такие да куда собрались. Жалеет:
— Был бы я помоложе, пошел бы с вами.
Куда же итти — ему лет может быть сто или больше. Маленький, гнутый, как червяк сушеный.
— Бергал я, родные мои, — говорит, — нашими кровью да потом все россыпи здешние крещены!
Уважительно эти слова принимаем, даже Ванька, на что жеребец — морда с котел, и тот не гогочет.
— Сочувствуем, — говорю, — старичок. Выпей еще!
— Нет, соколики, этот стакан я на утро оставлю. Но за ласку я вам отплачу. Послушайте моего совета. Прошу вас. Идите вы, милые, на Могильный ключ. Что в Чару впадает.
Будет при устье скала. Верхушка у ней, точно конская голова. Пройдите еще с версту и смотрите по правую руку. Выйдет обширный увал и будет на нем красная осыпь. Глина наружу вышла.
Раскопаете этот обвал и объявится штольня. Наша бергальская штольня. Сами закрыли ее, когда крепостное право сменили, а нас в кабалу к арендаторам сдали. Выбили, помню, передние крепи, и села штольня. Но стоит до сих пор в горе и никто про нее не знает.
Теперь самое главное примечайте! Пройдете вы штольней девять огнив. И будет у вас налево свороток — штрек. Отсчитайте от входа четвертый венец и шарьте вверху на толстой крепи. И отыщете там золотой самородок...
Я его выкопал и туда схоронил. Как следует сам не видел. Надсмотрщик близко вертелся. Но помню, что был он с ладонь и большого веса... Вот, соколики, моя благодарность!
Ослабел старичок наш, умолк и на сон его потянуло.
Раскрыли мы рты, друг на друга уставились и хмель весь вышел. Иван Миронович, рисковая голова, любил такие штуки.
— А что, ребята? Зайдем на Могильный?
— Пошто не зайти! Всего полтораста верст крюку...
Эх, и артель же у нас была! Пять человек, но — духи!
Все приискатели, как один. Кто с Алдана, кто с Лены, а самый, годами старший, Дементий Никитич по Зее работал и даже в китайской земле золото добывал. Ну, и виды, понятно, всякие видели.
Трое из нас при хозяевах еще лямку тянули, а двое — Ванюшка да Яков — к нашему времени подросли.
Народ мы свободный. Ни кола, ни двора — и везде мы дома. Перед походом зашли в контору. Председатель рудкома — мужик свой, в доску, смеется.
— Куда собрались, бродяжня? Не сидится на месте!
С управляющим пошумели. Он договор нам предлагает: вот столько-то грамм на бочку!
Поглядел Иван Миронович.
— Ловко ли, говорит, такую программу на себя принимать? Пиши уж вдвое! И надеемся, что процент какой-то на аэроплан принесем!
Управляющий поглядел, достал ярлычок.
— Иди, говорит, сатана, в амбар и получишь там банку спирта.
Вот вчера и пили.
Вышли в тайгу — благодать! За зиму соскучились, по домам насиделись.
А сейчас весна да солнце, птицы поют, кое-где снежок по низинкам остался.
Конь у нас вьючный. На нем инструмент, провиант, одежда. У меня за плечами винтовка, за спиной мешок, мало что не в два пуда! А идешь легко и ног под собой не чуешь.
К вечеру выбрались на колбище. Полянка широкая — толстой зеленой колбой обросла. Сладкая, вкусная, сочная — с хлебом, так что твое сало!
У Мироныча компас. Прищурится своим глазом, помолчит и ладонью дорогу разрежет — вот куда надо итти!
Где попало, там и ночуем. Живо балаган смастерим, костер натащим — сушись, ребята!
Приходим утром к реке. Трава прошлогодняя полегла, желтеет, как волчья шкура. Текут по буграм ручейки, огоньки расцветают, голубые пострелы — первые цветочки. Журавли за рекою кричат, будто кто на рожках играет. Поет у меня от этого крика сердце!
Речка крутая. Плещет волной, только брызги стреляют. Пена да глубь — никакого броду! Ну, да и мы упрямы. Трое за топоры, двое — за удочки.
Выбрали пихту у самого берега — айда рубить. Звякнет да звякнет топор, выкусывает щепки. Хорошо поразмяться со сна и утром.
Грянуло дерево поперек — вот тебе мост, проходи. А лошадь сплавом.
Ванька тайменя успел зацепить. В руку длиной, да жирный, виляет кольцом на солнце. Разве это не жизнь!?
На пятые сутки все-таки усталь свое берет. Но опять же к месту подходим.
Присмотрелся Иван Мироныч к хребту.
— Вон, говорит, вершинка! Синяя да с двумя горбами. Под нею Чара!
Толкнул я Ванюху локтем — держись, браток, недалеко...
Переваливаем мы к реке, идем и на горы дивимся. Невиданной они высоты и снежными колпаками в синее небо колют.
Водопады гремят. По ущельям как в трубах слышно.
Глядим — скала обрывом из леса пала. Камень на самом гребне у ней и впрямь будто конская голова. И ноздри раздула, и грива дыбом!
— Не обманул, — беседуем, — старичок. Это и есть Могильный!
Узкий ключишка, да дикий, глухой.
Свернули. У каждого сердце стучит — подходим! Шагаем гуськом, один за одним, как волки на промысле. Задний лошадь ведет в поводу. Разглядываем каждую мелочь, потому что никто здесь до этого не был.
И вот, на обед становится солнце и кричит передовой Ванюха.
— Увал, ребята!
Верно, пологим лбом опускается в ключ гора. И ложбина в ней красная, будто кровью полита. Должно быть, цветная глина. Ну, в точности все, как рассказывал старичок!
Только к ложбине подходим, вдруг выскакивает из-за кедра марал. То ли людей никогда не видел, но опнулся, — примерз на месте. Рога, как береза, — красавец бык!
Я было за ружье, а меня Дементий Никитич за руку.
— Не годится стрелять, — говорит, — товарищ. Это счастье наше!
Разобрался марал, расчухал, как поддаст через куст, птицею перелетел и веточки не затронул!
Порадовались мы началу.
Первым делом — осматривать гору. Разбрелись, полазали, поглядели. Видим, гора оползла. Если и был какой-нибудь след от прежних работ, так за долгие годы совсем в ничтожность пришел. Только и отыскали, что старую порубку. Погнили пеньки, но все-таки видно, что их топором рубили. Вот и вся память о человеке. Кругом трущоба, глушь, одному зверью раздолье.
— Табор устраивать будем? — спрашивает Иван Мироныч.
— А как же? Затем и пришли!
Взялись за постройку — горит с охотки дело! Балаган срубили, для провизии лабаз поставили и кузницу здесь же наладили, инструмент заправлять. К вечеру на другой день вырастает против горы наш стан.
Яшка, проворный парень, платок кумачовый на шест и втыкает над балаганом.
— Не кто-нибудь мы, а советские ребята!
Становимся на утро к горе. Первым долгом оплывину надо убрать, чтобы склон очистить. Откапывай рыхлую глину и все. Ну, работа такая для нас, как шутка!
Провозились, однако, два дня. Без гарантии наша затея. Может быть, силы впустую тратим. Все это знаем, однако, молчим, завлекает к себе неизведанное место.
Пырнул я как-то лопатой. Ого! В дерево ткнулась. Скорей помогают соседи. Разрыли, — столб!
— Крепь от штольни! — узнает Мироныч.
Старая да трухлявая. Видим, что дело всерьез выходит. Налегли на работу — даешь!
К вечеру время подходит и открывается в горе дыра. Снимает шапку Иван Миронович, кланяется на восток, в сторону прииска.
— Спасибо тебе, старичок хороший! Попомним твое благодеяние.
Все пятеро роем. Только лопаты мелькают. Понятно, каждому интересно!
Открывается вход — во-всю. Батюшки, как тюрьма! С полу лед синим пластом. А сверху — сосульки. Срослись сосульки со льдом и вышла решетка. Ну, острог и острог! Холод оттуда тянет да плесень, точно дверь отворили в погреб.
— Царская каталажка, — кричит Ванюха,— к такой-то матери эту пакость!
И лопатой по сосулькам. Зазвенели, рассыпались на куски, и еще черней дыра свою пасть открыла. Лезь, который смелей!
У нас уже факелы приготовлены. На палки бересты сухой навертели. Горит первосортно, только копоти много.
Устье завалено, а внутри может быть и сохранна штольня.
Дружно идет расчистка и показывается вверху огниво. Толстая перекладина, которая потолочную крепь подпирает.
От самого верха до пола — земля. Обшивка погнила и осыпалась с потолка и боков порода.
Вычистить этот завал и освободить коридор — это главная наша забота. Но ясно, что надо крепить, а потом уж соваться дальше. Покачивает головой Мироныч.
— В два счета прихлопнуть может!
Этого настоящий горняк не боится — соблюдай только правила безопасности. Как раз, на старости лет, Мироныч курсы десятников слушал, строгость навел — беда!
— Мы хотя, — говорит, — и летучка, то-есть вольные разведчики, однако, по-старому ребрами рисковать не станем!
Больше всех замечаний Демьяну Никитичу достается. Привык он, как деды копали, разве его переучишь? Слезятся у него глаза. Прижмет его к стенке, бывало, Мироныч и читает! А Никитич стоит, отдувается, моргает глазами, лицо виноватое, а в углах под усами юлят смешки! Что ты с ним делать будешь!
Но дружно все же живем. Народ артельный, один за одного стоим.
Провозились мы этак с неделю и четыре огнива отрыли. Аршин на двенадцать в землю ушли. Сделалась штольня у нас, как штольня!
Около входа поставили щит, чтобы сверху не сыпалось. Крепь подновили, новые столбы на подхваты загнали — везде порядок. И все-таки видим, что дело неладно.
Сперва мы так понимали: завалена, дескать, штольня только у входа, а дальше свободно. А теперь на поверку выходит, что чистить ее нужно всю. Затяжная, стало быть, получается работа.
По этому случаю говорит Демьян Никитич.
— Не сорваться бы, ребята! Который уж день потеем. Золотишка ни грамма не видим, а между прочим, сухарей всего на две недели!
Мы так рты и открыли. Увлеклись, позабылись, а теперь проснулись... Прикидываем, еще хуже выходит: на обратный-то путь на шесть дней провианта нужно? Получается, что работать остается всего неделю.
Сколько ни ахай, сколько ни разоряйся, хоть всех матерей перебери, а надо толковое что-то делать!
— За продуктом придется ехать, — говорю я.
— Пожалуй, не обойдешься, — подтверждает Мироныч.
— Ивану Миронычу ехать, он один дорогу знает, — советует Ванька.
— И думать тут нечего. Завтра же брать коня и с Яшухою ехать, — это опять Демьян Никитич настаивает, — работу сорвем — на прииске засмеют. Мы, ребятушки, честью своей дорожим. Мы не с ветру люди, — разошелся старик.
Вспомнили тут и про договор, и про золото на аэроплан. Мать честная! Почесали мы затылки. По-горняцкому присудили — ставить на карту все! Где крестом, где пестом, а добыть на месяц хлеба.
У меня за конторой маленечко было — тут же доверенность выдал. У Ивана Мироныча кольцо обручальное отыскалось. А Ванюха письмо написал: юбку продай, только выручи, родная!
Наметили все будто и хорошо, да подсекло нас утро.
Поздно кончаем мы день. Плохой попался участок, опасный.
Между шестым и седьмым огнивом. Дерево гниль, а сверху течь. Палец, как в масло, в столб уходит — чего же еще говорить! Не крепление, а бумага.
Иные стойки сплошь грибом обросли. Потолочная крепь опустилась, в зеленых да в белых пятнах от сырости. Бородой висит с потолка паутина плесени. И все время — капель. Послушаешь — тишина. А в ней только ровно капли звонят — кап да кап!
Постоишь-постоишь, да и вздрогнешь. Не то от того, что озноб по тебе сырой побежал, не то от того, что жутко стало...
Помаялись мы до седьмого пота. Старые стойки долой, новые подставляем. И все на-чеку. Тут немного не обережешься и сам пропадешь, и товарищей задавишь. Измотались вконец! Добираемся до стана, едим, что там было, и скорее спать!
Но тут вспоминаем, что утром ребятам ехать надо. А конь у нас — Васька — настоящая таежная лошадь. Пускаем его всегда свободно, всю ночь он по лесу бродит и корм себе ищет.
Чуткий, сторожкий, что твой марал! И если чего-нибудь испугается, со всех ног, бывало, на табор примчится под нашу защиту. Но один у него недостаток — далеко уходит.
Ищешь-ищешь его по тайге, и с ног собьешься. А найдет на него каприз — и поймать не дается, такой ведь идол!
Сейчас с устатку решаем мы спутать коня. Чтобы ходил он тут же и утром завтра его не искать. На грех и Васька рядом случился.
Надел я путы, брякнулся на подстилку — и снова не помню. Всю ночь я так отдыхал, и вдруг, как хватят меня сапогом под бок!
Продираю глаза, наземь сажусь — ничего не умею понять! На дворе светло. Краснеет заря. И носится по балагану Дементий Никитич, крушит на очаге посуду и пинками народ поднимает.
— Да ты одичал, лешак? — обиделся я и за бок хватаюсь, — больно! — А он знай орет во всю голову.
— Ой, беда, Ваську зверь задавил.
Услышал я, отрезвел, за винтовку — цап!
— Где?
— У пихточки, где для чаю воду берем!
Ах, язви тебя! Конь-то один! Вся надежда наша... Я, в прыжок — из балагана. Сзади — стой, хоть ножик возьми!
Где там! Обеспамятел я хуже Никитича. Бегу и себя самого от злобы не помню. Так бы, кажется, зубом заел медведя.
Выскочил на поляну — здесь!
Завалился наш бедный Васюха в ручье, только бок от него соловый виден.
Винтовка на взводе — сейчас сочтемся! И, обида какая! Удрал блудливый стервец...
Пихточки колыхнул — качаются деревца, точно над горем моим смеются. Проклял судьбу — минутой бы раньше!
Нечего делать. Хожу по поляне, только диву даюсь. Был тут бой. Земля перерыта, следы, обрывки шкуры... Под деревом задавил беднягу, лужей стоит кровища. Куда же уйдет спутанный конь?
Вижу, потом поволок к ручью — дорожкой траву пригладил. Ляпнул кровавой лапой березу, как печать посадил. С когтями. Ох, и огромный же след! Матерущий, должно быть, зверина...
Подходят ребята. Демьян Никитич плачет.
— Шатун это, — говорит через слезы, — есть такая проклятая тварь — только на мясе живет. И в берлогу на зиму не ложится, а шатается, норовит человека или животину слопать...
— Видим, — останавливает его Иван Мироныч. — Без коня мы остались. Вот это беда! Случись что-нибудь, и не выйдешь! Полтораста верст тайгой разве шутка!
Хмурые возвращаемся к табору. Ворон сзади закаркал. Успел прилететь. Вцепился в березу, качается, горбатый... Издали кровь учуял.
— Сами мы виноваты, — скулит Ванюха, — через глупость свою животное погубили. Зачем было путать?
Махнул я рукой.
— Прошлого не воротишь. Пойдут пешком.
— Придется у добрых людей коня доставать, — говорит на прощанье Иван Мироныч, — на себе провиант не потащишь! Боюсь задержки. Уж вы покрепитесь без нас, ребята!
Тут забрали себя мы в руки.
— Ладно, говорим, там много на прииске не болтай! Скажи только, что без золота не вернемся! Пути счастливого вам желаем и в скорости ждем!
Ушел Иван Мироныч с Яшкой и остались мы трое.
Нигде не сладка разлука, а в тайге — особо.
— Но вот, — говорит Демьян Никитич, — без начальства, как без пуговиц на штанах, не обойдешься! За десятника был Мироныч, теперь становиться тебе!
И Ванюха сейчас же за это голосует. Добрый был парень — толстоносый, губастый, морда круглая — без бровей.
Я работу подземную знаю, зачем же мне отпираться! Соглашаюсь.
С чего начинать? Посоветовались, и решили сперва хозяйство свое проверить.
Коптим, да вялим васькино мясо, Медведевы объедки. На порции делим сухарь. А больше и делать нечего! Сахару почти нет, чай на исходе, ну, в тайге брусничника много, кипрей да бадан, да чага! Найдется чем заварить...
