^{Воспроизведено с любезного разрешения Филантропического Общества Стреггейских Кротобоев по материалам Общества}

Глава 11

Кротобойный поезд в поисках добычи выбивает один ритм. Он настойчивый, но не быстрый; прерывистый, так как поезд то и дело переводит стрелки, меняет пути, выслеживая жертву, а команда смотрит во все глаза, не появится ли где заветный бугор.

Ритм один, но не единственный. Колеса по-разному дышат во время охоты, но любой ритм внушает охотнику уверенность, сообщает ему спокойную энергию, когда он контролирует каждое свое движение, сколь бы стремительным оно ни было. Ритмы поезда-убийцы по определению будоражат кровь. Когда старый кротобой, отслужив свое, выходит на пенсию и покупает себе коттедж на высоком утесе, где живет, по привычке вставая с рассветом, именно в такт охотничьим ритмам сами собой, без всякой его воли, продолжают двигаться его ноги. А еще говорят, что, когда умирает капитан, его пятки даже в гробу не перестают выбивать этот ритм.

Совсем не то поезд, идущий куда-то по тревоге. Его колеса выстукивают другое. «Мидас» спешил.

Глава 12

На большой скорости колеса выговаривают в основном радагадан. Один, два, три дня после ранения Ункуса поезд грохотал на север со всей быстротой, доступной составу на диких рельсах. Шэм приносил раненому еду. Держал таз с горячей водой, пока доктор менял повязки. И каждый раз замечал, как ухудшается состояние ран, расползается пятно некроза. Ноги Ункуса гнили.

Пустые, пыльные степи, в которых не было ничего, кроме рельсов, лежали на самом краю света, и карты часто ошибались в своих показаниях. Капитан Напхи и старшие офицеры вносили в них свои пометки. Вели поездной журнал. Капитан не отрывалась от книги слухов. Шэм дорого дал бы, чтобы заглянуть в нее хоть одним глазком.

«Мидас» держал путь на север, но причуды развязок и путей иногда заставляли его отклоняться на запад. Причем так далеко, что однажды, на склоне дня, на горизонте перед ними встали дымной стеной склоны Камбеллии. Дикий, овеянный легендами и страшными тайнами континент поднимался из моря рельсов.

Уже одного этого было достаточно, чтобы вся команда высыпала на палубы и уставилась на горизонт; но оказалось еще, что некая выдающаяся черта пейзажа, издали похожая на полосу кустарника, была на самом деле трупом летуна, упавшего с верхних небес на землю. Тут уж точно все сбежались. Кричали, размахивали руками, делали флатографии.

Случалось, что ни на что не похожие создания верхних небес, где они проводили время в загадочных сражениях друг с другом, наносили один другому смертельные увечья, и тогда их трупы падали вниз, в рельсоморье. Бывало, что поездам проходилось проезжать мимо них или даже таранить эти груды непривычно гниющего мяса решетками своих локомотивов, пачкая носовые фигуры.

— Смотри-ка, его даже мухи не жрут, — сказал Вуринам.

Небесные создания обычно разлагались сами, а ускорить или замедлить этот процесс могло лишь содержимое их желудков. Земные черви ими брезговали.

Этот первый увиденный Шэмом поднебесный труп был ему не совсем понятен. Длинный, жилистый, с торчащими из полужидкой массы обломками клювов, когтей и измочаленными веревками сухожилий — хотя, может, то были внутренности, кто знает. Никаких глаз — по крайней мере, он их не заметил, — зато целых два рта: один с присоской, как у пиявки, а другой зубастый, вроде циркулярной пилы. Возможно, он считался прекрасным и изящным в том мире, для которого был рожден, где его предки обитали в балластном отсеке некоего иномирного судна, откуда эоны лет назад были слиты в верхний слой земного неба во время короткой стоянки.

Вуринам и Шэм стояли на мостике локомотивной надстройки, сразу за ревущими двигателями. Забыв об удаляющемся чудовищном трупе, они во все глаза разглядывали маячащую впереди неведомую страну Камбеллию. Затем посмотрели друг на друга. По очереди. Причем лишь на секунду, улучив момент, когда другой отвернется. Фигура на носу поезда — традиционный человек в очках — летел над рельсами, деревянно уставившись вперед, чтобы не быть свидетелем неловкой сцены.

До Боллона оставалось уже немного. По шепоткам команды Шэм заключил, что это малолюдное место, расположенное слишком близко от ядовитых нагорий, и что тамошние редкие обитатели готовы продать хоть родину, хоть мать родную первому встречному, лишь бы цена была подходящей.

Шэм давно понял, что кротобои, если они уроженцы Стреггеев, будут говорить плохо о ком угодно, кроме своих. На них ничем было не угодить: один народ слишком мал, другой велик, эти распущенные, а те слишком чопорные, или скупые, или моты, или простаки, или безрассудные. Не было такой страны или такого правительства, которые заслужили бы их одобрение. Наукократы Роквейна были для них спесивыми интеллектуалами. Кабиго, драчливая федерация слабых монархий, была слишком драчлива и слишком монархична. Военные вожди, правившие в Камми Хамми, были слишком жестоки. Кларионом управляли жрецы, чья набожность была непереносима, а вот далекому Морнингтону не повредила бы прививка религиозной веры. Манихики, самый большой и сильный город-государство рельсоморья, слишком злоупотреблял своей силой, рассылая свои военные поезда повсюду, считали ворчуны. А их хваленая демократия, о которой они громко каркают на весь свет, есть не что иное, как обман, на самом деле у них всем заправляют деньги.

И так далее и тому подобное. И ничего, что их собственный дом мало чем отличался от прочих. На Стреггее, как на многих других остовах архипелага Салайго Месс, что в восточном рельсоморье, правил тот же совет старейшин, опираясь на выдающихся капитанов и философов, но уроженцы острова фыркали, задирая нос, что, мол, только у них правление осуществляется как следует.

Шэм потыкался носом в свою мышь. Та все еще делала попытки укусить его время от времени, но чем здоровее она становилась, тем реже и слабее они делались. Иногда, когда он поглаживал ее, как сейчас, зверушка начинала подрагивать, издавая звук, похожий на мурлыканье. Мышиное счастье.

— Ты там был? — спросил Шэм.

— В Камбеллии? — Вуринам поджал губы. — Да что там делать-то?

— Исследовать, — сказал Шэм. Он понятия не имел, кто правил в Камбеллии и чем ее правительство могло погрешить против законов Стреггея. Неизведанная земля манила его сама по себе.

— Вот поездишь с мое… — начал Вуринам. Шэм округлил глаза. Боцман был ненамного старше его самого. — Наверняка ты слышал. Дурной народ, дикари, — продолжал он. — Чего там только не творится!

— Иногда мне кажется, что в рельсоморье только и есть, что плохие страны, дурные народы и дикие звери, — отвечал Шэм. — Только о них все твердят.

— Ну, — подтвердил Вуринам. — А чего ж, коли так? Взять вот хотя бы Камбеллию — она же такая здоровая, земли мили и мили. А у меня, стоит мне на день пути от рельсов отъехать, чешется во всех местах. Мне всегда надо знать, что в любую минуту, как только на земле станет не все ладно, я прибегу в гавань, покажу свои бумаги, и тут же на любом поезде отвалю куда подальше, только меня и видели. Жизнь на колесах. — Он сделал глубокий вдох. Шэм снова вытаращил глаза.

— А если пойти через Камбеллию на северо-запад, ты знаешь, куда, в конце концов, придешь?

Отрывки географических знаний, сведения со школьных уроков географии замелькали в памяти Шэма.

— В Нузландию, — сказал он.

— В Нузландию. — Брови Вуринама поползли наверх. — Вот ведь черт, а?

Рельеф Камбеллии постепенно поднимался, уходя далеко за границу атмосферы, выше, чем обитали резные Каменноликие боги Стреггея, вглубь верхнего неба. Там и начиналась Нузландия, ровная, как стол. Во много раз превосходящая размерами Манихики или Стреггей. Да, Шэм слышал рассказы о том, что где-то в верхнем небе существовали целые плато мертвых. Города мертвецов. Высокогорный ад, от которого стыла кровь. Как в Нузландии, которая лежала где-то там. Шэм видел ее край.

Вуринам что-то буркнул себе под нос.

— Что? — переспросил Шэм.

— Я говорю, извини меня, — сказал он, по-прежнему глядя в море. — Извини за то, что я тебе тогда наговорил. Ты не виноват в том, что случилось со Стоуном. Может, это я виноват, я же толкнул его тогда, когда прыгнул в дрезину. — «Такая мысль, — сказал про себя Шэм, — мне тоже приходила в голову». — Или сам Ункус виноват, нечего было стоять у меня на дороге. Да и держаться надо было как следует. Или виноват тот капитан, который разбил свой поезд и подбросил его нам, чтобы мы его обследовали. В общем, тут кто угодно может быть виноват. Я не должен был орать на тебя.

Шэм моргнул.

— Да ладно, — сказал он.

— Ничего не ладно, — настаивал Вуринам. — Я всегда бешусь, когда расстраиваюсь. И мечусь, как загарпуненный крот. — Наконец он посмотрел прямо на Шэма. — Я надеюсь, что ты примешь мои извинения. — И он подчеркнуто любезно протянул Шэму руку.

Шэм вспыхнул. Не знал, куда девать мышь, которую держал в ладонях. Наконец, освободив свою правую, неловко протянул ее для пожатия.

— Ты настоящий джентльмен, Шэм ап Суурап, — сказал Вуринам. — Так как ее зовут?

— А?

— Твою летучую мышь.

— О. — Шэм посмотрел на нее. Расправил ей крылья. Мышь возмущенно зачирикала, но вырываться не стала. Шэм долго ломал голову над ее крылом, вспоминая уроки Фремло, с нехарактерным для себя рвением роясь в справочниках по медицине. Наконец, нежно обследовав разноцветный костисто-кожистый лоскуток самыми кончиками пальцев, он нашел то место, где один осколок кости терся о другой, вправил дефект и наложил самодельную шину из щепочек.

— Ее зовут… Дэй… би, — сказал он, наконец. — Дэйби. — Имя пришло к нему из ниоткуда, родилось из паники, вызванной неожиданным вопросом, и он едва не застонал, услышав его впервые. Но поздно. Вылетел воробышек, не поймаешь.

— Дэйби. — Вуринам моргнул. — Дневная летучая мышь Дэйби. — Он почесал затылок. — Ладно, не мне судить. Дэйби так Дэйби. Как она, поправляется?

— Да, ей лучше.

— А Ункус?

— Как сказать, — ответил Шэм. — Доктор Фремло говорит, все зависит от того, как скоро мы доберемся до Боллона.

— Значит, нам надо спешить.

У них кончался дизель. Двойная причина стремиться в порт — и ради того, чтобы пополнить запас горючего на припортовых заводах, и ради бедного Ункуса, который попеременно то горел в огне лихорадки, то дрожал, то снова пел, но совсем не приятно. Скорее, завывал в наркотическом забытьи.

Глава 13

В один дождливый день команда увидела поезда на фоне затянутого мелкой моросью горизонта. Два, три, шесть, они были разбросаны среди отдельно торчащих скал, островков и каких-то холмиков всего в несколько ярдов в поперечнике, иногда с кривыми деревцами наверху, иногда усеянных птичьими гнездами. Еще они увидели в небе белые строчки паровозного пара. Надо всем этим возвышался потухший вулкан, его плоская вершина и изрытые каньонами склоны, на которых расположился такой же пересеченный город-порт Боллон.

Западная часть острова, обращенная к Камбеллии, была в основном пуста, на ней рядами стояли телескопы. Восточную занимали внушающие некоторое опасение бетонно-деревянные джунгли самого Боллона. Казалось, что город отвернулся от края света, не желая даже видеть его. Дома и складские помещения сбегали вниз, к гавани, где встречались с железом, камнем и деревом путей, по которым кое-как ползли паровозы и дизельные локомотивы. Шэм различал старые замки, где, как уверяли члены команды, заседали гильдии шпионов и других бедокуров, обмениваясь слухами и сплетнями.

— За несколько медяков здесь можно приобрести сомнительную помощь какого-нибудь пропойцы. — Это сказал Фремло.

— За пригоршню долларов, — возразил, не моргнув глазом, другой, чья информация в прошлом не раз оказывалась верной. — Больше того, здесь человек вступает в царство соблазнительных секретов.

— Но просто так доступа к ним не получишь. Их продают распространители слухов. — Разумеется, за качество информации никакой ответственности они не несут. Хотя и говорят обычно покупателям, что на их месте больше доверяли бы той истории, а не этой, так как у нее выше ценник. Да, вот еще что: тому, кто покупает одну историю, вторую отдают даром, но уж это наверняка будут бредни какого-нибудь завравшегося фантазера.

На «Мидасе» подняли флаги, оповещающие всех интересующихся о том, кто они и откуда, а также специальный символ — скрещенные кости с красным восклицательным знаком, — сообщение о том, что на борту раненый.

— Тихий ход. — Голос капитана Напхи в интеркоме звучал даже строже обычного. «Сердится, наверное, что пришлось оторваться от своей философии», — подумал Шэм. «Мидас» огибал скалы у входа в бухту, на них громко спорили дорожные чайки.

Веерные пути гавани занимали многочисленные составы в окружении тележек, на которые с поездов сгружали товары, чтобы отвезти их на берег; с каждого борта на них внимательно смотрели чужие моряки. Один паровоз со здоровой трубой выпустил при их приближении облако сажи, как будто фыркнул презрительно. «Мидас», переползая с пути на путь, продвигался вглубь гавани. Вот он подошел к еще одному составу так близко, что фигуры на их локомотивах сблизились, точно собираясь поцеловаться — близорукие возлюбленные. Это был такой же дизельный кротобой, как «Мидас». В гавани в основном были кротобои.

