Речь Матрены Присяжнюк в Киевском Военно-Окружном суде 19-го июля 1908 года

Матрена Присяжнюк (Раиса) привлекалась по делу группы анархистов-индивидуалистов, обвинявшихся в нападении на погребищенский сахарный завод, в убийстве хулигана-священника и в покушении на убийство погребищенского пристава Балицкого.

Дело это слушалось в Киевском Военно-Окружном суде 16—20 июля 1908 года. После 14 часового совещания Раиса была приговорена к смертной казни.

Из других товарищей, привлекавшихся по этому делу, одни крестьянин был оправдай, Р. Рабинович была приговорена к 8 мес. крепости, Вишневский и другой товарищ, еврей-рабочий — к 8 г. каторги каждый и двое крестьян — к смертной казни.

После прочтения приговора, младшая сестра Раисы, находившаяся с матерью в зале суда, поднялась и крикнула: „Рая! Мы любим тебя не только как сестру, но и как человека и будем мстить за тебя. Я же умру не иначе, чем и ты“.

С 20 июля по 20 сентября Раиса сидела в Киевской Лукьяновской тюрьме, ожидая приведения приговора в исполнение. Все это время она упорно твердила, что не пойдет на казнь и просила у товарищей, находившихся на свободе, яду. Два раза пытались передать ей просимое, но оба раза безуспешно. Рая потеряла было всякую надежду на успех, как в ночь на 21 сентября, тов Эдгар Хорн, сидевший по делу киевской группы а.-к., передал ей через стену яд (цианистый калий). В ту же ночь, ровно в 12 часов, она приняла яд, не желая отдаться живой в руки палачам.

За передачу яда Хорн был привлечен к ответственности и судился Киевским Окружным Су-дом, с участием присяжных заседателей, которые, после минутного совещания, вынесли ему оправдательный вердикт.

Когда на суде Раисе было предоставлено последнее слово, она сказала следующее:

„Я долго молчала... я молчала все время моего ареста, теперь я буду говорить. Говорить-ли о причинах моего молчания? Причин так много. Что было говорить, кому говорить? Я ценю правду, я ее только говорю. Ни слова лжи в своей жизни, короткой, правда, я не сказала. А говорить правду... перед кем? Кому ее говорить, — тем-ли, которые погрязли во лжи? Нет, они никогда не узнают правды, нет, они ее не любят и я им не скажу. Они и судят, и карают, и никогда, никогда не обнаруживают правды. Они никогда не знают, за что они наказывают. Сколько невинных жертв в могилу ушли... Так почему-же не говорят правды им? Скажи правду, — и за правду осудят, за правду повесят. И перед ними ложь, все ложь, и ложно они судят. Но я не скажу правды и не запятнаю себя ложью. Я буду молчать. Вы схватили меня, и я в ваших руках, так судите же по тем данным, которые вы способны обнаружить. Я не буду помогать вам судить себя. Ваш суд мне не нужен, он не существует для меня. Я знаю, что все у вас построено на лжи. Я не верю в правосудие вашего суда. Мне не нужен никакой суд. За свои поступки я ответственна только перед собою и никто, никто не имеет права меня судить. Вы взяли себе это право, но я его за вами не признаю. Я сама только могу судить себя. Я отказалась от защиты — она мне не нужна. Перед кем меня будут защищать и кто? Они верят в правосудие суда, а я не только не верю в него, но я отрицаю всякий суд над человеком и не могу уполномочить защищать себя, когда мне так ясна моя невинность. Дайте только возможность свободно развиваться каждому человеку, не стойте на пути этого развития, и его не придется судить. Он сам будет стоять на страже своих поступков. Ведь только сам человек может вылезть из грязи или пойти в нее... Вы судите... Следует наказание... Скажите к чему привели эти наказания? Уменьшились ли эти, так называемые преступления? Нет. Их число только возросло и оно будет расти. Они будут до тех пор, пока за них не перестанут наказывать, пока за поступки человека никто не посмеет его наказать, кроме него самого.

