Революция и философия

Революция и философия

Революция делает свое революционное, философия — свое философское дело.

В чем сущность того и другого? Какова их связь? И откуда, зачем самый вопрос об этой связи? Казалось бы, отношение ясно: революция — суровым борцам, философия — кротким мыслителям; не к чему искать общего, не к чему затемнять простые вещи насильственными сближениями.

В действительности связь существует, серьезная и глубокая. И это не только связь исторического развития, в силу которого те или иные группы и классы ведут революционную борьбу под знаменем той или иной философии, а философские идеи реформируются под давлением революционной борьбы; это не только связь классовой борьбы и классовой идеологии. Нет, тут существует еще иное отношение — связь основного содержания, основного смысла философской и революционной работы.

Революция рождается из противоречий общественной жизни. Основа и сущность этих противоречий сводится к несоответствию между трудовым содержанием общественной жизни и рамками, в которых оно заключено, — между развитием «производительных сил» общества и его «идеологическими формами».

Для Великой Российской революции противоречие это заключается в громадном росте общественного разделения труда и развития машинного производства с одной стороны, в упорной неподвижности полу-феодального государственного и юридического строя — с другой.

Развивающееся общественное разделение труда требует громадной гибкости, громадной подвижности в трудовых отношениях людей, — и еще в большей степени требует того же машинное производство с его непрерывно изменяющейся техникой. Этому развитию со стихийной грубостью и механичностью противодействуют окаменелые формы бюрократического строя, на каждом шагу опутывая жизнь людей своей стеснительной опекою.

Рост крупной промышленности означает необходимость обширного и постоянно расширяющегося рынка, т. е. в такой по преимуществу земледельческой стране, как Россия, — необходимость зажиточного, хозяйственного крестьянства. Старый, полуфеодальный класс помещиков и порожденное им господствующее в государственной жизни чиновничество паразитически истощают крестьянство и весь народ, в корне подрывая внутренний рынок. Машина нуждается в сознательном работнике, способном с полным пониманием управлять ее сложно-комбинированными движениями. Такой работник — лживое противоречие в политической системе, построенной на бессознательности обывателей. Но машинное производство, несмотря ни на что, создает такого работника; и пролетариат, объединенный фабрикой и городом, революционизированный буржуазной эксплуатацией и государственным гнетом, становится могучей организующей силой, способной придать единство и последовательность борьбе общества против невыносимых для него противоречий.

Так возникают элементы революции: ее движущая сила — в виде глубоких, непрерывно обостряющихся противоречий общественного бытия людей, и ее организующая сила — в виде направленного на эти противоречия общественного сознания классов. Когда, после долгого, мучительного развития, те и другие элементы достигают зрелости — тогда разражается революционная гроза. Ее стихийные удары разрушают все, что стоит на пути растущей жизни, что стало для нее оковами и цепями, что порождает невыносимые для нее противоречия. Порывистое творчество революции создает иную, новую оболочку для социального процесса — новые формы, органически соответствующие его новым жизненным условиям.

Социальное целое поднимается на следующую, более высокую ступень организации. Начинается новый цикл исторического движения. Ускоренный прогресс жизни, вначале сравнительно гармоничный, начинает затем приносить противоречия. Опять социальное тело перерастает свою одежду, опять обостряется политическая и идейная борьба классов, — опять назревает общественный переворот… Это продолжается до той великой, последней революции, которая изменяет самый тип социального развития, которая на место противоречивого развития в борьбе классов ставит гармоническое развитие в системе всеобщего сотрудничества.

Революция — это социальная критика и социальное творчество, достигающая одновременно высшей напряженности в порыве экстаза, охватывающего общество. Ее критическая работа — устранение общих противоречий социального бытия и сознания и ее творческая работа — создание новых форм коллективной жизни — имеют один и тот же смысл, одну и ту же цель. Это — гармонизация человеческого существования. Но не мелкая, повседневная «гармонизация», устраняющая маленькие частные противоречия жизни, создающая маленькие, частные приспособления в пределах все одних и тех же общих форм; нет, это гармонизация самих общих форм с их общим содержанием.

Такова работа революции, таково ее коренное различие с «эволюцией» в рамках обыденной жизни общества.