Но были и другие поезда. Для чего они, Шэм понятия не имел. Они были короче охотников и казались какими-то кургузыми. Рабочие на них смазывали оборудование, которому он и названия не находил. Однако он был уверен, что это не сальважиры. На одном дизеле странной конструкции двое людей энергично крутили заводную ручку какого-то механизма: длинный, на коротких выступах ножек, он походил на гусеницу; механизм постреливал, из него торчала длинная спиральная труба; соединенный с ней человек в шлеме со стеклянным забралом и в коричневом костюме, полностью покрывающем тело, задумчиво выполнял физические упражнения.

— А это еще что? — вслух спросил Шэм. Люди у рукоятки были краснокожими, их лица скрывали напичканные электроникой и обвешанные всякой хренотенью пучеглазые очочки Камми Хамми, этого таинственного народа множества островов, управляемого, как считалось, военными вождями.

— Вон то? — Шэм продолжал говорить сам с собой, но Йехат Борр, на одних руках карабкавшийся по ближайшей веревочной лестнице, услышал. Он замер, повернулся головой вниз и, все так же на руках стремительно сбежав к Шэму, завис вверх ногами лицом к лицу с ним.

— Это, — сказал Борр, — исследователи.

— Ну, конечно. — Слишком уж они отличались от кротобоев-дальнобойщиков, приползающих к суше только заправить свои поезда топливом да принять на борт что-нибудь, кроме кротовой солонины да червивых сухарей. Боллон был ближайшим к Камбеллии портом. Именно сюда стекались все храбрые пираты, пионеры и разбойники в поисках слухов и сплетен, неизменно окружающих таинственные континенты. Именно в Боллоне они разживались рассказами о жутких механических ангелах на краю мира, чудовищных кузенах хранителей и ремонтников путей. Легендами о том, как в один прекрасный день поезд, который пронесется мимо них, окажется за пределами времени и истории. В краю всех умерших или еще не родившихся денег. Среди исключительно богатых кладовых Рая.

Шэм принюхивался к ним то ли со сладострастием желания, то ли с каким-то иным, не поддающимся определению чувством. В вагонах поезда-исследователя наверняка есть и еда, и оружие, и другие припасы. Может быть, даже средства передвижения по суше, фонари, товары для обмена с дикими племенами. И даже высокогорное снаряжение для самых амбициозных, вроде той женщины, что, сняв сейчас шлем, показывает большой палец рабочим у рукоятки.

Апдайвер. Она едет в Камбеллию не просто так: она будет подниматься. Пересечет границу между мирами, забираясь все выше в горы, покуда хватит дыхательного кабеля, а команда поддержки внизу будет крутить и крутить ручку, поддерживая в ней жизнь, ну, или хотя бы дыхание до тех пор, пока ее не убьет если не дурной воздух, то какая-нибудь обитающая в нем тварь, призрак отравленного нагорья.

Глава 14

Кто-то из бюрократов сжалился. «Мидас» получил стоянку в доке и теперь, маневрируя, пробирался к своему месту рядом с конторой начальника порта. Попутно миновали военный поезд аж из Манихики: как многие малочисленные островные народы, боллонцы поручали защиту своих рубежей — а в случае надобности, и нападение на другие страны, — великой державе рельсоморья; разумеется, за деньги. Скучающие офицеры в серой форме расхаживали туда и сюда по верхним палубам своего состава, чистили оружие, провожали взглядами «Мидас».

Шэм сошел на берег одним из первых — вместе с доктором Фремло он должен был передать Ункуса Стоуна в руки местных костоправов. Он шагнул с трапа на твердую землю: булыжная мостовая не бултыхалась у него под ногами, недвижная, как скала. Всем известно, что после многих недель в рейсе первые шаги по суше даются с трудом: инертная почва подбрасывает человека не хуже, чем какой-нибудь трамплин. И это оказалось верным: первым делом Шэм упал. Его товарищи заржали. Он было скривился, потом передумал и тоже захохотал.

Местный экипаж повез Шэма, доктора, капитана и первого помощника — все четверо суетились вокруг бредившего Ункуса Стоуна — по узким улицам Боллона. Шэм держал раненого, доктор проверял повязки. Про себя он молился Великому Огму, толстому богу-распорядителю, одному из немногих, кого почитали во всем рельсоморье, независимо от особенностей местного пантеона. Боллонцы придерживались экуменических воззрений: храмы разрешалось открывать любым богам, были бы их верующие с деньгами. Однако Великому Огму они молились истово, с особым пылом, какого не наблюдалось нигде на других островах. Шэм понятия не имел, верит ли он сам во что-нибудь, и если да, то во что именно, но никогда не видел вреда в том, чтобы шепнуть пару словечек любому богу, чье имя подворачивалось на язык.

Когда они добрались до госпиталя, доктор остался там, ругаться с местными врачами о том, как лучше лечить больного. Вот почему на обратном пути к «Мидасу» капитан заговорила, наконец, с Шэмом.

— Каково твое профессиональное мнение, Суурап? — спросила она.

— Э-э-э… — Профессиональное мнение! Он мог бы профессионально объяснить ей, что лучше всего вырезать ножом на брюхе деревянного манекена, если надо убить скуку, но разве она об этом спрашивает? Он пожал плечами. — Доктор Фремло, кажется, не теряет надежды, мадам.

Она отвернулась.

Шэму предстояло вернуться в госпиталь на следующий день, за распоряжениями. Пока же он был свободен.

Теперь, когда Ункус Стоун был пристроен, у всех точно камень с плеч упал, тревога рассеялась. Команда, как ни бранила Боллон и его обитателей всю дорогу, теперь вдруг загорелась желанием обследовать город. Люди разбились на группы согласно своим приоритетам. Яшкан и Линд потащились в какое-то неприятное заведение, где предавались скандальным и не вполне легальным развлечениям: впускали туда только по паролю, который, как они не уставали намекать, был им известен. Богобоязненные разошлись по церквам и храмам. Другие облизывались, предвкушая хорошую сухопутную еду. Иными овладела похоть.

Конечно, Шэма особенно интересовали последние. Он наблюдал за ними, когда они, хихикая, обмениваясь грубыми жестами, полупристойными шутками и сальными намеками, вполголоса обсуждали заведения, куда они намеревались отправиться. Да, он был заинтригован, но скромность пока еще побеждала в нем любопытство, и он, подумав, примкнул к компании Вуринама, Борра, Бенайтли, Кирагабо Лак и других веселых и крикливых членов команды, чьи намерения вполне прозрачно передавала громогласная интерпретация известной песни, которую рельсоходы поют, сходя на берег: «А мы идем напиться, напиться, напиться, до чертиков зеленых напиться (в ближний паб)».

Позже, однако, выяснилось, что песня вводила в заблуждение: они посетили не один паб, а много, кочуя из одного питейного заведения в другое, точно некое беспокойное племя, постепенно наливаясь спиртным и превращаясь из подвыпивших гуляк в мутноглазое, смердящее перегаром стадо с заплетающимися языками.

Первый паб назывался «Высокая Птица». То есть название было на боллонском, но вывеска изображала именно такое животное. Внутри было мрачно, темно, толкались, глазея друг на друга, приезжие и местные. Кирагабо поставила перед Шэмом крохотный стаканчик. Вкус его содержимого напоминал чернику, вывалянную в пыли.

— А что тогда взяла у тебя капитан? — спросила Кирагабо. — Когда покусали Стоуна?

— Кое-что из руин.

— О-о, да ты у нас блюдешь тайну. Что это было, Суурап-куурап?

— Да так, ничего особенного, — буркнул он и стал пить, а его товарищи принялись толкать его локтями и подшучивать над ним, требуя подробностей, так что большая часть пойла выплеснулась ему на одежду; потом Вуринам стал рассказывать жутко пошлый анекдот, и о Шэме все забыли. После этого они подались в «Ворчливую Молли», где было повеселее: яркие крашеные стены, блестящий джукбокс извергал синкопы джаззл-хауса, от которого Вуринам тут же заскакал, как обезьяна, и начал флиртовать со всем, что двигалось. Он громко кричал, сравнивая свою одежду с одеждой партнерши, такой хорошенькой молодой женщины, что Шэм краснел при одном взгляде на нее, хотя она его даже не замечала.

Зато, как понял Шэм, его заметил Бенайтли, и тут же начал над ним хохотать. Потом Вуринам вернулся за стол, и в горло Шэма потекло кое-что потемнее, погуще и послаще того, что они пили в предыдущем заведении. Он достал из-за пазухи Дэйби и пробовал угостить ее капелькой; товарищи завопили на него за то, что он принес с собой мышь, но скоро и думать позабыли о том, что поначалу их так возмутило.

— Это была… как ее там, — сказал Шэм. — Маленькая такая штучка для фотика. — Собутыльники не сразу поняли, что он отвечает на вопрос предыдущего паба.

— Память! — сказала Лак. Бенайтли поднял бровь и хотел спросить еще что-то, но его отвлек громила из местных с предложением помериться силами на руках. Сразу после этого они оказались на вершине скалы с видом на гавань, как-то одолев головоломную тропу к «Клокерелю», снобистскому заведению с вывеской в виде гибрида будильника и петуха. Его официанты попытались было не пустить их внутрь, но, поняв, что ни к чему хорошему это не приведет, решили дать им войти.

— Гляньте-ка! — взревел Шэм. — Этта ж поезд! — и верно, внизу, прямо под ними, был «Мидас». На нем горели опознавательные огни. Но тут оказалось, что пришла очередь Шэма ставить выпивку, о чем ему услужливо напомнили товарищи; также услужливо они взяли его кошелек, вытряхнули из него все деньги и купили на них несколько кувшинов Каменноликие знают какой дряни, и закуску — жаренного в перце пылевого краба и каких-то тварей вроде саранчи, на чьи многочленные усики и ножки Шэм взирал без особого энтузиазма, но которых, тем не менее, покорно жевал потом.

— Как ты вообще попал на кротобоя? — с беззлобным любопытством спрашивал Вуринам. Другие подтянулись поближе, интересуясь ответом. — Что, папка с мамкой велели? — У пьяного Шэма язык уже еле ворочался во рту, так что он сам толком не понял, что ответил.

— Мня, мня, мамка, мня, мня, папка? — передразнил его Вуринам. — Спасибо, что просветил.

— Это не я, — объяснял Шэм, — это все кузены. Нет у меня… — Последние слова вдруг показались ему чрезмерно жалобными, так что он поспешно прикрыл рот и «мамки с папкой» сказал шепотом, чтобы не портить вечер.

Но никто его уже не слушал. Коллеги по «Мидасу» громко ржали над тем, как его изображал Вуринам. А тот треснул его кулаком в плечо — из дружеских чувств, разумеется, — и сказал:

— Ты парень что надо, Суурап, только расслабься чуток, — на что Шэм мысленно возразил: «В каком это смысле?», но его вопрос остался без ответа, поскольку разговор перешел на другое.

Шэм поймал взгляд Бенайтли. Гигант молчал, но симпатия, написанная на его физиономии, говорила яснее всяких слов. Шэм сделал еще глоток.

Что было потом? Еще одно место под названием «Древний Сыр», и еще одно, «Формидабль», и еще «Драп и Доктор» или «Дрянь и Дракон», или что-то вроде. Когда именно мужчины и женщины с «Мидаса» вступили в разговор с выпивохами с других поездов, Шэм не помнил, хотя сам принял в нем живое участие.

— Чего мужики вытаращились? — спросил он женщину с татуированной шеей и косой, уложенной кольцами, как канат. Она взглянула на него поверх стакана. — Откуда ты быть, пожалуйста?

— Боллонские мужчины любят, чтобы женщины сидели дома, — сказала она на рельсокреольском, лингва франка всех, кто трудится в рельсоморье. Однако ее акцента Шэм не распознал. — Такие, как я, им не по вкусу. Из Коулд Бейсин я. — Коулд Бейсин! Даль-то какая, еще восточнее, чем Стреггей! — Приехала покупать слухи. И продавать тоже.

— Я слышал про рынки слухов. Где они?

— Слухи о том, где находятся рынки слухов, покупают у слухоброкеров на улицах, если, конечно, повезет и тебя не обманут.

— Что, платить деньги за слухи о слухах?

— А как иначе?

— А то тебе не дадут делать то, зачем ты сюда приехала? — спросил Шэм.

Она покачала головой.

— Не такие они тут глупые, чтобы диктовать приезжим, что им делать да как. Я уже занималась апдайвингом на восточном нагорье. — И она завела соблазнительный разговор о Совмерике, мифическом токсиконтиненте в верхнем небе. — Так что это была за руина?

— О! — Шэм уже забыл, о чем он ей рассказывал. Кажется, врал что-то про эту, как ее там? И он сдал назад, точно поезд на прямом участке, к началу истории про катастрофу. Он болтал, а она поглаживала его мышь. Потом был еще один паб, где женщина была по-прежнему рядом, а потом — упс! — Шэм вдруг оказался на улице, где блевал в глубокую канаву рядом с пабом. «Еще кусочек Стреггея остался позади, — думал он при этом. — Здравствуй, Боллон!» Что ж, больше войдет шнапса — так, кажется, они его тут называют?

И он снова болтал про катастрофу, про то, как шарил за окошком в земле, про жуткое нападение крыс.

