Рецензии на "Бедность, или Две девушки из богемы"

Елена Иваницкая

"О, этот город..."

Виталий Науменко. Бедность, или Две девушки из богемы. – Киев: «ФОП Ретiвов Тетяна», 2018. «…мы живем в таком месте, где до нас не было настоящей литературы. Мы первые. Мы можем и должны создать миф этого места. Этот захолустный город в наших руках превратится в экспонат, в Питер, понимаешь?» (с. 17)

Горько думать, что роман Виталия Науменко вышел посмертно. «Когда человек умирает, Изменяются его портреты». Наверное, его сочинения тоже изменяются.

Удалось ли Виталию создать «миф» Иркутска?

«В те времена, когда я еще был фотогеничен, город был огромен (потом он стал сворачиваться в свиток с именами покойных)» (с. 63)

«О, этот город, подаренный нам с любовью за наши грехи!» (с. 62)

«В мире есть только два цвета: зеленый и голубой. Цвет травы и цвет неба. Человек между ними — случайность « (с. 54).

«Ночи в Иркутске холодные. Даже в июле. Уснешь в такую ночь на скамейке и не проснешься» (с.19)

«А после зима, хотя до этого действие происходило летом, Дом литераторов на Почтамтской, подвальный этаж. Немощные старики, занявшие все места в зале, полушепотом переговариваются между собою, все, как один, уродливы и безумны. Невозможно представить, что это недавние молодые люди, мечтавшие покорить весь мир…» (с. 99)

«Он сел на лед и уставился в пространство — совершенно белое, до рези в глазах, и пустое. Он сидел и думал — даже не о том, сон это или не сон, разум или нет, а о том, когда лед начнет таять» (с. 103)

«Он предложил девочке жувачку, и она с воплем убежала. Сережа механически проводил ее взглядом. А поскольку обзор был хорошим, она бежала очень долго, пока не скрылась за горизонтом» (с. .

Простор, Ангара, одиночество, любовь, алкоголь, Рафаэль, Шанхайка (криминальный рынок в центре Иркутска), ирония автора и отчаяние его героя – «Я клянусь, что это не литературный трюк (литературщину я презираю), а попытка объясниться с миром на знакомом ему языке — языке, где всё можно пришить ко всему. Не то чтобы я это любил…» (с.6).

А что любил автор (и его герой Сережа)? Гармонию. В дисгармоничном мире, безобразном до фантастического.

«Мы остановились на том, что Сережа с постельным бельем в охапку и Женя, уже в халатике, поднялись на верхний этаж педагогического общежития. И тут неожиданно раздались странные звуки. Их легко было принять за простую игру шумов, но Сережа четко расслышал слова пионерлагерной песни "Ветер с моря дул".

— Там кто-то есть? — спросил он. Женя махнула рукой.

— Да ничего страшного, пацаны бухают. Или колются, может, я не знаю. Их тут никто не гоняет. Это по жизни здесь так.

— А что, они нам не будут мешать?

— Мне-то по барабану. А ты сам смотри. А то вдруг застремаешься и не встанет… Вот Наташка недавно привела… Ну и ничего! Веришь? А я сначала ей позавидовала. Пиздец — красивый парень!

В другой раз Сережу покоробила бы эта фраза, но сейчас ему показалось, что вместо Жени говорил кто-то другой. В этом странном месте за нее мог разговаривать кто угодно. Голые лампочки раскачивались сами по себе, в окна с бешеной силой лупил дождь» (с.33).

«Бедность, или Две девушки из богемы» – это романтизм не в расхожем, а в исходном смысле слова. Романтическая ирония автора направлена и на действительность и на собственное произведение. Любовь, Свобода, Творчество, Гармония, Мечта – все это у автора (и его героя) совершенно всерьез и вместе с тем насмешливо, как еще Шлегель завещал в незапамятные времена. Великая тоска о Прекрасном – да, конечно. И насмешка над ней? Заключительные слова романа – то и другое разом: «И они, взявшись за руки, медленно пошли по дорожке, иногда останавливаясь и целуясь» (с.105).

