Рейвэн

Вот три самых главных вещи, которые я усвоила за все двадцать два

года своей жизни:

1) Никогда не подтирайся ядовитым плющом.

2) Люди похожи на муравьев: лишь несколько из них управляют

остальными. И большинство в итоге оказывается раздавленным.

3) Не существует никаких счастливых концов, есть только

небольшие перерывы в повседневном ходе жизни.

Из всех трех лишь последнее вам следует запомнить хорошенько.

- Это глупо, – произносит Тэк. – Нам не следует этого делать.

Я не утруждаю себя ответом. В любом случае, он прав. Это и вправду

глупо, и мы действительно не должны этого делать. Но мы делаем.

- Если что-то пойдет не так, мы сворачиваем операцию. – Говорит Тэк.

– Я имею в виду любую мелочь. Я не собираюсь пропускать

Рождество из-за этого дерьма.

«Рождество» – это кодовое название следующей большой миссии. До

сих пор до нас доходили только слухи о ней. Мы не знаем ни места, ни

времени ее проведения, в курсе лишь, что она состоится.

Я ощущаю внезапный приступ тошноты – как она подкатывает к горлу

– и шумно сглатываю.

- Все будет в порядке, – отвечаю я, хотя, конечно, не могу этого знать.

То же самое я говорила о переселении в этом году. Никто не умрет, повторяла я снова и снова, как молитву.

Думаю, Господь не слушал меня.

- Границы охраняются, – замечаю я, прекрасно зная, что Тэк и сам

видит впереди крепкую цементную стену, потемневшую от дождя, и

контрольно-пропускные пункты. Он отпускает тормоза. Наш фургон

напоминает мне старика: медлительного, сотрясающегося от кашля.

Ему требуется вечность, чтобы завестись, но пока он в состоянии это

сделать, мы используем его.

- Мы могли бы уже быть на полпути к Канаде, – говорит Тэк, явно

преувеличивая. Он всегда так делает, если расстроен. Тэк не

любитель усложнять. Обычно он говорит то, что у него на уме, только

если действительно так думает.

Это одна из черт, которые я люблю в нем.

Мы без труда пересекаем границу. Прожив восемь лет в Дебрях, и

четыре года из них активно работая на Сопротивление, я выяснила,

что половина государственной охраны – всего лишь показуха.

Большое песенное и танцевальное шоу, театральное представление,

чтобы строить маленьких муравьишек в ряд – запуганных, склонивших

головы к земле. Половина охранников плохо натренирована. Половина

стен не патрулируется. Но важна картинка, образ, создающие

впечатление постоянного надзора и ограничения.

Страх управляет муравьями.

Тэк молчит весь путь, который мы проезжаем по шоссе Уэст Сайд; на

дороге ни автомобиля. Река и небо одинакового синевато-серого

цвета, а дождь стеной хлещет по шоссе. Набухшие от воды тучи висят

так же низко, как и в тот день, когда я пересекла Границу.

Когда я нашла ее.

Я до сих пор не могу произносить ее имя.

Я тоже была муравьем когда-то. Давно, в прошлой жизни, когда у меня

было другое имя, когда единственным моим шрамом был маленький

излом на моем животе – после удаления аппендикса.

Я до сих пор помню свой старый дом: тонкие занавески, пахнувшие

гардениями и пластмассой; забрызганный содовой ковер, который мы

ежедневно чистили пылесосом; тишину, тяжелую, как рука. Мой отец

любил тишину. Шум вызывал жужжащий звук у него в голове: похожий

на рой пчел, однажды он сказал мне об этом. Чем громче становилось

жужжание, тем труднее ему становилось думать. Чем труднее ему

становилось думать, тем злее становился он сам. До тех пор, пока он

не разрушал, не разламывал, не разбивал этот звук своим кулаком; до

тех пор, пока не возвращалась тишина.

Мы были водоворотом, постоянно циркулирующим вокруг него,

пытающимся поглотить шум, чтобы он не возвращался.

Я чуть было не утонула в том доме.

- Рэйвен?

Я поворачиваюсь к Тэку, осознав, что он пытается привлечь мое

внимание.

- Что? – интересуюсь я, слишком резко.

- Здесь?

Тэк притормаживает у автостоянки на Двадцать четвертой улице,

практически пустой, за исключением парочки машин. На ней

выстроились в ряд одинаковые дома, холодные и непоколебимые, как

часовой на посту; ставни закрыты от дождя: целая улица подъездов из

темно-красного кирпича, покрытых пятнами от птичьего помета.

- Мы рано, – говорит он.

- У нее семь часов фору, – отвечаю я.

- И все же, пешком… – Тэк пожимает плечами.

- Значит, подождем. Сверни влево на Девятнадцатую. Я хочу

осмотреться.

Северо-Восточный медицинский – клиника, в которой Джулиану

Файнмэну назначено умереть – находится на Восемнадцатой улице;

благодаря радио мы в курсе этой маленькой детали. К моему

удивлению, представителей прессы здесь не так уж много. Опять же,

они могли уже пройти внутрь, чтобы подобрать наилучший ракурс для

своих снимков. Тэк дважды огибает квартал – этого достаточно, чтобы

не вызвать подозрения и при этом успеть обсудить наш план. Он

помогает мне продумать все до конца, затем паркуется и ждет, пока я

пешком исследую периметр, пристально разглядывая входы и выходы;

проверяю близлежащие здания, потенциальные ловушки, тупики и

укрытия.

Мне приходится несколько раз останавливаться, чтобы отдышаться и

перебороть тошноту.

- Нашла место для обхода? – спрашивает Тэк, когда я забираюсь в

фургон.

Я киваю. Тэк осторожно трогается с места, вливаясь в почти

отсутствующий поток машин. Еще одно качество, за которое я ценю

его: осторожность. Даже щепетильность, порой. Но в остальное время

Тэк ведет себя раскованно, свободно – его легко рассмешить,он

всегда полон сумасшедших идей. Почти никто не знает эту его сторону.

То, как сбивчива его речь, когда он взволнован. То, как он произносит

«люблю», снова и снова.

Люблю. Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить. Ты –

любовь всей моей жизни.

Мы храним это в секрете, глубоко внутри. Это то, что в обычных

городах теряется первым, еще до прохождения Процедуры. Все эти

раны и странности, эти осколки, которые мы носим в себе – как

уродливые подарки – в ожидании того, кто был бы им рад.

Люблю. Мне все еще трудно произносить это слово, даже когда мы

наедине, даже спустя все это время. Мы создали свой язык, язык

прикосновений – когда мы прижимаемся друг к другу или касаемся

носами, целуясь. В эти моменты я зову его по имени – его

настоящему имени имени, которое дарит ощущение солнца, и

солнечного света, поднимающего туман высоко над деревьями, и

тумана, что устремляется ввысь, к небу.

Его тайное имя, которое принадлежит лишь мне и ему, лишь нам

двоим.

Майкл.

Говорила ли я ей когда-нибудь, что люблю ее?