— Поэтому мы здесь. Одному из наших чуть ногу не отгрызли. — «Поглядите на меня, — думал он при этом. — Я рассказчик». Ураган лиц вертелся вокруг него, вдруг они встали, расступились, и он увидел Вуринама, танцующего с Кирагабо в каком-то новом месте, но кто-то налил ему еще выпить, и кто-то спросил:

— Так что ты нашел там, в руинах? — на что Шэм ответил:

— А-а-а-а, — и постучал себя пальцем по носу, в смысле, не ваше это дело, секрет, и все тут. Это и был секрет. Ведь он сам толком не знал, что нашел тогда в руинах, потому и воздерживался говорить об этом. Хей-хо, пей до дна! Тут же он оказался на улице, под звездами, где пристраивал свою голову на чем-то плоском. «Вовсе они не плохие, — подумал он. — Нормальные люди, боллонцы», — подумал он опять. Дали ему, на чем поспать.

Глава 15

Это оказался камень, вот что. Камень, а не подушка.

Шэм выяснял это постепенно. Очень постепенно.

Сначала он ощутил, как его царапает что-то маленькое и острое. Героически Шэм выбрался из липких глубин сна к поверхности сознания, не спеша собрался с силами, наконец, поднес к лицу руку и пальцами раскрыл себе один глаз.

Готово. Так, похоже, он спал на улице, прямо во дворе какого-то паба, наверное, последнего в их одиссее. Поскуливая от беспощадного утреннего света, он проморгался и разглядел кое-кого из своих товарищей, — те вповалку храпели в амбаре, под полными презрения взглядами коз. Летучая мышь Дэйби лизала ему лицо. Слизывала крошки, налипшие возле рта. «Когда это я что-то ел?» — задумался Шэм. Не вспомнил Рывком поднялся, но тут же застонал и снова осел на землю, схватившись за голову, а та вертелась, точно карусель на полном ходу.

О, Каменноликие, сжальтесь, как же пить хочется. А это что за здоровая мерзкая лужа рядом с ним, неужели его блевотина? Может, его, а может, еще чья, кто ж ее разберет. Он поднял руку к глазам и поглядел на солнце сквозь пальцы. Верхнее небо было сегодня сравнительно чистое — так, самая малость ядовитой пыли клубилась в вышине, маскируя жутких небесных летунов, которых сегодня тоже было всего ничего; впечатление было такое, будто его взгляд уходит прямо в космос. Солнце сердито смотрело на него с небес, точно учитель на проштрафившегося ученика. «Ой, да ну тебя», — подумал Шэм, встал и заковылял в гавань.

Мимо домов-террас, где жильцы поливали цветы на окнах и готовили завтрак, или, скорее, обед, а может, еще что; короче, что бы то ни было, но пахло оно восхитительно, запахов вкуснее Шэм в жизни не нюхивал. Мимо собак и кошек Боллона, — жизнерадостных непуганых животных, которые смело шли по своим делам без хозяев, с симпатией поглядывая на Шэма. Мимо массивных прямоугольников церквей, где пели гимны божественных распрей. Вниз, к гавани, откуда поверх крыш домов и бакалейных лавок, поверх статуи местного сардонического бога уже неслись к нему звуки и запахи дороги и лязг колес.

А он оказался совсем небольшой, этот Боллон, всего одна центральная улица. Шэм поднял глаза вверх, на телескопы и разные сенсорные устройства, которыми ощетинились крыши, — все они были развернуты к Камбеллии. Все же это было совсем новое для него, невиданное прежде место. И, в принципе, это его волновало. «Это начинает раздражать», — думал он всегда, когда не мог понять, что чувствует.

Он повстречал товарищей по «Мидасу»: Эбба Шэппи помахала ему из кафе, где она сидела за чашкой цикорного кофе; Теодозо выглядел хуже, чем Шэм чувствовал себя в тот момент, и Шэма не заметил; Драмин, серый кок, нюхал какие-то местные травки; он Шэма видел, но поздороваться не пожелал.

При мысли о завтраке Шэм чуть не заплакал. Купил у разносчика пересоленный пирожок и сел с ним на ступеньки водокачки, чтобы, съев его, тут же запить водой с привкусом металла. Крошками поделился с Дэйби.

Голова у него болела, вообще все болело, к тому же он был уверен, — да нет, просто знал наверняка, — что от него воняет. Но тот, кто угощал вчера приятелей на его деньги, позаботился положить сдачу ему в кошелек. Он выспался, хотя и в пыли. Прохожие либо не обращали на него внимания, либо ухмылялись, но не глядели так зло, как солнце. А до возвращения на поезд у него оставалось еще часа два-три. Так что, может, похмелье все же удастся пережить. Правда, особой уверенности в этом у него не было, и под ложечкой знакомо посасывало, как всегда при недовольстве собой, но в остальном Шэм чувствовал себя не так чтобы уж совсем-совсем паршиво.

Глава 16

На краю рельсового моря, в углу гавани, стояла едальня «Текникаль» — комбинация столовой, пункта обмена сплетнями и информацией (за ее многочисленными столами шептались о чем-то своем капитаны кротобоев и исследовательских поездов), а также места оказания услуг технического характера. Шэм остановился. В тени, под навесом, он увидел капитана Напхи, она беседовала с хозяином.

Судя по движениям ее рук, она описывала ему что-то очень крупное. Потом она протянула ему листок, хозяин кивнул и тут же поместил его в информационное окно, рядом с другими такими же бумажками. Шэм прищурился и разобрал слова, написанные крупным шрифтом.

Он хотел идти дальше. И уже собрался тихо прошмыгнуть мимо, боясь, как бы Напхи его не заметила и не отравила своей надменной меланхолией его утро. Не удалось. Она увидела его и жестом велела ему приблизиться. Надо ли говорить, что лицо Шэма осталось неподвижным, хотя сердце упало.

— И еще кое-что, — обратилась капитан к хозяину кафе. — Ординаторы у вас есть? — Она достала из кармана пригоршню листков. — Держи, это тебе, — сказала она Шэму, протягивая ему листки. БОЛЬШОЙ КРОТУРОД, — прочел Шэм на верхнем, беря их из рук капитана. НЕОБЫЧНОЙ ОКРАСКИ.

Она сжала свою искусственную руку, и в ней открылся небольшой лючок. Внутри лежала память для фотоаппарата. «Это же моя! — подумал Шэм, пока она извлекала ее наружу. — Право нашедшего!» Хозяин кафе уже кивком приглашал их внутрь.

— Идем. Я проверю это, — сказала капитан. — Потом скажу тебе, куда идти.

В боковой комнатке обнаружилась целая коллекция ординаторов: оборудование было, что называется, с бору по сосенке: спутанные трубки, кое-как присобаченные к экранам мувографов, черно-белые моргающие проекторы, буквенные клавиатуры; дизельный генератор, жужжа, поддерживал жизнь в этом машинном реликварии.

Шэму раз-другой доводилось иметь дело с ординаторами, но они не очень его интересовали. К тому же на Стреггее их вообще было немного, а те, что были, как он слышал, недотягивали до современных технических стандартов. Капитан отмела в сторону провода, опутавшие экран, точно сказочные заросли ежевики волшебный замок. Пока экран светлел, нагреваясь, она положила на стол левую руку и с пулеметным клик-клик-клик стала выдвигать из нее различные приспособления: какую-то машинку, увеличительное стекло, мини-телескоп и толстую иглу для штопки. Для нее это было, как для других барабанить по столу пальцами. Шэм молча стоял рядом и вежливо ждал, мысленно казня капитана самыми страшными казнями, какие есть на свете. Наконец она вставила пластиковый кусочек в щель ординатора.

«Мало того, что ты украла у меня мою находку, — думал Шэм. — Теперь ты меня еще и подразнить ею решила». В то же время он сомневался, что память, так долго лежавшая в сырой земле, где ее грызли животные, что-то сохранила. Да, может, там и не было ничего вовсе. Вдруг на него с экрана поглядел какой-то человек.

Крупный, бородатый, лет за сорок. Он смотрел прямо в объектив, слегка откинув голову, его руки тянулись к экрану, теряясь за его краем. Типичная поза человека, который снимает самого себя, держа камеру на отлете. Он не улыбался, этот мужчина, но в его лице чувствовалось веселье.

Память, конечно, пострадала от времени, изображение на экране выглядело каким-то пыльным. Позади фотографа стояла женщина. Она была не в фокусе, так что выражения ее лица было не разглядеть: сложив руки на груди, она могла взирать на фотографа терпеливо, снисходительно, даже с любовью.

«Значит, это вы — череп, — подумал Шэм. — Кто-то из вас тот череп, который я нашел». — И он едва заметно переступил с ноги на ногу.

Напхи нажала какую-то кнопку; возникло другое изображение. Двое детей. Не в поезде: позади них был город. Какая-то арка, странная, косая, словно наспех сложенная из белых блоков разных размеров. Девочка маленькая, мальчик еще меньше. Оба темно-серые, как все манихийцы. Улыбаются. Смотрят прямо на Шэма. Он нахмурился. Капитан глянула на него так, словно он что-то сказал.

Такой строгий мальчик! И такая задумчивая девочка! Ручки вытянуты по швам, волосики аккуратно причесаны… Тут картинка опять дернулась и изменилась. Ребятишек не стало, Шэм увидел комнату, заваленную разным хламом, потом, почти в ту же секунду, громадную гавань, подобной которой он не видел нигде и никогда, набитую поездами самых разных типов и предназначений. Он даже охнул, но и эта картинка исчезла, сменившись видом с верхней палубы поезда, на полном ходу несущегося по рельсоморью. И снова женщина, теперь перед приборной доской локомотива.

Клик-клик, тарахтела капитан. Шэма сводила с ума эта ее манера сидеть абсолютно молча. А на экране сменяли друг друга картины островов и рельсоморья. Пути ветвились меж старыми деревьями, прошивали насквозь целые рощи. Прямо лес, иначе не скажешь. Причем не на горбу какого-нибудь островка, а прямо на море. Снимок был сделан, видимо, осенью, потому что на рельсах впереди локомотива лежала нетронутая сухая листва.

Пустыня, плоский песок, редкие линии рельсов. Скалы, как клыки под хмурым небом. Где, где, где были эти люди?

Игривые кроты в прыжке прямо перед носом локомотива преследуют червей длиной с человеческую ногу. Нора огромного бычьего барсука. Озерцо в оправе из рельсов. Ежиные следы у корней деревьев. И вдруг, на самом краю снимка, что-то огромное, непроницаемое несется по рельсам. Шэм затаил дыхание. Это был поезд, смутно знакомый, хотя Шэм никогда раньше не видел подобных.

Вдруг он понял, что именно напомнил ему этот силуэт. Фантастический образ ангела, чисто умозрительный, как все подобные образы, встреченный им, должно быть, в какой-то из книг религиозных наставлений. Священный механизм, колесящий по рельсам для их спасения.

Шэм разинул рот. Разве это не плохая примета — видеть ангела? Говорят, они поддерживают состояние путей в глубоком рельсоморье, и людям, если те не хотят попасть в беду, надлежит менять курс и уезжать подальше, случись им наткнуться на подобную картину. Может, и ему стоит отвести теперь взгляд? Хотя разве это мыслимо?

«Подождите, подождите!» — думал Шэм, но капитан неслась вперед. С экрана на него уже глядела новая картинка: вздыбленная громадная тальпа. Капитан на мгновение застыла. Однако мех крота был черен. И она стала листать дальше.

Куда же шел тот поезд?

Глядя на незнакомые ландшафты, Шэм морщил лоб, пытаясь угадать, где это. Странные, очень характерные очертания гор, похожих на оплывающие свечи. Каменные карнизы прямо над рельсами.

И вдруг. Рельсоморье. Нет, не оно.

Земля раскинулась широко, точно мертвое, размеченное колышками животное в классе разделочной анатомии. Плоская, пыльная, в крапинках коричневых камней и фрагментах материи, — наверное, утиля, видимо, негодного. Небо низкое, по нему сворой охотничьих псов несутся грозовые тучи. Над ними мертвенное свечение верхних небес. Нос поезда как толстый наконечник стрелы, летящей к странно близкому горизонту. Отрезок пути, по которому он мчится, неестественно прям, рельсы уходят туда, где земля и небо сливаются воедино. А по обе стороны…

…по обе стороны от путей, по которым шел поезд…

…не было ничего.

Не было других рельсов.

Голая земля.

Шэм подался вперед. Он весь дрожал. Краем глаза он заметил, как одновременно с ним подалась вперед капитан.

Пустая земля и всего одна прямая линия. «Одна линия в море рельсов». Немыслимо. «Из лабиринта рельсов нет и не может быть выхода». Один путь просто не может существовать. И все тут.

— Каменноликие, защитите нас от всяческого зла, — прошептал Шэм, стискивая в кулаке мышь и глядя на флатографию, пугавшую своей святотатственной пустотой, — ибо разве пространство между островами может быть чем-то иным, как не сплошным морем рельсов?

Пустота. Шэм дрожащими руками вынул свою маленькую камеру. Долго целился, не глядя в видоискатель, наконец, нажал затвор и сделал снимок этого удивительного снимка, самого поразительного из всего, что ему когда-либо доводилось видеть в жизни.

«Какое потрясающее ничто!» У него закружилась голова. Он пошатнулся и с грохотом рухнул на соседний ординатор. Когда капитан обернулась, он уже убрал свою камеру в карман. Она ткнула пальцем в клавиатуру, и флатография исчезла.

— Держи себя в руках, — сказала Напхи тихо. — Ну же, соберись немедленно.

Но невозможные одинокие рельсы в окружении столь же немыслимого безрельсового пространства так и стояли у него перед глазами.

Глава 17

и снова в путь. Снова глотать мили и мили рельсов-и-шпал, отделяющих Боллон от архипелага Салайго Месс, а потом и самого Стреггея. Пусть медленно, пусть не прямо, «Мидас» все же шел домой. Правда, без Ункуса Стоуна.

— В смысле, почему он не может поехать с нами? — недоумевал Шэм.