Я не скажу ничего в свое оправдание... Я — преступница в ваших глазах, я — преступница перед теми законами, которые теперь господствуют в России. Не стану говорить о том, насколько зверски эти законы, насколько стеснили они свободное развитие личности человека, сколько вогнали они в могилу людей, которые должны были жить, которые нужны были для жизни, для воплощения в нее справедливости и истины, для осуществления возможности свободно и всесторонне развиваться каждому отдельному индивиду. Я скажу только, что даже носители этого закона не поступают согласно с ним, не считают святым того, что хотят заставить миллионы других признать святым. Везде и повсюду представители этого закона сами его топчут ногами, если это необходимо для осуществления их узко-эгоистических целей. Они сами продают свою мнимую справедливость. За деньги все у них можно купить. И их закон и их самих. Все продается и покупается: самое дорогое, самое святое! Но в том-то и суть, что они сами знают, что не свято то, что они заставляют других признать святым. Они наказывают за нарушение святости закона, а сами нарушают его на каждой шагу и... удивительное дело: их никто не наказывает; а когда им нужны деньги на приобретение имущества, на разврат, на роскошную жизнь, тогда для этой цели можно топтать ногами закон, можно его продавать. Торгуют законом и этим живут торговцы, и их никто за это не наказывает. Они потеряли совесть в безумном разврате, они в нем потеряли все человеческое, и если оно иногда проявляется в других, то вся их энергия направляется в ту сторону и они пересекают очеловечение искалеченных буржуазной моралью, порабощенных, задыхающихся в грязи миллионов. Всему ложному они находят оправдание в своих законах, а все, что искренно, что выливается из глубины души человека, они пресекают, стараются упразднить.

Для достижения своей цели — они не разбираются в средствах, они в тюрьмах и на каторге мучают тех, кто теоретически проводил в жизнь необходимость свержения гнета и освобождения личности из под всякого рабства (как физического так и морального); казнят и убивают тех, кто пытается осуществить свою идею.

Я — анархистка-индивидуалистка. Мой идеал — свободное развитие личности человека, в самом широком смысле этого слова, свержение рабства во всех его видах. Мой индивидуализм не выражен в теории, он присущ мне, моей натуре, как оригиналу. Многие факторы действовали и способствовали тому, что моя натура сложилась так, а не иначе. Самой природой во мне заложены свойства индивидуализма и анархизма. Опытный психолог мог бы предсказать это прежде развития моей натуры.

Вышла я из бедной крестьянской семьи, в 12 лет лишилась отца. И с ним жилось не легко — голод, нищета, холод... а после него и подавно. В моей памяти ярко рисуются дни жизни после смерти отца: „мама, кушать“, говорит меньшая сестра. „И я хочу“, спешит заявить еще меньшая... „Девочки, нет хлеба... что мне дать вам, что я вам дам?“ И она ломает руки... По ее измученному морщинистому лицу текут слезы... „Мама, не плачь, — утешала я, — скоро я выучусь, буду деньги зарабатывать, и мы не будем голодными“. Но порой, как-то невольно, и у меня вырывалось из груди: „мама, я так голодна“... И это слова были довершением всего. Я видела ее страдания, они проскальзывали в каждой черточке ее лица. И я смотрела на окружающее — везде тот же голод, те же стоны, та же бедность... во всей деревне. И только несколько кулаков жили безбедно. „Они живут тем, что не живут другие“, еще тогда заметила я — и я бежала к Богу, я тогда еще верила в него. Я говорила ему, что он не должен позволять таких страданий, что он не должен молча смотреть на счастливую жизнь одних и нищету других, — и я верила, что он воплотит в жизнь справедливость, и я ему молилась. Но... я ждала, а нищета росла. Порой я сердилась на медлительность Божью. Как можно медлить, когда так нужно скорее упразднить нищету. Я верила наивно, с чисто детской душой верила, что он одним словом может все сделать хорошо, все изменить, и я ждала. А он не делал. Я ему молилась и сколько я ни молилась, он ничего для меня не сделал. А я так молилась, что на лбу знаки были. А между тем, когда он молча созерцая ужасы и стоны людей, беспощадное издевательство, когда он молча наблюдая затем, как его именем душили людей, гнали в могилу, у меня мысль работала все дальше и дальше.