Не знаю.

Не могу вспомнить.

Я думаю об этом каждый день.

Прости меня.

Тошнота теперь постоянна. Она подкатывает к горлу, когда я думаю о

ней; кислота поднимается от желудка, обжигая мне горло.

- Притормози, – прошу я Тэка.

Меня выворачивает позади автомобиля, который, судя по его

внешнему виду, уже давно не на ходу. Рядом – небольшая аптека, ее

голубой потрепанный навес пропитывает дождь. Темнеет

вертикальная неоновая вывеска, гласящая «Консультации и

диагностика», но маленький оранжевый знак все еще висит над

заржавевшей дверью: «Открыто». Секунду я размышляю над тем,

чтобы войти, выдумать какую-то историю, дабы достать еще один тест.

Просто, чтобы быть уверенной. Но это слишком рискованно, а я

должна сосредоточиться на Лине.

Я укрываюсь от дождя курткой и бегу обратно к фургону, чувствуя, что

мне полегчало.

Сточные канавы полны мусора, поток воды несет с собой обрывки

бумаги и одноразовые стаканчики прямо в канализацию. Я ненавижу

город. Жаль, что я не могу быть сейчас вместе с остальными, там, на

складе – упаковывать вещи, пересчитывать людей, измерять припасы.

Я хотела бы находиться где угодно, честное слово – пробираться

сквозь постоянно меняющиеся, вечно растущие Дебри; даже бороться

со Стервятниками.

Где угодно – лишь бы не в этом городе, с его серыми

возвышающимися зданиями и бухтами, подпирающими небеса.

Не здесь, где все мы похожи на муравьев.

В фургоне пахнет плесенью, табаком и, странно, немножко

арахисовым маслом. Я открываю окно.

- Что это с тобой? – интересуется Тэк.

- Плохо стало. – Я смотрю прямо перед собой, надеясь, что он не

станет больше задавать вопросов. Меня тошнит по утрам уже две

недели. Поначалу я думала, что это из-за стресса – Лина попала в

плен – и все пошло наперекосяк. Ожидание. Наблюдение. Надежда,

что ей удастся выбраться.

Терпение никогда не было моей сильной стороной.

- Ты выглядишь нездоровой, – говорит Тэк. И добавляет: - Что

происходит, Рэйвен? Ты..?

- Я в порядке. Просто сорвала к чертям желудок. Чертово вяленое

мясо.

Тэк слегка расслабляется. Он перестает сжимать руль так, что

костяшки его пальцев белеют, и напряжение на его лице пропадает. На

меня накатывает чувство вины, гораздо худшее, нежели очередной

приступ тошноты. Ложь – это защита, сродни иглам дикобраза или

когтям медведя. Жизнь в Дебрях сделала меня первоклассной

лгуньей. Но я не люблю врать Тэку.

Он практически единственный, кто у меня остался.

- Она твоя?

Такими были первые слова Тэка, адресованные мне. Я до сих пор

помню, каким он был тогда: еще более тощий, чем сейчас. С

большими руками. Два кольца в носу. Глаза полузакрыты, но

настороже – как у ящерицы; волосы ниспадают на переносицу.

Сидящий в углу изолятора: руки и ноги связаны, а лицо покрыто

укусами комаров, испещрено кровоточащими царапинами.

Я провела в Дебрях всего месяц. Мне повезло, и я нашла хоумстид

примерно через шесть часов после того, как покинула Ярмут. По

правде сказать, мне повезло дважды. Спустя неделю хоумстид

переместился на юг Рочестера, в Нью-Хэмпшир. Слухи о Рейде на

Дебри заставили всех понервничать. Я успела как раз вовремя.

Я должна была. Блу была едва жива, и я понятия не имела, как

прокормить ее. Я бежала в панике, не разбирая пути, пытаясь

спрятаться, скрыться – без припасов, ничего не зная и даже не

надеясь выжить. Моя обувь была тесной и оставляла кровавые

волдыри размером с четвертак всего после нескольких часов ходьбы.

Я не умела ориентироваться на местности. Я не следила за тем, куда

иду. Ощутив жажду, я не смела остановиться у ручья, чтобы попить,

потому что боялась, что заболею.

Идиотка. Если бы я не набрела тогда на хоумстид, я бы погибла. И она

вместе со мной.

Малышка Блу.

С самого детства я не верила в Бога: еще с тех пор, когда увидела, как

отец, схватив маму за волосы, с силой ударил ее лицом о кухонный

стол. Я помнила ярко-красные брызги крови на линолеуме и то, как

один из маминых зубов, белый и сияющий, заскользил по полу, точно

игральная кость. Уже тогда я знала: никто не присматривает за нами

сверху.

Но в свою первую ночь в Дебрях – когда лес распахнулся, словно

пасть, и я увидела неясные очертания огней в темноте, маленький

ореол их сияния среди стены дождя, и услышала добрый голос

Грэндма, укутывавшей одеялом мои плечи; когда Мари, которая

только что во второй раз родила мертворожденного ребенка, взяла

Блу на руки и приложила ее к груди, и тихо плакала, кормя ее; и я

знала, что мы обе спасены – в тот момент мне показалось, что я, всего

на секунду, поверила в Бога.

- Мне нельзя с тобой разговаривать, – ответила я Тэку. Хотя тогда я

еще не знала его имени. У него не было имени, не было группы или

хоумстида; он был сам по себе. Мы звали его Вор.

Он засмеялся: - Нельзя, да? А что насчет всех этих россказней про

свободу по ту сторону границ?

- Ты Стервятник, – выпалила я, хотя слабо понимала, что это означает.

До сих пор я не видела ни одного, хвала Небесам, и не увижу еще года

два во время перехода, когда половину нашей группы уничтожили. – У

меня нет желания разговаривать с тобой.

Он поморщился.

- Я не Стервятник, – он поднял подбородок и посмотрел на меня. Тогда

до меня впервые дошло, что мы с ним, должно быть, одного возраста.

Из его внешнего вида и из-за манеры вести себя, я сделала вывод, что

Вор старше меня. – Я не никто.

- Ты вор, – сказала я, глядя в сторону. Всего месяц жизни в Дебрях – а

я даже не начала избавляться от страха перед ними. Парнями.

Он пожал плечами: - Я выживающий.

- Ты крал у нас еду, – говорю я просто. «Все подумали на меня» – эти

слова я оставляю при себе. – Так что, по моему мнению, ты

Стервятник.

На протяжении последних нескольких недель хоумстидеры стали

замечать недостачу в наших запасах, отсутствие пойманной добычи в

наших силках и странное опустошение за ночь одного-двух кувшинов

чистой воды. Напряжение среди нас росло, и я первой попала под

подозрение. В конце концов, я была новичком. Никто не знал, кто я и

откуда пришла, и что собой представляю, а кражи начались вскоре

после того, как мы с Блу присоединились к группе.