— Да ладно тебе, парень, — сказал Ункус и вскрикнул, когда кто-то из сидевших на его кровати пошевелился, потревожив его все еще чрезмерно чувствительные ноги. Шэм, Вуринам, доктор Фремло, Йехат Борр и еще кое-кто из команды навестили его в санатории. Материальная часть этого лечебного заведения, где, кроме Ункуса, пребывали и другие люди — на одного при разгрузке поезда упала какая-то тяжелая железяка, другого укусил кролик-кровохлеб, еще пара страдала поездными паразитами — не отличалась новизной. Однако в палате было чисто, и от ланча, который принесли Ункусу, пахло довольно вкусно.

— Поверить не могу, что я не сплю, — сказал Ункус.

— И я тоже, — подхватил Фремло.

Все неловко рассмеялись.

У них совсем нет времени, объяснили Шэму коллеги. Некогда сентиментальничать. Их ждут кроты. Счет за санаторий оплачен вперед — причем подписала его капитан, сама, заплатила из своей доли. Так что надо пошевеливаться.

— Да и вообще, не нравится мне здесь, — сказал Вуринам. Он обвел других взглядом и зашептал: — Здешние все выспрашивают, куда мы шли, где были. Любят эти боллонцы совать нос не в свои дела. Один даже спросил, правда ли, что мы сальважиры! — и он поднял брови. — Твердят, что слышали, будто мы нашли сошедший с рельсов поезд. А в нем карту сокровищ!

«Хммм», — подумал Шэм, чувствуя себя слегка неловко.

— Все равно, нельзя тебя тут оставлять, — перевел разговор он.

— Да брось ты, парень. — Ункус потянулся к Шэму и неловко потрепал его по плечу. — Как только мне полегчает, я доплетусь до гавани и куплю себе обратный проезд на любом составе.

— Все равно это неправильно.

Вовсе не ради Ункуса Шэму хотелось остаться, хотя он ни за что не признался бы себе в этом. Ему казалось, что, чем дольше они задержатся в Боллоне, тем больше будет у него шансов убедить капитана посетить Манихики. Откуда, как он полагал, были родом мужчина, женщина и дети с флатографий. Он ощущал нехарактерную для себя уверенность в том, что ему хочется именно этого — установить связь между их изображениями и тем местом.

Мысли о том, как убедить капитана Напхи отклониться от намеченного курса, приходили ему в голову постоянно, одна безумнее и причудливее другой. Но ни одну из них он не одобрил. К тому же в глубине души он никак не мог поверить в то, что они туда не идут.

Один снимок неотступно стоял у него перед глазами, и каждое воспоминание о нем вызывало в нем чувство, близкое к эйфории. Тайна той линии, того прямого отрезка, который, как ему казалось, вел прочь из рельсоморья, — хотя даже думать об этом было грешно! — преследовала его постоянно. Тогда, вернувшись из комнаты с ординаторами и позабыв про работу, которую собиралась поручить ему капитан, — она, кстати, тоже о ней забыла, — он сразу засел за рисунки и рисовал, рисовал по памяти все, что видел на тех флатографиях, так точно, как только мог. Пока перед ним не оказался целый ворох бессвязных чернильных воспоминаний об изображениях невиданных пейзажей. Любой, кому они попались бы на глаза, ничего бы в них не понял, но для него это были мнемотехники, способы вызвать в памяти раз увиденные образы рельсового моря, уничтоженные капитаном.

Да, да, она уничтожила их, истребила прямо у него на глазах, сжав пластиковый квадратик жесткими пальцами своей нечеловеческой руки, чем вызвала у Шэма нечаянный вопль протеста. Когда беспощадная гидравлическая длань разжалась, на ней лежала лишь горстка пыли.

— Что бы за глупости это ни были, — сказала она, — они не касаются ни помощников докторов, ни кротобоев.

Напхи приложила механический палец к губам.

— Молчи, — сказала она. Указание распространялось и на его недавний невольный протест, и на возможные разговоры с коллегами в будущем.

— Капитан, — спросил он шепотом. — А что это было…

— Я — кротобой, — перебила его Напхи. — Ты — помощник доктора. То, что ты видел, или тебе показалось, будто ты видел, имеет не больше отношения к твоей жизни и ее возможным целям, чем к моей. Значит, нечего и говорить об этом.

— Это были Манихики, — сказал он. — Они оттуда родом. Нам следовало бы…

— Позволь мне дать тебе один совет, — сказала капитан, глядя на свои руки, — никогда больше не говори мне или любому другому капитану, под чьим началом тебе еще случится выходить в рельсоморье, что бы «нам следовало» делать. — Кавычки в ее фразе были ощутимы, как воздух. — Я на тебя рассчитываю, ап Суурап.

И Шэм замолк. Капитан вывела его из кафе на улицу, где у боллонцев свободно разгуливали козы, приученные подъедать мусор и оставлять свои орешки в компостных кучах в переулках. Медленно, с сильно бьющимся сердцем (стук которого, по мнению самого Шэма, приближался к фудустунна, ритму поезда, торопливо и решительно идущего к своей цели), он продолжал думать о том, что видел. О тех снимках.

Оставшись, наконец, один, уже в поезде, Шэм проверил свою камеру. Капитан не видела, как он снимал. Вот оно. Изображение. Смазанное дрожанием его рук. Размытое. И все же безошибочно узнаваемое. Одинокий путь.

Он прикусил губу.

Там остались дети. Где-то в рельсоморье. Мужчина и женщина, возможно, их отец и мать, уехали. Куда? Исследовать удивительные безрельсовые пейзажи. Их не интересовали животные. Не интересовала даже местность, где скиталось похожее на ангела существо. Они лишь постарались обойти его краем, чтобы остаться в живых. И дальше, в неизведанное рельсоморье. Туда (где тот путь)… туда (где одинокий путь)… туда, к одинокому пути. Туда, где одинокая ниточка выбегает за пределы клубка рельсоморья. Уводит прочь.

А потом они вернулись. Странным маршрутом, через оконечность Арктики. Шли, ясное дело, домой. Где их ждали те дети.

«Вот это путешествие», — подумал Шэм и тут же решил, что эти дети, сестра и брат, должны узнать о том, что случилось. Те двое возвращались к ним, так что они имеют право знать. «Если бы кто-нибудь нашел останки крушения поезда, на котором был мой отец, — еще подумал Шэм, — я бы тоже хотел знать».

И они узнают. Чем бы ни были те одинокие рельсы, знание о них бесценно. И уж наверняка капитан, как он думал тогда, спит и видит, как бы поскорее тронуться в путь. Уже прокладывает по картам маршрут, который приведет их прямехонько в Манихики. Где она и старшие офицеры займутся своим обычным делом: выяснят, кому можно продать эту информацию и как восстановить ее по уцелевшим флатографиям. А если им не хватит времени или еще чего-нибудь, то тогда он, Шэм, сам найдет тех детей и передаст им скорбную весть о кончине их родителей и поезда, на котором они ехали.

Вот к чему, по его мнению, должна была стремиться капитан.

— Значит, ваш поезд скоро отправляется, — сказал начальник порта Вуринаму в присутствии Шэма. — Славно, славно. Я слышал слухи.

«Какие слухи?» — хотелось спросить Шэму. Но он так и не узнал, о чем тогда шептались боллонцы, для которых любая сплетня была приманкой, ловушкой и орудием одновременно. Однако сведения об их предполагаемом маршруте действительно гуляли по городу, и Шэм, к своему горю, узнал, что Напхи в самом деле собиралась поступить именно так, как сказала. Что она не просто хотела отделаться от надоедливого подчиненного, составляя, тем временем, план. Нет, Напхи не думала вести их в Манихики.

Он хотел поговорить с ней, но, памятуя ее реакцию на его первую попытку, передумал. «Что ж, — решил он тогда, стараясь, чтобы его внутренний голос прозвучал со всей возможной драчливостью, — если она и впрямь не собирается делать то, что обязана, придется ее заставить».

Однако даже самым лучшим планам случается иногда всплыть брюхом вверх, а у Шэма и плана-то никакого не было. Дважды он делал попытку — каждый раз сердце выбивало тревожный ритм на рельсах его груди, — приблизиться к капитану и задать ей вопрос о том, как следует понимать ее отказ от выяснения происхождения образов на флатографиях, ее решительное не-говорение о них. «Мидас» вышел из гавани, лег на курс — совершенно ложный, в его представлении, — а он все еще не мог придумать, что ей сказать. И каждый раз, стоило ей задержать на нем пристальный взгляд своих холодных глаз чуть дольше обычного, его охватывала паника, и он, отвернувшись, удалялся. Так они пришли вместо Манихики домой, на остров Стреггей.

Глава 18

Плохо было то, что один из команды «Мидаса» остался лежать с обглоданными ногами в пропахшем эфиром сарае на чужом и нелюбимом берегу. Хорошо то, что они завалили огромного крота. Их трюмы были полны солонины, бочонков топленого кротового жира, тщательно выскобленных шкур и меха.

Между мысом Четем и сомнительными мелкими островками твердой земли гряды Льюивела они поймали двух звездоносых кротов. Там, где между внутренними линиями рельсоморья земля была вся перепахана мелкими грызунами, поезд останавливался, и все члены команды с баграми и палками в руках вываливали на палубы, откуда тыкали своими орудиями в землю, выгоняя на поверхность ее обитателей. Привязав к палкам проволоку вместо лесок и снабдив их крючками и грузилами, мужчины и женщины с «Мидаса» приманивали на наживку шустрых штопорных землероек, которые выкапывались в верхние слои земли и хватали куски мяса. Рано или поздно одна из них хватала вместе с наживкой крючок, рывком натягивала леску и начинала биться, пытаться уйти прочь. Тогда удильщики подсекали, сматывали леску так, что землеройка оказывалась на одном уровне с удочкой, где и болталась, отчаянно вертясь и размахивая лапами.

Ловили они и самых мелких мульдиварп, длиной в человеческую руку, которые росли прямо на глазах, ловя и пожирая червей и жуков величиной с голову, чем вызывали у команды вопли отвращения; жуков, правда, ели не все, только в зависимости от места происхождения. Ловили землероек, мускусных крыс, хищных кроликов. Роющих пчел. Это был богатый живностью участок рельсоморья. Похоже, что шумные и суетливые ангелы-уборщики наведывались сюда нечасто: между неубранных рельсов росла съедобная трава, которую члены команды собирали на салат.

— Мистер Вуринам. — Шэм откашливался, готовясь к серьезному разговору. — Доктор Фремло. — Он все думал о тех изображениях, которые видел, и решил, что, была не была, скажет им об этом, ведь они же его друзья, или нет?

Но секреты высыхали у него на языке, а рот становился как давно не кормленный топливный бак. Та дорога, та узкая одинокая колея просто не поддавалась описанию, это было выше его сил. Лучше он покажет им снимок. Но ведь если снятая трясущимися руками флатография и скажет что-то тем, кто никогда не видел оригинала, слухи об этом быстро дойдут до ушей капитана. А это уже будет рассматриваться как подстрекательство к бунту.

Дело было не только в том, что он боялся капитана, — хотя, конечно, боялся, что тут греха таить. Но еще он не мог отделаться от чувства, что капитана лучше против себя не настраивать.

Дважды они встречали другие стреггейские поезда, которые проходили так близко, что команды могли пообщаться и обменяться письмами и новостями при помощи катапультируемых лебедок. Капитан Скарамаш с идущей в открытое рельсоморье «Мергатройд» даже зашел к капитану Напхи в гости. Он степенно сидел в подвесном кресле, мерно покачиваясь над ярдами путей, а рабочие, ритмично ухая, тянули лебедку.

Покуда Шоссандер с Драмином носили в купе капитана лучший чай и сухое печенье на фарфоре и серебре, Шэм вскарабкался по задней стенке служебного вагона — сам дивясь своей смелости, — завис у окна вне зоны видимости, и оттуда подслушал и частично подсмотрел весь разговор.

— Итак, капитан Напхи, — услышал он голос капитана Скарамаша. — Своей помощью вы окажете мне услугу. Я ищу некоего зверя. Здоровенного, по-настоящему огромного. — Его голос окрасился знакомыми интонациями. — Хорька. Длиной он, по крайней мере, с вагон, из головы торчит крюк. Мой подарок. Он похож на согнутый палец и качается при каждом движении, точно манит. Меня манит. — Тут он перешел на шепот. — Приманивает меня. Старый Крюкоголов.

Значит, у Скарамаша тоже есть философия, за которой он гонится. «Понятно, продолжай», — подумал Шэм. Капитан Напхи прокашлялась.

— Нет, подобное животное не пересекало наш путь, — сказала она. — Но будьте уверены, теперь, когда мне стало известно название вашего транспортного средства, при первых же признаках сего манящего металлического объекта в голове упомянутого плавно бегущего пушного эрахтоноса, я тщательно замечу координаты нашей с ним встречи. И сообщу вам. Клянусь честью капитана.

— Благодарю вас, — пробормотал капитан Скарамаш.

— Не сомневаюсь, он забрал у вас нечто, так же как мой забрал нечто у меня, — сказала Напхи. Скарамаш кивнул, выражение мрачной задумчивости застыло на его лице. Шэм вдруг понял, как-то внезапно сформулировав про себя эту мысль, что именно такое выражение он чаще всего видел на лице любого капитана. Это была их профессиональная мина.

Скарамаш, закатав штанину, постучал костяшками пальцев по дереву и железу под ней. Капитан Напхи одобрительно кивнула и подняла свою руку — ее замысловатые костяные накладки, гагатовые украшения и металлические части отражали свет.

— До сих пор помню ощущение зубов, сомкнувшихся на моей руке, — сказала она.