Я видела, что буржуазная мораль и существующие законы так искалечили людей, что у них нет ничего своего, что все у них официально-холодное, чисто коммерческое. Из всего люди хотят извлечь выгоду и для этой цели торгуют всем, что у них есть — и собой, и своими чувствами, и верой, и законом.

Я все видела, и Бог все видел (так думала я тогда). И вот у меня закралось сомнение, всесилен ли Бог, когда он так спокойно смотрит на издевательства, на извращенность, и... его именем торгуют, а он смотрит и молчит. Он должен быть горд и самолюбив, а раз этого у него нет, раз он не защищает своего достоинства, то это не значит, что он не хочет (все так ужасно, что невозможно не хотеть изменения), а что он не может, что он бессилен, что либо сделать, что даже я сильнее, потому что мое „хочу“ я проявляю, а проявления его „хочу“ я не видела. Но... Бог не может быть бессилен, значит его нет совершенно. Вот тут то, на этом месте поколебалась у меня вера и на этом месте рухнула. Если он — „справедливость“, если он — „любовь“, то как может он молча смотреть на окружающее? Во мне долго происходила внутренняя борьба. Но скоро я рассталась с тем, во что верила.

Кругом стоны, страданья, кровь... кровь... я видела, как льется кровь, человеческая кровь... на моих глазах тысячи умирали преждевременно от нищеты: голод вырыл для них могилу...

Я училась. С трудом удалось поступить в учительскую школу. Я хотела быть учительницей; эта мысль запала мне еще на скамье двухклассной школы, когда мне было лет 14. Я видела своих учителей, я присматривалась к их отношению к детям. Меня не любили... Я хорошо училась, но моих способностей учителя не стремились развивать. Их халатное отношение к делу и коробило, и возмущало меня. Все их стремление было направлено в другую сторону: выдрессировать учеников так, чтобы они в глазах начальства были тихими, покорными овечками. Меня им трудно было втиснуть в эти рамки, и они не любили меня. Я это чувствовала и понимала, почему они меня не любят. И здесь играли роль деньги и положение. За деньги ставили пятерки, к богатым относились иначе, чем к нам. И вот у меня начало проявляться странное желание быть учительницей. Быть такой учительницей, чтобы не считаться с постановлениями начальства, чтобы учить детей, чтобы давать их юным сердцам то хорошее, чего им не давала семья и окружающие условия. „Но как, как продолжать образование?“ стал предо мной вопрос. Не буду говорить, с каким трудом мне удалось поступить в Ржищевскую школу при монастыре. После долгих мытарств, меня приняли и зачислили на 2 года жизни при монастыре. Я еще верила, но... я верила только в Бога, потому что сейчас же предо мною раскрылась ужасная картина лицемерия монахинь. Я видела их жизнь и ужаснулась: она была безобразна, она вызывала отвращение!

Была война с Японией. Кровь и кровь... Я скоро покончила с верой в Бога. Я не считалась с тем, как на это посмотрят окружающие. Они мне были чужды. Между нами не было близкой родственной связи. Я задыхалась в окружающей пустоте. Оставив веру в мнимого Бога, я твердо верила в силу свою, в силу каждой отдельной личности; я верила, что эти отдельные сильные личности пересоздадут мир, что они уничтожат нищету, голод и рабство. Я верила в себя. Мне страшной казалась эта пустая, животная жизнь окружающих, и я стремилась к духовной жизни. Я искала — чем жить духовно. И я находила эту жизнь в книгах, среди природы, на лоне которой я выросла. Я готовилась к учительству; я готовилась добросовестно, но мне это трудно давалось, вследствие недостатка книг, а только в них я могла найти то, что нужно было. Я не встречала ни одного лица, которое дало бы пищу моему внутреннему миру — и я бежала от людей, я сторонилась их, я не хотела их знать, чтобы не заглушить своим презрением к пустоте и нехорошему того хорошего, что от времени до времени проблескивало в них.