Поэтому Грэй – парень, который был кем-то вроде предводителя –

втайне стал следить за нами. Проснувшись посреди ночи, он обошел

все ловушки и силки, проверил склад и убедился, что все хоумстидеры

находятся у себя. На второй день таких обходов он поймал Тэка, когда

тот вытаскивал кролика из одной нашей ловушки. Когда он крал. Тэк

чуть было не пырнул Грэя ножом, пытаясь сбежать. Но он

промахнулся, и лишь порезал тому плечо. Грэю удалось схватить Тэка,

прижав его к земле – и с тех пор он находился у нас в плену. Мы не раз

спорили о том, как нам следует с ним поступить.

- Добро пожаловать в мир свободы, – Тэк плюет на пол справа от себя.

– Каждый имеет свое мнение.

Я вновь отвлекаюсь на Блу. Грэндма посоветовала мне не слишком

привязываться к ней. «Большинство из них не выживают в дикой

местности, – сказала она». Но я уже привязалась – в ту самую

секунду, когда нашла ее, когда ощутила ускользающий ритм ее

сердцебиения. Я знала, что она моя – и моей обязанностью было

оберегать ее.

Поначалу Блу плохо брала грудь, но по прошествии двух недель она

наконец стала нормально есть и постепенно набирать вес. Когда Мари

убаюкивала ее, я садилась рядом с ними и приобнимала Блу, как

будто бы могла чем-то помочь. Словно я поддерживала в ней жизнь,

вливая ее через кончики своих пальцев в вены и сердце малышки. Я

всюду брала ее с собой. Грэндма дала мне старый рюкзачок для

ношения младенцев – выцветший, блеклый, застиранный – и я могла

носить ее у себя на груди, помогая другим во время обходов.

Но потом она вновь простужалась. Блу часто ворочалась и не спала

дольше пятнадцати минут за раз. У нее постоянно закладывало носик,

и на следующий день температура поднималась так высоко, что я

ощущала жар ее тела, даже держа руку на расстоянии шести дюймов

от ее грудной клетки. Она прекратила принимать молоко и плакала

целыми часами. Все твердили мне, что это всего лишь простуда, и она

скоро оклемается.

Уже три дня я находилась в состоянии жуткой усталости. Впервые в

своей жизни я была настолько измотана. По ночам я не спала, тихо

напевая и укачивая ее даже тогда, когда она пыталась отпихнуть меня.

Я сбивала ее жар с помощью мокрых тряпок. Нам следовало – обеим

– перебраться в изолятор. Тэк находился там же, временно, пока

остальные хоумстидеры в главном помещении обсуждали его

дальнейшую судьбу: отпустить его, поверив на слово, или же наказать

за содеянное – даже убить.

Законы Дебрей так же суровы и жестоки, как и те, что действуют по ту

сторону ограды.

Тэк наблюдал за мной, пока я склонилась над Блу, успокаивающе

шепча и вытирая пот с ее лба. Она перестала плакать, просто лежала,

полузакрыв глаза и едва шевелясь, когда я касалась ее. Дыхание ее

было прерывистым и поверхностным.

- Это РСВ, – вдруг заговаривает Тэк. – Ей нужны лекарства.

- Ты что, доктор? – огрызнулась я. Я была напугана. Если бы она

только заплакала, закричала или хоть как-то отреагировала. Но Блу

просто лежала, борясь с затрудненным дыханием. Тогда я осознала,

что это не просто простуда, и, что бы это ни было, Блу становится

хуже.

- Моя мать была медсестрой, – бесстрастно ответил он. Это поразило

меня Странно было думать, что у этого беспризорного, преступающего

законы мальчишки могла быть мама – что у него вообще кто-то мог

быть. Я взглянула на него.

- Развяжи меня, – попросил Тэк тихим, убедительным тоном. – Я

помогу тебе.

- Размечтался, – ответила я.

Какая-то часть меня – довольно большая/значительная – надеется,

что Лина не объявится. Что она застряла где-то у границ, или ее

поймала охрана. Она также могла заблудиться или опоздать. И тогда

нам с Тэком не придется участвовать во всей этой заварушке.

Но мы хорошо обучили ее. И через пару минут я замечаю ее,

направляющуюся вверх по улице, пригнувшуюся от дождя, который

теперь превращается в мелкую морось. На ней незнакомая одежда, за

исключением ветровки, которую она, вероятно, нашла в Убежище –

штабе первой группы Сопротивления. Ее походка все так же

узнаваема: как легко она касается земли, слегка подпрыгивая при

ходьбе, будто готовясь в любую секунду сорваться на бег.

Тэк видит ее в тот же миг, что и я, поэтому слегка сползает вниз по

сиденью, словно боится, что Лина заметит нас. Но она слишком

сосредоточена. Она слегка задерживается у входа в клинику, а затем

проскальзывает внутрь.

В любой момент. Воздух в фургоне стоит влажный, и я чувствую, как

моя кожа становится липкой. Окна запотели от нашего дыхания. Я

едва успеваю подавить новый приступ тошноты: на это нет времени.

Спустя пару минут Тэк вздыхает и тянется за пиджаком, лежащим

свернутым между нашими сиденьями. Он расправляет его и с трудом

просовывает руки в рукава. Он так забавно смотрится в нем, как

медведь, наряженный в цирковой костюм. Но об этом я умалчиваю.

- Готова?

- Не забудь вот это, – я протягиваю Тэку маленькое ламинированное

удостоверение. Оно старое, покрытое пятнами, и фотография на нем

практически неразличима – что, в общем-то, нам на руку, потому как

его настоящий владелец, доктор Говард Риверс, был на двадцать

фунтов тяжелее и десять лет старше, чем Тэк.

Опять же, Говард Риверс на самом деле был не Говардом Риверсом, а

Эдвардом Кауффманом, уважаемым доктором из Мэйна, работавшим

над тем, чтобы уберечь от делирии наши дома и школы. У доктора

были связи в аппарате губернатора, который финансировал

медицинские центры в самых бедных частях города. Тем не менее, в

тайне он являлся противоречивой личностью и крайне радикальным

членом сопротивления и был известен тем, что подпольно делал

аборты неисцеленным, которые забеременели и отчаянно пытались

это скрыть.

Он годами создавал фальшивые удостоверения для ненастоящих

докторов, помогая таким образом увеличить поставку медикаментов и

антибиотиков в Дебри.

Настоящий Эдвард Кауффман мертв – уже два года. Он был пойман

полицейскими во время оперативного эксперимента и казнен через

две недели. Но большинство из его фальшивых имен и удостоверений

личности уцелело. И они до сих пор в обиходе.

Тэк крепит ламинированную карточку к пиджаку: – Как я выгляжу?

- Как врач, – отзываюсь я.

Он смотрится в зеркало заднего вида и безуспешно пытается

пригладить свои волосы.

- Не забудь, – напоминает мне Тэк. – Парковка на Двадцать четвертой

улице. Я буду ждать вас там.