— Я очень признателен вам за помощь, — сказал Скарамаш. — И, со своей стороны, буду следить, не появится ли где кротурод цвета заварного крема.

У Шэма глаза полезли на лоб.

— Цвета старого зуба, капитан, — резко отпарировала Напхи. — Огромный крот оттенка старого пергамента. Слоновой кости. Лимфы. Желтоватых белков задумчивых глаз безумного старого профессора, капитан Скарамаш.

Посетитель забормотал извинения.

— Я пойду куда угодно и сделаю что угодно, лишь бы повстречать мою философию, — медленно сказала Напхи. — Моя философия, — продолжала она, — не желтая.

«Далась ей эта дурацкая философия! Из-за нее она плюет на те снимки», — подумал Шэм. А ведь на них доказательства — чего именно, он не знал, но, несомненно, глобального крушения всего рельсоморья, по меньшей мере. А она не хочет оторваться от своих кротобойских философствований и на минуту!

Однако похоже, что Скарамаш с ней заодно. Сколько же их, таких философов, на рельсах? Не у всех стреггейских капитанов была своя философия, но все же многие из них вступили в отношения противоречивой любви-ненависти с одним определенным животным, в котором они провидели или ощущали — прощущали — воплощенные смыслы, возможности, мировоззрения. В какой-то момент — неопределимый словами, зато вполне ощутимый на практике — в голове таких капитанов что-то щелкало, и обычный профессиональный подход к хитрой добыче вдруг превращался в нечто совершенно иное — преданность одному определенному животному, в котором заключалась теперь целая вселенная.

Дэйби училась охотиться. Дневная мышь снова могла летать, правда, на небольшие расстояния. Шэм подвешивал кусочек мяса на веревочку, привязывал ее к поручням последнего вагона, и мышка, хлопая крыльями, летела за вертящейся и кувыркающейся добычей. Это называлось обучение охоте со смыслом.

Шэм задумался о трепете, который вызывали в окружающих те, кто помешался на чем-то одном, превратил свою жизнь в Музей Финального Аккорда. Наверное, между капитанами тоже существовало своего рода соперничество. «И это он называет философией? — фыркали они, возможно, за спиной друг у друга. — Вот эту смирную луговую собачку, за которой он гоняется? О, дни мои ясные! И что бы это могло значить?» Капитаны состязались в умении превзойти других, добиться преимущества над коллегами в толковании смыслов той или иной добычи.

По пути домой они пересекли ущелье, глубокий провал шириной в двадцать — тридцать футов, над которым была переброшена целая сеть мостов. Шэм знал, что им не миновать этого места, и все равно испугался. Рельсы карабкались вверх по земляной насыпи, покрытой клетками дерева-и-металла, перескакивали через лужи и ручьи, в которых плескалась рыба.

— Впереди земля! — объявил впередсмотрящий. И тут же: — Курс на дом! — Смеркалось. В небе кружили птицы. Садились на ветки растущих меж рельсами деревьев, те прогибались под их тяжестью. Команда шумела и гоготала. Местные дневные мыши возвращались домой; на охоту вылетали ночные, черные. Встречаясь, они приветствовали друг друга громким чириканьем, точно одни сдавали, а другие принимали небесную вахту. Дэйби, сидя на плече Шэма, чирикала им в ответ. Потом вспорхнула и унеслась. Шэм не волновался: раньше мышь всегда возвращалась на «Мидас», иногда дожевывая пойманного по дороге зазевавшегося сверчка.

Последний красный луч осветил каменные склоны. Пятнами черной плесени пушились на холмах джунгли, между ними скоплениями светлой плесени выделялись кварталы жилых домов и общественных зданий, складываясь в город Стреггей. Из гавани навстречу «Мидасу» уже пыхтели мощные тягачи, чтобы принять его груз и отбуксировать в док самого кротобоя.

Дома.

Глава 19

Возвращение кротобоя в порт всегда сопровождается восторженными криками мужей, жен, детей, любимых, друзей и кредиторов. Вот и у Шэма радостно дрогнуло сердце при виде Воама и Трууза, которые, стоя на набережной рельсоморья, вместе со всеми вопили и махали руками. Они обнимали Шэма, подбрасывали его в воздух, громогласно осыпая его всякими ласкательными словечками, а потом поволокли, смущенного и растроганного, домой, а дневная летучая мышь Дэйби кружила у Шэма над головой, недоумевая, зачем эти странные двуногие штуковины, называемые людьми, накинулись на ее человека и почему он так очевидно счастлив.

Приобретение Шэма нисколько не удивило его кузенов.

— Не мышь, так татуировка, — сказал Воам, — или серьга какая-нибудь, с чем-нибудь ты все равно вернулся бы, так что и это неплохо.

— Немало парней и девушек возвращаются с компанией из первого рейса на кротобое, — поддакнул Трууз. и энергично покивал. Воам подмигнул Шэму. Трууз кивал всегда. Такая уж у него была привычка. Кивал, даже когда молчал, словно ему было необходимо, чтобы он и мир всегда находились в согласии по любому поводу, в том числе и по поводу отсутствия повода.

Дом, где прошло детство Шэма: на середине улицы, поднимающейся круто в гору, с видом на рельсоморье, эпическую тьму которого время от времени пронзали огни идущих в ночи поездов. Дом был точно таким, каким он его оставил.

Он не помнил, как попал туда впервые, хотя смутно припоминал моменты, явно предшествовавшие этому событию: слышал голоса и ощущал надежную близость отца и матери. Шэм даже не знал, где именно он жил с ними на Стреггее. Как-то раз, довольно много лет назад, они с Труузом оказались в одной малознакомой части города, и кузен предложил показать Шэму его бывший дом. Шэм тогда нарочно наступил обеими ногами в самую середину грязной лужи, до колен испачкал брюки и потребовал, чтобы его вели домой переодеваться — лишь бы только не ходить туда, куда они шли.

Отец Шэма исчез почти целую жизнь назад — разбился на злополучном курьерском; никто точно не знал, когда и как это произошло и в каком именно квадрате обширного рельсоморья он встретил свою смерть. Труп его отца, несомненно, достался животным, а труп поезда — сальважирам. Вскоре после этого снялась с места и отправилась странствовать по островам архипелага и мать Шэма. От нее ни разу не было ни письма, ни весточки. «Слишком велико ее горе, — объяснял Воам Шэму, — чтобы вернуться. Снова быть счастливой. Одиночество — вот ее удел. Отныне и навеки». Она скрылась от Воама, который, как-никак, приходился ей кузеном, скрылась от сына и в какой-то степени от себя самой. Так она и осталась — скрытой.

— Какой ты стал большой! — кричал Трууз. — Посмотри-ка, у тебя развилась настоящая палубная мускулатура! Ты должен рассказать мне все, чему научился у доктора. Мы все хотим знать!

И Шэм рассказал им все, пока они сидели за бульоном. К своему удовольствию и немалому удивлению, он обнаружил, что, рассказывая, чувствует себя вполне в своей тарелке. Попробуй неловкий юноша, спотыкавшийся о кабели и опоры на крышах вагонов, рассказать такую историю два-три месяца тому назад, у него просто ничего не вышло бы. А теперь? Поглядите-ка на Воама и Трууза, как они уши развесили. И Шэм строил свой рассказ так, что у двоих его слушателей то и дело вырывались разные ахи и вздохи, а глаза поминутно лезли на лоб.

— …Так вот, — говорил он, — добрался я уже почти до самого вороньего гнезда, — капитан внизу вопит, как зарезанная, — вдруг вижу: летит прямо на меня птица, а клюв у нее острый, как бритва. И целит она мне этим клювом прямо в глаз. Тут, откуда ни возьмись, моя Дэйби, вцепляется в нее, и они начинают бороться… — и ни на твердой земле, ни в рельсоморье с его глубинами, ни в одном из двух небес не было силы, способной заставить Шэма признаться, хотя бы самому себе, что птица вовсе не спускалась так низко, а больше походила на точку в небе у него над головой, и что Дэйби не сражалась с ней не на жизнь, а на смерть, а, скорее всего, просто нацелилась на ту же мошку, что и она, так что их схватка была всего лишь мгновенным столкновением.

Но Воаму и Труузу нравилось. Кроме того, кое-какие события он пересказывал не приукрашивая. Например, извержение из земли полчища кротовых крыс; или про муравьиных львов, которые однажды глодали свою добычу прямо на виду их поезда; или про окрестности Боллона.

Он говорил, а Воам и Трууз ели; он говорил, а в небе уже встала яркая луна, и рельсы отвечали ей холодным блеском; он говорил, а вокруг дома шуршала и копошилась обычная ночная жизнь остова Стреггей. Его язык продолжал болтать, а мысли свободно витали вокруг Манихики в центре его мира. О том, что он видел на экране ординатора, он умолчал.

— Теперь ты настоящий мужчина, — сказал Трууз. — Можно тебе и с нами. Мы все трое взрослые. — При этих словах Трууза кузены горделиво переглянулись. — Будем поступать, как взрослые. Пойдем в паб.

И, хотя порой кузены выводили его из терпения, в тот вечер Шэм прямо-таки раздувался от гордости, шагая рядом с ними по крутым улицам Стреггея и поддевая время от времени носком ботинка какой-нибудь камень, который, прогрохотав по мостовым, утихал навеки где-нибудь в отдалении, возможно, даже в самом рельсоморье. Его отличное настроение почти не омрачил даже тот факт, что они пришли не куда-нибудь, а в «Проворного долгоносика», капитанский паб, один из самых известных в городе. Где наверняка уже сидела капитан Напхи. И разглагольствовала о своей философии, желтой, как лимон.

Глава 20

Внутри было умеренно шумно. Одни увлеченно спорили. Другие сидели и внимали тирадам звезд вечера. Напхи была там, слушала — выступал представительный мускулистый мужчина под два метра ростом. Судя по его каденциям, выступление длилось долго.

— Это Ваджпас, — прошептал Трууз. — У него была новая встреча.

— …Тем временем, — продолжал гигант, — моя философия стремительно уносилась от меня за горизонт. Понимаете? Прихватив с собой мою ногу. — Да, у него и вправду не хватало одной ноги, отметил Шэм. Он подумал, что капитаны временами должны жалеть о том, что имеют лишь два типа конечностей, которые могут похитить у них объекты их страсти. То есть групп всего две: человек руки и человек ноги; вот были бы у людей еще хвосты, или цепкие щупальца, или пара крыльев, тогда шрамов, дающих поводы для философствований, стало бы несравненно больше. — Но мне уже не было страшно. Перетягивая себе культю, чтобы не потерять больше крови, я смеялся. И пустил в погоню за зверем дрезину. Мой курс был на надежду. Гладкие холмы — его след — все время опережали меня на несколько ярдов. За моей спиной команда, стоя на перевернутом поезде, молила меня вернуться.

Огромный горностай остановился, изготовился к нападению, и вдруг выскочил из земли и навис надо мной. Я мог бы схватить его за шерсть, протяни я руку. Но он ускользнул, и я смотрел, как он исчезает за горизонтом, все быстрее и быстрее разгоняясь под землей в движении плавном, как танец. Я уже не хотел его ловить, мне достаточно было держаться с ним рядом и радоваться тому, что он позволял мне это. Я весь отдался скорости.

Ага, вот в чем дело. Значит, его философия — скорость. Ускорение. Капитан Ваджпас теоретизировал по поводу покрытой мехом гибкой стремительной твари, чьи острые зубы упорно тянулись к нему, нацеленные, словно пики, на его личность. В этом он видел смысл. Даже когда тварь откусила ему ногу и понеслась с ней прочь, это тоже было как посыл, попытка установить коммуникацию. «Иди за мной! — словно бы говорил зверь. — Скорее!»

И Ваджпас бросился в погоню за своей философией, громадным горностаем. Ускорение стало самоцелью, и жизнь Ваджпаса переменилась с тех пор, как он стал пророком скорости. И т. д. и т. п.

— Скорость! — повторил Ваджпас. Раздались одобрительные шепоты.

В тавернах острова Стреггей, в книгах, которые зубрили на школьной скамье Шэм и его однокашники, в лекциях, — как публичных, так и частных, — капитаны размышляли о кровяных червях, о кротовых крысах, о королеве термитов или о сердитом кролике-рексе, о барсуке или о кроте, в особенности о большом кроте, неистовой мульдиварпе, ставшей для них способом познания непознаваемого — она обучала их смирению, просвещала, становилась объектом одержимости, причиной их современности, ностальгии или чего угодно. Однако наряду с серьезными рассказами о труде кротобоев и способах добычи мяса в этих книгах было немало просто охотничьих баек.

В пабах и кафе, барах и клубах Стреггея много болтали, к примеру, о «зайцах» — рассказывали о том, как члены Братства Гобоев Рельсоморья пробрались на поезд и спрятались в трюме. Об иных берегах. О воображаемых землях за краем света. О поездах-призраках, о кровавых червях такой величины, что они могли, вырвавшись из-под земли, обвиться вокруг состава и утянуть его за собой вниз, в глубины рельсоморья, о таинственных поездах, брошенных командой и поскрипывающих где-нибудь на дальних рельсах — на столах недоеденная пища, в вагонах все так, словно люди только что отлучились куда-то ненадолго. И ни души на борту; о чудищах, обитающих под рельсами в уединенных и страшных местах, — сиренах, силлерах, рельсовых капканщиках и пылевых кракенах. Но все равно главной изюминкой этих посиделок с разговорами были и оставались философии.

Остров Стреггей лежит на западной оконечности архипелага Салайго Месс. Он славен своими охотниками, кротовьим жиром, косторезным промыслом и философиями. Труды местных философов — краеугольный камень интеллектуальной жизни всего архипелага.