Потом я учительствовала. Недолго продержалась — 6 месяцев. Меня уволили. Я любила „своих“ детей, и они это чувствовали. Перед моими глазами раскрывались детские миры с богатыми задатками, и мне отчаянно тяжело было за невозможность развить то, что в них было. За 6 месяцев немного можно было успеть, но... но многое увидела за это время.

Я увидела существующий строй во всем его безобразии. Я увидела его стремление заглушить все хорошее и сделать людей машинами, втиснуть их в рамки закона и мнимой святости. Я видела, как падали в бою за ниспровержение этого строя, и я была в рядах этих. Я чувствовала. Я чувствовала, что порабощение только тогда вырвется с корнем, когда уничтожена будет всякая форма государства, когда будет царствовать ничем не ограниченная свобода личности, когда никто не будет стоять на пути внутреннего развития мира, человека. Принципы анархизма заложены во мне самой природой и я узнала о существовании теории анархизма только после того, как меня лишили места. Я не встречала анархистов, и знакомилась с анархизмом только по книгам. В каждом слове я видела себя, я чувствовала, что в анархизм воплощена я сама, что таи пишущий словно мои мысли позаимствовал. И я уже твердо стояла на ногах.

Я сделаю маленькое отступление: после того,. как я перестала верить в Бога, я была вегетарианкой, хотя это продолжалось недолго. Кровь и кровь повсюду лилась реками; порою казалось, что весь мир тонет в крови и... „кровь за кровь“ стало моим лозунгом. Я не подставлю другой щеки, когда меня бьют, а за один удар — дам 10 ударов и тем самым прогоню охоту у них бить. Иначе было невозможно.

Нужны были средства для практического осуществления идеи — уничтожения уничтожающих миллионы. Не преступление убить одного и этим дать возможность жить тысяче. Наши богатства, добытые потом и кровью, в руках сильных и с оружием в руках мы отберем у них то, что они захватили у нас силой; против силы — мы силу поставили. И будучи вегетарианкой до 18 лет, боясь сделать больно не только человеку, но и животному, я уже теперь шла с оружием в руках, готовая грудью встретить глашатаев рабства и представителей гнета. И повсюду лилась кровь, кровь тех, кто своими трудами держал весь мир, на чьих плечах ездили все, кто хотел, кем понукали в разные стороны.

Я видела кровь... кровь... на моих глазах убили братьев Валдаевых в Казатине, в 1905 году. И младшего убили за то только, что он любил своего брата, за то, что не мог расстаться с ним. Я видела их трупы. Я видела лица убитых, и светлая улыбка играла на них. В груди закипела-, жажда мести... еще сильнее зажглось желанье свергнуть иго рабства. Все во мне заговорило, поднялось. Меня уже не останавливала необходимость лить кровь. Чем больше будет пролито ее, тем скорее мы дадим возможность „жить“. Тысячи умирают от голода, от болезней, развившихся на почве нищеты... тысячи так гибнут! Так не кровопролитием будет гибель представителей гнета. Нет! Убивая одного — я даю возможность жить сотням, тысячам; я убийством своим не прекращаю жизнь, а даю ей возможность развиваться во всей широте. В то время, как у меня сердце разрывалось на части при мысли о той ужасной нищете и грязи, на жизнь, среди которых обречены миллионы, я видела равнодушно холодные лица, спокойно продолжающие свое пустое дело. Я металась из стороны в сторону, не находя места, а между тем как дивно-прекрасна могла бы быть жизнь человека, как много могла бы вносить в жизнь каждая своеобразно-развивающая личность!... Какая гармония могла бы быть в жизни и в отношениях людей!.. И я знала, что это могло бы быть, и я видела тех, кто мешал осуществлению этого идеала, кто стоял преградой... Я не стану развивать своего теоретически-го взгляда, не стану давать научного обоснования —желающие могут и помимо меня это узнать; я скажу лишь несколько слов о своем духовном мире.