- Хорошо, – я стараюсь игнорировать странное ощущение у себя в

животе: большее, чем тошнота. Это нервное. Ненавижу нервничать,

это проявление слабости. Это напоминает мне о прошлом, о звенящей

тишине моего старого дома и назревающей, растущей буре отцовского

гнева.

Каждый раз, убивая кого-либо, я представляю себе его лицо.

- Будь осторожна, Рэй. – На секунду я вижу перед собой Майкла,

мальчика, которого больше никто не может видеть. Лицо открытое, как

у ребенка. Испуганное. – Лучше бы ты предоставила всю трудную

работу мне.

- А мне тогда какое удовольствие? – приложив ладонь к губам, я кладу

ее на грудь Тэка. Это наш знак. Ни один из нас не отличается

сентиментальностью, да и к тому же, это слишком рискованно –

целоваться здесь, в Зомбилэнде. – Увидимся на той стороне.

- На той стороне, – эхом откликается он и, выскользнув из фургона,

быстрым шагом пересекает улицу.

Я отсчитываю шестьдесят секунд, привожу в порядок свою одежду,

повернув зеркало, осматриваю зубы. Нащупываю спрятанный в

кармане куртки пистолет и проверяю карманы джинсов. Все в порядке.

Все на месте. Отсчитываю еще шестьдесят секунд, что помогает мне

справиться с нервами. Бояться нечего.

Я знаю, что я делаю. Мы все знаем. И очень хорошо.

Иногда я представляю, как я и Тэк рушим весь план – проигрываем

войну, всю эту борьбу, противостояние. Говорим «прощай», «увидимся

нескоро». Мы отправляемся на север и там сооружаем свой хоумстид,

вдали от всех и вся. Мы умеем выживать. Мы смогли бы. Ставили бы

ловушки и силки для дичи, удили рыбу, выращивали овощи.

Обзавелись бы целой кучей детишек и представляли бы, что другого

мира не существует. Пусть он хоть взорвется, мне все равно.

Мечты.

Прошло уже больше двух минут. Я открываю дверь фургона и

спрыгиваю на обочину тротуара. От дождя не осталось и следа –

теперь на улице стоит туман, а по водостоку по-прежнему хлещет

вода, унося с собой смятые кофейные стаканчики, окурки, рекламные

листовки.

Когда я толкаю входную дверь клиники, то словно попадаю в другой

мир: плотный зеленый ковер, начищенная до блеска фурнитура,

огромные настенные часы, отсчитывающие время. Не самое худшее

место, чтобы умереть, как по мне.

Тэк стоит у стойки ресепшен, постукивая по ней пальцами. Он

вскользь оглядывает меня, когда я вхожу в помещение.

- Прошу прощения, доктор, – лаборантка, сидящая за столом, яростно

жмет на кнопки телефона. Ее толстые пальцы унизаны тяжелыми

кольцами, глубоко врезающимися ей в кожу. – Проверка сегодня?

Должно быть, какая-то ошибка…

- Это запланированное мероприятие, – произносит Тэк голосом

старого располневшего исцеленного. – Все клиники подлежат

ежегодной контрольной…

- Извините! – подойдя к стойке, я громко прерываю его. Я немного

изменяю походку, просто для забавы. Мы с Тэком позже посмеемся

над этим. – Извините, – повторяю я чуть громче. Слишком громко для

открытого пространства.

- Подождите минутку, – просит меня лаборантка. Она поднимает

трубку и придерживает ее подбородком. Затем незамедлительно

оборачивается к стоящему рядом Тэку. – Прошу прощения, вы и

представить не можете, насколько мне стыдно за…

- Не стоит извинений, – отвечает тот. – Просто позовите кого-нибудь,

кто мог бы мне помочь.

- Эй, – я опираюсь на стойку обеими руками. – Послушайте, я к вам

обращаюсь.

- Мэм? – лаборантка теряется от страха. Уверена, она думает, что

клинику закроют лишь из-за того, что она перепутала даты плановой

проверки. – Я немного занята. Если у вас назначена встреча,

распишитесь и присядьте…

- Нет, мне не назначено! – я явно преувеличиваю, практически кричу

на нее. Тэк весьма правдоподобно смотрит на меня с отвращением. –

Я не собираюсь ждать! У меня эта жуткая сыпь, зудит все тело!

Я расстегиваю пояс и начинаю стаскивать с себя штаны, словно

собираясь показать ей свой голый зад. Тэк отпрыгивает назад, слегка

вскрикнув от омерзения, и тогда лаборантка практически отшвыривает

телефон от себя и бросается из-за стола.

- Сюда, мэм, пожалуйста, – она цепко хватает меня за руку. Я

чувствую запах ее пота, перемешавшийся с ароматом духов. Она

быстро уводит меня прочь от ресепшена – подальше от доктора

Говарда Риверса с его проверкой – чтобы я не могла никоим образом

навредить или помешать работе клиники. Мы проходим через

несколько двойных дверей и, наконец, оказываемся в длинном белом

коридоре. Я ощущаю всплеск возбуждения, легкий скачок адреналина,

как и каждый раз, когда все идет по плану. Свободной рукой я

нащупываю у себя в правом кармане кусок тряпки и маленькую

бутылочку и откупориваю ее большим пальцем. Содержимое

выливается на ткань, пропитывая ее. Ацетон, отбеливатель, и тепло.

Не так хорош, как хлороформ, но тем не менее.

- Доктор осмотрит вас через минуту, – говорит мне лаборантка. Она

пыхтит от напряжения, когда тянет меня вперед. Она буквально

вталкивает меня в маленькую смотровую комнату и останавливается,

держась за дверную ручку и тяжело дыша – ее грудь вздымается под

больничной униформой. – Если вы подождете здесь…

- Ненавижу ждать, – я делаю шаг вперед и зажимаю ей рот тряпкой.

Она грузно падает вниз, когда ее тело обмякает.

Развяжи меня. Я помогу тебе.

Эти слова засели у меня в голове: насмешка и обещание. Я не

думала, что могу доверять ему. Это было бы предательством –

Грэндма и прочих хоумстидеров, принявших нас с Блу. Если бы меня

поймали, если бы Вор обманул нас – мне бы пришлось заплатить за

это. Возможно, меня бы связали и бросили в изолятор, пока

остальные обговаривали мою дальнейшую судьбу.

Но Блу не становилось лучше.

Я была так напугана – напугана всем, что происходит – маленькая

костлявая соплячка, принявшая необдуманное решение сбежать и не

знавшая, что ей делать дальше. Мой отец всегда говорил, что я

глупая, жалкая неудачница. И тогда, быть может, он был прав.

Я знала, что Вор ничего не боялся: я была уверена в этом. Не боялся

ни меня, ни других хоумстидеров. Ни даже смерти.

Когда Блу стала захлебываться кашлем и сипеть во сне – и секунд на

десять перестала дышать перед тем, как сделать вздох – тогда я

стащила с кухни нож и принесла его в изолятор. Мои руки тряслись. Я

помню это, потому что тогда думала о маминых руках – как она

перебирала столовое серебро, и как ее ладони порхали, точно птицы.