За этой возней расставанье немного забыли и к опустевшему балагану опять привыкли.
Деревья уж начали зеленеть. Молодая трава по буграм пробивается и глухарь бросает токовать. Поворачивает весна на лето. Но не стойкая в горах погода. Замолчали сегодня все птицы, видно, ненастье чуют. С севера поднимается ветерок и хребты от тумана мутны.
К обеду нахмурилась непогода, дождик пошел, похолодало. И еще тоскливей от этого мне показалось.
Смотрю я на Демьяна Никитича, и только теперь понимаю, что давно он меня своим видом пугает. Работает он хорошо. Но только усядется временами на камень, колени руками в обнимку, и смотрит перед собой. Скорбное тогда у него лицо, как на старых кержацких иконах. Осмелился я и спросил:
— Ослаб, — признается он, — я, Павлуша! С чего — и сам не пойму. Шестой десяток в тайге мотаюсь. И в снег, и в мороз, и в слякоть — всяко терпел, а сейчас устал. Нарывы пошли на ногах, мучают сильно!
— Это, говорю, у тебя от воды. Сыро в штольне у нас, ноги в мокре, а вода холодная, вредная. Надо тебе, Никитич, отдых устроить.
— Пожалуй, отвечает, полежу-ка я завтра...
Ходил сегодня Иван на охоту, рябчика добыл и рассказал.
— Опять медведь показался. Лошадиные косточки дочиста обглодал. Здоровый, дьявол, следище — в лопату!
Очищаем мы восьмое огниво, какая-нибудь сажень до штрека осталась. До своротка в бок. Поднимает Демьян Никитич с полу щепотку.
— Ребята, кричит, золотина!
Кинулись мы к нему, видим — правда! Небольшой самородочек, грамм на десять. Первое золото увидали с тех пор, как сюда пришли.
Точно цветы у нас на душе расцвели! Глаза загорелись....
Твердит Ванюха.
— Подходим! К месту, ребята, подходим, не обманул старик!
А Демьян Никитич и хворь позабыл.
— Нажмем, говорит, братва, чтобы завтра к обеду в свороток выйти!
Ну, и я распалился. Понятно, разве отстану!
День ли, ночь ли — все едино работать в штольне. Темно!
Не спится мне, дай, думаю, забой навещу. Сам с собой покумекаю, как бы нам свороток не пропустить! Ведь я десятник.
Зажигаю берестяный факел, хожу, останавливаюсь на устье и слушаю.
Такая у меня всегда привычка.
Наруже хоть дождик идет, шумит от него тайга. А тут совсем могила. Днем на работе не так заметно. И тачка грохочет, и лопаты звенят, и мы говорим.
А сейчас — молчит гора. Пустая и слышная тишина. Кричи, сколько хочешь — не пустит отсюда земля твой голос.
Вдаль забираюсь, к забою, ну, совсем, как в гробу! Тускнет душа у меня, и понять не могу, почему. Упрекаю себя — горняк, а земли боишься! Но прислушиваюсь, между прочим, и едва могу совладать со страхом. Так бы и убежал!
Капают две капели. Одна впереди, другая — сзади. И все. Одна по бревну попадает. Стучит с перебоями. Зачастит, вот-вот ручейком польется, и смолкла. А другая — по луже. Ровно да четко, будто маятник, время считает. И вдруг между этих капелей узнаю я стон...
Тихий такой, что только забойщик привычный его услышит. Понимаю тогда, почему мне страшно. Дерево стонет!
Жмет его тяжесть сверху, а оно скрипит и стонет.
Прикладываю я ухо к столбу — еще больше слышу. Шум глухой, точно бежит где-то рядом вода по чугунным трубам. Потрескивает легонько, будто угли в костре остывают. И в том уголке, и в этом. И тут же вздохнет земля, зашуршит, точно крысы стайкою побежали... Бррр! Недоброе что-то в горе. Намокла она от дождей и проснулась в ней сила...
Отрываюсь я от столба и свечу на другую крепь.
Утром подперли мы потолок осиновым сутунком. А сейчас кора у осины потрескалась щелями, и распух наш сутунок посередине. Жмет, ясное дело, жмет!
Выхожу я наружу, вздыхаю легко, даже рад и дождю, и ночи.
На утро обсказываю ребятам, — так, мол, и так, ухо востро держите! Крепь повело...
А Демьян Никитич факелом пол осветил и опять золотиночку поднимает.
— А это видали?
Ахнули мы — ну, и фартовый! Про все забываем, скорей бы в свороток попасть.
Моложе нас всех Ванюха. А упорен в работе парень! Даром, что похудел, а знай лопатою грунт ковыряет, да через колено — моментально тачка полна! Кряхтит наш Демьян Никитич, еле откатывать поспевает. Упыхался под конец и я. Пот в три ручья за шею льется.
— Хватит, ребята! — кричу. — Шабашить надо. Пора на обед.
И тут же вижу, что девятое огниво из земли показалось. Лежит вверху поперек бревно — девятая переводина от входа.
Посмотрел Демьян Никитич.
— Ну, вот, говорит, к самому интересному подошли и на тебе — на обед ступайте! Давайте, ребята, очистим огниво. Работы на час осталось!
— Что будешь делать, давайте!
Меняемся только делом. Ванюха за тачку берется, я — за насыпку, а Демьян Никитич идет в забой.
Сработались так, что один другому под масть! Сколько забойщик отвалит, столько и в тачку я наложу. А за Ванькой дело не станет, едва увезет, уж, глядишь, готова опять пустая тачка.
Поглядываю я и вижу, что Демьян Никитич печуру подкайлил глубоко. Нависла земля, будто купол сверху.
Работает он по-своему, на коленке под сводом стоит, а другая нога наруже.
— Эх, — приговаривает, — чует сердце мое — самородок хороший выну!
Между делом заметны мне мерзлые пятна в забое. Факел дымно горит, сверкнет такое пятно на огне — ну, металл да и только! Сердце дразнит...
Стали мы закурить. Ванюха садится на тачку, я к нему подхожу махорки стрельнуть, а Демьян Никитич согнулся, шарит в полу забоя. Скрутил я собачью ножку, а он говорит из-под свода:
— Я бергальские выката откопал... — Да как крикнет потом: — Золото в них, ребята!
Я цыгарку даже рассыпал... Но вскочить не успел.
Вихрем ударило меня в грудь, я затылком об землю. Загудело, тряхнуло, и черная темнота, как шапкой накрыла, разом...
Замер я от испуга, в ушах звенит, полная глотка пыли. Однако, чувствую — цел!
Выкарабкиваюсь из-под тачки, вижу, углем горит под ногою факел. Поднимаю его. Дунул на угли — вспыхивает береста. Обвожу я огнем вокруг, над головой.
Позади — хорошо. Не завалило и Ванька жив.
Посмотрел на забой — там горою земля. И пылью закутана, как при взрыве. Сунул я факел под низ — ноги! Батюшки мои, ноги шевелятся из земли...
Демьяна Никитича задавило!
Хватаю я за его колени, тяну — не идут, мертво зажало!
Ванька толчется, белый, как снег, зубы стучат.
— Бери лопату!
Роем. Молчим и роем. Себя землей закидали. И вижу, я, как дрожат, дрожат у Никитича ноги, потянулись носками и стихли.
Вечная тебе память!
Уткнулся Ванюха в стену, заплакал...
Отнесли мы товарища недалеко. И против большой сосны под скалой схоронили. На высоком, веселом месте похоронили.
Не хочется мне теперь ни пить, ни есть, заедает меня тоска. Ванюхе, должно быть, легче. Он ревет и горе слезами у него выходит. А я — не могу.
После похорон возвращаемся мы в балаган и сидим, как две сироты. В углу Демьяна Никитича сумочка висит — хозяина дожидается. Не желаю я больше молчать.
— Проклятое место! — говорю Ванюхе. — И раньше должно быть людей душило! Недаром Могильным и ключ назвали. Засыпать к чорту эту дыру и итти домой!
Ванюха плечом пожимает.
— Как скажешь, так и будем делать!
Молчим. Опять думаем про себя.
— Должно быть, большое богатство тут скрыто, — говорю я. — Не дается без крови в руки...
— Теперь пролилась, — отвечает Ванюха. — Неужели же зря!
И смотрит в мои глаза, будто в книге прочесть в них хочет.
Встал я, берусь за кайлу.
— Вот правильно! — говорит Иван.
Отправляемся к штольне. Не хочу, а иду. Сами ноги ведут. Пересиливаю себя и вношу предложение: сейчас мы почти не люди. Выдохлась сила и рассудок устал. Недалеко и до второй беды. А поэтому штольню надо закрыть, вход землей завалить, а самим итти.
Встретим дорогой Мироныча, обмозгуем и тогда уже капитально решим. Умно придумал! А Ванюха еще умней говорит:
— А не боишься, что от этих дождей гора сядет? Тогда уж штольни не откопать. И потом: ты на прииск дорогу знаешь, не запутаемся мы в тайге?
Как молотом меня по башке своими вопросами бьет. Плюнул я, изматерился. Кричу:
— Плохо это, если согласия между нами не будет!
Ванюха мой испугался.
— Что ты, что ты. По глупости я сказал...
Так толком ни до чего и не договорились.
Лежит перед нами доска. Бергальский настил, по которому тачки они катали. На этой же выкапине, которую Демьян Никитич нашел, и вынесли мы его изломанное тело...
На два пальца к доске глина налипла. Падала должно быть с тачек и ногами растаптывалась. Вспомнилось, что покойник о золоте закричал. Берет Ванюха эту доску, соскребает глину в лоток, и понес к ручью на промывку. А я сижу на бревне и что будем делать — совсем не знаю.
Возвратился Иван и молчком лоток сует. Золото! Круглое, ровно дробь. Жаром пышет. Грамм тридцать, однако, с безделицы такой намылось...
— Погибли мы с тобой, — говорю, — Ванюха. Я ведь отсюда уйти не могу!
И не надо, — отвечает. — Даром что ли, человека похоронили!
Дорылись мы все-таки до своротка. Обозначился в стенке штрек — узкий такой коридорчик, вроде щели. Сильно завален.
Теперь каждый шаг берем с расчисткой. Не спешим, боимся беды. На каждом аршине вбиваем новую крепь. И все, что с полу счищаем, на промывку идет.
Всякий день у нас золото прибывает. С остатков, с потери от старых работ. А добычи не меньше, чем у людей на нашем прииске. Подумать только, какая же россыпь богатая здесь была!
Но к концу приходят наши запасы. Пора и Миронычу возвращаться, а его все нет и нет. Не случилось ли что-нибудь в дороге?
Дожди не перестают. Тают от них по горам снега. Поднимаются в речках воды. Ручьи бунтуют, гремят. Переправы сделались трудными и опасными.
Мешает ненастье Миронычу к нам подойти, — так мы решаем.
Посмотрел на себя я как-то в лужу — таежное зеркало — глядит на меня незнакомая образина. Щеки ввалились, щетиною обросли. Бороду всегда брею, а теперь торчит завитками. Брови насупились, — никогда я суровым таким не бывал. Стало даже смешно, блеснули глаза, покосились, вот-вот подмигнут — прежний человек показался!
Уставится иногда Ванюха в костер — огонек по глазам у него играет. Задумается парень и говорит:
— На прииске о нас помнят. На разные лады, должно быть, гадают. Уж это наверное... Почему отрадно об этом думать?
— Помощь бы дали скорей, — говорю я, — э-эх ты, жизнь!
В балагане то и знай, что крышу чиним.
Каплет дождь на нас, на вещи. Лопотишка вся в плесени, инструменты заржавели, сами в мокре — плохая наша судьба!
Только золото и бодрит.
Доедаем мы конское мясо. Рябчика иногда сшибем или глухаря. Но в ненастье прячется дичь. Все реже да реже попадается добыча. И, что хуже всего, оползать начинает с дождей гора.
Штольня покамест крепко стоит. А по склонам, там и здесь, замечаем, как лезет глина, текут оплывы...
Лежу как-то ночью под балаганом. Сеет снаружи мелкий дождь. Костер догорел, только угли тлеют.
Ванюха намаялся за день. Укутался однорядкой и спит. А я ворочаюсь, заснуть не могу, и нехорошие думы в голову лезут.
И близко мы от заветного места. Всего аршин восемь осталось пройти. И золото мы дорогой хорошее моем. А вот не знаю — сумеем ли выдержать! На ниточке держимся...
На что уж Ванюха был крепок, а теперь его ветер шатает. Поглядел я на руку свою, в ссадинах да в мозолях, даже жалко себя мне стало.
И ловит тогда мое ухо чужую поступь. В темноте к балагану кто-то вплоть подошел. Тяжелым шагом.
Так я и взмылся! Помертвел, винтовку схватил. Знаю, — стоит за стенкой...
Бахнул я без ума в темноту. Заухал по лесу мой выстрел. Ванька вскочил, глаза дикие, ничего не понимает.
— Кто? Что?
— Молчи, — говорю, — я сам не знаю!
Разожгли мы огонь. Большой да жаркий. До рассвета сидели, прилечь боялись.
На утро отправился Иван за водой. И слышу, бежит обратно. Волосы встрепанные, бросил пустой котелок, и — ко мне.
— На тропке рука человечья лежит!
Так меня и встряхнуло — никогда не слыхал про такое...
Берем оружие. Я винтовку, он — дробовик. Добежали до места — правда, рука! Пальцы скрючены, в грязь вцепились. По локоть мусол отгрызен...
Шатнулся даже Ванюха.
Страсти какие!
Гляжу, по тропинке следы. Размазаны по грязи, как броднями. И борозды от когтей.
Понимаю, — недавно медведь проходил.
— Однако, — говорю, — он Демьяна Никитича, покойника, потревожил?
Пошли мы следом. Доходим до сосны, где могила была. Издали вижу — разрыта.
Начались после этого страшные ночи. За день ослабнем мы от работы, а ночью заснуть боимся. Так и думаем — подойдет людоед и сожрет!
Доподлинно знаем, что кружит он тут.
Что ни утро, то свежий след находим. Растравился на мертвечине шатун, караулит и ждет своей минуты.
И днем не стало покоя. Идешь на работу с ружьем. Каждый куст сперва осмотришь, потом подойдешь. За водой нагнуться — того страшней!
Чувствуем, что следят за нами глаза, каждый шаг провожают, а откуда — не знаем!
Пришлось устроить дежурство. Один отдыхает, другой с винтовкой сидит.
И стал у меня от голода да от постоянного страха рассудок мутиться. Сижу это раз, уставился на огонь, пригрелся и задремал. Но слышу — хрустит!
Открываю глаза и вижу, что хочет войти в балаган Демьян Никитич. Синий с лица и доску за собою тащит... Я как заору лихоматом!
Затрещали ветки, бросился зверь в тайгу. Едва ведь не скрал, проклятый!
— Уйдем, — стучит по прикладу пальцем Ванюха, и прыгает у него подбородок. — Золото у нас есть. Уйдем, покамест не поздно...
Не медведь это ходит, — думаю я. — Кто-то другой к богатству приставлен. Даже и думать страшно.
Ладно, — соглашаюсь, — еще один день — и уйдем.
Конец нашей штольне приходит. Бегут из нее ручьи, потолки садятся, кусками обваливается земля. Шлепает, точно тряпками мокрыми, в лужи. Подхваты скрипят — живая смерть!
Льет по штреку вода, а уж виден четвертый, последний, венец. Глина набухла, пучится, лезет из-за обшивки. Горят наши факелы, как на пожаре. Тревогой светят.
Глянем мы на огниво — будто силу с него возьмем.
Не смотрим по сторонам, не слушаем, только роем. Налился я упорством, в глазах блестит, и все время передо мной будто большая толпа народа стоит и руками плещет... От этого в голове шумит.
И докапываемся мы к вечеру, наконец, до самых стоек. Справа одна и на левой стороне—другая. Прибиты к ним доски, щелеватые и гнилые.
Ванюшка бежит на штольню взглянуть — не закрыло ли нам дорогу?
Я бросаю кайлу.
Ну, замирает мое сердце, была не была! Шарю рукой — пусто. Я к другому столбу — тоже пусто!
А сзади кричит Ванюха. Прямо дико вопит.