Миросозерцание каждой личности должно вытекать непосредственно из глубины души, исходить от сердца и разума. Только искренность может творить, только в ней заложена идея творчества. Все искреннее, вытекающее из глубокого убеждения, все то, во что верят, способно творить, может творить, воплощаться в жизнь и зажигать сердца многих... Я шла, твердо веря в свой идеал, в правоту своих убеждений; шла, побуждаемая внутренним миром. Я не могла иначе — и за мной шли. За мной не могли не идти, потому что идут за всеми, кто искренни. Человека нельзя втиснуть в известную определенную рамку. Внутренний мир его настолько богат, разнообразен, что никакая клетка не в силах вместить его. Только самое широкое, свободное, абсолютно ничем неограниченное развитие личности можно применить к такому богатому миру, как душа человека. Свободное, естественное развитие личности — есть первая необходимость. Дать волю развиться всему, не только тому, что есть у человека, но и что может быть у него, что заглушено.

Душа человека — это упругая вещь, что не вмещается ни в каких ладах. Ее строят на всякие лады, но от времени до времени струны, неправильно настроенные, лопаются, и раздаются естественные, мелодично-стройные звуки. Ее нельзя сотворить, потому что она сама творит. Как ни придавлены, как ни заглушены люди, все же от времени до времени выделяются сильные натуры, одним решительный взмахом сбрасывают маску, надетую буржуазией и ее моралью, идут и захватывают своим энтузиазмом целые сотни тысяч, разжигая в них жажду и с себя сбросить маски, стать хозяевами всего, что их, и что в них вы так искалечили и обезобразили, развив слабость, неуверенность в себе... Но выдвинувшиеся сильные личности, прозревшие, — раскрывают глаза темным, зажигают желание красивой, свободной жизни. И они, эти личности, сильные и свободные, как сама жизнь, являются творцами, а не вы, замаскированные, грязные...

Только посмотрите на картину, так резко бросающуюся в глаза: по одну сторону — вы, с вашими законами, поощряющими все подлости, с тюрьмами, с властителями и их присными; ваш идеал — насилие, гнет и рабство. На стороне его стоят нанятые... стоят те, кому платят за это. Перестаньте платить — и некому будет сторожить. По другую сторону мы стоим. Наш идеал — полное освобождение личности, предоставление ей возможности самого широкого развития всех ее потребностей и их удовлетворения. Наш идеал — красивая, свободная и светлая жизнь, творцами которой будут счастливые, свободные и довольные люди. Мы не охраняем штыками своего идеала,, мы не нанимаем стражей для его поддержания — мы сами стражи его, гордые и смелые, с твердой; верой в осуществление нашего идеала, с страстной жаждой уничтожения всего, что стоит на пути. Мы — вольные птицы, и к нам сами идут; идут, не боясь сложить головы за свой идеал.

Нет... стоит ли, стоит ли говорить о том, как мерзки, недостойны человека средства, которыми поддерживаете вы существующий строй?... Так много грязи вы создали!.. не хочется рыться в ней!.. противно!..

