Реалити-шоу «Властелин мира» (сборник)

Боюсь я их…

А как не бояться, как придут, как обступят со всех сторон, огромные, в чёрных кожанках, в тёмных очках… И не знаешь, чего от них ждать. Я мельком видела, у них и ножички на поясе есть, и много ещё чего.

А никуда не денешься. Стой, играй на скрипке, держи смычок, чтобы не сорвался. Выводи рулады…

– А-аа-х кавале-е-еров мне-е… впол-не-хва-та-а-ае-ет… но-нет-люб-ви-хо-ро-шей-у-ууу-ме-е-е-е-н-я-я-я-яя…

Боюсь я их. Кто знает, что у них на уме, да всё у них на уме, таким что ножом по горлу тебе полоснуть, что джинсы с тебя сорвать при всём честном народе – раз плюнуть…

Нет, пока, вроде бы, обходилось. Не трогали. По крайней мере, меня.

По крайней мере, пока.

Боюсь я их. Ещё с самого первого раза боялась, когда пришли в переход, обступили вот так И хочется милицию позвать, да чёрта с два позовёшь, милиция саму тебя скорее заберёт…

А тогда я страху натерпелась. Когда первый раз пришли, обступили, я даже не помню, сколько их было, пятеро или шестеро. Стояли в переходе, смотрели, как я играю. И не убежишь, и не спросишь: чего надо-то… Вот у Заразы легко получается, к ней кто прицепится, сразу ка-ак гаркнет: – Чего надо-то, я не поняла?! – так тут только что стены от её голоса громового не рушатся…

А я так не могу. Стою, играю, как дура, делаю вид, что ничего не происходит…

– А-е-е-с-ли-девчо-о-онка-вдру-у-у-уг… разлю-у-убит когда-а-а-нибу-у-у-дь… то слёзы вытрет и пой-мёт… толь-ко-ма-а-ма-а…

И – ничего. Обошлось. Прямо страшно стало, когда один из них бумажку вынул, мне в куртку сунул. И ушли. Молча. Я на бумажку посмотрела, в осадок выпала, пять штук…

Боюсь я их. А как не бояться, они вон какие… все… как-то повадились сюда каждый день приходить ближе к вечеру, как солнце зайдёт. Придут, меня обступят, и слушают. Слушают.

Страшно так. Сама не пойму, от чего страшно. Люди добрые обычно хоть слушают и спрашивают, кто я, да откуда, да зачем, да почему в переходе стою, а эти стоят и молчат. Хочется с ними с самими парой слов перекинуться, кто такие будут, а страшно… язык к горлу прилипает…

Одно время перестали ходить. Это когда «Медиамир» в переходе открылся, колонки поставили, ка-ак грянуло на весь переход, муси-муси-пуси-пуси – миленький мой… А тут и парни эти как раз в переход спустились… Так вы бы их рожи видели… зубы скривили, будто от боли, только так из перехода драпанули. Да мы сами все там скривились и драпанули… на улицу.

А на улице стоять вообще не в кайф, осень, дело к зиме, стоишь, и на бошку тебе капает морось всякая…

Только наутро узнали, киоск этот с муси-пуси дотла сгорел. Вот так. Главное, ничего больше не сгорело, что там в переходе было, кофейни-харчевни всякие, а киоск дотла. Мы потихоньку обратно перекантовались, я, Зараза, бабка, которая милостыню просит, под слепую косит, а сама уже на вторую квартиру себе заработала…

Ладно, не о том речь…

И парни в тот же день пришли. Меня послушать. И на киоск этот горелый так посмотрели, что мне нехорошо стало…

Боюсь я их.

Боюсь я их.

Да что боюсь, чего ради мы их всех бояться должны? Страну разворовали, себе всё забрали, а мы их ещё бояться должны, да? Да? Так, значит? Сами в кожанках ходят, на джипах ездят, им-то, поди в консерватории не отказали, не сказали – приходите через годик, через два… им-то папочки с мамочками место в консерватории купили… и ещё много чего… им эти пять штук, которые они мне дают, как нам пять копеек… и даже меньше…

Вот так вот всю ночь в кровати ворочалась, про них думала, зла не хватало. И наутро в том же настроении в переход припёрлась, скрипку уже видеть не хочется…

А тут они… И, хочешь не хочешь, играй…

– О-л-ю-ю-бв-и-и-инемаа-а-ало-пе-е-есен-сло-о-о-жён-о-оо-о… я спою тебе, спою ещё-о-о-о-одн-ну-у-у…

Посмотрела на них, и страшно так стало… как оборвалось что-то внутри. Вижу, они всё понимают. Чувствуют. Мысли читают, или там ещё что, не знаю я. Только чувствуют всё, что я про них ночью там надумала… И так стыдно перед ними стало, чувствую, краской заливаюсь по самые уши…

– Что-так-серд-це-что-так-серд-це-рас-тре-во-жи-ло…

Хоть бы спросить у них, какую музыку любят, что послушать хотят. А не спросишь, как посмотришь на эти взгляды под тёмными очками, так все слова пропадают. И почему-то всё больше кажется: под очками глаз у них нет…

Боюсь я их…

А как не бояться…

Надька, сволота, смотрит на меня, перебирает накрашенными губами:

– Анют, ты извини, тебе съехать придётся…

Земля уходит из-под ног.

– К-как?

– Ну понимаешь, я девчонке одной обещала… она здесь жить будет…

Даже не спрашиваю – а как же я. Даже не напоминаю, что зима, и всё такое.