Не слушаю я его, и жить мне сейчас не надо. За доски руку спустил — вожу по земле. И цапаю всей пятерней самородок!
Хочу поднять — не могу его тяжесть осилить.
Тогда отрываю я доску и выволакиваю золотой кусище...
А Ванюха вцепился мне в ворот и в ухо орет:
— Штольня шатается, выбегай!
Я схватил самородок и — ходу! А сзади уж крепи щелкают — переламываются пополам...
Выскочил я из штрека, несусь по штольне и — хлоп! — растягиваюсь на брюхе. Мордой в воду и самородок из рук улетел! От выхода недалеко. А сверху гудит, стойки трясутся, дождем осыпается земля.
Ударил в меня испуг, и выскочил я из штольни наружу. Стою, как шальной, не могу отдышаться.
А Ванька в пустые руки мне заглядывает, пальцы мои насильно разжимает...
Коверкает перед нами штольню. То так ее покосит, то этак. Жует, словно ртом, и крошатся в нем столбы, как гнилые зубы.
Как крикнет тут мой Ванюха! Темя рукой призакрыл и — в штольню! Как в омут бухнул.
Стою я без шапки. Один, как единственный перст остался под небом. Рвусь побежать, а куда — не знаю. Облака над тайгой низко нависли, почти за деревья цепляются...
И вдруг вылезает из штольни Ванюха. Важно этак выходит, тихо. Руками к груди самородок прижал. Вышел, да как захохочет!
Тут и грянулась штольня. И обоих нас с ног смахнуло.
Опомнился я, подскочил к товарищу. А он в золото впился, на меня не глядит и смеется так тихо да безумно...
Чувствую, волосы у меня на голове зашевелились!
Поднял я его, веду к балагану. Идет он, послушный, как мальчик, только золото не отпускает. Прижался в углу на карточках, сгорбился над самородком и хихикает...
Пал я тогда на землю и кричу и руки себе кусаю! Не мил мне ни свет, ни золото. Два товарища у меня на глазах погибли.
Под конец успокоился поневоле — силы не стало убиваться.
Времени много должно быть прошло. Темнеет. Я Ванюхе воды подаю, не пьет.
Глаза открыты, сидит, не то смеется, не то бормочет. Начинаю костер разводить. Дров позабыл нарубить, сучья сырые.
Погорел он немного и сгас. Темнота у нас в балагане настала. В одном углу сумасшедший сидит, в другом — я с винтовкой забился...
Ветер поднялся наруже. Деревья трясет. Корину на крыше задрало — хлопает по балагану!
Чем дольше сижу, тем злее бушует буря. Деревья скрипят, стонут и кажется мне, что опять я стою в окаянной штольне. Но только слышу— сопит у порога! Наваливается из тайги на вход кто-то большой и черный. И тоненько так, как ребенок, начинает плакать Ванюха...
Вскинул я сразу винтовку и громом шарахнул выстрел. Полымем в балагане махнуло! Слышно мне через звон в ушах, что катается рядом туша, рвет когтями и траву, и землю, хрипит.
— Попал!—кричу я от всего сердца и вскакиваю на ноги.
Засунул патрон и жду... Нет, не идет! Все тише и тише шуркает по траве и совсем умолк. Подох!
Разрываю тогда на куски берестяный чуман и чиркаю спичку. Загорелась береста ярко.
Первое — вижу, лежит Ванюха ничком, руки враскидку. А у самого входа растянулся медведь, запрокинул оскаленную морду.
Упали тут все мои силы разом, выпустил я из рук ружье и до самого света обомлевши сидел в углу. А когда рассвело, поднялся и первым делом над товарищем нагибаюсь.
Слышу — дышит, значит живой! Взял я его за плечо. Он как вздрогнет, голову приподнял и глаза открывает.
Увидел зверя, боязливо на него покосился, за руку меня берет и тихо так говорит:
— Это ты, дядя Павел? Что же это со мною было?
Ах, ребятки мои родные, не стыдно сказать — я ведь на радости тогда медведя дохлого в морду поцеловал!..
К обеду приехал Мироныч.
Да, всего в ладонь самородок на двенадцать фунтов, а дорого он достался...
Неужели, подумали мы, на дешевое дело его отдавать, на обычную, нашу потребу?
Жизнью да страхом, за это теперь не платят.
И пошел самородок от нашей артели на постройку аэроплана.
Ударник
1
— Ты знаешь у речки Гремушки есть старое русло?
— Это там, где Пудовый разрез?
— Был пудовым! — вмешался старик Герасим, — у прежних хозяев. А нынче и граммовым не назвать...
— Так вот, хотим мы Гремушку на старое место вернуть. Потому, что в теперешнем русле отыскано золото.
Смотритель Макеев нахмурился.
— Правду ли говоришь?
— Не веришь!
Орлов ухмыльнулся цыганским лицом, блеснул синеватыми белками глаз.
— Разведку надо? — догадался Макеев.
— Здравствуй! — насмешливо протянул старик, — что мы деньги с тебя за работу просим? Если труда своего не жалеем, так значит верно! — сказал, как отрезал. Под упрямым морщинистым носом колыхнулась широкая белая борода.
Макеев замялся.
— Но Пудовый тогда затопит? А там работают...
Орлов захохотал откровенно, ощеривая зубы.
— Тоже артель! По крошечкам собирают.
— Нет, ребята, — решительно встал смотритель, — без общего собрания этого сделать я не могу! Прогнать артель... Да тут такой тарарам пойдет!
— Правда твоя, — неожиданно согласился Герасим и поднялся с места, — рановато заговорили! А когда золотишко покажем, поддержишь?
— Еще бы! — даже растерялся Макеев.
— Ну и ладно. Пойдем, Орлов! — и сунул Макееву свою жесткую, как сушеный карась, ладонь.
Со времени революции Выдринский прииск находился в упадке. Его россыпи считались убогими, а главное золото — взятым. Но кучка людей, прижившихся здесь издавна, упорно копалась на старых отвалах.
— Можно, товарищ смотритель?
В контору вошел синеглазый парень и встал смущенно.
— Василий Кузнецов, — прочел в его документе смотритель, — где раньше работал?
— Бурил на железной руде.
— А в тайгу зачем припожаловал?
— Хочу на золоте поучиться. Кстати, здесь сродственница живет — тетка Варвара.
Макеев вернул Кузнецову ударный билет и сказал:
— Сразу в артель тебя не возьму. Ты нашего дела не знаешь А впрочем, ступай к старику, не пристроит ли он?
Герасим пристроил.
В артель Кузнецова пока не принял, но места указал по берегам Гремушки. Там Василий вместе с Охлопковым, деревенским комсомольцем, также недавно пришедшим на прииск, долбил шурфы.
Речка здесь гнулась дугой. При царизме золотопромышленники отбросили Гремушку в эту излучину, осушив ее настоящее русло, лежавшее рядом за длинным водоразделом. Осушенный участок называли Пудовым разрезом, потому что пудами когда-то из него добывали золото. Теперь истощенный разрез отличался только красно-малиновым цветом почвы.
— Давно ты копаешь? — небрежно спросил Мельгунов и зажег цыгарку.
Кузнецов с любопытством взглянул на него из ямы, в которой стоял по плечи. Улыбнулся застенчиво мальчишескими доверчивыми глазами.
— Вторую неделю...
— И много намыл?
Мельгунов пыхнул дымом крепкой самосадки, сощурился и стал похож на кормленого и хищного кота. Лицо у него было круглое, бритое. Под носом колко торчали усы, а зеленые суженные глаза глядели не мигая.
Кузнецов омрачился. Передвинул с уха на ухо картуз и ответил, вздохнув:
— На четыре целковых...
— Да-а, — протянул Мельгунов, — не густо! Ну что ж, дураков работа любит!
Взмахнул на плечо кайлу и лоток и пошел, не прощаясь, своей дорогой. Шагал прямиком через лужи. А грязь обдавала его только что сшитые плисовые и широкие штаны.
Долго смотрел ему вслед Василий. Вот человек, о котором толкует весь прииск!
Федор Мельгунов работал всегда один и неделями пропадал в тайге. Выдринцев он не любил, а на главного заправилу, Герасима, смотрел с вызывающей насмешкой. Пришел сюда в прошлом году из Забайкалья. Людям он не мешал, но и помощи никому не оказывал. Слыл грубияном, насмешником и самовольным. Но был аккуратнейшим сдатчиком золота и за это, нехотя, дорожил им смотритель.
— Э-эх! — неопределенно крякнул Василий, одел промокшие рукавицы и забыл про Мельгунова.
Уж больно цветисто сегодня горели камни, уж очень манили мечтой о находке.
— А что? — подмигнул он себе, — разве не бывает?
Думал так уже третью неделю. И давно бы остыл от упорной неудачи и от тяжести однообразного труда. Но кайла и лопата в его руках стали терять свою примитивную маломощность. Превращались в орудия, быстро и даже красиво помогавшие делу. Техника незнакомой работы давалась легко, и это увлекало.
Морщился Кузнецов, когда по щекам ударяли брызги земли, улыбался, когда удобно втыкалась кайла, и радостно вскрикивал, отвалив широкий пласт.
Тень упала на шурф, — подошел Герасим.
— Кончай, ударник! — загнусавил он, нагнувшись, — почва!
Плотиком или почвой приискатели называют дно, на котором лежит золотая россыпь.
Герасим загреб в лоток породу и, кряхтя, потащил к ручью. Наступила решительная минута — проба. Подошел Антошка Охлопков. В усталости лицо его сделалось пыльным и серым.
— Ну... и опять нет! — тянул старик, тыкаясь бородой в днище лотка. Василий не удивился. Четыре шурфа пробили они и все понапрасну. Откуда же быть богатству в пятом!
— Придется шестой забивать, — вздохнул Герасим. — Но там-то уж верное место!
Солнце скатилось за горы. Втертыми в небо, золотыми мазками блистали два облачка. Только два над костром заката, одинокие в бездне вечереющего свода.
Герасим давно ушел к своей мельнице, стоявшей на берегу Гремушки, немного ниже места работ. Антошка уплелся домой. Надо было собрать инструмент, и Василий задержался.
Хлюпнула грязь, шел возвращавшийся из тайги Мельгунов. После дня тяжелой работы Василий взглянул на него по-простому, не как на таежную знаменитость.
— Это ты наворочал? — заметил Федька, приостанавливаясь. Покосился на шурф и неожиданно позвал: — Шагаем вместе!
Тогда, не таясь, Василий начал рассказывать о своей работе. Со смехом говорил о пустых шурфах, с ребяческим удальством — о своих успехах. Федьке, видимо, нравилась простота и горячность слов, но он молчал. Жарко и беззаботно взглядывал Кузнецов голубыми глазами.
— Должно быть, всегда так бывает, что на первых порах золота нет?
Федыка слушал, порою фыркал, кривился хищным ртом. А когда подошли они к прииску, Мельгунов остановился и, дыша на Василия кислым запахом перегара, благодушно сказал:
— Дурак ты, мальчишка. Обманул вас старик! Ни один ваш шурф не окончен. Золотишко осталось внизу. Его и возьмет Герасим без вас. — И похлопал Василия по плечу. — Видал-миндал, желторотый?
2
— Так-то, тетка Варвара, — сказал Кузнецов. — Выходит, учиться надо? Неученому и лопата не впрок!
Он наелся. Раскинул локти на столе, подбородком уткнулся в кулак и забавно посмотрел на Варвару Ивановну.
— И-и, милый! — ответила женщина, перетирая блюдца, — От него, от старого богатея, разве путное будет? Одно слово — кержак!
Смеркалось. В землянку заглядывал вечер. Но не хотелось еще зажигать огня. Хорошо и тихо говорилось после еды. В сытости отдыхало тело.
На дворе шумели ребята, а на печку уселся пушистый кот и лунными глазами светил из темноты.
— В позапрошлом году сюда муж, покойник, приехал, — певуче рассказывала хозяйка.— Жителей было тогда всего пять человек. Да каких! Заимщики матерые, кержацкая кровь! Вот тогда было страшно. Орлов и Герасим встретили нас в штыки. Золота стало им жалко! Но не слопали. Потому что прииск тут же объявили. Открыли золотоскупочный амбар и смотритель приехал. А настоящей людности и до сих пор нет.
— И не будет, — отозвался Василий, — пока золота не найдут.
— Понятно, рабочий сюда не пойдет. Чего ему делать?
За дверями послышался шум. В радости заголосили ребятишки.
— Маринка пришла, — довольно сказала Варвара Ивановна и стала зажигать лампу.
— Есть, мамаша, хочу! — Восклицала Маринка еще при входе и погрохивала босыми пятками.
— Брр!
Вернулась с работы вымокшая, с подоткнутым подолом. На лице и руках брызги засохшей глины. Швырнула косынкой в кота, тряхнула разлетом густых волос и стала перед Василием:
— Нашел богатство?
— Найду!
— Ты нам завтра давай, — топнула она по полу, — а то... найду! Зачем тогда приходил?
— Вот оглашенная! — ужаснулась мать.
— Да, маменька, он же ударник!
Глянула на Василия, опалила лукавой синью и выскочила умываться. Плескала за дверью водой и выкрикивала в перерывах.
— У нас забойщик один уезжает... Васька, пойдешь к нам в артель? Желают тебя. Непременно пойди. Слышишь?
И дразнила:
Миленький, хорошенький,
Зовут его Васешенькой...
— Богатство искать? — весело закричал Василий, — пойду, Маринка!
В землянке была нужда. И в утваре, и в еде, и в платье.
* * *
Пришел июль. Под солнцем жарились камни. Из деревьев топились янтарные слезы смолы. Таежные ручейки, как стеклянные лестницы, синие и студеные, переламывались по ступенькам скал.
Люди прели в истоме и зное. Работалось вяло.
Кузнецов давно ушел от Герасима. Старался в артели, на красных песках Пудового разреза, вместе с Маринкой.
Дело не клеилось. Не могло приподняться над скучной кустарщиной. Промывали плотик когда-то богатой россыпи. Вылавливали уцелевшие золотые крупинки. Э-эх, разве это работа!
Скучал Василий и много думал. Было время, о котором осталась память — ударный его билет!
А здесь, сколько ни присматривался, — не мог отыскать, куда бы рвануться со всей полнотой застоявшихся сил.
Артель хандрила. При каждой убогой съемке собиралась унылым кружком и все молчали. Но вот подходила Маринка.
— Плохо сегодня? — издали окликала она, — завтра найдем! Мы! Молодые да грамотные!
Тогда артельщики улыбались. А Василий еще крепче задумывался.
В свободное время Кузнецов бродил с лотком. Копался в старых отвалах и запоминал породу.
Сегодня он домывал очередной лоток, обливаясь потом в душном безветрии гор. Отбрасывая камни, прихватил комочек глины. Комок показался тяжелым. Кузнецов раскрошил его в пальцах и даже зажмурился. На ладони лежал самородок с крупную пуговицу!
Показалось, что даже тайга закивала зелеными верхушками пихт...
Наконец-то блещущий фарт явился ему и остался в руке, сжавшись в лепешку тяжелого металла!
Отвал, на котором копался Василий, лежал у поскотины прииска. Сунув лоток и кайлу под корень, он бегом пустился к смотрителю.
Смотритель Макеев умел без ошибки угадывать, с чем к нему приходили люди. Поэтому ласково поглядел на Василия, а встряхнув самородок в руке, удивился:
— Тридцать грамм — верняком! Настоящим ты сделался приискателем...
На весах самородок вытянул сорок два грамма и ошеломленный Василий получил квитанцию почти на пятьдесят золотых рублей. Еле сдерживаясь, чтобы не побежать, он зашагал к своей землянке. Дверь была закрыта и приткнута снаружи колом. Оглянувшись, Кузнецов забежал в комнату, выхватил из-под кровати мешки и вышел, незамеченный никем.
Вот фартит, — никто и не видел!
А теперь,— к амбару, гостеприимно распахнувшему двери на зеленом бугре. Бывал в нем и раньше, выкупал паек. Но тогда не рассматривал товаров. Видел, что было пестро и много. Купить не мог и смотреть не желал.
А теперь — другое. Амбар стал доступным и ласковым, как смотритель Макеев.
Вошел, пригледелся — гора сокровищ! На самом верху, как орлы, громоздились блестящие самовары. Пунцовым рядом «Бим-ббм» — 25 штук пятачок. Мануфактура яркая и добротная, с особым запахом фабрики.
