Расстояние

ПРЕДИСЛОВИЕ

Счастливое младенчество

Аркадий, в данном произведении первый, родился в уютной и счастливой советской семье, если людей, живших в Союзе в конце 30 годов 20 века можно назвать счастливцами. Отца и мать он запомнил плохо, урывками, поскольку потерял их в возрасте пяти-шести лет во время войны, сначала его, потом и её. Как они познакомились, кем были их родители, он не знал, помнил только, что маму звали Татьяной, а папу Иваном, что ютились они втроём в маленькой комнатушке коммунальной квартиры, крайней справа в конце длинного прямого коридора, вечно заставленного всякой рухлядью, выброшенной другими жильцами, в котором постоянно сохло бельё, в том числе и их. Комната располагалась в углу дома на третьем этаже и имела, к счастью её обладателей, целых два окна. Резво бегая ребёнком по коридору, Аркадий волей-неволей заглядывал в чужие помещения, в которых имелось лишь по одному окну, от чего их скромное жилище казалось ему особенным, исключительным среди унылых пустых конурок.

Аркадий Иванович не был непоседливым, задорным дитятей, с двумя сверстниками из одной с ним квартиры он не дружил. Они были старше него на полтора и два года, и раз снеся от них побои в два с половиной года от роду, он никогда более не общался с мальчиками и сильно их боялся. Не отличался он и хорошим здоровьем, а после того как родители отдали его в детский сад, болеть стал часто и подолгу, перенеся за год с небольшим почти все детские недуги. Однако, как и все детишки, Аркаша любил смеяться и веселиться, играть с отцом, когда у того находилось время, делая всякие штуки вроде шалаша из стульев и одеял посреди комнаты.

Иван работал слесарем на заводе, уходил из дома затемно и возвращался в сумерках, что было особенно заметно осенью и зимой, когда за окном стоял холод, усиливающий чувство ускользающего времени, посему ни разу не отказал сынишке, несмотря на постоянную усталость, в просьбах вроде: «Пап, а пап, давай сегодня поплаваем на пароходе. Я буду капитаном, а ты главным матросом». Ребёнок у него родился в 23 года, матери тогда не исполнилось и 19. Оба приехали из деревни, сами будучи почти что детьми. Их ежедневные скромные обеды за столом – мать с сыном чуть раньше, она забирала его из садика, отец много позже – отдавали именно деревенским бытом и особенно запомнились подрастающему мальчику интимностью, камерностью царившей обстановки и особой ноткой задушевности, бывшей результатом того, что никого у всех троих кроме них самих больше в мире не осталось.

Много позже Аркадий Иванович тщился вспомнить хотя бы черты лиц отца или матери, но постоянно терпел неудачи, от которых в его душе укоренилось исключительно мерзкое чувство предательства самых близких в жизни людей. Папа представал в памяти большим, сильным, тёплым, разумным, весёлым и абсолютно надёжным существом, а мама – мягкой, нежной, ласковой, любящей, заботливой – ничего конкретного, особенного, что было бы присуще только им. Лишь при мысли о них уже у зрелого мужчины к горлу покатывал ком, глаза наливались слезами, и он чувствовал исключительное одиночество, бессмысленность своей жизни, причём случалось это вдруг, сразу и совсем невпопад от любой ничтожной вещицы, попавшейся на глаза, которая напоминала ему о родителях. В его память затесалась только одна картина, которая при своём появлении неизменно порождала чувство, что он увидел её совсем недавно: на улице стояла ночь и шёл беспросветный ливень, а в комнате было светло и тепло; он лежал на кровати, только что привезённый из родильны и заботливо положенный на неё слабой после родов матерью; отец стоял в задумчивой позе у окна.

А вот обстановка их комнаты, других помещений квартиры, находившихся в общем пользовании, почему-то задержались в его воображении. Прежде всего, посередине маленького уютного жилища, даже ребёнку казавшегося слишком тесным для троих человек, стоял массивный круглый стол, всегда покрытый белой скатертью, поскольку его коричневая столешница хоть и не раз лакировалась отцом, всё равно выглядела поцарапанной. Под ним, едва-едва прикрывая пол, лежал потёртый бардовый половичок, вёдший от двери к окну напротив, а над ним – тусклая лампа с абажуром, горевшая тихими долгими вечерами. Слева от двери вдоль стены стояла маленькая кроватка для мальчика, чьё изголовье загораживала большая кровать родителей у единственной глухой стены. Днём обе накрывались покрывалами, под которыми лежало по подушке и тёплому пуховому одеялу одинакового размера (мальчик в своём утопал), вдетому в неизменно чистые пододеяльники на таких же простынях, стираемые и выглаживаемые Таней каждую субботу. У окна напротив двери умудрялся помещаться старый и затейливый комод с резной облицовкой и постоянно ржавыми замками, несмотря на периодическую смазку, коими в конце концов перестали пользоваться, с массой выдвижных ящичков и белой плетёной салфеткой на крышке, в котором, а ещё в массивном шкафу из той же серии, стоявшим между окнами в углу, хранились все нехитрые пожитки этой семьи. По правую руку от двери возвышалось нечто вроде буфета, на верхних полках которого расставлялась имевшаяся у них посуда, а на нижних – крупы, сахар, соль и прочее, редко когда накапливавшиеся в количестве более двух-трёх мешочков. Стены комнатушки некогда выкрасили в светло-голубую краску примерно до уровня человеческого роста, оставшаяся поверхность и потолок в придачу побелены извёсткой, а половицы – натёрты мастикой. В довершении всего в комнате имелось три стула, теснотища была ужасная, и, чтобы сынишка где-то мог играть, отец переворачивал стол вверх тормашками и ставил на пол, превращая его в занимательную для маленького мальчика конструкцию.

Ребёнком Аркадий Иванович не любил посещать кухню, хоть соседи, которых он не запомнил, относились к его семье дружелюбно, однако их скопление в данном месте и громкие разговоры на непонятные темы сильно пугали мальчика. Когда мама звала его, чтобы отнести на стол или принести ей что-нибудь из еды или посуды, он не сразу откликался, потом быстро забегал, хватал, выбегал и нёсся в их комнату, громко топоча коротенькими ножками по грубым деревянным половицам. Пару раз, а то и больше во время своих ребяческих набегов Аркадий спотыкался о хлам в коридоре и падал с размаха, вдребезги разбивая чашку или тарелку, которая была ему поручена. Родители его ругали не сильно, добрые были люди, скорее, соседи больше возмущались на непоседу, однако мальчик сам чувствовал себя настолько виноватым, что неизменно рыдал в голос после каждого происшествия. Но это в мирное время, во время оккупации маленький Аркаша боялся другого, и эти страхи нормального, весьма сообразительного паренька сделали идиотом.

Несчастное детство

После того как мальчику исполнилось четыре года от роду, отец куда-то исчез и исчез навсегда. Началась война, он был призван на фронт, где погиб прежде того, как их родной городишко попал под оккупацию. О том, что отца не стало почти сразу после исчезновения, Аркадий Иванович догадался гораздо позже, лет так в 17 память подкинула ему сцену из прошлого. Однажды мать вернулась с работы бледная, трясущимися руками сжимая клочок бумаги, оказавшийся конвертом, не раздеваясь села за стол, распечатал его и стала читать вслух по слогам, иначе не умела, повторяя слова по два раза. После окончания этого занятия, не предвещавшего ничего хорошего, она просидела молча несколько мгновений, потом начала тяжело вздыхать, проводя по лицу ладошкой снизу вверх, сорвала с себя косынку, прорвались рыдания, и Таня, одетая, бросилась на кровать. Мальчик очень удивился её необычным поведением, в страхе забился в угол и тоже стал хныкать. Прибежали две соседки, у которых мужья тоже ушли на войну, начали её утешать, поить валерьянкой и прочее, но та не успокаивалась до тех пор, пока к ней не подвели сынишку. Она провела ладонью по его заплаканной щёчке, утёрла ему слёзы платком, улыбнулась в последний раз в своей жизни и замолчала.

Как они пережили оккупацию, Аркадий помнил смутно, но, судя по всему, пережили относительно сносно, то, чем Татьяна зарабатывала на жизнь, оказалось востребованным и во время войны. Ели они немного, даже умудрялись иногда помогать соседям, лишь в первую зиму пришлось туго, во время неё их коммунальная квартира опустела буквально на глазах, мужчины пропали ещё в середине лета, а старики, женщины и дети один за одним умирали от голода, холода и болезней. Одним солнечным январским днём не стало старшего из мальчиков, что годом ранее побили Аркашку, где-то через месяц умер второй. Примечательно, что сей факт не вызвал в нём ни малейшего сожаления ни когда он узнал об этом, ни много позже, помня о них всю жизнь.

Так или иначе, но люди в конце концов привыкли и к немцам, и к эпизодической стрельбе на улицах, и к их порядкам, не могли только привыкнуть к непрекращающейся череде смертей знакомых, родных и близких. Мать старалась не выпускать сына из квартиры после того, как чуть его не лишилась при выходе из бомбоубежища, точнее, после того как, людей не стали выгонять оттуда взявшие город немецкие войска, производя досмотры и сортировки. Мальчику тогда вдруг показалось, что мама его бросила, но он не заплакал, он вообще больше не плакал, он замкнулся в себе, совершенно перестав говорить. Года через два повторилось нечто подобное. Посреди дня, в то время как Аркаша спокойно сидел на полу в комнате и ждал, когда мама придёт с работы и покормит его, играясь деревянной машинкой без колёсиков, смастерённой ещё отцом, к нему ворвалась одна из немногих оставшихся соседок, мать одного из погибших мальчиков, схватила за ручку и потащила в чём был опять в подвал, служивший бомбоубежище. На дворе стояла тёплая майская погода, на небе ярко светило полуденное Солнце, деревья успели покрыться сочно-зелёной листвой. Как только мальчик выбежал на улицу, он услышал монотонный, протяжный, нескончаемый гул вдали, наступали советские войска. Город освободили почти без боя, лишь кое-где били танки, вспыхивали отдельные перестрелки, случайной жертвой одной из которых, по всей вероятности, стала мать Аркадия Ивановича Татьяна. Выйдя из своего убежища, люди радовались, обнимались и прочее, а мальчик тут же побежал домой и просидел в комнатушке, никем не замеченный, всеми забытый, без малого сутки.

На время его приютила, а, скорее, наоборот, та самая соседка, поселившаяся с ним в их комнате, потому что она оказалась просторней её собственной, в которую впустили какого-то мрачного мужика без обеих рук. Вот тогда-то Аркадию стало действительно тяжело. Его воспитанием никто не занимался, еду ему не готовили, не стирали, за ним не ухаживали, женщина перебивалась, чем придётся, где-то подрабатывала, куда-то бегала, дома почти не появлялась, а, если и появлялась, была нетрезвой, так что мальчик постоянно сидел запертым в комнате, ни с кем не общался, ел, что придётся (в основном соседские объедки и редкие гостинцы от приёмной «матери»), и в конце концов почти разучился говорить, время от времени сыпля междометиями или обрывками некогда усвоенных слов, а ведь ему исполнилось семь лет, и вскоре он должен был пойти в школу. Проводя таким образом большую часть своей безрадостной юной жизни в четырёх стенах, время от времени ему перепадало счастье выходить на улицу. Обычно это происходило в выходные дни, когда занявшая его жилплощадь женщина в редкие минуты досуга спохватывалась о нормальном развитии ребёнка. Однако, будучи не в состоянии его чему-то научить, подготовить к школе, или просто вследствие объяснимого желания отдохнуть, выпускала того во двор, одевая в ставшие совсем коротенькими, не налезавшими на повзрослевшего мальчика заношенные шортики, маечку, сандалики, носочки или курточку, свитерок, штанишки, ботиночки, чтобы он пообщался со сверстниками. Город потихоньку восстанавливали, весной и летом глаз радовала уцелевшая зелень, ещё более раскрасился пейзаж осенью, кое-где побитые дома заштукатурили, так что даже для тех времён очень бедный вид Аркаши вызывал неприятные ощущения у ровесников, и особенно когда наступила зима (он выходил в старом детском пальтишке с рукавами чуть ниже локтя, разлезавшемся по швам). К тому же тот частенько лишь мычал в ответ на какой-нибудь задиристый вызов, глупо улыбаясь, вследствие чего был неоднократно и жестоко бит. Очень худой от постоянного недоедания и высокий для своего возраста, он стал прекрасным способом самоутверждения для дворовых мальчишек, которые все поголовно росли без отцов, некому было научить их самоуважению и вселить в них уверенность в себе. Однако и этот период в жизни Аркадия продолжался недолго, всего полтора года.