Шэм никогда еще не слышал, чтобы капитан Напхи говорила об избранной ей жертве публично. И вот она встала. Сделала глоток. Прокашлялась. В комнате стало тихо.

«Но ведь ничего же не было», — подумал Шэм. «Мидас» и близко не подходил к ее большому кроту, который не-желтый. Так о чем же тут рассказывать? По традиции любой капитан с философией докладывал о ней после каждого своего путешествия, но до сих пор Шэм никогда не задавался вопросом о том, что же они говорят, не случись объекту их мечтаний появиться у них на пути. «А ведь это, — подумал он снова, — происходит, должно быть, сплошь и рядом». Что же она, скажет сейчас: «Извините, но мне нечего вам рассказать», и сядет?

Ох, вряд ли.

— В прошлый раз, когда я говорила с вами, — начала Напхи, — моя философия ускользнула от меня. Бросила меня дрейфовать в рельсоморье, без топлива и карты, не оставив по себе ничего, кроме облаков пыли и земляных холмов, уходивших грядой к горизонту, словно в насмешку. Я провожала его взглядом.

— Насмешник, — раздалось на всю комнату.

— Вы знаете, как философии осторожны, — сказала Напхи. — Как неуловимы их значения. Они не любят, когда их разбирают по косточкам. И вот настало торжество абсурда. Я скрипела неведомо куда, зная, что сливочношерстный зверь опять избежал моего гарпуна и продолжает свой темный путь под землей, противясь пристальному прочтению и разгадке своей тайны. В бешенстве я во всеуслышание закричала, что настанет день, когда я подвергну его острой и кровавой интерпретации.

— Выйдя в последний раз из порта, мы, то есть «Мидас», взяли курс на юг. Насмешник наверняка был где-то рядом. Но прежде мы увидели другое животное, оно буквально бросилось нам под колеса. И ничего больше. Тишина. Все поезда, какие только попадались нам навстречу, я спрашивала о нем, но Насмешник не давал о себе знать, и в его молчании чувствовалась угроза. В его отсутствии — присутствие. Недостаток крота в природе компенсировался его избытком в моих мыслях, и он ночь за ночью прокладывал ходы в глубинах не только рельсоморья, но и моего разума. Так что теперь я знаю о нем больше, чем когда-либо прежде. Он был страшно далек и одновременно магически близок.

«Ах, — подумал Шэм. — Умница». Трууз был в восторге. Воам — заинтригован. Шэм был сбит с толку, поражен и раздражен в одно и то же время.

— Вы давно этого ждали? — шепнул Воам сидевшей рядом с ним женщине.

— Я хожу на все хорошие философии, — ответила она. — Капитан Ганн и Хорек Неотмщения; Дзорбал и Кротовые Крысы Многая Знания; и Напхи, разумеется. Напхи и Насмешник, Крот Многозначности.

— И в чем ее философия? — спросил Шэм.

— А ты что, не слушал? Насмешник означает все.

Шэм слушал рассказы капитана о ее встречах и не-встречах с добычей, которую она преследовала годами и которая символизировала все, что только может представить человек.

— Это землеройное означающее пожрало и переварило мою плоть и кровь, — заключила Напхи и помахала своей загадочно-прекрасной механической рукой. — Это был вызов мне — смогу ли я съесть и переварить его самого.

И тут Напхи посмотрела прямо на Шэма. Заглянула ему в самые глаза. И на долю секунды запнулась. Совсем чуть-чуть, никто, кроме него, не заметил. А он вспыхнул, пригладил свои вечно взъерошенные волосы и отвел взгляд.

«Я знаю, чего я хочу теперь, — подумал он. — Я хочу попасть на Манихики, даже если это не нравится капитану. Те мальчик и девочка имеют право знать».

Он снова посмотрел на Напхи и представил, как она мчится, проскакивая стрелки, петляя запутанными путями, нагоняя свою добычу, зубастого гиганта Насмешника.

И подумал: «А что она, интересно, будет делать, когда поймает его?»

Глава 21

Человека тянет повествовать с тех самых пор, когда он впервые ударил камнем о камень и задумался об огне. И его повесть будет длиться до тех пор, пока сам человек не исчезнет с лица земли; пока одна за другой, как лампочки, не погаснут в небе звезды.

Иные из человеческих историй — это рассказы о том, как рассказываются истории. Странное занятие. Избыточно многословное, в нем можно потеряться, как в картине, на которой изображена ее уменьшенная копия, а на той еще копия, и еще, и еще, до бесконечности. У этого феномена даже есть красивое иностранное название: мизенабимия.

Мы только что рассказали историю об истории. Перескажите ее себе снова, и появится история истории об истории, а вы, сами не заметив как, окажетесь на пути к этой самой абимии. То есть к бездне.

В первые дни на Стреггее Шэму часто приходилось рассказывать истории, и многие из них были историями об историях.

Глава 22

Странно, когда твой день не размечен ритмом колес. Странно, когда ноги не пружинят сами собой в коленях в такт качке, ловя равновесие. Фремло никого не лечил на суше, поэтому Шэму надо было лишь подмести у него в доме, прибраться, сбегать иногда с поручением, изредка ответить на телефонный звонок, после чего он мог тихонько смыться, не дожидаясь разрешения, но и не встречая явного сопротивления. И тогда мимо ломовых лошадей с телегами, мимо редких электрических авто, которые, отчаянно сигналя, медленно ползли по запруженным людьми и животными улицам, он на самокате летел на встречу с другими стреггейскими подмастерьями, так же, как он, урвавшими пару свободных часов из мест, где они трудились помощниками поваров и клерками, носильщиками и дубильщиками, электриками и художниками и разными другими учениками.

Среди них оказалось немало тех, с кем он был знаком еще по школе, но кто даже не разговаривал с ним тогда. Большую часть жизни он провел с ними бок о бок, за одной или за соседними партами, но знал о них теперь куда меньше, чем о своих товарищах по поезду. Сам он не сильно изменился со школы. Но он стал путешественником — побывал в рейсе и вернулся; а значит, ему было что рассказать. Тимону, Шикасте и Бурбо он рассказывал о кротовых крысах и большом южном кротуроде. И они слушали, развесив уши, несмотря на то что теперь, когда его аудиторией были уже не доброжелательные и восторженные кузены, а другие люди, его манера говорить стала более прерывистой и спотыкливой. Ободренный вниманием слушателей, Шэм даже познакомил их со своей мышью. С этого все и началось.

Временной бандой они носились по крышам стреггейской промзоны, разбивали стекла в окнах заброшенных помещений и пробирались внутрь, где болтали, задирались и флиртовали, а любопытная Дэйби кружила над их головами, петляя в лесу из паровых и дымовых труб. Они наблюдали за привозом на многолюдных рынках в преуспевающей части города, в других местах забирались в здания прекративших свое существование складов и устраивали биваки в остывших котлах неиспользуемых бойлерных.

Иногда они обсуждали утиль.

На Стреггее не было знаменитых сальважиров. Разумеется, эти любители покопаться в земле и извлечь из нее всякие причудливые секреты были везде, но в то же время нигде. Разнообразные коллективные названия, которые они придумывали своей профессии, отражали именно этот факт: они были и Распыленный Коллеж, и Рассеянное Братство, и Антиместо, и Вселенские Копатели.

Однако Стреггей при своих небольших размерах вовсе не был тихой заводью. Остров поставлял рельсоморью непропорционально большой — опять же, относительно его размеров, — объем кротятины и философий. Исследователям и апдайверам он был известен благодаря Каменноликим — огромным каменным головам, которые словно венчали остров, глядя в рельсоморье с вершин необитаемого, непригодного для дыхания нагорья. (Шэм бывал на обзорных станциях рядом с транзитной зоной, откуда через специальные перископы, составленные из линз и зеркал, смотрел на мощные каменные главы, что таращили глаза на вершинах скал.) Так что и сальважиры время от времени посещали Стреггей, хотя, конечно, далеко не в первую очередь. Шэм не раз видел их поезда, входящие в гавань.

Поезда у них были наособицу. Заплатанные. Мощные локомотивы со страшными стрелочниками по бокам, плакированные вагоны, ощетинившиеся разными чудными принадлежностями сальважирского ремесла. Буры, крюки, подъемные краны, щупы всяких непривычных родов и видов, предназначенные для сортировки и извлечения на поверхность барахла, которое люди выбрасывали тысячелетиями, загромоздив им все рельсоморье. Куски утиля, приспособленные в качестве инструмента и ставшие частью поездной оснастки. А на верхних палубах сами сальважиры, одеты так, что ни с кем не перепутаешь: пояса с креплениями под инструменты и патронташи, под ними растрескавшаяся, пятнистая кожа, а на ней лоскутки тканей, пластиковые перья, разная цветная дребедень, неведомо как уцелевшая в земле, извлеченная и приспособленная для украшения. Шлемы сложных конструкций.

Первыми на борт поднимались городские начальники, и начиналась торговля за приглянувшийся утиль. За ними следовала отборная клиентура, стреггейские богачи. Под конец, если сальважиры бывали милостиво настроены и никуда особенно не спешили, они устраивали распродажу.

Утиль, как древний, так и приспособленный для современного использования, раскладывался на прилавках, которые расставляли на набережной согласно присутствующим таксономиям. Изрытые оспинами времени, окисленные механизмы из Века Тяжелого Металла; осколки Пластозоя; распечатки на тонкой резине и экранах древних ординаторов из Эры Компьютации: отборный утиль, невообразимо древний. Ну, и другие вещички, не столь интересные: выброшенные или потерянные лет сто назад, а может быть, и вчера — ньютиль.

Иногда среди этого изобилия отводили прилавок- другой для утиля третьей категории. Например, физически непослушных опилок или стружек, которые вели себя так, как никакие стружки вести себя не могут. Шэм видел два таких объекта — а может, три? Трискель Стругацки, так называл его сальважир, размахивая им во все стороны. Три равноудаленных друг от друга черных прута образовывали нечто вроде рогатки. Сальважир взял один прут рукой и потянул вверх, другие два тут же подскочили и заняли место над ним, а между ними, там, где прутья должны были соприкасаться, было пусто. Их можно было трясти, вообще делать с ними что угодно, — они не соприкасались, но и не разлетались в стороны, сохраняя все время одну и ту же форму.

Эта и другие подобные штуковины носили имя высотного утиля. Их изготовили не только невообразимо давно, но еще и несказанно далеко, за пределами самых дальних слоев земной атмосферы. Эти крошки со стола Вселенной привозили и бросали в рельсоморье визитеры из иных миров, частые гости здесь в те давно минувшие времена, когда планета еще служила оживленным перевалочным пунктом в космических путешествиях между галактиками, которые оставили по себе память в виде заселенного чудовищами неба. Планета превратилась тогда в свалку. Инопланетяне, спеша из одних неведомых пределов в другие, столь же неведомые и отдаленные, избрали Землю выгребной ямой, у которой останавливались, чтобы облегчить свои корабли, избавившись от мусора и отходов.

Мысль о том, чтобы покинуть дом, отправиться к утильным рифам и начать лопатой, кайлом, ситом и взрывчаткой прокладывать себе путь к залежам древнего барахла, заставляла сердце Шэма биться чаще. Но что потом? У него возникали вопросы. К примеру, куда затем попадает утиль? Что происходит с находками? Кто ими пользуется и для чего, купив или выменяв их у кого-то?

И, наконец, последняя мысль — болезненная и неотвязная, она давалась ему труднее остальных и преследовала его неотступно: почему каждый раз, думая об утиле, он сначала испытывал вдохновение, а к концу чувствовал себя опустошенным?

Глава 23

На восточной оконечности Стреггея, сразу за городом, в бухте, битком набитой рельсами, лежал потерпевший крушение поезд. Он не дошел до берега всего несколько сотен ярдов: плохой капитан, пьяная команда, неадекватные стрелочники — все вместе привело к тому, что поезд потерял управление и перевернулся. Так и ржавели там с тех пор локомотив и вагон, слишком покореженные для ремонта, слишком новые даже для ньютиля. Останки зарастали мхом, покрывались хлопьями ржавчины, в них вили гнезда птицы, которые возмущенно каркали теперь при виде Дэйби, кружившей над их домом.

Тимон, Шикаста и Шэм сидели на пустом галечном пляже. Они выбрали себе место рядом с горловиной, откуда в рельсоморье стекал поток — рельсорека: плавный изгиб колеи, соединявшей глубины острова с морем. Они развлекались, швыряя камни в старый локомотив. Тимон и Шикаста болтали. Шэм, по-прежнему не привыкнув к их компании, наблюдал за животными, населявшими полосу мелкой прибрежной почвы. Меркаты, подземные ежи, крошечные мульдиварпы. Шикаста, все такая же бойкая и деловая, как в школе, но теперь почему-то замечавшая Шэма, смотрела на него до тех пор, пока он не залился краской.

— Значит, будешь доктором на кротобое, а, Шэм? — сказал Тимон. Шэм пожал плечами. — Со временем станешь, как твой босс? То есть никто не будет знать, кто ты — женщина или мужчина?

— Заткнись, — сказал Шэм неловко. — Фремло есть Фремло.

— А я думал, ты в сальважиры пойдешь, — сказал Тимон.

— Кстати, — перебила Шикаста, — хотите взглянуть на клевую вещичку? Он прав, утиль — единственное, что способно вывести тебя из спячки. Вот я и решила показать тебе кое-что. — И она выудила из сумки предмет, отдаленно напоминавший пульт дистанционного управления стрелками. Он был из черного материала — не то пластика, не то керамики, — своеобразной формы. На нем мерцали огоньки. Какие-то фрагменты выскакивали из него и прятались опять, без всякой видимой причины и смысла. Внутри у него что-то жужжало и гудело, как рой растревоженных мух.

Шэм вытаращил глаза.