Действовал по плану. Для всех — муки, сахару и чаю. И для каждого порознь. Маринке — на платье, ребятам — обутки, конфет, на одежду. Задумался, — что бы Варваре Ивановне?
— Бери самовар, — уговаривал продавец, — не по карточкам получаешь...
— Даешь самовар!
— Батюшки, да он спятил! — только ахала Варвара Ивановна, не зная, за что и браться. А ребята, примолкшие, чумазые, с набитыми ртами таращили на Василия восхищенные глаза.
Осталось еще неистраченных пятнадцать рублей. Когда-то мечтали с Маринкой о граммофоне. Сейчас решил купить, как только привезут граммофоны в лавку.
Роздал все, распределил и вздохнул свободно. Уф!
Вечером благодарила его Маринка:
— Какой ты хороший, Вася... Спасибо.
Взметнула глазами, точно солнцами синими осветила.
— А когда богатство найдешь?
— Да я же нашел, — смеялся Василий.
— Врешь, врешь! — хохотала девушка. — Самородки и Федька Мельгунов таскает. А такое, чтоб всю жизнь тут перевернуло?
Щеки румяные, с позолотой. Брови скобами, — ждет, отвечай!
— Погоди, Мариша, найдем!
3
— В этой местности золото произошло от зеленых пород. Почему же здесь красная почва?
Так спросил инженер у Василия и у Мельгунова. Но, за мыслями своими, должно быть, не ждал их ответа.
Было утро. Все трое стояли на Пудовом разрезе. Ночная роса серебряной пылью осыпала красные камни. Три лошади ждали за спинами людей и бряцали удилами.
— Зеленый камень тут есть, — осторожно вспомнил Мельгунов.
Инженер поднял на Федьку лицо в медной броне загара.
— Есть? Ну, веди!
Туманы все ниже садились на землю, обещали погожий день. Из молочного пара их рождались горы, неожиданно близкие и большие. Кони фыркали, оскользались подковами, топотали дружно.
Ехали гусем. Впереди Мельгунов, за ним — инженер, позади Василий. Счастлив он был безмерно и только заботился, как бы не пропустить какого-нибудь значительного слова. Потому что сразу связал с посещением этого опытного и знаменитого разведчика поворот всех сил своих в точку, о которой мечтал еще, собираясь итти на прииск. Когда мечтал о большой работе, о взволнованных ею людях.
Приезд инженера переполошил всех. Выдринцы, к которым Василий привык уже за два месяца, на час летучего совещания явились совсем с другими лицами. Никогда он не видел таким добродушным, почтенным и ласковым Герасима!
— Какие бы места, ребята, вы считали полезным разведать? — спросил у собрания инженер.
И артельщик, Орлов, лукавый и скрытный мужик, первым же вызвался проводить на какой-то ключ, известный ему, километров за тридцать от прииска...
Инженер записал, но в тайгу не поехал. Сказал, что пробудет на Выдринском только день. Потом отобрал Мельгунова и Василия и отправился с ними осматривать ближний район. Федька ехал проводником и был польщен.
Горизонт загородился двумя островерхими сопками. Приискатели дали им имя «Два брата». Три ущелья смотрели из гор. Распахнулись три входа в твердыню скал. Над хребтами в утреннем паре дрожала синяя высь и орлы чертили в зените свои бесследные круги.
Здесь, у порога солнечного простора остановились кони и люди съехались вместе.
— Ширь-то какая! — оглянув котловину, сказал инженер, — неужели здесь золота нет!
* * *
Вечер, тайга и дым от костра.
С папиросой в зубах, без фуражки, инженер любовался камнями, разбросанными за день.
На три груды разложены образцы. Каждая из своего ущелья. И вышло по цвету: зеленая кучка, красная и опять зеленая.
Инженер ликовал. Хитро щурил видавшие виды глаза:
— Федор, и ты не догадался?
— Нет, Николай Иванович!
— А просто. Три ущелья — это пути трех речек. Двух древних и вашей Гремушки. Текли в одно место к Пудовому Разрезу. Только в разное время. Каждая отложила свои осадки. Припомни: зеленый камень — золотоносен...
— О-о, — застонал Мельгунов, — неужели, в глуби другая россыпь?
Кузнецов тоже понял. Так и подпрыгнул. Вот где он завтра же будет бороться по-большевистски!
Теперь было ясно. В Пудовом Разрезе сверху работалась золотая россыпь и грунт ее был зеленый. Докопались до красной, пустой породы. Кончилось золото, отступились люди. Достигнуто дно, найден подстил — и конец. Умер Пудовый Разрез! Так думали до сегодня. А вышло, что глубже, внизу, под красной землей должен покоиться новый и может быть еще более драгоценный пласт. Как и верхний, он будет зеленым.
Василий горел. Есть над чем попробовать силы, не зря он пришел на Выдринский прииск!
А Федька кривился в сомнении.
— Сообща тут надо работать. Глубокая россыпь...
— Ну и что? Рискнем?
— Нет у меня желания в артель соваться. Путаться с этим народом...
— Нет, не по здешним зубам закуска!
Инженер напутствовал, уезжая с прииска.
— Макеев, заботься об этой разведке!
— Как прикажете, — отвечал смотритель и колебался, — почему же хозяева старые о ней не думали?
— А ты знаешь? Может быть и разведали, да в секрете держали. Бригадиром назначь Кузнецова. Он бурение знает и работал ударником. Смотри же, не обижай ребят!
— Ну! — Макеев усмехнулся. — А еще я хотел вас спросить: признаете вы русло Гремушки надежным на золото?
— Нет.
— А если его осушить?
— Я бы не стал!
Для разведки выделили рабочих.
— Напрасно людей отрывают, — шептались по уголкам, — нашел же Герасим россыпь? Макееву предлагал Гремушку отбросить — замазали это дело!
— А инженер? — возражали другие.
— Знаем твоих инженеров!
На указанном месте Василий заложил буровую скважину. Смотрел командиром, отвечал за бригаду в пять человек.
— Какой ты солидный сделался, Вася! — любовалась им Маринка.
На Пудовом работал бур. Четырехдюймовая стальная труба, свинченная из отрезков, поворотами и ударами загонялась в красную почву разреза.
Широкий металлический диск был укреплен наверху трубы. И она, торчащая из земли и прикрытая шляпой круглой площадки, была похожа на тонконогий стальной гриб.
На диске стояло четыре рабочих. Одновременно за четыре ручки вздымали тяжелый чурбан и, дружно присев, ухали им по головке трубы.
Бух!
От тяжести людей и от силы удара труба садилась. Одновременно их поворачивал конь, припряженный к длинному водилу.
Брали пробы, опуская в трубу, очищавшую ее ложку или длинный стальной стакан — желонку.
В то же время, повсюду, клочками зажженной пакли, загорались и тлели разговорчики о разведке.
К артели, старавшейся на Пудовом, подошел Сережка Рыжий из компании Орлова.
Посидел, покурил, указал на работавший бур:
— Вот где деньги советские забивают!.. В ударники вылезают. А на рабочие предложения плюют. Орлов предлагал на собрании показать для разведки место? Так нет, обошли!
— А вы что хотите? — вскочила Маринка, — Пудовый Разрез затопить?
Артель заворчала и нахмурилась. Сережка поднялся с камня, завилял:
— Да я что же... я так...
— То-то, иди-ка отсюда!
4
Бурили уже третий день. Ушли на четырнадцать метров и в запасе остался единственный отрезок трубы.
Каждый раз, вытаскивая желонку, с надеждой заглядывал в нее Кузнецов. Напрасно! Каждый раз стакан набивался красной глиной. Казалось, конца не будет ее однообразной толще.
Навинтили последние полтора метра трубы. Бурщики устали вдвойне. От скучного неуспеха работы и от душной тягости подходившей грозы.
Далекие скалы Двух Братьев задернулись занавеской дождя. Словно боялись, что люди подсмотрят вражду, охватившую небо и скалы.
Огненным гневом там пыхали тучи и громом лаяли на них горы, ощетиненные тайгой. В вихрях ломались зеленые стрелы молний. По руслам катились бунтующие потоки. Медный вал грозовых облаков наползал на прииск.
К буру подходил Макеев. За ним поспевал Герасим.
Макеев шел с неохотой. Досадовал на Герасима, толкавшего к скандалу. Помнил приказ инженера и боялся нарушить разведку. Но что-то обязан был предпринять.
— Любуйся! — иронически ткнул старик на разложенный ряд однообразных комочков красной глины, — мы осушку из-за разведки начать не может, а они... вот над чем ударяются!
— Это все пробы? — спросил Макеев.
— Последнюю достают, — ответил расстроенный Василий.
С площадки бура заговорили недоуменно в несколько голосов. А потом взволнованно закричали, подзывая бригадира:
— Иди-ка сюда, хозяин!
Не красная, а зеленая, наконец-то, зеленая глина набилась в последнюю желонку!
— Россыпь! — крикнул Василий.
Макеев рванул к себе пробу и не сдержал улыбки.
— Мошенство! — гневно затряс бородою Герасим, — нарочно подсунули!
— Спускай при нем инструмент! — взъелся Охлопков. — Пусть не каркает, ворон!
— Ну и что же? — гнусаво и нагло грызся Герасим, — попало зеленое гнездышко, уж и россыпь! Ты до золота-то добрался?
— Шурфом доберусь! — яростно выскочил Василий и сжал кулаки. Уставились друг против друга, дрожа от злобы.
— Тихо вы! — гаркнул смотритель, — проверим шурфом. И баста! И кончим разговоры!
С оглушающим дребезгом над головами трахнул гром. Словно мощно одобрил решение. Герасим перекрестился, потом плюнул и засеменил к своей мельнице. С визгом и выкриками кинулась молодежь к балагану сквозь захлеставший дождь.
* * *
— Ах, пошла бы я к тебе в бригаду! Да нельзя. Все уйдут и артель разлетится, — жалела Маринка.
— Не стоит, — посоветовал Мельгунов, случившийся рядом. — Все же за вас какие-то голоса...
— Не за нас, положим, — горько поправил Василий, за Разрез свой грошовый!
— И пусть, и пусть! — горячилась Маринка. — Все-таки поддержка.. А вот на тебя я, Федька, смотрю, свидетель ты благородный! Не стыдно тебе между стульев болтаться? Ты за кого?
Мельгунов усмехнулся, спрятал глаза и погладил ус.
— Я сам по себе, Мариша.
— Тьфу! — плюнула Маринка. — Никому ты такой не нужен!
Шурф подле скважины был на десятом метре.
Долбили трое. С Василием пожелал работать Охлопков и недавно пришедший на прииск алданец. Был он немолод, коренаст и болел ногами. Глаза у алданца были твердо спокойные....
Над шурфом был устроен подъем — вращавшийся вал, спускавший канат с бадьею. В глубине работал один посменно, а двое стояли у подъема.
Кузнецов осветил фонарем знакомую красную глину. Прошибить бы ее и будет большая радость. Но не мало еще работы. Еще пять тяжелых метров большой глубины и всяческих испытаний.
— Торопись, — подгонял он себя, — и бил кайлою с плеча, — ой, торопись!
После резкой ссоры с Герасимом, противная сторона притихла. Разговоры умолкли, как по сигналу. Но в этом недобром молчании висела опасность и чувствовалась остро.
Нужно было одно, — работать и работать, чтобы быстрым успехом предупредить удар.
5
На прииск приехал сам управляющий, а с ним — представитель профсоюза, Батанов.
Василий обрадовался. Бросился с бригадной своей нуждой — с разведкой.
Сильно переменился сам за эти три месяца. Отпала его застенчивая улыбка и, о знакомой теперь золотой работе, говорил горячо и с болью.
— Вот мы в каком окружении! — закончил Василий и твердо взглянул на нового человека.
— Не волнуйтесь, товарищи, — с удовольствием ответил Батанов. — Перед самым отъездом я виделся с инженером. Он знает результаты бурения и видел пробы. Он очень доволен и считает, что разведку надо продолжить шурфами. Так что вы не волнуйтесь, никто вам мешать не станет!
К вечеру у конторы собрался народ из всех артелей. Только не было Мельгунова. Он неделю назад, как ушел в тайгу, на обычную свою одинокую работу.
Погода была хорошая и собрание вели под открытым небом, перед крыльцом.
Управляющий, человек грубоватый и нервный, сегодня был очень доволен. Но начал сурово:
— Работали мы скверно, — говорил он о выполнении программы, — работали по-свински! Государству нужен металл, а как мы выполняли свой план? Из отставших были отставшими! Из лодырей самыми первыми лодырями! Да, товарищи, первыми! Но сегодня я удивился. Приходит ко мне вот этот почтенный старик, — управляющий развернул пятерню в сторону ждавшего на бревне Герасима,— вваливается в контору и приносит нам золото. Покажи, Макеев, сколько он нам принес?
Сияющий смотритель распахнул перед собранием лист диаграммы. На первом месте стояла артель старика. На все сто процентов!
Собрание ахнуло и зарокотало. Никак не ожидали!
— Значит, можно работать? — торжествовал управляющий. — Значит, золото есть? Взялся за ум старина и нашел! А теперь, — угрожающе постучал он ладонью, — ему не мешать! Пусть сейчас же Гремушку отводит. Макеев ему поможет...
Василий закрыл глаза. После первых же слов будто сорвался в яму. И вылезть не мог. Все выходы были запутаны колючею загородкой факта. Не верил, что золото у Герасима есть, а доказать правоту подозрений своих не умел.
Ждал, что сейчас управляющий обратится к нему и начнется публичная казнь Василия Кузнецова.
Потом обозлился упрямо. Даже отдернул руку, почувствовав братское прикосновение Маринки.
Но управляющий Василия не тронул. Только когда Батанов заговорил о разведке и о надеждах инженера, строго и сухо прервал:
— Об этом вопрос окончен. Гремушка будет отведена.
— Но пока не отведена-то, может артель работать на Пудовом? Могут они доканчивать шурф?
— Артель, конечно, вольна копаться. А разведку мы завтра же снимем...
6
— Не печалься, Васюша, — говорила Варвара Ивановна и покусывала дрожавшие губы.
Вся бригада сошлась в землянку. Сидели неразговорчивые, и оскорбленные.
— Три метра осталось, — сказал, наконец, алданец, — неужели бросать?
Василий резко ударил по столу и все вздрогнули.
— Ответим на это, ребята! Сами продолжим! Старательской силой, — и блеснул глазами, — объявим бригаду ударной?
Маринка забила в ладоши. Разведчики загудели, вскочили на ноги.
— Продолжить — это я одобряю, — раздумчиво заговорил алданец. — Но вот ударной... не страшно ли, Вася? А вдруг там пусто? Тогда что скажут?
— Тогда засмеют, — угрюмо пробурчал Охлопков.
Маринка нахмурилась, не находила слов. Василий упрямо тряхнул головой.
— Если так, тогда по-ударному будем работать! Коль нельзя объявлять. Но жалко! Обидно!
— А чем мы кормиться будем? — несмело спросил Охлопков.
— Мужики, мужики, — певуче зарадовалась Маринка. — Мое предложение: смену окончил, вздохнул и — с лотком по отвалам. На хлеб, на сахар!
Василий расцвел. Эх, и бригада!
Менялась погода. На западе, за горами, отдаленными грозами стучалась осень. К вечеру синим свинцом холодел горизонт.
В это утро повеяло сыростью и прохладой. Небо насупилось дымными облаками и закапало дождем. Дождик был мелкий, обкладной и бесконечный.
Наступило ненастье.
Артель старика прокапывала плотину. Разрушала завалку, оттолкнувшую воду Гремушки. Артель была своя в доску! Родственники и близкие. Все пять человек.
Но сил было мало и Макеев послал на помощь всех тех, кому не счастливилось с золотом.
Герасим спешил. Сбросил с седой головы годы, бегал, как мальчик. Не стоял за соленым словом, где нужно. Ляпал и сам замирал, прихвативши снежную бородищу и прикрыв озорные глаза...
Артель грохотала.
— Ну-ка, дядя Герасим, еще!
Тревожно глядел Герасим на небо. Ждал дождей. Непогода должна была пособить работе. Пересохшая от жары Гремушка, в большие ненастья, становилась потоком. Могла прорвать себе выход для возврата на старое место.