***

Дмитрий Кузьмин

Повесть иркутского поэта Виталия Науменко (1977-2018) писалась в 2002-2012 гг, и описанием сильно люмпенизированной и алкоголизированной провинциальной богемы отсалает еще раньше, 1990-е, которые, впрочем, в сибирском далеке могли и подзадержаться. Бытововой абсурд по ходу книги постепенно съезжает в откровенную фантасмагорию, что не мешает книге сохранять не только психологическую, но и фактологическую достоверность (скажем, когда главному герою в ходе его поездки из Иркутска в Братск сообщают, что «у нас один чувак поставил себе задачу: скупить все поэтические книги мира», - это не только пьяный гон проходного персонажа, но и отсылка к действительной Библиотеке русской поэзии в 50 тысяч книг, собранной в Братске Виктором Сербским). Любовная история и вообще трепетное отношение героя (явного авторского alter ego) к девушкам, излагаемые в стремительно ветшающей бессознательно сексистской системе координат, оказываются лишь поводом для меланхолических медитаций по поводу безысходности и бесперспективности жизни художника в условиях как материальной, так и духовной нищеты. Густота метафор и раскованность синтаксиса вполне отвечают предмету описания и в целом убедительны, хотя редакторский призор тексту местами не помешал бы. Однако из тени Виктора Іваніва «Бедности» вряд ли суждено.

«Он думал о том, почему невинные девушки так похожи на ангелов. Ангельскую природу они с возрастом теряют, общаясь с мужчинами. Но что было бы, не будь мужчин? Цивилизация ангелов. Сережа попытался представить себе цивилизацию ангелов и задумчиво перешел в другой зал. Легче представить амазонок, перерезающих мужчинам горло, чем голубятню, где ангелы в перьях, как голуби, непрерывно сидят и вертят головами - так резко, будто не желают смотреть только в одну сторону».

***

Ольга Брагина

«О, этот город, подаренный нам с любовью за наши грехи»

Виталий Науменко. Бедность, или Две девушки из богемы. – Киев: «Каяла», 2018.

«В мире есть только два цвета: зеленый и голубой. Цвет травы и цвет неба. Человек между ними — случайность».

Изданный посмертно роман Виталия Науменко – сюрреалистическая мозаика, коллаж истории Иркутска конца 90-х годов, незаметно перекочевавших в нулевые, закольцованный сюжет смерти и любви, который знаком всем читателям любовных романов и прозы Борхеса. Бедный студент филологического факультета влюблен в девушку из общежития педагогического института, которая кажется ему прекрасной при всех ее зримых недостатках, и, в итоге, предпочтет богатого «нового русского» - здесь сразу на ум приходит как необоснованная, с точки зрения рассказчика, любовь Свана, так и «Жизнь богемы» Мюрже, а кроме того – расхожие коллизии тиражируемых телевидением сериалов новых времен, но, без скидки на посмертное бытование текста, теперь выходящее за рамки замысла автора, следует сказать, что здесь, действительно, важно не что, а как – текст сформулирован как одна большая цитата жизни, палимпсест голосов живущих в памяти и записных книжках людей - криейторов, журналистов и дизайнеров, словно сошедших со страниц ранних романов Пелевина, много пьющих стихийных философов (это могут быть одни и те же персонажи), жителей набережных и общежитий Иркутска, не могущих иначе заявить о своей любви:

«О, этот город, подаренный нам с любовью за наши грехи, в наших венах течет портвейн твой, твои тополя освежают нас, не давая дышать, осыпая тополиным пухом, а в больших красных трамваях девушки прижимаются всем телом только к нам, отпихивая остальных, потому что мы слишком красивы и молоды.

<…> Да здравствует твой единственный подземный переход на Волжской с неизвестного происхождения дедом, играющим на балалайке приемом тремоло, переход, по которому так приятно прогуляться ночью, парк, построенный на месте кладбища и всех восьми Иерусалимских улиц, где упокоились и бабушка Циля, и дедушка Абрам, восьми Иерусалимских улиц, навсегда ставших Советскими!

<…> Город, переживи нас, но никому ничего не рассказывай, пока мы не попросим!