Философия рождается из познавательных противоречий человеческого опыта. Сущность всех этих противоречий заключается в несоответствии между содержанием опыта людей и его исторически выработанными познавательными формами, между теми данными, которые люди находят в своих переживаниях, и теми общими представлениями, идеями, догмами, посредством которых они привыкли связывать и объединять эти переживания.

Так, социальная философия Маркса была вызвана к жизни громадной массой противоречий, в которые запуталось современное ему человечество в сфере познания самого себя, своей общественной природы. Основное и всеобщее противоречие, в котором все остальные резюмировались, как его частности и разветвления, было таково: люди привыкли думать, что их социальной жизнью и судьбою управляет разум, если не высший разум божества, то по крайней мере ограниченный, но прогрессирующий разум людей; этим представлением было насквозь проникнуто социальное миропонимание людей; а между тем вся переживаемая ими действительность резко и мучительно опровергала его. На каждом шагу люди убеждались, что рядом с прогрессом науки и просвещения может совершаться рост явной неразумности в самом общественном строе, что параллельно с распространением гуманных идей может идти развитие бесчеловечности во взаимных отношениях людей, что самые обдуманные действия часто приводят к результатам, противоположным поставленной цели, что самые справедливые желания, требования, попытки отдельных личностей и целых классов наталкиваются на какую-то роковую силу, неуловимую и в то же время непреодолимую, безличную и в то же время как будто умышленно враждебную. Бесчисленные, жестокие проявления несовершенства и неразумности социального устройства возбуждали во всех жертвах этих проявлений и во всех, кто способен был сочувствовать жертвам, жгучую потребность в целесообразной социальной деятельности, в планомерной работе, реформирующей строй общества в интересах разума и справедливости; но старое социальное мировоззрение было бессильно указать путь для такой работы, — все попытки социально-реформаторской деятельности, стоявшие на его почве, терпели неизбежное крушение, а герои этих попыток отходили в область истории с грустно-почтительным прозванием «утопистов». Бессилие познания отнимало опору у практики, противоречие идеи с опытом превращалось в суровое противоречие.

Однако, в пределах социального опыта людей имелся также материал иного рода. Если классам угнетенным и всем, кто был на их стороне, ничего не удавалось в их попытках разумно переделать общество, если с их точки зрения весь ход общественной жизни оказывался насквозь неразумным, — то были и другие классы, которым, напротив, «все удавалось» в их стремлениях устроиться в обществе как можно удобнее, которым шли на пользу даже освободительные усилия угнетенных и утопистов, не приносившие желанных результатов самим борцам; были классы, для которых в «безумии» социальных отношений и социального развития была не только некоторая «последовательность», но даже высокая мудрость… Это были те классы, во власти которых находилась материальная сила общества. И в то же время среди угнетенных классов выдвигался один, который, объединяясь все теснее и выступая против эксплуататорских классов все решительнее, не раз уже вынуждал их к некоторым уступкам, — достигал частичных «разумных и справедливых» целей. То был класс, который возрастал и организовался благодаря самому процессу развития материальной силы общества в его борьбе с природой, класс, который был и реальным творцом этой силы, и ее жертвою, и носителем ее развития, — то был промышленный пролетариат. Его не подавляло до безнадежности «неразумие» и «несправедливость» социального устройства, хотя, быть может, больше всех других классов он испытывал на себе то и другое; он чувствовал в себе силу бороться за свой собственный «разум» и «справедливость», и эта сила росла; и идеалы классового «разума» и «справедливости» становились все яснее в его сознании по мере того, как его численность, его объединение, его товарищеская сплоченность, его понимание социальных отношений развивались в процессе его труда и его борьбы.

Так одновременно с коренным противоречием социального мировоззрения людей и их социального опыта намечались элементы для нового мировоззрения, устраняющего это противоречие. Разрешение задачи и было дано социальной философией Маркса. Противоречие исчезло, раз было установлено, что «самое сознание людей определяется их общественным бытием, не бытие сознанием». Стихийность, «неразумность», «несправедливость» социального процесса нашли свое место в познании; а вместе с тем впервые выступила возможность объективно и научно исследовать развитие «общественного сознания» — идеологии. Потребность в планомерной социально-творческой деятельности получила твердую опору в понимании реальной основы общественного развития и его исторически данной общей формы — в учении о развитии производства и о классовой борьбе. Все это дала социальная философия Маркса и всем этим она выполнила ту «гармонизацию» социального познания, которая была жизненно необходима для новых классов — носителей общественного прогресса.