Все чаще вскакивал Орлов на пригорок, ладонь козырьком к глазам, и смотрел на Пудовый Разрез. Сегодня увидел, как разведчики ставили над шурфом навес из пихтовых веток.
— Проняло их дождем, — удовлетворенно сказал Орлов, оскалился и захохотал.
— Чего тебя разобрало? — окликнул Герасим.
— А сейчас разглядел. Наклон отсюда хорош: прямо к шурфу, как по корыту...
На тринадцатом метре в шурфе показались первые струйки грунтовой воды. Ее отчерпывали ведром и бадьей убирали наверх.
— Растаяла наша артель, — объявила сегодня Марина. — Реки испугалась. Буду я с вами, ребята, работать?
— Что ж, — согласился алданец, — иди, втроем на такой глубине тяжело. Как ты, хозяин?
Счастливый, как двадцать пять его зеленых лет, выпрямился Кузнецов.
Маришка? Иди, становись за валок...
* * *
Однажды в конце смены сказал Василий и глаза его засверкали:
— Метр остался! Товарищи, один метр!
Чем глубже рылся шурф, тем труднее давалась работа. Воздух удушливый, бадью поднимать тяжело, грунт уплотнился.
У Охлопкова щеки обвисли мешками, лицо постарело от усталости.
Подмечает Василий и хмурится — мало от парня толку, если не дать ему отдыха. С алданцем хуже. Давно он жалуется на простуженные ноги. А с тех пор, как в шурфе появилась вода, заболел, ходит согнувшись, работает через силу.
— Обутки разбились, Васюха, — уныло гудит он, шевеля из разорванного ботинка волосатым пальцем, — пухнут ноги от вредной воды...
Но упорно лезет в забой и в воду.
— Тебя одного, на много ли хватит, Васька?
Василий мучается — голодно ребятам. С тех пор, как сняли казенную разведку, лишили и пайка. Теперь все на золото. А попробуй его искать!
За Василием прибежал мальчишка.
— Тебя в контору смотритель кличет, велел скорее.
— Это худо, — побледнел Василий, — зачем я ему?
Макеев сидел за столом один. Он упорно смотрел в бумаги и пальцы у него дрожали.
— Упрямишься, Кузнецов, — заговорил Макеев, не поднимая глаз. — Управляющему перечишь? Мельгунову решил подражать? Напрасно! Я, конечно, неволить тебя не могу, но советую отступиться. Все равно водой тебя выживут.
— Пусть выживают, — задохнулся Василий.
— А сейчас, — Макеев скомкал бумагу и швырнул под стол, — канат мне нужен! Приходится взять у тебя.
— А... мы-то как же? — обалдел Василий.
— Понимаешь, нужно! Могу дать другой, пеньковый.
— Но тот же короткий, до дна не хватит!
— Что вы мне голову морочите! — заорал Макеев, вскакивая. — Спокою не стало от ваших штучек. Производство хотите мне развалить!
Кричал, оглушая собственную растерянность.
Кузнецов взглянул на него в упор, но сдержался.
— Бери!
Повернул и вышел. Уходил, как отравленный. Ненавидел всех и завидовал Федькиному презрению.
А под вечер незнакомый старатель из дальней артели остановил Маринку:
— Постой-ка, девка, с канатом у вас нехватка?
— Тебе-то что?
— Тьфу ты, как порох! Да у нас, в сарае конец валялся. Может, возьмешь?
— Спасибо, товарищ, не сердись на дуру...
Едва не заплакал Василий:
— Есть же люди! Значит, смотрят на нас. Покажем, ребятки, нажмем!
Вернулся Охлопков, высмотрел все неприятельские работы. Сказал:
— Канава у них готова. Но если придет большая вода, а они к тому времени углубятся на метр, то затопит!
— А как река?
— Бушует. Поднялась высоко.
— На метр углубить, — рассчитал алданец, — это два дня работы. На два дня нам жизни, ребята осталось!
Над разрезом висела черная моросящая ночь. Накатами выл упругий ветер. Тускло краснело окно в недалекой мельнице.
7
— Угощать больше нечем, — объявила Варвара Ивановна, и поставила чашку с квасом и луком.
— Марина? — сказал Василий и бросил ложку.
— Ну?
Задумался и молчал.
— Ну, чего же молчишь?
Василий мялся, улыбался неловко.
— Не тяни же, Василий, — вскочила девушка, — мне страшно!
— Да нет! Я, знаешь, другое вспомнил. Мы о граммофоне с тобой говорили...
— Говорили, — успокаивалась Маринка.
— Так квитанция у меня, на пятнадцать рублей?
— Милый ты мой! — ахнула Маринка.
— Как же это понимать, Васюха? — выговаривал на другой день алданец, примеряя новые, пахнувшие дегтем, сапоги. — Либо ты, скажем, горному духу понравился, либо амбар обокрал?
— Все едино, — мямлил Охлопков с набитым ртом. Крепко зажал намазанный маслом ломоть.
— Хорошо, вкусно!
Приободрились все. Заговорили. Послышался даже смех. За последние дни не смеялись. Углубка шла плохо. Донимала вода, силы тратились на ее откачку.
Резкий ветер переходил в шторм. За туманом вздымались и падали волны тайги, и лес ревел, как рассерженное море. Стремительно проносились набухшие низкие облака и гром, в чудовищном топоте, из конца в конец, пробегал по небу.
В забое сегодня работали двое. Василий кайлил, а Марина отчерпывала воду.
Скудный свет фонаря освещал только красный пол. От этого колодезь над головой был похож на черную, в бесконечность ночи поставленную трубу. В шурфе было тихо, как в подводной лодке, укрывшейся от бури на дне океана.
Тихо и все знакомо. Каждый камешек, торчащий из стенки, всякая щелочка в крепи, были свои. Каждый вершок прорытой земли был дорог.
Вечером, шелестя намокшим брезентом, возвращался Орлов с плотины. Ему нужно было увидеть Герасима, а старик возился на мельнице.
Поэтому Орлов оказался близко к шурфу. Не желая попадать на глаза, он шагал стороной за отвалами.
Рванувший ветер шатнул его в бок и осыпал осколками восклицаний.
Орлов запнулся и начал слушать. У шурфа оживленно говорили. Иногда разговор отметался ветром и молк, и вновь разгорался смехом Марины.
У Орлова тревожно заныло сердце.
Он осмотрелся и, прячась за стенку отвала, начал подкрадываться к шурфу. Ступал осторожно, чтобы не брякнуть галькой. Когда ветер стихал, останавливался и Орлов. А при шумном порыве шагал вперед.
Припал, наконец, за камнями, там, где отчетливо мог разобрать каждую фразу.
У шурфа веселились, перебивали друг друга счастливыми словами.
— Я копнул, — рассказывал голос Василия, — смотрю и не верю: синяя глина!
— Я его, дурака, целовать, — перебивала Маринка. — А он стоит, как бревно, и ничегошеньки не понимает!
— Дошла бригада! — радовался алданец.
— А те и не знают, — язвил Охлопков, — землекопы кержацкие!
Орлов заскрипел зубами.
— Я так предлагаю, товарищи, — заговорил Василий. — Сейчас мы работу закончим, а ночью, в двенадцать часов, опять возьмемся. Не трудно будет?
— Чего тут трудно, — сказал алданец, — ведь россыпь, братцы! К утру-то пробы, глядишь, промоем!
— А с золотом нас не затушишь, — выкрикивала Маринка, и прибавляла: — Ах, ребятки, какие вы у меня прекрасные!
8
Когда сторож конторы ударил полночь, Кузнецов и алданец спустились в шурф. В это же время, в темноте, у реки, сверкнула искра.
Она раскачивалась, пропадая и снова плыла рывками. И бешеный ветер не мог оторвать ее от земли и бросить к тучам.
Долго путанный ход чертил огонек и остановился у плотины.
Орлов опустил фонарь. Порыв распахнул на нем плащ и брезент захлопал, как крылья.
Он вздрогнул и суеверно перекрестился. Стало жутко. Быть одиноким, в безбрежной и ураганной ночи.
Лес казался чернее неба. Гигантскими помелами махали пихты. Через грохот воды трещала тайга. По реке, со скрежетом, перекатывались валуны. Буря глушила и дождь засыпал глаза.
Орлов оглянулся. Остро и дико присматривался назад. Красноватая звездочка — мельничное окошко погасло. Привернули, должно быть, фитиль. Но сейчас загорелось другое пятно — огонь у шурфа.
Увидел — и лютая злоба, от которой трястись и плакать хотел Орлов, укрепила его и он перестал бояться.
Поднял фонарь и, сгибаясь под ветром, вступил в канаву.
Перекоп не дошел до реки всего на какой-нибудь метр. Узкая стенка еще удерживала воду. Орлов отбросил мешавший плащ и взмахнул кайлой.
Река не вмещалась в свои берега. Заплески волн хватали выше. Ухабы клокочущей пены проваливались в темноте. Как белые кони, неслись валы. Ныряли и прыгали, глухим барабаном ухали из пучины.
Орлов копал. На коленках, стиснувши зубы, с размаху вгонял кайлу, как во вражью живую грудь.
Тяжести туч разрывались полянками неба. Прогалы мерцали игрой созвездий и снова гасились разливом мрака.
Орлов копал. В кровь сбивал себе пальцы. Задохнувшись, валился лицом на камень. Холод свежил и тогда опять хватался за страшную работу.
Дождь утих. Делалось холоднее. Острова облаков, как черные тучи, догоняли ушедшие полчища бури.
Орлов вскакивал. Впивался шальными глазами в ночь, туда, где светил фонарь. И опять припадал к забою, ненавидящий и безумный.
Не сдержал на размахе кайлу. Потеряв инструмент, завизжал от досады и голыми пальцами зарылся в землю. Вдруг осела стена. В лицо шибанули струи. Оскользаясь, Орлов выпрыгнул наверх.
В обвал ворвалась вода и, заполнив канаву, хлынула вниз, растекаясь по Пудовому разрезу. Орлов взбежал на бугор и, вытянув шею, окаменел.
Шипящий гул поднялся над долиной и огонь у шурфа потух...
* * *
За полночь пришел из тайги Мельгунов.
Потешил бродяжью душу, проходил не задаром. Мокрый, исстеганный ветром, едва волоча двух застрелянных глухарей, постучал под окошком вдовы Огневой.
— Вот он, варнак! — счастливо изумилась вдова и бросилась затапливать баню. Баня была нужнее всего перезябшему человеку.
Федька с ходу хватил стакан неразведенного спирта и сидел у порога, около лужи натекшей с него воды.
В горницу не пошел. Не захотелось пачкать скобленого пола. Улыбался блаженно, гостеприимной суетне, теплу, разлившемуся от спирта, удачному возвращению и красивой вдове — хозяйке.
— Помогите! — в это время донесся снаружи голос.
Кто-то бил в переплет окна.
— Ой! — испугалась вдова.
Федька поморщился и поднялся. Сжав на случай кулак, откинул крючок и пнул дверь. Изба распахнулась в бурную ночь. Из бури выскочил человек и налетел на Федьку.
— Тонут! — безумно кричал он. — Люди добрые, помогите!
— Охлопков! — поразился Федька и мгновенно, закаленный в случайностях, бросил хозяйке:
— Огня!
А встряхнувши Охлопкова, приказал:
— Толком рассказывай!
Через минуту с кругом веревки и зажженным фонарем выскочил за порог...
Людей спасли. Алданец, укрытый шубами, лежал на лавке.
Проходили часы, а он все еще улыбался. Все еще вспоминал, как промахнулась смерть.
Долго, вместе с Василием, прокрутился он в холодном водовороте, топившем шурф. Вылезти не могли. Ветхий канат оборвался на резком подъеме. Но им посчастливилось ухватиться за болтавшуюся веревку.
Василий спал. А Маринка плакала. Прижалась у печки, фартуком закрыла лицо и подвывала в голос.
В землянку с утра заходили выдринцы. Нанесли папирос и разной снеди. Говорили негромко, как в доме умершего.
— Может ли быть, чтобы речка сама прорвалась?
Говорили гневно:
— Обязаны упредить, когда воду будут пускать!
— Слышали? Все от Герасима отступились!
— Свои-то при нем, — всхлипывала Варвара Ивановна, — опять на плотину вышли...
К вечеру заглянул Мельгунов. Василий, одетый в рабочее платье, искал фуражку.
— Ожил? — довольно удивился Федька и захохотал. — Не на шурф ли собрался?
— На шурф, — грустно улыбнулся Василий. — Куда же мне больше?
— Пойдем, провожу!
Было тихо, тепло и ясно. Небо не помнило о безумстве минувшей ночи. Мирно горело свечами заката.
Разрез утонул в воде. Золотился широкой лужей. Но спадала вода и галечным островком обсохла площадка шурфа.
— Да-а! — только и мог промолвить Федор.
Шурф был залит до самого верха. Пятнадцать метров воды заполняли его колодезь. В черной глуби пропала работа. Недели тревог и надежд, молчаливое обязательство одолеть и победный конец борьбы — канули разом в провале ямы...
Василий молчал. Федька старательно обошел кругом, попробовал верхнюю крепь, потопал ногой, изучая грунт.
— Что же тут делать? — заинтересованно бормотал он. — Первое — воду отлить. Потом, если шурф обвалился — крепи менять... Но надо успеть! Ведь те-то копают!
— Не отступлюсь я, Федя, — вдруг выговорил Кузнецов, и закатное солнце метнулось в его глазах.
Мельгунов лихо прищурился и, глядя куда-то на лес, предложил:
— Васька! Алданец лежит и нескоро встанет. Бери-ка меня в свою бригаду?
Василий затрепетал, но не поверил.
— Бери, — повторил Мельгунов и хищный блеск его глаз обострился. — Когда по большой играют — в стороне не стою! Махнем по банку!
* * *
Вечером при коптевшей лампе писали письмо инженеру, группкому и партийной организации главного стана.
Начали словами:
— Наша бригада объявляет себя ударной.
— Так, ребята? — спросил Василий.
— Так! — единогласно грохнули все.
— Было худо, — ослабевшим голосом отозвался алданец. — Тогда боялись. Теперь еще трудней, — и некого нам стесняться! Пиши: по приметам моим, в этой россыпи золото будет!
— Народ волнуется, — писал от себя Василий, — и ужасается. А за кем пойти — не знает...
— Еще пиши! — вскочила Маринка. — Золоту старика мы не верим! Не верим ему, врагу, перевернувшемуся на нашу гибель. Так и пиши — врагу!
— Написал, — говорил Василий. — Дальше!
Откашлялся Мельгунов.
— Просим приехать инженера. Просим на неделю остановить работу на плотине. Обязуемся за неделю выявить россыпь.
Охлопков глянул на лист.
— Есть еще место? Добавь: если взаправду потонем, то, товарищи, после нас на Пудовом копайте. Все!
— Ох, батюшки! — застонала Варвара Ивановна.
В тот же вечер письмо было отдано почтарю, а копию получил Макеев. Даже затрясся:
— Всех людей взбаламутят! Какое мое положение!
Герасим казался довольным:
— Пущай, пущай! Кто кого перегонит!
9
— Проснись! — теребила Маринка. — Скорей!
Василий вскочил. Федька сунулся к его лицу ополоумевшими глазами.
— Шурф обсох. Нет в нем воды!
Все побежали к работе. Шурф и взаправду зиял пустотой. Бросили камень в черную его ;пасть, камень глухо шлепнулся в землю.
— Нет воды! — истошно заорал Охлопков и запрыгал теленком.
Василий метнулся к вороту. Торопился скорее залезть в бадью.
— Я за тобой, — предупредил Мельгунов.
— Туча идет! — испугалась Маринка. — Неужели опять разольется река?
Василий взглянул на небо. Так и унес с собой в шурф угрозу свинцовой тучи. Спускался и мысль о новом разливе воды зловещей тоской перебила радость...
Внизу был тот же зеленый песок, только более отсыревший.
Спустился и Мельгунов. Василий шагнул к углу и начал лопатой пробовать грунт.
— Куда же вода-то девалась? — повторял Мельгунов, обшаривая фонарем забой. Василий хотел ответить и дико вскрикнул, проваливаясь в бездну...