Интересно, думала ли она обо мне, когда я сбежала?

Была глубокая ночь. Все спали: теперь, когда вор был пойман, даже

сам Грэй не беспокоился о патрулировании.

Улыбка Вора, точно лезвие серпа, блеснула в темноте. Я села на

корточки перед ним.

- Ты обещал, – произнесла я. – Ты обещал помочь мне.

- Зуб даю, – мне не понравилось то, как он сказал это – словно смеясь

надо мной – но я разрезала веревки, связывавшие его, чувствуя себя

ужасно все это время. Но я знала, что иначе Блу умрет. Что она может

умереть.

Он поднялся на ноги, слегка охнув. До сих пор я не осознавала,

насколько он высокий. Я видела его только сидящим или лежащим с

тех самых пор, как мы заперли его здесь. Вздрогнув, я отступила

назад, когда Вор, потягиваясь, вытянул руки над головой.

Его улыбка спала, ожесточилась. – Ты не доверяешь мне, так ведь?

Я покачала головой. Вор протянул руку за ножом, и после некоторых

колебаний я отдала его.

- Я вернусь к полудню, - сообщил Вор. Я чувствовала, как сердце

бешено колотится у меня в горле, отбивая ритм: «Пожалуйста,

пожалуйста. Я рассчитываю на тебя».

Он указал подбородком на Блу: - Не дай ей умереть.

Затем он исчез, бесшумно двигаясь через темный коридор,

растворяясь в тени. А я сидела в ожидании, держа на руках Блу и

ощущая, как страх черным туманом расползается у меня в груди.

Ложь – это истории, а истории – это все, что имеет значение. Мы все

рассказываем истории. Некоторые из них правдивее остальных: и,

может, в конечном счете важно лишь то, во что ты сможешь заставить

поверить других.

Меня научила рассказывать истории мама. «Отец неважно себя

чувствует сегодня, - говорила она».

Она говорила: «Я сама упала».

Она говорила: «Запомни, как все было. Ты жутко неуклюжая –

врезалась в дверь. Ты оступилась и свалилась с лестницы».

Моя любимая история: «Он не хотел».

Ей так убедительно удавалось сочинять их, что вскоре я сама начала

верить в эти истории. Возможно, я действительно неуклюжая.

Возможно, я сама была виновата, сама его спровоцировала.

Возможно, он и вправду не хотел.

Мне рассказывали и другие истории: о девушке, которая

забеременела до своей Процедуры, Кэролайн Гормли. Она жила с

нами по соседству, в таком же безликом, угловатом доме. Ее родители

узнали об этом лишь тогда, когда она проглотила полбутылки

отбеливателя, и ее сразу же забрали в карету скорой помощи. Вот она

есть, едет домой в школьном в автобусе, прижимаясь носом к стеклу –

и окно запотевает от ее дыхания. А вот – ее больше нет.

Мама сказала мне, что Кэролайн увезли куда-то, чтобы исцелить,

отправили в другой город, где она могла бы начать все сначала.

Родители отказались от нее. Вероятнее всего, она закончит свои дни,

работая где-нибудь на свалке; без пары, окутанная, словно шарфом,

шлейфом болезни. «Видишь, что бывает, – говорил мой отец. –

Когда ослушиваются?»

« Что с ребенком? – спросила я у матери».

Она промедлила всего секунду. «О ребенке позаботятся».

Но она имела в виду совсем не то, о чем подумала я.

Одежда лаборантки настолько велика мне, что я сразу же ощущаю

себя девчонкой, надевшей старое мамино платье. Но я уверена, что

это сработает. Я не тороплюсь. Хорошая история требует пошагового

продвижения и обдуманности. Я не спеша надеваю на лицо

небольшую медицинскую маску и натягиваю резиновые перчатки.

Затем запираю дверь, прежде чем выскользнуть в коридор. Нельзя

допустить, чтобы кто-нибудь, войдя, обнаружил свернувшуюся на

линолеуме лаборантку, мирно сопящую во сне.

Я цепляю ее удостоверение себе на грудь, зная, что никто не станет

проверять. Дайте людям в общих чертах то, чего они жаждут: главных

героев и интригующую завязку.

И, конечно же, кульминацию. Хорошая история всегда нуждается в

кульминации.

Никто из хоумстидеров не стал винить меня в том, что Вор сбежал –

чего я очень опасалась особенно после того, как они заметили, что с

кухни пропал нож. Все пришли к выводу, что Вору каким-то образом

удалось вырваться из плена, развязав путы, и украсть нож, прежде

чем улизнуть. Сторонники радикальных мер – таких, как убийство

пленного – злорадствовали; они утверждали, что он обязательно

вернется прирезать нас во сне, что теперь придется постоянно

следить за припасами. Что нам следовало прикончить проклятого

Стервятника, когда была такая возможность.

Я чуть было не проговорилась. Я бы призналась, но мне было

слишком страшно вновь оказаться одной в Дебрях, изгнанной из

группы.

Вор пообещал вернуться пополудни, но день заканчивался; к тому

моменту, когда хоумстидеры завершили обход, а дыхание Блу жутким

хрипом раздавалось у нее в груди, я поняла, что он соврал. Он не

вернется, и Блу умрет – и это будет моя вина. Я не могла заплакать,

потому что, будучи еще маленькой, я приучила себя никогда этого не

делать. Плач бесил моего отца, так же, как и смех – слишком громкий;

он взрывался от ярости, если видел, как я улыбаюсь еще над чьей-то

шуткой, кроме его, или если я была счастлива, когда ему было

грустно, и наоборот.

Помню, как Ла сидела с Блу, пока я выходила подышать свежим

воздухом, хотя я знала, что она считает это бесполезным.

Окружающие вели себя со мной так, словно я была заражена какой-то

страшной болезнью, или, сдетонировав, точно шрапнель, могла

распасться на мелкие кусочки. Вот, что было хуже всего: осознание

того, что другие не сомневались в скорой смерти Блу.

Я тогда еще не адаптировалась к Дикой местности, не любила ее так,

как сейчас. Я привыкла к правилам и ограждениям, тротуарным

дорожкам и парковкам, к порядку везде и во всем. Дебри были

бескрайним, мрачным и непредсказуемым местом. Они напоминали

мне о доме и ярости моего отца, повисшей на нас тяжким грузом, не

оставляя места для вздоха, сгибая нас в повиновении. Позже я узнала,

что в Дебрях действуют определенные законы, свои порядки: дикие,

простые и прекрасные.

Непредсказуемы лишь люди.

Помню луну, высоко висящую в небе, гнетущее ощущение страха,

сжимающее горло чувство вины. Холодный ветер приносил с собой

незнакомые запахи.

Хруст веток. Шаги.

И вот он. Вор появился из леса и выглядел он так, словно постарел

лет на десять, весь промокший от дождя. У него был с собой рюкзак, и

на секунду мне показалось, что я сплю. Я не могла поверить, что он

действительно стоит передо мной.