Постоянно совершающееся развитие науки в каждом отдельном своем проявлении есть также «гармонизация человеческого опыта». Но «философским» можно называть такой только акт познавательной работы, который создает или преобразует общие формы познания. Это в полной мере относятся к учению Маркса, Оно преобразовало не только социальную науку, не только формы познания социальной жизни. Все познание лежит в сфере его реформирующего действия; все познавательные формы — и самые общие из них прежде всего — получают в зависимости от него новый смысл и новое значение, не только те, которые продолжают сохраняться в относительно неизменном виде.

Если признано, что познание определяется общественным бытием людей, то исчезает все абсолютное в познании. Все его формы из отвлеченных схем, какими они казались раньше, превращаются в реальные продукты социального творчества, в живую оболочку развивающего социального опыта, органически им порождаемую. Для каждой познавательной комбинации ставится вопрос об ее генезисе из общественного бытия, об ее социально-трудовой основе. Все сознание становится иным; в то же время все оно проникается новою объединяющей связью.

Я отнюдь не случайно взял именно учение Маркса как иллюстрацию жизненного смысла философии. Ни одна доктрина, ни одна система из тех, которые существовали до Маркса, не была, философией в таком строгом и полном значении этого слова, как исторический материализм. Ни одна не достигала такого единства точки зрения на познание и жизнь, ни одна не открывала такой беспредельно расширяющейся возможности активно гармонизировать познание и жизнь. В учении Маркса философия впервые нашла самое себя, свое место в природе и в обществе, и над ними, а не вне их.

Старая философия не знала своего собственного происхождения. Стремясь объединить содержание опыта в связное целое, она в этой работе не могла, конечно, избегнуть зависимости от своей социальной среды; ее объединяющие формы, смутно или ясно, но неизбежно отражали в себе строение и организацию основной области социального опыта, основные жизненные отношения трудового общества; но философия делала это бессознательно. Не понимая, откуда берутся объединяющие формы и каково их реальное значение, она не в силах была действительно овладеть ими, подпадала под власть своих собственных орудий — стихийно сложившихся понятий, становилась игрушкой тех неуловимых для нее социальных сил, которыми ее понятия создавались. Благодаря этому, старая философия всегда страдала существенной неполнотой, всегда заключала противоречие в самой своей основе и была насквозь проникнута своеобразным фетишизмом.

Коренная неполнота мировоззрения состояла в том, что философия, оторванная от области непосредственной борьбы человека с природой, — от той области социального бытия, где лежит исходная точка всякого социального развития, философия была не в силах понять и «объяснить» самый факт развития — факт наиболее важный в жизни человечества. Она либо игнорировала этот факт, — что было в сущности отказом от ее главной задачи, — либо пыталась подвести его под привычные для нее логические процессы, — что было покушением с совершенно негодными средствами.

Основное противоречие заключалось в том, что, имея своей задачею идеальное объяснение всего сущего, философия была всегда построена на разрыве природы и познания.

Это выражалось либо в дуализме — явном, как у Декарта, или замаскированное формальным единством, как у Спинозы; но тогда не могло быть и речи о действительном философском объединении всего сущего, да и самая возможность познания природы превращалась, при отсутствии моста между познанием и природою, в сплошное чудо; либо одна из двух сторон мысленно уничтожалась: познание объявлялось комбинацией атомных движений и становилось совершенно на себя непохожим; или природа признавалась «инобытием» познающего духа, но и не думала по этому случаю отказываться от своей собственной логики. Здесь дело философов-систематиков свелось к замазыванию противоречия при помощи хитрых словесных оборотов.

