Речь Ч. Айтматова на Пятом съезде писателей СССР

Ч. АЙТМАТОВ. Уважаемые товарищи! Видимо, каждый из нас, выходя на эту трибуну, намерен сообщить нечто важное, с его точки зрения, нужное для работы съезда, в смысле каких-то конкретных, насущных задач. Позвольте и мне высказаться по отдельным вопросам литературы, которые, как я надеюсь, могли бы заслужить ваше внимание.

О чем хотелось бы сказать? Да, наверное, о том, о чем душа болит… Когда речь идет о писательском художественном творчестве, то имеется в виду прежде всего умение, вернее сказать, мастерство изображать жизнь, дела и судьбы людей таким образом, что это становится предметом раздумий и душевных переживаний читателя. Мысли и чувства, вызываемые прочитанным произведением, могут быть очень различного свойства и очень сложного диапазона — от восторга, воодушевления и радости, от готовности следовать прекрасным идеалам людей, даже ценой своей жизни, до глубочайшего горя и страданий, до сомнений в человеке и в его справедливости на земле.

Все это может литература. Все это ее право и призвание. И когда это случается, когда книга захватывает читателя, пробуждая его совесть и сознание, потрясая его сердце картинами прекрасного или, напротив, безобразного в жизни, заставляя его пристальней вглядеться в себя и окружающую среду, мы говорим — это сила искусства!

И в этом суть. Если произведение не в состоянии душевно взволновать читателя, обогатить его эстетический мир, отточить его отношение к добру и злу, то, что бы там ни говорилось, какие бы архиполезные и архиважные вещи ни высказывались, какие бы темы и проблемы ни ставились, это не есть настоящее искусство. Нельзя пренебрегать этим законом искусства, так же как нельзя пренебрегать законом всемирного тяготения. Закон есть всюду закон. Разница лишь в том, что предметом исследования лирики является такое странное, непостижимое и великое существо, каким был и остался человек. Нет универсальной формулы лирики, но художник обязан каждый раз выводить новую формулу человеческих взаимоотношений, исходя из живой реальности и своего воображения, раскрывающего глубины этой реальной действительности.

Но как все это сделать? Каким образом созданы были те немеркнущие творения литературы, покоряющие умы и сердца людей из поколения в поколение?

Здесь мы сталкиваемся с вечной проблемой художественного творчества, с проблемой, которую, как мне думается, мы недооцениваем и которой мы уделяем явно недостаточное внимание.

Давайте обратимся к практике нашей литературной жизни. Как известно, содержание и форма есть две категории, составляющие в единстве своем сущность произведения искусства. Нельзя отделить одно от другого без ущерба целостности, выразительности, действенности литературы. Не противопоставляя одно другому, я хотел бы здесь подчеркнуть особое значение формы, как выражения таланта художника, как индивидуального свойства его мастерства, умения так рассказать о человеке, о событии, об истории и современности, чтобы это стало эстетическим и нравственным опытом читателя, приобретенным им на своем веку. Самые наиважнейшие темы литературы могут оставить читателя равнодушным, если содержание не в ладах с формой, иначе говоря, говоря языком повседневности, если книга написана бездарно, стереотипно, а порой и пошло, то, что принято называть посредственностью.

Наша самая большая беда в литературе — это обилие посредственности, той обманчивой видимости, когда пены больше, чем живой воды. Но мне что-то трудно припомнить, чтобы мы имели серьезный творческий разговор на этот счет в большой писательской среде. У нас как бы руки не доходят до этого. В самом деле, на многочисленных встречах, собраниях, конференциях, в центре и на периферии, на всех малых и больших форумах, где ведется речь о современной литературе, разговор о проблемах художественного мастерства оставляется на самую последнюю очередь, говорят об этом скороговоркой, впопыхах, а то и просто забывают.

То же самое можно сказать о критической мысли на страницах специальных и общих изданий, в периодической печати и радиопередачах. И особенно это касается издательского рецензирования и редактуры — первоисточника выхода в свет многих бескровных, немощных произведений.

Проблема художественного мастерства нас как бы мало интересует, создается странное впечатление, что в повседневной работе мы больше заняты окололитературными рассуждениями, нежели анализом самой конкретной литературы. Мы больше агитируем друг друга, призывая писать высокохудожественные вещи, но мало что делаем практически, чтобы судить о литераторе прежде всего как о мастере слова и образа, как о творце, как об артистической личности в своем искусстве.