- Альбутерол, – сообщил он, расстегивая рюкзак. – Это для девочки. И

припасы для остальных. Искупление за то, что я крал у вас.

Тайленол, Судафед, упаковка лейкопластырей и антибиотиков,

бацитрацин, Неоспорин, пенициллин. Целое богатство. Никто не мог

поверить в то, что Вор вернулся. Никто не мог поверить, что он

рисковал своей жизнью, пробравшись на другую сторону, чтобы

достать столь необходимые нам припасы. Он никому не сообщил о

нашем маленьком уговоре; и хоумстидеры простили ему прошлые

грехи.

Он рассказал нам о небольшом, едва приметном и слабо охраняемом

складе на берегу реки Кочеко. Его владелец, Эдвард Кауффман, был

симпатизером и оказывал благотворительную помощь неисцеленным:

тайком переправлял им лекарства и медикаменты. Тэк шел вверх по

реке, борясь с мощным течением, и вышел точно к восточному крылу

клиники Кауффмана. Тем не менее, ему пришлось прятаться на

обратном пути, чтобы не попасться на глаза патрулю.

- Как ты узнал о клинике? – спросила я.

- Моя сестра, – коротко ответил Тэк. И хотя он не уточнял, я поняла: ей

делали какую-то операцию. Он не хотел, чтобы я знала об этом. Потом

до меня дошло.

- Такой же колкий, как гвоздь, – произнес Грэндпа, когда Вор закончил

свой рассказ. Вот, как он получил свое новое имя* и стал одним из нас.

*Тэк (англ. tack) – гвоздь

За пределами приемной больница выглядит так же, как и все прочие

больницы: непривлекательное унылое помещение, вычищенное до

блеска. Мне не нравится эта чрезмерная чистота. Я сразу гадаю над

тем, что же именно пытаются скрыть или оттереть.

Я иду, не поднимая головы, не торопясь, но и не мешкая. В коридорах

практически никого нет, и когда я прохожу мимо единственного

встретившегося мне на пути доктора, он всего лишь бросает взгляд в

мою сторону. Отлично. Здесь каждый занят своим делом.

Я делаю передышку, когда добираюсь до лифта: возле дверей стоит

паренек, переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на часы – живое

воплощение нетерпеливости. У него на шее висит фотокамера, и

выглядит он так, словно не спал несколько недель. Представитель

прессы.

- Вы здесь из-за Джулиана Файнмэна? – это все, что мне требуется

спросить.

- Шестой этаж, верно? Женщина в приемной сказала мне, что

процедура проводится на шестом этаже. – Наверное, ему за тридцать,

но на кончике носа у него краснеет прыщ – огромный, как волдырь. Да

и сам он похож на прыщ – того и гляди лопнет.

Я вслед за парнем захожу в кабинку и, протянув руку, костяшками

пальцев стучу по кнопке.

- На шестом, – отвечаю я.

Мне было шестнадцать, когда я в первый раз убила человека. Прошло

почти два года с тех пор, как я сбежала в Дебри, и к тому времени

хоумстид сильно изменился. Кто-то покинул его, кто-то погиб,

появились новые обитатели. В мою первую зиму – четыре недели

сплошного снегопада, без охоты, без добычи – мы питались тем, что

осталось с лета: сушеными ломтиками мяса, а потом, когда и оно

кончилось – простым рисом. Но хуже голода был пронизывающий

холод. Особенно в те дни, когда снег так быстро и плотно покрывал

землю, что выходить наружу было попросту опасно. Тогда в хоумстиде

стоял жуткий запах немытых тел, и скука была настолько сильна, что

создавалось впечатление, будто она проникла тебе под кожу и зудит

там.

В ту зиму умерла Мари. Она так и не оправилась после второго

мертворожденного ребенка; еще до наступления зимы она часто

лежала, свернувшись на своей койке и сложив руки так же, как матери

баюкают младенцев. В ту зиму что-то хрупкое, наконец, сломалось

внутри нее. Проснувшись однажды утром, мы нашли ее повесившейся

на деревянной перекладине в столовой.

Снаружи все замело, и мы не могли похоронить ее. Целых два дня нам

пришлось жить под одной крышей с мертвецом.

Мы также потеряли Тайни, который как-то попытался выйти и

поохотиться. Мы убеждали его, что это бессмысленно и рискованно,

что в такую погоду ни один зверь носа из лесу не высунет. Но он с ума

сходил от необходимости сидеть в заточении, страдая от голода,

грызущего изнутри. Он так и не вернулся. Должно быть, заблудился в

лесу и замерз.

Так что в следующий год мы решили переселиться. Вообще-то, это

было решение Грэя, но мы все поддержали его. Брэм,

присоединившийся к нам тем же летом, рассказал про хоумстиды на

дальнем юге – дружественные земли, где мы могли бы найти укрытие.

В августе Грэй послал на разведку несколько человек, чтобы они

начертили пути на карте и отыскали лагеря. В сентябре мы начали

наш переход.

Стервятники напали на нас в Коннектикуте. Я слышала кое-какие

истории о них, но ничего конкретного: скорее, просто байки и мифы.

Как о монстрах, которыми меня в детстве пугала мама, чтобы я

хорошо себя вела. «Шшш. Тише, иначе ты разбудишь дракона».

Была глубокая ночь, и я спала, когда Сквиррэл, который был на

разведке, подал сигнал тревоги: два выстрела в темноту. Но было

поздно. В следующее мгновение послышались крики. Блу – уже

подросшая, красивая малышка с таким же заостренным подбородком,

как у меня – проснулась, ревя во всю глотку от испуга. Она не

выбралась из палатки, а сидела, вцепившись в спальный мешок,

отталкивая меня и повторяя «Нет, нет, нет!» снова и снова.

Когда я все же исхитрилась поднять ее, схватить на руки и выбежать

из палатки, я подумала, что наступил конец света. Я схватила нож, но

понятия не имела, что с ним делать. Однажды я освежевала тушку

какого-то животного, и тогда меня чуть не вырвало.

Гораздо позднее я выяснила, что их было лишь четверо, но на тот

момент мне казалось, что они повсюду. Это одна из их уловок: сеять

хаос, наводить панику. Случился пожар – две палатки моментально

вспыхнули, словно спичечные головки. Со всех сторон доносились

выстрелы и человеческие вопли.

Все, о чем я могла думать, было: «Бежать». Я должна бежать. Я

должна увести Блу прочь отсюда. Но я не могла пошевелиться. Я

чувствовала, как холодная тяжесть страха приковала меня к месту; так

же, как и в детстве, когда я была маленькой девочкой и слышала

грузную поступь отца, спускавшегося по лестнице – топ, топ, топ –

его гнев, душащий нас, словно одеялом. Выглядывая из-за угла, видя,

как он пинает маму под ребра и в лицо, я была не в состоянии

заплакать, даже закричать. Годами я воображала, как в следующий

раз, когда он тронет меня или ее, я по самую рукоятку всажу ему нож в

грудную клетку. Я представляла, как кровь, пузырясь, вытекает из

раны; и каково это – чувствовать и знать, что он, как и я, состоит из

плоти и крови, костей и тканей, кожи – на которой так же могут

оставаться синяки.

