Ржаная песня

Учитель хотел, чтоб мы любили деревню.

— Поэты вырастают в деревне. — Для доказательства он вспоминал имена, и правда выходило: поэты вырастали в деревне.

Учитель любил дисциплину, рассчитывал на уроке все до минуты. Но когда на сухие репейники под окна опускались щеглы, он тихонько открывал раму и сыпал на подоконник семечки.

Летом мы пололи свеклу, возили сено, ходили собирать землянику, молотили подсолнухи. В первый день десятого класса учитель сказал:

— Вот что, друзья, опишите мне поле. Я хотел, чтобы вы учились не только по книжкам. Я хочу знать, как вы любите землю…

Через пять дней учитель принес тетрадки.

— Галине Гребенкиной — «пять». Молодец! Аккуратно и чисто, без единой ошибки…

— Зубков — «четыре»…

Чья-то тетрадка лежала отдельно.

— Петрову — «три». Опять ошибки. Но это сочинение я прочту вслух.

Петров сидел красный и счастливый.

Учитель закрыл тетрадку, сказал:

— Хорошо. Только как же ты перепелку забыл? Это же лучшая песня на поле.

Все улыбнулись, потому что знали слабость учителя. В его холостяцкой избенке в клетке из тонкого хвороста жила перепелка…

Мы подружились с учителем. Уже после школы, приезжая в отпуск, я в первый же день стучался в избенку. Учитель приносил из погребка холодные огурцы, варил на плите картошку и чай. Когда все новости были рассказаны, мы чуть слышно свистели, и в клетке из хвороста начиналась песня:

«Спать пора! Спать пора!..»

Чистые, резкие звуки бились о стены, где висели пучки засохших цветов, репродукция левитановской «Осени», пожелтевшая фотография молодой женщины.

Учитель листал тетрадки, а когда разгибался, чтоб отдохнули глаза, рассказывал:

— Возле Одессы есть место: женщины утром по целой корзине набирают разбившихся перепелок. Перепелки ночью летят на юг и в этом месте, как в коридоре, сбиваются в стаи и бьются о провода…

Если я приезжал летом, мы уходили в лес или садились около ржи послушать вечерние голоса. Над полем неслышно летал козодой, шмели обивали с колосьев пыльцу. На топком месте монотонно кричал одинокий дергач, а рядом во ржи били перепела.

В нашей области у пастухов живет хорошая сказка. Дергач пришел к перепелке посвататься. «Нет, дружок, — ответила перепелка, — ты беден, у тебя и телушки нету…» — «Будет телушка», — ответил дергач и ушел на болото искать… И, должно быть, нашел.

«Тпрусь! Тпрусь!..» — кричит дергач.

А перепелка волнуется. У перепелки самой ни кола, ни двора.

«Вот — идет! Вот — ведет! Хлева — нет! Негде — деть..»

«Тпрусь! Тпрусь!» — гонит телушку дергач…

Сказку мы вспоминали каждое лето.

— Как придумано, а? А ты говоришь, пастухи!.. Вот что, в другой раз приедешь — пойдем ловить перепелок.

Это был последний разговор с деревенским учителем. Осенью я получил телеграмму: «Василь Николаевич умер…» Я был в отъезде и опоздал попрощаться. Школьники показали холмик свежей земли на опушке. Дальняя родственница Василь Николаевича провела в хорошо знакомую комнату… Пучки засохших цветов, репродукция «Осени», пожелтевшая фотография.

— А это он велел вам показать…

В свертке были стихи. Я просидел у лампы всю ночь. Стихи были слабыми. Учитель знал это, и потому стихи много лет были стянуты старым шпагатом… А как же быть с перепелкой? Не подумав, я решил ее выпустить. Птица взвилась над скошенным полем и вдруг камнем упала на стежку. Я подержал в руке теплый комочек. Сердце не билось. Слишком долго пробыла в клетке…

И еще один раз пришлось выпускать перепелок. Летом прошлого года с льговским охотником Алешей Онищуком мы заблудились и вышли к лесному кордону. Лесник Чернухин Михаил Ефремович угостил нас грибами и проводил к сеновалу.