Все это так или иначе сказывается на общем уровне художественности литературы, на критериях и оценках, на читательских вкусах, на отношении автора к своему творческому авторитету. Настала пора, мне думается, поставить проблемы художественного мастерства во главу угла литературного дела.

Я понимаю и поддерживаю все, что делается для возвышения идейности, гражданственности, классовости нашей литературы. Но одно другому нисколько не противоречит, напротив, все это обретает мощную воздействующую силу, все это слагается в единую идейно-образную систему современного литературного творчества в том случае, когда цель достигается не демагогией и дешевым лиризмом, а подлинно художественными средствами настоящей, большой литературы. (Аплодисменты.)

Надо, делая одно, не выпускать из рук другого — проблемы художественного мастерства отнюдь не второстепенная часть нашей работы. Нетребовательность, забвение лучших традиций отечественной литературы могут привести к нежелательному положению вещей. Я имею в виду состояние современного рассказа в целом как жанра. Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что рассказ 60-х годов во многом утратил свою привлекательность и былую славу. Рассказы теперь пишут кто угодно и как угодно. Недостатка в них нет, они печатаются повсюду. Но даже в центральных газетах и журналах мало когда встретишь нечто интересное.

Не претендуя на бесспорность своих наблюдений, должен сказать, лично у меня ощущение такое, что жанр рассказа скудеет, мельчает, теряет присущие ему достоинства.

Мы перестали придавать значение новеллистике в литературе, нас мало интересует судьба этого интереснейшего жанра. Случается, выскажешь в какой-нибудь редакции замечание по поводу того или иного рассказа, и обычно услышишь безмятежный ответ, вроде такого: «Ну, что вы хотите? Боже мой, рассказ есть рассказ. Какой с него спрос. Вот подвернулся он тут на тему дня, ну и поместили!»

А это в корне неверно. Вот отсюда, с малого, начинается эрозия художественного качества литературы. Нельзя нам этого допускать, нельзя спокойно взирать на то, как, пренебрегая законами жанра, пренебрегая святыми правилами рассказа, при котором максимум возможного должен достигаться при минимальной затрате словесного материала, авторы пишут аморфные, безликие, никого ни к чему не обязывающие эрзац-новеллы.

Я мечтаю встретить на страницах печати такой рассказ, после которого, прочитав, ночи не спал бы. А ведь были времена, когда это случалось с читателями довольно часто. Это было тогда, когда рассказ почитался за высокий образец литературы, когда творили Горький, Чехов, Бунин, Куприн и целая плеяда других мастеров-новеллистов, создавших блистательную школу русского рассказа в мировой литературе. Почему же, имея таких предшественников, имея такой исторический опыт, мы спокойно смотрим, как постепенно рассказ превращается если не всегда, то нередко (извините меня) в антирассказ.

В этом удивительно выразительном и доходчивом жанре повествовательной прозы был у нас свой солидный советский опыт. В послевоенный период и в 50-х годах отлично работали Антонов, Нагибин, Атаров, Казаков Юрий, Тендряков, Аксенов, и можно назвать еще десятки имен. Их рассказы люди читали нарасхват. Издавались ежегодные сборники лучших рассказов года, критика оживленно комментировала новеллистику, авторитет рассказа был высок. Рассказ был в центре внимания литературной общественности.

Не кажется ли вам, товарищи, что мы должны возродить интерес к рассказу с тем, чтобы наше заинтересованное отношение поспособствовало оживлению этого традиционного жанра нашей литературы, посодействовало качественному совершенствованию художественных достоинств рассказа.

Товарищи! Возможно, я несколько обостренно высказал здесь свои тревоги по поводу проблем художественного мастерства. Но я исхожу из того, что о таких вещах никогда нелишне говорить даже с излишней строгостью, никогда нелишне с повышенным критицизмом относиться к своим профессиональным обязанностям. В таких случаях, как говорится, лучше перебрать, чем недобрать.