Ухнуло. Огонь фонаря мигнул и шурф вздрогнул.
Не сразу опомнился Федька, вцепившийся в крепи. Провалом у ног его растворилась земля.
— Спускайся сюда! — задушенным голосом звал Василий.
— Цел? — завопил Мельгунов, и сунул в провал фонарь.
— Давай кайлу, давай огня!
Ого! Что-то есть! Федька ощупал в кармане спички и, очертя голову, прыгнул.
Упал на носки, вскочил и ударился головой о бревенчатый потолок. Раскинул руками и пальцы достали стену. Василий махнул фонарем вперед и назад.
— Штольня! — узнал Мельгунов.
Пристально посмотрели один на другого.
Было темно, глухо и сыро, где-то звонко падали капли.
— Пойдем? — предложил Василий.
— Пойдем! — сказал, держа кайлу наготове, Федька.
Хлюпая в липкой грязи, шагали по узкому коридору. От сырости крепь обросла паутиной плесени.
Слишком были потрясены, чтобы говорить, слишком захвачены, чтобы остановиться. И, все-таки, встали около свеже раскопанной стенки.
Василий поднес фонарь, а Федька схватился за голову...
В мокрых песках сверкало богатое золото! Федька цапнул рукой...
— Глянь! — оторвал его Кузнецов. В темноте подземелья голубела полоска гневного света.
Вода, натекшая из шурфа, поднялась до колен, когда они подошли к крутой и короткой лестнице. Над головами был люк.
— Жми! — скомандовал Мельгунов и с треском выдавил крышку. Хлынул свет и таежный воздух.
Разбросали навоз, прикрывавший люк, и, жмурясь, вылезли в пустой сарайчик.
Василий первым выскочил из ворот. И запнулся. Перед ним расстилался Пудовый Разрез и кумачный платок Маринки алел у шурфа.
Федор медленно разжимал ладонь. Смотрел то на круглые, как горох, золотинки, то на изгородь, мельницы, окружавшую их.
— Ну, Герасим, — сказал он смешливо, — потчуй гостей!
Навстречу свинцовыми тучами над тайгой торжественно восходило солнце. Василий сорвал шапку и, махая к шурфу, закричал о своем завоевании и прекрасном счастье!
1
— Ты знаешь у речки Гремушки есть старое русло?
— Это там, где Пудовый разрез?
— Был пудовым! — вмешался старик Герасим, — у прежних хозяев. А нынче и граммовым не назвать...
— Так вот, хотим мы Гремушку на старое место вернуть. Потому, что в теперешнем русле отыскано золото.
Смотритель Макеев нахмурился.
— Правду ли говоришь?
— Не веришь!
Орлов ухмыльнулся цыганским лицом, блеснул синеватыми белками глаз.
— Разведку надо? — догадался Макеев.
— Здравствуй! — насмешливо протянул старик, — что мы деньги с тебя за работу просим? Если труда своего не жалеем, так значит верно! — сказал, как отрезал. Под упрямым морщинистым носом колыхнулась широкая белая борода.
Макеев замялся.
— Но Пудовый тогда затопит? А там работают...
Орлов захохотал откровенно, ощеривая зубы.
— Тоже артель! По крошечкам собирают.
— Нет, ребята, — решительно встал смотритель, — без общего собрания этого сделать я не могу! Прогнать артель... Да тут такой тарарам пойдет!
— Правда твоя, — неожиданно согласился Герасим и поднялся с места, — рановато заговорили! А когда золотишко покажем, поддержишь?
— Еще бы! — даже растерялся Макеев.
— Ну и ладно. Пойдем, Орлов! — и сунул Макееву свою жесткую, как сушеный карась, ладонь.
Со времени революции Выдринский прииск находился в упадке. Его россыпи считались убогими, а главное золото — взятым. Но кучка людей, прижившихся здесь издавна, упорно копалась на старых отвалах.
— Можно, товарищ смотритель?
В контору вошел синеглазый парень и встал смущенно.
— Василий Кузнецов, — прочел в его документе смотритель, — где раньше работал?
— Бурил на железной руде.
— А в тайгу зачем припожаловал?
— Хочу на золоте поучиться. Кстати, здесь сродственница живет — тетка Варвара.
Макеев вернул Кузнецову ударный билет и сказал:
— Сразу в артель тебя не возьму. Ты нашего дела не знаешь А впрочем, ступай к старику, не пристроит ли он?
Герасим пристроил.
В артель Кузнецова пока не принял, но места указал по берегам Гремушки. Там Василий вместе с Охлопковым, деревенским комсомольцем, также недавно пришедшим на прииск, долбил шурфы.
Речка здесь гнулась дугой. При царизме золотопромышленники отбросили Гремушку в эту излучину, осушив ее настоящее русло, лежавшее рядом за длинным водоразделом. Осушенный участок называли Пудовым разрезом, потому что пудами когда-то из него добывали золото. Теперь истощенный разрез отличался только красно-малиновым цветом почвы.
— Давно ты копаешь? — небрежно спросил Мельгунов и зажег цыгарку.
Кузнецов с любопытством взглянул на него из ямы, в которой стоял по плечи. Улыбнулся застенчиво мальчишескими доверчивыми глазами.
— Вторую неделю...
— И много намыл?
Мельгунов пыхнул дымом крепкой самосадки, сощурился и стал похож на кормленого и хищного кота. Лицо у него было круглое, бритое. Под носом колко торчали усы, а зеленые суженные глаза глядели не мигая.
Кузнецов омрачился. Передвинул с уха на ухо картуз и ответил, вздохнув:
— На четыре целковых...
— Да-а, — протянул Мельгунов, — не густо! Ну что ж, дураков работа любит!
Взмахнул на плечо кайлу и лоток и пошел, не прощаясь, своей дорогой. Шагал прямиком через лужи. А грязь обдавала его только что сшитые плисовые и широкие штаны.
Долго смотрел ему вслед Василий. Вот человек, о котором толкует весь прииск!
Федор Мельгунов работал всегда один и неделями пропадал в тайге. Выдринцев он не любил, а на главного заправилу, Герасима, смотрел с вызывающей насмешкой. Пришел сюда в прошлом году из Забайкалья. Людям он не мешал, но и помощи никому не оказывал. Слыл грубияном, насмешником и самовольным. Но был аккуратнейшим сдатчиком золота и за это, нехотя, дорожил им смотритель.
— Э-эх! — неопределенно крякнул Василий, одел промокшие рукавицы и забыл про Мельгунова.
Уж больно цветисто сегодня горели камни, уж очень манили мечтой о находке.
— А что? — подмигнул он себе, — разве не бывает?
Думал так уже третью неделю. И давно бы остыл от упорной неудачи и от тяжести однообразного труда. Но кайла и лопата в его руках стали терять свою примитивную маломощность. Превращались в орудия, быстро и даже красиво помогавшие делу. Техника незнакомой работы давалась легко, и это увлекало.
Морщился Кузнецов, когда по щекам ударяли брызги земли, улыбался, когда удобно втыкалась кайла, и радостно вскрикивал, отвалив широкий пласт.
Тень упала на шурф, — подошел Герасим.
— Кончай, ударник! — загнусавил он, нагнувшись, — почва!
Плотиком или почвой приискатели называют дно, на котором лежит золотая россыпь.
Герасим загреб в лоток породу и, кряхтя, потащил к ручью. Наступила решительная минута — проба. Подошел Антошка Охлопков. В усталости лицо его сделалось пыльным и серым.
— Ну... и опять нет! — тянул старик, тыкаясь бородой в днище лотка. Василий не удивился. Четыре шурфа пробили они и все понапрасну. Откуда же быть богатству в пятом!
— Придется шестой забивать, — вздохнул Герасим. — Но там-то уж верное место!
Солнце скатилось за горы. Втертыми в небо, золотыми мазками блистали два облачка. Только два над костром заката, одинокие в бездне вечереющего свода.
Герасим давно ушел к своей мельнице, стоявшей на берегу Гремушки, немного ниже места работ. Антошка уплелся домой. Надо было собрать инструмент, и Василий задержался.
Хлюпнула грязь, шел возвращавшийся из тайги Мельгунов. После дня тяжелой работы Василий взглянул на него по-простому, не как на таежную знаменитость.
— Это ты наворочал? — заметил Федька, приостанавливаясь. Покосился на шурф и неожиданно позвал: — Шагаем вместе!
Тогда, не таясь, Василий начал рассказывать о своей работе. Со смехом говорил о пустых шурфах, с ребяческим удальством — о своих успехах. Федьке, видимо, нравилась простота и горячность слов, но он молчал. Жарко и беззаботно взглядывал Кузнецов голубыми глазами.
— Должно быть, всегда так бывает, что на первых порах золота нет?
Федыка слушал, порою фыркал, кривился хищным ртом. А когда подошли они к прииску, Мельгунов остановился и, дыша на Василия кислым запахом перегара, благодушно сказал:
— Дурак ты, мальчишка. Обманул вас старик! Ни один ваш шурф не окончен. Золотишко осталось внизу. Его и возьмет Герасим без вас. — И похлопал Василия по плечу. — Видал-миндал, желторотый?
2
— Так-то, тетка Варвара, — сказал Кузнецов. — Выходит, учиться надо? Неученому и лопата не впрок!
Он наелся. Раскинул локти на столе, подбородком уткнулся в кулак и забавно посмотрел на Варвару Ивановну.
— И-и, милый! — ответила женщина, перетирая блюдца, — От него, от старого богатея, разве путное будет? Одно слово — кержак!
Смеркалось. В землянку заглядывал вечер. Но не хотелось еще зажигать огня. Хорошо и тихо говорилось после еды. В сытости отдыхало тело.
На дворе шумели ребята, а на печку уселся пушистый кот и лунными глазами светил из темноты.
— В позапрошлом году сюда муж, покойник, приехал, — певуче рассказывала хозяйка.— Жителей было тогда всего пять человек. Да каких! Заимщики матерые, кержацкая кровь! Вот тогда было страшно. Орлов и Герасим встретили нас в штыки. Золота стало им жалко! Но не слопали. Потому что прииск тут же объявили. Открыли золотоскупочный амбар и смотритель приехал. А настоящей людности и до сих пор нет.
— И не будет, — отозвался Василий, — пока золота не найдут.
— Понятно, рабочий сюда не пойдет. Чего ему делать?
За дверями послышался шум. В радости заголосили ребятишки.
— Маринка пришла, — довольно сказала Варвара Ивановна и стала зажигать лампу.
— Есть, мамаша, хочу! — Восклицала Маринка еще при входе и погрохивала босыми пятками.
— Брр!
Вернулась с работы вымокшая, с подоткнутым подолом. На лице и руках брызги засохшей глины. Швырнула косынкой в кота, тряхнула разлетом густых волос и стала перед Василием:
— Нашел богатство?
— Найду!
— Ты нам завтра давай, — топнула она по полу, — а то... найду! Зачем тогда приходил?
— Вот оглашенная! — ужаснулась мать.
— Да, маменька, он же ударник!
Глянула на Василия, опалила лукавой синью и выскочила умываться. Плескала за дверью водой и выкрикивала в перерывах.
— У нас забойщик один уезжает... Васька, пойдешь к нам в артель? Желают тебя. Непременно пойди. Слышишь?
И дразнила:
Миленький, хорошенький,
Зовут его Васешенькой...
— Богатство искать? — весело закричал Василий, — пойду, Маринка!
В землянке была нужда. И в утваре, и в еде, и в платье.
Пришел июль. Под солнцем жарились камни. Из деревьев топились янтарные слезы смолы. Таежные ручейки, как стеклянные лестницы, синие и студеные, переламывались по ступенькам скал.
Люди прели в истоме и зное. Работалось вяло.
Кузнецов давно ушел от Герасима. Старался в артели, на красных песках Пудового разреза, вместе с Маринкой.
Дело не клеилось. Не могло приподняться над скучной кустарщиной. Промывали плотик когда-то богатой россыпи. Вылавливали уцелевшие золотые крупинки. Э-эх, разве это работа!
Скучал Василий и много думал. Было время, о котором осталась память — ударный его билет!
А здесь, сколько ни присматривался, — не мог отыскать, куда бы рвануться со всей полнотой застоявшихся сил.
Артель хандрила. При каждой убогой съемке собиралась унылым кружком и все молчали. Но вот подходила Маринка.
— Плохо сегодня? — издали окликала она, — завтра найдем! Мы! Молодые да грамотные!
Тогда артельщики улыбались. А Василий еще крепче задумывался.
В свободное время Кузнецов бродил с лотком. Копался в старых отвалах и запоминал породу.
Сегодня он домывал очередной лоток, обливаясь потом в душном безветрии гор. Отбрасывая камни, прихватил комочек глины. Комок показался тяжелым. Кузнецов раскрошил его в пальцах и даже зажмурился. На ладони лежал самородок с крупную пуговицу!
Показалось, что даже тайга закивала зелеными верхушками пихт...
Наконец-то блещущий фарт явился ему и остался в руке, сжавшись в лепешку тяжелого металла!
Отвал, на котором копался Василий, лежал у поскотины прииска. Сунув лоток и кайлу под корень, он бегом пустился к смотрителю.
Смотритель Макеев умел без ошибки угадывать, с чем к нему приходили люди. Поэтому ласково поглядел на Василия, а встряхнув самородок в руке, удивился:
— Тридцать грамм — верняком! Настоящим ты сделался приискателем...
На весах самородок вытянул сорок два грамма и ошеломленный Василий получил квитанцию почти на пятьдесят золотых рублей. Еле сдерживаясь, чтобы не побежать, он зашагал к своей землянке. Дверь была закрыта и приткнута снаружи колом. Оглянувшись, Кузнецов забежал в комнату, выхватил из-под кровати мешки и вышел, незамеченный никем.
Вот фартит, — никто и не видел!
А теперь,— к амбару, гостеприимно распахнувшему двери на зеленом бугре. Бывал в нем и раньше, выкупал паек. Но тогда не рассматривал товаров. Видел, что было пестро и много. Купить не мог и смотреть не желал.
А теперь — другое. Амбар стал доступным и ласковым, как смотритель Макеев.
Вошел, пригледелся — гора сокровищ! На самом верху, как орлы, громоздились блестящие самовары. Пунцовым рядом «Бим-ббм» — 25 штук пятачок. Мануфактура яркая и добротная, с особым запахом фабрики.
Действовал по плану. Для всех — муки, сахару и чаю. И для каждого порознь. Маринке — на платье, ребятам — обутки, конфет, на одежду. Задумался, — что бы Варваре Ивановне?
— Бери самовар, — уговаривал продавец, — не по карточкам получаешь...
— Даешь самовар!
— Батюшки, да он спятил! — только ахала Варвара Ивановна, не зная, за что и браться. А ребята, примолкшие, чумазые, с набитыми ртами таращили на Василия восхищенные глаза.
Осталось еще неистраченных пятнадцать рублей. Когда-то мечтали с Маринкой о граммофоне. Сейчас решил купить, как только привезут граммофоны в лавку.
Роздал все, распределил и вздохнул свободно. Уф!
Вечером благодарила его Маринка:
— Какой ты хороший, Вася... Спасибо.
Взметнула глазами, точно солнцами синими осветила.
— А когда богатство найдешь?
— Да я же нашел, — смеялся Василий.
— Врешь, врешь! — хохотала девушка. — Самородки и Федька Мельгунов таскает. А такое, чтоб всю жизнь тут перевернуло?
Щеки румяные, с позолотой. Брови скобами, — ждет, отвечай!
— Погоди, Мариша, найдем!
3
— В этой местности золото произошло от зеленых пород. Почему же здесь красная почва?
Так спросил инженер у Василия и у Мельгунова. Но, за мыслями своими, должно быть, не ждал их ответа.
Было утро. Все трое стояли на Пудовом разрезе. Ночная роса серебряной пылью осыпала красные камни. Три лошади ждали за спинами людей и бряцали удилами.
— Зеленый камень тут есть, — осторожно вспомнил Мельгунов.
Инженер поднял на Федьку лицо в медной броне загара.
— Есть? Ну, веди!
Туманы все ниже садились на землю, обещали погожий день. Из молочного пара их рождались горы, неожиданно близкие и большие. Кони фыркали, оскользались подковами, топотали дружно.