Надо сказать, муж воспитывающей его женщины находился на фронте с начала войны и умудрился там пробыть без ранения три с половиной года, что и поддерживало её не только в стремлении выжить самой, но и сберечь ребёнка, который хоть и казался хрупким в сравнении с собственным, в отличии от него остался в живых. Но в конце концов и эта единственная веточка, за которую та держалась все эти годы, была сломлена. Женщина часто и помногу писала мужу о своей жизни, и пусть письма её не всегда достигали адресата, он всё равно знал достаточно, в том числе о смерти сына и о воспитании чужого, чтобы находить правильные слова утешения в ответ, приободрить и вселить надежду, и она не падала духом. И однажды, только-только завидев заветный треугольник в руках давно знакомого почтальона, пришедшего за сегодня уже второй раз и заставшего её в дверях подъезда, женщина расплылась в счастливой улыбке, не заметив на его лице озабоченного выражения и почерка, коим написан адресат, взлетела по лестнице, ворвалась в комнату, чем сильно обрадовала Аркашку, который заулыбался от такой стремительности, от оживления вообще, подбежал к ней босиком в огромной рубахе с чужого плеча без брюк, поверх коей была крест-накрест повязана потёртая серая шаль, начал что-то почти связно лепетать от неожиданности, она же отстранила его, развернула письмо, прочитала раз, перестала улыбаться, мальчик отошёл к своей кроватке, перечитала ещё раз, будто не понимая его содержания и начиная всхлипывать, ребёнок залез на постель, прочитала в третий раз и уткнулась со слезами в подушку, парнишка сидел тихо и обречённо. Это была похоронка. Конечно, на улицу мальчугана никто не выкинул, но и дальше держать его при себе у женщины смысла не оставалось. В местном детском доме её уговаривали оставить ребёнка себе, а потом в ультимативной форме отказались принимать, чтобы та, наконец, одумалась, в чём ему, на самом деле, повезло, поскольку даже на фоне окружающей разрухи впечатление заведение оставляло крайне удручающее, так что только после окончания войны соседка решилась куда-нибудь отвезти и определить Аркадия с надлежащей заботой. Через много лет, даже десятилетий, в его жизни случился эпизод, когда он один-единственный раз вспомнил о своей временной матери, намеренно приехав на прежнее место обитания. Та более не вышла замуж, жила до старости в бывшей комнатушке его родителей, прекрасно помнила мальчугана, мило с ним пообщалась, но понять, пожалела ли она хоть раз, что сдала паренька в приют, он не смог.

Связь прервалась

Так Аркадий Иванович оказался в подмосковном детском доме. Произошло это поздней осенью 1945 года, на улице лежал снег. Мальчику прекрасно запомнились холод и ветер, постоянное чувство голода и страх перед неизвестностью. Остановились они в какой-то конуре в подвальном этаже на самой окраине Москвы, пожитков у них не было – все вещи Аркадия поместились в небольшой потёртый чемоданчик со сломанным замком и оттого перевязанным верёвкой, который он сам таскал без каких-либо затруднений; женщина же с собой не взяла практически ничего, от чего мальчик испытывал смутную тревогу. Как ни странно, но огромный город совсем не впечатлил паренька, ребёнка можно было считать умственно отсталым, а такие люди неохотно впускают в себя новые переживания, он принял его как совершеннейшую норму и выглядел спокойным, даже через чур спокойным, только внутренняя тревога никак не проходила, не покинув его сердца ещё много-много лет. Через несколько дней после приезда сюда женщина собрала все его вещички обратно в чемодан, успевшие немного разойтись по комнате вследствие пребывания в ней, одела Аркашу в то же пальтишко с короткими рукавами и отвезла в приют.

Как бы ни жилось ему плохо и одиноко в родном городе в комнате покойных родителей с посторонним человеком, как бы он не мёрз в захудалом подвальчике здесь в Москве, в детском доме оказалось ещё хуже. Странное дело, он не чувствовал себя брошенным, точнее, не чувствовал именно сейчас, когда его просто оставили в незнакомом месте без прощаний и объяснений, ещё полагая, что тем самым сделали ему одолжение, совсем нет, как оказалось, это ощущение давно и прочно укоренилось в детском сердечке, однако вдруг и сразу обрушившаяся на него новая обстановка породила кое-что иное. Уже сказано, что Аркадия никто ничему не учил, он плохо говорил, а возраст «почемучки» у него минул в такую печальную, трагическую пору, когда масса вопросов маленького пытливого ума не могла не остаться без ответов, некому их было давать. И вот, оказавшись в кругу своих сверстников и ребят постарше, не время от времени, как на прогулках во дворе, а постоянно живя с ними, худо-бедно общаясь, он почувствовал себя беспомощным дурачком и совершеннейшим неумехой, когда, например, на резвые восклицания, приглашения играть, подшучивания, откровенные нападки или доверительные реплики мог ответить лишь парой чудаковато слепленных фраз, сказанных по слогам, чем непременно вызывал смех в свой адрес. Инстинктивно он чувствовал, с чем к нему обращаются, понимал оттенки интонаций и прочее, однако адекватно выразить свою реакцию был не в состоянии, от чего производил впечатление чудаковатого, симпатичного, безвредного и приветливого, но крайне глупого мальчика. Вместе с тем его рост, бывший до недавнего времени проклятием, а через несколько месяцев более или менее сносного питания и телосложение стали вызывать у воспитанников детдома определённое уважение, в столь всем известных мальчишеских склоках каждая партия со рвением пыталась заполучить его на свою сторону.

Что же представляло собой новое пристанище Аркадия? Здание, точнее, здания, разбросанные на двух гектарах земли с деревьями и лужайками, в своё время являлись дворянским поместьем, то, что ранее использовалось в качестве зала для приёмов и прочих коллективных увеселений, теперь представляло собой спальню с длинными рядами двухэтажных железных кроватей, типовыми тумбочками по краям, стоявшими на досчатом крашенном полу. В комнатах поменьше, в основном здании и в раскиданных по нескольким разнокалиберным строениям, располагались игровая для самых маленьких, множество классов и самое любимое у всех ребят – пищеблок со столовой, занимавшие отдельный дом на краю двора, снаружи которого пересекались две улицы. Вокруг детского дома стояли невысокие домишки старой постройки, о которых постоянно ходили слухи, что их вот-вот снесут, и люди, проживавшие в трущобах по нескольку человек в комнате, вот-вот получат новые благоустроенные квартиры. Из неприятных, не оставляющих Аркадия в покое обстоятельств: к летней жаре и зимнему холоду в помещениях, поскольку подведённое до войны центральное отопление работало из рук вон плохо, и дети, по очереди или вместе простужались, а иногда серьёзно болели, и их клали в импровизированную больницу тут же, в одном из корпусов, в которой постоянно работала лишь фельдшер и две санитарки, молоденькая врач приходила только три раза в неделю и то сильно перерабатывала на свою четверть ставки только потому, что жалела деток (бывшая предметом совсем не детского внимания каждого мальчика от самого младшего до самого взрослого, поскольку отличалась миловидной внешностью и заботливым отношением к пациентам, не знавшим материнской ласки), – иногда прибавлялось и ещё одно, весьма специфическое. Одежду по размеру ему, конечно, подбирали, однако мальчик вёл весьма активную жизнь, прыгал, бегал, лазал, играл, дрался со сверстниками из соседних дворов, так что она постоянно загрязнялась и рвалась. Разумеется, никто просто так казённое имущество тратить не собирался, и он часто подвергался публичным обструкциям на глазах у всего детдома и своих товарищей в частности со стороны учителей, администрации и всех, кто так или иначе имел власть над детьми, от чего холодность и отстранённость, а также приниженность перед коллективом и начальством, нет-нет да и трогали его юное сердце до тех пор, пока он не поступил в интернат при ремесленном училище. Там всё стало ещё серьёзней.

Проблеск

Об учёбе Аркадия в детдоме можно отметить особо. Не умея читать, писать, внятно выражать свои мысли, начав изучать программу первого класса позже своих сверстников, вскоре вопреки всему он ощутил исключительную жажду знаний. Что прежде мальчик видел в жизни? Картины раннего детства успели померкнуть в памяти, точнее, их время ещё не пришло, образы недавних трагедий, разрухи, неустроенности, голода несли сплошь негативные эмоции, чей угнетающий реализм не под силу переварить даже взрослому образованному человеку. И вдруг паренёк сталкивается с чем-то доселе невиданным, упорядоченным и стройным, что оказалось одинаковым для всех, в том числе и для него самого. Обладая незаурядной способностью к познанию, не обусловленный близким общением с родными, то есть не имеющий в жизни иной отдушины и в то же время не ограничиваемый ими, не подавляемый средой, по-детски глупой и такой же жестокой, поскольку пережитое породило в нём бессознательный фатализм, остракизм и восприятие происходящего, что называется, «как есть», он с чрезвычайным рвением накинулся на учёбу, показывая в ней прекрасные результаты. Поначалу вызвав презрение старших подростков как «недоумок», а затем безразличие опять же как «недоумок», только сообразительный и не от мира сего, позже ему удалось избежать участи всех новеньких в сборищах тюремного типа. Впоследствии он стал пользоваться упомянутым авторитетом в том числе за свои весьма дружеские поступки, неизменную весёлость и сведущность во всякого рода практических делах. Его непосредственный, чистый ум с исключительным тщанием впитывал разного рода условности, касавшиеся пока лишь учёбы. С советской действительностью парень столкнулся вдруг, нечаянно и довольно поздно, учитывая обстоятельства, в которых взрослел. Он даже не столкнулся, а наконец заметил, восприняв оную как непонятную, чуждую стихию, коей по факту подчинился, не имея сил ей противостоять. Произошло это в середине весны через два с лишним года пребывания в детдоме. Аркадий окончательно в нём обвыкся, не с кем близко не дружа, но и не держась в стороне, участвуя в коллективных проказах.

Между уроками и обедом, на котором должны были присутствовать все воспитанники, иногда возникал нечаянно оставленный воспитателями ничем не занятый промежуток времени вследствие различного количества уроков в разных классах. Обычной практикой мальчишек в тёплое время года стало занимать его прогулками по городу. Они выбирались в прореху в заборе, о которой знали все, но никто не удосуживался её заделать, поскольку всем, в том числе преподавателям, было удобно входить на территорию приюта именно через неё, а не главные ворота. Почему там не поставили калитку, каждому советскому гражданину понятно без слов. Происшествие случилось пустяковое, но показательное.

Аркадий с двумя товарищами как обычно шли по улице, возвращаясь из местного магазина, купить в котором ничего не могли из-за банального отсутствия денег, просто глазели. Вдруг они заметили красивую молодую девушку лет 17, шедшую им навстречу. На беду прохожих вокруг не оказалось, трусить было не перед кем, посему шпана, быстро переглянувшись с глупыми улыбочками, разом молча сговорилась к ней пристать. Впервые Аркадием овладело это томительно-сладкое чувство, впервые он ощутил небывалый всплеск столь приятных эмоций, которые могли затмить все-все былые переживания. Девушка, одетая весьма недурно, сначала с самоуверенным смехом реагировала на реплики сопливых оборванцев (самый высокий, а именно Аркадий, оказался ей не выше подмышки). После пары матерных слов о её достоинствах, она перестала смеяться, растолкала их и пошла далее своей дорогой, но не тут-то было, шпану так просто не остановить. Приятели Аркадия не только от неё не отстали, но и продолжали сыпать «комплиментами», идя один справа, другой впереди жертвы, он тоже следовал за ними, просто чтобы… сам не зная зачем. Девушка с красным лицом, уже чуть не плача, завернула за угол в неприметный переулок, в котором находился её дом, чем в конце концов дала повод самому наглому из них распустить руки. Резко обернувшись с занесённой для пощёчины рукой, она не удержалась на каблуках, упала и ударилась головой о бордюр. Пыльные русые волосы, завязанные в узел на макушке, смягчили падение, однако тоненькая струйка крови потекла с затылка по шейным позвонкам за ворот пальто. Оба приятеля Аркадия тут же прыснули в разные стороны, ничего сделать лежащей перед ними беззащитной девушке они не могли, он же вдруг увидел перед собой человека, нуждающегося в помощи, снял сиротскую куртку из грубой холщовой ткани, подал пострадавшей, та молча, со злостью скомкала её в руках и прижала к голове, чтобы остановить кровь. Мальчик помог ей встать, довёл до дома, весьма недурственного по тем временам, и, получив обратно свой обносок, тихо улизнул. Поскольку предмет одежды был в крови и в нём нельзя было показываться на глаза воспитателей, он решил замести следы, со всей детской непосредственностью просто-напросто оторвав от него большой кусок прямо посреди спины, а к тому, что пареньку попадало за испорченную одежду, паренёк уже привык. Короче говоря, с мыслью, что инцидент полностью исчерпан, Аркадий вернулся в детдом, перед сном в красках рассказав товарищам, как сегодня проводил девушку домой, предварительно, конечно, получив выговор и за куртку, и за опоздание на обед. Однако утром его вызвали прямо с урока и не куда-нибудь, а к директору, в чьём кабинете стояли двое милиционеров, и все трое не церемонясь стали допрашивать мальчика, с кем он вчера «посмел поднять руку и избить дочь товарища Петрова, чьи заслуги перед страной и партией отмечены многочисленными грамотами и наградами, и в том числе благодаря которому в нашей советской Родине дети, оставшиеся без родителей, имеют возможность расти не на улицах, как в капиталистических странах, а стать полноправными членами социалистического общества». Неизвестно почему, но к счастью довольно быстро зарёванный паренёк, не поняв смысла ни единого сказанного ему слова, рассказал всё, как было, что, впрочем, не очень интересовало спрашивающих, однако имена приятелей были названы. Далее по такому «нерядовому» случаю произошло общее собрание коллектива детского дома, очередная обструкция, объявление о выставлении всем троим двойки по поведению в году, об оставлении на второй год и прочее. Ребята легко отделались. После этого случая Аркадий, наконец, понял, что он один на белом свете, что некому за него заступиться, он понял, сколь беззащитен в этом мире, понял, разумеется, не буквально, но ощутил всем своим детским нутром.