Но каждый раз я столбенела, как опустевшая оболочка. Каждый раз я

терпела: красный взрыв боли от удара, отдающейся в глазах; хватки и

пощечины; грубые толчки в грудь.

- Давай, бежим! – кричал мне Тэк с противоположного конца лагеря. Я

ринулась к нему, не думая и не разбирая дороги, охваченная паникой,

с Блу, заливавшей слезами мою шею, на руках. Сердце бешено

колотилось в моей груди, и когда Стервятник появился откуда-то

слева, я даже не заметила его, пока он со всей силы не ударил меня

по голове дубинкой.

Я упустила Блу из рук. Просто уронила ее на землю, подползла к ней

на коленях в грязи и попыталась закрыть собой. Я ухватила Блу за ее

пижамные штанишки, подхватила и поставила на ноги.

- Беги, – сказала я. – Ну же! – я подтолкнула ее. Блу плакала, и я

подталкивала ее. Но она бежала так быстро, как только могла, хотя ее

ножки все еще были короткими для этого.

Стервятник заехал ногой мне по ребрам, прямо в то место, где мой

отец сломал мне их, когда мне было двенадцать. Из-за боли у меня

потемнело в глазах – и когда я перевернулась на спину, все

переменилось. Звезды перестали быть звездами: они обратились в

маленькие капельки воды на потолке. Пыльная земля превратилась в

узелковый ковер.

А Стервятник – в Него. Моего отца.

Глаза узкие, как щелочки, кулаки толстые, как кожаные ремешки,

дыхание горячее и влажное. Его челюсть, запах, пот: он нашел меня.

Он занес кулак, и я поняла, что все начинается по новой. Это никогда

не прекратится, он не оставит меня в покое, а мне не удастся сбежать.

И Блу никогда не будет в безопасности.

Весь мир потемнел и замер.

Я и не поняла, как дотянулась до ножа, пока он не оказался глубоко

между его ребер.

Тишина. Это все, что я когда-либо слышала. Каждый раз, когда я

убивала. Каждый раз, когда мне приходилось убивать. Если Бог есть,

думаю, ему нечего сказать на этот счет.

Если Бог есть, он давным-давно устал за нами наблюдать.

В палате, где собираются казнить сына Файнмэна, стоит тишина,

прерываемая лишь редкими щелчками камер и гулом слов

священника: «Но когда Авраам увидел, что Исаак стал

нечистым, он попросил в сердце своем о защите…»

Чистейшая, незапятнанная тишина: как что-то замаскированное,

утаенное и недосказанное.

Тишина, нарушаемая лишь скрипом моих кроссовок по линолеуму.

Доктор в раздражении оборачивается ко мне. Он растерян. Мой голос

в этой огромной, просторной комнате звучит незнакомо.

Первый выстрел раздается слишком громко.

Я вспоминаю, как годы назад я сидела рядом с Тэком, когда его

только-только нарекли этим именем. Помню тлеющие угольки золы в

дровяной печи и тяжесть Блу на моих руках, которая теперь дышала

спокойно. В соседней комнате забылись глубоким сном остальные, а

где-то над нашими головами ветер шуршал листьями деревьев.

- Ты вернулся, – сказала я. – Я не думала, что ты вернешься.

- Я и не собирался, – признался Тэк. Он выглядел совсем иначе в

одежде, которую Грэндпа отыскал для него в кладовой – более юный,

более тощий. Его глаза были темными и бездонными. Я подумала, что

он красив.

Я прижала Блу к себе покрепче. У нее все еще был жар, и она часто

ворочалась во сне. Но ее дыхание наладилось и выровнялось; из

груди больше не вырывались приглушенные хрипы. Впервые в жизни

я осознала, что я одинока. Не только в хоумстиде, где все были

заняты вопросами выживания, а не налаживанием дружеских связей:

многие живущие здесь были гораздо старше меня, слегка

ненормальными или же просто держались поодиночке. Еще до этого.

В Ярмуте у меня никогда не было друзей. Я не могла позволить себе

дружить с кем-то, не могла допустить, чтобы кто-то увидел, где я живу.

Я не хотела, чтобы кто-нибудь обращал на меня внимание или

задавал вопросы.

Одна. Я была одна всю свою жизнь. – Почему ты передумал?

Он слегка улыбнулся:

- Потому что знал: ты думала, я просто сбегу.

Я в изумлении уставилась на него. – Ты пересек Границу, ты рисковал

жизнью – чтобы доказать мне, что ты прав?

- Нет, – сказал Тэк. – Чтобы доказать, что ты не права.

Он улыбнулся шире. Его волосы пахли дымом от костра. – Мне

показалось, ты того стоишь.

И он поцеловал меня. Наклонился и коснулся губами моих; Блу была

между нами, хранимая, точно секрет, и в тот миг я поняла: я больше не

одна.

- Как ты…? – Лина запыхавшаяся, побледневшая. От шока, наверное.

Ладони исцарапаны, на куртке кровь. – Откуда ты…?

- Позже, – отвечаю я, чувствуя жалящую боль от пореза на щеке. Меня

обдало фонтаном из стекла, когда Лина решила прорваться через

смотровую площадку, но все легко поправимо с помощью пинцета.

Повезло, что не задело глаза.

Вблизи Джулиан выглядит не так, как на всех печатных изданиях АБД.

Юный, немного грустный и похожий на переростка – как щенок,

требующий внимания, или даже пинка.

К счастью, он не задает вопросов, просто быстро и молча следует за

мной. Должно быть, он привык повиноваться. Если бы не Лина, если

бы она не пошла против правил – игла впилась бы ему в руку, и он

был бы мертв. Для нас это было бы к лучшему – и для Сопротивления

тоже.

Нет смысла думать сейчас обо всем этом. Лина решила вмешаться, и

я поддержала ее.

Это то, на что ты готов ради своей семьи. На все.

Мы покидаем клинику через аварийный выход по пожарной лестнице,

ведущей прямо в маленький дворик, который я обнаружила раньше.

Пока все хорошо. Позади меня Лина учащенно и тяжело дышит, но

мое дыхание ровное и спокойное.

Это моя любимая часть истории: побег.

Тэк ждет нас в фургоне на Двадцать четвертой улице, как мы и

договаривались. Я открываю дверь грузового отсека и захлопываю ее,

когда Лина и Джулиан забираются внутрь.

- Ты забрала их? – спрашивает Тэк, когда я проскальзываю на

пассажирское сиденье.

- Стала бы я возвращаться, если нет? – отвечаю я.

Он хмурится. – Ты поранилась.

Я поворачиваю зеркало и осматриваю себя: несколько кровоточащих

рваных ссадин покрывают мою щеку и шею.

- Просто царапина, – отзываюсь я, вытирая кровь рукавом своего

свитера.