Весь текст романа пронизан любовью. Как пишет в своем блоге литературный критик Елена Иваницкая, ««Бедность, или Две девушки из богемы» – это романтизм не в расхожем, а в исходном смысле слова. Романтическая ирония автора направлена и на действительность, и на собственное произведение. Любовь, Свобода, Творчество, Гармония, Мечта – все это у автора (и его героя) совершенно всерьез и вместе с тем насмешливо, как еще Шлегель завещал в незапамятные времена. Великая тоска о Прекрасном – да, конечно. И насмешка над ней?».

Романтика и ирония: сейчас эти слова могут быть, скорее всего, синонимами, если даже не взаимозаменяемы. Бедный студент влюблен в девушку, которая ищет лучшей жизни в рамках матрицы, алкогольные трипы на набережной Иркутска, человек с гитарой по фамилии Деревянко, подпевающий эхом «люблю тебя», роман a clef, «с ключем» - здесь можно узнать многих создателей иркутской богемы под немного завуалированными фамилиями, и девушка в кафе, которая чертит в блокноте схему женского и мужского:

- Она, когда видит мужчину, всегда записывает схему мужского и женского начал, - объяснила Наташа. – Вид релакса. Вот смотри:

И она нарисовала на салфетке:

ххххххххх

хххххххххх

хххххххххх

- это женское.

А

ХХХХХХ

ХХХХХХ

- это мужское.

- Кстати, - продолжала Наташа, - все мужчины делятся на две равные категории. Вот тебе что в нас больше нравится: грудь или попа?

- Ноги, - машинально ответил Сережа. И после никогда внутренне не мог отказаться от этой доктрины.

Автор пытается создать новый миф города, этого плавильного котла для смешения социокультурных пластов, герой ищет гармонию в попытках существовать в мире, где разговоры о творчестве Рафаэля и творческие вечера в Музее декабристов перемежаются посещениями криминального рынка «Шанхайка» в поисках новой кожаной куртки, и, конечно же, гармония достижима только в рамках текста:

«…мы живем в таком месте, где до нас не было настоящей литературы. Мы первые. Мы можем и должны создать миф этого места. Этот захолустный город в наших руках превратится в экспонат, в Питер, понимаешь? <…> Литература – это единственная вещь, придающая существованию человека смысл. Или иллюзию его. Да и вообще, главное в литературе – это смысл, поэтому все абсурдисты, по существу, сволочи, они отнимают у нас последнее. Нет состояния, сравнимого с одержимостью замыслом. Нет преступления страшнее, чем плохо прописанная фраза».

Крах советского проекта и мода на вечно живые девяностые, кто-то взрослее и лучше тебя, кто мог бы объяснить тебе, как жить, но совсем о тебе забыл, гопники в парадном, разбившие главному герою голову за то, что он проходил мимо, и выставка фотографий прерафаэлитов, которую привезли в Сибирь в начале нулевых – две девушки из богемы доверчиво смотрят в объектив, выдержка 40 минут. Сережа Ненашев (лишний человек по фамилии и контексту) – в конце проработан на литературном партсобрании, умер (как объяснял сам автор), впал в забытье, очнулся от многодневного запоя и ушел со своей любимой девушкой в никуда, что было бы, наверное, лучшим из вариантов, но мы уже никогда об этом не узнаем. Сережа Ненашев, подвизавшийся во всех забегаловках своего Иркутска и стыдившийся бедности как тяжелейшего ярма, любящий красоту пуще покоя, готовый умереть ради этой красоты, тайно забирающийся в общежитие пединститута к своей Афродите Пандемос и при этом ее презирающий, при смеси жалости и брезгливости Сережа Ненашев оказался достоин своей судьбы:

«А после зима, хотя до этого действие происходило летом, Дом литераторов на Почтамтской, подвальный этаж. Немощные старики, занявшие все места в зале, полушепотом переговариваются между собою, все, как один, уродливы и безумны. Невозможно представить, что это недавние молодые люди, мечтавшие покорить весь мир…»

«Он сел на лед и уставился в пространство — совершенно белое, до рези в глазах, и пустое. Он сидел и думал — даже не о том, сон это или не сон, разум или нет, а о том, когда лед начнет таять»

«И они, взявшись за руки, медленно пошли по дорожке, иногда останавливаясь и целуясь».