Юность

С этого момента началось переиначивание его девственного образа мыслей. Может, Аркадию действительно своеобразно повезло в том, что никто из взрослых им не занимался, не насаждал собственные представления о мире? Потому процесс взросления протекал у него весьма специфично: изголодавшийся по знаниям мозг способного ребёнка с удовольствием накинулся на предлагаемые ему дары, что породило недюжинную страсть к учёбе, но руководствоваться собой, своими желаниями и представлениями, он был не готов в силу естественных причин, так что направление в движении по извилистым тропам познания оказалось навязанным, причём далеко не лучшим, отделаться от коего Аркадий Иванович сумел лишь в период первой зрелости. И тем не менее сейчас, когда в его судьбе произошёл очередной крутой поворот, связанный с переходом из детского дома в профессионально-техническое училище, в отличие от большинства сверстников он обрёл вполне осмысленный хоть и однобокий взгляд на жизнь. Как ни странно, он не оказался тем пагубным словоблудием советской эпохи конца 40-х – начала 50-х годов 20 века о месте и назначении человека, его жизни и жизни общества в столь же грандиозных, сколь и пустых исторических свершениях, не оказался в полном смысле, совершенно его избежать, разумеется, не удалось. Именно лязг пустых фраз и переиначил сироту, однако в детском уме чудесным образом зародилось смутное понимание, предчувствие, что это ещё не то, к чему стоит стремиться всю жизнь, что есть ещё нечто, имеющее большую ценность, нежели добросовестный труд на станке.

С таким багажом Аркадий отправился в интернат. Будучи на хорошем счету у школьных учителей в плане образования и на плохом в плане поведения, имея сносные оценки почти по всем предметам и, более того, желая учиться многому и помногу, он вдруг столкнулся с привёдшей в неподдельную оторопь необходимостью кардинально упростить свои стремления и амбиции и сосредоточиться на крайне узком, ограниченном предмете, который, как ему сначала показалось, можно изучить за пару-тройку дней. Мириться он с этим не хотел, продолжив обучение по школьному курсу, и потому стал белой вороной среди сверстников, искренне недоумевавших, как можно, только что отделавшись от обязаловки, добровольно к ней вернуться. Но это несколько погодя, а сразу после переезда в другой город, недалеко и примерно на таком же расстоянии от столицы, когда сколь-либо знакомые лица опять исчезли, парень вновь испытал страх, растерянность и бессилие перед неизвестностью. Он привык к перемене мест, привык к казёнщине и неустроенности жизни, к ненужности себя кому-то другому, но как временами ему хотелось обратного! Аркадий никогда ещё не видел нормальной жизни в достатке и уюте, не знал, как должны жить люди, а посему это желание превращалось в стремление к прошлому, самому-самому детству, к дням, прожитым с папой и мамой в той комнатке, где он провёл детство. Те годы были для него лучшими годами жизни, и любое развитие он воспринимал как возможность с его помощью устроить нечто подобное в будущем, не беспокоясь о чём-то кроме.

Начав осваивать ремесленные навыки в навязанном деле, Аркадий, доросший до отрочества, стал понимать, как всё-таки он несвободен. Свойственные молодости отрицание, неприятие авторитетов, мятежность духа в его характере интересным образом слились с холодными и неукоснительными требованиями среды, превратив его натуру в бурлящий, но со всех сторон запаянный котёл. Как только в нём пробивалась малейшая брешь, изнутри вырывался неукротимый деятельный поток, сметавший всякие условности, однако именно постольку в узком, ограниченном направлении.

В любом замкнутом коллективе, составленном насильно и механически, всегда присутствует пренебрежение особенностями каждой конкретной личности, в интернате к нему примешивалось желание общества пожертвовать его воспитанниками ради собственного спокойствия. Зачастую пренебрежение оправдано пагубностью наклонностей индивидов, однако Аркадий был не из таких, он не был жертвой, а посему не думал вливаться в искусственную иерархию, согласно которой находился в самом низу.

В конце концов оторопь от снижения интеллектуальных требований в учёбе переродилась в подростке в животную, тщательно скрываемую надменность, презрение к окружающей действительности. Однажды ночью после нескольких месяцев на новом месте, лёжа на втором ярусе кровати, которую он ни с кем не делил, но из принципа спал там, где выше, Аркадий с ещё детской серьёзностью поклялся самому себе во что бы то ни стало добиться успеха в жизни, пусть для этого ему придётся убивать. Но убивать впоследствии не пришлось, он оказался достаточно умён, чтобы понапрасну не бодаться с социумом, а после вообще смягчил максималистское отношение к реальности, благодаря чему действительно добился немалых успехов, но, конечно, не тех, коих алкал в юности.

Умный отрок в глупом месте

Масса происшествий случилась с Аркадием за время трёхгодичной учёбы в училище, в том числе получение первых документов, обернувшееся для него шекспировской трагедией. Выяснилось, что он забыл, точнее, никогда не знал своей настоящей фамилии. Когда женщина оставила его в приюте, она сообщила все данные мальчика. Там её знали, но никогда не употребляли, он был просто «Аркадием», работникам детдома и в голову бы не пришло, что такое могло случиться, а должно, учитывая, на какой ступени развития находился только-только попавший к ним ребёнок.

Какой же он испытал стыд, какие угрызения совести мучили его взрослеющую натуру! Он чувствовал себя святотатцем, последним предателем, поскольку фамилия – единственное, что связывало его с покойными родителями. К тому моменту их образы успели выродиться в образы святых мучеников, на время сошедших в этот мир, чтобы породить его, а он, как неблагодарное животное, не смог выказать им простейшей признательности – сохранить имя их рода. Отроку предлагали взять одну из распространённых фамилий, предлагали переиначить название городка, из которого тот был родом, однако Аркадий ни на что не соглашался и в наказание себе и, увы, всем своим потомкам взял фамилию Безроднов, как знак позора и прерванной связи поколений, которая вообще-то прервалась ещё до него, чего он не знал. Вновь возвращаясь к не имеющей значения для последующего встрече Безроднова с его приёмной матерью, надо сказать, что та прекрасно помнила и не преминула назвать ему его настоящую фамилию, чем привела мужчину в ещё более печальное состояние, Аркадию вдруг начало казаться, что он всегда её помнил, но почему-то намеренно вытеснил из памяти, назвав, тем не менее, сына сходным образом. Но что-то менять было поздно. Воспоминание о родителях померкли, и он, и его жена, и их ребёнок свыклись с тем, что они – Безродновы.

Однако помимо гнёта и смятения в отрочестве Аркадия Ивановича Безродного случались и приятные моменты, связанные с надеждами на будущее, которые он подавал. Односторонность советской образовательной системы, прежде всего, в преподавании мировой истории, наряду с её формальностью воспитывали в парне узколобую усидчивость вместе с недоверием и подозрительностью, а также деятельное желание их скрыть, вследствие чего он преуспевал в учёбе и получал самые лестные рекомендации преподавателей, немало помогшие ему в дальнейшей жизни. В этом отношении выделялся учитель сугубо прикладного курса материаловедения, который к тому же имел весьма достойные познания в физике и математике, оставшийся ему добрым приятелем на долгое время. Это был человек среднего роста, среднего телосложения, среднего возраста, среднего ума и среднего, надо полагать, достатка, не амбициозный, но, как любая другая посредственность, имел высокие запросы. Войну он провёл в эвакуированном на восток заводе, поскольку являлся хорошим инженером, однако не достаточно хорошим, чтобы быть востребованным где-нибудь поближе после неё, оставаться же среди мхов и оленей не пожелал. Мужчина носил тоненькие усики, никак не гармонировавшие с его простым лицом, имел карие глаза, узкие бледные губы, большие уши, единственно которыми и выделялся из толпы, а также не вполне спокойный характер. Но самым главным в этом знакомстве оказалось то, что у преподавателя подрастала дочь тех же лет, что и Аркадий.

Их дружба носила весьма тёплый характер, но была крайне неопределённой по своей сути, не понятно, что именно связало этих людей. Сперва парень получал немалую помощь от этого человека в освоении его предмета (впрочем, как и некоторые другие), несколько раз имел ряд занимательных бесед с учителем, и занимательных именно потому, что, по сути, в первый раз в жизни общался по душам со взрослым, опытным, сформировавшимся человеком, которому действительно уступал и умом, и развитием. Поначалу это его сбило с толку, прошли те времена, когда неуклюжий высокорослый мальчуган искренне и успешно, но не всегда безболезненно, стремился к людям, к тому моменту Аркадий привык ощущать превосходство над сверстниками.

Преподаватель открыто взял шефство над мальчиком и не брезговал водить его к себе домой, непонятно, правда, зачем, ведь они ни разу вместе даже не перекусили. Так Аркадий познакомился со своей первой сознательной любовью. В принципе, у него не было ни единого шанса её избежать, хоть девушка не отличалась выдающимися внешними данными, но и ему ещё ни разу в жизни не удавалось видеть своих ровесниц, так сказать, «в быту». Разительный контраст между агрессивной, лагерной средой школы-интерната и интимной семейной обстановкой, домашним очагом, хранимым двумя женщинами, натолкнули на воспоминания, точнее, на пересочинение первых лет жизни, которые насильно прервала война. Что его особенно увлекло? Дочь преподавателя не просто не выделялась внешностью, у человека искушённого она могла вызвать брезгливость и своей непривлекательностью, и заносчивостью характера, и разнузданным поведением. Она была невысокого роста, очень худая (правда, худоба пришла к ней во время войны), имела узкий покатый лоб, отцовские глаза, жиденькие прямые волосы каштанового оттенка, её скулы выдавались на лице почти вровень с крючковатым носом, а меленький рот с тонкими губами и свисающим книзу острым подбородком мало что производил кроме колкостей и оскорблений. Звали её как и мать Аркадия Татьяной, но родные тошнотворно называли девочку «Тютей», по чём можно судить, насколько это был избалованный ребёнок.

Вполне возможно она так и не поняла, что именно происходило между ней и пареньком, что он к ней испытывал, и поэтому, или по чему другому, особенно заносчиво себя с ним вела, сама не имея соответствующего опыта. Бедный мальчик не знал, как с ней обходиться. Сколь он был уверен в себе при общении со сверстниками мужского пола, столь же он оказался сейчас беззащитен перед этим мелким противным существом, к которому так нечаянно привязался сердцем. Аркадий молча сносил от неё всё: оскорбления, нападки, «дружеские» тычки, в которые та порой вкладывала все свои тщедушные силёнки; бегал исполнять не только её поручения, но и просьбы её матери и особенно отца. И хорошо, что тогда у него за душой не имелось ни гроша, ведь не было ни работы, ни родственников, у которых можно попросить денег, иначе все их он бы бездумно, нисколько в том не сомневаясь, спускал на это чудо. Но несмотря на такое положение дел в конце весны, почти всё лето и первый месяц осени их часто видели гуляющими вместе, Таня шла впереди, а за ней покорно плёлся Аркадий. Так у парня вопреки всем перипетиям судьбы обнаружилась чистая, красивая и доселе доверчивая душа, из него вырастал хороший человек, пусть с особенностями, наложенными современным ему обществом, сиротством и отсутствием должного образования.

А потом почти без осени настала затяжная зима, со своей первой любовью Аркадий виделся всё реже и реже, да и преподаватель потерял к нему былой интерес. Будучи человеком чувствительным и предвкушая длительную, а то и окончательную разлуку с любимым учеником, который вот-вот окончит обучение, он стал реже приглашать его к себе, чтобы она прошла как можно спокойней. Лишь раза три молодой человек прогулялся с Таней в светлые морозные январские дни, уже ни о чём не думая, просто по привычке, удивляясь тому, сколь неизменной остаётся его спутница, ведь сам он за время их знакомства сильно переменился, многое открыл в себе самом, стал объективней смотреть на вещи и в свои неполные 17 лет готовился через несколько месяцев покинуть ремесленное училище, школу-интернат и попасть по распределению на какой-то завод. Какой, он сам толком ещё не знал.

Пока обошлось

В пятый раз в своей жизни Аркадий претерпевал полное переиначивание её уклада, оказавшееся менее кардинальным, чем предыдущие, даже в чём-то монотонным то ли от его привычки ни к чему не привязываться, то ли от несущественности произошедших изменений. Завод, куда его распределили, располагался за две тысячи километров от столицы, чего, однако, парень почти не ощутил, настоящими друзьями, разлука с которыми могла бы опечалить, он доселе не обзавёлся. Быт же существенно улучшился. Ему предоставили отдельную просторную комнату в новеньком заводском общежитии, поставили в очередь на получение квартиры и стали платить немалую зарплату – эти обстоятельства привели Аркадия в эйфорию. Он чуть ли не впервые в жизни держал в руках деньги, определённо впервые имел возможность для уединения, гнёт принуждения к чётко регламентированному существованию существенно ослаб, осталась лишь необходимость сохранения видимости общественной жизни молодого советского гражданина и, собственно, сама работа, так что парень ощутил себя почти свободным человеком. Иногда тихими вечерами, обдумывая свои достижения, он с наивной гордостью представлял себе, как будет рассказывать о них внукам, даже не задумываясь, что через 50-60 лет поездка за две тысячи километров, полученное им жильё, зарплата, и вообще все те блага, которые неожиданно на него свалились, будут казаться им сущими мелочами.