- Тогда покатили, – вздыхая, говорит Тэк.

Он заводит двигатель и выруливает на дорогу, серую и грязную после

дождя. Я зажимаю рукавом порезы на шее, чтобы остановить

кровотечение.

Мы проделываем весь путь обратно по шоссе Уэст Сайд, когда Тэк

решается заговорить.

- Это рискованно – брать его с собой, – негромко произносит он. –

Джулиана Файнмэна, черт! Слишком рискованно.

- Беру всю ответственность на себя. – Я отворачиваюсь к окну. Я

смотрю на призрачные очертания моего отражения и слышу

завывание холодного ветра, бьющего в стекло.

- Она дорога тебе, правда? Лина, я имею в виду, – по-прежнему тихо

интересуется Тэк.

- Она важный участник Сопротивления, – говорю я, и призрачная

девушка повторяет за мной, отражаясь на мгновение в окне на фоне

пробегающих мимо городских пейзажей.

Тэк несколько секунд молчит, а потом кладет руку мне на колено,

сжимая его. – Я бы так же поступил, если бы они забрали тебя. Я бы

вернулся за тобой. Я бы рискнул.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него.

- Однажды ты уже вернулся за мной. – Я помню наш первый поцелуй,

тепло Блу между нами и губы Тэка – твердые, как камень и нежные,

как тень. Я до сих пор не могу произносить вслух ее имя, но, думаю,

он понимает, о ком я. – Ты вернулся за нами.

В последнее время я все чаще стала мечтать, как мы с Тэком сбегаем.

Прямо под пологом небес исчезаем в лесной чаще, и деревья

приветственно машут нам своими зелеными листьями. И чем дольше

мы идем, тем чище становятся наши тела и разум, словно лес

смывает прошедшие несколько лет: всю кровь, все шрамы, все

сражения. Мы сбрасываем с себя плохие воспоминания и неудачные

начинания и предстаем пред миром совершенно новыми,

сверкающими от чистоты – как куклы, только что вынутые из упаковки.

И в этой моей мечте, моей воображаемой жизни, мы находим

спрятанный глубоко в лесу кирпичный домик, а в нем – все, что нам

необходимо: кровати, белье, посуда. Будто хозяева только что

покинули дом и заперли дверь. Или он был построен для нас и ждал

все это время.

Мы удим рыбу в речном протоке, а летом охотимся на дичь. Мы

выращиваем картофель, перец, помидоры – огромные, размером с

тыкву. Проводим зимние вечера у камина, пока снаружи снег

укутывает весь мир пуховой периной, и все затихает.

У нас четверо детей, может, пятеро. Первая – девочка, до одури

красивая. Мы зовем ее Блу.

Vk.com/deliriumrussia

- Где вас черти носили? – бросается на меня Пайк сразу же, как мы

прибываем на склад.

Он мне не нравится: неприятный тип, вечно в дурном настроении,

считающий, что может помыкать мной – и остальными – когда захочет.

Я слегка отталкиваю его назад ладонью. – Отойди от меня.

- Я задал тебе вопрос!

- Не разговаривай с ней в таком тоне, – вспыхнув, перебивает его Тэк.

Он защищает меня.

- Все в порядке. – Неожиданно я понимаю, насколько устала. Из

головы у меня не идут слова Лины: «Женщина, забравшая меня из

Убежища… Это была моя мать. Ты знала об этом?» Как будто я

должна была знать. Будто это моя вина, что ее мать уехала, не сказав

ей напоследок: «Прощай, увидимся позже».

Но я знаю, что дело в другом. Я всегда думала о Лине, как об одиночке

– такой же, как я. Отчасти даже видела в ней себя. Но она не одна, у

нее есть мать – свободная, борющаяся за свободу. Та, которой можно

гордиться. У Лины есть семья.

Закрыв глаза, я делаю глубокий вдох и представляю покрытый

изморозью домик в лесной глуши. Я открываю глаза.

- У нас были кое-какие дела, – объясняет Тэк.

- И мы их закончили, – быстро добавляю я. Переглядываюсь с Тэком,

пытаясь взглядом сказать ему: «Брось, забудь, давай убираться

отсюда».

- Мы чуть было не ушли без вас, – все еще злится Пайк.

- Дай нам двадцать минут на сборы, – прошу я, и он отходит в сторону,

пропуская нас.

В комнате, где мы спали, все разобрано: койки демонтированы,

одежда и белье сложены и упакованы. Все готовятся к переселению.

Когда регуляторы поймут, что Джулиану помогли сбежать Изгои – если

уже не поняли – начнется зачистка хоумстидов. В конце концов, они

доберутся и сюда.

Не осталось и следа того мальчика, который прибыл вчера поздней

ночью – беглеца из Крипты. Молодой. Тихий. Едва сказал пару слов,

прежде чем упасть в постель. Он выглядел так, словно его жестоко

избивали.

Он из прошлого Лины. Я не могу не размышлять об этом.

- Пропал один из моих ножей, – говорит Тэк, стягивая матрас с одной

из коек. Там мы прячем самые важные для нас вещи: не хотим, чтобы

в них рылись посторонние. Это вовсе не тайник, так поступают все –

скорее, установление границ личного пространства.

Он начинает заводиться, срывая с кроватей тонкие одеяла, взбивая

подушки. – Один из моих лучших ножей!

На миг меня переполняет желание сказать ему, оно распространяется

в груди, как куча мыльных пузырей. «Давай сбежим, – почти

выкрикиваю я. – Только мы вдвоём. Давай оставим все это

позади».

Вместо этого я говорю:

- Проверь в фургоне.

Я остаюсь в одиночестве, когда Тэк выходит из комнаты. Внезапно я

чувствую острую необходимость снова взглянуть на него, убедиться, что это правда. Присев на корточки, я просовываю руку между моим

матрасом и дешевым металлическим каркасом кровати. Спустя пару

минут я, наконец, нахожу его: маленький приборчик, не больше ложки,

бережно завернутый в пластиковый пакет. Он стоил мне одного из

лучших ножей Тэка и серебряной подвески Лины, которую та отдала

мне в первый же день пересечения Границы. Торговка, согласившаяся

достать его для меня, все время твердила про риск. «Все знают, что

сейчас невозможно достать тест на беременность, – повторяла она. –

Вы обязаны предоставить соответствующую документацию,

одобрительное письмо от регулирующего совета…» Бла, бла, бла.

И я заплатила. Я должна была. Мне нужно было узнать.

Я приглаживаю пальцами тонкую пластиковую ленту, чтобы

посмотреть результат: две маленьких полосочки, точно лестница,

ведущая куда-то.

Беременна.

В коридоре раздаются шаги. Я быстро запихиваю тест обратно под

матрас. Мое сердце отчаянно колотится в груди. Быть может, это всего

лишь мое воображение, но я слышу еще одно сердце – слабую

пульсацию под моей грудной клеткой – бьющееся в ответ.

Первенца – девочку – мы назовем Блу.

перевод: http://vk.com/people_r_strange