Разумеется, наша советская литература имеет немалые достижения художественного порядка, отражающие уровень современной общечеловеческой эстетической культуры. Они, эти достижения, общеизвестны. Есть замечательные мастера слова и в наше новейшее время. Порой мы недооцениваем даже то, что даровано нам, как говорится, богом. Не замечаем или предубежденно относимся к истинным талантам, заслуживающим того, чтобы мы ими гордились. К ним бы я отнес, прежде всего, двух выдающихся прозаиков наших дней — Абдыжамиля Нурпеисова и Василя Быкова. Творчество этих писателей достойно того, чтобы на их примере судить об уровне развития и мастерстве искусства не только казахской и белорусской литератур, но и всей послевоенной советской литературы. (Аплодисменты.)

Однако в одном случае, как это есть с Нурпеисовым, мы не замечаем зрелую чинару у дороги, занятые сбором одуванчиков, а в другом случае, как это есть с Василем Быковым, мы предубежденно, нередко очень несправедливо подвергаем его произведения публичной разносной критике, вместо того чтобы привлечь к нему читателя, раскрыть перед читателем значение творчества этого сурового, горького и глубокого художника, воина и патриота своей родины. (Аплодисменты.)

Здесь не место вдаваться в детали, доказывать, как и почему неправы критики, скажем, Быкова, но высказать свое отношение к творчеству таких писателей мы обязаны. Было бы очень неразумно и бесхозяйственно проходить мимо таких явлений в литературе, как Нурпеисов, и не попытаться признать художественную и жизненную правоту творчества Быкова.

В этой связи я хотел бы обратить внимание Союза писателей и печатных органов на необходимость активней содействовать широкой дискуссионной жизни в литературе. Дискуссии по тем или иным важным проблемам, дискуссии о тенденциях и особенностях новых явлений и новых произведений должны стать для нас повседневным делом, если мы хотим оживленного и здорового развития искусства.

Время от времени в этих дискуссиях возникает очень острая необходимость. Опять же я не буду здесь детализировать, доказывать, что к чему (когда и как возникает эта потребность), но я не могу умолчать об одном вопросе. Мне думается, назрело время обменяться в широком дискуссионном плане нашими познаниями, опытом, нашими представлениями о природе трагического в искусстве, о концепции трагедии в советской литературе. Это очень сложный вопрос, очень крупная проблема. Это объективная категория действительности, и игнорировать ее нельзя. Трагедия пребудет с человеком вечно, так же как счастье, созидание, творчество. Это часть его жизни, часть его бытия.

Мне трудно сегодня приводить этот пример, потому что мы все очень глубоко переживаем именно эту трагедию, которую мы перенесли сегодня [гибель космонавтов] и которая является трагедией каждого из нас, трагедией всего общества, всего народа и человечества в целом.

Однако есть люди, считающие, что в искусстве трагедия должна занимать какое-то третьестепенное место. Как тут быть? Где истина?

Расскажу вам в двух словах такой курьезный пример, хотя и не имеющий решительно никакого отношения к советскому искусству.

В Китае сейчас подвергается, задним числом, жестокой критике китайский фильм «Отец ищет сына», как ревизионистский фильм. Отец едет на поиски ушедшего на войну сына и узнает, что сын погиб в борьбе с врагами. Естественно, старик в горе, для него это большое несчастье.

Критика упрекает авторов фильма в том, что они тем самым клевещут на революционный дух масс, поскольку старик не должен был предаваться горю. Чувства и переживания этого человека объявлены критикой «бредовой атакой на принцип революционной войны».

Разумеется, это редкостная аномалия. Такой оптимизм античеловечен, и не приведи, как говорится, господи столкнуться с ним.

Нашему искусству присущ истинный гуманизм, понимание человеческой натуры во всех ее проявлениях, во всех ее сложных переживаниях. И все же по вопросу трагического в литературе мы имеем подчас разные представления, разный подход. Дискуссии в подобных случаях помогли бы нам найти общую точку зрения, помогли бы полнокровней изображать сложность жизни.

Гордиться советской литературой — это означает, прежде всего, думать о ней, думать обо всем том, что должна и что может литература. С этими мыслями, с гордостью и заботами о литературе, мы вернемся к перу и бумаге после завершения съезда. Больше всего хочется оправдать надежды читателей, больше всего хочется услышать мужественные и скупые слова одобрения народа и партии. (Продолжительные аплодисменты.)