Ехали гусем. Впереди Мельгунов, за ним — инженер, позади Василий. Счастлив он был безмерно и только заботился, как бы не пропустить какого-нибудь значительного слова. Потому что сразу связал с посещением этого опытного и знаменитого разведчика поворот всех сил своих в точку, о которой мечтал еще, собираясь итти на прииск. Когда мечтал о большой работе, о взволнованных ею людях.
Приезд инженера переполошил всех. Выдринцы, к которым Василий привык уже за два месяца, на час летучего совещания явились совсем с другими лицами. Никогда он не видел таким добродушным, почтенным и ласковым Герасима!
— Какие бы места, ребята, вы считали полезным разведать? — спросил у собрания инженер.
И артельщик, Орлов, лукавый и скрытный мужик, первым же вызвался проводить на какой-то ключ, известный ему, километров за тридцать от прииска...
Инженер записал, но в тайгу не поехал. Сказал, что пробудет на Выдринском только день. Потом отобрал Мельгунова и Василия и отправился с ними осматривать ближний район. Федька ехал проводником и был польщен.
Горизонт загородился двумя островерхими сопками. Приискатели дали им имя «Два брата». Три ущелья смотрели из гор. Распахнулись три входа в твердыню скал. Над хребтами в утреннем паре дрожала синяя высь и орлы чертили в зените свои бесследные круги.
Здесь, у порога солнечного простора остановились кони и люди съехались вместе.
— Ширь-то какая! — оглянув котловину, сказал инженер, — неужели здесь золота нет!
Вечер, тайга и дым от костра.
С папиросой в зубах, без фуражки, инженер любовался камнями, разбросанными за день.
На три груды разложены образцы. Каждая из своего ущелья. И вышло по цвету: зеленая кучка, красная и опять зеленая.
Инженер ликовал. Хитро щурил видавшие виды глаза:
— Федор, и ты не догадался?
— Нет, Николай Иванович!
— А просто. Три ущелья — это пути трех речек. Двух древних и вашей Гремушки. Текли в одно место к Пудовому Разрезу. Только в разное время. Каждая отложила свои осадки. Припомни: зеленый камень — золотоносен...
— О-о, — застонал Мельгунов, — неужели, в глуби другая россыпь?
Кузнецов тоже понял. Так и подпрыгнул. Вот где он завтра же будет бороться по-большевистски!
Теперь было ясно. В Пудовом Разрезе сверху работалась золотая россыпь и грунт ее был зеленый. Докопались до красной, пустой породы. Кончилось золото, отступились люди. Достигнуто дно, найден подстил — и конец. Умер Пудовый Разрез! Так думали до сегодня. А вышло, что глубже, внизу, под красной землей должен покоиться новый и может быть еще более драгоценный пласт. Как и верхний, он будет зеленым.
Василий горел. Есть над чем попробовать силы, не зря он пришел на Выдринский прииск!
А Федька кривился в сомнении.
— Сообща тут надо работать. Глубокая россыпь...
— Ну и что? Рискнем?
— Нет у меня желания в артель соваться. Путаться с этим народом...
— Нет, не по здешним зубам закуска!
Инженер напутствовал, уезжая с прииска.
— Макеев, заботься об этой разведке!
— Как прикажете, — отвечал смотритель и колебался, — почему же хозяева старые о ней не думали?
— А ты знаешь? Может быть и разведали, да в секрете держали. Бригадиром назначь Кузнецова. Он бурение знает и работал ударником. Смотри же, не обижай ребят!
— Ну! — Макеев усмехнулся. — А еще я хотел вас спросить: признаете вы русло Гремушки надежным на золото?
— Нет.
— А если его осушить?
— Я бы не стал!
Для разведки выделили рабочих.
— Напрасно людей отрывают, — шептались по уголкам, — нашел же Герасим россыпь? Макееву предлагал Гремушку отбросить — замазали это дело!
— А инженер? — возражали другие.
— Знаем твоих инженеров!
На указанном месте Василий заложил буровую скважину. Смотрел командиром, отвечал за бригаду в пять человек.
— Какой ты солидный сделался, Вася! — любовалась им Маринка.
На Пудовом работал бур. Четырехдюймовая стальная труба, свинченная из отрезков, поворотами и ударами загонялась в красную почву разреза.
Широкий металлический диск был укреплен наверху трубы. И она, торчащая из земли и прикрытая шляпой круглой площадки, была похожа на тонконогий стальной гриб.
На диске стояло четыре рабочих. Одновременно за четыре ручки вздымали тяжелый чурбан и, дружно присев, ухали им по головке трубы.
Бух!
От тяжести людей и от силы удара труба садилась. Одновременно их поворачивал конь, припряженный к длинному водилу.
Брали пробы, опуская в трубу, очищавшую ее ложку или длинный стальной стакан — желонку.
В то же время, повсюду, клочками зажженной пакли, загорались и тлели разговорчики о разведке.
К артели, старавшейся на Пудовом, подошел Сережка Рыжий из компании Орлова.
Посидел, покурил, указал на работавший бур:
— Вот где деньги советские забивают!.. В ударники вылезают. А на рабочие предложения плюют. Орлов предлагал на собрании показать для разведки место? Так нет, обошли!
— А вы что хотите? — вскочила Маринка, — Пудовый Разрез затопить?
Артель заворчала и нахмурилась. Сережка поднялся с камня, завилял:
— Да я что же... я так...
— То-то, иди-ка отсюда!
4
Бурили уже третий день. Ушли на четырнадцать метров и в запасе остался единственный отрезок трубы.
Каждый раз, вытаскивая желонку, с надеждой заглядывал в нее Кузнецов. Напрасно! Каждый раз стакан набивался красной глиной. Казалось, конца не будет ее однообразной толще.
Навинтили последние полтора метра трубы. Бурщики устали вдвойне. От скучного неуспеха работы и от душной тягости подходившей грозы.
Далекие скалы Двух Братьев задернулись занавеской дождя. Словно боялись, что люди подсмотрят вражду, охватившую небо и скалы.
Огненным гневом там пыхали тучи и громом лаяли на них горы, ощетиненные тайгой. В вихрях ломались зеленые стрелы молний. По руслам катились бунтующие потоки. Медный вал грозовых облаков наползал на прииск.
К буру подходил Макеев. За ним поспевал Герасим.
Макеев шел с неохотой. Досадовал на Герасима, толкавшего к скандалу. Помнил приказ инженера и боялся нарушить разведку. Но что-то обязан был предпринять.
— Любуйся! — иронически ткнул старик на разложенный ряд однообразных комочков красной глины, — мы осушку из-за разведки начать не может, а они... вот над чем ударяются!
— Это все пробы? — спросил Макеев.
— Последнюю достают, — ответил расстроенный Василий.
С площадки бура заговорили недоуменно в несколько голосов. А потом взволнованно закричали, подзывая бригадира:
— Иди-ка сюда, хозяин!
Не красная, а зеленая, наконец-то, зеленая глина набилась в последнюю желонку!
— Россыпь! — крикнул Василий.
Макеев рванул к себе пробу и не сдержал улыбки.
— Мошенство! — гневно затряс бородою Герасим, — нарочно подсунули!
— Спускай при нем инструмент! — взъелся Охлопков. — Пусть не каркает, ворон!
— Ну и что же? — гнусаво и нагло грызся Герасим, — попало зеленое гнездышко, уж и россыпь! Ты до золота-то добрался?
— Шурфом доберусь! — яростно выскочил Василий и сжал кулаки. Уставились друг против друга, дрожа от злобы.
— Тихо вы! — гаркнул смотритель, — проверим шурфом. И баста! И кончим разговоры!
С оглушающим дребезгом над головами трахнул гром. Словно мощно одобрил решение. Герасим перекрестился, потом плюнул и засеменил к своей мельнице. С визгом и выкриками кинулась молодежь к балагану сквозь захлеставший дождь.
— Ах, пошла бы я к тебе в бригаду! Да нельзя. Все уйдут и артель разлетится, — жалела Маринка.
— Не стоит, — посоветовал Мельгунов, случившийся рядом. — Все же за вас какие-то голоса...
— Не за нас, положим, — горько поправил Василий, за Разрез свой грошовый!
— И пусть, и пусть! — горячилась Маринка. — Все-таки поддержка.. А вот на тебя я, Федька, смотрю, свидетель ты благородный! Не стыдно тебе между стульев болтаться? Ты за кого?
Мельгунов усмехнулся, спрятал глаза и погладил ус.
— Я сам по себе, Мариша.
— Тьфу! — плюнула Маринка. — Никому ты такой не нужен!
Шурф подле скважины был на десятом метре.
Долбили трое. С Василием пожелал работать Охлопков и недавно пришедший на прииск алданец. Был он немолод, коренаст и болел ногами. Глаза у алданца были твердо спокойные....
Над шурфом был устроен подъем — вращавшийся вал, спускавший канат с бадьею. В глубине работал один посменно, а двое стояли у подъема.
Кузнецов осветил фонарем знакомую красную глину. Прошибить бы ее и будет большая радость. Но не мало еще работы. Еще пять тяжелых метров большой глубины и всяческих испытаний.
— Торопись, — подгонял он себя, — и бил кайлою с плеча, — ой, торопись!
После резкой ссоры с Герасимом, противная сторона притихла. Разговоры умолкли, как по сигналу. Но в этом недобром молчании висела опасность и чувствовалась остро.
Нужно было одно, — работать и работать, чтобы быстрым успехом предупредить удар.
5
На прииск приехал сам управляющий, а с ним — представитель профсоюза, Батанов.
Василий обрадовался. Бросился с бригадной своей нуждой — с разведкой.
Сильно переменился сам за эти три месяца. Отпала его застенчивая улыбка и, о знакомой теперь золотой работе, говорил горячо и с болью.
— Вот мы в каком окружении! — закончил Василий и твердо взглянул на нового человека.
— Не волнуйтесь, товарищи, — с удовольствием ответил Батанов. — Перед самым отъездом я виделся с инженером. Он знает результаты бурения и видел пробы. Он очень доволен и считает, что разведку надо продолжить шурфами. Так что вы не волнуйтесь, никто вам мешать не станет!
К вечеру у конторы собрался народ из всех артелей. Только не было Мельгунова. Он неделю назад, как ушел в тайгу, на обычную свою одинокую работу.
Погода была хорошая и собрание вели под открытым небом, перед крыльцом.
Управляющий, человек грубоватый и нервный, сегодня был очень доволен. Но начал сурово:
— Работали мы скверно, — говорил он о выполнении программы, — работали по-свински! Государству нужен металл, а как мы выполняли свой план? Из отставших были отставшими! Из лодырей самыми первыми лодырями! Да, товарищи, первыми! Но сегодня я удивился. Приходит ко мне вот этот почтенный старик, — управляющий развернул пятерню в сторону ждавшего на бревне Герасима,— вваливается в контору и приносит нам золото. Покажи, Макеев, сколько он нам принес?
Сияющий смотритель распахнул перед собранием лист диаграммы. На первом месте стояла артель старика. На все сто процентов!
Собрание ахнуло и зарокотало. Никак не ожидали!
— Значит, можно работать? — торжествовал управляющий. — Значит, золото есть? Взялся за ум старина и нашел! А теперь, — угрожающе постучал он ладонью, — ему не мешать! Пусть сейчас же Гремушку отводит. Макеев ему поможет...
Василий закрыл глаза. После первых же слов будто сорвался в яму. И вылезть не мог. Все выходы были запутаны колючею загородкой факта. Не верил, что золото у Герасима есть, а доказать правоту подозрений своих не умел.
Ждал, что сейчас управляющий обратится к нему и начнется публичная казнь Василия Кузнецова.
Потом обозлился упрямо. Даже отдернул руку, почувствовав братское прикосновение Маринки.
Но управляющий Василия не тронул. Только когда Батанов заговорил о разведке и о надеждах инженера, строго и сухо прервал:
— Об этом вопрос окончен. Гремушка будет отведена.
— Но пока не отведена-то, может артель работать на Пудовом? Могут они доканчивать шурф?
— Артель, конечно, вольна копаться. А разведку мы завтра же снимем...
6
— Не печалься, Васюша, — говорила Варвара Ивановна и покусывала дрожавшие губы.
Вся бригада сошлась в землянку. Сидели неразговорчивые, и оскорбленные.
— Три метра осталось, — сказал, наконец, алданец, — неужели бросать?
Василий резко ударил по столу и все вздрогнули.
— Ответим на это, ребята! Сами продолжим! Старательской силой, — и блеснул глазами, — объявим бригаду ударной?
Маринка забила в ладоши. Разведчики загудели, вскочили на ноги.
— Продолжить — это я одобряю, — раздумчиво заговорил алданец. — Но вот ударной... не страшно ли, Вася? А вдруг там пусто? Тогда что скажут?
— Тогда засмеют, — угрюмо пробурчал Охлопков.
Маринка нахмурилась, не находила слов. Василий упрямо тряхнул головой.
— Если так, тогда по-ударному будем работать! Коль нельзя объявлять. Но жалко! Обидно!
— А чем мы кормиться будем? — несмело спросил Охлопков.
— Мужики, мужики, — певуче зарадовалась Маринка. — Мое предложение: смену окончил, вздохнул и — с лотком по отвалам. На хлеб, на сахар!
Василий расцвел. Эх, и бригада!
Менялась погода. На западе, за горами, отдаленными грозами стучалась осень. К вечеру синим свинцом холодел горизонт.
В это утро повеяло сыростью и прохладой. Небо насупилось дымными облаками и закапало дождем. Дождик был мелкий, обкладной и бесконечный.
Наступило ненастье.
Артель старика прокапывала плотину. Разрушала завалку, оттолкнувшую воду Гремушки. Артель была своя в доску! Родственники и близкие. Все пять человек.
Но сил было мало и Макеев послал на помощь всех тех, кому не счастливилось с золотом.
Герасим спешил. Сбросил с седой головы годы, бегал, как мальчик. Не стоял за соленым словом, где нужно. Ляпал и сам замирал, прихвативши снежную бородищу и прикрыв озорные глаза...
Артель грохотала.
— Ну-ка, дядя Герасим, еще!
Тревожно глядел Герасим на небо. Ждал дождей. Непогода должна была пособить работе. Пересохшая от жары Гремушка, в большие ненастья, становилась потоком. Могла прорвать себе выход для возврата на старое место.
Все чаще вскакивал Орлов на пригорок, ладонь козырьком к глазам, и смотрел на Пудовый Разрез. Сегодня увидел, как разведчики ставили над шурфом навес из пихтовых веток.
— Проняло их дождем, — удовлетворенно сказал Орлов, оскалился и захохотал.
— Чего тебя разобрало? — окликнул Герасим.
— А сейчас разглядел. Наклон отсюда хорош: прямо к шурфу, как по корыту...
На тринадцатом метре в шурфе показались первые струйки грунтовой воды. Ее отчерпывали ведром и бадьей убирали наверх.
— Растаяла наша артель, — объявила сегодня Марина. — Реки испугалась. Буду я с вами, ребята, работать?
— Что ж, — согласился алданец, — иди, втроем на такой глубине тяжело. Как ты, хозяин?
Счастливый, как двадцать пять его зеленых лет, выпрямился Кузнецов.
Маришка? Иди, становись за валок...
Однажды в конце смены сказал Василий и глаза его засверкали:
— Метр остался! Товарищи, один метр!
Чем глубже рылся шурф, тем труднее давалась работа. Воздух удушливый, бадью поднимать тяжело, грунт уплотнился.
У Охлопкова щеки обвисли мешками, лицо постарело от усталости.
Подмечает Василий и хмурится — мало от парня толку, если не дать ему отдыха. С алданцем хуже. Давно он жалуется на простуженные ноги. А с тех пор, как в шурфе появилась вода, заболел, ходит согнувшись, работает через силу.
— Обутки разбились, Васюха, — уныло гудит он, шевеля из разорванного ботинка волосатым пальцем, — пухнут ноги от вредной воды...
Но упорно лезет в забой и в воду.
— Тебя одного, на много ли хватит, Васька?
Василий мучается — голодно ребятам. С тех пор, как сняли казенную разведку, лишили и пайка. Теперь все на золото. А попробуй его искать!
За Василием прибежал мальчишка.
— Тебя в контору смотритель кличет, велел скорее.
— Это худо, — побледнел Василий, — зачем я ему?