С работой у Аркадия сложились довольно странные взаимоотношения. Учась, он легко и просто усваивал преподаваемые ему навыки, не заботясь об их сохранении, упорядочивании и совершенствовании, считая те, и не без основания, слишком простыми, примитивными, чтобы тратить на них время. И вот теперь в должности подмастерья Аркадий оказался в сложной ситуации: привыкнув к определённому превосходству в знаниях, нарушенному только однажды, в первые месяцы пребывания на работе он чувствовал себя абсолютным бездарем и неумехой. Всё, что ранее казалось таким простым и никчёмным, на деле выходило затейливым, а, главное, тяжёлым и утомительным занятием, особенно вследствие того, что требовало каждодневного исполнения. Его непосредственный начальник, которого все звали «дядя Вова», не отличался терпением и лояльностью к новичкам, считал, что, придя на завод, они уже должны всё знать и уметь, а посему постоянно гневливо кричал на парня и третировал, время от времени нервно поправляя его поделки, совсем отклонявшиеся от стандарта. Это был человек, нашедший себя в той примитивной деятельности, которой занимался, считал её некоего рода откровением, хотя втихомолку, как то обычно бывает, мечтал о чём-то гораздо большем, а посему никого ничему научить не мог по определению. Аркадию пришлось самому выбираться из ловушки, которую он отчасти создал сам. Почему так происходит, что самые тяжёлые испытания выпадают на детскую пору, после чего сопротивление внешних обстоятельств спадает, и человек, переживший главные разочарования в своей жизни в начале пути, закалённый, в зрелом возрасте становится неосознанным врагом для окружающих и, прежде всего, для родных людей? Справиться с возникшим затруднением парню составило гораздо меньше труда, нежели, например, в своё время смириться с обстановкой школы-интерната. Он сделал это походя, а потому не лучшим образом, он не озаботился о результате, в его натуре открылась способность к пренебрежению, ведь ранее Аркадий, как сирота, вполне объяснимо привязывался ко всему, до чего дотягивалась его детская душа. С чего вдруг так вышло, что пусть и малоулыбчивый, и невесёлый, но добрый и душевный парень позволил себе пренебречь одним из, казалось бы, самых важных обстоятельств жизни любого человека – работой? Он сравнил себя с другими и обнаружил, что ничем не хуже их, а в чём-то даже лучше, например, того же дяди Вовы, однако при этом лишён многого из того, что есть у них. Самолюбие до конца не победило здравый смысл на протяжении всей его жизни, однако стремление быть лучше прочих порой заводило Аркадия Ивановича гораздо дальше обыденной борьбы за выживание. Если что-то касалось лично его или его близких, никаких компромиссов он не терпел, даже к более слабым не проявлял снисходительности, лишь время от времени вспоминая о том, что сам некогда стоял на их месте. Но не стоит путать это с эгоизмом, мелочным эгоизмом, хоть сие и весьма сходные состояния. Самолюбие Аркадия было широким, потому и не победило, он любил не любоваться собой, а пребывать в состоянии, которое точней всего можно назвать состоянием всевластия. Он не тешил себя иллюзией подчинить своей воле всё и вся, однако там, где пребывал в этот конкретный момент, он старался контролировать каждый жест, вздох, поворот, взгляд, движение, изменение, которые пусть и происходили не по его желанию, но никогда не оставались незамеченными. Вместе с тем ещё оставалось место для свободы, парень ничего не втискивал в придуманные им рамки, у него хватало ума воспринимать всё как есть, а не навязывать другим свой мелочный порядок.

И ещё одно немаловажное пусть и сугубо внешнее обстоятельство – климат. В начале лета, когда Аркадий приехал на новое место, он показался ему вполне сносным, однако уже к середине осени дело обернулось худо. Средняя полоса России не балует жителей хорошей погодой, к чему парень вполне привык и даже не задумывался о таких мелочах, скорее, радуясь монотонности зимней природы, скрывавшей ущербность действительности, ничем не прикрытой осенью, но здесь ему пришлось переменить своё мнение. Начать с того, что осени, собственно, не было, не было затяжных дождей, луж и слякоти, а сразу густыми хлопьями пошёл снег. Первая зима далась ему очень тяжело, труднее, чем все предыдущие с конца войны. В детстве Аркадий не осознавал, как плохо ему живётся, воспринимал свою жизнь как есть и не рефлексировал, не испытывал душевных страданий, только физические. Но выделить в его состояние какое-то одно особое затруднение, после устранения которого она бы прояснилась, нельзя, мешало всё в совокупности. Во-первых, исключительный холод, такой холод, которого он ещё никогда не испытывал, сопровождавшийся постоянным ветром, с ним не справлялось даже отопление общежития, где он пребывал в свободные от работы часы, приходилось постоянно ходить в верхней одежде, не переодеваясь ни для сна, ни для бодрствования. Во-вторых, Аркадий стал абсолютно осознанно чувствовать своё совершенное одиночество, не брошенность, а ненужность никому, кроме него самого, вина за это не лежала на ком-то другом, недосягаемом, поскольку он не видел ни одного человека вокруг, которого можно было бы заподозрить в пренебрежении собой. Наоборот, вырастая в высокого, привлекательного, доброго и работящего юношу, он притягивал к себе внимание всех, кого только можно, например, соседских матерей семейств, которые, будучи сами измученными работой, домом, детьми, частенько помогали ему готовить. Однако Аркадия не прельщало общество никого из окружающих. Почему, он сам толком не понимал, лишь ощущал на инстинктивном уровне. Так и страдал одиночеством; страдал, а не просто проводил в одиночестве время. И, в-третьих, одним из самых главных неудобств, мучивших молодого человека той зимой, которое, пожалуй, в большой степени связано с предыдущим, была необходимость самостоятельно о себе заботиться. В принципе, его этому научили ещё в детском доме, но в нём и далее в училище многие проблемы регламентировались или просто отсутствовали, а если вдруг что-то шло не так, можно на кого-то положиться, точнее, получить нужное указание. Теперь же он не знал, за что хвататься. Есть необходимо каждый день, так что с приготовлением пищи оказалось более или менее понятно, а вот стирка белья и уход за собой порой превращались в настоящую комедию. Толчком, как правило, служило чьё-нибудь замечание по поводу исходившего от него дурного запаха, волосах, отросших до плеч, неприятном пушке на лице, росшим клочьями то тут, то там, жёлтых зубах, засаленной одежде и прочее. Правда, надо отдать Аркадию должное, он боролся со своей неряшливостью как мог и в конце концов начал её побеждать. Эта последняя зима перед совершеннолетием преподала ему неоценимый урок. Те трудности, которые он испытывал, привели Аркадия к пониманию того, насколько непосредственна жизнь, непосредственна борьба за выживание, она есть то, что проходит здесь и сейчас, каждую минуту и секунду существования, есть именно такая и не какая другая и сама по себе другой не станет.

Животность бытия

Но как только под крышами домов застучала первая капель, как только обыденно и уныло ему исполнилось 18 лет, непосредственность этих мыслей сгладилась, и с другой стороны неожиданно подкралась пора вливаться в стройные ряды советской армии, в которых, как и все, Аркадий потерял три года. Как ни странно, то были самыми беззаботными днями его жизни, днями, по истечении коих мальчик-сирота стал самодостаточным мужчиной. Ни казармы, ни армейский быт не могли его смутить по определению, напротив, он чувствовал, что после странного провала вернулся в привычную среду, подумывал даже впоследствии связать с армией свою жизнь, однако со временем это, конечно, прошло, и прошло именно потому, что молодой человек отбросил все чудаковатые ребячества. Намного проще, когда другие думают и решают за тебя, но настоящему мужчине нужно как раз таки прямо противоположное, он хочет сам за себя всё решать, нести ответственность за свои поступки, выбирать то, что считает нужным, и именно это реализовывать. Но поначалу коллектив сверстников, из которых все оказались из благополучных семей, а не как ранее таких же сирот как он, и взрослых мужчин, объединённых во взаимодействии чётким регламентом, произвёл на Аркадия неизгладимое впечатление. Один из немногих и, пожалуй, первый раз, когда молодой человек открылся, случился именно сейчас, неожиданно для себя он обрёл друзей, и не одного или двух, а множество, некоторые из них сохранились на всю оставшуюся жизнь, они поддерживали его на протяжении многих лет и он поддерживал их, с ними он впоследствии учился, работал или просто отмечал праздники и юбилеи. Один из сослуживцев, парень из интеллигентной семьи советских инженеров, надоумил его продолжить своё обучение. Эта мысль оказалась кстати, армия произвела в Аркадии и ещё одну существенную перемену: привила стойкое отвращение к ручному труду, которое для него с его рабочей профессией стало бы фатальным, не реши он окончательно посвятить себя другому делу. Что явилось тому причиной, сказать сложно, скорее всего, молодой человек понял, не обязательно всё делать самому, более того, люди его способностей просто обязаны и себе, и природе, и обществу, в конце концов здравому смыслу, делать не грязную работу, а заниматься квалифицированным трудом, принося таким образом больше пользы. По крайней мере, если эта мысль и не была им осознана, то наглядно присутствовала перед взором в виде армейской иерархии.

Описывать тяготы солдатского быта нет никакого смысла, можно отметить лишь несколько моментов. Точность и беспрекословность, с которыми Аркадий выполнял распоряжения непосредственного командира, быстро, в первый год службы сделали его ефрейтором. Однако, обретя много друзей среди сослуживцев, он незаметно расколол в своих глазах часть на тех, кто с ним, и тех, кто нет. Последние не являлись его врагами, но не были и друзьями, даже приятелями, посему, каким бы авторитетом он не пользовался, его увольнение в запас в звании младший сержант частью солдат было воспринято с некоторым облегчением. И в довершении характеристики этого периода жизни Аркадия надо сказать, что протекал он неподалёку от его родного города, который юноша тогда ни разу не посетил. То ли его тяготили воспоминания прошлой жизни, прошлой трагедии, которые столь отличались от нынешнего сравнительно беззаботного существования, то ли ему действительно в те годы было всё равно, не понятно, однако сожалений о тогдашнем безразличии он ни разу не испытал.

Большие надежды

Итак, он решил учиться дальше. В армии у него сформировалось чёткое представление о том, кем именно он хотел бы стать. Вспоминая годы учения в детдоме, Аркадий с особенными чувствами возвращался мыслями к истории, однако более всего его интересовало то, сколь много, по мнению парня, происходило в ней несправедливостей, комплексом неполноценности пользовалась вся система советского образования, посему молодой человек решил встать на сторону закона и защищать его по мере сил, получить образование юриста и работать прокурором, изобличающем скверну. Где конкретно он собирался причаститься таинствам правосудия, сомнений не возникло, его самоуверенность не допускала мысли, что это может произойти не в лучшем из возможных мест, не в столице, в которой тот очутился сразу после армии, заехав на прежнее место, только чтобы уволиться с завода.

Юность, пожалуй, самая привлекательная пора в жизни человека. Её нельзя назвать «прекрасной», поскольку она бывает очень разной, однако, вспоминая о том или ином периоде жизни, каждый из нас невольно и даже не всегда сознательно мысленно возвращается к ней, как к источнику, как на родину всех последующих перипетий судьбы, и так находит грустное успокоение. Грустное потому, что произошедшее и сейчас, и тогда не повторится уже никогда. Но почему произошедшее в юности более не повторяется? Можно увлечённо и бессмысленно говорить о том, что время движется только вперёд – но никто ведь и не думает о повторении внешних событий – или, наоборот, указывать на то, как мы сами меняемся, развиваемся, взрослеем, набираемся опыта – однако и это не станет исчерпывающим ответом. Даже если рассматривать и то, и другое в совокупности, возникает неразложимый остаток, на любование которым вполне можно потратить чуть-чуть терпения и пару-тройку предложений.

В чём заключается столь притягательная сущность юности? Охотно принимая во внимание всё случайное, место рождения, социальный статус, материальное благосостояние и прочее, невольно наталкиваешься на мысль, что эти столь значимые вещи в действительности мало что говорят, когда речь заходит о молодом человеке. Для его дальнейшей судьбы они имеют хоть и большое, но далеко не решающее значение, поскольку у него есть возможность, возможность вообще и в любой из частностей перевернуть всё на свой лад и пойти тем путём, которым ему захочется, именно захочется, а не тем, которым он способен идти. Почему вдруг возникает такая иллюзия, такое пренебрежение самыми главными особенностями той или иной личности, какими являются её способности? Потому что они ещё не реализованы на практике, потому что их существование, может, и следует предполагать, но достоверно обнаружить в состоянии только опыт, и никак иначе. Пожалуй, понять уже в юности, что твоё будущее предопределено лишь имеющимися способностями, было бы немного грустным, однако просветление приходит крайне редко, и, наверное, это к лучшему, поскольку его прямыми и явными следствиями явились бы паралич всяких устремлений, неспособность к действию и бесконечное уныние.