— Это ж утиль, — ахнул он.

— Он самый, — с гордостью ответила Шикаста. и достала коробку каких-то штучек размером с виноградину, соединенных с непонятным предметом.

— Это высотный утиль, — сказал Шэм. Мусор из другого мира. — Где ты его достала?

— У одной чувихи с поезда. — Шикаста, как и Шэм, работала на рельсах — ходила на транспортнике. — Та выменяла его у кого-то еще, тот еще, и еще, и так дальше, до самого Манихики. Вот, дала мне попробовать.

— О, Великий Огм, — сказал Тимон. — Да ты его банально сперла.

Шикаста возмущенно выпрямилась.

— Позаимствовать еще не значит украсть, — сказала она и добавила: — Я просто хотела показать его вам. Можешь подозвать сюда свою мышь?

— Зачем? — не понял Шэм.

— Я ей ничего плохого не сделаю, — сказала Шикаста. И взяла из коробки виноградину. На одном ее конце была клипса.

Шэм пристально смотрел на Дэйби, кружившую в воздухе. В глубине его памяти копошились обрывки слышанных им россказней о неких свойствах отдельных предметов, находимых в определенных слоях определенного утиля. Постепенно созревала идея.

Он подманил Дэйби узкой полоской вяленого мяса.

— Смотри только, не обижай мою мышку, — сказал он.

— Это не она твоя мышка, — сказала Шикаста, — а ты — ее мальчик. — И она замкнула клипсу на правой лапке Дэйби. Та с яростным чириканьем взвилась в воздух, описав попутно руку девушки, на что та отреагировала возгласом отвращения.

Дэйби взмывала в небо свечкой, закладывала мертвые петли, штопором ныряла вниз, извивалась в тщетных попытках стряхнуть с себя штучку. Шикаста отряхивала с рукава мышиную мочу.

— Порядок, — сказала она.

Ее коробочка засвистела и заворковала. Потом защелкала стаккато в такт воздушной акробатике Дэйби. Экран залился синим электрическим туманом, в нем возникла точка — судя по ее трепыханиям, она изображала летящую Дэйби. Мышь удалялась — щелчки затихали; приближалась — делались громче.

— Это что?.. — начал Шэм.

— Именно, — закончила за него Шикаста. — Обнаружитель. Он знает, откуда исходит сигнал.

— Как он работает? На каком расстоянии?

— Это же утиль, так? — сказала Шикаста. — Никто не знает.

Когда Дэйби устремилась к ним, все трое пригнулись. С разворотом мыши приемник заверещал и завыл.

— Где ты — вернее, где твоя приятельница взяла такой? — спросил Шэм.

— На Манихики. Где еще весь лучший утиль? Там теперь открыли новый рынок, называется Скабблинг Стрит Маркет. — Экзотическое название она выговаривала неспешно, точно заклинание, явно наслаждаясь каждым звуком. — Вообще-то эти штуки полезные. К примеру, кто-нибудь спер у тебя какую-нибудь вещь, и если на ней была вот такая клипса, ты сможешь пойти за ней следом. Так что они не дешевые.

— Или если ты всю жизнь гоняешься за чем-то… — медленно проговорил Шэм. и это что-то время от времени подпускает тебя поближе, дает на себя взглянуть. А потом снова ускользает.

— Ты ведь такого раньше не видел, правда? — спросила Шикаста, улыбаясь. — Я знала, что тебе понравится.

«Если ты всю жизнь гоняешься за добычей, которая для тебя все, то разве ты не отдашь чего угодно за такую штуку? — думал Шэм. — Да ты из кожи выскочишь, лишь бы раздобыть такую вещь, верно?» — заключил он.

«И пойдешь за ней даже на Манихики».

Глава 24

— Капитан Напхи?

Если она удивилась, увидев Шэма, то ничем этого не выдала. Ведь могло же так быть, подумал он, чтобы он забрел в ее любимое кафе случайно. А не разыскивал коллег по «Мидасу» и не расспрашивал у них, где, по их мнению, ее можно найти.

Она читала за угловым столиком журнал, в руке у нее была ручка. Сесть она его не пригласила, но прочь тоже не прогнала. Просто сидела и смотрела на него в упор, так долго, что он совсем разнервничался.

— Суурап, — сказала она, наконец. — Помощник доктора.

Откинувшись на спинку стула, она положила перед собой на стол обе ладони: одну тихо, другую со стуком.

— Я искренне надеюсь, Суурап, — продолжала она, — что ты здесь не для того, чтобы…

— Нет! — выдавил он. — Нет. Я из-за другого. Вообще-то у меня тут кое-что как бы есть, и я как бы хотел это кое-что вам как бы показать. — Под его рубашкой заворочалась Дэйби. Он помог ей вылезти.

— Твоего зверька я видела, — сказала капитан. Шэм протянул ей лапку Дэйби, на которой точкой на палочке все еще сидел непонятный механизм.

После той демонстрации Шикаста сильно испугалась, когда ей не удалось подманить Дэйби и снять передатчик у нее с лапки. Сколько она ни размахивала руками, мышь ее, естественно, игнорировала.

— Я не могу получить эту штуку обратно! — воскликнула она. И тут Шэма осенило.

Он подманил к себе мышь, а когда та стала приближаться, незаметно сменил сигнал «иди сюда» на другой, «уходи», и Дэйби, описав в воздухе круг, опять улетела. Шэм, глядя на Шикасту, пожал плечами и виновато поднял брови.

— Не хочет, — сказал он.

— Твое счастье, если никто не заметит, что этих штук стало на одну меньше, — сказала Шикаста холодно: нежданное дружелюбие, которое она проявляла в последние пару дней, как рукой сняло. — Иначе я в беде! — Шэм угрюмо кивнул: как будто он просил ее воровать эту штуку. — Когда твоя летучая крыса вернется, ты снимешь это с ее ноги и вернешь мне, понял?

В тот же вечер, убедившись, что Шикасты нет поблизости, он свистом подманил к себе Дэйби. Мышь спустилась ему прямо в руки, и он осмотрел устройство на ее лапке. Шепотом прося у нее прощения, затянул клипсу потуже. Теперь иначе как металлическими кусачками ее было не снять. И вот он робко протягивал капитану этот приемник, или передатчик, или приемодатчик, короче, какой-то технический орган чувств, а мышь ерзала у него на ладони.

— Это нашла одна моя приятельница, — сказал он. — Она показала мне, как это работает. У нее есть такая… э-э… коробочка… и вот она… э-э… показывает, где эта штука. — Лицо Напхи по-прежнему ничего не выражало. И Шэм ринулся вперед. Как крот упорно роет тоннель через мерзлую землю, так он настойчиво преодолевал словами ледяное молчание Напхи.

— Я подумал, что вам это может быть интересно. — Он пустился в подробное и несколько преувеличенное описание работы неведомого устройства. — После того, что я услышал — я ведь был тогда в пабе, капитан. Для меня было большой честью служить под вашим началом, и я подумал, что, может быть, вы не откажетесь еще раз взять меня в вашу команду. — Отлично. Пусть считает его лизоблюдом, и честолюбцем заодно. — В общем, я подумал, что эта штука… что она может… ну, это… помочь.

Капитан дернула Дэйби за лапку так резко, что мышь возмущенно взвизгнула, а Шэм болезненно сморщился. Вид у Напхи был сосредоточенный. И дышала она чаще, чем пару минут назад.

— А твоя знакомая не сказала тебе, — спросила она, — где можно приобрести подобный предмет?

— Сказала, капитан, — ответил Шэм. — Место называется Скабблинг Стрит Маркет. Это на… — Он замялся, но что поделаешь — где еще продают первоклассный утиль? — На Манихики.

Тут она на него, конечно, посмотрела.

— Манихики, — сказала она. Призрак сардонической улыбки на миг коснулся ее губ. — И ты, по доброте душевной, принес мне это. — Призрачное явление продолжалось. Уголок рта подергивался. — Какая предприимчивость. Какая предприимчивость с твоей стороны.

— Ты прав, Суурап, это действительно может быть полезно, — сказала она, наконец. Он сглотнул. — Это шанс, — продолжила она, — который не следует упускать. — И она уставилась в пространство. Шэм представил поезд ее мечты, с грохотом несущийся по рельсовой равнине.

— В общем, — продолжал он осторожно, — я подумал, что вы, наверное, захотите узнать, что эти вещи продаются на Манихики. И если вы пойдете туда, то, может быть…

— Как ты меня разыскал, Шэм ап Суурап?

— Просто слышал, что вы здесь бываете, — сказал он. «А что, если у нее тут назначена встреча?» — подумал он. Вдруг он мешает? — Кто-то говорил, что…

— Что я здесь кое с кем встречаюсь? — сказала она, и в ту же секунду кто-то произнес за спиной Шэма: «Капитан Напхи».

Он обернулся и увидел — нет, не тайного возлюбленного, которого он себе уже представил. Он увидел Ункуса Стоуна.

Глава 25

Обменявшись со старшим коллегой горячими приветствиями, Шэм, еще не сняв руку с его плеча, заметил, что Ункус сильно хромает. И стоит, опираясь на две палки.

— Как ты сюда попал? — спросил Шэм.

— Выздоровел, — ответил Стоун. Он улыбнулся, но не так, как прежде. — Попросился на курьерский, который шел на Стреггей. Меня и подвезли, с почтой. Хромой или не хромой, опытный рельсоход на любом поезде кстати.

— Здравствуй, Стоун, — сказала Напхи.

— Капитан Напхи.

Пауза мучительно затягивалась.

— Я пойду, капитан? — сказал Шэм. «Но я же только начал! — подумал он. — Я заинтересовал тебя своей находкой! Мы уже почти договорились! Еще чуть-чуть, и мы бы куда-нибудь поехали!»

— Что ты хочешь рассказать мне, Стоун? — спросила капитан.

— Слухи, — ответил Стоун. Встретив взгляд Шэма, он показал глазами на дверь и чуть заметно наклонил голову.

Шэм все понял. Уныло повернувшись, он побрел к двери. По пути он пытался строить планы. Но тут что-то заскрежетало у него за спиной, и капитан Напхи окликнула его по имени. У стола стоял третий стул.

— Ну, раз слухи, — сказала она, — то с моей стороны было бы глупо полагать, что найдется хотя бы один рельсоход, который их вскоре не услышит. — И она показала на стул своим деревянно-железно-костяным пальцем. — А я не такая вредная, — добавила она, — чтобы заставлять его, или ее, изнывать от любопытства дольше, чем нужно. — Сердце Шэма сильно забилось, он поклонился, прошептал «спасибо» и сел. — Итак. Я благодарю вас за намерение передать мне то, что вы собираетесь мне передать, мистер Стоун.

— Ага, — сказал Стоун. Откашлялся. — За нами следят, — сказал он.

— Следят, — повторила Напхи.

— Верно. Точнее, за вами. Или, может, уже не следят, но следили. Знаете, капитан, я долго пролежал в койке там, в этом Боллоне. Потом, наконец, поднялся. — Он поерзал. — Ну, и стал помогать, то тут, то там. Познакомился с медсестрами. Еще кое с кем. Все привыкли, что я там ковыляю потихоньку. А я начал помаленьку разбираться в тамошних ходах-выходах, и…

— Прошу вас, — перебила его Напхи, — ускорить движение вашего состава к цели.

— Так вот, один продавец фруктов, с которым я там познакомился, спросил меня как-то, кто, мол, мои друзья. — Стоун едва не заикался, тараторя. — Говорит, есть, мол, люди, которые интересуются, что со мной стряслось. С нами. Вынюхивают. Говорят, от кого-то что-то слышали, — одна женщина слышала, будто мы нашли… — Тут он покачал головой и пожал плечами.

Шэм судорожно сглотнул и тоже пожал плечами. «Я ничего не знаю!» — чуть не выкрикнул он вслух.

— Спрашивали про наш маршрут. Про ту развалину. Про команду. Про вас спрашивали, капитан. Сначала я подумал, что это все так, ерунда.

— Но… — продолжила Напхи.

— Но. В общем, сел я на тот поезд, на почтовый, значит, а через пару дней смотрю — за нами другой состав, маленький. Далеко, в нескольких милях. Хороший локомотив, один вагон, на чем он ехал, я не знаю, но дыма от него почти не было. В общем, качество по высшему разряду. Уж я-то хорошую машину отличу с первого взгляда, а тот несся как бешеный. И все равно все время оставался позади. Слишком долго не мог нагнать. Но даже тогда я еще ничего такого не подумал. Да и поезд все-таки скрылся. Только потом я его снова увидел. И не одного. Мы были на голой равнине. Ни холмов, ни деревьев, вообще ничего. Негде спрятаться. И тут я увидел его, а за ним другой. Тот шел еще дальше.

— И оба шли за тобой, — сказала капитан. — Предположим, что так оно и было, но какой им от этого прок? Они ведь знали, куда ты едешь, не так ли?

— Они знали, куда я сказал, что еду, капитан. И я правда туда ехал. Но, может, они решили, что я еду совсем не туда. Может, они подумали, что у нас есть план.

— Спасибо тебе, Ункус Стоун, — сказала, наконец, капитан. Кивнула. — Так-так. Ну, что бы себе ни думали наши подозрительные хвосты, они будут разочарованы. В конце концов, никаких секретов, способных заинтересовать их, у меня нет. Однако. — Напхи выпрямила спину и шмыгнула носом. — Вокруг нас заклубились слухи. Слухи и ложь. А это значит, что нашим тайным провожатым, кто бы они ни были, не составит труда выследить нас вновь, как только мы куда-нибудь соберемся. А я собираюсь, и в ближайшее время. Хотите пойти со мной?