Наконец тот же разрыв объединяющих философских форм с живой жизнью приводил и к превращению их в фетиши познания: они приобретали самостоятельное существование и абсолютное значение. В первичных философиях — религиозных — этот разрыв и этот фетишизм имели наивно-конкретный характер: объединяющие формы, называемые богами, имели место жительства не на земле, а на небе, и были одеты плотью и кровью ничуть не хуже людей. В позднейших философиях — отвлеченных — эти формы исхудали до степени абстрактных призраков, одетых лишь тонкой оболочкой слов, но гордость их ничуть не уменьшилась от этого, они не допускали и мысли о кровном родстве с грубой реальностью, ни тем более о подчинении ей. За это они платились полной безжизненностью, что, впрочем, уже само по себе часто было прогрессом: когда умирали старые боги, то они нередко становились вампирами и долго еще пили кровь живых людей; когда же умирали метафизические абстракции, то от них оставалась, как от насекомых, лишь сравнительно безвредная пустая скорлупа. Во всяком случае и фетишизм религиозный, отражавшей власть над человеком внешней природы, и фетишизм метафизический, отражавший господство над ним его общественных отношений, стали препятствиями для развития, направленного к устранению того и другого рабства людей.

Порожденная новыми общественными силами, философия Маркса указала выход из того положения, которое было безвыходно для старой философии — идеологии старых классов. Познание, как приспособление в социально-трудовой борьбе, познание, как орудие, путем обработки пережитого опыта обусловливающее успешность дальнейшей борьбы с природою, философия, как специальный организующий центр познания — все это нашло свое место в живой жизни. Слившись с нею и сознательно подчинившись ей, как орган своему целому, познание и философия впервые оказались в силах действительно охватить ее всю, действительно овладеть ею.

Конечно, идея Маркса не дала всего этого сразу, в готовом виде, но она указала задачу и путь ее решения. По отношению к философии то и другое формулируется в следующем требовании: опираясь на исследование общественного развития, найти законы развития познавательных форм и условия их наибольшего совершенства — наибольшего соответствия их жизненной цели.

Решение задачи требует напряженного труда, может быть, не одного еще поколения работников, а в самом этом труде требует неуклонной последовательности и решительности, не останавливающейся в анализе ни перед какими привычками мысли. Все формы познания и мышления, от самых частных до самых общих, от самых случайных до тех, которые кажутся вечными и безусловными, надо исследовать, как продукты и орудия социально-трудовой борьбы человека за его существование.

В области простейших и низших понятий, свойственных уже наиболее первобытной человеческой психике, такая связь труда и познания обнаруживается легко, выступает ясно почти сама собою. Но в сфере различных «чистых категорий» и всеобъемлющих форм она глубоко маскируется долгим процессом развития, от которого налицо имеется зачастую только конечный результат. Поэтому здесь фетишизм познавательных форм достигает высшей степени и преодолевается всего труднее.

Даже очень решительное и прогрессивное философское мышление может оказаться склонным без анализа, как бы с чувством оскорбления, отвернуться от той, напр., мысли, что все исторически-распространенные формы дуализма, религиозного и философского, — дуализма духа и тела, бога и мира, вещи в себе и явления, — представляют из себя простое отражение привычного социально-трудового дуализма организаторской и исполнительской работы и его производной формы, господства-подчинения. Нужно поистине хладнокровие анатома, чтобы в величественной концепции Бога-субстанции у Спинозы, в ее всеобъемлющем характере и неуловимом непосредственном содержании найти кристаллизованное отражение той необходимой и несомненной, стихийно дающей себя чувствовать, связи всех элементов менового общества, социально-трудовое содержание которой остается, однако, невидимым и непонятным для членов этого общества в силу закрывающей собою это содержание борьбы частных интересов и порождаемого ею фетишизма. Надо отрешиться от многих, паразитирующих даже в сфере чистой науки предрассудков, чтобы понять, что удовлетвориться в мировоззрении какой бы то ни было атомистикой или монадологией, дробящей мир на бесконечное число независимых реальностей, может только сознание, воспитанное на индивидуалистическом дроблении жизни социального целого, вытекающем из той же основной анархии и противоречия менового общества…

Дело, разумеется, не в этих иллюстрациях: они могут быть спорными, они могли бы даже быть неверными, — но необходимость неуклонного исследования, идущего в этом направлении, остается неизменной. Надо помнить, что все познание и все отвлеченное мышление сложились в рамках социально-трудового существования человека. До-социальный предок человека мог обладать только конкретным сознанием и образным мышлением животного. То, что создалось на основе общественного бытия, в зависимости от него должно быть и понято. Тогда только философия познает себя и будет способна идти вперед не ощупью, а вполне сознательно и планомерно.