Юность дарит надежду на благостную будущность, заражает ею всё вокруг, возможно, именно поэтому даже люди, умудрённые житейским опытом, в отношении неё иногда совершают наивные, необдуманные, но глубоко душевные поступки, видимо, вспоминая себя в этот период жизни. Но дело, конечно, обстоит несколько иначе. Главным, самым очевидным нюансом являются времена, в которые взрослеет молодой человек, через воздействие окружающей обстановкой, через реакцию на неё можно выявить его способности, черты характера, можно выбрать направление будущей деятельности, жизненного пути и сформировать образ мышления. Можно, но не обязательно, поскольку сама по себе среда является весьма зыбкой и податливой субстанцией, которую так или иначе если не полностью, то существенно нивелируют, устраняют основные затруднительные моменты свобода и энергия деятельного субъекта. Интересно то, что, поскольку суть юности не меняется, времена, по преимуществу, остаются одними и теми же. Сколь существенно меняется мир от действий юного поколения? Историю делают молодые – с какой энергией и в то же время задушевной романтикой это бы звучало, если бы не являлось простым чудачеством, а между тем среди молодых людей находятся такие, которые совершенно бессознательно, но в полной уверенности в своей правоте живут и действуют именно под этим девизом.

Как и почему так происходит, почему наивная откровенность становится заносчивым себялюбием и во что в итоге она вырождается в зрелом возрасте? Дело лишь в её понятии и характере молодого человека. Есть натуры открытые и беспорядочные, есть открытые и организованные, есть заносчивые и беспокойные, есть спокойные и надменные, податливые, упрямые и прочее и прочее, всех, конечно, не перечесть, однако наиболее ярко превратности юности расхлёбывают закрытые и беспорядочные личности, а, если они ещё не одарены сильным умом и рассудительностью, дело становится совсем худо. Когда ищешь, но не находишь, когда нет сил в одиночку справиться с пониманием жизни, а путь вовне закрыт самим собой, именно тогда происходит нечто, ведущее к странному, противоестественному состоянию, состоянию невозможности быть тем, кем хочешь и можешь стать, ты всеми силами отстраняешься от связующих, реальных и возможных обстоятельств, от людей вообще и близких в частности, боясь их эгоизма по отношению к себе. Каждый по-разному приходит к выводу, кем именно ему хочется быть, однако прослеживается определённая закономерная эволюция, с окончанием юности приводящая ко вполне осязаемому результату, прочно обосновывающемуся в голове у человека, наверно, до конца жизни.

Перед взором наблюдающего юность не предстаёт ничего конкретного, сформировавшегося, что можно было бы оценить объективно, во всех занятиях, за которые она берётся, в том, чем они завершаются, присутствуют одни лишь недоделки, во всех мыслях – неосознанность, во всех чувствах – крайность, она пытается утвердить себя, но ещё не понимает, что отсутствие утверждения – её самая главная отличительная особенность. Однако самоутвердиться молодому человеку всё-таки хочется, чему частенько потворствует окружающая обстановка. И действительно, каким же бездушным эгоистом надо быть, чтобы не подбодрить, помочь или наставить юношу на избранном пути, чтобы не простить ему даже большую ошибку, леность или неумение в деле, которое сам знаешь досконально. Но важна ещё и почва, на которую упадут семена благорасположенности, характер, латентный и не сформировавшийся, но от того не менее значимый в деле развития молодого человека. В лучшем и подавляющем большинстве случаев рано или поздно после осознания масштаба и свободы дарованной услуги в его сердце зажигается искренняя благодарность. И возникает она тогда, когда ошибки повторяются вновь и вновь, пусть ничем не чреватые, но замечаемые и, главное, признаваемые им самим. Но если он ошибок не совершает, ситуация, как ни странно, усугубляется. Существенность, субстанциальность деятельности спонтанно не возникает, но без неё любое занятие остаётся, как в юности, игрой во взрослую жизнь только теперь с серьёзной миной, меняется отношение к поступкам без трансформации их сути, а вместе с тем меняется и отношение к себе, к своей личности, окружению и жизни в целом, вырабатывается специфическое и пагубное понимание смысла последней. Она перестаёт быть необходимым, но не достаточным средством для достижения любых целей, а становится кое-чем иным, превращаясь в пустячный фарс пред лицом неумолимого рока.

А виной тому станут неоправданные амбиции, возможно, на фоне пережитых душевных потрясений, крадущиеся в сумерках не сформировавшейся, ищущей, но не находящей натуры, которая с их приходом меняется весьма необычным образом. Чувствуя одиночество, наготу, беззащитность перед безразличным, непонимающим и не принимающим миром, она будто взрывается внутрь себя, осознав, что испытываемое ею есть особенное, ни с чем не сравнимое состояние, чреватое исключительной мощью, властью над вещами, не имеющими собственной воли, потому поддающимися любой манипуляции. И являлось бы такое состояние весьма благим, если бы не останавливалось на самом себе, если бы люди, не казавшиеся доселе далёкими, чуждыми, непонятными, не стали вдруг до крайности очевидными, чьи мотивы лежат на поверхности, а внутренний мир – открыт и противоречив, не имеет стержня и какой бы то ни было опоры, ни в себе, ни вовне. Эта иллюзия подкрепляется ещё тем, что давление, направленное вовне от внезапного духовного прорыва, перестаёт встречать сопротивление, весь мир будто собирается вокруг одной личности и лишь за тем, чтобы оказаться изменённым ею. В это мгновение он сам должен быть беззащитен, времена должны быть мутными, такими, когда теряется связь с прошлым, и будущее свободно созидается исходя из злободневный, сиюминутных мотивов. Такое случается не часто, но имеет стойкое влияние, люди, пережившие эти эпохи, до конца дней несут внутри себя отпечаток перелома, разорванную связь, жестокую решимость, способность на невообразимые поступки, чья целесообразность им очевидна. Более всего страдает от этого юность, совершая ошибку, она не встречает сопротивления, не находит помощи, не слышит увещеваний и таким образом оказывается в ловушке. Если прибавить ко всему жажду действия и холодную решимость, если предположить, что молодой человек одарён практической сообразительностью, чтобы справиться с избранным делом пусть не лучшим, но приемлемым образом, то в результате у него появятся амбиции, не естественные, присущие наивному, открытому характеру, методом проб и ошибок со временем превращающиеся в осознанные цели, но бескомпромиссные, которые в случае нереализованности обвиняют в провале всё что угодно, но не свою несостоятельность. Самолюбие присуще слабым личностям.

Реализуется ли в итоге молодой человек, обладающий ими, или нет – дело случая, точнее, его способностей, однако печальней всего в этом то, что сам он, в сущности, не виновен в развивающейся отстранённости его характера, поскольку, не потворствуй окружающая действительность задавленным мечтаниям, не принимай случайных эксцессов, попыток самоутвердиться за чужой счёт, всё бы встало на свои места, и он бы вполне сгодился для обычной жизни, а, возможно, добился успехов там, где другой спасовал, преждевременно осознав ограниченность собственных сил. Но в силу обстоятельств этого не происходит, и посему надежда на будущее слишком рано сменяется требовательностью настоящего, неадекватно высокое отношение к юности превращается в неадекватно высокие запросы к ней, и магия рассеивается. Но что дальше? Когда слишком рано усваивается что-то одно, доступ к другому закрывается, к тому же осознанный интерес к серьёзным вещам не приходит в незрелом возрасте. Является ли выбранное занятие тем самым делом жизни, теперь зависит лишь от удачи, а она ненадёжный союзник. Успех частенько приводит к завышению самооценки и зеркальному занижению оценки достижений других людей. Замкнутость, наоборот, сама по себе не предполагает отчуждённости, можно глубоко любить или сопереживать ближнему, не вешаясь ему на шею, однако амбиции бьют именно по этим чувствам. И, наконец, беспорядочность, порождающая систематические ошибки, чью суть некому объяснить, образуют в сердце молодого человека ощущение непреодолимого расстояния между ним и миром вокруг, и, прежде всего, его близкими.

Отчасти это и произошло с Аркадием Ивановичем Безродновым во время вступления во взрослую жизнь, но в полной мере отразилось только на его сыне, поскольку тот не мог похвастаться упорядоченностью характера отца.

Жизнь начинается

Молодость, весна, вагон поезда, беззаботный настрой будто после тяжёлой, продолжительной и результативной работы сопровождали Аркадия во время его второго посещения столицы. Впечатление, которое произвела на молодого человека Москва, на фоне собственных ощущений вновь оказалось не сильным, видавший виды человек не бросается с восторгом на яркие фантики. Он без труда влился в ритм жизни мегаполиса и через три месяца, незадолго до начала учёбы, обойдя все надлежащие достопримечательности, один или с друзьями, и вовсе перестал чему-либо удивляться. По натуре Аркадий оказался городским жителем, ему нравилось холодное безразличие многочисленных прохожих, одним из которых был и он сам, ему, его эгоизму импонировала возможность затеряться в толпе, он до сих пор бессознательно считал себя не таким, как все, и таким образом избавлялся от тяжёлого наследия сиротского детства. Но одно осталось неизменным: молодой человек поселился в студенческом общежитии, пусть благоустроенном, но общежитии, испытывая по этому поводу смешанные чувства, ведь к своей отдельной комнате он как-никак привык. В период обучения Аркадий умудрялся находить и неплохие заработки, так что жил лучше многих сокурсников, завоёвывая дополнительный авторитет материальным вкладом в их весьма пагубные мероприятия. Он и сам нередко участвовал а попойках, однако без фанатизма, присущего многим студентам, знал, когда следует остановиться, поскольку ещё в училище успел нахлебаться подобного времяпрепровождения. Бытом молодой человек обременял себя редко и только в том, что считал необходимым делать собственноручно, поскольку общежитие являлось смешанным, некоторые девушки со второго курса стали ценить возможность показать свою домовитость высокому, красивому, улыбчивому, умному, доброму и немного наглому парню, чем тот спокойно пользовался.

В самом факте зачисления Аркадия в университет содержался определённый советский феномен, ставший основным фактором краха всего Союза. По большому счёту, его знания так и остались на уровне восьмого класса, чего совершенно недостаточно для сдачи вступительных экзаменов в вуз, которые он и не сдавал. Ему оказалось достаточным собрать справки, что является сиротой и что владеет рабочей специальностью, получить хорошую характеристику (поскольку писал её друг-преподаватель) из ремесленного училища и посредственную (поскольку она была составлена со слов дяди Вовы) с предыдущего места работы. И всё, перед ним оказались открыты все дороги. Хорошо это или плохо, каждый решит в меру своих способностей, однако на первый курс парень пришёл со знаниями, которые никак не могли служить фундаментом для последующего обучения, и расплата последовала незамедлительно. Столько раз, сколько Аркадию приходилось краснеть в первом семестре, ему не приходилось за всю оставшуюся жизнь, но именно теперь с новой силой в нём вдруг обнаружилась, казалось бы, забытая жажда знаний, которая помогла не спасовать перед затруднением. Он не отчаялся, не опустил руки, но со ставшей свойственной ему напористостью, отсутствием страха перед чем бы то ни было, накинулся на учебники, повторяя одно и то же по нескольку раз, пока не уяснял предмет до конца, и лишь за тем, чтобы чуть-чуть продвинуться далее. Изучай он какую-нибудь науку, даже такое по-хорошему зверское отношение к учёбе, настырность и воля не помогли бы ею овладеть, по крайней мере, за год без десятилетием закладывавшегося фундамента, однако и в этом Аркадию повезло, поскольку он изучал юриспруденцию. Беспримерное чувство справедливости, выросшее за годы возмужания в мальчике, не травимом и гонимом окружающими до последней черты, даже учитывая его непростые детство и юность, он объяснял себе не перипетиями своей судьбы, а смутной абстракцией долга, воспитанного в нём советской действительностью. Но, по сути, он являлся именно собственным примером, вытесненным в бессознательное. Так или иначе, со столь личностным отношением к учёбе парень нагнал однокурсников, с которыми провёл ещё три с половиной года.

Годы учения многое расставили в его жизни по своим местам, в интеллектуальной сфере он, наконец, столкнулся с сопротивлением, перед которым пришлось смириться. Аркадий понял границы своих возможностей, сносно обустроился в них, не страшась обвинений в недалёкости. Сначала ему казалось удивительным быть таким же, как остальные, тем более, что со всех сторон слышались одни лишь дифирамбы, мол, «парень из народа», «самородок», но он не поддался их развращающим призывам пуститься в неконтролируемое плавание, хвататься за всё подряд. Молодой человек планомерно шёл по намеченному пути. Во время учёбы он учился, на каникулах работал, не чувствуя усталости, морального дискомфорта, до поры до времени обретя высшую для себя цель, на алтарь которой не жаль положить свою молодость. Однако уже сам факт её существования являлся признаком молодости, и он исчез в надлежащее время, когда в жизни Аркадия произошло значимое событие.

Обретение любви

Когда он только начал пятый курс, среди молодняка, заселившего в том году аудитории университета, оказалась девушка по имени Светлана. Она была дочерью заслуженного военного в отставке, имела правильные черты миловидного лица и заносчивый характер. На прежнем месте обитания за ней ухаживал молодой офицер, что, по чести сказать, мало её заботило, хоть одно время она отвечала ему взаимностью, и не от ветренности и легкомыслия, а по привычке к постоянным переменам. Её отца часто переводили из одного соединения в другое, вследствие чего у дочери развилось стойкое нарушение привязанности, у неё не было ни подруг, ни даже близких знакомых, лишь семья, которую она начинала тихо ненавидеть, поскольку та лишала девушку нормальной жизни. К тому же ухажёр был военным, и перспектива повторить судьбу матери дочь не прельщала.