— Снова в рейс, капитан? — переспросил Стоун. — Большая честь для меня. — Он сглотнул. С его нынешними ногами Стоуна уже не взяли бы на первый попавшийся поезд. Напхи шла ему навстречу, чего многие капитаны на ее месте не сделали бы. — Значит, снова на юг? — переспросил Стоун. — Охотиться на тамошних великанов?

— Разумеется. Ведь это наша работа. Но, возможно, новая поездка окажется длинной, длиннее, чем обычно. Неизвестно, куда она нас заведет и каким маршрутом.

Но Шэм, проследив, как она смотрит на лапку Дэйби, почему-то догадался, куда именно будет лежать их путь. По крайней мере, сначала. От волнения сердце в его груди забухало. Под ребрами защекотало, как если бы туда пробралась Дэйби и начала махать крыльями.

Глава 26

«Были?..»

Ведение бортового журнала — дело необходимое. Хороший офицер не отлынивает от выполнения этой задачи; напротив, любой подобный документ, будь он набран на цифровой машине, написан на тонкой бумаге от руки или сплетен из шнурков, перевязанных условными узелками, как это принято у народов северного рельсоморья, рассматривается им как продолжение собственной памяти. Подробное описание того, что уже сделано, и того, что еще предстоит, помогает сосредоточиться на причинах и следствиях.

Увы, ведением бортового журнала порой пренебрегают. Многие с удовольствием описывают в них встречи с огромными хищниками или добычей, пересказывают драматические эпизоды погони за кротом и откровения, явленные в процессе охоты. И совсем другое дело, когда много дней подряд ничего не происходит, когда поезд идет и идет себе по рельсам, а команда только и делает, что драит палубу, а за бортом нет ничего примечательного, только рельсы, да шпалы, да стрелки, да переходы пути, и поезд никуда не прибывает. В такие дни офицер, отвечающий за бортовой журнал, нередко делает ошибки, а то и вовсе не открывает его. Вот тогда, после многих дней бессобытийности, и появляются записи вроде «Были?..»

И все же иногда не только недостаток внимания порождает неуверенность. И даже сомнение. «Мидас» снова готов пуститься в путь. По маршруту, отличному от того, который был предопределен для него изначально. А все из-за хитроумного и крайне своевременного вмешательства Шэма.

Ему самому трудно поверить, что причина столь значительного отклонения в нем. Он так напуган собственной хитростью, что даже не понимает, как все вышло. Не понимает, как это он едет теперь туда, куда хотел.

Глава 27

Снова в пути, снова в море. Снова качается с пятки на носок команда «Мидаса». И скоро дает о себе знать памятное предостережение Ункуса Стоуна. Шэм только диву дается, как его радует, что палуба скользит у него из-под ног, когда состав гремит и заваливается набок на поворотах. Дэйби весело кувыркается в воздухе, распугивая чаек.

Капитан набрала прежнюю команду почти целиком. Несмотря на ее неразговорчивость, рассеянность и склонность к размышлениям — обычные недостатки любого капитана, преследующего философию, — люди ей верили. И потому на борту снова были Фремло и Вуринам, Шоссандер и Набби, и Бенайтли — блондинисто-небритый и по-прежнему молчаливый, он, однако, так хлопнул Шэма по плечу в порыве внезапного дружелюбия, что тот растянулся на палубе. С Шэмом все обращались как раньше, — дразнили, посмеивались, отпускали грубоватые шутки, но уже не раздражались, как бывало, когда он хмыкал и мямлил, не зная, что сказать в ответ.

Травля зверей тоже, естественно, не прекратилась. Линд и Яшкан лыбились, глядя на Шэма и делая ставки на кровавый исход жестоких поединков между крысятами, мышами, миниатюрными бандикутами, птицами и бойцовыми насекомыми. Шэм даже не подходил к импровизированным аренам. Стоило ему только завидеть натянутые поперек палубы канаты, как он начинал баловать, ласкать и осыпать всяческими знаками внимания свою удивленную, но чрезвычайно довольную мышь. А еще он заметил, что Вуринам, наблюдая их проявления взаимной дружеской нежности, уже не спешил к аренам, как прежде.

На границе с верхним небом вдруг показался рокочущий биплан, и заинтригованная Дэйби тут же взмыла вверх, поглядеть, что это. Крохотный источник сигнала на ее ножке в очередной раз привлек внимание Шэма. Как легко оказалось не возвращать его Шикасте.

Аэроплан, жужжа, двигался на запад. Возможно, он был с Морнингтона, острова модников-авиаторов. Или транспорт богатой команды откуда-нибудь с Салайго Месс. Сложное техническое обслуживание и топливо были доступны не на всех островах рельсоморья, да и длинные прямые взлетных полос тоже на каждом не построишь — везде одни горы да скалы, — а потому воздушные путешествия оставались удовольствием дорогим и редким. Шэм с сожалением взглянул на летательный аппарат, задаваясь вопросом, что, интересно, видит его команда.

Они отошли от Стреггея уже на несколько дней пути, поезд бодро катил по лесам, переваливал через некрутые холмы. Пейзаж был необычный. Рельсы шли мимо рек и озер, а то и прямо через них, опираясь на свайные платформы.

— Куда мы направляемся, капитан? — не раз в присутствии Шэма спрашивали офицеры, в общем-то, нахально, но при данных обстоятельствах вполне оправданно. Ведь они шли прямо на запад, а не на юг, и не на юго-запад, и не на юго-юго-запад, и даже не на запад-юго-запад, что еще хоть как-то бы походило на охоту на кротов.

— Заберем сначала кое-какое оборудование, — отвечала им капитан.

У Шэма были обязанности в захламленной хирургической Фремло, но оставалось время и на исследования, которые он проводил, прячась в разных уютных местечках. Иной раз в таких, куда можно было залезть лишь ползком. Например, в секциях трюмов. Он забирался в огромный буфет в вагоне-кладовой, и там, приложив глаз к щели между небрежно подогнанными досками обшивки, созерцал фрагмент неба в обрамлении древесных слоев.

Они шли необычными мостами, которые иногда много ярдов подряд петляли над пропастью или обрывом, проезжали мимо крошечных островков, глядевших из непрерывного рельсового моря, и лишь время от времени делали небольшие остановки, чтобы пополнить запасы провизии да потренировать ноги на твердой земле.

— Доброе утро, Жед.

Шэм не случайно мешкал. Он еще пары слов не сказал с этой гарпунершей. Он как раз массировал своей мыши крылышки у мостика капитана, проверяя, как сросся перелом, когда Жед подошла к ограждению на крыше заднего вагона и, свесившись через него, стала пристально смотреть вниз, на рельсы.

Она была странной. Высокая и мускулистая, как солдат, родом откуда-то из Южного Камми Хамми. Все еще носила, точно напоказ, кожаную одежду, характерную для тех далеких воинственных островов, где поезда, как говорили, бегали на моторах с часовым механизмом.

— Доброе утро, — сказал Шэм еще раз.

— Доброе ли? — отозвалась Жед. — Для кого? Я вот сомневаюсь. — И она продолжила изучать рельсы. Они шли вплотную к лесу: молодые деревца пробивались между плотно уложенными колеями, животные и птицы в пышном оперении кричали в ветвях над ними. Жед приложила к губам палец и указала куда-то наверх, за полог леса. Сквозь шелестящую суматоху листьев. В тревожное кружение чреватых дождем облаков. — Гляди. — И она показала на пути справа и слева.

Прошли секунды, заполненные лишь шепелявым чуккачучу колес, и Шэм сказал:

— Я не знаю, что я вижу.

— Рельсы чистые — так не должно быть, если здесь несколько дней никто не проезжал, — сказала она. — Вот что ты видишь. И звери движутся так, словно рядом кто-то есть.

— Ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что мы здесь не одни. — Тут она повернулась и посмотрела, наконец, Шэму в лицо. — Нас. Ждут. В засаде.

Шэм завертел головой, ища взглядом Стоуна.

— Ты не шутишь? — спросил он.

— Нет. Не шучу. Я даже не уверена. Но, по-моему, рядом кто-то есть.

Шэм вгляделся во тьму между деревьями, пролетавшими мимо — в их тени.

— Кто же это может быть? — прошептал он.

— Откуда я знаю, я же не телепат. Но я не первый день в море и знаю, как выглядят нормальные рельсы.

В ту ночь Шэм качался вместе с койкой в такт перестуку колес «Мидаса», а его подсознание переводило движение вагона в страшный сон. Он шел один, по рельсам, перескакивая со шпалы на шпалу; близость к почве заставляла его содрогаться и каменеть от страха. Почва кипела жизнью, она сочилась ею, и эта жизнь готова была забрать его собственную, дай он ей хоть полшанса. А позади него что-то двигалось, приближаясь.

Оно следило за ним из-за деревьев. Да, между стволами определенно что-то было. Он заспешил, но споткнулся, и в тот же миг позади него фыркнуло, шпалы под ним вздрогнули, и он увидел нечто — не то поезд, не то зверя, который цеплялся за рельсы лапами и скрежетал по ним колесами. Зверь хрюкнул. Это был он, гоблин рельсоморья, ангел железнодорожных путей.

Проснувшись, Шэм нисколько не удивился, обнаружив, что за окном еще темно. Несмотря на холод, он выполз на верхнюю палубу, не разбудив по пути никого из товарищей. В открытом море мигали то ли звезды, то ли огни, далеко-далеко от ближайшей суши.

— А вы когда-нибудь видели ангела? — спросил Шэм у доктора Фремло.

— Я видел, — отвечал Фремло голосом низким и высоким одновременно. — Или не видел. Как посмотреть. Насколько долгим должен быть беглый взгляд, чтобы называться «видел»? А ведь я езжу дольше всех на этом борту, знаешь? — Доктор отрывисто улыбнулся. — Послушай, что я тебе скажу, Шэм ап Суурап: это не секрет, просто об этом не принято говорить вслух. Быть поездным врачом куда интереснее, чем обычным сухопутным костоправом. Но в большинстве своем мы не такие уж хорошие доктора.

Мы не в курсе последних достижений медицинской науки. Узнаем о них лишь годы спустя. А держит нас в этой профессии то, что мы зачастую хотим думать не только о медицине. Вот почему твои столь разнообразные интересы нисколько меня не поражают. — Шэм молчал. — Только пойми меня правильно: с большей частью невзгод, которые могут постичь поездную бригаду, я справлюсь. Хотя доктор я, в лучшем случае, посредственный, зато рельсоход хоть куда. И я единственный человек на борту — включая, наверное, капитана, — который, да, видел-таки ангела.

Но если ты пришел ко мне в надежде услышать страшилку, то, боюсь, ты будешь разочарован. Это было давно, ангел был далеко, и видел я его всего мгновение. Они не невидимки, что бы о них ни болтали. Но движутся очень быстро. Причем такими путями и перепутьями, о самом существовании которых не ведомо никому, кроме них.

— А что вы видели? — настаивал Шэм.

— Мы были у берегов Колонии Кокос. Искали сокровища. — Фремло поднял бровь. — Скал там столько, настоящая путаница. Иные острые, как клыки. И вот мы заметили, что из-за скал что-то следит за нами. А потом услышали звук. Неподалеку, ярдах в двухстах, не больше, рельсы спутались, образовав сгусток, как нечесаные волосы образуют колтун, а сверху их прикрывал небольшой скальный грот, вроде тоннеля.

— Пути вели туда? — переспросил Шэм.

— Да, и там было темно. Тьма заполняла тоннель до самого входа. Тьма и что-то еще. И это что-то, издав ужасный трубный звук, вдруг выскочило наружу.

Шэм вздрогнул, когда что-то вцепилось в его плечо: это Дэйби упала с неба на свой привычный насест.

— Я бы не назвал это поездом, — продолжал Фремло. — Поезда, какими бы разнообразными они ни были, по сути своей одно: машины, созданные для того, чтобы возить нас. А та штука существовала не для нас — для самой себя. Она вырвалась из тоннеля, изрыгая серебряное пламя.

Думаешь, мы стали ждать, когда она подойдет ближе? Ничего подобного: мы показали ей хвост и ринулись назад, в изведанное рельсоморье. и хорошо еще, что она дала нам уйти. Отправилась, наверное, получать новые указания райского контролера.

По тону доктора Шэм не мог понять, верит он искренне или просто цитирует фольклор.

Над поездом нависла туча-невидимка. Все были угнетены и подавлены. Никто не говорил ни слова, но все, похоже, знали, что кто-то преследует их по пятам. И кто бы ни были эти преследователи — ангелы, голодные чудовища, пираты, мародеры или вымышленные существа, — все догадывались, что кротобой может стать их добычей.

Никто не ждал, что они вообще куда-то доедут. И когда в один прекрасный вечер на горизонте, среди приветливо колышущейся травы и высоченных сорняков вдруг показалась группа щетинистых от кустарника островков, все изумились. Чайки, чистя в кустах свои изгаженные перья, поглядывали на людей с интересом.

«Мидас» подходил ближе, детали ландшафта укрупнялись, показались первые признаки жилья, стрелок стало больше, провода расчертили небо, маяки предупреждали о слабых рельсовых участках, скалах и рифах, возникли пилоны, сообщая об электрифицированных рельсах для тех поездов, которые могли передвигаться таким образом, и, наконец, появились сами поезда: одни тихо вращали колесами, другие стояли неподвижно, их было видимо-невидимо, всех мыслимых и немыслимых моделей, цветов и размеров, они занимали всю широкую каменистую равнину из конца в конец. На ее берегу раскинулся город. Босяцкое хитроумие и изобретательность в архитектуре его башен и иных построек бросались в глаза, внушая восторг и трепет.

— Земля! — неизвестно для чего крикнул из вороньего гнезда впередсмотрящий. Все и так уже поняли, что перед ними.

Манихики Сити.