Моросил дождик. Над самым лицом в полутьме у соломы лепилось гнездо. Пять прожорливых ртов просили еды. Ласточка долго кружилась, не решаясь садиться. Мы собрались было уйти, но ласточка осмелела и проносилась, почти царапая крыльями по лицу.

Алеша рассказывал:

— Зверя и всякую птицу обмануть можно. Человек — самый хитрый в лесу. Оттого всякая тварь пуще огня человека боится. Покричи раненым зайцем — на этот крик лиса прибежит. Посвисти в берестяной манок, будто мышка, — опять примчится, даром что хитрая. Волк идет на подвывку. Ножом об ножик поскреби у болота — коростель прибежит…

Вечером дождь перестал. Сквозь дыру в соломенной крыше мы насчитали двадцать одну звезду. Где-то рядом на овсяном поле ударили перепела, дружно, голосов в пять.

— Во! Хотите, половим?..

Утром в деревне Якушино разыскали глухого деда. После расспросов и колебаний он полез на чердак, достал тонкую сетку. Подобревший дед сказал: «байка» его — настоящая. Такая сейчас, может, на всю Курскую область одна.

— Сготовлена «байка» из бычьего хвоста, на конце — гусиная косточка… — Старик подергал за нитку. «Байка» отозвалась: тюр-тюр!..

Лежим с Алешей в бурьяне возле овсяного поля. В двух шагах над землей растянута сетка. После дождей от овса поднимается пар. Голубым дымом проплывает пар между кустами. Вечернее солнце кажется сизым и негорячим. На сухом дереве сидит настороженно кобчик. Со всех сторон несется перепелиный бой. Голосов семь или восемь. Чеканные звуки, долетев до опушки, возвращаются в поле. Кажется, весь овес кричит страстными звонкими голосами:

«Пить — порвать! Пить — порвать!..»

Алеша трогает «байку»: «Тюр-тюр! Тюр-тюр!..»

Влюбленный певец должен услышать только конец нашего зова… Услышал… И не один — трое спешат. Нам не видно, как бегут они по овсу. Но все ближе звучное и чеканное:

«Пить-порвать! Пить-порвать!..»

Один не выдерживает и уже не бежит, а взлетает. Побежит и взлетает. Он уже не кричит, как обычно, он захлебывается: «Хавав! Хавав!»

Вот мы уже видим, как колышутся стебли овса. Еще две сажени, перепел под сеткой, он бежит прямо к Алеше. Летит кверху фуражка. Испуганная птица шумно взлетает, но тонкая сетка держит ее…

Потом опять все сначала. Перепела, завороженные луной, туманом и тусклым блеском овса, сходят с ума.

«Пить-порвать!..»

«Тюр-тюр!» — отзывается «перепелка».

Луна поднялась над кустами, над копнами сена и дубовыми пнями.

— Хватит, а? — шепчет Алеша и поднимает корзину с матерчатым верхом девять штук…

Идем по мокрой траве. Алеша сбивает головки цветов хворостиной и насвистывает «Марш космонавтов»…

И все же в этот вечер мы не попробовали жареной дичи. На краю поля услышали песню. Остановились как ошалелые. Алеша осторожно поставил корзину на траву и так глядел, будто корзина должна побежать. Какой-то из девяти пленников услышал, наверное, в овсах призывную песню и отозвался.

«Пить-порвать! Пить-порвать!» — пела корзина.

Мы молча жевали травинки и улыбались. Потом нагнулись, развязали тесемки.

Фр-р-р!.. Девять птиц одна за другой рванулись к луне и плавно опустились в овсы. И сразу к вечернему бою прибавились голоса.

Алеша опять насвистывал марш и сбивал хворостиной цветы.

— Ну-ка, покажи корзину, — сказал лесник. — Пусто?.. Я и думал: нужна сноровка…

В полночь мы полезли на сеновал. Алеша захрапел сразу. Я долго ворочался, вспоминал. Дом. Старики. Школа. В прорехе соломенной крыши насчитал сорок четыре звезды…