Мать Светланы, по образованию врач, давно не работала по специальности и полностью посвятила себя семье – так ей в последнее время нравилось попрекать домочадцев, – почему ощущала постоянное недовольство жизнью и не давала девчёнке продохнуть в самые прекрасные годы. Девочка выросла очень странная, с душевным надломом в столь юном возрасте.

Аркадий прекрасно запомнил, как увидел её в первый раз. Это произошло на ступеньках общежития слякотным октябрьским утром, он получил удар по носу внезапно открывшейся дверью, возвращаясь с перекура в комнату. Нанесла его знакомая Светы, которая успела у неё появиться за время недолгого пребывания здесь. Обычная комическая ситуация и закончилась бы ничем, если бы не причина, почему молодому человеку она так сильно врезалась в память: он привык производить на девушек благоприятное впечатление, и та широкая, глупая и неловкая улыбка, появившаяся на лице знакомой, нисколько его не удивила, он спокойно выслушал кокетливые извинения, задетый тем, что её спутница не выказала ни малейшего участия ни к ситуации в целом, ни к нему в частности, молча, даже немного рассеяно оглядела его с ног до головы одним взглядом, и, не дожидаясь подруги, обыденно и безразлично направилась своей дорогой. Для Аркадия это был шок, и не потому, что он имел о себе высокое мнение, к невниманию любой другой молодой особы он отнёсся бы совершенно спокойно, его привело в оторопь безразличие именно этой конкретной девушки, именно с этими конкретными чертами лица, осанкой и манерой поведения, внутри у него зародилось странное ощущение, но не любовь, точнее, не только любовь, а нечто более глубокое. Положа руку на сердце, надо признаться, что прежде парень всерьёз не задумывался о браке, и сейчас эта мысль не добралась до его сознания, но у него, как и 10 лет назад, однако на совершенно ином уровне, вдруг возникло стремление не столько создать, сколько повторить свою семью, ту семью, те задушевные отношения, которые он потерял в раннем детстве, компенсировать их трагический обрыв, и не столько ради себя, такие мужчины вообще редко делают что-то ради себя, сколько ради некой высшей справедливости, возродить к жизни то, что обязательно должно жить. Почему он так отреагировал именно на Светлану, понять совсем не сложно.

Говорить ещё какие-то слова о серьёзности этого чувства излишне, но как же мог отнестись к нему породивший их предмет? Аркадий научился ухаживать за женщинами, не раз добивался своего, однако в данном случае ни о каком безвредном лицемерии он даже не помыслил, а стал искать способа сказать Светлане ровно то, что было у него на душе. К счастью молодой человек всё-таки понял, что обстановка для признания должна быть подобающей, нельзя было просто поймать её в коридоре и выдать: «Привет. Помнишь меня? Кстати, ты любовь всей моей жизни». (Хотя это тоже вариант.) И неизвестно, как бы отнеслась к его холодному, расчётливому признанию любая другая, скорее всего, либо бросилась на шею, либо не на шутку испугалась, но эта оказалась не из таких, она тоже была с дичинкой, так что, к удивлению Аркадия, Света спокойно его выслушала в подходящий момент и позволила дальше за собой ухаживать, чего, впрочем, вполне достаточно, ведь с её низкой эмоциональностью никто другой ближе бы не подобрался.

Молодой человек не отличался романтизмом, не пел серенад под окнами возлюбленной, цветы дарил не часто, подарки только по случаям, пусть и затруднения в средствах не испытывал, Аркадию всё это казалось глупостью, иногда необходимой и временами даже приятной, но глупостью, и ему повезло найти девушку, которая не испытывала нездоровой потребности в постоянных знаках внимания. Даже забавно, что окружающие его поведение воспринимали ровно наоборот. А вот свободное время они проводили вместе, разлучаясь, по сути, только на ночь: все перемены, все вечера, иногда утра и тем более все выходные находились в их распоряжении. Однако идиллии не получалось, сказать, что влюблённые были «не разлей вода» или «жили душа в душу», нельзя, поскольку парочка часто и зло ссорилась и долго не мирилась, оставаясь каждый при своём непоколебимом мнении. Но и в такие моменты несмотря ни на что они находились в непосредственной близости друг от друга. Также нельзя говорить, что в совместно проводимые часы молодые люди занимались чем-то особенным, нет, иногда даже складывалось впечатление, что они намеренно избегали заниматься «особенным», испытывая друг друга всякой бытовухой, будто проверяя, не отвернётся ли кто-нибудь из них от партнёра, если увидит, как он или она делает то, что обычно делают наедине с собой, имеет определённую особенность или привычку.

Впрочем, такое общение продолжалось недолго. После признания Аркадия на дне рождения подруги Светланы, которая, есть подозрение, пригласила парня для себя, прошло не менее трёх месяцев, на зимних каникулах девушка познакомила его с родителями. У её отца, как человека недалёкого, вызвала неподдельное уважение тяжёлая судьба молодого человека и те результаты, которых он добился, несмотря на неё, мать же отнеслась к Аркадию с настороженностью, как, наверное, и любая другая к любому другому ухажёру дочери, выбранному не ею, но долго выдержать эту «настороженность» не смогла, поддавшись обаянию парня и радуясь, что наконец-то удастся пристроить дочку. Так или иначе, но та скорость, с которой сошлись молодые, никого не смутила, потому, сделает ли Аркадий формальное предложение, считалось делом решённым, а он, признаться, даже не думал о формальностях, его цель была выше этого.

Ситуацию дополняло ещё одно немаловажное обстоятельство: как отличника учёбы преподаватели рекомендовали Аркадия куда только можно, найти место для прохождения практики для него не являлось проблемой (а проходить её предстояло как раз после каникул, на которых он познакомился с семьёй Светланы). Но и это не всё: как сирота, как обладающий рабочей специальностью, как отслуживший в армии, как окончивший университет, как будущий служитель закона после учёбы Аркадий получал отдельную квартиру в Москве, пусть и на окраине в новом микрорайоне, что делало его окончательно завидным женихом. О грядущем он рассказал будущим тестю и тёще просто так, по ходу дела, не подозревая о значимости своих слов.

В общем у молодого человека, которому не исполнилось ещё и 30, на горизонте маячили блестящие перспективы, которые его в своё время благополучно настигли. Уничтожение последней российской, а затем и первой советской мыслящей прослойки общества предоставляло необозримые шансы для карьерного роста всякого сброда и не только (но в основном, конечно, сброда, чьи потомки в итоге и уничтожили государство, выпестовавшее их отцов).

Каким же вырос Аркадий Иванович, в кого в итоге превратился тот высокий неуклюжий сирота? Наиболее ёмко его можно охарактеризовать бабским штампом «мечта каждой девушки»: большого роста, неплохо сложённый парень, имевший за плечами и университетское образование, и богатый, местами тяжёлый жизненный опыт. Его лицо нельзя было назвать красивым, но очень мужественным, что даже лучше, поскольку оно не вызывало комплексов у женщин: чёрные волосы, большие карие глаза, прямые скулы, длинный с горбинкой нос, увесистый, почти квадратный подбородок, тонкие губы и единственное, что всё это портило, – большие уши. По причине общей худобы плечами он не вышел, но длинные сильные руки с большими ладонями и волосатыми пальцами и без того производили впечатление атлетического сложения. При этом он временами казался застенчивым, особенно с незнакомыми женщинами, что говорило о душевной чистоте, и жёсток, а подчас и жесток на работе и дома, вследствие негармоничного развития натуры, как сформировавшейся к 27 годам, так за все последующие годы не изменившейся, ничего более в себя не вобравшей и никуда далее не стремящейся.

Сиротский сын

Геннадий Аркадьевич Безроднов родился в семье перспективного прокурорского работника в конце 60 годов 20 века, что сулило ему счастливое детство, беззаботную юность, бурную молодость и беспокойную зрелость. Его жизнь началась, когда отцу уже стукнуло 32, в тихом благоустроенном районе на окраине столицы, в котором проживало не мало отпрысков работников правоохранительных органов. По причине малого возраста паренька сложившаяся вокруг микросреда чрезвычайно сдержанного общения между соседями лишь слегка повлияла на его характер, оставив только одну особенность: когда он знакомился с людьми, то вёл себя немногословно, с хитрым прищуром, ожидая, пока собеседник не раскроется сам. Выглядело это по-детски, и никогда никого не отталкивало.

Сын молодых, но относительно зрелых родителей в первые бессознательные годы жизни рос в достойном окружении среди родных и близких, ни в чём не нуждаясь, будучи желанным и единственным ребёнком в семье. Но картина беспечного существования, на самом деле, была не такой уж идиллической, Гена не получал от родных внимания, прежде всего, отца, более необходимого. Тот постоянно пропадал на работе, домой возвращался уставшим и раздражённым. Конечно, Аркадий понимал, что сыном надо заниматься, детские годы пролетят и их не воротишь. Иногда при этой мысли внутри у зрелого мужчины вдруг возникал беспричинный страх за мальчика, он вспоминал собственного отца, его любовь и усердие, неизменную заботу несмотря на тяжёлую работу, однако раз за разом оправдывался не столько занятостью, сколько юным возрастом Гены, тем, что тот ещё ничего не понимает, и намеревался наверстать упущенное в будущем, ведь ничто не сулило им расставания. Ребёнок часто играл один в зале на ковре, увлечённо катая по нему дорогие машинки или неумело складывая разноцветные кубики в пирамидки, которые постоянно рушились, приводя юного архитектора в досаду и недоумение. Такая примечательная мелочь: некому было показать, как следует их сложить, чтобы пирамидки не рушились, какие ещё можно строить из них конструкции и как приладить отвалившееся колёсико к машинке. Мать Гены, три года просидев с ним дома, вернулась работать в суд делопроизводителем – не ахти что, но надо же с чего-то начинать. Хоть на работе она находилась только половину дня, ребёнка всё равно пришлось отдать в детский сад.

Дед с бабкой на первых парах тоже не тряслись над внуком денно и нощно, во-первых, потому что жили далеко, во-вторых, потому что сами перевидали столько плохого, что по сравнению с ним жизнь маленького Гены казалась им просто раем. Время от времени старики либо подолгу бывали у молодых, либо брали мальчика к себе, чем не вызывали неудовольствия у зятя, что многое говорило об их браке. Но они, скорее, старались его воспитывать, а не баловать, совершали долгие прогулки втроём в исторических местах, по бульварам, аллеям и в парках сперва на коляске, а после двух годов заставляли малыша много ходит пешком, что всегда сопровождалось капризами, слезами и заканчивалось естественным желанием более с ними не знаться, которое как рукой снимало мороженое или конфеты, коими паренька заманивали в утомительные предприятия. Тем самым дед с бабкой на всю жизнь воспитали в Гене безразличие ко всякого рода путешествиям, достопримечательностям, иного рода интересным вещам, ради которых люди отправляются в дальние страны. По всему вероятию, это оказалось прямо противоположно тому, чего те желали добиться, и ничего удивительного: человек, сызмальства ставший безразличным к месту, где он живёт, будет безразличен и к другим местам, не ожидая встретить где-либо что-нибудь особенное. Впоследствии Геннадия Аркадьевича даже летом было сложно вытянуть на море.

Однажды во время прогулки по Воробьёвым горам с дедом (бабка осталась дома, они со Светланой в кой-то веки чем-то занимались вместе) недалеко от станции метро, когда Гене исполнилось не многим более полутора годков, он чуть не утонул, на чём сия повесть и была бы окончена. Савелий Никанорович присел на лавку покурить, оставив коляску с внуком у набережной, поскольку мальчика очень заинтересовала плещущаяся вода. Он что-то увлечённо лепетал себе под нос, смирно сидя в своём удобном транспорте в шортиках и маечке и зелёных сандалиях на босу ногу, но стоило только деду на мгновение отвернуться, как любопытство внука перешло опасную границу, послышался тихий всплеск, а старика чуть не хватил инфаркт, когда тот увидел пустую коляску. Ребёнок же несколько мгновений увлечённо поплавал в мутной воде, не подозревая об опасности, после чего был извлечён из неё трясущимися руками отставного генерала, о чём не преминул рассказать по возвращении всем домочадцам. Даже не вполне владея своей речь, Гена смог ясно донести, что с ними произошло. После этого случая никто уже не сомневался, что мальчик нуждается в постоянном присмотре.

Обычное детство

Как единственный ребёнок в семье, Гена оказался несколько озадаченным, очутившись в детском саде: таких как он здесь было множество и никто из взрослых не уделял ему особого внимания, он часто и много плакал, чувствуя себя брошенным, пока детское сердечко не ощутило холодного дыхания одиночества и потребность в друзьях. Его детство проходило серо и уныло, ни одного яркого момента из этого периода в памяти не осталось, но впоследствии он не сожалел о потере самых милых годов в жизни каждого человека, поскольку не осознавал своего несчастья. То, что осталось – страхи и ощущение беспомощности, однако Геннадий Аркадьевич всегда давил их в себе, тем самым избавляясь от них на короткие периоды шаткого душевного равновесия.