Я пойду дальше. Я остановлюсь на средствах, которые мы берем для большей возможности скорого достижения цели. Разрушение капиталистического строя, уничтожение его представителей, разоблачение перед народом тех безобразных темных сторон, которыми вы богаты,—вот одна из главных необходимостей. Дальше: экспроприация, как государственных, так и частных имуществ. Экспроприация—не цель, а средство... средство добыть деньги на необходимость дальнейшего разрушения существующего. Не будем отрицать того, что средства, которыми мы боремся, еще далеко не усовершенствованы... Нет совершенства. Есть более усовершенствованное и менее усовершенствованное. Средства усовершенствуются тем скорее, чем зорче следят за пробелами и ошибками. Более совершенным я могу назвать такое средство, которое с наименьшей затратой сил дает нам наибольшие результаты. Встречаются ошибки, но... только на них зиждутся рациональные способы борьбы. Не буду говорить о тех случаях экспроприаций, которые не имеют под собой иной почвы, чем личная выгода. Их так много, таких поистине несчастных случаев. Ваш же строй породил их! Гонимые голодом, безработицей, пустотой жизни, они идут... Они не знают куда идти, им никто этого не сказал и... творят самые ужасные, безобразные вещи. Часто, особенно в последнее время, они прикрываются тем или иным партийный или групповым именем... Но это только для удобства. Легче так — они и делают. Я не могу бросить камень в этих людей: они не знают, как жить иначе. Нужно пересоздать самое их жизнь, чтобы искоренить такие явления. Нужно дать им возможное жить по человечески, и они перестанут быть зверями. Наша же экспроприация, как средство, дает нам возможность вести борьбу и вносить дезорганизацию в армию порабощающих. Она заставляет их дрожать не только за их жизнь, но и за тот теплый уголок и сытый кусок хлеба, за тот разврат и роскошь, которыми они пользуются, сидя на шеях у порабощаемых. Часто... часто гибнут на экспроприациях личности, способные так много еще сделать... Но их гибель не остается бесследной. Она рождает новых борцов, таких же сильных и смелых, как те, которые погибли на эшафоте, бросив улыбку презрения палачу. И появившиеся на их местах сильные личности продолжат начатое им дело, захватят еще большие массы в свои ряды и пойдут все дальше и дальше по пути к достижению своего идеала. Только при отсутствии всякой формы государства, за которое (отсутствие) мы стоим, будет возможность свободно, в широкой смысле этого слова, развиваться каждой личности. Свобода развития ничем не будет ограничена, и богатства души человека, воплощенные в жизнь, создадут свободную, красивую и светлую жизнь, где не будет место подлостям, потворствуемым вами. Пусть ценою крови будет добыта эта возможность, — но лучше погибнуть в борьбе, чем прозябать, чем тонуть в грязи и ужасах, чем видеть на глазах умирающих с голода. Я иду и уничтожаю все, что давит не потому, что мне жаль этих сгорбленных под бременем труда, не потому, что за них мне больно, а потому, что я... что моя душа, так жаждущая видеть красоту и силу во всем, не может удовлетвориться видом таких. Я хочу видеть всех красивыми, счастливыми и сильными, я хочу, чтобы жизнь была сама красота и гармония и уничтожаю все, что мешает осуществлению моего хотения; уничтожаю все, что не дает возможности достигнуть моего идеала. Я разрушаю все преграды.

Вы скажете, что и вы хотите, что и вы, порабощая, предъявляете свое хочу... Знаю, знаю... Ваше „хочу“ слишком дико и безобразно. Личное желание не может быть основано на ограничении желания других. Желание, основанное на порабощении других, — неосмысленное желание диких людей. Мое желание не может быть основано на ограничении желания других. Я хочу... и не желая терпеть ограничения со стороны кого бы то ни было, я своим „хочу“ не ограничиваю желания других. Я верю в гармоничное, неограниченное развитие желаний человека, которое не будет основано на порабощении других. Наоборот: чем неограниченнее желание других, тем меньше ограничений лично у меня.

И я верю... Я верю глубоко, что число таких личностей растет, что оно будет расти с каждый дней, с каждой смертью отдельной личности. Гордо и смело взойдем мы на эшафот, бросив взгляд презрения в вашу сторону. Наша смерть жарким пламенем зажжет сердца многих. Мы умираем, как победители. Вперед же! „Наша смерть — победа наша!“