– Да ты себе место найдёшь, сейчас много кто углы сдаёт…

Ночью отворачиваюсь к стене, сдерживаю слёзы. С-сука, Надька, и все они вместе с ней, вот тебе и «живи, сколько хочешь…» А что, с-сука, она мне ничего не обязана. Правильно мать говорила, дура ты, тебя пальчиком поманят, ты и побежишь… и Артур в Москву пальчиком поманил, побежала, и бросил Артур, и Надька пальчиком поманила, побежала, а что, бежать-то больше было некуда…

Не-сра-зу-всё-ус-тро-и-лось-мос-ква-не-сра-зу-стро-и-лась…

Дура ты, Анька, ты посмотри на своих девочек, куда они поступают… а мы на скрипочке играем…

Насмешливо-змеиный голосок матери, оттуда, из прошлого, из скандалов, упрёков, хлопанья дверей, я вас ненавижу-ненавижу-ненавижу, я от вас навсегда ухожу…

Вот и ушла… на свою голову…

Сама не помнила, как заснула, очнулась только где-то около полудня, Надька ещё спит, чего это она, ей же в универ…

– Надь…

Тишина.

– Надь…

Трогаю за плечо, отскакиваю как ошпаренная…

– У неё же порок сердца был, у Надюхи… вот и загнала себя… – бормочет вахтёрша – отец-мать ещё не знают, мы им только сегодня весточку послали… в Иркутск…

Боюсь я их…

Вот теперь действительно – боюсь. Когда неделю провалялась не то с гриппом, не то с непонятно чем в непривычно опустевшей общажной комнатёнке…

– Ань, к тебе тут гости…

Голос вахтёрши. Хочу сказать, не хочу никаких гостей, не успеваю. В комнату заходят они. На этот раз их трое. В чёрных кожанках. В чёрных очках. Под которыми кажется, что нет глаз…

Ёкает сердце, чувствую себя, как зверь, в берлогу которого забрались охотники. Ладно, бывает и хуже…

Ставят на стол какую-то снедь. Один из них, с длинными волосами, зачёсанными в хвост, вкладывает мне в руки скрипку. Играй.

Вот, блин…

С перепугу начинаю наигрывать мелодию, которую пиликал Шерлок Холмс в фильме про себя, любимого. Сидят. Слушают… И надо бы предложить чаю, и много ещё чего, хоть здрассте сказать, и не могу…

Боюсь я их…

Боюсь я их…

Кого… да всех… убираю скрипку в футляр, оглядываю мрачное подземелье. Хочется, как в детстве, убежать, кинуться к маме, да тут уже не кинешься, начнётся тут: у меня больше нет дочери, иди отсюда, девочка, я тебя не знаю…

Во, блин… Проторчала до темноты, опять впотьмах домой переться… броненосец в потёмках…

Иду к ступенькам…

– Эй, барынька!

Серые тени, пропахшие перегаром, отделяются от стены. Холодеет спина. Делаю вид, что не услышала…

– Барынька, ты глухая, что ли, или как?

Рука ложится на плечо, вырываюсь, сжимают сильнее.

– Барынька, а платить кто будет?

– Ком-му платить?

– Ка-ак кому? А за место? Тебе тут что, за бесплатно всё, что ли?

– Да пошёл ты…

– Не, пацаны, видали, она не врубилась, похоже!

Вырываюсь. Бегу. Кто-то хватает скрипку, кто-то грохает её об стену, уже не до скрипки, ни до кого, ни до чего, кто-то швыряет на ступеньки, ч-ч-ёрррт…

– Эй, ты чего, а?

Что-то происходит там. Надо мной. Серые громилы кричат – жалобно, отчаянно, так может кричать человек, который увидел что-то… нет, не страшное, страшное не то слово. Тут другое…

Вижу их. Сейчас их шестеро. Чёрные кожанки. Чёрные очки, на этот раз не на лицах. Сняли. Показали лица без глаз…

Лица без глаз. И даже не лица, не пойми, что. Появились в переходе откуда-то из ниоткуда, как будто выпали из чёрной дыры. Смотрят на громил безглазыми лицами, ничего не делают, стоят, смотрят…

Громилы извиваются на ступеньках, запрокидывают головы, хрипят, давятся кровавой пеной, бьются в непонятной агонии. Кое-как поднимаюсь, кое-как бегу, что-то саднит под лопаткой, ага, похоже, полоснули меня-таки ножичком…

Спотыкаюсь, земля уходит из-под ног, тпр-ру, стоять, с-сука… кто-то подхватывает меня, нет сил отбиваться, кто-то рвёт куртёшку на груди, зализывает рану раздвоенным языком. Провалы глазниц смотрят прямо на меня, обжигают пристальным взглядом…

– Жить будет?

– Вроде да.

– В прошлый раз тоже было «вроде да», а тварь околела.

– Не околеет… заживёт…

– Редкий вид…

– Да их тут полно.

– Ты не знаешь… с одной такой твари музыки в день больше, чем с целого оркестра.

– Ну… чш, ты осторожнее, не любят они, когда им к груди прикасаются…

– Да вроде бы только самки не любят…

– А это тебе самец, что ли?

Боюсь я их.

Сколько времени прошло, а всё боюсь. Говорила с другими, с Моцартом, с Гайдном, они тоже побаиваются. Кажется, один Паганини их не боится, да он сам такой, что его самого все боятся, он как будто и не человек вовсе…

Выхожу из домика, пробую струны смычком. Скрипка отзывается нежным голосом. Прохожие тут же бросаются ко мне, – тёмные тени с раздвоенными языками. Выхожу в лиловые заросли…

– Бежи-ит-ре-ка-а-а… в ту-ума-не-ет-аа-ает…

Боюсь я их…

Боюсь…

2013 г.