Но детство ко всему прочему очень непосредственно, в конце концов у маленького Гены завелись друзья, двое таких же холёных столичных мальчика, которых позже он вспоминал только образами и происшествиями, забыв уже в начальной школе и черты их лиц, и повадки, и имена. Как обычно бывает в детских коллективчиках, все разбились на группы, и, задумывайся он тогда об иерархии, пришёл бы к неутешительному для себя выводу, что все трое относились к низшей из импровизированных каст. Никто их не задирал лишь потому, что считал это ниже своего достоинства и не желал иметь дела с такой мелкотой. Когда дети разбирали между собой игрушки, им доставались самые худшие – поломанные машинки, сдутые мячи, кубики с облупленной краской и прочее; когда дети выходили на прогулку, все исправные качели были заняты, а троица возилась где-нибудь в сторонке в песочнице или на проржавевшей от дождя горке, к которой никто из других ребят не хотел подходить. Дома он лепетал о своих детских несчастьях, как мог, и получал моральную поддержку и сочувствие, но формальные, сухие, поскольку взрослые не считали их важными.

Особенно тяжело ему давались «тихие часы», он не любил спать в незнакомом месте на чужой кровати, за что неизменно получал формальные наказания от воспитателей. Гена доверчиво следовал их советам, «считал овец», но заснуть у него никак не получалось, и в итоге он приноровился ко всяким наивным детским уловкам: отворачивался к стене, временами рассеиваясь так, что начинал ковырять штукатурку под розовой побелкой; сочинял бесхитростные истории про себя, про маму, про папу, увлекаясь ими настолько, что забывал, кто он и где находится; лежал с закрытыми глазами, любуясь плывущими перед ними разноцветными кругами, или, устроившись на левом боку, слушал биение сердца, сравнивая звук с тем, как маршируют солдаты.

Но всё это, конечно, частности, а в общем ребёнок ничем не отличался ото всех остальных своего возраста. Он был среднего роста, среднего телосложения, средних способностей; карие глаза и тёмные волосы унаследовал от отца, неправильный овал и мягкие черты лица – от матери, потеряв впоследствии детскую миловидность, они выглядели непривлекательно: невысокий лоб, густые сросшиеся брови на чётко обозначенной надбровной дуге, отцовский нос с горбинкой и широкими ноздрями, но не такой большой и выразительный, тонкие губы над слабым подбородком.

Имелись у Гены и друзья во дворе, может, даже лучше детсадовских, но здесь все они были разных возрастов, что постоянно давало о себе знать. Дом, где они жили, был заселён недавно и довольно разношёрстной, но по преимуществу приличной публикой: врачи, инженеры, учителя, номенклатура и прочая интеллигенция, однако основу составляли работники правоохранительных органов, поколения собрались самые разные, и семья Безродновых являлась одной из наиболее молодых. Их квартира располагалась на предпоследнем этаже типовой пятиэтажки и со временем стала образцом советского быта, на что работали оба супруга в строгом соответствии с один раз и навсегда установленным порядком распределения обязанностей. Отец выбирал, ремонтировал, содержал, мать готовила, стирала, убирала, и все были удовлетворены установившимся статусом кво.

И так получилось, что Гена и здесь, во дворе, оказался самым младшим, а потому самым беспомощным из ребят. К нему относились с добрым снисхождением, и он вполне вжился в роль безобидного глупыша, но после того, как незадолго до поступления в школу, то есть в очень раннем возрасте, паренёк стал испытывать непонятные чувства к девочке 12 лет, в нём начал просыпаться новый, совсем другой человек. Разумеется, она не обращала на него того внимания, какого ему бы хотелось, относилась к нему, как к маленькому мальчику, которым тот и являлся. Что произошло в душе ребёнка, сказать сложно, пусть трагедии не случилось, только на фоне недостатка внимания родителей, он стал медленно, но верно озлобляться. Продолжалось это недолго, несколько месяцев, и успело пройти до одного из самых знаменательных событий в жизни каждого человека, первого звонка. Однако злость никуда не делась, она затаилась, черпая силы в разочарованиях последующей жизни, чтобы однажды встать в полный рост, найдя своё воплощение в задавленном эгоизме.

Ученик

После того как Геннадий пошёл в школу, он почувствовал себя гораздо уверенней, видимо, унаследовав от отца юношескую жажду знаний. Парень легко, но бессвязно усваивал те примитивные понятия, которым обучают в начальных классах, догнав за короткое время тех мальчиков и девочек, чьим образованием родители озаботились ещё до школы, однако позже всё встало на свои места, и действительно смышлёные дети выделились на фоне остальных, к которым относился и Гена, усидчивости Аркадия в нём не обнаружилось. В начале учёбы с мальчиком произошла и ещё одна перемена: будучи всегда и везде самым младшим, а потому не встречая существенного сопротивления своим детским и безобидным проказам, видя к себе снисхождение, он попал под гнёт дисциплины, непонятным воплощением коей являлась в том числе форменная одежда, которую необходимо было носить в школе. Не будь он по натуре активным и деятельным, мальчика бы успешно сломали, однако парень оказался резвым, и, после того как окончательно освоился на новом месте (где-то к концу первого класса), в его дневнике всё чаще стал красоваться неуд по поведению. Впрочем, весьма забавно, но Аркадий Иванович про себя чуть ли не гордился данным обстоятельством, прежде глядя на сына как на избалованного маменькиного сыночка, потому не стремился принимать решительных мер, и только после одного происшествия всерьёз за него взялся. Дело случилось зимой, только-только закончились каникулы, и оно могло обернуться очень печально. Парень украл из отцовского сейфа табельный пистолет, к счастью хранившийся незаряженным, предварительно стащив у того ключи, и после школы с приятелем, устроив засаду за углом магазина на полпути домой, выскакивал на прохожих с криком: «Кошелёк или жизнь!» Считая шутку верхом остроумия, наставлял на людей оружие, несколько мгновений наслаждался полученным эффектом, а потом убегал дальше по улице в подворотню, возвращался окольными путями, пока его подельник наблюдал, когда уляжется шумиха, возвращался, и всё повторялось сначала. Раз пять они успешно провернули розыгрыш, но прохожие сообщили в милицию, их отловили и отвели в изолятор. Но это мелочь по сравнению с тем наказанием, которое последовало от отца. Когда он забрал сына из милиции и привёл к ни живой, ни мёртвой матери, то для начала сильно его выпорол, чего никогда доселе не случалось, собственное жестокое детство Безроднова позволило поднять руку на мальчика, потом запер ревущего Геннадия в комнате и весь вечер проговорил о чём-то с супругой. Наутро выяснилось, что отныне ребёнок лишался всяческой свободы, будто находился в исправительном заведении. Тащя пристыжённого и перепуганного Гену в школу, Аркадий Иванович сказал, что теперь он сам будет забирать его оттуда, приводить домой и запирать в квартире до прихода матери. Поначалу сорванцу наказание страшным не показалось, но через несколько недель домашнего ареста он понял, насколько оно жестоко. К тому времени у него сложился свой собственный мирок, в котором имелось всё, что нужно маленькому человечку, не обременённому заботой о выживании: друзья во дворе, друзья в школе, игрушки дома, санки и велосипед для улицы, ботинки, в которых удобно бегать по лужам, тулупчик, в котором тепло зимой, пальтишко, в котором удобно играть весной, да мало ли чего ещё. Наконец, мама и папа и их редкие совместные прогулки по центру города. Отныне же всё скособочилось. Школьные друзья остались, но общались они только на переменах, и после занятий им нельзя было где-нибудь поиграть по дороге домой, превращая двадцатиминутную прогулку в несколько часов увлекательного времяпрепровождения. А вот друзья во дворе совсем исчезли из жизни Гены, точнее, чрезвычайно от него отдалились, он испарился из их повседневности, и в довершении ко всему ему казалось, что те совсем этого не заметили. Когда наступила весна, пообедав и сделав уроки, он подолгу смотрел в окно, как они весело проводят время на улице, и вообще, как приветливо светит Солнце, всё вокруг оживает, и чувствовал себя одиноким и брошенным. Очень часто и очень смиренно он просил маму и папу отпустить его погулять, плача и беспрерывно извиняясь за свой поступок, истинное значение которого ребёнок просто не мог оценить, но именно теперь проявилась вся непреклонность отца, чья принципиальность в наказании сына объясняется лишь страхом за его будущее после своего прошлого. В довершении ко всему их семейные прогулки происходили серьёзно, безо всякого намёка на развлечения, которые и ранее случались не часто.

К мальчику и прежде по ночам приходил сон, по-детски простой, незамысловатый, страшный по содержанию, который неизменно заканчивался падением с высокой скалы, находившейся, казалось, прямо за их окнами, и теперь тот снился ему постоянно. Как-то осмыслить его Гена, конечно, не мог, и жестокий ужас падения в неизвестность укоренился в детском сердечке. Однажды он попытался пересказать сон матери, но вышел бессвязный детский лепет, который она, тем не менее, выслушала, кружась с кастрюлями на кухне, готовя обед сыну, сидящему рядом за столом на табуретке, но ничего не поняла, ответив лишь: «Не выдумывай глупостей», – после чего мальчик затаился и никогда более о нём никому не рассказывал. В Гене будто что-то сломалось, внутренний механизм работал не так, как было задумано, из-за чего время от времени стал давать сбои. В итоге наказание всё-таки отменили, или истёк его срок, мальчик этого не знал, детская пора спасла психику ребёнка, он стал по-прежнему весел, немного задирист, однако переживания той холодной зимы и унылой весны запомнил на всю жизнь.

Перемены наоборот

Вскоре произошло ещё одно важное событие, семья Безродновых переехала в новую квартиру ближе к центру. Помимо прочего, смена декораций имела весьма важное и специфичное обстоятельство. Бывший круг общения Гены растворился, из его жизни исчезли все друзья, школа, двор, улицы, где он учился, играл, просто-напросто жил, к которым привык сызмальства и считал родными, воспринимал своим естественным окружением, думал, что они всегда останутся при нём. Новые люди, новые соседи, новые мальчики и девочки в школе и во дворе отличались от тех, с которыми привык общаться паренёк. Он не понимал, в чём дело, принимали его дружелюбно, но сдержанно, однако, увлёкший спокойной теплотой новых знакомых, мальчик позволял себе наивно раскрываться, высказывать детские сужденьица, совершать мелкие поступки, иногда смелые, но безобидные, не вызывая ни капли сочувствия, участия или интереса, а только снисходительные улыбки даже у сверстников. В родном классе он был не последним по успеваемости учеником, но в школе, куда его определили после переезда, Гена вдруг превратился в неуча и тугодума и не потому, что здесь обучали чему-то другому, более сложному, а потому, что в сравнении с новыми одноклассниками мальчик оказался просто глуп. Прочие дети быстро уходили вперёд в изучаемых предметах, и никто не намеривался ждать отстающего ученика. Родители думали, что парень смущён переездом и не старается в полную силу, однако они ошибались, он делал всё, на что был способен, но у него всё равно ничего не получалось. Да и у них не складывалось общение с новыми соседями, как не сложилось у Гены с ребятами во дворе, которые редко гуляли на улице, всегда были чем-то заняты и не привыкли просто так убивать время. Аркадий Иванович хоть и научился в институте изрядному смирению, время от времени позволял себе украдкой тешиться превосходством над окружающими, быть чуть умнее, выше, сильнее остальных. В новом же доме он не только не выделялся среди прочих, но чувствовал свою воистину ничтожность перед некоторыми. Причина переезда заключалась в том, что его серьёзно повысили по службе, но быть первым на окраине, значит быть серой массой в центре. Их окружали люди более образованные, культурные, воспитанные, выросшие в хороших семьях, чего не перешибёшь никаким ломом, имевшие за плечами многообразный опыт, работавшие в разных родах деятельности, но отличавшиеся тем, что многого в них достигли.

На новом месте Гену свободно отпускали на улицу, правда, своей компании он долго не мог найти, до начала юности. Вся детвора, знавшая друг друга давно, поделилась на кружки по интересам, ребята охотно бы приняли новенького в свой, но только если бы он увлекался тем же, чем и они. Иногда забавно наблюдать расслоение на группы среди детей, особенно не столько по возрасту, не столько вертикальное по уму, достатку и прочему, но и горизонтальное, когда ребята, сходные во всём остальном, находят о чём поспорить в случайных, малозначительных вещах и упорно держаться за различия, возводя оные в ранг необходимости, чтобы не потерять самоидентификацию. Но для них такое поведение простительно, а вот для взрослых нет. Всё это сформировало тот мирок, в котором Гена, ничем не выдающийся мальчик, лишь, быть может, слишком открытый и немного беспокойный, провёл самые важные годы своего взросления.