Теперь нам нетрудно уже формулировать основное и существенное соотношение между работой революции и работой философии.

В двух различных областях — в «практики» и в «познании» — каждая из них выполняет одну и ту же задачу — гармонизацию развивающегося жизненного содержания с его общими формами. Неразрывная связь обеих областей в социально-трудовом процессе создает тесную взаимную зависимость в деле осуществления обеих задач.

Элементы для своих объединяющих форм философия черпает из жизни. Потребность в монизме — т. е. в философии — тем глубже и сильнее, а энергия и плодотворность труда в этом направлении тем выше, чем интенсивнее происходит гармонизация в сфере практической жизни. Монистическое или эклектическое, философское или филистерское направление умов воспитывается практической жизнью. Когда вся общественная жизнь проникнута основной двойственностью — растущего содержания и неподвижных форм, его облекающих, тогда в мышлении людей обнаруживаются две противоположных тенденции. Те классы, которым выгодно существующее положение, которые отстаивают политическую, правовую, моральную систему, стоящую в противоречии с жизнью, — те классы, сживаясь всей душой с противоречием реальным, притупляют и утрачивают чувствительность к противоречиям «идеальным»; они — грубые эклектики: религия у них сплетается с наукой, абсолютная нравственность с пошлейшим оппортунизмом и мелким эпикурейством, у них нет логики, а есть только интересы. Наоборот, те классы, в которых растет и зреет революция, в которых зарождается новая гармония общественной жизни, которые развивают одну, прогрессивную сторону коренного социального противоречия и стремятся уничтожить другую, — те классы полны монистической логики и философского настроения, они невольно и неизбежно требуют от познания того же, чего и от жизни — гармонии, единства. И победа революции, гармонизируя жизнь, создает новые стимулы и новый материал для гармонизации познания.

Так революция, начиная от своего невидимого зарождения и вплоть до своего окончательного торжества и завершения, выполняет не только великое дело жизни, но и великое философское дело.

Роль философии по отношению к революции не так определенна, потому что она стоит дальше от первичного творчества жизни. Старая философия бывала иногда инстинктивно-реакционной, иногда — инстинктивно-революционной, смотря по своей связи с теми или другими социальными силами. Часто ее собственный консерватизм — который у нее значительнее, чем у многих других, менее широких идеологических форм, — этот консерватизм с изменением роли общественного класса, создавшего данную философию, из революционной делал ее реакционной.

Но философия, познавшая себя, философия, понявшая свое отношение к жизни, свое происхождение из жизни и свое реальное значение в ней, — такая философия может быть только революционной. Она сознает, что жизненные противоречия отражаются в познавательных, и что действительное гармоническое объединение всего социального опыта людей может и должно явиться лишь результатом гармонического объединения всей социально-трудовой жизни людей. Такая философия, выполняя свое философское дело, неизбежно выполняет вместе с тем дело революционное.

Ни революция, ни философия не вечны. Обе они — порождения дисгармонического социального развития. Обе они свойственны классовому обществу. В таком обществе формы присвоения, формы права и государственности, будучи классовыми и связанными с консервативным интересом господства определенных классов, неизбежно должны быть гораздо более консервативны, чем трудовое содержание социальной жизни. Отсюда возникают революции. А познание, непосредственно организующее в социальный опыта в форме науки, при резкой раздробленности этого опыта, не в силах непрерывно создавать в той же форме объединяющие концепции, способные стройно охватывать все его противоречиво развивающееся содержание. Отсюда возникает философия.

Та революция, которая положит конец классовому обществу, создаст впервые и возможность гармонического социального развитая. В новом обществе вместе с классовым господством исчезнет классовый консерватизм идеологических форм, а из товарищеского единения людей в системе организованного труда выработается единство и связность социального опыта. Тогда революция растворится в непрерывном и стройном прогрессе организованной социальной жизни, а философия — в непрерывном и стройном прогрессе монизма науки…