***

Сергей Костырко

Виталий Науменко. Бедность, или Две девушки из богемы. Роман. Киев, "ФОП Ретiвов Тетяна", 2018, 108 стр.

Среди задач, которые ставил перед собой автор этого романа московский поэт Виталий Науменко (1977-2018), была задача написать “иркутский текст”, текст, посвященный городу своей молодости. И задачу эту, как ни странно, выполнил. Пишу “как ни странно”, потому как предметом изображения Науменко выбрал артистическую богему города, то есть самый маргинальный сектор жизни Иркутска. Герои Науменко, непризнанные писатели, музыканты, художники – остаются изгоями даже в своей профессиональной среде, ну скажем, для главного героя повести поэта Сережи участие в собрании официально признанных писателей города возможно только в кошмарном сне (и, кстати, сон этот в романе воспроизводится). У героев Науменко своя манера общения, свой стиль жизни, свой стиль речи, в которой сочетается — вполне естественно – жаргон городских низов с изысканностью речи интеллектуалов; ну и разумеется, стиль жизни этого маргинального сообщества во много определяет присутствие в ней алкоголя, который одаряет героев романа способностью прозревать в образах текущей вокруг жизни ее метафизические глубины.

Науменко здесь следует определенной литературной традиции, в русской прозе представленной, например, Ерофеевскими «Москва-Петушки».

Такой же традиционной выглядит и сюжетная линия, которая выстраивает повествование: любовь героя, «мучительная и безжалостная», в самом своем начале своем взаимная и счастливая, но с предсказуемым финалом, в котором происходит некое отрезвление девушки, задумавшейся, «а что потом?»: так ли нужен ей этот пылкий, но неизлечимо нищий поэт без каких либо внятных перспектив на будущее или следует поставить на мужчину с положением, или хотя бы с нормальными деньгами.

Иными словами Науменко ни в стилистике, ни в сюжетостроении вроде как не первооткрыватель, но процессу читательского проживания рассказанной автором истории, отнюдь, не мешают какие-либо литературные ассоциации. Текст Науменко самостоятелен вполне. Автору удалось совместить, например, вульгарность речи и жестов избранницы героя («Не бойся, я могу негромко притворяться. Я знаю: вы все любите, чтобы мы стонали, это для вас типа кайф» и т. д.) с чистотой и пронзительностью чувства, соединившего героев, собственно, «обнаженность» их чувства как раз и достигается У Науменко игнорированием правил «хорошего тона». И в последнем их объяснении трудно понять в выкриках кого из героев больше отчаяния и боли: «Думаешь мне нравится этот мудак? Зато он платит столько, сколько я стою, и не учит жизни. Я тебя я терпеть не могу, потому что у тебя, о чем не спросишь, на все готов ответ».

Ну а что касается традиционного мотива противостояния героя-маргинала, представителя богемы «обывателю», то традиционность мотива разбивается его наполнением, которое предлагает Науменко. Ну например: если сравнивать героя Науменко с Веничкой у Ерофеева, то у науменковского героя и следа нет капризной и одновременно пафосной позы отверженного, всхлипа Венички: «вот что они сделали со мной!» У Науменко вообще нет за кадром вот этих неведомых и зловещих «они» Ерофеева. И для романа Науменко это принципиально. То есть тут никто не виноват. Герой Науменко открыт и «светел» – не боится верить друзьям и любимой, не боится радоваться, когда радость есть, Он живет истово и открыто. И в отличие от Венички он не предъявляет миру счет за свою погубленную жизнь. Он не считает свою жизнь погубленной. Более того, он как бы заранее согласен платить за эту, делающую его счастливым, открытость миру. В ситуации Сережи, разумеется, есть трагизм, но, повторяю, без присутствия зловещих «они» Ерофеева, – это трагизм самой жизни, в которой счастье потому переживается нами как счастье, что рядом с ним всегда идет несчастье. Иначе не бывает – «В те времена когда я был фотогеничен, город был огромен (потом он стал сворачиваться в свиток с именами покойных). Он родил нас, брызнул нам в глаза волшебной росой, нашел в нас некоторые достоинства и привлекательность и с той же легкостью уничтожил».