Его семья на протяжении этих лет медленно, но верно замыкалась в себе, а, поскольку она никогда не отличалась особой теплотой и задушевностью, жизнь её членов стала походить на тихий ад, в котором каждый был несчастен по-своему. Отец всё больше и больше времени проводил на работе, в том числе и потому, что ему не хотелось возвращаться домой. В конце концов она превратила живого, любознательного и временами простодушного молодого человека в сухого, «деревянного» мужичину, всё ещё весьма сообразительного, но только в одном-единственном направлении. В семье он стал вести себя до безобразия формально, впрочем, так же, как и там, откуда возвращался пять дней в неделю, был надменно строг и вежлив с женой и сыном, на которого его поведение имело чрезвычайно пагубное влияние, учитывая открытый незрелый характер последнего. Мама Гены, казалось, полностью раскрылась в повседневности, и стало очевидным, что ничего более ей не надо. И всё бы ничего, однако повседневность её состояла лишь из семьи, а работа, где она исполняла давно привычные обязанности и по службе не продвигалась, отошла на второй план. Произошло это от того, что на глазах отцветающей женщины люди помоложе добивались больших успехов, чем сама Светлана, даже её начальница была моложе неё на семь лет, вследствие чего жена и мать решила сосредоточиться на муже и сыне. Правда, сказать, что у неё это прекрасно получилось, тоже нельзя, не хватило самоотдачи, в конечном итоге могшей стать тем звеном, которое связало бы их семью в одно целое и сделало каждого из её членов счастливым. Она добросовестно исполняла свои обязанности, ни муж, ни тем более сын даже не задумывались о бытовых мелочах, воспринимали порядок в доме как должное и никогда не замечали ту замкнутость, в которой он создавался и поддерживался. А ведь она в то время ещё была молодой женщиной, цветущей молодой женщиной, ей хотелось мужского внимания, вместо которого она получала лишь сдержанную благодарность, тлеющие угли вместо пламенной любви. Все их совместные отпуска проходили как по расписанию и почти в одном и том же месте, по крайней мере, на побережье одного и того же моря, семья, за исключением Геннадия, ими тяготилась, и во время отдыха супруги думали лишь об одном – скорее бы вернуться домой к привычному образу жизни. Интересное обстоятельство, они так остро воспринимали перемену мест, что не знали, что им здесь, на море, делать одним в номере. Неопределённость их волновала, чрезвычайно волновала, непосредственная близость друг друга приводила в лёгкое замешательство. «Помогал» и сын, с ним они чувствовали себя семейными людьми, которым нет дела для всяких милых глупостей. Он всегда резвился от души, охотно не по годам, довольный, что вырвался из города, находится вдалеке от знакомых улиц, примелькавшихся домов и опостылевшей квартиры, чем доставлял немало спасительных хлопот родителям, то обгорев на Солнце, то наглотавшись морской воды, то простудившись бог весть каким способом. И только Гена испытывал совершенно не разделяемую отцом с матерью грусть после двухнедельного пребывания у моря о том, что завтра они в самолёте улетят в душный город, где всё по-старому. Эти поездки являлись светлыми пятнами в жизни паренька. Она не отличалась разнообразием, даже учитывая те ограничения, которые налагал его возраст на стремления и возможности.

Школьный лоботряс

Гена ненавидел школу, хоть там он не испытывал ни единого намёка на дурное обращение, лишь пассивное пренебрежение и холодность одноклассников, которые, тем не менее, как ему казалось, ранили больнее каждодневных побоев и унижения. Как уже говорилось, парень не отличался умом, быть может, только определённой практичностью, не свойственной его возрасту, не был добр и лёгок в обращении, но при этом искренне тянулся к людям, и если ранее он мог найти друзей по плечу, которых и немного тиранил, и сам охотно подчинялся, то теперь, в этом месте, в этом возрасте, Гена оказался совсем одинок. Пусть с ним общались и мальчики, и девочки, приглашали на дни рождения и прочие подростковые мероприятия, но душевных, закадычных друзей, с коими можно поделиться чем угодно и в ответ услышать что угодно, у него не имелось. Парень варился в собственном соку, бурлил неоднозначными, подчас грубыми и жестокими поступками, считался худшим по успеваемости в классе, казался учителям циничным и надменным и не по реальным причинам, имевшим место, не из-за непонятости, невнимания и одиночества, а только потому, что его отец был влиятельным человеком. Но о последнем обстоятельстве Гена в действительности даже не подозревал лет так до 16, пока сам не испробовал на вкус соль земли.

До конца своих дней без особого энтузиазма, а позже и со стыдом он порой вспоминал одну выходку, совершённую в те годы. Парень геройски побил маленького худенького белобрысенького мальчика из второго класса за то, что тот случайно налетел на него на перемене, сбив с ног на глазах у ровесников, и не извинился. Гена затащил его за угол школы после уроков и несколько раз ударил со всей силы головой о кирпичную стену так, что на ней осталась кровь, после чего повернулся и спокойно пошёл домой. Но происшествие отпечаталось в памяти подростка, ставшего мужчиной, не звериной жестокостью, не последовавшим наказанием, публичным унижением на специально собранной на следующий день по данному поводу школьной линейке, не извинениями в больнице, которые его заставили принести родители, нет, он вспоминал, как впервые почувствовал власть над другим человеком, над чужой жизнью, которая контрастировала с его униженным положением в обществе себе подобных. Смаковал он это обстоятельство или просто воспринимал как факт, сказать сложно и не нужно, однако после него жизнь определённо изменилась.

Ещё одной причиной ненависти к школе, неразрывно связанной с первой, являлась тотальная обязальщина во всём: в необходимости носить форму, в необходимости сидеть на уроках, готовить домашнее задание и вообще туда ходить. Что он делал, чем занимался, если бы ему не надо было учиться, Гена, конечно, всерьёз не задумывался, только фантазировал и весьма успешно. Если бы не эти фантазии, смириться с необходимостью оказалось бы гораздо легче, но они отвлекали его ум, рассеивали внимание, их посредственность и недалёкость резко расходились с реальностью, с теми знаниями, которые ему пытались донести и которые просто так, для совокупности он отвергал. Постоянно пребывать в неразрешимом противоречии с действительностью очень сложно, однако Геннадий Аркадьевич пусть и не столь последовательно, как выглядит, умудрялся это делать, и помогали ему юношеский максимализм и его открытая беспокойная натура. Собственно, сказать о ненависти к школе больше нечего, все события, неприятные события, которые происходили с ним в этот период жизни, вытекали из его печального состояния, все конфликты с людьми, все выходки, фрустрация являлись только следствием непонятости того, что в принципе не стоит понимания.

Таким образом Гена доучился до восьмого класса, после чего встал вопрос, увы, не перед ним самим, а перед родителями, чем дальше заняться парню. Его успеваемость отнюдь не говорила о том, что ему следует продолжать обучение в школе, наоборот, все учителя, завучи, директор призывали отдать подростка в техникум или училище, лучше военное. Сам он выказывал полнейшее, то есть абсолютно напускное безразличие к своей будущей судьбе, и Аркадий Иванович уже вполне склонялся к последнему варианту, но тут вмешалась Светлана Савельевна. Она почти никогда ни в чём не противоречила мужу, ни в большом, ни в малом, однако теперь высказала такое твёрдое и противоположное мнение, что тот отступился от своего, и, кстати, оказалась во многом права. К задавленному неудовольствию всей школы Гена остался в ней ещё на два года, что со своей стороны воспринял как должное. Пока он действительно не мыслил себя вне стен этого столь ненавистного заведения и продолжил вести себя как обиженный ребёнок.

Земное чувство

Количество учеников в девятом классе сократилось, и из четырёх сделали три, вследствие чего на уроках появились новые лица. Среди семерых ребят, перешедших в класс Гены, оказалась одна милая невысокая девочка с вьющимися русыми волосами и карими глазами, в которую тот не преминул страстно влюбиться. Будучи небольшого роста, физически неразвитым и глупым мальчиком, Гена позднее своих сверстников осознал это чувство, однако по вполне понятному животному наитию довольно скоро разгадал его суть. Он и не думал себя сдерживать, что-то скрывать, но весьма практично, с полной откровенностью стал действовать. Без ложного стеснения провожал девочку из школы домой, по выходным проводил вечера у неё во дворе, благо, тот находился недалеко от его собственного, оказывал другие знаки внимания, на которые была способна нехитрая сообразительность парня. А ещё с упоением обсуждал её с мамой, встречая у той полное понимание вперемешку со странным, никогда доселе невиданным чувством в этом близком человеке, которое он не мог до конца разгадать и которое само по себе казалось ему двойственным, походящим на искреннюю и тёплую радость вместе с такой же искренней и холодной завистью.

Как бы там ни было, но парень быстро сжился со своей любовью, она стала для него естественным состоянием, занимала всё свободное время, все мысли, которые ранее блуждали непонятно где. Она привела его жизнь в порядок, наконец-то Гена начал к чему-то стремиться, думать о будущем, строить планы, что благотворно сказалось и на поведении подростка, и на учёбе, и на отношениях с людьми. Но что же предмет любви? Вопреки расхожему мнению, что девочки взрослеют раньше мальчиков, поначалу она не понимала, что происходит, почему этот чудной парень так к ней липнет, и, будучи доброй по природе и снисходительной по характеру, позволяла ему с собой дружить, иногда сама назначая время и место их встреч, что тот вполне естественно по неведению воспринимал как проявление взаимности.

Осень пролетела быстро, сильно отвлекала учёба, несколько непривычная после предыдущих восьми классов, чувства Геннадия были ещё очень незрелыми; зима в тот год оказалась длинной и холодной, свободное время ребята проводили дома, делая уроки, а потом просто бездельничая долгими вечерами; весна оказалась стремительной, для всего живого её наступление означает пробуждение лучших чувств. Гена был окрылён, теперь у него имелось всё, что нужно влюблённому мальчишке, каждый день после школы и на выходных он видел Аню. Он познакомился со всеми её немногочисленными друзьями, всеми родственниками, всем тем, чем она занималась, знал, когда она завтракает, обедает и ужинает, когда занимается, ходит в музыкальную школу и так далее. И однажды в конце мая, в благословенную пору перед летними каникулами, он как всегда ждал свою любовь у её дома на скамейке перед детской площадкой, на которой никого кроме него не было, недавно прошёл дождь и под ногами хлюпала страшная грязь. Обычно из музыкальной школы она возвращалась около семи часов, они недолго сидели, разговаривали о всяких пустяках, потом расходились по домам доделывать уроки, ужинать и спать. Но сегодня девушка показалась из-за угла лишь около девяти и не одна. Рядом с ней в спортивном костюме шёл коренастый парень лет 18, который по-свойски держал Аню за руку. Гена вскочил со скамейки, посмотрел ей в глаза пронзительным, полным слёз взглядом, она растерянно ответила, и после обмена безмолвными восклицаниями подросток убежал прочь. Гнилое чувство предательства, животного безразличия недостойно любимого человека клокотали в его душе. Он и ранее не был избалован хорошим к себе отношением, но все предыдущие дрязги меркли перед произошедшим потрясением. А парень в спортивном костюме оказался всего-навсего её двоюродным братом из провинции, приехавшим к родственникам. Она долго ждала его у метро, чтобы проводить домой, поскольку он ни разу ещё не был в столице, и если бы Гена в то мгновение видел вокруг себя хоть что-то кроме её бессмысленного взгляда, то обратил бы внимание на огромную сумку с пожитками, которую спутник Ани держал в руке.

Именно после этого случая чувство стало взаимным, Аня поняла, сколь сильно любима и сколь естественно самой испытывать то, что питают к тебе. Недопонимание вскоре разъяснилось, Гена только перепугал в тот вечер родителей, поздно вернувшись в подавленном, растрёпанном состоянии, они не без основания решили, что сын принялся за старые проделки. С час парень просто бродил по улицам как в тумане, ничего не соображая, потом вдруг очнулся, пнул урну у лавочки, на беду оказавшуюся на его пути, рассыпал её содержимое, больно ушиб ногу и прихрамывая побежал домой. К какому-то решению он не пришёл и не стремился придти. Дома его заставили поужинать, дочитать заданный для самостоятельного изучения параграф из учебника истории, и оба родителя, предчувствуя недоброе, но не желая мучить парня расспросами, тягостным взглядом молча проводили его в комнату, где он заснул как убитый. Наутро перед школой уже Аня ждала несчастного влюблённого у дома. По её тоненькому миловидному личику было видно, что она плохо спала этой ночью, но всё равно, не дав Гене сказать ни слова, тут же бодренько спросила, почему он вчера так быстро убежал и ей не удалось познакомить его со своим братом. И действительно, почему? Выходит, что Гена ещё в юном возрасте, а ему на тот момент было неполных 16 лет, оказался настолько мнителен, что ничего хорошего от жизни не ждал. Избалован он не был, но ни в чём и не нуждался, у него мало что получалось, но он на многое и не посягал, а между тем ожидал только плохого и заведомо готовился именно к нему.

Из-за мимолётной трагедии отношения с Аней стали чем-то большим, чем просто юношеским увлечением, на протяжении летних каникул они почти не расставались, гуляли, общались, обнимались, целовались, но хоть за ними никто и не следил, ничего большего себе не позволяли, девушка была «не готова», а парень настолько её любил, что не торопил. Казалось, он со всем усердием готовился в зрелости к роли «вечного мужа». Их чувства имели благотворное влияние и на его родителей. Начало казаться, что именно неудачи сына отдалили их друг от друга, хотя это было не так. Однако теперь, когда тот нашёл ту стезю, в которой преуспел более, чем многие люди постарше, они стали чаще проводить время вместе, между ними появилась давно забытая или даже никогда не имевшая места искренность и задушевность, а, главное, спокойствие, Аркадий и Светлана перестали в чём-либо винить супруга или супругу. Правда, идиллии всё равно не получилось, но она никому не нужна, а нужно было мирное сосуществование на одной территории, в котором каждый играл свою роль.