Макеев сидел за столом один. Он упорно смотрел в бумаги и пальцы у него дрожали.
— Упрямишься, Кузнецов, — заговорил Макеев, не поднимая глаз. — Управляющему перечишь? Мельгунову решил подражать? Напрасно! Я, конечно, неволить тебя не могу, но советую отступиться. Все равно водой тебя выживут.
— Пусть выживают, — задохнулся Василий.
— А сейчас, — Макеев скомкал бумагу и швырнул под стол, — канат мне нужен! Приходится взять у тебя.
— А... мы-то как же? — обалдел Василий.
— Понимаешь, нужно! Могу дать другой, пеньковый.
— Но тот же короткий, до дна не хватит!
— Что вы мне голову морочите! — заорал Макеев, вскакивая. — Спокою не стало от ваших штучек. Производство хотите мне развалить!
Кричал, оглушая собственную растерянность.
Кузнецов взглянул на него в упор, но сдержался.
— Бери!
Повернул и вышел. Уходил, как отравленный. Ненавидел всех и завидовал Федькиному презрению.
А под вечер незнакомый старатель из дальней артели остановил Маринку:
— Постой-ка, девка, с канатом у вас нехватка?
— Тебе-то что?
— Тьфу ты, как порох! Да у нас, в сарае конец валялся. Может, возьмешь?
— Спасибо, товарищ, не сердись на дуру...
Едва не заплакал Василий:
— Есть же люди! Значит, смотрят на нас. Покажем, ребятки, нажмем!
Вернулся Охлопков, высмотрел все неприятельские работы. Сказал:
— Канава у них готова. Но если придет большая вода, а они к тому времени углубятся на метр, то затопит!
— А как река?
— Бушует. Поднялась высоко.
— На метр углубить, — рассчитал алданец, — это два дня работы. На два дня нам жизни, ребята осталось!
Над разрезом висела черная моросящая ночь. Накатами выл упругий ветер. Тускло краснело окно в недалекой мельнице.
7
— Угощать больше нечем, — объявила Варвара Ивановна, и поставила чашку с квасом и луком.
— Марина? — сказал Василий и бросил ложку.
— Ну?
Задумался и молчал.
— Ну, чего же молчишь?
Василий мялся, улыбался неловко.
— Не тяни же, Василий, — вскочила девушка, — мне страшно!
— Да нет! Я, знаешь, другое вспомнил. Мы о граммофоне с тобой говорили...
— Говорили, — успокаивалась Маринка.
— Так квитанция у меня, на пятнадцать рублей?
— Милый ты мой! — ахнула Маринка.
— Как же это понимать, Васюха? — выговаривал на другой день алданец, примеряя новые, пахнувшие дегтем, сапоги. — Либо ты, скажем, горному духу понравился, либо амбар обокрал?
— Все едино, — мямлил Охлопков с набитым ртом. Крепко зажал намазанный маслом ломоть.
— Хорошо, вкусно!
Приободрились все. Заговорили. Послышался даже смех. За последние дни не смеялись. Углубка шла плохо. Донимала вода, силы тратились на ее откачку.
Резкий ветер переходил в шторм. За туманом вздымались и падали волны тайги, и лес ревел, как рассерженное море. Стремительно проносились набухшие низкие облака и гром, в чудовищном топоте, из конца в конец, пробегал по небу.
В забое сегодня работали двое. Василий кайлил, а Марина отчерпывала воду.
Скудный свет фонаря освещал только красный пол. От этого колодезь над головой был похож на черную, в бесконечность ночи поставленную трубу. В шурфе было тихо, как в подводной лодке, укрывшейся от бури на дне океана.
Тихо и все знакомо. Каждый камешек, торчащий из стенки, всякая щелочка в крепи, были свои. Каждый вершок прорытой земли был дорог.
Вечером, шелестя намокшим брезентом, возвращался Орлов с плотины. Ему нужно было увидеть Герасима, а старик возился на мельнице.
Поэтому Орлов оказался близко к шурфу. Не желая попадать на глаза, он шагал стороной за отвалами.
Рванувший ветер шатнул его в бок и осыпал осколками восклицаний.
Орлов запнулся и начал слушать. У шурфа оживленно говорили. Иногда разговор отметался ветром и молк, и вновь разгорался смехом Марины.
У Орлова тревожно заныло сердце.
Он осмотрелся и, прячась за стенку отвала, начал подкрадываться к шурфу. Ступал осторожно, чтобы не брякнуть галькой. Когда ветер стихал, останавливался и Орлов. А при шумном порыве шагал вперед.
Припал, наконец, за камнями, там, где отчетливо мог разобрать каждую фразу.
У шурфа веселились, перебивали друг друга счастливыми словами.
— Я копнул, — рассказывал голос Василия, — смотрю и не верю: синяя глина!
— Я его, дурака, целовать, — перебивала Маринка. — А он стоит, как бревно, и ничегошеньки не понимает!
— Дошла бригада! — радовался алданец.
— А те и не знают, — язвил Охлопков, — землекопы кержацкие!
Орлов заскрипел зубами.
— Я так предлагаю, товарищи, — заговорил Василий. — Сейчас мы работу закончим, а ночью, в двенадцать часов, опять возьмемся. Не трудно будет?
— Чего тут трудно, — сказал алданец, — ведь россыпь, братцы! К утру-то пробы, глядишь, промоем!
— А с золотом нас не затушишь, — выкрикивала Маринка, и прибавляла: — Ах, ребятки, какие вы у меня прекрасные!
8
Когда сторож конторы ударил полночь, Кузнецов и алданец спустились в шурф. В это же время, в темноте, у реки, сверкнула искра.
Она раскачивалась, пропадая и снова плыла рывками. И бешеный ветер не мог оторвать ее от земли и бросить к тучам.
Долго путанный ход чертил огонек и остановился у плотины.
Орлов опустил фонарь. Порыв распахнул на нем плащ и брезент захлопал, как крылья.
Он вздрогнул и суеверно перекрестился. Стало жутко. Быть одиноким, в безбрежной и ураганной ночи.
Лес казался чернее неба. Гигантскими помелами махали пихты. Через грохот воды трещала тайга. По реке, со скрежетом, перекатывались валуны. Буря глушила и дождь засыпал глаза.
Орлов оглянулся. Остро и дико присматривался назад. Красноватая звездочка — мельничное окошко погасло. Привернули, должно быть, фитиль. Но сейчас загорелось другое пятно — огонь у шурфа.
Увидел — и лютая злоба, от которой трястись и плакать хотел Орлов, укрепила его и он перестал бояться.
Поднял фонарь и, сгибаясь под ветром, вступил в канаву.
Перекоп не дошел до реки всего на какой-нибудь метр. Узкая стенка еще удерживала воду. Орлов отбросил мешавший плащ и взмахнул кайлой.
Река не вмещалась в свои берега. Заплески волн хватали выше. Ухабы клокочущей пены проваливались в темноте. Как белые кони, неслись валы. Ныряли и прыгали, глухим барабаном ухали из пучины.
Орлов копал. На коленках, стиснувши зубы, с размаху вгонял кайлу, как во вражью живую грудь.
Тяжести туч разрывались полянками неба. Прогалы мерцали игрой созвездий и снова гасились разливом мрака.
Орлов копал. В кровь сбивал себе пальцы. Задохнувшись, валился лицом на камень. Холод свежил и тогда опять хватался за страшную работу.
Дождь утих. Делалось холоднее. Острова облаков, как черные тучи, догоняли ушедшие полчища бури.
Орлов вскакивал. Впивался шальными глазами в ночь, туда, где светил фонарь. И опять припадал к забою, ненавидящий и безумный.
Не сдержал на размахе кайлу. Потеряв инструмент, завизжал от досады и голыми пальцами зарылся в землю. Вдруг осела стена. В лицо шибанули струи. Оскользаясь, Орлов выпрыгнул наверх.
В обвал ворвалась вода и, заполнив канаву, хлынула вниз, растекаясь по Пудовому разрезу. Орлов взбежал на бугор и, вытянув шею, окаменел.
Шипящий гул поднялся над долиной и огонь у шурфа потух...
За полночь пришел из тайги Мельгунов.
Потешил бродяжью душу, проходил не задаром. Мокрый, исстеганный ветром, едва волоча двух застрелянных глухарей, постучал под окошком вдовы Огневой.
— Вот он, варнак! — счастливо изумилась вдова и бросилась затапливать баню. Баня была нужнее всего перезябшему человеку.
Федька с ходу хватил стакан неразведенного спирта и сидел у порога, около лужи натекшей с него воды.
В горницу не пошел. Не захотелось пачкать скобленого пола. Улыбался блаженно, гостеприимной суетне, теплу, разлившемуся от спирта, удачному возвращению и красивой вдове — хозяйке.
— Помогите! — в это время донесся снаружи голос.
Кто-то бил в переплет окна.
— Ой! — испугалась вдова.
Федька поморщился и поднялся. Сжав на случай кулак, откинул крючок и пнул дверь. Изба распахнулась в бурную ночь. Из бури выскочил человек и налетел на Федьку.
— Тонут! — безумно кричал он. — Люди добрые, помогите!
— Охлопков! — поразился Федька и мгновенно, закаленный в случайностях, бросил хозяйке:
— Огня!
А встряхнувши Охлопкова, приказал:
— Толком рассказывай!
Через минуту с кругом веревки и зажженным фонарем выскочил за порог...
Людей спасли. Алданец, укрытый шубами, лежал на лавке.
Проходили часы, а он все еще улыбался. Все еще вспоминал, как промахнулась смерть.
Долго, вместе с Василием, прокрутился он в холодном водовороте, топившем шурф. Вылезти не могли. Ветхий канат оборвался на резком подъеме. Но им посчастливилось ухватиться за болтавшуюся веревку.
Василий спал. А Маринка плакала. Прижалась у печки, фартуком закрыла лицо и подвывала в голос.
В землянку с утра заходили выдринцы. Нанесли папирос и разной снеди. Говорили негромко, как в доме умершего.
— Может ли быть, чтобы речка сама прорвалась?
Говорили гневно:
— Обязаны упредить, когда воду будут пускать!
— Слышали? Все от Герасима отступились!
— Свои-то при нем, — всхлипывала Варвара Ивановна, — опять на плотину вышли...
К вечеру заглянул Мельгунов. Василий, одетый в рабочее платье, искал фуражку.
— Ожил? — довольно удивился Федька и захохотал. — Не на шурф ли собрался?
— На шурф, — грустно улыбнулся Василий. — Куда же мне больше?
— Пойдем, провожу!
Было тихо, тепло и ясно. Небо не помнило о безумстве минувшей ночи. Мирно горело свечами заката.
Разрез утонул в воде. Золотился широкой лужей. Но спадала вода и галечным островком обсохла площадка шурфа.
— Да-а! — только и мог промолвить Федор.
Шурф был залит до самого верха. Пятнадцать метров воды заполняли его колодезь. В черной глуби пропала работа. Недели тревог и надежд, молчаливое обязательство одолеть и победный конец борьбы — канули разом в провале ямы...
Василий молчал. Федька старательно обошел кругом, попробовал верхнюю крепь, потопал ногой, изучая грунт.
— Что же тут делать? — заинтересованно бормотал он. — Первое — воду отлить. Потом, если шурф обвалился — крепи менять... Но надо успеть! Ведь те-то копают!
— Не отступлюсь я, Федя, — вдруг выговорил Кузнецов, и закатное солнце метнулось в его глазах.
Мельгунов лихо прищурился и, глядя куда-то на лес, предложил:
— Васька! Алданец лежит и нескоро встанет. Бери-ка меня в свою бригаду?
Василий затрепетал, но не поверил.
— Бери, — повторил Мельгунов и хищный блеск его глаз обострился. — Когда по большой играют — в стороне не стою! Махнем по банку!
Вечером при коптевшей лампе писали письмо инженеру, группкому и партийной организации главного стана.
Начали словами:
— Наша бригада объявляет себя ударной.
— Так, ребята? — спросил Василий.
— Так! — единогласно грохнули все.
— Было худо, — ослабевшим голосом отозвался алданец. — Тогда боялись. Теперь еще трудней, — и некого нам стесняться! Пиши: по приметам моим, в этой россыпи золото будет!
— Народ волнуется, — писал от себя Василий, — и ужасается. А за кем пойти — не знает...
— Еще пиши! — вскочила Маринка. — Золоту старика мы не верим! Не верим ему, врагу, перевернувшемуся на нашу гибель. Так и пиши — врагу!
— Написал, — говорил Василий. — Дальше!
Откашлялся Мельгунов.
— Просим приехать инженера. Просим на неделю остановить работу на плотине. Обязуемся за неделю выявить россыпь.
Охлопков глянул на лист.
— Есть еще место? Добавь: если взаправду потонем, то, товарищи, после нас на Пудовом копайте. Все!
— Ох, батюшки! — застонала Варвара Ивановна.
В тот же вечер письмо было отдано почтарю, а копию получил Макеев. Даже затрясся:
— Всех людей взбаламутят! Какое мое положение!
Герасим казался довольным:
— Пущай, пущай! Кто кого перегонит!
9
— Проснись! — теребила Маринка. — Скорей!
Василий вскочил. Федька сунулся к его лицу ополоумевшими глазами.
— Шурф обсох. Нет в нем воды!
Все побежали к работе. Шурф и взаправду зиял пустотой. Бросили камень в черную его ;пасть, камень глухо шлепнулся в землю.
— Нет воды! — истошно заорал Охлопков и запрыгал теленком.
Василий метнулся к вороту. Торопился скорее залезть в бадью.
— Я за тобой, — предупредил Мельгунов.
— Туча идет! — испугалась Маринка. — Неужели опять разольется река?
Василий взглянул на небо. Так и унес с собой в шурф угрозу свинцовой тучи. Спускался и мысль о новом разливе воды зловещей тоской перебила радость...
Внизу был тот же зеленый песок, только более отсыревший.
Спустился и Мельгунов. Василий шагнул к углу и начал лопатой пробовать грунт.
— Куда же вода-то девалась? — повторял Мельгунов, обшаривая фонарем забой. Василий хотел ответить и дико вскрикнул, проваливаясь в бездну...
Ухнуло. Огонь фонаря мигнул и шурф вздрогнул.
Не сразу опомнился Федька, вцепившийся в крепи. Провалом у ног его растворилась земля.
— Спускайся сюда! — задушенным голосом звал Василий.
— Цел? — завопил Мельгунов, и сунул в провал фонарь.
— Давай кайлу, давай огня!
Ого! Что-то есть! Федька ощупал в кармане спички и, очертя голову, прыгнул.
Упал на носки, вскочил и ударился головой о бревенчатый потолок. Раскинул руками и пальцы достали стену. Василий махнул фонарем вперед и назад.
— Штольня! — узнал Мельгунов.
Пристально посмотрели один на другого.
Было темно, глухо и сыро, где-то звонко падали капли.
— Пойдем? — предложил Василий.
— Пойдем! — сказал, держа кайлу наготове, Федька.
Хлюпая в липкой грязи, шагали по узкому коридору. От сырости крепь обросла паутиной плесени.
Слишком были потрясены, чтобы говорить, слишком захвачены, чтобы остановиться. И, все-таки, встали около свеже раскопанной стенки.
Василий поднес фонарь, а Федька схватился за голову...
В мокрых песках сверкало богатое золото! Федька цапнул рукой...
— Глянь! — оторвал его Кузнецов. В темноте подземелья голубела полоска гневного света.
Вода, натекшая из шурфа, поднялась до колен, когда они подошли к крутой и короткой лестнице. Над головами был люк.
— Жми! — скомандовал Мельгунов и с треском выдавил крышку. Хлынул свет и таежный воздух.
Разбросали навоз, прикрывавший люк, и, жмурясь, вылезли в пустой сарайчик.
Василий первым выскочил из ворот. И запнулся. Перед ним расстилался Пудовый Разрез и кумачный платок Маринки алел у шурфа.
Федор медленно разжимал ладонь. Смотрел то на круглые, как горох, золотинки, то на изгородь, мельницы, окружавшую их.
— Ну, Герасим, — сказал он смешливо, — потчуй гостей!
Навстречу свинцовыми тучами над тайгой торжественно восходило солнце. Василий сорвал шапку и, махая к шурфу, закричал о своем завоевании и прекрасном счастье!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги