Римские провинции от Цезаря до Диоклетиана - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Теодор Моммзен (Теодор Моммзен История Рима. Том 5 Римские провинции от Цезаря до Диоклетиана) #1

Теодор Моммзен История Рима. Том 5 Римские провинции от Цезаря до Диоклетиана

Предисловие автора

Мне часто приходится слышать пожелания, чтобы я продолжил свою «Историю Рима». Это вполне совпадает с моим собственным желанием, хотя и трудно спустя тридцать лет снова взяться за прерванную нить в том месте, где мне пришлось выпустить ее из рук. То, что новый рассказ не будет непосредственным продолжением старого, не имеет большого значения. Ведь и четвертый том без пятого был бы таким же фрагментом, каким пятый том будет теперь без четвертого. Кроме того, мне кажется, что образованные читатели, которым мое сочинение должно помочь разобраться в историческом прошлом Рима, гораздо легче восполнят из других произведений пробел, созданный отсутствием двух промежуточных книг, чем тот пробел, какой получился бы, если бы не вышел в свет предлагаемый том. Борьба республиканцев против основанной Цезарем монархии и окончательное установление последней — о чем должна была повествовать шестая книга — так хорошо описаны в античных источниках, что всякое новое изложение этого процесса сводится в основном к их пересказу. Далее, монархический порядок во всем его своеобразии, его колебания, а также общие административные порядки, обусловленные личными качествами отдельных властителей, что должно было составить содержание седьмой книги, — все это неоднократно служило темой исторического повествования. С другой стороны, насколько я знаю, читатели, для которых предназначен мой труд, нигде не найдут в достаточно сжатом и доступном виде историю отдельных частей империи в период от Цезаря до Диоклетиана, которой посвящен этот том. В отсутствии такой истории я склонен усматривать причину столь широкого распространения в публике неправильных и несправедливых суждений о Римской империи. Правда, для некоторых периодов, в особенности для времени от Галлиена до Диоклетиана, невозможно провести полностью такое разграничение между историей отдельных областей и общей историей империи, какое, по моему мнению, необходимо для правильного понимания эволюции Римской империи в целом; и потому эта часть должна быть дополнена общим трудом, которого пока еще нет.

Берлин, февраль 1885 г.

Введение

Проблемы римской истории эпохи империи и эпохи республики имеют между собой много общего.

То, что может быть почерпнуто нами непосредственно из литературной традиции, не только бесцветно и бесформенно, но также в большинстве случаев бессодержательно. Список римских императоров не более достоверен, чем список консулов времен республики, и столь же беден интересующими нас сведениями. Мы можем составить общее представление о кризисах, потрясавших всю империю, но о войнах, которые Август или Марк Аврелий вели с германцами, нам известно немногим больше, чем о войнах с самнитами. Рассказы эпохи республики заслуживают большего внимания, нежели анекдоты императорского Рима; тем не менее рассказы об императоре Гае так же безвкусны и вымышлены, как и рассказы о консуле Фабриции. Внутреннее развитие общества, быть может, полнее отражено в источниках эпохи ранней республики, чем эпохи империи; там они содержат, хотя и туманное и искаженное, изображение трансформаций государственного порядка, которые, по крайней мере в последней своей стадии, совершаются на римском форуме; здесь же эти изменения происходят в тиши императорского кабинета, и достоянием гласности обычно становятся лишь не представляющие серьезного интереса факты. Вдобавок ко всему границы римских владений бесконечно расширяются, и наиболее оживленное развитие происходит уже не в центре, а на периферии. История города Рима превращается в историю целой страны Италии, а эта последняя — в историю средиземноморского мира; при этом все, что представляет для нас особенно большой интерес, остается наименее известным. Римское государство этой эпохи подобно могучему дереву, засыхающий ствол которого пускает вокруг себя во все стороны мощные побеги. В римском сенате и среди римских императоров вскоре появятся выходцы не только из Италии, но и из других областей империи; квириты императорской эпохи, формально преемники всемирных завоевателей, легионеров, столь же мало связаны с великими воспоминаниями Рима, как наши современные иоанниты с Родосом и Мальтой; в доставшемся им наследии они видят источник дохода, своего рода право на обеспечение неимущих бездельников.

Кто обратится к так называемым источникам этого времени, даже к лучшим из них, тот, к величайшей своей досаде, убедится, что они сообщают о том, о чем лучше было бы молчать, но умалчивают о том, что необходимо было бы рассказать. Ибо и в эту эпоху рождались великие замыслы и совершались дела огромного исторического значения. Редко управление миром так долго сохранялось в руках ряда правильно сменявших друг друга властителей, а прочные нормы управления, завещанные Цезарем и Августом своим преемникам, в общем удержались и поразительно окрепли, несмотря на все смены династий и династов. Источники уделяют этой смене правителей слишком большое внимание, превращаясь подчас попросту в биографии императоров. В ходячих представлениях об этой эпохе, неверных вследствие поверхностного характера лежащих в их основе источников, она распадается на отдельные периоды, четко разграниченные сменой правлений; однако такая периодизация в большей мере основана на жизни императорского дворца, нежели на действительной истории империи. В том-то и заключается величие этих столетий, что они были эпохой долгого и глубокого мира на суше и на море, который был необходим для выполнения великого дела, начатого уже в прошлом, — дела распространения во всем мире греко-римской цивилизации в процессе формирования городского общинного строя и постепенного приобщения к этой цивилизации варваров и прочих иноземцев; для выполнения этой задачи требовались столетия непрерывной деятельности и спокойного внутреннего развития. Старческий возраст не в состоянии развивать новые идеи и проявлять творческую деятельность; не сделало этого и римское императорское правительство. Однако в пределах своего круга, который не без основания представлялся всем, кто к нему принадлежал, целой вселенной, империя поддерживала мир и процветание множества соединенных в ней наций дольше и полнее, нежели когда-либо какая-либо другая великая держава. В земледельческих городах Африки, в жилищах виноделов Мозеля, в цветущих поселениях ликийских гор и приграничной полосы сирийской пустыни — всюду можно искать и находить следы выполненной империей работы. Еще и ныне на Востоке и на Западе есть местности, где внутренние порядки никогда — ни прежде, ни после — не стояли на такой высоте, как в эпоху империи, как ни скромны были сами по себе ее достижения. И если бы ангелу небесному предстояло решать, в какую эпоху области, некогда подвластные императору Северу Антонину, управлялись более разумно и более гуманно — тогда или теперь, если бы он должен был указать, в каком направлении шло с тех пор развитие культуры и благополучия народов в целом —- вперед или назад, то представляется весьма сомнительным, чтобы его приговор оказался в пользу нашего времени. Однако, констатируя этот факт, мы большей частью тщетно стали бы искать в дошедших до нас книгах ответа на вопрос, как получился такой результат, и традиция ранней республики не объясняет нам, как возник этот колоссальный исторический феномен — Рим, по следам Александра покоривший и цивилизовавший мир.

Ни первый, ни второй пробел в наших сведениях о Риме заполнить невозможно. Однако нам показалось, что, вместо того чтобы изображать правителей в традиционных, то ярких, то бледных и зачастую фальшивых, красках, вместо того чтобы склеивать в мнимой хронологической последовательности совершенно разнородные отрывки, следовало бы попытаться собрать и привести в порядок весь относящийся к римскому провинциальному управлению материал, доставляемый письменной традицией и вещественными памятниками; нам казалось достойным труда с помощью тех или других случайно уцелевших сведений обнаружить в уже сложившемся следы процесса созидания, выявить общегосударственные учреждения в их отношении к отдельным частям империи и, сопоставив это с условиями, данными для каждой такой части характером почвы и населения, охватить все силою фантазии — этого общего источника поэзии и истории — и создать если не цельную картину, то, по крайней мере, ее нодобне. При этом я не хочу идти дальше эпохи Диоклетиана, ибо новый государственный порядок, созданный в то время, может послужить самое большее лишь заключением нашего повествования в форме суммарного очерка дальнейшего развития. Чтобы дать полную оценку этому новому порядку, следовало бы посвятить ему особый рассказ, охватывающий иной круг стран, для чего потребовался бы специальный исторический труд, выполненный в мощном стиле Гиббона и с его широким кругозором, но с еще более глубоким анализом деталей.

Я исключил из моего рассказа Италию с ее островами, так как их описание нельзя отделить от характеристики общеимперского управления. Так называемая внешняя история империи входит в повествование как неотъемлемая часть провинциального управления. Империя не вела с внешним миром войн, которые можно было бы назвать общеимперскими; однако столкновения, вызванные нуждами округления границ или их защиты, несколько раз принимали такие размеры, что их можно было принять за войны между двумя равноправными державами; наступивший же в Римской империи в середине III в. упадок, который, как казалось в течение нескольких десятилетий, должен был окончиться ее гибелью, являлся результатом неудачной защиты границ одновременно во многих местах.

Изложение в этом томе начинается с описания крупного продвижения римлян при Августе и урегулирования северной границы; продвижение это частично оказалось успешным, частично же потерпело неудачу. В дальнейшем событиям на каждом из трех главных театров пограничной обороны — на Рейне, Дунае и Евфрате — также посвящены отдельные главы. В остальном изложение следует по отдельным странам. Это изложение не может дать ни захватывающих эпизодов, ни полных настроения картин, ни портретов отдельных личностей. Дать образ Арминия может художник, но не историк. Эта книга написана с самоотверженностью историка, а потому и читать ее надо, не предъявляя к автору больших требований как к художнику.

Глава I Северная граница Италии

Римская республика расширила на запад, юг и восток подвластную ей область, пользуясь преимущественно морскими путями. Но границы были лишь очень незначительно расширены в том направлении, в котором Италия и оба зависящих от нее полуострова на западе и на востоке соединяются с большим европейским материком. Страны, лежащие за Македонией, и даже северные склоны Альп Риму не подчинялись; лишь земли к северу от южного побережья Галлии были присоединены к империи Цезарем.

При общем положении империи в то время дольше так продолжаться не могло; упразднение вялого и ненадежного управления аристократии прежде всего должно было сказаться именно здесь. Цезарь завещал своим преемникам в первую очередь завоевание Британии и лишь затем расширение римской территории по северному склону Альп и по правому берегу Рейна. Однако по существу дела это последнее расширение границ было гораздо более необходимо, нежели покорение заморских кельтов. Понятно поэтому, что Август отказался от первой задачи и принялся за выполнение последней.

Эта задача распадалась на три большие части: во-первых, операции на северной границе греко-македонского полуострова, в области среднего и нижнего Дуная, т. е. в Иллирике; далее, операции по северной границе самой Италии, в области верхнего Дуная, т. е. в Ретин и Норике; наконец, операции по правому берегу Рейна, в Германии. Военно-политические мероприятия выполнялись в этих областях большей частью независимо одно от другого; тем не менее все они имеют между собой внутреннюю связь. Поскольку они представляли собой результат свободной инициативы римского правительства, понять их военное и политическое значение как в их успехах, так и в частичных неудачах возможно лишь, если мы будем обозревать их во всей их совокупности. Поэтому они будут излагаться более в географической, нежели в хронологической связи; здание, частями которого они являются, легче поддается обозрению в своей внутренней целостности, нежели во временной последовательности появления отдельных строений.

Прологом ко всей этой большой операции послужили подготовительные мероприятия на северном побережье Адриатического моря и в прилегающих внутренних областях, выполненные Октавианом, едва лишь положение в Италии и Сицилии развязало ему руки. Правда, в течение 150 лет, протекших со времени основания Аквилеи, римский купец все более и более овладевал торговлей, центром которой был этот пункт; но успехи самого государства были незначительны. В главных гаванях далматского побережья, равно как на дороге, соединяющей Аквилею с долиной Савы, у Навпорта (Врника), возникли значительные торговые поселения; Далмация, Босния, Истрия и Крайна номинально считались римскими владениями, а прибрежные области также и фактически подчинялись Риму; однако там еще не было поселений с городским правом, внутренние негостеприимные области также не были еще покорены. Большое значение имело и то обстоятельство, что в войне между Цезарем и Помпеем туземное население Далмации так же решительно встало на сторону Помпея, как жившие там римляне — на сторону Цезаря; после того как Помпей потерпел поражение при Фарсале, а его флот был вытеснен из иллирийских вод, далматы продолжали оказывать энергичное и успешное сопротивление. Храбрый и способный Публий Ватиний, уже раньше с большим успехом принимавший участие в этой борьбе, по-видимому, за год до смерти Цезаря был отправлен с сильным войском в Иллирик; это был только передовой отряд войска, которое диктатор намеревался повести лично для покорения чрезвычайно усилившихся в это время даков и урегулирования положения во всей области по Дунаю. Кинжалы убийц помешали осуществлению этого плана. Хорошо было уже то, что даки не вторглись тогда в Македонию. Вати-нию же пришлось вести неудачную борьбу с далматами, в которой он понес большие потери. Когда вслед за тем республиканцы стали собирать силы на Востоке, иллирийское войско влилось в армию Брута, и далматов пришлось надолго оставить в покое. После поражения республиканцев Антоний, получивший при разделе империи Македонию, в 715 г. усмирил непокорных дарданов на северо-западе и пар-финов на побережье <к востоку от Дураццо), причем знаменитый оратор Гай Азиний Поллион снискал себе почести триумфа, В Иллирике, находившемся под властью Октавиана, этот последний ничего не мог предпринять, пока все его силы были направлены на борьбу против Секста Помпея в Сицилии; но после успешного окончания этой борьбы Октавиан лично с напряжением всех сил занялся этой задачей, В первом же походе (719) были вновь подчинены мелкие народы на пространстве от Доклей (Чернатра) до области яиудов (у Фиуме), а также покорены все жившие там независимые, племена. Этот поход не был настоящей большой войной с отдельными крупными сражениями; тем не менее бороться в гористой местности с храбрыми, отчаянно сопротивлявшимися племенами и брать их хорошо укрепленные замки, снабженные подчас римскими оборонительными машинами, было нелегко; ни в одной войне Октавиан не проявил такой энергии и личной храбрости, как в этой. С трудом покорив область яиудов, Октавиан в том же году прошел по долине р. Купы до впадения ее в Саву. Здесь находилось укрепленное поселение Сиския (Си-сак), боевой центр паннонцев, в борьбе с которым римляне до сих пор терпели неудачи. Однако на этот раз Сиския была взята и предназначена служить базой в войне против даков, которую Октавиан собирался начать в ближайшем будущем. В 720 и 721 гг, были покорены далматы, уже в течение ряда лет боровшиеся с римлянами, и их крепость Промона (Промина у Дрниша, северо-восточнее Шибеника) сдалась римлянам, Однако гораздо важнее, чем все военные успехи, было проводившееся в это же время дело мирного строительства, упрочению которого и должны были служить эти войны. Вероятно, именно тогда получили от Октавиана римское городское право портовые местечки на истринском и далматском побережье, находившиеся в подвластном Октавиану районе, как-то: Тергеста (Триест), Пола, Ядер (Цара), Салона (Солин близ Сплита), Нарона (у устья Неретвы), а равно и находившаяся по ту сторону Альп, на дороге из Аквилеи через Юлийские Альпы к Саве, Эмона (Любляна). Некоторые из них были обнесены стенами. Все эти пункты уже давно существовали в качестве римских поселений; однако большое значение имело то, что отныне они были на равных правах включены в число италийских городских общин.

Затем должна была последовать война с даками, но снова, как и раньше, она была предотвращена начавшейся гражданской войной. Октавиану пришлось отправиться не в И л лирик, а на Восток; решающая борьба между ним и Антонием развернулась в далекой приду-найской области. Оба соперника старались привлечь на свою сторону объединенный царем Буребистой народ даков, над которым теперь царствовал Котисон. При этом Октавиану ставили в упрек,, что он сам сватался к царской дочери и предлагал царю руку своей пятилетней дочери Юлии. Ввиду непосредственно угрожавшей опасности втор-жсния римлян в Дакию (вторжение это было задумано еще Цезарем и подготовлено теперь Октавианом, укрепившим с этой целью Сиекию) царь даков, разумеется, встал на сторону Антония. Если бы опасения римлян осуществились, если бы, покаОктавиан сражался на востоке, царь даков вторгся в беззащитную Италию с севера, или если бы Антоний, последовав совету даков, перенес центр борьбы из Эпира в Македонию, где к его войскам примкнули бы полчища даков, то не исключена возможность, что военное счастье улыбнулось бы другой стороне. Но ничего этого не произошло. К тому же созданное сильной рукой Буребисты государство даков как раз в это время снова распалось. Внутренние волнения, а может быть, также нападение с севера германского племени бастарнов и сарматских племен, впоследствии теснивших Дакию со всех сторон, — все это помешало да-кам вмешаться в гражданскую войну римлян, от которой зависела также и собственная их судьба.

Как только эта гражданская война была окончена, Октавиан немедленно занялся приведением в порядок дел на нижнем Дунае. Однако даки теперь уже не были так страшны, как прежде; с другой стороны, Октавиан сделался теперь хозяином не только Иллирика, но и всего греко-македонского полуострова; поэтому базой военных операций римлян оказался в первую очередь именно этот полуостров. Сперва мы познакомимся, однако, с положением народов и политическими отношениями, которые нашел здесь Август.

Уже в течение нескольких столетий Македония представляла собой римскую провинцию. Провинция в собственном смысле охватывала территорию к северу до Стобы, к востоку же — до Родопских гор. Однако владычество Рима простиралось гораздо дальше официальных границ провинции, хотя размеры подвластной ему области сильно колебались и определенных форм это господство не имело. По-видимому, в: то время гегемония Рима простиралась приблизительно до Гема (Балканский хребет); что же касается области по ту сторону Балкан до Дуная, то, хотя в ней и побывали однажды римские отряды, она была независима от Рима.

Династы Фракии, отделенной от Македонии Родопскими горами, а именно князья одрисов, власть которых распространялась на большую часть южнофракийского побережья и отчасти на черноморское побережье, в результате экспедиции Лукулла были подчинены протекторату Рима. Напротив, жители более удаленных от моря областей, а именно бессы на верхней Марице, фактически оставались независимыми, хотя номинально и считались подданными Рима; они постоянно совершали набеги на соседнюю мирную область, а римляне неизменно отвечали на это посылкой в их страну карательных экспедиций. Так, с ними боролся около 694 г. родной отец Августа Гай Октавий, а в 711 г. — Марк Брут, подготовлявший тогда войну с триумвирами. Другое фракийское племя, дентелеты (в округе Софии), еще во времена Цицерона вторглось в Македонию и собиралось осадить ее столицу Фессалоники. С западными соседями фракийцев, дарданами, принадлежавшими к иллирийской этнической группе и обитавшими в южной Сербии и в округе Призрена, успешно боролся предшественник Лукулла Курион, а десять лет спустя, в 692 г., с ними вел неудачную войну коллега Цицерона по консулату Гай Антоний. К северу от дарданов, на самом Дунае, жили тоже фракийские племена, а именно: в долине Искыра (в окрестностях Плевны) — некогда могущественное, но к тому времени пришедшее в упадок племя три-баллов, дальше по обоим берегам Дуная до самого устья — даки; на правом берегу Дуная даки назывались обычно древним племенным именем мизийцев или мезийцев, сохранившимся также и за их азиатскими соплеменниками; при Буребисте они, вероятно, входили в состав его державы, теперь же снова распались на отдельные княжества.

Однако самым могущественным народом между Балканами и Дунаем были в то время бастарны. Мы уже неоднократно встречались с этим храбрым и многочисленным племенем, представлявшим собой восточную ветвь большой германской семьи народов. Бастарны принадлежали к группе задунайских даков, живших по другую сторону гор, отделяющих Трансильванию от Молдавии, а также у устья Дуная и на обширном пространстве между Дунаем и Днестром; таким образом, они находились вне пределов досягаемости римлян. Однако и Филипп V Македонский и Митридат Понтийский вербовали свои армии преимущественно из бастарнов, так что римлянам уже не раз приходилось с ними сражаться. Теперь же бастарны большими полчищами перешли Дунай и осели в области к северу от Гема; поскольку целью войны с даками был, без сомнения, захват правого берега нижнего Дуная, эта война была в равной степени направлена против бастарнов и против правобережных даков — мезийцев. Греческие города занятого варварами черноморского побережья — Одесс (близ Варны), Томы, Истрополь, страдавшие от сильного натиска этих различных племен, и в этом случае, как и всегда, оказались верными клиентами Рима.

В годы диктатуры Цезаря, когда Буребиста был на вершине своего могущества, даки совершили поход по адриатическому побережью до Аполлонии и произвели страшные опустошения, следы которых не исчезли еще спустя полтора столетия. Возможно, что именно это вторжение было главной причиной, побудившей Цезаря предпринять войну против даков; после того как Октавиан сделался властителем Македонии, Цезарь, по-видимому, считал себя обязанным немедленно начать здесь решительные действия. Поражение, нанесенное бастарнами коллеге Цицерона Антонию при Истрополе, свидетельствует о том, что римлянам снова приходилось оказывать помощь грекам.

Действительно, вскоре после битвы при Акциуме Марк Лициний Красе, внук того Красса, который погиб при Каррах, был послан Ок-тавианом в Македонию в качестве наместника (725), причем ему было поручено совершить наконец уже два раза не состоявшийся поход. Вторгнувшиеся в это время во Фракию бастарны без сопротивления подчинились требованию Красса очистить подвластную Риму область; однако одного их отступления римлянину было недостаточно. Он сам перешел Гем и разбил врага при впадении Кибра (Цибрицы) в Дунай, причем царь бастарнов Дельдон пал на поле битвы, а все бежавшие с поля сражения и спасшиеся в ближайшей крепости были взяты в плен Крассом при содействии одного дакского князя, державшего сторону римлян. Вся область Мезии подчинилась победителю бастарнов. На следующий год бастарны появились снова, чтобы отомстить за понесенное ими поражение; однако они опять были разбиты вместе с теми мезийскими племенами, которые еще раз взялись за оружие. Таким образом эти враги римлян были навсегда вытеснены с правого берега Дуная, и вся правобережная область была окончательно подчинена римскому владычеству. В то же время были усмирены еще не покорившиеся фракийцы, у бессов было отнято национальное святилище Диониса и передано в ведение князей одрисов; вообще эти князья, сами состоявшие под покровительством верховной власти Рима, отныне являлись или, по крайней мере, считались высшими начальниками фракийских племен к югу от Гема. Далее покровительство Рима распространилось на греческие города черноморского побережья, а остальная завоеванная область была поделена между различными вассальными князьями; в обязанности которых теперь входила и охрана имперской границы*; собственных легионов для защиты этих далеких областей у Рима не было. Таким образом Македония превратилась во внутреннюю провинцию, не нуждающуюся отныне в военном управлении. Цель, намеченная римлянами при составлении плана войны с Дакией, была достигнута.

* После похода Красса завоеванная страна была организована, вероятно, следующим образом: морское побережье было присоединено к Фракийскому царству, как это доказал Zippel, Römisches Illiricum, S. 243; западная часть, подобно Фракии, была отдана в лен туземным князьям; один из них был заменен префектом городских общин Мезии и Трибаллин (praefectus civitatium Moesiae et Triballiae — С. I. L., V, 1838), действовавшим еще в правление Тиберия. Распространенное предположение, будто Мезия первоначально была соединена с Иллириком, основано лишь на том, что Дион не упоминает ее при перечислении провинций, поделенных между императором и сенатом в 727 г. (53, 12); из этого заключают, что Мезия входила в это время в состав «Далмации». Однако перечисление Диона вообще не распространяется на вассальные государства и прокураторские провинции; поэтому наше предположение представляется вполне правдоподобным. С другой стороны, против общепринятого мнения говорят весьма веские аргументы. Если бы Мезия первоначально составляла часть провинции Иллирика, она сохранила бы за собой это название, ибо при разделении провинции название обычно остается и к нему прибавляется лишь определение. Но наименование Иллирика Дионом Кассием, употребляемое в указанном месте, смысл которого не оставляет никаких сомнений (53,12), в этой связи всегда ограничивалось верхней частью области (Далмация) и нижней (Паннония). Далее, если бы Мезня была частью Иллирика, в нее не мог бы быть назначен упомянутый выше префект Мезии и Трнбаллии и она не имела бы князя, которого сменил этот префект. Наконец, представляется маловероятным, чтобы в 727 г. одному сенаторскому наместнику было доверено командование над столь обширной территорией, имеющей такое большое значение. Напротив, все объясняется очень просто, если предположить, что после похода Красса в Мезию здесь возникли мелкие вассальные государства, которые с самого начала состояли под властью императора, и так как сенат не принимал никакого участия в их постепенном присоединении к империи и превращении в наместничество, то они легко могли оказаться пропущенными в летописях. Это превращение в наместничество завершилось в 743 г. или несколько ранее, ибо воевавший тогда с фракийцами наместник Л. Кальпурний Пизон, которого Дион Кассий (54, 34) ошибочно называет наместником провинции Памфи-лии, мог иметь в качестве провинции только Паннонию или Мезию, а так как в то время в Паннонни действовал легат Тиберий, то для Пизо-на остается Мезия. К 6 г. н. э. относятся уже совершенно достоверные упоминания об императорском наместнике Мезии.

Правда, цель эта была всего лишь предварительная. Но прежде чем Август приступил к окончательному урегулированию северной границы, он занялся реорганизацией областей, уже входивших в состав империи; более десяти лет было потрачено на реорганизацию управления в Испании, Галлии, Азии и Сирии. Теперь мы расскажем о том, как он приступил к своей обширной задаче, после того как были осуществлены необходимые мероприятия в этих провинциях.

Как уже было сказано выше, Италия, повелевавшая тремя частями света, не могла беспрепятственно распоряжаться в своем собственном доме. Защищавшие Италию с севера Альпы на всем своем протяжении, от одного моря до другого, были сплошь заняты мелкими, слабо затронутыми цивилизацией народностями иллирийской, ретий-ской и кельтской национальностей, а часть занимаемых ими территорий вплотную примыкала к округам крупных городов Транспаданс-кой Галлии; так, область трумпилинов (Валь Тромпиа) граничила с городом Бриксией, область каммунов (Валь Камоника, выше Лаго д’Изео) граничила с городом Бергомом, область салассов (Валь д’Аоста) *— с Эпоредией (Иврея); к тому же эти племена были далеко не миролюбивыми соседями. Нередко они терпели поражения от римлян, и на римском Капитолии их торжественно объявляли побежденными; тем не менее, вопреки всем триумфам знатных полководцев, они не переставали грабить крестьян и купцов Верхней Италии. Серьезная борьба с этим злом была невозможна, пока правительство не приняло решения провести войска через Альпы н подчинить своей власти также и северные их склоны; ибо, без всякого сомнения, полчища этих грабителей непрерывным потоком являлись из-за гор с целью взимать поборы с богатой соседней области. То же самое предстояло сделать и в отношении Галлии; правда, жившие в верхней долине Роны (Валлис и Ваадт) племена были покорены Цезарем, однако они уже упоминаются в числе тех племен, которые причиняли много хлопот полководцам Октавиана. С другой стороны, мирное население галльских пограничных округов жаловалось на постоянные вторжения ретов. Невозможно, да и нет надобности, давать историю многочисленных походов, предпринятых Августом для устранения этого зла; они не были внесены в римские триумфальные фасты, да и по своему характеру не заслуживали этого; тем не менее именно благодаря этим походам на северной окраине Италии впервые был установлен мир. Впрочем, можно отметить покорение наместником Иллирии вышеупомянутых каммунов в 738 г., а также покорение некоторых лигурийских племен в районе Ниппы в 740 г., ибо оба эти факта свидетельствуют о том, какое сильное давление оказывали эти непокорные племена на Италию даже в середине правления Августа. Если впоследствии в отчете о своем управлении империей Август заявил, что ни одно из этих мелких племен не потерпело от него несправедливого насилия, то его слова означают, что названным племенам были предъявлены требования уступить свои области и переменить места жительства, на что они ответили сопротивлением. Лишь небольшой союз горных кантонов под властью Коттия, царя Сегузи-она (Суза), без борьбы примирился с новым порядком вещей.

Театром этих войн были южные склоны и долины Альп. Затем в 739 г. римляне прочно укрепились на северных склонах гор и в области к северу от Сельн. Для обоих пасынков Августа — Тиберия, впоследствии ставшего императором, и его брата Друза, — принятых в члены императорского дома, участие в этих походах являлось началом предназначенной для них военной карьеры; здесь перед ними открывалась возможность без большого труда завоевать победные лавры. Отправившись из Италии вверх по долине Адидже, Друз проник в Ретийские Альпы, где одержал свою первую победу; в дальнейшем продвижении вперед ему оказал помощь в области гельветов его брат, бывший тогда наместником Галлии. На Боденском озере римские триеры нанесли поражение челнам винделиков. 1 августа 739 г., в день рождения императора, близ истоков Дуная было дано последнее сражение, в результате которого Ретия и Винделикия, т. е. область, охватывавшая нынешние Тироль, восточную Швейцарию и Баварию, были присоединены к Римской империи. Император Август отправился в Галлию, чтобы лично следить за ходом устройства новой провинции. Несколько лет спустя у склонов Альп, на берегу Генуэзского залива, на господствующей над Монако возвышенности, с которой открывается широкий вид на Тирренское море, от имени благодарной Италии императору Августу был воздвигнут памятник, следы которого сохранились и до сих пор. Памятник этот был воздвигнут в ознаменование того, что в правление Августа все альпийские народы верхнего и нижнего моря — в надписи перечислено всего сорок шесть народов — были подчинены римлянам. Это было сущей правдой.

Реорганизация новых областей была гораздо более трудным делом, чем их завоевание, в особенности потому, что этому нередко мешало внутриполитическое положение. Так как основные военные силы должны были находиться вне пределов Италии, правительству следовало принять меры, чтобы крупные военные соединения были по возможности удалены от границ Италии; весьма вероятно, что самое занятие Ретии было в известной степени вызвано стремлением окончательно удалить из Верхней Италии военные части, которые до сих пор были здесь, вероятно, необходимы; по крайней мере, именно это и было достигнуто в результате завоевания Ретии. Далее, казалось бы, для военных позиций, необходимых в этой новоприобретен-ной области, следовало в первую очередь создать крупный центр на северном склоне Альп; однако в действительности было сделано как раз обратное. Между Италией, с одной стороны, и крупными военными соединениями на Рейне и Дунае — с другой, была создана полоса мелких наместничеств, которые все замещались только по назначению императора, исключительно из лиц несенаторского звания. Италия была отделена от южногалльской провинции тремя небольшими военными округами: это были Приморские Альпы (французский департамент Приморских Альп и итальянская провинция Кунео), Коттийские Альпы с главным городом Сегузионом (Суза) и, вероятно, Грайские Альпы (Восточная Савойя). Наиболее значительным из этих округов были Коттийские Альпы, находившиеся некоторое время в управлении уже названного нами кантонального князька Коттия и его потомков в форме зависимого владения. Впрочем, все три округа имели некоторые военные силы; ближайшим их назначением было поддерживать общественную безопасность в соответствующем районе, в первую же очередь — на важнейших пересекавших его имперских дорогах. Долина же верхней Роны, т. е. Валлис, и недавно завоеванная Ретия были подчинены военному командиру обычного ранга, но с расширенными полномочиями; здесь также нужно было содержать довольно крупный отряд; чтобы по возможности сократить численность этого отряда, значительная часть населения Ретии была выселена в другие районы. Кольцо замыкалось провинцией Норик, получившей в основном такое же устройство, как Валлис и Ретия, и занимавшей большую часть территории нынешней Австрии. Эта обширная и плодородная область без особого сопротивления подчинилась римскому господству; первоначально здесь было, вероятно, создано зависимое княжество, но вскоре князь, который, впрочем, также зависел от Рима, был заменен императорским прокуратором. Правда, часть рейнских и дунайских легионов была сосредоточена в непосредственном соседстве с ретийской границей у Виндонкссы и с границей Норика у Петовиона, очевидно с той целью, чтобы они оказывали давление на соседнюю провинцию; однако ни армий первого ранга, состоящих из легионов под командованием сенатских генералов, ни сенатских наместников в этом промежуточном районе не было. В таком порядке весьма ярко сказывается недоверие к коллегиальному органу, управлявшему государством наряду с императором.

Главной целью этой организации было наряду с умиротворением Италии создание безопасного сообщения с севером, представлявшего не меньшую важность для торговых сношений, чем для военных нужд. К разрешению этой задачи Август приступил с исключительной энергией; недаром доныне его имя звучит в названиях городов Аосты и Аугсбурга, а может быть, также в названии Юлийских Альп. При Августе была приведена в порядок и продолжена старая береговая дорога, проходившая теперь от лигурийского берега через Галлию и Испанию до Атлантического океана; но эта дорога могла служить только торговым целям. При Августе же была отстроена уже упоминавшимся князем Сузы дорога через Коттийские Альпы, впервые проложенная Помпеем; дорога эта была названа по имени закончившего ее князя; это был тоже торговый путь через Турин и Сузу, соединивший Италию с главным торговым центром южной Галлии — Арела-том. Но собственно военная дорога, непосредственно связавшая Италию с лагерями на Рейне, вела через долину Дора Балтеи из Италии к столице Галлии — Лиону и к Рейну. В период республики был подчинен выход в эту долину посредством основания Эпоредии (Иврея). Теперь Август полностью овладел этой долиной. При этом он не только покорил ее жителей, все еще беспокойных салассов, с которыми ему пришлось сражаться уже в далматской войне, но и буквально истребил их; 36 тыс. туземцев, в том числе 8 тыс. боеспособных мужчин, были проданы в рабство на рынке Эпоредии, причем их покупатели обязались ни одного из них не отпускать на свободу в течение 20 лет. Лагерь,из которого в 729 г. выступил полководец Августа Варрон Мурена, чтобы нанести салассам окончательное поражение, превратился в крепость, которая после заселения ее тремя тысячами солдат императорской гвардии должна была охранять пути сообщения; это город Августа Претория, нынешняя Аоста, стены и башни которой, воздвигнутые в то время, стоят еще и поныне. Эта крепость впоследствии господствовала над двумя альпийскими дорогами, одна из которых проходила через Грайские Альпы и Малый Сен-Бернар, вдоль верхней Изеры и Роны к Лиону, а другая — через Пеннинские Альпы и Большой Сен-Бернар к долине Роны и Женевскому озеру, а оттуда в долины Аара и Рейна. Однако город был основан для охраны первой из этих дорог, так как вначале он имел только западные и восточные ворота; впрочем, иначе и быть не могло, так как крепость была построена за 10 лет до занятия Ретии; кроме того, в те годы еще не существовало лагерей на Рейне в том виде, как они были организованы позднее, и очередной задачей являлось установление прямой связи между столицами Италии и Галлии. Мы уже упоминали об основании в районе Дуная Эмоны на верхнем течении Савы при старой торговой дороге, соединявшей через Юлийские Альпы Аквилею с областью Паннонии; эта дорога была в то же время главным путем для передвижения войск, между Италией и придунайской областью. Наконец, в связи с завоеванием Ретии была построена дорога, проходившая из крайнего италийского города Тридента (Триент) вверх по долине р. Адцдже к основанной в стране винделиков Августе, нынешнему Аугсбургу, и далее к верхнему Дунаю. Когда впоследствии сын полководца, впервые проникшего в эту область, сделался императором, дорога эта получила название Клавдиевой. Она устанавливала необходимую для военных целей связь между Ретией и Италией; однако, ввиду сравнительно небольшого значения ретийской армии, а также, вероятно, ввиду большой затруднительности сообщения, она никогда не имела такого значения, как дорога на Аосту.

Таким образом римляне прочно укрепились в альпийских проходах и на северных склонах Альп. По ту сторону Альп, на восток от Рейна, простирались земли германцев, а к югу от Дуная — область паннонцев и мезийцев. Вскоре после занятия Ретии римлянами они перешли в наступление и здесь, притом почти одновременно в том и другом направлении. Рассмотрим сначала ход событий на Дунае.

Придунайская область, по всей вероятности находившаяся до 727 г. под общим управлением с Верхней Италией, в этом году в связи с общей реорганизацией империи была превращена в самостоятельный административный округ Ил лирик с особым наместником. Этот округ состоял из Далмации с ее внутренней областью до Дрины, за исключением южной части побережья, уже давно принадлежавшей к Македонской провинции, и из римских владений в стране паннонцев на Саве. Область между Гемом и Дунаем до Черного моря, незадолго до этого подчинения Риму Крассом, состояла наравне с Нориком и Ретией под римским протекторатом; хотя, таким образом, эти земли и не принадлежали к административному району Иллирика, они все же зависели от его наместника. Далеко еще не умиротворенная Фракия к югу от Гема в военном отношении была подчинена ему же. Результатом этой первоначальной организации, сохранившейся до позднейшей эпохи, было то, что вся придунайская область от Ретии до Мезии составляла один таможенный округ под названием Илли-рик в более широком смысле. Легионы стояли только в собственно Иллирике, в прочих же округах имперских войск, вероятно, не было вовсе, за исключением, быть может, отдельных мелких отрядов. Главнокомандующим в новой провинции был проконсул, получавший свои полномочия от сената, тогда как солдаты и офицеры, разумеется, были подчинены императору. О серьезном характере наступления, предпринятого после завоевания Ретии, говорит то обстоятельство, что командование в придунайской области принял соправитель Августа Агриппа, которому по закону должен был подчиняться проконсул Иллирика, а когда эта комбинация расстроилась вследствие внезапной смерти Агриппы весною 742 г., Иллирик год спустя поступил в ведение императора, и таким образом главное командование получили здесь императорские полководцы. Вскоре здесь возникли три военных центра, в результате чего придунайская область и в административном отношении была разделена на три части. Вместо мелких княжеств в завоеванной Крассом области была организована провинция Мезия, наместник которой стал с этого времени охранять границу от нападений даков и бастарнов, сосредоточив войска на территории современных Сербии и Болгарии. Чтобы держать в покорности все еще строптивых далматов, часть легионов была расположена в прежней провинции Иллирике, по рекам Керке и Цетине. Главные силы стояли в Паннонии, на Саве, представлявшей тогда границу империи. Хронологическую последовательность этого размещения легионов и организации провинций точно установить невозможно; вероятно, происходившие в то время значительные войны с паннон-цами и фракийцами, к описанию которых мы сейчас перейдем, прежде всего привели к учреждению наместничества Мезии, и лишь спустя некоторое время легионы, стоявшие в Далмации, а также на Саве, получили собственных главнокомандующих.

Так как экспедиции против паннонцев и германцев являлись как бы повторением в более широком масштабе ретийской кампании, то, естественно, и вожди, поставленные во главе их с титулом императорских легатов, были те же самые; снова мы встречаем членов императорского дома — Тиберия, принявшего командование в Кллири-ке вместо Агриппы, и Друза, отправившегося на Рейн; оба они уже не были неопытными юнцами; это были мужи в цвете лет, вполне достойные стоявших перед ними трудных задач.

В непосредственных поводах к войне в придунайской области недостатка не было. Разбойничьи отряды из Паннонии и даже из мирного Норика в 738 г. совершали свои грабительские набеги вплоть до самой Истрии. Спустя два года подвластное население провинции Иллирика подняло вооруженное восстание, и хотя вскоре, когда Агриппа осенью 741 г. принял командование, иллирийцы без всякого сопротивления снова подчинились римлянам, волнения, по-ьидимо-му, возобновились тотчас после смерти Агриппы. Мы не в состоянии определить, насколько эти сообщения римских источников соответствуют истине; настоящей причиной и целью этой войны было, несомненно, расширение римской границы, которого требовало общее политическое положение. Наши сведения о трех походах Тиберия в Паннонию между 742 и 744 гг. чрезвычайно скудны. Согласно сообщению правительства, их результатом было расширение границы провинции Иллирика до Дуная. Несомненно, отныне Дунай на всем своем протяжении считался границей римской области, но это отнюдь не означало, что все это обширное пространство было по-настоящему подчинено или хотя бы оккупировано. Наиболее энергичное сопротивление оказали Тиберию уже ранее объявленные римскими подданными племена, в особенности далматы; среди племен, впервые действительно покоренных Тиберием в это время, самым значительным были паннонские бревки на нижней Саве. Едва ли римские войска во время этих походов перешли Драву; о перенесении же их постоянных лагерей на Дунай не может быть и речи. Правда, область между Савой и Дравой была оккупирована, а главная квартира иллирийской северной армии из Сискии на Саве была перенесена в Пето-вион (Птуй) на средней Драве; в то же время в только что занятой области Норик римские гарнизоны были расположены до Дуная у Карнута (Петронелль, близ Вены), бывшего в то время самым крайним восточным городом Норика. Обширная область между Дравой и Дунаем — нынешняя западная Венгрия — в то время, по-видимому, даже не была оккупирована. Это соответствовало общему плану предпринятого наступления; командование старалось установить связь с галльской армией, и естественным опорным пунктом для новой имперской границы на северо-востоке был не Офен, а Вена.

Известным дополнением к этой паннонской экспедиции Тиберия был поход против фракийцев, предпринятый в это же время Луцией Пизоном, едва ли не первым настоящим наместником Мезии. На очереди стояло покорение двух больших соседних народов — иллирийцев и фракийцев, о которых мы более подробно будем говорить в одной из следующих глав. Племена внутренней Фракии оказались еще более строптивыми, нежели иллирийцы, и не были склонны подчиняться своим царькам, ставленникам Рима; в 738 г. пришлось отправить в их область римскую армию на помощь князьям против бессов. Бели бы мы располагали более точными данными о военных действиях, которые происходили во Фракии и вИллирике между 741 и 743 гг., то, весьма вероятно, оказалось бы, что одновременно выступавшие против римлян фракийцы и иллирийцы действовали сообща. Не подлежит сомнению, что фракийские племена, жившие к югу от Гема, а возможно, также и племена, жившие в Мезии, принимали участие в этой национальной войне; несомненно также, что фракийцы сопротивлялись не менее упорно, нежели иллирийцы. Для них это была также и религиозная война, ибо они не забьши об отнятом римлянами у бессов святилище Диониса, переданном сторонникам римлян, одрнсским князьям; во главе восстания стоял жрец этого святилища, а направлено оно было в первую очередь против одрисских князей. Один из них был взят в плен и убит, другой изгнан; повстанцы, частично вооруженные по римскому образцу н позаимствовавшие у римлян некоторые навыки дисциплины, в первом столкновении с Пизо-ном одержали победу и проникли до самой Македонии и фракийского Херсонеса; опасались даже их вторжения в Азию. Однако римская дисциплина в конце концов одержала верх и над этим храбрым противником; в результате нескольких походов Пизон сломил сопротивление повстанцев; военное командование Мезии, созданное на «фракийском берегу» либо тогда же, либо вскоре после того, нарушило связь между дако-фракийскими племенами; племена по левому берегу Дуная оказались изолированными от своих сородичей к югу от Гема, и римское господство в области нижнего Дуная упрочилось надолго.

Германцы еще более ощутительно, чем паннонцы и фракийцы, дали римлянам почувствовать, что существующий порядок вещей долго не продержится. Со времен Цезаря границей империи служил Рейн от Боденского озера до устья. Рейн не был границей между ва-родами, так как уже в глубокой древности на северо-востоке Галлии кельты смешивались с германцами, а треверы и нервии были бы не прочь считать себя германцами; на среднем Рейне Цезарь сам переселил на постоянное жительство остатки полчищ Ариовиста: трибоков (в Эльзасе), неметов (врайоне Шпейера) и вангионов (в районе Вормса). Правда, эти левобережные германцы были более послушными подданными Рима, чем кельты, и не они открыли ворота Галлии своим правобережным землякам. Последние уже издавна совершали грабительские набеги на другую сторону реки и, не забыв о своих неоднократных наполовину удачных попытках утвердиться здесь, являлись также и незваными. Единственное германское племя на правом берегу Рейна, уже при Цезаре отделившееся от своих земляков и ставшее под покровительство римлян, убии, должно было спасаться от ненависти своих раздраженных соплеменников и искать на римском берегу защиты и новых мест для жительства (716). Хотя в то время Аїрипиа лично находился в Галлии, подготовка к сицилийской войне помешала ему оказать убиям существенную помощь; он перешел Рейн лишь для того, чтобы способствовать их переселению на левый берег. Из этого поселения впоследствии возник город Кельн. Не говоря уже о том, что на правом берегу Рейна римские купцы постоянно терпели притеснения от германцев, в связи с чем в 729 г. была совершена экспедиция за Рейн, а в 734 г. Агриппа изгнал из Галлии перешедшие туда из-за Рейна толпы германцев, в 738 г. на том берегу началось более широкое движение племен, целью которого было грандиозное вторжение.

Первыми выступили сугамбры с Рура и вместе с ними их соседи, узипии, жившие в северной части долины Липпе, и тенктеры с юга этой долины; они схватили живших в этой области римских купцов и всех их распяли на крестах, а затем перешли Рейн и принялись на широком пространстве грабить галльские округа; когда же наместник Германии выслал против них легата Марка Лоллия с пятым легионом, они сначала захватили его конницу, а затем обратили в позорное бегство самый легион, причем в их руки попало одно знамя. После этого они спокойно вернулись к себе на родину. Эта неудача римского оружия, сама по себе несущественная, приобретала серьезное значение в связи с движением, происходившим в Германии, и неблагоприятным настроением в Галлии; Август сам отправился в подвергшуюся нападению провинцию, и весьма вероятно, что все происшедшее послужило ближайшим поводом для той грандиозной наступательной операции, которая началась ретийской войной 739 г. и в дальнейшем привела к походам Тиберия в Иллирик и Друза в Германию.

Нерон Клавдий Друз, сын Ливии, родился в 716 г. в доме нового супруга Ливии, будущего императора Августа, который любил и воспитывал его как своего собственного сына (злые языки утверждали, что он действительно был сыном Августа). Друз пленял всех своей мужественной красотой и приветливым обращением; он был храбрым воином и способным полководцем, открыто высказывал свое преклонение перед древней республикой и во всех отношениях был самым популярным из лиц императорской фамилии. По возвращении Августа в Италию (741) Друз вступил в управление Галлией и принял главное командование в войне против германцев, покорением которых римляне решили наконец заняться всерьез. Мы не имеем возможности хотя бы приблизительно определить численность стоявшей в то время на Рейне армии и выяснить положение германцев; ясно лишь, что германцы были не в силах оказать серьезное сопротивление общему наступлению римлян. Область Неккара, некогда занятая гельветами, а затем долгое время бывшая яблоком раздора между ними и германцами, лежала в запустении и подчинялась частью недавно покоренным винделикам, частью — принявшим сторону римлян германцам, жившим в районе Страсбурга, Шпейера и Вормса. Далее к северу, в области верхнего Майна, жили маркоманны — пожалуй, самое могущественное из свевских племен, впрочем искони враждовавшее с германцами среднего Рейна. К северу от Майна жили хатты в горах Тауна, далее, ниже по Рейну, — уже упомянутые тенктеры, сугамбры и узипии; за ними — могущественные херуски на Везере и, кроме того, ряд второстепенных племен. Так как упомянутое выше нападение на римскую Галлию было произведено именно этими среднерейнскими племенами, в первую очередь сугамбра-ми, карательная экспедиция Друза была направлена главным образом против них; они, со своей стороны, также объединились против Друза в целях общей защиты и создания ополчения, в состав которого вошли отряды от всех этих округов. Однако фризские племена, жившие на побережье Северного моря, не примкнули к ним, сохранив свою традиционную обособленность.

Наступление начали германцы. Сугамбры и их союзники снова схватили всех римлян, которых могли встретить на своем берегу; захваченные при этом центурионы в количестве 20 человек были распяты на крестах. Союзные племена решили снова вторгнуться в Галлию и уже заранее поделили между собою добычу: сугамбры должны были получить людей, херуски — коней, а свевские племена — золото и серебро. В начале 742 г. германцы снова попытались перейти Рейн, причем надеялись найти поддержку у своих левобережных соплеменников и рассчитьюали даже на восстание галльских округов, в которых в это время началось недовольство в связи с произведенной у них необычной имущественной переписью. Однако молодой полководец сумел принять надлежащие меры: он подавил движение в римской области ранее, чем оно успело сколько-нибудь окрепнуть, отразил попытку наступающих племен переправиться через реку, а затем перешел ее сам и подверг разграблению область узипиев и сугамбров. Это было только предварительной оборонительной мерой; широко задуманный план этой войны предполагал захват побережья Северного моря и устьев Эмса и Эльбы. По-видимому, именно в это время по обоюдному соглашению к Римской империи было присоединено многочисленное и храброе племя батавов, жившее в дельте Рейна; с его помощью был проведен канал, соединивший Рейн через Зюйдерзее с Северным морем, что открыло для рейнского флота более безопасный и короткий путь к устьям Эмса и Эльбы. Вслед за батавами чужеземному господству подчинились фризы северного побережья. Рим подчинил себе эти племена не столько благодаря своему военному превосходству, сколько благодаря умеренной политике: племена эти были почти полностью освобождены от уплаты налогов, а лежавшая на них воинская повинность носила такой характер, что не отпугивала, а, напротив, привлекала их. Из пределов батавов и фризов экспедиция Друза направилась по берегу Северного моря; в открытом море был захвачен остров Бурханис (быть может, нынешний Боркум у восточной Фрисландии), на реке Эмсе римский флот победил лодочную флотилию бруктеров; Друз дошел до устья Везера в области хавков. Правда, на обратном пути флот наткнулся на неизвестные и опасные мели, и если бы фризы не дали высадившейся после кораблекрушения римской армии надежных проводников, то ее положение стало бы весьма тяжелым. Тем не менее в результате этого первого похода побережье от устья Рейна до устья Везера подчинилось римлянам.

Когда таким образом был захвачен морской берег, в следующем (743-м) году началось покорение внутренних областей, значительно облегчавшееся возникшими среди среднерейнских германцев раздорами. Хатты не выставили обещанных ими отрядов для предпринятого год назад нападения на Галлию; тогда в порыве справедливого гнева, но вопреки всем соображениям политики сугамбры со всеми своими силами напали на земли хаттов, вследствие чего их собственная область, равно как и область их соседей на Рейне, была без труда занята римлянами. Затем и хатты без сопротивления подчинились врагам своих врагов; тем не менее им было приказано очистить берег Рейна и взамен этого занять область, принадлежавшую до тех пор сугамбрам. Римлянам покорились также и могущественные херуски, жившие еще дальше от моря, на среднем Везере. Жившие на нижнем Везере хавки, в предшествующем году выдержавшие нападение римлян с моря, теперь подверглись атаке с суши, и, таким образом, в обладании римлян оказалась вся область между Рейном и Везером, по крайней мере ее важнейшие стратегические пункты. Правда, как и в прошлом году, обратный путь римской армии едва не окончился для нее катастрофой. В узком проходе у Арбалона (местонахождение его неизвестно) римляне были со всех сторон окружены германцами; связь римской армии с тылом была нарушена; но безупречная дисциплина легионеров наряду с заносчивой самоуверенностью самих германцев превратила казавшееся неминуемым поражение в блестящую победу. В следующем (744-м) году подняли восстание хатты, не примирившиеся с потерей своего прежнего места жительства; но теперь они, в свою очередь, оказались в одиночестве и после упорного сопротивления были побеждены римлянами, причем понесли немалые потери (в 745-м). Жившие на верхнем Майне маркоманны, которым после занятия римлянами области хаттов римское нападение грозило в первую очередь, постарались избежать его, отступив в страну бойев, Богемию, здесь они уже были вне сферы непосредственного римского владычества и могли не вмешиваться в борьбу на Рейне. На всем пространстве между Рейном и Везером война была окончена. В 745 г. Друз смог вступить на правый берег Везера, в области херусков, и отсюда продвинуться до Эльбы; эту реку он т переходил, вероятно получив соответствующий приказ. Вовремя этого похода произошло немало жарких схваток, однако нигде сопротивление не увенчалось успехом. Но на обратном пути, который лежал, по-видимому, вверх по течению Заалы и оттуда к Везеру, римлян поразил тяжелый удар не от руки врага, но по прихоти слепого случая.

Римский полководец упал вместе с лошадью и сломал ногу; после 30 дней жестоких страданий он скончался в далекой стране между Заалой и Везером, куда до него не проникала ни одна римская армия; ок скончался на руках спешно прибывшего из Рима брата на тридцатом году жизни в полном сознании своих успехов и могущества; долго с глубокой скорбью оплакивали его кончину родные и весь народ; но, может быть, смерть была для него счастьем, ибо, взяв его из жизни молодым, боги избавили его от разочарований и горечи, которые особенно тяжело поражают сильных мира сего, тогда как светлый образ героя живет ноньше в мировой истории.

Смерть даровитого полководца не изменила общего хода дел. Его браг Тиберий своевременно подоспел, чтобы не только закрыть умершему глаза, но и энергично вновь повести войска на дальнейшее завоевание Германии. В течение двух следующих лет (746,747) Тиберий был главнокомандующим вйталии; за эти годы крупных столкновений не происходило, но римские отряды появлялись повсюду на пространстве между Рейном и Эльбой; когда же Тиберий потребовал, чтобы все племена официально признали римское владычество, заявив при этом, что такое признание он может принять лишь от всех племен одновременно, они подчинились все без исключения — в последнюю очередь сугамбры, которые по существу, конечно, пе признавали никакого мира. О военных, успехах, достигнутых Тиберием, свидетельствует предпринятая вскоре за этим экспедиция Луция До-миция Агевобарба. Будучи наместником йллирика, Домиций выступил, по-видимому, из Винделикии и оказался в состоянии отвести места для жительства одному скитавшемуся отряду гермундуров; во время этой экспедиции он достиг Эльбы и перешел ее, не встретив сопротивления. Маркоманны в Богемии были совершенно нзолиро-ваны, а прочая Германия на пространстве между Рейном и Эльбой сделалась римской провинцией, хотя далеко еще не мирной.

Мы можем лишь отчасти представить себе созданную в то время военно-политическую организацию Германии, так как у нас нет точных сведений о мерах для защиты восточной границы Галлии, которые были приняты в более раннее время; с другой стороны, большая часть порядков, установленных обоими братьями, была уничтожена в дальнейшем ходе событий. На Рейне по-прежнему находилась пограничная охрана; может быть, ее и хотели устранить, но все осталось по-старому. Эльба представляла собой политическую границу империи, подобно тому как в Иллирике такой границей служил в то время Дунай, но Рейн оставался линией пограничной обороны, и от прирейнских лагерей шли пути сообщения в тыл к крупным городам и гаваням Галлии. Главной квартирой во время этих походов служил «Старый лагерь», Castra vetera, как его называли впоследствии (Виртен близ Ксантена), — первая значительная возвышенность ниже Бонна, на левом берегу Рейна; в военном отношении «Старый лагерь» соответствовал приблизительно нынешнему Безелю на правом берегу Рейна. Этот пункт, занятый, быть может, с самого начала римского владычества на Рейне, был превращен Августом в крепость, господствовавшую над всей Германией; эта крепость, во все времена служившая опорным пунктом римской обороны на левом берегу Рейна, была расположена очень удачно для вторжения на правый берег, ибо она находилась против устья реки Липпе, судоходной далеко вверх по течению, и соединялась с правым берегом Рейна прочным мостом. Этому «Старому лагерю» у устья Липпе, вероятно, соответствовал у устья Майна Могонтиак, нынешний Майнц, основанный, по-видимому, Друзом; по крайней мере упомянутые выше территориальные уступки, которые римляне вынудили у хаттов, равно как и сооружения в горах Тауна, о которых будет сказано в дальнейшем, показывают, что Друз ясно понял важное военное значение линии

Майна и ключа к этой линии на левом берегу Рейна. Если, что весьма вероятно, лагерь легионов на Ааре был сооружен с целью держать в повиновении ретов и винделиков (стр. 32), то он был заложен, может быть, уже в это время; однако в таком случае его связь с военными мероприятиями против галлов и германцев является чисто внешней. Страсбургский лагерь легионов едва ли существовал в такую раннюю эпоху. Основной линией расположения римских войск служила линия от Майнца до Безеля. Твердо установлено, что, за исключением Нарбоннской провинции, тогда уже более не подчиненной императору, управление всей Галлией, равно как и командование всеми рейнскими легионами, было передано Друзу и Тиберию; весьма вероятно, что, когда начальствующими лицами здесь были не эти члены императорского дома, гражданское управление Галлией было отделено от военного командования рейнской армией; но едва ли уже в то время последнее было разделено на два координированных между собой командования. Относительно численного состава рейнской армии в то время мы можем сказать, пожалуй, лишь, что армия Друза была едва ли сильнее, а, скорее всего, даже слабее той, которая стояла в Германии 20 лет спустя и которая насчитывала от пяти до шести легионов, т. е. приблизительно от 50 до 60 тыс. человек.

Описанному выше военному устройству на левом берегу Рейна соответствовали мероприятия, осуществленные на правом берегу. Прежде всего римляне овладели этим берегом. Здесь они в первую очередь столкнулись с сугамбрами, что, между прочим, было вызвано стремлением отомстить им за отнятое у римлян знамя и за распятых на крестах центурионов. Присланные сугамбрами с изъявлениями покорности послы, знатнейшие лица в народе, были вопреки народному праву объявлены военнопленными римлян и подверглись соответствующему обращению; они погибли впоследствии в ужасных условиях заключения в италийских крепостях. Из всей массы народа 40 тыс. человек были высланы за пределы родины и поселены на галльском берегу; не исключена возможность, что встречаемые здесь впоследствии кугерны являются их потомками. Лишь не представлявшие никакой опасности жалкие остатки этого могущественного племени были оставлены на старых местах жительства. В Галлию было переселено также много свевов; другие же племена, как, например, марсы, а также, без сомнения, хатты, были оттеснены дальше в глубь страны; повсюду на среднем Рейне туземное население правого берега было вытеснено или, по крайней мере, ослаблено. Затем вдоль этого рейнского берега было поставлено пятьдесят укрепленных военных постов. Лежавшая за Могонтиаком область, отнятая у хаттов и образовавшая с тех пор Маттиакский округ, близ нынешнего Висбадена, была включена в линии римских укреплений, а в горах Тауна были созданы сильные опорные пункты. Однако в первую очередь были построены укрепления по линии реки Липпе, начиная от Ветеры. По обоим берегам реки проходили две военные дороги с фортами, причем расстояние между двумя фортами равнялось дневному переходу; из них правобережная дорога, наверное, была построена уже Друзом; что же касается крепости Ализона у истоков Липпе, вероятно, соответствующей нынешней деревне Эльзен близ Падерборна, то у нас имеются прямые указания источников на то, что она была основана Друзом. К этому следует добавить уже упомянутый канал от устья Рейна до Зюйдерзее и плотину, проведенную Луцием Доми-цием Агенобарбом через длинную полосу болот между Эмсом и нижним Рейном; плотина эта носила название «Длинные мосты». Сверх того, по всей области были разбросаны отдельные римские посты; такие посты позже упоминаются у фризов и хавков, и в этом смысле можно говорить о том, что римские гарнизоны были расставлены до Везера и Эльбы. Наконец, армия зимою стояла на Рейне, летом же, а также в тех случаях, когда не было серьезных экспедиций, она располагалась в завоеванных областях, обычно близ Ализона.

Однако римляне не ограничились введением в приобретенной ими новой области военной организации. Подобно населению прочих провинций, германцы были подчинены юрисдикции римских властей, и летние экспедиции римского полководца постепенно превратились в обычные судебные выезды наместника. Обвинение и защита велись на латинском языке; римские юристы и адвокаты появились как на левом, так и на правом берегу Рейна; их деятельность, тягостная для всякого населения, особенно раздражала нс привыкших к такого рода порядкам германцев.

Провинциальное устройство было введено в Германии еще далеко не полностью; о настоящей раскладке налогов, о правильном наборе в римскую армию еще не было и речи. Однако по примеру Галлии, в которой только что был создан союз округов в связи с введенным там культом императора, подобное же учреждение было создано и в только что завоеванной Германии. Когда Друз освятил для жителей Галлии алтарь Августа в Лионе, убии, позже других германцев поселенные на левом берегу Рейна, не были приняты в это объединение; взамен того в их главном городе, являвшемся таким же центром для Германии, каким был Лион для трех Галлий, воздвигли такой же алтарь для германских округов; в 9 г. жрецом этого алтаря был молодой князь херусков Сегимунд, сын Сегеста.

Однако окончательное торжество римского оружия в Германии было приостановлено осложнениями внутри императорского дома. В результате разрыва между Тиберием и его отчимом Тиберий в начале 748 г. сложил с себя командование. Интересы династии не позволяли доверять руководство важными военными операциями полководцам, не принадлежавшим к императорскому дому; однако после смерти Агриппы и Друза и отставки Тиберия в императорской фамилии уже не было способных полководцев. Правда, в течение 10 лет, когда Иллириком и Германией управляли наместники с обычными полномочиями, ни в той, ни в другой провинции не было такого полного перерыва в военных операциях, как это может показаться на основании пристрастных источников, рассматривающих все события сквозь призму придворных интересов и изображающих военные кампании, проходившие под руководством членов императорского дома, совсем иначе, чем кампании, которыми руководили простые смертные; однако приостановка операций несомненна, а это уже само по себе является шагом назад. Агенобарб, который в качестве свойственника императорской семьи — его жена была дочерью сестры Августа — мог действовать более самостоятельно, нежели прочие магистраты, в бытность свою наместником Иллирика перешел Эльбу, не встретив сопротивления; однако позже в качестве наместника Германии он не завоевал победных лавров. Между тем в Германии росло недовольство населения и наблюдался новый подъем духа; во 2 г. н. э. в стране опять началось восстание: херуски и хавки взялись за оружие. Тем временем в конфликт между членами императорского дома вмешалась смерть; оба юных сына Августа сошли в могилу, и между ним и Тиберием произошло примирение.

Это примирение было официально скреплено усыновлением Тиберия (4 г. н. э.), после чего он немедленно возобновил свою деятельность там, где она была прервана; летом этого года и двух последующих (5—6 гг. н. э.) он водил римские войска за Рейн. Это было повторением прежних походов в большем масштабе. В первом походе были вновь покорены херуски, во втором — хавки. Римлянам подчинились жившие рядом с батавами канненефаты, не уступавшие по храбрости своим соседям; далее, жившие у истоков Липпе и на Эмсе бруктеры, а равно и другие племена; в это же время подчинились впервые упоминаемые при этом случае могущественные лангобарды, обитавшие тогда между Везером и Эльбой. В первом походе римская армия, перейдя через Везер, проникла в глубь страны; во втором — римские легионы стояли на самой Эльбе напротив германского ополчения, находившегося на другом берегу реки. Зимой 4—5 гг. римское войско, по-видимому, впервые расположилось на зимние квартиры на германской земле, у Ализона. Все эти успехи были достигнуты без особенной борьбы: римлянам не приходилось преодолевать сопротивление врагов, так как осторожная тактика Тиберия делала невозможным всякое сопротивление. Тиберий стремился не к бесполезным лаврам, но к достижению прочных успехов. Возобновились операции и на море; подобно первой кампании Друза, последняя кампания Тиберия замечательна плаванием по Северному морю. Однако на этот раз римский флот проник дальше; он произвел разведку на всем побережье Северного моря до Ютландского мыса, населенного кимврами, и затем, поднявшись вверх по Эльбе, соединился со стоявшей на берегу ее сухопутной армией. Император определенно запретил переходить Эльбу, однако жившие на противоположном берегу народы — только что упомянутые кимвры в нынешней Ютландии, харуды, к югу от них, и могущественные семноны между Эльбой и Одером — все же завязали сношения со своими новыми соседями.

Римляне могли считать, что их цель достигнута. Однако для создания железного кольца, которое охватило бы всю Германию, необходимо было еще установить связь между средним Дунаем и верхней Эльбой и овладеть древней родиной бойев, которая, подобно исполинской крепости, вклинивалась своим четырехугольником горных цепей между Нориком и Германией. Царь Маробод, из знатного мар-команнского рода, годы своей юности провел в Риме и благодаря этому был хорошо знаком с его строгой военной и государственной организацией. По возвращении на родину Маробод — быть может, во время первых германских походов Друза и вызванного ими переселения маркоманнов с Майна на верхнюю Эльбу — был избран царем марко-маннов; при этом, не удовлетворившись неопределенными формами царской власти у германцев, он, так сказать, взял себе за образец августовскую монархию. Кроме его собственного народа под его властью находилось могущественное племя лугиев (в нынешней Силезии); по-видимому, его верховную власть признавала вся область Эльбы, так как источники называют его подданными лангобардов и семнонов. До сих пор он соблюдал полный нейтралитет по отношению к остальным германцам и римлянам; правда, он давал в своей стране убежище врагам Рима, однако активного участия в борьбе не принимал и не выступил даже тогда, когда гермундуры получили от римского наместника места для поселения в области маркоманнов и когда левый берег Эльбы оказался под властью римлян. Сам он не подчинился римлянам, но примирился с создавшимся положением и не стал порывать своих дружественных отношений с Римом. Этой далеко не дальновидной и даже попросту неразумной политикой он достиг лишь того, что римляне напали на него в последнюю очередь; после успешных походов в Германию в 4 и 5 гг. дело дошло и до него. С двух сторон, из Германии и Норика, римские войска двинулись против горного четырехугольника Богемии. Поднимаясь вверх по Майну и прокладывая себе путь топором и огнем сквозь густые леса от Шпессарта до Фихтельгебирге, на маркоманнов наступал Гай Сентий Сатурнин, а из Карнута, где иллирийские легионы провели зиму с 5 на 6 г., на них же наступал сам Тиберий. Обе армии, состоявшие в совокупности из 12 легионов, уже одной численностью почти вдвое превосходили противника, силы которого насчитывали до 70 тыс. пехоты и 4 тыс. конницы. Осторожная стратегия главнокомандующего, казалось, и на этот раз должна была обеспечить римлянам полный успех. Но внезапно одно событие прервало их дальнейшее продвижение.

Далматские племена и те из паннонских, которые жили в бассейне Савы, с недавнего времени были подчинены римскому наместнику; однако они относились к новой власти со все возрастающим недовольством, одной из основных причин которого были необычные, беспощадно взимавшиеся налоги. Когда впоследствии Тиберий спросил одного из вождей маркоманнов о причинах восстания, тот ответил, что восстание было вызвано тем, что римляне для охраны своих стад брали не собак и пастухов, а волков.

Теперь легионы были уведены из Далмации на Дунай, а способные носить оружие местные жители призваны под знамена и подлежали отправке туда же для пополнения армии. Эти туземные отряды подняли восстание и взялись за оружие не для защиты Рима, а для нападения на него. Их вождем был человек из племени дизетиатов (в окрестностях Сараева), некто Батои. Примеру восставших последовали паннонцы под предводительством двух людей из племени бревков, из которых один тоже носил имя Батона, а другой — Пинна. С небывалой быстротой и единодушием поднялся весь Ил-лирик; всего восстало около 200 тыс. человек пехоты и 9 тыс. всадников. Набор рекрутов для вспомогательных отрядов, особенно широко практиковавшийся в Паннонии, весьма способствовал распространению во всей провинции знакомства с постановкой военного дела у римлян, с языком римлян и даже с римской культурой; эти служившие в римской армии солдаты стали теперь движущей силой восстания. Римские граждане и купцы, в большом числе проживавшие или временно пребывавшие в охваченных восстанием областях, и в первую очередь солдаты, были повсюду схвачены и перебиты. Поднялись не только племена, входившие в состав провинций, но и независимые племена. Правда, всецело преданные Риму фракийские князья привели на помощь римским полководцам свои многочисленные и храбрые отряды, но с другого берега Дуная в Мезию вторглись даки, а вместе с ними и сарматы. Казалось, что вся обширная придунайская область составила общий заговор с целью покончить с чужеземным владычеством.

Мятежники не намеревались выжидать нападения римлян, но сами предполагали вторгнуться в Македонию и даже в Италию. Положение было серьезное: перейдя Юлийские Альпы, мятежники через несколько дней могли снова появиться под Аквилеей или под Тергестой — эту дорогу они еще не позабыли, а через десять дней — под самым Римом; так, по крайней мере, заявил в сенате сам император; правда, при этом он стремился обеспечить себе согласие сената на обширные и тягостные военные мероприятия. С величайшей поспешностью были собраны новые контингенты и размещены гарнизоны в городах, которым угрожала непосредственная опасность; наряду с этим отовсюду, где только можно было обойтись без военных отрядов, эти отряды были отправлены в наиболее уязвимые пункты. Первым прибыл легат Мезии Авл Цецина Север и вместе с ним фракийский царь Реметалк; вскоре за ними последовали другие отряды из заморских провинций. Сам Тиберий вынужден был отказаться от вторжения в Богемию и вернуться в Ил лирик. Если бы мятежники выждали, пока римляне будут основательно вовлечены в борьбу с Марободом, или если бы последний присоединился к ним, — положение римлян могло бы стать критическим. Однако мятежники выступили слишком рано, а Маробод, верный своей системе нейтралитета, именно в этот момент согласился заключить с римлянами мир на основе сохранения существующего положения. Таким образом, хотя Тиберию и пришлось отправить обратно рейнские легионы, так как оставить Германию без войск было невозможно, он все же смог соединить свою иллирийскую армию с прибывшими из Мезии, Италии и Сирии отрядами и послать ее против мятежников. Впрочем, тревога римлян не соответствовала действительным размерам опасности. Правда, далматы неоднократно вторгались в Македонию и грабили побережье вплоть до Аполлонии, но до вторжения в Италию дело не дошло, и вскоре пожар удалось локализовать.

Тем не менее война была не из легких. Как бывало всегда в подобных случаях, подавить восстание подвластных племен оказалось труднее, чем в свое время покорить их. Еще ни разу в эпоху Августа под командованием одного человека не собиралось такой массы войск. Уже в первый год войны армия Тиберия состояла из 10 легионов с соответствующими вспомогательными контингентами и множеством добровольно вернувшихся в армию ветеранов и прочих добровольцев — общим числом около 120 тыс. человек; позже под его знаменами стояло 15 легионов. В первом походе (6) борьба велась с переменным успехом. Римлянам, правда, удалось защитить от повстанцев крупные населенные пункты, как Сиския или Сирмий, но далмат Батон упорно и довольно успешно сражался против наместника Пан-нонии Марка Валерия Мессалы, сына знаменитого оратора; так же упорно боролся против наместника Мезии, Авла Цецины, паннонс-кий Батон. Особенно много хлопот причиняла римским отрядам партизанская война. Следующий год (7), когда рядом с Тиберием на театре военных действий появился его юный племянник Германик, не принес конца непрерывной борьбе. Только в третью кампанию (8) римлянам удалось покорить Паннонию, главным образом, по-видимому, благодаря тому, что вождь паннонцев Батон, которого римляне привлекли на свою сторону, вынудил свои войска на реке Ватине сложить оружие и выдал римлянам своего товарища по верховному командованию Пинна, за что был признан ими князем бревков. Правда, изменника скоро постигла заслуженная кара: его далматский тезка схватил его и предал казни, и бревки снова подняли восстание; однако оно было быстро подавлено, и вождю далматов пришлось ограничиться защитой своей родины. Германику и прочим командирам отдельных частей как в этом году, так и в следующем (9) пришлось выдержать здесь, в отдельных округах, ряд упорных боев. В 9 г. были побеждены пирусты (на границе с Эпиром) и дезитиаты — племя, к которому принадлежал сам вождь; крепости повстанцев сдавались одна за другой после храброй защиты. В течение этого года сам Тиберий снова появился на театре военных действий и двинул все боевые силы римлян против остатков мятежных войск. Батон, окруженный римлянами в своем последнем убежище, укрепленном Андетрии (ныне Муч, севернее Салоны), признал дальнейшее сопротивление бесполезным. Но ему не удалось убедить отчаявшийся гарнизон подчиниться римлянам. Тогда он покинул город и отдался во власть победителя, оказавшего ему почетный прием. В качестве политического заключенного он был отправлен на жительство в Равенну, где и умер. Лишившись вождя, гарнизон еще некоторое время продолжал бесплодную борьбу, пока римляне не взяли крепость приступом. Вероятно, именно этот день, 3 августа, отмечен в римских календарях как годовщина победы, одержанной Тиберием в Иллирике.

Задунайских даков также постигла кара. По-видимому, именно в это время, после того как борьба в Иллирике была решена в пользу Рима, Гней Лентул с сильной римской армией перешел через Дунай, дошел до реки Мариза (Мароша) и нанес дакам тяжелое поражение в их собственной стране, в которую римская армия вступила тогда впервые. 50 тыс. пленных даков были поселены во Фракии.

Позднейшие авторы называли «Батонову войну» 6—9 гг. самой тяжелой из всех, какие когда-либо приходилось вести Риму против внешнего врага со времени Ганнибаловой войны. Иллирийской земле эта война нанесла жестокие раны. Когда юный Германик прибыл в столицу с вестью о решительном успехе, ликование в Италии не имело границ. Но это ликование продолжалось недолго: почти одновременно с сообщением об этом успехе в Рим пришло известие о таком поражении, какое Август за 50 лет своего правления пережил только раз; это поражение было особенно значительно по своим последствиям.

Мы уже описывали положение в провинции Германии. Контрудар, который обычно с неизбежностью явлений природы следует за установлением чужеземного господства и который только что разразился в Иллирике, подготовлялся теперь также и в среднерейнских округах. Правда, остатки прирейнских племен совершенно утратили боевой дух, но племена, жившие в более отдаленных областях, в особенности херуски, хатты, бруктеры, марсы, понесшие не меньший ущерб, отнюдь не утратили своей былой мощи. Как всегда бывает в подобных случаях, в каждом округе образовалось две партии: одна состояла из готовых к полному подчинению друзей Рима, другая, национальная, втайне подготовляла новое восстание. Душою этой последней партии был Арминий, сын Зигмера, 26-лет-ний молодой человек из княжеского рода херусков. Вместе со своим братом Флавом он был возведен Августом в достоинство римского гражданина и получил звание всадника. Оба брата отличились, сражаясь в качестве офицеров под командой Тиберия в последних походах римлян. Брат Арминия еще состоял на службе в римской армии и обосновался на постоянное жительство в Италии. Естественно, что и Арминий считался у римлян человеком, заслуживающим особенного доверия. Обвинения, которые выдвигал против него его лучше осведомленный соотечественник Сегест, не могли поколебать этого доверия, ибо было слишком хорошо известно, что Арминий и Сегест были врагами.

Мы ничего не знаем о дальнейших приготовлениях патриотов. Само собою разумеется, что знать, особенно знатная молодежь, стояла на их стороне; последнее ясно выразилось в том, что собственная дочь Сегеста Туснельда против воли отца обручилась с Армини-ем; кроме того, ее брат Сегимувд, брат Сегеста Сегимер, а также его племянник Сезитак играли выдающуюся роль в восстании. Это восстание не приняло широких размеров и далеко не может сравниться с восстанием в Иллирике. Строго говоря, его едва ли можно назвать германским. Жившие на побережье батавы, фризы и хавки не принимали в нем участия, равно как и подвластные Риму свевс-кие племена, не говоря уже о Марободе. Восстали только те германцы, которые за несколько лет до того объединились против Рима и против которых в первую очередь были направлены военные операции Друза. Без сомнения, иллирийское восстание способствовало росту брожения в Германии; однако мы не находим и следа какой-либо связи между обоими восстаниями, сходными по характеру и почти совпадающими по времени; притом, если бы такая связь существовала, германцы едва ли стали бы дожидаться для своего выступления подавления паннонского восстания и капитуляции последних крепостей в Далмации. В этой отчаянной борьбе за утраченную национальную независимость Арминий был не больше не меньше как храбрым, изворотливым и — что особенно важно — удачливым вождем.

План мятежников удался; впрочем, они были обязаны этим не столько своим собственным заслугам, сколько оплошности римлян. Известную роль сыграла при этом и иллирийская война. Способные полководцы, а также, по-видимому, испытанные в боях войска были переведены с берегов Рейна на Дунай. По-видимому, германская армия численно не была сокращена, однако большую ее часть составляли новые легионы, сформированные во время войны. Гораздо хуже обстояло дело с командованием. Наместник Германии Публий Квинктилий Вар был, правда, супругом одной из племянниц императора и обладателем огромного, нечестно нажитого состояния. Крупный вельможа по всем своим замашкам, он был ленив, вял телом и духом, лишен всякого военного дарования и опыта и принадлежал к числу тех высокопоставленных римлян, которые благодаря сохранению старой системы, когда административные и военные функции соединялись в одних руках, носили наподобие Цицерона знаки достоинства римского полководца. Политика Вара по отношению к новым подданным Рима была суровой и недальновидной. Он подвергал их притеснениям и вымогательствам, действуя методами, которые он усвоил еще во время своего наместничества в покорной Сирии. Резиденция наместника кишела адвокатами и клиентами; заговорщики с изъявлениями благодарности безропотно принимали его приговоры и судебные решения, в то время как расставленные ими сети все теснее опутывали высокомерного претора.

Состояние военных сил было в то время удовлетворительным. В провинции находилось по крайней мере 5 легионов, из которых 2 имели зимние квартиры в Могонтиаке, а 3 — в Ветере или в Ализо-не. Эти 3 легиона в 9 г. стали летним лагерем на Везере. Естественный путь, соединяющий верхнюю Липпе с Везером, проходит по невысокой цепи холмов Озиинга и Липпского леса, разделяющей долины Эмса и Везера, через Деренское ущелье в долину реки Вер-ре, впадающей в Везер у Реме, неподалеку от Миндена. Примерно по этой же линии расположились в то время и легионы Вара. Этот летний лагерь был, конечно, соединен посредством этапной дороги с Ализоном, опорным пунктом римских позиций на правом берегу Рейна. Теплая пора года была на исходе, и легионы готовились в обратный путь. В этот момент пришла весть, что в одном соседнем округе вспыхнуло восстание. Тогда Вар решил не возвращаться с армией по упомянутой этапной дороге, но уклониться от прямого пути, чтобы подавить восстание²¹. Войско выступило в поход. После неоднократных откомандирований мелких отрядов оно состояло из 3 легионов и 9 отделений войск второго разряда; общая численность его равнялась приблизительно 20 тыс. человек.

Когда армия достаточно удалилась от линии своих сообщений и довольно глубоко проникла в бездорожную местность, заговорщики подняли восстание в соседних округах, перебили расставленные у них мелкие отряды и со всех сторон, из ущелий и лесов высыпали против наступавшего войска наместника. Арминий и прочие наиболее значительные вожди патриотов до последней минуты оставались в главной квартире римского войска. Их целью было внушить Вару беспечное отношение к происходящему. Еще вечером накануне того дня, когда вспыхнуло восстание, они ужинали в палатке у Вара, и Сегест, донесший о готовящемся восстании, заклинал полководца немедленно арестовать его самого и обвиняемых им лиц и выжидать событий, которые подтвердят его обвинения. Однако поколебать доверие Вара было невозможно. Немедленно после ужина Арминий верхом ускакал к мятежникам, а на следующее утро он уже стоял перед валом римского лагеря.

Положение римских войск было не лучше и не хуже, чем положение армии Друза перед битвой при Арбалоне; такая обстановка неоднократно складывалась для римской армии при подобных обстоятельствах. В данный момент связь с тылом была прервана, обремененная тяжелым обозом армия среди непроходимой местности в ненастную осеннюю пору была отделена от Ализона расстоянием в несколько дневных переходов; повстанцы, без сомнения, значительно превосходили римлян по численности. В подобных положениях дело решают боевые качества войск. И если в данном случае решение оказалось не в пользу римлян, то главную роль тут сыграла неопытность молодых солдат и, в особенности, несообразительность и малодушие вождя. Уже после того как началось нападение германцев, римское войско еще три дня продолжало свой поход, теперь уже, без сомнения, в направлении к Али-зону, причем затруднения римлян и их деморализация все усиливались. Часть высших офицеров также забыла о своем долге; один из них вместе со всей конницей покинул поле битвы, оставив пехоту одну выдерживать бой. Прежде всех впал в полное отчаяние сам полководец. Получив рану в бою, он покончил с собой, когда до окончательного решения битвы было еще далеко; его свита попыталась даже предать сожжению его тело, чтобы спасти его от поругания. Примеру полководца последовала часть высших офицеров. Затем, когда все было потеряно, оставшийся в живых начальник сдался германцам и лишил себя даже той возможности, которая еще оставалась у его товарищей, — умереть честной смертью солдата.

Так погибла осенью 9 г. н. э. германская армия Рима в одной из долин той цепи холмов, которая ограничивает область Мюнстера.

Все три знамени попали в руки врагов. Ни один отряд не смог вырваться из окружения, не спаслись и те всадники, которые покинули в трудную минуту своих товарищей; избежать гибели удалось лишь немногим в одиночку отбившимся от армии солдатам. Пленные, и прежде всего офицеры и адвокаты, были распяты на крестах или погребены заживо, либо истекли кровью под священным ножом германских жрецов. Их головы в качестве победных трофеев были пригвождены к деревьям священных рощ. По всей стране началось восстание против чужеземного господства. Восставшие надеялись, что к нему примкнет Маробод. По всему правому берегу Рейна римские военные посты и дороги без сопротивления сдавались победителям. Только в Ализоне храбрый комендант Луций Цедиций, не офицер, но старый солдат, оказал решительное сопротивление; его стрелки отогнали от городских валов германцев, не имевших дальнобойных метательных орудий, и германцам пришлось заменить осаду города блокадой. Когда у осажденных вышли последние запасы, а подкрепление все не появлялось, Цедиций в одну темную ночь выступил из крепости. Обремененный женщинами и детьми, неся тяжкие потери от нападений германцев, этот остаток римской армии в конце концов добрался до лагеря в Ветере. Туда же направились, по получении известия о катастрофе, оба стоявших в Майнце легиона под командой Люция Нония Аспрены. Энергичная защита Ализона и быстрое появление Аспрены не позволили германцам развить свой успех на левом берегу Рейна, быть может, даже помешали галлам восстать против Рима.

Последствия поражения были вскоре в известной мере заглажены, поскольку рейнская армия не только немедленно получила пополнение, но и была значительно усилена в своем составе. Тиберий вторично принял командование над этой армией. В связи с тем, что военная история не сообщает ни о каких сражениях в следующем году после катастрофы Вара, т. е. в 10 г., представляется вероятным, что именно в это время рейнская граница была оккупирована 8 легионами и командование разделено на командование верхней армии с главной квартирой в Майнце и командование нижней армии с главной квартирой в Ветере; таким образом, было проведено мероприятие, которое затем в течение столетий лежало в основе существовавшего здесь положения.

Следовало ожидать, что это усиление рейнской армии повлечет за собой энергичное возобновление операций на правом берегу. Борьба между Римом и германцами не являлась борьбой между двумя равными в политическом отношении силами — борьбой, в которой поражение одной стороны могло бы повести к заключению мира на невыгодных для нее условиях. Это была борьба цивилизованной и хорошо организованной великой державы против храброй, но в политическом и военном отношении отсталой варварской нации; в такой борьбе окончательный результат предопределен, и отдельная неудача в предначертанном плане не может изменить ничего, подобно тому как корабль не отказывается от цели своего плавания, если случайный порыв ветра отнесет его в сторону от намеченного курса. В действительности, однако, события развивались иначе. Правда, в следующем (11) году Тиберий перешел Рейн, однако эта экспедиция не походила на предшествующие. Лето Тиберий провел на правом берегу, где и отпраздновал день рождения императора; однако армия не удалялась от Рейна, а о походах к Везеру и Эльбе не было и речи. Очевидно, целью этого похода было лишь показать германцам, что римляне еще не забыли путь в их страну, а также, быть может, осуществить те мероприятия на правом берегу Рейна, которых требовала перемена политики римлян.

Верховное командование обеими армиями по-прежнему было объединено, и верховным командующим по-прежнему назначался член императорской фамилии. Германик уже в 11 г. занимал этот пост вместе с Тиберием; в следующем (12) году, когда Германику пришлось остаться в Риме для отправления консульских обязанностей, Тиберий командовал на Рейне один. В начале 13 г. единоличное верховное командование принял Германик. Считалось, что Рим находится в состоянии войны с германцами, однако эти годы не отмечены никакими военными действиями. С неудовольствием подчинился пылкий и честолюбивый Германик предписанному ему императором запрету. Можно понять, что как римский офицер он не забывал о трех орлах, попавших в руки врага, а как родной сын Друза он горел желанием снова восстановить его разрушенное творение. Повод для этого ему вскоре представился или же он создал его сам.

19 августа 14 г. скончался император Август. Первая смена правителей на троне новой монархии произошла не без осложнений, и Германику представился случай на деле доказать своему приемному отцу, что он намерен сохранить ему верность. Однако одновременно он нашел оправдание своему решению — по собственной инициативе возобновить давно задуманное им вторжение в Германию. Он объявил, что цель этого нового похода состоит в том, чтобы подавить опасное брожение, возникшее в легионах в связи со сменой правителя. Было ли это действительной причиной или только предлогом, — мы не знаем, да, может быть, и сам Германик этого не знал. Командующему рейнской армией нельзя было запретить переход границы в любом месте, а решение вопроса о том, насколько энергично следовало действовать против германцев, до известной степени всегда зависело от него самого. Быть может, Германик думал, что он действует в соответствии с намерениями нового властителя; ведь последний имел, по крайней мере, такое же право на титул победителя Германии, как и его брат Друз, а ожидавшееся в то время появление его в рейнском лагере можно было истолковать так, что он собирается снова возобновить завоевание Германии, приостановленное по повелению Августа.

Как бы то ни было, наступление по ту сторону Рейна возобновилось. Еще осенью 14 г. все легионы под руководством самого Германика перешли Рейн у Ветеры. Идя вверх по Липпе, он проник довольно далеко в глубь страны, все опустошая на своем пути, истребляя население и разрушая храмы, в том числе — глубоко чтимый германцами храм Танфаны. Пострадавшие от этого нашествия германцы, в особенности бруктеры, тубанты и узипии, собирались уготовить Гер-манику на обратном пути участь Вара. Однако их атаки были отражены стойкостью и энергией легионов. Так как этот поход не вызвал осуждения со стороны императора и Германику даже была декретирована благодарность и оказаны почести, он стал продолжать военные действия.

Весной 15 г. Германик собрал свои главные силы сначала на среднем Рейне и, лично выступив из Майнца против хаттов, дошел до верхних притоков Везера, между тем как нижнерейнская армия напала на херусков и марсов на севере. Такой образ действий до некоторой степени был обусловлен тем, что дружественно относившиеся к римлянам херуски, которым прежде под непосредственным впечатлением катастрофы Вара пришлось примкнуть к патриотам, теперь снова находились в открытой борьбе с гораздо более сильной национальной партией и призывали Германика вмешаться в эту борьбу. Действительно, римлянам удалось освободить своего сторонника Сегеста, положение которого среди его соотечественников становилось весьма затруднительным; его дочь, супруга Арминия, попала в руки римлян; брат Сегеста, Сегимер, некогда вместе с Арминием стоявший во главе патриотов, также подчинился римлянам. Внутренние раздоры германцев еще раз подготовили путь чужеземному господству.

Еще в том же году Германик предпринял главный поход в область Эмса. Цецина двинулся из Ветеры к верхнему Эмсу, а сам Германик с флотом направился туда от устья Рейна. Конница шла вдоль морского берега через область верных Риму фризов. Когда все эти отряды соединились, римляне подвергли опустошению землю брук-теров и всю область между Эмсом и Липпе. Отсюда они предприняли поход к месту катастрофы, где шесть лет назад погибло войско Вара; они намеревались воздвигнуть надгробный памятник своим павшим товарищам. При дальнейшем продвижении вперед римская конница была завлечена в засаду Арминием и отрядами озлобленных патриотов и была бы истреблена, если бы следовавшая за нею пехота своим появлением не предотвратила несчастья. С большими опасностями был сопряжен для римлян обратный путь от Эмса, который они совершили по тем же дорогам, какими пользовались при наступлении. Конница без потерь достигла зимнего лагеря. Вследствие трудности плавания — дело происходило во время осеннего равноденствия — наличного флота оказалось недостаточно для четырех легионов пехоты, и Германик приказал двум легионам высадиться обратно на сушу и возвращаться по берегу. Однако вследствие недостаточного знакомства с условиями прилива и отлива в это время года легионы потеряли свой багаж и множество солдат едва не утонуло в море; что касается четырех легионов Цецины, то их обратный поход от Эмса к Рейну во всех отношениях напоминал поход Вара, а болотистая местность, по которой им пришлось идти, представляла даже большие трудности, чем покрытые лесом горные ущелья. Вся масса местного населения, во главе с обоими херускскими князьями, Арминием и его дядей Ингвиомером, пользовавшимися всеобщим уважением среди соплеменников, устремилась на отступающие войска в твердой надежде уготовать им участь Вара. Все болота и леса вокруг были полны вооруженными германцами. Однако старый вождь, накопивший богатый опыт за сорок лет своей боевой жизни, остался спокоен в момент крайней опасности и твердой рукой держал в повиновении своих упавших духом и изголодавшихся солдат. Тем не менее и он едва ли предотвратил бы катастрофу, если бы ему не пришло на помощь то обстоятельство, что после удачного нападения на походные колонны римлян, при котором последние потеряли значительную часть конницы и почти весь обоз, германцы, уверенные в окончательной победе и предвкушавшие добычу, вопреки совету Арминия, последовали за другим вождем и вместо того, чтобы продолжать окружение врага, попытались взять штурмом его лагерь. Цецина подпустил германцев к самому валу, а затем осажденные, устремившись из всех ворот на нападающих, нанесли им такое тяжелое поражение, что дальнейшее отступление римлян совершилось без особенных затруднений.

На Рейне уже считали армию погибшей и намеревались уничтожить мост у Ветеры, чтобы, по крайней мере, не дать германцам возможности проникнуть в Галлию. Лишь решительный протест женщины — супруги Германика, дочери Агриппы — предотвратил выполнение столь малодушного и позорного намерения.

Таким образом, попытка возобновить покорение Германии на первых порах не имела большого успеха. Правда, римляне снова вступили в область между Рейном и Везером и пересекли ее, однако они не могли похвалиться решающими достижениями; к тому же потери снаряжением ив особенности лошадьми были так тяжелы, что города Италии и западных провинций как при Сципионе Африканском, во исполнение патриотического долга взяли на себя долю в их возмещении.

Для следующего своего похода (16) Германик составил новый план. Теперь он решил использовать в качестве базы для покорения Германии побережье Северного моря и осуществить это покорение при помощи военного флота. План этот был принят отчасти потому, что прибрежные племена — батавы, фризы, хавки —в большей или меньшей степени держали сторону Рима, отчасти же потому, что он позволял сократить требующие много времени и жертв переходы от Рейна к Везеру и Эльбе и обратно. Весну этого года, так же как и предыдущую, Германик использовал для быстрых предварительных ударов на Майне и Липпе. Затем в начале лета он посадил свое войско в устье Рейна на изготовленный тем временем огромный транспортный флот из тысячи парусников и действительно без всяких потерь достиг устья Эмса, где флот и остался. Отсюда Германик направился дальше, вероятно, вверх по Эмсу до устья Гаазе и далее вверх по этой реке, в долину Верре, по которой он достиг Везера. Этим способом Германик избежал необходимости вести через Тевтобургский лес почти 80-тысячную армию, что было связано с большими трудностями, в особенности в деле снабжения армии продовольствием. Стоянка флота представляла надежную базу для подвоза провианта; вместе с тем этот поход давал возможность напасть на живших по правому берегу Рейна херусков не с фронта, а с фланга. Против римлян выступило всенародное ополчение германцев, во главе которого опять стояли вожаки патриотической партии Арминий и Ингвиомер. Какими боевыми силами располагали эти вожди, видно из того, что они два раза подряд встретились со всей римской армией в открытом бою в области херусков, сначала на самом Везере, затем несколько дальше в глубь страны, и оба раза яростно оспаривали победу. Правда, победа осталась за римлянами, и значительная часть германских патриотов полегла на полях сражений; пленных вообще не брали, и обе стороны сражались с величайшим ожесточением. Второй победный памятник, поставленный Германиком, возвещал о покорении всех германских народов между Рейном и Эльбой. Этот свой поход Германик приравнивал к блестящим кампаниям своего отца Друза и сообщил в Рим, что в следующем походе он закончит покорение Германии. Однако Арминию, несмотря на то, что он был ранен, удалось спастись, и он в дальнейшем оставался во главе патриотов. Одно непредвиденное бедствие лишило римлян плодов их победы. На обратном пути, который большая часть легионов совершала по Северному морю, транспортный флот был настигнут осенней бурей. Корабли разнесло во все стороны по островам вплоть до британского берега, значительная часть солдат погибла, а те, которые спаслись, побросали за борт большую часть лошадей и багажа и были рады уже тому, что остались в живых. Потери при плавании, как в эпоху Пунических войн, оказались равнозначащими проигрышу сражения. Сам Германик на своем адмиральском корабле, оторванный от своих, был выброшен на пустынный берег хавков; в отчаянии от этой неудачи он был готов искать смерти в пучине того самого океана, помощь которого он так серьезно и так тщетно призывал в начале этого похода. Правда, впоследствии выяснилось, что потеря в людях была не столь велика, как это казалось вначале, а несколько удачных ударов, нанесенных полководцем близживущим варварам уже по возвращении его на Рейн, подняли упавший дух войск. Однако в общем итоге поход 16 г., хотя он и был ознаменован более блестящими победами, чем предшествующий, принес гораздо более серьезные потери.

Отозвание Германика было вместе с тем упразднением объединенного верховного командования рейнской армией. С разделением командования изменился и характер военных экспедиций. То, что Германик не только был отозван, но и не получил преемника, было равносильно переходу к оборонительной тактике на Рейне. Таким образом, поход 16 г. оказался последним, который римляне совершили с целью покорения Германии и перенесения имперской границы с Рейна на Эльбу. Самый ход событий свидетельствует о том, что походы Германика преследовали именно эту цель; о том же говорит трофей, воздвигнутый Германиком в ознаменование перенесения границы на Эльбу. Восстановление военных сооружений на правом берегу Рейна, как-то: укреплений на Тауне, крепости Ализона и стратегической линии, соединяющей последнюю с Ветерой, также служило не только целям оккупации правого берега Рейна согласно сокращенному плану военных операций, принятому после поражения Вара, но и выходило далеко за рамки этого плана. Однако желания полководца не совпадали с намерениями императора. Весьма вероятно, что Тиберий с самого начала относился к предприятиям Германика на Рейне лишь более или менее терпимо, но не поощрял их, и можно с уверенностью утверждать, что, отзывая Германика зимой 16/17 г., он хотел положить конец этим предприятиям. Без сомнения, одновременно с этим пришлось отказаться от значительной части достижений; так, был выведен гарнизон из Ализона. Уже через год Германик не нашел на месте ни единого камня от трофея, воздвигнутого им в Тевтобургском лесу, и все его победы оказались ударом впустую; их результаты исчезли, и никто из его преемников не продолжал строить на заложенном им основании.

Если Август после поражения Вара решил, что уже завоеванная Германия потеряна для Рима, если вслед за ним Тиберий, после того как это завоевание было возобновлено, повелел его прекратить, то уместен вопрос, какие мотивы руководили при этом обоими выдаюсьщимися правителями Рима и какое значение имели эти важные мероприятия для общей политики империи.

Поражение Вара представляет собой загадку не в военном, но в политическом отношении, не в своих перипетиях, но в своих последствиях. Август имел основания требовать свои легионы от самого полководца, не обвиняя в их гибели врага или судьбу. Это поражение представляло собой одно из тех несчастий, какие время от времени выпадают на долю каждому государству по вине какого-нибудь незадачливого военачальника. Трудно понять, каким образом истребление 20-тысячной армии, не имевшее дальнейших последствий военного характера, могло вызвать решительное изменение дальновидной завоевательной политики мирового государства. Тем не менее оба властителя отнеслись к этому поражению поразительно терпимо; эта терпимость могла тяжело отразиться на положении правительства по отношению и к армии и к соседям. Мир с Марободом, который, без сомнения, мог рассматриваться лишь как перемирие, они превратили в окончательный; они отказались также от попыток овладеть долиной верхней Эльбы. Тиберию было, вероятно, нелегко смотреть, как рушится огромное здание, заложенное им совместно с братом и затем им же почти законченное после смерти последнего. Чего стоил ему этот отказ от собственных достижений, мы можем понять, если вспомним, с каким необычайным рвением он тотчас же после того, как вернулся к делам правления, возобновил начатую десять лет назад войну с германцами. И если тем не менее не только Август, но и сам Тиберий после смерти отца неукоснительно продолжал это отступление, то причину такой политики можно усматривать лишь в том, что оба правителя признали невыполнимым план перенесения северной границы, осуществить который они стремились в течение двадцати лет, и решили, что прочное подчинение области между Рейном и Эльбой является задачей, превышающей силы империи.

Существовавшая до сих пор имперская граница шла от среднего Дуная до его истоков и до верхнего Рейна, а затем спускалась вниз по Рейну. Перенесение ее на Эльбу, истоки которой сближаются со средним Дунаем, значительно сокращало ее и делало более удобной. При этом, помимо очевидных, чисто военных преимуществ, преследовалась, вероятно, и политическая цель, ибо одним из руководящих принципов политики Августа было держать как можно дальше от Рима и Италии важные военные посты, а армия на берегах Эльбы едва ли оказалась бы в состоянии играть в дальнейшем развитии Рима ту роль, которую так скоро присвоила себе рейнская армия. Создать необходимые предпосылки для такого перенесения границы, т. е. окончательно сломить силы национальной партии в Германии и царя свевов в Богемии, оказалось отнюдь не легкой задачей. Тем не менее был момент, когда римляне были близки к ее успешному разрешению, и при правильном руководстве успех мог бы быть обеспечен. С другой стороны, возник вопрос, можно ли было по установлении границы на Эльбе увести войска с территории между Эльбой и Рейном. Такой вопрос со всей серьезностью был поставлен перед римским правительством событиями далматско-паннонской войны. Если еще только предстоящее вступление римской дунайской армии в Богемию повлекло за собой всенародное восстание в Иллирике, восстание, которое удалось подавить лишь после четырех лет борьбы, с напряжением всех военных средств империи, то эту новую обширную область ни на продолжительный, ни на короткий срок нельзя было оставить без контроля. Без сомнения, таково же было положение и на Рейне. Правда, в Риме любили хвастать тем, что государство держит в подчинении всю Галлию с помощью стоящего в Лионе гарнизона численностью в 1200 человек. Однако правительство не забывало, что обе большие армии на Рейне предназначались не только для отражения германцев, но в случае надобности могли быть использованы и против отнюдь не отличавшихся покорностью галльских племен. Если бы они стояли на Везе-ре или, тем более, на Эльбе, они были бы гораздо менее пригодны для этой цели. Держать же армии на Рейне и на Эльбе одновременно Рим был не в силах.

Таким образом, Август, вероятно, пришел к заключению, что при наличном численном составе армии — правда, еще недавно значительно увеличенном, но все еще далеко не соответствовавшем действительным потребностям государства, — осуществить вышеописанное урегулирование северных границ было невозможно. Таким образом проблема из чисто военной превращалась в проблему внутриполитическую, главным образом финансовую. Ни Август, ни Тиберий не решались еще более повысить издержки на содержание армии. Эту политику можно поставить им в упрек. Парализующее действие иллирийского и германского восстаний, тяжкие поражения, их сопровождавшие, преклонный возраст слабеющего властителя, все усиливающееся отвращение Тиберия к смелому образу действий и широкой инициативе и прежде всего к любому малейшему отступлению от политики Августа — все это, без сомнения, тоже сыграло свою роль, быть может, к ущербу для государства. Какое впечатление произвел отказ от новоприобретенной провинции Германии на военных и на молодежь, показывает поведение Германи-ка; хотя оно и не заслуживает одобрения, но все же вполне объяснимо. Насколько затруднительно было в этом деле положение правительства перед лицом общественного мнения, можно ясно видеть из жалкой попытки хотя бы номинально сохранить утраченную Германию в виде двух левобережных рейнских германских округов и из двусмысленных и неопределенных выражений Августа в его отчете о Германии, в котором он то признает, то не признает ее подвластной Риму. Переместить границу империи на Эльбу было грандиозным, может быть, чересчур смелым замыслом. Август, фантазия которого обычно не простиралась так далеко, решился на этот шаг, вероятно, лишь после многолетних колебаний и, наверное, не без влияния младшего пасынка, стоявшего к нему особенно близко. Но отступать после смелого начала — значит не исправлять ошибку, а совершать новую. Империя должна была сохранить незапятнанной свою военную честь, ей нужны были бесспорные военные успехи, с которыми не могли бы сравниться скромные победы прежних республиканских правительств. Исчезновение после тевтобургской катастрофы из ряда римских легионов номеров 17, 18 и 19, которые так никогда и не были восстановлены, отнюдь не способствовало повышению военного престижа империи, и даже самое верноподданническое красноречие риторов не могло превратить в дипломатический успех мир, заключенный с Марободом на основе status quo. Принимая во внимание позицию, которую занимал Германик в политических событиях того времени, мы не можем предположить, что свои широко задуманные военные экспедиции он предпринял вопреки определенному приказанию своего правительства. Однако с него нельзя снять упрека в том, что он использовал свое положение верховного главнокомандующего важнейшей армии империи и будущего престолонаследника для осуществления — на собственный риск и страх — своих военно-политических планов. Но и императора нельзя не упрекнуть в том, что он побоялся принять самостоятельное решение, а может быть, не посмел его высказать или остановился перед eго энергичным выполнением. Если Тиберий все же допустил возобновление наступательных военных действий, то он, очевидно, сознавал, что по целому ряду причин важно было проводить более энергичную политику. Подобно всем чрезмерно осторожным людям, он, вероятно, оставлял решение на произвол судьбы, пока неоднократные тяжкие неудачи Германика не заставили его вернуться к более робкой политике. Нелегко было правительству дать команду «стой!» армии, которая вернула Риму два знамени из утраченных трех. Все же оно решилось на такой шаг. Каковы бы ни были при этом объективные и личные мотивы, этот момент является одним из поворотных пунктов в истории народов. История имеет свои приливы и отливы. Отныне мировое господство Рима, достигнув своего кульминационного пункта, начинает идти на убыль. К северу от Италии римское владычество на непродолжительный срок распространилось до Эльбы; со времени поражения Вара его границей становятся Рейн и Дунай. Древнее предание гласит, что первому завоевателю Германии, Друзу, в его последнем походе на Эльбу явилась исполинского роста женщина, по внешности германка, которая на латинском языке крикнула ему: «Назад!» И хотя в действительности это слово не было произнесено, римляне все же отступили.

Впрочем, если мир с Марободом и отказ от реванша за поражение Вара можно с полным основанием признать крушением политики Августа, то крушение это едва ли означало победу германцев. После поражения Вара в сердцах лучших людей Германии, наверное, возникла надежда, что последствием блестящего успеха херусков и их союзников, а также отступления врага на западе и на юге явится хотя бы неполное объединение нации. Быть может, именно во время этого кризиса у совершенно чуждых друг другу саксов и свевов появилось сознание их единства. В том, что саксы прямо с поля сражения отправили голову Вара царю свевов, в дикой форме нашла свое выражение мысль, что для всех германцев пришло время общими силами обрушиться на Римскую империю и обеспечить границу и свободу своей страны единственным верным способом, т. е. нанесением сокрушительного удара кровному врагу в его собственных пределах. Однако Маробод, этот образованный человек и мудрый политик, принял дар мятежников лишь для того, чтобы переслать голову Вара императору Августу для погребения. Он не выступил ни за, ни против римлян и неизменно сохранял позицию нейтралитета. Непосредственно после смерти Августа в Риме опасались вторжения марко-маннов в Ретию; это опасение было, по-видимому, неосновательно, а когда вслед за тем Германик возобновил с Рейна наступление на германцев, могущественный царь маркоманнов ограничился ролью пассивного наблюдателя. Такая политика, диктовавшаяся либо тонким расчетом, либо просто страхом, в окружении кипевшего дикими страстями, опьяненного патриотическими надеждами и успехами германского мира, была явно обречена на неудачу. Отдаленные и лишь слабо связанные с царством Маробода свевские племена, а также семно-ны, лангобардьг и готоны отказались подчиняться царю и примкнули к саксонским патриотам; не исключена возможность, что именно эти племена дали большую часть значительных военных сил, которыми, очевидно, располагали Арминий и Ингвиомер в боях против Германика.

Когда вскоре за тем римское наступление было внезапно прервано, патриоты (в 17 г.) выступили против Маробода; быть может, это было выступление против царской власти вообще, по крайней мере — против царской власти в той заимствованной из Рима форме, какую придал ей Маробод²⁷. Однако в их среде также возникли разногласия. Оба князя херусков, близкие родственники, в последних боях с римлянами храбро и с честью командовали патриотами, хотя и не могли добиться победы; но если доныне они сражались бок о бок друг с другом, то в этой войне они встретились уже как враги. Дядя Арми-кия, Ингвиомер, не желая более мириться с тем, что его племянник занимает первое место, а он, Ингвиомер, — второе, в самом начале войны перешел на сторону Маробода. Так дело дошло до решительной битвы между самими германцами, даже между единоплеменниками, ибо в обеих враждебных армиях сражались как свевы, так и херуски. Долго не определялся исход этой борьбы. Оба войска усвоили некоторые элементы римской тактики, обе стороны сражались с одинаковой яростью и ожесточением. Настоящей победы Арминий не одержал; однако поле битвы осталось за ним, а так как Маробод оказался, видимо, слабее, то стоявшие еще за него племена покинули его, и Маробод остался господином одного лишь своего царства. Когда он обратился к римлянам за помощью против своих слишком могущественных земляков, Тиберий напомнил ему о его поведении после поражения Вара и ответил, что теперь римляне тоже останутся нейтральными. Конец не заставил себя долго ждать. В следующем же году (18) на Маробода в собственной его резиденции напал один готонский князь, Катуальда, которому он раньше нанес личное оскорбление и который затем отложился от него с прочими жившими вне Богемии свевами. Покинутый всеми близкими, Маробод с трудом спас свою жизнь бегством к римлянам. Здесь он вымолил себе право убежища и много лет спустя умер в качестве римского пенсионера в Равенне.

Таким образом, противники и соперники Арминия были вынуждены бежать, и взоры всех германцев обратились на этого князя. Однако самое это величие таило в себе для Арминия опасность и в конце концов гибель. Соотечественники Арминия, прежде всего его же родня, обвинили его в том, что он шел по стопам Маробода и стремился стать не только первым из германцев, но и полновластным царем. Кто может сказать, справедливы ли были эти обвинения? Кто может сказать, не был ли Арминий прав, если действительно стремился к такой цели? Дело дошло до междоусобной войны между защитниками свободы народа и Арминием, а еще через два года после изгнания Маробода погиб и он, подобно Цезарю сраженный кинжалами близких к нему знатных лиц, убежденных республиканцев. Его супруга Туснельда и рожденный в плену сын Тумелик, которого он никогда не видел, в цепях, вместе с толпой других знатных германцев были приведены на Капитолий в триумфальной процессии Германика (26 мая 17 г.). За свою верность римлянам старый Сегест получил почетное место среди зрителей, откуда он мог глядеть на позор своей дочери и внука. Все пленники окончили свои дни на римской земле. В Равенне Маробод встретился с женою и сыном своего врага, отправленными сюда в ссылку.

Если, отзывая Германика, Тиберий заметил, что нет необходимости вести войну против германцев, ибо в будущем они сами позаботятся о том, что нужно для Рима, то этим он показал, как хорошо он знал своих врагов. В этом отношении, во всяком случае, история признала его правым. Арминию же, этому вдохновенному человеку, который в возрасте двадцати шести лет стал освободителем своей родины от ига чужеземного италийского владычества, который затем в семилетней борьбе за отвоеванную свободу был и вождем, и солдатом и в борьбе за дело народа не щадил ни себя самого, ни своей жены и сына, чтобы 37 лет отроду пасть от руки убийц, — Арминию германский народ дал то, что был в состоянии дать: он навеки прославил его память в героической песне.

Глава II Испания

В силу превратностей внешней политики Пиренейский полуостров оказался первой заморской континентальной областью, в которой римляне утвердились и ввели постоянное двойное военное командование. Уже правительство республики не ограничилось здесь, как в Галлии и Иллирике, подчинением побережья морей, омывающих Италию; напротив, с самого начала оно по примеру карфагенских Баркидов поставило себе целью завоевание всего полуострова. Столкновения римлян с лузитанами (в нынешней Португалии и Эстремадуре) не прекращались с того момента, как римляне объявили себя властителями Испании. Собственно для борьбы с ними и была учреждена Дальняя провинция одновременно с учреждением провинции Ближней Испании. Галлеки (в нынешней Галисии) подчинились римлянам за 100 лет до битвы при Акциуме. Незадолго до этой битвы Цезарь, будущий диктатор, в первом своем походе в Испанию дошел со своим войском до Бригантия (Корунья) и еще раз обеспечил административную зависимость этой области от Дальней провинции. Военные действия в северной Испании не прекращались и позже, в годы между смертью Цезаря и началом единовластного правления Августа. За этот короткий промежуток времени не менее шести наместников Испании добились для себя триумфа в Риме, и возможно, что покорение южного склона Пиренеев было осуществлено преимущественно в эту эпоху. С этим покорением, наверное, связаны войны против соплеменных испанцам аквитанов на северном склоне Пиренеев, происходившие в это же время (последняя из этих войн закончилась в 727 г. победой римлян). При реорганизации управления империей в 727 г. полуостров достался Августу, ибо там предполагалось начать военные операции крупного масштаба, требовавшие длительного пребывания войск. Хотя южная треть Дальней Испании, получившая новое название от реки Бетиса (Гвадалквивира), вскоре была возвращена в ведение сената, значительно большая часть полуострова все же постоянно оставалась в императорском управлении, которому были подчинены как составлявшие большую часть Дальней Испании Лузитания и Галлекия, так и вся обширная территория Ближней Испании. Немедленно после учреждения нового верховного управления Август лично отправился в Испанию, чтобы в течение своего двухлетнего пребывания (728—729) ввести там новое административное устройство и руководить оккупацией еще не подчинившихся Риму областей. Он занимался всем этим, не покидая Тарракона; вообще в это время центр управления Ближней провинцией был перенесен из Нового Карфагена в Тарракон, по имени которого с тех пор обычно и называют эту провинцию.

Если, с одной стороны, казалось необходимым не удалять центр администрации от побережья, то, с другой стороны, новая столица Ближней Испании господствовала над областью Эбро и коммуникационными линиями, соединявшими ее с северо-западом полуострова и с Пиренеями. Восемь лет продолжалась трудная и стоившая больших жертв война с астурами (в провинциях Астурии и Леоне) и особенно с кантабрами (в области васконов и в провинции Сантандер), упорно защищавшими свои горы и совершавшими набеги на соседние округа, — война, в которой происходили перерывы, выдававшиеся римлянами за победы, пока наконец Агриппе не удалось путем разрушения горных городков и переселения жителей в долины сломить их открытое сопротивление.

Хотя побережье океана от Кадикса до устья Эльбы, по словам императора Августа, со времени его правления подчинялось римлянам, на северо-западном побережье Испании подчинение это было отнюдь не добровольным и весьма малонадежным. До установления в этой области настоящего мира было, по-видимому, очень далеко. Еще при Нероне мы слышим о походах против астуров. Еще определеннее свидетельствует об этом оккупация страны, проведенная при Августе. Галлекия была отделена от Лузитании и соединена с Тарра-конской провинцией с целью сосредоточить верховное командование над всей северной Испанией в одних руках. Эта провинция являлась в то время единственной, которая была занята римскими легионами, хотя и не находилась в непосредственном соседстве с вражеской страной; по распоряжению Августа этих легионов должно было быть не менее трех, причем два находились в Астурии, а один — в Кантабрии; несмотря на трудное военное положение в Германии и Иллири-ке, количество легионов здесь не было уменьшено. Главная квартира была устроена между старой метрополией Астурии, Лансией, и новой, Астурикой Августой (Асторгой), в Леоне, сохранившем это название до настоящего времени.

Вероятно, в связи с этой усиленной оккупацией северо-запада стоит проведение в начале империи широкой сети дорог, хотя мы и не в состоянии детально проследить эту связь, ввиду того что дислокация римских войск в правление Августа нам неизвестна. Впрочем, мы знаем, что Август и Тиберий соединили главный город Галлекии Бра-кару (Брагу) с Астурикой, т. е. римской главной квартирой, а равно с соседними городами на севере, северо-востоке и юге. Тиберий строил дороги также в области васконов и в Кантабрии*. Постепенно оказалось возможным сократить гарнизоны, и два легиона — один при Клавдии, а другой при Нероне — были выведены из Испании. Однако считалось, что оба они лишь временно откомандированы, и в начале правления Веспасиана испанская оккупационная армия снова имела свой прежний состав; по-настоящему ее сократили только Флавии: Веспасиан — на два легиона, Домициан — на один. С этих пор и до эпохи Диоклетиана в Леоне стоял гарнизоном лишь один легион, 7-й Гемина, да еще несколько вспомогательных отрядов.

В эпоху принципата ни одна провинция не была столь мало затронута внешними и внутренними войнами, как эта страна далекого Запада. В то время командующие римскими армиями как бы заняли место соперничающих партий; но и в этом отношении испанское войско играло совершенно второстепенную роль. Гальба вмешался в гражданскую войну только в качестве помощника своего коллеги и лишь совершенно случайно выдвинулся на первое место. По-видимому, северо-западная часть полуострова еще во II и Ш вв. не была окончательно подчинена, ибо даже после сокращения в этой области оккупационной армии последняя все же оставалась относительно чрезвычайно сильной. Тем не менее мы не можем сообщить ничего определенного а действиях испанского легиона на территории провинции. В войне против кантабров применялись военные корабли; впоследствии же у римлян не было поводов устраивать здесь постоянную стоянку флота. Только после Диоклетиана мы не находим постоянной армии на Пиренейском полуострове точно так же, как на Апеннинском и Балканском.

В связи с описанием внутреннего положения в Африке мы скажем подробнее о нападениях, которым подвергалась провинция Бе-тика, по крайней мере с начала II в., со стороны мавров — риффских пиратов, совершавших свои набеги с противолежащего берега. Вероятно, именно по этой причине в городе Италике (близ Севильи) была поставлена в виде исключения часть легиона, размещенного в Леоне, несмотря на то, что вообще в сенатских провинциях императорских войск обычно не было. Однако обязанность охранять от этих вторжений богатую южную Испанию была возложена главным образом на военное командование провинции Тингитании (Танжер). Тем не менее бывали случаи, что осаде со стороны пиратов подвергались такие города, как Италика и Синги ли (близ Антекверы).

Романизация Запада, эта всемирно-историческая задача Римской империи, нигде не была подготовлена республиканским правительством в такой мере, как в Испании. Дело, начатое войной, было продолжено мирными сношениями; римская серебряная монета получила в Испанин всеобщее распространение раньше, чем она была принята где-либо вне Италии, а эксплуатация рудников, виноделие, разведение маслины н торговые сношения вызвали непрерывный приток италийского населения к берегам Испании, особенно на юго-западе. Созданный Баркидамн Новый Карфаген, с момента своего возникновения до эпохи Августа бывший главным городом Ближней Испании и первым торговым центром Испании, уже в VII в. от основания Рима имел многочисленное римское население. Картея, основанная за поколение до Гракхов напротив нынешнего Гибралтара, представляет первую заморскую городскую общину с населением римского происхождения (И, 10). Издревле знаменитый Гадес, родной брат Карфагена, ныне Кадикс, был первым чужеземным городом вне Италии, получившим римское право и усвоившим римский язык (III, 461). Если, таким образом, на большей части средиземноморского побережья как исконная туземная, так и финикийская цивилизации уже в эпоху республики приспособлялись к обычаям господствующей нации, то в эпоху империи ни в одной провинции романизация не проводилась сверху так энергично, как в Испании. В особенности же в южной половине Бетики, между рекой Бе-тисом и Средиземным морем, отчасти уже при республике или при Цезаре, отчасти в 739 и 740 гг. по распоряжению Августа целый ряд общин получил права полного римского гражданства; здесь эти общины лежали не на побережье, но преимущественно во внутренней области. Это были, во-первых, Гиспал (Севилья) и Кордуба (Кордова) с правом колонии и, во-вторых, Италика (близ Севильи) и Гадес (Кадикс) с правом муниципия. В южной Лузитании мы также встречаем ряд равноправных городов, а именно Олизипон (Лиссабон), Паке Юлия (Веха), а также основанную Августом во время его пребывания в Испании и превращенную в главный город этой провинции колонию ветеранов Эмериту (Мериду). В Тарраконской провинции общины граждан находились преимущественно на побережье; таковы Новый Карфаген, Илики (Эльче), Валенсия, Дертоза (Тор-тоса), Тарракон, Баркинон (Барселона); внутри страны известна лишь колония в долине Эбро, Цезаравгуста (Сарагоса). При Августе во всей Испании насчитывалось 50 общин с полным правом римского гражданства; около 50 других общин получили пока латинское право и в отношении внутреннего устройства стояли наравне с гражданскими общинами. В прочих городских общинах Испании император Веспасиан в связи с произведенной им в 74 г. общеимперской переписью тоже ввел латинское городское устройство. В это время, как и вообще в лучшую эпоху империи, дарование права гражданства не практиковалось более широко, чем при Августе; решающее значение имело при этом, вероятно, то обстоятельство, что рекруты набирались исключительно из числа римских граждан.

Коренное население Испании, частично смешавшееся с поселившимися здесь выходцами из Италии и во всяком случае широко приобщившееся к италийским обычаям и языку, ни разу не сыграло сколько-нибудь заметной роли в истории империи. То племя, остатки которого, сохранившие свой язык, доныне держатся в горах Бискайи, Гипускоа и Наварры, некогда, вероятно, занимало весь полуостров, подобно тому как берберы занимали Северную Африку. Язык этого племени, совершенно отличный от индогерманских языков и, подобно языку финнов и монголов, не имеющий флексий, является доказательством его первоначальной самостоятельности. Важнейшие памятники, сохранившиеся от этого племени, а именно — монеты, в первом столетии римского владычества в Испании были распространены по всему полуострову, за исключением южного побережья, от Кадикса до Гранады, где в то время господствовал финикийский язык, а также области к северу от устья Тахо и к западу от истоков Эбро, большая часть которой была в то время, вероятно, фактически независима и, конечно, совершенно не затронута цивилизацией. Южноиспанский алфавит этой иберийской области заметно отличается от алфавита северной провинции; тем не менее оба они, совершенно очевидно, представляют две ветви одного и того же корня. Иммиграция финикийцев была здесь еще менее значительна, чем в Африке, а примесь кельтского элемента не изменила в сколько-нибудь заметной для нас степени общего единообразия национального развития. Что же касается столкновений римлян с иберами, то они преимущественно относятся к республиканской эпохе и уже были описаны нами ранее (1,635 и сл.). После уже упомянутых выше последних военных экспедиций при первой императорской династии иберы совершенно исчезают из нашего поля зрения. Сохранившиеся известия не дают удовлетворительного ответа и на вопрос, насколько они были романизованы в эпоху империи. Нет надобности доказывать, что при сношениях с чужеземными властителями они искони должны были пользоваться латинским языком; однако под влиянием Рима национальный язык и письменность исчезают из публичного обихода и внутри самих общин. Уже в последнем столетии республики в общем почти прекратилась местная чеканка монеты, первоначально разрешенная и имевшая широкое распространение. В эпоху империи все монеты испанских городов имеют только латинскую надпись. Ношение римской одежды и употребление латинского языка были широко распространены и среди тех испанцев, которые не имели италийского права гражданства; правительство также содействовало фактической романизации страны. После смерти Августа латинский язык и римские обычаи преобладали в Андалузии, Гранаде, Мурсии, Валенсии, Каталонии и Арагоне, что являлось результатом не только колонизации, но и романизации. В силу упомянутого выше распоряжения Веспасиана употребление туземного языка было ограничено сферой частной жизни. То обстоятельство, что этот язык сохранился до настоящего времени, свидетельствует, что в этой сфере он никогда не исчезал; язык, сохранившийся теперь только в горах, которые никогда не были заняты ни готами, ни арабами, в римскую эпоху, видимо, был распространен в значительной части Испании, в особенности на северо-западе. Тем не менее романизация в Испании, наверное, началась гораздо раньше и проводилась интенсивнее, нежели в Африке; в Африке можно указать немало памятников с туземными надписями, относящихся к эпохе империи, в Испании же едва ли найдутся подобные надписи; берберский язык и ныне распространен на половине территории Северной Африки, тогда как иберский сохраняется лишь в долинах земли басков. Иного результата не могло и быть, как потому, что в Испании римская цивилизация появилась гораздо раньше и внедрялась гораздо энергичнее, нежели в Африке, так и потому, что в Испании в отличие от Африки местное население не имело опоры в свободных племенах.

Устройство туземных общин иберов не отличалось сколько-нибудь заметным для нас образом от устройства галльских общин. Подобно стране кельтов по обе стороны Альп, Испания с самого начала разделялась на племенные округа. Ваккеи и кантабры едва ли существенно отличались от ценоманов Транспаданской области или от ре-мов Бельгики. То обстоятельство, что на испанских монетах ранней эпохи римского владычества в подавляющем большинстве случаев обозначаются не города, но округа, не Тарракон, но цессетаны, не Сагунт, но арсенсы, — показывает нам еще яснее, чем история тогдашних войн, что в Испании некогда существовали большие союзы округов. Однако победители-римляне обращались с этими союзниками не всюду одинаково. Округа в Трансальпийской Галлии и под римским владычеством оставались политическими организациями, тогда как округа в Цизальпинской Галлии, как и в Испании, имели лишь географическое значение. Например, округ ценоманов являлся всего лишь общим наименованием территорий Бриксии, Бергома и т.д., а название «астуры» относилось к 22 политически самостоятельным общинам, которые, по-видимому, были столь же мало связаны между собой в правовом отношении, как города Бриксия и Бергом.

Число таких общин в Тарраконской провинции в эпоху Августа равнялось 293, а в середине II в. — 275. Таким образом, древние союзы округов здесь были распущены. Едва ли это было вызвано тем обстоятельством, что союз веттонов и кантабров казался более опасным для единства империи, нежели союз секванов и треверов. Различие устройства Галлии и Испании связано с различиями времени и формы завоевания. Область по Гвадалквивиру стала римской на полтора столетия раньше, нежели берега Луары и Сены. Эпоха, в которую было положено основание испанских порядков, не слишком далеко отстоит от того времени, когда была уничтожена самнитская конфедерация. В Испании господствовал дух старой республики, в Галлии же — более свободные и мягкие воззрения Цезаря. Маленькие, бессильные округа, после уничтожения племенных союзов превратившиеся в носителей политического единства — в мелкие племена или роды, с течением времени преобразовались в Испании, как и повсюду, в города. Начало городского развития общин — в том числе и тех, которые не получили италийского права, восходит к республиканским, может быть, даже доримским временам; позже Веспасиан, распространив право латинского гражданства на всю провинцию, сделал, по-видимому, это превращение повсеместным или почти повсеместным. Действительно, среди 293 общин Тарраконской провинции при Августе было 114 общин негородского типа, а среди 275 общин II в. таких оставалось только 27.

О положении Испании в общей системе управления империей можно сказать лишь немного. При наборах в армию испанские провинции играли выдающуюся роль. Стоявшие там легионы с самого начала принципата набирались, вероятно, преимущественно в самой стране. Когда в более позднюю эпоху был сокращен состав оккупационной армии и в то же время набор стал все более строго ограничиваться собственно округом данного гарнизона, Бетика, разделяя и в этом отношении судьбу Италии, наслаждалась сомнительным счастьем полной свободы от военной службы. Набор рекрутов для вспомогательных войск, производившийся именно в тех местностях, где городское устройство получило наименьшее развитие, широко практиковался в Лузитании, Галлекии и Астурии, а также в северных и центральных областях Испании. Август, отец которого сформировал отряд своих телохранителей из испанцев, ни в одной из подчиненных ему областей, за исключением Бельгики, не производил таких массовых военных наборов, как в Испании. Для римских государственных финансов эта богатая страна, без всякого сомнения, представляла один из самых надежных и обильных источников дохода; однако более точных сведений на этот счет у нас не имеется.

О том значении, которое имела в этих провинциях торговля, мы до некоторой степени можем судить по заботливости, которую проявляло правительство к строительству и содержанию дорог в Испании. На пространстве между Пиренеями и Тарраконом найдены римские милевые камни, относящиеся уже к концу республики, между тем как ни в одной провинции Запада нет милевых камней, относящихся к этому периоду. Мы уже говорили, что Август и Тиберий поощряли дорожное строительство в Испании главным образом из соображений военного характера. Однако постройка Августом дороги возле Нового Карфагена могла иметь целью только интересы сообщения; преимущественно той же цели служила названная его именем имперская магистраль, которую он привел в порядок и продолжил; эта дорога, продолжение итало-галльской береговой дороги, пересекала Пиренеи у перевала Пуисерды, отсюда шла на Таррагону, затем, не отклоняясь значительно от побережья, следовала через Валенсию до устья Хукара, откуда, пересекая внутреннюю область, вела в долину Бетиса; здесь, начиная от обозначавшей границу обеих провинций арки Августа, от которой начинался новый счет милевых камней, эта дорога шла по провинции Бетике до устья реки и, таким образом, соединяла Рим с океаном. Правда, это была единственная имперская дорога в Испании. После Августа правительство уже не проявляло больших забот о дорогах в испанских провинциях; попечение о дорогах вскоре почти полностью перешло в ведение городских общин; насколько мы можем судить, последние повсюду, за исключением внутреннего плоскогорья, восстановили пути сообщения в объеме, соответствовавшем культурному состоянию провинции. Ибо, хотя Испания и гориста, хотя в ней имеются степи и пустыни, она все же принадлежит к числу самых богатых стран земного шара как благодаря множеству злаков и плодов, так и благодаря обилию вина, оливкового масла и металлов. К этому следует добавить раннее развитие промышленности, производившей преимущественно железные изделия, а также шерстяные и льняные ткани. При имущественных переписях, производившихся в правление Августа, ни в одной городской общине с римским гражданским правом, за исключением Патавия, не оказалось такого количества богатых людей, как в испанском Гадесе, оптовые торговцы которого разъезжали по всему миру. Этому соответствовала утонченная роскошь быта; туземные танцовщицы с кастаньетами славились повсюду, а гадитанские арии были так же хорошо знакомы римским франтам, как и песни египетской Александрии. Близость Италии, а также удобный и дешевый морской транспорт в эту эпоху создали Испании, особенно ее южному и восточному побережьям, возможность отправлять свои продукты на первый в мире рынок; вероятно, ни с одной страной Рим не вел такой обширной и постоянной оптовой торговли, как с Испанией.

О том, что римская цивилизация проникла в Испанию раньше и глубже, чем в какую-либо другую провинцию, свидетельствуют разнообразные данные, преимущественно из области религии и литературы. В областях, сохранивших свой иберийский характер и в более позднее время и мало затронутых иммиграцией — в Лузитании, Гал-лекии и Астурии, — святилища туземных богов с их странными, большей частью оканчивающимися на «icus и «есш» именами — Эндовеликус, Эекус, Вагодоннегуе и другие — сохранились и при принципате. Но что касается Бетики, то на всем ее пространстве не найдено ни единого камня с посвятительной религиозной надписью, который не мог бы с таким же основанием быть поставлен в самой Италии. То же самое можно сказать и о Тарраконской провинции в собственном смысле, где лишь на верхнем Дуэро попадаются отдельные следы культа кельтских богов. Столь глубокой романизации религии мы не встречаем больше ни в одной провинции империи.

Цицерон упоминает латинских поэтов испанской Кордубы лишь с тем, чтобы отозваться о них отрицательно. Августовский век литературы также в сущности является созданием уроженцев Италии, хотя в отдельных случаях в общей работе принимали участие и провинциалы, между прочим, ученый библиотекарь императора филолог Ги-гин, родившийся в неволе в Испании. Однако начиная с этого времени испанцы взяли на себя в литературе роль если не корифеев, то, по крайней мере, школьных наставников. Бывший учитель Овидия, уроженец Кордубы Марк Порций Латрон, произведения которого служили образцами молодому Овидию, а также земляк и друг юности Лат-рона Анней Сенека, оба всего лишь лет на десять моложе Горация, долгое время подвизались в своем родном городе в качестве учителей красноречия, прежде чем перенесли свою преподавательскую деятельность в Рим. Оба они являются настоящими представителями школьной риторики, сменившей республиканскую свободу и дерзость речи. Когда однажды Латрону волей-неволей пришлось выступить в настоящем судебном процессе, он совершенно потерял нить своей речи и смог продолжать лишь после того, как суд в угоду этой знаменитости перенес разбор дела с трибунала на площади в школьную аудиторию.

Сын Сенеки, министр при Нероне, модный философ своей эпохи, и его внук Лукан, поэт идейной оппозиции принципату, несмотря на то, что они не отличались особым литературным даром, также, бесспорно, имели большое историческое значение, которым до известной степени они обязаны Испании. Точно так же в эпоху ранней империи два других провинциала, уроженцы Бетики, заняли видное место в ряду писателей, являвшихся признанными авторитетами по части стиля; это были: при Клавдии — Мела с его краткими географическими описаниями, при Нероне — Колумелла с его обстоятельным, написанным частью также в поэтической форме сочинением о земледелии. Если при Домициане поэт Каний Руф из Гадеса, философ Дециан из Эмериты и оратор Валерий Лициниан из Билбила (Калатайуд близ Сарагосы) чествуются в качестве корифеев литературы наряду с Вергилием и Катуллом, а также тремя светилами Кордубы, то такая же слава досталась на долю уроженца Билбила Валерия Марциала, который не уступает ни одному поэту той эпохи в тонкости и ловкости приемов, с одной стороны, и в продажности и пустоте — с другой; при этом не следует забывать об общем происхождении всех этих лиц. Но уже то, что Испания могла дать такую плеяду поэтов, свидетельствует о большой роли, которая принадлежит ей в литературе того времени.

Однако подлинной звездой первой величины среда латинских писателей Испании был Марк Фабий Квинтилиан (35—95) из Кала-гурриса на Эбро. Уже его отец занимался в Риме преподаванием красноречия. Сам же Квинтилиан явился в Рим по приглашению императора Гальбы, а при Домициане он занял почетное положение в качестве воспитателя племянников императора. Составленный им учебник риторики, представляющий собой до известной степени также историю римской литературы, является одним из лучших сочинений, дошедших до нас от римской древности; он отличается тонким вкусом и верностью суждений, простотой чувства и изображения; изложение живое и непринужденное, поучительное и увлекательное; вообще, весь этот труд представляет собой, по замыслу самого автора, полную противоположность обильной громкими фразами, но бедной мыслями модной литературе того времени. Если направление этой литературы все же изменилось, хотя она не сделалась лучше, то это в немалой степени является заслугой Квинтилиана. В общем ничтожестве последующего периода влияние испанцев уже не чувствуется. Латинские писания этих провинциалов особенно важны для историка в том отношении, что они во всем следуют за литературным развитием метрополии. Правда, Цицерон подтрунивает над неловкостью и провинциализмами испанских стихотворцев, а римлянин по рождению, напыщенный и щепетильный в вопросах стиля Мессала Корвин неодобрительно отзывается о. латыни Латрона; однако в период после Августа мы застаем совсем иную картину. Риторы Галлии, великие церковные писатели Африки, даже когда они писали по-латыни, всегда оставались до некоторой степени чужестранцами. Напротив, никто не признал бы за чужеземцев Сенеку и Марциала ни по содержанию, ни по форме их литературных произведений, и во всей Италии не было человека, который глубокой любовью к родной литературе и тонким ее пониманием превзошел бы учителя латинского языка из Калагурриса.

Глава III Галльские провинции

Южная Галлия, подобно Испании, была присоединена к владениям Рима уже в эпоху республики; однако в отличие от Испании присоединение это произошло позже и не было столь полным. Обе испанские провинции были учреждены в эпоху Ганнибала, Нарбонская же Галлия — в эпоху Гракхов. В то время как в Испании Рим завладел всем полуостровом, в Галлии до конца республики он довольствовался занятием берега, да и то лишь меньшей и более отдаленной его части. Республика не без основания дала этому своему владению название городского округа Нарбон (ныне Нарбонн); большая же часть побережья, приблизительно от Монпелье до Ниццы, принадлежала Массалии. Эта греческая община представляла собой скорее государство, нежели город, а союз, заключенный ею в давние времена на равных правах с Римом, получил благодаря ее могуществу такое реальное значение, какого никогда не имел союз Рима с каким-либо другим городом. Тем не менее римляне являлись для этих соседних с ними греков еще более активными защитниками, нежели для отдаленных греков Востока. Правда, область Нижней Роны до Авиньона принадлежала массалиотам; но лигурийские и кельтские округа, лежавшие далее в глубь страны, отнюдь не подчинялись им, и римский постоянный лагерь у Акв Секстиевых (нынешний Э) на расстоянии одного дня пути к северу от Массалии был создан, собственно, для постоянной охраны богатого греческого торгового города. Одним из наиболее тяжелых последствий гражданской войны было то, что вместе с законной республикой в Риме была политически уничтожена также и самая верная ее союзница — Массалия. Из равноправного государства она превратилась в общину, сохранившую свою самостоятельность и эллинский характер, однако и то и другое лишь в скромных условиях провинциального города средней руки. После того как Массалия была взята римлянами в ходе гражданской войны, она совершенно утратила свое политическое значение; позднее она оставалась для Галлии тем же, чем был Неаполь для Италии, — центром греческой культуры и греческого просвещения. Поскольку большая часть позднейшей Нарбонской провинции лишь тогда непосредственно подчинилась Риму, реорганизация ее административного устройства оказалась возможной также в основном лишь в это время.

Мы уже говорили о том, каким образом римляне завладели остальной Галлией. До галльских походов Цезаря область римского владычества простиралась приблизительно до Тулузы, Вьенны и Женевы, тогда как после этих походов она достигла Рейна по всему его течению, а также берегов Атлантического океана на севере и западе. Правда, подчинение этой страны было, вероятно, неполным, а на северо-западе оно было едва ли не таким же поверхностным, как подчинение Британии. Однако последние завоевательные войны, по данным имеющихся у нас источников, велись только в областях, занятых иберами. Иберам принадлежали не только южные, но и северные склоны Пиренеев с примыкающей к ним областью, т. е. Беарном, Гасконью и западным Лангедоком¹.

Выше уже было сказано, что когда в северо-западной Испании велись последние бои, к северу от Пиренеев, очевидно в связи с этими боями, также шла серьезная борьба с туземцами сначала в 716 г. под руководством Агриппы, а затем — Марка Валерия Мессалы, известного покровителя римских поэтов, который в 726 или в 727 г., т. е. почти одновременно с Кантабрской войной, в открытом бою разбил аквитанов неподалеку от Нарбона, в области, издавна принадлежавшей Риму. Относительно кельтов источники сообщают нам лишь, что незадолго до битвы при Акциуме в Пикардии были разгромлены морины. В течение гражданской войны, продолжавшейся почти без перерывов двадцать лет, авторы дошедших до нас рассказов, естественно, могли оставить без внимания сравнительно незначительные события в Галлии; но то обстоятельство, что эта страна ни разу не упоминается в сохранившемся для этого времени полностью списке триумфов, доказывает, что в те годы в стране кельтов не происходило никаких более или менее значительных новых военных экспедиций.

Позднее, в течение долгого правления Августа и во все нередко весьма опасные критические моменты войн в Германии, области Галлии оставались покорными. Правда, и римское правительство, и партия германских патриотов, как мы уже видели, постоянно считались с возможностью восстания галлов против Рима в случае решительного успеха германцев и вторжения их в Галлию. Таким образом, чужеземное владычество в этой стране отнюдь еще не было обеспечено.

Настоящее серьезное восстание произошло в 21 г. при Тиберии. Среди кельтской знати был составлен имевший широкие разветвления по стране заговор с целью свержения римского господства. Восстание началось преждевременно во второстепенных округах туронов й андекавов на Нижней Луаре, и против мятежников были немедленно двинуты не только небольшой лионский гарнизон, но также часть рейнской армии. Однако к движению присоединились и самые значительные округа; полчища треверов под предводительством Юлия Флора устремились в Арденны; под предводительством Юлия Сакро-вира поднялись непосредственные соседи Лиона — эдуи и секваны. Спаянные железной дисциплиной легионы, конечно, без большого труда справились с мятежниками. Однако восстание, в котором германцы не принимали никакого участия, все же свидетельствует о ненависти к чужеземным властителям, господствовавшей еще тогда во всей Галлии, особенно среди знати, причем бремя налогов и финансовая нужда, которые приводятся в качестве причин восстания, лишь усилили эту ненависть, возникшую в значительно более раннее время.

Государственная мудрость римлян особенно ярко проявилась не в том, что они завоевали Галлию, но в том, что они сумели остаться ее властителями; Верцингеториг не нашел себе преемников, хотя, как мы видели, в Галлии все же были люди, которые охотно пошли бы по его пути. Такой результат был достигнут благодаря дальновидной политике устрашения и задабривания, а также разъединения подданных. Расположенная поблизости многочисленная рейнская армия была, бесспорно, первым и самым действенным средством для того, чтобы держать галлов в страхе перед властелином. В следующей главе будет говориться о том, что на протяжении всего столетия численность этой армии сохранялась неизменной — вероятно, не только в целях защиты от соседей, которые с течением времени стали совершенно безопасными, но и в целях усмирения собственных подданных. Вспыхнувшее после смерти Нерона восстание, несмотря на то, что оно не получило никакой поддержки, свидетельствует о том, что даже временное удаление этих войск могло оказаться чрезвычайно опасным для римского владычества — не потому, что германцы могли перейти Рейн, но потому, что римлянам могли изменить галлы.

После того как войска ушли в Италию, чтобы посадить своего полководца на императорский трон, в Трире была провозглашена самостоятельная Галльская империя, и оставшиеся там римские солдаты принесли присягу этой империи. Однако, хотя это чужеземное господство, как и всякое господство, базировалось главным образом на превосходстве силы, на превосходстве спаянной и обученной армии над неорганизованной массой, это преимущество силы отнюдь не являлось единственной его опорой. Присущее римлянам искусство разделять и властвовать с успехом применялось ими и здесь. Галлия принадлежала не одним кельтам; среди населения Юга было много иберов, а на Рейне в большом количестве жили германские племена, представлявшие собой большую силу и вследствие своей многочисленности, и, главным образом, вследствие своих выдающихся боевых качеств. Римское правительство искусно поддерживало и использовало антагонизм между кельтами и жившими по левому берегу Рейна германцами. Однако еще более эффективной была политика слияния и примирения. В дальнейшем мы будем говорить о тех мерах, которые проводились римлянами с этой целью; они сохранили внутреннее устройство племенных округов и даже допустили нечто вроде национального представительства, в то же время постепенно стесняя национальное жречество; с другой стороны, они с самого начала сделали обязательным употребление латинского языка, а упомянутое выше национальное представительство соединили с новым культом императора; вообще, благодаря тому, что римляне вводили романизацию не резкими приемами, а осторожно и терпеливо, их владычество в стране кельтов уже не ощущалось более как чужеземное господство, ибо кельты превратились в римлян и желали оставаться ими. Насколько продвинулась эта работа уже по истечении первых ста лет римского господства в Галлии, свидетельствуют только что упомянутые события после смерти Нерона; несмотря на то, что эти события относятся к истории самого Рима и его сношений с германцами, следует, хотя бы вкратце, упомянуть о них и здесь.

Руководителем восстания, в результате которого была свергнута династия Юлиев — Клавдиев, был один кельт из знатного рода; восстание началось в Галлии. Однако оно отнюдь не представляло собой протеста против чужеземного владычества, каким было в свое время восстание Верцингеторига и еще недавно — мятеж Сакровира; его целью было не устранение, но преобразование римского управления. Уже тот факт, что вождь этого восстания открыто гордился своим происхождением от побочного сына Цезаря, считая это лучшим доказательством своей знатности, свидетельствует о том, что восстание носило полунациональный — полуримский характер. Правда, несколько месяцев спустя, когда восставшие римские отряды германского происхождения вместе со свободными германцами на короткое время одолели рейнскую армию римлян, несколько кельтских племен провозгласили независимость своей нации; однако эта попытка окончилась самым жалким образом еще прежде, чем вмешалось римское правительство, вследствие протеста большинства самих же кельтских округов, которые не могли желать и не желали отделяться от Рима. Римские имена возглавлявших восстание представителей знати, латинские надписи на монетах, выпущенных мятежниками, полное подражание римским порядкам —* все это ясно показывает, что освобождение кельтской нации от чужеземного ига в 70 г. н. э. было невозможно уже потому, что этой нации более не существовало, а римское господство, хотя и ощущалось в известных случаях как тяжелый гнет, но уже перестало быть чужеземным игом. Если бы подобный случай для восстания представился кельтам во время битвы при Филиппах или даже при императоре Тиберии, то оно, конечно, окончилось бы так же, как и теперь, но его подавление потребовало бы потоков крови; теперь же оно прекратилось само собой. Если через несколько десятилетий после этих тяжелых кризисов рейнская армия была значительно сокращена в своем составе, то именно эти кризисы доказали, что огромное большинство галлов уже не помышляло об отделении от италийцев, и четыре поколения, сменившиеся со времени завоевания, сделали свое дело. Все последующие события в Галлии были уже кризисами внутри самого римского мира. Когда над этим миром нависла угроза распада, тогда и Восток и Запад империи на некоторое время отложились от ее центра; однако создание отделившегося от империи государства Постума было результатом тяжелой необходимости, а не свободного выбора, причем и самое это отделение было только фактическим; императоры, повелевавшие в Галлии, Британии и Испании, так же заявляли притязания на господство во всей империи, как и их противники — императоры, властвовавшие в Италии. Разумеется, прежний кельтский дух и исконная кельтская неукротимость отнюдь не были истреблены бесследно. Подобно тому как епископ Пуатье Иларий, сам родом галл, жалуется на непокорный нрав своих земляков, позднейшие жизнеописания императоров рисуют галлов упрямыми, непокорными и склонными к сопротивлению, так что к ним приходится применять особенно суровые методы управления. Однако в последующие столетия галлы менее, чем какой-либо другой народ, помышляли о том, чтобы отделиться от Римской империи или отказаться считать себя римлянами, поскольку в то время еще существовала римская национальность. Дальнейшее развитие галло-римской культуры, основы которой были заложены Цезарем и Августом, относится к более позднему периоду Римской империи и продолжается затем в эпоху средневековья и нового времени.

Внутренняя организация Галлии является делом Августа. При организации управления империи по окончании гражданских войн Галлия в том виде, в каком она досталась Цезарю и была им окончательно подчинена, полностью перешла в ведение императорской администрации, за исключением области к югу от Альп, которая в это время была присоединена к Италии. Непосредственно вслед за этим, в 727 г., Август отправился в Галлию и произвел в главном городе Лугдуие имущественную перепись галльской провинции, благодаря чему территории, присоединенные к империй Цезарем, впервые получили правильный кадастр и впервые было урегулировано взимание податей. На этот раз Август пробыл в Галлии недолго, так как дела в Испании требовали его присутствия. Однако установление новых порядков встречало значительные затруднения, а часто даже сопротивление. Не только военные задачи потребовали присутствия в Галлии Агриппы в 735 г. и самого императора — в 738—741 гг. Организацией Галлии занимались ее принадлежавшие к императорскому дому наместники или главнокомандующие на Рейне: пасынок Августа Тиберий в 738 г., его брат Друз в 742—745 гг., снова Тиберий в 745—747 гг., затем в 3—5 и 9—11 гг. н. э., наконец, его сын Герма-ник в 12—15 гг. Дело умиротворения было не менее трудным и важным, нежели военные экспедиции на Рейне. Это видно уже из того, что император сам занялся закладкой фундамента, а дальнейшую работу доверил наиболее высокопоставленным и близким к нему лицам. Лишь в эти годы установления, введенные Цезарем в не терпящей отлагательств обстановке гражданских войн, получили тот вид, какой они в основном сохранили и впоследствии. Они распространялись как на старую, так и на новую провинцию; однако уже в 732 г. Август передал сенатскому правительству Нарбонскую провинцию вместе с областью Массалией от берега Средиземного моря до Севен-ских гор, а в собственном управлении оставил только новые галльские области. Эта все же чрезвычайно обширная территория была затем разделена на три административных округа, и во главе каждого из них был поставлен самостоятельный императорский наместник.

Это деление опиралось на отмеченное уже раньше диктатором Цезарем разделение всей страны по национальному признаку на населенную иберами Аквитанию, чисто кельтскую Галлию и кельто-германскую область белгов. Быть может, такое административное деление должно было в какой-то мере выразить национальные противоположности, столь благоприятные для внедрения здесь римского владычества. Однако эта цель была достигнута лишь отчасти, да практически иначе и быть не могло. Чисто кельтская область между Гаронной и Луарой была присоединена к маленькой иберийской Аквитании, весь левый берег Рейна от Женевского озера до Мозеля был присоединен к Бельшке, хотя округа здесь в большинстве были кельтские. Вообще же кельтский элемент преобладал настолько, что соединенные провинции могли получить название «трех Галлий». Об организации двух так называемых Германий, номинально служивших заменой подлинно германской провинции, которую римляне утратили или не сумели создать, на деле же образовавших военную границу Галлии, мы скажем в следующей главе.

Правовые отношения в старой провинции Галлии и в трех новых были совершенно различны: первая немедленно была полностью латинизирована, в последних же были сначала урегулированы существующие национальные отношения. Эта противоположность административной системы, имевшая гораздо более глубокое значение, нежели формальное различие между сенатским и императорским управлением, является первой и главной причиной сказывающегося поныне различия между Провансом и землями langue doc, с одной стороны, и землями langue dôui — с другой.

На юге Галлии романизация в эпоху республики не достигла таких успехов, как на юге Испании. Быстро наверстать все, что было достигнуто за 80 лет, отделяющих завоевание одной области от завоевания другой, было невозможно. Военные лагеря в Испании были гораздо более сильными и постоянными, нежели в Галлии, города с латинским правом — гораздо более многочисленными. Правда, и здесь в эпоху Гракхов и под их влиянием был основан Нарбон, первая настоящая гражданская колония за морем; однако эта колония осталась единичным явлением; хотя в торговле она и соперничала с Массали-ей, но по своему значению уступала ей во всех отношениях. Однако когда руководство судьбами Рима перешло в руки Цезаря, то в этой избранной им стране, где взошла звезда его счастья, было наверстано упущенное раньше. Колония Нарбон была пополнена новыми поселенцами, и при Тиберии она являлась наиболее населенным городом во всей Галлии. Затем были основаны четыре новые гражданские колонии, главным образом в уступленной Массалией области; среди них наиболее важной в военном отношении была колония Юлиев — Форум (Фрежюс), служившая главной стоянкой нового императорского флота; большое торговое значение имела колония Арелате (Арль) у устья Роны; когда возросла роль Лиона и торговля снова начала тяготеть к Роне, эта колония выдвинулась на первое место, впереди Нарбона, и сделалась настоящей наследницей Массалии и крупнейшим рынком итало-галльской торговли. Невозможно определить, что во всех этих достижениях приходится на долю Цезаря и что на долю его сына; к тому же этот вопрос не представляет большого исторического интереса: именно в этой стране в большей степени, чем где бы то ни было, Август был просто исполнителем дела, завещанного Цезарем. Повсюду здесь кельтские племенные округа уступают место италийской городской общине. Округ вольков в прибрежной области, прежде подвластной Массалии, получил от Цезаря общинную организацию, при которой «преторы» вольков возглавляли весь округ, охватывавший 24 населенных пункта², а вскоре после этого исчезло и название, напоминавшее о старом порядке, и вместо округа вольков появился латинский город Немавз (Ним). Подобным же образом самый значительный из всех округов этой провинции, округ аллобро-гов, владевших всей страной к северу от Изеры и к востоку от Средней Роны, от Баланса и Лиона до Савойских гор и Женевского озера, получил, по-видимому, уже от Цезаря, такую же городскую организацию и италийское право, а затем император Гай даровал право римского гражданства городу Вьенне. Точно так же по всей провинции уже при Цезаре или в начале империи более крупные центры были организованы как городские общины латинского права: таковы Рус-цинон (Руссильон), Авеннион (Авиньон), Аквы Секстиевы (Э), Апта (Апт). Уже в конце эпохи Августа язык и обычаи страны по обоим берегам Нижней Роны были полностью романизованы, а племенные округа, вероятно, были уничтожены почти по всей провинции. Жители городских общин, получивших имперское право гражданства, равно как и граждане общин латинского права, которые, вступая в имперскую армию или занимая должности в своем родном городе, приобретали себе и своим потомкам имперское гражданство, в правовом отношении были совершенно равны италийцам и, подобно им, достигали на государственной службе должностей и почетных отличий.

В отличие от южной провинции в трех Галлиях не существовало городов римского и латинского права, — точнее говоря, там был лишь один такой город³, не принадлежавший ни к одной из трех провинций или принадлежавший ко всем; это был город Лугдун (нынешний Лион). Это поселение возникло в 711 г. на самой южной окраине императорской Галлии, непосредственно на границе имевшей городское устройство провинции, при слиянии Роны и Соны, в пункте, чрезвычайно удачно выбранном как в военном, так и в торговом отношении; оно было основано во время гражданских войн небольшой группой изгнанных из Вьенны италийцев⁴. Это поселение образовалось не из кельтского округа⁵, и потому принадлежавшая ему территория была очень мала; с самого начала оно было создано италийцами и обладало полным правом римского гражданства; среди общих трех Галлий оно являлось единственным в своем роде и по своему правовому положению несколько напоминало город Вашингтон в Соединенных Штатах Америки. Этот единственный город трех Галлий был в то же время их столицей. Три галльские провинции не были объединены под общим верховным управлением, а из высших должностных лиц империи там имел свое местопребывание только наместник Средней, или Лугдунской, провинции; однако, когда Галлию посещали император или члены императорской фамилии, они, как правило, останавливались в Лионе. Наряду с Карфагеном Лион был единственным городом латинской половины империи, который по образцу Рима имел постоянный гарнизон⁶.

Единственным местом чеканки императорской монеты, которое мы с достоверностью можем указать на Западе в начале империи, был Лион. Этот город был центром охватывавшей всю Галлию таможенной системы и узловым пунктом галльской дорожной сети. Все общие трем Галлиям правительственные учреждения находились в Лионе; более того, как мы увидим дальше, в этом римском городе собирался кельтский сейм трех провинций и были сосредоточены все связанные с последним политические и религиозные учреждения; здесь находились кельтские храмы и справлялись ежегодные празднества. Таким образом, Лугдун быстро достиг расцвета, чему способствовали широкие льготы, связанные с его положением метрополии, и исключительно благоприятные для торговли географические условия. Один автор эпохи Тиберия считает Лугдун вторым по' значению городом Галлии после Нарбона; позже он сравнялся со своим собратом на Роне, городом Аре лате, или даже превзошел его. После пожара 64 г., обратившего в пепел значительную часть Рима, лугдунцы послали пострадавшим денежное пособие в 4 млн сестерциев, а когда в следующем году их собственный город подвергся той же участи, причем понес еще больший урон, они тоже получили помощь от всей империи, причем император прислал им такую же сумму — 4 млн сестерциев — из собственной казны. Луг-дун воскрес из развалин еще более прекрасным, чем он был прежде, и в течение почти двух тысячелетий, вплоть до наших дней, он при всех превратностях остается крупным городским центром. Правда, в эпоху поздней империи Лион отступает на второй план перед Триром. В Бельгике вскоре занял первое место город треверов, вероятно, уже от первого императора получивший название Августа. Если еще при Тиберии самым населенным пунктом провинции и резиденцией наместника считался город ремов Дурокортор (Реймс), то уже при Клавдии один писатель отдает пальму первенства в этой же провинции главному городу треверов. Однако столицей Галлии⁷, а может быть и всего Запада, Трир становится лишь в связи с преобразованием имперского управления при Диоклетиане. После того как Галлия, Британия и Испания были подчинены единому верховному управлению, центром последнего сделался Трир; с тех пор этот город являлся обычной резиденцией императоров, посещавших Галлию; по словам одного грека V в., это был крупнейший город по ту сторону Альп. Однако эпоха, когда этот северный Рим получил стены и термы, которые по праву могут быть упомянуты рядом с городскими стенами римских царей и банями императорской столицы, лежит вне рамок нашего повествования. В течение первых трех столетий империи римским центром страны кельтов оставался Лион; причиной этого было не только то, что он занимал первое место по количеству населения и богатству, но и то, что он был основан выходцами из Италии и являлся подлинно римским городом не только по своему правовому положению, но и по происхождению и по самой своей сущности. Второго такого города на севере Галлии не было, да и на юге таких городов было очень немного.

Подобно тому как основой организации южной провинции послужила италийская городская община, для Северной Галлии такой основой явился племенной округ, преимущественно кельтский, свойственный в прошлом государственному, ныне же общинному строю кельтов. Различие между городом и племенным округом основано не на конкретном содержании этих понятий в каждом отдельном случае; если бы даже эта противоположность была в правовом отношении чисто формальной, она положила бы грань между национальностями, пробудила бы и обострила на одной стороне чувство исконной связи с Римом, на другой же — сознание своего неримского происхождения. Было бы неправильно для этой эпохи придавать слишком большое практическое значение различию обеих систем, ибо они имели целый ряд общих черт — элементы общинного устройства, должностных лиц, совет, собрание граждан, а существовавшие, быть может, раньше более глубокие различия едва ли могли быть долго терпимы римскими властями. Поэтому и переход от системы округов к городскому порядку совершался во многих случаях без всяких помех, можно, пожалуй, сказать, с известной внутренней необходимостью естественного процесса развития. Вследствие* этого слабо выступают качественные различия обеих правовых форм. Тем не менее эта противоположность, несомненно, имела не просто номинальный характер; напротив, в полномочиях различных властей, в судопроизводстве, налоговом обложении, рекрутском наборе существовали различия, которые имели в глазах администрации определенное значение — действительное или кажущееся, — порожденное отчасти существом дела, отчасти силой привычки. Противоположность в количественном отношении выступает вполне определенно. Округа, по крайней мере у кельтов и германцев, представляют собой, как правило, скорее народности, чем территории. Этот весьма существенный момент составляет своеобразную особенность всех кельтских областей, и даже происшедшая впоследствии романизация в ряде случаев скорее маскирует ее, нежели уничтожает. Своей обширной территорией и выдающимся положением, которое оба города занимали столь долгое время, Медиолан и Бриксия обязаны в значительной мере тому, что они были попросту округами инсубров и ценоманов. Точно так же то обстоятельство, что территория города Вьенны охватывала область Дофине и западной Савойи и что столь же древние и почти столь же значительные населенные пункты — Куларон (Гренобль) и Генава (Женева) — еще и в эпоху поздней империи представляли собой в правовом отношении лишь деревни колоцри Вьенны, объясняется тем, что Вьенна является лишь более поздним наименованием племени аллоброгов. Почти в каждом из кельтских округов выдвигается какой-либо один населенный пункт, который приобретает столь большое значение, что оба названия начинают употребляться без различия: Ремы или Дурокортор, Битуриги или Бурдигала; однако иногда случается и обратное: так, например, у воконтиев Вазион (Везон) и Лук, у кар-нутов Автрик (Шартр) и Кенаб (Орлеан) имеют одинаковое значение. Весьма сомнительно, существовали ли когда-либо у кельтов юридические или хотя бы только фактические преимущества, присущие городу в отличие от его округа, тогда как у италиков и греков эти права являлись чем-то само собой разумеющимся.

В греко-италийском быту этому племенному округу соответствует не столько город, сколько племя. Карнутов можно приравнять к беотянам, а Автрик и Кенаб — к Танагре и Феспиям. Особенность положения под римским господством кельтов сравнительно с другими нациями, например иберами и эллинами, основывается на том, что у кельтов эти крупные союзы продолжали существовать в качестве общин, у других же наций общины возникали из составных частей этих союзов. Может быть, известную роль сыграли и более древние различия в национальном развитии, относящиеся к дорим-скому времени. Возможно, что лишить беотян их общих съездов представителей городов было легче, нежели раздробить гельветов на их четыре кантона. После установления единой центральной власти политические союзы были все же сохранены там, где их роспуск повлек бы за собой дезорганизацию. Тем не менее преобразования, осуществленные в Галлии Августом или даже Цезарем, были вызваны не силою обстоятельств, но главным образом свободным решением правительства; такое решение вполне соответствует традиционной римской политике терпимости по отношению к кельтам. Ибо в доримскую эпоху и даже в годы завоевания Галлии Цезарем там существовало гораздо больше округов, чем впоследствии; замечательно, что мелкие округа, примыкавшие к более крупному в качестве его «клиентов», в эпоху империи не сделались самостоятельными, но попросту исчезли⁸. Если впоследствии страна кельтов оказывается поделенной на сравнительно небольшое число значительных, частью даже очень крупных округов, которые, по-видимому, не делились на более мелкие зависимые племенные единицы, то, хотя корни такого порядка кроются, конечно, в доримских отношениях клиентства, полное его осуществление является все же результатом римской реорганизации. Это сохранение и усиление системы округов имело решающее значение для дальнейшего политического развития Галлии. Тогда как Тарраконская провинция распадалась на 293 самостоятельные общины, в трех Галлиях, как мы увидим в дальнейшем, было не более 64 общин. Племенное единство и его исторические традиции остались в неприкосновенности. Общий культ речного бога Немавза, сохранявшийся у этих племен в течение всей эпохи империи, показывает, до какой степени даже здесь, на юге страны, в округе, превратившемся в город, все еще живо сознавалось традиционное племенное единство. Общины, имевшие такую внутреннюю сплоченность и владевшие обширной территорией, представляли собой внушительную силу. Под римским владычеством галльские общины, по существу, остались такими же, какими застал их Цезарь: народные массы по-прежнему находились в полной политической и экономической зависимости, аристократия оставалась всесильной. Внутренние порядки треверов при Тиберии в изображении Тацита во всех отношениях напоминают нам доримскую эпоху, когда каждый крупный магнат со своей многотысячной челядью крепостных и кабальных людей разыгрывал из себя на своей родине полновластного хозяина. Рим предоставил общине широкие права, даже некоторую военную власть, так что при известных обстоятельствах она имела право строить крепости и держать в них гарнизоны, как это было у гельветов, а ее должностные лица могли собирать гражданское ополчение и в этом случае пользовались правами офицеров соответствующего ранга. Такие полномочия имели, разумеется, совершенно различное значение в зависимости от того, были ли они сосредоточены в руках должностного лица, возглавлявшего маленький городок Андалузии, или в руках начальника какого-либо округа на Луаре или Мозеле, по площади равного небольшой провинции. Великодушная политика Цезаря, которому, несомненно, следует приписать основные черты этой системы, встает здесь перед нами во всем своем величии.

Правительство не ограничилось сохранением кельтских округов; оно также оставило или, лучше сказать, даровало кельтам национальное устройство, насколько оно было совместимо с суверенитетом Рима. Как эллинской, так и галльской нации Август даровал правильное общее представительство — учреждение, которое в эпоху национальной свободы и раздробления являлось предметом стремлений и эллинов и галлов, но не было достигнуто ни теми, ни другими. У подножия холма, на вершине которого была расположена столица Галлии, там, где сливают свои воды Сона и Рона, пасынок императора Друз 1 августа 742 г. в качестве представителя римского правительства в Галлии посвятил богине Роме и гению императора жертвенник, у которого отныне ежегодно в этот день вся община галлов должна была справлять празднество в честь этих божеств. Представители всех округов каждый год выбирали из своей среды «жреца трех Галлий», который в посвященный императору день совершал ему жертвоприношение и председательствовал на учрежденных по этому поводу торжественных играх. Это местное представительство располагало собственными средствами, управление которыми было возложено на специальных должностных лиц, принадлежащих к верхушке местной аристократии, и даже до известной степени участвовало в решении дел, касавшихся всей страны. Впрочем, мы знаем всего лишь один случай его непосредственного вмешательства в политику, когда во время серьезного кризиса 70 г. сейм трех Галлий увещевал треверов не отпадать от Рима; однако сейм использовал принадлежавшее ему право заявлять жалобы на функционировавших в Галлии имперских и местных должностных лиц и, кроме того, участвовал если не в установлении налогов, то все же в их распределении⁹, тем более, что они устанавливались не по отдельным провинциям, но для всей Галлии в целом. Правда, аналогичные учреждения императорское правительство создавало во всех провинциях, причем в каждой из них ввело централизацию религиозного культа и дало каждой из них орган для представления правительству ходатайств и жалоб, чего не было при республике. Тем не менее в этом отношении Галлия имела перед всеми прочими частями империи по крайней мере фактическую привилегию, да и полного развития это учреждение достигло только здесь¹⁰. Прежде всего, соединенный сейм трех провинций в меньшей степени зависит от легатов и прокураторов каждой из этих провинций, нежели, напри-мер, сейм Фессалонии от наместника Македонии. Далее, что касается учреждений такого рода, то главное значение имеет не сумма дарованных им прав, а удельный вес представленных в них корпораций; поэтому сила отдельных галльских общин сообщалась лионскому сейму, а слабость отдельных эллинских общин сообщалась сейму Аргоса. В развитии Галлии при императорах лионский сейм, по-видимому, в немалой степени способствовал тому, что страна по мере ее латинизации принимала повсюду все более единообразный характер.

Состав сейма, известный нам довольно точно¹¹, показывает, как действовало правительство в национальном вопросе. Из шестидесяти (позже из шестидесяти четырех) представленных в сейме округов только четыре приходятся на иберийское население Аквитании, хотя эта область между Гаронной и Пиренеями была поделена между гораздо большим числом мелких племен; причина этого заключается либо в том, что остальные племена вообще не получили права представительства, либо в том, что упомянутые 4 округа являлись главными в союзах округов*. [Четыре имевших представительство племени — это тарбеллы, вазаты, авскии и конвены. Помимо них Плиний насчитывает в южной Аквитании не менее 25 племен, в большинстве вообще неизвестных, которые он ставит в правовом отношении наравне с упомянутыми 4 племенами] Позднее, вероятно в эпоху Траяна, населенная иберами область была отделена от лионского сейма и получила самостоятельное представительство**.

[Древнейшим следом административного отделения иберийской Аквитании от галльской является наименование «округа Л акторы» (Лектур) рядом с Аквитанией в одной надписи эпохи Траяна (С. I. L., V, 875: procurator provinciarum Luguduniensis el Aquitaniquae item Lactorae — прокуратор провинций Лугдунской и Аквитанской, а также Лакторы). Правда, сама по себе эта надпись свидетельствует скорее о различии обеих областей, нежели о§ административном отделении одной от другой; однако на основании других данных можно доказать, что это отделение действительно было произведено вскоре после Траяна. Удержавшееся с этих пор название Новемпопулана подтверждает свидетельство вышеприведенных стихов, что отделенная область первоначально распадалась на 9 округов. Однако при Антонине Пие эта область насчитывает уже 11 общин (ибо, наверное, сюда относится dilectator er Apquitanique XI populos — Boissieu, Lion, 246), a в V в. — 12 общин, перечисляемых Notitia в связи с Новемпопуланой. Это увеличение числа общин объясняется так же, как то, о котором мы говорили выше (прим. 2). К организации наместничества это разделение не имеет отношения; напротив, кельтская и иберийская Аквитании остались в подчинении у одного и того же легата. Однако Новемпопулана получила при Траяне свой собственный сейм, тогда как кельтские округа Аквитании по-прежнему посылали своих представителей в лионский сейм]

Напротив, кельтские округа в основном все представлены в сейме в той организации, с которой мы познакомились уже раньше; равным образом в нем представлены германские или полугерманские округа¹², поскольку во время учреждения жертвенника они принадлежали к империи; само собой разумеется, что в этом представительстве округов для столицы Галлии не было места. Кроме того, убии в лионском сейме не появляются, но совершают жертвоприношения на собственном алтаре Августа; это, как мы видели, было осколком, уцелевшим от провинции Германии, создать которую одно время предполагали римляне.

Таким образом, кельтская нация в императорской Галлии получила внутреннюю сплоченность; до известной степени она была ограждена и от вторжения римского населения благодаря тому принципу дарования имперских гражданских прав, какого придерживалось в этой стране правительство. Правда, столица Галлии по-прежнему оставалась колонией римских граждан, и это обстоятельство является весьма существенным для понимания того своеобразного положения, которое она неизбежно занимала по отношению к остальной Галлии. Однако в то время как южная провинция была покрыта колониями и организована всецело на основе италийского городского права, в области трех Галлий Август не учредил ни одной гражданской колонии; вероятно, для Галлии долгое время оставалось недоступным и то городское право, которое под именем латинского права создавало промежуточную ступень между гражданами и негражданами и давало в силу закона тем его обладателям, которые занимали более видное положение, персональное гражданское право, переходящее на их потомков. Правда, галлы также получали личное право гражданства, частью в силу общих постановлений, когда оно давалось солдату при вступлении его в армию или при отставке, частью в виде особой милости, когда оно давалось отдельным лицам. Дойти до того, чтобы, например, гельвету раз навсегда запретить доступ к римскому гражданству, как это было при республике, для Августа было невозможно, поскольку Цезарь неоднократно давал этим способом право римского гражданства прирожденным галлам. Однако он все же лишил права добиваться должностей в Риме всех уроженцев трех Галлий — за неизменным исключением лугдунцев — и тем самым преградил им доступ в имперский сенат. Было ли это постановление продиктовано в первую очередь интересами Рима или интересами галлов, нам неизвестно. Наверное, Август преследовал двоякую цель: во-первых, затруднить проникновение чуждого элемента в среду римлян и тем самым очистить и укрепить их состав, а во-вторых, гарантировать сохранение самобытного характера галльского населения и таким образом при помощи разумной и осторожной политики вернее обеспечить конечное слияние галлов с римлянами, чем это могло быть достигнуто путем насильственного насаждения в Галлии чужеземных учреждений.

Император Клавдий, который родился в Лионе и сам, как шутили на его счет, являлся настоящим галлом, уничтожил значительную часть этих ограничений. Первым в Галлии получил италийское право город убиев, где был воздвигнут жертвенник римской Германии; там, в лагере своего отца Германика, родилась Агриппина, будущая супруга Клавдия; в 50 г. она выхлопотала право колонии, по всей вероятности латинской, своему родному городу, нынешнему Кёльну. Тогда же, а может быть и раньше такое же право получил город тренеров Августа, нынешний Трир. Подобным образом заняли положение, приближающееся к положению римлян, некоторые другие галльские округа, например гельветы благодаря Веспасиану, а впоследствии сек-ваны (Безансон). Однако широкого распространения латинское право в этих местах, по-видимому, не получило. Еще реже в начале империи в императорской Галлии давалось полное право гражданства целым общинам.

Клавдий первый начал смягчать ограничения, которые закрывали путь к государственной службе галлам, лично получившим имперское право гражданства. Этот запрет был снят сначала для старейших союзников Рима — эдуев, а вскоре и для всех остальных. Таким образом равенство в основном было достигнуто. Ибо в связи с общим положением в эту эпоху имперское право гражданства едва ли представляло особенную практическую ценность для тех кругов населения, которые самой жизнью были отстранены от государственной службы, а для состоятельных и родовитых перегринов, стремившихся к должностям и поэтому нуждавшихся в таком праве гражданства, оно было легко доступно. Но, конечно, происходившие из Галлии римские граждане и их поимки не могли не чувствовать себя обойденными, когда закон закрывал перед ними дорогу к государственной службе.

Если при организации управления национальные учреждения кельтов были сохранены в той мере, в какой это было совместимо с единством империи, то в отношении языка дело обстояло иначе. Если бы даже имелась практическая возможность разрешить общинам вести административное делопроизводство на том языке, которым владели лишь немногие из числа выполнявших контрольные функции имперских чиновников, то создание такого барьера между господами и подчиненными отнюдь не отвечало интересам римского правительства. Действительно, среди отчеканенных в Галлии под римским владычеством монет и воздвигнутых общинами памятников не найдено ни одной явно кельтской надписи. Впрочем, употребление туземного языка не было стеснено никакими ограничениями; как в южной провинции, так и в северной мы находим памятники с кельтскими надписями; в первой они сделаны греческим алфавитом¹³, во второй — латинским¹⁴; вероятно, некоторые из надписей южной провинции и, наверное, все надписи северной провинции относятся к эпохе римского владычества. Причина, по которой в Галлии вне городов италийского права и римских лагерей памятники с надписями встречаются в небольшом количестве, заключается, вероятно, главным образом в том, что местный язык, в котором видели лишь диалект, казался столь же неподходящим для такого употребления, как. и чуждый жителям имперский язык, а потому здесь, в противоположность латинизированным местностям, вообще не укоренился обычай ставить памятники. Возможно, что в большей части Галлии латинский язык занимал такое же положение, какое1в раннем средневековье он занимал по отношению к народному языку того времени. О том, как упорно сохранялся национальный язык, наиболее определенно свидетельствует латинская транскрипция галльских собственных имен, которая нередко сохраняет не латинские звуковые формы. То, что такая транскрипция, как Ьошоппа и ВоисИсса с нелатинским дифтонгом «ои», проникла даже в латинскую литературу, то, что для придыхательного зубного звука, соответствующего английскому «Ш», в латинском шрифте применяется даже специальный значок ф), далее, что имя Epadatextorigus пишется наряду с ЕраБпасШБ, Экопа пишется наряду с 8шта, позволяет почти наверное утверждать, что кельтский язык, в римской ли области или вне ее, в эту ли эпоху или раньше, был подчинен известным правилам письменности и уже тогда на нем можно было писать так же, как пишут теперь. Многочисленные данные свидетельствуют, что он продолжал оставаться в употреблении в Галлии. Когда появились такие названия городов, как Августодун (Отэн), Августонемет (Клермон), Августобона (Труа) и многие подобные им, в Средней Галлии, несомненно, говорили еще по-кельтски. При императоре Адриане автор сочинения о кавалерии, Арриан, употребляет для отдельных заимствованных у кельтов маневров кельтские термины. Ириней, по происхождению грек, к концу II в. бывший священником в Лионе, оправдывает недостатки своего стиля тем, что он-де живет в стране кельтов и ему приходится постоянно говорить на варварском языке. В одном юридическом сочинении начала III в., в противоположность установившейся практике, в силу которой завещания вообще составляются на латинском или греческом языке, для фи-деикомиссов допускается также любой другой язык, например пуний-ский и галльский. Императору Александру Северу его конец был предсказан галльской пророчицей на галльском языке. Еще отец церкви Иероним, который сам побывал и в Анкире и в Трире, уверяет, что малоазиатские галаты и треверы говорили в его время почти на одном языке, и сравнивает испорченный галльский язык азиатов с испорченным пунийским языком африканцев. Кельтский язык сохранился до нынешнего дня в Бретани, так же как и в Уэльсе; Бретань получила свое имя от островных бриттов, переселившихся сюда в V в., спасаясь от нашествий саксов; но едва ли они принесли ей язык; он, по-видимому, передавался здесь из поколения в поколение в течение тысячелетий. В остальной Галлии римский элемент в период империи распространялся постепенно, шаг за шагом. Однако конец кельтскому наречию здесь положило не столько вторжение германцев, сколько распространение христианства. В Галлии Евангелие проповедовалось на латинском языке в отличие от Сирии и Египта, где христианство восприняло отвергнутый правительством местный язык.

В процессе романизации, которая в Галлии, за исключением южной провинции, протекала в значительной степени без какого бы то ни было воздействия извне, обнаруживается замечательное различие между Галлией восточной, с одной стороны, западной и северной — с другой, причем это различие лишь отчасти объясняется противоположностью между германцами и галлами. При падении Нерона и в последующих событиях это различие выступает даже в качестве определяющего политического фактора. Близкое соприкосновение восточных округов с рейнскими лагерями и происходивший преимущественно здесь набор солдат для рейнских легионов способствовали тому, что римское влияние проникло сюда раньше и полнее, нежели в области Луары и Сены. Во время упомянутых выше конфликтов рейнские округа — кельтские лингоны и треверы, равно как германские убии, или, точнее, жители колонии Агриппины — примкнули к римскому городу Лугдуну и оставались верны законному римскому правительству, тогда как в стране секванов, эдуев и арвер-нов поднялось восстание против Рима, которое, как мы видели, носило, по крайней мере отчасти, национальный характер. На одном из позднейших этапов этой борьбы мы находим ту же противоположность, лишь с переменой политических ролей: восточные округа находятся в союзе с германцами, тогда как сейм в Реймсе отказывается присоединиться к ним.

Если в отношении языка Галлия в общем находилась в таком же положении, как и остальные провинции, то в распоряжениях, касающихся мер и веса, мы снова встречаем тенденцию щадить ее древние порядки. Правда, наряду с общеимперской системой, установленной Августом, во многих провинциях вследствие терпимости или, скорее, безразличия правительства в этих вопросах продолжали сохраняться местные правила; однако в одной лишь Галлии эти местные порядки оказались в состоянии вытеснить впоследствии общеимперскую систему. По всей Римской империи дороги измерялись в римских милях (1,48 км), и до конца II в. эта мера применялась и в галльских провинциях. Однако начиная с Севера в трех Галлиях и обеих Германиях вместо нее входит в употребление новая миля, — правда, сообразующаяся с римской, но все же отличная от нее и носящая галльское название левга (2,22 км), равная 1,5 римской мили. Было бы ошибочно думать, что Север хотел сделать этим уступку национальному самолюбию кельтов; это не соответствует ни духу времени, ни, тем более, характеру самого императора, который не скрывал своего враждебного отношения именно к этим провинциям. Очевидно, Север руководствовался мотивами целесообразности, исходя из того, что национальная дорожная мера, левга, а также двойная левга, германская раста, соответствующая французскому лье, сохранились в этих провинциях и после введения единообразной дорожной меры и держались прочнее, чем местные меры в прочих частях империи. Формально Август, очевидно, ввел в Галлии римскую милю, которая фигурирует в почтовых книгах и измерениях имперских дорог; однако на деле он оставил Галлии ее старую дорожную меру; этим и объясняется тот факт, что позднейшая администрация нашла менее неудобным принять для почты двойную единицу¹⁵, нежели продолжать пользоваться дорожной мерой, фактически остававшейся неизвестной в стране.

Гораздо большее значение имеет вопрос об отношении римского правительства к туземной религии; нет никакого сомнения, что именно в религии галльская народность нашла свою самую прочную опору. Даже в южной провинции культ неримских божеств держался, по-видимому, очень долго, гораздо дольше, нежели, например, в Андалузии. В крупном торговом городе Арелате мы, конечно, находим посвятительные надписи только тем богам, которые почитались в Италии; но в Э, Фрежюсе, Ниме и вообще во всей прибрежной области культ старых кельтских богов в эпоху империи был распространен почти так же широко, как и во внутренней Галлии. В иберийской части Аквитании также встречаются многочисленные следы туземных культов, совершенно не похожих на кельтские. Тем не менее все обнаруженные на юге Галлии изображения богов по своему внешнему облику менее отклоняются от обычных изображений, нежели соответствующие памятники на севере Галлии; к тому же Рим легче мог примириться с существованием кельтских национальных богов, нежели с национальным жречеством, друидами, которое мы встречаем только в Галлии и на Британских островах. Было бы напрасным трудом пытаться дать понятие о внутренней сущности учения друидов, представлявшего странное сочетание умозрения и фантазий; достаточно показать на нескольких примерах страшные и чуждые нам черты этого учения. Могущество речи символически представлялось в виде лысого, морщинистого, обожженного солнцем старика, держащего в руках палицу и лук; от его пронзенного языка тянутся золотые цепи к ушам следующих за ним людей; все это означает, что обладающий мощным даром слова старик мечет стрелы и наносит сокрушительные удары, а сердца толпы с готовностью покоряются ему. Это кельтский Огмий; грекам он казался Хароном в облике Геракла. На одном найденном в Париже жертвеннике мы видим изображение трех богов с надписью; посредине находится Юпитер, по левую сторону от него — Вулкан, а по правую — Эз, «ужасный, с его жуткими алтарями», как называет его один римский поэт, хотя этот Эз был богом торговых сношений и мирного труда¹⁶; он носит рабочий фартук, подобно Вулкану, и тоже держит в руках молот и щипцы; топором он обтесывает иву. Часто встречающееся божество, по-видимому, носящее имя Цернунн, изображается сидящим в скорченном положении, с поджатыми ногами; на голове это божество имеет оленьи рога, с которых свисает цепочка, а на коленях держит мешок с деньгами; иногда перед ним стоят быки и олени; быть может, все это должно означать, что земля является источником богатства. Этот кельтский Олимп, лишенный всякой чистоты и красоты, отличающийся причудливым и фантастическим нагромождением весьма земных вещей, резко отличен от простых человеческих форм греческой религии и простых человеческих понятий религии римской; это отличие дает нам представление о грани между побежденными и их победителями. С этим были связаны очень опасные практические последствия; неисчерпаемый запас всевозможных тайных средств и волшебства, пользуясь которыми жрецы выдавали себя за врачей, причем рядом с заговорами и заклинаниями практиковались также человеческие жертвоприношения и врачевание болезней мясом зарезанных на алтарях людей. Наличие прямой оппозиции чужеземному владычеству среди друидов этой эпохи не установлено; но даже если такой оппозиции не существовало, все же вполне понятно, что римское правительство, которое вообще проявляло безразличную терпимость ко всем местным особенностям религиозного почитания, с опасением относилось не только к эксцессам этого странного культа, но и к друидам вообще. Учреждение ежегодного галльского праздника в чисто римской столице, вне всякой связи с национальным культом, очевидно, было со стороны правительства мерой противодействия старой туземной религии с ее ежегодным жреческим собором в Шартре, центральном пункте галльской земли. Однако прямое противодействие друидам со стороны Августа выразилось лишь в запрете всем римским гражданам участвовать в галльском национальном культе. Тиберий со свойственной ему большей решительностью пошел напролом и вовсе запретил это жречество со всей его свитой наставников и лекарей. Однако это распоряжение, по-видимому, практического успеха не имело, поскольку такой же запрет был вторично издан при Клавдии. Рассказывают, что Клавдий предал казни одного знатного галла всего лишь за то, что тот был уличен в применении употреблявшихся в Галлии колдовских средств в целях достижения успеха по своему делу у императора. Как мы покажем в дальнейшем, решение занять Британию, которая искони была главным центром друидов, было в значительной степени вызвано желанием нанести окончательный удар деятельности друидов. Несмотря на все это, жречество еще играло значительную роль в той попытке отделиться от Рима, которую галлы предприняли после свержения династии Клавдиев. Пожар Капитолия — так проповедовали друиды — предвещает мировой переворот и начало господства Севера над Югом. Впоследствии это пророчество исполнилось, однако не благодаря галльской нации и не к выгоде ее жречества. Влияние же особенностей галльского богопочитания сказывалось и в более позднее время; когда в III в. на некоторое время возникает Галло-Римская империя, на ее монетах наиболее часто изображается Геркулес, частью в своем греко-римском облике, частью же в виде галльского Девзониенза или Магузана. Однако в более позднее время о друидах можно говорить лишь постольку, поскольку мудрые женщины в Галлии вплоть до эпохи Диоклетиана называются друидками и занимаются прорицаниями, а древние знатные фамилии еще долгое время спустя гордятся наличием в своих родословных предков-друидов. Туземная религия отступала еще быстрее, чем туземный язык, и христианство едва ли встретило с ее стороны серьезное сопротивление.

Южная Галлия, благодаря своему положению лучше, чем какая бы то ни было другая провинция, защищенная от всякого неприятельского нападения и представлявшая собой, подобно Испании и Андалузии, богатую маслиной страну, достигла при императорском правительстве высокой степени процветания и городского развития. Сохранившимися до наших дней памятниками этого процветания являются амфитеатр и саркофаги некрополя в Арле, этой «матери всей Галлии», театр в Оранже, храмы и мосты, еще теперь стоящие в Ниме и его окрестностях. В северных провинциях исконное благосостояние страны также повысилось благодаря длительному миру, который был принесен в страну чужеземным господством, установившим, правда, не менее длительный налоговый гнет. «В Галлии, — говорит один писатель эпохи Веспасиана, — источники богатства находятся в самой стране, и изливающееся из них богатство распространяется по всему миру»¹⁷. Быть может, нигде не было обнаружено столько роскошных вилл, как здесь, преимущественно на востоке Галлии, на Рейне и его притоках; здесь перед нами с полной ясностью встает облик богатой галльской знати. Упомянем знаменитое завещание лингон-ского аристократа, который предписывает воздвигнуть ему надгробный памятник и статую из италийского мрамора или из лучшей бронзы и в числе прочего сжечь вместе с его прахом все его снаряжение для охоты и ловли птиц; другие источники также говорят нам об огороженных на пространстве в несколько миль охотничьих парках в стране кельтов; Ксенофонт эпохи Адриана рассказывал о выдающейся роли, которую играют кельтские охотничьи собаки и особая категория кельтских охотников, и не преминул присовокупить, что Ксенофонту, сыну Грилла, не могла быть известна постановка охотничьего дела у кельтов. В этой же связи следует упомянуть тот замечательный факт, что в римской армии эпохи империи кавалерия была, собственно, кельтской, не только потому, что она рекрутировалась в Галлии, но и потому, что ее приемы маневрирования и даже технические термины в значительной части были заимствованы от кельтов. Здесь можно видеть, как после исчезновения старой гражданской кавалерии эпохи республики Цезарь и Август реорганизовали кавалерию по галльскому образцу, используя для нее галльских рекрутов.

Основой этого благосостояния знати служило земледелие, подъему которого энергично содействовал сам Август и которое по всей Галлии, за исключением разве только степного пространства на аквитанском побережье, приносило большие доходы. Выгодным занятием, в особенности на севере, было также скотоводство, а именно: раз-ведение свиней и овец, которые вскоре приобрели большое промышленное значение. Скотоводство начало поставлять товары для экспорта; менапская ветчина (из Фландрии), а также атребатские и нер-вийские суконные плащи (в окрестностях Арраса и Турне) в более поздний период расходились по всей империи.

Особенный интерес представляет развитие виноделия, которому не благоприятствовали ни климат, ни отношение правительства. Стужа «галльской зимы» надолго вошла в пословицу у южан; в самом деле, нигде граница Римской империи не заходила так далеко на север, как здесь. Однако еще более тесные границы развитию виноградарства Галлии создавала торговая конкуренция Италии. Правда, бог Дионис вообще совершал свое завоевание мира медленно, и только шаг за шагом изготовляемый из хлебного зерна напиток уступал место соку виноградной лозы; однако именно запретительная система была причиной того, что в Галлии, по крайней мере на ее севере, пиво продержалось в качестве обычного хмельного напитка в течение всей империи, и еще император Юлиан во время своего пребывания в Галлии вступил в конфликт с этим лже-Бахусом*. Правда, императорское правительство не шло так далеко, как в свое время республика, которая полицейским распоряжением запретила разведение винограда и маслины на южном берегу Галлии; однако жители Италии эпохи империи были достойными сынами своих отцов.

Процветание обоих крупных торговых городов на Роне, Арля и Лиона, в немалой степени было обязано сбыту италийского вина в Галлию; этот факт свидетельствует также о том значении, которое имело в то время виноделие для самой Италии. Если один из самых рачительных правителей на императорском престоле, Домициан, издал приказ уничтожить во всех провинциях по крайней мере половину виноградных лоз¹⁸, что, разумеется, не было выполнено буквально, то на основании этого можно заключить, что правительство все же сильно стесняло распространение виноделия. Еще в эпоху Августа виноделие было неизвестно в северной части Нарбонской провинции, и если в скором времени оно стало развиваться и здесь, то все же еще в течение столетий оно, по-видимому, ограничивалось пределами Нарбонской Галлии и Южной Аквитании. Из галльских вин в период процветания империи пользовались известностью лишь аллоброгские и битуригские, т. е., по нашей терминологии, бургундские и бордоские¹⁹. Лишь тогда, когда италийцы выпустили из своих рук бразды правления империей, т. е. в течение III в., это положение изменилось, и император Проб (276—282) разрешил наконец провинциалам свободно заниматься виноделием. Вероятно, лишь в результате этого разрешения виноградная лоза пустила крепкие корни на берегах Сены и Мозеля. «Я провел, — пишет император Юлиан, — одну зиму (это была зима с 357 по 358 г.) в милой Лютеции, как называется у галлов городок паризиев на маленьком окруженном стенами острове посреди реки; вода там прозрачна и превосходна на вкус. Зима там довольно милостива к жителям, и они/выращивают хороший виноград, а некоторые даже смоковницы, причем на зиму обкладывают их соломой, словно одеждой». А немного позже поэт из Бордо в своем прелестном описании Мозеля рисует, как виноградники окаймляют эту реку по обоим берегам «так же, как лозы родные златую венчают Гаронну».

Сношения как внутри страны, так и с соседними землями, в особенности с Италией, были, очевидно, весьма оживленными, дорожная сеть достигла значительного развития и содержалась в порядке. Большая имперская дорога от Рима к устью Бетиса, о которой мы упоминали в главе об Испании, представляла собой главную артерию сухопутной торговли южной провинции; вся эта дорога, которую при республике на участке от Альп до Роны поддерживали массалиоты, а дальше до Пиренеев — римляне, была заново вымощена Августом. На севере имперские дороги вели главным образом либо к галльской столице, либо к большим лагерям на Рейне; сообщение с прочими пунктами также, по-видимому, было обеспечено в достаточной мере.

Если в более древнюю эпоху южная провинция по характеру своей духовной жизни принадлежала к эллинскому миру, то упадок Мас-салии и энергично проводившаяся романизация Южной Галлии вызвали в этом отношении некоторую перемену. Тем не менее, подобно Кампании в Италии, эта часть Галлии всегда оставалась одним из центров эллинства. На основании того факта, что на относящихся к эпохе Августа монетах Немавза — одного из тех городов, которые выдвинулись на место Массалии, — годы обозначаются по александрийскому летосчислению и изображается герб Египта, можно с известной степенью вероятности предположить, что сам Август поселил ветеранов из Александрии в этом не чуждом греческому духу городе. Вероятно, влиянию Массалии можно приписать и то, что именно к этой провинции принадлежит, по крайней мере по своему происхождению, воконтиец Помпей Трог, автор всемирной истории со времени Александра Македонского и монархии диад охов, изображавший события римской истории лишь в рамках этой эпохи или в виде дополнений; этот историк был представителем эллинской историографии, по-видимому, убежденным противником историографии римской, против виднейших представителей которой, Саллюстия и Ливия, он нередко делал резкие выпады. Без сомнения, этим он выражал лишь специфически литературную оппозицию эллинизма; тем не менее остается замечательным тот факт, что пишущий по-латыни представитель этой тенденции, притом представите ль'искусный и умело владеющий языком, нашелся в век Августа именно здесь. В более позднюю эпоху заслуживает упоминания Фаворин, член весьма почтенной фамилии из Арля, обладавшей правом римского гражданства, принадлежавший к числу наиболее разносторонних и серьезных ученых эпохи Адриана; он был одновременно философом, приближающимся по своим взглядам к Аристотелю и скептикам, филологом и искусным оратором, учеником Диона из Прусы, другом Плутарха и Герода Аттика; в области науки он подвергался полемическим нападкам Галена, сатирическим нападкам Лукиана; вообще был тесно связан с видными учеными II в., так же как и с самим императором Адрианом. Его разнообразные исследования, между прочим об именах одиссее-вых спутников, поглощенных Сциллой, об имени первого ученого на земле и т. п., характеризуют его как истого представителя модной в то время ученой возни с пустяками, а его лекции для образованной публики о Ферсите и о перемежающейся лихорадке, равно как частично уцелевшие записи бесед — обо всем понемногу — дают характерную, хотя и безотрадную картину занятий и интересов литераторов того времени. Здесь необходимо отметить то обстоятельство, которое он сам относил к достопримечательностям своей жизни, а именно, что он был прирожденным галлом и в то же время греческим писателем. Хотя западные литераторы нередко писали попутно отдельные работы также и по-гречески, все же лишь для немногих из них греческий был обычным литературным языком; в данном случае язык, должно быть, определялся местом рождения ученого.

Вообще же место Южной Галлии в римской литературе эпохи ее расцвета при Августе определяется тем, что из этой провинции произошли самые значительные судебные ораторы конца той эпохи — Вотиен Монтан (умер в 27 г. н. э.) из Нарбона, прозванный Овидием ораторов, и Гней Домиций Афр (консул 39 г. н. э.) из Немавза. Конечно, эта страна также была вовлечена в сферу римской литературы; поэты эпохи Домициана посылали свои авторские экземпляры друзьям в Толозу и Вьенну. Во времена Траяна Плиний выражает свое удовольствие по поводу того, что его мелкие произведения находят в Лугдуне не только благосклонных читателей, но и книгопродавцев, занимающихся их распространением. Однако южная Галлия не оказала такого большого влияния на духовное и литературное развитие Рима, какое в раннюю эпоху империи оказывала Бетика, а в позднюю — Северная Галлия. Эта прекрасная страна в изобилии производила вино и плоды, но она не дала империи ни солдат, ни мыслителей.

Собственно Галлия в сфере науки представляет обетованную землю школьного преподавания и школьных занятий; быть может, это объясняется своеобразным развитием и могущественным влиянием национального жречества. Учение друидов отнюдь не являлось просто наивной народной верой, но представляло собой высокоразвитую и притязательную богословскую систему, которая, вполне в церковном духе, стремилась осветить или хотя бы подчинить себе все области человеческого мышления и деятельности — физику и метафизику, право и медицину; изучение этой системы требовало неутомимых занятий — как говорят, в продолжение двадцати лет, — причем сами эти ученики вербовались преимущественно из среды знати. Запрет, наложенный на деятельность друидов Тиберием и его преемниками, очевидно, в первую очередь обрушился на эти жреческие школы и повлек за собой, по меньшей мере, их публичное упразднение; но все это могло оказаться эффективным лишь в том случае, если бы в противовес национальному образованию юношества было введено образование греко-римское, подобно тому как в противовес Карнутскому собору друидов был основан храм Ромы в Лионе. В Галлии это произошло — несомненно, под решающим влиянием правительства — уже в весьма раннюю эпоху, о чем свидетельствует тот замечательный факт, что во время ранее упомянутого восстания при Тиберии повстанцы попытались прежде всего овладеть Августодуном (Отэн), чтобы захватить учившихся там сыновей знатных галлов и таким образом привлечь на свою сторону или терроризировать семьи крупных магнатов. Эти галльские лицеи, несмотря на их отнюдь не национальный курс наук, все же, вероятно, могли оказаться ферментом специфически галльского народного духа. Едва ли случайно самый значительный из них находился в то время не в римском Лионе, но в главном городе эдуев, самого знатного из галльских племен. Однако хотя римско-эллинская культура, быть может, и была навязана галльской нации насильственно и столкнулась с оппозицией населения, но постепенно, по мере сглаживания противоположностей, она так глубоко проникла в кельтский быт, что со временем ученики начали изучать ее более ревностно, нежели сами учителя. Джентльменское образование, несколько сходное с существующим ныне в Англии, было основано на изучении латыни и во вторую очередь греческого языка, а также на развитии школьного красноречия, отточенные обороты и пышные фразы которого живо напоминают нам литературу той же Галлии в более позднее время. Постепенно это образование сделалось на Западе в некотором роде привилегией галло-римлян. Конечно, учителя там искони лучше оплачивались, нежели в Италии, а главное — пользовались большим почетом. Уже Квинтилиан с уважением называет среди выдающихся судебных ораторов многих галлов, а Тацит в своем тонко продуманном диалоге об искусстве красноречия не без умысла выводит галльского адвоката Марка Апра в роли защитника современного красноречия против почитателей Цицерона и Цезаря. Позднее первое место среди галльских университетов занимала Бурдигала; как во всем остальном, так и в области образования Аквитания далеко опередила Среднюю и Северную Галлию; в написанном там диалоге начала V в. один из собеседников, священник из Шалона на Соне, едва отваживается открыть рот перед собранием образованных аквитанов. Здесь действовал уже упомянутый нами профессор Авзоний, приглашенный императором Валентинианом в наставники для своего сына Грациана (род. в 359 г.). В своих стихотворениях Авзоний воздвиг настоящий памятник многим из своих коллег, а когда его современнику Симмаху, знаменитейшему оратору этой эпохи, понадобился наставник для собственного сына, он, памятуя о своем старом учителе, происходившем с берегов Гаронны, выписал наставника из Галлии. Наряду с Бурди-галой одним из крупных центров галльского школьного образования всегда оставался Августодун; у нас еще имеются речи, обращенные к императору Константину с просьбами или выражениями благодарности по поводу восстановления этого учебного заведения.

Литературные произведения, представляющие собой плоды этих ревностных школярских занятий, имеют второстепенное значение и небольшую ценность; это были парадные речи, вошедшие в моду особенно с тех пор, как Трир был превращен в императорскую резиденцию, а двор — в галльскую провинцию, а также разного рода стихотворения на определенные случаи. Подобно произнесению речей, писание виршей являлось непременным атрибутом профессии учителя, а официальный преподаватель литературы был в то же время поэтом, если не по природному дару, то по должности. Во всяком случае пренебрежительное отношение к поэзии, свойственное эллинской литературе этой эпохи, в остальном носившей такой же характер, не передалось жителям Запада. В стихах господствует школьный дух и педантичное манерничанье²⁰, и лишь редко встречаются живые, проникнутые чувством описания вроде «Поездки на Мозель» Авзония. Речи, о которых мы, правда, можем судить лишь по некоторым образцам речей, произнесенных позднее в императорской резиденции, представляют собой яркие примеры умения ничего не сказать во многих словах и выразить безусловно верноподданнические чувства при столь же безусловном отсутствии мыслей. Когда богатая мать посылает в Италию своего сына, уже полностью усвоившего галльскую речь со всеми ее вычурными оборотами, чтобы он мог приобрести там также и римскую степенность²¹, то усвоение этой последней будет для галльского ритора, конечно, более трудным делом, нежели изучение напыщенного языка. Для раннего средневековья эти достижения имели решающее значение; благодаря им в раннюю христианскую эпоху Галлия сделалась родиной благочестивого стихосложения и последним убежищем школьной словесности.

В области строительного и изобразительного искусства уже самый климат страны породил такие явления, которых настоящий юг не знает или которые ему известны лишь в зачаточных формах. Так, в галльском строительстве широко применялось воздушное отопление, употреблявшееся в Италии лишь в банях, а также мало распространенные там оконные стекла. Однако можно, пожалуй, говорить о свойственной именно этой области искусства эволюции, поскольку портреты, а в дальнейшем также изображения бытовых сцен встречаются в кельтской стране чаще, чем в Италии, причем вместо избитых мифологических сюжетов они изображают другие, более приятные для зрителя сцены. Правда, это стремление к реализму и к жанру мы можем наблюдать почти только на надгробных памятниках; однако, по-видимому, оно вообще преобладало в искусстве. Арка в Аравзионе (Оранже), произведение эпохи ранней империи, с ее галльским оружием и знаменами; найденная близ Ветеры бронзовая статуя, находящаяся в Берлинском музее и изображающая, по-видимому, местного бога с ячменными колосьями в волосах; гиль-десгеймская серебряная утварь, частично, вероятно, изготовленная в галльских мастерских, — все это свидетельствует о том, что италийские мотивы были усвоены здесь свободно и переработаны. Гробница Юлиев в Сан-Реми, близ Авиньона, произведение эпохи Августа, смелой архитектоникой двух своих квадратных этажей, увенчанных круглой колоннадой с коническим куполом, а также своими барельефами, которые в стиле, родственном пергамскому, дают яркие и полные движения многофигурные сцены войны и охоты, изображающие, по-видимому, события из жизни чтимых покойников, представляет замечательный пример того, как живо и с каким пониманием Южная Галлия сумела воспринять и усвоить эллинское искусство. Интересно отметить, что своей высшей точки это развитие достигло, наряду с южной провинцией, в местности Мозеля и Мааса; по-видимому, в этой стране, не подчинявшейся римскому влиянию столь безусловно, как Лион и прирейнские лагерные города, и в то же время более богатой и культурной, чем местности по Луаре и Сене, эта художественная деятельность развивалась до известной степени спонтанно. Надгробный памятник одного знатного трирского гражданина, известный под названием Игельской колонны, может служить образцом принятых здесь памятников в форме башни, увенчанной остроконечной крышей и со всех сторон покрытой изображениями из жизни покойного. Часто мы видим на этих изображениях помещика, которому его колоны приносят овец, рыбу, птицу, яйца. Один могильный камень из Арлона, близ Люксембурга, помимо портретов четы супругов дает на одной стороне изображение телеги и женщины с наполненной плодами корзиной, на другой — сцену продажи яблок и немного ниже — двух сидящих на корточках мужчин. Другой могильный камень из Неймагена, близ Трира, имеет форму корабля, в котором сидят шесть корабельщиков с веслами; груз состоит из больших бочек, подле которых стоит с веселым видом кормчий, как видно, с удовольствием думающий о налитом в них вине. Сопоставив эти сюжеты с той жизнерадостной картиной долины Мозеля, которую дал нам поэт из Бордо, изобразивший находившиеся здесь роскошные замки, веселые виноградники и оживленную суетню рыбаков и лодочников, мы убедимся, что в этой прекрасной стране уже полтора тысячелетия назад била ключом согретая мирной деятельностью и радостными утехами жизнь.

Глава IV Римская Германия и свободные германцы

Римские провинции Верхняя и Нижняя Германия возникли в результате уже описанных нами выше факторов: поражения римской армии и неудачи римского государственного искусства в правление Августа. Первоначальная провинция Германия, занимавшая страну между Рейном и Эльбой, просуществовала только 20 лет, от первого похода Друза в 742 г. от основания Рима (12 г. до н. э.) и до поражения Вара и падения Ализона в 762 г. от основания Рима (9 г. н. э.); но так как в состав этой провинции входили военные лагеря на левом берегу Рейна — Виндонисс, Могонтиак, Ветера, а, кроме того, значительная часть правого берега Рейна оставалась римской и после поражения Вара, то в результате этого поражения наместничество и военное командование, собственно, не были здесь уничтожены, но лишь, так сказать, повисли в воздухе. О внутреннем устройстве трех Галлий мы говорили выше; они охватывали всю территорию до Рейна без различия происхождения ее населения; по-видимому, только переселившиеся в Галлию во время последних кризисов убии не принадлежали к 64 округам, к которым, несомненно, принадлежали гельветы, трибоки и другие занятые отрядами рейнской армии округа. Некогда существовал план — соединить в одно целое под верховной властью Рима германские округа между Рейном и Эльбой, наподобие того как это было сделано с галльскими округами, причем предполагалось жертвенник Августа и городе убиев, будущем Кёльне, превратить в такой же провинциальный центр, каким был для трех Галлий алтарь Августа в Лионе; в более отдаленном будущем предполагалось, вероятно, перенести главные лагеря на правый берег Рейна и снова распространить на левый берег, или по крайней мере на основную часть его, власть наместника Бельгики. Однако все эти планы рухнули вместе с гибелью легионов Вара; алтарем Августа на Рейне для Германии сделался или, вернее, остался жертвенник, поставленный в области убиев; легионы на продолжительное время сохранили свои постоянные квартиры в области, которая, собственно, принадлежала к Бель-гике, но ввиду того, что отделение гражданского управления от военного являлось по римскому обычаю недопустимым, эта область в административном отношении оставалась в ведении командиров обеих армий, пока последние стояли в ее пределах²². Ибо, как мы указывали выше, Вар был, вероятно, последним командиром объединенной рейнской армии; по всем признакам, одновременно с увеличением армии до 8 легионов, последовавшим в результате этой катастрофы, было проведено также и ее разделение. Таким образом, в настоящей главе мы будем говорить, собственно, не о внутреннем состоянии одной римской области, но о судьбах одной римской армии и — в теснейшей связи с этим — о судьбах соседей и врагов империи, поскольку они переплетаются с историей Рима.

Двумя главными квартирами рейнской армии искони были Ветера на Везеле и Могонтиак, нынешний Майнц, причем обе они возникли еще до разделения командования и послужили одной из причин этого разделения. Каждая из двух армий насчитывала в I в. н. э. по 4 легиона, т. е. около 30 тыс. человек²³, и основная масса римских войск была расположена в обоих этих пунктах и на пространстве между ними; кроме того, один легион стоял у Новиомага (Нимвеген), другой — в Аргенторате (Страсбург), третий — у Виндониссы (Виндиш, близ Цюриха), недалеко от ретийской границы. К нижней армии был причислен немалый по своему составу рейнский флот. Граница между верхней и нижней армиями лежит между Андернахом и Ремаге-ном у Броля²⁴, так что Кобленц и Бинген входили в состав верхнего военного округа, а Бонн и Кёльн — в состав нижнего. На левом берегу Рейна к верхнегерманскому административному округу принадлежали территории гельветов (Швейцария), секванов (Безансон), лин-гонов (Лангр), рауриков (Базель), трибоков (Эльзас), неметов (Шпейер) и вангионов (Вормс); к менее обширному нижнегерманскому округу принадлежали территории убиев или, вернее, колония Агриппина (Кёльн), тунгров (Тонгерн), менапиев (Брабант) и батавов, между тем как расположенные далее на запад округа, включая Мец и Трир, были подчинены различным наместникам трех Галлий. В то время как это разделение имело только административное значение, изменение размеров территории обоих правобережных округов было связано с изменением отношений к соседям и с вызванным им расширением или сокращением границ римского владычества. Отношения с этими соседями на Нижнем и Верхнем Рейне были урегулированы столь различным образом, а события там и тут развивались в столь различных направлениях, что провинциальное деление получило здесь величайшее историческое значение. Рассмотрим прежде всего, как складывались отношения на Нижнем Рейне.

Выше мы показали, в какой мере римлянам удалось подчинить себе живших по обе стороны Нижнего Рейна германцев. Германские батавы были мирным путем присоединены к империи — не Цезарем, но вскоре после него, быть может, Друзом. Они жили в дельте Рейна — точнее — на левом его берегу и на островах, образованных его рукавами, вверх по реке, по крайней мере до старого Рейна, т. е. приблизительно от Антверпена до Утрехта и Лейдена в Зеландии и южной Голландии; они занимали область, первоначально являвшуюся кельтской, — во всяком случае названия местностей там в большинстве кельтские; имя батавов до сих пор сохраняется в названии Бету-ве, низменности между Ваалем и Леком с главным городом Новио-магом, ныне Нимвегеном. Батавы были послушными и полезными подданными, особенно по сравнению с беспокойными и строптивыми кельтами, и потому занимали в римском имперском союзе, и тем более в римской военной организации, особое положение. Они были совершенно освобождены от податей, но зато должны были поставлять большее количество рекрутов, чем какой-либо другой округ; их единственный округ выставлял в имперскую армию тысячу всадников и 9 тыс. пехотинцев; кроме того, преимущественно из них набирались императорские телохранители. Командирами этих батавских отрядов были исключительно батавы. Батавы бесспорно считались не только лучшими в армии наездниками, но также и образцовыми по своей верности солдатами, причем высокое жалованье батавских телохранителей и привилегированное положение их знати, служившей в офицерских чинах, разумеется, сильно содействовало укреплению их лояльности. Кроме того, эти германцы не принимали никакого участия в битве с Варом; они не принадлежали ни к числу инициаторов восстания, ни к числу примкнувших к нему племен; если под первым впечатлением страшного известия Август уволил в отставку своих батавских телохранителей, то он сам вскоре убедился в неосновательности своих подозрений, и отряд был восстановлен.

На другом берегу Рейна ближе всего к батавам, в нынешнем Кен-немерланде (северная Голландия, выше Амстердама), жили родственные им, но менее многочисленные какненефаты, упоминаемые в числе народностей, покоренных Тиберием. Военные отряды канненефатов занимали такое же положение, как и отряды батавов.

Примыкавшие далее к ним фризы, жившие на морском побережье, до сих пор носящем их имя, вплоть до нижнего Эмса, подчинились Друзу и тоже получили такое же устройство, как батавы; вместо подати они были обязаны поставлять лишь известное количество воловьих шкур для нужд армии; с другой стороны, они также должны были выставлять для службы в римской армии сравнительно большое число рекрутов. Они были самыми верными союзниками Друза, а впоследствии Германика, которому оказывали услуги как при постройке канала, так и в особенности после его неудачного плавания по Северному морю.

Далее на восток за ними следовали хавки, народ моряков и рыболовов, широко распространившийся на побережье Северного моря по обеим сторонам Везера и занимавший, быть может, всю территорию от Эмса до Эльбы; Друз подчинил их Риму тогда же, когда и фризов, но в отличие от последних они оказали завоевателям сопротивление.

Подчинение всех прибрежных германских народов новому господству достигалось часто путем соглашения и, во всяком случае, без упорной борьбы. Эти народы, не принимавшие никакого участия в восстании херусков, сохранили свое прежнее отношение к империи, и после поражения Вара гарнизоны не были в то время выведены даже из более отдаленных округов фризов и хавков, которые прислали подкрепления еще для походов Германика. Правда, когда римляне в 17 г. вторично вывели войска из Германии, они, по-видимому, оставили бедную и отдаленную страну хавков, которую было трудно оборонять; во всяком случае у нас нет более поздних свидетельств о наличии в этой стране римского господства, а через несколько десятилетий мы видим ее свободной. Однако вся область к западу от нижнего Эмса по-прежнему входила в состав империи, границы которой охватывали, таким образом, нынешние Нидерланды. Оборона этой части имперской границы против не принадлежащих к империи германцев была возложена главным образом на те приморские округа, которые были подвластны Риму.

Выше по реке римляне действовали иначе; здесь была проложена пограничная дорога и удалено население промежуточной зоны. С проведенной на некотором расстоянии от Рейна пограничной дорогой, лимесом²⁵, был связан контроль пограничных сношений, причем переход через эту дорогу в ночное время был вообще запрещен, а днем не дозволялся лицам, имеющим при себе оружие, прочим же разрешался, обычно, лишь с соблюдением особых мер предосторожности и при условии уплаты установленных пограничных пошлин. Такую дорогу напротив нижнерейнской главной квартиры в области нынешнего Мюнстера Тиберий построил после поражения Вара; она проходила на некотором расстоянии от Рейна, так как между ней и рекой простирался так называемый «Цезийский лес», точное местонахождение которого неизвестно. Одновременно подобные же меры были, вероятно, приняты в долинах Рура и Зига вплоть до долины Вида, где оканчивалась Нижнерейнская провинция. Занимать эту дорогу войсками и приводить ее в состояние обороны не было необходимости, хотя защита и укрепление границ, естественно, всегда проводились с целью по возможности обезопасить пограничную дорогу. Главным способом пограничной охраны служило удаление населения с участка между рекой и дорогой. Как говорит один осведомленный писатель эпохи Тиберия, «частью римляне перевели племена с правого берега Рейна на левый, частью же эти последние сами удалились в глубь страны». В области нынешнего Мюнстера та же участь постигла жившие там раньше германские племена узипиев, тенктеров и тубантов. Во время похода Германика мы находим эти племена оттесненными от Рейна, но все еще живущими в районе реки Липпе, тогда как позже, вероятно, именно в результате этих походов, они занимают область дальше к югу, напротив Майнца. Их старая родина оставалась с тех пор незаселенной и представляла собой обширное, оставленное специально для стад нижнегерманской армии пастбище, на котором в 58 г. хотели поселиться сначала фризы, а затем скитавшиеся бездомные амзиварии, но ни те ни другие не смогли добиться разрешения на это римских властей. Далее к югу, на правом берегу, сохранилась по крайней мере часть сугамбров, большая часть которых подверглась участи ранее упомянутых племен²⁶, тогда как другие, более мелкие племена были вытеснены с правого берега полностью. Немногочисленное население, получившее разрешение остаться внутри лимеса, само собой разумеется, находилось в подданстве у империи, что подтверждается производившимися у сугамбров наборами для римской армии.

Так было урегулировано положение на Нижнем Рейне, после того как римляне отказались от своих обширных планов; мы видим, что в их владении все еще оставалась немалая область на правом берегу. Однако с этим были связаны некоторые осложнения. К концу правления Тиберия (28) фризы вследствие невыносимых притеснений при взимании с них, в сущности, незначительной подати отложились от империи, перебили сборщиков податей и осадили действовавшего здесь римского командира с остававшимися в области римскими солдатами и гражданскими лицами в укреплении Флеве, в том месте, где до произведенного в средние века расширения Зюйдерзее находилось самое восточное устье дельты Рейна, близ нынешнего острова Фли-ланда, подле Текселя. Восстание приняло такие размеры, что обе рейнские армии совместно выступили против фризов; однако наместник Луций Апроний все же ничего не добился. Когда прибыл римский флот с легионами, фризы сняли осаду с укрепления. Однако сами они в этой пересеченной местности оставались трудноуловимыми. Несколько римских отрядов были уничтожены поодиночке, а их авангард потерпел такое серьезное поражение, что даже трупы убитых попали в руки неприятеля. До решительного сражения дело не дошло, но римлянам не удалось окончательно подчинить фризов. Чем более дряхлел император Тиберий, тем менее становился он склонен к крупным предприятиям, которые создавали командующему полководцу могущественное положение. В связи с этим в ближайшие годы хавки, соседи фризов, стали причинять римлянам неприятности; в 41 г. наместник Публий Габиний Секунд должен был предпринять против них экспедицию, а спустя 6 лет (в 47 г.) хавки под предводительством римского перебежчика Ганнаска, родом канненефата, на своих легких пиратских судах производили на широком пространстве набеги на галльское побережье и взимали поборы с жителей. Гней Домиций Корбулон, которого Клавдий назначил наместником Нижней Германии, с помощью рейнского флота прекратил этот промысел предшественников саксов и норманнов, а затем путем энергичных действий вновь подчинил фризов, дав им новое общественное устройство и поставив у них римский гарнизон. Корбулон намеревался затем усмирить хавков; он добился того, что Ганнаск был устранен — против перебежчика он считал себя вправе действовать таким образом, — и собирался, перейдя Эмс, вторгнуться в земли хавков, когда пришло предписание из Рима, запрещавшее эту экспедицию. Отныне римское правительство вообще в корне изменило свою позицию на Нижнем Рейне.

Император Клавдий приказал наместнику снять с правого берега все римские гарнизоны. Само собой понятно, что императорский генерал с горечью вспоминал о счастливом положении свободных полководцев Древнего Рима; действительно, это было завершением той политики, которую римское правительство проводило в соответствии со сделанными им из поражения Бара выводами и которая до этого времени проводилась им недостаточно последовательно. Это не вызванное непосредственной необходимостью ограничение оккупации Германии явилось, вероятно, следствием того, что именно в это время римское правительство приняло решение захватить Британию, а для осуществления обоих предприятий одновременно Риму не хватало войск. Отсутствие римских военных надписей на всем правом берегу Нижнего Рейна свидетельствует о том, что приказание Клавдия было выполнено и оставалось в силе и в последующее время²⁷ ²⁸. Только некоторые места переправы и пункты, служившие для вылазок, в особенности Дейц против Кёльна, представляют исключение из этого общего правила. Военная дорога проходит здесь также по левому берегу и строго следует течению Рейна, тогда как проходящая за ней торговая дорога, срезая изгибы, устанавливает прямое сообщение. На правом берегу Рейна в этой местности не найдено ни милевых камней, ни каких-либо иных признаков существования военных дорог.

Отзыв оккупационных отрядов еще не означал отказа от обладания в этой провинции правым берегом Рейна. Отныне этот берег был для римлян тем же, чем для коменданта современной крепости является местность, лежащая под обстрелом его пушек. Канненефаты и по крайней мере часть фризов²⁷ по-прежнему остались подданными империи. Мы уже говорили, что и в более позднее время в области Мюнстера паслись принадлежащие легионам стада, а германцам селиться в ней запрещалось. Однако с этих пор для защиты пограничной области на правом берегу, принадлежавшей к этой провинции и впоследствии, правительство в северной части положилось на канне-нефатов и фризов, далее же вверх по течению реки защитой служила необитаемая пограничная полоса, где если и не были прямо запрещены римские поселения, то все же возникновение их не допускалось. Жертвенный камень одного частного лица, найденный в Альтенберге (округ Мюльгейма) на р. Дюне, представляет почти единственное свидетельство пребывания римлянина в этих местах. Это тем более замечательно, что, если бы не препятствовали особые обстоятельства, расцвет Кёльна сам по себе мог бы привести к распространению римской цивилизации далеко на противоположном берегу. Римские войска, вероятно, довольно часто проникали в эти обширные области, быть может, даже в какой-то мере поддерживали многочисленные проложенные здесь при Августе дороги, а также строили новые; здесь, вероятно, жили редкие поселенцы, частью оставшиеся от старого германского населения, частью прибывшие из пределов империи; последние являлись такими же колонистами, как те, которые, как мы вскоре увидим, жили на правом берегу Верхнего Рейна в эпоху ранней империи; однако и дороги эти, и поселения производили впечатление недолговечных. У римлян не было желания предпринимать здесь обширную и трудную работу, вроде той, с какой мы вскоре познакомимся при рассмотрении верхней провинции, и они не стремились охранять и укреплять здесь имперскую границу посредством военных мероприятий, как они делали это в верхней провинции. Поэтому за линию Нижнего Рейна распространилось только римское владычество, но не римская культура, как это было на Верхнем Рейне.

После того как Рим отказался от оккупации области по правому берегу реки, нижнерейнская армия продолжала в достаточной степени удовлетворять своему назначению — держать в повиновении соседнюю Галлию и не допускать в нее германцев с правого берега Рейна; надо полагать, что внешний и внутренний мир не был бы нарушен, если бы падение династии Юлиев — Клавдиев и вызванная им гражданская война, точнее говоря, столкновение военных группировок, не отразились роковым образом на существующих здесь отношениях. Восстание страны кельтов под предводительством Виндекса было, правда, подавлено армиями обеих Германий; однако Нерон все же пал, и когда испанское войско и преторианская гвардия в Риме выставили ему преемника, рейнские армии последовали их примеру и в начале 69 г. большая часть их отрядов перешла Альпы, чтобы на полях сражений в Италии решить, будет ли ее властитель носить имя Марка или Авла. В мае этого же года оружие решило спор в пользу нового императора Вителлия, поддержанного остатками хороших и опытных в военном деле контингентов. Правда, посредством спешно произведенного в Галлии рекрутского набора нехватка солдат в рейнских гарнизонах была кое-как восполнена; однако вся страна знала, что это уже не старые легионы, а вскоре обнаружилось, что эти легионы не вернулись обратно. Если бы новый властитель держал в повиновении армию, посадившую его на трон, то уже в апреле, тотчас после низвержения Отона, по крайней мере часть ее должна была бы возвратиться на Рейн; однако неподчинение солдат в большей степени, чем начавшиеся вскоре новые осложнения в связи с провозглашением на Востоке императором Веспасиана, было причиной того, что германские легионы задержались в Италии.

Галлия находилась в состоянии величайшего возбуждения. Как мы уже заметили выше, восстание Виндекса было направлено непосредственно не против господства Рима, но против тогдашнего его властелина; однако от этого оно не теряло своего значения войны между рейнскими армиями и ополчением значительного большинства кельтских округов, которые, подобно всякому побежденному, подверглись грабежу и притеснениям. О чувствах, которые питали друг к другу жители провинции и солдаты, можно судить на примере поведения проходивших в Италию отрядов в округе гельветов; так как здесь был схвачен курьер, посланный вителлианцами в Панно-нию, то шедшие походом колонны и стоявший в Ретии римский гарнизон с двух сторон вторглись в округ, разграбили на широком пространстве населенные пункты, в особенности нынешний Баден, близ Цюриха, выгнали укрывшихся в горы жителей из их убежищ и тысячами истребили или продали их по праву войны, как пленников. Хотя главный город Авентик (Аванш, близ Муртена) не оказал никакого сопротивления, часть солдат потребовала его разрушения, и единственная уступка со стороны полководца заключалась в том, что решение вопроса предоставили даже не императору, а солдатам главной квартиры; они созвали судебное заседание, которое должно было решить участь города, и лишь случайная перемена их настроения спасла его от разрушения. Такого рода насилия довели жителей провинции до последней крайности; еще прежде чем Вителлий покинул Галлию, из подвластного эдуям округа бойев выступил некий Марикк, провозгласивший себя богом на земле и объявивший, что его миссия — вернуть свободу кельтам; жители стекались толпами под его знамена. Однако недовольство в стране кельтов не могло иметь особенно значительных последствий.

Восстание Виндекса воочию показало, что галлы были совершенно неспособны вырваться из тисков римского господства. Более опасным могло оказаться брожение в причисленных к Галлии германских округах в нынешних Нидерландах, как-то: в округах батавов, канне-нефатов, фризов, об особом положении которых было сказано выше; и именно в то время, когда раздражение этих племен достигло высшей степени, их контингенты случайно оказались в Галлии. Батав-ские войска, в числе 8 тыс. человек приписанные к 14-му легиону, вместе с ним долгое время находились при верхнерейнской армии, а затем при Клавдии в момент занятия Британии прибыли на этот остров; здесь эти войска незадолго до описываемых событий своей беспримерной храбростью решили в пользу римлян генеральное сражение, в котором римскими войсками командовал Пауллин, и с этого дня заняли бесспорно первое место среди всех римских военных частей. Именно ввиду этого отличия Нерон отозвал батавов, чтобы взять их с собой на войну на Востоке, но в это время вспыхнувшая в Галлии революция вызвала раздор между 14-м легионом и приданными ему вспомогательными контингентами; оставшийся верным Нерону легион поспешил в Италию, батавы же отказались следовать за ним. Быть может, этот отказ стоял в связи с тем, что два их самых уважаемых офицера, братья Павел и Цивилис, без всякого основания, без внимания к их многолетней верной службе и полученным ими почетным ранам незадолго перед тем были привлечены к следствию по подозрению в государственной измене, причем первый был казнен, а второй посажен в тюрьму. После низложения Нерона, чему существенно содействовало отпадение батавских когорт, Гальба вернул Цивилису свободу, а батавов отправил в их прежний постоянный лагерь в Британии. В то время как по пути в эту страну они расположились лагерем в округе лингонов (Лангр), рейнские легионы отпали от Гальбы и провозгласили императором Вителлия. После долгих колебаний батавы в конце концов встали на сторону последнего; Вител-лий не простил им этих колебаний, хотя все же не решился прямо привлечь к ответственности командира этого сильного корпуса. Таким образом, батавы вместе с нижнегерманскими легионами отправились в Италию и с обычной храбростью сражались за Вителлия в битва при Бетриаке, между тем как их старые товарищи, солдаты 14-го легиона, дрались против них в войске Отона. Однако высокомерие этих германцев раздражало их римских товарищей-победителей, как ни высоко они ценили храбрость германцев в бою. Командовавшие генералы также не доверяли им и попытались даже разделить батавов, выделив часть их в особый отряд, что, впрочем, оказалось невыполнимым в этой войне, в которой солдаты командовали, а генералы повиновались; командир едва не поплатился жизнью за эту попытку. После победы батавам было предписано конвоировать в Британию их товарищей из 14-го легиона, сражавшихся в этой битве на стороне противника. Но так как в Турине дело дошло до рукопашной между конвоирами и конвоируемыми, легионеры отправились в Британию одни, батавы же вернулись в Германию. Тем временем на Востоке был провозглашен императором Веспасиан; в связи с этим Вителлий приказал батавским когортам идти в Италию и предписал произвести новый большой рекрутский набор среди батавов. Между тем посланцы Веспасиана завязали сношения с батавскими офицерами с целью помешать этому походу и вызвать в самой Германии восстание, которое задержало бы там войска. Цивилис пошел на это предложение. Он отправился на родину и легко добился согласия своих соплеменников, а также соседних канненефатов и фризов. Восстание началось в двух последних округах; восставшие напали на находившиеся поблизости лагеря двух когорт и уничтожили римские посты. Римские новобранцы сражались плохо; вскоре Цивилис с когортой, которую он вытребовал якобы с тем, чтобы использовать ее против повстанцев, сам открыто присоединился к восстанию, вместе с тремя германскими округами отрекся от Вителлия и предложил остальным батавам и канненефатам, как раз в это время выступившим из Майнца в поход в Италию, присоединиться к нему.

Все это было скорее солдатским бунтом, чем восстанием провинции или, тем более, войной с германцами. В это время рейнские легионы сражались против дунайских, а затем и против евфратской армии, и не было ничего из ряда вон выходящего в том, что солдаты второго разряда, и в первую очередь те их отряды, которые пользовались наибольшим почетом, а именно батавские, также самостоятельно вмешались в это междоусобие отдельных корпусов. Сравнивая это движение батавских когорт и левобережных германцев с восстанием правобережных германцев при Августе, нельзя упускать из виду, что в последнем алы и когорты взяли на себя роль ополчения херусков; и в то время как изменивший Вару офицер освободил свою нацию от римского владычества, теперь вождь батавбв действовал по поручению Веспасиана, может быть, даже по секретным указаниям склонявшегося втайне на сторону Веспасиана наместника провинции, и восстание вначале было направлено единственно против Вителлия. Правда, общее положение было таково, что этот солдатский бунт каждую минуту мог превратиться в опаснейшую войну с германцами. Те самые римские отряды, которые прикрывали Рейн против германцев правого берега, в результате военного междоусобия сделались врагами левобережных германцев; роли тех и других были таковы, что было, пожалуй, легче обменяться ими, нежели выполнять их. Вероятно, для самого Цивилиса в зависимости от успеха должен был решиться вопрос, приведет ли это движение к смене одного императора другим или к изгнанию германцами римлян из Галлии.

После того как наместник Нижней Германии сделался императором, командующим обеих рейнских армий оставался прежний его коллега в Верхней Германии Гордеоний Флакк, человек пожилой и страдавший подагрой, лишенный всякой энергии и авторитета; к тому же он или действительно был втайне расположен к Веспасиану, или во всяком случае возбуждал против себя подозрение в такой измене у легионов, ревностно державших сторону поставленного ими императора. Характерен для него самого и для его положения тот факт, что с целью очистить себя от подозрений в измене он приказал доставлять в запечатанном виде поступающие правительственные депеши знаменосцам легионов, которые прочитывали их солдатам и уже затем доставляли по адресу ему самому. Из четырех легионов нижнерейнской армии два, 5-й и 15-й, стояли под командой легата Муния Луперка на главной квартире в Ветере; 16-й находился под командой Нумизия Руфа в Новезии (Неф); 1-й — под командой Геренния Галла в Бонне. Из легионов верхнерейнского войска, которых в то время насчитывалось только три²⁹, один, 21-й, находился на своей постоянной квартире в Виндониссе, вдали от этих событий, или, что более вероятно, был даже уведен в Италию; оба других легиона (4-й Македонский и 22-й) стояли на главных квартирах в Майнце, где находился также Флакк; фактически главнокомандующим был способный легат последнего Диллий Вокула. Все легионы имели лишь половинный состав, а солдаты в большинстве были либо полуинвалиды, либо новобранцы.

Во главе небольшого отряда регулярных войск и всеобщего ополчения батавов, канненефатов и фризов Цивилис начал из пределов своей родины наступательные действия. Прежде всего он столкнулся у Рейна с остатками изгнанных из северных округов римских гарнизонов и с отрядом судов римского рейнского флота; когда он начал атаку, на его сторону перешли не только состоявшие в большинстве из батавов экипажи кораблей, но также одна когорта тунгров, причем это был первый случай отпадения галльской воинской части; оказавшиеся среди матросов и солдат италийцы были перебиты или взяты в плен.

Этот успех привел наконец в движение живших на правом берегу Рейна германцев. То, на что они надеялись уже с давних пор — восстание римских подданных на другом берегу, — становилось наконец действительностью; хавки и фризы побережья, бруктеры, жившие по обеим сторонам верхнего Эмса вплоть до Липпе, тенктеры на Среднем Рейне напротив Кёльна устремились в битву; несколько менее активное участие приняли в борьбе их южные соседи — узипии, мат-тиаки и хатты. Когда по приказанию Флакка оба ослабленных легиона выступили из Ветеры против восставших, последние смогли встретить их уже с многочисленными подкреплениями, прибывшими с той стороны Рейна; сражение, подобно первому бою на Рейне, окончилось поражением римлян в результате измены батавской конницы, принадлежавшей к гарнизону Ветеры, и пассивного поведения в бою всадников убиев и треверов. Повстанцы совместно со стекавшимися к ним германцами приступили к окружению и осаде главной квартиры нижнерейнской армии.

Во время этой осады весть о событиях на Нижнем Рейне достигла прочих батавских когорт, стоявших вблизи Майнца, и они тотчас повернули на север. Вместо того чтобы приказать их перебить, малодушный главнокомандующий позволил им уйти, а когда командир легиона в Бонне выступил им навстречу, Флакк не оказал ему поддержки, что он был в состоянии сделать и сначала даже обещал. Таким образом, храбрые германцы разбили боннский легион и благополучно присоединились к Цивилису; отныне они образовали сплоченное ядро его войска, в котором знамена римских когорт стояли теперь рядом с изображавшими различных зверей значками германцев, взятыми из их священных рощ.

Однако батавский вождь на словах все же оставался сторонником Веспасиана; он привел римские отряды к присяге на верность императору и потребовал, чтобы гарнизон Ветеры высказался вместе с ним, Цивилисом, в пользу Веспасиана. Однако гарнизон, по-видимому, не без основания усмотрел в этом лишь попытку перехитрить его и решительно отклонил ее; столь же решительно он отразил штурмы неприятельских отрядов, которые ввиду превосходства римской тактики оказались вынужденными превратить осаду крепости в блокаду. Но так как римское командование было застигнуто этими событиями врасплох, то вскоре обнаружился недостаток съестных припасов, и немедленная помощь со стороны сделалась совершенно необходимой. Чтобы подать эту помощь, Флакк и Вокула со всеми силами выступили из Майнца, по дороге присоединили к себе оба легиона из Бонна и Нове-зия, равно как и многочисленные являвшиеся по их приказу вспомогательные отряды галльских округов, и подошли к Ветере. Однако вместо того чтобы немедленно изнутри и извне бросить все силы на осаждающих, как ни велик был численный перевес последних, Вокула расположился лагерем у Ге льду бы (Геллеп на Рейне, неподалеку от Кре-фельда), в расстоянии одного большого дневного перехода от Ветеры, между тем как Флакк стоял позади его. Единственно, чем можно до некоторой степени объяснить такую остановку, — это ничтожеством так называемого полководца и все возрастающей деморализацией войск, а главное — недоверием солдат к офицерам, доходившим часто до насилий и убийств. Таким образом, гроза продолжала надвигаться со всех сторон. Казалось, что вся Германия собирается принять участие в войне; между тем как осаждающая армия непрерывно получала пополнения из Германии, некоторые отряды германцев переходили Рейн, воды которого в это сухое лето стояли чрезвычайно низко, и либо появлялись в тылу у римлян, в округах убиев и треверов, чтобы грабить долину Мозеля, либо вторгались в область Мааса и Шельды, ниже Ветеры; другие отряды появились перед Майнцем и, видимо, намеревались осадить его. В это время пришла весть о катастрофе в Италии. Узнав о вторичном сражении при Бетриаке осенью 69 г., германские легионы сочли дело Вите л лия проигранным и, хотя и против воли, принесли присягу Веспасиану; быть может, при этом они надеялись, что Циви-лис, также объявивший себя борцом за дело Веспасиана, пойдет теперь на заключение мира. Но германские полчища, наводнившие тем временем всю Галлию, явились не для того, чтобы посадить на престол династию Флавиев; если даже Цивилис когда-либо и желал этого, теперь он не мог и помышлять об этом. Он сбросил маску и открыто заявил — что, впрочем, уже давно было ясно, — что германцы Северной Галлии намерены освободиться от римского господства с помощью своих свободных земляков.

Однако военное счастье ему изменило. Цивилис попытался захватить врасплох лагерь у Ге льду бы; начало его атаки было удачным, а измена когорт нервиев поставила маленький отряд Вокулы в критическое положение. Но внезапно две испанские когорты нанесли германцам удар с тыла; угроза поражения превратилась в блестящую победу; лучшие силы нападавшей армии остались на поле битвы. Правда, Вокула не выступил немедленно против Ветеры, что он легко мог сделать; но несколько дней спустя после вторичной жаркой схватки с неприятелем он проник в осажденный город. Впрочем, он не привез с собой съестных припасов, а так как река находилась во власти противника, то припасы приходилось доставлять сухим путем из Новезия, где стоял лагерем Флакк. Первый транспорт прошел благополучно, но снова собравшиеся тем временем враги напали на находившуюся в пути вторую колонну с провиантом и принудили ее укрыться в Гельдубе. Чтобы оказать ей поддержку, Вокула со своими отрядами и частью старого гарнизона направился туда из Ветеры. Прибыв в Гельдубу, солдаты отказались возвращаться в Ветеру и снова подвергаться трудам и лишениям, связанным с предстоящей вторичной осадой; вместо этого они отправились в Новезий, и Вокуле, сумевшему в какой-то мере снабдить припасами остаток старого гарнизона Ветеры, пришлось волей-неволей следовать за ними.

Тем временем в Новезии вспыхнул мятеж. Солдатам стало известно, что полководцу был доставлен предназначенный для них денежный подарок от Вителлия, и они потребовали, чтобы он был им роздан от имени Веспасиана. Едва деньги были получены, как во время устроенных по этому поводу буйных попоек снова прорвался наружу прежний гнев солдат; они разграбили дом полководца, предавшего рейнскую армию генералу сирийских легионов, убили его самого и подвергли бы той же участи Вокулу, если бы последнему не удалось спастись переодетым. Затем они вторично провозгласили императором Вителлия, не зная, что его уже нет в живых. Когда весть о его смерти пришла в лагерь, лучшая часть солдат — а именно: оба верхнегерманских легиона — несколько образумилась; эти легионы снова заменили на своих знаменах изображения Вителлия изображениями Веспасиана и стали под командование Вокулы; последний повел их в Майнц, где и провел остаток зимы 69/70 г. Цивилис занял Гельдубу и этим отрезал Ветеру, которая снова была охвачена тесным кольцом блокады; лагери в Новезии'и Бонне еще удерживались римлянами.

До сих пор Галлия, за исключением немногих восставших германских округов на севере, сохраняла безусловную верность Риму. Правда, в отдельных округах возникали оппозиционные партии; так, например, среди тунгров было много приверженцев батавов, а пассивность, проявленная галльскими вспомогательными отрядами во время всего похода, была, вероятно, вызвана отчасти подобного рода антиримскими настроениями. Однако и в среде восставших существовала значительная проримская партия; один знатный батав, Клавдий Лабеон, не без успеха вея на своей родине и в соседней области партизанскую войну против собственных земляков, а сын сестры Цивилиса Юлий Бригантик, возглавлявший римский конный отряд, пал в одной из этих схваток. Все галльские округа беспрекословно выполнили приказ о присылке подкреплений; убии, несмотря на свое германское происхождение, были во время этой войны преисполнены сознания своей связи с Римом; подобно треверам, они оказали храброе и успешное сопротивление вторгнувшимся в их область германцам. Такое поведение было вполне понятно. Положение в Галлии было таким же, как в эпоху Цезаря и Ариовиста. Освобождать свою родину от римского владычества с помощью тех полчищ, которые под предлогом оказания помощи своему единоплеменнику Цивидису именно в это время грабили долины Мозеля, Мааса и Шельды, было бы для галлов равносильно выдаче своей страны германским соседям. В этой войне, которая из первоначального междоусобия между двумя римскими корпусами превратилась в войну между римлянами и германцами, галлы являлись, собственно говоря, лишь ставкой в игре и добычей победителя. Предшествующие события самым ясным образом показали, что, несмотря на все справедливые жалобы общего и частного характера на римское управление, настроение галлов было в основном антигерманским и что в этой наполовину уже успевшей романизироваться стране не было горючего материала для того все воспламеняющего и ни с чем не считающегося национального восстания, какое некогда увлекло за собой весь народ. Однако под впечатлением постоянных неудач римской армии враждебные римлянам галлы постепенно набрались мужества, и их отпадение от Рима завершило катастрофу. Два знатных тревера, Юлий Классик, командир тренерской конницы, и Юлий Тутор, начальник береговых гарнизонов Среднего Рейна, а также лингон Юний Сабин, потомок — как, по крайней мере, сам он хвастался — побочного сына Цезаря, и несколько других одинаково настроенных лиц из различных округов со свойственной кельтам эксцентричностью вообразили, будто гибель Рима написана в расположении небесных светил и пожар Капитолия (в декабре 69 г.) возвещает ее миру.

Исходя из этого, они решили устранить господство Рима и создать самостоятельную галльскую державу. К этой дели они пошли тем же путем, как в свое время Арминий. Обманутый ложными донесениями этих римских офицеров, Вокула весной 70 г. согласился выступить к Нижнему Рейну с находившимися под командой этих офицеров контингентами и частью майнцского гарнизона, чтобы с помощью этих отрядов и легионов Бонна и Новезия освободить от осады находившуюся в тяжелом положении Ветеру. Во время похода из Новезия к Ветере Классик и сговорившиеся с ним командиры покинули римскую армию и провозгласили новую Галльскую империю. Вокула повел легионы обратно в Новезий; Классик расположил свой лагерь непосредственно перед этим городом. Ветера была уже не в состоянии долго продержаться, и римлянам предстояло после ее падения встретиться лицом к лицу со всеми силами врага. Ввиду такой перспективы римские войска потеряли всякую способность к борьбе и заключили с изменившими офицерами соглашение о капитуляции.

Тщетно пытался Вокула напомнить им о дисциплине и о чести солдата; на глазах бездействовавших солдат римский перебежчик 1-го легиона заколол по наущению Классика, храброго военачальника, а солдаты сами связали и выдали других высших командиров представителю Галльской империи, который затем принял от легионов присягу на верность этой империи. Такую же присягу принес изменившим своему долгу офицерам гарнизон Ветеры, который, будучи не в силах выносить голод, немедленно сдался, а также гарнизон Майнца, где лишь отдельные солдаты, покончившие самоубийством или успевшие бежать, избавили себя от позора. Все гордое рейнское войско, лучшее в империи, капитулировало перед собственными вспомогательными отрядами, и в его лице Рим капитулировал перед Галлией.

Это было трагедией и в то же время фарсом. Конец Галльской империи был предрешен заранее. Цивилису и его германцам был весьма на руку раздор в римском лагере, отдавший в их власть и тех и других противников, однако он отнюдь не собирался признавать эту империю, и еще менее были склонны к тому его товарищи с правого берега Рейна.

Сами галлы также ничего не хотели знать об этой империи, причем здесь, конечно, сказался разлад между восточными округами и прочей страной, проявившийся уже во время восстания Виндекса. Инициаторами заговора были наиболее популярные лица из племен треверов и лингонов, и эти племена сохранили верность своим вождям; однако они почти ниоткуда не получили поддержки — к ним присоединились лишь вангионы и трибоки. Секваны, в область которых вступали их соседи лингоны с целью заставить их присоединиться к восстанию, немедленно изгнали последних из своей страны. Пользовавшиеся всеобщим почетом ремы, представлявшие наиболее видный округ Бельгики, созвали сейм трех Галлий; хотя в нем не было недостатка в политических ораторах, выступавших за свободу страны, сейм постановил всего-навсего обратиться к тренерам с увещанием отказаться от восстания.

Трудно сказать, какое устройство получила бы новая империя, если бы она действительно оказалась жизнеспособной; мы знаем только, что упомянутый выше Сабин, правнук наложницы Цезаря, присвоил себе имя своего предка; этого-то нового Цезаря и разбили сек-ваны; напротив, Классик, не имевшей такой родословной, принял знаки отличия римской магистратуры, т. е., очевидно, разыгрывал роль республиканского проконсула. С этим вполне согласуется монета, вычеканенная, должно быть, Классиком или его приверженцами, на которой изображена голова Галлии, подобно тому как на монетах Римской республики — голова Ромы, а рядом символ легиона с весьма дерзкой надписью вокруг: «Tides» (верность).

Первое время действовавшие совместно с восставшими германцами вожди империи имели возможность свободно хозяйничать на Рейне. Остатки обоих легионов, капитулировавшие в Ветере, были вопреки условиям капитуляции и против воли Цивилиса перебиты; оба легиона из Новезия и Бонна были отправлены в Трир, все римские лагеря на Рейне, большие и малые, за исключением Могонтиа-ка, преданы огню. В самом тяжелом положении оказались жители колонии Агриппины. Вожди империи ограничились, правда, тем, что потребовали от них присяги на верность, однако германцы не простили им того, что они были убиями. Делегация тенктеров с правого берега Рейна — тенктеры были одним из тех племен, старую родину которых римляне превратили в пустыню и использовали в качестве пастбища и которые вследствие этого должны были искать себе другие места жительства, — потребовала разрушения этого центра германских отступников, что соответствующее постановление было бы принято, если бы за агриппинцев не вступились Цивилис, который был лично им обязан, и германская пророчица Веледа в округе брук-теров, предсказавшая эту победу и пользовавшаяся авторитетом во всем войске повстанцев.

Победителям не пришлось долго спорить из-за добычи. Правда, вожди империи уверяли, что в Италии вспыхнула гражданская война, что все провинции наводнены врагами, а Веспасиан, по всей вероятности, убит. Однако уже очень скоро им пришлось почувствовать тяжелую.руку Рима. Новое римское правительство могло отправить на Рейн лучших полководцев и многочисленные легионы, а положение здесь действительно требовало серьезного вмешательства правительственного авторитета. Анний Галл принял командование в верхней провинции, Петилий Цериал — в нижней, причем этот последний, неукротимый и часто неосторожный, но храбрый и способный офи-дер, руководил всеми военными операциями. Кроме 21»го легиона из Виндониссы пять легионов прибыли из Италии, три — из Испании, один легион вместе с флотом — из Британии и один корпус — из числа стоявших в Ретии. Первыми прибыли этот последний корпус и 21-й легион. Хотя основатели империи уже раньше говорили о необходимости закрыть альпийские проходы, это сделано не было, и вся страна по Верхнему Рейну вплоть до Майнца оставалась открытой. Правда, оба майнцских легиона принесли присягу Галльской империи и вначале оказали сопротивление римлянам; однако, как только они узнали, что им противостоит более многочисленная римская армия, они прекратили всякое сопротивление, и их примеру немедленно последовали вангионы и трибоки. Даже лингоны покорились без борьбы, удовлетворившись лишь обещанием, что с ними поступят милосердно — а их было 70 тысяч способных носить оружие мужчин³⁰. Сами треверы были уже совсем готовы поступить так же, однако этому помешала их знать. Оба стоявшие здесь легиона, оставшиеся еще от нижнерейнской армии, при первом же известии о приближении римлян сорвали галльские эмблемы со своих военных значков и двинулись в область оставшихся верными медиоматриков (Мец), где они сдались на милость нового полководца. Когда Цериал прибыл к армии, он нашел, что значительная часть всего дела уже выполнена. Вожди повстанцев, правда, делали все, что только от них зависело — именно теперь по их приказу были умерщвлены выданные у Новезия легаты легионов, — однако в военном отношении они были бессильны, а последний их политический маневр — попытка предложить римскому полководцу власть над Галльской империей — вполне соответствовал началу их выступления. В результате непродолжительного боя Цериал занял главный город треверов, после того как вожди вместе со всем советом бежали к германцам. Таков был конец Галльской империи.

Более серьезной оказалась борьба с германцами. Со всеми своими военными силами — батавами, германскими подкреплениями и бежавшими с родины отрядами галльских повстанцев — Цивилис напал на значительно более слабую римскую армию в самом Трире; он уже завладел римским лагерем и занял мост через Мозель, когда его люди, вместо того чтобы довершить одержанную победу, преждевременно начали грабеж; тогда Цериал, своей блестящей храбростью исправляя последствия собственной неосторожности, возобновил сражение и в конце концов выбил германцев из лагеря и города. Больше значительных сражений не было. Агриппинцы тотчас снова встали на сторону римлян и перебили размещенных в их домах германцев; целая когорта германцев, стоявшая здесь, была заперта и сожжена в казарме. Последние сторонники германцев в Бельгике были вновь покорены прибывшим из Британии легионом; победа, одержанная канненефатами над римскими кораблями, доставившими этот легион, а также прочие отдельные успехи храбрых германских отрядов и, главное, многочисленных прекрасно управляемых германских кораблей не изменили общего положения. На развалинах Ветеры Цивилис еще раз дал бой врагу; однако ему пришлось отступить перед увеличившейся тем временем вдвое римской армией, а затем, после отчаянного сопротивления, в конце концов впустить врага и в пределы своей родины. Как всегда, вслед за несчастьем начались раздоры; Цивилис уже не мог полагаться на своих собственных людей; защиту от них он искал и нашел у врагов. Поздней осенью 70 г. неравная борьба пришла к концу; вспомогательные войска, в свою очередь, капитулировали перед римскими легионами, и пророчица Веледа в качестве пленницы была отправлена в Рим.

Обозревая еще раз события этой войны, одной из самых странных и ужасных в мировой истории, мы видим, что едва ли когда-либо какая-либо армия имела перед собой столь трудную задачу, как обе римские рейнские армии в 69 и 70 гг. В течение нескольких месяцев они были солдатами то Нерона, то сената, то Гальбы, то Вителлин, то, наконец, Веспасиана; эти армии являлись единственной опорой господства Италии над двумя очень сильными нациями — галлами и германцами, в то время как солдаты вспомогательных отрядов этих армий почти исключительно, а солдаты легионов в большинстве своем набирались из этих наций; лишенные лучшей части своих сил, постоянно без жалованья, нередко голодные и подчиненные совершенно негодным командирам, они должны были выполнять возложенные на них поистине сверхчеловеческие задачи. Столь тяжелое испытание оказалось им не по силам. В отличие от прочих гражданских войн той ужасной эпохи эта война являлась не столько войной между двумя армиями, сколько войной солдат, и особенно офицеров второго разряда, против их товарищей первого разряда; к этому присоединялись еще опасное восстание и вторжение германцев и не представлявшее, правда, серьезной опасности возмущение нескольких кельтских округов. В военной истории Рима Канны, Карры и Тевто-бургский лес можно назвать славными страницами по сравнению с двойным позором Новезия; лишь некоторые отдельные лица, но не отряды остались незапятнанными в этом всеобщем бесчестии. Эти события на Рейне, подобных которым история Рима не знала ни прежде, ни после, еще явственнее, чем разыгранное без вождей сражение при Бетриаке, обнаруживают ужасающий развал государственного порядка и особенно военной организации, проявившийся при гибели династии Юлиев — Клавдиев.

Для этих бесчисленных, совершенных буквально всеми злодеяний невозможно было найти соответствующие кары. Высокой похвалы заслуживает то, что новый властитель, сам, к счастью, не замешанный в этих событиях, как настоящий государственный человек предал забвению все прошлое и лишь старался сделать невозможным повторение чего-либо подобного. Само собой разумеется, что особенно провинившиеся как из рядов войск, так и из среды восставших были привлечены к ответственности за свои преступления; о строгости наказаний даст представление такой случай: когда по прошествии пяти лет один из предводителей галльского восстания был найден в убежище, где жена прятала его в течение всего этого времени, Веспасиан повелел передать обоих палачу. Отпавшим же легионам было разрешено принять участие в борьбе против германцев и до некоторой степени загладить свою вину в жарких боях у Трира и у Ветеры. Тем не менее все четыре легиона нижнерейнской армии и один из двух участвовавших в мятеже верхнерейнских легионов были расформированы; хотелось бы думать, что 22-й легион получил пощаду ради славной памяти своего храброго легата. Вероятно, той же участи подверглось значительное число батавских когорт, а также, по-видимо-му, конный полк треверов и, может быть, еще некоторые проявившие особенно большую активность отряды. Суровые требования закона были еще менее применимы по отношению к восставшим галльским и германским округам, нежели по отношению к отложившимся солдатам; требование римских легионов сровнять с землей колонию треверов Августу, на сей раз уже не ради добычи, но из мести, так же понятно, как и требование германцев разрушить город убиев; однако Веспасиан так же вступился теперь за первый город, как в свое время Цивилис — за второй. Даже за левобережными германцами было в общем сохранено их прежнее положение. Однако, по всей вероятности (точных сведений у нас нет), в военном наборе и применении вспомогательных отрядов произошло существенное изменение, которое уменьшило опасность, крывшуюся в организации этих отрядов. Бата-вам были оставлены их свобода от податей и привилегированное положение в армии; ведь немалая их часть с оружием в руках сражалась за дело римлян. Однако численность батавских отрядов была значительно сокращена, и если до сих пор их офицеры, по-видимому, в узаконенном порядке назначались из их собственной знати,, что нередко практиковалось и в других германских и кельтских отрядах, то с этих пор на места офицеров ал и когорт стали назначать преимущественно лиц из того сословия, из которого происходил сам Веспасиан, а именно: из почтенного городского среднего класса Италии и имевших италийское право провинциальных городов. Отныне мы более уже не встречаем германских офицеров, занимающих положение херуска Арминия, батава Цивилиса и тревера Классика. Равным образом мы более уже не видим, как прежде, отрядов, набранных сплошь из одного и того же округа: люди без различия их происхождения служат в самых разных частях; видимо, это было уроком, вынесенным из этой войны римским военным руководством. Другая вызванная этой войной перемена заключалась, по-видимому, в том, что если до сих пор в Германии применялись вспомогательные войска, набранные преимущественно в германских и соседних с ними округах, то отныне германские вспомогательные отряды, так же как далматские и паннонские после батоновой войны, применялись для службы почти исключительно за пределами своего отечества. Веспасиан был благоразумным и опытным военачальником, и если в дальнейшем не было ни одного случая восстания вспомогательных войск против их легионов, то это, вероятно, является в значительной степени его заслугой.

Описанное нами восстание живших по левому берегу Рейна германцев благодаря полноте случайно сохранившихся о нем сведений дает нам исключительную по своей ясности картину политических и военных отношений на Нижнем Рейне и в Галлии вообще и потому заслуживает посвященного ему выше обстоятельного рассказа; тем не менее это восстание было вызвано скорее внешними и случайными причинами, нежели внутренним процессом развития. Об этом свидетельствует царившее там с тех пор полное, по-видимому, спокойствие и, насколько мы можем судить, неизменное сохранение status quo. Подвластные Риму германцы, подобно римским галлам, полностью растворились в империи; нам ничего более не известно о каких-либо попытках восстания с их стороны. В конце III в. вторгавшиеся в Галлию из-за Нижнего Рейна франки захватили также и область бата-вов; однако даже в хаосе переселения народов батавы, как и фризы, сохранили свои старые места жительства, хотя занимаемая ими область значительно уменьшилась; насколько нам известно, они оставались верны империи до самого ее краха.

Обращаясь от подвластных Риму германцев к жившим к востоку от Рейна свободным германцам, мы видим, что после их участия в восстании батавов прекратились и их выступления против римлян, точно так же как экспедиции Германика оказались последней попыткой римлян произвести в этих областях изменение границ в широком масштабе.

Из всех свободных германцев ближайшими соседями римской области были бруктеры по обоим берегам среднего Эмса и в районе истоков Эмса и Липпе; поэтому они раньше всех остальных германцев приняли участие в восстании батавов. Из их округов происходила упомянутая выше девушка Веледа, выславшая своих земляков на войну против Рима и обещавшая им победу; ее приговор решил судьбу города убиев; к ее высокой башне были доставлены пленные сенаторы и захваченный адмиральский корабль рейнского флота. Поражение ба-тавов нанесло удар также и бруктерам; быть может, римляне не предприняли и специальный поход в их страну, так как Веледа впоследствии была в качестве пленницы отведена в Рим. Эта катастрофа, а также усобицы с соседними племенами сломили могущество бруктеров; в правление Нервы их соседи при пассивном содействии римского легата с помощью оружия навязали им короля, которого они не желали.

Жившие в области верхнего Везера херуски — племя, игравшее в эпоху Августа и Тиберия наиболее видную роль во всей Средней Германии, — после смерти Арминия упоминаются редко, притом всегда в качестве дружественного Риму племени. Когда гражданская война, которая, по-видимому, продолжала свирепствовать у них и после падения Арминия, привела к истреблению всего их княжеского рода, херуски выпросили у римского правительства себе во властители последнего члена этого рода — проживавшего в Италии племянника Арминия Италика; конечно, возвращение этого храброго человека, который, несмотря на свое происхождение, был, однако, скорее италийцем, чем германцем, и тем самым поистине оправдывал свое имя, вызвало новую междоусобицу; Италик был изгнан своими соплеменниками, но лангобарды снова посадили его на шаткий трон. Один из его преемников, король Хариомер, в войне Домициана против хаттов так решительно принял сторону римлян, что по окончании этой войны был изгнан хаттами, бежал к римлянам и просил их вмешательства, но безуспешно. В результате этих вечных внутренних и внешних усобиц народ херусков был настолько ослаблен, что с этих пор уже не принимал активного участия в политике.

Со времени походов Германика имя марсов больше не встречается. Благодаря обстоятельности рассказов наших источников мы можем с достоверностью утверждать, что племена, жившие на востоке — по Эльбе и далее, не участвовали в борьбе батавов и их союзников в 69 и 70 гг., подобно тому как эти последние не участвовали в германских войнах при Августе и Тиберии. Где бы ни встречались они нам впоследствии, они никогда не являются врагами Рима.

Мы уже упоминали о том, что лангобарды снова посадили на трон херусков данного им Римом короля. Король семнонов Мазуй и, как это ни странно, также пророчица Ганна, пользовавшаяся огромным почетом у этого знаменитого своей исключительной религиозностью племени, посетили в Риме императора Домициана и встретили любезный прием при его дворе. Возможно, что в землях между Везером и Эльбой в течение этих столетий по временам бушевали междоусобные войны, менялось соотношение сил, изменились наименования округов и состав некоторых союзов; что же касается отношения германцев к римлянам, то, с тех пор как всем стало ясно, что последние отказались от покорения этой страны, на границах Германии наступил длительный период мира, который, очевидно, не нарушался в эту эпоху и вторжениями с далекого Востока, ибо это неминуемо отразилось бы на состоянии римской пограничной охраны, и у нас непременно сохранились бы известия о каких-либо серьезных затруднениях в этой области. В довершение всего в эту эпоху (точно неизвестно — когда именно) был наполовину сокращен прежний состав нижнерейнской армии. Нижнерейнская армия, с которой пришлось бороться Веспасиану, насчитывала четыре легиона, в эпоху Траяна их было столько же или во всяком случае не менее трех³¹; вероятно, уже при Адриане, а при Марке Аврелии наверное, там стояло не более двух: 1-й Минервия и 30-й Траянов.

[Согласно надписям Бродя (Brambach, 660, 662, 679, 680), при легате Кв. Акутии Нерве, бывшем, вероятно, консулом в 100 г. и, следовательно, управлявшем Нижней Германией после этого года, в Нижней Германии стояло четыре легиона: 1-й Минервия, 6-й Виктрикс, 10-й Гемина, 22-й Примирения. Так как каждая из этих надписей называет только два или три легиона, то оккупационная армия могла в то время состоять лишь из трех легионов, если во время наместничества Аку-тия легион 1-й Минервия заменил отправленный в другое место легион 22-й Примигения. Однако, ввиду того что отряды для работы в каменоломнях близ Броля не всегда посылались всеми легионами, представляется гораздо более вероятным, что упомянутые четыре легиона стояли в Нижней Германии одновременно. Эти четыре легиона, вероятно, тождественны тем, которые при реорганизации германской армии Веспасианом явились в Нижнюю Германию, с той лишь разницей, что Домициан заменил 1-м Минервия распущенный, вероятно, им самим 21-й легион].

Иное положение сложилось у германцев верхней провинции. Об исторических судьбах живших в этой провинции по левому берегу Рейна германцев — трйбоков, неметов, вангионов — можно сказать лишь то, что они, прожив долгое время среди кельтов, разделяли участь Галлии. Главной римской оборонительной линией здесь также всегда оставался Рейн. Все постоянные лагеря легионов во все времена находились на левом берегу Рейна; даже лагерь у Аргентората не был перенесен на правый берег и тогда, когда вся область Неккара сделалась римской. Но если в нижней провинции владычество Рима на правом берегу Рейна с течением времени слабеет, то здесь, наоборот, оно усиливается. Вероятно, командование этого военного округа никогда не оставляло надежду осуществить задуманное Августом соединение рейнских лагерей с дунайскими посредством продвижения имперской границы в восточном направлении, в результате чего были бы расширены пределы не столько Нижней Германии, сколько главным образом Верхней. Впоследствии снова вернулись к этому проекту, хотя и в более скромном объеме. Состояние наших источников не позволяет нам дать связное описание операций, выполнявшихся в соответствии с этим проектом в течение нескольких столетий, — постройки дорог, валов, а также происходивших в связи с этим войн; сохранившиеся здесь до наших дней мощные укрепления, возводившиеся на протяжении нескольких столетий и воплощающие, несомненно, значительную часть этой истории, до сих пор не изучены детально компетентным в военных вопросах исследователем, как это можно было бы ожидать, и надежда на то, что ученый мир объединенной Германии соединится и для изучения этого древнейшего исторического памятника Германии, не оправдалась. Здесь мы попытаемся дать общую картину, которую удается пока восстановить на основании фрагментов римских летописей и развалин римских укреплений.

На правом берегу, недалеко от северной окраины верхней провинции, над ровной или холмистой местностью Нижнего Рейна, с запада на восток проходит горная цепь Таун, спускающаяся против Бингена к Рейну. Параллельно этой цепи по течению Нижнего Майна простирается замыкаемая отрогами Оденвальда равнина, открывающая прямой путь в области внутренней Германии. Ключом к этой равнине служит расположенный у слияния Майна с Рейном Могонтиак, или Майнц. Со времени Друза и до конца Римской империи Майнц служил опорным пунктом для вторжений римлян из Галлии в Германию³². Даже после того как римляне в общем отказались от господства над страной по ту сторону Рейна, они все же удержали здесь в своих руках не только предмостное укрепление на другом берегу — только что упомянутый castellum Mogontiacense (кастель Могонтиак), — но и самую равнину Майна; в этой области могла утвердиться и римская цивилизация. Первоначально это была хаттская страна, и одно хаттское племя — маттиаки — сохранилось здесь также и при римском господстве; но после того как хаттам пришлось уступить этот округ Друзу, он вошел в состав империи.

Теплые источники в окрестностях Майнца (aquae Mattiacae, т. е. маттиакские воды, ныне Висбаден), как известно, посещались и применялись для лечения римлянами в эпоху Веспасиана и, наверное, еще задолго до него: при Клавдии здесь искали залежи серебра; подобно прочим подвластным округам, маттиаки с давних пор поставляли отряды для римской армии. Они принимали участие в общем восстании германцев при Цивилисе; однако после победы римлян было восстановлено прежнее положение. С конца II в. муниципальная община таунеких маттиаков состояла под управлением властей, организованных по римскому образцу³³.

Хотя хатты тоже были оттеснены от Рейна, в последующее время они выступают как самое могущественное среди всех соприкасавшихся с римлянами племен внутренней Германии. Ведущая роль, принадлежавшая при Августе и Тиберии племени херусков на среднем Везере, в результате непрестанных столкновений херусков с их южными соседями — родственными им хаттами — перешла к этим последним. Со времени после смерти Арминия до начала переселения народов в конце III в. все известные нам войны между римлянами и германцами были направлены против хаттов; такова война 41г. при Клавдии, которую вел будущий император Гальба, такова же война 50 г. при том же Клавдии, которую вел Публий Помпоний Секунд, снискавший себе славу в качестве поэта. Все это были обычные пограничные набеги; правда, хатты принимали участие в великой батав-ской войне, но очень незначительное. В походе же, предпринятом императором Домицианом в 83 г., римляне были нападающей стороной; война эта окончилась хоть и не блестящими победами, но значительным расширением римской границы, имевшим большое значение для будущего³⁴. Вероятно, именно тогда пограничная линия была приведена в то состояние, в каком мы находим ее впоследствии, и к этой линии, которая в своей самой северной части подходила близко к Рейну, здесь были присоединены значительный участок Тауна и область Майна до пункта, лежащего выше Фридберга. Узипии, которые после того, как они были в эпоху Веспасиана изгнаны из области Липпе, о чем говорилось выше, появляются вблизи Майнца и, быть может, находят для себя новые места жительства к востоку от матти-аков на Кинциге и в районе Фульды, в то время вместе с некоторым количеством более мелких отколовшихся от хаттов племен были включены в состав империи. Когда затем в 88 г. под предводительством наместника Луция Антония Сатурнина верхнегерманское войско восстало против Домициана, война едва не началась снова; отпавшие отряды объединились с хаттами³⁵, и только нарушение связи между правым и левым берегом вследствие начавшегося на Рейне ледохода дало возможность сохранившим верность легионам справиться с отпавшими до прибытия к ним опасных для римлян подкреплений. Источники сообщают, что подвластная Риму область простиралась в глубь, страны на 80 левг от Майнца, т. е. далее Фульды³⁶; это известие представляется заслуживающим доверия, если принять во внимание, что военная пограничная линия, которая, правда, заходила, по-видимому, немногим дальше Фридберга, здесь также не выходит за пределы области.

Однако в военную пограничную линию была включена не только долина Нижнего Майна; за пределами Майнца в юго-западной Германии граница была продвинута вперед еще далее. Область Неккара, некогда занятая кельтскими гельветами, затем долгое время представлявшая спорную пограничную область между ними и наступавшими германцами и потому получившая название гельветской пустыни, а впоследствии, быть может, частично занятая маркоманами до их отступления в Богемию, при урегулировании германской границы после поражения Вара получила такое же устройство, как и большая часть правого берега Нижнего Рейна. Здесь также, должно быть уже в то время, была обозначена пограничная линия, в пределах которой не допускались германские поселения. Тогда в этих плодородных, но слабо защищенных местах, так называемых Декуматских полях, как в болотистой низине, не прегражденной плотинами, осели отдельные поселенцы большей частью галльского происхождения, которым нечего было терять³⁷. За этим заселением страны, проводившимся частными лицами и, по-видимому, лишь допускавшимся правительством, последовала, вероятно при Веспасиане, настоящая оккупация. Уже около 74 г. из Страсбурга было проведено на правый берег Рейна шоссе, доходившее по крайней мере до Оффенбурга³⁸, по-видимому, примерно тогда же в этой области была установлена более серьезная охрана границ, нежели та, какую давало простое запрещение поселений германцев. То, что начал отец, завершили сыновья. Быть может, даже так называемые флавиевы жертвенники³⁹, основанные у истоков Неккара близ нынешнего Роттвейля при самом ли Веспасиане, при Тите, или же при Домициане, — правда, об этом поселении мы не знаем ничего, кроме его имени, — представляли собой для правобережной новой Верхней Германии такой же центр, каким раньше предполагалось сделать жертвенник убиев для великой Германки и каким вскоре после того сделался жертвенник в Сармизе-гетузе для вновь завоеванной Дакии. Таким образом, первая организация пограничной обороны, которую нам предстоит здесь описать и в связи с которой долина Неккара была включена в линию римских укреплений, является созданием Флавиев, притом главным образом Домициана, который таким образом продолжил укрепления на Тау-не. Проходящая по правому берегу Рейна военная дорога от Могонти-ака через Гейдельберг и Баден в направлении на Оффенбург представляет собой естественный результат этого включения области Неккара в пределы Римской империи; она была заложена, как мы теперь знаем⁴⁰, Траяном в 100 г. и входила в систему установленного этим императором прямого сообщения Галлии с линией Дуная. На этих сооружениях работали солдаты, но едва ли им приходилось браться за оружие; на Неккаре не было германских племен, а узкая полоса на левом берегу Дуная, входившая, таким образом, в пограничную линию, еще менее того могла послужить поводом для серьезных столкновений. Ближайшее из достойных упоминания германских племен в тех местах — гермундуры — поддерживало самые дружественные отношения с римлянами и вело с ними оживленную торговлю в городе винделиков Августе; в дальнейшем мы приведем некоторые факты, свидетельствующие, что это продвижение границы не вызвало с их стороны никакого сопротивления. В правление следующих императоров — Адриана, Пия, Марка Аврелия — строительство этих военных сооружений продолжалось.

Мы не можем проследить историю возникновения пограничных оборонительных сооружений между Рейном и Дунаем, сохранившихся, по большей части в незаконченном виде, до настоящего времени; однако мы отлично можем определить не только их направление, но и цель, которой они служили. По своему типу и задачам укрепления в Верхней Германии иные, чем в Ретии. Верхнегерманский пограничный вал общей длиной в 250 римских миль (368 км)⁴¹ начинается непосредственно на северной границе провинции, захватывает, как уже было сказано, Таун и равнину Майна до окрестностей Фридберга и оттуда поворачивает на юг к Майну, к которому подходит у Гроскро-ценбурга выше Ганау. Следуя отсюда по Майну до Верта, он берет здесь направление на Неккар, которого достигает несколько ниже Вимпфена, и затем уж следует по его течению. Впоследствии перед южной половиной этой пограничной линии была проложена вторая линия, которая следует по Майну далее Верта до Мильтенберга и отсюда почти в совершенно прямом направлении проходит между Штутгартом и Ааленом на Лорх. Здесь к верхнегерманскому пограничному валу примыкает ретийский вал всего в 120 миль (174 км) длиной; он покидает Дунай у Кельгейма выше Регенсбурга и оттуда в виде дуги, обращенной, на запад, идет, дважды пересекая Альтмюль, также к Лорху.

Верхнегерманский лимес состоит из ряда фортов — кастелей, удаленных один от другого самое большее на полдня пути (15 км). Там, где промежутки между фортами не заперты, как было указано, Майном или Неккаром, были устроены искусственные заграждения, сначала, вероятно, лишь посредством засек⁴², впоследствии же посредством сплошного невысокого вала с лежащим перед ним рвом и выстроенными с внутренней стороны вала на небольшом расстоянии друг от друга сторожевыми башнями⁴³. Укрепления не связаны непосредственно с валом, но расположены за ним на расстоянии не более полукилометра.

Ретийский пограничный вал представляет собой простое заграждение, образованное посредством насыпки камня; ров и сторожевые башни отсутствуют, а расположенные за лимесом без какой-либо правильной последовательности, на неодинаковом расстоянии от вала (ни один не ближе 4 или 5 км), укрепленные пункты не имеют никакой непосредственной связи с заградительной линией. У нас нет определенных свидетельств о хронологической последовательности сооружений; доказано, что верхнегерманская линия по Неккару существовала при императоре Пие⁴⁴, а проходящая перед ней линия от Миль-тенберга до Лорха — при Марке Аврелии⁴⁵. Общим для этих двух столь различных сооружений является то, что оба они были построены в целях защиты границы; то, что в первом случае было отдано предпочтение земляной насыпи, при постройке которой обычно сам собой возникал и ров, а в другом — каменному настилу, объясняется, вероятно, лишь различием почвы и строительных материалов. Общим для обоих сооружений было и то, что они не обеспечили полностью защиту границ. Прежде всего, каменные или земляные насыпи сами по себе представляют незначительное препятствие для нападающего; но, кроме того, повсюду по линии встречаются господствующие над ней позиции, за линией часто расположены болота, многие позиции не дают возможности обозреть местность перед укреплениями; все это и ряд других признаков является очевидным доказательством того, что вообще вся эта линия была построена не с военными целями. Каждый укрепленный пункт сам по себе, конечно, приспособлен для обороны, но они не соединены между собой шоссейными поперечными дорогами; таким образом, каждый отдельный гарнизон опирался не на гарнизоны соседних укреплений, но на резерв в тылу, к которому вела занятая им дорога. Далее, эти гарнизоны не были включены в военную систему пограничной обороны; они представляли собой скорее укрепленные на случай нужды позиции, нежели выбранные со стратегическим расчетом пункты для оккупации области, да и самое протяжение линии в сравнении с наличным количеством войск исключает возможность систематической обороны*.

[Хотя достаточно полных сведений о дислокации верхнегерманских войск не сохранилось, мы все же располагаем некоторыми существенными данными. Из двух главных квартир в Верхней Германии страсбургская после создания линии по Неккару была, как известно, занята весьма незначительными военными силами и, вероятно, представляла собой скорее административный, чем военный центр (Korrespondenzblatt d. Westd. Zeitschr., 1884, S. 132.). Напротив, для гарнизона Майнца всегда выделялась значительная часть общего состава армии, тем более что этот гарнизон был, вероятно, единственным значительным, сосредоточенным в одном месте войсковым корпусом по всей Верхней Германии. Прочие отряды были распределены по лимесу, кастели согласно расчету Когаузена (Cohausen, Rom. Grenzwall, S. 335) находились в среднем на расстоянии 8 км друг от друга (следовательно, их было 50) и по тыловым укреплениям, в особенности на линии Оденвальда, от Гундельсгейма до Берта; весьма возможно, что эти тыловые кастели оставались занятыми, хотя бы отчасти, и после сооружения внешнего лимеса. Размеры тех укреплений, которые еще можно измерить, неодинаковы; поэтому трудно определить количество войск, необходимое для того, чтобы сделать их обороноспособными. Когаузен (цит. соч., стр. 346) считает, что каждый кастель средней величины имел со включением резервов 720 человек. Так как состав нормальной когорты как легиона, так и вспомогательных войск равнялся 500 человекам и при постройке укреплений надлежало считаться с этой цифрой, то гарнизон кастеля в случае осады, вероятно, состоял в среднем также по крайней мере из 500 человек. Верхнегерманская армия после своего сокращения была, конечно, не в состоянии одновременно держать гарнизоны такого состава хотя бы лишь в кастелях, находившихся непосредственно на лимесе. Тем более не могло быть речи о том, чтобы эта армия, даже до ее сокращения, в составе 30 тыс. солдат (стр. 112) могла хотя бы только занимать линии между кастелями: если же это было невозможно, то одновременное занятие даже всех кастелей не имело никакого смысла; по-видимому, каждый кастель был устроен с таким расчетом, чтобы при достаточном гарнизоне он вполне мог держаться; однако, как правило, — а на этой границе мирное положение было правилом, — каждый отдельный кастель был занят отрядом не в таком составе, который требовался для ведения военных действий, но лишь в таком, чтобы было возможно выставлять посты в сторожевых башнях и держать под наблюдением дороги и тропинки. Постоянные гарнизоны кастелей были, вероятно, значительно слабее, нежели это обычно принято думать. Мы располагаем всего лишь одним списком такого гарнизона; он относится к 155 г. и принадлежит укреплению Кутловицы, расположенному к северу от Софии (Eph. epigr., 4, р. 524); гарнизон этого кастеля ставил 11-й легион армии Нижней Мезии].

Таким образом, эта растянутая линия военных сооружений в отличие от британского вала не имела целью преграждать путь вторжению неприятеля. Более вероятно, что она предназначалась для того, чтобы посредством укреплений контролировать на сухопутной границе дороги, а на речных границах — мосты; вообще же бесконтрольному переходу границ препятствовала на речных границах река, а на сухопутных — вал. Может быть, эти укрепления служили и другой цели; то, что касте ли часто строились по прямой линии, указывает на применение сигнализации; при случае пограничное сооружение могло применяться и для непосредственно военных целей. Однако прямым и ближайшим назначением вала было препятствовать переходам через границу. Тот факт, что на ретийской границе не было ни сторожевых постов, ни фортов, тогда как на верхнегерманской границе имелось и то и другое, объясняется различными отношениями с соседями, там — с гермундурами, здесь — с хаттами. В Верхней Германии отношения римлян с их соседями были иными, нежели в Британии, где провинция постоянно оказывалась в положении крепости, осажденной горцами; однако отражение разбойничьих вторжений, равно как и взимание пограничных пошлин, все же требовало всегда готовой и близкой военной помощи. Можно было постепенно сократить состав верхнегерманской армии и соответственно этому гарнизоны на лимесе, но вовсе обойтись без римского копья область Неккара никогда не могла. Однако без него вполне можно было обойтись в отношении гермундуров; при Траяне им одним из всех германцев было разрешено переходить имперскую границу без особого контроля и свободно вести торговлю в римской области, именно в Аугсбурге, причем, насколько мы знаем, с ними никогда не происходило пограничных столкновений. Таким образом, в это время не существовало никаких поводов для возведения подобных сооружений на ретийской границе; кастели к северу от Дуная, имевшиеся здесь, как известно, уже в эпоху Траяна⁴⁶ ⁴⁷, успешно справлялись с задачей охраны границы и контроля над пограничными сношениями. О том же говорит и то обстоятельство, что ретийский лимес в том виде, как он нам известен, соответствует только более поздней заградительной линии, сооруженной, быть может, лишь при Марке Аврелии. Тогда для этого имелось уже достаточно поводов. Как мы увидим дальше, войны с хаттами распространились в то время и на Ретию; усиление стоявшей в этой провинции армии также, пожалуй, было произведено в связи с сооружением этого лимеса, который, хотя и весьма мало был приспособлен для непосредственно военных задач, все же предназначался также для защиты границы, хотя и в недостаточной степени⁴⁸.

Как в военном, так и в политическом отношении перенесение границы или усиление пограничных защитительных сооружений было решительном и полезной мерой. Если раньше цепь римских постов в Верхней Германии и Ретии шла, вероятно, вверх по Рейну через Страсбург на Базель мимо Виндонпссы к Боденскому озеру, а оттуда к Верхнему Дунаю, то теперь верхнегерманская главная квартира в Майнце и ретийская в Регенсбурге, как и вообще обе главные армии империи, значительно приблизились друг к другу. Благодаря этому отпала необходимость в легионном лагере в Виндоииссе (Виндиш близ Цюриха).

По прошествии некоторого времени верхнегерманская армия, как и соседняя с нею, могла быть уменьшена на половину своего прежнего состава. Правда, первоначальное количество легионов, равное четырем и лишь в силу случайных обстоятельств сократившееся во время батавской войны до трех, оставалось, вероятно, еще при Траяне⁴⁹.

[Из семи легионов, стоявших в обеих Германиях в момент смерти Нерона, Веснасиан распустил пять; оставались легионы 21-й и 22-й, к которым затем присоединились прибывшие для подавления восстания семь или восемь легионов: 1-й и 2-й Адъютрикс, 6-й Виктрикс, 8-й и 10-й Гемина, 11-й, 13-й (?) и 14-й. Из этих легионов по окончании войны 1-й Адъютрикс был отправлен, вероятно, в Испанию, 2-й Адъютрикс — вероятно, в Британию, 13-й Гемина (если он действительно прибыл в Германию) — в Паннонию. Остальные семь легионов остались в Германии: в нижней провинции — 6-й, 10-й, 21-й и 22-й, в верхней Аврелии — 8-й, 11-й и 14-й. К этим последним легионам присоединился, вероятно в 88 г., снова отправленный из Испании в Верхнюю Германию 1-й Адъютрикс. О том, что при Траяне 1-й Адъютрикс и 11-й легион стояли в Верхней Германии, свидетельствует надпись из Баден-Бадена (Brambach, 1666). 8-й и 14-й легионы, как доказано, прибыли в Германию с Цериалом и долгое время стояли в ней гарнизоном].

Однако при Марке Аврелии провинция была занята лишь двумя легионами, 8-м и 22-м, из которых первый стоял в Страсбурге, второй — на главной квартире в Майнце, тогда как большая часть войск была размещена небольшими постами по пограничному валу. Внутри новой линии городская жизнь достигла почти такого же пышного расцвета, как на левом берегу Рейна; во всем, что касается городского развития на римских основах, Сумелоцена (Ротенбург на Неккаре), Аквы (civitas Aurelia Aquensis), Баден Лоподун (Ладенбург) могут смело выдержать сравнение с любым городом Бельгики, за исключением, конечно, Кёльна и Трира. Своим процветанием эти поселения были обязаны главным образом Траяну, который начал свое правление этой мирной деятельностью⁵⁰; один римский поэт умоляет «Рейн, оба берега которого сделались римскими», поскорее прислать жителям еще не виданного ими властителя. Обширная и плодородная область, поставленная, таким образом, под охрану легионов, конечно, нуждалась в такой охране, но ее и стоило охранять. Правда, поражение Вара знаменует начало упадка римского могущества, однако лишь постольку, поскольку этим поражением заканчивается продвижение римлян вперед; с этих пор римляне в общем довольствуются более прочной и длительной охраной уже приобретенного.

До начала III в. мощь Рима на Рейне остается незыблемой. Во время войны с маркоманами при Марке Аврелии в нижней провинции по-прежнему царило полное спокойствие. Если одному легату Бельгики пришлось в то время собрать ополчение против хавков, то, по-видимому, это было сделано для отражения пиратского набега; ведь в это время, так же как до того и после, северное побережье часто подвергалось таким набегам. Волны великого переселения народов докатились до истоков Дуная и даже до области Рейна, но фундамент здания оставался здесь еще не поколебленным. Хатты, единственный крупный германский народ по соседству с верх-негерманско-ретийской границей, наступали в обоих направлениях и, вероятно, находились среди вторгавшихся в Италию германцев, о чем мы будем говорить в дальнейшем при описании этой войны. Во всяком случае, причиной произведенного в то время по распоряжению Марка Аврелия усиления ретийской армии и превращения ее в военный округ первого ранга е легионами и легатами могло быть только намерение бороться с набегами хаттов; все это показывает, что с ними серьезно считались и на будущее. Уже упоминавшееся усиление пограничных оборонительных сооружений было осуществлено, очевидно, с той же целью. Всех этих мероприятий могло хватить на одно поколение.

При сыне Севера Антонине в Ретии снова вспыхнула тяжелая война (213), в которой римляне снова встретились с хаттами; однако наряду с ними источники называют еще один народ, встречающийся здесь впервые, а именно — алеманнов. Неизвестно, откуда они явились. По словам одного более позднего писателя, это был смешанный народ, состоявший из всякого сброда: название этого народа говорит, по-видимому, о существовании у него союза общин. Отдельные племена, обозначаемые этим общим именем, выступают и в дальнейшем более обособленно по сравнению с прочими германскими союзами племен; такие алеманнские народы, как ютунги, лен-тиензы и другие, нередко действуют самостоятельно. Упоминание в нашем источнике алеманнов наряду с хаттами, а также сообщение об их необычайном искусстве в конном бою делают несостоятельным предположение, что это были ранее жившие здесь германцы, соединившиеся под новым названием и усилившиеся благодаря заключению союза. Скорее всего, это были явившиеся с востока полчища, придавшие новую силу почти выдохшемуся сопротивлению германцев на Рейне; не исключена возможность, что жившие раньше на средней Эльбе могущественные семноны, о которых нет никаких упоминаний с конца II в., значительно пополнили полчища алеманнов.

Непрерывный рост неурядиц в Римской империи тоже, конеч-ко, содействовал изменению соотношения сил в этой области, хотя и в сравнительно малой степени. Император лично выступил в поход против нового врага; в августе 213 г. он перешел римскую границу, и на Майне была одержана или, по крайней мере, отпразднована победа. Римляне построили ряд новых кастелей, племена с Эльбы и Северного моря прислали к римскому императору посольства и были весьма изумлены тем, что он принял их одетый в их же национальный костюм — украшенную серебром куртку, — накрасив и причесав по германской моде волосы и бороду. Однако с этих пор войны на Рейне не прекращаются, причем нападающими являются германцы; эти некогда столь миролюбивые соседи словно переродились.

Прошло 20 лет, и вторжения варваров на Дунае и Рейне приняли настолько постоянный и опасный характер, что императору Александру пришлось прервать не угрожавшую такой непосредственной опасностью войну с персами и лично отправиться в лагерь у Майнца, не столько для того, чтобы защищать римскую область, сколько для того, чтобы купить у германцев за большие деньги мир. В результате вызванного этим возмущения солдат он погиб насильственной смертью (235). Так окончилась династия Северов, последняя династия императоров до момента возрождения империи.

Внушительный поход в глубь Германии преемника Александра — Максимина, грубого, но храброго фракийца, выслужившегося из простых солдат, загладил последствия трусливого поведения Александра. Варвары еще не осмеливались оказывать сопротивление сильному римскому войску, во главе которого стоял такой способный командир; они отступили в свои леса и болота, но храбрый император последовал за ними, лично сражаясь в рукопашных схватках впереди своих солдат. Эти бои, опорным пунктом которых служил Майнц и которые велись в первую очередь против алеманнов, дали Максимину полное основание присвоить себе почетное прозвище «ГерхМанского»; результаты экспедиции 236 г., долгое время остававшейся последней крупной победой римлян на Рейне, сказались и в будущем. Хотя постоянные кровавые смены правителей и тяжелые поражения на Востоке и на Дунае не давали римлянам даже кратковременной передышки, на Рейне в течение 20 ближайших лет если и не было полного спокойствия, то все же не происходило и серьезных катастроф. Как кажется, один из верхнегерманских легионов был тогда даже отправлен в Африку, причем не был заменен другим; из этого видно, что Верхняя Германия считалась хорошо защищенной. Но когда в 253 г. различные полководцы снова начали междоусобную борьбу за императорский трон и рейнские легионы пошли в Италию, чтобы сражаться за своего императора Валериана против провозглашенного дунайской армией Эмилиана, это, по-видимому, послужило сигналом⁵¹ для прорыва германцев и к Нижнему Рейну⁵².

Этими германцами были франки, впервые появляющиеся именно здесь; правда, новым было, может быть, только их имя. В самом деле, хотя встречающееся уже в более позднее время отождествление франков с уже упоминавшимися кижнерейнекими племенами, а именно с жившими рядом с бруктерами хамавами и с подвластными римлянам сугамбрами, ненадежно и во всяком случае недостаточно, представляется более вероятным, нежели в случае с алеманнами, что зависимые от Рима германцы на правом берегу Рейна и племена, ранее оттесненные от Рейна, начали в это время совместное наступление против римлян под общим именем свободных⁵³.

Пока Галлиен оставался на Рейне, он, несмотря на то, что располагал весьма незначительными силами, все же до некоторой степени сдерживал германцев, не допускал их перехода через реку или снова оттеснял за Рейн вторгавшихся и даже уступил одному из германских вождей часть прибрежной полосы, которой тот добивался, с условием, чтобы он признал власть Рима и защищал свое владение против собственных земляков, что, конечно, было уже почти равносильно капитуляции. Однако когда император отправился на Дунай, где положение было еще более опасным, а в Галлии в качестве своего представителя оставил своего старшего сына, еще отрока, один из офицеров, которым он доверил защиту границы и попечение о сыне, Марк Кассиан Латиний Постум, заставил своих солдат провозгласить его императором и осадил в Кёльне опекуна императорского сына Силь-вана. Ему удалось взять город и захватить своего бывшего коллегу вместе с наследником, вслед за чем он приказал казнить их обоих. Однако во время этих смут через Рейн вторглись франки и не только наводнили всю Галлию, но проникли в Испанию и подвергли грабежу даже африканское побережье. Вскоре затем Валериан попал в плен к персам, и чаша бедствий переполнилась; вся римская территория на левом берегу Рейна в верхней провинции была захвачена германцами, без сомнения алеманнами, которые иначе были бы не в состоянии вторгнуться в Италию в последние годы правления Галлиена. Галлиен — последний император, имя которого встречается на памятниках правого берега Рейна. Надписи на его монетах прославляют его за пять больших побед над германцами, а монеты его преемника по господству в Галлии, Постума, в не меньшей степени превозносят победы над германцами этого спасителя Галлии. В начале своего правления Галлиен энергично занялся ведением борьбы на Рейне, а Постум был даже прекрасным офицером и мог бы быть также хорошим правителем. Однако при том безначалии, которое в то время царило в Римском государстве или, вернее, в римской армии, талант и способности отдельного лица оказывались бесполезными как для него самого, так и для общества. В то время целый ряд цветущих римских городов был опустошен вторгнувшимися варварами, а правый берег Рейна был навсегда потерян для римлян.

[Ряд биографий императоров наводнен невообразимым количеством подложных данных; небесполезно показать это на примере рассказа о Постуме. Здесь он назван (правда, во вставке) Julius Postumus (Tyr. 6), на монетах и надписях ои называется М. Cassianius Latinius Postumus, в извлечениях из Виктора (32) — Cassius Labienus Postumus. Правил семь лет (Gall. 4; Туг. 3,5); монеты упоминают rt. р. X (10-й год трибунской власти), а Евтропий <9,10) определяет срок его правления в 10 лет. Имя его противника Lollianus, согласно монетам Ulpius Cornelius Laelianus, у Евтропия (9, 9) — Laeîianus (согласно одному разряду рукописей, тогда как другой разряд следует интерполяции географов); так же называется он у Виктора (гл. 33), в эпитоме Виктора — Aeîiamis. Постум и Викторин, согласно биографу, управляют совместно;, однако не существует ни одной их общей монеты; таким образом подтверждается сообщение Виктора и Евтропия о том, что Викторин был преемником Постума. Особенность этой категории фальсификаций в том, что они достигают своего апогея во вставке подложных грамот. Кёльнская эпитафия обоих Викторинов (Туг. 7): hic duo Victorini tyranni (!) sit! sunt (здесь покоятся два Викторина, тираны) — разоблачает сама себя. Мнимый патент Валериана (Туг. 7), в котором он оповещает галлов о назначении Постума, не только пророчески прославляет дарования Постума как властителя, но также называет различные несуществующие в действительности должности; упоминаемый здесь Transrhenani limitis dux et Galliae praeses (военачальник зарейнского лимеёа и начальник Галлии) никогда не существовал, а упоминаемый у Зосимы (1, 38) Постум одру èv KeXtoIç атраткошг фтгетпатгореуод (облеченный властью над солдатами в Галлии) мог быть только начальником (praeses) одной из двух Германий или, если его командование было чрезвычайным, «военачальником над Германиями» (dux per Germanias). Столь же невозможной в этом мнимом документе является должность tribunatus Vocontiorum (трибунат воконтиев) сына — явное подражание тем трибунатам, которые фигурируют в Notifia dignitatum эпохи императора Гонория. В поход против Постума и Викторина, под командой которых сражаются галлы и франки, Галлиен выступает вместе с Аврсолом, своим будущим противником, и Клавдием, будущим императором; сам он ранен стрелой, однако одерживает победу, причем в результате этой победы положение нисколько не меняется. В других источниках об этой войне не упоминается. Постум погибает во время военного мятежа, поднятого так называемым Дол-лианом, тогда как Виктор и Евтропий сообщают, что Постум подавил это майнцское восстание, однако вслед за тем солдаты убили его, так как он отказался отдать им Майнц на разграбление. О восстании Постума рядом с рассказом, в основном согласующимся с обычной версией, по которой Постум вероломно устранил вверенного его попечению сына Галлиена, помещен другой рассказ, вымышленный, очевидно, с целью оправдать Постума; согласно этой версии, сын Галлиена был убит народом в Галлии, после чего народ предложил императорский венец Постуму. Здесь, как и в других местах, заметна тенденция к восхвалению человека, который избавил Галлию от участи при-дукайских земель и Азии и стае ее от германцев (см. особенно Туг. 5); в связи с такой тенденцией этот рассказ не упоминает о потере правого берега Рейна и о походах франков в Галлию, Испанию и Африку. Знаменательно также, что и здесь мнимому родоначальнику дома Константина Великого приписывается почетная, хотя и второстепенная роль. Этот, не то что путаный, а насквозь фальсифицированный рассказ должен быть целиком отброшен. Как ни кратки и беспорядочны рассказы у Зосимы, с одной стороны, и у черпающих из общего источника латийских авторов — Виктора и Евтропия — с другой, пользоваться можно только ими].

Восстановление спокойствия и порядка в Галлии; разумеется, пока владевшие Италией императоры посылали войска в Нарбонскую Галлию, чтобы устранить своего галльского соперника, а этот, со своей стороны, снова обнаруживал намерение перейти через Альпы, о какой-либо успешной операции против германцев не могло быть и речи. Лишь после того как в 272 г. властитель Галлии Тетрик, которому наскучила его неблагодарная роль, сам заставил свои войска подчиниться признанному римским сенатом императору Аврелиану, снова можно было подумать об оказании сопротивления германцам. Этот же способный властитель, снова присоединивший Галлию к империи, надолго положил конец походам алеманнов, которые перед этим в течение почти десяти лет опустошали Верхнюю Италию до самой Равенны, и одержал на Верхнем Дунае внушительную победу над одним из их племен, ютунгами. Если бы его правление было более продолжительным, он, наверное, возобновил бы охрану границ и в Галлии; после его внезапной преждевременной смерти (275) германцы снова перешли Рейн и принялись опустошать страну.

Преемник Тетрика Проб (с 276 г.), тоже способный солдат, не только снова изгнал германцев — источники сообщают, что он отнял у них 70 городов, — но и сам перешел в наступление, переправился через Рейн и оттеснил германцев за Неккар. Однако он не восстановил прежней линии укреплений⁵⁴ ⁵⁵, но удовольствовался тем, что на важнейших позициях на Рейне соорудил и занял гарнизонами предмостные укрепления на противоположном берегу; таким образом здесь было восстановлено примерно то положение, которое существовало до Веспасиана. Одновременно полководцы Проба разбили в северной провинции франков. Побежденные германцы были отправлены в качестве принудительных поселенцев в Галлию и особенно в Британию.

Рейнская граница была восстановлена и передана позднейшей империи. Правда, как владычество Рима на правом берегу Рейна, так и мир на левом навсегда отошли в область воспоминаний. Алеманны угрожали Базелю и Страсбургу, франки — Кёльну. Другие племена также напоминают о своем существовании. Впервые при императоре Пробе бургунды, некогда жившие по ту сторону Эльбы, продвигаются на запад до Верхнего Майна и начинают угрожать Галлии; несколько лет спустя саксы начинают предпринимать совместно с франками морские набеги на северный берег Галлии и на римскую Британию. Однако в правление энергичных и способных императоров из дома Диоклетиана и Константина и при их ближайших преемниках римляне сдерживали этот грозный поток народов в известных границах.

В задачи автора, пишущего историю римлян, не входит изображение национального развития германцев; он рассматривает их только как враждебную или даже разрушительную силу. В римской Германии не произошло слияния обеих национальностей, которое породило бы своеобразную смешанную культуру, как это было в романизованной стране кельтов; быть может, такая культура и возникла, но она совпадает в нашем представлении с культурой галло-римской, тем более что в германских областях на левом берегу Рейна, долгое время остававшихся во владении римлян, укоренился кельтский элемент, а области правого берега, большей частью лишившиеся своего исконного населения, получили новых поселенцев преимущественно из Галлии. Германцы не имели общенациональных центров, которых так много было у кельтов. Отчасти по этой причине, отчасти вследствие внешних обстоятельств римский элемент, как было уже указано выше, мог развиться на германском востоке легче и полнее, нежели в кельтских землях. Существенное влияние оказали в этом отношении лагеря рейнской армии, находившиеся в римской Германии. При более крупных лагерях постепенно возникли поселки городского типа, основанные частью пристроившимися к армии купцами, частью же, и главным образом, ветеранами, которые и после увольнения продолжали жить на своих привычных квартирах; поселки эти представляли собой обособленные от войсковых квартир города, состоящие из торговых лавок (сапаЬае); повсюду, и в частности в Германии, при лагерях легионов и особенно при главных квартирах из этих поселков со временем выросли настоящие города.

Первое место среди них занимает римский город в области убиев, первоначально представлявший собой второй по размерам лагерь нижнерейнской армии, а с 50 г. ставший римской колонией, сыгравшей выдающуюся роль в развитии римской цивилизации в рейнской области. Здесь город, возникший из лагеря, уступил место римской колонии. Впоследствии поселения, принадлежавшие обоим большим нижнерейнским лагерям — Ульпия Новиомаг в стране батавов и Ульпия Траяна у Ветеры, а в III в. военная столица Верхней Германии Могон-тиак, — получили от Траяна городское право, причем войска из них выведены не были. Конечно, эти города всегда занимали второстепенное положение по сравнению с не зависящими от них центрами военного управления.

Если мы бросим взгляд за пределы хронологических рамок нашего повествования, то вместо романизации германцев встретим до известной степени германизацию римлян. Последний период истории римского государства ознаменован его варваризацией, точнее — германизацией; начало же этого процесса восходит к далекому прошлому. Процесс германизации сначала захватывает римское крестьянство* где обнаруживается в явлении колоната, затем распространяется на армию в виде данной ей императором Севером организации, захватывает офицерства и чиновничество и находит свое завершение в смешанных римско-германских государствах вестготов в Испании и Галлии, вандалов в Африке и особенно в государстве Теодориха в Италии. Для понимания этой последней фазы, разумеется, необходимо иметь представление о государственном развитии как той, так и другой нации. В этом отношении исследователи германской истории находятся в весьма невыгодном положении. Государственные учреждения, в которые эти германцы проникли в качестве высших или низших чиновников, известны хорошо, гораздо лучше, нежели прагматическая история той же эпохи; но начальный период развития германцев окутан таким мраком, по сравнению е которым первые века Рима и Эллады кажутся совершенно ясными. В то время как национальный религиозный культ античного мира нам более или менее известен, сведений о германской языческой религии доисторической эпохи не сохранилось нигде, за исключением стран далекого севера. Что касается начатков государственного развития германцев, то мы узнаем о них отчасти из повествования Тацита, излишне красочного и впадающего в свойственный склоняющемуся к упадку древнему миру шаблон мысли, к тому же слишком часто упускающего самое главное, отчасти же о них приходится судить по возникшим на бывшей римской территории и пропитанным римскими элементами германоримским государственным образованиям. Поскольку ж в том и в другом случае не сохранилось германских терминов и нам приходится довольствоваться почти исключительно латинскими, естественно* неадекватными обозначениями, мы не можем составить себе по этому вопросу отчетливых основных представлений* которыми так богаты наши сведения о классической древности.

Глава V Британия

Через 97 лет после того, как римские войска вступили на большой остров, лежащий в северо-западном океане, покорили его и снова покинули, римское правительство решилось наконец повторить морской поход и оставить в Британии постоянные оккупационные войска. Правда, британская экспедиция Цезаря в отличие от его походов против германцев была не просто наступательной операцией с оборонительными целями. Всюду, куда могло проникнуть его оружие, он превратил отдельные племена в подданных империи и обложил их ежегодной данью в пользу империи, как это было сделано им в Галлии. Опорой римского владычества должно было стать самое могущественное племя, которое благодаря предоставленному ему привилегированному положению оказалось тесно связанным с Римом. Эта, более выгодная, нежели почетная., роль, которую на галльском материке играли эдуи и ремы, на кельтском острове выпала на долю племени триновантов (в Эссексе). Кровопролитная междоусобная борьба между князем Кассивеллавном и княжеским домом Камалодуна (Кольчестер) послужила непосредственным поводом для вторжения римлян; Цезарь высадился в Британии, чтобы восстановить'в правах дом Камалодуна, и эта цель была на какой-то срок осуществлена. Без сомнения, Цезарь прекрасно сознавал, что установленные им подати, равно как и римский патронат, на первых порах существовали только на словах: однако эти слова являлись программой, осуществление которой должно было привести к прочной оккупации острова римскими войсками.

Цезарю не удалось на длительный срок урегулировать положение на покоренном острове, а для его преемников Британия являлась помехой. Ставшие подданными империи бритты вносили причитавшуюся с них подаїь, конечно, недолго, а может быть, и вообще никогда не вносили ее; протекторату над династией Камалодуна, вероятно, тем более никто ее придавал серьезного значения, и его единственным результатом было то, что князья и наследники из этого дома время от времени появлялись в Риме и хлопотали о помощи римского правительства против своих соседей и соперников; так, при императоре Августе в Рим бежал царь Дубновеллавн, вероятно, преемник утвержденного Цезарем властителя триновантов, а позже к императору Гаю прибыл один из членов того же дома⁵⁶.

В самом деле, экспедиция в Британию была неотъемлемой частью наследия Цезаря; уже в период двоевластия Октавиан совсем было собрался предпринять ее и отказался от этого намерения только вследствие настоятельной необходимости водворить спокойствие в Ил лирике, а также, быть может, вследствие натянутых отношений с Антонием, что оказалось весьма на руку как парфянам, так и бриттам. Придворные поэты в начале политической карьеры Августа в своих хвалебных стихах предвещали завоевание Британии; таким образом, преемник Цезаря усвоил его программу и принял ее к исполнению. Когда затем монархия упрочилась, весь Рим ожидал, что за окончанием гражданской войны немедленно последует экспедиция в Британию; жалобы поэтов на ужасный раздор, не будь которого, бритты уже давно были бы приведены за колесницей победителя на Капитолий, сменились гордой надеждой на то, что к империи вскоре присоединится новая провинция — Британия. Действительно, Август не раз объявлял о начале этой экспедиции (727, 728), однако, не отказываясь от нее официально, тут же откладывал ее выполнение, а Тиберий, верный своим принципам, в этом вопросе также твердо придерживался системы своего отца⁵⁷. Праздные мысли последнего императора из дома Юлиев витали также и в заокеанских краях; однако даже задумать что-либо серьезное он был неспособен. Лишь правительство Клавдия воскресило план диктатора Цезаря и привело его в исполнение.

Мы можем, хотя бы отчасти, выяснить те положительные и отрицательные моменты, которые определяли то или иное отношение римского правительства к вопросу об оккупации Британии. Август сам доказал, что оккупация острова для военных целей не представляет никакой необходимости, так как его жители не в состоянии тревожить римлян на континенте, а в финансовом отношении она невыгодна: все, что можно извлечь из Британии, все равно попадает в имперскую казну, в виде ввозной и вывозной пошлин, взимаемых в галльских гаванях; для оккупации потребуется по крайней мере один легион и некоторое количество конницы, и за вычетом издержек на их содержание из суммы налогов, доставляемых островом, останется немного⁵⁸. Все это, бесспорно, было правильно и даже не исчерпывало эту сторону вопроса. Впоследствии опыт показал, что для постоянной оккупации острова одного легиона было далеко не достаточно. Надо добавить еще (об этом правительство, конечно, умалчивало), что ввиду слабости римской армии в результате внутренней политики Августа должно было казаться весьма опасным сослать раз навсегда значительную часть ее на отдаленный остров Северного моря. По-видимому, надо было выбирать одно из двух: либо отказаться от Британии, либо из-за нее увеличить состав войск; а у Августа соображения внутренней политики всегда превалировали над соображениями политики внешней.

Тем не менее римские государственные деятели все же, по-видимому, пришли к убеждению, что Британию необходимо покорить. Если предположить, что Цезарь не был убежден в том же, его поведение представляется совершенно непонятным. Несмотря на то, что⁵⁹ выполнить поставленную Цезарем задачу было нелегко, Август сначала официально признал ее и никогда официально от нее не отказывался. Именно самые дальновидные и последовательные правительства — Клавдия, Нерона и Домициана — положили начало завоеванию Британии или продолжили его; когда же оно было осуществлено, ет никогда не ставили на одну доску с такими завоеваниями, как, например, траяновы завоевания Дакии и Месопотамии. Если непреложно соблюдавшийся во всех случаях принцип — не расширять границы владений империи, но лишь упорядочивать их — был на долгое время нарушен единственно в отношении Британии, то причина этого заключается в том, что для полного покорения кельтов, которого требовали интересы Рима, было недостаточно покорения кельтских племен, живших на континенте. Узкий морской пролив между Англией и Францией, по-видимому, скорее соединял, нежели разделял кельтов Британии и континента; и там и тут встречаются одинаковые названия племен; границы отдельных государств часто заходили на противоположную сторону канала; с незапамятных времен острова Северного моря служили центрами жречества, которое оказывало исключительное по своей силе влияние на весь народный быт кельтов. Конечно, эти островитяне были не в силах отвоевать у римских легионов материковую Галлию; но если сам завоеватель Галлии и вслед за ним римское правительство преследовали в Галлии иные цели, нежели в Сирии и Египте, если кельтов предполагалось включить в состав италийской нации, то эта задача была, разумеется, невыполнима, пока сохранялась связь между покоренной кельтской областью и свободной областью за морем и пока враг Рима и дезертир, покинувший ряды римской армии, находили себе убежище в Британии⁵⁹. На первых порах для этого было достаточно подчинения южного берега, хотя связь эта, естественно, крепла по мере того, как граница свободной кельтской страны отодвигалась все дальше. Известную роль сыграло, должно быть, особое внимание

Клавдия к своей родине, Галлии, и его знакомство с положением в Галлии⁶⁰. Поводом к войне послужило то, что то самое княжество, которое находилось в известной зависимости от Рима, под управлением своего царя Кунобелина (Цимбелина шекспировской пьесы) далеко распространило свое владычество⁶¹ и освободилось от римского протектората. Один из сыновей Кунобелина, Админий, восставший против своего отца, явился искать защиты к императору Гаю, а так как преемник последнего отказывался выдавать британскому властителю его подданных, то началась война, на первых порах против отца и братьев этого Админия. Истинной же причиной войны была, конечно, необходимость завершить покорение пока лишь наполовину побежденной и тесно сплоченной нации.

Оккупация Британии была неосуществима без одновременного увеличения постоянной армии; это понимали и те государственные люди, которые настаивали на оккупации острова; для этого были выделены три легиона с Рейна и один с Дуная⁶², и одновременно к германским армиям были присоединены еще два вновь сформированных легиона. [Три легиона с Рейна были: 2-й Августа, 14-й и 20-й; из Паннонии прибыл 9-й Испанский. Эти же четыре легиона стояли в Британии еще в начале правления Веспасиана, который отозвал 14-й легион для войны против Цивилиса, причем обратно этот легион не вернулся, а взамен его туда был послан, вероятно, 2-й Адъютрикс. Этот последний, по-видимому, при Домициане был переведен в Паннонию, а 9-й легион при Адриане расформирован и заменен 6-м Виктрикс, Оба других легиона, 2-й Августа и 20-й, стояли в Британии с начала до конца римского владычества]. Начальником этой экспедиции и одновременно первым наместником провинции был назначен дельный и храбрый солдат Авл Плавтий; в 43 г. экспедиция двинулась в Британию. Солдаты шли неохотно, конечно, не столько из страха перед врагом, сколько потому, что видели в этом ссылку на отдаленный остров. Один из руководителей предприятия, являвшийся, может быть, его душою, секретарь императорского кабинета Нарцисс, хотел, чтобы укрепить боевой дух солдат, обратиться к ним с речью, но они насмешливыми возгласами заглушили слова этого бывшего раба, однако приказание его исполнили и сели на корабли.

Занятие острова не представило больших трудностей. В политическом и военном отношении туземцы стояли на той же низкой ступени развития, на какой застал их здесь в свое время Цезарь. Цари и царицы правили в отдельных округах, не имевших между собой никаких внешних связей и находившихся в состоянии непрестанной войны друг с другом. Правда, их воины отличались физической выносливостью и силой, храбростью, полным презрением к смерти и были прекрасными наездниками. Однако сохранившаяся здесь гомеровская боевая колесница, которой правил сам местный князь, не могла оказать сопротивления сомкнутым эскадронам римской конницы, а британский пехотинец, без панциря и шлема, прикрытый лишь небольшим щитом и вооруженный дротиком и широким мечом, был бессилен в рукопашном бою против короткого римского кинжала, тем более против тяжелого копья легионера и стрел и метательных снарядов легких римских отрядов. Туземцы нигде не смогли оказать серьезного сопротивления войску в 40 тыс. хорошо обученных солдат; оно не встретило противодействия даже при высадке; бритты знали о нерасположении солдат к походу и не ожидали десанта. Царь Куно-белин незадолго перед тем умер; обороной руководили его сыновья Каратак и Тогодумн. Вторгнувшаяся армия тотчас направилась на Камалодуы⁶³ и в своем победоносном шествии быстро достигла Темзы; здесь была сделана остановка, главным образом, быть может, для того, чтобы дождаться императора и дать ему возможность лично пожать легкие лавры. Едва он прибыл к армии, как река была перейдена, британское ополчение разбито, причем Тогодумн пал в бою, а самый Камалодун был взят. Правда, другой брат, Каратак, упорно продолжал сопротивление и в результате своей богатой победами и поражениями борьбы завоевал себе громкую славу среди друзей и врагов; однако остановить продвижение римлян вперед было невозможно. Один за другим местные князья терпели поражение и сходили со сцены — триумфальная арка Клавдия называет одиннадцать британских царей, над которыми он одержал победы; а там, где встречало затруднения римское оружие, побеждало римское золото. Множество знатных лиц принимали земельные владения, которые император жаловал им за счет их земляков; многие цари примирялись со скромным положением вассалов; так, например, царь регнов (Чичестер) Когидумн и царь иценов (Норфольк) Прасутаг в течение ряда лет властвовали в качестве вассальных князей. Однако в большинстве округов острова, до тех пор имевшего сплошь монархические правительства, завоеватели ввели свое городское общинное устройство, а остатки правительственных функций передали местной знати, что, конечно, повлекло за собой разделение на партии и внутренние раздоры. Еще при первом наместнике во владение римлян перешла, по-видимому, вся равнина приблизительно до р. Гембера; так, например, ему сдались ицеыы. Однако римляне пролагали себе дорогу не только мечом. Непосредственно после взятия Камалодуна туда были приведены ветераны, и в Британии был основан первый город с римским устройством и римским гражданским правом — «Клавдиева победная колония», — предназначенный стать главным городом страны. Непосредственно вслед за тем началась эксплуатация британских рудников, в частности богатых залежей свинцовой руды; существуют свинцовые бруски с датой шестого года после начала вторжения. Очевидно, столь же быстро устремился во вновь открытую область поток римских купцов и промышленников. Если Камалодун принял римских колонистов, то кое-где в других местах на юге римские поселения, вскоре получившие официальное городское устройство, образовались просто в результате свободного обмена и иммиграции; это были поселения у теплых источников Сулии (Бесс) в Веруламии (Сент-Альбане к северо-западу от Лондона) и прежде всего в естественном центре крупной торговли — в Лондинии, у устья Темзы. Внедрявшееся чужеземное господство давало себя чувствовать повсюду — не только в новых налогах и рекрутских наборах, но, может быть, еще более в торговле и промышленности. Когда Плавтий после четырехлетнего управления был отозван, он вступил в Рим с триумфом — в его лице в последний раз этой чести было удостоено лицо, не принадлежащее к императорскому дому, — а на офицеров и солдат победоносных легионов посыпались почести и знаки отличия; в Риме, а затем и в других городах императору воздвигались триумфальные арки по поводу победы, одержанной «без всяких потерь»; наследник престола, появившийся на свет незадолго до вторжения, вместо дедовского имени получил имя Британника. Здесь перед нами во весь свой рост встает эта невоинственная, отвыкшая от добытых дорогой цейою крови побед эпоха и присущее политической дряхлости отсутствие чувства меры. Однако если с военной точки зрения вторжение в Британию большого значения не имело, то все же следует отдать должное энергии и последовательности, проявленным руководителями, добившимися того, что период перехода от независимости к чужеземному господству оказался в Британии необычайно кратким.

Но после первых быстрых успехов и здесь, естественно, возникли трудности и даже опасности, которые влекла за собой оккупация острова не только для завоеванных, но и для самих завоевателей.

Римляне подчинили равнину, но не горы и не море. Особенно много хлопот причинял им запад. Правда, на крайнем юго-западе, в нынешнем Корнуолле, старая кельтская народность удержалась не потому, что она оказала сопротивление завоевателям, но главным образом потому, что завоеватели обращали мало внимания на эту отдаленную окраину. Однако силуры на юге нынешнего Уэльса и их северные соседи, ордовики, упорно сопротивлялись римским легионам; лежащий поблизости от области ордовиков остров Мона (Энгле-си) был настоящим очагом национальной и религиозной обороны. Не одни только естественные преграды задерживали продвижение римлян; ту роль, которую Британия играла для Галлии, выполнял теперь для Британии, и в особенности для ее западного побережья, большой остров Иверния; сохранившееся на нем свободное кельтское население препятствовало прочному утверждению чужеземного владычества в Британии. По расположению лагерей легионов можно ясно видеть, что наступление римлян здесь остановилось. При преемнике Плавтия лагерь 14-го легиона был расположен у впадения Терна в Северн близ Вирокония (Роксетер, неподалеку от Шрусбери)⁶⁴; вероятно, около этого же времени к югу от этого пункта был устроен лагерь у Иски (Сирлион — castra legionis) для 2-го легиона, а к северу — лагерь у Девы (Честер —- castra) для 20-го; эти три лагеря ограждали область Уэльса с юга, севера и запада и, таким образом, защищали покоренную страну от сохранившей свободу горной области. Туда-то и бежал последний властитель Камалодуна Каратак, после того как его родина оказалась во власти римлян. Он был разбит преемником Плавтия Публием Осторием Скапулой в области ордовиков и вскоре затем выдан римлянам (51) перепуганными бригантами, у которых он пытался скрыться; римляне отправили его со всеми близкими родственниками в Италию, где при виде великолепного города он с удивлением спрашивал, как владельцы таких дворцов могли позариться на бедные хижины его родины. Однако, несмотря на поражение Ка-ратака, запад не сдавался; особенно упорно продолжали сопротивляться силуры, и даже заявление римского полководца, что он намерен истребить их до последнего человека, не сделало их более сговорчивыми. Несколько лет спустя (61) предприимчивый наместник Гай Светоний Пауллин попытался подчинить Риму главный центр сопротивления, остров Мону, и, несмотря на встреченное им здесь яростное сопротивление, в особенности со стороны жрецов и женщин, священные деревья, под которыми истекло кровью немало римских пленных, пали под ударами топоров легионеров. Однако оккупация этого последнего убежища кельтского жречества вызвала опасный кризис в самой покоренной области, и римскому наместнику не пришлось завершить завоевание Моны.

В Британии римлянам также пришлось выдержать борьбу с национальным восстанием. То, что в свое время предприняли Митри-дат в Малой Азии, Верцингеториг — у кельтов континента, Цивилис — у покоренных германцев, у островных кельтов попыталась совершить женщина, супруга одного из упомянутых выше утвержденных Римом вассальных князей, царица иценов Боуддика. Ее покойный супруг с целью обеспечить будущее своей жены и дочерей завещал свою власть императору Нерону, а имущество поделил между ним и своими близкими. Император принял наследство, но забрал себе и то, что ему не причиталось; двоюродные братья князя были закованы в цепи, вдова подверглась избиению, а дочери были обесчещены. К этому присоединились прочие бесчинства, обычные в последние годы неро-новского управления. Поселенные в Камалодуне ветераны по собственному произволу при полном бездействии властей изгнали прежних владельцев из их домов. Розданные императором Клавдием дары были отобраны как якобы подлежащие возврату пожалования. Римские министры, в компетенцию которых входили и денежные операции, довели этим путем британские общины одну за другой до банкротства. Момент был благоприятный. Отличавшийся скорее храбростью, нежели осторожностью, наместник Пауллин, как было уже сказано, находился с главными силами римской армии на отдаленном острове Моне, и это нападение на величайшую святыню национальной религии возмутило умы и подготовило почву для восстания. Многовековое могучее религиозное чувство кельтов, силу которого столько раз пришлось испытать римлянам, мощным пламенем вспыхнуло еще один, последний раз. Ослабленные, отдаленные друг от друга лагеря легионов на западе и севере не могли оказать никакой защиты юго-восточной части острова с ее расцветавшими римскими городами. Прежде всего, был совершенно беззащитен главный город Камало-дун; гарнизона в нем не было, стены были не достроены, зато был готов храм в честь основавшего город императора, нового бога Клавдия. Население западной части острова, вероятно сдерживаемое стоявшими там легионами, не приняло, по-видимому, участия в восстании, равно как и население не подчиненного римлянам севера; но, как это часто случалось при кельтских восстаниях, в 61 г. по условному сигналу вся остальная часть страны с изгнанными из их столицы три-новантами во главе сразу поднялась против чужеземцев. Второй по рангу военачальник, временно замещавший наместника прокуратор Дециан Кат, в последний момент послал для защиты этой столицы всех имевшихся у него солдат; их было 200 человек. Два дня защищались они в храме вместе с ветеранами и прочими способными носить оружие римлянами; затем их сопротивление было сломлено, и находившиеся в городе римляне были истреблены все до последнего. Той же участи подверглись главный центр римской торговли Лонди-ний и третий римский город Веруламий (Сент-Альбане к северо-западу от Лондона), а также все рассеянные по острову чужеземцы; это была настоящая национальная «вечерня»⁶⁵, подобная учиненной в свое время Митридатом, с не меньшим количеством жертв (по сообщениям источников, 70 тыс.). Прокуратор, считая дело Рима погибшим, бежал на материк. Это страшное бедствие не миновало и римскую армию. Несколько разбросанных по стране отрядов и гарнизонов были истреблены напавшими на них повстанцами. Квинт Петиллий Цери-ал, начальник лагеря у Линда, направился с 9-м легионом на Камало-дун; но его запоздалое появление не могло спасти город; он подвергся нападению превосходящих сил неприятеля и потерял в сражении всю свою пехоту; лагерь приступом взяли бриганты. Та же участь едва не постигла самого римского главнокомандующего. Поспешно вернувшись с о. Моны, он вызвал стоявший у Иски 2-й легион; но последний ослушался приказа, и Пауллину, имевшему всего каких-нибудь 10 тыс. солдат, пришлось вступить в неравную борьбу с бесчисленным победоносным войском повстанцев. Если когда-либо в военной истории солдату приходилось заглаживать ошибки полководца, то это случилось именно теперь, в тот день, когда небольшая часть римской армии, главным образом прославившийся после этого подвига 14-й легион, неожиданно для самих римлян одержала полную победу и восстановила римское владычество в Британии; если бы не эта победа, имя Пауллина могло бы войти в историю рядом с именем Вара. Но успех решает все, и в этом случае он выпал на долю римлян⁶⁶. Провинившийся командир не явившегося по требованию главнокомандующего легиона, не дожидаясь военного суда, бросился на меч. Царица Боуддика выпила чашу с ядом. Отличавшийся вообще храбростью полководец не был привлечен к ответу, хотя вначале правительство как будто и собиралось это сделать, однако вскоре он был отозван под благовидным предлогом.

Преемники Пауллина не сразу приступили к дальнейшему покорению западных областей острова. Лишь при Веспасиаке способный полководец Секст Юлий Фронтин впервые принудил силуров признать римское господство; его преемник Гней Юлий Агрикола после упорной борьбы с ордовиками достиг того, что не удалось Пауллину, и в 78 г. занял о. Мону. Впоследствии мы ничего не слышим об активном сопротивлении в этих местах; вероятно, около этого времени появилась возможность упразднить лагерь близ Вирокония, а освободившийся таким образом легион перевести в Северную Британию. Но оба других легиониых лагеря — у Иски и у Девы — находились на своих прежних местах до эпохи Диоклетиана и лишь позднее исчезли из числа британских гарнизонов. Если при этом и играли роль политические соображения, все же представляется вероятным, что сопротивление запада продолжалось и в последующее время, причем, быть может, оно опиралось на связи с Ивернией. В пользу такого предположения говорит, далее, полное отсутствие во внутреннем Уэльсе следов пребывания римлян, а также тот факт, что там до наших дней удержалось кельтское население.

На севере центром римских позиций к востоку от Вирокония был лагерь 9-го Испанского легиона в Линде (Линкольн). Неподалеку от него в Северной Англии находилось самое могущественное государство Британии — княжество бригантов (Йоркшир). Оно не было подчинено в полном смысле этого слова, но царица Картимандуя все же старалась жить в мире с завоевателями и выказала себя по отношению к ним очень уступчивой. В 50 г. антиримская партия пыталась поднять здесь вооруженное восстание, однако эта попытка была быстро подавлена. Потерпев поражение на западе, Каратак надеялся, что он сможет продолжать сопротивление на севере, однако, как уже было сказано, царица выдала его римлянам. Эти внутренние раздоры и домашние ссоры, должно быть, сказались и во время восстания против Пауллина, в котором, как мы видели, бриганты играли руководящую роль и которое всей своей тяжестью обрушилось именно на северный легион. Впрочем, римская партия у бригантов была достаточно влиятельна, чтобы после подавления мятежа добиться восстановления правления Картимандуи. Однако через несколько лет местная партия патриотов, увлеченная общим, охватившим весь запад во время гражданской войны после падения Нерона, стремлением к разрыву с Римом, вызвала новое восстание бригантов против чужеземного господства. Во главе восстания стоял бывший супруг Картимандуи, устраненный и оскорбленный ею опытный воитель Венутий. Лишь после долгой борьбы этот воинственный народ был покорен тем самым Петиллием Цериалом, который в наместничество Пауллина неудачно сражался против этих же бриттов, а теперь в качестве одного из виднейших полководцев Веспаеиана стал первым назначенным им наместником острова. То обстоятельство, что сопротивление на западе постепенно слабело, позволило соединить один из трех стоявших там до тех пор легионов с легионом в Линде, а самый лагерь перенести из Линда в главный город бригантов Эбурак (Йорк). Но пока на западе еще велась серьезная борьба, ничего нельзя было сделать для дальнейшего расширения границ римских владений на севере. По словам одного писателя времен Веспаеиана, римляне уже в течение 30 лет неподвижно стояли у Каледонского леса. Агрикола, окончив борьбу на западе, первый энергично занялся покорением севера. Прежде всего он построил флот, без которого было бы невозможно снабжать войска в этих бесплодных гористых местах. Опираясь на флот, он в правление Тита (80) достиг бухты Тавы (Ферт-оф-Тэй) в области Перса и Денди, а три следующих похода предпринял с целью точно обследовать обширные пространства по берегам обоих морей между этой бухтой и римской границей того времени, сломить повсюду сопротивление на местах и заложить в подходящих для этого пунктах укрепления, причем в качестве опоры была выбрана естественная оборонительная линия, образованная обеими глубоко врезывающимися бухтами — Клотой (Ферт-оф-Клайд) у Глазго и Бодотрией (Ферт-оф-Форт) у Эдинбурга. Этот энергичный натиск римлян вызвал всеобщее восстание горцев; но грандиозное сражение между легионами и соединенными каледонскими племенами у Граупийских гор, между бухтами Форт и Тэй, окончилось победой Агриколы. По мнению этого полководца, римляне, взявшись за покорение острова, должны были довести это дело до конца и распространить свою власть даже на Ивер-нию; осуществление этого плана должно было принести для римской Британии такие же результаты, которые имела оккупация самой Британии для Галлии; сверх того, энергичная оккупация всей группы островов позволила бы сократить здесь в будущем затрату людских сил и денежных средств.

Римское правительство не последовало этим советам. Неизвестно, в какой мере отзыв в 85 г. победоносного полководца, пробывшего в своей должности, впрочем, дольше обычного срока, было вызвано личными мотивами и персональной враждой; разумеется, совпадение последних побед полководца в Шотландии и первых поражений его императора в придунайских землях было в высшей степени неприятно для последнего. Однако прекращение военных операций в Британии⁶⁷ и состоявшийся, по-видимому, тогда же перевод одного из четырех легионов, с которыми совершил свои походы Агрикола, из Британии в Паннонию представляются вполне понятными, если принять во внимание положение государства в то время,, а именно: расширение границ римских владений на правом берегу Рейна в Верхней Германии и начало опасных войн в Паннонии. Правда, остается непонятным, почему вместе с тем было вообще прекращено продвижение на севере и почему Рим отказался от оккупации северной Шотландии и Ирландии. Вся позднейшая история острова, и в особенности возведенные с трудом и большими издержками укрепления, о которых мы будем говорить ниже, свидетельствуют о том, что отныне правительство не по соображениям данного момента, но принципиально и раз навсегда отказалось от расширения границ империи и все последующие правители оставались верны этому принципу. Отвечал ли этот отказ подлинным интересам государства — это вопрос другой. Как раньше перед оккупацией острова, так и теперь выдвигался тот аргумент, что при этом расширении границ имперские финансы только пострадают⁶⁸, однако этот аргумент не мог быть решающим. В военном отношении оккупация острова, по замыслу Агриколы, без сомнения, не представила бы значительных трудностей. Однако римлян могло останавливать то соображение, что романизация оставшихся еще свободными областей могла оказаться весьма трудным делом вследствие пестроты племенного состава этих областей. Кельты Англии были во всех отношениях родственны кельтам материка: племенное имя, религия, язык у них были общие. Если кельтская национальность на материке находила себе опору в кельтах Британии, то, с другой стороны, романизация Галлии с необходимостью оказывала свое действие в Англии, и именно Галлии Рим был обязан тем, что процесс романизации Британии протекал поразительно быстро. Но жители Ирландии и Шотландии принадлежали к другому племени и говорили на другом языке; их гэльский язык был, вероятно, так же мало понятен для бритта, как язык скандинавов для германца. Все источники изображают каледонцев настоящими дикарями, а с жителями Ивернии римляне не имели почти никаких сношений. С другой стороны, жрецов дубовых рощ (БешусИ, Бгшйа) можно было встретить и на берегах Роны и на о. Энглеси, но не на о. Ивернии и не в горах севера. Если римляне вели войну главным образом для того, чтобы полностью подчинить себе область друидов, то эта цель была до известной степени достигнута. Без сомнения, в другое время все эти соображения не заставили бы римлян отказаться от возможности установить на севере морскую границу, до которой было уже недалеко, и они во всяком случае заняли бы Каледонию. Однако Рим был в то время уже не в состоянии прививать свой дух другим странам; прежние творческие силы и изливающаяся на другие народы мощь народного духа уже покинули его. Во всяком случае Рим уже едва ли был способен осуществить такое завоевание, которое достигается не распоряжениями и передвижениями войск.

Таким образом, дело свелось к тому, чтобы надлежащим образом организовать оборону северной границы; этой цели и служили отныне все проводившиеся здесь военные мероприятия. Военным центром остался Эбурак. Римляне удержали обширную занятую Аг-риколой область, снабдив ее фортами, которые служили форпостами для лежащей в тылу главной квартиры. Для этой цели была, вероятно, использована большая часть вспомогательных отрядов. Затем началась постройка сплошных линий укреплений. Первая такая линия была возведена при Адриане; замечательно, что она частично существует доныне и известна нам лучше, нежели какое-либо другое из крупных военных сооружений Рима. Это настоящая военная дорога, идущая на протяжении приблизительно 16 миль от одного моря до другого, от Солуэ-Фрита на западе до устья Тайна на востоке, защищенная с обеих сторон крепостными сооружениями. С севера дорогу прикрывает мощная стена, первоначально по крайней мере в 16 футов вышиной и 8 футов толщиной, облицованная с обеих сторон массивными каменными глыбами, промежуток между которыми заполнен бутом и известью, а перед нею тянется не менее внушительный ров в 9 футов глубиной, имеющий более 34 футов ширины в верхнем разрезе. С юга дорога защищена двумя параллельными земляными насыпями, еще и теперь имеющими в вышину 6—7 футов, между которыми тянется ров в 7 футов глубиной, южная сторона которого несколько выше северной; все сооружение от одной насыпи до другой имеет общую ширину в 24 фута. Между каменной стеной и земляными насыпями на самой дороге расположены лагеря и караулы — лагеря когорт, имеющие вид самостоятельных обороноспособных фортов с воротами на все четыре стороны, на расстоянии малой мили друг от друга; через каждые два таких форта находится подобное же сооружение меньшего размера с воротами на север и юг, через каждые два таких сооружения — четыре меньшие караульни на расстоянии человеческого голоса одна от другой. Это колоссальное сооружение, требовавшее гарнизона, вероятно, в 10—12 тыс. человек, представляло в дальнейшем базу военных операций в Северной Англии. Оно не являлось пограничным валом в собственном смысле; напротив, наряду с ним продолжали существовать построенные уже при Агриколе форпосты, оставлявшие эту линию далеко позади; кроме того, в последующую эпоху, сначала при Пие, а затем в основной своей части при Севере, была построена аналогичная, но более слабая линия укреплений вдвое короче первой, соединявшая Фрит-оф-Клайд с Фрит-оф-Форт; она была занята рядом постов уже раньше, при Агриколе, а теперь также должна была служить защитой для Адрианова вала⁶⁹. По своему устройству эта линия отличалась от адриановой лишь тем, что она состояла только из солидного земляного вала со рвом впереди и дорогой позади и, тайим образом, не была приспособлена для защиты с юга; вообще же в ее состав также входило некоторое количество меньших лагерей. На этой линии оканчивались имперские дороги⁷⁰, и, хотя за нею еще стояли римские посты (самым северным пунктом, где найден могильный камень римского солдата, является Эрдок между Стерлингом и Персом), граница походов Аг-риколы, Ферт-оф-Тэй, может и для более позднего времени считаться границей Римской империи.

О том применении, которое нашли себе эти внушительные защитные сооружения, как и вообще о позднейших событиях на этом отдаленном театре войны, нам известно меньше, чем о самом устройстве вышеописанных укреплений. При Адриане здесь произошла страшная катастрофа — по-видимому, нападение на лагерь в Эбураке и истребление стоявшего здесь легиона⁷¹, того самого 9-го легиона, который так неудачно сражался в войне с Боуддикой, Вероятно, причиной этого было не вражеское нападение, а восстание северных племен, считавшихся подвластными империи, главным образом бриган-тов. При этом следует учесть, что Адрианов вал был укреплен и с северной и с южной стороны; очевидно, он был предназначен и для того, чтобы держать в подчинении лишь поверхностно покоренную Северную Англию. При преемнике Адриана Пие здесь снова происходили столкновения и снова в них участвовали бриганты; однако более точных сведений об этих событиях мы не имеем⁷². Первое серьезное нападение на эту имперскую границу и первый известный нам прорыв через стену, — без сомнения, через стену Пия — произошли при Марке Аврелии и затем повторились при Коммоде; Комм од — первый император, принявший победное прозвище «Британского», после того как его способный полководец Ульпий Марцелл усмирил варваров. Однако с этих пор упадок военной мощи Рима проявляется здесь в не меньшей степени, чем на Дунае и на Евфрате. В смутные годы начала правления Севера каледонцы нарушили свое обещание не сеять смуту среди римских подданных, и при их поддержке южные соседи, меаты, заставили римского наместника Лупа выкупить за большие деньги пленных римлян. Незадолго до своей смерти Север сурово наказал их за это, предприняв поход в их область и отторгнув у них значительные территории⁷³; впрочем, после того как в 211 г. старый император умер в лагере у Эбурака, его сыновья добровольно вывели гарнизоны из этих территорий, чтобы избавиться от тяжкой необходимости оборонять их.

О судьбах острова в III в. нам почти ничего не известно. Серьезных столкновений здесь, по-видимому, не происходило, так как до Диоклетиана и его соправителей ни один император не имел победного прозвища «Британский»; и если на пространстве между валами Пия и Адриана римские порядки никогда не прививались прочно, Адрианов вал, по-видимому, все же и тогда выполнил свое назначение, и под его охраной чужеземная цивилизация получила возможность спокойного развития. В эпоху Диоклетиана мы находим территорию между обоими валами очищенной от враждебных племен, однако Адрианов вал по-прежнему остается занятым римлянами, а прочее их войско-расположено между этим валом и главной квартирой Эбураком в целях защиты римских владений от часто упоминаемых отныне набегов каледонян, или, как они теперь обычно называются, «татуированных» (рюб), и прибывающих из Ивернии скотов. Римляне имели в Британии постоянный флот; но так как морское дело всегда оставалось слабым местом римской обороны, то и британский флот имел некоторое значение лишь в течение недолгого времени при Агрнколе.

Если, что весьма вероятно, римское правительство рассчитывало вслед за окончательной оккупацией острова вернуть обратно большую часть посланных туда отрядов, то эта надежда не оправдалась; как мы видели, лишь один из четырех легионов, посланных в Британию, был отозван при Домициане; очевидно, три остальных были совершенно необходимы, так как никогда не делалось даже попытки перевести их в другое место. Кроме того, здесь стояли вспомогательные войска, которые, по-видимому, привлекались к этой мало соблазнительной службе на отдаленном острове Северного моря сравнительно в большей степени, чем войска из римских граждан. В битве при Грау-пийских горах в 84 г. кроме четырех легионов сражалось еще 8 тыс. пехотинцев и 3 тыс. всадников вспомогательных войск. Для времени Траяна и Адриана, когда из этих войск в Британии стояло 6 ал и 21 когорта, всего около 15 тыс. человек, общую численность римской армии можно определить в 30 тыс. человек. Британия с самого начала представляла собой первоклассный военный округ, который, быть может, уступал обоим рейнским и сирийскому по рангу, но не по значению, а к концу II в. сделался, вероятно, самым важным среди всех наместничеств. Лишь значительная отдаленность Британии была причиной того, что среди боровшихся между собой корпусов в раннюю эпоху империи британские легионы оказываются на втором плане; в военном мятеже после прекращения династии Антонинов им принадлежит одна из первых ролей. А потому одним из последствий победы Септимия Севера был приказ о разделении наместничества на две части. С этих пор легионы Иски и Девы подчинялись легату верхней провинции, а легион Эбурака и отряды на валах, т. е. основная масса вспомогательных войск, подчинялись легату нижней провинции⁷⁴. Перемещение всей оккупационной армии на север, что, как было замечено выше, представлялось вполне целесообразным с чисто военной точки зрения, не было осуществлено, вероятно, потому, что оно отдало бы все три легиона под начальство одного наместника.

После всего сказанного неудивительно, что в финансовом отношении провинция требовала расходов больше, чем приносила доходов. С другой стороны, Британия имела большое значение для обороны империи; по-видимому, и на этом острове слабое налоговое обложение компенсировалось рекрутскими наборами, и британские отряды считались наряду с иллирийскими лучшими во всей римской армии. С самого начала там было набрано семь когорт из туземцев, и затем до правления Адриана их количество постоянно увеличивалось, после того как этот император ввел систему рекрутирования войск по возможности в округах, прилегающих к их стоянкам, Британия, по-видимому, оставляла значительную, может быть, даже большую, часть солдат для своей многочисленной оккупационной армии. Местные жители отличались серьезным характером и храбростью; они терпели налоги и рекрутские наборы, но не заносчивость и грубость чиновников.

Основу внутреннего порядка Британии представляли существовавшие там в эпоху завоевания округа, которые, как мы уже говорили, имели лишь то существенное отличие от материковых кельтских округов, что, по-видимому, каждое племя острова стояло под властью своего князя. Однако этот порядок, как кажется, не сохранился, и округ (аукав) в Британии, так же как и в Испании, превратился в географическое понятие; во всяком случае иначе едва ли можно объяснить тот факт, что британские племена в собственном смысле исчезают, как только они попадают под владычество Рима, и после их покорения об отдельных округах почти вовсе нет речи. Вероятно, каждое отдельное княжество по мере его завоевания и присоединения к империи разбивалось на несколько более мелких общин; процесс этот облегчался тем обстоятельством, что на острове в отличие от материка в прошлом не существовало правильной организации округов без монархической верхушки. В связи с этим галльские округа имели общий городской центр и сосредоточенное в нем политическое и религиозное представительство, тогда как в Британии ничего подобного мы не находим. Правда, в этой провинции тоже существовало представительное собрание и общий культ императора; но если бы посвященный Клавдию жертвенник в Камалодуне⁷⁵ хоть отчасти приближался по своему значению к жертвеннику Августа в Лугдуне, это, наверное, отразилось бы в какой-то мере в источниках. Свободное благородное политическое устройство, дарованное Галлии Цезарем и подтвержденное его сыном, уже не соответствовало направлению более поздней императорской политики. Мы уже говорили, что почти одновременно с вторжением римлян в Британию была основана колония Камалодун, а также отмечали выше, что италийский городской строй был очень скоро введен в целом ряде британских поселений. В этом отношении Рим также вводил в Британии скорее испанские, чем галльские порядки.

Внутреннее состояние Британии, несмотря на общий упадок имперского управления, было, вероятно, неплохое, особенно по сравнению с другими областями. Если жители севера занимались только охотой и скотоводством и в любое время были готовы к междоусобным войнам и грабительским набегам, то на юге, в условиях нерушимого мира, в результате развития скотоводства, эксплуатации рудников, а главное — земледелия, было достигнуто известное благосостояние; галльские ораторы эпохи Диоклетиана восхваляют богатство плодородного острова; известно также, что рейнские легионы нередко получали зерно из Британии. Дорожная сеть, получившая здесь широкое развитие — особенное старание в этом отношении проявил Адриан в связи с постройкой своего вала, — служила, конечно, прежде всего для военных целей; однако в этой сети, наряду с лагерями легионов, и даже преимущественно перед ними, выдвигается Лонди-ний; его руководящая роль в торговле очевидна. Только в Уэльсе имперские дороги строились, как общее правило, в ближайшем соседстве с римскими лагерями, из Иски в Нид (Нис) и из Девы к месту морской переправы на Мону.

В подвластной римлянам Британии процесс организации протекал так же, как в Северной и Средней Галлии. Молитвы к национальным божествам, каковы Марс Белатукадр или Коцилий, отождествляемая с Минервой богиня Сулис, именем которой назывался нынешний город Бэс, возносились нередко и на латинском языке. Проникавшие сюда из Италии язык и обычаи были здесь еще более экзотическим явлением, чем на материке. Еще в конце I столетия знатные фамилии Британии отказывались употреблять как латинский язык, так и римскую одежду. Крупные городские центры, которые могли бы служить очагами новой культуры, были развиты в Британии слабее. Нам неизвестно в точности, какой из британских городов являлся местопребыванием представительного собрания провинции и общим для всей Британии центром культа императора и в каком из трех легионных лагерей постоянно проживал наместник. По-видимому, гражданской столицей Британии служил Камалодун, а военной — Эбурак⁷⁶; однако последний в такой же мере в состоянии равняться с Майнцем, как первый — с Лионом. Среди остатков античной древности, находимых даже в таких крупных населенных пунктах, как основанный Клавдием город ветеранов Камалодун, многолюдный торговый город Лондиний или четырехсотлетние легионные лагери Девы, Иски, Эбурака, обнаружено лишь весьма незначительное количество камней с надписями, а в крупных городах, получивших право римского гражданства, каковы, например, колония Глев (Глостер) или муниципий Веруламий, до сих пор не найдено ни одного такого камня. Обычай ставить каменные памятники, данными которых нам большей частью приходится пользоваться в таких вопросах, никогда не получал в Британии более или менее широкого распространения. Во внутреннем Уэльсе и в других, менее доступных районах римских памятников вообще не обнаружено. Однако наряду с этим имеются памятники, бесспорно свидетельствующие об отмеченных Тацитом оживленных торговых сношениях, каковы, например, бесчисленные чаши для питья, обнаруженные в лондонских развалинах, и лондонская дорожная сеть. Если Агрикола старался привить Британии характерное для муниципиев рвение в деле украшения своего города постройками и памятниками, передавшееся из Италии Африке и Испании, если он пытался побудить знатных жителей острова украшать на своей родине рынки, воздвигать храмы и дворцы, как это было принято на континенте, то в отношении строительства общественных зданий он достиг лишь немногого. Однако в частном обиходе дело обстояло иначе; великолепно выстроенные и украшенные по римскому образцу деревенские усадьбы, от которых в настоящее время остались лишь мозаичные полы, встречаются в Южной Британии вплоть до окрестностей Йорка⁷⁷ столь же часто, как и в при-рейнской области. Высшее школьное образование юношества постепенно проникло из Галлии в Британию. Среди административных достижений Агриколы указывают на то, что в знатных домах на острове появились по римской моде дворецкие. При Адриане Британия изображается как область, завоеванная галльскими школьными учителями, и «уже остров Фуле толкует о том, как бы принанять для себя профессора». Сначала этими школьными учителями были италийцы, но затем сюда явились и греки; Плутарх сообщает о том, как он беседовал в Дельфах с одним возвращавшимся из Британии учителем греческого языка из Тарса. Если, за исключением Уэльса и до недавнего времени также Корнуолла, в нынешней Англии исчез старинный туземный язык, то на смену ему явилось римское наречие, а не язык англов и саксов, и в позднейшую эпоху Рим не имел более верных подданных, чем уроженцы Британии. Не Британия покинула Рим, но Рим покинул Британию, и последнее, что мы узнаем об этом острове, это обращенные к императору Гонорию мольбы населения о помощи против саксов и его ответ: пусть они сами заботятся о себе, как могут.

Глава VI Придунайские земли и войны на Дунае

Если рейнская граница была созданием Цезаря, то дунайская граница была созданием Августа. Когда он стал у кормила правления, на италийском полуострове римляне едва овладели Альпами, на греческом — Гемом (Балканами) и прибрежными полосами на морях Адриатическом и Черном. Нигде их владения не достигали мощной реки, отделяющей Южную Европу от Северной. Северная Италия, равно как иллирийские и понтийские торговые города, и в еще большей степени — цивилизованные области Македонии и Фракии были постоянно открыты для хищнических набегов грубых и беспокойных соседних племен. Когда Август умер, вместо одной едва успевшей получить самостоятельное управление провинции Иллирика появилось пять больших римских административных округов: Ретия, Норик, Нижняя Иллирия, или Паннония, Верхняя Иллирия, или Далмация, и наконец Мезия, а Дунай на всем своем течении сделался для империи если не военной, то во всяком случае политической границей. Выше была изложена история сравнительно легкого покорения этих обширных областей, а также опасного восстания 6—9 гг. и вызванного им отказа от предполагавшегося ранее перенесения границы с Верхнего Дуная в Богемию и на Эльбу. Нам остается охарактеризовать развитие этих областей в эпоху после Августа и отношения римлян с племенами, обитавшими по ту сторону Дуная.

Судьбы Ретин настолько тесно переплетаются с судьбами верхнегерманской провинции, что в этом отношении мы можем отослать читателя к предшествующим главам. В общем, римская цивилизация развилась здесь в незначительной степени. В горной области Альп с долинами верхнего Инна и Верхнего Рейна жили слабые племена, отличавшиеся своим самобытным характером, вероятно, те самые, которые некогда владели восточной половиной североиталийской равнины; быть может, они были родственны этрускам. Вытесненные оттуда кельтами, а, может быть, также иллирийцами, они поселились в северных горах. Между тем как простирающиеся на юг долины, как, например, долина Адидже, тяготели к Италии, горы севера были неудобны для поселения и не благоприятствовали основанию городов. Далее к северу плоскогорье между Боденским озером и Инном, занятое кельтскими племенами винделиков, легко могло бы сделаться центром эпохи империи, это по-видимому, скорее задерживала, чем поощряла культурное развитие; в отличие от Норика эта область не могла стать непосредственным продолжением Италии, и, подобно смежным с нею Декуматским полям, она имела для римлян ценность прежде всего лишь как пространство, отделяющее их от германцев.

Мы уже указывали на то, что тотчас после завоевания этой области римляне постарались превратить ее в безлюдную пустыню. В связи с этим в раннюю эпоху империи здесь не возникло ни одной общины с римской организацией. Правда, основание Августы Винделикской, нынешнего Аугсбурга, явилось необходимой частью сооружения большой дороги, которая была проведена старшим Друзом через Альпийские горы одновременно с их завоеванием. Однако это быстро расцветавшее поселение более ста лет оставалось просто рынком, пока наконец Адриан и здесь не отказался от предуказанного Августом пути и на область винделиков не распространился процесс романизации севера. Дарование Адрианом римского городского права главному городу винделиков можно привести в связь с тем, что приблизительно в это же время военная граница на Верхнем Рейне была продвинута вперед и на прежних Декуматских полях возникли римские города; однако и впоследствии Августа оставалась единственным крупным центром римской цивилизации в Ретии. Военные учреждения также задерживали развитие этой цивилизации. Провинция с самого начала находилась в управлении императора, и ее нельзя было оставить без оккупационной армии. Однако, как было уже указано выше, правительство, исходя из особых соображений, ставило в Ретии лишь отряды второго разряда, и если они численно были довольно значительны, то все же более мелкие постоянные лагеря ал и когорт не могли в такой мере способствовать развитию культуры и росту городов, как лагеря легионов. Как бы то ни было, при императоре Марке Аврелии в результате маркоманской войны в главной квартире Ретии, Регинском лагере, нынешнем Регенсбурге, был поставлен один легион; однако даже этот пункт в римскую эпоху, по-видимому, оставался простым военным поселением и в качестве городского центра мог сравниться разве только со второразрядными лагерями на Рейне, как, например, с Бонном.

Выше было отмечено, что уже в эпоху Траяна граница Ретии к западу от Регенсбурга была продвинута на некоторое расстояние за Дунай; там же говорилось, что эта область, вероятно, была присоединена к империи, как и Декуматские поля, без применения оружия. Было также упомянуто, что военные укрепления возводились в этой области, может быть, для защиты от вторгавшихся в нее при Марке Аврелии хаттов и что хатты, а позднее, в III в., алеманны опустошали как эту окраину, так и Ретию и в конце концов при Галлиене отняли ее у римлян.

Соседняя провинция Норик получила такое же провинциальное устройство, как и Ретия; однако в других отношениях она развивалась иначе. Для сухопутных сношений Италия ни с какой стороны не доступна в такой мере, как с северо-востока; торговые связи Аквилеи, а также пути, проходившие через Фриуль к Верхнему Дунаю и залежам железной руды в Норейе и через Юлийские Альпы к долине Савы, более, чем в каком-либо другом районе придунайской области, подготовили здесь почву для расширения границы Августом. Навпорт (Врника) по эту сторону горного прохода уже в республиканскую эпоху представлял собой римское торговое местечко. Эмона (Любляна) являлась римской гражданской колонией, которая позже была официально присоединена к Италии, фактически же принадлежала Италии уже со времени ее основания Августом. Поэтому, как было уже отмечено раньше, для превращения этого «царства» в римскую провинцию, вероятно, было достаточно простого объявления о таком превращении. Население Норика, первоначально, видимо, иллирийское, позднее в значительной своей части кельтское, не обнаруживает никаких следов той приверженности к национальному быту и языку, какую мы видим у кельтов запада. Латинский язык и римские обычаи, должно быть, рано проникли сюда, а затем император Клавдий организовал по образцу италийских городских общин всю область, даже ее северную часть, отделенную от долины Дравы горной цепью Тавра. В то время как в соседних областях, Ретии и Паннонии, либо вовсе не имеется памятников латинского языка, либо их находят только в более крупных центрах, — долины Дравы, Мура, Зальцаха и их притоков, вплоть до горного хребта, изобилуют памятниками глубоко проникшей романизации. Норик был преддверием и до известной степени частью Италии; пока легионы и преторианская гвардия формировались преимущественно из италийцев, Норику принадлежало в этом отношении первое место предпочтительно перед остальными провинциями.

Размещение военных сил в Норике было такое же, как в Ретии.

По причинам, уже излагавшимся выше, в течение первых двух веков империи в Норике также существовали только лагеря для ал и когорт; принадлежавший в эпоху Августа к Норику Карнунт (Петро-нелль близ Вены), как только в нем были поставлены иллирийские легионы, и именно в связи с этим, был присоединен к Паннонии. Более мелкие норийские постоянные лагеря на Дунае и даже устроенный Марком Аврелием лагерь в Лавриаке (у Эниса) для легиона, поставленного им в этой провинции, не имели никакого значения с точки зрения городского развития; такие крупные населенные пункты Норика, как Целейя (Деле) в долине Савини, Агуонт (Линц), Теурния (недалеко от Шпиталя), Вирун (Цолльфельд у Клагенфурта), на севере Ював (Зальцбург), развились из чисто гражданских элементов.

Иллирик, т. е. римская область между Италией и Македонией, в республиканскую эпоху делился на две части: меньшая была соединена с греко-македонским наместничеством, а большая управлялась как соседняя с Италией область; после учреждения Цизальпийской Галлии Иллирик в административном отношении вошел в состав этого наместничества. Территория Иллирика до некоторой степени совпадает с областью расселения широко распространившегося племени, от имени которого Иллирик получил свое название. Это то племя, незначительные остатки которого под именем шкипетаров, как они сами себя называют, или арнаутов, либо албанцев, как называют их соседи, доныне сохраняют свою древнюю национальность и собственный язык на южной окраине своих некогда обширных владений. Это племя принадлежит к индо-германской семье, а внутри ее оно всего более родственно греческому кругу, что вполне соответствует местной обстановке; однако оно стоит рядом с этим кругом по меньшей мере так же самостоятельно, как круги латинский и кельтский. Первоначально иллирийское племя занимало побережье Адриатического моря от устья По через Истрию, Далмацию и Эпир до Акарнании и Этолии, далее, внутри страны, занимало верхнюю Македонию, а также нынешние Сербию и Боснию и венгерскую страну на правом берегу Дуная. Таким образом, на востоке оно граничило с фракийскими племенами, на западе — с кельтскими, от которых Тацит его определенно отличает. Это крепкие люди южного типа, с черными волосами и темными глазами, очень непохожие на кельтов и еще менее на германцев, — трезвые, умеренные, бесстрашные, гордые, превосходные солдаты, не склонные к городскому образу жизни, более пастухи, чем земледельцы.

Этому народу не было суждено достигнуть значительного политического развития; на итальянском берегу с ним прежде всего столкнулись, вероятно, кельты; местные, по-видимому, иллирийские племена, в особенности венеты, в результате своего соперничества с кельтами рано сделались покорными подданными римлян. В конце VI в. от основания Рима занимаемая ими область еще более сократилась в связи с основанием Аквилеи и подчинением полуострова Истрии. На восточном берегу Адриатического моря все более или менее значительные острова и южные гавани материка с давних пор были заняты смелыми эллинскими моряками. Когда затем иллирийские властители в Скодре (Шкодер), представлявшей в древности, как и теперь, своего рода центр иллирийской страны, начали становиться самостоятельной силой и, в особенности на море, нападать на греков, Рим еще до ганнибаловской войны смирил их своей мощной рукой и подчинил все побережье своему протекторату; вскоре после того, как властитель Скодры принял участие в войне на стороне царя Персея Македонского и вместе с ним потерпел поражение, этот протекторат привел к полному распаду иллирийского государства. В конце VI и первой половине VII в. от основания Рима в результате многолетней борьбы римляне заняли также побережье между Истрией и Скодрой. Во внутренних областях материка римляне в республиканскую эпоху мало соприкасались с иллирийцами. Зато продвигавшиеся с запада кельты, по-видимому, завладели значительной частью первоначальной иллирийской области; так, они заняли ставший впоследствии по преимуществу кельтским Норик. Латобики в нынешней Крайне также являются кельтами; таким образом, в то время, когда Август подчинил римскому владычеству южные округа Паннонии, оба этих великих племени вперемежку занимали область между Савой и Дравой, а также долину Рабы.

Это сильное смешение с кельтскими элементами наряду с равнинным характером страны, вероятно, в известной степени содействовало раннему исчезновению иллирийской нации на территории Паннонии. Напротив, в южные районы населенных иллирийцами областей из числа кельтских племен проникли только скордиски, о поселении которых на нижней Саве до Моравы и о набегах до окрестностей Фессалоник мы уже говорили раньше. Греки же до некоторой степени очистили здесь для них место; упадок могущества Македонии и запустение Эпира и Этолии должны были способствовать распространению иллирийцев. Босния, Сербия и в особенности Албания были в эпоху империи иллирийскими областями, а Албания остается таковой и сейчас.

Выше было рассказано, что уже диктатор Цезарь замышлял сделать Иллирик наместничеством и план этот был осуществлен при разделе провинций между Августом и сенатом. Мы уже знаем, что это наместничество, отданное первоначально сенату в связи с необходимостью вести там войну, перешло затем к императору; что Август разделил это наместничество и сделал реальным до тех пор в общем номинальное владычество Рима как в Далмации, так и в области Савы; что после трудной четырехлетней борьбы Август подавил наконец национальное восстание, вспыхнувшее среди далматских и панковских иллирийцев в 6 г. н. э. Теперь остается рассказать о дальнейших судьбах провинции, и прежде всего — о южной ее части.

Опыт, вынесенный из борьбы с восстанием, рекомендовал применять набранных в Иллирике рекрутов не на их родине, как это делалось до тех пор, но преимущественно за ее пределами и держать в повиновении далматов и паынонцев посредством военного командования первого ранга. Эта последняя мера быстро достигла своей цели. Сопротивление, которое жители Иллирика оказали при Августе непривычному для них чужеземному господству, прекратилось после одного бурного взрыва; в последующие годы наши источники не сообщают ни об одном движении такого рода, хотя бы местном. Для южного, или, употребляя римское выражение, верхнего, Иллирика — провинции Далмации, как обычно называется эта область со времен Флавиев, — вместе с введением императорского управления началась новая эпоха. Правда, на наиболее доступной для греков части побережья греческие купцы основали два торговых пункта — Аполлонию (у Валоны) и Диррахий (Дураццо); именно поэтому уже при республике эта область была в административном отношении связана с Грецией. Однако далее к северу эллины поселились только на островах Иссе (Лисса), Фаросе (Лезина), Черной Керкире (Корчула) и оттуда поддерживали сношения с местным населением, в особенности на берегу Нароны и в окрестностях Салоны. В эпоху Римской республики принявшие здесь наследство греков италийские торговцы появились в главных гаванях: Эпидавре (Цапгат), Нароне, Салоне, Ядере (Царц) — в таком количестве, что могли играть заметную роль в войне между Цезарем и Помпеем. Но пополнение новыми поселен-цами-ветеранами и — что было всего важнее — городское право эти пункты получили лишь благодаря Августу; вместе с тем именно эти поселившиеся на восточном берегу Адриатического моря италийцы больше, чем кто бы то ни было, выиграли от энергичного разгрома еще существовавших на островах притонов морских разбойников и от подчинения внутренних областей страны и перенесения римской границы к Дунаю. Главный город этой страны Салона, резиденция наместника и всего управления, особенно быстро достигла процветания и значительно опередила более древние греческие поселения — Аполлонию и Диррахий, хотя в этот последний город при Августе также были посланы италийские колонисты, правда, не ветераны, а лишившиеся своих владений италики, и город был превращен в римскую гражданскую общину. Вероятно, процветание Далмации и оскудение иллирийско-македонского побережья были в значительной степени обусловлены противоположностью между императорским и сенатским управлением, превосходством администрации Далмации, а также предпочтением, оказываемым этой провинции самим императором. С этим связано и то обстоятельство, что иллирийская национальность лучше удержалась в македонском наместничестве, нежели в далматском; там она продолжает существовать еще и теперь, а в эпоху империи внутри страны, за исключением греческой Аполлонии и италийской колонии Диррахия, наряду с обоими государственными языками народным языком, вероятно, остался иллирийский. Напротив, в Далмации берег и острова, если они сколько-нибудь оказывались для этого пригодны (дикий край к северу от Ядера, естественно, отстал в своем развитии), получили общинное устройство по италийскому образцу, и вскоре все побережье стало говорить на латинском языке, приблизительно как теперь оно говорит на венецианском. Проникновению цивилизации внутрь страны препятствовали трудности местного характера. Многоводные потоки Далмации представляют собой скорее водопады, нежели водные пути сообщения; сооружение дорог на суше вследствие особых свойств горных хребтов Далмации также наталкивается на необычайные трудности. Римское правительство усиленно пыталось проникнуть в эту страну. Легионный лагерь Бурны в долине Керки и легионный лагерь Дельминия в долине Целины являлись носителями цивилизации и латинизации. Под их покровительством вводились италийские способы обработки земли, культура винохрада и маслины и вообще италийские порядки и обычаи. Напротив, по другую сторону водораздела между Адриатическим морем и Дунаем мало пригодные для земледелия долины от Кульпы до Дрины находились в римскую эпоху на таком же низком уровне развития, какой мы находим теперь в Боснии. Правда, император Тиберий руками солдат далматских лагерей провел ряд шоссейных дорог от Салоны до долины Боснии; но позднейшие правительства, по-видимому, отказались от этой трудной задачи. На побережье и в расположенных поблизости от него областях Далмация вскоре перестала нуждаться в военной охране; уже Веспасиан смог увести легионы из долины Керки и Детины и использовать их в другом месте. В эпоху общего упадка империи в III в. Далмация пострадала сравнительно немного, а Салона именно тогда достигла высшей точки своего расцвета. Правда, отчасти это было вызвано тем, что обновитель Римского государства император Диоклетиан был уроженцем Далмации, и его стремление низвести Рим с его положения столицы в первую очередь пошло на пользу главному городу его собственной родины: возле этого города он выстроил колоссальный дворец, от которого нынешний главный город провинции получил свое название Спалато [Современный город Сплит в Югославии. — Прим. ред.]; город поместился в этом дворце почти целиком, а дворцовые храмы и поныне служат ему в качестве собора и баптистерия. [Баптистерий, вероятно, раньше был гробницей императора].

Однако тем, что она стала большим городом, Салона обязана не Диоклетиану; именно потому, что она уже раньше была крупным центром, он сделал ее своей личной резиденцией. Торговля, мореходство и ремесло сосредоточивались в этом бассейне в то время, вероятно, преимущественно в Аквилее и Салоне; этот последний город был одним из населеннейших и богатейших на Западе. Богатые железные рудники Боснии, по крайней мере в позднюю эпоху империи, усиленно разрабатывались; леса провинции доставляли огромное количество превосходного строительного материала; а о цветущей ткацкой промышленности Далмации до сих пор напоминает название одежды католических священников — далматика⁷⁸. В целом же приобщение Далмации к цивилизации и ее романизация представляют одно из самых своеобразных и значительных явлений эпохи империи. Граница между Далмацией и Македонией является вместе с тем политической и языковой границей между Западом и Востоком. У Скодры соприкасались области владычества Октавиана и Марка Антония, а после разделения империи в IV в. — владения Рима и Византии. Здесь проходит граница между латинской провинцией Далмацией и греческой провинцией Македонией; и охваченная бурным ростом, в превосходстве своих сил развивая мощную пропаганду, здесь младшая сестра — латинская цивилизация — стоит рядом со старшей — цивилизацией греческой.

Если южная иллирийская провинция с ее мирно текущей жизнью вскоре перестает играть заметную роль в истории, то северный Ил лирик, или, как его обычно называют, Паннония, является в эпоху империи одним из крупных военно-политических центров. В придунай-ской армии паннонские лагеря занимают такое же ведущее положение, как на западе рейнские, а примыкающие к ним далматские и мезий-ские легионы занимают по отношению к ним такое же зависимое положение, как британские и испанские легионы по отношению к рейнским. Римская цивилизация находится здесь все время под влиянием лагерей, которые в Паннонии существовали не в течение лишь нескольких поколений, как в Далмации, но постоянно. После подавления восстания Батоном нормальная оккупационная армия провинций равнялась сначала трем, а позже, по-видимому, только двум легионам, и дальнейшее развитие было обусловлено наличием постоянных лагерей этих легионов и продвижением их в глубь страны. Если после первой войны против далматов Август избрал в качестве главного военного центра Сискию у впадения Кульпы в Саву, то после того как Паннония была подчинена Тиберием по крайней мере до Дравы, лагеря были перенесены к этой реке, и по меньшей мере одна из паннонских главных квартир находилась с этих пор в Петовионе (Птуй) на норийской границе. Причина, по которой паннонская армия полностью или частично осталась в долине Дравы, может быть лишь той же самой, которая привела к основанию далматских легионных лагерей: здесь были нужны военные отряды, чтобы держать в повиновении подданных как в соседнем Норике, так и, прежде всего, в самой области Дравы. Сторожевую службу на Дунае нес римский флот, который упоминается уже в 50 г. и который был построен, вероятно, одновременно с учреждением провинции. На самой реке легионных лагерей при династии Юлиев — Клавдиев, быть может, еще не существовало⁷⁹; при этом надо иметь в виду, что ближайшее к границе провинции государство свевов в то время находилось в полной зависимости от Рима и до известной степени служило достаточным прикрытием границы. По-видимому, Веспасиан, упразднивший далматские лагеря, уничтожил также и лагеря на Драве, перенеся их на самый Дунай; с этих пор главной квартирой паннонской армии являются бывший норийский город Карнунт (Петронелль к востоку от Вены) и наряду с ним Виндобона (Вена).

Развитие городского строя, с которым мы познакомились в Норике и на далматском побережье, в Паннонии обнаруживается в такой же степени только в некоторых лежавших на норийской границе и частью принадлежавших первоначально к Норику округах; Эмона и верхняя долина Савы вполне могут сравниться в этом отношении с Нориком, и если Савария (Штейн на р. Ангере) получила италийское городское устройство одновременно с норийскими городами, то это, очевидно, лишь потому, что пока Карнунт был норийским городом, Савария также, должно быть, принадлежала к Норику. Лишь с того времени, как военные отряды появились на Дунае, правительство приступило к введению городского устройства внутри страны. В западной области, принадлежавшей первоначально к Норику, Скарбан-тия (Эдинбург у Нейзидлерзее) получила при Флавиях городское право, тогда как Виндобона и Карнунт сами собой превратились в прила-герные города. Укажем лишь главные населенные пункты: Сиския и Сирмий между Савой и Дравой получили городское право при Флавиях, Петовион (Птуй) на Драве получил то же право при Траяне, Мурса (Осиек) получила право колонии при Адриане. Мы уже говорили, что население, в большинстве своем иллирийское, но в значительной части также кельтское, не оказывало сколько-нибудь энергичного сопротивления романизации; прежний язык и прежние обычаи исчезали там, куда являлись римляне, и удерживались только в более отдаленных округах. Обширные, но не очень привлекательные для поселения пространства к востоку от р. Рабы и к северу от Дравы до Дуная, по-видимому, уже со времени Августа считались принадлежащими к империи, однако едва ли их положение существенно отличалось от положения Германии до поражения Вара; городской строй не привился здесь ни тогда, ни позже, к тому же эта область долгое время если и была занята военными силами, то лишь в очень незначительной степени. Только после оккупации Дакии при Траяне такое положение до некоторой степени изменилось; вызванное этим перенесение паннонских лагерей к восточной границе провинции и дальнейшее внутреннее развитие Паннонии будет удобнее изложить в связи с войнами Траяна.

Последний участок правого берега Дуная, горная страна по обе стороны Марга (Моравы), а также равнина между Гемом и Дунаем были населены фракийскими народами. Нам надо прежде всего познакомиться в общих чертах с этим крупнейшим племенем. В некоторых отношениях оно напоминает иллирийское племя. Подобно тому как иллирийцы некогда занимали земли от Адриатического моря до Среднего Дуная, так фракийцы когда-то жили к востоку от них на территории от Эгейского моря до устья Дуная и, кроме того, в Европе на левом берегу Дуная, в нынешней Трансильвании, а в Азии по ту сторону Боспора, во всяком случае в Вифинии, — до самой Фригии; Геродот не без основания называет фракийцев самым большим из известных ему народов после индусов. Подобно иллирийскому племени, фракийское не достигло полного развития; постоянно теснимое и угнетаемое враждебными народами, это племя так и не получило возможности вступить на путь спонтанного исторического развития. Однако в то время как язык и нравы иллирийцев сохранились, хотя и в измененном виде, до нынешних дней и мы с известным правом можем переносить образ паликаров⁸⁰ из новой истории в историю Римской империи» — с фракийскими племенами дело обстояло иначе. Мы имеем многочисленные и достоверные свидетельства, что народы той области, за которой в результате римского провинциального деления в конце концов осталось название Фракии, — равно как и народы Мезии между Балканами и Дунаем, а также геты и даки на другом берегу Дуная — все говорили на одном и том же языке. Этот язык занимал в Римской империи такое же положение, как языки кельтов и сирийцев. Историк и географ эпохи Августа Страбон указывает на сходство языков всех этих народов; в ботанических сочинениях эпохи империи для некоторых растений приводятся дакские названия⁸¹. Когда его современнику, поэту Овидию, судьба предоставила возможность в далекой Добрудже предаваться размышлениям о своем слишком легком образе жизни, он воспользовался досугом, чтобы научиться гетскому языку, и почти сделался гетским поэтом:

И написал я, увы! стихи на наречии гетском,

Так поздравь же меня, что гетам я угодил!

Но если у ирландских бардов, у сирийских миссионеров, в горных долинах Албании в течение некоторого времени сохранились другие наречия империи, то фракийское наречие совершенно исчезло в волнах переселения народов в придунайской области и под мощным влиянием Константинополя; мы не можем даже определить место, которое занимало это наречие в генеалогическом древе народов. Описания нравов и обычаев отдельных народов этого племени, о которых сохранились некоторые сведения, совершенно не передают специфических особенностей племени и большей частью отмечают лишь такие детали, которые характерны для всех народов, стоящих на низкой ступени культуры. Однако со времен Пелопоннесской войны и Александра Македонского до эпохи римских цезарей фракийцы — сражались ли они против Рима или, как это было позже, в рядах его армий — всегда оставались народом воинов: всадников и легковооруженной пехоты. В диком, но величественном религиозном культе также, пожалуй, проявляются характерные особенности этого племени; этот культ отличался буйными празднествами, вызываемыми весной и юношеским избытком сил, ночными факельными шествиями пляшущих девушек в горах, шумной, приводящей в экстаз музыкой, потоками вина и крови, возбуждением всех чувственных страстей в опьяняющем вихре веселья. Дионис, великолепный и страшный бог, был покровителем Фракии, и все, что особенно напоминает о нем в эллинском и римском культе, имеет свои корни во фракийских или фригийских обычаях.

После подавления великого восстания в последние годы правления Августа народы Далмации и Паннонии больше уже не брались за оружие в борьбе с римлянами. Нельзя сказать того же о фракийцах; даже накануне гибели эта нация не утратила своей дикой храбрости и столько раз проявленной ею любви к независимости. Во Фракии, к югу от Гема, древнее княжество осталось под верховенством Рима. Туземный правящий дом Одрисов с резиденцией в Бизии (Виза) между Адрианополем и берегом Черного моря уже и в более раннюю эпоху заметно выделился среди всех фракийских княжеских родов. После эпохи триумвирата мы встречаем фракийских царей только из этого дома; по-видимому, Август превратил прочих князей Фракии в вассалов или устранил их, и царская власть во Фракии отныне передавалась только членам этого рода. Вероятно, причина такого образа действий заключалась в том, что в течение первого столетия, как будет показано далее, на Нижнем Дунае не было римских легионов. Август ожидал от своего фракийского вассала пограничной охраны у устья Дуная. Реметалк, во второй половине правления Августа властвовавший над всей Фракией в качестве римского вассального царя⁸², и его сыновья и внуки играли в этой стране приблизительно такую же роль, как Ирод и его потомки в Палестине. Полная преданность императору, определенная склонность ко всему римскому, враждебное отношение к собственным землякам, сохраняющим национальную независимость, — такими чертами характеризуется позиция членов фракийского правящего дома. Описанное выше крупное восстание фракийцев в 741—743 гг. было направлено прежде всего против Ре-металка и его брата и соправителя Котиса, погибшего в этой борьбе; если в то время Реметалк остался фактическим царем только благодаря римлянам, то несколькими годами позже он отплатил им, оставшись им верен в момент восстания далматов и паннонцев, к которому примкнули его единоплеменники даки, и оказав Риму существенное содействие в подавлении восстания. Его сын Котис был более римлянином или даже греком, нежели фракийцем. Он утверждал, что является потомком Эвмолпа и Эрихтония, и сумел получить руку одной родственницы императорского дома, правнучки триумвира Антония. Его воспевали современные ему греческие и латинские поэты; он и сам был поэтом, притом не гетским⁸³. Последний фракийский царь Реметалк, сын рано умершего Котиса, вырос в Риме и, подобно внуку Ирода Агриппе, был товарищем детских игр будущего императора Гая Калигулы.

Однако фракийский народ отнюдь не разделял римских симпатий своего правящего дома, и римское правительство постепенно убедилось, что и во Фракии, и в Палестине колеблющийся трон вассальных князей, поддерживаемый только при помощи постоянного вмешательства державы-покровительницы, не был благом ни для Рима, ни для самих этих стран и что во всех отношениях более желательным было бы ввести в этих странах непосредственно римское управление. Император Тиберий воспользовался возникшими во фракийском царском доме раздорами и под предлогом опеки над несовершеннолетним наследником отправил в 19 г. во Фракию римского наместника Тита Требеллена и Руфа. Впрочем, римская оккупация встретила серьезное, хотя и безуспешное сопротивление со стороны народа, в особенности со стороны населения горных долин, не желавшего признавать поставленных Римом властителей; способные носить оружие мужчины под предводительством своих племенных старшин почти не считали себя солдатами своего царя и тем менее собирались стать солдатами римлян. Приезд Требеллена вызвал в 21 г. восстание, в котором приняли участие самые крупные фракийские народы и которое грозило принять еще более широкий размах; эмиссары восставших перешли через Гем, чтобы зажечь национальную войну в Мезии, и, может быть, проникли даже дальше. Однако мезийские легионы появились в нужный момент, чтобы освободить осаждаемый мятежниками Филиппополь и подавить движение. Но когда через несколько лет (25) римское правительство приказало произвести во Фракии военный набор, рекруты отказались служить за пределами собственной страны. Так как римское правительство не посчиталось с этим, вся горная Фракия восстала и последовала отчаянная борьба, в которой восставшие, побежденные голодом и жаждой, искали смерти в бою или кончали самоубийством, предпочитая погибнуть, чем отказаться от своей исконной свободы. Непосредственное римское управление продолжало существовать во Фракии в форме опеки над наследником до смерти Тиберия. И если император Гай тотчас по вступлении на престол вернул власть обоим друзьям своей юности, царевичам фракийскому и иудейскому, то уже через несколько лет, в 46 г., правительство Клавдия решительно покончило с самостоятельным правлением во Фракии. Это окончательное присоединение фракийского царства и превращение его в римский округ снова сопровождалось столь же безнадежным и столь же упорным сопротивлением. Но с введением непосредственного римского управления это сопротивление было сломлено. Наместник новой провинции, назначавшийся сначала из всадников, а со времени Траяна — из членов сената, никогда не имел в своем распоряжении и одного легиона римских войск; для того чтобы держать фракийцев в повиновении, было достаточно размещенного в этой стране отряда, численностью не превышавшего 2 тыс. человек, и небольшой стоявший у Перинфа эскадры вместе с обычными мерами предосторожности со стороны правительства. Тотчас после присоединения области в ней начали строить дороги; мы видим, что уже в 61 г. правительство построило и передало в употребление необходимые при существовавшей в стране обстановке станционные здания для путешественников. С этих пор Фракия становится мирной, подвластной Риму провинцией, имеющей большое значение для империи; едва ли какая-либо другая провинция поставила столько людей для всех родов оружия, особенно для конницы и флота, как эта исконная родина гладиаторов и наемников.

Серьезная борьба, которую пришлось выдержать римлянам с тем же народом на так называемом фракийском берегу в местности между Балканами и Дунаем и которая привела к учреждению мезийского командования, представляет собой существенный момент в истории урегулирования северной границы при Августе, и в этой связи она уже была нами описана. Источники ничего не сообщают о каком-либо сопротивлении римлянам со стороны населения Мезии, хоть сколько-нибудь напоминающем противодействие, оказанное им фракийцами. Вероятно, настроение там было такое же, но в стране, представляющей собой плоскую равнину и находящейся под контролем со стороны расположенных лагерем у Виминация легионов, сопротивление не могло проявиться открыто.

К фракийским народам, как и к иллирийским, цивилизация проникала с двух сторон: с побережья и от македонской границы — цивилизация эллинская, от далматской и паннонской границы — цивилизация латинская. О первой будет более целесообразно сказать тогда, когда мы перейдем к описанию положения европейских греков в эпоху империи; теперь же достаточно отметить, что Рим и здесь оказывал защиту греческой культуре всюду, где встречал ее, причем все побережье, включая и ту его часть, которая подчинялась наместнику Мезии, всегда оставалось греческим; мы укажем также на то, что провинция Фракия, культурное развитие которой началось лишь при Траяне и было всецело делом империи, включилась в русло не римской, но греческой цивилизации. Даже северные склоны Гема, несмотря на то, что в административном отношении они принадлежали к Мезии, были охвачены этим процессом эллинизации, а основанные Траяном Никополь на Янтре и Маркианополь недалеко от Варны были организованы по греческому типу.

Латинская цивилизация имела в Мезии такой же характер, как и в соседней Далматской и Паннонской внутренней области; однако по мере удаления от Рима эта цивилизация, естественно, выступает позднее и слабее и имеет более искаженные формы. Здесь главными носителями римской цивилизации были лагеря легионов, которые принесли ее на восток, причем центрами ее являлись, по-видимому, древнейшие лагеря Мезии, расположенные у Сингидуна (Белград) и Ви-минация (Костолац)⁸⁴. Конечно, соответственно характеру апостолов этой цивилизации — римских солдат — она и в Верхней Мезии стояла на очень низкой ступени и оставляла достаточно места для прежних примитивных условий быта. Виминаций получил от Адриана италийское городское право. Порядки в Нижней Мезии между Балканами и Дунаем в раннюю эпоху империи оставались в основном без изменения со времени прихода римлян. Лишь когда были основаны легионные лагеря на Нижнем Дунае у Нов, Дуростора и Трезмиса, что, как мы скажем ниже, произошло лишь в начале II в., эта часть правого берега Дуная также восприняла те элементы италийской цивилизации, которые были совместимы с лагерными порядками. С тех пор здесь также возникли поселения римских граждан, главным образом города с италийским правом, основанные на самом Дунае между большими постоянными лагерями — Ратиария, неподалеку от Видина, и Эска, у впадения Искыра в Дунай, — и постепенно эта местность приблизилась к уровню еще существовавшей тогда, хотя и начавшей приходить в упадок, римской культуры. Со времен Адриана, к эпохе которого относятся древнейшие милевые камни, найденные там, правители усиленно занимались дорожным строительством в Нижней Мезии.

Обратимся от стран правого берега Дуная, находившихся со времен Августа под властью Рима, к жителям левого берега и познакомимся с существовавшими у них порядками; что касается западной части этих земель, то основное, что можно о них сообщить, было уже сказано нами при описании Верхней Германии; в частности, мы отметили, что жившие всего ближе к Ретии германцы, гермундуры, из всех соседей римлян были самыми мирными; насколько нам известно, с ними никогда не возникало конфликтов.

О маркоманах, или, как их раньше называли римляне, свевах, мы уже говорили. В эпоху Августа они нашли себе новое местожительство в древней стране бойев Богемии⁸⁵ и получили от короля Ма-робода более прочную государственную организацию; во время римско-германских войн они остались, правда, простыми зрителями, однако выступление рейнских германцев спасло их от угрожавшего им вторжения римлян; мы рассказали также, что последствием вторичного срыва римского наступления на Рейне был разгром этого показавшего себя слишком нейтральным государства. В результате этого разгрома маркоманы полностью утратили господствующее положение в отдаленных областях по Эльбе, которое было приобретено ими при Марободе, а сам король умер изгнанником на римской земле. Маркоманы и соплеменные им их восточные соседи, квады в Моравии, попали в положение клиентов Рима — в связи с тем, что здесь, подобно тому как это было в Армении, боровшиеся за власть претенденты пользовались поддержкой римлян, а эти последние присвоили себе право ленного пожалования, которое они и применяли в соответствии с обстоятельствами. Король готонов Катуальда, главный виновник низвержения Маробода, оказался не в состоянии на долгое время удержать власть в своих руках, тем более что против него выступил король соседних гермундуров; ему также пришлось перейти на римскую территорию и, подобно Марободу, просить милости императора. Тогда королем маркоманов сделался ставленник Тиберия, знатный квад Ванний. Многочисленной свите обоих изгнанных королей, которую нельзя было оставить на правом берегу Дуная, Тиберий отвел места для поселения на левом берегу в долине Мархи⁸⁶ и добился того, что Ванний был признан дружественными Риму гермундурами. После тридцати лет владычества он был в 50 г. свергнут сыновьями своей сестры Вангионом и Сидоном, которые восстали против него и привлекли на свою сторону соседние народы — гермундуров во Франконии и лугиев в Силезии. Римское правительство, к которому Ванний обратился за помощью, осталось верно политике Тиберия: оно предоставило убежище свергнутому королю, но не оказало ему помощи войсками, так как его преемники, поделившие между собой область, охотно признали верховную власть Рима. Новый властитель свевов Сидон и его соправитель Италик, быть может, преемник Ван-гиона, вместе с римской дунайской армией сражались на стороне фла-вианцев в той битве, которая решила спор между Вителлием и Веспа-сианом. Мы снова встретимся с их преемниками в периоды жестоких кризисов римского владычества на Дунае при Домициане и Марке Аврелии. Дунайские свевы не входили в Римскую империю; правда, чеканенные ими монеты имеют латинские надписи, но они не одинаковы по достоинству с римской монетой, не говоря уже о том, что на них никогда не встречается изображение императора. Систематических военных наборов и сборов налогов в этой области не производилось. Однако в I в. свевское государство в Богемии и Моравии все же входило в сферу римского влияния и, как уже было замечено, это отразилось на размещении римской пограничной охраны.

На равнине между Дунаем и Тиссой, к востоку от римской Пан-нонии, между этой областью и поселениями фракийских даков сохранился осколок сарматского народа, принадлежащего, вероятно, к мидийско-персидскому племени. Этот народ кочевников-пастухов и наездников занимал большую часть обширной Восточноевропейской равнины; отколовшиеся от него языги, «переселенцы» фвтоачхатоа), получили это название в отличие от оставшейся на Черном море основной части племени. Само название показывает, что они поселились в этих местах в сравнительно позднее время; быть может, их появление здесь было одним из тех ударов, под которыми около того времени, когда произошло сражение при Акциуме, рухнула дакская держава Буребисты. Впервые мы встречаем их здесь при императоре Клавдии; королю свевов Ваннию языги поставляли конницу для его войн. Римскому правительству приходилось зорко следить за проворными конными отрядами этих хищников, хотя в общем его отношения с ними не были враждебными. Когда в 70 г. придунайские легионы отправились в Италию, чтобы посадить на императорский престол Веспасиана, они отклонили предложенную языгами помощь кавалерией и только увели с собой под благовидным предлогом некоторое количество их знатнейших представителей, чтобы гарантировать мир на лишенной войск границе.

Серьезная постоянная охрана требовалась на Нижнем Дунае. По левому берегу этой мощной реки, представлявшей теперь границу империи, на равнинах Валахии и нынешней Трансильвании, жили даки, на восточной равнине, в Молдавии, Бессарабии и дальше — германские бастарны, а за ними —■ сарматские племена, к числу которых принадлежали роксоланы, такие же наездники, как языги; первоначально это племя кочевало между Днепром и Доном, а затем начало продвигаться вдоль берега Черного моря. В первые годы правления Тиберия вассальный царь Фракии усилил свои войска для отражения набегов бастарнов и скифов. Одним из признаков все возрастающей пассивности правления Тиберия в последние годы считалось то, что он оставлял без наказания вторжения даков и сарматов. Случайно сохранившийся отчет наместника Мезии Тиберия Плавтия Сильвана Элиана позволяет составить некоторое представление о положении вещей в областях по обе стороны устья Дуная в последние годы правления Нерона. Элиан «переселил на этот берег Дуная» свыше 100 тыс. живших по ту сторону мужчин с их женами и детьми, князьями или царями, так что они подлежали теперь обложению налогами. Он подавил движение сарматов, прежде чем оно началось, несмотря на то, что отдал значительную часть своих отрядов Корбулону для ведения войны в Армении. Он перевел на римский берег некоторое количество до тех пор не известных или враждовавших с римлянами царей и заставил их преклонить колена перед римскими знаменами. Царям бастарнов и роксоланов он отослал пленных или отобранных у неприятеля сыновей, царям даков вернул их пленных братьев⁸⁷ и от многих из упомянутых царей взял заложников. Благодаря этому мир в провинции был упрочен и распространен на более широкую территорию. Кроме того, Элиан заставил царя скифов отказаться от осады города Херсонеса (Севастополя) по ту сторону Борисфена. Он первый отправками крупных партий зерна из этой провинции снизил в Риме цены на хлеб. Эта надпись дает нам ясное представление о бурном водовороте народов на левом берегу Дуная при династии Юлиев — Клавдиев, а также об энергичных усилиях имперского правительства защитить греческие города даже по ту сторону реки, на Днепре и в Крыму, причем эти усилия принесли известные результаты, как будет показано в следующей главе при описании положения в Греции.

Однако военных сил, которыми располагал здесь Рим, было совершенно недостаточно. Небольшие отряды, расположенные в Малой Азии, и столь же малый флот на Черном море в лучшем случае могли служить какой-то защитой только для греческих обитателей его северного и западного побережья. Перед наместником Мезии, которому с двумя легионами приходилось охранять берег Дуная от Белграда до самого устья, стояла весьма трудная задача; при этом помощь со стороны строптивых фракийцев иногда оказывалась только новой опасностью. В особенности остро ощущалось отсутствие подходящего оплота против все возрастающего напора варваров в районе устья Дуная. В результате того, что во время смут после смерти Нерона придунайские легионы два раза возвращались в Италию, у устья Дуная в еще большей степени, чем на Нижнем Рейне, участились набеги соседних народов — сначала роксоланов, затем даков, затем сарматов, т. е., очевидно, языгов. Это была трудная борьба; в одном из происшедших здесь сражений, по-видимому с языгами, пал храбрый наместник Мезии Гай Фонтей Агриппа. Тем не менее Веспасиан не стал принимать мер для усиления придунайской армии⁸⁸.

[Около 70 г. в Паннонии стояли два легиона, 13-й Гемина и 15-й Аполлинарис, причем, когда этот последний принял участие в армянской войне, он был на некоторое время заменен 7-м Гемина (С. I. L., III, 482). Из двух явившихся сюда позднее легионов, 1-го и 2-го Адъютрикс, первый еще в начале правления Траяна стоял в Верхней Германии и мог явиться в Паннонию лишь в правление этого императора, второй при Веспасиане находился в Британии и прибыл в Паннонию, вероятно, лишь при Домициане. Мезийская армия после ее соединения с далматской при Веспасиане также, вероятно, насчитывала лишь четыре легиона, т. е. столько, сколько до тех пор оба войска имели вместе; это были позднейшие верхнемезийские легионы: 4-й Флавиев и 7-й Клавдиев, нижнемезийские: 1-й Италийский и 5-й Македонский. Нас не должны вводить в заблуждение вызванные отдельными передвижениями войск изменения в их размещении (.Marquardt, Staatsverw., 2, 435) в год четырех императоров, когда в Мезии временно находились три легиона, 11-й легион, позднее считавшийся 3-м нижнемезийским, еще при Траяне стоял в Верхней Германии].

Азиатские легионы, вероятно, еще более нуждались в подкреплении, а особенно необходимая в то время бережливость отнюдь не допускала какого-либо увеличения общего состава армии. Поскольку этого настоятельно требовало положение на границе, а также вызванное присоединением Фракии расформирование стоявших в ней отрядов, Веспасиан ограничился передвижением к имперской границе больших лагерей придунайской армии в той мере, в какой это позволяло умиротворение внутренней области. Таким образом, паннонские легионы с Дравы перешли в Карнут и Виндобону напротив королевства свевов, а далматские легионы с Керки и Цетины — на мезийский берег Дуная⁸⁹, так что с этих пор наместник Мезии располагал удвоенным количеством легионов.

Перемена в соотношении сил не в пользу Рима наступила при Домициане⁹⁰, точнее говоря, именно в это время сказались результаты недостаточной защиты границ. Насколько позволяют заключить скудные данные, имеющиеся в нашем распоряжении, перемена в положении дел, совершенно как в эпоху Цезаря, была вызвана всецело одним человеком из племени даков; то, что замышлял царь Буребиста, казалось, предстояло выполнить царю Децебалу. О том, насколько велико было его личное влияние в последующих событиях, свидетельствует рассказ о том, что царь даков Дурас, желая, чтобы достойный человек занимал подобающее ему место, отказался от власти в пользу Децебала. О том, что Децебал при подготовке к борьбе уделял главное внимание вопросам организации, свидетельствуют сообщения источников о введении им в дакской армии римской дисциплины и о вербовке пригодных людей из самих римлян; даже после своей победы он поставил римлянам условием доставить ему сведущих людей для обучения его подданных мирным и военным ремеслам. В каком широком масштабе, производились эти приготовления, показывают связи, которые Децебал завязал на западе и на востоке со свевами и языгами и даже с парфянами. Нападающей стороной явились даки. Наместник провинции Мезии Оп-пий Сабин, первым выступивший против них, пал на поле битвы. Целый ряд мелких лагерей был взят даками, крупные лагеря находились под угрозой, под вопрос было поставлено самое господство римлян в этой провинции. Домициан лично прибыл к армии, а его заместитель — сам он не был полководцем и держался в стороне — начальник преторианской гвардии Корнелий Фуск повел армию через Дунай; однако за свое неосторожное продвижение Фуск поплатился жестоким поражением, и сам он, второй по счету главнокомандующий, погиб в бою. Его преемник Юлиан, способный офицер, разбил даков в их собственной области в большом сражении при Тапах и уже стоял на пути к достижению прочных успехов. Но в то время, когда исход борьбы с даками оставался еще не решенным, Домициан начал поход против свевов и языгов за то, что они не прислали ему подмогу; он приказал казнить их послов, явившихся к нему с извинениями за этот поступок*. Но и здесь римское оружие преследовали неудачи. Маркоманы одержали победу над самим императором; целый легион был окружен и перебит языгами. Совершенно расстроенный этим поражением Домициан, несмотря на успехи, достигнутые Юлианом в борьбе с даками, поспешно заключил с ними мир, что, однако, не помешало ему передать в Риме корону Диегису, представителю Децебала, словно этот последний был ленником римлян, и самому взойти с триумфом на Капитолий, хотя в действительности заключенный им мир был равносилен капитуляции. То, что Децебал в насмешку предложил при вступлении римского войска в Дакию, — отпускать невредимым домой каждого солдата, за которого ему гарантируют ежегодную выплату 2 ассов, — теперь почти стало действительностью; по мирному договору римляне откупились от вторжений даков в Мезию ценой ежегодной уплаты отступного.

Создавшееся положение требовало коренных изменений. Преемником Домициана, бывшего, правда, хорошим правителем империи, но остававшегося глухим к требованиям военной чести, после короткого правления Нервы стал император Траян, солдат до мозга костей, который не только разорвал заключенный Домицианом мирный договор, но и принял меры к тому, чтобы ничего подобного более не повторялось. Война против свевов и сарматов, еще продолжавшаяся в год смерти Домициана (96), была, по-видимому, счастливо окончена при Нерве в 97 г. Новый император еще до своего торжественного въезда в столицу.империи отправился с Рейна на Дунай, где пробыл зиму 98/99 г., однако не для того, чтобы немедленно напасть на даков, а для того, чтобы подготовить войну; к этому времени относится законченное в 100 г. проведение дороги на правом берегу Дуная в окрестностях Орсовы, связанное с дорожным строительством в Верхней Германии. Только весной 101 г. Траян отбыл на войну против даков, в которой он командовал лично, как и во всех своих походах. Он перешел Дунай ниже Виминация и начал наступление на находившуюся неподалеку оттуда царскую столицу Сармизегетузу. Децебал вместе со своими союзниками — буры и другие жившие на севере племена приняли участие в этой борьбе — оказал ему решительное сопротивление, и лишь в жарких и кровопролитных сражениях продвигались римляне вперед. Число раненых было столь велико, что император предоставил в распоряжение врачей свои собственные одеяния. Однако в исходе борьбы сомнений не было. Одна за другой крепости переходили в руки римлян; сестра самого царя, римлянка, находившаяся в плену у даков со времени предшествующей войны, отнятые у армии Домициана знамена — все это досталось армии Траяна. Царю, теснимому войсками самого Траяна с одной стороны и храброго Лузия Квиета с другой, оставалось только сдаться на милость победителей (102). Траян потребовал от него не более не менее как отказа от независимой верховной власти и признания римского протектората над царством даков. Перебежчики, оружие, военные машины, рабочие, присланные некогда Римом для их изготовления, подлежали выдаче римлянам, а царь должен был лично преклонить колена перед победителем. Он отказался от права вести войну и заключать мир и обещал поставлять Риму войска. Часть крепостей была срыта до основания, остальные сданы римлянам, и в них, прежде всего в столице, остались римские гарнизоны. Мощный каменный мост, построенный по повелению Траяна через Дунай у Дробет (напротив Турну Северинулуи), обеспечил надежное сообщение даже в неблагоприятное время года и создал для гарнизонов Дакии прочную опору в соседних легионах Верхней Мезии. Однако дакская нация, и в особенности ее царь, не могли примириться с потерей независимости так, как примирились с этим цари Каппадокии и Мавретании; точнее говоря, они подчинились игу Рима только в надежде при первой же возможности снова от него освободиться. Это подтверждается последующими событиями: часть подлежавшего выдаче оружия не была поставлена; крепости вопреки соглашению не были сданы; римским перебежчикам по-прежнему предоставлялось убежище. Даки отняли участки территории у своих врагов языгов — может быть, в борьбе с набегами последних на дакские владения — и поддерживали оживленные и внушавшие опасения связи с отдаленными, еще сохранившими свободу нациями. Траяну пришлось убедиться, что он выполнил свою задачу лишь наполовину, и, не долго думая и не вступая в дальнейшие переговоры, он спустя три года после заключения мира (105) снова объявил царю войну. Децебал охотно отказался бы от этой войны, но было слишком ясно, что римляне удовлетворятся, только взяв его в плен. Оставалось лишь вступить в отчаянную, смертельную борьбу. Но не все были готовы к такой борьбе; значительная часть даков подчинилась без сопротивления. Обращенный к соседним народам призыв совместно отразить опасность, грозившую также и их свободе и национальности, не нашел у них отклика; в этой войне Децебал и оставшиеся ему верными даки не имели союзников. Попытки даков устранить с помощью перебежчиков самого импера-тора-полководца или купить себе приемлемые условия, передав римлянам пленного римского офицера высшего ранга, также остались безуспешными. Император снова победоносно вступил в столицу неприятеля, а Децебал, до последней минуты боровшийся с судьбой, теперь, когда все было потеряно, покончил самоубийством (107). На этот раз Траян довел дело до конца; эта война должна была решить вопрос не о свободе дакского народа, но о самом его существовании. Местные жители были изгнаны из лучших районов страны, которые были заселены обезличенным в национальном отношении населением, привлеченным для работы в рудниках из гор Далмации, а главным образом, по-видимому, из Малой Азии. Правда, в некоторых областях все же осталось прежнее население и даже удержался местный язык⁹¹. Эти даки и рассеянные по соседним областям их соплеменники причиняли хлопоты римлянам и в более позднее время, например при Коммоде и Максимине; однако в конце концов и они сошли со сцены истории. Рим должен был предотвратить возможность возвращения опасности, которая столько раз грозила его владычеству от полного сил фракийского племени, и Траян достиг этой цели. Траянов Рим уже не был Римом эпохи Ганнибала; однако и теперь никто еще не мог безнаказанно одержать победу над римлянами.

Стройная колонна, шесть лет спустя воздвигнутая сенатом императору на новом форуме Траяна в Риме, украшающая этот форум и поныне, является единственным в своем роде примером того, в каком несовершенном виде дошло до нас предание об исторических событиях Римской империи. Вся эта колонна, высотой ровно в 100 римских футов, покрыта сверху донизу отдельными изображениями, которых насчитывается 124; это лента изваянных из камня картин дакских войн, текст к которой почти повсюду отсутствует. Мы видим сторожевые башни римлян с их остроконечными крышами, с обнесенным частоколом двором, с верхней площадкой для дозора и огневыми сигналами. Мы видим город на берегу Дуная и речного бога, который смотрит, как римские воины со знаменами идут по понтонному мосту. Мы видим самого императора сначала в военном совете, затем у алтаря за принесением жертвы перед лагерными валами. Рассказывают, что союзные с даками буры предостерегали Траяна от войны в латинском изречении, написанном на огромном грибе; некоторые узнают этот гриб на изображении; он погружен на вьючное животное, причем сбитый этим животным с ног варвар, держащий в руке палицу, указывает пальцем на этот гриб приближающемуся императору. Мы видим, как римляне разбивают лагерь, рубят деревья, носят воду, строят мост. Вот ведут к императору первых взятых в плен даков, которых легко узнать по их кафтанам с длинными рукавами и широким штанам; их ведут со связанными за спиной руками, солдаты держат их за длинный чуб на голове. Мы видим бои, видим копьеметателей и пращников, косоносцев, пеших лучников, конных лучников, одетых в тяжелые панцири, знамя даков с изображением дракона, неприятельских офицеров в круглых шапках, служащих отличием их ранга, видим сосновый лес, куда даки несут своих раненых, видим отрубленные головы варваров, сложенные к ногам императора. Вот перед нами дакская свайная деревня посреди озера; в ее круглые хижины с остроконечными крышами летят факелы; женщины и дети молят императора о пощаде. Римляне ухаживают за своими ранеными и перевязывают их, офицеры и солдаты получают награды. Затем снова следуют боевые сцены: римляне штурмуют укрепления, представляющие собой частью деревянные сооружения, частью каменные стены; подвозятся осадные орудия, подносятся лестницы, штурмовая колонна нападает под прикрытием «черепахи»⁹². Наконец, царь даков со своей свитой лежит распростертый у ног Траяна; знамена с изображением дракона в руках у римлян; войска с ликованием приветствуют императора; перед сложенным в груду оружием врагов стоит богиня Победы и пишет славную летопись войны. Далее следуют картины второй войны, в общем похожие на первую серию. Обращает на себя внимание большая картина, изображающая, по-видимому, князей даков после того, как пожаром был уничтожен царский замок; они сидят вокруг котла и один за другим осушают кубок с ядом. На другой картине императору подносят блюдо с головой храброго царя даков; наконец, заключительная картина представляет длинную вереницу побежденных, которые вместе со своими женами, детьми и стадами покидают родину. Император сам написал историю этой войны, подобно тому как Фридрих Великий написал историю Семи летней войны и как многие делали это после него; но этот труд до нас не дошел. Никому не придет в голову восстанавливать историю Семилетней войны на основании картин Менцеля. Так и Траянова колонна оставляет в нас, помимо некоторого представления об отдельных туманных эпизодах, лишь грустное ощущение большой и бурной исторической катастрофы, навсегда потускневшей для истории и не оставившей по себе даже воспоминаний.

Пограничная оборона в придунайской области в результате превращения Дакии в римскую провинцию не претерпела таких изменений, как это следовало бы ожидать. Существенного изменения оборонительной линии не произошло, но новая провинция в целом превратилась как бы в передовую позицию Рима, непосредственно связанную с римскими владениями только на юге, на самом Дунае, с трех же других сторон окруженную землями варваров. Лежащая по течению Тиссы равнина между Паннонией и Дакией по-прежнему оставалась в руках языгов. Правда, были найдены остатки древних валов, проходящих от Дуная через Тиссу до гор Дакии и ограничивающих область языгов с севера, однако о времени и создателе этих укреплений не удалось выяснить ничего достоверного. Бессарабия также пересекается двойной заградительной линией, которая, следуя от Прута к Днестру, оканчивается у Тиры и, согласно добытым до сих пор неполным данным, относится, по-видимому, к римской эпохе⁹³. Если это так, то Молдавия и южная часть Бессарабии, равно как и вся Валахия, входили в состав Римской империи. Но даже если номинально так и было, едва ли римское владычество реально распространилось на эти земли; по крайней мере до сих пор у нас нет достоверных сведений о существовании римских поселений как в восточной Валахии, так и в Молдавии и Бессарабии. Во всяком случае еще в большей степени, нежели Рейн в Германии, Дунай оставался здесь границей римской цивилизации и настоящим опорным пунктом пограничной обороны. Укрепленные позиции на Дунае были значительно усилены.

Для Рима было счастьем, что в то время, когда на Дунае усилился напор новых народов, на Рейне он ослабел и ставшие там излишними войска могли быть использованы в других местах. Если еще при Веспасиане на Дунае стояло, вероятно, не более шести легионов, то Домициан и Траян впоследствии довели их число до десяти, с чем связано то, что оба существовавших до сих пор верховных командования — Мезии и Паннонии — были поделены, первое — при Домициане, второе — при Траяне, и после того как к ним прибавилось военное командование в Дакии, общее число командований на Нижнем Дунае дошло до пяти. Правда, сначала, по-видимому, был срезан изгиб, который образует река ниже Дуростора (Силистрии) в нынешней Добрудже от нынешнего города Рассовы, где река приближается к морю на 7 немецких миль, чтобы затем почти под прямым углом повернуть на север; линия реки была заменена укрепленной дорогой по образцу британского вала, достигавшей морского берега у Том⁹⁴. Однако, во всяком случае уже при Адриане, этот изгиб был включен в римские пограничные укрепления, ибо с этих пор мы находим в Нижней Мезии, до эпохи Траяна, вероятно, не имевшей более или менее значительных постоянных гарнизонов, три легионных лагеря: у Нов (близ Свичовы), Дуростора (Силистрия) и Трезмиса (Иглица близ Галаца); последний из них лежит как раз перед упомянутым выше изгибом Дуная. Эта позиция была укреплена для отражения набегов языгов, и к верхнемезийским лагерям у Сингидуиа и Виминация прибавился нижнепаннюнский лагерь у впадения Тиссы в Дунай близ Акуминка. Количество войск в самой Дакии было в то время невелико. Главный ее город, ставший траяновой колонией Сармизегетузой, лежал в Верхней Мезии, неподалеку от главных переходов через Дунай. Римляне селились преимущественно здесь и на среднем Маризе, равно как и по другую его сторону, где имелись золотые прииски. Вскоре один легион, стоявший гарнизоном в Дакии со времен Траяна, также получил главную квартиру в этой местности у Апула (Карлсбург). Далее к северу Потаисса (Торда) и Напока (Клаузенбург) были, конечно, также немедленно заняты римлянами; однако крупные паннонско-дакийские военные центры продвигались на север медленно. Перемещение ниж-непаннонского легиона из Акуминка в Аквинк, нынешний Офен, и занятие этой господствующей военной позиции состоялось не позднее правления Адриана, вероятно, именно в это время; наверное, тогда был переведен в Бригетио (напротив Коморна) один из верх-непаннонских легионов. При Коммоде на северной границе Дакии, в полосе шириной в одну милю, были запрещены всякие поселения, должно быть, в связи с пограничными порядками, установленными после войны с маркоманами, о чем речь впереди. Возможно, что тогда же возникли укрепленные линии, которые, подобно верхнегерманским, защищали эту границу. При Севере один из стоявших до тех пор в Нижней Мезии легионов прибыл на северную границу Дакии в Потаиссу (Торда). Однако и после этих перемещений Дакия оставалась прикрытой горами и окопами передовой позицией на левом берегу, причем трудно было сказать, облегчала ли она или, напротив, затрудняла оборону римлян. Адриан действительно подумывал о том, чтобы вывести войска из этой области, и, следовательно, считал ошибкой присоединение ее к империи; но раз уже это присоединение совершилось, император не мог отказаться от Дакии; при этом он руководствовался, если не интересом к доходным золотым приискам этой страны, то во всяком случае заботой о быстро развивающейся римской цивилизации в области Мариза. Однако Адриан велел снять по крайней мере верхние части каменного моста через Дунай, так как возможность использования его врагами тревожила его больше, нежели забота о находившихся в Дакии гарнизонах. В последующее время эти опасения исчезли; однако Дакия продолжала занимать обособленное положение в общей системе защиты границ.

Шестьдесят лет, последовавшие за окончанием войн Траяна с да-ками, были для придунайских стран периодом мирного развития. Правда, полного спокойствия здесь не было никогда, в особенности у устья Дуная; кроме того, римляне продолжали применять рискованное вспомогательное средство — обеспечивали безопасность границы от беспокойных соседей, подкупая их и выдавая им ежегодные подарки, как это было с Децебалом⁹⁵. Тем не менее археологические находки, относящиеся к этому времени, повсюду свидетельствуют о расцвете городской жизни, и немало общин именно в Паннонии называют своими основателями Адриана или Пия. Но за этим затишьем последовала такая буря, какой еще не приходилось выдерживать Римской империи; и хотя эта буря, в сущности, была только пограничной войной, TGiM не менее она охватила целый ряд провинций, длилась 13 лет и потрясла всю империю.

Виновником войны, получившей свое название от племени мар-команов, не был какой-либо один выдающийся человек типа Ганнибала или Децебала. Ее причиною не были также какие-либо захваты или правонарушения со стороны римлян. Император Пий не обяжал своих соседей, ни сильных, пи слабых, и ценил мир, может быть, даже больше, чем следовало. Держава Маробода и Вашшя тем временем распалась, возможно, в результате раздела между Вангионом и Сидоном, на королевство маркоманов в нынешней Богемии и королевство квадов в Моравии и Верхней Венгрии. Здесь, по-видимому, не происходило столкновений с римлянами; более того, вассальная зависимость квадских королей была официально признана в правление Пия благодаря исходатайствованному ими у императора утверждению во власти.

Ближайшей причиной великой войны были передвижения народов, происходившие далеко за пределами кругозора римлян. Вскоре после смерти Пия (161) с берегов Эльбы в Панионию явились целые толпы германцев, а именно — лангобарды, но кроме них также мар-команы и люди из других племен, стремившиеся, по-видимому, завладеть новыми местами для поселения на правом берегу. После того как эти племена были оттеснены высланными против них римскими войсками, они отправили маркоманского князя Балломария и с ним по одному представителю от десяти причастных к этому делу племен с целью возобновить просьбу об отведении им земель для поселения. Однако наместник не дал им никакого ответа и принудил вернуться за Дунай. Таково было начало великой войны на Дунае⁹⁶. Наместнику Верхней Германии Гаю Ауфидию Викторину, зятю писателя Фронтона, также уже около 162 г. пришлось отражать нападение хаттов, которые, возможно, в свою очередь, наступали под натиском двигавшихся от Эльбы племен. Если бы римляне с самого начала приняли энергичные меры, они смогли бы предупредить катастрофу. Но как раз в это время началась армянская война, в которую вскоре вмешались парфяне. Если на восток и не были посланы отряды непосредственно с подвергавшегося опасности участка границы, для чего у нас, во всяком случае, нет доказательств⁹⁷, то все же для немедленного открытия военных действий контингентов не хватало. За это промедление римлянам пришлось жестоко поплатиться. Как раз в то время, когда в Риме праздновали триумф по случаю победы над восточными царями, хатты, маркоманы, квады, языги одним сокрушительным ударом обрушились на пределы империи. Ретия, Норик, обе Паннонии, Дакия сразу были наводнены врагами. Следы этого вторжения еще сохранились в рудниковом районе Дакии. Какие опустошения были произведены тогда в этих местах, давно не видевших неприятеля, показывает тот факт, что еще много лет спустя квады возвратили сначала 13 тыс., затем 50 тыс., а языги — даже 100 тыс. римских пленных. Дело не ограничилось опустошением одних только провинций. Произошло то, чего не случалось уже три столетия, в возможность чего уже перестали верить: варвары пробили альпийскую стену и вторглись в самую Италию; явившись из Ретии, они разорили Опитергий (Одерцо), их полчища, пришедшие из-за Юлий-ских Альп, напали на Аквилею⁹⁸. Отдельные армейские корпуса, по-видимому, неоднократно терпели поражения; нам известно только, что один из командиров гвардии, Викторин, пал в битве и что ряды римских войск ужасающе поредели.

Этот жестокий удар поразил Римское государство в самый неблагоприятный момент. Правда, война на Востоке была окончена, но вслед за ней по Италии и по всему Западу распространилась чума, которая была более продолжительной, чем война, и унесла значительно больше человеческих жизней. В тех случаях, когда приходилось создавать более или менее значительные скопления войск, жертвы чумы становились еще многочисленнее. Обычно моровой язве сопутствует рост цен на продовольствие; на этот раз империю также постигли неурожай, голод и жестокий финансовый кризис: в казну перестали поступать подати, и во время войны императору пришлось на публичном аукционе продавать сокровища своего дворца. Империи недоставало настоящего руководителя. При создавшемся в Риме положении ни один полководец, кроме самого императора, не мог взять на себя столь большую и сложную военно-политическую задачу. Марк Аврелий, принимая власть, со свойственной ему скромностью и верностью суждения, сознавая в себе недостаток некоторых необходимых для правителя качеств, взял себе в равноправные соправители своего младшего брата по усыновлению, Луция Вера, причем с обычным своим доброжелательством предполагал, что из этого разгульного молодого человека, при его способностях к фехтованию и охоте, выработается дельный полководец. Однако благородный император не обладал умением разгадывать людей. Трудно было сделать более неудачный выбор. В только что закончившейся войне с парфянами номинальный полководец показал себя развратником и неспособным офицером. Соправительство Вера оказалось лишь новым бедствием, от которого, впрочем, империю избавила его смерть, последовавшая вскоре после начала маркоманской войны (169). Марк Аврелий, по своим склонностям более созерцатель, нежели практик, к тому же лишенный военных талантов и вообще человек, которого нельзя было назвать выдающейся личностью, взял на себя все руководство необходимыми операциями. Возможно, что при этом он наделал достаточно отдельных ошибок, чем и объясняется продолжительность борьбы. Однако единство верховного командования, ясное понимание целей войны, логичность и последовательность государственного руководства н прежде всего честность и твердость этого человека, самоотверженно выполнявшего свой тяжелый долг, — все это в конце концов сломило грозный натиск варваров. Это представляет тем более высокую заслугу, что успех явился результатом скорее характера этого человека, чем его дарований.

С какими угрозами приходилось считаться в то время, показывает тот факт, что правительство, несмотря на недостаток людей и денег, в первые же годы этой войны силами своих солдат и на собственные деньги обнесло стенами столицу Далмации Салону и столицу Фракии Филиппополь. Несомненно, это были не единственные мероприятия в этом роде. Приходилось считаться с возможностью осады северными народами крупных городов во всей империи. Ужасы готской войны уже нависли над империей и были на этот раз предотвращены, быть может, лишь благодаря тому, что правительство видело их приближение. Непосредственное верховное руководство военными операциями и ставшее настоятельной необходимостью урегулирование отношений с пограничными народами, а также немедленное преобразование существующих порядков — все это являлось требованием момента, причем выполнение этих мероприятий не могло быть возложено на бесхарактерного брата императора или на отдельных уполномоченных. Действительно, положение изменилось, как только оба императора прибыли в Аквилею, чтобы оттуда вместе с войском отправиться на театр войны. Германцы и сарматы, мало склонные к объединенным действиям и не имевшие общего руководства, чувствовали себя неспособными выдержать такой контрудар со стороны римлян. Проникшие в империю полчища варваров повсюду отступали; квады послали императорским наместникам изъявление своей покорности, и многие вожди варваров поплатились жизнью за свое выступление против римлян. Луций находил, что война взяла уже достаточно жертв, и советовал возвратиться в Рим. Однако мар-команы продолжали упорно сопротивляться, а обрушившееся на Рим бедствие, сотни тысяч уведенных на чужбину пленников и достигнутые варварами успехи — все это настоятельно требовало более энергичной политики и продолжения наступательных операций. Зять Марка Аврелия, Тиберий Клавдий Помпеян, в чрезвычайном порядке принял на себя командование в Ретии и Норике; его способный помощник, впоследствии император, Публий Гельвий Пертинакс с помощью призванного из Паннонии первого вспомогательного легиона без труда очистил римскую территорию от варваров. Несмотря на финансовую нужду, путем набора среди населения Иллирика было сформировано два новых легиона, причем немало прежних разбойников с большой дороги превратились в защитников страны, и, как уже указывалось выше, незначительная до сих пор пограничная охрана обеих этих провинций была усилена новыми легионными лагерями в Регенсбурге и Энее. В верхнепаннонские лагеря отправились оба императора. В первую очередь было необходимо локализовать очаг войны. Римляне не отвергали являвшихся с севера варваров, предлагавших свою помощь, и те сражались за жалованье у Рима, за исключением случаев, когда они нарушали слово и становились на сторону врага. Просьба квадов о мире и об утверждении их нового короля Фуртия была незамедлительно удовлетворена, и им было предъявлено только одно требование — вернуть перебежчиков и пленных. Римлянам до известной степени удалось добиться того, что в дальнейшем войну пришлось вести только с главными их противниками — маркоманами и исконными союзниками последних, языгами. В последующие годы Риму пришлось выдержать тяжелую борьбу с этими двумя народами, причем имперским войскам неоднократно случалось терпеть поражения. Нам известны лишь отдельные эпизоды этой борьбы, которые не всегда удается увязать между собой. Марк

Клавдий Фронтон, которому в чрезвычайном порядке было поручено объединенное командование над Верхней Мезией и Дакией, в 171 г. пал в сражении против германцев и языгов. В бою погиб и командующий гвардией Марк Макрнний Виндекс. Им обоим, а также другим офицерам высшего ранга были поставлены в эти годы почетные памятники в Риме, рядом с колонной Траяна, в благодарность за то, что они отдали жизнь в борьбе за отечество. Варварские племена, объявившие себя сторонниками Рима, частью снова отпали, как, например, котины и в особенности квады, которые предоставили убежище спасавшимся бегством маркоманам и прогнали своего вассального короля Фуртия, вслед за чем Марк Аврелий назначил премию в 1000 золотых за голову его преемника Ариогеза. Лишь на шестом году войны (172) маркоманы, по-видимому, были полностью подчинены, после чего Марк Аврелий принял вполне заслуженный им победный титул «Германского». Затем были покорены квады, наконец языги (175), в результате чего император получил еще новый титул — победителя сарматов. Условия, поставленные побежденным народам, показывают, что Марк Аврелий был намерен не просто наказать их, но подчинить. Маркоманам и языгам, а также, вероятно, и квадам было предписано очистить прилегающую к реке пограничную полосу шириной в две немецкие мили, а по позднейшему, более мягкому требованию — в одну. В укрепленных пунктах по правому берегу Дуная были поставлены римские гарнизоны, численность которых в области одних только маркоманов и квадов составляла не менее 20 тыс. человек. Все покоренные племена были обязаны выставлять подмогу римскому войску — языги, например, 8 тыс. всадников. Если бы император не был отвлечен восстанием в Сирии, он совсем изгнал бы языгов с их родины, подобно тому как Траян изгнал даков. Дальнейший ход событий подтверждает, что Марк Аврелий собирался следовать именно этому примеру в своих действиях против отпавших от Рима задунайских подданных. Как только было подавлено упомянутое выше восстание в Сирии, император снова поспешил на Дунай и совершенно так же, как в свое время Траян, начал в 178 г. вторую, завершающую, войну. Под каким предлогом была начата эта война, мы не знаем; целью же ее было, как, без сомнения, правильно указывалось, создание двух новых провинций — Маркомании и Сарматии. Языгам, которые, по-видимому, выказали готовность подчиниться воле императора, была прощена большая часть причитавшихся с них тяжелых налогов и для сношений с их соплеменниками, жившими к востоку от Дакии роксоланами, был разрешен даже проход через Дакию под соответствующим надзором; это разрешение объясняется, вероятно, тем, что их уже считали римскими подданными. Маркоманы почти полностью погибли от меча и голода. Доведенные до отчаяния квады хотели переселиться на север и искать места для поселения у семнонов, но и это не было им дозволено, так как они должны были обрабатывать поля, чтобы доставлять продовольствие римским гарнизонам. После 14-летней почти непрерывной войны император помимо собственного желания снова стоял у цели, и римляне вторично получили возможность захватить земли по верхней Эльбе. Теперь действительно оставалось только провозгласить намерение удержать за собой приобретенные территории. Но в этот момент император скончался, не достигнув еще 60 лет, в лагере у Виндобоны 17 марта 180 г.

Мы должны не только отметить решительность и последовательность действий римского императора, но также признать, что он поступал в соответствии с требованиями реальной политики. Завоевание Дакии Траяном было сомнительным приобретением, хотя именно в маркоманской войне обладание Дакией не только избавило Рим от одного из его опасных противников, но, вероятно, имело и тот результат, что народы, жившие по Нижнему Дунаю, бастарны, роксоланы и множество других, не вмешались в войну с наркоманами. Однако после того как мощный натиск задунайских народов к западу от Дакии сделал необходимой войну с этими народами, война эта могла быть лишь последней и окончательной, для чего в римскую оборонительную линию должны были войти Богемия, Моравия и равнина Тиссы, хотя и этим областям, подобно Дакии, была предназначена только роль форпостов, а стратегической пограничной линией, конечно, должен был остаться Дунай.

Преемник Марка Аврелия, император Коммод находился в лагере, когда умер его отец, и так как официально он уже много лет разделял с ним императорский престол, то немедленно после его смерти оказался полновластным правителем. Недолго позволил девятнадцатилетний наследник приближенным своего отца, его зятю Помпеяну и другим лицам, вынесшим вместе с Марком Аврелием тяжкое бремя войны, руководить делами в духе покойного императора. Во всех отношениях Коммод представлял противоположность своему отцу — фехтовальщик, а не ученый, он был столь же труслив и слабоволен, сколь его отец решителен и последователен, столь же ленив и лишен чувства долга, сколь его отец деятелен и добросовестен. Коммод не только отказался от присоединения завоеванной области, но добровольно предоставил маркоманам такие условия, о каких они не смели и мечтать. Урегулирование под римским контролем пограничных отношений и обязательство не обижать соседей, находившихся в дружбе с Римом, — все это разумелось само собой; однако гарнизоны из их страны были выведены, и только запрет заселять приграничную полосу остался в силе. Были, правда, выговорены платежи налогов в пользу римлян и поставка им рекрутов, однако первые были вскоре отменены, а вторые, наверное, никогда не поставлялись. На таких же условиях был заключен мир с квадами и, вероятно, с прочими задунайскими народами. Тем самым римляне отказались от своих завоеваний, и многолетние войны оказались напрасными; если бы римляне не добивались большего, подобный порядок вещей мог бы быть достигнут значительно раньше. Тем не менее, хотя Рим и выпустил из рук победный трофей, маркоманская война все же упрочила на будущее время римское господство в этих местах. Удар, сокрушивший впоследствии мировое владычество Рима, был нанесен совсем иными народами.

Другой длительный и прочный результат этой войны связан с вызванными ею переселениями задунайских жителей в пределы Римской империи. Вообще, подобные переселения происходили во все времена; переселенные при Августе в Галлию сугамбры, отправленные во Фракию даки были просто новыми подданными или новыми общинами подданных, присоединившимися к прежним; то же самое следует сказать и о 3000 наристов, которым Марк Аврелий разрешил обменять свои места жительства к западу от Богемии на новые —- в пределах империи, тогда как подобная просьба неизвестных нам из других источников астингов на северной границе Дакии была отклонена. Однако германцы, поселенные Марком Аврелием не только в придунайской области, но и в самой Италии близ Равенны, не были ни свободными подданными, ни зависимыми в собственном смысле слова. Здесь перед нами начатки римского крепостного состояния, колоната, проникновение которого в сельское хозяйство всего государства будет описано в другой связи. Упомянутое выше поселение в окрестностях Равенны оказалось, впрочем, недолговечным; поселенцы восстали, и их пришлось снова удалить, так что новый колонат вначале ограничивался только территорией провинций, а именно — придунайскими областями.

За окончанием великой войны на Среднем Дунае снова последовал почти 60-летний период мира, благотворное действие которого не могло быть полностью уничтожено даже непрерывно возраставшим расстройством внутреннего управления. Правда, судя по некоторым отрывочным сообщениям, граница, в особенности наиболее открытая — дакийская, не оставалась вполне спокойной. Однако строгий военный режим Севера в первую очередь оправдал себя именно здесь; по крайней мере маркоманы и квады и при его ближайших преемниках находились в столь полной зависимости от Рима, что сын Севера мог вытребовать к себе одного квадского князя и отрубить ему голову. Столкновения, происходившие в эту эпоху на Нижнем Дунае, также имели лишь второстепенное значение. Но, вероятно, в это время произошло большое передвижение народов с северо-востока в направлении к Черному морю, что поставило римскую пограничную охрану на Нижнем Дунае лицом к лицу с новыми, более опасными противниками. До этого времени римляне соприкасались здесь преимущественно с сарматскими народами, а из них ближе всего с роксоланами; из германских племен здесь жили только издавна обосновавшиеся в этой местности бастарны. Теперь роксоланы исчезают: быть может, они были поглощены другими народами, возможно, единоплеменными им карпами, которые с этих пор являются ближайшими соседями римлян на Нижнем Дунае, приблизительно в долинах Серета и Прута. Рядом с карпами, тоже в качестве непосредственных соседей римлян, у устья Дуная появляется народ готов.

Это германское племя, согласно его собственным дошедшим до нас преданиям, перекочевало из Скандинавии через Балтийское море в область Вислы, а отсюда к Черному морю. В соответствии с этим римские географы II в. сообщают, что они живут на Висле, а в римской истории начиная с первой трети III в. они упоминаются как жители северо-западного берега Черного моря. С этих пор численность племени непрерывно возрастает; остатки бастарнов отступили перед ним на правый берег Дуная при императоре Пробе, остатки карпов — при Диоклетиане, между тем как значительная часть тех и других, без сомнения, смешалась с готами и примкнула к ним. Эту катастрофу можно назвать готской войной лишь в том смысле, в каком войну, начавшуюся при Марке Аврелии, называют маркоманской. Вся масса народов, приведенная в движение потоком кочевников, шедших с северо-востока к Черному морю, принимала участие в этой катастрофе; нападения совершались как на суше — через Нижний Дунай, так и на море — от северного берега Черного моря, превращаясь в тесно переплетающийся клубок разбойничьих набегов на суше и на море. Поэтому один ученый афинянин, принимавший участие в этой войне и оставивший ее историю, не без основания говорит, что ее надо назвать скорее скифской, причем под этим именем, подобно имени пеласгов, приводящим историков в отчаяние, он понимает всех врагов империи, равно германских и негерманских. Здесь мы изложим все, что можно рассказать об этих походах, насколько это позволяет хаотическое состояние источников, вполне соответствующее хаосу этой страшной эпохи.

238 год, год смены четырех императоров в гражданской войне, отмечается как начальный год войны против готов, имя которых упоминается при этом впервые⁹⁹. Монеты Тиры и Ольвии прекращаются после смерти императора Александра (235); следовательно, эти лежащие вне имперской границы римские владения уже несколькими годами ранее сделались добычей новых врагов. В указанном году готы впервые перешли Дунай, и самый северный из мезийских прибрежных городов, Истр, сделался их первой жертвой. Гордиана, который из смут этого времени вышел обладателем императорского венца, называют победителем готов; более вероятно, что при нем, если не раньше, римское правительство решило откупиться от вторжений готов¹⁰⁰. Понятно, карпы потребовали для себя того же, что император соизволил дать готам, которых карпы считали ниже себя; когда это требование не было удовлетворено, они в 245 г. вторглись в пределы империи. Император Филипп — Гор диана в то время уже не было в живых — отбросил их назад, и энергичные действия соединенных сил огромной империи, конечно, заставили бы варваров остановиться. Но это были годы, когда всякий убийца императора быстро достигал трона и столь же быстро погибал от руки другого убийцы, становившегося его преемником. Именно в подвергавшихся опасности придунайских землях восставшая против Филиппа армия провозгласила императором сначала Марина Пакатиана, а когда он был устранен — Траяна Деция, который действительно победил в Италии своего противника и был признан властителем Рима. Это был способный и храбрый человек, достойный обоих имен, которые он носил; как только это стало возможно, он решительно вступил в борьбу на Дунае. Однако загладить вред, нанесенный гражданской войной, было теперь уже невозможно. Пока римляне сражались друг с другом, готы и карпы объединились и под предводительством готского князя Книвы вторглись в лишенную военных отрядов Мезию. Наместник провинции Требониан Галл со своими солдатами укрылся в Никополь, в горах Гема, и был здесь осажден готами; последние одновременно подвергли разграблению Фракию и осадили ее столицу, большой и хорошо укрепленный город Филиппополь; они добрались даже до Македонии и напали на Фессалоники, где наместник Приск нашел этот момент подходящим, чтобы провозгласить себя императором. Когда явился

Деций, чтобы бороться одновременно со своим соперником и с внешним врагом, ему удалось без труда устранить первого и, кроме того, освободить от осады Никополь, где, по сообщению источника, пало 30 тыс. готов. Однако отступавшие во Фракию готы, со своей стороны, одержали победу при Берое (Стара Загора), отбросили римлян назад к Мезии и овладели Никополем в этой провинции, Анхиалом во Фракии и даже Филиппополем, где, как сообщает источник, в их руки попало 100 тыс. человек. После этого они направились на север, чтобы доставить в безопасное место огромную добычу. Деций замышлял нанести удар врагу при его переходе через Дунай. Он выставил на берегу один отряд под командой Галла, надеясь отбросить готов к этому отряду и получить возможность отрезать им отступление.

Но у пограничного мезийского местечка Абритта военное счастье ему изменило, чему, быть может, способствовало и предательство Галла; Деций погиб вместе со своим сыном, а провозглашенный его преемником Галл начал свое правление с того, что вторично гарантировал готам ежегодную уплату денежной дани (251)¹⁰¹.

Это полное поражение римского оружия и римской политики, гибель Деция, первого императора, павшего в борьбе против варваров, весть о чем даже в эту эпоху, когда все настолько привыкли к бедствиям, что дошли до какого-то оцепенения, глубоко потрясла души людей, наконец, последовавшая затем позорная капитуляция — все это действительно поставило под вопрос целостность империи. По всей вероятности, непосредственным результатом этих событий были серьезные осложнения на Среднем Дунае и, вероятно, угроза потери Дакии. Еще раз эта угроза была отвращена: наместник Паннонии Марк Эмилий Эмилиан, способный солдат, добился крупных военных успехов и изгнал неприятеля из пределов империи. Однако и его настигла карающая рука Немезиды. Результатом этой одержанной во имя Галла победы было то, что армия отказалась повиноваться командиру, предавшему Деция, и провозгласила императором своего полководца. Таким образом гражданская война снова отвлекла внимание римлян от обороны границ. Эмилиан сначала одержал в Ита-лий победу над Галлом, но вскоре за тем был побежден полководцем последнего Валерианом (254); именно в это время Дакия была потеряна для империи, причем нам неизвестно, какой народ захватил ее и при каких обстоятельствах¹⁰².

Последняя чеканенная этой провинцией монета и самая поздняя найденная там надпись относятся к 255 г.; последняя монета соседнего Виминация в Верхней Мезии относится к следующему году; таким образом, в первые годы правления Валериана и Галлиена варвары заняли римскую область на левом берегу Дуная и, наверное, проникли также на его правый берег.

Прежде чем перейти к рассмотрению дальнейшего развития событий на Нижнем Дунае, мы считаем необходимым упомянуть о набегах морских разбойников, широко распространившихся в то время в восточной половине Средиземного моря, а также о развившихся из этих набегов морских экспедициях готов и их союзников.

То обстоятельство, что римский флот всегда был необходим на Черном море и морским разбоям здесь, по-видимому, никогда не удавалось положить конец, было обусловлено самым характером римского господства на черноморском побережье. Римское господство на этом побережье было действительно прочным лишь на пространстве приблизительно от устья Дуная вниз до Трапезунда. Риму принадлежали, правда, также Тира у устья Днестра и Ольвия в бухте у устья Днепра, а на противоположном берегу Черного моря — кавказские порты Диоскуриада и Питиунт в окрестностях нынешнего Сухуми. Занимавшее промежуточное положение Боспорское царство в Крыму также состояло под римским протекторатом и имело римский гарнизон, подчиненный наместнику Мезии. Однако на этих большей частью малопривлекательных берегах в прочном обладании римлян находились только вышеупомянутые портовые города, представлявшие собой либо старые греческие поселения, либо римские крепости, самое же побережье оставалось пустынным или было занято населявшими внутренние области туземцами, известными под общим именем скифов. Последние принадлежали в основном к племени сарматов и никогда, ни раньше, ни позднее, не были подвластны Риму. Приходилось радоваться, если они хотя бы не совершали открытых нападений на римлян или их клиентов. Ввиду этого нет оснований удивляться, что уже при Тиберии пираты восточного побережья не только сделали небезопасным плавание по самому Черному морю, но и высаживались на его берегах и грабили прибрежные селения и города. Если при императорах Пие и Марке Аврелии отряд живших на северо-западном берегу Черного моря костобоков напал на расположенный в самом сердце Фокиды город Элатею и под его стенами сражался с гражданами, то это происшествие, известие о котором, как об отдельном событии, дошло до нас лишь совершенно случайно, показывает, что в это время возобновились те же самые явления, которые при республике предшествовали падению господства сената, и несмотря на то, что власть империи внешне оставалась еще совершенно прочной, не только отдельные пиратские корабли, но целые пиратские эскадры крейсировали в Черном и даже в Средиземном море. Ясно проявившийся после смерти Севера и в особенности после прекращения последней династии упадок правительственной власти сказался, естественно, прежде всего в дальнейшем упадке морской полиции. Малодостоверные в том, что касается деталей, сообщения говорят о появлении в Эгейском море еще до Деция большого пиратского флота, затем о разграблении уже при Деции побережья Памфилии и греко-азиатских островов, о пиратских набегах в Малой Азии до Пессинунта и Эфеса при императоре Галле¹⁰³. Все это были разбойничьи набеги. Эти пираты грабили берега во всех направлениях и, как мы видели, совершали также дерзкие походы в глубь страны; однако нам ничего не известно о разрушении городов; к тому же пираты избегали столкновений с римскими войсками, нападая преимущественно на такие области, в которых не было римских отрядов.

При Валериане эти экспедиции принимают другой характер. Способ организации походов настолько отличается от предшествующих, что сам по себе не имевший особенно большого значения поход бора-нов против Питиунта при Валериане мог быть назван сведущими повествователями началом этого движения¹⁰⁴, так что в течение некоторого времени пиратов в Малой Азии называли по имени этого не известного нам из других источников народа. В эти походы отправляются уже не прежние жители берегов Черного моря, но теснящие их толпы пришельцев. То, что до сих пор было морским разбоем, начинает становиться частью того передвижения народов, к которому относится переселение готов на Нижний Дунай. Принимающие в нем участие народы весьма разнообразны; часть их нам мало известна; в дальнейших походах ведущую роль играло, по-видимому, германское племя герулов, жившее в то время на берегах Меотиды. В числе этих народов встречаются и готы, однако, поскольку дело касается морских походов в собственном смысле слова, о которых имеются довольно точные сведения, участие в них готов не было особенно значительным; эти походы, собственно говоря, было бы правильнее называть не готскими, а скифскими. Морским центром этих нападений являлась гавань Тира в устье Днестра¹⁰⁵. Греческие города Боспора, оставшиеся вследствие слабости имперского правительства без защиты и отданные в жертву наступающим полчищам варваров, угрожавших им осадой, волей-неволей должны были согласиться переправить этих опасных новых соседей на своих собственных кораблях с помощью своих собственных моряков к ближайшим римским владениям на северном берегу Понта, так как для такого переезда у самих варваров не было ни средств, ни умения. Так состоялась упомянутая выше экспедиция против Питиунта. Б ораны высадились на берег и, твердо рассчитывая на успех, отправили корабли обратно. Однако отважный комендант Питиунта Сукцессиан отразил атаку, и нападающие, опасаясь приближения остальных римских гарнизонов, поспешно отступили, с трудом собрав необходимые для этого суда. Однако они не отказались от своего плана. В следующем году они появились снова, и, так как комендант тем временем был сменен, крепость сдалась. Б ораны, которые на этот раз оставили при себе боспорские корабли и сформировали для них экипажи из насильственно завербованных моряков и пленных римлян, на широком пространстве завладели берегом и достигли самого Трапезунда.

В эту хорошо укрепленную и снабженную сильным гарнизоном крепость сбежалось все население, а предпринять настоящую осаду варварам было не по силам. Но командование римлян оказалось негодным и дисциплина настолько упала, что они не позаботились даже занять городские стены; воспользовавшись этим, варвары ночью взобрались на стены, не встретив ни малейшего сопротивления, и в большом богатом городе в их руки попала огромная добыча, между прочим также некоторое количество кораблей. Затем они благополучно вернулись из дальнего плавания к берегам Меотиды.

Второй, вызванный этим успехом, поход других, соседних скифских племен, состоявшийся зимой следующего года, был направлен против Вифинии. Ярким примером царившего в ту эпоху хаоса является тот факт, что инициатором этого похода был некий грек из Ни-комедии, по имени Хризогон, и что за удачный исход предприятия он попал в большой почет у варваров. Так как невозможно было достать нужное количество кораблей, эта экспедиция была предпринята частью морем, частью сушей. Только вблизи Византии пиратам удалось захватить большое количество рыбацких лодок, и таким образом они перебрались на азиатский берег к Халкедону, сильный гарнизон которого разбежался при известии о их появлении. Кроме этого города в их руки попали прибрежные города — Никомедия, Киос, Апамея, а далее в глубь страны — Никея и Пруса; Никомедию и Никею они сожгли и добрались до Риндака. Отсюда они отплыли обратно, нагруженные сокровищами богатой страны и ее крупных городов.

Уже поход в Вифинию был предпринят частично сухим путем; нападения на европейскую Грецию, как правило, совершались одновременно по морю и по суше. Если готы и не обосновались в Мезии и Фракии, они все же бродили здесь во всех направлениях, словно у себя дома, и предпринимали отсюда набеги в самую глубь Македонии. Даже Ахайя при Валериане ожидала вторжения с этой стороны; Фермопилы и Истм были забаррикадированы, а афиняне решили восстановить свои стены, лежавшие в развалинах со времен Сул-лы. Однако в тот момент варвары не явились, и вообще они избрали иной путь. При Галлиене флот этих варваров, на сей раз преимущественно герулов, состоявший из 500 парусных судов, появился перед гаванью Византии, которая, однако, еще не утратила свою способность к обороне; корабли византийцев удачно отразили атаку разбойников. Последние поплыли дальше, появились у азиатского берега перед не подвергавшимся прежде нападениям Кизиком и отсюда через Лемнос и Имброс прибыли к берегам собственно Греции. Афины, Коринф, Аргос и Спарта были разграблены и разорены. Правда, подобно тому как это было в эпоху греко-персидских войн, граждане разрушенных Афин в числе 2000 все же устроили засаду удалявшимся варварам и под предводительством своего именитого гражданина Публия Геренния Дексиппа из древнейшего знатного рода Керкидов, мужа столь же ученого, сколь храброго, и при поддержке римского флота нанесли пиратам большой урон. При возвращении варваров, когда некоторая часть их двигалась по суше, император Галлиен напал на них во Фракии у реки Песта, и в последовавшей битве погибло много варваров¹⁰⁶.

Чтобы вполне представить себе, как велики были бедствия того времени, необходимо иметь в виду, что в этой распадавшейся на части империи, и особенно в наводненных варварами провинциях, римские командиры один за другим присваивали себе императорскую власть, которая, собственно, уже почти перестала существовать. Не стоит труда перечислять имена этих эфемерных носителей порфиры; характерно, что после опустошения Вифинии пиратами император Валериан воздержался от отправки туда командира с чрезвычайными полномочиями, так как каждый генерал в его глазах не без основания являлся возможным соперником. Опасения такого рода были одной из причин почти постоянной пассивности правительства в этот бедственный для империи период. Но, с другой стороны, эта безответственная пассивность в значительной степени объясняется, несомненно, личными качествами императоров того времени: Валериан был слаб и стар, Галлиен был человек беспокойный и беспутный; ни тот ни другой не годился для роли кормчего государства в эти бурные годы. Маркиан, на которого после вторжения готов в Ахайю Галлиен возложил командование в тех местах, достиг некоторых успехов; однако пока императорский трон занимал Галлиен, существенного поворота к лучшему быть не могло.

После умерщвления Галлиена (268) варвары, быть может в связи с этим известием, под предводительством герулов, но на этот раз соединенными силами предприняли новый, невиданной силы штурм имперских границ, причем они выставили мощный флот и, по-видимому, одновременно действовали на суше со стороны Дуная¹⁰⁷. Флот сильно пострадал от бурь в Пропонтиде, затем он разделился, и часть готов направилась против Фессалии и Греции, часть же — против Крита и Родоса. Основные силы двинулись на Македонию и оттуда проникли внутрь страны, без сомнения, действуя в контакте со вторгшимися во Фракию полчищами. Однако прибытие императора Клавдия в сопровождении сильного войска принесло избавление доведенным до крайней степени отчаяния жителям постоянно подвергавшихся осаде Фессалоник. Император погнал готов вверх по долине Аксия (Вар-дар) и дальше через горы в Верхнюю Мезию. После ряда боев с переменным успехом он одержал здесь в долине Моравы у Наисса блестящую победу, по рассказам, стоившую жизни 50 тыс. врагов. Готы в беспорядке отступали сначала в направлении на Македонию, затем через Фракию к горам Гема с целью спастись от противника за Дунай.

Возникший в римском лагере раздор, на этот раз между пехотой и конницей, едва не дал им новой передышки; но когда дело дошло до битвы, всадники не допустили, чтобы их пешие товарищи остались одни против варваров, и объединенная армия одержала новую победу. Жестокая чума, которая свирепствовала в тех местах, и прежде всего в войсках, во все годы бедствий, а в то время в особенности, причинила сильный вред и римлянам — сам император Клавдий сделался ее жертвой; однако огромная армия северных варваров была полностью уничтожена, и множество пленных были насильственно включены в ряды римского войска или превращены в крепостных.

Гидра военных переворотов также была до некоторой степени укрощена. Клавдий, а вслед за ним и Аврелиан были правителями иного стиля, нежели Галлиен. По-видимому, Клавдий немедленно занялся восстановлением флота, начатым при Галлиене. Правда, приобретенная Траяном Дакия так и осталась навсегда утраченной для Рима. Аврелиан вывел из Дакии еще сохранившиеся там сторожевые отряды и предоставил изгнанным оттуда или желавшим переселиться владельцам новые места жительства на мезийском берегу. Но Фракия и Мезия, которые в течение некоторого времени принадлежали более готам, чем римлянам, вернулись под власть Рима, и дунайская граница была снова укреплена.

Было бы ошибкой думать, что во время этих походов готов и скифов на суше и на море, длившихся в течение 20 лет, с 250 по 269 г., хлынувшие непрерывным потоком в пределы империи полчища варваров намеревались прочно обосноваться на тех землях, на которые они вступали. Нельзя обнаружить существование такого плана даже в отношении Мезии и Фракии, не говоря уже о более отдаленных берегах; к тому же, едва ли нападающие были достаточно многочисленны, чтобы осуществить серьезное нашествие. Поскольку нахлынувшие в эти области волны разбойников на суше и пиратов на море были вызваны в гораздо большей степени дурным управлением последних императоров, и в особенности ненадежностью войск, чем перевесом сил варваров, то, как только внутренний порядок был восстановлен и правительство начало действовать более энергично, освобождение этих областей произошло само собой. Внешние силы были еще не в состоянии сокрушить Римское государство, если оно само себя не разрушало. Все же восстановление Клавдием правительственной машины было большим делом. Об этом императоре мы знаем еще меньше, чем о большинстве императоров того времени, ибо после того как его объявили — по всей вероятности, без основания — предком Константина, его действительный облик был подменен в традиции шаблонным образом совершенного правителя. Однако сама идея его родства с Константином, равно как бесчисленные монеты, выпущенные в его честь после его смерти, показывают, что ближайшее поколение считало его спасителем государства, и надо сказать, что в данном случае оно не ошиблось. Как бы то ни было, эти походы скифов, несомненно, являются прологом переселения народов, относящегося к более позднему времени, и разрушение городов, отличающее их от обыкновенных пиратских набегов, достигло тогда таких размеров, что экономика и культура Греции и Малой Азии уже никогда не смогли от них оправиться.

На восстановленной дунайской границе Аврелиан закрепил достигнутую победу тем, что продолжал обороняться посредством наступательных операций и, перейдя Дунай у его устья, на противоположном его берегу разбил карпов, которые отныне отдались под протекторат Рима, и готов с их королем Канабаудом. Его преемник Проб, как уже было упомянуто, принял на римский берег разбитых и теснимых готами бастарнов, а Диоклетиан в 295 г. поступил точно так же с карпами. Это показывает, что по ту сторону реки государство готов окрепло; однако далее они не продвинулись. Пограничные укрепления римлян были усилены; в 294 г. был заложен Противу-Аквинк (Contra Aquincum, нынешний Пешт). Набеги пиратов окончательно не прекратились. При Таците их пришедшие с Меотиды полчища появились в Киликии. Франки, которым Проб отвел места для поселения на Черном море, раздобыли себе суда и отправились к себе на родину к Северному морю, причем дорогой грабили берега Сицилии и Африки. На суше военные действия также не прекращались: все многочисленные победы Диоклетиана над сарматами и часть его побед над германцами были одержаны на берегах Дуная. Но только при Константине дело снова дошло до серьезной войны с готами, в которой римляне одержали ряд успехов; со времени победы Клавдия над готами превосходство сил Рима было столь же неизменным, как и раньше.

Военные события, историю которых мы только что развернули перед читателем, оказали значительное и длительное влияние общего характера на римскую армию и государственное устройство. Мы уже указывали, что рейнские легионы, в начале империи игравшие в армии руководящую роль, уже при Траяне уступили первое место приду найским легионам. Если при Августе в придунайских землях стояло 6 легионов, а в прирейнских — 8, то после дакских войн Домициана и Траяна во II в. рейнские лагеря имели только 4 легиона, тогда как дунайские имели 10, а после маркоманской войны даже 12 легионов. После того как со времени Адриана из армии, за исключением офицерского состава, исчез италийский элемент и в общем каждая часть рекрутировалась в той местности, где она стояла лагерем, солдаты придунайской армии, точно так же как и центурионы, выходившие из рядовых, являлись уроженцами Паннонии, Дакии, Мезии и Фракии. Новые, сформированные при Марке Аврелии легионы также состояли из иллирийцев; чрезвычайные пополнения, в которых в то время нуждались войска, вероятно, тоже набирались преимущественно в местностях, где стояли эти войска. Таким образом, первенство дунайских армий, упроченное войной трех императоров в эпоху Севера, являлось в то же время первенством иллирийских солдат; это весьма заметно проявилось при преобразовании гвардии в правление Севера. Преобладание иллирийских элеменов не распространялось на высшие круги правительства, пока положение офицера совпадало с положением государственного чиновника, хотя всадническая карьера во все времена была доступна рядовому солдату через посредствующее звено цен-турионата, и таким образом уроженцы Иллирика и раньше проникали в ряды всаднического сословия. Еще в 235 г. фракиец Гай Юлий Вер Максимин, а в 248 г. паннонец Траян Деций достигли таким путем даже императорской порфиры. Но когда затем Галлиен вследствие недоверия — правда, вполне обоснованного — закрыл для сословия сенаторов доступ к офицерским должностям в армии, то сказанное выше о солдатах распространилось и на офицеров. Таким образом, было вполне естественно, что солдаты дунайской армии — в основном уроженцы иллирийских областей — играли с этих пор главную роль и в правительстве, а поскольку армия ставила императоров, большинство последних тоже было иллирийцами. За Галлиеном следуют дарданец Клавдий, мезиец Аврелиан, паннонец Проб, далмат Диоклетиан, паннонец Максимиан, дарданец Констанций, уроженец Мер дики Галерий. Один писатель эпохи Константиновой династии, говоря о последних из перечисленных здесь императоров, отмечает, что они происходили из Ил лирика, и добавляет, что, имея скудное образование, но хорошую подготовку в школе крестьянского хозяйства и военной службы, они сделались прекрасными правителями империи. Та роль, которую в течение долгого времени играли албанцы в отношении турецкой державы, принадлежит их предкам в отношении Римской империи, когда последняя пришла в состояние такого же распада и варварства. Однако не следует усматривать в обновлении римской императорской власти иллирийцами какую-то национальную реорганизацию. Это был просто результат того, что империя, пришедшая в полный упадок вследствие негодного управления ее высокородных властителей, избрала в качестве своей опоры армию. Италия совершенно ремилитаризовалась; но история не признает притязаний на господство, если они не подкрепляются военной мощью.

Глава VII Европейская Греция

Общее духовное развитие эллинов не соответствовало уровню политического развития их республик или, вернее, подобно тому как чересчур пышное цветение разрывает чашечку цветка, так и избыток духовных даров не дал возможности каждой греческой общине в отдельности достигнуть таких размеров и такой прочности, какие являлись непременным предварительным условием для развития общины в государство. Множество мелких обособленных городов-государств или их союзов должно было неминуемо либо погибнуть, либо подпасть под владычество варваров. Дальнейшее существование нации и ее развитие в окружении иноплеменных народов мог обеспечить только панэллинизм, достигавшийся тем договором, который царь Филипп Македонский, отец Александра, заключил в Коринфе с государствами Эллады. Формально это был союзный договор, но фактически он означал подчинение республик монархии, однако лишь по отношению к внешнему миру, поскольку неограниченное военное командование в борьбе против национального врага почти всеми городами греческого континента было возложено на македонского полководца, в других же отношениях за ними была сохранена свобода и автономия; в условиях того времени это было единственным способом осуществить панэллинизм. Эта форма во многих отношениях определила будущее Греции. При Филиппе и Александре она была прочной, хотя эллинские идеалисты, как это бывает всегда, отказывались признать идеал, после того как он воплотится в жизнь. Когда империя Александра распалась, то и самый панэллинизм, и объединение греческих городов под гегемонией монархии отошли в прошлое, а греческие республики утратили свои последние духовные и материальные силы в многовековой бесцельной борьбе, в течение которой они то подпадали на некоторое время под владычество более могущественных монархий, то тщетно пытались использовать раздоры последних, чтобы вернуться к своему былому партикуляризму.

Когда затем в борьбу между восточными монархиями, развивавшуюся до сих пор при приблизительно равных силах, вступила могущественная западная республика, причем вскоре оказалось, что своей мощью она превосходит каждое из участвовавших в этой борьбе греческих государств, то, лишь только она прочно заняла положение первенствующей державы, возобновилась и политика панэллинизма. В полном смысле слова ни македоняне, ни римляне не были эллинами.

Трагическим обстоятельством в развитии Греции явилось то, что аттическая морская держава была скорее мечтой, чем реальностью, и что делу объединения не суждено было совершиться силами самой нации. Если в национальном отношении македоняне стояли к грекам ближе, чем римляне, то общественное устройство Рима в политическом отношении было гораздо ближе к греческому, нежели македонская наследственная монархия. Однако важнее всего было то, что эл-линство сильнее и глубже влекло к себе римских граждан, нежели государственных людей Македонии, именно потому, что первые стояли от него дальше, чем вторые. Страстное желание внутренне усвоить себе эллинскую культуру, стать причастными к обычаям и просвещению, к искусству и науке Эллады, по примеру великого македонянина сделаться щитом и мечом эллинства на Востоке и продолжать распространять на этом востоке не италийскую, но эллинскую цивилизацию, — это желание проникает жизнь Римской республики в последние ее столетия и империи в лучшую ее пору, проявляясь с такой силой и таким одушевлением, которые содержат в себе едва ли меньше трагического, нежели прежние, не достигавшие цели политические усилия эллинов. Ибо в обоих случаях стремление было направлено к недостижимому: греческий панэллинизм был недолговечен, панэллинизм римлян не имел полноты содержания. Тем не менее последний существенным образом определил политику как Римской республики, так и римских императоров. Как ни доказывали греки римлянам, в особенности в последнем столетии республики, что старания последних завоевать себе их любовь были напрасным трудом, ни старания, ни любовь римлян от этого ничуть не изменились.

Европейские греки были объединены правительством Римской республики в одно наместничество, получившее свое название по главной стране — Македонии. Если в самом начале империи это наместничество в административном отношении было упразднено, то в то же время все, что носило греческое имя, было объединено в религиозном отношении, причем это объединение примкнуло к старинной дельфийской амфиктионии, созданной когда-то в целях божьего мира, но затем ставшей орудием злоупотреблений ради политических целей. При Римской республике были в основном восстановлены прежние принципы организации амфиктионии; Македония и Этолия, вошедшие в ее состав путем узурпации, были скова исключены, и амфиктиокия опять стала охватывать не все, но большую часть народов Фессалии и собственно Греции. По инициативе Августа союз распространился на Эпир и Македонию и, таким образом, сделался по существу представителем эллинской страны в более широком смысле, соответствующем только этому времени. Привилегированное положение в этом союзе наряду¹⁰⁸с издревле священными Дельфами заняли два города: Афины и Никополь, первый — столица старой Греции, второй, согласно планам Августа, — столица новой императорской Греции¹⁰⁸. Эта новая амфиктиония имеет некоторое сходство с сеймом трех Галлий; подобно тому как для этого сейма религиозным центром был алтарь императора в Лионе, для греческих провинций таким центром был храм пифийского Аполлона. Однако в то время как первый наряду с религиозной играл и чисто политическую роль, амфиктионы этой эпохи кроме устройства собственно религиозных празднеств заведовали только управлением дельфийским святилищем и распределением его все еще значительных доходов¹⁰⁹. Если в более позднее время ее глава приписывает себе «элладархию» (власть над Грецией), то это владычество является лишь номинальным¹¹⁰. Тем не менее официальные старания сохранить греческую национальность являются характерной чертой той линии поведения, которой придерживается в отношении к эллинам новая императорская власть, и свойственного последней филэллинизма, далеко превосходящего все, что проявила в этом отношении республика.

Одновременно с религиозным объединением европейской Греции происходило административное расформирование греко-македонского наместничества Римской республики. Оно не было связано с распределением административных ведомств в империи между императором и сенатом, так как вся эта область, равно как и лежавшие перед ней придунайские земли, при первоначальном разделе была предоставлена сенату; столь же малое значение имели здесь соображения военного порядка, так как весь полуостров до самой фракийской границы всегда считался мирной внутренней областью, ибо ее защищали эти придунайские земли и гарнизоны на Дунае. Если Пелопоннес и аттико-беотийские области получили в то время собственного проконсула и были отделены от Македонии (что, быть может, замышлял осуществить еще Цезарь), то наряду с общей тенденцией — не делать сенаторские наместничества слишком крупными — при этом, вероятно, сыграло решающую роль желание отделить чисто эллинскую область от полуэллинской. Границей провинции Ахайи первоначально была гора Эта; даже после того, как к этой провинции была присоединена Этолия¹¹¹, в ее состав никогда не входили области, лежащие за линией Ахелоя и Фермопил.

Эти порядки относятся ко всей стране в целом. Теперь мы рассмотрим положение, в какое были поставлены отдельные городские общины под римским владычеством.

Первоначальное намерение римлян присоединить к своему государству всю совокупность греческих городских общин тем же путем, каким были присоединены италийские общины, полностью осуществиться не могло вследствие сопротивления, которое встретили римляне, в особенности вследствие восстания ахейского союза в 608 г. (И, 46) и перехода большинства греческих городов на сторону царя Митридата в 666 г. (II, 270). Союзы городов, эта основа развития политического могущества как в Элладе, так и в Италии, первоначально дозволенные Римом, были затем распущены все без исключения, в том числе важнейший из них пелопоннесский, или, как он сам себя называл, ахейский, а отдельным городам было предписано самим привести в порядок свое общинное устройство. Далее, римское правительство установило известные общие нормы внутреннего устройства отдельных общин, причем на основе этой схемы они были реорганизованы в антидемократическом духе. Только в этих пределах за отдельными общинами были сохранены автономия, собственная магистратура и собственные суды; однако наряду с этим на грека распространялась по закону юрисдикция претора с его розгами и топором; по крайней мере, из-за каждого проступка, который можно было истолковать как восстание против господствующей державы, римский чиновник мог подвергнуть грека денежному штрафу, высылке или даже смертной казни¹¹². Общины сами устанавливали у себя налоги; однако все они должны были вносить в Рим определенную, по-видимому, не очень крупную сумму. В городах не стояли гарнизоны, как это было когда-то в эпоху македонского владычества, так как расквартированные в Македонии отряды в случае нужды могли быть использованы в Греции. Однако разрушение Фив не в такой степени пятнает память Александра, в какой римскую аристократию — уничтожение Коринфа, который был срыт до основания. Прочие мероприятия, как ни были они подчас ненавистны и возмутительны, особенно потому, что были навязаны чужеземным владычеством, все же в целом могут быть признаны необходимыми, а их действие во многих случаях благотворным; они представляли собой неизбежный отказ от первоначальной, во многих отношениях весьма недальновидной римской политики постоянных извинений и поблажек по отношению к грекам. Но в расправе с Коринфом купеческий эгоизм оказался сильнее, нежели весь римский филэллинизм.

При всем том Рим никогда не забывал основную идею своей политики — включить греческие города в италийский городской союз. Подобно тому как Александр никогда не хотел подчинить себе Грецию так, как он подчинил Иллирию или Египет, его римские преемники тоже никогда не подчиняли себе Грецию полностью и уже в республиканскую эпоху существенно ослабили суровое право навязанной римлянам войны. Особенно последовательно проводилась эта политика в отношении Афин. С точки зрения римской политики ни одна греческая община не провинилась так тяжко перед Римом, как именно этот город. Поведение Афин во время митридатовой войны неминуемо повлекло бы за собой их полное разрушение, если бы это был какой-либо иной город. Но с фи л эллинской точки зрения Афины, без сомнения, были единственным, несравненным явлением во всем мире, и для просвещенных кругов за пределами Греции с ними связывались такие же симпатии и воспоминания, какие для наших образованных кругов связываются с Пфортой и Бонном¹¹³. Как и прежде, такие соображения получили в то время перевес. Афины никогда не подчинялись римскому наместнику, никогда не платили податей Риму, всегда имели с ним утвержденный обоюдной присягой союзный договор и лишь в чрезвычайном порядке, да и то во внешне добровольной форме, доставляли Риму военную помощь. Капитуляция Афин после осады их Суллой, правда, повлекла за собой некоторое изменение общинного устройства, однако союз был возобновлен и Афинам были возвращены все их внешние владения, даже остров Делос, который после перехода Афин на сторону Мнт-ридата отделился от них и превратился в самостоятельную общину, а в наказание за свою верность Риму был подвергнут разграблению понтнйским флотом¹¹⁴. Столь же осторожно, разумеется, тоже в значительной степени из-за ее великого исторического прошлого, римляне обращались со Спартой. Некоторые другие города из числа освобожденных общин, которые мы назовем впоследствии, занимали аналогичное положение уже во времена республики. Правда, подобные исключения встречались в каждой римской провинции, однако в греческих областях с самого начала именно оба виднейших города не были подданными Рима, и римское подданство распространялось только на второстепенные общины.

Положение подвластных Риму греческих городов также было облегчено уже в эпоху республики. Первоначально запрещенные союзы городов постепенно ожили снова, причем особенно быстро —-более мелкие и слабые, как, например, беотийский союз¹¹⁵. По мере укрепления привычки к чужеземному господству исчезли оппозиционные тенденции, приведшие к упразднению этих союзов, а их тесная связь с заботливо хранимым традиционным культом должна была в дальнейшем пойти им на пользу; поскольку, как мы уже заметили, Римская республика восстановила и охраняла амфиктио-нию в ее первоначальных неполитических функциях. К концу республиканской эпохи правительство, по-видимому, даже позволило беотянам заключить общий союз с мелкими граничащими с ними на севере землями и с островом Эвбеей¹¹⁶. Заключительным мероприятием республиканской эпохи является искупительный акт за срытие Коринфа; это было делом величайшего из всех римлян и всех филэллинов диктатора Цезаря (III, 461), восстановившего Коринф, этот светоч Эллады, в форме самостоятельной общины римских граждан, новой «Юлиевой славы» (colonia Laus Iulia).

В таком положении застала Грецию новая императорская власть, которая пошла в своей политике именно этими путями.

Освобожденные от непосредственного вмешательства римской провинциальной администрации и от уплаты имперских налогов греческие общины, к которым во многих отношениях были приравнены колонии римских граждан, составляли самую значительную и лучшую часть провинции Ахайи. В Пелопоннесе такой общиной была Спарта с ее областью¹¹⁷, правда, уменьшенной, но все еще включавшей северную половину Лаконии; она, как и прежде, представляла собой противоположность Афинам как своими окаменевшими архаическими учреждениями, так и порядком и выправкой, которые продолжали соблюдаться хотя бы внешне. Далее, такое же положение занимали восемнадцать общин свободных лаконцев, составлявших южную половину Лаконской области, некогда подвластных Спарте, но после войны против Набиса организованных Римом в качестве самостоятельного городского союза и, подобно Спарте, возведенных Августом в ранг свободных¹¹⁸. Наконец, в области ахеян к этой же категории помимо Димы, в которой уже Помпей поселил в качестве колонистов пиратов, а в более позднее время Цезарь — римских жителей¹¹⁹, относятся прежде всего Патры; этот город благодаря своему удобному для торговли положению из захудалого местечка был преобразован Августом — частью путем присоединения окружающих мелких населенных пунктов, частью путем поселения множества италийских ветеранов — в самый населенный и цветущий город полуострова, причем он был организован по типу колонии римских граждан, которой был подчинен также лежащий напротив на локрийском берегу Навпакт (по-итальянски Лепанто). На Истме Коринф, некогда пострадавший из-за своего выгодного положения, теперь, после своего восстановления, подобно Карфагену, быстро поднялся и сделался самым населенным городом Греции, имевшим величайшее промышленное значение; к тому же он стал постоянным местом пребывания римских властей. Подобно тому как коринфяне были первыми греками, допустившими римлян к Истмийским играм и тем самым признавшими их за своих земляков, так и теперь тот же Коринф, хотя и сделался римской колонией, ведал этим важным греческим национальным праздником. На материке к числу получивших свободу округов относились не только Афины с их областью, охватывавшей всю Аттику и многочисленные острова Эгейского моря, но также Танагра и Феспии, в то время являвшиеся крупнейшими городами Беотии, и, кроме того, Платеи; в Фокиде — Дельфы, Абы, равно как наиболее значительный из локрских городов — Амфисса¹²⁰. Дело, начатое республикой, закончил Август, в главных чертах создавший обрисованный выше порядок, который в основном продолжал существовать и позже. Если подчиненных проконсулу общин в Греции было больше, чем свободных, и если, что представляется вероятным, они охватывали большее количество населения, то — вполне в духе свойственного римлянам филэллинизма -- именно получившие свободу города Греции были наиболее значительными либо по своему экономическому положению, либо по своим великим историческим воспоминаниям¹²¹.

Дальше, чем Август, в этом направлении пошел последний император династии Клавдиев, бездарный поэт и потому, конечно, убежденный поклонник греков. В благодарность за ту оценку, которую нашли его художественные достижения в отечестве муз, Нерон, как некогда Фламинин, и также на Истмийских играх в Коринфе, объявил всех греков свободными от власти Рима, не подлежащими обложению налогами и, подобно италикам, не подчиненными никакому наместнику. Немедленно по всей Греции начались движения, которые могли бы превратиться в гражданские войны, если бы эти люди были способны на нечто большее, чем простая драка; и спустя несколько месяцев Веспасиан снова восстановил провинциальное устройство в его прежнем виде¹²², сухо заметив, что греки разучились быть свободными.

Правовое положение свободных общин в основном осталось таким же, каким оно было при республике. В делах, не касавшихся римских граждан, эти общины полностью сохранили верховную судебную власть; однако общие постановления об апелляции, с одной стороны, к императору, а с другой — к лицам сенатского управления, по-видимому, распространялись и на свободные города¹²³. Прежде всего за ними было полностью оставлено самоопределение и самоуправление. Так, например, Афины в эпоху империи чеканили монеты без изображения императора, которое в начале империи очень часто отсутствует и на спартанских монетах. В Афинах сохранился прежний счет на драхмы и оболы; правда, местная аттическая драхма этого времени являлась, конечно, лишь разменной монетой и находилась в обращении в качестве обола — части имперской аттической драхмы или римского денария. Такого рода государствам¹²⁴ было даже официально предоставлено отдельными договорами право объявлять войну и заключать мир. Сохранилось множество порядков, совершенно противоречивших принципам италийского общинного строя, как, например, ежегодная смена членов городского совета и получаемые ими и присяжными суточные, которые еще в эпоху империи выплачивались по крайней мере в Родосе. Само собой разумеется, что, несмотря на это, римское правительство оказывало решающее влияние на устройство свободных общин. Так, например, афинское государственное устройство либо в конце республики, либо при Цезаре или Августе было преобразовано так, что право предлагать гражданам законопроект^, принадлежавшее ранее каждому гражданину, было предоставлено только определенным должностным лицам, как это было принято по римскому праву, а из большого количества лишь номинально фигурировавших должностных лиц только одному, а именно стратегу, было вверено руководство государственными делами. В том же духе, вероятно, был проведен в дальнейшем еще ряд различных реформ, результаты которых мы замечаем повсюду как в подчиненной Риму, так и в независимой Греции, хотя ни времени реформы, ни повода к ее проведению определить невозможно. Таким-то образом, наверное, в этой провинции также было если не упразднено, то ограничено право убежища или, вернее, связанные с ним беззакония, поскольку сохранившиеся от эпохи анархии убежища превратились теперь в охраняемые благочестием притоны злостных банкротов и преступников. По-видимому, лишь в начале империи римское правительство упразднило так называемую проксению; первоначально это было целесообразное учреждение, напоминающее современные иностранные консульства, однако вследствие предоставляемого им дарования полных гражданских прав, а нередко и привилегии свободы от податей, в особенности же вследствие чрезвычайно широкого распространения, которое оно получило, право проксении сделалось неудобным в политическом отношении; оно было заменено не имевшим никакого отношения к налогам бессодержательным городским патронатом по италийскому образцу. Наконец, пользуясь своими суверенными правами в отношении этих зависимых республик и вассальных князей, римское правительство всегда считало себя вправе в случае злоупотреблений отменить свободное устройство и передать город под управление римских властей и действительно применяло это право. Однако отчасти благодаря присяге, скреплявшей договоры с этими номинально союзными государствами, отчасти вследствие фактического бессилия последних эти договоры оказывались гораздо устойчивее, нежели договоры с князьями и клиентами Рима.

Если за получившими свободу общинами Ахайи было в эпоху империи сохранено их прежнее правовое положение, то тем общинам этой провинции, которым не была предоставлена свобода, Август дал новое и более выгодное правовое положение. Сделав общим центром для европейских греков реорганизованную дельфийскую амфиктионию, он разрешил всем состоявшим под римским управлением городам провинции Ахайи организоваться в общий союз и ежегодно собираться на собрания в Аргосе, самом значительном городе несвободной Греции¹²⁵. Благодаря этой мере не только был восстановлен распущенный после ахейской войны ахейский союз, но к нему было присоединено и упомянутое выше расширенное объединение беотян. Вероятно, границы провинции Ахайи были установлены именно в результате соединения этих двух областей. Новый союз ахеян, беотян, локров, фокидцев, дорян и эвбейцев¹²⁶, или, как его обычно называют по имени провинции, ахейский союз, имел, по-видимому, не большие и не меньшие права, нежели прочие провинциальные сеймы империи. Вероятно, при этом предусматривался известный контроль со стороны римских чиновников, и потому из союза были исключены не подчиненные проконсулу города, как Афины и Спарта. В то же время деятельность этого собрания, как и всех подобных ему, вероятно, была сосредоточена вокруг общего религиозного культа, охватывающего всю страну. Но если в остальных провинциях этот местный культ по большей части был связан с Римом, то ахейский сейм сделался скорее фокусом эллинизма, да иначе, пожалуй, не могло и быть. Уже при императорах Юлиевой династии он считал себя настоящим представителем греческой нации и давал возглавлявшему его лицу имя элладарха, а своих членов называл даже панэллинами¹²⁷. Таким образом, это собрание отошло от своей провинциальной основы, и его скромные административные функции отступили на задний план.

Итак, эти панэллины именовали себя так не по праву, и правительство их только терпело. Но Адриан, который создал новые Афины, создал и новую Элладу. В его правление представителям всех, как автономных, так и неавтономных, городов провинции Ахайи было разрешено создать в Афинах союз объединенной Греции — Панэлле-ний¹²⁸. Так было создано национальное объединение, о котором греки так часто мечтали в лучшие времена своей истории, но которого они не достигли, и то, чего желала Эллада в своей юности, она получила теперь, в старости, из щедрых рук императора. Конечно, новый Панэллений не получил политических прав; однако он не испытывал недостатка во всем том, что могли дать благоволение и золото императора. В Афинах был воздвигнут храм нового Зевса Панэллеыия и в связи с этим были учреждены блестящие народные празднества и игры, устройство которых было возложено на коллегию панэллинов, притом в первую очередь на жреца Адриана как живого бога-учреди-теля. Одним из обрядов, которые ежегодно выполнялись этой коллегией, было жертвоприношение Зевсу-Освободителю, совершаемое в Платеях в годовщину Платейской битвы, 4-го боэдромия, в память эллинов, павших здесь в борьбе против персов, что характеризует тенденцию этого учреждения¹²⁹. Еще явственнее выступает эта тенденция в том, что находящимся вне Эллады греческим городам, которые считаются достойными принадлежать к греческой нации, собрание в Афинах выдает дипломы на право приобщения и к эллинскому гражданству¹³⁰.

Во всей обширной римской державе в наследие императорской власти достались опустошения, причиненные предшествующей двадцатилетней гражданской войной, губительные последствия которой во многих местах так никогда и не удалось загладить; но ни одна область не пострадала от гражданской войны так сильно, как греческий полуостров. Судьбе было угодно, чтобы три великих решающих сражения этой эпохи: Фарсал, Филиппы и Акциум — были даны на территории Греции или у ее берегов; а в результате предшествовавших этим сражениям военных операций обеих сторон именно здесь погибло наибольшее количество людей и были причинены наиболь-^1ие разрушения. Еще Плутарху его прадед рассказывал, как офицеры Антония заставили граждан Херонеи, у которых уже не было ни рабов, ни вьючных животных, тащить на собственных спинах хлеб в ближайшую гавань, чтобы погрузить его для снабжения армии, и как вслед за тем, перед самой отправкой второго транспорта, пришла радостная весть об избавлении — сообщение о битве при Акциуме. После этой победы Цезарь прежде всего распределил попавшие в его руки хлебные запасы неприятеля среди голодающего населения Греции. Это тягчайшее бремя страданий усугублялось тем, что „население почти полностью утратило силу сопротивления.

Уже более чем за 100 лет до битвы при Акциуме Полибий отметил, что в то время повсюду в Греции браки стали бесплодны и население стало сильно сокращаться, хотя стране не приходилось переживать ни моровых язв, ни тяжких войн. Но когда в ужасающих размерах появились эти бедствия, Греция на все последующие времена превратилась в пустыню. Во всей Римской империи, говорит Плутарх, вследствие опустошительных войн население сократилось, всего же более в Греции, которая теперь не в состоянии выставить из лучших кругов гражданства 3 тыс. гоплитов, с которыми некогда сражалась при Платеях самая маленькая из греческих областей Мегара¹³¹. Цезарь и Август пытались уменьшить это страшное и для правительства бедствие посредством отправки в Грецию колонистов; в самом деле, оба наиболее цветущих города Греции являются такими колониями. Однако последующие правительства не повторяли таких переселений. Фоном для прелестной крестьянской идиллии Диона из Прусы служит запустелый город, в котором много домов заброшено, скот пасется у зданий городского совета и городского архива, две трети городской земли лежат без обработки; сообщая все это как собственные наблюдения и переживания, рассказчик даст точное изображение того, что происходит во множестве маленьких греческих захолустных городов в эпоху Траяна. «Фивы в Беотии, — говорит современник Августа Страбон, — в настоящее время едва заслуживают названия большой деревни, и, за исключением Танагры и Феспий, то же самое относится ко всем беотийским городам». Но наряду с убылью населения вырождался и физический тип людей. Красивые женщины еще встречаются, говорит один из самых тонких наблюдателей конца I в., но красивых мужчин уже нет; победители на Олимпийских играх в последний период, по сравнению с прежними, низкорослы и лишены благородства, — отчасти, правда, по вине изобразивших их художников, но главным образом потому, что они и в самом деле были такими. Физическое воспитание молодежи в этой обетованной земле эфебов и атлетов культивировалось в такой степени, словно целью общинного строя было сделать из мальчиков гимнастов, а из мужчин — боксеров; но если ни в одной другой провинции не было такого количества искусных борцов, то ни одна другая провинция не выставляла так мало солдат для имперской армии. Даже из афинского обучения юношества, которое прежде включало метание копья, стрельбу из лука, обслуживание метательных орудий, военные прогулки и разбивку лагеря, теперь исчезают все эти боевые игры. При военном наборе греческие города империи почти вовсе не принимаются в расчет — оттого ли, что поставляемые ими рекруты являются физически негодными, или оттого, что они казались в армии опасным элементом; когда Север Антонин, эта карикатура на Александра Великого, для борьбы против персов пополнил римскую армию несколькими лохами спартиатов, — это было лишь императорской причудой¹³². Поскольку вообще принимались какие-то меры для поддержания порядка и безопасности, они, должно быть, исходили от отдельных общин, так как римских войск в провинции не было; например, Афины держали гарнизон на о. Делосе, в Акрополе также, вероятно, стоял военный отряд¹³³. Во время кризисов III в. ополчения Элатеи и Афин храбро отразили костобоков и готов, и внуки марафонских победителей, более достойным образом, нежели внуки бойцов при Фермопилах, участвовавшие в персидской войне Каракаллы, в готской войне в последний раз вписали свои имена в летопись древней истории. Но если подобные события не позволяют признать греков этой эпохи просто опустившимся сбродом, то все же упадок населения как в количественном отношении, так и в отношении его физических и духовных сил непрерывно продолжался и в лучшую эпоху империи, пока начавшиеся в конце II в. эпидемии моровой язвы, жестоко опустошавшие эти области, вторжений разбойников на суше и на море, от которых больше всего страдало восточное побережье, наконец крах имперского правительства при Галлиене не превратили хронические страдания Греции в острую катастрофу.

Упадок Эллады и вызванные им настроения лучших людей в потрясающей форме раскрываются перед нами в речи, с которой один из таких людей, вифинец Дион, обратился к родосцам в эпоху Веспа-сиана. Родосцы не без основания считались лучшими представителями эллинов. Ни в одном городе не проявлялось столько заботы о беднейшем населении, и эти заботы обычно не носили характера милостыни, но выражались в предоставлении неимущим работы. Когда после великой гражданской войны Август объявил на востоке недействительными иски по частным долгам, только родосцы отказались от этой опасной льготы. Если великая эпоха родосской торговли и миновала, то все же на Родосе еще существовало много цветущих торговых предприятий и богатых домов¹³⁴. Однако и здесь завелось много непорядков, и философ требует их устранения, не столько, как он говорит, ради родосцев, сколько ради всех эллинов. «Некогда честь Эллады поддерживали многие и многие увеличивали ее славу: вы, афиняне, лакедемоняне, Фивы, некоторое время Коринф, в далеком прошлом — Аргос. Теперь же все прочие города превратились в ничто; ибо некоторые пришли в полный упадок и погибли, а как ведут себя другие, вам известно: они потеряли свою честь и сами погубили свою славу. Остались только вы; только вы еще что-то представляете собой и не находитесь в полном презрении; ибо если бы и вы поступали, как прочие, все эллины уже давно пали бы ниже фригийцев и фракийцев. Если бы какой-либо великий и богатый род был представлен всего одним человеком, то этот последний, провинившись в чем-либо, обесчестил бы всех своих предков; так и вы теперь стоите в Элладе. Не думайте, что вы просто первые среди эллинов; вы — единственные. При взгляде на тех жалких срамников великие деяния минувших дней кажутся просто непостижимыми. Камни и развалины городов больше говорят о гордости и величии Эллады, нежели эти потомки, недостойные иметь своими предками даже мизийцев. Участь тех городов, которые лежат в развалинах, завиднее участи этих обитаемых городов, ибо они оставили по себе добрую память и их заслуженная слава не запятнана, — ведь лучше сжечь труп, нежели оставить его разлагаться».

Мы не оскорбим эти высокие чувства ученого, который сравнивал жалкую действительность с великим прошлым, причем неизбежно смотрел на первую с отвращением, а второе видел сквозь все преобразующую призму времени, если укажем на то, что добрые старые эллинские нравы все еще во многом сохранились как тогда, так и много времени спустя не на одном Родосе.

Несмотря на всю постепенно выработавшуюся в них гибкость и на всю унизительность их паразитического существования, эллины того времени не утратили своей внутренней независимости и присущего им чувства собственного достоинства, вполне понятного для нации, все еще стоявшей во главе всего культурного мира. Римляне заимствовали богов у древних эллинов и административные формы — у александрийцев; они старались овладеть греческим языком и эллинизировать стиль и строй собственного языка. Ничего подобного мы не находим у греков даже в эпоху империи. Национальные божества Италии, как, например, Сильван и лары, не нашли себе почитателей в Греции, и ни одна греческая городская община никогда не помышляла о том, чтобы ввести у себя римское политическое устройство, которое их же Полибий провозгласил лучшим в мире. Поскольку знание латинского языка являлось непременным условием как для высшей, так и для низшей должностной карьеры, избиравшие эту карьеру греки усваивали этот язык; ибо, хотя фактически только императору Клавдию пришло в голову лишить права римского гражданства греков, не понимавших по-латыни, все же реализовать связанные с римским гражданством права и обязанности могли лишь те, кто владел имперским языком. Однако вне сферы общественной жизни в: Греции никогда не изучали латинский язык так, как в Риме — греческий. Плутарх, который в своей литературной деятельности как бы объединял обе половины империи и чьи параллельные жизнеописания знаменитых людей Греции и Рима были обязаны своей популярностью и своим воздействием на публику именно такому сопоставлению, понимал по-латыни немногим больше, чем Дидро по-русски, и, во всяком случае, по собственному признанию, не владел этим языком свободно; действительно, писатели, в совершенстве знавшие латинский язык, были либо чиновниками, как, например, Аппиан и Дион Кассий, либо людьми нейтральными, как царь Юба. В самом деле, внутренняя жизнь Греции претерпела гораздо меньшие перемены, нежели ее внешнее положение. Управление Афин было весьма скверным, но ведь и в эпоху величия Афин оно далеко не могло считаться образцовым. «В Греции, — говорит Плутарх, — тот же народный дух, те же беспокойные нравы, то же соединение серьезности с весельем, то же обаяние и язвительность, как и в былые времена». Однако даже в эту эпоху в жизни греческого народа еще заметны отдельные черты, достойные исторической роли Греции как колыбели цивилизации. Гладиаторские игры, которые из Италии распространились по всей империи вплоть до Малой Азии и Сирии, появились в Греции позднее, чем в какой-либо другой стране. Долгое время они были приняты только в полуиталийском Коринфе, и когда афиняне, не желавшие отставать от этого города, ввели их у себя, не внемля предостережениям одного из своих лучших граждан, который спрашивал их, не лучше ли было бы поставить алтарь богу милосердия, — тогда многие из благороднейших граждан с возмущением отвернулись от опозорившего себя города. Ни в одной стране античного мира с рабами не обращались так гуманно, как в Греции. Не право, но обычай запрещал греку продавать своих рабов владельцу негреку, благодаря чему из этой страны была изгнана работорговля в собственном смысле слова, В эпоху империи мы только здесь находим обычай во время пиршеств граждан и раздач им оливкового масла оделять также несвободных людей¹³⁵. Только здесь несвободный человек, как Эпиктет при Траяне, живший в более чем скромных условиях в эпир-ском Никополе, мог общаться с высокопоставленными лицами сенаторского сословия так же, как Сократ некогда общался с Критием и Алкивиадом, причем они слушали его устные поучения, как ученики слушают наставника, записывали и опубликовывали его беседы. Смягчение рабства, декретированное императорским правом, по существу, объясняется влиянием греческих воззрений, например у императора Марка Аврелия, в глазах которого только что упомянутый никопольский раб был учителем и образцом для подражания. Автор одного из сохранившихся у Лукиана диалогов с непередаваемым остроумием изображает отношение прекрасно образованного, скромно живущего афинского гражданина к знатным и богатым заезжим иностранцам, образование которых сомнительно, зато грубость часто несомненна; он изображает, как богатого иностранца отучают являться в общественные бани с целой армией слуг, словно в Афинах иначе нельзя быть спокойным за свою жизнь и словно в стране идет война; он изображает также, как его отучают ходить по улицам в пурпуре, причем его любезно спрашивают, не надел ли он костюм своей маменьки. Автор диалога проводит параллель между жизнью в Риме и в Афинах: там — скука на пирах и еще большая скука в публичных домах, стеснительный комфорт бесчисленной прислуги и домашней роскоши, несносное распутство, муки честолюбия — все через край; сплошное беспокойство, пестрота и хлопоты столичной жизни; здесь — прелесть скромного существования, свободные речи в дружеском кругу, досуг для духовных наслаждений, возможность мирной и радостной жизни. «Как мог ты, — спрашивает в Риме один грек другого, —* покинуть солнечный свет, Элладу, с ее счастьем и свободой, и променять их на эту суету?» Таково мнение всех возвышенных и благородных умов той эпохи; именно лучшие представители Эллады не хотели бы поменяться своим положением с римлянами. Во всей литературе эпохи империи едва ли найдется второе столь же очаровательное произведение, как уже упомянутая выше эвбейская идиллия Диона: она рисует жизнь двух семей охотников в уединенном лесу; все их имущество состоит из восьми коз, безрогой коровы и отличной телки, четырех серпов и трех охотничьих копий; им неизвестны ни деньги, ни подати; затем они попадают в бурное народное собрание города, но в конце концов их отпускают с миром, и они возвращаются к своей мирной радостной жизни.

Настоящим олицетворением этого просветленного поэтического понимания жизни является Плутарх из Херонеи, один из самых обаятельных и начитанных и в то же время один из самых популярных писателей древности. Его родиной был маленький беотийский провинциальный город; он происходил из состоятельной семьи и получил полное эллинское образование сначала у себя дома, затем в Афинах и Александрии; благодаря своим занятиям и разнообразным знакомствам, а также путешествиям по Италии, он хорошо познакомился с римской жизнью. Он не пожелал, по обычаю даровитых греков, поступить на государственную службу или избрать профессорскую карьеру и остался верен своей родине, наслаждаясь вместе со своей любимой женой и детьми в кругу друзей мирной домашней жизнью в прекраснейшем смысле слова, довольствуясь должностями и почестями, которые могла ему предложить его родная Беотия, и пользуясь своим скромным наследственным состоянием. В этом гражданине Херонеи мы видим образец истинного эллина в противоположность всем лишь эллинизированным людям; эллинизм такого рода был невозможен ни в Смирне, ни в Антиохии — он так же сросся с почвой Эллады, как мед Гимета. Есть много более сильных талантов и более глубоких натур, но едва ли найдется другой писатель, который умел бы с таким изумительным чувством меры и с такой ясностью духа подчиняться необходимости и в своих произведениях запечатлеть свойственный ему душевный мир и спокойное счастье жизни.

В области общественной жизни самодовлеющий эллинизм не мог проявиться с такой чистотой и красотой, как в жизни тихого городка, которой история не интересуется и которая сама, к счастью, не нуждается в том, чтобы быть отмеченной историей. Если мы обратимся к общественным отношениям, то нам придется рассказывать больше о непорядках, чем о порядках как римского управления, так и греческой автономии. Со стороны первого не было недостатка в доброй воле, поскольку римский филэллинизм гораздо решительнее проявляется в эпоху империи, нежели в эпоху республики. Он царит во всем — как в серьезных вопросах, так и в мелочах, в продолжающейся эллинизации восточных провинций и в признании греческого языка вторым официальным языком империи, равно как в вежливых формах, которые употребляет римское правительство при сношениях даже с самой маленькой греческой общиной и которых оно в этих случаях требует также от своих администраторов¹³⁶. Императоры не скупились на дары и постройки для этой провинции; и хотя большая часть этих благодеяний предназначалась для Афин, Адриан все же соорудил большой водопровод для Коринфа, а Пий выстроил лечебницу в Эпидав-ре. Однако несмотря на предупредительное отношение имперского правительства ко всем грекам вообще и особое благоволение, которое оно оказывало Элладе в собственном смысле слова, ввиду того что последняя являлась в глазах римлян до некоторой степени такой же родной страной, как Италия, это не принесло благотворных результатов ни правительству, ни самой стране. Ежегодная смена высших чиновников и слабый контроль со стороны центра привели к тому, что единообразное управление было для всех сенатских провинций, поскольку на них распространялось управление наместников, скорее бременем, нежели благом; для Греции же при ее малых размерах и бедности это было двойной тяжестью. Еще при Августе эти непорядки сказывались так сильно, что по одному из первых правительственных актов его преемника как Греция, так и Македония перешли в собственное управление императора¹³⁷, первоначально якобы временно, фактически же на весь срок его правления. Император Клавдий поступил не очень мудро, но зато в полном соответствии с существующими законами, восстановив после своего прихода к власти прежнее положение. С этих пор оно оставалось в силе, и Ахайя управлялась не назначаемыми сверху, но избираемыми по жребию чиновниками, пока эта административная форма вообще не вышла из употребления.

Однако гораздо хуже обстояло дело с изъятыми из компетенции наместника городскими общинами Греции. Намерение давать этим общинам льготы посредством освобождения их от налогов и воинской обязанности, а также посредством предоставления суверенному государству настолько широких прав, насколько это было вообще возможно, привело во множестве случаев к обратным результатам. Приходилось расплачиваться за внутреннюю фальшь этих учреждений. Правда, в тех общинах, которые пользовались меньшими привилегиями или имели лучшее управление, коммунальная автономия, быть может, и достигла своей цели; во всяком случае источники не говорят нам, что в Спарте, Коринфе, Патрах дела обстояли особенно плохо.

Но Афины не были способны к самостоятельному управлению; в этот период они представляли отталкивающее зрелище опустившейся в финансовом и нравственном отношении общины, избалованной верховной властью. Между тем они должны были бы находиться в самом цветущем состоянии. Если афинянам не удалось объединить всю нацию под своей гегемонией, то все же ни в Греции, ни в Италии не было второго такого города, который полностью осуществил бы свое областное объединение. Ни один город античной древности не имел столь обширной собственной области, какой была для Афин Аттика, занимавшая площадь около 40 кв. миль, что в два раза превышает площадь о. Рюген. Но и вне Аттики за Афинами были оставлены их прежние владения как после митридатовой войны по милости Сул-лы, так и после сражения при Фарсале, в котором они стояли на стороне Помпея, по милости Цезаря, который лишь задал им вопрос, сколько раз еще они намерены ввергать себя в погибель и затем спасаться благодаря славе своих предков. Афинам все еще принадлежали не только бывшая область Галиарта в Беотии, но и о. Саламин у их собственного берега, древний исходный пункт их морского владычества, во Фракийском море — доходные острова Скирос, Лемнос и Имброс, а в Эгейском море — Делос. Правда, последний остров с конца Римской республики уже не был центром торговли с Востоком, после того как торговые пути переместились отсюда к портам западного берега Италии, что оказалось для афинян невозместимой потерей. Из дальнейших пожалований, которые они сумели выпросить у Антония, Август, политическими противниками которого они оказались, отобрал у них Эгину и Эретрию на Эвбее, но позволил им сохранить более мелкие острова Фракийского моря: Икос, Пепарет, Ски-аф и Кеос, лежавший у мыса Суния, а Адриан дал им лучшую часть большого о. Кефаллении в Ионическом море. Лишь император Север, вообще не благоволивший к афинянам, отнял у них часть этих заморских владений. Далее, Адриан гарантировал афинянам поставку определенного количества хлеба за счет империи, и, даровав им эту привилегию, которая до сих пор была предоставлена исключительно столице империи, он как бы признал Афины одной из имперских метрополий. Адриан также распространил на Афины благодетельный институт алиментаций, которым Италия пользовалась со времени Траяна, а нужный для этого капитал, несомненно, был подарен афинянам из собственной казны императора. Водопровод, подаренный им же своим любимым Афинам, был достроен лишь после его смерти императором Пием. К этому следует добавить стечение путешественников и учащихся и все возрастающее число благотворительных и общественно полезных учреждений, возникавших по милости римских магнатов и иностранных правителей. Тем не менее афинская община постоянно находилась в стесненных обстоятельствах. Право афинского гражданства, как и повсюду, приобреталось и давалось за взятки, причем в Афинах спекуляция велась в такой неприкрытой форме, что Август выступил с запретом этого злоупотребления. Время от времени афинский совет принимал решение продать тот или иной из своих островов, и не всегда находился какой-нибудь щедрый богач, подобный Юлию Никанору, который при Августе выкупил обратно для обанкротившихся афинян остров Саламин и за это получил от афинского совета почетный титул «нового Фемистокла»; а так как Никанор к тому же писал стихи, то попутно он получил также титул «нового Гомера», что дало повод для вполне заслуженных насмешек над ним и над благородными членами совета со стороны афинян. Великолепные здания, которые продолжали воздвигаться в Афинах, теперь строились исключительно иностранцами, между прочим, богатыми царями Антиохом Коммагенским и Иродом Иудейским, но прежде всего императором Адрианом. На Илисе он заложил целый город Новые Афины (Novae Athenae) и, помимо множества других зданий, между прочим, уже упомянутого нами Панэлления, этого чуда света, успешно докончил постройку начатого еще Писистра-том семь веков назад огромного здания Олимпейона с его частично уцелевшими до настоящего времени 120 колоннами — крупнейшими из всех, сохранившихся до наших дней. Сам же город не имел денег не только для восстановления стен своей гавани, которые теперь, правда, были не нужны, но даже для того, чтобы содержать в приличном состоянии самую гавань. В эпоху Августа Пирей представлял собой небольшую деревню из немногих домов, посещаемую только ради шедевров живописи в храмовых портиках. Торговля и промышленность в Афинах почти прекратились; для общины в целом и для отдельных граждан сохранился лишь один процветающий промысел — нищенство. Но дело не ограничивалось финансовой нуждой. Во всем мире царил мир, но его не было на улицах и площадях Афин. Еще при Августе в Афинах вспыхнуло восстание, принявшее такие размеры, что римскому правительству пришлось выступить против этого вольного города¹³⁸, и если даже это событие стоит особняком, то волнения на улицах из-за цен на хлеб и по другим, менее значительным поводам были в Афинах обычным явлением. Вероятно, немногим лучше обстояло дело и в других вольных городах, о которых мы имеем меньше сведений. Едва ли можно было доверить столь неблагонадежным гражданам неограниченную уголовную юрисдикцию; тем не менее это право по закону принадлежало общинам, допущенным к международной федерации, каковы были Афины и Родос. Если в эпоху Августа афинский ареопаг отказался помиловать осужденного за подлог грека, несмотря на заступничество одного знатного римлянина, то в данном случае он, наверное, имел на это право. Но когда при Тиберии кизикийцы посадили в тюрьму римских граждан, а родосцы при Клавдии даже распяли одного римского гражданина на кресте, это было уже формальным правонарушением, и при Августе фессалийцы поплатились за выходку такого рода своей автономией. Заносчивость и правонарушения вполне совместимы с бессилием, и нередко к ним прибегают именно зависимые и подчиненные. При всем уважении к великим воспоминаниям и скрепленным клятвой договорам эти свободные государства все же не могли не казаться каждому добросовестному правительству какой-то брешью в общем правовом порядке, точно так же как еще более освященное древностью принадлежавшее храмам право убежища.

В конце концов правительство вмешалось в дело и поставило хозяйственную жизнь вольных городов под верховный надзор назначаемых императором администраторов, которые вначале были охарактеризованы как чрезвычайные комиссары «для исправления (согге^ю) возникших в вольных городах непорядков»; поэтому впоследствии им было дано официальное название «корректоров». Самые ранние сведения об этой должности восходят ко времени Траяна: в качестве постоянных чиновников мы находим корректоров в Ахайе в Ш в. Ни в одной части Римской империи не появляются так рано эти функционирующие рядом с проконсулами и назначаемые императором чиновники и нигде так рано не становится постоянной должность корректора, как в наполовину состоящей из свободных государств Ахайе.

Вполне обоснованное, поддерживаемое отношением римского правительства и, пожалуй, в еще большей степени — римской публики гордое самосознание эллинов, укоренившееся в них сознание своего духовного превосходства над прочими народами порождали среди них культ прошлого, слагавшийся из глубокой приверженности к воспоминаниям о счастливых временах величия Греции и из причудливых попыток вернуть созревшую цивилизацию к ее отчасти очень примитивным началам.

К иноземным религиозным культам, если не считать уже раньше распространившегося здесь благодаря торговым сношениям почитания египетских божеств, главным образом Изиды, греки в собственно Элладе относились в высшей степени отрицательно; если это наблюдение всего менее откосится к Коринфу, то ведь и сам этот город является наименее греческим из всех городов Эллады. Старую религию страны уже не охраняет больше неискренняя вера, от которой эта эпоха давно освободилась¹³⁹; но родной быт и память о прошлом Эллады были связаны преимущественно с религией, и потому греки настойчиво стремились сохранить эту религию, которая с течением времени, в значительной степени благодаря ученым толкованиям традиции, все более окостеневает и становится все архаичнее, превращаясь постепенно в предмет занятий ученых.

Так же обстоит дело с культом родословных, в котором эллины того времени имели виртуозные достижения, оставив далеко позади себя самых гордых своей знатностью римлян. В Афинах род Эвмолпк-дов сыграл выдающуюся роль при реорганизации элевсинского празднества при Марке Аврелии. Сын этого императора Коммод пожаловал право римского гражданства главе рода Кериков; из этого рода происходил храбрый и ученый афинянин, который, почти как Фукидид, сражался с готами и затем описал готскую войну. Современник Марка Аврелия, профессор и консуляр Герод Аттик принадлежал к этому же роду, и воспевший его поэт в посвященной ему песни говорит, что высокородному афинянину, потомку Гермеса и Кекроповой дочери Герсы, весьма пристал красный башмак римского патриция, а его панегирист, писавший прозой, чествует его как Эакида и в то же время потомка Мильтиада и Кимона. Однако даже Афины в этом отношении были далеко превзойдены Спартой; неоднократно встречаются спартанцы, которые хвалятся своим происхождением от Диоскуров, от Геракла, Посейдона и тем, что их род на протяжении сорока с лишним поколений давал жрецов этим божественным предкам. Характерно, что этот повышенный интерес к своей знатности начинается главным образом лишь с конца II в.; наверное, и в Афинах, и в Спарте составители этих родовых таблиц не отличались чрезмерной щепетильностью в критике оправдательных документов.

Та же тенденция наблюдается в отношении языка или, точнее, диалектов. В то время как разговорным языком в Элладе и прочих областях, население которых говорило по-гречески, был в эту эпоху так называемый общегреческий язык, выработавшийся в основном из аттического наречия, литературный язык этой эпохи стремится к устранению вкравшихся в речь ошибок и новшеств, причем нередко воскрешаются особенности различных диалектов, отличные от общепринятого разговорного языка, и в данной области, где это всего менее уместно, нарочитым образом воскрешается старый партикуляризм. На статуях, которые феспийцы поставили музам в Геликонской роще, были начертаны на хорошем беотийском языке имена «Ораниа» и «Та-леа», между тем как относящиеся к ним эпиграммы, сочиненные одним поэтом с римским именем на хорошем ионийском языке, называли их «Урание» и «Талей», а неученые беотяне, если они их знали, называли их, как все прочие греки, «Урания» и «Талия». Особенно далеко зашли в этом отношении спартанцы, которые писали более ради тени Ликурга, нежели ради живших в то время Элиев и Аврелиев¹⁴⁰. Наряду с этим Эллада начинает утрачивать чистоту языка; в документах эпохи империи зачастую мирно уживаются рядом архаизмы и варваризмы. Население Афин, где всегда было много чужестранцев, никогда не отличалось безукоризненным языком¹⁴¹, и хотя городские официальные документы составлены на сравнительно чистом языке, тем не менее со времени Августа здесь также чувствуется широко распространяющаяся порча языка. Строгие грамматики этой эпохи составляли целые книги грамматических ошибок, замеченных у упомянутого нами выше прославленного ритора Герода Аттика и у прочих знаменитых школьных ораторов II в.¹⁴², не говоря уже о мудреной вычурности и манерности их речи. Но настоящее одичание языка и письменности начинается в Афинах и во всей Греции, равно как и в Риме, лишь с правлением Септимия Севера¹⁴³.

Внутренний порок эллинской жизни заключался в ограниченности ее горизонта, не дававшего простора повышенным честолюбивым стремлениям; поэтому пышным цветом расцветала низкопробная и принижающая погоня за отличиями. В Элладе было немало местных семей, обладавших значительным богатством и влиянием¹⁴⁴.

В общем, страна была бедна, однако в ней имелись дома с крупными земельными владениями и искони упроченным богатством. Так, например, в Спарте дом Лахара в период от Августа по крайней мере до Адриана занимал положение, фактически не многим отличавшееся от княжеского. Самого Лахара Антоний велел казнить за вымогательство. Зато его сын Эврикл был одним из самых решительных сторонников Августа и одним из храбрейших капитанов в решительном морском сражении, когда он лично едва не захватил в плен побежденного полководца; среди прочих богатых даров он получил от победителя в свою личную собственность остров Киферу (Цериго). Позже он играл выдающуюся и не совсем благовидную роль не только в своем отечестве, где он долгое время занимал главенствующее положение, но также при дворах Иерусалима и Кесарии, чему немало содействовало уважение, которое жители Востока питали к нему как к спартанцу. В связи с этим он неоднократно привлекался к ответственности перед императорским судом и в конце концов был осужден и отправлен в изгнание; однако смерть своевременно избавила его от последствий судебного приговора. Его сын Лакон вступил во владение состоянием, а по существу к нему перешло до известной степени и политическое могущество отца, которым он пользовался, впрочем, весьма осторожно. Аналогичное положение занимал в Афинах род часто упоминавшегося нами Герода. Этот род мы можем проследить по восходящей линии на протяжении четырех поколений до времени Цезаря. Дед нашего Герода по причине его особо выдающегося положения в Афинах был, как спартанец Эврикл, приговорен к конфискации имущества. Огромные латифундии, которыми владел внук на своей бедной родине, большие участки, отводимые для погребения его любимцев-мальчиков, вызвали неудовольствие даже у римских наместников. Вероятно, в большинстве областей Эллады существовали такого рода могущественные семьи, которые обычно вершили дела в провинциальном сейме, но обладали связями и влиянием и в самом Риме.

Однако, хотя для этих знатных греков вряд ли существовали правовые преграды, не допускавшие галла и александрийца, даже получавших римское гражданство, в имперский сенат (напротив, при императорах политическая и военная карьера, доступная италикам, была по закону открыта и эллинам), тем не менее эллины фактически стали поступать на государственную службу лишь в позднюю эпоху империи, притом редко; причина этого заключалась отчасти в том, что римское правительство ранней империи неохотно допускало к службе греков, так как они были иностранцами, отчасти же в том, что они сами отрицательно относились к связанному со вступлением на этот путь переселению в Рим и предпочитали быть первыми у себя на родине, нежели смешиваться с толпой римских сенаторов. Лишь правнук Лахара Герклан в эпоху Траяна, а из семьи Герода, вероятно, впервые его отец в эту же эпоху вступили в римский сенат¹⁴⁵.

Другая карьера, открывшаяся только в эпоху империи, — личная служба при императоре — в случае удачи давала богатство и влияние, и греки начали избирать ее раньше и охотнее, но так как большинство этих постов, притом самые важные, были связаны с офицерской службой, то и они в течение долгого времени, по-види-мому, фактически замещались италиками, так что и здесь прямая дорога была для греков до известной степенр закрыта. На второстепенных должностях при императорском дворе издавна было много греков, которые окольными путями часто входили в доверенность императора и приобретали влияние; однако обычно это были уроженцы эллинизированных областей, а не самой Эллады, не говоря уже о членах лучших эллинских домов. Законному честолюбию состоятельного молодого человека хорошего происхождения, если он был греком, в Римской империй было открыто лишь ограниченное поприще.

У него оставалась родина; конечно, деятельность на родине ради общего блага являлась почетной обязанностью. Однако это были очень скромные обязанности и еще более скромный почет. «Перед вами, — говорит далее Дион в своей речи к родосцам, — стоит иная задача, чем перед вашими предками. Они могли развивать свою деятельность во многих направлениях, могли стремиться к власти, помогать угнетенным, приобретать союзников, основывать города, вести войны и одерживать победы. Ничего подобного вы уже не можете делать. Вам остается лишь ведение домашнего хозяйства, управление городом, дарование почестей и отличий с вниманием и умеренностью, участие в городском совете и суде, служение богам и торжественные празднества — во всем этом вы можете отличаться перед другими городами. Отнюдь не является мелочью также полная достоинства осанка, тщательный уход за волосами и бородой, степенная поступь на улице, — так что даже иначе воспитанные чужестранцы отучаются у вас бегать, — приличествующая одежда, даже — хотя бы это показалось смешным — узкая пурпурная кайма, спокойное поведение в театре, умеренность в рукоплесканиях. Все это составляет славу вашего города, и именно в этом более, чем в ваших гаванях, стенах и доках, сказывается добрый старый эллинский обычай; и варвар, не знающий имени города, на основании этого узнает, что он находится в Греции, а не в Сирии или Киликии». Все это было верно. Но если теперь от гражданина уже не требовалось, чтобы он умирал за отечество, то вставал вопрос, стоило ли жить для этого отечества. У Плутарха имеется рассуждение о положении в его время греческих общинных должностных лиц, где он со свойственными ему беспристрастием и осторожностью исследует это положение. По-прежнему неразрешенной оставалась старая проблема — как хорошо управлять общественными делами, опираясь на большинство граждан, ненадежных, капризных, часто думающих более о собственной выгоде, чем об общем благе, или даже на очень многочисленный совет — афинский совет в эпоху империи насчитывал сначала 600, затем 500, позже 750 советников. Обязанностью дельного должностного лица является не допускать, чтобы «народ» причинял несправедливости отдельному гражданину, не допускать, чтобы он присваивал себе недозволенным образом частное имущество, чтобы он делил между отдельными гражданами общественное достояние; все эти задачи не становились легче от того, что у должностного лица не было для их разрешения иных средств, кроме разумных увещеваний и искусства демагога; ему рекомендуется не слишком скупиться в мелочах и, если во время какого-нибудь городского праздника поступает предложение об умеренной раздаче среди граждан, не портить из-за таких пустяков своих отношений с людьми. В остальном же положение совершенно изменилось, и правитель должен научиться приспосабливаться к существующим обстоятельствам. Прежде всего он должен каждую минуту помнить сам и напоминать своим согражданам о бессилии эллинов. Свобода общины должна простираться лишь до предела, дозволенного верховным властителем, — предоставление гражданам большей свободы было бы только злом. Надевая знаки отличия своей должности, Перикл сам напоминал себе, что он властвует над свободными и над греками. Теперь же магистрат должен был говорить себе, что он сам является подчиненным владыкой, что он правит городом, который подчиняется проконсулам и императорским прокураторам, что он может и смеет быть только органом правительства, что достаточно росчерка пера наместника, чтобы уничтожить любой из его декретов. Поэтому первой обязанностью хорошего должностного лица является завязать хорошие отношения с римлянами и, по возможности, приобрести связи с влиятельными лицами в самом Риме, дабы эти связи пошли на пользу его родине. Правда, наш честный автор настойчиво предостерегает от сервилизма; в случае нужды магистрат должен мужественно выступать против дурного наместника, а высшим достижением в таких конфликтах является решительное заступничество за свою общину перед императором в Риме. Характерно, что Плутарх резко порицает тех греков, которые — совершенно так же, как во времена ахейского союза, — при каждой местной распре вызывают вмешательство римского наместника, и настойчиво советует лучше разрешать общественные дела внутри общины, нежели обращаться с апелляцией к римлянам и тем самым отдавать себя в руки не столько высшей администрации, сколько действующим при ней адвокатам. Все это разумно и патриотично, — так же разумно и патриотично, как была когда-то политика Полибия, на которую и делаются весьма определенные ссылки. В эту эпоху полного и всеобщего мира, когда нигде нет ни войны между греками, ни войны с варварами, когда гарнизоны в городах, заключение между городами мирных договоров и союзов отходят в область истории, был весьма уместным совет — предоставить разговоры о Марафоне и Платеях школьным учителям и не горячить такого рода громкими словами головы участников народных собраний, а вместо этого лучше скромно удовольствоваться свободной деятельностью в еще дозволенном узком кругу. Но мир принадлежит не рассудку, а страсти. Эллинский гражданин и теперь мог исполнять свой долг по отношению к родине; но для настоящего политического честолюбия, стремящегося к великим деяниям, для страсти какого-либо Перикла или Алкивиада в этой Элладе не было места нигде, за исключением, пожалуй, письменного стола; и на ничем не заполненном пространстве паразитически разрастались ядовитые травы, которые там, где подавляются высокие порывы, истачивают человеческую грудь и отравляют человеческое сердце.

Вследствие этого Эллада является также родиной низменной и пустой погони за отличиями, порока, который среди многих других тяжких пороков приходящей в упадок античной цивилизации был, быть может, самым общераспространенным и во всяком случае одним из самых пагубных. В этом отношении первое место занимали народные праздники с их конкуренцией из-за наград. Олимпийские состязания были когда-то красою юношески свежего эллинского народа; общий гимнастический праздник греческих племен и городов, а также сплетенный по приговору общеэллинского судьи венок из оливковых ветвей для лучшего бегуна в невинных и незатейливых формах выражали единство молодой нации. Однако в процессе политического развития эта утренняя заря скоро отошла в прошлое. Уже в эпоху Афинского морского союза и тем более в эпоху монархии Александра этот эллинский праздник становится анахронизмом, детской игрой, продолжаемой в зрелом возрасте. То, что обладатель оливкового венка казался, по крайней мере себе и своим согражданам, первым среди эллинской нации, было приблизительно такой же нелепостью, как если бы в Англии победителей на студенческих лодочных гонках поставили наравне с Питтом и Биконсфиль-дом. Эллинская нация эпохи колонизации и эллинизации нашла истинное выражение своего идеального единства и реальной раздробленности в этом сказочном царстве оливкового венка; в более позднее время реалистическая политика греческих правительств эпохи диадохов, естественно, обращала на него мало внимания. Но когда империя по-своему восприняла идею панэллинизма и римляне вступили в права и обязанности эллинов, тогда Олимпия осталась — или сделалась — для римской Панэллады подходящим символом; недаром поэтому при Августе на олимпийских играх впервые победителем вышел римлянин, при этом не кто иной, как пасынок Августа, будущий император Тиберий¹⁴⁶. Неблагородный союз, в который панэллинизм вступил с демоном игры, сделал из этих празднеств учреждение столь же мощное, сколь и вредное как для всех участников вообще, так и в особенности для Эллады. Весь эллинский и подражающий эллинскому мир принимал в них участие, посылая на них своих граждан и заводя собственные игры по их¹⁴⁶ образцу. Повсюду возникали такие же предназначенные для всего греческого мира празднества; и ревностное участие широких масс, общий интерес к отдельным участникам соревнования, гордость не только победителя, но и его сторонников и его родины почти заставляли забывать, из-за чего, собственно, шла борьба. Римское правительство не только предоставляло полную свободу этим гимнастическим и прочим состязаниям, но поощряло интерес к ним во всей империи; право торжественных проводов победителя в его родной город зависело в императорскую эпоху не от усмотрения соответствующего собрания граждан, но жаловалось отдельным институтам — организаторам игр — в силу императорской привилегии¹⁴⁷; в таком случае имперская казна принимала на свой счет также полагающуюся победителю ежегодную пенсию; фактически более крупные институты такого рода приравнивались прямо-таки к имперским учреждениям. Эти игры получили распространение как в самой империи, так и во всех провинциях; но центром всех состязаний и побед была собственно Греция; здесь на Алфее была их родина, здесь возникли древнейшие формы этих игр — Пифийские, Истмийские и Немей-ские игры, относящиеся еще к великой эпохе Эллады и возвеличенные ее классическими поэтами; Греция же была родиной ряда более новых пышных празднеств, каковы Эвриклейские игры, введенные при Августе уже упоминавшимся выше властителем Спарты, афинские Панафкнеи и справляемые также в Афинах Панэллении, с императорской щедростью субсидировавшиеся Адрианом. Могло бы показаться странным, что эти гимнастические празднества, по-видимому, привлекали к себе внимание всей обширной империи; но нет ничего удивительного в том, что сами эллины в первую очередь одурманивались этим волшебным кубком и что мирное прозябание их политической жизни, рекомендуемое им их лучшими людьми, самым плачевным образом расстраивалось всеми этими венками, статуями и привилегиями победителей.

Правда, таково было положение городских учреждений во всей империи, но особенно это было характерно для Эллады. Когда там еще существовали великие цели, возвышенное честолюбие, средоточием политической жизни в Элладе, как и в Риме, было соперничество, которое наряду со многими ничтожными, смешными и вредными явлениями приводило также к прекраснейшим и благороднейшим результатам. Теперь зерно исчезло и осталась одна шелуха; в Фокидском Панопее дома стояли без крыш, и граждане жили в лачугах; тем не менее это был город, более того — государство, и панопейцы были неизменными участниками процессий фокидских общин. Городские должности и жречество, хвалебные декреты, возвещаемые через глашатаев, почетные места на общественных собраниях, пурпурные одежды и диадемы, почетные статуи во весь рост или на коне — все это в общественной жизни городов являлось предметом честолюбивых вожделений и объектом купли-продажи, и эта спекуляция получила в Греции еще более широкое распространение, нежели среди мелких князей нового времени с их титулами и орденами. И в этой области бывали случаи, когда награды выдавались за действительные заслуги и представляли собой форму проявления бескорыстной благодарности; однако, как правило, это были сделки купли-продажи или, как говорит Плутарх, нечто вроде сделок между куртизанкой и ее клиентами. Подобно тому как теперь щедрость частного лица доставляет ему в обычных случаях орден, а в чрезвычайных — дворянство, так тогда она доставляла жреческий пурпур и статую на городской площади. Однако политика фальсификации такого рода почестей не осталась для государства безнаказанной. Современность далеко отстает от древнего мира в отношении массового характера подобных официальных актов и примитивности их форм. Это вполне естественно, так как недостаточно ограниченная идеей государства мнимо автономная община беспрепятственно распоряжалась в этой области, а издающими постановления властями сплошь и рядом являлись граждане и советы мелких городов. Результаты были губительны для обеих сторон: при раздаче общинных должностей основное внимание уделялось не годности искателей, а их платежеспособности; угощения и раздачи не делали получателей богаче, а дарителя они часто разоряли. Эта ненормальная система во многом способствовала распространению праздности и имущественному захуданию лучших семейств. Приобрете-. нке должностей путем лести и прочих неблаговидных приемов было в то время так широко распространено, что это тяжело отражалось и на экономической жизни общин. Правда, почести, воздаваемые общинами отдельным благодетелям, большей частью соразмерялись с заслугами последних в соответствии с тем же разумным принципом справедливости, которым руководствуются и в наше время при распределении подобных декоративных отличий; а где этого не было, там благодетель сам часто оказывался готовым, например, оплатить из своих собственных средств сооружение декретированной ему статуи. Однако иначе обстояло дело с почестями, которые общины оказывали знатным иностранцам и в особенности наместникам, а также самому императору и членам императорского дома. В соответствии с духом эпохи императорский двор и римские сенаторские круги прйдавали очень большое значение — правда, меньшее, чем честолюбцы мелких городов, всевозможным изъявлениям преданности, даже бессодержательным и имевшим чисто официальный характер; само собой разумеется, почести и изъявления преданности с течением времени все усиливались благодаря присущей им способности терять свой эффект, а также пропорционально возрастающему ничтожеству правителей или причастных к правлению лиц. Понятно, что в этом отношении предложение всегда превышало спрос и те, кто по достоинству оценивал эти почести, были вынуждены отклонять их, чтобы избавиться от них; это и происходило в отдельных случаях¹⁴⁸, но, как правило, по-видимому, редко. Тиберию можно, пожалуй, поставить в заслугу то обстоятельство, что в его честь было воздвигнуто сравнительно небольшое количество статуй. Для хозяйства городских общин всех провинций подлинным и все растущим бедствием были расходы на сооружение почетных монументов, часто представлявших собой нечто гораздо более значительное, нежели простая статуя, а также расходы на снаряжение почетных депутаций¹⁴⁹. Но пропорционально своим слабым возможностям ни одна провинция не тратила без всякой пользы таких огромных сумм, как Эллада, родина почестей, воздаваемых победителям на играх и выдающимся членам общин, — страна, не имевшая в эту эпоху равных себе в отношении унизительного низкопоклонства и изъявлений верноподданнических чувств.

Едва ли нужно распространяться о том, что хозяйственное положение Греции было незавидным. Страна в целом не отличается плодородием, ее пахотная площадь невелика, виноделие на материке не имеет большого значения, более распространено разведение оливы. Так как залежи знаменитого мрамора — блестящего белого в Аттике и зеленого в Каристе — и большая часть прочих залежей представляли государственную собственность Рима, то от их эксплуатации силами императорских рабов для населения было мало пользы. Самой развитой в промышленном отношении из всех греческих областей была Ахайя, где держалось издавна распространенное там производство шерстяных материй и в густо населенном городе Патрах многочисленные прядильные мастерские вырабатывали из тонкого элидского льна платья и головные сетки. Искусство и художественное ремесло по-прежнему сосредоточивались преимущественно в руках греков. И из всей массы использованного в эпоху империи мрамора, в особенности пентелийского, немалая часть была обработана на месте. Однако и искусством, и художественным ремеслом греки занимались главным образом вне своего отечества; в эту эпоху почти ничего не слышно об экспорте греческих художественных изделий, ранее имевшем столь широкое распространение. Самые оживленные торговые сношения имел город двух морей Коринф, — по словам одного оратора, общая метрополия всех эллинов, вечно наводненная чужестранцами. В римских колониях Коринфе и Патрах, а также в Афинах, постоянно переполненных людьми, приехавшими посмотреть или поучиться, сосредоточивались крупнейшие банковские операции провинции, которые в эпоху империи,’ как и раньше в эпоху республики, большей частью находились в руках проживавших там италиков. В городах меньшего значения, как Аргос, Элида, Мантинея в Пелопоннесе, проживающие там римские купцы образовывали свои товарищества. Вообще же торговля и деловые сношения в провинции Ахайе находились в упадке с тех пор, как Родос и Делос перестали быть складочными пунктами для транзитной торговли между Азией и Европой и центры этой торговли переместились в Италию. Морские грабежи были прекращены, сухопутные дороги также стали сравнительно безопасными¹⁵⁰; однако это еще не означало, что вернулось доброе старое время. Мы уже упоминали о запустении Пирея; было целым событием, если туда по ошибке попадал какой-нибудь большой египетский корабль с хлебом. Гавань Рагоса, Навилия, после Патр самый крупный прибрежный город Пелопоннеса, находилась в таком же запустении¹⁵¹.

В сфере дорожного строительства в этой провинции в эпоху империи также почти ничего не было сделано; римские милевые камни найдены только в самой непосредственной близости от Патр и Афин, да и то они были поставлены при императорах конца III и IV в.: очевидно, прежние правительства отказались от восстановления в этой провинции путей сообщения. Только Адриан позаботился по крайней мере о том, чтобы посредством мощных выдвинутых в море плотин превратить в проезжую дорогу чрезвычайно важный, хотя и короткий, путь между Коринфом и Мегарой через труднейший проход по Скиронским скалам.

За осуществление обсуждавшегося с давних пор плана прорытия канала через Коринфский перешеек, задуманного диктатором Цезарем, взялся сначала император Гай, затем Нерон. Последний во время своего пребывания в Греции даже собственноручно произвел на месте будущего канала первый удар киркой, и по его приказанию в течение нескольких месяцев подряд здесь работали 6 тыс. иудейских военнопленных. При возобновленных в наши дни работах по прорытию канала были обнаружены значительные остатки этих сооружений, которые показывают, что к моменту, когда производившиеся там работы были прерваны, они уже зашли довольно далеко. Работы были прекращены, по-видимому, не вследствие вспыхнувшей некоторое время спустя на Западе революции, но вследствие того, что здесь, так же как и при постройке аналогичного египетского канала, ошибочно предположили, что оба моря находятся на различных уровнях, и потому опасались, что в случае сооружения канала погибнет остров Эгина и произойдут всякие другие бедствия. Конечно, канал этот в случае, если бы он был прорыт, сократил бы сообщение между Азией и Италией, но Греции он не принес бы большой пользы.

Мы уже говорили, что области к северу от Эллады — Фессалия и Македония, а также, по крайней мере со времени Траяна, Эпир — в эпоху империи были в административном отношении отделены от Греции. Из этих областей маленькая провинция Эпир, управлявшая императорским наместником второго ранга, уже никогда не смогла оправиться от опустошения, которому она подверглась во время третьей македонской войны. Гористая и бедная внутренняя область страны не имела ни одного значительного города, и население ее было чрезвычайно редко. Август старался оживить не менее пустынный морской берег, основав здесь два города: во-первых, он придал окончательное устройство задуманной еще Цезарем колонии римских граждан в Бутроте, не достигшей, впрочем, настоящего процветания, и, во-вторых, основал греческий город Никополь на том самом месте, где перед решительной битвой при Акциуме находилась его главная квартира — в самом южном пункте Эпира, в полутора часах пути к северу от Превезы. По замыслам Августа, этот город должен был стать вечным памятником великой морской победы и в то же время центром обновленной жизни Эллады. Основание этого города было новым и своеобразным явлением в истории Рима.

Вместо Амбракии и Аргоса Амфилохийского,

Вместо Тирейона и Анакториона,

Также вместо Левкады и всех городов в той округе,

Наземь повергнутых Ареса грозным копьем,

Город победный, священный Цезарь воздвиг,

За актийский триумф благодарность Фебу воздав.

Эти слова греческого поэта, современника события, попросту выражают то, что совершил здесь Август: всю окрестную область, южный Эпир, лежащую на противоположном берегу область Акарна-нию с островом Левкадой, даже часть Этолии он объединил в один городской округ и переселил всех жителей из еще имевшихся там захудалых местечек в новый город, Никополь, напротив которого, на акарнанском берегу, был великолепно реставрирован и расширен древний храм Актийского Аполлона. Еще ни один римский город не основывался таким способом; это — синойкизм, практиковавшийся преемниками Александра. Точно таким же образом, путем объединения известного числа окрестных местечек, утративших прежнюю самостоятельность, царь Кассандр создал македонские города Фессалоники и Кассандрию, Димитрий Полиоркет — фессалийский город Де-метриаду, а Лизимах — город Лизимахию на фракийском Херсонесе. В соответствии с греческим характером его основания Никополь, по замыслам своего создателя, должен был стать греческим городом первой величины¹⁵². Он получил свободу и внутреннюю автономию, подобно Афинам и Спарте, и, как мы уже указывали, должен был располагать в представлявшей всю Элладу амфиктионии пятой частью голосов, притом, как и Афины, постоянно, не уступая их в порядке очереди другим городам. Новое святилище Аполлона в Акциу-ме было устроено совершенно по образцу Олимпии, с повторявшимся через каждые четыре года празднеством, которое кроме своего собственного имени носило еще название олимпийского, по рангу и привилегиям было приравнено к олимпийским празднествам и имело к тому же собственные актиады, подобные знаменитым олимпиадам¹⁵³; город Никополь был для этого святилища тем же, чем город Элида для олимпийского храма¹⁵⁴. При установлении гражданских и религиозных порядков города тщательно избегалось все в собственном смысле италийское, как ни естественно казалось бы устроить по римскому образцу этот город, основанный в ознаменование победы Рима и органически связанный с основанием империи. Кто попытается понять общий характер установлений Августа в Элладе, в частности характер этого замечательного их завершения, тот невольно придет к убеждению, что Август считал возможным преобразовать Элладу под покровительством римского принципата и стремился это осуществить. Географический пункт во всяком случае был для этого выбран удачно, так как в то время, до основания Патр, на всем западном побережье Греции не было ни одного более крупного города. Однако того, на что Август мог надеяться в начале своего единовластного правления, он не достиг и, быть может, уже сам отказался от этого впоследствии, когда придал Патрам устройство римской колонии. Никополь, как свидетельствуют об этом его обширные развалины и многочисленные монеты, оставался впоследствии довольно густо населенным и цветущим городом¹⁵⁵; однако его граждане, по-видимому, не принимали большого участия ни в торговле и ремесле, ни в каких-либо других видах общественной деятельности.

Северный Эпир, подобно смежному с ним, присоединенному к Македонии Иллирику был населен преимущественно албанскими племенами и не подчинялся Никополю; в эпоху империи эти племена стояли на очень низком уровне развития, отчасти сохранившемся и поныне. «Эпир и Иллирик, — говорит Страбон, — в значительной своей части представляют пустыню; там, где еще остались люди, они живут в деревнях и в развалинах прежних городов, и Додонский оракул, разоренный фракийцами во время митридатовой войны, находится в таком же запустении, как и все остальное»¹⁵⁶. Фессалия, подобно Это-лии и Акарнании чисто эллинская страна, в эпоху империи была отделена в административном отношении от провинции Ахайи и подчинялась наместнику Македонии.

То, что характерно для Северной Греции, относится и к Фессалии. Свобода и внутренняя автономия, которые Цезарь даровал всем фессалийцам или, вернее, сохранил за ними, были, по-видимому, отняты у них Августом вследствие злоупотреблений с их стороны, так что позднее это правовое положение сохранил только Фарсал¹⁵⁷. В этой области не было римских колонистов. Она сохранила свой особый сейм в Ларисе; кроме того, фессалийцам, как и зависимым грекам провинции Ахайи, было оставлено городское самоуцравление. Фессалия — самая плодородная область всего полуострова; еще в IV в. она вывозила хлеб. Тем не менее Дион из Прусы говорит, что и Пеней протекает через безлюдную страну; в эпоху империи в Фессалии собственная монета чеканилась лишь в очень небольшом количестве. Адриан и Диоклетиан заботились о восстановлении сухопутных дорог; впрочем, насколько нам известно, в этом отношении они представляли исключение среди всех римских императоров.

В качестве римского административного округа Македония эпохи империи была значительно уменьшена по сравнению с Македонией эпохи республики. Правда, как и в то время, она простиралась от одного моря до другого, поскольку в состав этого административного округа входили берега и Эгейского моря, начиная от принадлежащей к Македонии области Фессалии до устья Неста (Места), и Адриатического — от Аоя¹⁵⁸ до Дрилона (Дрина). Последняя область представляла собой, собственно говоря, не македонскую, но иллирийскую землю, однако уже в республиканскую эпоху она была подчинена наместнику Македонии и осталась присоединенной к этой провинции и в императорскую эпоху. Но мы уже говорили, что области Греции к югу от Эты были отделены от Македонии. Северная граница с Мези-ей и восточная граница с Фракией остались, правда, без изменений, поскольку по своим размерам эта провинция в эпоху империи равнялась собственно Македонии эпохи республики, т. е. на севере простиралась приблизительно до долины Эригона, а на востоке — до реки Неста. Однако если в республиканскую эпоху дарданы, фракийцы и все соседние с македонской областью племена севера и северо-востока как во время войны, так и во время мира должны были иметь дело с наместником, и в этом смысле можно было сказать, что границы Македонии простираются до тех пределов, каких достигает римское копье, то в эпоху империи македонский наместник распоряжался только вверенным ему округом, который не граничил с полунезависимыми или совсем независимыми соседями. Так как охрана границы перешла сначала к зависимому от Рима Фракийскому царству, а вскоре затем — к наместнику новой провинции Мезии, то наместник Македонии с самого начала лишился военной власти. К тому же в эпоху империи на македонской территории едва ли происходили настоящие сражения; только варвары дарданцы, жившие на верхнем Аксии (Вар-дар), грабили иногда мирную соседнюю провинцию. О каких-либо местных восстаниях в этой провинции источники также ничего не сообщают.

От южных областей Греции эта самая северная ее область сильно отличается как по своей национальной основе, так и по уровню культурного развития. Македоняне в собственном смысле слова, жившие по нижнему течению Галиакмона (Бистрица) и Аксия (Вардар) до Стримона, являлись по своему происхождению греческим племенем, отличие которого от более южных эллинов для настоящей эпохи не имеет уже никакого значения; к тому же эллинская колонизация распространилась на оба морских берега, причем особенно важную роль играли на западе колонии Аполлония и Диррахий, а на востоке — поселения Халкидского полуострова; однако, с другой стороны, во внутренних областях провинции имелось множество негреческих народов, так что, хотя с тех пор одни народы сменились другими, в общем эта провинция представляла в то время такую же картину, как и в наши дни. После того как кельты-скордиски, достигшие в своем продвижении границ этой провинции, были оттеснены полководцами Римской республики, внутренняя Македония была занята главным образом иллирийскими племенами на западе и на севере и фракийскими на востоке. О тех и других мы говорили уже раньше; здесь важно лишь отметить, что эти племена как в прежнее время¹⁵⁹, так и в эпоху империи вводили у себя греческие порядки лишь с большими ограничениями. Внутренние области Македонии никогда не знали периода бурного роста городов; более отдаленные области, по существу, едва вышли из стадии чисто деревенского хозяйства.

Сама греческая полития в этой подчиненной царской власти стране выросла не самостоятельно, как в собственно Элладе, но была введена царями, которые являлись эллинами в большей степени, чем их подданные. Нам почти неизвестно, какую форму имела здесь эта полития. Однако регулярно встречающиеся в Фессалониках, Эдессе, Лете не известные в других местах должности городских начальников, по-литархов, свидетельствуют о том, что македонское городское устройство заметно отличалось от принятого вообще в Элладе, что, впрочем, представляется вполне вероятным. Существовавшие здесь до римлян греческие города сохранили свою организацию и свои права, а самый значительный из них, Фессалоники, — также свою свободу и внутреннюю автономию. Здесь, как в Ахайе и Фессалии, существовал также союз и сейм (koivôv) македонских городов. Заслуживает быть отмеченным в качестве примера того, насколько прочны были воспоминания о великой древней эпохе, тот факт, что еще в середине III в. н. э. сейм Македонии и некоторые ее города чеканили монеты, на которых голова и имя правящего императора были заменены головой и именем Александра Великого. Довольно многочисленные колонии римских граждан, которые Алвгуст основал в Македонии: Виллис недалеко от Аполлонии, Дкррахий на Адриатическом море, на другом македонском берегу Дий, Пелла, Кассандрия, в собственно фракийской области Филиппы, — представляют собой более древние греческие города, которые просто были пополнены некоторым количеством новых граждан и получили новое правовое положение; все эти колонии возникли в первую очередь вследствие необходимости пристроить в цивилизованной и малонаселенной провинции выслужившихся италийских солдат, для которых в самой Италии более не было места. Италийское право предоставлялось этим колониям также, конечно, лишь с той целью, чтобы сделать для ветеранов более соблазнительным переселение в чужую страну. Однако при этом никогда не предполагалось вовлечь Македонию в круг италийского культурного развития; об этом помимо всего прочего свидетельствует тот факт, что Фессалоники оставались греческим городом и столицей страны; наряду с ними процветали Филиппы — город, основанный, в сущности, ради находящихся по соседству золотых приисков и пользовавшийся особым покровительством императоров в качестве места битвы, обеспечившей основание монархии, а также в качестве поселения многочисленных ветеранов — участников этой битвы. Уже в начале империи получили римское, не колониальное общинное устройство Стобы, уже упоминавшийся нами самый северный город Македонии, лежавший на границе с Мезией, при впадении Эригона в Аксий, важный в торговом и военном отношении пункт; вероятно, уже в македонскую эпоху он превратился в греческую политию.

В хозяйственном отношении государство в эпоху императоров сделало для Македонии мало; во всяком случае мы нигде не замечаем признаков особых забот императоров об этой не состоящей под их собственным управлением провинции. Насколько нам известно, проложенной уже во время республики от Диррахия до Фессалоник военной дорогой, пересекавшей всю страну и являвшейся одной из важнейших торговых артерий во всей империи, снова занялись лишь императоры III в., прежде всего Север Антонин; лежащие на ней города — Лихнидун на Охридском озере и Гераклея Линкестидская (Би-толия) — никогда не играли сколько-нибудь заметной роли. Тем не менее в Македонии природные условия были более благоприятны для развития хозяйства, чем в Греции. Почва Македонии гораздо плодороднее, чем почва Греции; подобно тому как в наше время земледелие Фессалоник стоит на сравнительно высоком уровне и плотность населения этой провинции довольно значительна, в описании империи эпохи Констанция, когда уже существовал Константинополь, Македония также причисляется к особенно процветающим округам. В то время как в имеющихся в нашем распоряжении документах, относящихся к военному набору в римскую армию, Ахайя и Фессалия попросту не упоминаются, Македония, напротив, давала, особенно для императорской гвардии, большее количество рекрутов, чем многие другие греческие области; это было в значительной степени обусловлено привычкой македонян к регулярной военной службе и наличием у них необходимых для этой службы качеств, а также сравнительно слабым развитием городов. Фессалоники, метрополия этой провинции и ее наиболее населенный город, занимавший в эту эпоху первое место в отношении развития всевозможных ремесел, дали немало представителей литературы и приобрели себе почетное имя и в политической истории благодаря мужественному сопротивлению, которое граждане этого города оказали варварам в страшные годы готских нашествий.

Если Македония была наполовину греческой страной, то Фракия была страной негреческой. О большом, но исчезнувшем для нас бесследно фракийском племени мы уже говорили раньше. Эллинская культура была занесена в эту область только извне. Будет нелишне бросить сначала взгляд назад и показать, как часто в прошлом эллин-ство стучалось у ворот самой южной области, которую занимало это племя и которую мы и теперь называем по его имени, и как малы были до сих пор его достижения внутри страны, чтобы нам стало ясно, что оставалось здесь сделать Риму и чего он действительно достиг.

Прежде всего Фракию завоевал Филипп, отец Александра, основавший не только Калибу вблизи Византии, но также город в самом сердце страны, который с тех пор носит его имя. Александр и в этой области явился предшественником римлян; он достиг Дуная и перешел эту реку, сделав ее северной границей своего царства. При покорении Азии фракийцы играли в его войске не последнюю роль. После его смерти казалось, что Геллеспонт должен сделаться одним из крупных центров нового государства, а обширная область до Дуная¹⁶⁰ должна стать северной половиной единой греческой державы; казалось, что перед основанным на фракийском Херсонесе городом Лизимахией, резиденцией бывшего наместника Фракии Лизимаха, открьюается такое же будущее, как перед резиденциями других маршалов Александра в Сирии и в Египте. Однако этого не произошло; самостоятельное существование этой державы окончилось с падением ее первого властелина (в 281 г. до н. э., в 473 г. от основания Рима). В течение столетия, истекшего с этого момента до утверждения на Востоке гегемонии Рима, то Селевкиды, то Птолемеи, то Атталиды пытались подчинить себе европейские владения Лизимаха, но никто из них не имел длительного успеха. Тилисское царство в пределах Гема, основанное кельтами в мезийско-фракийской области вскоре после смерти Александра приблизительно в то же время, когда кельты прочно обосновались в Малой Азии, — уничтожило семена греческой цивилизации в этом регионе, однако само это царство во время ганнибаловой войны пало под ударами фракийцев, которые истребили осевших здесь кельтов до последнего человека. С тех пор во Фракии вообще не было государства, которое значительно превосходило бы остальные по своему могуществу. Отношения между греческими прибрежными городами и князьями отдельных племен были, вероятно, примерно такими же, как в эпоху до Александра; мы можем составить о них представление на основании изображения наиболее крупного из этих городов у Полибия: где посеяли византийцы, там пожинают фракийские варвары, и против них оказываются бессильны и оружие и деньги; если граждане разобьют одного из князей, вместо него в их область вторгнутся три других, и если они подкупят одного, то еще пятеро потребуют такой же ежегодной дани.

Стремлению позднейших македонских властителей снова стать твердой ногой во Фракии и, в частности, подчинить себе греческие города южного берега воспротивились римляне, целью которых вообще было не допускать роста могущества Македонии, не дать ей овладеть на всем протяжении той важной, ведущей на восток «царской дорогой», по которой Ксеркс шел походом на Грецию, а впоследствии Сципион наступал на Антиоха. Со времени сражения при Киноскефа-лах пограничная линия не претерпела значительных изменений. Все же оба последних македонских властителя часто пытались либо непосредственно утвердиться во Фракии, либо привлечь на свою сторону ее отдельных князей посредством договоров; последний, Филипп, даже вторично завладел Филиппополем и поставил в нем гарнизон, который одрисы, правда, вскоре снова изгнали. Длительно утвердиться во Фракии не удалось ни ему, ни его сыну, а самостоятельность, предоставленная фракийцам Римом после того, как перестало существовать македонское государство, уничтожила последние элементы эллинской культуры. Сама Фракия частично уже при республике, более определенно — при империи сделалась римским вассальным княжеством, затем в 46 г. н. э. — римской провинцией; однако эллинизация страны не пошла дальше полосы греческих колоний, с давних пор существовавших на этом побережье, но с течением времени пришедших в упадок. Насколько мощно и прочно македонская колонизация захватила Восток, настолько же слабо она затронула Фракию, где ее следы держались очень недолго; даже Филипп и Александр, по-видимому, неохотно основывали поселения в этой стране и не придавали им большой цены¹⁶¹. До позднего периода империи страна была предоставлена местному населению, а уцелевшие на берегу греческие города, почти все пришедшие в упадок, не имели опоры во внутренней континентальной области.

Эту гирлянду эллинских поселений, простирающуюся от македонской границы до Херсонеса Таврического, составляли весьма различные города. На юге они тянулись почти сплошной цепью от Абде-ры до Византии на Босфоре; но ни один из этих городов в более позднее время не играл заметной роли, за исключением Византии, которая благодаря плодородию своей области, доходной ловле тунца, необычайно выгодному торговому положению, процветанию различных ремесел и твердому, решительному характеру своих граждан, выработанному в значительной мере в связи с положением города, открытого со всех сторон для нападений врагов, сумела перенести даже самые тяжкие времена эллинской анархии.

Гораздо более скудны были поселения на западном берегу Черного моря; на той части побережья, которая впоследствии принадлежала к римской провинции Фракии, некоторое значение имела только Месембрия, а на той, которая позднее отошла к Мезии, — Одесс (Варна) и Томы (Кюстендже). К северу от устья Дуная и римской имперской границы на северном берегу Понта, в варварской стране лежали Тира¹⁶² и Ольвия; далее эту гирлянду городов импозантно завершают большие древние греческие торговые города в нынешнем Крыму — Гераклея, или Херсонес, и Пантикапей. С тех пор как Рим сделался первенствующей державой на грекоазиатском материке, все эти поселения пользовались охраной со стороны римлян, и сильная рука, часто тяжело ложившаяся на собственно эллинскую страну, в этих местах не допускала по крайней мере таких катастроф, какой было разрушение Лизимахии. Защита этих греческих городов в эпоху республики относилась к обязанностям частью наместника Македонии, частью наместника Вифинии, с тех пор как и эта последняя сделалась римской; Византия позже продолжала входить в состав Вифинии¹⁶³. Вообще же в эпоху империи, после учреждения наместничества Мезии, а позднее — наместничества Фракии, обязанность защищать греческие города перешла к этим наместничествам.

Рим с давних пор защищал этих греков и относился к ним благожелательно; но для распространения эллинизма ни республика, ни ранняя империя стараний не прилагали¹⁶⁴. После того как Фракия сделалась римской, она была поделена на земские округа¹⁶⁵, и почти до конца I в. нельзя указать ни одного случая основания в ней города, за исключением двух колоний Клавдия и Веспасиана: Апра внутри страны, недалеко от Перинфа, и Деульта, в самой северной части побережья¹⁶⁶. Домициан начал вводить греческое городское устройство внутри страны, прежде всего в главном городе области — Филиппополе. При Траяне ряд других фракийских населенных пунктов также получили городское право: Топир близ Абдеры, Никополь на Несте, Пло-тинополь на Гебре, Павталия у Кестендиля, Сердика, ныне София, Августа Траяна у Стара Загоры, второй Никополь на северном склоне Гема^4¹⁶⁴, -кроме того, на побережье — Траянополь у устья Гебра; далее, при Адриане — Адрианополь, существующий поныне. Все эти города были не колониями иностранцев, но организованными на греческий лад политиями, созданными путем синойкизма по образцу основанного Августом эпирского Никополя. Это было насаждение в провинции цивилизации и эллинства сверху вниз. С этих пор в Фи-липпополе, точно так же как в собственно греческих областях, существовал фракийский сейм. Этот последний побег эллинизма оказался не самым слабым. Страна богата и привлекательна; одна монета города Павталии восхваляет четыре дара Фракии: колосья, гроздья винограда, серебро и золото; Филиппополь, равно как и прекрасная долина Тунджи, является родиной разведения роз и изготовления розового масла. Могучие силы фракийского племени оставались несокрушимыми. Многочисленное и зажиточное население страны увеличивалось; мы уже упоминали о больших военных наборах во Фракии, а что касается чеканки в городах монеты, то немногие области могут в эту эпоху равняться в этом отношении с Фракией. Когда в 251 г. Филиппополь пал жертвой готов, число его жителей определяли в 100 тыс. человек. Энергичное содействие, оказанное византийцами императору греческого Востока Песценнию Нигру, и многолетнее сопротивление города победителю после гибели Песценния также позволяют составить представление о средствах и мужестве фракийских горожан. Если византийцы и в этом случае потерпели поражение и на некоторое время лишились даже своего городского права, то благодаря подъему Фракии недалеко уже было то время, когда Византия должна была стать новым эллинским Римом и главным центром преобразованной империи.

В соседней провинции — Нижней Мезии — протекали аналогичные процессы, хотя и в меньшем масштабе. Греческие прибрежные города, метрополией которых, по крайней мере в римское время, являлись Томы, были, вероятно, при учреждении римской провинции Мезии, объединены в «союз пяти городов левого берега Черного моря», или, как он также называется, в «союз греков», т. е. греков этой провинции.

Позже к этому союзу примкнул в качестве шестого города заложенный Траяном недалеко от берега на фракийской границе и, подобно фракийским городам, устроенный на греческий образец Маркиа-нополь¹⁶⁷. Мы уже указывали ранее, что возникшие при лагерях города на берегу Дуная и вообще населенные пункты, основанные римлянами внутри страны, были организованы по италийскому образцу. Нижняя Мезия — единственная римская провинция, по которой проходит граница между языковыми областями, причем томитанский городской союз принадлежит к греческой языковой области, а дунайские города, как Дуростор и Эск, — к латинской. В остальном об этом мезийском городском союзе можно сказать то же самое, что было уже сказано о Фракии. У нас имеется описание Том в последние годы Августа, сделанное, правда, человеком, сосланным туда в наказание, но в основных чертах, несомненно, соответствующее действительности. Население состоит в большинстве из гетов и сарматов; подобно дакам, изображенным на колонне Траяна, они носят шубы и штаны, имеют длинные развевающиеся волосы и нестриженые бороды; они появляются на улице верхом, вооруженные луком, с колчаном за плечами и ножом у пояса. Немногочисленные жившие среди них греки усвоили себе варварские обычаи, включая ношение штанов; они говорят по-гетски не хуже и даже лучше, чем по-гречески; кто не умеет мало-мальски изъясняться по-гетски, тому приходится плохо, и нет там человека, который хоть бы слово понимал по-латыни. Перед воротами города рыщут разбойничьи банды самых различных народов, и стрелы нередко перелетают через городские1стены. Кто отваживается обрабатывать свое поле, тот делает это с опасностью для кизни и пашет, не снимая оружия; в самом деле, во время диктатуры Цезаря, когда Буребиста совершал свой поход, город был захвачен варварами, и за несколько лет до прибытия в Томы упомянутого выше изгнанника во время далматско-паннонского восстания над этими местами снова разразилась гроза войны. Эти рассказы подтверждаются монетами и надписями Том, поскольку метрополия левопон-тийского городского союза в период, предшествующий римскому господству, не чеканила серебряной монеты, что делали некоторые из этих городов, и поскольку монеты и надписи от дотраяновой эпохи вообще встречаются лишь в единичных случаях. Но во II и III вв. характер этого города изменяется, и его можно назвать созданием Траяна приблизительно с таким же правом, как и столь же быстро достигший значительного развития Маркианополь. Упомянутые выше оборонительные сооружения в Добрудже служили одновременно защитной стеной для города Том. За этой стеной в городе процветали торговля и судоходство. Там существовало товарищество александрийских купцов с их собственным святилищем Сераписа¹⁶⁸; что касается муниципальной щедрости и муниципального честолюбия, то этот город не уступает ни одному среднему греческому городу; вплоть до наших дней там сохранилась употребление двух языков, причем рядом со всегда сохраняющимся на монетах греческим языком здесь, на границе областей обоих государственных языков, во многих случаях даже на общественных памятниках употребляется также латинский язык.

По ту сторону имперской границы, на морском побережье между устьем Дуная и Крымом, поселений греческих купцов было мало; здесь имелось только два значительных греческих города, оба основанные Милетом в глубокой древности: Тира в устье одноименной реки, нынешнего Днестра, и Ольвия в заливе, принимающем в себя Борисфен (Днепр) и Гипанис (Буг). Ранее мы описывали положение этих эллинов;, в эпоху диадохов, а также в эпоху гегемонии римской республики, Совершенно затерявшихся среди теснивших их отовсюду варваров. Помощь пришла от императоров. В 56 г., т. е. в момент образцового начала правление Нерона, Тира была присоединена к провинции Мезии. У нас имеется относящееся к эпохе Траяна описание более отдаленной Ольвии¹⁶⁹: старые раны города еще кровоточили, за разрушенными стенами стояли также разрушенные дома, и населенный квартал занимал лишь небольшую часть прежнего довольно значительного городского кольца, отдельные уцелевшие башни которого возвышались далеко за городом, в открытом поле; в храмах не было ни одной статуи, которая не носила бы на себе следов варварских рук; жители не забыли о том, что они эллины, однако они одевались и сражались на манер скифов, схватки с которыми происходили у них ежедневно. Так же часто, как и греческие, они носили скифские имена, т. е. имена родственных иранцам сарматских племен¹⁷⁰; даже в царском доме имя «Савромат» становится обычным. Даже тем, что они сохранились, эти города были обязаны не столько собственным силам, сколько доброй воле или, вернее, связанным с этим интересам туземцев. Жившие на этом берегу племена были не в состоянии вести заморскую торговлю продуктами только своих собственных рынков. Вместе с тем они не могли и обойтись без такой торговли; в прибрежных эллинских городах они покупали соль, одежду, вино, и более цивилизованные их князья до некоторой степени охраняли чужеземцев от нападений настоящих дикарей. Первые правители Рима, вероятно, не решались взять на себя охрану этих отдаленных поселений; тем не менее, когда скифы однажды снова осадили их, Пий послал им римские вспомогательные войска и принудил варваров просить мира и дать заложников.

Ольвия была, вероятно, включена в состав империи Севером, и с этого времени она стала чеканить монеты с изображением римского императора. Само собой разумеется, присоединены были только городские области, и римляне никогда и не помышляли подчинить варваров, живших вокруг Тиры и Ольвии. Мы уже говорили, что эти города были первые, которые, вероятно, при Александре (умер в 235 г.) оказались жертвами начавшегося нашествия готов.

Если области к северу от Понта были слабо заселены греками, то значительная часть большого полуострова на этом берегу Херсоыеса Таврического, нынешнего Крыма, с давних пор находилась в их руках. Отделенные друг от друга горами, занятыми племенем тавров, дорийский свободный город Гераклея, или Херсонес (ныне Севастополь), на западном конце полуострова и княжество Пантикапей, или Боспор (Керчь), на восточном являлись двумя центрами греческих поселений. Царь Митридат, находясь на вершине твоего могущества¹⁷⁰ объединил эти два города и создал себе здесь вторую севфиую державу, которая затем, уцелев после крушения его владычества, досталась в наследие его сыну и убийце Фарнаку. Когда этот последний во время войны между Цезарем и Помпеем попытался вернуть себе отцовские владения в Малой Азии, Цезарь победил его и объявил, что лишает его также и Боспорского царства.

Тем временем оставленный Фарнаком в Боспоре наместник Азандр отказал царю в повиновении, надеясь оказанной Цезарю услугой приобрести это царство для себя самого.

Когда Фарнак после своего поражения вернулся в Боспорское царство, он, правда, сначала завладел было столицей, но в конце концов был побежден и пал, храбро сражаясь в последней битве, доказав по крайней мере, что хотя бы на поле брани он был достойным сыном своего отца. Началась борьба из-за его наследия между Азандром, фактическим властителем страны, и Митридатом из Пергама, способным офицером Цезаря, которому последний отдал в плен Боспорское княжестцо; оба старались доказать свою связь с господствовавшей до сих пор в Боспоре династией и с великим Митридатом, причем Азандр обручился с дочерью Фарнака Динамидой, а Митридат, отпрыск одной семьи пергамских граждан, утверждал, что он является побочным сыном великого Митридата Эвпатора; возможно, что именно толки об этом побудили его выступить в качестве претендента, но возможно также, что самые эти толки начали распространяться ради оправдания такого шага. Так как сам Цезарь был пока поглощен другими, более важными задачами, спор между цезарианцами — законным и незаконным — был решен оружием, и опять в пользу последнего; Митридат пал в сражении, а Азандр остался владыкой Бос-пора. Первоначально он воздерживался принимать царский титул, без сомнения потому, что не имел утверждения верховного владыки, и довольствовался титулом архонта, который носили также прежние князья Пантикапея; однако вскоре он добился, вероятно еще от самого Цезаря, утверждения во власти и царского титула¹⁷¹. Умирая (Азандр умер в 737/738 г. от основания Рима), он оставил царство своей супруге Динамиде. Столь велика еще была сила законного преемства и имени Митридата, что некий Скрибониан, пытавшийся сначала занять место Азандра, а также выступивший после него царь Полемон Понтийский, которому Август обещал Боспорское царство, связывали достижение власти с получением руки Динамиды; сверх того Скрибониан утверждал, что он является внуком Митридата, а царь Полемон вскоре после смерти Динамиды женился на внучке Антония, принадлежавшей, таким образом, к императорскому дому. После его ранней смерти — он пал в бою против аспургианов на азиатском берегу — его несовершеннолетние дети ему не наследовали, и его одноименный внук, которому, несмотря на его отроческий возраст, император Гай в 38 г. скова отдал оба княжества его отца, также недолго владел Боспором. На его место император Клавдий поставил действительного или мнимого потомка Митридата Эвпатора, и с тех пор, по-видимому, это княжество осталось за домом последнего¹⁷².

Между тем как после прекращения первой династии вассальные княжества в Римском государстве исчезают и со времени Траяна во всей империи проводится принцип непосредственного управления Рима, Боспорское царство под римским верховным владычеством просуществовало вплоть до четвертого века. Лишь после того как центр тяжести империи переместился в Константинополь, это государство вошло в состав империи¹⁷³, но вскоре затем было покинуто ею на произвол судьбы, и по крайней мере большая его часть сделалась добычей гуннов¹⁷⁴. Однако Боспор, в сущности, всегда был скорее городом, нежели царством; он имеет больше сходства с городскими округами Тирой и Ольвией, нежели с царствами Каппадокией и Нумиди-ей. Здесь также римляне защищали только эллинский город Панти-капей и столь же мало заботились о расширении границ и подчинении внутренней страны, как в Тире и Ольвии. Правда, к области князей Пантикапея принадлежали греческие поселения — Феодосия на самом полуострове и Фанагория (Тамань) на противоположном азиатском берегу, но Херсонес к ней не принадлежал¹⁷⁵ или был связан с ней лишь так, как, например, Афины — с ведомством наместника Ахайи. Город получил от римлян автономию, и боспорский князь был для него защитником и владыкой; в качестве свободного города Херсонес также и в эпоху империи не чеканил монет с изображением храма царя или императора. На континенте даже важный торговый город в устье Дона, который греки называли Такаисом, основанный, по всей вероятности, не греками, никогда не находился в течение продолжительного времени под властью какого-либо князя — вассала Рима¹⁷⁶. Из племен варваров на самом полуострове, а также на европейском и азиатском берегах к югу от Танаиса лишь те, которые жили наиболее близко от границ империи, находились в состоянии прочной зависимости от Рима¹⁷⁷.

Область Пантикапея была слишком обширна и имела слишком большое значение, в особенности для торговли, чтобы ее можно было предоставить, как Ольвию и Тиру, управлению сменяющихся должностных лиц общины и живущего далеко за пределами этой области наместника; поэтому она была вверена наследственным князьям; это имело еще то преимущество, что возлагать непосредственно на имперское правительство сношения с окрестными племенами было не совсем удобно. Несмотря на свою ахеменидскую родословную и ахе-менидское летосчисление, князья боспорскош дома чувствовали себя вполне греческими династами и, по чисто греческому обычаю, считали своими предками Геракла и Эвмолпидов. Зависимость от Рима этих греков с их монархическим устройством в Пантикапее, республиканским в Херсонесе, естественно, определялась самим положением вещей, и они никогда не помышляли о восстании против охранявшей их империи. Если однажды при императоре Клавдии римским войскам пришлось выступить против одного непокорного боспорского князя¹⁷⁸, то, с другой стороны, даже в ужасном хаосе середины III в., от которого особенно тяжело пострадала именно эта область, империя, находившаяся в состоянии полного упадка, все же никогда не покидала эту страну¹⁷⁹. Богатые торговые города, всегда нуждавшиеся в постоянной военной защите среди моря варварских народов, ориентировались на Рим, как форпосты — на главные силы. Войско набиралось, конечно, в самой стране, и его создание и начальствование над ним представляло, без сомнения, главную задачу царя Боспора. Правда, монеты, выпущенные по случаю облечения властью одного такого царя, имеют на себе изображение курульного кресла и прочих принятых при таком введении в ленное владение даров; однако наряду с этим на них изображены также щит, шлем, меч, боевая секира и боевой конь: не мирная должность доставалась в удел этим властителям. Первый из них, поставленный Августом, также вел борьбу с варварами, а из числа его преемников царь Савромат, сын Реметалка, в первые годы правления Севера сражался с сираками и скифами и, быть может, не совсем без основания изобразил на своих монетах подвиги Геракла. Ему приходилось действовать и на море, прежде всего подавлять никогда не прекращавшиеся морские разбои на Черном море; вышеупомянутого Савромата хвалят за то, что он смирил тавров и обуздал пиратов. Однако на полуострове стояли также римские войска, может быть, эскадра понтийскот флота и, наверное, отряд мезийской армии; несмотря на их немногочисленность, их присутствие все же показывало варварам, что за спиной греков стоял грозный римский легионер. Империя защищала греков еще и другим способом; во всяком случае в более позднюю эпоху князьям Боспора регулярно выплачивались из имперской казны денежные суммы, в которых они нуждались, помимо всего прочего, и постольку, поскольку регулярная выплата отступного для предотвращения вражеских нападений здесь, в этой зависимой от империи области, сделалась постоянным правилом раньше, чем где бы то ни было¹⁸⁰.

Есть много данных, свидетельствующих, что централизация управления распространялась и на этого князя и что его положение по отношению к императору не многим отличалось от положения афинского городского головы; следует упомянуть, что царь Азандр и царица Динамида чеканили золотые монеты с собственным именем и собственным изображением; напротив, царю Полемону и его ближайшим преемникам хотя и было по-прежнему предоставлено право чеканки золотой монеты, так как эта область, равно как и соседние заселенные варварами области, издавна привыкла к золотой монете, однако им было вменено в обязанность ставить на монетах имя и портрет правящего императора. Равным образом со времени Полемона властитель этой страны является одновременно пожизненным верховным жрецом императора и императорского дома. Вообще же управление и придворный церемониал сохраняли введенные при Мит-ридате формы, заимствованные от персидских великих царей, хотя тайный секретарь (ссрхгуросрратеуО и старший постельничий (арХ1ко1тсоу£1тг£) пантикапейского двора в такой же мере могли быть приравнены к знатным придворным сановникам великих персидских царей, в какой враг римлян Митридат Эвпатор — к своему потомку Тиберию Юлию Эвпатору, предъявившему притязание на боспорскую корону перед судом императора Пия в Риме.

Этот северный уголок Греции представлял для империи ценность в торговом отношении. Если в эту эпоху торговля имела и меньшее значение, чем в прежние времена¹⁸¹, то все же коммерческая деятельность оставалась весьма оживленной. В эпоху Августа степные племена доставляли в Танаис рабов¹⁸² и шкуры, а купцы цивилизованного мира привозили одежду, вино и предметы роскоши; Фанагория являлась складочным местом для экспорта туземных товаров, Пантика-пей — для импорта греческих товаров. Упомянутые выше смуты в Боспоре в эпоху Клавдия были тяжелым ударом для византийских купцов. Мы уже говорили, что готы в III в. начали свои пиратские набеги с того, что насильственно заставили боспорских судовладельцев оказать им помощь. Несомненно, то обстоятельство, что соседние варвары не могли обойтись без этих торговых сношений, помогло гражданам Херсонеса удержаться здесь и после того, как были удалены римские гарнизоны, а позднее, коща в эпоху Юстиниана империя заявила притязания и на эти области, эти греки смогли вернуться в лоно греческой державы.

Глава VIII Малая Азия

Поскольку большой полуостров, омываемый с трех сторон Черным, Эгейским и Средиземным морями, а на востоке переходящий в собственно азиатский материк, принадлежит к числу пограничных областей империи, мы будем говорить о нем в следующей главе, посвященной области Евфрата и римско-парфянским отношениям. Здесь мы рассмотрим положение западных областей полуострова в эпоху империи.

Исконное или, во всяком случае, догреческое население этих обширных пространств во многих местах в значительном количестве сохранилось до времен Римской империи. Фракийскому племени, о котором мы говорили выше, принадлежала, несомненно, большая часть Вифинии; во Фригии, Лидии, Киликии, Каппадокии сохранились многообразные, трудно определимые следы более древних языков, многие из которых удержались до римского времени; негреческие имена, названия богов и местностей встречаются повсюду. Однако насколько может проникнуть наш взор, которому здесь, конечно, лишь изредка удается достигнуть более значительной глубины, эти элементы выступают уже как исчезающие и отступающие на задний план явления, представляющие собой, в сущности, скорее отрицание цивилизации или, как нам по крайней мере кажется, не отделимого от нее в этих местах эллинизма. Отдельные группы этой категории мы рассмотрим в соответствующих разделах; для исторического же развития Малой Азии в эпоху империи имеют значение только две активные национальности, проникшие сюда позже остальных: в начале исторической эпохи — эллины, а во время смут эпохи диадохов — кельты.

История малоазийских эллинов, поскольку она является частью римской истории, изложена нами раньше. В ту отдаленную эпоху, когда на берегах Средиземного моря стали впервые появляться мореплаватели и поселенцы и когда развивающиеся нации начали делить между собой мир за счет отсталых, поток эллинской Эхмиграции устремился на все берега Средиземного моря; но ни одна страна, даже Италия и Сицилия, не привлекала такого множества греческих колонистов, как богатое островами Эгейское море и богатые гаванями пленительные берега Передней Азии. Уже тогда переднеазиатские греки раньше всех прочих приняли деятельное участие в дальнейшем завоевании мира и из Милета способствовали заселению берегов Черного моря, из Фо-кеи и Книда — берегов западного моря. В Азии эллинская цивилизация распространилась среди жителей внутренней страны — мизийцев, лидийцев, карийцев, ликийцев, и даже великая персидская держава не осталась не затронутой ею. Однако сами эллины занимали только береговую кайму и, самое большее, также нижнее течение более значительных рек и острова. Завоевать материк и создать здесь крупную континентальную державу они не могли, ибо этому воспрепятствовали бы могущественные туземные князья; кроме того, гористая и мало поддающаяся культурному влиянию внутренняя область Малой Азии была не столь привлекательна для поселения, как побережье, а сообщение между этим последним и внутренней областью было очень трудным. Все сказанное в немалой степени содействовало тому, что азиатские эллины были еще более далеки от внутреннего единства и создания собственного сильного государства, чем европейские, и издавна привыкли покоряться властителям материка. Национальная идея эллинства была впервые воспринята ими от Афин; они сделались союзниками афинян лишь после победы последних и покинули их в момент опасности. То, что хотели, но не смогли дать младшим братьям эллинской нации Афины, совершил Александр. Элладу ему пришлось завоевывать, тогда как Малая Азия увидела в этом завоевателе только своего освободителя. Победа Александра не только обеспечила существование азиатских эллинов, но и открыла перед ними почти безграничные перспективы. Процесс заселения материка, характеризующий эту вторую стадию эллинского завоевания мира, в противоположность первой стадии, когда было заселено только побережье, в значительной степени охватил также Малую Азию. Однако ни один из центров нового государственного образования не совпадал с каким-либо старым греческим городом побережья¹⁸³. Если новое время требовало новых порядков во всем, то особенно нужны были новые города, которые являлись бы одновременно греческими резиденциями царей и центрами дотоле не греческого, но приобщаемого к эллинству населения. Центрами новых государственных образований становятся основанные царями города, носящие имена царей — Фессалоники, Антиохия, Александрия. Римлянам предстояло в будущем вести борьбу с их властителями. Малая Азия перешла к ним почти так, как переходит имение от родных или друзей — посредством отказа в духовном завещании; и как ни тяжел иногда был римский режим для приобретенных таким образом земель, к нему все же никогда не присоединялось бремя чужеземного господства. Правда, ахеменид Митридат противопоставил римлянам в Малой Азии национальную оппозицию и привлек на свою сторону эллинов, недовольных злоупотреблениями римского управления, однако сами они никогда не предпринимали чего-либо подобного. Поэтому о политической жизни этих обширных, богатых и важных владений Рима можно рассказать лишь немного, в особенности потому, что все сказанное нами в предыдущей главе о национальных отношениях эллинов к римлянам относится и к эллинам Малой Азии.

Римляне никогда не производили систематической организации управления Малой Азии в целом; отдельные области по мере их присоединения к империи без существенных изменений границ образовывали римские административные округа. Государства, завещанные римлянам царем Атталом III, образовали провинцию Азию; доставшиеся им тоже по наследству владения царя Никомеда образовали провинцию Вифинию, а область, отнятая у Митридата Эвпатора, — соединенную с Вифинией провинцию Понт. Крит был занят римлянами в связи с великой войной против пиратов; Кирена, которую можно также здесь упомянуть, перешла к римлянам согласно последней воле ее властителя. На том же юридическом основании республике достался о. Кипр, в связи с чем перед римлянами встала задача положить конец морским разбоям. Это привело к созданию наместничества Киликии; наконец полностью страна перешла во владение Рима благодаря Помпею одновременно с Сирией, и в течение первого столетия эти две страны имели общее управление. Весь этот комплекс земель был приобретен уже республикой. При империи сюда присоединился ряд областей, которые раньше зависели от Рима не непосредственно: в 729 г. от основания Рима (25 г. до н. э.) царство Гала-тая, с которым была соединена часть Фригии, а также Ликаонии, Писидии, Памфилии; в 747 г. (7 г. дон. э.) — владения царя Дейотара, сына Кастора, которые включали Гангру в Паф л агонии, а также, вероятно, Амасию и другие близлежащие населенные пункты; в 17 г. н. э. — царство Каппадокия; в 43 г. — область союза ликийских городов; в 63 г. — северо-восток Малой Азии от долины Ириса до армянской границы; Малая Армения и некоторые мелкие княжества в Киликии были присоединены, вероятно, Веспасианбм. Так вся Малая Азия была полностью подчинена непосредственному управлению империи. Вассальными княжествами остались только Таврический Боспор, о котором уже шла речь выше, и Великая Армения, о которой мы будем говорить в следующей главе.

Когда в момент возникновения новой императорской формы правления было произведено разделение административных функций между императором и сенатом, вся непосредственно подчинявшаяся в то время империи область Малой Азии досталась последнему; о. Кипр, первоначально состоявший под императорским управлением, через несколько лет тоже перешел к сенату. Так возникли здесь 4 сенатских наместничества: Азия, Вифиния с Понтом, Кипр и Крит с Киреной. Под императорским управлением находилась сначала только Киликия как часть провинции Сирии. Но поступавшие позже в непосредственное имперское управление области здесь, как и во всей империи, подчинялись императорскому наместнику; так, еще при Августе из внутренних областей Галатского царства была образована провинция Галатия, и прибрежная область Памфилия была передана другому наместнику, причем при Клавдии ему же была подчинена Ликия. Далее, при Тиберии императорским наместничеством сделалась Каппадокия. Киликия, получив собственного наместника, также, естественно, осталась под управлением императора. Не считая того, что Адриан обменял важную провинцию Вифинию и Понт на незначительную Ликийско-Памфилийскую провинцию, этот порядок оставался в силе и в дальнейшем, пока в конце III в. соправительство сената не было почти полностью упразднено. В начале империи границу составляли сплошь вассальные княжества. После того как они были присоединены к империи, из всех этих административных округов, помимо Кирены, империя имела общую границу лишь с Каппадокией, поскольку в то время к Каппадокии была присоединена также северо-восточная пограничная область до самого Трапезунда¹⁸⁴; это наместничество также не граничило с совершенно чужими Риму землями; его северными соседями были зависимые племена на Фазисе, а далее Армения, представлявшая собой вассальное царство, юридически, а в известной степени и фактически принадлежащее к империи.

Чтобы составить себе некоторое представление о положении и развитии Малой Азии в первые три века нашей эры, насколько такое представление возможно для страны, оставленной совершенно без внимания нашими источниками, мы обратимся, принимая во внимание консервативный характер римского провинциального управления, к более древним областным делениям и к предшествующей истории отдельных земель.

Провинция Азия — это древнее государство Атталидов, часть Передней Азии, простирающаяся на севере до вифинской, на юге до ликийской границы; отделенная от нее первоначально на востоке область, Великая Фригия, уже в республиканскую эпоху снова была присоединена к ней (И, 250), и провинция с тех пор простиралась до области галатов и гор Писидии. Родос и прочие мелкие острова Эгейского моря также принадлежали к этому административному округу.

Первоначальные эллинские поселения, кроме островов и полосы побережья, заняли также долины по нижнему течению более крупных рек; Магнезия на Сипиле в долине Герма, другая Магнезия и Траллы в долине Меандра представляли собой города, основанные греками или, во всяком случае, сделавшиеся греческими еще до Александра; карийцы, лидийцы, мизийцы уже очень давно стали, по крайней мере наполовину, эллинами. Когда эти прибрежные местности подчинились греческому владычеству, их эллинизация не потребовала от греков больших усилий. Смирна, несколько столетий тому назад разрушенная варварами, явившимися из внутренних областей страны, снова поднялась тогда из развалин и быстро сделалась одной из первых звезд блестящей малоазийской гирлянды городов; и если реставрация Ил иона у могильного холма Гектора была скорее данью уважения прошлому, нежели актом политики, то Александрия, основанная на берегу Троады, долгое время играла видную роль. Пергам в долине Каика расцвел в качестве резиденции Атталидов.

В великом деле эллинизации внутренних областей этой провинции в соответствии с намерениями Александра соперничали все эллинские правительства: Лизимах, Селевкиды, Атталиды. Об основании отдельных городов наши источники говорят еще меньше, нежели о войнах этой же эпохи; нам приходится обращаться главным образом к названиям городов и к их эпитетам; но даже этого достаточно, чтобы представить себе в общих чертах эту многовековую и все же единую и целеустремленную деятельность. Целый ряд внутренних населенных пунктов — Стратоникея в Карии, Пель-ты, Блаунд, Докимейон, Кады во Фригии, Мизомакедоны в округе Эфеса, Фиатира, Гиркания, Накраза в области Герма, Аскилаки в округе Адрамития обозначаются^ документах и иных заслуживающих доверия источниках как македонские города; все эти упоминания носят столь случайный характер, а поселения иногда столь незначительны, что естественно заключить, что название города распространялось на большое количество других поселений в этой местности; по-видимому, в упомянутых местах было проведено массовое поселение греческих солдат, связанное с обороной Передней Азии против галатов и писидийцев. Далее, на основании того, что на монетах крупного фригийского города Синнады ее городское имя связывается с именем ионян и дорян, а также с именем общего Зевса (геб£ тшсгбгщо^), можно заключить, что один из преемников Александра призывал всех греков поселиться здесь; конечно, и это явление характерно не только для одного города. Нет необходимости называть здесь многочисленные города преимущественно внутренних областей, имена которых восходят к царским домам Селевкидов или Атталидов, либо вообще носят греческие названия; в особенности среди городов, основанных или реорганизованных несомненно Селевкидами, имеется много таких, которые в позднейшую эпоху были самыми цветущими и культурными городами внутренней страны, например в Южной Фригии Лао-дикея и в особенности Апамея и старый город Келены на большой военной дороге от западного берега Малой Азии к Среднему Евфрату, уже в персидскую эпоху служивший складочным пунктом для торговых сношений между этими областями, а при Августе сделавшийся самым крупным после Эфеса городом провинции Азии. Хотя, вероятно, греческое название не всегда было связано с поселением греческих колонистов, тем не менее значительную часть этих поселений мы можем отнести к числу греческих колоний. Однако городские поселения негреческого происхождения, найденные здесь преемниками Александра, сами собой вошли в русло эллинизации; так, резиденция персидского наместника Сарды была организована еще самим Александром как греческая община. Этот процесс городского развития уже завершился, когда римляне вступили во владение Передней Азией; сами они не уделяли большого внимания строительству городов. То обстоятельство, что многие из городских общин в восточной половине провинции ведут свое летосчисление с 670 г. от основания Рима (84 г. до н. э.), связано с тем, что в то время, после окончания митридатовой войны, Сул-ла подчинил эти области непосредственному управлению Рима; городское право эти поселения получили еще раньше. Август поселил ветеранов своей армии в городе Парии у Геллеспонта и в уже упомянутой Александрии в Троаде и обоим этим городам дал право римских гражданских общин; последний город с этих пор представлял собой италийский островок в греческой Азии, подобно Коринфу в Греции и Бериту в Сирии. Однако целью этого мероприятия было лишь обеспечение солдат; о настоящем основании городов в римской провинции Азии при императорах нам почти ничего не известно. Среди немногочисленных названных в честь императоров городов нельзя, быть может, указать ни одного, который имел бы более древнее название, чем Себаста и Тиберно-поль, оба во Фригии, а также Адрианы на вифинской границе. Здесь, в горной местности между Идой и Олимпом, в эпоху триумвирата хозяйничал Клеон, а при Адриане — некий Тиллибор, оба наполовину разбойничьи атаманы, наполовину местные князья; из них первый играл даже некоторую роль в политике; основание Адрианом упорядоченной городской общины в этом убежище преступников было несомненным благодеянием. Вообще же в провинции Азии, насчитывавшей 500 городов — больше, чем в любой другой провинции во всей империи, — в этом отношении оставалось мало дела; самое большее, что можно было предпринять, — это производить разделения, т. е. изымать из прежнего общинного союза местечки, фактически развившиеся в особые городские общины, и делать их самостоятельными; один случай такого рода мы можем указать во Фригии при Константине I. Однако, когда началось владычество римлян, эти отдаленные области еще далеко не были эллинизированы; например, во Фригии особенно прочно держался местный язык, похожий, быть может, на армянский. Если из отсутствия греческих монет и греческих надписей еще невозможно с уверенностью заключить об отсутствии эллинизации¹⁸⁵, то все же тот факт, что фригийские монеты почти полностью относятся ко всей эпохе Римской империи, а фригийские надписи в значительном большинстве относятся к эпохе поздней империи, указывает на то, что греческие обычаи, поскольку они вообще проникли в отдаленные и труднодоступные для цивилизации области этой провинции, появились там преимущественно лишь при императорах. Этот процесс, совершавшийся медленно и незаметно, давал мало поводов для непосредственного вмешательства имперского правительства, и мы не можем указать следов такого вмешательства. Правда, Азия была сенатской провинцией, и в данном случае нужно иметь в виду, что сенатское управление отличалось полным отсутствием инициативы.

Сирия и в еще большей степени Египет как бы растворяются в своих метрополиях; ни один из городов провинции Азии и вообще всей Малой Азии не может сравниться с Антиохией и Александрией; тем не менее провинция процветает благодаря множеству городов средней величины. Подразделение городов на три класса, которые различаются между собой правом голоса в сейме, размерами повинностей, падавших на них при разверстке по всей провинции, и даже числом городских врачей и городских учителей¹⁸⁶, является особенностью преимущественно этих областей. Соперничество между городами, так ярко проявляющееся в Малой Азии и принимающее нередко столь наивные, а подчас и столь безобразные формы (так, например, война между Севером и Ыигром в Вифинни представляла собой, в сущности, войну двух соперничающих столиц, Ыикомедии и Никеи), хотя оно и является отличительным свойством эллинских политий вообще, особенно характерно опять-таки для Малой Азии. О соперничестве из-за сооружения храмов императорам будет сказано ниже; подобным же образом жизненным вопросом было в Малой Азии местничество городских депутаций на общих празднествах; Магнезия на Меандре называет себя на монетах «седьмым городом Азии», а первое место являлось предметом столь страстных вожделений, что правительство в конце концов решило допустить несколько «первых городов»» Так же обстояло дело с дарованием титула метрополии» Настоящей метрополией провинции был Пергам, резиденция Аттали-дов и местопребывание сейма. Однако к такому же почетному титулу стремятся Эфес, фактически главный город провинции, в котором обязан вступать в должность наместник и который хвалится этим «правом схода на берег» на своих монетах; Смирна, вечно соперничающая с соседним Эфесом и вопреки законному праву первенства эфесцев называющая себя на монетах «первым по величию и красоте городом»; древние Сарды, Кизик и многие другие. Из-за этих дрязг, с которыми они постоянно адресовались к сенату и императору, из-за этого «греческого вздора», как обычно говорили в Риме, жители Малой Азии постоянно вызывали у важных и степенных римлян досаду и насмешки¹⁸⁷.

Вифиния стояла по своему развитию значительно ниже, чем царство Атталидов. Область более древней греческой колонизации ограничивалась здесь морским побережьем. В эпоху эллинизма сначала македонские властители, а затем во всем следовавшая по их стопам местная династия занялись устройством прибрежных поселений, выразившимся, правда, в основном в их переименовании, а также до некоторой степени открыли для греческой культуры внутренние области, успешно основав там два города — Никею (Исник) и Прусу у Олимпа (Брусса); источники подчеркивают, что первые поселенцы Никеи происходили из Македонии и Греции. Однако в отношении эллинизации государство Никомеда далеко отставало от государства царя пергамской гражданской общины; в особенности восточная часть внутренней области была, по-видимому, до Августа еще мало заселена. В эпоху империи все это переменилось. Во времена Августа один удачливый атаман разбойников, вернувшийся к законности и порядку, восстановил пришедшее в полный упадок поселение Гордиу-Коме на галатской границе и дал ему имя Юлиополь; в той же местности города Вифинии — Клавдиополь и Кратея-Флавиополь, вероятно, в течение I в. приобрели греческое городское право. Вообще, в Вифинии эллинизм достиг в эпоху империи могучего расцвета, а характер местного фракийского населения послужил для него хорошей основой. То обстоятельство, что среди многочисленных известных нам камней с надписями из этой провинции не более четырех принадлежат доримскому времени, следует, вероятно, объяснить не только тем, что городское честолюбие развилось здесь лишь при императорах. В области литературы эпохи империи Вифиния дала целый ряд превосходных писателей, наименее затронутых чрезмерной риторикой той эпохи, каковы философ Дион из Прусы, историки Мемкон из Гераклеи, Арриан из Никомедии, Дион Кассий из Ынкеи.

Центральной частью римской провинции Понт, занимавшей восточную половину южного берега Черного моря, являлась та часть царства Митридата, которой Помпей овладел тотчас же после своей победы над царем Понта. Множество мелких княжеств во внутренней области Пафлагонии и к востоку от нее до армянской границы, одновременно розданных Помпеем, после более или менее продолжительного самостоятельного существования были присоединены к империи и включены отчасти в состав этой провинции, отчасти в состав Галатии или Каппадокии. Бывшее царство Митридата сравнительно с западными областями было значительно менее затронуто эллинизмом как более ранней, так и последующей эпохи. Когда римляне овладели этим царством, непосредственно подчинив себе часть его обитателей и поставив в косвенную зависимость от империи остальных, там, строго говоря, совсем не было городов греческого типа; Амасия — древняя резиденция понтийских Ахеменидов и постоянное место их погребения — таким городом не была; оба древних греческих прибрежных города — Амиз и некогда господствовавшая над Черным морем Синопа — сделались царскими резиденциями; немногочисленным основанным Митридатом поселениям, например Евпатории, едва ли было дано устройство греческой политии. Однако, как мы уже говорили раньше, римское завоевание было здесь неразрывно связано с эллинизацией страны; организуя провинцию, Помпей превратил в города 11 главных ее поселений и распределил между ними область. Правда, эти искусственно созданные города с их колоссальными округами — округ Синопы, граничивший у Галиса с Амизским округом, простирался по берегу на протяжении 16 миль — походили более на кельтские племенные округа, нежели на обычные эллинские или италийские городские общины. Но все же Синопе и Амизу было в то время снова возвращено их прежнее положение, а внутри страны был основан ряд других городов, как Помпейополь,

Никополь, Мегалополь, позднейшая Себастия. Благодаря диктатору Цезарю Синопа получила право римской колонии, а также, без сомнения, — италийских поселенцев. Большое значение для римского управления имел Трапезунд, древняя колония Синопы; этот город, в 63 г. присоединенный к провинции Каппадокии, служил стоянкой римского черноморского флота и в известном смысле являлся оперативной базой для армейского корпуса этой провинции, единственного во всей Малой Азии.

Внутренняя Каппадокия со времени организации провинций Понта и Сирии находилась во власти римлян; в следующей главе мы скажем о присоединении ее к империи в начале правления Тиберия, что ближайшим образом было вызвано попыткой Армении освободиться от вассальной зависимости от Рима. Царский двор и все, что было непосредственно с ним связано, подверглись эллинскому влиянию приблизительно в такой же степени, как немецкие княжеские дворы XVIII в. — французскому. Столица Каппадокии Кесария, древняя Мазака, подобно фригийской Апамее представлявшая собой промежуточный пункт важного торгового пути, соединявшего гавани западного берега с землями по Евфрату, и уже тогда являвшаяся одним из самых цветущих торговых городов Малой Азии, каким она осталась и теперь, была по инициативе Помпея снова отстроена после митридатовой войны и, вероятно, тогда же получила также городское право греческого образца. Сама Каппадокия в начале эпохи империи едва ли была более греческой страной, нежели Бранденбург и Померания при Фридрихе Великом — странами французскими. Когда Каппадокия попала под власть Рима, она, согласно данным писателя того времени Страбона, состояла не из городских округов, но из 10 ведомств, из которых только два имели города — уже названную столицу и Тиану; этот порядок в общем оставался здесь столь же неизменным, как в Египте, хотя отдельные поселения и получили впоследствии греческое городское право — например, император Марк Аврелий превратил каппадокийскую деревню, в которой умерла его супруга, в город Фаустинополь. Правда, теперь каппадокийцы говорили по-гречески; однако студентам из Каппадокии сильно доставалось за границей за их грубый акцент и ошибки в произношении и ударении, а если они выучивались говорить по-аттически, то их земляки находили их язык аффектированным¹⁸⁸. Лишь в христианскую эпоху университетские товарищи императора Юлиана, Григорий На-зианзский и Василий Кесарийский, создали каппадокийцам лучшую репутацию.

На побережье Ликии с ее расположенными в замкнутой горной области городами не возникло греческих поселений; однако тем не менее ликийские города не избежали греческого влияния. Ликия — единственная малоазийская область, в которой ранняя цивилизация не привела к исчезновению местного языка и которая, почти так же как Рим, внутренне восприняла греческую культуру, не эллинизируясь внешне. Для ее положения характерно, что ликийская конфедерация как таковая в свое время примкнула к афинскому морскому союзу и уплачивала свой взнос афинской державе. Ликийцы не только достигли успехов в области искусства, подражая греческим образцам, но ввели у себя и политические порядки на греческий лад.

Превращение некогда подвластного Родосу, но после третьей македонской войны ставшего независимым союза городов в римскую провинцию, — что было сделано по распоряжению императора Клавдия вследствие нескончаемых раздоров между союзниками, — содействовало, наверное, проникновению в Ликию эллинизма; так на протяжении эпохи империи ликийцы постепенно совершенно превратились в греков.

В памфилийских прибрежных городах, как в Аспенде и Перге, основанных греками в древнейшие времена, в дальнейшем развивавшихся самостоятельно и при благоприятных обстоятельствах достигших процветания, эллинство сохранилось издревле, а может быть, даже и развилось своеобразными путями; во всяком случае по своему языку и письменности памфилийцы были такой же самостоятельной нацией, как и ликийцы. Когда затем Азия была завоевана эллинами, они постепенно восприняли общую греческую цивилизацию и заняли свое место в политической системе того времени. Правителями в этой местности, как и на соседнем киликийском побережье, в эллинистическую эпоху, были отчасти египтяне, царский дом которых дал свое имя различным поселениям в Памфилии и Киликии, частью Селевкиды, по имени которых называется крупнейший город западной Киликии, Селевкия на Каликадые, частью пергам-цы, о владычестве которых свидетельствует город Атталия (Ада-лия) в Памфилии.

Напротив, племена, жившие в горах Писидии, Исаврии и западной Киликии, по существу сохранили независимость до самого начала империи. Здесь никогда не прекращались мелкие войны. Цивилизованным правительствам постоянно приходилось сталкиваться с пи-сидийцами и их союзниками не только на суше, но и на море, в особенности у берегов западной Киликии, где горы непосредственно подступают к морю, ибо морской разбой явился у этих племен еще более распространенным видом ремесла, чем разбой на суше. Когда в связи с упадком египетского флота южный берег Малой Азии сделался настоящим убежищем морских разбойников, в дело вмешались римляне и учредили с целью прекратить морские разбои провинцию Киликию, которая включала в себя или должна была включать также и памфилийский берег. Однако то, что они сделали, показывало скорее, что следовало сделать ранее, нежели что было достигнуто в действительности; вмешательство произошло слишком поздно и нерешительно. Если даже римляне один раз и нанесли удар корсарам, а римские отряды проникли в горы Исаврии и разрушили замки пиратов во внутренних областях страны, все же республика так и не собралась осуществить постоянную оккупацию этих округов, аннексированных римскими войсками помимо воли правительства. Империи здесь приходилось все начинать сначала. Как только Антоний взял в свое ведение Восток, он поручил способному галатскому офицеру Аминте покорить строптивую писидийскую область¹⁸⁹, а когда Аминта отличился¹⁹⁰, сделал его царем Галатии, в военном отношении наиболее организованной и боеспособной области Малой Азии, и в то же время распространил его власть до южного берега, т. е. на Ликао-нию, Писидию, Исаврию, Памфилию и западную Киликию, тогда как цивилизованная восточная половина Киликии осталась присоединенной к Сирии. Когда Август после актийской победы принял власть над Востоком, он сохранил за кельтским царем его прежнее положение. Аминта достиг также значительных успехов как в борьбе с корсарами, гнездившимися в убежищах западной Киликии, так и в истреблении разбойников внутри страны; он убил одного из самых опасных атаманов — Антипатра, властителя Дербы и Ларанды в южной Ликаонии, выстроил для себя в Исаврии резиденцию и не только выгнал писидийцев из приграничной фригийской области, но вторгся также в их собственную страну и взял в самом ее сердце Кремну. Но через несколько лет (729) Аминта погиб в походе против гомонадов, одного из западнокиликийских племен; после того как он взял большую часть поселений и князь гомонадов пал в бою, Аминта был убит участниками заговора, составленного против него женой этого князя. После этой катастрофы Август сам взял на себя нелегкое дело подчинения внутренних районов Малой Азии. Если при этом, как уже было замечено, он назначил особого наместника в небольшую пам-филийскую прибрежную страну и отделил ее от Галатии, то это было сделано, очевидно, потому, что лежащая между берегом и галатско-ликаонской степью горная область была еще очень слабо подчинена и эффективно управлять прибрежной областью из Галатии было невозможно. Римских отрядов в Галатии не было; однако ополчение воинственных галатов, вероятно, имело большее значение, чем ополчения большинства провинциалов. Кроме этого, так как западная Киликия в то время была подчинена Каппадокии, войска вассального князя этой страны должны были принять участие в предприятии императора. В первую очередь были посланы сирийские войска на усмирение гомонадов; несколькими годами позже наместник Публий Сульпи-ций Квириний вступил в их область, отрезал подвоз к ним и принудил их к полному подчинению. Гомонадов распределили по окрестным поселениям, а их прежняя область осталась совершенно безлюдной. Подобным образом в 36 и 52 гг. были усмирены к литы, другое племя, жившее в западной Киликии, ближе к побережью; они отказались повиноваться вассальному князю, ставленнику Рима, и начали заниматься грабежом на суше и на море, причем местные властители не могли справиться с ними, так что оба раза для их покорения из Сирии приходили имперские войска. Эти известия сохранились совершенно случайно; многие другие подобные же события не оставили по себе следа.

Август стремился покорить эту страну также посредством ее заселения. Правительства эллинистических монархов, так сказать, изолировали ее. Они не только утвердились на всем протяжении морского побережья, но основали также целый ряд городов на северо-западе, на фригийской границе: Аполлонию (по преданию, создание самого Александра), Селевкию Железную и Антиохию, основанные в эпоху Селевкидов; далее, в Ликаонии — Лаодикею Катакекавмену, а также возникшую, наверное, в те же годы столицу этой страны — Иконий. Однако в самой горной области совершенно нет следов эллинистических поселений. Римский сенат вовсе не занимался этой трудной задачей. Август взялся за нее; здесь — и только здесь на всем греческом Востоке — мы встречаем ряд колоний римских ветеранов, основанных, очевидно, с целью мирного заселения этой области. Из только что названных более древних поселений Антиохия была занята ветеранами и реорганизована на римский образец, в Ликаонии были заново основаны Парлаида и Листра, в самой Писидии уже раньше названная Кремна, равно как далее на юг — Ольбаса и Комама. Последующие правительства продолжали начатую работу с меньшей энергией. Однако при Клавдии Железная Селевкия Писидийская была превращена в Клавдиеву; далее, в западной Киликии был основан Клавдиополь и недалеко от него, может быть одновременно с ним, Германикополь; кроме того, значительного развития теперь достиг Иконий, в эпоху Августа представлявший собой небольшое поселений. Вновь основанные города не достигли, правда, значительного расцвета, но все же они сильно ограничивали поле деятельности свободных горцев, и в этой стране, наконец, воцарился мир.

Как равнина и горные террасы Памфилии, так и горные города самой Писидии, например Сельге и Сага л асе, имели в эпоху империи многочисленное земледельческое население; остатки мощных водопроводов и поразительно больших театров, сооруженных в эпоху Римской империи, обнаруживают, правда, лишь простую, ремесленную технику, но в то же время свидетельствуют о царивших здесь мире и благосостоянии. Конечно, правительство никогда не могло полностью уничтожить разбой в этих местах, и если в ранней империи грабежи носили умеренный характер, то в смутах II! в. банды снова выступают в роли настоящей воюющей стороны. Теперь они именуют себя исаврами; центром их являются горы Киликии, откуда они предпринимают грабительские набеги на море и суше. Впервые источники упоминают о них при Севере Александре. Сообщение о том, что при Галлиене они провозгласили своего атамана императором, представляет собой, вероятно, сплошной вымысел; но во всяком случае при императоре Пробе один такой атаман, по имени Лидий, долгое время грабивший Ликию и Памфилию, был после продолжительной упорной осады побежден римской армией в римской колонии Кремне, которую он захватил. Позднее вокруг области исавров был расставлен внешний кордон и против них назначался специальный командующий. Тем из них, которые выражали желание служить при византийском дворе, их дикая храбрость обеспечивала положение, аналогичное тому, какое занимали македоняне при дворе Птолемеев; более того, один исаврянин, по имени Зенон, умер императором на византийском троне¹⁹¹.

Наконец, область Галатия, являвшаяся в далекой древности центром восточного владычества над Передней Азией, сохранила в знаменитых скульптурах, высеченных в скалах нынешнего Богазкёя, некогда царского города Птерии, воспоминания о почти бесследно исчезнувшем величии; с течением столетий эта область по своему языку и обычаям сделалась кельтским островом среди моря восточных народов, а по своей внутренней организации осталась им и в императорскую эпоху. Три кельтских племени, которые в эпоху великого странствования их народа, приблизительно во время войны римлян с Пирром, прибыли во внутренние области Малой Азии, здесь, подобно франкам на Востоке в средние века, сплотились в крепкое солдатское государство и после долгих скитаний окончательно осели по обе стороны Галиса, давно уже позабыли о тех временах, когда они совершали отсюда грабительские набеги на Малую Азию и вели войны с царями Азии и Пергама, если, впрочем, сами не состояли у них на службе в качестве наемников; они также потерпели поражение в борьбе с римскими войсками и сделались подданными Рима в Азии, подобно их единоплеменникам в долине По и на берегах Роны и Сены. Однако, несмотря на их многовековое пребывание в Малой Азии, глубокая пропасть отделяла этих западных пришельцев от людей Востока. Дело не только в том, что они сохранили свой родной язык и свой национальный характер, что три их племенных округа управлялись каждый своими четырьмя наследственными князьями, а высшая власть над всей галатской страной принадлежала союзному собранию и священной дубовой роще, на которое посылались представители всех племен; дело также не в том, что неукротимая дикость и воинская доблесть и в дурную, и в хорошую сторону отличали их от их соседей; подобного рода противоположности между культурой и варварством наблюдались в Малой Азии и в других местах, а поверхностная и внешняя эллинизация, явившаяся следствием близкого соседства, торговых сношений, заимствованного от переселенцев фригийского культа, наемничества, коснулась галатов в общем не позднее, чем, например, соседней Каппадокии. Противоположность эта была другого рода: кельтское и эллинское вторжения в Малой Азии как бы конкурировали между собой, и к национальной противоположности присоединился мотив соперничества в деле завоевания. Это ярко проявилось в критический период митридатовой войны: одновременно с приказом Митридата об избиении италиков была подвергнута истреблению вся галатская знать; поэтому в войнах против восточного освободителя эллинов римляне не имели более верного союзника, нежели малоазийские галаты. Успех римлян был также их успехом, а победа на некоторое время доставила им руководящее положение в делах Малой Азии. Древнее четверовластие князей было уничтожено, по-видимому, по распоряжению Помпея. Один из новых областных князей, наиболее отличившийся в войнах против Митридата, по имени

Дейотар, присоединил к своим владениям Малую Армению и другие части бывшей державы Митридата и сделался неудобным соседом также для других галатских князей и, сверх того, самым могущественным среди малоазийских династов. После победы Цезаря, против которого он боролся, примкнув к лагерю его противников, и с которым не смог примириться, хотя и оказал ему помощь против Фернака, Дейотар лишился большей части своих владений, приобретенных им с согласия римлян или без оного; приверженец Цезаря Митридат Пергамский, происходивший со стороны матери из галат-ского царского дома, получил большую часть того, что потерял Дейотар, и получил даже равные с ним права в самой Галатии. Но после того как Митридат вскоре скончался в Таврическом Херсонесе, а немного времени спустя погиб и сам Цезарь, Дейотар самовольно снова вернул себе утраченные владения, а так как он умел всякий раз присоединяться к господствующей в данный момент на Востоке римской партии и также своевременно покидать ее, то он дожил до глубокой старости и умер в 714 г., будучи властителем всей Галатии. Его потомки были вознаграждены небольшими владениями в Пафлагонии; его собственное государство, распространившееся к югу в результате присоединения Ликаонии и всей страны до памфилийского берега, как мы уже указывали, в 718 г. было передано Антонием Аминте, который, по-видимому, фактически управлял страной уже в последние годы жизни Дейотара в качестве его секретаря и полководца; именно Аминта настоял перед битвой при Филиппах на переходе Дейотара из лагеря республиканских полководцев на сторону триумвиров. Дальнейшая судьба его нам уже известна. Не уступая своему предшественнику по уму и храбрости, он служил сначала Антонию, а затем Августу в качестве главного орудия усмирения еще не подчиненной мало-азийской области, пока не нашел здесь свой конец в 729 г. Вместе с ним прекратилось существование Галатского царства, которое превратилось в римскую провинцию Галатию.

Жители этой провинции уже в последнее время республики называются у римлян галло-греками; они, прибавляет Ливий, представляют собой смешанный народ, как видно из их имени и характера. К тому же значительную часть их составляли, должно быть, потомки более древних жителей этих мест — фригийцев. Еще важнее то обстоятельство, что ревностное богопочитание в Галатии и галатское жречество не имеют ничего общего с сакральными учреждениями европейских кельтов; Великая матерь, священный символ которой римляне согласно своей просьбе получили от толистобогов в эпоху ганнибаловой войны, является фригийским божеством, и жрецы ее, по крайней мере отчасти, принадлежали к галатской знати. Тем не менее даже в римской провинции Галатии внутренние порядки оставались преимущественно кельтскими. Доказательством этого в области частного права является тот факт, что еще при Пие в Галатии существовала чуждая эллинскому праву строгая отцовская власть. То же самое мы наблюдаем и в общественных отношениях: в этой области все еще существовали только три древние общины: тектосагов, толистобогов и трокмов, которые, правда, присоединили к своим именам имена трех главных поселений: Анкиры, Песинунта и Тания, но по существу являлись не чем иным, как хорошо известными галльскими округами, которые ведь тоже имели свой главный центр. Если у азиатских кельтов раньше, чем у европейских, становится преобладающим представление об общине как о городе¹⁹² и имя Анкиры быстрее вытесняет имя тектосагов, нежели в Европе имя Бурдигала вытесняет имя битуригов, а Анкира в Малой Азии в качестве столицы всей области называет себя даже «городом-матерью» (ртусроттоАлО, то это, конечно, свидетельствует о неизбежном влиянии греческого соседства и о начинающемся процессе ассимиляции, проследить который в его отдельных фазах не дают возможности дошедшие до нас поверхностные сведения. Кельтские имена держатся до эпохи Тиберия, затем они появляются лишь изредка в отдельных знатных домах. Само собой разумеется, что со времени создания провинции римляне в деловых сношениях допускали в Галатии наряду с латинским языком только греческий, подобно тому как в Галлии они допустили только латинский. Как с этим обстояло дело раньше, мы не знаем, так как доримских надписей в этой местности вообще не встречается. В качестве обиходного языка кельтский язык упорно держался также в Азии¹⁹³; тем не менее греческий язык постепенно получил преобладание. В IV в. Анкира была одним из главных центров греческой культуры. «Небольшие города греческой Галатии, — говорит поседевший в лекционных выступлениях перед образованной публикой литератор Фемистий, — не могут, конечно, равняться с Антиохией; но жители этих городов усваивают науки ревностнее, нежели настоящие эллины, и, где ни появится философ в своем плаще, они виснут на нем, как железо на магните». Однако вплоть до этого времени в низших слоях населения продолжал держаться народный язык, особенно по ту сторону Галлйса, у трокмов¹⁹⁴, которые, по-видимому, эллинизировались значительно позднее. Мы уже говорили, что, по свидетельству много странствовавшего отца церкви Иеронима, еще в конце IV в. азиатский галат говорил на том же самом, хотя и испорченном языке, на котором в то время говорили в Трире. О том, что в качестве солдат галаты хотя и не выдерживали сравнения с западными народами, однако значительно превосходили греческих азиатов, свидетельствует, с одной стороны, легион, который царь Дейотар сформировал из своих подданных по римскому образцу и который Август принял вместе с его царством и включил под прежним его именем в царскую армию, с другой же стороны, то, что при военном наборе на Востоке в эпоху империи галаты, как на Западе батавы, должны были поставлять большее количество рекрутов, чем прочие пароды¹⁹⁵.

Внеевропейским эллинам принадлежали, далее, два больших острова в восточной части Средиземного моря: Крит и Кипр, а также многочисленные острова архипелага, расположенного между Грецией и Малой Азией; киренейское пятиградье Пентаполь на противолежащем африканском берегу, полностью изолированное окружающей пустыней от внутренней страны, также можно до известной степени поставить наравне с этими греческими островами. Однако эти составные части колоссального комплекса земель, объединенного под скипетром императоров, не прибавляют сколько-нибудь существенных новых черт к установившемуся общему историческому представлению об империи. Более мелкие острова, эллинизированные ранее и полнее, нежели материк, по самой своей природе относятся скорее к европейской Греции, нежели к малоазийской колониальной области; мы неоднократно упоминали при описании Греции об образцовом эллинском государстве — Родосе. В эту эпоху острова упоминаются главным образом в связи с тем, что в империи вошло в обычай в наказание ссылать на острова людей из высших сословий. В особо серьезных случаях выбирали скалистые островки, например Гиар и Донуссу; но также и Андрос, Кифнос, Аморгос, некогда цветущие центры греческой культуры, превратились теперь в места ссылки, между тем как на Лесбос и Самос знатные римляне и даже члены императорского дома нередко приезжали добровольно и оставались там на более или менее продолжительный срок. Па Крите и Кипре древняя эллинская культура во время персидского владычества, а также в последующий период полной изоляции утратила всякий контакт с родиной; в эллинистическую, а затем в римскую эпоху города этих двух островов организовались в общих формах греческой по литии; на Крите — под властью Египта, на Кипре — на положении автономии. В киренейских городах преобладала система Лагидов; в них, как и в собственно греческих городах, мы находим эллинских граждан и метеков; более того, рядом с теми и другими здесь, как египтяне в Александрии, стоят «крестьяне», т. е. туземные африканцы, а среди метеков, как в Александрии, многочисленный и привилегированный класс образуют евреи.

Греки и под властью Римской империи не получили представительства, которое охватывало бы их всех без исключения. Августова амфиктиония, как мы видели, объединяла лишь эллинов Ахайи, Эпира и Македонии. Созданный Адрианом Панэллений в Афинах считал себя представительством всех эллинов; однако он был связан с остальными греческими провинциями лишь постольку, поскольку он, так сказать, декретировал отдельным городам Азии почетное эллин-ство; а раз он это делал, то, очевидно, греческие общины за пределами Греции отнюдь не входили в состав этого Панэлления. Когда идет речь о представительстве или представителях эллинов в Малой Азии, то под этим в Азии и Вифинии, провинциях, организованных совершенно по-гречески, подразумеваются сейм и представители сейма этих провинций, поскольку они выходят из депутатов городов, принадлежащих к этим провинциям, а города эти не являются греческими по-литиями¹⁹⁶; в то же время в негреческой провинции Галатии стоящие рядом с галатским сеймом представители проживающих в Галатии греков обозначаются как начальники греков¹⁹⁷.

У римского правительства не было никаких поводов ставить какие-либо препятствия городской конфедерации в Малой Азии. В римскую эпоху, как и в более раннее время, девять городов Троады имели общий религиозный культ и справляли общие праздники¹⁹⁸. Сеймы различных малоазийских провинций, которые, вероятно, здесь, как и во всей империи, были созданы Августом в качестве постоянных учреждений, по существу не отличаются от сеймов прочих провинций. Тем не менее это учреждение развилось здесь своеобразно, или, точнее сказать, оно здесь изменило свою природу. С ближайшей целью этих ежегодных собраний городских депутатов каждой провинции¹⁹⁹ — доводить ее пожелания до сведения наместника или правительства и вообще служить представительством этой провинции — здесь впервые связывалось ежегодное празднество в честь правящего императора и императорской власти вообще; Август в 725 г. позволил сеймам Азии и Вифинии воздвигнуть ему храмы в местах их собраний, Пергаме и Никомедии, и воздавать ему божеские почести. Это новое учреждение вскоре распространилось на всю империю, и слияние религиозных институтов с административными стало руководящей идеей провинциальной организации империи. Но в отношении пышности празднеств и жречества, а также соперничества между городами это учреждение нигде не получило такого развития, как в провинции Азии и, по аналогии с ней, в остальных малоазийских провинциях; нигде рядом с муниципальным честолюбием и над ним не проявилось так честолюбие провинциальное, носителем которого были не столько отдельные лица, сколько целые города, и которое в Малой Азии доминирует над всей общественной жизнью.

Из года в год назначавшийся в провинции верховный жрец (а%1£р£1>^) нового храма являлся самым знатным сановником провинции, и даже год во всей провинции обозначался по его имени²⁰⁰. Празднества и игры по образцу олимпийского празднества, которые, как мы уже видели, получали все более широкое распространение у всех эллинов, в Малой Азии были связаны преимущественно с императорским культом в провинции. Руководство ими принадлежало президенту сейма (в Азии — азиарху, в Вифннии — вифиниарху и т. д.), который нес главную часть расходов по годовому празднику, хотя часть расходов, как и прочих издержек этого пышного верноподданнического культа, покрывалась путем добровольных взносов и доходов от специальных учреждений или же распределялась между отдельными городами. Поэтому пост президента провинции был доступен лишь богатым людям; благосостояние города Тралл характеризуется тем, что там никогда не бывает недостатка в азиархах (этот титул оставался за ними и по истечении годичного срока должности), а влияние апостола Павла в Эфесе объясняется его связями с различными местными азиархами. Несмотря на связанные с этой почетной должностью затраты, она являлась предметом стремлений множества лиц не ради связанных с ней привилегий, например освобождения от опекунства, но ради ее внешнего блеска; торжественный въезд в город в пурпурном одеянии, с венком на голове, в сопровождении целой вереницы отроков, воскурявших фимиам из кадильниц, был в глазах малоазкйцев тем же, чем оливковая ветвь Олимпии для европейских эллинов. То тот, то другой знатный малоазиец хвалится тем, что не только сам он был азиархом, но и происходит от азиархов. Если этот культ первоначально ограничивался главными городами провинций, то муниципальное честолюбие, принявшее невероятные размеры, в особенности в провинции Азии, очень скоро распространилось за эти пределы. Уже в 23 г. провинция постановила воздвигнуть второй храм правившему в то время императору Тиберию, а также его матери и сенату, и после долгих споров между городами этот храм решением сената был воздвигнут в Смирне. В связи с представлявшимися позже поводами другие, более значительные города последовали этому примеру²⁰¹. Если до тех пор провинция имела только один храм, а также одного главу и одного высшего жреца, то теперь приходилось не только назначать столько высших жрецов, сколько в провинции существовало храмов, но, кроме того, так как руководство храмовым праздником и устройство игр было обязанностью не верховного жреца, а главы провинции и так как соперничество между большими городами шло главным образом из-за празднеств и игр, всем высшим жрецам было дано право начальствования одновременно с соответствующим титулом, так что, по крайней мере в Азии, азиархом и верховным жрецом провинциального храма являлось одно лицо²⁰². Вместе с тем сейм и гражданские дела, ради которых было основано это учреждение, отошли на задний план; азиарх вскоре превратился в простого устроителя народного празднества, связанного с возданием божеских почестей почившим императорам, а также императору правящему, вследствие чего супруга азиарха, азиархикя, также могла участвовать в празднестве и действительно принимала в нем самое деятельное участие.

Весьма возможно, что благодаря тому высокому авторитету, которым пользовались провинциальные верховные жрецы императорского культа в силу связанного с этим институтом верховного контроля над религией, провинциальное жречество имело и практическое значение, особенно в Малой Азии. После того как сейм принимал постановление об учреждении императорского культа и римское правительство давало на это свое согласие, этому примеру, само собой разумеется, следовали представительства городов; в Азии уже при Августе по крайней мере, каждый центр судебного округа имел свой храм Цезаря и свой праздник в честь императора*. Права и обязанности верховного жреца состояли в том, чтобы следить за выполнением в своем округе этих провинциальных и муниципальных декретов об императорском культе и совершать самый культ; например, одна из причин, по которым свободный город Кизикв Азии был при Тиберии лишен автономии, заключалась в том, что Кизик — быть может, именно потому, что в качестве свободного города он не был подчинен сейму, — прекратил начатую в соответствии с постановлением постройку храма бога Августа. Вероятно, этот верховный надзор, который в первую очередь относился, правда, к императорскому культу, был распространен вообще на все религиозные дела²⁰³. Когда затем в империи началось соперничество между старой и новой верой, в возникшем конфликте было повинно главным образом провинциальное жречество. Эти происходившие из провинциальной знати, назначенные сеймом провинции жрецы в силу их традиционности и должностных обязанностей были в гораздо большей степени, чем имперские чиновники, уполномочены и склонны обращать внимание на невыполнение установленного богослужения, и в случаях, когда предостережения не помогали, они, не обладая собственной уголовной властью, должны были сообщать местным или имперским властям о действиях, подлежащих наказанию в силу гражданского права, и призывать на помощь светскую власть, главным образом для того, чтобы заставлять христиан выполнять требования культа императора. В более позднюю эпоху императоры-язычники даже определенно предписывают этим верховным жрецам лично, а также через подчиненных им городских жрецов карать проступки против существующих религиозных установлений и поручают им точно такую же роль, которая при императорах новой веры принадлежит митрополиту и его городским епископам²⁰⁴. Вероятно, в этом случае не язычество скопировало порядки христианских учреждений, но, наоборот, побеждающая христианская церковь заимствовала свое иерархическое боевое снаряжение из неприятельского арсенала. Все это, как было замечено, относится ко всей империи; однако наиболее определенные практические выводы из факта провинциального регулирования культа императора, касающиеся религиозного надзора и преследования ина-коверующих, были сделаны в Малой Азии.

Наряду с культом императора богопочитание в собственном смысле слова также было сосредоточено преимущественно в Малой Азии; в частности, здесь находили себе приют все религиозные крайности. Именно здесь были особенно широко распространены злоупотребления правом убежища в храмах и чудесные исцеления. При Тиберии римский сенат предписал ограничение права убежища; бог-исцели-тель Асклепий нигде не совершал такого множества великих чудес, как в своем возлюбленном городе Пергаме, который почитал его под именем Зевса Асклепия и в эпоху империи в значительной степени был обязан именно ему своим процветанием. Самые известные чудотворцы эпохи империи, впоследствии канонизированный каппадокиец Аполлоний Тианский, равно как пафлогонский «человек-дракон», Александр из Абонутейха, были малоазийцы. Если общее запрещение ассоциаций было проведено в Малой Азии, как мы увидим, особенно строго, то причину этого надо, вероятно, искать главным образом в религиозном культе, который легко вел к злоупотреблениям такими объединениями.

Забота об общественной безопасности в основном лежала на местных властях. В начале эпохи империи, помимо войск сирийского командования в восточной Киликии, во всей Малой Азии стоял лишь один отряд вспомогательных войск в 5 тыс. человек, который был расположен гарнизоном в провинции Галатии²⁰⁵ вместе с флотом из 40 кораблей; в задачи этого командования входило сдерживать напор беспокойных писидийцев, а также прикрывать северо-восточную границу империи и держать под наблюдением черноморское побережье до Крыма. Веспасиан увеличил состав этого отряда, превратив его в армейский корпус из двух легионов, и поставил штабы этих легионов в провинции Каппадокии на Верхнем Евфрате. Кроме этих контингентов, предназначенных для охраны границы, в Передней Азии в то время не было больших гарнизонов; например, в императорской провинции Ликии и Памфилии стояла единственная когорта в 500 человек, а в сенатские провинции, самое большее, были откомандированы со специальными поручениями отдельные солдаты из состава императорской гвардии или из соседних императорских провинций²⁰⁶. Если, с одной стороны, это совершенно определенно свидетельствует о мирной жизни этих провинций и показывает, как велико было различие между малоазийскими гражданскими общинами и вечно неспокойными столицами Сирии и Египта, то, с другой стороны, становится понятным уже упоминавшийся в иной связи ^прекращающийся разбой в сплошь гористой стране, внутренние области которой представляли собой местами пустыню, в особенности же на мизийско-вифинской границе и в горных долинах Писидии и Исаврии. Гражданской милиции в собственном смысле этого слова в Малой Азии не было. Несмотря на процветание гимнастических заведений для мальчиков, юношей и мужчин, эллины этой эпохи были в Азии столь же невоинственны, как и в Европе²⁰⁷.

Дело ограничивалось тем, что для попечения об общественной безопасности назначались городские иренархи, стражи мира, и в их распоряжение давалось некоторое число конных городских жандармов, наемных людей довольно низкого ранга; впрочем, они, вероятно, все же удовлетворяли своему назначению, так как Марк Аврелий в момент острого недостатка людей во время маркоманской войны не отказался включить в состав имперских войск этих малоазийских городских солдат²⁰⁸.

Организация судебного дела как городскими властями, так и наместником и в эту эпоху оставляла желать весьма многого; однако в эпоху империи в этой сфере все же намечается поворот к лучшему. При республике вмешательство центральной государственной власти ограничивалось контролем над присылаемыми из Рима должностными лицами, осуществлявшимся через уголовные судебные комиссии, и этот контроль, в особенности в последние годы республики, производился слабо и пристрастно, даже, лучше сказать, не производился вовсе. Теперь не только в Риме бразды правления были натянуты туже, поскольку строгий надзор над собственными чиновниками был неразрывно связан с централизацией военной власти и поскольку сенат также был вынужден более строго наблюдать за своими уполномоченными, но появилась возможность устранять злоупотребления и провинциальных судов путем вновь введенного права апелляции, а где нельзя было ожидать беспристрастного суда в провинции —²⁰⁹ переносить процесс в Рим в императорский суд²⁰⁹. То и другое послужило на пользу также сенатским провинциям и, по-видимому, было воспринято в общем как благодеяние.

Как у эллинов Европы, так и в Малой Азии, Римская провинция представляла собой, в сущности, комплекс городских общин. Как в Элладе, так и здесь традиционные формы демократической политик были в общем сохранены (например, должностные лица и в дальнейшем избирались гражданами), однако повсюду имущие пользовались решающим влиянием, а волеизъявлениям толпы и серьезному политическому честолюбию были поставлены несокрушимые преграды. Среди ограничений муниципальной автономии характерной особенностью малоазийских городов является то, что уже упомянутый ире-нарх, т. е. городской полицеймейстер, впоследствии назначался наместниками из списка в 10 человек, составленного городским советом.

Правительственный надзор над городским финансовым управлением, назначение императором не принадлежащего к числу граждан города попечителя над имуществом (curator rei publicae, ^oyiÇxfjQ, согласие которого городские власти должны были получать при более важных имущественных операциях, никогда не производились в порядке общей меры, но всегда в том или другом городе по мере надобности, причем в Малой Азии, соответственно значению ее городов, такие назначения стали практиковаться очень рано — с начала И в. — и приняли особенно широкие размеры. Прочие важные решения общинного управления, по крайней мере в III в., здесь, как и в других местах, подлежали утверждению со стороны наместника. Римское правительство нигде не проводило единообразия общинного устройства, всего же менее — в эллинских областях; в Малой Азии в этом отношении также царило полное разнообразие, и во многих случаях, вероятно, все зависело от усмотрения отдельных гражданских общин, хотя учредительный закон каждой провинции предписывал общие нормы для принадлежащих к этой провинции общин. Те учреждения, которые ввиду их широкого распространения в Малой Азии, где они играли господствующую роль, можно считать специфической особенностью этой провинции, отнюдь не носят политического характера и знаменательны, пожалуй, только с точки зрения социальных отношений; таковы распространенные по всей Малой Азии союзы граждан, особо старшего возраста и особо младшего, так называемые герусия и молодежь, со своими отдельными гимнастическими площадками и празднествами²¹⁰.

Автономных общин в Малой Азии с самого начала было гораздо меньше, чем в собственно Элладе; в частности, самые значительные малоазийские города никогда не имели этой сомнительной привилегии или рано ее утратили, как, например, Кизик при Тиберии и Самос по распоряжению Веспасиана; Малая Азия являлась прежде всего древней страной подданных, привыкших к монархическому порядку как при персидских, так и при эллинских властителях; здесь в меньшей степени, чем в Элладе, бесполезные воспоминания и неясные надежды манили людей за пределы ограниченного горизонта родного города, и в жизни граждан было мало событий, которые могли бы препятствовать мирному наслаждению счастьем, возможным в тех условиях.

Это мирное счастье было в Малой Азии при римском императорском управлении, можно сказать, общим уделом. «Среди всех провинций нет ни одной, — говорит один писатель, живший при Антонинах в Смирне, — которая имела бы столько городов, как наша, и хотя бы один, равный нашим крупнейшим городам. Ее преимуществом являются красоты природы, благоприятный климат, разнообразие продуктов, центральное положение в империи, мирные соседи со всех сторон, превосходный внутренний порядок, почти полное отсутствие преступлений, мягкое обращение с рабами, внимание и благоволение властителей». Азия, как мы уже говорили, называлась провинцией 500 городов, и если безводные, местами пригодные лишь для пастбищ внутренние пространства Фригии, Ликаонии, Галатии, Каппадокии в то время также были заселены слабо, то остальная часть побережья немногим уступала в этом отношении Азии. Длительное процветание благоприятных для развития земледелия местностей Малой Азии не было уделом одних только городов с блестящими историческими именами, каковы Эфес, Смирна, Лаодикея, Апамея; всюду, где современные археологические исследования открывают какой-нибудь уголок страны, уцелевший среди опустошительных катастроф пятнадцати веков, отделяющих нас от этой эпохи, первое чувство, которое овладевает нами, — это благоговейный ужас, можно сказать, почти стыд, при виде контраста между жалкой, печальной современностью и счастьем и блеском минувшей эпохи римского владычества.

На уединенной горной вершине, неподалеку от ликийского берега, там, где, согласно греческой легенде, гнездилась Химера, лежал древний Краг, построенный, вероятно, только из балок и необожженного кирпича и потому бесследно исчезнувший; сохранилась лишь циклопическая крепостная стена у подошвы холма. Под холмом расстилается прелестная плодородная долина со свежим альпийским воздухом и южной растительностью, окруженная лесистыми горами, изобилующими дичью. Когда при императоре Клавдии Ликия сделалась провинцией, римское правительство перенесло нагорный город, «Зеленый Краг» Горация, на эту равнину; на рыночной площади нового города Сидимы еще стоят развалины посвященного в то время императору храма с четырьмя колоннами стройного портика, который построил в своем родном городе один местный уроженец, разбогатевший на врачебной практике. Статуи императоров и заслуженных граждан украшали рынок; в городе был храм его богов-покровителей — Артемиды и Аполлона, — бани, гимнастические заведения (уоцгааш) для граждан зрелого и юного возраста; начиная от ворот вдоль главной дороги, круто спускавшейся с горы к гавани Кадабатии, по обеим сторонам стояли ряды каменных надгробных памятников, превосходящих по красоте и ценности помпейские и большей частью сохранившихся до нашего времени, между тем как дома, построенные, как, по-видимому, и старый город, из непрочного материала, исчезли. О положении и характере жителей того времени можно составить представление на основании недавно найденного там принятого, вероятно при Коммоде, постановления общины о создании общества вспомоществования престарелым гражданам; оно состояло из 100 членов, выделенных наполовину из городского совета, наполовину из числа остальных граждан; среди них всего трое являлись вольноотпущенными и один незаконнорожденным; все остальные происходили от законных браков, причем некоторые принадлежали к старым и состоятельным семьям. Часть этих семей получила римское гражданство, одна имела даже своего представителя в имперском сенате. Но и находясь на чужбине, члены этого достигшего сенаторского ранга дома, а также различные происходящие из Сидимы, занятые в других местах и даже при императорском дворе врачи не забывали о своей родине, и многие из них окончили свою жизнь под родным кровом; один из этих почтенных граждан в составленных им мемуарах, правда, не блестящих, но зато весьма ученых и патриотических, собрал легенды и пророчества о своем родном городе и поместил эти документы в общественном месте. В сейме маленькой провинции Ликии городок Краг-Сидима голосовал не среди городов первого ранга; он не имел театра, почетных титулов и тех общих празднеств, которые являлись в то время неотъемлемой принадлежностью большого города; в глазах современников он также был небольшим провинциальным городом и являлся всецело созданием эпохи империи. Однако в настоящее время среди всех удаленных от моря городов Аидинского вилайета нет ни одного, который хоть отчасти мог бы сравняться в культурном отношении с этим скромным, затерянным в горах городом. То, что в этом уединенном уголке еще теперь живо стоит перед нашими глазами, без следа или почти без следа было уничтожено в бесчисленном множестве других городов. Известное представление об этом обилии городов можно составить на основании медных монет, выпускавшихся городами в эпоху империи; по числу монетных дворов и разнообразию изображений на монетах ни одна провинция даже отдаленно не может равняться с Азией.

Как у греков в Европе, так и в Малой Азии ограничение всех интересов горизонтом маленького города неизбежно имело свои отрицательные последствия. Те пороки общинного управления, которые мы уже наблюдали у греков, повторяются и здесь. В управлении городскими финансами, над которыми нет настоящего контроля, отсутствуют порядок и бережливость, а часто также и честность, постройки либо намного превышают возможности города, либо не удовлетворяют самым насущным потребностям; городская беднота привыкает к выдачам из городской кассы или из кошелька богатых граждан, к даровому маслу в банях, к публичным угощениям и народным увеселениям за чужой счет; крупные дома привыкают к толпам клиентов с их подобострастной лестью, с их интригами попрошаек и взаимными раздорами; соперничество происходит как между отдельными городами, так и в каждом городе между различными кругами и домами; организацию союзов бедняков, а также добровольных пожарных команд, которые на Западе существовали повсюду, правительство не решается допустить в Малой Азии, так как здесь каждая ассоциация неминуемо становится жертвой партийных интриг. Тихие воды обычно легко превращаются в болото, и отсутствие живых общих интересов ясно чувствуется также и в Малой Азии.

Малая Азия, особенно ее западная часть, была одной из самых богатых областей великого Римского государства. Правда, негодное управление республики, вызванные им катастрофы эпохи Митрида-та, затем бесчинства пиратов, наконец многолетние гражданские войны, которые в финансовом отношении нанесли Малой Азии едва ли не больший ущерб, чем всем остальным провинциям, — все это так глубоко расшатало материальное положение общин и отдельных лиц, что Август обратился к крайнему средству — кассации всех долговых обязательств; и действительно, все малоазийцы, за исключением родосцев, воспользовались этим опасным лекарством. Однако снова наступивший мирный период залечил все язвы. Не всюду, конечно, — например, острова Эгейского моря с этих пор так никогда более и не смогли оправиться, — но все же в большинстве мест уже к моменту смерти Августа раны и лекарства были забыты, и в этом состоянии страна пребывала в течение трех столетий, до эпохи готских войн. Налоги, которые взыскивались с малоазийских городов и которые эти города, правда, под контролем наместника, должны были сами распределять между собой и собирать, составляли один из самых существенных источников дохода имперской казны. Мы не имеем возможности установить, насколько общее бремя налога соответствовало платежеспособности облагаемых, однако положение, в котором находилась страна до середины III в., исключает возможность настоящей длительной перегрузки. Фискальные стеснения торговли и чрезмерное давление налогового пресса, нередко обременительное не для одних только плательщиков, не выходили за известные пределы, — может быть, не столько вследствие забот о населении, сколько вследствие небрежности правительства. В случаях больших стихийных бедствий, в частности землетрясений, от которых при Тиберии жестоко пострадали 12 цветущих городов Азии, и прежде всего Сарды, а при Пие — целый ряд карийских и ликий-ских городов и острова Кос и Родос, частные лица, и в первую очередь имперское правительство, щедро приходили на помощь мало-азийцам, давая им почувствовать преимущества принадлежности к большому государству и круговой поруки друг за друга. Постройке дорог, которую римляне начали, как только была впервые учреждена Манием Аквилием провинция Азия, в эпоху империи уделялось серьезное внимание лишь в тех областях Малой Азии, где стояли более крупные гарнизоны, а именно в Каппадокии и соседней Галатии, с тех пор как Веспасиан устроил легионный лагерь на Среднем Евфрате²¹¹. В прочих провинциях в этом отношении было сделано немного, отчасти, без сомнения, вследствие инертности сенатского управления; если здесь где-либо и строились дороги, то лишь по распоряжению императора²¹². Это процветание Малой Азии не было результатом деятельности дальновидного и энергичного правительства. Политические учреждения, промышленные и торговые начинания, литературная и художественная инициатива Малой Азии всецело исходят от старых свободных городов или от Атталидов. Все, что дало стране римское правительство, заключалось главным образом в длительном мире, терпимом отношении к росту ее внутреннего благосостояния, отсутствии той правительственной мудрости, которая считает себя вправе распоряжаться каждой парой здоровых рук и каждым сбереженным грошом; такого рода негативные добродетели, свойственные отнюдь не выдающимся личностям, часто бывают более полезны для общего блага, нежели великие деяния самозванных опекунов человечества.

Благосостояние Малой Азии покоилось на редком соответствии между ее сельским хозяйством, с одной стороны, промышленностью и торговлей — с другой. В особенности в прибрежных местностях природа с необычайной щедростью рассыпала свои дары, и часто можно видеть, с каким неослабным прилежанием даже в труднейших условиях, например в каменистой долине Эвримедонта в Памфилии, жители Сельге использовали каждый пригодный для обработки клочок земли. Продукты малоазийской промышленности слишком многочисленны и разнообразны, чтобы можно было останавливаться на каждом из них в отдельности²¹³; заслуживает упоминания, что необозримые внутренние пастбища с их стадами овец и коз сделали Малую Азию главной страной шерстяной промышленности и ткачества вообще, — достаточно вспомнить о милетской и галатской (т. е. ангорской) шерсти, об аттальских шитых золотом тканях, о сукнах, изготовленных по нервийскому, т. е. фландрскому, способу на фабриках фригийской Лаодикеи. Как известно, в Эфесе едва не вспыхнуло восстание из-за того, что золотых дел мастера опасались, что новая, христианская вера повлечет за собой сокращение их сбыта изображений богов. В Филадельфии, крупном городе в Лидии, из семи районов нам известны названия двух; это районы ткачей шерсти и башмачников. Вероятно, здесь ясно выступает то, что в прочих городах остается скрытым под более древними и важными именами, а именно, что более крупные города Азии сплошь да рядом содержат в своих стенах не только множество ремесленников, но также и многочисленное население рабочих, занятых в мастерских. Основой торговоденежного оборота Малой Азии являлось местное производство. В этой провинций не было условий, благоприятствующих развитию крупной заграничной импортной и экспортной торговли с Сирией и Египтом, хотя в Малую Азию ввозились некоторые предметы торговли из восточных стран, например галатские торговцы ввозили значительное число рабов²¹⁴. Однако если — как это, по-видимому, и было — римские купцы были здесь столь многочисленны в каждом большом и малом городе, даже в таких местах, как Илион и Ассос в Мизии, Примнесс и Траянополь во Фригии, что их союзы участвовали в публичных церемониях наряду с гражданами; если в Гиерополе, в одной из внутренних областей Фригии, один фабрикант (epyaoxvQ велел написать на своей надгробной плите, что в течение своей жизни он 72 раза плавал в Италию вокруг мыса Малей, а один римский поэт изображает столичного купца, который спешит к порту, чтобы не дать своему клиенту из недалеко отстоящей от Гиерополя Кибиры попасть в руки конкурентов, то все это дает картину оживленной промышленной и торговой деятельности не только в портовых городах. О непрерывных деловых сношениях с Италией свидетельствует также язык; многие латинские слова, вошедшие в употребление в Малой Азии, были занесены римскими купцами; так в Эфесе даже гильдия ткачей шерсти носит латинское название²¹⁵. Всякого рода учителя и врачи приезжали в Италию и прочие страны латинского языка преимущественно из Малой Азии, где они часто приобретали значительное состояние и привозили его с собой на родину; среди тех лиц, которым города Малой Азии были обязаны сооружением зданий и пожертвованиями капиталов, видное место принадлежало разбогатевшим врачам²¹⁶ и литераторам. Наконец, случаи переселения крупных семей в Италию из Малой Азии встречаются позже и реже, нежели случаи переселения из западных областей империи; из Вьенны и Нарбона было легче переселиться в столицу империи, нежели из греческих городов, да и правительство в раннюю эпоху империи не было склонно привлекать ко двору знатных муниципалов Малой Азии и вводить их в среду римской аристократии.

Если оставить в стороне тот изумительно ранний расцвет, которого достигли на этих берегах ионийский эпос и эолийская лирика, начатки историографии и философии, пластики и живописи, то как в науке, так и в искусстве великой эпохой Малой Азии является время Атталидов, которое верно хранило воспоминания о той ранней, еще более великой эпохе. Если Смирна оказывала божеское почитание своему гражданину Гомеру, выпускала в его честь монеты с его именем, то в этом выражается господствовавшее во всей Ионии и во всей Малой Азии убеждение, что божественное искусство снизошло на землю именно в Элладе, и главным образом в Ионии.

Из постановления города Теоса²¹⁷ в Лидии мы узнаем, с какой поры и в каком объеме начала проявляться в этих областях забота общества и властей о начальном обучении. Согласно этому источнику, в будущем предусматривалось на средства, пожертвованные городу одним богатым гражданином, создание наряду с должностью инспектора гимнастических упражнений (уоруаошрхлО новой почетной должности инспектора школ (jcaiSovojioQ. Далее предусматривалось назначение трех платных учителей правописания с жалованьем по одному из трех разрядов в 600, 550 и 500 драхм, дабы все свободные мальчики и девочки могли обучаться письму; равным образом назначались два учителя гимнастики с жалованьем в 500 драхм, учитель музыки, обучающий игре на лютне и кифаре мальчиков двух старших классов и уже окончивших школу юношей, с жалованьем в 700 драхм, учитель фехтования с жалованьем в 300 драхм и учитель стрельбы из лука и копьеметания с жалованьем в 250 драхм. Учителя правописания и музыки должны были ежегодно устраивать в городском совете публичный экзамен ученикам. Такова Малая Азия эпохи Атталидов; но Римская республика не продолжила деятельности своих предшественников. Она не увековечила своих побед над галатами резцами пергамских скульпторов, и незадолго до сражения при Акциуме пергамская библиотека была перенесена в Александрию; немало прекрасных замыслов погибло, не успев воплотиться в жизнь, в бурях митридатовой войны и гражданских войн. Лишь в эпоху империи вместе с благосостоянием Малой Азии возродилась, хотя бы внешне, забота об искусстве и в особенности о литературе. Ни один из многочисленных городов Малой Азии не мог претендовать на первенство в какой-либо области, как, например, Афины — в университетском преподавании, Александрия — в научном исследовании, легкомысленная столица Сирии — в области театра и балета; зато, вероятно, нигде не имело более широкого распространения общее образование. По-видимому, обычай освобождать учителей и врачей от связанных с расходами городских должностей и специальных поручений утвердился в провинции Азии издавна; этой провинции адресован указ императора Пия, изданный с целью ограничения этих, очевидно, весьма обременительных для городских финансов изъятий, для которых он предписывает максимальные цифры; например, городам первого класса разрешается предоставлять этот иммунитет, самое большее, 10 врачам, 5 учителям риторики и 5 учителям грамматики.

Если в литературной жизни эпохи империи Малой Азии принадлежит одно из первых мест, то этим она была обязана тому широкому распространению, которое получила в это время деятельность риторов, или, как их стали называть позднее, софистов, — явление которое нам, людям нового времени, представить себе нелегко.

Труд писателя, утративший почти всякое значение, сменился публичными выступлениями, представлявшими собой нечто вроде наших университетских или академических речей, всегда дающих что-нибудь новое, но редко что-либо прочное; публика слушает их, аплодирует и тотчас забывает. Часто темой служит какое-нибудь событие: день рождения императора, прибытие наместника и прочие явления общественной или частной жизни в том же духе; еще чаще речь ведется без всякого повода, наудачу, обо всем, что не имеет практического значения и не пахнет ученостью. Политических речей в эту эпоху вообще не произносят, даже в римском сенате. Судебная речь уже перестала быть для греков целью ораторского искусства; теперь она стоит рядом с речью ради речи, как бедная, захудалая родственница, до которой мастер ораторского искусства снисходит лишь изредка. Из поэзии, философии, истории берутся такие сюжеты, которые можно преподносить публике в виде общих мест, тогда как сами эти виды творчества не вызывают большого интереса, особенно в Малой Азии; искусство слова оттесняет эти науки на второй план; в то время они насквозь пропитаны риторикой и находятся в полном упадке. Великое прошлое эллинской нации эти ораторы считают своим законным наследием; они почитают Гомера и относятся к нему приблизительно так, как раввины к книгам Моисея; в религии они также являются самыми ярыми ортодоксами. В этих ораторских выступлениях применяются все дозволенные и недозволенные средства: театральные приемы, жестикуляция, модулирование голоса, роскошный костюм, артистические кунштюки, организация партии сторонников оратора, конкуренция, наемные клакеры. Безграничному самомнению этих мастеров слова вполне соответствует живейшее участие публики, лишь немногим уступающее интересу к скаковым лошадям, и заимствованные из театральных обычаев формы, в которых выражается это участие, а постоянство, с каким подобные выступления устраивались для образованных кругов в более крупных городах, повсюду превращало их наравне с театром в обычное явление городской жизни. Если это исчезнувшее явление минувшей жизни становится до некоторой степени понятным для нас при сравнении его с тем впечатлением, которое вызывают в наших больших городах обязательные речи ученых корпораций, то все же в наши дни совершенно отсутствует то, что в древнем мире являлось главным: дидактический момент и связь между бесцельным публичным ораторским выступлением и высшим образованием молодежи. Если в наше время высшее образование вырабатывает из мальчика, принадлежащего к образованному классу, профессора филологии, то в то время оно вырабатывало из него профессора элоквенции, причем совершенно своеобразной элоквенции, поскольку обучение все более и более сосредоточивалось на том, чтобы приучить мальчика выступать с такого рода докладами, как мы их изобразили выше, притом по возможности на обоих языках; и кто сам успешно прошел курс такого учения, тот, присутствуя впоследствии на подобных выступлениях, аплодировал воспоминаниям собственных школьных лет. Такого рода продукция была широко распространена на Востоке и на Западе, но Малая Азия занимала в этом отношении первое место и играла ведущую роль. Когда в эпоху Августа школьная риторика была введена в курс латинского обучения столичной молодежи, главными ее представителями наряду с италийцами и испанцами были два малоазий-ца, Ареллий Фуск и Цестий Пий. Именно тогда, когда в лучшую эпоху империи рядом с этим паразитическим явлением утвердилась серьезная судебная речь, один остроумный адвокат, современник Флавиев, указывал на чудовищную пропасть, которая отделяет Пикета из Смирны и прочих популярных учителей красноречия в Эфесе и Ми-тилене от Эсхина и Демосфена. Огромное большинство этих прославленных риторов, притом самые выдающиеся из них, были уроженцами прибрежных городов запада Малой Азии. Мы уже говорили, какую важную роль для финансов малоазийских городов играло то обстоятельство, что они поставляли школьных учителей для всей империи. На протяжении всего периода империи число и значение этих софистов непрерывно растет, и они становятся все более обычным явлением также и на Западе. Причина этого заключается отчасти в изменившейся позиции правительства, которое во II в., в особенности со времени проникнутой не столько эллинистическими, сколько жалкими космополитическими тенденциями эпохи Адриана, не так отрицательно относилось ко всему греческому и восточному, как в I в.; главная же причина заключается во все более широком распространении высшего образования и быстром росте числа высших школ для молодежи. Таким образом, софистика является характерной особенностью Малой Азии, и притом Малой Азии II и III вв.; однако в этом первенстве в области литературы нельзя усматривать какого-либо специфического свойства этих греков или этой эпохи или даже находить здесь некую национальную особенность. Софистика повсюду одинакова — в Смирне и Афинах, в Риме и Карфагене; учителя элоквенции экспортировались, подобно лампам определенного фасона; этот фабрикат изготовлялся повсюду одинаковым образом, по желанию — греческий или латинский, и продукция соответствовала спросу. Однако те греческие области, которые занимали выдающееся положение по своему благосостоянию и культурному уровню, поставляли этот экспортный товар в наибольшем количестве и наилучшего качества; Малая Азия была такой областью в эпоху Суллы и Цицерона, как и в эпоху Адриана и Антонинов.

Однако и в этой сфере встречаются положительные явления. Как раз эти области дали, правда, не из среды профессиональных софистов, а из среды ученых другого направления, которых здесь тоже было немало, лучших представителей эллинизма этой эпохи: преподавателя философии Диона из Прусы в Вифинии при Веспасиане и Траяне и медика Галена из Пергама, императорского врача при дворах Марка Аврелия и Севера.

В Галене особенно приятно поражает соединение тонких манер светского человека и придворного с общим литературным и философским образованием, что в эту эпоху вообще часто встречается у врачей²¹⁸. Вифинец Дион из Прусы проявляет тот же высоконравственный образ мыслей и ясное понимание окружающей действительности, как и херонеец Плутарх, которого он даже превосходит по образности выражений, практической энергии, тонкости и находчивости в изложении и по умению сочетать серьезное содержание с легкой формой. Лучшие из его произведений — фантастическое повествование об идеальном эллине до изобретения городов и денег; речь, обращенная к родосцам, единственным сохранившимся в то время представителям эллинизма; изображение жизни современных ему эллинов в запустелой Ольвии, а также в роскошных условиях Никомедии и Тарса; увещания, призывающие отдельных лиц к серьезному образу жизни и всех к миру и согласию, — убедительно свидетельствуют о том, что и к малоазийскому эллинизму эпохи империи применимы слова поэта: «Солнце остается солнцем и на закате».

Глава IX Граница по Евфрату и парфяне

Единственным большим государством, граничившим с Римской империей, было Иранское царство²¹⁹, основу которого составляла та народность, которая в древности, как и в наши дни, обычно упоминается под именем персов. Персы впервые получили государственные формы от древнеперсидского царского рода Ахеменидов и от первого великого царя из этого рода Кира; в религиозном отношении их объединяла вера в Ахура Мазду и Митру. Ни один из культурных народов древности не разрешил проблемы национального объединения так рано и в такой законченной форме. На юге область распространения иранских племен доходила до Индийского океана, на севере — до Каспийского моря; на северо-востоке внутренние азиатские степи были постоянным местом столкновений между оседлыми персами и кочевыми племенами Турана. На востоке громадные горные цепи отделяли их от индусов. В западной Азии три великих народа рано столкнулись друг с другом, причем каждый из них теснил остальных: это были эллины, устремившиеся из Европы на малоазийский берег, затем арамейские народности, надвигавшиеся из Аравии и Сирии в северном и северо-восточном направлении и устремившиеся главным образом в долину Евфрата, и, наконец, иранские племена, которые жили не только на всем пространстве до самого Тира, но проникли также в Армению и Каппадокию; что касается прочих первоначальных жителей этих обширных территорий, то они не выдержали натиска пришельцев и исчезли. В эпоху Ахеменидов, представлявшую собой кульминационный пункт могущества Ирана, иранское господство распространялось во всех направлениях на страны, расположенные за пределами этих обширных областей, и особенно далеко на запад. Не считая того времени, когда Туран взял верх над Ираном и сельджуки и монголы господствовали над персами, настоящее иноземное владычество устанавливалось над ядром иранских племен только дважды: при Александре Македонском и его ближайших преемниках и при арабских халифах, да и то оба раза лишь на сравнительно короткий срок; жители восточных областей, в одном случае парфяне, в другом — население Древней Бактрии, не только быстро сбрасывали иго чужестранцев, но и вытесняли их из западной части страны, где жили родственные им племена.

Когда римляне в последний период республики, заняв Сирию, вступили в непосредственное соприкосновение с Ираном, они дошли до границ возрожденного парфянами Персидского царства, о котором нам уже несколько раз приходилось упоминать выше; здесь надлежит резюмировать то немногое, что известно об особенностях этого царства, имевшего столь разностороннее влияние на судьбу соседнего государства. Конечно, на большинство вопросов, которые встают при этом перед исследователем, традиция не дает ответа. Писатели Запада сообщают об условиях внутренней жизни своих соседей и врагов, парфян, лишь случайные сведения, своей отрывочностью легко вводящие в заблуждение; на Востоке вообще едва умели фиксировать и хранить память об исторических событиях; в особенности же это относится к эпохе Аршакидов, которая, как и предшествовавшая эпоха чужеземного владычества Селевкидов, представлялась позднейшим иранцам временем незаконной узурпации между двумя периодами древнего и нового Персидского царства — Ахеменидами и Сассанидами; эти пять веков как бы вычеркиваются²²⁰ из истории Ирана, точно их не бывало.

Точка зрения, на которую тем самым встают придворные историографы сассанидской династии, характерна скорее для легитимистско-династических воззрений персидской знати, чем для иранской нации. Правда, писатели ранней империи характеризуют язык парфян, родина которых приблизительно соответствует нынешнему Хорасану, как нечто среднее между мидийским и скифским языками, т. е. как диалект не чисто иранский; согласно этому объяснению, на парфян смотрели как на переселенцев из страны скифов, и в этом смысле их имя истолковывается в значений «беглые люди», или «беженцы»; основателя династии Аршака некоторые, правда, считают бактрийцем, но другие, напротив, — скифом из Меотиды. То, что их князья не избрали своей резиденцией Селевкию на Тигре, но разбили свою зимнюю стоянку близ нее, у Ктесифоыа, объясняется тем, что они не хотели ставить свои скифские войска в богатых торговых городах.

Многое в образе жизни и обычаях парфян отлично от иранских нравов и напоминает привычки номадов: на коне они вершат свои дела и едят, и свободный человек никогда не ходит пешком. Нет никакого сомнения, что парфяне, имя которых единственное из имен всех племен той местности не упоминается в священных книгах персов, чужды собственно Ирану, родине Ахеменидов и магов. Антагонизм этого Ирана по отношению к роду властителей, вышедшему из некультурной и наполовину чуждой иранцам области, а также по отношению к их ближайшему окружению, этот антагонизм, о котором римские писатели не без удовольствия узнавали от своих соседей-персов, существовал, непрестанно усиливаясь, во все время господства Арша-кидов, пока в конце концов не привел к падению этой династии. Но владычество Аршакидов еще нельзя считать господством иностранцев. Парфянской национальности и парфянской земле не было предоставлено никаких преимуществ. В качестве резиденции Аршакидов упоминается, правда, и парфянский город Гекатомпил, но главным местопребыванием их служили летом Экбатана (Гамадан) или, как и при Ахеменидах, Раги, а зимой, как уже было сказано, лагерный город Ктесифон или Вавилон на крайней западной границе царства. Наследственная усыпальница осталась в парфянском городе Ниесе, но позднее для этой цели чаще служила Арбела в Ассирии. Бедная и отдаленная родина парфян была совершенно непригодна для пышной придворной жизни и для имевших большое значение сношений с Западом, особенно при позднейших Аршакидах. Главной страной точно так же, как и при Ахеменидах, оставалась Мидия. И даже если Арша-киды действительно были скифского происхождения, важно не то, чем они были, но то, чем они хотели быть; а они считали себя преемниками Кира и Дария и выдавали себя за таковых. Как семь персидских родоначальников устранили Ахеменида и возвели на престол Дария, восстановив тем самым законную власть, так другие семь лиц свергли чужеземное македонское владычество и предоставили трон царю Аршаку. С этим патриотическим преданием связано и то обстоятельство, что первому Аршаку приписали впоследствии вместо скифского происхождения бактрийское. Костюмы и этикет при дворе Ар-шакидов были персидские; после того как царь Митридат I распространил свое владычество до Инда и Тигра, династия заменила простой царский титул титулом царя царей, как это было при Ахеменидах, и остроконечную скифскую шапку — высокой украшенной жемчугом тиарой; на монетах царь изображается с луком в руках, как Дарий. Пришедшая в страну вместе с Аршакидами аристократия, без сомнения, сильно смешавшаяся со старой туземной аристократией, тоже переняла персидские обычаи и костюмы, а большей частью и персидские имена; рассказывали, что солдаты парфянского войска, сражавшегося с Крассом, носили лохматые волосы на скифский лад, а предводитель расчесывал волосы по мидийской моде, на прямой пробор, и красил лицо.

Государственный порядок, установленный первым Митридатом, в основном был тот же, что при Ахеменидах. Род основателя династии был окружен блеском и всем ритуалом, подобающим наследственной и богоустановленной власти; его имя переходит к каждому из его преемников, и ему оказываются божеские почести; его преемники именуются поэтому также «сынами божьими»²²¹ и, сверх того, «братьями бога солнца и богини луны», а в титуле персидского шаха и теперь фигурирует солнце; пролить кровь члена царского рода, хотя бы нечаянно, считается святотатством — все эти порядки с некоторыми упрощениями появляются у римских цезарей и, быть может, отчасти были заимствованы ими у древних великих царей Персии.

Хотя царское достоинство было прочно связано с одним определенным родом, все же существовало что-то вроде выборов царя. Так как новый властитель, чтобы иметь право на престол, должен был принадлежать к кругу «родственников царского дома» и к совету жрецов, то совершался акт”, по которому, вероятно, эти круги признавали нового властителя²²². Под «родственниками» подразумевались, наверное, не только Аршакиды, но и «семь домов», составлявшие часть установленного Ахеменидами порядка, т. е. княжеские роды, которые согласно этому порядку считаются равными царскому роду по знатности и члены которых имеют право свободного входа к великому царю²²³, вероятно, подобные же привилегии они имели и при Аршакндах.

Эти роды были одновременно носителями потомственных коронных должностей²²⁴. Например, Сурены — это название, как и название Аршак, является и собственным именем и обозначением должности, — представлявшие второй по рангу род после царского дома, всякий раз в качестве хранителей короны возлагали новому Аршаки-ду на голову тиару. Но подобно тому, как сами Аршакиды были выходцами из парфянской провинции, так Сурены считали своей родиной Сакастану (Седжистан) и были, быть может, саками, т. е. скифами, а Карены происходили из западной Мидии, тогда как при Ахеме-нидах высшая аристократия была чисто персидская.

Управление находится в руках подчиненных царьков, или сатрапов; по словам римских географов времен Веспасиана, Парфянское царство состоит из 18 «царств». Некоторые из этих сатрапий представляли собой уделы младших сыновей царского дома; в частности, обе северо-западные провинции — атропатенская Мидия (Азербайджан) и Армения, поскольку последняя находилась во власти парфян, по-видимому, отдавались в управление царевичам — ближайшим родственникам правящего в данное время государя²²⁵. Далее, среди сатрапов выделяются царь области Элиманды, или Сузы, которому была предоставлена исключительная власть и особое положение, а затем царь Персиды, родины Ахеменидов. В отличит от империи цезарей если не единственной, то во всяком случае преобладающей формой правления, с соответствующим титулом, было ленное царство, так что сатрапы принимали власть в силу наследственного права, но подлежали утверждению великим царем²²⁶. По всем признакам, этот порядок распространялся и на последующие ступени общественной лестницы, так что более мелкие династы и начальники племени стояли в таких же отношениях к подчиненному царьку, в каких этот последний — к великому царю²²⁷. Таким образом, характерная для Парфии раздробленность наследственного управления страной сильно ограничивала власть великого царя в пользу высшей аристократии. Этому соответствует и то, что масса населения состояла из полусвободных и совсем несвободных людей²²⁸, причем отпуск на волю не дозволялся. В войске, сражавшемся против Антония, из 50 тыс. человек было, по-видимому, лишь 400 свободных. Знатнейший вассал Оро-да, в качестве его полководца одержавший победу над Крассом, выступил в поход с гаремом из 200 женщин и с обозом на тысяче верблюдов; сам он выставил 10 тыс. всадников из своих клиентов и рабов. Постоянного войска парфяне никогда не имели, и ведение войны во все времена возлагалось на собираемое ленными князьями ополчение, состоявшее из подчиненных им вассалов и множества подвластных последним несвободных.

Само собой разумеется, в политическом строе Парфянского царства известное место принадлежало и городам. Правда, возникшие в процессе самостоятельного развития Востока крупные населенные пункты отнюдь не являются общинами городского типа и даже парфянская столица Ктесифон в противоположность соседнему, основанному греками городу Селевкии, именуется «местечком». Парфянские поселения не имели ни собственных правителей, ни общинного совета, и наподобие земских округов, нередко управлялись исключительно царскими чиновниками. Но под властью парфян оказалась некоторая, хотя сравнительно и небольшая, часть городов, основанных греческими властителями. В провинциях арамейской национальности, Месопотамии и Вавилонии, греческий городской строй прочно утвердился при Александре и его преемниках. В Месопотамии имелось множество греческих городских общин, а в Вавилонии Селевкия на Тигре, преемница древнего Вавилона, предшественница Багдада, одно время являвшаяся резиденцией греческих царей Азии, благодаря своему выгодному для торговли положению и своим мастерским расцвела и превратилась в первый по торговому значению город вне пределов Римской империи, причем, согласно имеющимся сообщениям, население ее превышало 50 тыс. человек. Парфянские властители в своих же собственных интересах оставили нетронутыми свободные эллинские учреждения Селевкии, которым она, без сомнения, была обязана в первую очередь своим процветанием, и город сохранил среди негреческого Востока не только свой городской совет из 300 выборных членов, но и греческий язык и обычаи. Конечно, в этих городах эллины были лишь господствующим элементом; рядом с ними жили многочисленные сирийцы, а в качестве третьей составной части к ним присоединялись почти столь же многочисленные евреи, так что население этих греческих городов Парфянского царства, подобно Александрии, состояло из трех обособленно живших одна рядом с другой национальностей. Как и в Александрии, между ними нередко происходили столкновения; так, например, в эпоху императора Гая на глазах у парфянского правительства три народа начали между собой настоящую войну, в результате которой евреи были изгнаны из крупных городов.

Во всех этих отношениях Парфянское царство представляло собой полную противоположность Римской империи. В империи управление мелких восточных царьков встречается лишь в виде исключения; столь же редко у парфян встречается греческий город. Греческие торговые города на западной границе так же мало нарушали восточно-аристократический характер парфянского государственного строя, как ленные царства Каппадокии и Армении — характер состоявшего из городских общин Римского государства. В то время как в государстве цезарей греко-римское городское устройство распространяется все более широко и постепенно становится повсеместной формой управления, на Востоке, напротив, вместе с установлением господства парфян основание городов — это специфическое явление эллинско-римской цивилизации, для которого характерны как греческие торговые города и военные колонии Рима, так и грандиозная колонизация Александра и его преемников, — внезапно прекращается, и даже существующие в Парфянском царстве греческие города в дальнейшем приходят в упадок. И там и здесь общее правило постепенно вытесняет исключения.

Религия Ирана с ее приближающимся к монотеизму почитанием «высшего из богов, сотворившего небо, и землю, и людей, и всякие блага для них», с ее отрицанием изображений и спиритуализмом, с ее строгой нравственностью и любовью к правде, эта религия, побуждавшая своих приверженцев к энергичной практической деятельности, захватывала души людей совсем иначе и глубже, нежели религии Запада, и потому, в то время как ни Зевс, ни Юпитер не выдержали натиска цивилизации, вера персов оставалась вечно юной, пока она не была побеждена другим евангелием — евангелием последователей Магомета — или, в лучшем случае, не отступила перед ним в Индию. В нашу задачу не входит описание той связи, которая существует между возникшим в доисторические времена маздаизмом, религией Ахе-менидов и той религией, которую составленные, вероятно, при позднейших Ахеменидах священные книги персов, так называемая Авеста, проповедуют в качестве учения мудрого Заратустры; для эпохи, когда мир Запада вступил в соприкосновение с миром Востока, характерна именно позднейшая форма религии, которая возникла, быть может, в восточной части Ирана, в Бактрии, и из западной части Ирана, Мидии, проникла на Запад как совершенно своеобразное и чуждое западному миру явление. Но в Иране национальная религия срослась с национальным государством теснее, чем даже у кельтов. Уже было отмечено, что легитимная царская власть в Иране представляла собой в то же время религиозное учреждение, что верховный государь страны считался призванным к власти волею верховного божества страны и сам до некоторой степени почитался как божество. На монетах национальной чеканки неизменно фигурирует большой пылающий алтарь и парящий над ним крылатый бог Ахура Мазда, рядом с ним, меньшего размера и в молитвенной позе, царь и против царя — государственный стяг. В соответствии с этим в Парфянском царстве следствием преобладания знати является привилегированное положение духовенства. Жрецы этой религии — маги — упоминаются еще в документах Ахеменидов и в рассказах Геродота, и люди Запада всегда считали их — вероятно, с полным основанием — национальным персидским явлением. Жречество было наследственным и — по крайней мере в Мидии, а возможно, и в других местностях — жреческое сословие считалось особой категорией народа, приблизительно так, как левиты в позднейшем Израиле. Даже под властью греков старая государственная религия и национальное жречество сохранили свое значение. Когда Селевк I решил заложить новую столицу своего царства, уже упомянутую Селевкию, он велел всем магам определить для этого акта день и час, и только после того, как персы неохотно составили требуемый гороскоп, царь и его войско совершили согласно их указаниям торжественную закладку нового греческого города. Значит и этот правитель пользовался указаниями жрецов Ахура Мазды; за советами в общественных делах, поскольку последние касались религии, обращались именно к ним, а не к жрецам эллинского Олимпа. Само собой разумеется, что такой обычай особо строго соблюдался Аршакидами. Было уже отмечено, что в выборе царей наравне с советом знати участвовал и совет жрецов. Армянский царь Тиридат из-дома Аршаки дов прибыл в Рим в сопровождении свиты из магов; он путешествовал и принимал пищу по их предписаниям, даже когда ему пришлось быть в обществе императора Нерона, перед которым эти чужеземные мудрецы по его желанию возвещали свое учение и заклинали духов. Из этого еще, конечно, не следует, что жреческое сословие как таковое имело решающее влияние на государственное управление; но было бы ошибкой думать, что маздаизм был восстановлен лишь при Сассанидах; вернее всего, при всех сменах династий туземная религия Ирана, несмотря на свою внутреннюю эволюцию, оставалась в основном неизменной.

Национальным языком в Парфянском царстве был туземный язык Ирана. Нет никаких указаний на то, чтобы при Аршакидах был когда-либо в официальном употреблении какой-нибудь иностранный язык. По-видимому, официальным языком служил местный иранский диалект Вавилонии со свойственным ему письмом в том виде, как они в предшествующую и современную Аршакидам эпоху развились под влиянием языка и письма арамейских соседей. Название пехлеви (пар-фава) также характеризует их как язык и письмо парфянской державы. Греческий язык не сделался там языком государственным. Ни один из властителей не носит греческого имени, хотя бы в качестве дополнительного; кроме того, если бы Аршакиды сделали греческий своим государственным языком, то от их царства до нас дошло бы немало греческих надписей. Правда, все их монеты до эпохи Клавдия²²⁹ и большая часть относящихся к позднейшей эпохе носят греческое надписание. Эти монеты не обнаруживают никаких следов национальной религии и по достоинству соответствуют местной чеканке римских восточных провинций; деление года и летосчисление они сохраняют в том виде, как это было определено при Селевкидах. Но это объясняется, вероятно, тем, что великие цари сами вообще не чеканили монеты²³⁰, а имеющиеся в нашем распоряжении монеты, служившие главным образом для сношений с западными соседями, чеканились греческими городами Парфянского царства и от имени их государя. Обозначение царя на этих монетах «другом греков» ((piÄiAArjv), которое встречалось уже раньше²³¹, а со времени Митридата I, т. е. со времени расширения границ государства до Тигра, становится постоянным, имеет смысл только в том случае, если через надписание на этих монетах говорит греческий город Парфянского царства. Вероятно, в Парфянском царстве греческому языку отводилось в гражданском обиходе такое же второстепенное положение рядом с персидским, какое он занимал в Римском государстве рядом с латинским. Постепенное исчезновение злементов греческой культуры при парфянском владычестве можно легко проследить по этим городским монетам — как по появлению на них туземного языка рядом с греческим и вместо него, так и по все более заметной порче языка^4²²⁹.

По своим размерам царство Аршакидов далеко уступало не только мировой державе Ахеменидов, но и своему непосредственному предшественнику — государству Селевкидов. Из первоначальных владений Селевкидов Аршакиды сохранили только более обширную восточную часть. После битвы с парфянами, в которой пал царь Антиох Сидет, современник Гракхов, сирийские цари не предпринимают уже серьезных попыток утвердить свое владычество на левом берегу Евфрата; но земли правого берега остались частью западного мира.

Оба берега Персидского залива — восточный и западный (аравийский) — находились в руках парфян; таким образом, судоходство в этом заливе было всецело в их власти, остальная же часть Аравийского полуострова не подчинялась ни парфянам, ни господствовавшим в Египте римлянам.

В задачу нашего изложения не входит описание борьбы между народами за обладание долиной Инда и странами, с которыми она граничила на западе и востоке, насколько вообще такое описание возможно на основании совершенно искаженной традиции; однако мы не можем и обойти молчанием главные события этой борьбы, непрерывно сопровождавшей конфликт из-за долины Евфрата, тем более что сообщения наших источников не позволяют нам детально проследить связи Ирана с восточными странами и выяснить их влияние на взаимоотношения между Ираном и Западом; поэтому нам необходимо представить себе, хотя бы в основных чертах, отношения Ирана со странами Востока. Вскоре после смерти Александра, по соглашению между его маршалом и частичным наследником Селевком, с одной стороны, и основателем Индийского царства Чандрагуптой или, по-гречески, Сандракоттом — с другой, была установлена граница между Ираном и Индией. Согласно этому договору Чандрагупта получил во владение не только долину Ганга на всем ее протяжении и весь север передней Индии, но также и области Инда, по крайней мере часть горной долины нынешнего Кабула, далее — Арахозию, или Афганистан, а также, вероятно, пустынную и безводную Гедрозию, нынешний Белуджистан, равно как дельту и устье Инда. Высеченные на камнях надписи, в которых внук Чан драгу пты, правоверный последователь Будды Ашока, усиленно внушает своим подданным правила общей морали, найдены как по всей этой обширной области, так, в частности, и в окрестностях Пешавара²³². Таким образом, Гиндукуш, в древности называвшийся ГГарапаниз, и горные цепи, служившие его продолжением к востоку и западу, отделяли Иран от Индии могучим горным хребтом, прорезанным лишь немногими проходами. Впрочем, соглашение между Селевком и Чандрагуптой недолго оставалось в силе.

В начале эпохи диадохов греческие властители Бактрийского царства, переживавшего после своего отделения от монархии Селевки-дов период бурного роста, перешли горную границу, завладели большей частью долины Инда и, быть может, проникли еще дальше в переднюю Индию, так что центр тяжести этого царства переместился из западного Ирана в восточную Индию, а эллинизм уступил место индусскому элементу. Цари этой державы называются индийскими царями и впоследствии носят негреческие имена; на монетах рядом с греческим языком и вместо него появляются туземный индийский язык и письмо, подобно тому как на монетах парфяно-персидской чеканки рядом с греческим завоевывает себе место пехлевийский язык.

Затем в борьбу вступает еще одна нация: скифы, или, как они зовутся в Иране и Индии, саки. Они покинули свои исконные места жительства на Яксарте и пробились через горы на юг. Завоевав бакт-рийские земли, или, по крайней мере, большую часть их, скифы приблизительно в последнее столетие Римской республики утвердились в современном Афганистане и Белуджистане. Поэтому в начале эпохи империи берег по обе стороны устья Инда около Минагара зовется Скифией, а находящаяся внутри страны, к западу от Кандагара, область дрангов получает впоследствии название «страны саков», Сака-станы (ныне Седжистан). Это вторжение скифов в страны бактро-индийской державы, конечно, ослабило ее приблизительно так же, как первые переселения германцев ослабили Римскую империю, и причинило ей большой ущерб, однако не разрушило ее; еще в эпоху Веспасиана существовало Бактрийское царство, по всей вероятности пользовавшееся самостоятельностью*.

В эпоху Юлиев и Клавдиев парфяне, по-видимому, были первенствующей державой в области устья Инда. Один заслуживающий доверия писатель эпохи Августа относит только что названную Сакаста-ну к парфянским провинциям и называет царя саков-скифов сатрапом Аршакидов; последней парфянской провинцией в восточном направлении он считает Арахозию с главным городом Александрополем, вероятно Кандагаром. Вскоре затем, в эпоху Веспасиана, в Миннага-ре даже властвуют парфянские князья. Однако для державы на р. Инде это явилось скорее сменой династии, чем действительным присоединением к государству Ктесифона. Правда, парфянский царь Гондо-фар, которого христианская легенда связывает с просветителем парфян и индусов св. Фомой²³³, правил на всей территории от Миннагара до Пешавара и вверх по р. Кабулу; но эти государи, подобно их предшественникам в Индийском царстве, употребляют наряду с греческим индийский язык и именуют себя великими царями, так же как государи Ктесифона; по-видимому, принадлежность к одному и тому же царскому роду не мешала им соперничать с Аршакидами²³⁴.

За этой парфянской династией в Индийском царстве вскоре следует династия, называемая в индийской традиции династией саков или династией царя Канерку, иначе Канишки; она начинается в 78 г. н. э. и существует по меньшей мере до III в. Цари этой династии были из скифов, о передвижении которых было упомянуто выше; на их монетах вместо индийского языка появляется язык скифский²³⁵ ²³⁶. Таким образом, в области Инда после индусов и эллинов в первые три века нашей эры властвовали парфяне и скифы. Но и при иноземных династиях предполагалось формирование национально-индийского государства, причем оно ставило развитию парфяно-персидского владычества на Востоке не менее прочные преграды, чем те, которые ставило ему на Западе Римское государство.

[Судя по монетам, весьма вероятно, что великое царство Аршакидов в Миннагаре ненамного пережило эпоху Нерона. Какие властители последовали за ним, точно не известно. Бактро-индийские цари с греческими именами принадлежат в подавляющем большинстве, а может быть и все, к эпохе до Августа; да и некоторые цари с туземными именами, например Маузс и Азес, относятся, судя по языку и письму (например, по форме соО) к еще более раннему времени. Например, монеты царей Козулокадфиза и Оэмокадфиза, а также монеты сакс-ких царей ~ Канерку и его преемников, которые ясно выдают местную чеканку своим до сих пор не встречавшимся в индийской чеканке золотым статером, равным по весу римскому золотому, по всем признакам принадлежат к более позднему времени, чем монеты Гондофара и Санабара. Они показывают, как государство долины Инда постепенно все в большей степени приобретало национально-индийский характер, отличающий его от эллинов и от иранцев].

На севере и северо-востоке Иран граничил с Тураном. В то время как западный и южный берега Каспийского моря и верхние долины Окса и Яксарта были областью, благоприятной для развития цивилизации, степи вокруг Аральского моря и расстилающаяся за ним обширная равнина по своим природным условиям были настоящим царством кочевников. Среди этих номадов имелись, конечно, отдельные народности, родственные иранцам, но и они были чужды иранской цивилизации. Бактра, оплот Ирана против Турана, в эпоху после Александра долгое время под властью своих греческих государей справлялась с этой оборонительной задачей; но мы уже говорили, что позднее она хотя и не погибла окончательно, но уже не была в состоянии дольше сдерживать проникновение скифов на юг. С упадком могущества Бактры та же задача встала перед Аршакидами. Трудно сказать, насколько им удалось с ней справиться.

В первое время Римской империи великие цари Ктесифона как на юге от Гиндукуша, так и в северных областях, по-видимому, оттеснили скифов или подчинили их своей власти, отняв у них при этом обратно частьбактрийской области. Неизвестно, однако, были ли здесь установлены какие-либо постоянные границы, и если да, то какие. Часто упоминаются войны между парфянами и скифами. Последние, в особенности жившие вокруг Аральского озера предки нынешних туркменов, были обычно нападающей стороной, причем они то вторгались водным путем через Каспийское море в долины Куры и Аракса, то совершали из своих степей набеги на богатые равнины Гиркании и плодоносный оазис Маргианы (Мары). Пограничным областям приходилось поэтому откупаться от произвольных грабительских поборов уплатой дани, которая регулярно вносилась в установленные сроки, подобно тому как в настоящее время сирийские бедуины взимают с местных крестьян так называемую куббу.

Итак, парфянское правительство, по крайней мере в первые годы империи, так же как теперь турецкое, оказалось не в состоянии обеспечить здесь своим мирным подданным охрану плодов их труда и создать прочное мирное положение на границе. Для самого правительства парфянской державы эти пограничные столкновения также оставались открытой раной; они часто вносили осложнения в войны Аршакидов из-за престолонаследия и в их конфликты с Римом.

Выше мы говорили о том, как складывались отнопгения парфян с римлянами и как были установлены границы между обеими великими державами. Поскольку с парфянами соперничали армяне и правители царства на Араксе стремились играть в Передней Азии роль великих царей, парфяне вообще поддерживали дружественные отношения с римлянами, как с врагами своих врагов. Но после разгрома Митридата и Тиграна и особенно в результате установленных Помпе-ем порядков римляне заняли по отношению к парфянам такую позицию, которая была несовместима с серьезным и длительным миром между обоими государствами. На юге Сирия находилась теперь под непосредственным владычеством Рима, и римские легионы стояли на страже на краю большой пустыни, отделяющей приморские земли от долины Евфрата. На севере Каппадокия и Армения являлись римскими вассальными княжествами. Тем самым народы, граничившие с Арменией на севере — колхи, иберы, албанцы, — неизбежно освобождались из-под влияния парфян и, по крайней мере по мнению римлян, тоже превращались в римских вассалов. Граничившая с Арменией на юго-востоке по р. Араксу Малая Мидия, или Атропатена (Азербайджан), уже в борьбе с Селевкидами под властью старинной туземной династии отстояла свою национальность и сделалась даже самостоятельной; при Аршакидах царь этой страны выступает то как парфянский ленник, то как независимый от них, опирающийся на римлян владетель. Таким образом, влияние Рима доходило до Кавказа и западного берега Каспийского моря. Такое положение представляло нарушение границ, создавшихся существовавшими здесь национальными отношениями.

Правда, эллинская народность так прочно укоренилась на южном берегу Черного моря, а также внутри страны, в Каппадокии и Ком-магене, что она могла служить здесь опорой римскому владычеству; но Армения и под многолетней властью Рима осталась все же страной негреческой, а общностью языка и верований, многочисленными брачными союзами между знатными фамилиями той и другой страны, одинаковой одеждой и одинаковым вооружением²³⁷ она была неразрывно связана с парфянским государством. Римские военные наборы и обложение податями никогда не распространялись на Армению; страна, самое большее, поставляла собственные войска и содержала их, а также снабжала продовольствием стоявшие в ее пределах римские отряды. Армянские купцы посредничали в торговле через Кавказ со Скифией, через Каспийское море — с Восточной Азией и Китаем, вниз по Тигру — с Вавилонией и Индией, на западе — с Каппадокией; было бы весьма естественно включить политически зависимую страну в сферу римского податного и таможенного обложения; однако до этого дело никогда не доходило. То, что Армения в национальном отношении была близка к парфянам, а в политическом зависела от Рима, является важным моментом в тянущейся на протяжении всей эпохи империи борьбе Рима со своим восточным соседом. Правда, в Риме понимали, что территориальные захваты по ту сторону Евфрата являются посягательством на исконные земли восточных народов и отнюдь не означают существенного усиления римского могущества. Но причина или, если угодно, оправдание того, что эти захваты все-таки продолжались, заключается в том, что сосуществование равноправных больших государств было несовместимо с самыми основами римской политики и, можно, пожалуй, сказать, с политикой древнего мира вообще. Римская империя, в сущности, не признает иных границ, кроме морей или неспособных к сопротивлению областей. За более слабым, но все же обороноспособным государством парфян римляне не признавали права быть сильной державой и посягали на то, от чего парфяне, в свою очередь, не могли отказаться. Вследствие этого отношения между Римом и Ираном за все время существования империи представляют собой постоянную борьбу за левый берег Евфрата — борьбу, прерывающуюся лишь непродолжительными перемириями.

Договорами с парфянами, заключенными Лукуллом и Помпеем, границей был признан Евфрат, т. е. парфянам была отдана Месопотамия. Но это не помешало римлянам принять в число своих вассалов властителей Эдессы, а путем расширения границ Армении к югу, по-видимому, косвенно подчинить своему влиянию, по крайней мере, большую часть северной Месопотамии. Вследствие этого парфянское правительство после некоторого колебания начало войну с римлянами, формально объявив войну армянам. Ответом на это была экспедиция Красса, а после его поражения при Каррах возвращение Армении под власть парфян; с этим связано возобновление со стороны парфян притязаний на западную половину царства Селевкидов; однако осуществить эти притязания в то время им, разумеется, не удалось. В течение всей 20-летней гражданской войны, в которой погибла Римская республика и в конце концов утвердился принципат, продолжалось и состояние войны между римлянами и парфянами, причем нередко та и другая борьба взаимно переплетались. Помпей перед решительной битвой пытался заручиться союзом царя Орода, но когда этот последний потребовал уступки Сирии, Помпей не смог заставить себя отдать провинцию, которую сам же завоевал для Рима. Однако после катастрофы он пошел на этот шаг; но разного рода случайности побудили его бежать не в Сирию, а в Египет, где он затем и нашел свой конец. Парфяне, по-видимому, все-таки собирались вторгнуться в Сирию, и позднейшие вожди республиканцев не пренебрегали помощью врагов родины.

Еще при жизни Цезаря Цецилий Басс, подняв знамя восстания в Сирии, немедленно призвал на помощь парфян. Они откликнулись на это приглашение; сын Орода Пакор разбил наместника Цезаря и освободил осажденные им в Апамее войска Басса (709). По этой причине, а также с целью отомстить за поражение при Каррах Цезарь решил ближайшей весной лично отправиться в Сирию и за Евфрат, но смерть помешала ему привести этот план в исполнение. Когда впоследствии Кассий начал военные приготовления в Сирии, он тоже вступил в соглашение с парфянским царем, и в решительной битве при Филиппах (712) парфянские конные стрелки сражались за свободу Рима. Так как республиканцы потерпели поражение, великий царь сперва держался спокойно, а Антоний, хотя и намеревался выполнить планы диктатора, однако на первых порах имел достаточно забот по устройству Востока.

Столкновение было неизбежно; нападающей стороной оказался на этот раз парфянский царь. Когда в 713 г. Октавиан вел в Италии борьбу с полководцами Антония и его супругой, а сам Антоний пребывал в бездействии в Египте подле царицы Клеопатры, Ород внял настояниям одного жившего при нем в изгнании римлянина, Квинта Лабиена, прежде служившего офицером в войске Брута, сына злейшего врага Цезаря — Тита Лабиена, и отправил его, а также своего сына Пакора, с сильной армией за пределы своей страны. Наместник Сирии Дециций Сакса не выдержал неожиданного натиска; римские гарнизоны, составленные большей частью из старых солдат республиканской армии, перешли под знамена своего прежнего командира. Ему подчинились Апамея, Антиохия и вообще все города Сирии, за исключением расположенного на острове Тира, который было невозможно покорить без флота; Сакса, спасаясь бегством в Киликию, сам лишил себя жизни, чтобы не попасть в плен. После захвата Сирии Пакор обратился против Палестины, а Лабиен направился в провинцию Азию, где все города, за исключением карийской Стратоникеи, подчинились ему сразу или после боя. Антоний, поглощенный осложнениями в Италии, не мог послать никакой помощи своим наместникам, и почти два года (с конца 713 до весны 715 г.) в Сирии и в большей части Малой Азин властвовали парфянские полководцы и республиканский император Лабиен Парфянин, как он сам именовал себя с бесстыдной иронией, так как был не римлянином, побеждавшим парфян, а римлянином, побеждавшим своих с помощью парфян.

Только после того как была устранена угроза разрыва между обоими правительствами, Антоний послал новое войско под предводительством Публия Вентидии Басса, которому он передал главное начальство в провинциях Азии и Сирии. Этот способный военачальник встретил в Азии одного Лабиена с его римскими войсками и быстро вытеснил его из провинции. На границе Азии и Киликии, в горных проходах Тавра, отряд парфян хотел оказать помощь своим спасавшимся бегством союзникам, но и он был разбит прежде, чем мог соединиться с Лабиеном, а этот последний вслед за тем был настигнут римлянами в Киликии во время бегства и убит. Вентидии столь же успешно завладел горными проходами Амана на границе Киликии и Сирии; здесь пал Фарнапат, лучший из парфянских военачальников (715). Тем самым Сирия была очищена от неприятеля. Правда, в следующем году Пакор еще раз перешел Евфрат, ко лишь для того, чтобы найти себе гибель вместе с большей частью своего войска в решительной битве при Гиндаре к северо-востоку от Антиохии (9 июня 716 г.). Эта победа до известной степени загладила поражение при Каррах и притом имела прочные положительные результаты — с тех пор парфянские войска долгое время не показывались на римском берегу Евфрата.

Если в интересах Рима было расширить свои завоевания на Востоке и вступить во владение наследством Александра во всем его объеме, то обстоятельства никогда не складывались столь благоприятно для этого, как в 716 г. Отношения между обоими правителями весьма своевременно улучшились, и, кроме того, сам Цезарь, по-видимому, искренне желал своему соправителю и новому зятю солидного и удачного ведения войны. Катастрофа при Гиндаре вызвала у парфян тяжелый династический кризис. Царь Ород, глубоко потрясенный гибелью старшего и способнейшего из своих сыновей, отказался от власти в пользу своего второго сына Фраата. Последний, чтобы вернее обеспечить за собой престол, ввел режим террора, жертвами которого явились его многочисленные братья и даже старик-отец, равно как ряд знатнейших лиц в государстве; некоторые из этих последних спаслись бегством и искали защиты у римлян, в том числе могущественный и уважаемый Монес. На Востоке Рим никогда не имел такого многочисленного и сильного войска, как в то время: Антоний был в состоянии повести за Евфрат не менее 16 легионов, около 70 тысяч человек римской пехоты, около 40 тыс. человек вспомогательных войск, 10 тыс. человек испанских и галльских, 6000 армянских всадников; по меньшей мере половину этих войск составляли приведенные с Запада отряды, закаленные в боях и готовые следовать за своим любимым и уважаемым вождем, победителем при Филиппах, и под его личным руководством присоединить еще большие достижения к тем блестящим победам, которые были уже одержаны над парфянами, хотя и не им, но для него.

Антоний действительно замышлял основать великое азиатское царство, наподобие царства Александра. Следуя примеру Красса, объявившего перед своим выступлением в поход, что он распространит римское владычество до Бактрии и Индии, Антоний назвал своего первого сына, рожденного ему египетской царицей, именем Александра. По-видимому, он серьезно намеревался, с одной стороны, за исключением вполне эллинизированных провинций Вифинии и Азии, подчинить управлению мелких зависимых князей все владения империи на Востоке, в которых еще не была принята эта форма политического устройства, с другой же стороны — придать форму сатрапий всем восточным землям, когда-либо занятым западными завоевателями, и сделать их тем самым подвластными Риму. Большая часть восточной половины Малой Азии и военное первенство были отданы самому воинственному из местных князей — галату Аминте. Сатрапии получили также князья Пафлагонии, вытесненные из Галатии потомки Дейотара, Полемон, новый князь Понта и супруг внучки Антония Пифодориды; царьки Каппадокии и Коммагены также сохранили свои сатрапии. Большую часть Киликии и Сирии вместе с Кипром и Кире-ной Антоний соединил с Египетским государством, которому он таким образом почти вернул те территории, которые входили в его состав при Птолемеях, а так как любовницу Цезаря, царицу Клеопатру, он сделал своей собственной любовницей или, вернее, супругой, то незаконный сын Цезаря, Цезарион, уже ранее признанный ее соправителем в Египте²³⁸, был объявлен наследником старинной державы Птолемеев, а ее незаконный сын от Антония Птолемей Филадельф — наследником Сирии. Другому сыну Клеопатры, которого она родила Антонию, — уже упомянутому' Александру, — была пока дана Армения как залог будущего владычества над Востоком. С этим устроенным на восточных началах великим царством²³⁹ Антоний предполагал соединить также принципат над Западом. Сам он не принимал царского звания и, напротив, перед своими соотечественниками и солдатами носил те же титулы, какие имел Цезарь. Но на имперских монетах с латинской надписью Клеопатра именуется царицей царей, а ее сыновья от Антония — по меньшей мере царями; голова старшего сына Антония изображается на монетах рядом с головой отца — значит, наследственность власти представляется чем-то само собой разумеющимся. В своем отношении к браку и к праву наследования законных и побочных детей Антоний придерживался восточных обычаев, принятых у великих царей, или, как он говорил сам, божественной свободы его предка Геракла²⁴⁰; своего сына Александра и его сестру-близнеца Клеопатру он назвал: первого — Гелносом, вторую — Селеной — по примеру как раз этих великих царей, и как некогда беглецу Фемистоклу персидский царь подарил несколько азиатских городов, так и он отдал перешедшему на его сторону парфянину Мо-несу три города в Сирии. В Александре также до некоторой степени сосуществовали македонский царь и царь царей Востока, а наградой за лагерную жизнь в Гавгамеле служило для него брачное ложе в Сузе; однако его римская копия вследствие самого своего сходства во многом напоминала карикатуру.

Мы не имеем возможности решить, представлял ли себе Антоний свое положение на Востоке, сейчас же после того как он принял власть, именно в таком виде; вероятно, мысль об образовании нового восточного великого царства в соединении с принципатом на Западе созревала в нем постепенно и вылилась в окончательную форму лишь после того, как в 717 г. по возвращении своем из Италии в Азию он вновь сблизился с последней царицей из дома Лагидов, чтобы более уже с ней не расставаться. Однако столь широкие начинания были ему не по плечу. Будучи одним из тех военных талантов, которые умеют, находясь лицом к лицу с врагом, и в особенности в трудных обстоятельствах, наносить хорошо рассчитанные и смелые удары, Антоний был лишен воли государственного человека, ясного понимания политических задач и способности решительно добиваться их выполнения. Если бы диктатор Цезарь поставил перед ним задачу покорения Востока, он, вероятно, отлично разрешил бы ее; но маршал не годился во властители. После изгнания парфян из Сирии прошло почти два года (лето 716 — лето 718), но он ни на шаг не приблизился к цели. Антоний, обнаруживавший свою ординарную натуру также и в том, что неохотно давал своим генералам возможность отличиться, удалил Вентидия, способного полководца, победителя Ла-биена и Пакора, немедленно после последнего успеха и сам принял главное командование; в качестве главнокомандующего он предпринял попытку взять Самосату, главный город небольшого сирийского зависимого государства Коммагены, но не смог одержать и этой жалкой победы. Раздосадованный неудачей, он оставил Восток, чтобы договориться в Италии со своим зятем насчет дальнейшего устройства дел или же чтобы наслаждаться жизнью со своей юной супругой Октавией. Его наместники на Востоке не бездействовали. Публий Канидий Красе двинулся из Армении на Кавказ и покорил там ибер-ского царя Фарыабаза и албанского Зобера. Гай Соссий занял в Сирии последний державший сторону парфян город — Арад; затем он восстановил в Иудее власть Ирода и велел казнить поставленного парфянами претендента на трон — Асмонея Антигона. Последствия победы сказывались, таким образом, по всей римской территории, и римское владычество получило признание до самого Каспийского моря и сирийской пустыни. Однако начало военных действий против парфян Антоний приберегал для себя — и все-таки не возвращался.

Когда он наконец в 718 г. вырвался из объятий не Октавии, а Клеопатры и двинул в поход свои боевые колонны, значительная часть удобного для военных действий времени года была уже пропущена. Еще более странным, чем эта потеря времени, было направление, взятое Антонием. И в прежнее время и впоследствии все наступательные войны римлян против парфян велись в направлении на Кте-сифон, столицу царства, расположенную к тому же на его западной границе; город этот является для армии, двигающейся вниз по берегам Евфрата и Тигра, естественной и ближайшей операционной целью. Достигнув Тигра через северную Месопотамию приблизительно тем путем, каким шел Александр, Антоний мог бы двинуться вниз по берегу реки на Ктесифон и Селевкию. Но вместо этого он пошел в северном направлении сперва в Армению, а отсюда, собрав все свои боевые силы и пополнив их главным образом армянской кавалерией, вышел на плоскогорье Мидийской Атропатены (Азербайджан). Такой план похода ему, вероятно, рекомендовал союзный армянский царь, так как армянские государи во все времена стремились к обладанию этой соседней страной; теперь армянский царь Артавазд мог рассчитывать победить носившего то же имя сатрапа Атропатены и присоединить его владения к своим.

Однако сам Антоний не мог руководствоваться подобными соображениями. По-видимому, он рассчитывал проникнуть из Атропатены в самое сердце неприятельской страны и намеревался сделать целью своего движения старинные персидские резиденции Экбатану и Раги. Но, составляя такой план, он действовал, не имея представления о трудностях местности и совершенно недооценивая силы сопротивления врага; к тому же неблагоприятными для него обстоятельствами были краткость времени, удобного для операций в этой гористой местности, и позднее начало похода. Так как такой способный и опытный военачальник, каким был Антоний, едва ли мог совершить столь грубые ошибки, то, по всей вероятности, здесь сыграли роль особые политические соображения. Как мы уже говорили, власть Фраата была непрочной; Монес, на верность которого Антоний вполне полагался и которого он, может быть, даже надеялся посадить на место Фраата, по желанию парфянского царя²⁴¹ вернулся к себе на родину; Антоний, по-видимому, рассчитывал, что Монес поднимет восстание против Фраата, и в ожидании этой междоусобной войны повел свою армию во внутренние области Парфии. Конечно, Антоний имел возможность оставаться в ожидании успехов этого удара в дружественной Армении и, если потребуются дальнейшие операции, использовать в следующем году хотя бы все летнее время; но такая выжидательная тактика была не по сердцу нетерпеливому полководцу. Однако он столкнулся в Атропатеые с упорным сопротивлением сильного и наполовину независимого царька, стойко выдерживавшего осаду в своей столице Прааспе, или Фраарте (к югу от озера Урмии, вероятно, в верхнем течении Джагхату); к тому же неприятельское вторжение, по-видимому, положило конец внутренним раздорам парфян. Фраат повел на выручку осажденного города большое войско. Антоний взял с собой много осадных орудий, но, нетерпеливо стремясь вперед, оставил их позади, возложив их охрану на два легиона под начальством Оппия Статиана. Поэтому все попытки овладеть осажденным городом остались безуспешными; а царь Фраат отрядил всю свою конницу под начальством упомянутого Монеса в тыл врага против медленно продвигавшегося вперед корпуса Статиана. Парфяне изрубили отряд, прикрывавший обоз, убив, между прочим, и самого полководца, а остальных взяли в плен и уничтожили весь обоз, всего до 300 повозок. Это решило исход кампании. Армянский царь, отчаявшись в ее успехе, собрал свое войско и вернулся в свои пределы. Антоний не сразу прекратил осаду и однажды даже разбил царское войско в открытом бою, но ловкие всадники скрылись, не понеся серьезных потерь, и победа осталась безрезультатной. Попытка добиться от царя по крайней мере возвращения знамен, как прежних, так и только что потерянных, и таким образом заключить мир если не с выгодой, то хотя бы с честью, не удалась; за такую дешевую цену парфянский царь не хотел выпустить из рук верного успеха.

Он лишь обещал посланцам Антония дать римлянам возможность спокойно вернуться на родину, если они снимут осаду. Это обещание противника, мало почетное и мало успокоительное, вряд ли могло побудить Антония к отступлению. Можно было стать на зимние квартиры во вражеской стране, тем более, что парфянские войска не знали длительной военной службы и ввиду приближавшейся зимы большинство воинов, наверное, разошлись бы по домам. Но у римлян не было надежного опорного пункта, подвоз припасов в опустошенной стране не был обеспечен, а главное — сам Антоний не был способен на такое медлительное ведение войны. Поэтому он побросал осадные машины, которые сейчас же были сожжены осажденными, и начал трудное отступление — запоздалое или преждевременное, но во всяком случае несвоевременное; 15 дневных переходов (300 римских миль) по враждебной стране отделяли римское войско от Аракса, пограничной реки Армении, единственной страны, куда римляне могли отступить, несмотря на двусмысленное поведение ее властителя. Неприятельское войско в 40 тыс. всадников, невзирая на данное обещание, шло по пятам отступавших, а с уходом армян римляне лишились лучшей части своей конницы. Припасов и вьючных животных едва хватало; время года было очень позднее. Но в этом опасном положении Антоний снова обрел свои силы и свое военное искусство, а отчасти и свое военное счастье; он принял решение — ш сам полководец, как и войска, выполнили задачу блестяще. Если бы при них не находился один прежний солдат Красса, принявший парфянское подданство, а потому великолепно знакомый с каждой дорогой и тропинкой, — он повел их не по равнине, которой они пришли, а по горам, затруднявшим нападение конницы (по-видимому, через горы вокруг Тавриза), — войско едва ли пришло бы к цели; и если бы Мо-нес, стараясь по-своему уплатить Антонию свой долг признательное-ти, не извещал его своевременно о лживых заверениях и коварных умыслах своих соотечественников, то римляне непременно попали бы в одну из засад, которые им устраивались неоднократно. Солдатская натура Антония проявилась в эти тяжелые дни с большим блеском в его искусстве пользоваться каждым благоприятным моментом, в его строгости по отношению к трусам, в его умении поднимать боевой дух солдат, в его неотступных заботах о раненых и больных.

Тем не менее спасение было едва ли не чудом. Антоний уже дал распоряжение одному верному телохранителю в крайнем случае не дать ему живым попасть в руки врагов. Подвергаясь постоянным нападениям коварного врага, в суровую зимнюю стужу, часто оставаясь то без надлежащего продовольствия, то без воды, достигли они через 27 дней спасительной границы, где неприятель оставил их в покое. Потери были огромны; за 27 дней произошло 18 более или менее крупных схваток, причем только в одной из них римляне потеряли 3 тыс. человек убитыми и 5 тыс. ранеными. Жертвами этих постоянных битв в арьергарде и на флангах оказывались именно лучшие, храбрейшие солдаты. В этом мидийском походе было потеряно все снаряжение, пятая часть обоза, четвертая часть армии — 20 тыс. пехотинцев и 4 тыс. всадников, причем большая часть солдат погибла не от меча, а от голода и эпидемических болезней. Страдания несчастной армии не окончились и на Араксе. Артавазд принял ее дружелюбно, да он и не имел иного выбора; можно было бы, конечно, зимовать здесь. Но нетерпение Антония не допустило этого; войско двинулось дальше, и вследствие все усиливавшихся холодов и распространившихся среди солдат болезней этот последний переход от Аракса до Антиохии стоил жизни еще 8 тыс. солдат, хотя нападения неприятеля уже прекратились. Этот поход был последней вспышкой военных дарований и доблести Антония, но в политическом отношении для него это было катастрофой, в особенности потому, что тем временем Октивиан, счастливо окончив войну в Сицилии, укрепил свое владычество на Западе и навсегда завоевал доверие Италии.

Ответственность за неудачу, которую Антоний тщетно пытался скрыть, он возлагал на подчиненных царей Каппадокии и Армении — на последнего с тем большим основанием, что его преждевременный уход от Празспы значительно увеличил опасности и потери отступления. Но за план похода ответственность нес не Артавазд, а Антоний*, да и в крушении надежд, возлагавшихся на Монеса, в катастрофе Статиана, в неудачной осаде Праасны не был повинен армянский царь.

Антоний не отказался от мысли о покорении Востока и в ближайшем году (719) снова выступил в поход из Египта. Обстоятельства и теперь еще складывались сравнительно благоприятно. С мидийским царем Артаваздом был заключен дружественный союз; Артавазд поссорился с парфянским сюзереном, а главное — враждовал со своим армянским соседом и, хорошо зная недовольство Антония последним, мог рассчитывать на поддержку со стороны врага своего противника. Все зависело от того, будет ли достигнуто прочное соглашение между обоими повелителями империи — увенчанным победой владыкой Запада и потерпевшим поражение властителем Востока. При известии о том, что Антоний собирается продолжать войну, его законная супруга — сестра Октавиана — отправилась из Италии на Восток, чтобы привести ему новые войска и вновь укрепить его связи с ней и ее братом. Если Октавия, знавшая об отношениях своего супруга с египетской царицей, все же думала великодушно протянуть ему руку для примирения, то, должно быть, и Октавиан в то время был еще готов поддерживать существующие отношения; это подтверждается тем, что война на северо-восточной границе Италии началась именно в этот момент. И брат и сестра великодушно приносили свои личные интересы в жертву общественному благу. Но как ни настоятельно требовали и соображения личного характера, и чувство чести принять протянутую руку, Антоний не смог найти в себе сил, чтобы порвать с египетской царицей; он отправил свою жену обратно, что было в то же время разрывом с ее братом, а также, можно добавить, и отказом от продолжения войны с парфянами. Теперь, прежде чем думать об этой войне, нужно было разрешить спор о власти между Антонием и Октавианом.

Антоний немедленно вернулся из Сирии в Египет и в ближайшие годы не предпринимал ничего нового для осуществления своих завоевательных планов на Востоке; он только наказал тех, кого считал виновными в своей неудаче. Каппадокийского царя Ариарата он велел казнить²⁴² и передал его царство его родственнику по боковой линии Архелаю. Подобная же участь ожидала и армянского царя. Когда в 720 г. Антоний прибыл в Армению, как он говорил, для продолжения войны, он преследовал лишь одну цель — наказать царя, отказавшегося ехать в Египет. Этот акт мести был выполнен недостойным образом, посредством хитрости, и столь же недостойным образом отпразднован в Александрии каким-то карикатурным подражанием капитолийскому триумфу. Именно тогда сын Антония, предназначенный, как мы уже говорили выше, во властители Востока, был сделай царем Армении и помолвлен с дочерью нового союзника — царя Мидии, между тем как старший сын захваченного и через некоторое время казненного по приказанию Клеопатры армянского царя, Артаке, провозглашенный армянами царем после гибели отца, покинул страну и бежал к парфянам. Армения и Мидийская Атропатена находились, таким образом, во власти Антония или в союзе с ним; было объявлено о продолжении войны с парфянами, но ее пришлось отложить до победы над западным соперником Антония. Но Фраат со своей стороны напал на Мидию, сначала безуспешно, потому что стоявшие в Армении римские войска оказали поддержку мидянам. Когда же Антоний во время своих военных приготовлений против Окта-виана отозвал отсюда свои войска, парфяне начали брать верх, победили мидян и поставили царем над Мидией и Арменией Артакса, а тот, чтобы отплатить за казнь своего отца, приказал схватить и перебить всех римлян, живших в разных местах страны. Если Фраат не до конца использовал великую борьбу между Антонием и Октавианом, пока она готовилась и разыгрывалась, то, вероятно, потому, что на этот раз ему помешали смуты, разразившиеся в его собственной стране. Смуты эти кончились тем, что он был изгнан и бежал к восточным скифам, а великим царем был провозглашен Тиридат. В то время когда у берегов Эпира происходила решающая морская битва, а затем в Египте над головой Антония разразилась катастрофа, этот новый великий царь сидел в Ктесифоне на шатком троне, а на отдаленной границе царства туранские полчища готовились снова посадить на его место прежнего властителя, что им вскоре затем и удалось.

Умному, ясно глядевшему на вещи человеку, которому выпало на долю ликвидировать начинания Антония и твердо установить взаимоотношения между обеими частями империи, надлежало проявить в одинаковой степени умеренность и энергию. Было бы большой ошибкой, следуя планам Антоний, думать о покорении Востока или хотя бы о новых завоеваниях на Востоке. Август это понял; его военные мероприятия ясно показывают, что, хотя он и считал, что средиземноморская держава непременно должна овладеть берегами Сирии и Египта, он не придавал значения завоеванию внутренних земель. Между тем Армения уже несколько десятков лет находилась под властью римлян и при создавшейся обстановке могла быть только римской или парфянской; по своему положению эта страна была в военном отношении для каждой великой державы воротами для нападения на владения другой. Август тоже отнюдь не собирался отказываться от Армении и отдавать ее парфянам, да при существовавшем положении дел он едва ли мог и думать об этом. Но Рим не мог ограничиться сохранением Армении; местные условия вынуждали римлян распространять свое влияние далее, на бассейн Куры, на земли иберов по ее верхнему течению и земли албанов — по нижнему, т. е. на жителей современной Грузии и Ширвана, одинаково искусных в бою и в качестве всадников, и в качестве пехотинцев; в то же время нельзя было допускать распространения парфянского владычества к северу от Аракса далее Атропатены. Уже экспедиция Помпея показала, что неизбежным результатом оккупации Армении должно было явиться продвижение римлян с одной стороны в глубь Кавказа, а с другой — к западному берегу Каспийского моря. Поводы к такому продвижению имелись в избытке. Легаты Антония сражались и с иберами, и с албанами. Власть Рима распространялась не только на побережье от Фарнакии до Трапезунда, но и на область колхов у устья Фазиса. К этим общим причинам присоединились особые обстоятельства, в силу которых новому римскому властителю неизбежно приходилось не только угрожать народам Востока, но и приводить эти угрозы в исполнение. Нельзя было оставить безнаказанным поступок царя Артакса, приказавшего, как некогда Митридат, перебить всех римлян, находившихся в его владениях. Бежавший из своей страны мидийский царь обратился теперь за помощью к Августу, как в прежние времена он обратился бы к Антонию. Междоусобная война и борьба между претендентами на парфянский престол облегчали нападение, к тому же изгнанный властитель Тиридат также искал защиты у Августа и выражал готовность принять от него в лен свое царство и стать римским вассалом. Возврат попавших в руки парфян при поражениях Красса и сторонников Антония пленных римлян и потерянных знамен сам по себе не мог бы показаться властителю достаточным основанием для начала войны; но восстановитель Римского государства не мог оставить без внимания этот вопрос военной и политической чести. Римский государственный деятель должен был считаться с такого рода соображениями. При той позиции, которую занял Август в отношении Востока, активная политика была необходима, а вследствие прежних неудач она была необходима вдвойне. Без сомнения, было желательно поскорее урегулировать положение в Риме; но для не имевшего соперников властителя не было острой необходимости приступить к этому немедленно. После сокрушительных ударов при Акциуме и Александрии Август, располагавший сильным и победоносным войском, был господином положения. Правитель типа Цезаря едва ли вернулся бы в Рим, не восстановив своего протектората над Арменией, не упрочив верховную власть Рима на землях до Кавказа и Каспийского моря и не сведя счетов с парфянами. Предусмотрительный и энергичный правитель сейчас же организовал бы оборону границ на Востоке, как того требовали обстоятельства; с самого начала было ясно, что четырех сирийских легионов общей численностью в 40 тыс. человек было недостаточно, чтобы охранять интересы Рима одновременно на Евфрате, Араксе и Куре, и что ополчения вассальных царств лишь скрывали недостаточность войск империи, но не восполняли ее. Армения по своим политическим и национальным симпатиям тяготела скорее к парфянам, чем к римлянам; цари Ком-магеыы, Каппадокии, Галатии и Понта, напротив, скорее склонялись на сторону римлян, но они были ненадежны и слабы. Политика сохранения status quo также требовала энергичного удара мечом, а для проведения ее в дальнейшем требовалась помощь со стороны превосходящих военных сил Рима.

Август не нанес этого удара и не принял оборонительных мер, конечно, не потому, что он неправильно представлял себе положение дел, но потому, что в его натуре было нерешительно и медлительно делать все, что он признавал необходимым, и более, чем следовало, подчинять внешние отношения соображениям внутренней политики. Он, конечно, понимал, что для охраны границ сил малоазийских вассальных государств недостаточно; в связи с этим он уже в 729 г., после смерти царя Аминты, власть которого распространялась на все внутренние области Малой Азии, не назначил ему преемника, а подчинил страну императорскому легату. Вероятно, более крупные из соседних зависимых государств, в первую очередь Каппадокия, после смерти своих правителей должны были таким же образом превратиться в императорские наместничества. Это был шаг вперед, поскольку в таком случае ополчения этих стран вливались в имперскую армию и ставились под команду римских офицеров; но серьезного давления на ненадежные пограничные земли или, тем более, на соседнюю великую державу эти войска оказывать не могли, хотя теперь они считались войсками империи. Однако все эти соображения были побеждены необходимостью сокращения численности регулярной армии и максимального снижения военных расходов.

Столь же мало удовлетворяли требования момента меры, принятые Августом на возвратном пути из Александрии. Он поставил изгнанного царя Мидии правителем Малой Армении, а парфянскому претенденту Ткридату предоставил убежище в Сирии, намереваясь использовать первого, чтобы угрожать царю Артаксу, упорствовавшему в открытой вражде к Риму, а второго — чтобы оказывать давление на царя Фраата. Начатые с этим царем переговоры о возвращении парфянских победных трофеев затянулись и не давали никаких результатов, хотя в 731 г. Фраат обещал вернуть эти трофеи, чтобы добиться освобождения своего сына, случайно попавшего в руки римлян.

Только когда Август в 734 г. лично прибыл в Сирию и серьезно взялся за дело, народы Востока подчинились Риму. В Армении, где против царя Артакса поднялась сильная партия, восставшие отдались в руки римлян и просили императора назначить царем младшего брата Артакса, Тиграна, воспитанного при императорском дворе и жившего тогда в Риме. Когда пасынок императора Тиберий Клавдий Нерон, тогда 22-летний юноша, вторгся со своим войском в Армению, царь Артаке был убит своими родными, а Тигран получил царскую корону из рук представителя императора, подобно тому как 50 лет назад получил корону от Помпея его дед, носивший то же самое имя. Атропатена была снова отделена от Армении и перешла под власть князя Ариобарзана, тоже получившего воспитание в Риме, сына ранее упомянутого Артавазда; впрочем, Ариобарзан получил эту землю, по-видимому, не как римское, а как парфянское ленное царство. Нам ничего не известно о внутреннем строе кавказских княжеств; но так как впоследствии они числились среди римских вассальных государств, можно предположить, что здесь и в то время одержало верх римское влияние. И сам царь Фраат, поставленный теперь перед выбором — сдержать свое слово или начать открытую борьбу, решился скрепя сердце на поступок, глубоко оскорбительный для национального чувства его соотечественников, а именно — на выдачу захваченных знамен и немногих еще оставшихся в живых пленных римлян.

Эта бескровная победа государя-миротворца была встречена всеобщим ликованием. Римляне и после этой победы еще долгое время поддерживали дружественные отношения с парфянским царем, так как непосредственные интересы обеих великих держав почти не сталкивались. Напротив, в Армении поставленная Римом власть, не имевшая никакой опоры в стране, с трудом держалась против национальной оппозиции. После ранней смерти царя Тиграна его дети или управлявшие от их имени регенты сами примкнули к этой оппозиции. Против них друзья Рима выдвинули другого правителя, князя Артавазда, но он не смог справиться с более сильной оппозиционной партией. Эти смуты в Армении отразились и на отношениях с парфянами. Армяне, враждебно относившиеся к Риму, естественно, стремились опереться на парфян, да и Аршакиды не могли забыть, что Армения была раньше владением парфянской младшей линии. Бескровные победы часто оказываются непрочными и опасными. Дело дошло до того, что римское правительство в 748 г. дало поручение тому же самому Тиберию, который за 14 лет перед тем поставил Тиграна ленным царем Армении, вторично двинуться с войском в Армению и в случае надобности силой оружия водворить там порядок. Но разлад в семье императора, прервавший покорение Германии, сказался и здесь и тоже имел неблагоприятные для Рима последствия. Тиберий отказался выполнить поручение своего отчима, а так как другого способного военачальника среди членов императорского дома не было, римскому правительству поневоле пришлось в течение нескольких лет ограничиваться ролью наблюдателя, в то время как в Армении хозяйничала антиримская партия, пользовавшаяся поддержкой парфян.

Наконец в 753 г. то же самое поручение было возложено на старшего приемного сына императора, 20-летнего Гая Цезаря, причем, как надеялся его отец, подчинение Армении должно было послужить началом осуществления более широких планов и самый поход на Восток молодого наследника должен был стать как бы продолжением похода Александра. Географ Исидор, сам родом с устья Евфрата, и представитель греческой культуры среди окружения Августа мавританский царь Юба по поручению императора или просто вследствие своей близости ко двору, посвятили молодому наследнику первый — свои собранные на Востоке заметки, а второй — сборник своих литературных извлечений, касающихся Аравии; сам наследник, по-видимому, сгорал от нетерпения завоевать Аравию и тем самым осуществить то, в чем Александру помешала смерть, и с блеском загладить неудачу политики Августа. Что касается Армении, то его миссия имела такой же успех, как в свое время миссия Тиберия. Наследник римского престола и великий царь Парфии Фраатак съехались для личной встречи на одном из островов Евфрата. Парфяне снова отказались от Армении; таким образом опасность надвигавшейся войны с ними была устранена и нарушенное доброе согласие восстановлено — по крайней мере внешне. Гай поставил правителем Армении Ариобарзана, царевича из мидийского царствующего дома, и верховная власть Рима была вновь упрочена. Однако враждебно относившиеся к Риму армяне отказались подчиниться; пришлось не только ввести в Армению легионы, но и сражаться. Под стенами армянского замка Артагиры молодой наследник вследствие коварной хитрости одного парфянского офицера получил рану (2 г. н. э.) и через несколько месяцев умер. Теперь снова пришлось расплачиваться за соединение имперской и династической политики. Смерть молодого человека нарушила осуществление больших политических замыслов. С такой уверенностью обещанная правительством империи экспедиция в Аравию была отменена, после того как ее успех уже не требовался для того, чтобы расчистить путь императорскому сыну к наследованию власти. Были забыты и дальнейшие мероприятия на Евфрате; ближайшая цель — занятие Армении и восстановление отношений с парфянами — была достигнута, хотя и этот успех был омрачен смертью наследника.

Но и этот успех был столь же непрочен, как успех более блестящей экспедиции 734 г. Антиримская партия вела борьбу с поставленными Римом правителями Армении и заменяла их своими ставленниками при тайном или открытом сообщничестве парфян. Когда парфянский царевич Вонон, получивший воспитание в Риме, вступил на освободившийся парфянский престол, римляне возымели надежду найти в нем опору; однако именно вследствие этого ему вскоре пришлось оставить престол, и его место занял мидийский царь Артабан (около 10 г. н. э.); это был энергичный человек, происходивший со стороны матери от Аршакидов, но принадлежавший к скифскому племени даков и воспитанный в обычаях этого племени. Тогда армяне пригласили себе в цари Вонона, и Армения осталась под римским влиянием. Однако Артабан никак уже не мог допустить, чтобы вытесненный им соперник стал правителем соседнего государства; чтобы поддерживать этого во всех отношениях непригодного для своего поста человека, римскому правительству пришлось бы применять силу оружия и против парфян, и против его собственных подданных. Пришедший тем временем к власти Тиберий не сразу решил вмешаться в эту борьбу, и потому в Армении временно победила антиримская партия; но в расчеты Тиберия не входило отказаться от важной пограничной страны. Напротив, в 17 г. было приведено в исполнение уже давно решенное предприятие — присоединение к империи Каппадокийского царства. Престарелый Архелай, занимавший каппадокийский престол с 718 г. (36 г. до н. э.), был вызван в Рим, и здесь ему было объявлено, что он уже не царь. Таким же образом перешло тогда под непосредственное императорское управление небольшое, но важное для переправы через Евфрат Коммагенское царство. Тем самым непосредственная граница империи была продвинута до среднего Евфрата.

Как раз в это время прибыл на Восток наследник римского престола Германик, который только что проявил свои выдающиеся полномочия, чтобы установить порядок в новой провинции Каппадокии и восстановить подорванный авторитет имперской власти. Эта миссия также быстро и без труда достигла своей цели. Хотя Германик и не получил от сирийского наместника Гнея Пизона тех вспомогательных войск, которых он с полным правом требовал, он все же отправился в Армению и одним лишь авторитетом своей личности и своего высокого положения привел страну к покорности. Он сместил неспособного Вонона и, согласно желанию проримски настроенной знати, поставил армянским царем сына того Полемона, которого Антоний сделал царем Понта, Зенона, или, как он именовался в качестве царя Армении, Артаксию. Последний был связан с императорским домом через свою мать, царицу Пифидориду, внучку триумвира Антония; но вместе с тем он получил туземное воспитание, был искусным охотником и на пирушках большой мастер выпить. Великий царь Артабан дружелюбно пошел навстречу желаниям наследника римского престола и просил его лишь об одном —- удалить из Сирии его предшественника Вонона, чтобы положить конец сношениям, которые последний завязал с недовольными парфянами. Так как Германик согласился на эту просьбу и удалил беспокойного изгнанника в Киликию, где тот вскоре погиб при попытке к бегству, то между обеими великими державами установились наилучшие отношения. Артабан пожелал даже лично встретиться с Германиком на Евфрате, как это в свое время сделали Фраатак и Гай; однако Германик отклонил эту встречу, опасаясь, вероятно, легковозбудимой подозрительности Тиберия. Но и на эту восточную экспедицию легла такая же мрачная тень, как и на предшествовавшую, — римский престолонаследник не вернулся из нее живым.

Некоторое время принятые меры давали свои плоды. Пока Тиберий правил твердой рукой и пока был жив армянский царь Артаксия, на Востоке все было спокойно; но в последние годы жизни престарелого императора, когда он, уединившись на Капри, предоставил дела их собственному течению, уклоняясь от какого бы то ни было вмешательства в управление империей, — и в особенности после смерти Артаксии (около 34 г.), снова началась старая игра. Царь Артабан, положение которого в стране укрепилось благодаря продолжительному счастливому царствованию и неоднократным успехам в борьбе с пограничными иранскими племенами, убежденный, что старый император не проявит никакой охоты начинать тяжелую войну на Востоке, склонил армян провозгласить своим царем его собственного старшего сына Аршака, т. е. заменить римский протекторат парфянским. По-видимому, он серьезно готовился к войне с Римом; он потребовал от римского правительства передачи ему наследства погибшего в Киликии его предшественника и соперника Вонона; в своей переписке с Римом он открыто заявлял, что Восток должен принадлежать людям Востока, и при этом открыто разоблачал творившиеся при императорском дворе жестокости, о которых в Риме осмеливались говорить лишь шепотом в кругу самых надежных лиц. Кажется, он сделал даже попытку завладеть Каппадокией.

Однако он недооценил старого льва. Тиберий и на Капри был страшен не только для придворных — это был не такой человек, чтобы позволить безнаказанно издеваться над собой и в своем лице над Римом. Он послал на Восток Луция Вителлия, отца будущего императора, смелого офицера и искусного дипломата, с теми же полномочиями, какие ранее имели Гай Цезарь и Германик, и приказал ему в случае надобности вести за Евфрат сирийские легионы. Одновременно он прибег к неоднократно испытанному средству, состоявшему в том, чтобы, оказывая поддержку восстаниям и выдвигая своих претендентов, создавать осложнения в собственных землях восточных властителей. Против парфянского царевича, приглашенного на престол армянской национальной партией, он выставил князя из царственного дома иберов — Митридата, брата иберского царя Фарасмана, — и убедил этого царя, равно как и албанского князя, оказать военную поддержку римскому претенденту на армянский престол. На римское золото были наняты для вторжения в Армению многочисленные полчища закавказских сарматов, воинственных и с готовностью шедших за любым вербовщиком. Римскому претенденту удалось отравить своего соперника с помощью подкупленных придворных и овладеть всей страной и ее столицей Арташа-том. Артабан послал в Армению на место убитого Аршака своего другого сына, Орода, и также старался завербовать себе в Закавказье вспомогательные войска; но лишь небольшая часть их достигла Армении, а отряды парфянской конницы не могли равняться с прекрасной пехотой кавказских народов и с грозными конными стрелками сарматов. Ород был побежден в жестоком сражении в открытом поле и сам получил тяжелую рану в поединке со своим соперником. Тогда в поход против Армении выступил сам Артабан. Когда сирийские легионы под командованием Вителлия перешли Евфрат и вторглись в Месопотамию, это вызвало уже давно готовившееся восстание в Парфянском царстве. Энергичные приемы скифского властителя, по мере успехов становившиеся все более суровыми, оскорбляли многих лиц и задевали интересы различных кругов; особенно возмущены действиями скифов были месопотамские греки и могущественная городская община Селевкия, которую царь лишил ее демократического общинного управления по греческому образцу. Римское золото содействовало готовившемуся восстанию. Недовольные вельможи уже раньше завязали сношения с римским правительством и попросили у него себе в цари потомка Аршака. Тиберий отправил в Парфию Фраата, единственного сына, пережившего своего носившего то же имя отца, а когда этот пожилой, привыкший к спокойной римской жизни человек не вынес всех тягот и умер еще в Сирии, он послал на его место жившего также в Риме внука Фраата Тиридата.

Парфянский князь Синнак, бывший душою всего этого заговора, отказался теперь повиноваться царю-скйфу и поднял знамя Ар-шакидов. Вителлий со своими легионами перешел Евфрат; в свите его следовал новый милостью римлян великий царь. Парфянский наместник Месопотамии Орноспад, который некогда, будучи изгнанником, принимал участие в паннонской войне под начальством Тиберия, немедленно отдал и себя самого, и свои войска в распоряжение нового властителя. Отен Синнака Абдагез выдал Тиридату государственную казну. Вскоре Артабан увидел, что он всеми покинут, и был вынужден бежать на свою скифскую родину; там он скитался по лесам и поддерживал свое существование охотой. А тем временем в Ктесифоне князьями, созванными в соответствии с парфянским государственным уставом для коронования властителя, на голову Тиридата была торжественно возложена царская тиара.

Однако владычество нового великого царя, присланного врагами государства, продолжалась недолго. Его управление, во главе которого стоял не сам Тиридат, молодой, неопытный и неспособный человек, а те, кто сделал его царем, главным образом Абдагез, вскоре вызвало оппозицию. Некоторые из наиболее знатных сатрапов, не явившиеся на коронационные торжества, вызвали из изгнания низложенного царя; при их поддержке и с помощью отрядов, выставленных его скифскими соотечественниками, Артабан вернулся, и уже в следующем (36) году все государство, за исключением Селевкии, вновь оказалось под его властью. Тиридат должен был бежать и просить убежища у своих римских покровителей, в чем, конечно, ему не могли отказать. Вителлий снова повел легионы на Евфрат. Но так как великий царь явился лично для встречи с ним и заявил, что готов пойти на все требования, если римское правительство откажется от Тиридата, то вскоре был заключен мир. Артабан не только признал Митридата царем Армении, но и принес перед изображением римского императора присягу, которой обычно требовали от ленников, а также дал римлянам в заложники своего сына Дария. Тем временем престарелый император умер; однако он все же дожил до этой бескровной полной победы своей политики над сопротивлением Востока.

То, что было достигнуто благоразумием старца, немедленно было испорчено безрассудством его преемника. Не говоря уже о том, что Гай отменил разумные мероприятия Тиберия, например снова сделал самостоятельным царством присоединенную к империи Коммагеку, — движимый нелепой завистью, он отказывался признать успехи, достигнутые покойным императором. Он вызвал к ответу в Рим способного, добросовестного наместника Сирии и нового армянского царя; последнего он низложил и, продержав некоторое время в заключении, отправил в изгнание. Само собой понятно, парфянское правительство воспользовалось этим и снова захватило оставшуюся без властителя Армению²⁴³.

Клавдию, пришедшему к власти в 41 г., пришлось начинать проделанную работу сызнова. Он следовал во всем примеру Тиберия. Митридат, возвращенный из изгнания, был восстановлен в правах, и ему было предписано с помощью брата овладеть Арменией. Происходившая тогда в Парфянском царстве междоусобная война между тремя сыновьями царя Артабана III облегчила задачу римлян. После убийства старшего сына Артабана в течение целого ряда лет боролись за престол Готарз и Вардан. Селевкия, отказавшаяся повиноваться уже отцу, в продолжение семи лет оказывала сопротивление как ему, так затем и его сыновьям. Туранские племена, как всегда, вмешались в эти раздоры между иранскими князьями. Митридат смог с помощью войск своего брата и гарнизона соседних римских провинций одолеть в Армении сторонников парфян и снова сделаться ее властителем²⁴⁴, в стране был поставлен римский гарнизон. После того как Вардан помирился с братом и, наконец, взял Селевкию, он собирался, кажется, двинуться в Армению; но угрожающая позиция римского легата Сирии удержала его от этого, а вскоре затем его брат нарушил соглашение и снова начал междоусобную войну. Война не прекратилась и после того, как был убит храбрый Вардан, прославившийся своими победами в борьбе с племенами Турана. Тогда противная партия обратилась в Рим и испросила у имперского правительства себе в цари проживавшего в Риме сына Вонона, царевича Мехердата; император

Клавдий перед лицом созванного им сената поставил Мехердата парфянским царем и отпустил в Сирию с наставлением управлять своим новым государством хорошо и справедливо и помнить об оказанной ему римлянами дружественной поддержке (49 г.). Но Мехердату не пришлось воспользоваться этими наставлениями. Римские легионы, проводив его до Евфрата, передали его тем лицам, которые его призвали, а именно: главе могущественного княжеского рода Каренов и царям Абгару Эдесскому и Изату Адиабенскому. Неопытный и лишенный военных дарований юноша был столь же мало пригоден для своей роли, как и все прочие поставленные римлянами парфянские правители. Многие из знатных приверженцев Мехердата покинули его, как только распознали его характер, и перешли к Готарзу. Исход генерального сражения решила гибель храброго Карена. Мехердат попал в плен; его даже не казнили, но отрезали ему уши, что по восточному обычаю делало его неспособным царствовать.

Несмотря на это поражение римской политики в Парфянском царстве, Армения оставалась за римлянами, пока слабый Готарз царствовал над парфянами. Но как только бразды правления перешли в руки более энергичного правителя и внутренние распри прекратились, немедленно возобновилась и борьба за эту страну. После смерти Готар-за и кратковременного правления Вонона II престол наследовал в 51 г. сын последнего, царь Вологаз²⁴⁵, вступивший на трон с полного согласия своих братьев, Пакора и Тиридата, что было тогда явлением исключительным. Это был способный и осторожный правитель. Он основывал города и стремился перенести центр торговли из Пальмиры в свой новый город Вологазию на Нижнем Евфрате, в чем и достиг успеха; он был противником поспешности и крайних мер и старался по возможности поддерживать мирные отношения со своим могущественным соседом.

Однако возвращение Армении под власть Парфии было руководящей политической идеей династии, а потому Вологаз также был готов использовать всякий случай, чтобы осуществить ее. Такой случай теперь, казалось, представился. Армянский двор сделался ареной одной из самых ужасных семейных трагедий в истории. Престарелый царь иберов Фарасман задумал свергнуть с престола своего брата, армянского царя Митридата, и посадить на его место своего собственного сына Радамиста.

Под предлогом ссоры с отцом Радамист появился у своего дяди и шурина и завязал сношения с армянской знатью. Заручившись сообщниками, Фарасман начал в 52 г., воспользовавшись ничтожными поводами, войну с братом и подчинил страну своей власти или, вернее, власти сына. Митридат отдался под защиту римского гарнизона в замке Горней²⁴⁶. Радамкст не посмел напасть на римлян, но комендант замка Целий Полл ион был известен как человек недостойный и продажный. Подчиненный ему центурион отправился к Фарасману, чтобы побудить его отвести свои войска; тот обещал это сделать, но не сдержал своего обещания. Во время отсутствия своего заместителя Пол-лион стал угрожать царю оставить его без помощи и этим вынудил Митридата, уже догадывавшегося об ожидавшей его участи, отдаться в руки Радамиста. Последний умертвил и самого Митридата и его жену, свою собственную сестру, а когда их дети разразились воплями отчаяния над трупами своих родителей, умертвил и их. Таким путем Радамист достиг власти над Арменией. Римское правительство не могло хладнокровно смотреть на жестокости, в которых были повинны и его офицеры, и допустить, чтобы один из его ленников вел войну с другим. Тем не менее наместник Каппадокии Юлий Пелиш признал нового царя Армении. В совете сирийского наместника Умми-дия Квадрата также победило мнение, что для римлян безразлично, кто царствует в Армении — дядя или племянник; посланный в Армению с одним легионом легат получил предписание сохранять пока status quo. Теперь парфянский царь, предполагая, что римское правительство не станет особенно горячо поддерживать царя Радамиста, нашел своевременным вновь предъявить свои старинные притязания на Армению. Он отдал Армению в лен своему брату Тиридату; парфянские войска вступили в страну и, почти не обнажая меча, завладели обеими столицами, Тигранокертом и Арташатом, и всей страной. Когда Радамист попытался удержать в своих руках то, что досталось ему ценою злодеяний, армяне сами прогнали его из страны. Римский гарнизон после сдачи Горней, по-видимому, оставил Армению; двинутый из Сирии легион наместник вернул назад, чтобы не вступать в конфликт с парфянами.

Известие об этом пришло в Рим (конец 54 г.) вскоре после смерти императора Клавдия, когда за его 17-летнего преемника фактически управляли министры Бурр и Сенека. На выступление Вологаза можно было ответить только объявлением войны. И действительно, римское правительство в виде исключения послало в Каппадокию, бывшую вообще наместничеством второго разряда и не имевшую легионов, консулярного легата — Гнея Домиция Корбулона. Будучи зятем императора Гая, Корбулон быстро выдвинулся, затем при Клавдии в 47 г. служил легатом в Нижней Германии и считался с тех пор одним из немногих в то время опытных военачальников, умевших энергично поддерживать повсеместно пришедшую в упадок дисциплину; сам он был сложен, как Геркулес, привык к всевозможным лишениям и был способен бесстрашно противостоять не только врагу, но и собственным своим солдатам. То, что правительство Нерона передало ему первый подлежащий замещению важный командный пост, казалось признаком поворота к лучшему. Неспособный сирийский легат Квадрат не был отозван, но получил предписание предоставить два из своих четырех легионов в распоряжение наместника соседней провинции. Все легионы были стянуты к Евфрату, и тотчас же было приказано наводить мосты через реку.

Обе непосредственно граничившие с Арменией с запада области — Малая Армения и Софена — были отданы двум надежным сирийским князьям: Аристобулу (из боковой линии дома Ирода) и Со-гему (из царскою дома Эмесы), и оба они были поставлены под начальство Корбулона. Царь еще уцелевшей части иудейского государства Агриппа и царь Коммагены Антиох тоже получили приказание выступить в поход. Однако на первых порах до столкновения дело не дошло — отчасти по причине неудовлетворительного состояния сирийских легионов. Печальным результатом несостоятельности прежнего правительства было то, что Корбулону пришлось признать совершенно непригодными предоставленные в его распоряжение войска. Набранные в греческих провинциях и стоявшие там гарнизоном легионы всегда были хуже западных; теперь же расслабляющее влияние Востока в период долгого мира и упадка дисциплины их совершенно деморализовало. Солдаты больше времени проводили в городах, чем в лагерях, многие отвыкли носить оружие и не умели ни разбить лагерь, ни нести караульную службу; полки подолгу не пополнялись или получали большое число никуда не годных стариков. Корбулону прежде всего пришлось уволить значительную часть солдат и набрать и обучить еще большее количество новобранцев. Замена удобных зимних квартир на Оронте стоянкой в суровых горах Армении, внезапное введение неумолимо строгой лагерной дисциплины повлекли за собой частые заболевания и вызвали массовое дезертирство. Несмотря на все принятые им меры, полководец, когда положение стало серьезным, вынужден был просить о посылке ему одного из более пригодных западных легионов. При таких обстоятельствах он не торопился вести своих солдат против неприятеля; впрочем, решающую роль играли при этом политические соображения.

Если бы римское правительство намеревалось немедленно изгнать из Армении парфянского властителя и посадить на его место, конечно, не Радамиста — римляне не хотели ни в какой мере пятнать себя его кровавым преступлением, — но какого-нибудь другого князя по своему выбору, то для этого у Корбулона, наверное, хватило бы на-10. История Рима. т. 4 личных военных сил, так как царь Вологаз, снова занятый внутренними смутами, вывел свои войска из Армении. Однако это не входило в планы римлян. В Риме предпочитали примириться с правительством Тиридата и склонить его к признанию римского верховенства, и только в случае сопротивления принудить его к этому силой оружия; лишь для достижения этой цели и предполагалось в крайнем случае послать легионы в Армению. По сути дела, это весьма походило на уступку Армении парфянам. Выше мы уже излагали соображения, говорившие в пользу такой уступки и против нее. Если бы теперь Армения сделалась уделом младшей линии парфянского царствующего дома, то признание ею ленной зависимости от римлян явилось бы почти пустой формальностью, — в сущности, это было бы для Рима спасением военного и политического престижа. Таким образом, правительство первых лет правления Нерона, с которым, как известно, немногие могли бы сравняться в предусмотрительности и энергии, собиралось в благопристойной форме отделаться от Армении. И этому нечего удивляться. Действительно, здесь приходилось лить воду в бездонную бочку. Правда, власть Рима над Арменией была принята и признана и самой Арменией, и парфянами благодаря Тиберию в 20 г. дон. з., затем Гаю Цезарю во 2 г., Германикув 18 г. и Вителлию в 36 г. Но именно эти чрезвычайные экспедиции, регулярно повторявшиеся, постоянно увенчивавшиеся успехом и все же никогда не приводившие к прочным результатам, давали парфянам право утверждать во время переговоров при Нероне, что власть Рима над Арменией есть пустой звук, так как страна является и хочет оставаться парфянской. Для поддержания римской верховной власти требовалась если не постоянная война, то угроза войны, а вытекавшие отсюда непрерывные трения делали невозможным длительный мир между Римской империей и парфянской державой. Действуя последовательно, римляне должны были бы выбирать одно из двух: или вообще прочно подчинить своей власти Армению и левый берег Евфрата, отказавшись от управления через римских ставленников, или предоставить эти страны парфянам постольку, поскольку это согласовалось с высшим принципом римского управления — не признавать ни одной равноправной соседней державы. Август и его преемники вплоть до Нерона решительно отказались от первой возможности и, следовательно, должны были бы избрать второй путь. Но они пытались избежать и этой второй возможности и стремились пресечь посягательство парфянского царского дома на Армению, хотя и не смогли этого сделать. По-видимому, руководители Римского государства первых лет правления Нерона признали это ошибкой, ибо они предоставили Армению Аршакидам и заявляли на нее лишь самые ограниченные права. Если сравнить все опасности и убытки, какие приносило государству обладание этой страной, лишь внешне связанной с империей, с теми опасностями и убытками, которые влекло за собой для римлян парфянское владычество над Арменией, то, несмотря даже на малую способность Парфянского царства к наступательным действиям, следовало предпочесть второй вариант. Однако при всех обстоятельствах это была последовательная политика, пытавшаяся более ясным и разумным способом разрешить задачи, поставленные Августом.

С этой точки зрения становится понятно, почему Корбулон и Квадрат не перешли через Евфрат, но вступили в переговоры с Воло-газом; понятно также и то, что последний, будучи, без сомнения, осведомлен о подлинных намерениях римлян, согласился склониться перед ними, точно так же как его предшественник, и в виде гарантии мира дать им в заложники нескольких родственников царского дома. Молчаливым ответом на это со стороны римлян было признание власти Тиридата над Арменией и обязательство не выставлять против него римского претендента. Так прошло несколько лет при фактическом соблюдении мира. Но так как Вологаз и Тиридат не могли договориться между собой относительно ходатайства последнего о получении им Армении в качестве лена от римского правительства²⁴⁷, то Корбулон пошел в 58 г. войной на Тиридата. Именно для того, чтобы политика отступлений и уступок не казалась друзьям и недругам простой слабостью, следовало добиться формального и торжественного признания Арменией верховной власти Рима или, еще лучше, одержать победу в войне.

Летом 58 г. Корбулон перешел Евфрат с более или менее боеспособной армией но крайней мере в 30 тыс. человек. Реорганизация и обучение войска были закончены во время самого похода, и первый зимний лагерь был разбит на территории Армении. Весной 59 г. Корбулон начал наступление²⁴⁸ в направлении на Арташат. Одновремен-ко в Армению вторглись с севера иберы; их царь Фарасман, желая загладить свое злодеяние, велел казнить своего сына Радамиста и теперь старался услугами искупить свою вину; одновременно с иберами вторглись их северо-западные соседи, храбрые мосхи, а с юга —■ царь Коммагены Антиох. Царь Вологаз был отвлечен восстанием гирка-нов на противоположной окраине государства и не мог или не хотел принять непосредственное участие в борьбе. Тиридат оказывал мужественное сопротивление, но был не в состоянии выдержать натиска превосходящих сил римлян. Напрасно пытался он напасть на коммуникационные линии римских войск, получавших припасы по Черному морю через гавань Трапезунд. Укрепленные замки Армении брались римлянами с бою, гарнизоны их истреблялись до последнего человека. Разбитый в открытом поле под стенами Арташата, Тиридат отказался продолжать неравную борьбу и ушел к парфянам. Арташат сдался, и здесь, в центре Армении, провела зиму римская армия. Весной 60 г. Корбулон снялся с лагеря, предварительно предав город огню, и направился ко второй столице Армении — Тигранокерту выше Ни-зибиса в бассейне Тигра. Повсюду его опережала ужасная весть о разрушении Арташата; нигде ему не было оказано серьезного сопротивления; Тигранокерт также добровольно открыл свои ворота победителю, который с правильным расчетом проявил здесь милосердие. Тиридат еще раз попытался вернуться и возобновить борьбу, но был отражен без больших усилий. В конце лета 60 г. вся Армения была покорена и находилась во власти римского правительства.

Понятно, что в Риме теперь отказались от Тиридата. Царевич Тигран, по отцу правнук Ирода Великого, с материнской стороны правнук царя Каппадокии Архелая, по женской линии приходившийся также родственником старому армянскому царскому дому, и племянник одного из эфемерных правителей Армении последнего периода правления Августа, воспитанный в Риме и являвшийся покорным орудием в руках римского правительства, получил теперь (60) от Нерона в лен Армянское царство; по повелению императора, его сопровождал римский гарнизон — тысяча легионеров, 3—4 тыс. всадников и пехота вспомогательных войск. Часть пограничных земель была отрезана от Армении и поделена между соседними царями — Поле-моном, царем Понта и Трапезунда, Аристобулом, царем Малой Арменяй, Фарасманом Иберским и Антиохом Коммагенским. Взамен этого новый повелитель Армении, конечно, с согласия римлян, двинулся на соседнюю парфянскую область Адиабену, разбил ее наместника Монобаза и, казалось, хотел и эту землю отторгнуть от Парфянского царства.

Такой оборот дел заставил парфянское правительство выйти из состояния бездействия; теперь уже задача состояла не в отвоевании Армении, но в защите пределов самого Парфянского царства. Давно угрожавшее столкновение между обеими великими державами казалось неизбежным. На собрании вельмож своего царства Вологаз вторично утвердил Тиридата царем Армении и послал вместе с ним своего полководца Монеса против поставленного римлянами узурпатора; последний был осажден парфянами в Тигранокерте, который занимали римские войска. Сам Вологаз собрал в Месопотамии главные силы парфян и начал угрожать Сирии (начало 61 г.). Корбулон, который после смерти Квадрата командовал в Каппадокии и Сирии, но испросил у правительства назначение другого наместника для Каппадокии и Армении, предварительно послал в Армению два легиона, чтобы оказать помощь Тиграну, сам же двинулся к Евфрату, навстречу парфянскому царю. Однако до столкновения дело не дошло — стороны пришли к соглашению. Вологаз, прекрасно понимая, насколько опасна начатая им игра, выразил теперь готовность принять те условия, которые римляне тщетно предлагали ему перед началом армянской войны, и согласился, чтобы его брат принял свою корону в лен от римского императора. Корбулон не пошел на эти предложения. Он покинул Тиграна на произвол судьбы, вывел из Армении римские войска и допустил возведение на престол Тиридата, между тем как парфянские вспомогательные войска тоже покинули Армению. Со своей стороны, Вологаз отправил посольство к римскому правительству и объявил о готовности своего брата принять страну в лен от Рима.

Эти действия Корбулока представляли значительный риск²⁴⁹ и повели к серьезным осложнениям. Римский военачальник, конечно, еще в большей степени, нежели государственные люди в Риме, мог быть убежден в бесполезности для Рима владения Арменией, но после того как римское правительство поставило Тиграна царем Армении, он не должен был по собственному произволу отказываться от ранее выставленных условий и тем более — оставлять свои собственные завоевания и выводить из Армении римские войска. Ко всему этому присоединялось и то обстоятельство, что Корбулон лишь временно управлял Каппадокией и Арменией и сам заявил правительству, что не в состоянии одновременно командовать и там, и в Сирии, вследствие чего наместником Каппадокии был назначен консуляр Луций Цезен-ний Пет, который уже выехал туда. Едва ли можно отказаться от подозрения, что Корбулон не хотел предоставить ему честь окончательного подчинения Армении и потому поспешил заключить мир с парфянами до его прибытия и тем самым упрочить положение. В самом деле, римское правительство отклонило предложения Волога-за и настаивало на сохранении за империей Армении, которая, как объявил новый наместник, прибывший в Каппадокию летом 61 г., должна была даже перейти под непосредственное управление Рима. Действительно ли римское правительство решило пойти так далеко — определить трудно, однако во всяком случае это решение логически вытекало из его политики. Посадить в Армении зависимого от Рима царя означало бы только продолжить прежнее невыносимое положение; кто не желал уступать Армению парфянам, тот должен был серьезно подумать о превращении этого Царства в римскую провинцию. Таким образом, война продолжалась, и в помощь каппадокийским войскам был прислан один из мезийских легионов. Когда прибыл Пет, оба предоставленные ему Корбулоном легиона стояли лагерем на правом берегу Евфрата и в Каппадокии. Римские войска были выведены из Армении, и теперь приходилось завоевывать ее вновь. Пет тотчас же начал военные действия, перешел Евфрат у Мелитены (Малатии), вступил в Армению и взял ближайшие к границе замки. Но приближение зимы вскоре вынудило его приостановить операции и отказаться на этот год от намеченной им оккупации Тигранокерта. Однако, чтобы по примеру Корбулона с наступлением весны немедленно же возобновить военные действия, он занял зимние квартиры в неприятельской стране близ Рандеи, на притоке Евфрата Арсании, недалеко от нынешнего Харпута; обоз, женщин и детей он поместил неподалеку отсюда в крепком замке Арсамосате.

Но Пет недооценил трудности предприятия. Один из его легионов, и приток* лучший, мезийский, был еще в пути и в данное время стоял на зимних квартирах на правом берегу Евфрата в Понтийской области; два других не принадлежали к числу легионов, которые Корбулон приучил к войне и победам; это были прежние сирийские легионы Квадрата, неполные по составу и едва ли пригодные для дела без основательной реорганизации. Притом Пет имел перед собой не одних армян, как Корбулон, но и главные силы парфян; когда война приняла серьезный оборот, Вологаз перевел основное ядро своих войск из Месопотамии в Армению и сумел использовать свои стратегические преимущества, заключавшиеся в обладании внутренними и более короткими путями. Корбулон построил мосты через Евфрат и соорудил на левом берегу предмостные укрепления; благодаря этому он мог бы своевременным вторжением в Месопотамию по меньшей мере затруднить это движение Вологаза или даже остановить его; но он не тронулся со своих линий и предоставил Пету одному защищаться против всех сил неприятеля. Пет сам не был человеком военным и не любил принимать советы военных; к тому же он не отличался решительным характером, был высокомерен и хвастлив, когда брался за дело, но впадал в уныние и малодушие при неудачах. Поэтому случилось то, что должно было случиться.

Весной 62 г. начал наступление не Пет, а Вологаз. Римские войска на передовых позициях, предназначавшиеся для того, чтобы преградить путь парфянам, были уничтожены превосходящими силами противника. Наступление парфян быстро превратилось в осаду разбросанных далеко друг от друга римских позиций в зимнем лагере и в замке. Легионы не могли двинуться ни вперед, ни назад; множество солдат дезертировало; единственная надежда была на легионы Корбулона, стоявшие в бездействии в северной Сирии, без сомнения около Зевгмы. Ответственность за катастрофу падала на обоих военачальников: на Корбулона за его запоздалое выступление с помощью²⁵⁰, хотя он, узнав, насколько велика опасность, постарался ускорить свой марш, и на Пета за то, что он не смог принять отважного решения — скорее погибнуть, чем сдаться, и тем самым лишил себя возможности спастись; продержись он еще три дня — и те 5 тыс. человек, которых вел Корбулон, оказали бы ему желанную помощь. Условиями капитуляции было свободное отступление римлян и вывод ими войск из Армении с передачей парфянам всех занятых ими укрепленных пунктов и всех находившихся в их руках припасов, в чем те остро нуждались. В свою очередь, Вологаз изъявил готовность, несмотря на этот военный успех, просить императорское правительство о пожаловании Армении его брату в качестве римского лена и ради этого отправить послов к Нерону²⁵¹. Умеренность победителя можно объяснить тем, что он был лучше осведомлен о приближении Корбулона, чем окруженная со всех сторон силами парфян римская армия. Но вернее всего, этот предусмотрительный человек отнюдь не имел желания вызвать повторение похода Красса и снова увидеть римских орлов в Ктесифоне. Он знал, что поражение одной римской армии не означает победы над Римом, а реальный успех, заключавшийся в признании Тиридата, покупался не слишком дорогой ценой, ибо он был достигнут в обмен на уступку чисто формального характера.

Римское правительство вторично отклонило предложение парфянского царя и приказало продолжать войну. Иначе оно и не могло поступить: если было опасно признать Тиридата до возобновления войны и почти невозможно после объявления войны парфянами, то теперь, после капитуляции при Рандее, признание Тиридата явилось бы прямым подтверждением поражения римлян. Из Рима посылались самые энергичные требования возобновления войны с парфянами. Пет был отозван; Корбулон, в котором общественное мнение, возбужденное позорной капитуляцией, видело только победителя Армении и которого даже весьма критически настроенные люди, хорошо представлявшие себе положение дел, считали самым способным и единственно подходящим для ведения этой войны полководцем, снова принял каппадокийское наместничество и в то же время командование над всеми пригодными для этого похода войсками, к которым был добавлен 7-й легион, вызванный из Паннонии. В соответствии с этим все восточные наместники и правители получили предписание подчиняться в военном отношении его распоряжениям, так что предоставленные ему должностные полномочия почти равнялись той власти, какая в свое время была дана наследникам престола Гаю и Германику во время их миссий на Восток. Если целью этих мероприятий было восстановление чести римского оружия, то этой цели они не достигли. Как смотрел на положение вещей сам Корбулон, показывало уже соглашение, заключенное им с парфянским царем вскоре после катастрофы в Рандее: Вологаз вывел парфянские гарнизоны из Армении, а римляне оставили укрепления, построенные на территории Месопотамии для охраны мостов. Для римского наступления парфянские гарнизоны в Армении были настолько же безразличны, насколько важны мосты на Евфрате. Напротив, если бы Тиридат вступил на армянский престол в качестве вассала Рима, то мосты эти стали бы излишними, а парфянские гарнизоны в Армении невозможными. Как бы то ни было, весной следующего, 63-го, года Корбулон начал предписанное ему наступление, переправил у Мелитены четыре своих лучших легиона через Евфрат и двинулся против главных парфяно-армянских сил, стоявших в районе Арсамосаты. Однако боевые действия не принесли почти никаких результатов: было разрушено лишь несколько замков враждебных Риму представителей армянской знати. Но и это столкновение привело к соглашению. Корбулон принял ранее отвергнутые его правительством предложения парфян. Как можно заключить на основании дальнейшего хода событий, суть соглашения'заключалась в том, что Армения навсегда становилась уделом младшей линии парфянского дома, а римское правительство, по крайней мере по духу заключенного условия, соглашалось в будущем давать эту корону только кому-либо из Аршакидов. К этому было добавлено еще одно условие — чтобы Тиридат, прибыв в Рандею, т. е. именно на место капитуляции римских войск, публично, на глазах у обеих армий, снял с головы царскую диадему, сложил ее перед изображением императора и дал торжественное обещание не надевать ее снова до тех пор, пока не получит ее из рук императора, и притом в самом Риме. Все это и было проделано (63). Это унизительное условие отнюдь не меняло факта, что римский главнокомандующий, вместо того чтобы вести порученную ему войну, заключил мир на условиях, отвергнутых его правительством²⁵². Но руководители государства к этому времени уже сошли в могилу или удалились от дел; вместо них стал править сам император, а на общество, и прежде всего на самого императора, не могли не произвести впечатления торжественный акт в Рандее и обещание пышного зрелища пожалования парфянского царя армянской короной в столице империи.

Мирный договор был утвержден и выполнен. В 66 г. в Рим прибыл согласно обещанию парфянский князь в сопровождении 3 тыс. парфянских всадников и привел с собой в качестве заложников детей своих троих братьев, а также детей Монобаза Адиабенского. Он опустился на колени пред своим ленным государем, восседавшим на императорском троне на форуме столицы, и император на глазах у всего народа повязал ему царскую диадему.

Сдержанное, если можно так сказать, мирное ведение обеими сторонами последней войны, номинально длившейся 10 лет, и соответственное завершение ее фактическим переходом Армении к парфянам, однако с сохранением престижа более могущественной западной империи, принесло добрые плоды. Под властью национальной династии, признанной римлянами, Армения была более зависима от Рима, чем прежде при правителях, навязанных народу против его воли. По крайней мере в Софене, области, непосредственно граничившей с Евфратом²⁵³, оставался римский гарнизон. Для восстановления Арта-шата испрашивалось и было получено разрешение императора, а император Нерон оказал содействие ее постройке, прислав денег и рабочих. Отношения между двумя могущественными государствами, разделенными Евфратом, никогда не были столь дружественными, как после заключения договора в Рандее, в последние годы Нерона и затем при трех властителях из дома Флавиев. Этому способствовали и некоторые другие обстоятельства. Народы Закавказья, сохранившие, вероятно, живые воспоминания о своем участии в последних войнах, во время которых они являлись в Армению в качестве наемников то иберов, то парфян, начали в то время угрожать областям западной Парфии, а одновременно и восточным провинциям Римской империи. Непосредственно после армянской войны, в 63 г., по-видимому для того, чтобы дать отпор этим народам, было решено присоединить к империи так называемое Понтийское царство, т. е. юго-восточный угол Черноморского побережья с городом Трапезундом и областью р. Фазиса. Большая восточная экспедиция, которую собирался предпринять император Нерон как раз в тот момент, когда над ним разразилась катастрофа (68), и для которой он уже послал в Египет и на Дунай отборные войска Запада, должна была, вероятно, раздвинуть границы империи и в других направлениях²⁵⁴; однако настоящей ее целью был захват кавказских проходов выше Тбилиси и покорение живших по северным склонам гор скифских племен, в первую очередь аланов²⁵⁵. Последние совершали набеги с одной стороны на Армению, с другой — на Индию. Эта экспедиция Нерона отнюдь не была направлена против парфян, и ее скорее можно было рассматривать как оказание помощи этим последним. Во всякой случае для обоих культурных государств Запада и Востока естественно возникала необходимость совместной обороны против диких орд Севера. Правда, на любезное приглашение римского императора посетить его в Риме по примеру брата Вологаз ответил столь же любезным отказом, так как ему отнюдь не улыбалась перспектива в свою очередь фигурировать на римском форуме в качестве ленника римского властителя; но он изъявил готовность представиться императору, когда тот появится на Востоке, а когда Нерон умер, не римляне, но именно восточные народы искренне оплакивали его. Царь Вологаз официально обратился к сенату с ходатайством о разрешении ввести почитание памяти Нерона, а когда впоследствии появился лже-Нерон, то он встретил сочувствие прежде всего в Парфянском государстве.

Впрочем, парфянский царь заботился не столько о дружбе с Нероном, сколько о дружбе с Римским государством. В критический год четырех императоров он не только воздержался от каких-либо враждебных выступлений²⁵⁶, но и, правильно расценивая вероятный ход предстоящей решительной борьбы, предлагал Веспасиану, когда тот был еще в Александрии, 4 тыс. конных стрелков для борьбы с Вителлием; предложение это было, конечно, с благодарностью отклонено. Но прежде всего он незамедлительно подчинился всем мероприятиям, которые были введены новым правительством для защиты восточной границы. В бытность наместником Иудеи Веспасиан сам мог убедиться в недостаточности постоянно стоявших там легионов; поэтому, оставив это наместничество, чтобы стать римским императором, он снова, как когда-то Тиберий, превратил Коммагену из царства в провинцию и, сверх того, временно увеличил число постоянно стоящих в римской Азии легионов с четырех до семи, как это уже делалось во время парфянской войны, а затем — на время войны с Иудеей. Далее, если до сих пор в Азии существовало только одно крупное военное командование, а именно сирийское наместничество, то теперь там были введены три главных военных командования. Сирия вместе с вошедшей в ее состав Коммагеной сохранила свои четыре легиона. Две провинции, до сих пор занятые лишь второразрядными военными отрядами, — Палестина и Каппадокия — получили первая — один легион, вторая — два²⁵⁷. Армения осталась римским ленным государством под управлением Аршакидов; но при Вес-пасиане римский гарнизон стоял в пределах Армянского царства, в иберском укреплении Гармозике близ Тбилиси²⁵⁸, так что в это время и Армения была в военном отношении под властью римлян.

Все эти мероприятия, несмотря на то, что они не заключали в себе даже простой угрозы войны, своим острием были направлены против восточного соседа. Тем не менее Вологаз после падения Иерусалима первый поздравил римского наследника со счастливым укреплением римского владычества в Сирии и беспрекословно примирился с устройством лагерей для легионов в Коммагене, Каппадокии и Малой Армении. Мало того, он побуждал Веспасиана снова предпринять вышеупомянутую экспедицию через Кавказский хребет и просил прислать для борьбы с аланами римскую армию под командованием кого-либо из членов императорского дома. Хотя Веспасиан и отказался от этого многообещающего плана, однако римский отряд, стоявший в районе современного Тбилиси, был послан, вероятно, для того, чтобы преградить проход через Кавказский хребет, и потому отчасти защищал также интересы парфян. Несмотря на укрепление военного положения Рима на Евфрате, а может быть именно поэтому — ибо внушать соседу страх есть тоже средство к поддержанию мира, — пока правили Флавии, мир в основном не нарушался. Если иногда и происходили столкновения, что не удивительно ввиду постоянной смены парфянских дипастов, а порой даже собирались тучи военной грозы, то они так же быстро и исчезали²⁵⁹. Появление в последние годы правления Веспасиана лже-Нерона, того самого, который дал Иоанну повод написать Апокалипсис, едва не привело к одному столкновению такого рода. Претендент, некий Теренций Максим из Малой Азии, лицом, голосом и своими артистическими склонностями в самом деле поразительно походивший на императора-по-эта, нашел не только приверженцев в римских владениях па Евфрате, но и поддержку у парфян. По-видимому, в то время у них, как бывало часто и раньше, происходила междоусобная борьба, и один из претендентов, Артабан, так как император Тит высказался против него, принял сторону лже-Нерона. Однако это ни к чему не привело; более того, вскоре парфянское правительство выдало претендента на римский престол императору Домициану²⁶⁰. Укреплению мирных отношений между римлянами и парфянами содействовали выгодные для обеих сторон торговые сношения из Сирии вниз по Евфрату, где как раз в то время царь Вологаз основал недалеко от Ктесифона новый торговый центр — Вологазию, или Вологазокерт.

Столкновение произошло при Траяне. В первые годы своего правления он не внес никаких существенных изменений в отношения на Востоке, если не считать превращения в римские административные округа двух существовавших до сих пор зависимых государств на границе сирийской пустыни: набатейского государства Петры и иудейского государства Кесарии Паннеады (106). Отношения с правителем Парфянского царства Пакором были не особенно дружественными²⁶¹, но только при его брате и преемнике Хосрое дело дошло до разрыва, и снова из-за Армении. Виновниками этого были парфяне. Траян, передавая освободившийся армянский престол сыну Пакора Аксида-ру, действовал в границах принадлежавшего ему права; но царь Хос-рой заявил, что Аксидар неспособен царствовать, и самовольно поставил царем вместо него другого сына Пакора — Партомасирида²⁶². Ответом на это со стороны Рима было объявление войны. В конце 114 г. Траян оставил столицу²⁶³, чтобы стать во главе римских войск на Востоке; войска эти снова находились в состоянии глубочайшего упадка, но император быстро реорганизовал их и, кроме того, усилил приведенными из Паннонии легионами²⁶⁴. В Афинах его встретили послы парфянского царя, но они могли лишь довести до его сведения, что Партомасирид готов принять Армению в качестве римского лена. Это предложение было отклонено, и война началась.

В первых сражениях на Евфрате римляне терпели поражения²⁶⁵. Но когда весной 115 г. престарелый, закаленный в боях и привыкший к победам император сам стал во главе войск, народы Востока почти без сопротивления изъявили ему покорность. К тому же у парфян снова шла междоусобная война, и против Хосроя выступил претендент Манизар. Из Антиохии император направился к Евфрату и далее на север, до самой северной стоянки легионов в Сатале в Малой Армении, откуда двинулся в Армению, взяв направление ка Арташат. На пути его встретил в Элегейе Партомаснрид, который снял с головы диадему, надеясь таким унижением, как некогда Тиридат, добиться утверждения в царском звании. Но Траян решил и это ленное царство превратить в провинцию и вообще реорганизовать восточную границу империи. Он объявил это парфянскому князю перед собравшимся войском и приказал ему немедленно вместе со свитой покинуть лагерь и римскую землю; при этом произошло столкновение, в котором погиб Манизар. Армения покорилась своей участи и была превращена в римское наместничество. Князья кавказских народов — албанов, иберов, а также живших у Черного моря апсилов, колхов, гениохов, лазов и многих других народов, даже закавказских сарматов, были утверждены в вассальных отношениях к Риму или впервые признали себя зависимыми. Вслед за тем Траян направился в парфянские владения и занял Месопотамию. И здесь все покорялось ему: Батиы, Низибис, Сингара перешли под власть римлян; в Эдессе император принял изъявление покорности не только от местного властителя Абгара, но и от других династов, и Месопотамия, подобно Армении, сделалась римской провинцией. Па зимние квартиры Траян вторично расположился в Антиохии, где сильное землетрясение унесло больше жертв, чем летний поход. Весной следующего года (116) Траян, приветствуемый сенатом в качестве «победителя парфян», переправился из Низибиса через Тигр, преодолев сопротивление как при этой переправе, так и после нее, и занял область Адиабены; последняя сделалась под именем Ассирии третьей по счету новой римской провинцией. Затем император направил свой поход вниз по Тигру, в Вавилонию. Селевкпя и Ктесифон попали в руки римлян; там же были ими захвачены золотой трон царя и царская дочь. Траян дошел до персидской сатрапии Мезоны к большого торгового города близ устья Тигра — Харакса Спасину. По-видимому, эта область также была включена в состав империи, так что новая провинция Месопотамия охватывала всю территорию между двумя реками. Здесь, вероятно, император мечтал о молодости и силах Александра, чтобы пронести свое оружие с побережья Персидского моря в страну чудес — Индию. Но скоро он узнал, что ему придется использовать это оружие против более близкого противника. Обширное Парфянское царство до сих пор почти не оказывало серьезного сопротивления наступлению и неоднократно безуспешно просило мира. Но теперь, на обратном пути в Вавилон, император получил известия об отпадении Вавилонии и Месопотамии. За время его пребывания у устья Тигра против него восстало все население этих новых провинций²⁶⁶; горожане Селевкии на Тигре, Низибиса и даже Эдессы перебили римские гарнизоны или прогнали их и заперли городские ворота. Император был вынужден разделить свои войска и направить отдельные корпуса против различных очагов восстания; один из этих легионов под командой Максима был окружен в Месопотамии и изрублен, причем погиб и его военачальник. Но император справился с восстанием благодаря Лузию Квиету, по происхождению мавританскому шейху, — полководцу, доказавшему свои способности уже в войне с даками. Селевкия и Эдесса были осаждены и сожжены дотла. Траян не остановился и перед тем, чтобы объявить Парфию римским вассальным государством, и в Ктесифоне Пожаловал ее в лен стороннику Рима — парфянину Партамаспату, хотя римские солдаты ни разу не заходили дальше западной полосы огромного государства. Затем он двинулся в обратный путь в Сирию тем же путем, которым пришел; в дороге он задержался, предприняв безуспешное нападение на арабов в Гатре, местопребывании царька отважных племен месопотамской пустыни; могучие крепостные укрепления Гатры и великолепные постройки еще и теперь, в разрушенном виде, производят внушительное впечатление. Траян собирался продолжать войну в ближайшие годы и все-таки покорить парфян. Но битве в пустыне Гатры, в которой 60-летний император храбро сражался с арабскими всадниками, суждено было стать его последней битвой. Траян заболел и умер на обратном пути 18 августа 177 г.; таким образом, ему не пришлось завершить свою победу и торжественно отпраздновать ее в Риме. Зато вполне в его духе было то, что ему после смерти воздали триумфальные почести, и петому он, единственный из всех римских императоров, причисленных к сонму богов, носит и в качестве бога титул победителя.

Траян не искал войны с парфянами, но был вынужден ее начать; не он, а Хосрой нарушил то соглашение относительно Армении, которое на протяжении последних 40 лет являлось основой мирных отношений в бассейне Евфрата. Если, с одной стороны, понятно, что парфяне не могли этим удовлетвориться, так как продолжительное ленное владычество римлян над Арменией всегда заключало в себе поводы для восстаний, то, с другой стороны, приходится признать, что по прежнему пути нельзя было идти дальше, чем пошел Корбу-лон; безусловный отказ от Армении и, как неизбежное следствие этого, признание полного равноправия Парфянского государства лежали за пределами кругозора римской политики, так же как отмена рабства и тому подобные нереальные для того времени идеи. Но если на этом пути добиться длительного мира было невозможно, то в великой дилемме римской восточной политики представлялся еще другой путь — распространение непосредственного римского владычества на левый берег Евфрата. Потому-то теперь Армения, а за нею и Месопотамия были превращены в римские провинции. Все это было вполне последовательно. Превращение Армении из римского ленного государства с римской оккупационной армией в римское наместничество внешне не было большой переменой. Парфян можно было действительно вытеснить из Армении лишь одним способом, а именно: отнимая у них и соседние земли; к тому же римское владычество, как и римское провинциальное устройство, находило себе более благоприятную почву в наполовину греческой Месопотамии, чем в чисто восточной Армении. К этому присоединились еще и другие соображения. Римская таможенная граница в Сирии была расположена неудачно, а для римского государства было бы весьма выгодно полностью овладеть международной торговлей крупных центров Сирии, расположенных по Евфрату и Тигру, в связи с чем Траян сейчас же занялся устройством новых таможен на этих реках²⁶⁷. Да и в военном отношении границу по Тигру защищать было легче, чем прежнюю пограничную линию, проходившую вдоль сирийской пустыни и далее по Евфрату. Превращение области Адиабены на левом берегу Тигра в римскую провинцию, вследствие чего Армения становилась внутренней провинцией, и превращение самого Парфянского царства в вассальное государство, зависимое от Рима, были последними выводами из той же идеи. Нельзя отрицать того, что последовательность в проведении завоевательной политики едва ли заслуживает похвалы и что в этих предприятиях Траян в силу своей натуры больше чем следовало увлекся погоней за внешним успехом и преступил границы разумного²⁶⁸, но, с другой стороны, было бы несправедливо объяснить его образ действий на Востоке слепой жаждой завоеваний. Он сделал то, что сделал бы и Цезарь, если бы был жив. Его политика была лишь обратной стороной политики государственных деятелей эпохи Нерона, причем и та и другая при всей их противоположности были одинаково последовательны и одинаково обоснованны. Будущее оправдало скорее политику завоеваний, чем политику уступок.

Впрочем, в то время результат был иной. Как молния озаряет темную ночь, так завоевания Траяна на Востоке озарили печальный закат Римской империи; но, подобно молнии, они не были предвестниками рассвета. Преемник Траяна оказался поставленным перед выбором — либо завершить покорение парфян, либо вообще отказаться от этого предприятия. Без значительного увеличения армии и бюджета нельзя было осуществить повсеместное расширение границ, а неизбежно связанное с этим перемещение центра тяжести империи на восток едва ли могло содействовать ее укреплению. Поэтому Адриан и Пий полностью вернулись к прежним принципам. Адриан отказался поддерживать римского вассального царя Парфии Партамаспата, когда тот был низложен с престола, но нашел другой способ его удовлетворить. Он вывел легионы из Ассирии и Месопотамии и добровольно вернул эти провинции их прежнему государю, а также отослал ему обратно и его дочь, находившуюся в плену у римлян; но выдать обратно парфянам вещественное доказательство одержанной победы, золотой трон из Ктесифона, отказался даже миролюбивый Пий. И Адриан и Пий старались жить в мире и дружбе со своим соседом, и, по-видимому, никогда еще торговля между римскими складочными пунктами на восточной границе Сирии и торговыми городами по Евфрату не была более оживленной, чем в эту эпоху.

Армения также перестала быть римской провинцией и скова сделалась римским ленным государством²⁶⁹ и достоянием младшей линии парфянского дома. Князья албанов и иберов на Кавказе и многочисленные мелкие династы на юго-восточном побережье Черного моря также остались зависимыми²⁷⁰. Римские гарнизоны стояли не только на побережье в Апсаре²⁷¹ и на Фазисе, но при Коммоде, как доказано, и в самой Армении, неподалеку от Арташата; в военном отношении все эти государства принадлежали к округу главнокомандующего Каппадокии²⁷². Впрочем, эту верховную власть, по самой своей природе очень неопределенную, римские императоры, в особенности Адриан^4²⁷⁰, осуществляли, по-видимому, так, что она казалась скорее протекторатом, нежели господством в собственном смысле слова, и более сильные из этих князей поступали и распоряжались, в сущности, как им было угодно. Взаимная заинтересованность в деле обороны от закавказских племен, о которой мы говорили уже раньше, теперь стала сказываться еще более определенно; она-то, очевидно, и обусловила сближение между римлянами и парфянами. В конце правления Адриана в южные области вторглись аланы, по-видимому, по уговору с царем Иберии Фарасманом II, на котором прежде всего лежала обязанность не пропускать их через Кавказский проход; они разграбили не только земли албанов и армян, но также и парфянскую провинцию Мидию и римскую провинцию Каппадокию. Хотя дело и не дошло до совместного ведения войны, но золото парфянского царя Вологаза III и мобилизация каппадокийской армии римлянами²⁷³ заставили варваров отступить; все же интересы обеих сторон совпали, а жалоба парфян Риму на иберского царя Фарасмана свидетельствует о солидарности обеих великих держав²⁷⁴.

Нарушения status quo последовали снова со стороны парфян. Верховенство римлян над Арменией сыграло такую же роль, как верховенство Германской империи над Италией; не имея никакого реального содержания, оно тем не менее всегда ощущалось как известное насилие и носило в себе семена войны. Уже при Адриане грозил вспыхнуть конфликт; но императору удалось при личном свидании с парфянским царем сохранить мирные отношения. При Пие Армении опять, по-видимому, угрожало вторжение парфян, но его серьезные предостережения на первых порах возымели действие. Однако и этот миролюбивейший из всех императоров, считавший, что важнее сохранить жизнь одного гражданина, чем убить тысячу врагов, должен был в последние годы своего царствования считаться с возможностью нападения и усиливать свои войска на Востоке. Давно угрожавшая буря разразилась сразу же после его смерти (161). По приказанию царя Вологаза IV персидский главнокомандующий Хосрой²⁷⁵ вторгся в Армению и возвел на престол царевича из рода Аршакидов — Пакора. В свою очередь, каппадокийский наместник Севериан, выполняя свой долг, переправил римские войска через Евфрат. Встреча обеих армий произошла при Элегейе, где одним поколением раньше напрасно унизился перед Траяном возведенный теми же парфянами на армянский престол царь Партомасирид. В трехдневном бою римская армия была не только разбита, но и полностью истреблена; несчастный предводитель ее, как некогда Вар, покончил с собой. Победоносная армия Востока не удовольствовалась занятием Армении, но перешла Евфрат и вторглась в Сирию; стоявшие здесь войска также были разбиты; возникло опасение относительно преданности сирийцев. Для римского правительства выбора не было. Так как его восточные войска снова показали свою низкую боеспособность и, сверх того, были ослаблены и деморализованы понесенными поражениями, то на Восток были отправлены легионы с Запада, даже с Рейна, и сделано распоряжение о наборе в самой Италии. Один из двух незадолго до того пришедших к власти императоров, Луций Вер, лично отправился на Восток (162), чтобы принять верховное командование. Но лишенный военных талантов и даже элементарного чувства долга, он оказался неспособным справиться с этой задачей, и о его подвигах на Востоке, пожалуй, можно сообщить лишь то, что он отпраздновал там свадьбу со своей племянницей и из-за своего увлечения театром был осмеян жителями Антиохии; поэтому в качестве защитников римских интересов с большим успехом, чем этот венценосец, выступили наместники Каппадокии и Сирии: в первой — сначала Стаций Приск, затем Марций Вер, во второй — Авидий Кассий²⁷⁶ — лучшие полководцы того времени. Прежде чем армии встретились, римляне еще раз предложили мир — Марк Аврелий охотно избежал бы трудной войны. Но Вологаз резко отклонил разумные предложения; однако на этот раз миролюбивая сторона оказалась также и более сильной. Римские войска немедленно заняли Армению; уже в 163 г. Приск взял столицу Арташат и разрушил ее. Неподалеку оттуда римлянами была построена новая столица страны — Кенеполь, по-армянски Нор-Ка-лах или Вагаршапат (Эчмнадзин), — и занята сильным гарнизоном²⁷⁷.

Год спустя на место Пакора был поставлен царем Великой Армении Согем, также происходивший из дома Аршакидов, но бывший римским подданным и римским сенатором²⁷⁸. Итак, в правовом отношении в Армении ничто не изменилось, однако узы, связывавшие ее с Римом, сделались более крепкими.

Серьезнее была борьба в Сирии и Месопотамии. Парфяне упорно защищали линию Евфрата. После жаркой схватки на правом берегу у Суры римляне взяли приступом крепость Никефорий (Рак-ка) на левом берегу. Еще более ожесточенный характер носило сражение за переправу у Зевгмы, но и здесь победа в решительной битве у Европа (Джераб, южнее Биреджика) осталась за римлянами. Теперь они, в свою очередь, вступили в Месопотамию. Эдесса была осаждена, Давсара, неподалеку от нее, взята приступом. Римляне появились перед Низибисом; парфянский главнокомандующий спасся, лишь бросившись в Тигр и вплавь достигнув противоположного берега. Из Месопотамии римляне могли предпринять движение на Вавилон. Некоторые сатрапы уже покидали знамена разбитого великого царя. Селевкия, великая столица эллинов на Евфрате, добровольно открыла ворота перед римлянами; впрочем, впоследствии ее граждане были обвинены — основательно или ложно — в соглашении с неприятелем, и город был сожжен римлянами. Столица Парфянского царства Ктесифон также была взята и разрушена; поэтому в начале 165 г. сенат с полным основанием мог приветствовать обоих государей как великих победителей парфян. Во время похода этого года Кассий проник даже в Мидию, но вспыхнувшая в этих местах моровая язва начала производить опустошения в войсках и вынудила его к отступлению, а может быть, и ускорила заключение мира. Результатом войны была уступка Риму западной полосы Месопотамии: властители Эдессы и Осроены перешли в ленную зависимость от Рима, а город Карры, с давних пор настроенный в пользу греков, сделался вольным городом под покровительством Рима*. Эти территориальные приобретения по своим размерам были очень скромны, особенно если принять во внимание, что римляне одержали в войне полную победу; однако они имели немалое значение, ибо благодаря им римляне приобретали прочные позиции на левом берегу Евфрата. Остальные области, занятые римлянами, были возвращены парфянам, и status quo восстановлен. В общем, осторожная политика, избранная Адрианом, была забыта, и римская политика вновь вступила на путь, указанный Траяном. Это тем более знаменательно, что правительство Марка Аврелия нельзя упрекнуть в честолюбии и в погоне за завоеваниями; во всех своих мероприятиях оно руководствовалось лишь необходимостью и всегда стремилось не выходить при этом из границ умеренности

По тому же пути, но дальше и решительнее пошел император Север. В 193 г. появились три императора, и это повело к войне между легионами Запада и легионами Востока; в этой войне легионы Востока, которыми командовал их ставленник Песценний Нигер, были побеждены. Князья Востока, римские ленники, а также повелитель парфян Вологаз V, сын Санатрукия, по понятным причинам признали императором Нигера и даже предоставили в его распоряжение свои войска; тот сперва с благодарностью отклонил это предложение, а потом, когда его дела приняли дурной оборот, сам стал просить у них помощи. Остальные римские ленники, и в первую очередь государь Армении, благоразумно держались в стороне; только эдесский князь Абгар послал просимое подкрепление. Парфяне обещали помощь и действительно прислали войска, по крайней мере из ближайших местностей, а именно: от князя Барсемия из Гатры в месопотамской пустыне и от сатрапа Адиабе-ны с левого берега Тигра. После смерти Нигера в 194 г. эти чужеземцы не только остались в римской Месопотамии, но и потребовали удаления размещенных там римских гарнизонов и возвращения им этой области²⁷⁹. Тогда Север двинулся в Месопотамию и овладел всей этой обширной и важной страной. Из Низибиса была предпринята экспедиция против арабского князя Татры, но римляне не смогли овладеть хорошо укрепленным городом, и на левом берегу Тигра полководцам Севера не удалось добиться решительных успехов в борьбе с сатрапом Адиабены²⁸⁰.

Но Месопотамия, т. е. вся область между Евфратом и Тигром до Хабора, сделалась римской провинцией и занята была двумя легионами, заново сформированными в связи с этим расширением территории. Княжество Эдесское продолжало оставаться римским леном, но теперь это была не пограничная область: со всех сторон его окружали непосредственно принадлежащие империи земли. Столицей новой провинции и резиденцией наместника стал крупный хорошо укрепленный город Низибис, переименованный в честь императора и преобразованный в римскую колонию. Таким образом, у Парфянского царства была отторгнута важная часть его владений и против двух зависевших от него сатрапов было пущено в ход оружие; в ответ на это великий царь выступил со своими войсками против римлян. Север протянул ему руку примирения и взамен Месопотамии уступил часть Армении. Но это было лишь отсрочкой войны. Как только Север отправился на Запад, куда его призывал конфликт с его соправителем в Галлии, парфяне нарушили мир²⁸¹ и вторглись в Месопотамию. Князь Осроены был изгнан, страна занята, а наместник Лет, один из лучших воинов того времени, осажден в Низибисе. Положение его было очень опасным к моменту, когда Север после победы над Альбином снова появился в 198 г. на Востоке. Военное счастье снова переменилось. Парфяне отступили, и теперь перешел в наступление Север. Он вторгся в Вавилонию и занял Селевкию и Ктесифон; парфянский царь в сопровождении небольшого числа всадников спасся бегством, государственная казна стала добычей победителей, парфянская столица была отдана римским солдатам на разграбление, и свыше 100 тыс. пленных было отведено на римские рынки для продажи в рабство. Успешнее, чем само Парфянское государство, оборонялись арабы в Гатре; дважды Север тщетно предпринимал трудную осаду, пытаясь вынудить к сдаче эту расположенную в пустыне крепость. Но в общем обе кампании, 198 и 199 гг., увенчались полным успехом. В результате превращения Месопотамии в провинцию и учреждения там крупного военного центра Армения утратила свое положение буферной страны между двумя большими державами, которое она занимала до тех пор; она могла сохранить прежний статус и избегнуть формального включения в империю. Страна сохранила, таким образом, свои собственные войска, а имперское правительство впоследствии даже отпускало для них дополнительную сумму из средств имперской казны²⁸².

Дальнейшая история отношений между двумя соседними державами связана с переменами во внутреннем положении обоих государств. Если при династии Нервы, а также при Севере относительно прочная римская монархия выходила победительницей в борьбе с Парфянским царством, нередко раздираемым междоусобной борьбой за престол, то после смерти Севера положение изменилось; на протяжении почти целого столетия на Западе сменяли друг друга жалкие и эфемерные правители, в своей внешней политике постоянно колебавшиеся между высокомерием и слабостью. В то время как Запад приходил в упадок, Восток усиливался. Через несколько лет после смерти Севера (211) в Иране произошел переворот, который не только, подобно столь многим прежним кризисам, низверг царствовавшего монарха и привел к власти другую династию на место выродившихся Аршакидов, но и, открывая широкий простор перед национальными и религиозными элементами, заменил пропитанную эллинизмом, гибридную цивилизацию Парфянского государства государственным строем, религией, обычаями и княжеской династией той страны, которая некогда создала старое Персидское царство и со времени его перехода под власть парфянской династии хранила, наряду с гробницами Дария и Ксеркса, семена национального возрождения. Так, благодаря появлению на сцене династии Сассанидов было восстановлено разрушенное Александром Персидское царство. Прежде чем продолжать рассмотрение взаимоотношений между римлянами и парфянами на Востоке, мы должны вкратце ознакомиться с этим новым положением вещей.

Мы уже говорили, что хотя парфянская династия фактически освободила Иран от влияния эллинизма, все же в глазах народа она была как бы незаконной. Арташар, или по-новоперсидски Ар-дашир, — так сообщает официальная историография Сассанидов --выступил, чтобы отомстить за кровь убитого Александром Дары и вернуть власть законной династии, восстановив ее в том виде, в каком она существовала в эпоху его предков, до появления этих неполноправных царей. В этой легенде есть известная доля истины. Династия, называемая по имени деда Ардашира Сассана, действительно та самая, которая царствовала в Персиде; отец Ардашира Папак, или Пабек²⁸³, и длинный ряд его предков правили в этом настоящем отечестве иранской нации под верховенством Ар-шакидов²⁸⁴; их резиденция находилась в Истахре, недалеко от древнего Персеполя; они ставили на своих монетах иранские надписи и украшали их священными эмблемами персидской национальной религии; напротив, великие цари имели резиденцию в полугреческой пограничной области, чеканили свои монеты по греческому образцу и делали на них надписи на греческом языке. Основной порядок системы иранских государств — подчинение местных царей власти великого царя — остался без изменения при обеих династиях, точно так же как порядок в Священной Римской империи германской нации при саксонских и швабских императорах. Если в упомянутой официальной версии время Аршакидов характеризуется как эпоха местных царей, а Ардашир называется первым царем всего Ирана после последнего Дария, то это лишь потому, что в древнем Персидском царстве Пер-сида занимала по отношению как к другим областям, так и к парфянам такое же положение, какое в Римском государстве Италия по отношению к провинциям, и потому перс оспаривал у парфянина право на власть великого царя, по закону связанную с его областью²⁸⁵.

Каково было соотношение между размерами царства Сассанидов и царства Аршакидов, — это вопрос, на который источники не дают удовлетворительного ответа, С того времени, как новая династия укрепилась, все западные области оставались ей подвластны, и, как мы видим, претензии, которые она стала предъявлять к римлянам, шли гораздо дальше претензий Аршакидов. Ко как далеко владычество Сассанидов простиралось на Восток и когда оно проникло до Окса, считавшегося впоследствии официальной границей между Ираном и Тураном, все это остается для нас покрытым мраком неизвестности²⁸⁶.

С появлением новой династии государственная система Ирана в основном не изменилась. Официальный титул первого правителя из рода Сассанидов, приведенный в одних и тех же выражениях на трех языках под рельефом на скале Накши-Рустам, «Служитель Мазды, бог Арташар, царь царей арканов, из рода богов»²⁸⁷ -- это, по существу, тот же титул, что и у Аршакидов, только теперь определенно названы иранская нация, как в старинном местном царском титуле, и местное божество. То, что первоначально чужеземная династия, которая лишь приняла национальный облик, сменилась династией, происходившей різ Персиды, было результатом национальной реакции и ее победой; однако полное развитие национальных элементов встречало нередко непреодолимые преграды. Персеполь, или как он стал теперь называться, Истах, номинально снова сделался столицей государства, а рядом со скульптурными изображениями Дария замечательные изображения, сделанные на той же скале, и еще более замечательные надписи, о которых мы уже говорили, возвещали всем славу Ардашира и Шапура. Однако из этой отдаленной местности было неудобно вести дела государства, а потому центром управления и впредь оставался Ктесифон. Правовых преимуществ, которыми пользовались персы при Ахеменидах, новое персидское правительство не восстановило. Если Дарий называл себя «персом, сыном перса, арийцем арийского племени», то Ардашир, как мы видели, называл себя просто царем арианов. Мы не знаем, были ли введены новые персидские фамилии, не считая царской, в круг знатных родов; во всяком случае, некоторые из прежних остались, как, например, Сурены и Карены; только при Ахеменидах, но не при Сассанидах, эти знатные роды были исключительно персидские.

В области религии радикальной перемены также не произошло, но, конечно, и религия, и жречество приобрели при персидских великих царях такое влияние и силу; какими они никогда не пользовались при царях парфянских. Возможно, что пропаганда против Ирана двух чужеземных культов: с востока — буддизма, с запада — иудейско-христианской религии, именно вследствие вызванной ею борьбы привела к возрождению древнего маздаизма. Основатель новой династии Ардашир был, судя по заслуживающим доверия рассказам, ревностным огнепоклонником и принял даже жреческое посвящение; вследствие этого, рассказывается далее, сословие магов сделалось с тех пор влиятельным и заносчивым, тогда как ранее оно не пользовалось таким почетом и свободой и правители даже не придавали ему большого значения. «С тех пор все персы уважают и чтут жрецов; общественные дела решаются по их советам и по предсказаниям оракулов; всякий договор и всякий юридический спор подлежат их рассмотрению и их приговору, и ни одно дело не кажется персам справедливым и законным, если оно не одобрено каким-нибудь жрецом». В соответствии с этим мы находим такой порядок жреческого управления, который напоминает нам положение папы и епископов рядом с императором и князьями. Каждый округ находится в ведении одного верховного мага (Магупат, господин магов, по-новоперсидски Мо-бед), а эти последние в свою очередь подчинены начальнику верховных магов (Мобед-хан-Мобедх) — по аналогии с «царем царей», — и именно он коронует царя. Результаты такого господства жрецов не замедлили сказаться: омертвевший ритуал, стеснительные предписания в отношении греха и очищения, превращение науки в дикое ведовство и в искусство волшебства — все это, хотя и издавна было присуще парсизму, но, по-видимому, только в эту эпоху достигло полного развития.

В употреблении местного языка и в местных обычаях также заметны следы национальной реакции. Крупнейший греческий город Парфянского царства — древняя Селевкия — существует по-прежнему, но называется он с тех пор не по имени греческого маршала, но по имени своего нового государя — Бех, т. е. добрый, Ардашир. Греческий язык, который до сих пор все еще был в употреблении, хотя и в испорченном виде и уже не господствовал безраздельно, сразу исчезает на монетах с приходом к власти новой династии и встречается еще лишь в надписях первых Сассанидов рядом с местным языком, но на втором месте. «Парфянское письмо», так называемый «пехлеви», удерживается, но рядом с ним появляется другая письменность, мало от него отличающаяся, как свидетельствуют монеты, — настоящая официальная письменность, употреблявшаяся, вероятно, до тех пор в персидской провинции; так что древнейшие памятники Сассанидов, подобно памятникам Ахеменидов, написаны на трех языках, употреблявшихся, по-видимому, одновременно, приблизительно так же, как в средние века в Германии употреблялись одновременно три языка — латинский, саксонский и франконский. После смерти царя Сапора (272) надписи на двух языках исчезают и удерживается только один из них — второй вид письменности, унаследовавший название «пехлеви». С переменой династии исчезает летосчисление Селевки-дов и связанные с ним названия месяцев; их место занимают, по старому персидскому обычаю, годы по именам правителей и туземные персидские названия месяцев²⁸⁸. Даже старая персидская легенда переносится на новую Персию. Дошедшая до нас «История об Ардашире, сыне Папака», в которой рассказывается о том, как этот сын персидского пастуха попал к мидийскому двору, нес там службу раба и затем сделался освободителем своего народа, есть не что иное, как старая сказка о Кире, в которой старые имена заменены новыми. Другая книга сказок индийских персов содержит повесть о том, как царь Искандер Руми, т. е. Александр Римлянин, велел сжечь священные книги Заратустры, которые потом были восстановлены одним благочестивым человеком, Ардавирафом, после вступления на престол царя Ардашира. Здесь уже персу противопоставляется римлянин -эллин ; предание, вполне естественно, забыло о незаконных Аршакидах.

В остальном порядки, по существу, вероятно, остались прежние. Армия и при Сассанидах, конечно, не сделалась постоянной и не приобрела выучки, но осталась просто ополчением способных носить оружие мужчин; вероятно, национальное движение влило в нее новый дух, но, как и прежде, главной силой была конница, которую выставляла знать. Администрация также осталась прежней: энергичный властитель выступал с неумолимой строгостью как против разбойников с больших дорог, так и против занимавшихся вымогательствами должностных лиц, и по крайней мере по сравнению с позднейшим управлением арабов и турок подданные царства Сассанидов пользовались благоденствием, а государственная казна была полна.

Однако большое значение имело то обстоятельство, что новая власть изменила свое отношение к Римской империи. Аршакиды никогда не чувствовали себя по отношению к цезарям вполне равноправными правителями. Как ни часто сталкивались между собой оба государства в качестве вполне равноправных держав, и во время войны, и при заключении мира, как ни прочно даже на римском Востоке господствовало убеждение в существовании двух великих держав, все же за Римским государством оставалось то же самое преимущество, каким, к большому вреду для себя, обладала в течение ряда столетий Священная Римская империя германской нации. Акты подчинения, которые совершали парфянские великие цари перед Тиберием и Нероном, не будучи к тому вынуждены крайней необходимостью, были бы совершенно немыслимы с противоположной стороны. Еще яснее говорит о том такой факт, как отказ парфян от чеканки золотой монеты. Не случайно за время управления Аршакндов совершенно не чеканилась золотая монета и к ее чеканке приступили именно при первом же властителе из дома Сассанидов; это-то и является самым неоспоримым признаком суверенитета, не ограниченного никакими вассальными обязанностями. Когда империя цезарей заявила притязание на исключительное право чеканки монеты, имеющей хождение по всему миру, Аршакиды безоговорочно подчинились этому, что выразилось хотя бы в том, что сами они вообще не производили чеканки, а чеканку серебряной и медной монеты предоставили городам или сатрапам; напротив, Сассаниды опять стали чеканить золотую монету, как это делалось при царе Дарии. Великое восточное царство потребовало, наконец, себе полного равноправия — мир не должен впредь принадлежать одним римлянам. С приниженным положением восточных народов и с исключительным преобладанием Запада было покончено навсегда. В соответствии с этим отношения между римлянами и парфянами, все более склонявшиеся к миру, сменились непримиримой враждой на целые поколения.

Охарактеризовав новый государственный строй Парфянского царства, с которым вскоре пришлось вести борьбу приходившему в упадок Риму, мы возобновим нить нашего рассказа. Сын и преемник Севера Антонин, в отличие от отца, не был ни воином, ни государственным деятелем, но представлял, скорее, настоящую карикатуру и на то и на другое; тем не менее он, по-видимому, возымел намерение — если только вообще можно говорить о намерениях у таких лиц — полностью подчинить римской власти Восток. Ему было нетрудно вызвать к императорскому двору князей Осроены и Армении, задержать их как пленников и объявить их ленные владения присоединенными к империи, Но уже при одном известии об этом в Армении разразилось восстание. Царем был провозглашен царевич из дома Аршакидов Тиридат, который тотчас обратился за защитой к парфянам, Тогда в 216 г, Антонин во главе больших военных сил появился на Востоке, чтобы подчинить армян, а в случае надобности разгромить и парфян. Сам Тиридат сразу же счел свое дело погибшим, отказался от дальнейшей борьбы, хотя посланный в Армению римский отряд и после того встретил упорное сопротивление, и бежал к парфянам. Римляне потребовали его выдачи. Парфяне не собирались начинать из-за него войну, тем более что как раз в то время сыновья царя Вологаза V — Вологаз VI и Артабан — вели между собой ожесточенную борьбу за престол. Вологаз VI подчинился, когда Рим властно повторил свое требование, и выдал Тиридата. Вслед за тем император потребовал от признанного тем временем царем Артабана руки его дочери с явной целью приобрести в результате этого брака Парфянское царство и соединить под своей властью Восток и Запад. Артабан ответил на это неуместное предложение отказом²⁸⁹, что послужило сигналом к войне; объявив ее, римляне перешли Тигр. Война застала парфян врасплох, и римляне, не встречая сопротивления, сожгли города и деревни в Адиабене и в своем кощунстве дошли даже до того, что разорили старинные царские гробницы у Арбелы²⁹⁰. Однако при подготовке следующей кампании Артабан напряг все силы и весной 217 г. выставил огромное войско. Антонин, который провел зиму в Эдессе, был убит своими офицерами в самом начале этой второй кампании. Его преемник Макрин, не имевший авторитета, сознававший непрочность своей власти, оказавшись во главе недисциплинированной армии, расстроенной убийством императора, с удовольствием избавился бы от войны, затеянной по легкомыслию и получившей очень серьезный оборот. Он отослал обратно парфянскому царю пленных и свалил ответственность за все совершенные злодеяния на своего предшественника. Но Артабан этим не удовлетворился: он потребовал компенсации за все произведенные римлянами опустошения и вывода римских войск из Месопотамии. Так дело дошло до сражения у Низибиса, в котором римляне были разбиты. Тем не менее парфяне, отчасти потому, что ополчение проявляло намерение разойтись по домам, а может быть, и под влиянием римского золота, заключили мир (218) на сравнительно благоприятных для римлян условиях: Рим уплатил большую военную контрибуцию (50 млн денариев), но сохранил Месопотамию; Армения осталась за Тиридатом, но он принял ее от римлян в качестве лена. В Осроене также вернулся к власти прежний царствующий дом.

Это был последний мирный договор, заключенный с Римом династией Аршакидов. Почти непосредственно после того, а может быть, именно в результате этого договора, который при создавшейся в то время обстановке мог показаться народам Востока простым отказом их правительства от плодов одержанных побед, началось то восстание, которое превратило государство парфян в государство персов. Предводитель этого восстания царь Ардашир, или Арташар (224— 241), не один год сражался с приверженцами прежней династии, прежде чем добился полного успеха²⁹¹; после трех больших сражений, в последнем из которых погиб царь Артабан, Ардашир сделался господином собственного Парфянского царства и мог вторгнуться в месопотамскую пустыню, чтобы подчинить себе арабов Гатры и отсюда двинуться в римскую Месопотамию. Но храбрые, привыкшие к независимости арабы весьма успешно оборонялись против персов, как прежде против римлян, за своими мощными укреплениями, и Арташар оказался вынужденным сперва предпринять военные действия против Мидии и Армении, где еще держались Аршакиды и где нашли себе приют и сыновья Артабана. Только в 230 г. он обратился против римлян и не только объявил им войну, но и потребовал возвращения всех провинций, которые некогда принадлежало государству его предшественников, Дария и Ксеркса, т. е. уступки всей Азии. Чтобы придать более веса этим грозным требованиям, он переправил огромную армию через Евфрат, занял Месопотамию и осадил Низибис; неприятельские всадники появились в Каппадокии и Сирии.

Римский престол тогда занимал Александр Север — правитель, у которого воинственным было одно лишь имя и за которого в действительности правила государством его мать Мамея. Настоятельные, почти униженные предложения мира со стороны римского правительства не достигли результата; ничего другого не оставалось, как взяться за оружие. Собранные со всей империи римские войска были распределены следующим образом: левое крыло должно было двинуться на Армению и Мидию, правое — на Мезену у устьев Евфрата и Тигра, может быть, с расчетом и там и здесь на помощь со стороны приверженцев Аршакидов; главные силы двинулись в Месопотамию. Войска эти были, правда, довольно многочисленны, но не имели ни дисциплины, ни боевой подготовки; один высокопоставленный римский офицер того времени говорит, что солдаты были изнеженны и непослушны, отказывались сражаться, убивали своих офицеров и дезертировали массами. Но главная армия вовсе не перешла через Евфрат²⁹², так как мать императора втолковала ему, что вовсе не его дело сражаться за подданных, а их дело сражаться за него. Правое крыло подверглось на равнине нападению основных сил персидской армии и, оставленное императором на произвол судьбы, было уничтожено. Когда вслед за тем император отдал приказание об отступлении и проникшему в Мидию левому крылу, оно тоже сильно пострадало при возвращении в середине зимы через Армению. И если дело закончилось только этим трудным отступлением большой восточной армии Рима в Антиохию и не превратилось в окончательную катастрофу, причем даже Месопотамия осталась во власти римлян, то это, по-видимому, не было заслугой римской армии или ее предводителей, но произошло потому, что персидское ополчение утомилось от войны и разошлось по домам²⁹³. Но персы уходили ненадолго, тем более что вскоре за этим, после того как был убит последний отпрыск династии Северов, отдельные военачальники и члены римского правительства вступили между собой в борьбу за обладание престолом и таким образом все вместе играли на руку иноземным врагам. При Максимине (235—238 гг.) римская Месопотамия была захвачена Ардаширом, и персы вторично стали готовиться к переходу через Евфрат²⁹⁴.

После того как внутренние смуты несколько успокоились и Гордиан III, почти еще мальчик, остался общепризнанным повелителем всей империи под руководством коменданта Рима и вскоре его тестя — Фурия Тимесифея — персам была торжественно объявлена война, и в 242 г. большая римская армия под личным предводительством императора или, вернее, его тестя, вторглась в Месопотамию. Успех римского наступления был полный; Карры были вновь взяты; при Резаине между Каррами и Низибисом была наголову разбита армия персидского паря Шапура, или Сапора (царствовал в 241—272 гг.), незадолго перед тем унаследовавшего престол своего отца Ардаши-ра; в результате этой победы был занят также Низибис. Вся Месопотамия была отвоевана; было решено вернуться к Евфрату и отсюда вниз по его течению двинуться на неприятельскую столицу Ктеси-фон. Но, к несчастью, Тимесифей умер, а его преемник Марк Юлий Филипп, родом араб из Трахонитиды, воспользовался этим случаем, чтобы устранить юного государя. Когда войска совершили трудный обратный переход через долины Хабора к Евфрату, солдаты не нашли в Киркесии, при впадении Хабора в Евфрат, ожидаемого продовольствия и других припасов — будто бы вследствие сделанных Филиппом распоряжений — и вменили это в вину императору. Тем не менее начато было движение в направлении на Ктесифон, но уже на первой стоянке у Заиты (несколько ниже Межадина) кучка взбунтовавшихся гвардейцев умертвила императора (весной или летом 244 г.) и провозгласила Августом своего начальника Филиппа. Новый властитель сделал то, чего пожелали солдаты или, во всяком случае, гвардейцы, — он не только отказался от предпринятой экспедиции против Ктесифона, но тотчас же повел войска обратно в Италию. Разрешение на это он купил себе у побежденного неприятеля ценой уступки Месопотамии и Армении, т. е. границы по Евфрату. Но заключение столь унизительного мира вызвало такое возмущение, что император не отважился выполнить условия договора, и оставил в этих провинциях гарнизоны²⁹⁵. Тот факт, что персы, по крайней мере на время, примирились с этим, позволяет нам составить представление, какими силами они в то время располагали. Не восточные народы, но готы, свирепствовавшая в течение целых 15 лет моровая язва и раздоры между военачальниками, оспаривавшими друг у друга корону, — вот что сокрушало последние силы империи.

Теперь, когда римский Восток в его борьбе с персидским Востоком был предоставлен собственным силам, уместно будет вспомнить об одном своеобразном государстве, которое было вызвано к жизни торговлей в пустыне и существовало благодаря этой торговле и которое теперь на короткое время приобрело руководящую роль в политической истории. Оазис Пальмира, на местном языке Тадмор, лежит на полпути между Дамаском и Евфратом. Он имеет значение исключительно как промежуточный пункт между областью Евфрата и Средиземным морем, да и это значение он приобрел поздно и очень скоро вновь утратил; процветание Пальмиры совпадает приблизительно с тем периодом, который мы здесь описываем. О том, как возник этот город, мы не имеем никаких сведений*. Впервые упоминается он но случаю пребывания Антония в Сирии в 713 г., когда Антоний предпринял неудачную попытку завладеть его богатствами; найденные там памятники — древнейшая имеющая дату пальмирская надпись относится к 745 г. — едва ли возникли намного раньше. Нет ничего невероятного в том, что расцвет этого города был связан с водворением римлян на сирийском побережье. Пока набатеи и города Осроены не перешли непосредственно под власть римлян, последние были заинтересованы в том, чтобы установить другой прямой путь к Евфрату, а этот путь должен был обязательно проходить через Пальмиру. Во всяком случае, не римляне были основателями Пальмиры. Предлогом к вышеупомянутому разбойничьему набегу послужил для Антония нейтралитет местных купцов, игравших роль посредников в торговле между двумя великими государствами. Однако римские всадники вернулись, не достигнув своей цели: они не смогли осилить цепи стрелков, которых выставили против нападающих жители Пальмиры. Но уже в первые годы империи город, вероятно, считался римским, так как податные распоряжения Германика и Корбулона для Сирии применялись и в отношении Пальмиры; в одной надписи от 80 г. в этом городе упоминается Клавдиева фила; со времени Адриана город называется Адриановой Пальмирой, а в III в. он даже называет себя колонией.

Но зависимость жителей Пальмиры от империи носила своеобразный характер; отчасти она напоминает вассальные отношения зависевших от Рима царств. Еще во времена Веспасиана Пальмира называется промежуточной областью между двумя великими державами, так что при всяком столкновении римлян и парфян возникал вопрос, какова будет позиция пальмирцев. Объяснения такого обособленного положения Пальмиры надо искать в положении дел на границе и в распоряжениях относительно охраны границ. Сирийские войска, поскольку они стояли у самого Евфрата, имели свою главную квартиру у Зевглы, против Биреджика, у главной переправы через Евфрат. Далее, вниз по его течению, между непосредственно римскими и парфянскими владениями, врезывается Пальмирская область, доходящая до Евфрата и обладающая ближайшим важным для переправы местом около Суры против месопотамского города Никефория (позднее Каллиник, теперь Эр-Рагга). Более чем вероятно, что защита этой важной пограничной крепости и охрана путей в пустыне между Евфратом и Пальмирой, а возможно, и части пути от Пальмиры до Дамаска возложены были на общину Пальмиры и что последняя, таким образом, имела право и обязанность принимать военные меры, необходимые для выполнения этой важной задачи²⁹⁶. Впоследствии, правда, имперские войска были подтянуты ближе к Пальмире и один из сирийских легионов был поставлен в Данаве, между Пальмирой и Дамаском, а арабский — в Бостре. С тех пор как Север присоединил Месопотамию к империи, даже здесь оба берега Евфрата находились в руках римлян, и римские владения на Евфрате кончались теперь не у Суры, но у Киркесия, при впадении Хабора в Евфрат, выше Межа-дина. Тогда и Месопотамия была занята большим количеством имперских войск. Но месопотамские легионы стояли на большой дороге на севере, около Резаины и Низибиса, а сирийские и арабские войска все же не делали излишним содействие войск Пальмиры. Может быть, даже охрана Киркесия и этой части берега Евфрата была вверена именно пальмирцам. Только после упадка Пальмиры и, может быть, на смену ей при Диоклетиане был превращен в сильную крепость город Киркесий²⁹⁷, который с тех пор и служил здесь главным опорным пунктом в защите границ.

Следы такого особого положения Пальмиры можно найти и в ее учреждениях. Отсутствие имени императора на пальмирских монетах надо, конечно, объяснять не этим, а тем, что Пальмира выпускала почти исключительно мелкую разменную монету. Но весьма показа-телько в этом отношении употребление языка. Если у римлян в других областях, непосредственно им подчиненных, почти неукоснительно соблюдалось правило пользования обоими имперскими языками, то для Пальмиры было сделано исключение. Здесь; пока город вообще существовал, в официальном употреблении сохранялся тот язык, который был принят в остальной Сирии, а со времен изгнания и в Иудее, но только в частном обиходе. Существенных отличий сирийского наречия, употреблявшегося в Пальмире, от наречий других вышеназванных местностей указать нельзя; собственные имена, образованные нередко на арабский или иудейский, а иногда и на персидский лад, свидетельствуют о сильном смешении народов, а многочисленные слова, заимствованные из греческого и латинского языков, указывают на влияние пришельцев с Запада. Впоследствии становится правилом прибавлять к сирийскому тексту греческий, который в одном постановлении пальмирского общинного совета от 137 г. стоит после пальмирского, но позже обычно ему предшествует; однако надписи коренных жителей Пальмиры, сделанные только на греческом языке, представляют редкие исключения. Даже в посвятительных надписях, которые были сделаны пальмирцами в Риме²⁹⁸ в честь их туземных богов, и в надгробных надписях пальмирских солдат, умерших в Африке или в Британии, к греческому тексту прибавлен паль-мирский. Точно так же, хотя в Пальмире, как и в остальной империи, в основу летосчисления был положен римский год, для обозначения месяцев употребляются не принятые официально в римской Сирии македонские названия, а те, которые были в общем употреблении и, кроме того, были распространены у аравийских племен, живших сперва под ассирийским, а потом под персидским владычеством²⁹⁹.

Муниципальная организация в основных чертах была построена по образцу греческих общин Римской империи. Названия должностных лиц и совета* и даже названия колоний, встречающиеся в пальмирс-ких текстах, в большинстве случаев заимствованы из имперских языков. Однако и в отношении управления этот округ сохранил большую самостоятельность сравнительно с другими городскими общинами. Наряду с городскими должностными лицами мы встречаем здесь особого «начальника» сенаторского ранга, которому, по крайней мере в III в., были подчинены Пальмира и ее округ; это должностное лицо избиралось из самого знатного местного рода, хотя затем получало утверждение в должности от римлян. Септимий Гайран, сын Одена-та, фактически являлся князем Пальмиры** и находился в такой же зависимости от легата, как и все зависимые князья от соседних имперских наместников. Через несколько лет после этого мы встречаем его сына*** Септимия Одената в том же самом положении наследственного князя, только в более высоком ранге⁴*.

Пальмира была самостоятельным округом, и пошлины здесь сдавались на откуп не органами государства, а общиной³⁰⁰ ³⁰¹. Своим значением Пальмира была обязана караванной торговле. Начальники караванов атюбіархссі, ходивших из Пальмиры в крупные складочные пункты на Евфрате — в Вологазию, уже упоминавшийся город, основанный парфянами неподалеку от того места, где в древности стоял Вавилон, и в Форат или Спасину (Харакс) — два города-близнеца неподалеку от Персидского залива, — начальники эти упоминаются в надписях в качестве влиятельных граждан³⁰² и занимают не только должности в системе местного управления, но также и имперские должности; существование крупного купечества (архертгарог) и цеха золотых и серебряных дел мастеров говорит о том, какое большое значение имел город для торговли и промышленности, а сохранившиеся еще и поныне городские храмы, длинные колоннады в городских зданиях и множество богато разукрашенных надгробных памятников служат убедительным свидетельством его благосостояния. Для земледелия климат менее благоприятен — место лежит поблизости от северной границы финиковой пальмы и не от нее получило свое греческое название. Но в окрестностях города встречаются остатки больших подземных водопроводов и громадных резервуаров, искусно сложенных из каменных плит. С помощью этих искусственных сооружений на лишенной в настоящее время всякой растительности почве некогда могло достичь высокого расцвета земледелие. Это богатство и эти национальные особенности, не вполне исчезнувшие даже под римским владычеством, а также самостоятельность в административном отношении объясняют до некоторой степени роль Пальмиры в том большом кризисе, разразившемся около середины III в., к изложению которого мы теперь обращаемся.

После того как в 251 г. император Деций погиб в Европе в борьбе с готами, имперское правительство — если тогда в империи вообще существовало правительство — полностью предоставило Восток его судьбе. В то время как пираты Черного моря опустошали приморские страны и даже проникали во внутренние области, персидский царь Сапор тоже снова перешел в наступление. Если его отец довольствовался тем, что называл себя повелителем Ирана, то Сапор, а за ним и его преемники стали называть себя великими царями Ирана и не-Ира-на и этим как бы установили программу своей завоевательной политики. В 252 или 253 г. Сапор занял Армению; не исключена возможность, что она подчинилась ему добровольно; без сомнения, на нее также распространился процесс обновления древееперсидской религии и персидского национализма. Законный царь Тиридат бежал к римлянам, остальные члены царского дома перешли на сторону персов³⁰³. После того как Армения сделалась добычей персов, полчища последних наводнили Месопотамию, Сирию и Каппадокию. Они повсюду опустошали сельские местности, но жители крупных городов, в первую очередь храбрые эдессцы, отразили нападения неприятеля, плохо умевшего вести осаду. Тем временем на Западе было восстановлено хотя бы формально признанное всеми правительство. Император Публий Лициний Валериан, честный и благонамеренный государь, но по характеру человек нерешительный и не способный справиться с серьезными трудностями, появился, наконец, на Востоке и направился в Антиохию. Отсюда он двинулся в Каппадокию, которую оставили персидские войска. Но моровая язва косила его войско, и он долго медлил начать решительную борьбу в Месопотамии. Наконец он решился оказать помощь испытывавшей большие трудности Эдессе и перешел со своими войсками Евфрат. Здесь, недалеко от Эдессы, разразилась катастрофа, которая для римского Востока имела приблизительно такое же значение, какое для Запада имела победа готов близ устья Дуная и смерть Деция: император Валериан был взят в плен персами (конец 259 или начало 260 г.)³⁰⁴. Относительно подробностей этого события сообщения расходятся. По одной версии, он был окружен и захвачен превосходящими силами персов в то время, как с небольшим отрядом пытался пробраться в Эдессу. По другой — после поражения в битве с персами ему все же удалось пройти в осажденный город, но так как он не привел с собой достаточной подмоги и так как с его приходом припасы в городе стали быстро подходить к концу, он стал опасаться мятежа в войсках и потому добровольно отдался в руки врага. По третьей версии, он, оказавшись в крайне тяжелом положении, завязал переговоры с Сапором о сдаче Эдессы, явился лично в лагерь к неприятелю и был вероломным образом захвачен в плен.

Какой из этих рассказов ни признавать наиболее соответствующим истине, остается фактом, что император умер в плену у неприятеля³⁰⁵, а следствием этой катастрофы было то, что Восток перешел под власть персов. Антиохия, самый большой и богатый город Востока, впервые, с тех пор как она сделалась римским городом, попала в руки исконного врага, притом в значительной степени по вине собственных граждан. Знатный антиохиец Мареад, исключенный из городского совета за утайку общественных денег, привел персидское войско в свой родной город. Если даже сообщение о том, что граждане были захвачены ворвавшимся неприятелем в то время, когда они находились в театре, и легендарно, все же нет сомнения, что они не только не оказали никакого сопротивления, но большая часть низших слоев населения была даже рада вторжению персов, частью из солидарности с Мареадом, частью в надежде на анархию и грабеж. И вот город со всеми своими богатствами сделался добычей неприятеля, и сам Мареад по неизвестной нам причине был присужден царем Сапором к сожжению³⁰⁶. Той же участи подверглись, не считая бесчисленных мелких местечек, столицы Киликии и Каппадокии — Таре и Кесария; последняя была городом приблизительно с 400 тыс. жителей. Бесконечные колонны пленных, которых повели, как гонят скот на водопой, покрывали все пути по пустыням Востока. На обратном пути персы, чтобы поскорей перейти какой-то овраг, будто бы заполнили его телами приведенных ими с собой пленников. Скорее можно поверить рассказу, что большая «императорская плотика» (Бенд-и-Кайсер) и Состры (Шустер) в Сузмане, благодаря которой еще и теперь воды Паситигра подаются в выше расположенные местности, была построена руками этих пленников; ведь строить столицу Армении также помогали архитекторы императора Нерона, и вообще в этом отношении люди Запада всегда сохраняли за собой первенство. Никакого сопротивления со стороны римлян персы не встречали, но Эдесса все еще держалась, а Кесария оборонялась столь же храбро и пала только вследствие измены. Постепенно местная самооборона перестала ограничиваться обороной за городскими укреплениями, а распыление персидских отрядов, вызванное огромным растяжением захваченной территории, было на руку отважным партизанам.

Тогда одному самозванному римскому предводителю, Каллисту³⁰⁷, удалось сделать счастливый налет: с кораблями, собранными им по гаваням Киликии, он направился к Помпейополю, осажденному в то время персами, одновременно грабившими также Ликао-нию. Каллист перебил их несколько тысяч и захватил царский гарем. Это заставило царя под предлогом какого-то неотложного праздника немедленно отправиться домой; при этом он так торопился, что во избежание задержек купил у эдессцев свободный пропуск через их владения ценою всего захваченного им римского золота. Возвращавшимся из Антиохии персидским полчищам, прежде чем они успели переправиться через Евфрат, причинил большие потери паль-мирский князь Оденат. Но едва была устранена непосредственная опасность со стороны персов, как двое наиболее видных из числа предоставленных самим себе римских военачальников на Востоке, именно: Фульвий Макриан, офицер, заведовавший армейской кассой и складами в Самосате³⁰⁸, и названный выше Каллист, отказали в повиновении сыну и соправителю Валериана Галлиену, бывшему теперь единственным правителем, которому, конечно, было не до Востока и не до персов; впрочем, сами они не дерзнули облечься в пурпур, но провозгласили императорами (261) сыновей Фульвия Макриана — Фульвия Макриана и Фульвия Квиета. Это выступление двух влиятельных полководцев привело к тому, что оба молодых императора были признаны в Египте и на всем Востоке, за исключением Пальмиры, князья которой стали на сторону Галлиена. Один из них, Макриан, отправился со своим отцом на Запад, чтобы и здесь добиться признания нового правительства. Но вскоре счастье им изменило. В Иллирике Макриан проиграл сражение в борьбе не с Галлиеном, а с другим претендентом и был убит. А против оставшегося в Сирии брата выступил Оденат. При Эдессе, где встретились оба войска, солдаты Квиета на предложение сдаться отвечали, что они предпочтут любой конец капитуляции перед варваром. Тем не менее полководец Квиета Каллист передал своего государя в руки пальмирца³⁰⁹. Так кончилось кратковременное царствование этого императора.

В связи с этим событием Пальмира выдвигается на Востоке на первое место. Галл иен, занятый всецело борьбой с варварами на Западе и вспыхивающими там повсюду военными восстаниями, предоставил князю Пальмиры, который один во время описанного выше кризиса сохранил ему верность, небывалое, исключительное положение, которое, впрочем, становится вполне понятным, если учесть создавшуюся в то время обстановку. Оденат сделался наследственным правителем или, как он стал теперь называться, царем Пальмиры и в то же время если не соправителем императора, то его самостоятельным наместником на Востоке³¹⁰. Местное управление Пальмиры находилось при нем в руках другого пальмирца, бывшего одновременно императорским прокуратором и заместителем Одената³¹¹. Таким образом, вся имперская власть, поскольку она вообще еще существовала на Востоке, находилась в руках «варвара», и этот последний в короткий срок блестяще восстановил господство Рима с помощью своих подданных, подкрепленных остатками римских военных отрядов и туземным ополчением. Азия и Сирия были уже очищены от врагов. Одепат перешел Евфрат, освободил наконец от осады храбрых здессцев и отнял у персов завоеванные ими города Низибис и Карры (264). По всей вероятности, под власзь Рима в то время была возвращена и Армения³¹². Затем Оденат, первый со времени Гордиана, предпринял наступление против парфян и двинулся на Ктесифон. В результате двух походов столица персидского царства была окружена; Оденат опустошил ее окрестности и удачно сразился под ее стенами с персами³¹³. Даже готы, предпринимавшие хищнические набеги далеко в глубь страны, отступили, когда он направился в Каппадокию. Такой рост могущества правителя Пальмиры был для находившейся в стесненном положении империи, с одной стороны, счастьем, с другой же — представлял серьезную опасность. Правда, Оденат соблюдал в отношении своего римского верховного властителя все формальные знаки почтения и посылал взятых в плен неприятельских офицеров и добычу в Рим к императору, который не гнушался праздновать по этому случаю триумф; но фактически Восток был при Оденате почти так же самостоятелен, как Запад при Постуме; отсюда понятно и то, что настроенные в пользу Рима офицеры часто оказывались в оппозиции к пальмирскому вицеимператору³¹⁴; по этой же причине, с одной стороны, идет речь о попытках Одената примкнуть к персам, попытках, якобы не имевших успеха лишь вследствие надменности Сапора³¹⁵; с другой стороны, убийство Одената в Эмесе в 266/267 г. приписывается наущениям римского правительства^4³¹³. В действительности, однако, убийцей Одената был его племянник, и нет никаких указаний, чтобы римское правительство принимало участие в этом деле.

Во всяком случае это злодеяние ничего не изменило в положении дел. Супруга Одената, царица Бат Заббаи, или, по-гречески, Зиновия, красивая и умная женщина, отличавшаяся чисто мужской энергией³¹⁶, заняла место своего покойного супруга в силу наследственного княжеского права от имени своего и Оденатова сына, тогда еще не достигшего совершеннолетия Вабаллата, или Атенодора³¹⁷,, — старший сын Герод погиб вместе с отцом, — и действительно добилась признания в Риме и на Востоке; годы правления сына исчисляются со времени смерти отца. Ввиду того что сын управлять еще не мог, мать энергично взяла в свои руки бразды правления³¹⁸, причем не ограничилась сохранением своих владений, — напротив, ее мужество или высокомерие стремилось к владычеству над всеми областями империи, где говорили на греческом языке. Военное командование над Востоком, которое было возложено на Одената и от него по наследству перешло к его сыну, возможно, на законном основании включало в себя и верховную власть над Малой Азией и Египтом; однако фактически под властью Одената находились только Сирия и Аравия, и отчасти еще Армения, Киликия и Каппадокия. Теперь один влиятельный египтянин — Тимаген — предложил царице завладеть Египтом; в связи с этим она отправила своего главного полководца Забду с войском приблизительно в 70 тыс. человек на берега Нила. Население энергично сопротивлялось, но пальмирцы разбили египетское ополчение и завладели Египтом. Командовавший римским флотом Проб пытался изгнать их оттуда и даже одержал над ними победу, так что они двинулись по направлению к Сирии; но когда он хотел преградить им путь около египетского Вавилона, недалеко от Мемфиса, он был разбит пальмирским полководцем Тимагеиом, который был лучше знаком с местностью, и покончил самоубийством³¹⁹. Когда в середине 270 г. после смерти императора Клавдия на его место стал Аврелиан, Александрия находилась под властью пальмирцев. Они собирались утвердиться также в Малой Азии; их гарнизоны продвинулись вплоть до Анкиры в Галатии; они пытались подчинить власти своей царицы даже Хал-кедон, отделенный от Византии лишь проливом. Наряду с этим пальмирцы отнюдь не порывали с римским правительством, — напротив, такой образ действий считался, вероятно, лишь осуществлением полномочий, предоставленных римским правительством князю Пальмиры на Востоке, и потому римских офицеров, противившихся распространению пальмирского владычества, карали за неподчинение императорским распоряжениям. На монетах, чеканенных в Александрии, помещены рядом имена Аврелиана и Вабаллата, но лишь первый имеет титул Августа. Однако фактически Восток таким образом отделялся от империи, и в результате распоряжения, изданного в силу необходимости ничтожным Галлиеном, империя распалась на две половины.

Энергичный и осмотрительный император, в руки которого теперь перешла власть, немедленно отказался признавать пальмирское правительство; в ответ на это, как и следовало ожидать, приверженцы Вабаллата провозгласили последнего императором. Уже в конце 270 г. Египет был после упорной борьбы возвращен империи храбрым полководцем Пробом, будущим преемником Аврелиана³²⁰. Правда, за эту победу второй город империи, Александрия, едва не заплатил своим существованием, как мы об этом расскажем в одной из последующих глав. Гораздо труднее было покорить отдаленные сирийские оазисы. Все прочие восточные войны эпохи империи велись главным образом имперскими войсками, набранными из местных жителей; в данном же случае, когда Западу вновь приходилось подчинять себе отпавший Восток, еще раз, как в эпоху свободной республики, столкнулись народы Запада с народами Востока³²¹ — солдаты с берегов Рейна и Дуная с солдатами сирийской пустыни. Эта грандиозная экспедиция началась, по-видимому, в конце 271 г. Римская армия беспрепятственно дошла до границы Каппадокии; здесь серьезное сопротивление оказал город Тиана, господствовавший над киликийскими проходами. Когда этот город был взят, Аврелиан милостивым обхождением с его жителями подготовил себе путь к дальнейшим успехам, затем перешел Тавр и через Киликию проник в Сирию. Если Зиновия — в чем нет сомнения — рассчитывала на активную поддержку со стороны персидского царя, то она ошиблась. Престарелый царь Шапур не вмешался в эту войну, и повелительнице римского Востока пришлось рассчитывать только на свои собственные военные силы, причем часть их, быть может, перешла на сторону законного Августа. В Антиохии императору преградили путь главные силы пальмирцев под начальством полководца Забды; здесь присутствовала также и сама Зиновия. Удачный бой при Оронте с превосходящими силами пальмирской конницы отдал Антиохию в руки Аврелиана; город получил такое же полное прощение, как и Тиана: император вполне правильно рассудил, что едва ли можно винить подданных империи в том, что они подчинялись пальмирским князьям, поставленным самим римским правительством в качестве главных начальников. Дав арьергардный бой в предместье Антиохии Дафне, пальмирцы отступили по большой дороге, ведущей из столицы Сирии в Эмесу и оттуда через пустыню в Пальмиру. Аврелиан предложил царице подчиниться, указав ей на значительные потери, понесенные в сражениях на Оронте. Царица ответила, что то ведь были только римляне; люди Востока еще не признавали себя побежденными. При Эмесе³²² она приготовилась к решительному сражению. Оно было продолжительным и кровопролитным. Римская конница не устояла и обратилась в бегство, но³²² легионы решили дело, и победа осталась за римлянами. Труднее, чем это сражение, оказался самый поход. Расстояние от Эмесы до Пальмиры по прямому направлению равняется 18 милям, и если в ту эпоху высокого развития сирийской цивилизации страна не была в такой степени пустынна, как сейчас, все же поход Аврелиана был немалым подвигом, тем более что легкая кавалерия неприятеля со всех сторон атаковала римское войско. Тем не менее Аврелиан достиг намеченной цели и приступил к осаде хорошо укрепленного и снабженного провиантом города; но труднее самой осады была доставка продовольствия для осаждавшей город армии. Наконец царица пала духом и скрылась из города, чтобы искать себе помощи у персов. Однако счастье продолжало сопутствовать императору. Бросившиеся в погоню за Зиновией римские всадники захватили ее в плен вместе с сыном в то время, когда она уже достигла Евфрата и собиралась сесть в лодку, которая должна была ее спасти. Город, обескураженный ее бегством, капитулировал (272). Аврелиан и здесь, как на протяжении всей этой кампании, даровал подчинившимся горожанам полное прощение. Но над царицей, ее должностными лицами и офицерами был назначен строгий суд. Зиновия, столько лет правившая с чисто мужской энергией, теперь не погнушалась воспользоваться привилегиями женщины и свалить ответственность на своих советников: немалое количество их, в том числе прославленный ученый Кассий Лонгин, окончили свою жизнь под секирой палача. Сама она должна была украсить триумфальное шествие императора и, действительно, не пошла по стопам Клеопатры, но выступала в золотых цепях напоказ римской черни перед колесницей победителя по пути в римский Капитолий. Но прежде чем отпраздновать триумф, Аврелиану пришлось вторично одержать победу. Через несколько месяцев после своей капитуляции пальмирцы снова восстали, перебили стоявший у них небольшой римский гарнизон и провозгласили своим властителем некоего Антиоха³²³, причем старались одновременно склонить к отпадению от Рима наместника Месопотамии Марцеллина. Известие об этом дошло до итератора, когда он только что перешел Геллеспонт. Он немедленно вернулся и, прежде чем могли того ожидать друзья и враги, снова стоял под стенами восставшего города. Восставшие совсем не были подготовлены к этому; на этот раз никакого сопротивления оказано не было, но о пощаде не могло быть и речи.

Пальмира была разрушена, общинное устройство города упразднено, стены были срыты, пышные украшения величественного храма Солнца переданы в тот храм, который был воздвигнут императором в Риме в память этой победы в честь восточного бога Солнца. И только покинутые портики и стены остались в том виде, в каком они частично сохранились до настоящего времени. Это произошло в 273 г.³²⁴ Расцвет Пальмиры носил искусственный характер; он был вызван тем, что город лежал на важных торговых путях, в связи с чем возникли и общественные сооружения. Теперь правительство отвернулось от злополучного города. Начались поиски новых торговых путей, и они действительно были найдены; так как Месопотамия в то время считалась римской провинцией и вскоре вновь была возвращена империи, а область набатеев вплоть до гавани Эланы также находилась в руках римлян, то можно было обойтись без этого промежуточного пункта, вместо него торговый центр переместился, вероятно, в Бостру или в Берию (Алеппо). Кратковременный, как вспышка молнии, блеск Пальмиры и ее властителей сразу сменился запустением и тишиной, которые с тех пор и до наших дней царят над заброшенной в пустыне убогой деревушкой и над развалинами ее колоннад.

Возникновение и падение эфемерной пальмирской державы, тесно связанные с отношениями римлян к неримскому Востоку, являются в то же время частью общей истории империи, ибо как западное государство Постума, так и восточное царство Зиновии являлись теми составными частями, на которые в то время угрожала распасться огромная империя. Если во время существования Паль-мирского царства его правители серьезно пытались положить предел натиску персов и именно это являлось основой его могущества, то в момент своего крушения оно искало спасения у тех же персов; кроме того, результатом отпадения Зиновии явилась потеря римлянами Армении и Месопотамии, и даже после покорения Пальмиры границей Римской империи снова на некоторое время сделался Евфрат. Достигнув Евфрата, царица надеялась найти приют у персов, а Аврелиан не стал переправлять через него легионы, так как в то время Галлия вместе с Британией и Испанией еще отказывалась признать его власть. Ему и его преемнику Пробу так и не пришлось начать эту борьбу. Но когда в 282 г. после преждевременной гибели Проба войска провозгласили императором следующего за ним по чину военачальника Марка Аврелия Кара, то новый властитель в первой же своей речи заявил, что персы будут помнить его избрание, и сдержал свое слово. Он немедленно вторгся со своей армией в Армению и восстановил там прежний порядок. На границе этой страны его встретили персидские послы, изъявившие готовность удовлетворить все его справедливые требования³²⁵, но он едва выслушал их, и армия, не задерживаясь, двинулась дальше. Месопотамия также снова стала римской, а парфянские столицы Селевкия и Ктесифон еще раз были заняты римлянами, не встретившими при этом продолжительного сопротивления, чему способствовала свирепствовавшая в то время в Персидском царстве война между братьями³²⁶. Император перешел уже Тигр и собирался вторгнуться в самое сердце неприятельской страны, когда он погиб — вероятно, от руки убийцы; на этом окончился и самый поход. Но его преемник добился по мирному договору уступки римлянам Армении и Месопотамии³²⁷; хотя Кар и был императором немногим более года, однако благодаря ему граница империи была восстановлена в том виде, в каком она была при Севере.

Через несколько лет после этого (293) на ктесифонский престол вступил новый властитель, сын царя Шапура — Нарсех, который объявил (296) римлянам войну из-за Месопотамии и Армении³²⁸.

Диоклетиан, которому в то время принадлежала верховная власть над всей империей, и в частности над Востоком, поручил ведение этой войны своему соправителю Валерию Максимиану, грубому по натуре, но храброму полководцу. Начало войны не было благоприятно для римлян. Персы вторглись в Месопотамию и дошли до Карр; против них Цезарь³²⁹ переправил у Никефория через Евфрат сирийские легионы. Обе армии встретились между этими двумя пунктами, и значительно более слабая римская армия потерпела поражение. Это был тяжелый удар, и молодому полководцу пришлось выслушать суровые упреки; однако он не впал в уныние. Для предстоящего похода со всей империи были стянуты подкрепления, и оба правителя лично приняли в нем участие. Диоклетиан с главными силами занял позицию в Месопотамии, между тем как Галерий, получив тем временем в подкрепление отборные иллирийские войска, двинулся навстречу персам в Армению с войском в 25 тыс. человек и нанес им решительное поражение. Лагерь и казна, даже гарем великого царя попали в руки римских воинов, и сам Нарсех с трудом избежал плена. Чтобы получить обратно только своих жен и детей, царь изъявил готовность заключить мир на любых условиях. Его посланник Афарбан заклинал римлян щадить персов; римская и персидская империи, говорил он, это два ока мира, и потому ни одна из них не может обойтись без другой. В этот момент римляне имели полную возможность прибавить к своим восточным провинциям еще одну, но осторожный властитель удовольствовался урегулированием положения в своих северо-восточных владениях. Месопотамия, разумеется, осталась в руках римлян; важная торговля с соседними зарубежными странами была поставлена под строгий государственный контроль и сосредоточена главным образом в укрепленном городе Низибисе, являвшемся опорным пунктом охраны римских границ в восточной Месопотамии. Границей непосредственно римских владений был признан Тигр, однако на таком протяжении, что вся южная Армения до озера Тоспити (Ван) и Евфрата, т. е. вся долина верхнего Тигра, должна была принадлежать Римской империи. Эта соседняя с Месопотамией страна не превратилась в настоящую провинцию, но сохранила прежнюю форму управления и в качестве римской сатрапии Софены. Несколько десятилетий спустя здесь была заложена сильная крепость Амида (Диарбекир), ставшая с тех пор главным оплотом римского владычества в области верхнего Тигра. Одновременно была заново урегулирована граница между Арменией и Мидией и вторично подтвержден протекторат Рима над этой страной и над Иберией. Мирный договор не потребовал от побежденных значительных территориальных уступок, но установил удобную для римлян границу, которая надолго разделила обе державы в этих областях, столько времени служивших яблоком раздора³³⁰. Политика Траяна получила, таким образом, окончательное завершение; правда, при этом центр тяжести римского владычества переместился с Запада на Восток.

Глава X Сирия и страна набатеев

После завоевания западной части средиземноморского побережья римляне лишь по прошествии долгого времени приняли решение овладеть также и восточной его половиной. Не сопротивление, которое было здесь сравнительно слабым, но вполне обоснованные опасения перед возможными денационализирующими последствиями этих завоеваний явились причиной того, что римляне стремились сохранять возможно дольше в этих странах лишь свое преобладающее политическое влияние и что по крайней мере Сирия и Египет были присоединены к империи лишь тогда, когда государство почти превратилось в монархию. Правда, после этого территория Римской империи превратилась в географически замкнутую территорию. Средиземное море, со времени превращения Рима в великую державу ставшее его настоящей базой, сделалось внутренним римским морем, судоходство и торговля были, ко благу всех приморских жителей, объединены одним государством. Но когда была достигнута эта географическая целостность, ясно определилась противоположность между греческой и римской культурой. Под действием Греции и Македонии Римское государство никогда не сделалось бы двунациональным, равно как греческие города Неаполь и Массалия не могли эллинизировать Кампанию и Прованс. Но если в Европе и Африке греческие области теряются в сплошной массе латинских земель, то все, что вошло в эту сферу культуры в третьей части света вместе с примыкающей к ней долиной Нила, принадлежит исключительно грекам, а Антиохия и Александрия являются подлинными носительницами эллинского развития, достигающего при Александре своего кульминационного пункта; это были крупные города вроде Рима, служившие центрами эллинской жизни и эллинской культуры. После того как в предшествовавшей главе мы описали не прекращавшуюся в течение всей эпохи империи борьбу Востока и Запада в Армении и Месопотамии за обладание этими землями, мы обратимся теперь к изображению складывавшихся в тот же период внутренних отношений в областях Сирии. Мы имеем здесь в виду те области, которые отделяются горным массивом Писидии, Исаврии и Западной Киликии от Малой Азии, восточными отрогами этих гор и Евфратом — от Армении и Месопотамии, Аравийской пустыней от Парфянского царства и Египта; лишь своеобразным судьбам Иудеи уместно посвятить специальную главу. В соответствии с различиями политического развития под императорским управлением сначала следует сказать о собственно Сирии, о северной части этой области и о лежащем у подножия Ливана финикийском побережье, затем о землях к востоку от Палестины, т. е. об области набатеев. Все, что следовало сказать о Пальмире, уже нашло себе место в предшествующей главе.

С тех пор как провинции были поделены между императором и сенатом, Сирия находилась в управлении императора и являлась на Востоке, как на Западе Галлия, центром тяжести императорского гражданского и военного управления. Это наместничество с самого качала было наиболее важным из всех, и с течением времени его значение все возрастало. Сирийский наместник, подобно наместникам обеих Германий, командовал четырьмя легионами, но в то время как у командиров рейнской армии было отнято управление внутренними галльскими землями и в самом факте их параллельного существования заключалось известное ограничение их власти, наместнику Сирии без всяких ограничений принадлежало гражданское управление всей большой провинцией, причем долгое время он один нес обязанности командующего первого ранга во всей Азии. При Веспасиане он, правда, получил в лице наместников Палестины и Каппадокии двух сотоварищей, тоже командовавших легионами, но, с другой стороны, подвластная ему область расширилась благодаря присоединению к империи царства Коммагены, а вскоре затем и ливанских княжеств. Его полномочия были несколько ограничены только во II в., когда Адриан передал один из четырех легионов наместника Сирии наместнику Палестины. Только Север лишил сирийского наместника первого места в римской военной иерархии. Эта провинция пожелала в то время сделать императором Нигера, подобно тому как некогда она сделала императором своего наместника Веспасиана, но Север подчинил ее своей власти, несмотря на сопротивление, особенно упорное со стороны ее столицы Антиохии, и после этого разделил ее на две половины — северную и южную; наместнику первой, так называемой Келе-Сирии (Syria Coele), он дал два легиона, а наместнику второй, Сиро-Фини-кии, — один легион.

Сирию можно сопоставить с Галлией и в том отношении, что в этом подчиненном управлению императора округе более заметно, чем в большинстве других, выступало различие между мирными районами и пограничными областями, нуждавшимися в охране. Если берег Сирии на всем своем протяжении, а также западные ее земли не были подвержены неприятельским нападениям, а охрана границы в пустыне от бродячих бедуинов была возложена не столько на сирийские легионы, сколько на арабских и иудейских князей, позднее же па войска провинции Аравии, а также на жителей Пальмиры, то граница по Евфрату, особенно до тех пор пока Месопотамия не сделалась римской, требовала такой же охраны против парфян, как Рейн против германцев. Однако сирийские легионы, которые приходилось применять на границе, были необходимы и в западной Сирии⁵¹'. Конечно, войска на Рейне также предназначались для защиты от галлов; однако римляне могли с законной гордостью говорить, что для большой столицы Галлии и для трех галльских провинций достаточно гарнизона в 1200 человек. Но для охраны Сирии, и в особенности столицы римской Азии, недостаточно было поставить легионы на Евфрате. Не только на краю пустыни, но и в горных теснинах, по соседству с плодоносными полями и большими городами, постоянно скрывались дерзкие разбойничьи банды, и эти разбойники грабили, нередко переодевшись купцами или солдатами, загородные усадьбы и деревни. Но и самые города, прежде всего Антиохия, как в Египте Александрия, нуждались в гарнизонах. Без сомнения, именно поэтому в Сирии никогда не пытались ввести деление на гражданские и военные ³³¹ округа, которое в Галлии осуществил уже Август; по той же причине на римском Востоке совершенно отсутствуют крупные самодовлеющие лагерные поселения, из которых вышли такие города, как Майнц на Рейне, Леон в Испании, Честер в Англии. По этой же причине сирийская армия сильно уступала армиям западных провинций в отношении строгого порядка и воинского духа, и в городских стоянках восточных армий никогда не удавались внедрить той крепкой дисциплины, какая поддерживалась в постоянных военных лагерях Запада. Когда на постоянные войска помимо их прямых обязанностей возлагаются еще задачи полицейского характера, это само по себе действует деморализующе, и нередко там, где эти войска должны держать в повиновении беспокойное городское население, больше всего страдает в связи с этим их собственная дисциплина. Вышеописанные сирийские войны служат этому печальной иллюстрацией; ни к одной из них армия не была полностью подготовлена; каждый раз для того, чтобы война приняла благоприятный оборот, приходилось вызывать войска с Запада.

Собственно Сирия и соседние с ней земли, т. е. равнинная Киликия и Финикия, не имели под властью римских императоров истории в общепринятом смысле слова. Жители этих стран принадлежат к тому же племени, что и жители Иудеи и Аравии, а предки сирийцев и финикиян в отдаленные времена имели общую родину с родоначальниками иудеев и арабов и говорили на одном с ними языке. Но если последние сохранили свою самобытность и свой язык, то сирийцы и финикияне подверглись эллинизации еще раньше, чем подпали под власть Рима. Процесс этой эллинизации повсюду принимал форму образования греческих по литий. Основой для этого послужило, правда, местное развитие, причем особенно большую роль сыграли старинные большие торговые города, лежавшие на финикийском побережье. Однако наиболее характерной чертой государств Александра и его преемников, равно как и Римской республики, является то, что в основе их лежало не племя, а городская община; не древнемакедонскую наследственную монархию, но греческую политик) принес на Восток Александр, и не из племен, а из городов намеревался он, как и римляне, создать себе империю. Автономная гражданская община — понятие растяжимое, и автономия Афин и Фив отличалась от автономии македонского и сирийского города, точно так же как в римской сфере автономия свободной Капуи имела иное содержание, чем автономия латинских колоний эпохи республики или даже городских общин империи; но везде основная идея — это самоуправляющееся и суверенное в пределах своих городских стен гражданство. После падения Персидского царства в Сирии и соседней Месопотамии, служивших как бы соединительным военным, мостом между Западом и Востоком, было основано большее количество македонских поселений, чем в любой другой стране. Македонские названия местностей, получившие здесь очень широкое распространение и нигде во всей монархии Александра не встречающиеся так часто, как в этой стране, показывают, что именно здесь было поселено ядро эллинских завоевателей Востока и что Сирия должна была сделаться для этого государства новой Македонией; и пока империя Александра сохраняла одно центральное управление, резиденция его находилась именно в Сирии. Смуты последних лет правления Селевкидов помогли имперским городам Сирии получить большую самостоятельность. Такое положение застали здесь римляне. После установления Помпеем новых порядков в Сирии уже, вероятно, не оставалось таких негородских округов, которые находились бы под непосредственным имперским управлением, и если зависимые княжества в первую эпоху римского владычества еще занимали большую часть южных внутренних земель провинции, то это были в основном гористые и слабо заселенные округа, к тому же второстепенного значения. В общем, для того чтобы улучшить положение городов, римлянам оставалось сделать в Сирии лишь немногим меньше, чем в Малой Азии. Поэтому едва ли можно сообщить что-либо об основании городов в Сирии в эпоху империи. Те немногие колонии, которые были здесь основаны, как, например, при Августе Верит, а также, вероятно, Гелиополь, имели то же назначение, как и основанные в Македонии, а именно: устройство ветеранов.

В каких взаимоотношениях находились между собой греки и прежнее население Сирии, можно определенно проследить уже по названиям местностей. Отдельные области и города носят здесь в большинстве случаев греческие названия, заимствованные чаще всего, как было отмечено, с македонской родины, как-то: Пиерия, Антемисий, Аретуса, Берея, Халкида, Эдесса, Зрроп, Кирр, Лариса, Пелла; другие названы в честь Александра или членов дома Селевкидов, например: Александрия, Антиохия, Селевкида и Селевкия, Апамея, Лао-дикея, Эпифания. Старые туземные названия удерживаются, правда, рядом с новыми: например, Берея называется по-прежнему по-арамейски Халеб, также Халибок; Эдесса, или Гиерополь, сохраняет название Мабог, также Бамбнка; Эпифания зовется по-прежнему Ха-мат, а также Амата. Но большей частью прежние названия уступили место чужеземным, и лишь немногие местности и более или менее крупные пункты, как-то: Коммагена, Самосата, Эмеса, Дамаск — не получили новых греческих имен. В Восточной Киликии было немного городов македонского происхождения, но ее столица Таре с ранних пор подверглась полной эллинизации и задолго до римской эпохи сделалась одним из центров греческой культуры. Несколько иначе обстояло дело в Финикии: с давних пор знаменитые торговые города Арад, Библ, Верит, Сид он, Тир, собственно говоря, сохранили свои туземные названия, но в какой степени и здесь взял верх греческий элемент, показывает переделка этих имен на греческий лад; еще яснее это видно из того, что Новый Арад известен нам лишь под греческим названием Антарад, а основанный на этом берегу жителями Тира, Сидока и Арада новый город известен лишь под названием Триполи; современные названия городов Тарта и Тарабула также произошли от их греческих имея. Уже в эпоху Селевкидов монеты собственно Сирии всегда, а монеты финикийских городов в большинстве случаев имеют исключительно греческое надписание; с качала эпохи империи греческий язык полностью вытесняет здесь все остальные³³².

Единственное исключение составляет здесь, как мы видели, оазис Пальмира, отделенный от Сирии обширной пустыней и сохранивший известную политическую самостоятельность. Однако в обиходе сохранились и местные наречия. В горах Ливана и Анти Ливана, а также в Эмесе (Хомс), Халкиде, Абиле (обе между Беритом и Дамаском) до конца I в. н. э. власть принадлежала мелким княжеским домам туземного происхождения; местный язык, вероятно, безраздельно господствовал на протяжении всего периода империи, а у друзов, живших в почти неприступных горах, арамейский язык лишь в новейшее время уступил место арабскому. Но две тысячи лет тому назад этот язык был во всей Сирии языком народа³³³. В городах, носивших двойное название, в повседневной жизни преобладало сирийское название, а в литературе — греческое; это видно из того, что теперь Берея-Халибон называется Халеб (Алеппо), Эпифания-Амате — Гама, Гие-рополь-Бамбика-Мабог — Мембид, Тир носит свое финикийское имя Сур; сирийский город, известный нам из грамот и из сочинений писателей только под именем Гелиополя, доныне сохранил свое старинное туземное название Баальбек, да и вообще современные названия мест произошли не от греческих, а от арамейских названий.

Религиозный культ также свидетельствует о прочности устоев народной жизни в Сирии. Сирийцы из Береи приносят дары с греческой надписью Зевсу Мальбаху, сирийцы из Апамеи — Зевсу Белу, сирийцы из Берита в качестве римских граждан — Юпитеру Бальмар-коду; все это божества, не имеющие ничего общего ни с Зевсом, ни с Юпитером. Упомянутый Зевс Бел не кто иной, как почитаемый в Пальмире на сирийском языке Малах Бел. Лучшим свидетельством того, насколько живучим было и оставалось в Сирии почитание туземных богов, служит тот факт, что одна знатная женщина из Эмесы, которая выдала свою дочь замуж за одного члена дома Севера и таким образом в начале III в. добилась императорского сана для сына этой дочери³³⁴, не удовольствовалась тем, что мальчик стал называться верховным понтификом римского народа, но убедила его принять перед лидом всех римлян звание жреца туземного бога солнца Элага-бала. Римляне могли победить сирийцев, но римские боги в самом Риме отступили перед сирийскими. Многочисленные дошедшие до нас сирийские имена собственные в большинстве негреческие; нередки и двойные имена: Мессию называют также Христом, апостола Фому — Дидимом, воскрешенную Петром женщину из Яффы — Серной, Табитой или Доркадой. Но в литературе, а также, вероятно, в сфере деловой жизни и в общении между людьми образованными сирийское наречие так же мало употреблялось, как на Западе наречие кельтское; в этих кругах всецело господствовал греческий язык, а от военных на Востоке, как и на Западе, требовалось знание латинского. Один писатель второй половины II в., которого упомянутый ранее армянский царь Согем пригласил к своему двору, в романе, действие которого разыгрывается в Вавилоне, сообщил некоторые сведения о своей жизни, проливающие свет на все эти факты. По его словам, он — сириец, но не из переселившихся в Сирию греков, а настоящий местный уроженец с отцовской и материнской стороны, сириец по языку и по обычаям, владеет также вавилонским языком и сведущ в персидской магии. Но именно этот человек, как бы отрекающийся от эллинизма, прибавляет, что он усвоил эллинскую культуру и сделался уважаемым наставником молодежи в Сирии и романистом, пользующимся известностью в новейшей греческой литературе³³⁵.

Если впоследствии сирийское наречие снова сделалось литературным языком, на котором возникла целая литература, то это объясняется не подъемом национального чувства, но непосредственными потребностями христианской пропаганды: эта сирийская литература, возникшая из перевода на сирийский язык догматических сочинений, оставалась заключенной в узкие рамки специального образования христианского духовенства и потому восприняла из греческого просвещения только небольшую долю, которую богословы того времени находили подходящей для их целей или во всяком случае не идущей им во вред³³⁶; более высокой цели, чем перевод книг греческих монастырских библиотек для монастырей маронитов, эта литература не достигла, да, вероятно, и не искала. Она возникла, по-видимому, не ранее II в. н. э. и имела свой главный центр не в Сирии, а в Месопо³³⁶ тамии, именно в Эдессе³³⁷, где в отличие от более древних римских владений произведения дохристианской литературы были, по-видимому, написаны на местном языке.

Среди разнообразных гибридных форм, которые принимал эллинизм в своей пропаганде, оказывавшей на народы Востока одновременно просветительное и разлагающее воздействие, сироэллинская форма представляет собой как раз такую, в которой греческий и туземный элемент находились в наибольшем равновесии, но в то же время, быть может, и такую, которая самым решительным образом повлияла на все культурное развитие империи. Сирийцы, правда, ввели у себя греческий городской строй, усвоили греческий язык и нравы; однако они никогда не переставали чувствовать себя людьми Востока или, вернее, представителями смешанной цивилизации. Нигде, может быть, это не выразилось так ярко, как в колоссальном надгробном храме, который в самом начале империи воздвиг себе царь Ком-магены Антиох на уединенной горной вершине неподалеку от берега Евфрата. В пространной надгробной надписи он называет себя персом; жрец святилища в персидском одеянии, как того требуют традиции его рода, должен приносить ему поминальные жертвы; но наряду с персами он называет и эллинов благословенными корнями своего рода и призывает на свое потомство благословение всех богов Персиды и Макетиды, т. е. страны персов и македонян. Он был сыном местного царя из рода Ахеменидов и греческой княжны из дома Селевка, и потому его гробницу украшали два длинных ряда изображений: с одной стороны — его предков по отцу, вплоть до первого Дария, с другой — предков по матери, до полководца Александра. Боги, которых он чтит, являются одновременно персидскими и греческими: Зевс-Оро-мазд, Аиоллон-Мтра-Гелиос-Г ермее, Артагнес-Г ерак л-Арес; последний, например, изображен с палицей греческого героя в руке и в то же время с персидской тиарой на голове. Этот персидский князь, называющий себя одновременно другом эллинов и, как верноподданный императора, другом римлян, а также вышеназванный Ахеменид Согем, возведенный Марком и Луцием на престол Армении, являются настоящими представителями туземной аристократии имперской Сирии, умевшей сочетать в своем сознании персидские воспоминания и римско-эллинскую действительность. Из таких кругов проник на Запад персидский культ Митры. Однако население, подчинявшееся этой персидской, или именовавшей себя персидской, высшей знати и одновременно находившееся под управлением сначала македонских, а потом италийских властителей, было и в Сирии, и в Месопотамии, и в Вавилонии арамейским.

В этом смешении восточных и эллинистических элементов, нигде не осуществившемся так полно, как в Сирии, в большинстве случаев погибало все хорошее и благородное. Однако так было не всегда; позднейшее развитие религии и умозрительной философии, христианство и неоплатонизм, вышли из того же сочетания; если вместе с христианством Восток проникает на Запад, то неоплатонизм представляет собой преобразование западной философии в восточном духе; творцом этой системы был в первую очередь египтянин Плотин (204— 270), а также его наиболее выдающийся ученик Малх, или Порфи-рий, уроженец Тира (233 г. — начало IV в.), в дальнейшем же она развивалась преимущественно в городах Сирии. Здесь не место подробно рассматривать оба эти явления всемирно-исторического значения, но о них нельзя забывать при оценке того, что было сделано Сирией.

Все своеобразие сирийской культуры находит яркое выражение в столице этой страны — Антиохии, бывшей до основания Константинополя столицей всего римского Востока и по количеству населения уступавшей в то время только Риму и Александрии, да еще, может быть, вавилонской Селевкии; нам необходимо несколько задержать на ней свое внимание. Этот город, один из самых молодых в Сирии и в настоящее время не имеющий большого значения сделался крупным центром не благодаря каким-либо преимуществам своего положения, благоприятным для развития торговли, но в результате определенной монархической политики. Македонские завоеватели избрали его прежде всего из соображений военного характера в качестве удобного центрального пункта для господства одновременно над Малой Азией, областью Евфрата и Египтом, к тому же не слишком удаленного от Средиземного моря³³⁸. Одинаковая цель, но различные пути к ее осуществлению у Селевкидов и Лагидов полностью отразились в чертах сходства и различия между Антиохией и Александрией. Как Александрия была центром морского владычества и морской политики египетских государей, так Антиохия была центром континентальной восточной монархии повелителей Азии. Позднейшие Селевкиды в несколько приемов возводили здесь крупные новые сооружения, так что город, когда он сделался римским, состоял из четырех самостоятельных обнесенных стенами районов, окруженных одной общей стеной. Среди жителей города имелось немало переселенцев из далеких стран. Когда европейская Греция подпала под власть римлян и Антиох Великий тщетно пытался вытеснить их оттуда, то он по крайней мере предоставил в своей резиденции убежище беженцам с Эвбеи и из Этолии. Как в столице Египта, так и в столице Сирии евреям было предоставлено до известной степени самостоятельное общинное устройство и привилегированное положение, а то обстоятельство, что оба эти города сделались центрами еврейской диаспоры³³⁹, немало способствовало их развитию.

Сделавшись в свое время резиденцией и местом пребывания правительства обширной державы, Антиохия и в римскую эпоху осталась столицей азиатских провинций Рима. Здесь останавливались императоры, когда бывали на Востоке, здесь постоянно жил наместник Сирии, здесь чеканилась имперская монета для Востока, и здесь, а также в Дамаске и Эдессе находились главные имперские оружейные мастерские. Конечно, для Римской империи город уже не имел военного значения, и при изменившихся обстоятельствах неудобное сообщение с морем создавало серьезные затруднения — не столько из-за удаленности города от побережья, сколько потому, что служившая ему гаванью Селевкия, заложенная одновременно с Антиохией, была мало приспособлена для крупной торговли. Римские императоры, от Флавиев до Константина, тратили огромные суммы, чтобы высечь в окружающих эту местность скалах необходимые доки с ведущими к ним каналами и соорудить удовлетворяющие своему назначению молы; но все искусство римских инженеров, успешно справившихся с самыми смелыми задачами в устье Нила, в Сирии безуспешно боролось с непреодолимыми трудностями местных условий. Разумеется, Антиохия, этот крупнейший город Сирии, принимала живое участие в промышленности и торговле провинции, о чем еще будет речь дальше; но все же она была средоточием скорее потребителей, чем производителей. Во всем древнем мире не было города, где бы наслаждение жизнью было до такой степени главным, а исполнение обязанностей до такой степени второстепенным делом, как в «Антиохии при Дафне» —- таково было характерное название города, звучавшее примерно так, как в наши дни «Вена при Пратере»³⁴⁰. Дафна представляла собой расположенный в одной миле от города сад для гулянья, имевший две мили в окружности; она славилась своими лаврами, от которых и получила свое название, кипарисами, которые сохранялись еще и в значительно более позднее время по распоряжению христианских императоров, своими ручьями и фонтанами, своим великолепным храмом Аполлона и пышными многолюдными празднествами, которые там справлялись ежегодно 10 августа. Пригороды, лежащие между двумя покрытыми лесом горными цепями в долине полноводного Оронта в трех милях от его устья, являются и до сих пор, несмотря на полное запустение, цветущим садом и представляют собой один из наиболее привлекательных уголков земного шара. Сама Антиохия не уступала ни одному городу империи по великолепию и роскоши своих общественных садов. Главная улица пересекала город в прямом направлении вдоль реки на протяжении 36 стадий, т. е. почти целой мили; по обеим сторонам ее тянулись крытые портики, украшенные статуями, посредине шла широкая проезжая дорога; во многих городах древнего мира делались попытки воспроизвести тип этой улицы, но подобной ей не было даже в императорском Риме. В Антиохии в каждом благоустроенном доме была проведена вода³⁴¹; с одного конца города до другого мож-на было пройти под портиками, в любое время года защищавшими от дождя и солнца» По вечерам улицы были освещены; о подобных удобствах в каком-либо другом городе древнего мира нет известий³⁴².

Но среди этой роскоши и суеты музам не было места. Серьезная научная работа и не менее серьезное служение искусству никогда не были в почете в Сирии, и в особенности в Антиохии. Насколько велико было сходство между Египтом и Сирией в прочих областях культурного развития, настолько резка была противоположность между ними в отношении литературных интересов; эту долю наследства после великого Александра получили одни Давиды. Но если Давиды культивировали эллинскую литературу и поощряли научные изыскания в аристотелевском смысле и духе, то лучшие из Селевкидов благодаря своему политическому положению открыли грекам Восток — миссия Мегасфена, отправленного Селевком I в Индию к царю Чандрагупте, и обследование Каспийского моря его современником навархом Пат-роклом составили в этом отношении эпоху. Но о непосредственном соприкосновении Селевкидов с литературной жизнью эпохи история греческой литературы может сообщить всего лишь тот факт, что Антиох, прозванный Великим, сделал поэта Евфориона своим библиотекарем. История латинской литературы может, пожалуй, поставить в заслугу Бериту, этому латинскому островку среди моря восточного эллинизма, ту серьезную научную работу, какая в нем велась. Быть может, не случайно, что реакция против модернизаторских тенденций в литературе эпохи Юлиев — Клавдиев и возвращение в школе и в литературе к языку и писаниям эпохи республики исходили от одного уроженца Берита, принадлежавшего к среднему классу общества, — Марка Валерия Проба; этот последний был воспитан на старых классиках в еще уцелевших школах своей дальней родины и затем своей энергичной деятельностью, скорее критико-литературной, чем чисто преподавательской, заложил основы для классицизма поздней империи. В дальнейшем тот же самый Верит сделался для всего Востока центром изучения юридических наук, знание которых было обязательно для государственных служащих, и сохранил это свое значение на протяжении всей эпохи империи.

Что касается эллинской литературы, то, конечно» поэзия эпиграммы и остроумие фельетона пользовались здесь наибольшей популярностью; многие из известнейших греческих поэтов, авторов мелких произведений, как Мелеагр и Филодем из Гад ары и Актиттр из Сидона, были сирийцами. Эти поэты остаются непревзойденными по прелести и изысканности своего стиха, а отцом фельетонной литературы является Менипп из Гадары. Но большая часть этих произведений относится к периоду, предшествовавшему империи, а некоторые — и к значительно более раннему. В греческой литературе этой эпохи ни одна страна ее представлена так слабо, как Сирия, и это едва ли случайно, хотя при универсальном характере эллинизма в эпоху империи нельзя придавать слишком много значения месту рождения отдельных писателей. Напротив, получающая в эту эпоху все более широкое распространение второсортная литература — пустые и бессвязные рассказы о любовных похождениях, разбойниках, пиратах, сводниках, прорицателях, вымышленные истории и фантастические путешествия — фабрикуется, вероятно, главным образом в Сирии. Среди коллег уже названного Ямблиха, составителя вавилонской истории, найдется, вероятно, немало его земляков; сирийцам же, вероятно, принадлежала и роль посредников между этой греческой литературой и аналогичной ей восточной. Грекам, конечно, не приходилось учиться лжи у народов Востока; но сказки их поздней эпохи, уже не пластические, а фантастические, возникают не из шуток Ха-рит, а из рога изобилия Шехерезады. И, может быть, не случайно сатира этого времени, считающая Гомера родоначальником фантастических путешествий, делает его вавилонянином и дает ему имя Тиграна. Если не считать этих произведений, дававших легкое, занимательное чтение, произведений, которых немного стыдились даже те, кто убивал время на их сочинение и чтение, то едва ли можно назвать в Сирии какого-нибудь выдающегося писателя, кроме современника того же Ямблиха — уроженца Коммагены Лукиана. Но и он писал только этюды и фельетоны в подражание Мениппу, в чисто сирийском вкусе, остроумные и забавные в их насмешках над той или иной личностью, но неспособные сказать в остроумной форме что-либо серьезное или хотя бы дать выпуклые комические фигуры.

Этот народ жил только настоящим днем. Ни одна греческая область не дала так мало памятников, как Сирия. Огромная Антиохия, третий по величине город Римской империи, оставила после себя меньше надписей, чем иная маленькая африканская или арабская деревня, не говоря уже о стране иероглифов и обелисков. За исключением имени жившего в эпоху Юлиана ритора Либания, которому выпала на долю незаслуженно большая известность, город этот не обогатил литературу ни одним именем. Не без основания языческий мессия из Тианы или говорящий за него его апостол называл антиохийцев необразованным и полуварварским народом и высказывал мнение, что Аполлон хорошо бы сделал, если бы произвел над ними такое же превращение, как над их Дафной; ибо в Антиохии кипарисы, правда, умеют шептать, но люди не умеют говорить. В области искусства Антиохия славилась только своим театром и вообще играми. Представлениями, захватывающими антиохийскую публику, были, по обычаю того времени, не столько драматические пьесы в собственном смысле, сколько шумные музыкальные сцены, балет, травля зверей и бои гладиаторов. Рукоплескания или шиканье этой публики определяли славу танцоров во всей империи. Наездники и прочие герои цирка и театра происходили главным образом из Сирии³⁴³. Балетные танцоры и музыканты, а также паяцы и скоморохи, привезенные Луцием Вером в Рим из его восточной кампании, в которой он, впрочем, не пошел дальше Антиохии, составили эпоху в истории италийского театра. Характерным примером, иллюстрирующим страстное увлечение антиохийской публики этими удовольствиями, служит тот факт, что, согласно источникам, самая тяжелая катастрофа, обрушившаяся в этот период на Антиохию, а именно: взятие ее персами в 260 г., застигла ее граждан врасплох в театре, причем с вершины горы, к которой примыкал театр, в ряды зрителей полетели стрелы. В Газе, самом южном из городов Сирии, где язычество имело крепкий оплот, в знаменитом храме Марны, в конце IV в. участвовали в скачках лошади одного ревностного язычника и одного ревностного христианина, и так как при этом «Христос победил Марну», то, рассказывает блаженный Иероним, очень многие из язычников крестились.

Хотя все крупные города Римской империи соперничали между собой в отношении разнузданности нравов, но и тут Антиохия, вероятно, могла бы получить пальму первенства. Тот почтенный римлянин, который, как рассказывает безжалостный обличитель нравов времен Траяна, отрекся от своей родины из-за того, что она сделалась греческим городом, прибавляет при этом, что в этом ее осквернении менее всего были повинны ахеяне; уже давно сирийский Оронт изливал свои воды в Тибр и наделил Рим своим языков и обычаями, своими музыкантами, арфистками, тригонистками и толпами публичных женщин. О сирийской флейтистке — атЬиЬа!а³⁴⁴ — римляне времен Августа говорили так, как в наши дни говорят о парижской кокотке. В сирийских городах, рассказывает уже в конце Римской республики Посидоний, известный писатель, уроженец сирийской Апа-меи, горожане совершенно отвыкли от тяжелого труда; все там думают только о пирушках и попойках: для этой цели и устраиваются всякого рода собрания и вечеринки; за царским столом каждому гостю возлагают на голову венок и затем поливают его вавилонскими духами; на улицах раздаются звуки флейт и арф; гимнастические заведения превращены в горячие бани (автор, по-видимому, имеет в виду впервые появившиеся в Сирии, а потом получившие широкое распространение во всей империи так называемые термы, представлявшие собой, в сущности, соединение гимнастического заведения и бани).

В Антиохии ничего не изменилось и через 400 лет. Ссора между Юлианом и жителями этого города произошла не столько из-за бороды императора, сколько из-за того, что последний пытался в этом городе кабачков, имевшем на уме, как он выразился, только пляску и выпивку, регулировать цены у содержателей кабачков. Этим беспутством и чувственностью всецело проникнута и религия Сирии. Культ сирийских богов часто бывал просто филиалом сирийских публичных домов³⁴⁵.

Было бы несправедливо возлагать ответственность за все это на римское правительство; то же самое было под владычеством диадо-хов; римляне лишь получили по наследству создавшееся ранее положение. Но в истории того времени сироэллинский элемент играл важную роль, и хотя его влияние особенно сильно сказалось косвенным образом в дальнейшем, оно нередко проявлялось и непосредственно в политике. Деление на политические партии в то время, да и вообще когда бы то ни было, было еще более чуждо антиохийцам, чем гражданам других крупных городов империи; но по части высмеивания и рассуждений они, по-видимому, превзошли всех остальных, даже соперничавших с ними также и в этом александрийцев. Сами они не произвели ни одного переворота, но каждого претендента, которого выставляла сирийская армия, они поддерживали с полной готовностью и старанием — Веспасиана против Вителлин, Кассия против Марка Аврелия, Нигера против Севера — и всегда были готовы, когда рассчитывали найти себе поддержку, отказать в повиновении существующему правительству о Единственный талант, каким они обладали, — виртуозное умение высмеивать — они пускали в ход не только против выступавших перед ними актеров, но и против своих государей, когда те находились в восточной резиденции; при этом насмешки были совершенно одинаковы как по адресу актера, так и по адресу императора: высмеивалась и внешность императора, и его индивидуальные привычки, словно государь существовал лишь для того, чтобы забавлять их исполнением своей роли. Таким образом, между антиохийской публикой и теми императорами, которые подолгу жили в столице Сирии — Адрианом, Вером, Марком Аврелием, Севером, Юлианом, — происходила, так сказать, бесконечная война высмеиванием, от которой еще до наших дней сохранился один документ — реплика последнего из названных императоров антиохийским «насмешникам над бородой». Если этот венценосный писатель предпочел на сатирические речи ответить сатирическим сочинением, то в других случаях антиохийцам приходилось дороже расплачиваться за свой злой язык и прочие грехи. Так, например, Адриан лишил их права чеканить серебряную монету. Марк Аврелий лишил их права собираться и закрыл на некоторое время театр. Север даже передал почетный титул первого города в Сирии Лаодикее, находившейся в постоянном соперничестве со столицей; и хотя оба последних распоряжения вскоре были отменены, тем не менее разделение провинций, которым угрожал Адриан, при Севере, как уже было сказано, стало свершившимся фактом, и одной из немаловажных причин этого решения было желание правительства унизить непокорную столицу. Даже финальную катастрофу этот город навлек на себя своей насмешливостью. Когда в 540 г. персидский царь Хосрой Нуширван появился перед Антиохией, он был встречен не только выстрелами с городской стены, но, по обыкновению, и скабрезными насмешливыми возгласами. Раздраженный этим, царь не только взял город приступом, но и увел его жителей в основанный им недалеко от Ктесифона город — Новую Антиохию.

Блестящего расцвета достигла экономическая жизнь Сирии. По уровню развития промышленности и торговли Сирия рядом с Египтом занимает среди провинций Римской империи первое место и в некоторых отношениях стоит даже впереди Египта. Благодаря продолжительному миру и разумному управлению, главной заботой которого было усовершенствование искусственного орошения, земледелие достигло таких успехов, которые могут посрамить современную цивилизацию. Правда, некоторые области Сирии и теперь отличаются исключительным плодородием: долину нижнего Оронта, богатый сад вокруг Триполи с группами пальм, апельсиновыми рощами, гранатными и жасминовыми кустарниками, плодородную долину вдоль морского берега к северу и к югу от Газы до сих пор не могли привести в запустение ни бедуины, ни турецкие паши; но они все же произвели немало разрушений. Апамея в долине среднего Оронта — теперь каменистая пустыня без единого оазиса, без единого деревца, где жалкие стада на скудных пастбищах страдают от регулярных грабежей горных разбойников — на всем пространстве усеяна развалинами; а между тем документально известно, что под управлением наместника Сирии Квириния, того самого, который упоминается в Евангелии, этот город вместе с областью насчитывал 117 тыс. свободнорожденных жителей. Без сомнения, некогда вся долина многоводного Оронта — уже у Эмесы он имеет 30—40 м ширины и 1,5—3 м глубины — представляла собой обширное возделанное пространство. Но даже среди тех районов, которые теперь превратились в сплошную пустыню и где современному путешественнику жизнь и процветание человека кажутся невозможными, значительная часть прежде являлась полем деятельности трудолюбивых рук. К востоку от Эмесы, где теперь нет ни единого зеленого листика и ни капли воды, было найдено много тяжелых базальтовых плит от стоявших здесь когда-то прессов для выделки оливкового масла. Если в настоящее время только в обильных родниками долинах Ливана кое-где встречаются оливковые деревья, то в старину оливковые рощи заходили далеко за долину Оронта. Кто теперь едет из Эмесы в Пальмиру, тот должен везти при себе воду на спине верблюда; между тем весь этот участок пути покрыт остатками старинных вилл и селений.

Такого похода, который некогда осуществил в этой стране Аврелиан, не могла бы теперь предпринять ни одна армия. Значительная часть того, что в настоящее время считается пустыней, когда-то в лучшие времена было трудолюбиво возделанной областью. «Вся Сирия — говорится в одном землеописании середины IV в., — изобилует хлебом, вином и маслом». Но страной, подобно Египту в Африке, специализировавшейся на вывозе земледельческих продуктов, Сирия в древности не была, хотя дорогие вина отправлялись, например, из Дамаска в Персию, из Лаодикеи, Аскалона и Газы — в Египет, а оттуда далее — вплоть до Эфиопии и Индии, и даже римляне высоко ценили вино Библа, Тира и Газы.

Гораздо большее значение для общего положения провинции имели сирийские мастерские. Здесь имелось много видов промышленности, работавших именно на вывоз; особенно большое значение имела выделка полотна, пурпура, шелка, стекла. Изготовление льняных тканей, издавна процветавшее в Вавилоне, было рано перенесено оттуда в Сирию. «Свое полотно, — говорится в уже упоминавшемся землеописании, — Скитополь (в Палестине), Лаодикея, Библ, Тир и Берит рассылают по всему свету»; в соответствии с этим диоклетиа-новский закон о ценах упоминает в качестве тонких льняных изделий изделия трех первых названных городов наряду с изделиями соседнего Тарса и египетскими, но сирийским отводит первое место. Известно, что тирский пурпур, несмотря на то, что с ним конкурировали многочисленные изделия других городов, постоянно удерживал за собой первое место; но наряду с тирскими в Сирии существовали многочисленные, тоже пользовавшиеся известностью пурпуровые красильни на побережье выше и ниже Тира: в Сарепте, Доре, Кесарии, а также и в глубине страны — в палестинском Неаполе и в Лид-де. Шелк-сырец ввозили в то время из Китая, главным образом по Каспийскому морю, так что он доставлялся сразу в Сирию; его обрабатывали преимущественно на фабриках Берита и Тира; Тир был главным центром выделки бывших в большом ходу и дорого стоивших пурпурных шелковых тканей. Стекольные мастерские Сид она сохранили свою старинную славу и в эпоху империи, многие стеклянные сосуды в наших музеях носят марку какой-либо из сидонских мастерских.

В дополнение к этим товарам, которые по самой своей природе должны были поступать на мировой рынок, в Сирию стекалось огромное количество товаров, доставлявшихся с Востока в западные страны по Евфрату. Правда, ввоз из Аравии и Индии в это время отклонился от этого пути и шел главным образом через Египет; но в руках сирийцев оставалась вся торговля с Месопотамией, а торговые пункты при устье Евфрата находились в регулярных караванных сношениях с Пальмирой и в связи с этим должны были пользоваться сирийскими гаванями. Как велико было значение торговли с восточными соседями, лучше всего можно судить на основании того факта, что серебряные монеты на римском Востоке и в парфянской Вавилонии совершенно одинаковы по чеканке. В провинциях Сирии и Каппадокии римское правительство чеканило серебряную монету, отклоняясь от общепринятой в империи валюты применительно к видам и достоинству монет, принятых в соседнем царстве. Само сирийское производство, например выделка полотняных и шелковых материй, возникло благодаря ввозу соответствующих товаров из Вавилонии, и как эти товары, так и значительная часть кожаных и меховых изделий, мазей, пряностей, а также восточных рабов доставлялась в эпоху империи в Италию и вообще на Запад через Сирию. Но эти старинные центры торговли всегда сохраняли ту особенность, что си донские купцы и их земляки в отличие от египтян не только продавали свои товары иностранцам, но и сами доставляли их покупателям, а так как капитаны кораблей являлись в Сирии видным и уважаемым сословием³⁴⁶, то сирийских купцов и сирийские фактории в эпоху империи, как и в те отдаленные времена, о которых повествует Гомер, можно было встретить повсюду. Тирские купцы имели в то время фактории в обеих больших гаванях Италии, открытых для ввоза, — Остии и Путеолах; Путеолы в своих документах официально называют эти фактории крупнейшими и лучшими, а в уже не раз упоминавшемся землеописании³⁴⁷ Тир характеризуется как первый на Востоке центр торговли; Страбон отмечает в качестве своеобразной особенности Тира и Арада непомерно высокие многоэтажные дома. Подобного рода фактории имели в италийских гаванях Верит и Дамаск, а также, вероятно, и многие другие торговые города Сирии ш Финикии³⁴⁸.

Мы видим, что в позднейший период империи сирийские, главным образом апамейские, купцы обосновываются не только по всей Италии, но также и во всех более или менее крупных торговых пунктах Запада — в Салонах в Далмации, в А пуле в Дакии, в Малаке в Испании, но прежде всего в Галлии и Германии, например, в Бордо, Лионе, Париже, Орлеане, Трире; как евреи, так и эти сирийские христиане жили, сохраняя свои обычаи и пользуясь в своих собраниях родным греческим языком³⁴⁹. Только на основе этих фактов становится понятным ранее описанное положение в Антиохии и других сирийских городах. Городская аристократия состоит в них из богатых владельцев мастерских и купцов, массу населения составляют рабочие и корабельщики, и подобно тому как впоследствии приобретенное на Востоке богатство стекалось в Геную и Венецию, так в то время барыши от торговли с Западом шли в Тир и Апамею. При обширных размерах рынка, открытого перед этими крупными торговцами, и при сравнительно умеренных похраничных и внутренних пошлинах огромные капиталы давал им в руки уже сирийский экспорт, в который входила значительная часть наиболее прибыльных и легко перевозимых товаров; но их торговые обороты не ограничивались отечественными продуктами*. О былом благосостоянии этих мест более красноречиво, чем скудные остатки погибших больших городов, говорит не столько разоренная, сколько заброшенная местность по правому берегу Оронта от Апамеи до того пункта, где эта река поворачивает к морю о На этой полосе земли длиной приблизительно в 20— 25 миль еще поныне сохранились развалины около сотни поселений; еще можно распознать целые улицы; здания, за исключением крыш, возведены из массивного камня, жилые помещения окружены колоннадами, украшены галереями и балконами, окна и входы богато, нередко с большим вкусом декорированы высеченными из камня арабесками, рядом — сады и бани, хозяйственные помещения в нижнем этаже, конюшни, высеченные в скалах, прессы для приготовления вина и масла* и такие же большие высеченные в скалах могильные склепы с украшенными колоннами входами, наполненные саркофагами. Следов общественных учреждений нигде не встречается; из развалин этих загородных жилищ перед нами встает обеспеченная, богатая всеми радостями бытия жизнь купцов и промышленников Апамеи и Антиохии. Все эти поселки, совершенно однообразные по своему характеру, относятся к эпохе поздней империи: самые древние — к началу IV в., более поздние — к середине VI в., т. е. к периоду, непосредственно предшествующему нашествию ислама, погубившему эту цветущую, мирную жизнь. Христианские символы и библейские изречения встречаются повсюду, равно как величественные церковные сооружения; однако развитие этой культуры началось не при Константине — в эти столетия она только усилилась и окрепла. Несомненно, этим постройкам из камня предшествовали аналогичные, менее долговечные виллы и парки. Возрождение империи после опустошительных смут III в, нашло свое выражение в подъеме, который пережила в это время сирийская торговля; однако этот подъем был до известной степени связан с достижениями ранней империи.

Условия существования иудеев в Римской империи были настолько своеобразны и, можно сказать, так слабо связаны с провинцией, которая в эпоху ранней империи называлась их именем, а в эпоху поздней империи — воскрешенным именем филистимлян, или палестинцев, что, как уже сказано, нам представилось целесообразным посвятить им особую главу. То немногое, что следует сказать о Палестине, особенно о той видной роли, которая принадлежала ее приморским и отчасти внутренним городам в сирийской промышленности и торговле, содержится в разделе, посвященном этой теме. Уже до разрушения храма иудейская диаспора распространилась так широко, что Иерусалим, даже до того как он был разрушен, служил для иудеев скорее символом, чем отечеством, приблизительно так же, как город Рим для так называемых римских граждан позднейшей эпохи. Иудеи Антиохии и Александрии, а также многочисленных других иудейских общин, похожих на антиохийскую и александрийскую, но пользовавшихся меньшими правами и имевших меньшее значение, естественно, принимали участие в торговле тех городов, где они жили. То, что они были иудеями, имело при этом значение лишь постольку, поскольку и в этих кругах, очевидно, были сильны чувства взаимной ненависти и взаимного презрения, которые развились или, вернее, усилились со времени разрушения храма и возникновения неоднократно возобновлявшихся национально-религиозных войн между евреями и неевреями. Так как находившиеся на чужбине сирийские купцы встречались друг с другом прежде всего для поклонения своим отечественным богам, то сирийский иудей в Путеолах мог, конечно, и не принадлежать к существовавшим там сирийским купеческим ассоциациям; и если культ сирийских богов встречал все большее сочувствие в чужих краях, то как раз то, что служило ко благу остальных сирийцев, воздвигало еще одну преграду между сирийцами, придерживавшимися Моисеева закона, и италиками. И те иудеи, которые нашли себе отечество за пределами Палестины, искали сближения не со своими земляками, а со своими единоверцами — да иначе и быть не могло; но этим самым они отказывались от того признания и терпимого отношения, каким пользовались на чужбине уроженцы Александрии, Антиохии и других мест, так что их всюду принимали за тех, за кого они себя и выдавали, т. е. за иудеев. Однако жившие на Западе палестинские иудеи были большей частью не купцами, покинувшими свою родину, но людьми, попавшими в плен в военное время или их потомками, и во всех отношениях людьми без роду без племени; положение париев, в котором оказались сыны Авраама, особенно в римской столице, где никакой заработок не являлся слишком ничтожным и постыдным для этих иудеев-нищих, весь скарб которых состоял из вязанки сена и мешка со всякой дрянью, — немногим отличалось от положения рабов. На основании всего сказанного можно понять, почему на Западе в течение всего периода империи иудеям принадлежала второстепенная роль рядом с сирийцами. Жалкое положение иудеев на Западе усугублялось еще тем обстоятельством, что религиозная общность купеческого и пролетарского пришлого элемента принижала иудейскую эмиграцию в целом. Но и та и другая диаспора имела мало отношения к Палестине.

Остается рассмотреть еще одну пограничную область, о которой речь заходит не так часто, но которая тем не менее вполне заслуживает внимания: это римская провинция Аравия. Название это неправильное; император Траян был человеком, способным на большие дела, но еще более того на громкие слова. Аравийский полуостров, разделяющий область Евфрата и долину Нила, бедный осадками, лишенный рек, с крутыми, скалистыми, не имеющими гаваней берегами, малоблагоприятен и для земледелия, и для торговли и в древние времена в большей своей части являлся неоспоримым владением кочевников пустыни. Римляне, которые вообще как в Египте, так и в Азии лучше, чем какая-либо другая из сменявшихся здесь властей, понимали необходимость воздерживаться от чрезмерного расширения границ своих владений, никогда даже и не пытались подчинить своей власти Аравийский полуостров. О том немногом, что было предпринято ими против юго-восточной части полуострова, более плодородной и по своим связям с Индией весьма важной для торговых сношений, будет сказано при описании торговых связей Египта. Римская Аравия как зависимое от Рима государство и прежде всего как римская провинция занимает лишь небольшую часть северной половины полуострова и, сверх того, страну к югу и востоку от Палестины, расположенную между этой последней и большой пустыней и простирающуюся на востоке далее Боеры. Одновременно мы рассмотрим и принадлежащую Сирии область между Босрой и Дамаском, которая теперь обычно называется Гаураном (от Гауранского горного хребта), а в старину называлась Трахонитидой и Батанеей.

Эти обширные области можно было завоевывать для цивилизации лишь своеобразными путями. Степная область (хамад) к востоку от тех мест, о которых здесь идет речь, вплоть до Евфрата, никогда не находилась под властью римлян и была непригодна для обработки; только бродячие племена пустыни, как в настоящее время, например, анезы, кочевали по ней, чтобы пасти своих коней и верблюдов зимой на берегах Евфрата, а летом в горах к югу от Боеры и нередко менять пастбище по нескольку раз в год. На наиболее высокой ступени культуры стояли жившие к западу от степи оседлые пастушеские племена, у которых было развито овцеводство. Но в этих местах во многих случаях возможно и земледелие. Красная земля Гаурана, представляющая собой разложившуюся лаву, без всякой обработки производит в изобилии дикую рожь, дикий ячмень и овес и дает наилучшую пшеницу. Отдельные глубокие долины, лежащие между каменистыми пустынями, вроде «засеянного поля» Рубе в Трахонитиде, являются самыми плодородными районами во всей Сирии; пшеница, произрастающая на не вспаханной, не говоря уже об удобрениях, земле, приносит в среднем сам-воеемьдесят, ячмень — сам-сто, и нередко бывает, что из одного пшеничного зерна выходит до 26 стеблей. Тем не менее эти области не имеют постоянного оседлого населения, так как в летние месяцы сильная жара и недостаток воды и пастбищ заставляют жителей перебираться на горные пастбища Гаурана. Впрочем, здесь имеется немало мест, удобных для прочного поселения. Орошаемый рекой Барадой и ее многочисленными рукавами, покрытый садами вокруг города Дамаска и плодоносные еще и теперь густо населенные округа, замыкающие этот район с востока, севера и юга, были в древности, как и в новое время, жемчужиной Сирии. Равнина вокруг Боеры, особенно к западу от нее, так называемая Нукра, в настоящее время является житницей Сирин, хотя из-за отсутствия дождей пропадает в среднем каждый четвертый урожай, а из ближайшей пустыни часто прилетает саранча, являющаяся и по сие время для страны бичом, против которого бессильны все средства. Там, где воды горных родников проведены в долину, во всей свежести расцветает жизнь. «Плодородие этой местности, — говорится в одном достоверном описании, — неистощимо, и еще в наши дни, когда кочевники не оставили там ни деревца, ни кустика, страна, насколько ее можно окинуть глазом, все еще похожа на сад». На покрытых вулканическими извержениями плоскогорьях потоки лавы также оставили немало пригодных для земледелия мест (называемых в Гаураые «ка»).

В силу таких природных свойств эта местность была заселена преимущественно пастухами и разбойниками. Необходимость для значительной части населения постоянно менять места жительства порождает постоянную борьбу, особенно из-за пастбищ, и приводит к тому, что те местности, которые пригодны для прочного поселения, подвергаются постоянным нападениям. Здесь более остро, чем где бы то ни было, ощущается необходимость создания таких государственных институтов, которые были бы в состоянии обеспечить спокойствие и мир.

Доримская эпоха не принесла этим странам благоденствия. Жители всех этих областей вплоть до самого Дамаска принадлежат к арабской ветви большого семитического племени, по крайней мере имена собственные здесь сплошь арабские. Здесь, как и в северной Сирии, встретились цивилизация восточная и западная; однако до эпохи империи и та и другая сделали лишь незначительные успехи. Язык и письменность, которыми пользуются набатеи, — это язык и письменность Сирии и стран по Евфрату, и только оттуда они могли быть заимствованы туземным населением. С другой стороны, здесь, по крайней мере в некоторых местах, появились греческие поселения, которые были распространены в Сирии повсеместно. Большой торговый центр Дамаск, подобно остальным городам Сирии, сделался греческим городом. Селевкиды основывали греческие города и в Трансиорданской области, в особенности в северной Декаполии; далее к югу, например, древний Раббат Аммон был превращен Лагидами в город Филадельфию. Однако в юго-восточных районах по соседству с пустыней набатейские цари повиновались сирийским или египетским наемникам Александра почти только номинально, и здесь нигде не было найдено ни монет, ни надписей, ни зданий, в которых можно было бы признать памятники доримского эллинизма.

Когда Сирия подпала под власть римлян, Помпей старался упрочить греческое городское устройство, которое он здесь застал; потому и города Декаполии вели впоследствии свое летосчисление с 690/691 г., когда Палестина была присоединена к империи³⁵⁰. Однако и управление и насаждение цивилизации в этой области были предоставлены главным образом обоим вассальным государствам — иудейскому и арабскому.

Об иудейском царе Ироде и его доме речь еще будет идти ниже; здесь следует упомянуть о его деятельности по распространению цивилизации на Востоке. Его владения простирались по обоим берегам Иордана на всем его течении: к северу — по крайней мере до Хельбо-на, северо-западнее Дамаска, к югу — до Мертвого моря; область, лежавшая дальше к востоку, между его царством и пустыней, была отдана царю арабов. Он и его потомки, правившие здесь еще после уничтожения владычества Иерусалима вплоть до Траяна и впоследствии имевшие резиденцию в Кесарии Панейской на южном Ливане, проявляли большую заботу о распространении среди местного населения цивилизации. Древнейшими свидетельствами существования в этих странах известной культуры являются пещерные города, о которых говорится в Книге Судей — большие подземные массовые убежища, приспособленные для жилья благодаря отверстиям для воздуха, с переходами и колодцами, пригодные для того, чтобы укрывать людей и стада; их трудно было обнаружить, и даже после того, как они были обнаружены, трудно было овладеть ими. Факт их существования указывает на то, что мирные жители страдали от насилий со стороны беспокойных сынов степей. «Эти местности, — говорит Иосиф Флавий, описывая состояние Гаурана при Августе, — были населены дикими народностями, не имевшими ни городов, ни постоянно обрабатываемых полей. Они жили со своими стадами под землей, в пещерах с узким входом и длинными запутанными переходами; но они были в изобилии обеспечены водой и продовольствием и вынудить их к сдаче было очень трудно». Некоторые из этих пещерных городов вмещают до 400 человек. Любопытный эдикт первого или второго Агриппы, найденный во фрагментарном виде в Канате (Канават), призывает жителей оставить их «звериный образ жизни» и переменить жизнь в пещерах на жизнь цивилизованных людей. Неоседлые арабы жили главным образом тем, что грабили соседних крестьян или проходившие мимо караваны; к довершению беспорядков Зенодор, мелкий князек Абилы к северу от Дамаска на Антиливане, которому Август поручил наблюдение за Трахоном, предпочел войти в соглашение с разбойниками и втайне участвовал в их прибылях. Именно по этой причине император передал эту область Ироду, и неукротимой энергии последнего удалось до известной степени справиться с засилием разбойников. Царь, по-видимому, устроил по восточной границе линию укрепленных военных постов, подчиненных особым царским командирам (елссрхог). Он добился бы и еще больших успехов, если бы Набатейская область не давала убежища разбойникам; это послужило одной из причин конфликта между ним и вождем арабов. Тенденция к эллинизации проявляется в этой сфере его деятельности так же сильно, как в его приемах управления родиной, и притом в менее безотрадной форме³⁵¹. Подобно тому как все монеты Ирода и его сыновей имеют греческое надписанне, так в трансиорданской земле древнейший известный нам памятник с надписью — храм Ваалсамина в Канате — носит посвящение на арамейском языке, но почетные надписи на мемориальных камнях, один из которых поставлен в честь Ирода Великого³⁵², сделаны на двух языках или имеют только греческий текст; при его преемниках употребляется исключительно греческий язык.

Рядом с царем Иудеи стоял уже упомянутый выше «царь Набата», как он сам называл себя. Резиденцией этих арабских князей был «Город скал», по-арамейски Села, по-гречески Петра — расположенная на скалах крепость, находившаяся на по л пути между Мертвым морем и северо-восточным берегом Аравийского залива и издавна служившая складочным пунктом в торговле Аравии и Индии со странами Средиземноморского бассейна. Этим властителям принадлежала северная половина Аравийского полуострова; их владычество распространялось по берегу Аравийского залива до Левке-Коме против египетского города Береники, а внутри страны — по меньшей мере до области древней Темы³⁵³.

На севере полуострова владения арабских князей доходили до Дамаска, состоявшего под их покровительством³⁵⁴„ и даже дальше*, окружая как бы поясом всю палестинскую часть Сирии. После оккупации Иудеи римляне выступили против них, и Марк Скавр предпринял экспедицию против Петры. Тогда дело не дошло до ее покорения, но вскоре после того город, по-видимому, был взят**.

При Августе царь Петры Обода был таким же подданным империи***, как и царь Иудеи Ирод, и должен был, подобно этому последнему, выставить контингент войск для римской экспедиции против южной Аравии. С тех пор оборона имперских границ на юге и на востоке Сирии вплоть до Дамаска была, по-видимому, возложена в основном на арабского царя. Со своим иудейским соседом он находился в постоянной вражде. Август, раздраженный тем, что арабский царь, вместо того чтобы искать у своего ленного государя управы на Ирода, выступил против него с оружием в руках, а также тем, что сын Ободы Гаретат, или по-гречески Арета, после смерти отца, не дожидаясь пожалования леном, без лишних церемоний взял в свои руки власть, собирался сместить этого последнего, а владения его присоединить к Иудейскому царству. Но дурное управление Ирода в последние годы его царствования удержало Августа от этого, и он официально признал Арету (около 747 г. от основания Рима). Несколькими десятилетиями позже Арета снова самовольно начал войну против своего зятя князя Галилеи Ирода Антипы за то, что тот прогнал от себя его дочь в угоду прекрасной Иродиаде. Из этой войны он вышел победителем, но разгневанный на него его ленный государь Тиберий приказал наместнику Сирии предпринять против него карательную экспедицию. Войска уже выступили в поход, когда Тиберий умер (37), а его преемник Гай, не любивший Антипу, простил арабского царя. Преемник Ареты царь Малику, или Малх, сражался в качестве римского вассала при Нероне и Веспасиане в иудейской войне, а после его смерти власть перешла по наследству к его сыну Рабелю, современнику Траяна, последнему из правителей этого дома. После присоединения Иерусалимского государства к империи и появления вместо сильной власти Ирода слабого в военном отношении царства Кесарии Паннеады Арабское государство начало играть среди зависимых государств Сирии наиболее важную роль; в частности, для осаждавшей Иерусалим римской армии оно выставило наиболее сильные контингенты войск по сравнению с контингентами, выставленными другими царями. Греческий язык не употреблялся в этом государстве и под римским верховенством; монеты, выпущенные в правление арабских царей, носят, за исключением тех, которые чеканились в Дамаске, только арамейскую надпись. Но уже появляются зачаточные формы внутренней организации и смягченного цивилизацией управления. Чеканка монет, по-видимому, также началась лишь после того, как это государство подчинилось римскому протекторату. Торговля Аравии и Индии со странами Средиземноморского бассейна шла преимущественно по охраняемой римлянами караванной дороге, ведущей из Левке Коме через Петру в Газу³⁵⁵. Подобно пальмирской общине князья Набатейского царства пользуются для обозначения должностей своих чиновников греческими названиями, как, например, титулами эпарха и стратега. Когда при Тиберии превозносят хорошие порядки, заведенные римлянами в Сирии, и указывают, что охрана со стороны военных отрядов обеспечила безопасный сбор урожая по всей стране, то это следует прежде всего отнести на счет мер, принятых в зависимых государствах — сначала в Иерусалимском, а затем в Кесарии Панеаде и Петре. При Траяне в Сирии и стране набатеев власть зависимых царей была заменена непосредственно римским управлением.

В начале царствования этого императора умер царь Агриппа И, и его владения были присоединены к провинции Сирии. Вскоре за тем, в 106 г., наместник Авл Корнелий Пальма уничтожил прежнее государство царей Набата и большую часть его превратил в римскую провинцию Аравию, между тем как Дамаск отошел к Сирии, а от всех владений царя набатеев во внутренней части Аравии римляне отказались. Источники говорят об учреждении этой провинции, как о подчинении Аравии, и даже монеты, прославляющие вступление римлян во владение Аравией, позволяют заключить, что набатеи оказали этому сопротивление; к тому же самый характер их области и их поведение в прошлом говорят за то, что эти князья пользовались известной самостоятельностью. Но не военный успех определяет историческое значение этих событий; Присоединение Сирии и Набата — это лишь две связанные между собой административные меры, проведенные, быть может, при помощи военной силы, а стремление приобщить эти области к цивилизации, главным образом к эллинизму, лишь усилилось от того, что за это дело взялось римское правительство. Эллинизм на Востоке был, в представлении Александра, своего рода воинствующей церковью — по преимуществу завоевательной силой, проникавшей во все сферы общественной деятельности: в политику, религию, хозяйство и литературу. Здесь, на краю пустыни, в борьбе с враждебным греческой культуре иудейством, эллинизм, насаждаемый слабым и чуждым серьезных духовных интересов правительством Селевкидов, сделал до сих пор лишь весьма незначительные успехи. Но теперь, соединившись с могуществом Рима, эллинизм приобретает огромную силу, которая превосходит прежнюю настолько, насколько мощь Римской империи превосходит мощь иудейских и арабских ленных князей. В этой стране, где основная задача заключалась в том, чтобы с помощью значительных постоянных военных сил обеспечить мирную жизнь, устройство в Боере стоянки для легиона под начальством командира сенаторского ранга было событием, составившим целую эпоху. Из этого центра в соответствующих местах были учреждены необходимые посты, снабженные гарнизонами. В качестве примера заслуживает упоминания касте ль Намара (Нема-ра), лежавший на расстоянии дня пути от границы обитаемой горной страны, посреди каменистой пустыми, но господствовавший над единственным имевшимся в этой пустыне колодцем, а также связанные с ним кастели около оазиса Рубе и далее у Джебель Сеса; эти гарнизоны держали в подчинении всю передню# область Раурана. Другой ряд укрепленных пунктов — кастелей, подчиненных сирийскому военному командованию и прежде всего стоявшему у Данавы легиону, расположенных один от другого на равном расстоянии в трех часах пути, — охранял дорогу из Дамаска в Пальмиру; лучше остальных известен нам второй по порядку кастель этой линии в Дмере, продолговатый четырехугольник, имевший в длину 300—350 шагов, снабженный с каждой стороны шестью башнями и воротами шириной в 15 шагов и окруженный стеной в 16 футов толщиной и некогда облицованной снаружи красивыми плитами.

Никогда еще эта страна не знала подобной охраны. Она по существу не утратила своего национального характера. Арабские имена держатся там очень долго, хотя нередко, подобно тому как это было в Сирии, к местному имени прибавляется римско-эллинское; так, например, один шейх называет себя «Адриан, или Соайд, сын Малеха»³⁵⁶. Местный культ также остается неприкосновенным: правда, главное божество набатеев Дусарис отождествляется с Дионисом, но прежний культ его под местным именем сохраняется, и еще много лет спустя жители Боеры справляют в честь этого бога Дусарии³⁵⁷. Подобным образом в провинции Аравии продолжают посвящать храмы и приносить жертвы Ауму, или Гелиосу, Вазеату Теандриту, Этаю. Точно так же сохраняются племена и племенная организация: в надписях упоминается целый ряд «фил» с туземными именами и еще чаще — филархи или этнархи. Однако несмотря на то, что традиционные порядки сохраняются, процесс цивилизации и эллинизации продолжается. Если для дотраяновской эпохи в пределах Набатейского царства нельзя указать ни одного греческого памятника, то в пос-летраяновское время там же не было найдено ни одного памятника на туземном языке³⁵⁸, по всей вероятности, под воздействием имперского правительства употребление арамейской письменности прекратилось сразу после присоединения этой страны, хотя самый язык остался в качестве языка местного населения, что удостоверяется помимо собственных имен существованием должности «переводчика при сборщиках податей».

Имеющиеся у нас письменные источники ничего не говорят о развитии в этих провинциях земледелия; однако на всех восточных и южных склонах Гаурана, от горных вершин до самой пустыни, были свалены в кучи или сложены длинными рядами камни, которыми некогда была усеяна эта вулканическая равнина, и таким образом была расчищена плодороднейшая пахотная земля. В этом можно узнать руку того единственного правительства, которое управляло этой страной так, как можно и должно было ею управлять. На Ледже, покрытом лавой плато, — расстояние от одного края этого плато до другого равнялось в длину 13, в ширину 8—9 часам пути, — теперь превратившемся в почти полную пустыню, некогда между застывших потоков лавы росли виноградные лозы и смоковницы; его пересекает римская дорога, связывающая Боеру с Дамаском; на Ледже и в его окрестностях насчитываются развалины 12 крупных поселений и 39 мелких. Установлено, что по приказанию того самого наместника, которому была поручена организация провинции Аравии, был сооружен громадный водопровод, по которому вода с гор Гаурана стекала к Канате (Керак) на равнине, и неподалеку отсюда такой же водопровод в Арре (Раха); эти сооружения Траяна заслуживают упоминания рядом с гаванью в Остии и римским Форумом. О процветании торговли свидетельствует самый выбор главного города новой провинции. Боера существовала еще при правлении набатеев, и там найдена надпись царя Малиху; но лишь с введением непосредственного римского управления она начинает выдвигаться в военном и торговом отношении. «Боера, — говорит Ветцштейн, — занимает наиболее удачное положение среди всех восточносирийских городов; даже Дамаск, обязанный своим величием обилию вод и выгодному положению под защитой восточного Трахона, сможет затмить Боеру только в том случае, если у нее будет слабое правительство; напротив, при сильном и разумном правительстве Боера может за несколько десятилетий достигнуть сказочного процветания. Это большой рынок для сирийской пустыни, аравийской горной области и Переи, и длинные ряды ее каменных лавок, ныне находящиеся в запустении, свидетельствуют о величии в прошлом и о возможности его в будущем». Остатки римской дороги, ведущей из Боеры через Салхат и Эзрак к Персидскому заливу, показывают, что Боера наряду с Петрой и Пальмирой была посредницей в торговле между Востоком и странами Средиземноморского бассейна. Город этот, вероятно, уже Траяном был устроен по греческому образцу, по крайней мере с тех пор он зовется «Новая Траянова Боера»; греческие монеты появляются там с эпохи Пия; позднее, после того как Александр Север предоставил городу права колонии, надписи на монетах становятся латинскими. Петра имела греческое городское устройство уже при Адриане, и некоторые другие местечки также получили позднее городское право; но преобладающей формой общественной организации в этой аравийской области и в позднейшее время были племя и родовое селение.

Из смешения туземных и греческих элементов в этой стране за те 500 лет, которые разделяют Траяна и Магомета, развилась своеобразная цивилизация. Мы имеем возможность составить себе об этой цивилизации более полное представление, чем о многих других явлениях античного мира, так как до настоящего времени сохранилась значительная часть построек Петры, высеченных главным образом в скалах, и зданий в Гауране, построенных, за отсутствием строевого леса, сплошь из камня; все эти здания, проливающие свет на художественные навыки и образ жизни тех столетий, сравнительно мало пострадали от восстановленного здесь вместе с введением ислама владычества бедуинов. Упоминавшийся ранее храм Ваалсамина в Канате, построенный при Ироде, в своих первоначальных частях не имеет ничего общего с греческими строениями, а в его архитектонике можно обнаружить любопытные аналогии с храмовой постройкой того же Ирода в Иерусалиме, хотя здесь имеется большое количество скульптурных изображений, которых избегали в Иерусалимском храме. То же самое следует сказать и о памятниках, найденных в Петре. В последующее время наблюдается дальнейший прогресс архитектуры. Если под властью иудейских и набатейских царей культура лишь медленно освобождалась от влияний Востока, то с перемещением легиона в Боеру здесь, по-видимому, началась новая эпоха. «Строительство, — говорит превосходный французский наблюдатель Мельхиор де Вогюэ, — получило в связи с этим такой толчок, что возврат к прежнему покою был невозможен. Повсюду воздвигались дома, дворцы, бани, храмы, театры, водопроводы, триумфальные арки; в течение немногих лет вырастали целые города с правильным расположением, с симметричными колоннадами — характерной чертой городов без прошлого, представляющей для этой части Сирии в эпоху империи какой-то неизбежный шаблон». На восточных и южных склонах Гаураеа обнаружено до трехсот таких заброшенных городов и селений, между тем как теперь там имеется всего лишь пять новых местечек; некоторые из них, например Бузан, насчитывают до 800 одноэтажных и двухэтажных домов, построенных сплошь из базальта, с хорошо сложенными без цемента стенами из четырехугольных обтесанных камней, с дверями, большей частью покрытыми орнаментом, а часто и надписями, с плоским потолком, сложенным из каменных балок, подпертых каменными сводами и сверху залитых цементом для защиты от дождя. Городская стена образована обычно соединенными вместе задними стенами домов и защищена многочисленными башнями. Здания вполне пригодны для жилья и могут быть использованы при предпринимаемых в повое время слабых попытках заселения этих заброшенных городов; недостает только прилежных рабочих рук или, вернее, надежной защиты для охраны этих поселений. Перед воротами находятся цистерны, построенные часто под землей или снабженные искусственной каменной крышей; и теперь, когда эти заброшенные города превратились в пастбища, некоторые цистерны поддерживаются в порядке бедуинами, которые поят из них летом свои стада. Правда, в характере и художественном стиле построек заметны следы прежних восточных приемов, например широко распространенная форма гробницы в виде куба, увенчанного пирамидой, может быть, также и вышки для голубей, часто встречающиеся и сейчас возле гробниц по всей Сирии, но в общем все эти постройки обнаруживают обычные греческие приемы эпохи империи, с той лишь особенностью, что за неимением строевого леса здесь получила развитие система свода и купола, придающая этим постройкам и в техническом, и в художественном отношении оригинальный характер. В противоположность распространенному в других местах повторению традиционных форм здесь преобладает архитектура, удовлетворяющая местным потребностям и условиям, соблюдающая меру в отношении орнамента, здоровая и рациональная, не лишенная при этом изящества. Гробницы, высеченные в отвесных скалах, возвышающихся к востоку и западу от Петры, и в прилегающих к ним долинах, со своими фасадами, состоящими из многих рядов дорических или коринфских колони, во многих случаях расположенных один над другим, и со своими пирамидами и пропилеями, напоминающими египетские Фивы, не радуют взор в художественном отношении, но производят внушительное впечатление своими размерами и богатством. Только бьющая ключом жизнь и высокое благосостояние давали жителям этих мест возможность так заботиться о своих покойниках. При виде этих архитектурных памятников нам не кажется странным, что надписи упоминают о театре в «селе» (кшрц) Саккее, об «имеющем форму театра одеоне» в Канате, а один местный поэт из Ыама-ры в Батанее велйчает себя «мастером высокого искусства величавой авсониевой песни»³⁵⁹. Таким образом, на этой восточной границе империи для эллинской цивилизации была отвоевана пограничная область, которую можно сравнить с романизованной рейнской областью; восточносирийские постройки со своими сводами и куполами свободно выдерживают сравнение с замками и надгробиями знати и крупного купечества Бельгии.

Но всему этому пришел конец. О переселявшихся сюда с юга арабских племенах римская историческая традиция молчит; с другой стороны, мы не имеем почти никакой возможности установить хотя бы время, к которому следует относить то, что сообщают позднейшие арабские записи о Гассанидах и их предшественниках³⁶⁰. Но са-бейцы, именем которых была названа местность Борехат (Брека к северу от Канавата), по-видимому, действительно были переселенцами с юга Аравии и жили здесь уже в III в. Эти и другие племена явились сюда, вероятно, мирным образом и обосновались здесь под охраной Рима, может быть, даже принесли с собой в Сирию высокоразвитую богатую культуру юго-западной Аравии. Пока империя оставалась крепким, сплоченным государством и каждое из этих племен подчинялось власти своих шейхов, все они повиновались римскому верховному властителю. Но чтобы удобнее было вести борьбу с объединившимися под властью одного царя арабами, или, как они теперь называются, сарацинами, Персидского царства, Юстиниан во время войны с персами подчинил в 531 г. всех филархов, правивших подвластными Риму сарацинами, Арете, сыну Габалы, и даровал ему титул царя, чего до тех пор, как при этом добавляется, никогда не бывало. Этот царь всех арабских племен, осевших в Сирии, был в то же время ленником империи; но, ведя борьбу со своими единоплеменниками, он в то же время подготовлял их победу. Столетием позже, в 637 г„, Аравия и Сирия были завоеваны исламом.

Глава XI Иудея и иудеи

История иудейской земли не есть история иудейского народа, точно так же как история папской области не есть история католиков; это необходимо иметь в виду, рассматривая историю иудеев одновременно с историей Иудеи. Иудеи в стране Иордана, с которыми приходилось иметь дело римлянам, были уже не тем народом, который под управлением своих судей и царей сражался с моавитянами и идумеями и внимал проповедям Амоса и Иосии. Маленькая община благочестивых иудеев, изгнанных из родной страны чужеземным владычеством, но впоследствии, когда это владычество сменилось другим, вернувшихся обратно, начала с того, что резко оттолкнула от себя тех своих соплеменников, которые сохранили прежние места жительства, и положила начало непримиримой вражде между иудеями и самарянами, создав тем самым идеал национальной исключительности и духовного порабощения под владычеством священников. Задолго до римской эпохи, еще под управлением Селевкидов, эта община создала так называемую Моисееву теократию — священническую коллегию с первосвященником во главе, которая примирилась с иноземным владычеством и, отказавшись от государственного развития Иудеи, сохраняла обособленность своего народа и господствовала над ним под эгидой покровительствовавшей ей власти. Политический индифферентизм и слепая приверженность к своему национальному характеру, выраженному в религиозных формах, типичны для позднейшего иудейства. Правда, всякое представление о божестве в своем оформлении приобретает национальный характер; но никакой другой бог не был с самого начала настолько богом лишь своего народа, как Ягве, и ни один бог не оставался всегда таковым независимо ни от времени, ни от места. Эти возвращавшиеся в святую землю иудеи, которые считали, что живут по закону Моисея, а в действительности жили по законам Ездры и Неемии, оставались в такой же зависимости сначала от великих царей Востока, а потом от Селевкидов, в какой они были, когда жили на реках вавилонских. Эта организация содержала так же мало политического элемента, как армянская или греческая церковь под управлением их патриархов в Турецкой империи; в этой священнической реставрации иудейства нет и следа оживляющего ваяния государственного развития; ни одна из трудных и серьезных задач, стоящих перед каждым самостоятельным государством, не препятствовала священникам Иерусалимского храма восстанавливать царство Ягве на земле.

Реакция не заставила себя ждать. Эта церковная организация, абсолютно лишенная политического характера, могла существовать лишь до тех пор, пока какая-нибудь сильная светская держава оказывала ей покровительство или хотя бы давала ей полицейскую охрану. Когда держава Селевкидов пришла в упадок, нежелание подчиняться чужеземному владычеству, черпавшее свои силы главным образом в пламенной народной вере, снова вызвало у иудеев к жизни государственную организацию. Салемский первосвященник был вызван из храма на бранное поле. Род Асмокеев восстановил царство Саула и Давида приблизительно в его прежних границах, и эти воинственные архипастыри до известной степени воссоздали даже прежнюю царскую власть, построенную на чисто государственной основе и подчинившую себе священство. Однако эта царская власть, являвшаяся одновременно и созданием клерикальной власти и противоположностью ей, была не по сердцу ревнителям благочестия. В связи с возникшими разногласиями началась вражда между фарисеями и саддукеями. Причиной конфликта являлись не столько вопросы вероисповедания и ритуальные расхождения, сколько, с одной стороны, косная приверженность к священническому режиму, державшемуся исключительно религиозных установлений и интересов и остававшемуся равнодушным к таким вопросам, как независимость и самоопределение общины, а с другой стороны — царская власть, стремившаяся к развитию государства и старавшаяся в той политической борьбе, ареной которой тогда служила сирийская держава, оружием и дипломатией снова вернуть иудейскому народу его прежнее положение. Первое направление увлекло за собой массы, второе имело сторонников преимущественно среди интеллигенции и аристократических классов; наиболее видным его представителем является царь Ианней Александр, который на протяжении всего своего правления боролся с фарисеями не меньше, чем с сирийскими властителя. Хотя это направление было, в сущности, лишь другим, даже более естественным и мощным выражением национального подъема, однако более свободный образ мыслей и действий сближал его с эллинизмом, и потому оно считалось, в особенности у своих благочестивых противников, чужеземным и безбожным. Однако жители Палестины представляли лишь часть иудеев, к тому же не самую значительную. Вавилонские, сирийские, малоазийские, египетские общины иудеев играли значительно более видную роль, чем палестинские общины, даже после возрождения этих последних благодаря Маккавеям. Гораздо большее значение, чем иудеи Палестины, имела в эпоху империи иудейская диаспора, представляющая собой совершенно своеобразное явление.

Причины, вызвавшие колонизацию финикиян и эллинов, играли лишь второстепенную роль в распространении иудеев вне Палестины. Иудеи искони были земледельческим, живущим далеко от моря народом, и их распространение за пределами родины отнюдь не было спонтанным явлением: процесс этот начался сравнительно поздно, по инициативе Александра Македонского или его полководцев³⁶¹. В грандиозном, продолжавшемся на протяжении нескольких поколений процессе основания греческих городов, подобного которому не происходило ни раньше, ни позднее, иудеи принимали выдающееся участие, как ни странно было то, что именно их призвали к содействию эллинизации Востока. Особенно видная роль принадлежит им в эллинизации Египта. Самый крупный из всех основанных Александром городов, Александрия на Ниле, является со времени первого Птолемея, переселившего туда после занятия Палестины множество жителей этой страны, городом иудеев почти в такой же степени, как и городом греков, а иудейскую общину Александрии по ее численности, богатству, культурному уровню и организованности следует поставить по крайней мере наравне с иерусалимской общиной. В эпоху ранней империи на 8 млн египтян приходился 1 млн иудеев, а влияние их, вероятно, шло дальше этого численного соотношения. Как мы уже отмечали выше, иудейская община в сирийской столице, стремясь не отстать от александрийской, организовалась и развивалась аналогичным образом. О распространении и значении малоазийских иудеев свидетельствует, между прочим, сделанная в эпоху Августа греческими городами Ионии, — по-видимому, по взаимному соглашению — попытка заставить иудеев, принадлежавших к этим общинам, либо отречься от своей веры, либо принять на себя все гражданские повинности. Без сомнения, самостоятельные иудейские общины имелись во всех вновь основанных греческих городах³⁶², а также и во многих древнегреческих городах, даже в собственно Элладе, например в Коринфе. При организации этих общин иудеев, как правило, не пытались лишить их национального характера и связанного с ним особого положения, на которое они претендовали; от них требовалось только употребление греческого языка. Таким образом, при этой эллинизации, проводившейся в то время на Востоке государственной властью путем лести или насилия, жившие в греческих городах иудеи оставались людьми Востока, хотя они и говорили по-гречески.

Из общей ситуации с очевидностью вытекает, что то господствующее положение, которое принадлежало в иудейских общинах македонских городов греческому языку, являлось результатом не только повседневного общения иудеев с местным населением, но также и принудительного воздействия со стороны властей. Подобным образом впоследствии Траян романизовал Дакию при помощи колонистов из Малой Азии. Без этого принуждения было бы невозможно соблюсти внешнее единообразие при основании городов и вообще пришлось бы отказаться от этого способа эллинизации. Перевод священного писания иудеев на греческий язык, выполненный уже при первых Птолемеях, в столь же малой степени являлся результатом распоряжения правительства, как и перевод Библии Лютером; однако правительство, несомненно, намеревалось эллинизировать египетских иудеев в сфере языка, что и было достигнуто с удивительной быстротой. По крайней мере в начальный период империи, а по всей вероятности, и значительно раньше знание древнееврейского языка среди александрийских иудеев встречалось приблизительно так же редко, как в наши дни в христианском мире знание языков подлинников Священного писания; на ошибки в переводе, допущенные так называемыми семьюдесятью толковниками, ссылались приблизительно так же, как ссылаются на ошибки в переводе Лютера каши верующие. Национальный язык иудеев в эту эпоху исчез из повседневного употребления повсюду и удержался лишь в сфере религии, подобно латинскому языку в областях католического исповедания. В самой Иудее он был заменен, правда, родственным древнееврейскому арамейским народным наречием Сирии; иудейские общины за пределами Иудеи, о которых здесь идет речь, совершенно отказались от семитского языка, и лишь много позднее наступила реакция, в результате которой этот язык был включен в программу школьного преподавания и знание и употребление его среди иудеев было восстановлено. Литературные труды иудеев, появившиеся в это время в большом количестве, в лучшую эпоху империи все написаны на греческом языке. Если бы национальность определялась только языком, об иудеях этого времени пришлось бы рассказывать немного.

Но одновременно с этим принуждением в сфере языка, которое вначале, вероятно, вызывало среди иудеев большое недовольство, иудеи были признаны в качестве особой национальности, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Повсюду в городах монархии Александра городское население состояло из македонян, т. е. из настоящих македонских эллинов или из других эллинов, пользовавшихся таким же почетом. Другой составной частью населения являлись помимо чужеземцев местные уроженцы: в Александрии — египтяне, в Кирене — ливийцы и вообще жители Востока, которые, правда, не имели иного отечества, кроме нового города, но не считались и эллинами. К этой второй категории принадлежали и иудеи; но им, и только им, разрешалось составлять, так сказать, общину в общине и пользоваться некоторым самоуправлением, в то время как прочие жители, не имевшие римского гражданства, подчинялись властям, поставленным городской общиной³⁶³. «Иудеи, — говорит Страбон, — имеют в Александрии своего собственного национального главу (е&гсхрхгд) всего народа (ёВгод), разбирающего тяжбы, заключающего договоры и издающего постановления, как если бы он управлял самостоятельной общиной». Это случилось потому, что такую специальную юрисдикцию иудеи считали неотъемлемой принадлежностью своей национальности или, что по существу то же самое, требованием своей религии. Сверх того, общие государственные установления обычно считались с национально-религиозной щепетильностью иудеев и в случае конфликтов по возможности находили выход путем всякого рода изъятий. К тому же иудеи обычно жили отдельными кварталами; в Александрии, например, из пяти городских кварталов два были заселены преимущественно иудеями. Это было, по-видимому, не системой гетто, но, скорее, обычаем, установившимся в момент первоначального поселения и затем строго соблюдавшимся обеими сторонами, благодаря чему в значительной степени предотвращались столкновения между соседями.

Таким образом иудеи сыграли выдающуюся роль в проводившейся македонянами эллинизации Востока; их гибкость и разнообразные способности, с одной стороны, непреклонное упорство — с другой, вероятно, побудили тех весьма реалистически мыслящих политиков, которые указали эти пути развития, решиться на такого рода мероприятия. Тем не менее чрезвычайно широкое распространение и огромное значение иудейской диаспоры по сравнению с тесной и незаметной родиной иудеев остается, с одной стороны, фактом, а с другой — проблемой. При этом нельзя упускать из виду, что палестинские иудеи дали лишь основное ядро иудейского населения, жившего за пределами Палестины. Иудейство древнейших времен вовсе не было замкнутым; напротив, оно было, скорее, преисполнено миссионерского рвения, как впоследствии христианство и ислам. В Евангелии встречается упоминание о раввинах, странствующих по морям и землям, чтобы добыть хотя бы одного прозелита; существование категории полупрозелитов, от которых не требовалось обрезания, но с которыми, тем не менее, поддерживалось религиозное общение, является показателем этого миссионерского рвения и в то же время одним из его наиболее действенных средств. Самые разнообразные причины способствовали успеху этой пропаганды. Гражданские привилегии, предоставлявшиеся Лагидами и Селевкидами иудеям, побуждали, вероятно, многих неиудеев — уроженцев Востока и полу эллинов — примыкать в новооснованных городах к этой привилегированной категории людей, не имевших римского гражданства. В позднейшее время упадок традиционных местных культов послужил на пользу иудейской пропаганде. Очень многие лица, особенно из образованных сословий, религиозное и нравственное чувство которых было оскорблено тем, что называли религией греки и тем более — египтяне, с содроганием или насмешкой отвращались от этих культов и искали прибежища в более простом и чистом еврейском вероучении, отвергавшем многобожие и почитание идолов и во многих отношениях близком тем религиозным воззрениям, которые возникли в образованных и полуобразованных кругах общества в результате развития философии. Существует любопытное моралистическое стихотворение на греческом языке, восходящее, вероятно, к концу Римской республики; содержание его позаимствовано из книг Моисея, причем автор принимает монотеистическое учение и общий нравственный закон, но избегает всего, что может оттолкнуть неиудея и быть воспринято как прямая оппозиция по отношению к господствующей религии; стихотворение это, очевидно, предназначалось для того, чтобы привлечь более широкие круги к этому денационализированному иудейству. Особенно много прозелитов завоевала иудейская вера среди женщин. Когда в 66 г. власти города Дамаска решили умертвить пленных иудеев, было постановлено держать это решение в тайне, дабы преданные иудеям женщины — жительницы города — не помешали привести его в исполнение. Даже на Западе, где образованные круги относились к иудейству в общем неблагосклонно, знатные женщины издавна составляли исключение; происходившая из знатного рода супруга Нерона — Поппея Сабина была известна всему городу как другими своими менее похвальными делами, так и своей благочестивой преданностью иудейской религии и покровительством, которое она ревностно оказывала иудеям. Нередки были случаи и настоящего перехода в иудейство; например, в эпоху Тиберия и Клавдия приняли иудейство все члены царствующего дома Адиабены — царь Изат, его мать Елена, а также его брат и преемник. Несомненно, ко всем вышеупомянутым иудейским общинам можно отнести то, что определенно отмечается по поводу антиохийской общины, а именно: что значительную часть их составляли лица, принявшие иудейство.

Хотя перенесение иудаизма на эллинскую почву с усвоением им чуждого языка совершалось так, что при этом полностью сохранялся его национальный характер, однако в самом иудействе начали развиваться противоречащие его духу тенденции и до известной степени происходила его денационализация. Литература последнего столетия до христианской эры и первого столетия христианской эры свидетельствует о том, как сильно иудейство было захвачено волнами греческой духовной жизни. Литература эта пропитана элементами иудаизма, и самые светлые головы, самые остроумные мыслители стремятся либо как эллины постигнуть дух иудаизма, либо как иудеи постиг-путь дух эллинства. Николай из Дамаска, сам язычник и видный представитель философии Аристотеля, в качестве писателя и дипломата царя Ирода защищал интересы своего иудейского патрона и вообще иудеев перед Агриппой и Августом и, сверх того, в своих исторических трудах предпринял очень серьезную и для того времени выдающуюся попытку вовлечь Восток в сферу западной науки; в то же время дошедшее до нас его повествование о годах юности дружественно относившегося к нему императора Августа является замечательным памятником той любви и уважения, какими пользовался римский властитель в греческом мире. Сочинение «О возвышенном», написанное в первые годы империи неизвестным автором, — одна из самых изящных дошедших до нас от древности работ по эстетике, — несомненно принадлежит перу если не иудея, то во всяком случае человека, в равной мере почитавшего Гомера и Моисея³⁶⁴. Другое, тоже анонимное сочинение о вселенной, представляющее собой одновременно достойную внимания попытку объединить учение Аристотеля со стоицизмом, также, быть может, было написано иудеем, причем оно было посвящено всеми уважаемому и весьма высокопоставленному иудею эпохи Нерона, начальнику главного штаба Корбулона и Тита — Тиберию Александру. Особенно отчетливо выступает перед нами сочетание этих двух различных духовных миров в иудейско-александрийской философии, представляющей собой наиболее яркое и определенное выражение религиозного движения, которое в одно и то же время проникалось сущностью иудаизма и обращалось против него. Эллинское духовное развитие находилось в борьбе со всеми национальными религиями, причем оно либо отрицало их воззрения, либо наполняло их другим содержанием, изгоняя прежних богов, не заменяя их ничем или помещая на их место небесные светила и абстрактные понятия.

Такого рода нападениям подвергалась и религия иудеев. Возникло своеобразное новоиудейство эллинской формации, которое обращалось с Ягве немногим менее сурово, чем образованные греки и римляне с Зевсом и Юпитером. Общие приемы так называемого аллегорического толкования, посредством которого философы, в особенности стоики, повсюду учтиво выпроваживали туземные языческие религии, были в равной мере применимы и неприменимы как к богам Илиады, так и к книге Бытия: если под Авраамом Моисей понимал разум, под Сарой — добродетель, под Ноем — справедливость, если четыре райских потока обозначали четыре основные добродетели, — в таком случае самый просвещенный из эллинов мог веровать в Тору. Но это псевдоиудейство также было немалой силой, и духовное превосходство египетского иудейства проявляется прежде всего в том, что это направление нашло себе представителей главным образом в Александрии.

Несмотря на внутренний раскол в среде палестинских иудеев, очень часто доходивший прямо-таки до междоусобной войны, несмотря на рассеяние значительной части иудейства по чужим странам и проникновение в его среду массы чужестранцев, несмотря даже на вторжение разрушительных эллинистических элементов в самое его сердце, — все иудеи в целом оставались объединенными между собой в такой форме, с которой в настоящее время могут до некоторой степени сравниться, пожалуй, лишь Ватикан и Кааба. Салемская святыня оставалась знаменем, Сионский храм — палладием всех иудеев независимо от того, подчинялись ли они римлянам или парфянам, говорили ли по-арамейски или по-гречески, веровали ли они в прежнего Ягве или в нового, который вообще уже не был Ягве. То, что их государь-покровитель предоставил духовному главе иудеев некоторую светскую власть, имело для иудейства столь же большое значение, а скромные размеры этой власти столь же малое значение, как в свое время для католиков существование так называемой церковной области. Каждый член любой иудейской общины ежегодно должен был посылать в Иерусалим одну дидрахму в виде взноса на храм; взнос этот поступал более правильно, чем государственные подати; каждый был обязан по крайней мере раз в своей жизни лично принести Ягве жертву на том единственном во всем свете месте, которое было угодно Ягве. Богословская наука была по-прежнему общим достоянием; вавилонские и александрийские раввины принимали в ее разработке не меньшее участие, чем раввины Иерусалима. Ни с чем не сравнимое стойкое сознание национального единства в том виде, в каком оно укоренилось в вернувшейся на родину общине изгнанников и затем породило описанную выше обособленность иудеев среди греческого мира, не ослабело, несмотря на рассеяние иудеев и раскол в их среде. Всего замечательнее то, что иудейство продолжало жить даже в кругах, порвавших с иудейской религией. Крупнейший, единственный хорошо знакомый нам представитель этого направления в литературе — Филон, один из самых знатных и богатых иудеев эпохи Тиберия, — фактически относится к своей родной религии немногим иначе, чем Цицерон — к религии римской; однако сам он считал, что не уничтожает ее, но лишь раскрывает ее внутренний смысл. Для него, как и для всякого другого иудея, Моисей является источником всякой истины, его письменные предписания — обязательным законом, его чувства — предметом благоговения. Однако это сублимированное иудейство не вполне тождественно с так называемой верой в богов у стоиков. Для Филона исчезает телесность божества, но не личность, и ему совершенно не удается то, что составляет сущность эллинской философии — перенесение божественного в душу человека; остается убеждение, что грешный человек зависит от некоего совершенного, вне его и выше его стоящего существа. Точно так же новое иудейство гораздо строже соблюдает национальный ритуальный закон, чем новое язычество. Поэтому борьба старой и новой веры в иудейских кругах была иного рода, чем у язычников, так как ставка здесь была значительно выше; реформированное язычество борется лишь со старой верой, реформированное иудейство в своих последних выводах уничтожило бы национальность, которая неизбежно исчезла бы, затопленная волнами эллинизма, по мере того как улетучивалась бы туземная религия, а потому оно и опасалось сделать окончательные выводы. Потому-то жившие на греческой почве и пользовавшиеся греческим языком иудеи, даже те из них, которые в основном сложили оружие перед эллинизмом, с беспримерным упорством удерживали и защищали если не сущность, то по крайней мере форму старой религии. Сам Филон, как о том будет рассказано ниже, боролся за дело иудеев и пострадал за него. Но поэтому даже эллинистическое направление в иудействе никогда не воздействовало на него слишком сильно, никогда не решалось выступать против иудейского национализма и едва могло смягчать его фанатизм и обуздывать извращения и преступления фанатиков. Во всех существенных вопросах в иудействе умолкают всякого рода разногласия, особенно перед лицом давления извне и преследований, и как ни было незначительно государство раввинов, все же та религиозная община, которую оно возглавляло, была внушительной, а при известных обстоятельствах даже страшной силой.

Таково было положение, которое застали здесь римляне, когда они подчинили себе Восток. Всякое завоевание связывает руки завоевателю не меньше, чем завоеванным. Дело целых столетий — насаждение городского строя македонянами — не могли свести на нет ни Аршакиды, ни Цезари; завоевание Селевкии на Евфрате, Антиохии или Александрии не могло пройти бесследно для вступивших в наследство правительств. По отношению к иудейской диаспоре этих городов основатель империи, как и во многих других случаях, руководствовался, вероятно, политикой первых Лагидов и скорее поощрял восточное иудейство в его обособленном положении, чем препятствовал этой обособленности; такой образ действий сделался затем правилом для всех его преемников. Мы уже рассказывали, что при Августе общины Передней Азии сделали попытку привлекать своих сограждан иудеев к рекрутскому набору наравне с другими и не разрешать им впредь соблюдения субботы; но Агриппа решил дело иначе и оставил в неприкосновенности status quo в пользу иудеев или, вернее, может быть только теперь дал правовое обоснование освобождению иудеев от военной службы, допускавшемуся до сих пор лишь некоторыми наместниками или общинами греческих провинций в отдельных случаях, а также легализировал привилегию соблюдения субботы. Далее, Август приказал наместникам Азии не применять по отношению к иудеям строгих имперских законов об обществах и собраниях. Но римское правительство не могло не сознавать, что предоставляемое иудеям на Востоке исключительное положение не согласовывалось с безусловной обязанностью Всех имперских подданных выполнять требуемые государством повинности, что гарантированное верховной властью обособленное положение иудейства вносило в отдельные общины расовую ненависть, а в известных случаях и порождало междоусобную войну, что подчинение всех иудеев империи в религиозных делах иерусалимским властям принимало опасные размеры и что все это представляло собой для государства известный минус в практическом отношении и таило в себе некоторую принципиальную опасность. Внутренний дуализм империи ни в чем не выражается так ярко, как в различном отношении к иудеям в области латинской и в области греческой речи. На Западе никогда не допускали существования автономных иудейских общин. Правда, там терпимо относились к иудейским религиозным обрядам, как и к сирийским и египетским, или, вернее, несколько менее терпимо, чем к этим последним. Август благосклонно относился к иудейской колонии в предместье Рима по ту сторону Тибра и при своих раздачах подарков гражданам позволял являться за ними дополнительно всем иудеям, которые из-за соблюдения субботы не приходили вовремя. Но лично он избегал всякого соприкосновения с иудейским культом, как и с египетским; сам он постарался избежать в Египте встречи со священным быком и выразил полное одобрение, когда его сын Гай, направлявшийся на Восток, проехал мимо Иерусалима. При Тиберии в 19 г. в Риме и по всей Италии иудейский культ был даже воспрещен одновременно с египетским, и из Италии были высланы все иудеи, которые не соглашались публично отречься от своей религии и бросить в огонь священную утварь, за исключением только тех, кого можно было, как годных к военной службе, зачислить в исправительные роты; при этом немало людей было предано военному суду из-за того, что они оставались верны своей религии. Из того, что, как будет сказано ниже, именно Тиберий почти с робостью старался избегать на Востоке всякого конфликта с раввинами, ясно видно, что этот способнейший из властителей, какого когда-либо имела империя, столь же ясно понял опасность, связанную с иудейской иммиграцией, как и то, что устранить ее там, где иудейство уже обосновалось, было бы несправедливо и невозможно³⁶⁵. При следующих правителях, как мы увидим из дальнейшего, неприязненное отношение к иудеям на Западе остается в общем неизменным, хотя в остальном эти правители следовали скорее примеру Августа, чем Тиберия. Иудеям не мешали собирать подати на храм в форме добровольных взносов и пересылать деньги в Иерусалим. Им не мешали обращаться со своими тяжбами к иудейскому третейскому судье, а не в римский суд. Не только на Востоке, но в на Западе более не предпринималось попыток принудительного привлечения их к военной службе, как это было предписано Тиберием. Но официального признания своего особого положения и особых судов иудеи никогда не получили ни в языческом Риме, ни вообще на латинском Западе. Однако важнее всего то, что на Западе, не считая столицы, которая по самой природе вещей являлась также представительницей и Востока и уже во времена Цицерона имела многочисленную иудейскую колонию, иудейские общины в раннюю эпоху империй нигде не были особенно крупными и значительными³⁶⁶. Только на Востоке правительство с самого начала стало проявлять уступчивость или, вернее, не пыталось изменять существовавшего положения и предупреждать могущие возникнуть опасности, и потому, если священные книги иудеев стали известны латинскому миру только на латинском языке благодаря христианам, то и крупные движения среди иудейства эпохи империи ограничились всецело греческим Востоком. Здесь не делалось никакой попытки постепенно покончить с юридической обособленностью иудеев и тем самым устранить причину ненависти к ним, но, с другой стороны, — если не говорить о капризах и диких выходках отдельных правителей, — правительство отнюдь не поощряло ненависти к иудеям и выступлений против них. В самом деле, катастрофа, постигшая иудейство, была вызвана не отношением правительства к иудейской диаспоре на Востоке. Складывавшиеся роковым образом отношения имперского правительства к Иудейскому государству раввинов явились единственной причиной не только разрушения иерусалимской общины, но и того, что в дальнейшем положение иудеев в империи пошатнулось и изменилось. Мы обращаемся теперь к описанию судеб Палестины под римским владычеством.

В своей политике в южной Сирии полководцы республики, Помпей и его ближайшие преемники, противодействовали начавшемуся там процессу возникновения более или менее крупных государственных образований, и вся страна была поделена на отдельные городские области и мелкие княжества. Больше всего пострадали от этого иудеи: помимо того, что они должны были вернуть все свои вновь приобретенные владения, т. е. все побережье, Габикий разделил даже старую территорию их царства на пять округов с самостоятельным управлением и лишил светской власти первосвященника Гиркана. Этим самым, с одной стороны, был установлен римский протекторат, с другой — восстановлена чистая теократия.

Однако все это скоро изменилось. Гиркан, или, вернее, правивший за него министр идумеянин Антипатр³⁶⁷, вероятно, с помощью самого Габиния, для которого он сумел сделаться необходимым во время его операций в Парфии и Египте, снова достиг руководящего положения в южной Сирии. Ему принадлежит главная роль в подавлении восстания иудеев, вспыхнувшего в результате разграбления Иерусалимского храма Крассом. В силу благоприятно сложившихся для него обстоятельств иудейское правительство не принимало активного участия в борьбе между Цезарем и Помпеем, ибо вместе со всем Востоком оно высказалось в пользу последнего. Однако, после того как брат и соперник Гиркана Аристобул и сын его Александр поплатились за свое выступление на стороне Цезаря гибелью от руки помпеянцев, Цезарь после своей победы сделал государем Иудеи Антигона — второго сына Аристобула. Но когда Цезарь, одержав победу в решающем сражении, прибыл в Египет и оказался в Александрии в опасном положении, не кто иной, как Антипатр, выручил его из беды, и это решило дело: Антигон должен был отступить на задний план перед этим более новым, но и более действенным проявлением верности.

Личная признательность Цезаря была не последней причиной, способствовавшей реставрации Иудейского государства. Иудея получила наилучшее положение, какое только могло получить зависимое государство, а именно: ей была предоставлена полная свобода от податей в пользу римлян³⁶⁸, от военной оккупации и рекрутского набора³⁶⁹; правда, за это местное правительство должно было взять на себя обязательство охранять границу в нести связанные с этим расходы. Город Яффа, а вместе с ним и доступ к морю был возвращен иудеям, им были гарантированы независимость внутреннего управления и свобода религиозного культа, а также разрешено то, в чем им до сих пор отказывали, а именно — восстановление срытых Помпеем городских стен Иерусалима (707).

Таким образом, под именем асмонейского князя Иудейским государством стал править под покровительством и по воле Рима получу жестранец, ибо между идумеянами и настоящими вернувшимися из Вавилона иудеями существовали примерно такие же различия, как между этими последними и самарянами. Националистически настроенные иудеи отнюдь не были расположены к своему новому правительству. Потомки древних родов, первенствовавших в иерусалимском совете, в душе оставались сторонниками Аристобула, а после его смерти — его сына Антигона. В горах Галилеи фанатики вели борьбу одновременно и с римлянами, и со своим правительством. Когда сын Антипатра Ирод захватил в плен предводителя этой дикой банды Езе-кию и приказал его казнить, совет иерусалимских священников принудил слабовольного Гиркана отправить Ирода в изгнание под предлогом нарушения им религиозных предписаний. Тогда этот последний поступил на службу в римские войска и оказал существенные услуги наместнику Цезаря в Сирии при подавлении восстания послед них помпеянцев. Но когда после гибели Цезаря на Востоке взяли верх республиканцы, Антипатр опять не только первый присоединился к более сильной стороне, но и оказал большую услугу новым властителям, быстро собрав наложенную ими контрибуцию.

Так произошло, что вождь республиканцев, уезжая из Сирии, оставил Антипатра на его прежнем месте, а сыну его Ироду доверил даже командный пост в Сирии. Когда затем Антипатр умер, — как говорят, отравленный одним из своих офицеров, — Антигон, нашедший пристанище у своего зятя, халкмдского князя Птолемея, решил, что наступил подходящий момент, чтобы устранить слабого родственника. Но сыновья Антипатра Фасаэль и Ирод разбили наголову его отряд, и Гиркан согласился предоставить им такое же положение, какое занимал их отец, а Ирода, помолвленного с его внучкой Мариам, принял даже некоторым образом в члены царствующего дома. Тем временем вожди республиканской партии потерпели поражение при Филиппах. Оппозиция в Иерусалиме стала теперь надеяться добиться от победителей низложения ненавистных потомков Антипатра; но Антоний, которому пришлось быть судьей в этом деле, решительно отказал их депутациям, приезжавшим к нему сначала в Эфес, потом в Антиохию и, наконец, в Тир, причем даже повелел казнить членов их последнего посольства и официально утвердил Фасазля и Ирода в качестве тетрархов³⁷⁰ Иудеи (713).

Вскоре перемены в сфере мировой политики снова вовлекли Иудейское государство в свой водоворот. Происшедшее в следующем году (714) нашествие парфян временно положило конец владычеству потомков Антипатра. Претендент на царский престол Антигон присоединился к ним и овладел Иерусалимом и почти всей областью. Гнр-жан был отправлен пленником к парфянам, старший сын Антипатра, Фасаэль, также попавший в плен, покончил с собой в тюрьме. Ирод с трудом укрыл свою семью в одной горной крепости на окраине Иудеи, а сам бежал просить помощи сперва в Египет, затем — так как он не застал здесь больше Антония — в Рим к обоим властителям, между которыми как раз тогда вновь установились хорошие отношения (714). Последние с полной готовностью разрешили ему добывать себе обратно Иудейское царство, что было лишь в интересах римлян.

Ирод вернулся в Сирию как признанный (поскольку это зависело от римлян) властитель, облеченный даже царским титулом. Но ему, пока еще только претенденту, приходилось отвоевывать свою землю не столько у парфян, сколько у патриотов. Он вел войну главным образом силами самарян и идумеев, а также наемных солдат, и наконец благодаря поддержке римских легионов овладел долго оборонявшейся столицей. Римские палачи избавили его также от его многолетнего соперника Антигона, а его собственные очистили от его противников из среды знати иерусалимский совет.

Но невзгоды Ирода еще не окончились с его водворением на престоле. Неудачная экспедиция Антония против парфян осталась для Ирода без последствий, так как победители не отважились вторгнуться в Сирию; но ему пришлось немало вытерпеть от все возраставших претензий египетской царицы (ибо в то время Востоком правила скорее она, чем Антоний). Правда, Клеопатра, в своей женской политике стремившаяся главным образом к увеличению могущества своего дома и в первую очередь к увеличению доходов, далеко не всегда добивалась от Антония всего, к чему жадно стремилась, но все же она отняла у иудейского царя часть наиболее ценных его владений на побережье Сирии и в промежуточной области между Египтом и Сирией и даже богатые бальзамовые плантации и пальмовые роши Иерихона и наложила на его страну тяжелое финансовое бремя. Чтобы сохранить остальную часть своих владений, Ирод должен был либо сам брать в аренду новые сирийские владения царицы, либо давать поручительство за других, менее платежеспособных арендаторов. И после всех этих невзгод, в момент, когда он мог ждать лишь новых, еще более тяжелых требований, против которых еще труднее было бы бороться, начало войны между Антонием и Цезарем подало ему надежду на перемену к лучшему, а то обстоятельство, что Клеопатра, ослепленная своим эгоизмом, лишила его возможности принять активное участие в войне под предлогом, что его войска нужны для взимания ее доходов в Сирии, оказалось для Ирода новым счастливым случаем, облегчившим ему подчинение победителю. Счастье улыбнулось иудейскому царю и в дальнейшем, при смене власти; ему удалось перехватить отряд верных Антонию гладиаторов, который из Малой Азии шел через Сирию и Египет, чтобы подать помощь своему господину.

Но прежде чем отправиться к Цезарю на Родос, чтобы исхлопотать себе помилование, он распорядился на всякий случай казнить последнего представителя мужской линии дома Маккавеев — восьмидесятилетнего Гиркана, которому дом Антипатра был обязан своим положением; этим он в самом деле преступил границы необходимой осторожности. Цезарь сделал то, что подсказывали ему политические соображения, тем более что ему была важна поддержка Ирода для намеченной им египетской экспедиции; он утвердил во власти правителя, который так охотно дал себя победить, и увеличил его владения, частью вернув ему то, что у него отняла Клеопатра, а частью подарив новые области; с тех пор Ироду стали принадлежать са-марянские земли, вклинившиеся между Иудеей и Галилеей, весь берег от Газы до Стратоновой башни, позднейшей Кесарии,и ряд городов к востоку от Иордана. С укреплением римской монархии Иудейское государство также избавилось от дальнейших внешних кризисов.

С римской точки зрения поведение новой династии представляется настолько некорректным, что остается лишь поражаться. Эта династия сначала принимает сторону Помпея, затем Цезаря, затем Кассия и Брута, далее триумвиров, затем Антония и, наконец, Августа; верность меняется, как пароль. Однако этому образу действий нельзя отказать в последовательности и постоянстве. В самом деле, борьба партий, которая раздирала господствующую над миром гражданскую общину, будь то республика или монархия, Цезарь или Антоний, не касалась зависимых от Рима земель — и прежде всего земель греческого Востока. Эта политика сопровождалась падением морали и позорной заменой истинной верности внешним повиновением; но царь Ирод выполнял все обязанности, которых требовало от своих подданных Римское государство, с такой точностью, на какую не могли бы быть, конечно, способны люди с более благородной и возвышенной душой. В столкновениях с парфянами он всегда, даже в самых опасных положениях, неизменно обращался к однажды выбранным покровителям. С точки зрения внутренней иудейской политики управление Ирода характеризовалось устранением теократии и являлось продолжением и даже укреплением правительственной системы Маккавеев, поскольку при нем было проведено четкое разделение государственной и церковной власти между всемогущим, но по своему происхождению чуждым иудеям царем и часто бессильным и по произволу смещаемым первосвященником. Конечно, иудейскому первосвященнику царское положение прощалось скорее, чем иностранцу, не имеющему прав на священническое посвящение; и если Асмонеи выступали на защиту независимости иудейства от внешнего мира, то идумеянин получил царскую власть над иудеями в лен от государя-покровителя.

Влияние этого неразрешимого конфликта на глубоко страстную натуру сказывается в течение всей жизни этого человека, который причинил много горя другим, но, быть может, не меньше страдал и сам. И все же энергия иудейского царя, настойчивость, уменье подчиняться неизбежному, военная и политическая ловкость, проявлявшиеся всюду, где открывалась возможность, обеспечивают ему заметное место в общей картине этой любопытной эпохи.

В задачу историка Рима не входило подробное описание почти сорокалетнего правления Ирода (он умер в 750 г.), что можно было бы сделать на основании дошедших до нас очень обстоятельных сообщений источников. Ни в одну эпоху не было второго царского дома, где бы в таких размерах свирепствовала кровавая вражда между родителями и детьми, между супругами, между братьями и сестрами; император Август и его наместник в Сирии с отвращением отказывались от участия в убийствах, которого от них ожидали; не менее ужасной чертой в этой зловещей картине является полная бесцельность большинства таких расправ, производившихся обыкновенно по неосновательному подозрению, и неизменно наступавшее за этим горькое раскаяние виновников. Но как твердо и разумно ни отстаивал царь интересы своей страны, поскольку он мог и смел это делать, как энергично он ни вступался за иудеев не только в Палестине, но и во всей империи, пуская при этом в ход свои сокровища и свое немалое влияние (благоприятным для иудеев решением Агриппы в большом малоазийском споре общеимперского значения иудеи обязаны были в сущности ему), все же любовь и преданность он нашел в Идумее и Самарии, но не у израильского народа; здесь ему продолжали вменять в вину не столько пролитую кровь многих людей, сколько его чужеземное происхождение« Одной из главных причин домашних раздоров в семье Ирода было то, что в своей жене из асмонейского рода, прекрасной Мариам, и ее детях он видел не столько своих близких, сколько иудеев, и потому боялся их; да и сам он говорил, что чувствует влечение к грекам в той же степени, в какой питает отвращение к иудеям. Характерно, что своих сыновей, которых он предполагал сделать своими наследниками, Ирод воспитывал в Риме. В то время как из своих неистощимых богатств он осыпал дарами греческие города за границей и украшал их храмами, для иудеев также возводились постройки, но только не в иудейском вкусе. Здания цирка и театра в самом Иерусалиме и посвященные императорскому культу храмы в иудейских городах в глазах благочестивого израильтянина были равносильны богохульству. Иерусалимский храм был превращен им в великолепное здание — в значительной степени вопреки желанию набожных людей; как ни восхищались они постройкой, то обстоятельство, что царь поместил на вершине храма золотого орла, обошлось ему дороже, чем все вынесенные им смертные приговоры, и вызвало народное возмущение, жертвой которого сделался сначала орел, а потом, разумеется, и те ревнители благочестия, которые его сорвали. Ирод достаточно хорошо знал страну, чтобы не доводить дело до крайности: если бы можно было ее эллинизировать, у него не оказалось бы недостатка в доброй воле к этому. По своей энергии этот идумей не уступал лучшим из Асмонеев. Постройка большой гавани у Стратоновой башни, или Кесарии, как стал с тех пор называться этот совершенно перестроенный Иродом город, впервые дала бедному гаванями побережью то, в чем оно нуждалось, и во все время существования империи город оставался главным рынком южной Сирии. Все, что может дать правительство: развитие природных ресурсов, помощь во время голода и других бедствий и прежде всего — внутреннюю и внешнюю безопасность страны, — было дано Иродом

Иудее. С разбоями было покончено, и была установлена строгая* систематическая охрана границ от бродячих народностей пустыни, что в этих местах являлось крайне трудной задачей. Все это побудило римское правительство подчинить Ироду и еще более отдаленные области — Итурею, Трахонитиду, Ауранитиду, Батанею. С тех пор его владычество простиралось, как мы уже упоминали, на всю трансиорданскую землю до Дамаска и гор Гермона; насколько нам известно, после этого значительного расширения его владений во всей этой области больше не оставалось ни одного вольного города и ни одного независимого от Ирода властителя. Самая оборона границ была возложена преимущественно не на царя иудеев, а на царя арабов; но, поскольку это зависело от Ирода, ряд хорошо оборудованных пограничных кастелей и тут обеспечивал внутреннее спокойствие надежнее, чем когда бы то ни было в прошлом. Отсюда понятно, почему Агриппа, осмотрев портовые и военные постройки Ирода, убедился, что царь Иудеи стремится к тем же целям, что и он сам, и в дальнейшем относился к нему, как к своему сотруднику в великом деле организации империи.

Царство Ирода просуществовало недолго. Сам Ирод поделил его в своем завещании между тремя своими сыновьями, и Август в основном утвердил это распоряжение, лишь с тем изменением, что важную гавань Газу и трансиорданские греческие города он подчинил непосредственно власти наместника Сирии. Северные области государства были отделены от основной страны; последняя из приобретенных Иродом областей, расположенная к югу от Дамаска, Батанея с прилегающими к ней округами, досталась Филиппу; Галилея и Иерея, т. е. Трансиорданская область, точнее —- те ее районы, где не было греческих городов, перешли к Ироду Антипе; оба они носили титул тетрархов; эти маленькие государства сначала были разделены, затем при правнуке Ирода «Великого», Агриппе II, вновь объединены и с небольшими перерывами просуществовали до времени Траяна. Мы уже упоминали о том, как они управлялись, при описании восточной Сирии и Аравии. Здесь следует только добавить, что эти преемники Ирода продолжали править если не с той же энергией, то в том же духе, что и основатель династии. В отстроенных ими городах — Кесарии, бывшей Панеаде, в северной области и Тивернаде в Галилее — они ввели, совершенно в духе Ирода, греческие порядки; характерно, что иудейские раввины по случаю того, что при закладке Тивериады была найдена какая-то могила, наложили проклятие на нечистый город.

Главная часть страны — Иудея с Самарией на севере и Идумеей на юге — досталась, по воле отца, Архелаю. Но народ отнюдь не желал, чтобы у власти оставался идумейский дом. Правоверные, т. е. фарисеи, обладали почти неограниченной властью над народной массой, и если до сих пор страх перед Господом до некоторой степени сдерживался страхом перед беспощадной энергией царя, то помыслы значительного большинства иудеев были направлены на то, чтобы под протекторатом Рима восстановить опять чистое, угодное Богу священническое правление, как его некогда установили персидские власти. Непосредственно после смерти старого царя иерусалимское население стало собираться толпами и требовать устранения назначенного Иродом первосвященника и удаления неверных из святого города, где тогда предстояло справлять Пасху. Архелаю пришлось начать свое царствование с разгона этих сборищ силой оружия; насчитывали много убитых, празднество не состоялось. Римский наместник в Сирии, на обязанности которого прежде всего лежало поддерживать порядки в стране во время междуцарствия, — тот самый Вар, за бездарность которого римляне вскоре после этого поплатились потерей Германии, — разрешил иерусалимским мятежникам отправить в Рим, где в то время как раз обсуждался вопрос о замещении иудейского престола, депутацию из 50 человек, чтобы там ходатайствовать об упразднении царской власти, а после того как Август принял эту депутацию, проживавшие в столице иудеи в числе 8 тыс. проводили ее до храма Аполлона. Тем временем дошедшие до фанатизма иудеи продолжали своими силами искать выход из положения у себя на родине. Поставленный в храме римский гарнизон подвергся яростному нападению, банды благочестивых разбойников наводнили всю страну. Вару пришлось двинуть легионы, чтобы с их помощью восстанавливать спокойствие. Это было предостережением для императора и подтверждением правильности системы управления царя Ирода — системы, которая хотя и была основана на насилии, но все же достигала своих целей. Однако Август снова, как это было свойственно ему в последние годы жизни, не проявил должной решительности; правда, он отклонил требования представителей фанатических масс, но, исполняя в основном завещание Ирода, предоставил власть над Иерусалимом Архелаю, ослабив ее тем, что не дал ему царского титула, который он до времени не хотел прйзнавать за еще не проявившим себя молодым человеком; далее он ослабил власть Архелая также тем, что отделил от Иудеи северные области, а сняв с него попечение об охране границ, умалил и его военное значение. Снижение по распоряжению Августа налогов, которые при Ироде были крайне высоки, не могло сколько-нибудь значительно улучшить положение тетрарха. Причин к тому, чтобы сделать совершенно невозможным правление Архелая, было достаточно даже и помимо личной неспособности Архелая и невысоких качеств его характера; несколько лет спустя (6 г. н. э.) Август сам убедился в необходимости его низложения.

Теперь император удовлетворил давнее желание иерусалимских мятежников: царская власть была упразднена, а страна была подчинена непосредственному управлению Рима; но наряду с этим сохранилось самостоятельное внутреннее управление, которое было передано иерусалимскому сенату. При этом, конечно, отчасти сыграли роль данные ранее Августом Ироду заверения насчет престолонаследия, а отчасти все более и более развивавшееся у правительства империи и в общем обоснованное нерасположение к более или менее крупным зависимым государствам, действовавшим до известной степени самостоятельно. То, что произошло незадолго перед тем или вскоре после того в Галатии, Каппадокии, Мавретании, объясняет, почему и в Палестине царство Ирода недолго просуществовало после его смерти. Однако организованное в Палестине непосредственное римское управление даже в административном отношении представляло собой большой шаг назад по сравнению с управлением Ирода, а главное — положение здесь было столь своеобразным и затруднительным, что непосредственное соприкосновение правящих римлян с управляемыми иудеями — чего, правда, сама партия священников настойчиво добивалась и в конце концов добилась — не послужило на пользу ни той ни другой стороне.

Итак, в 6 г. н. э. Иудея сделалась римской провинцией второго ранга³⁷¹, и, если не считать эфемерной реставрации Иерусалимского царства при Клавдии в 41—44 гг., она так и осталась с тех пор римской провинцией. Прежний князь, назначавшийся пожизненно и даже имевший право передавать свою власть по наследству при условии утверждения этой передачи римским правительством, сменился должностным лицом из всаднического сословия, назначаемым и смещаемым по распоряжению императора. Местопребыванием римского управления, по-видимому, сразу сделался перестроенный Иродом по греческому образцу портовый город Кесария. Об освобождении страны от римского гарнизона, конечно, не могло быть и речи, однако римские вооруженные силы, как и в большинстве провинций второго ранга, состояли только из незначительного количества второстепенных конных и пеших отрядов; позднее там стояла одна ала и пять когорт, всего около 3. тыс. человек. Возможно, что это были войска, ранее принадлежавшие правительству Ирода; большая часть их набиралась в самой Иудее, однако преимущественно из самарян и сирийских греков*. Провинция не получила особого легиона, и даже в соседних с Иудеей областях стоял, самое большее, один из четырех сирийских легионов. В Иерусалим прибыл постоянный римский комендант, поселившийся в царском дворце, а вместе с ним небольшой постоянный гарнизон; только во время праздника Пасхи, когда в храм стекалось все население страны и бесчисленные иностранцы, в одной из прилегавших к храму галерей ставили более сильный отряд римских солдат. Одновременно с учреждением провинции страна была обложена податью в пользу Рима; это видно уже из того, что к имперскому правительству перешли и расходы по обороне страны. Представляется маловероятным, чтобы правительство, снизив подати при назначении Архелая, сразу же после присоединения страны к империи возымело намерение повысить их, однако возможно, что, как во всякой вновь присоединенной области, оно приступило к пересмотру прежнего кадастра³⁷².

При организации местных властей в Иудее, как и везде, за основу было принято по возможности устройство городских общин. Самария, или, как она теперь стала называться, Себаста, вновь заложенная Кесария и остальные городские общины прежнего царства Архе-лая имели самоуправление под надзором римских властей. Подобным же образом организовано было и управление столицей с принадлежавшей к ней большой областью.

Как мы видели, уже в доримскую эпоху, при Селевкидах, в Иерусалиме был организован совет старейшин — синедрион, или, в иудейской форме, санхедрин. Председательствовал в нем первосвященник, которого назначал на срок правитель страны, если только он сам не был первосвященником. В состав этого коллегиального учреждения входили бывшие первосвященники и уважаемые законоведы. Это собрание, в котором преобладал аристократический элемент, функционировало в качестве высшего духовного представительства всего иудейского народа, а также и светского представительства, в особенности иерусалимской общины, поскольку последнее не могло быть отделено от первого. В духовное учреждение, якобы основанное по уставу Моисея, иерусалимский синедрион превратился лишь в позднейшей традиции в результате благочестивого вымысла раввинства. По существу синедрион соответствовал совету в греческом городском строе, но как по своему составу, так и по кругу своей деятельности носил гораздо более религиозный характер, чем представительства греческих общин. Этому синедриону и его первосвященнику, назначаемому теперь прокуратором от имени императора, римское правительство предоставило или передало те функции, какие в эллинских зависимых общинах принадлежали городским властям и общинным советам. С недальновидным безразличием оно предоставило полный простор трансцендентальному мессианизму фарисеев, а действующей в ожидании появления мессии отнюдь не трансцендентальной местной консистории — довольно обширные полномочия в делах веры, нравственности и права там, где это не затрагивало непосредственно римских интересов. Особенно большая свобода была предоставлена синедриону в деле отправления правосудия. При этом, правда, для римских граждан судопроизводство в делах гражданских и уголовных принадлежало римским судам даже еще до присоединения страны к империи. Но гражданское судопроизводство в делах, касавшихся иудеев, оставалось и после присоединения по преимуществу в руках местных властей. Уголовная юрисдикция над иудеями принадлежала, вероятно, в большинстве случаев как этим местным властям, так и римскому прокуратору; только смертные приговоры местные власти не могли приводить в исполнение иначе, как по утверждению их императорским должностным лицом.

Все эти установления, по существу, являлись неизбежным следствием упразднения монархии; добиваясь последнего, иудеи фактически добивались и этих порядков. Без сомнения, правительство со своей стороны имело намерение при проведении их избегать по возможности крутых приемов. Публий Сульпиций Квириний, которому, как наместнику Сирии, была поручена организация новой провинции, был достойным и хорошо знакомым с восточными порядками администратором, и все имеющиеся в нашем распоряжении источники — и там, где они рассказывают, и там, где умалчивают, —-подтверждают, что он сознавал и учитывал все трудности положения. Местная чеканка мелкой монеты, производившаяся ранее царями, теперь производилась от имени римского императора, однако поскольку иудеи не признавали никаких изображений, на монетах никогда не изображалась даже голова императора. Доступ во внутреннее помещение храма остался воспрещенным всем неиудеям под страхом смертной казни³⁷³. Как ни сдержанно относился сам Август к восточным культам, однако и здесь, как в Египте, он счел нелишним на родной почве этих культов связать их с императорским управлением; роскошные дары Августа, Ливии и других членов императорского дома украшали святилища иудеев, и по распоряжению императора там ежедневно приносились в жертву «всевышнему богу» бык и два ягненка. Римским солдатам, которые несли службу в Иерусалиме, было приказано оставлять в Кесарии значки с изображением императора, а когда один наместник при Тиберии нарушил этот порядок, правительство в конце концов вняло настойчивым просьбам ревнителей благочестия и вставило все по-старому. Даже когда во время одной экспедиции против арабов римские войска должны были пройти через Иерусалим, они получили распоряжение избрать другой маршрут вследствие предубеждения священников против изображений на значках. Когда тот же наместник посвятил императору в царском дворце в Иерусалиме щиты без всяких изображений и ревнители закона были недовольны также и этим, Тиберий приказал снять эти щиты и повесить их в храме Августа в Кесарии. Парадное одеяние первосвященника, находившееся во дворце под охраной римлян, в течение семи дней до облачения очищали от такого осквернения; по жалобе верующих оно было им выдано, а комендант замка получил указание впредь сложить с себя заботу о нем. Конечно, нельзя было требовать, чтобы народ переносил последствия аннексии более терпимо на том основании, что он сам ее вызвал. Нельзя также утверждать, что присоединение страны к империи не сопровождалось притеснением жителей и что они не имели поводов жаловаться; установление новых порядков нигде не обошлось без затруднений и нарушения общественного спокойствия. Точно так же правонарушения и насилия со стороны отдельных наместников были в Иудее столь же частым явлением, как и в других провинциях. Уже в начале правления Тиберия и иудеи, и сирийцы жаловались на тяжесть податей; особенно большое количество обычных злоупотреблений должностных лиц приписывает один беспристрастный критик долголетнему правлению Понтия Пилата. Но сам Тиберий, по словам того же иудея, за свое 23-летнее царствование считался со всеми унаследованными от старины священными обычаями и ни в чем не нарушал и не отменял их. Это тем более важно отметить, что на Западе тот же император выступил против иудеев так решительно, как никто другой, и потому терпимость и сдержанность, проявленные им в Иудее, нельзя объяснять его личным расположением к иудейству.

Несмотря ни на что, уже в это мирное время против римского правительства развивалась принципиальная оппозиция и учащались выступления правоверных иудеев в защиту своих интересов. Против уплаты податей протестовали не только потому, что это было обременительно, но и потому, что это признавалось греховным. «Позволительно ли, — спрашивает раввин в Евангелии, — платить подать Цезарю?» Однако иронический ответ, полученный им, удовлетворил не всех; некоторые правоверные — правда, их было немного — считали себя оскверненными, когда дотрагивались до монеты с изображением императора. Такой успех оппозиционной теологии был чем-то новым; цари Селевк и Антиох тоже не принадлежали к числу обрезанных и тем не менее им платили подати серебряной монетой с изображением этих царей. Такова была теория; практический вывод из нее сделал не верховный совет Иерусалима, в котором под влиянием императорского правительства решающее влияние принадлежало наиболее уступчивым представителям местной знати, но Иуда Галилеянин из Гамалы на Генисаретском озере, который, как впоследствии напомнил этому высокому совету Гамалшш, «поднял восстание в дни имущественной переписи, а за ним поднялся и народ, чтобы отпасть». Он высказал то, что думали все — именно, что так называемая перепись означает рабство и что для иудея является позором признавать над собой иного господина, кроме господа Саваофа; а он помогает лишь тем, кто сам себе помогает. Если лишь немногие последовали призыву Иуды из Гамалы взяться за оружие, и он через несколько месяцев окончил свою жизнь на плахе, то все же этот правоверный после своей смерти стал для нечестивых победителей опаснее, чем был при жизни. Позднейшие иудеи считали его и его последователей наряду с саддукеями, фарисеями и ессеями «четвертой школой»; в то время они назывались ревнителями, позднее их называли снкария-ми, т. е. кинжальщиками. Их учение очень просто: один бог — властитель, смерть безразлична, свобода — единственное благо, заменяющее все. Это учение не умерло, и дети и внуки Иуды сделались вождями позднейших восстаний.

Если при обоих первых императорах римское правительство умело в общем искусно и терпеливо сдерживать, по возможности, эти беспокойные элементы, то вторичная смена правителя немедленно вызвала катастрофу. Смена эта была встречена ликованием со стороны населения всей империи, в том числе и иудеев Иерусалима и Александрии, и торжествам в честь нового юного властителя Гая, сменившего нелюдимого и непопулярного старика, в обоих городах не было конца. Но очень скоро по ничтожным поводам возник страшный разлад. Внук первого Ирода и прекрасной Мариам, названный в честь покровителя и друга своего деда Иродом Агриппой, являлся среди многочисленных проживавших в Риме сыновей восточных государей едва ли не самым ничтожным и опустившимся, но, несмотря на это, — а может быть именно поэтому, — он был любимцем и другом юности нового императора; до сей поры он был известен только своим распутством и долгами, но от своего покровителя, которому он прежде других принес известие о смерти Тиберия, Ирод Агриппа получил в подарок одно из вакантных мелких иудейских княжеств и к тому же еще царский титул.

В 38 г., направляясь в свое новое царство, Ирод Агриппа приехал в город Александрию, где он несколько месяцев тому назад, спасаясь от уплаты по векселям, пытался занять деньги у иудейских банкиров. Когда он показался здесь публично в царском одеянии со своими роскошно наряженными телохранителями, неиудейское население этого большого города, падкое до всякого рода насмешек и скандалов и вообще весьма недолюбливавшее иудеев, увидало в его появлении повод для того, чтобы поиздеваться над ним; но этим дело не ограничилось. Началась дикая травля иудеев. Стоявшие отдельно дома иудеев были разгромлены и сожжены, находившиеся в гавани иудейские корабли разграблены, попадавшихся в неиудейских кварталах города иудеев подвергали насилиям и убивали. Но в иудейских кварталах погромщикам ничего не удалось сделать. Тогда вожакам их пришла в голову мысль обратить все еще уцелевшие синагоги, которые явля-, лись главным объектом их бесчинств, в храмы нового властителя и поставить во всех них его статуи, а в главной синаноге — его статую на колеснице, запряженной четверней. Что император Гай со всей серьезностью, на какую был способен его помутившийся рассудок, считал себя настоящим воплощенным богом, — это знал весь свет, в том числе и иудеи, и наместник. Бывший в то время наместником Авиллий Флакк — человек дельный и считавшийся при Тиберии прекрасным администратором, но теперь попавший в немилость у нового императора и ждавший каждую минуту, что он будет отозван в отдан под суд, — не погнушался использовать этот случай для своей реабилитации³⁷⁴. Особым эдиктом он не только приказал не чинить никаких препятствий постановке статуй в синагогах, но и перешел к открытым погромам. Он распорядился отменить празднование субботы. Он объявил, далее, в своих приказах, что эти чужестранцы, которых до сих пор терпели, недозволенным образом завладели лучшей частью города; впредь им разрешалось жить лишь в одном из пяти кварталов города, все же прочие дома иудеев были отданы на разграбление черни, а изгнанные из них жильцы, не имея пристанища, в огромном количестве расположились на морском берегу. На их протесты никто не обращал внимания; 38 членов совета старейшин, стоявшего тогда во главе иудейской общины вместо этнарха³⁷⁵, были публично в цирке высечены розгами. Четыреста домов лежали в развалинах; торговая жизнь замерла; мастерские закрылись; защиты оставалось искать только у императора. К нему и явились две александрийские депутации. Во главе иудейской депутации стоял уже упомянутый ранее Филон, ученый новоиудейского направления, человек скорее кроткого, чем мужественного склада, самоотверженно вступившийся за своих соотечественников в этих невзгодах; главой депутации от противников иудеев был Апион, тоже александрийский ученый и писатель, «колокольчик на весь мир», как его назвал император Тиберий, человек, умевший красноречиво говорить и бессовестно лгать, дерзкий, безгранично самоуверенный всезнайка³⁷⁶, хорошо знавший если не людей, то их низость, прославленный мастер речи и демагогии, находчивый, остроумный, наглый и безусловно преданный императору. Результаты переговоров были ясны с самого начала. Император допустил к себе обе депутации в то время, когда осматривал свои сады, но вместо того чтобы выслушать просителей, он стал предлагать им разные насмешливые вопросы, на которые противники иудеев в нарушение всех правил этикета отвечали громким смехом; так как император был в хорошем настроении, он ограничился тем, что выразил сожаление по поводу того, что иудеи в остальном хорошие люди, страдают тем органическим недостатком, что не могут понять его врожденную божественную натуру, а это для него было, без сомнения, очень важно. Итак, Апион выиграл дело, и повсюду, где это было угодно врагам иудеев, началось превращение синагог в храмы Гая.

Но дело не ограничилось этими превращениями, инициатива которых принадлежала александрийской черни. В 39 г. наместник Сирии Публий Петронпй получил от императора приказание вступить со своими легионами в Иерусалим и поставить в храме статую императора. Наместник, почтенный чиновник школы Тиберия, пришел в величайшее смущение; иудеи со всей страны — мужчины и женщины, старики и дети —»стали стекаться к нему сперва в Птолемаиду в Сирии, потом в Тивериаду в Галилее, умоляя его вступиться, чтобы предотвратить такое страшное кощунство. Поля во всей стране остались без обработки, и доведенные до отчаяния массы заявили, что они предпочитают погибнуть от меча или терпеть голод, чем увидеть собственными глазами подобный ужас. Наместник действительно отважился задержать выполнение приказания и представил свои возражения, хотя он знал, что рискует головой. В то же время названный выше царь Агриппа отправился лично в Рим, чтобы добиться у своего друга отмены его распоряжения. Император в самом деле отказался от своего требования, — говорят, потому, что иудейский князь сумел воспользоваться его хорошим настроением под влиянием винных паров. Но он ограничил свою уступку одним только Иерусалимским храмом и все же послал наместнику за его непослушание смертный приговор, который, впрочем, случайно запоздал и не был приведен в исполнение. Гай твердо решил сломить сопротивление иудеев; отданное им распоряжение — двинуть легион — показывает, что на этот раз он заранее взвесил все последствия своего приказания. Со времени рассказанных выше событий египтяне, с готовностью признавшие его божественность, пользовались его полным расположением, а упрямые и наивные иудеи вызывали к себе соответственную ненависть. Так как Гай был человеком неискренним и часто давал прощение, чтобы потом взять его назад, то приходилось опасаться, что самое худшее пока только отсрочено. Он собирался к отъезду в Александрию, чтобы там присутствовать при воскурении фимиама со своих алтарей, а между тем втихомолку, как говорят, изготовлялась статуя, которую он намеревался поставить себе в Иерусалиме; но в январе 41г. кинжал Хереи избавил империю, а также и храм Ягве от этого чудовища.

Непродолжительный период страданий не оставил после себя внешних последствий; вместе с новым богом пали и его алтари. Однако события эти прошли не бесследно для той и другой стороны. История, которую мы рассказываем здесь, есть история растущей вражды между иудеями и неиудеями, и трехлетние преследования иудеев при Гае являются одной ее главой, отражающей дальнейший рост этой вражды. Ненависть к иудеям и иудейские погромы так же стары, как сама диаспора; эти привилегированные автономные восточные общины должны были так же неизбежно вызывать ненависть среди эллинских общин, как болото должно испускать дурные испарения. Но такого иудейского погрома, как погром 38 г. в Александрии, вызванный неустройствами в среде эллинов и осуществленный одновременно высшей властью и низкой чернью, не знает вся прошлая история Греции и Рима. Тем самым был пройден долгий путь от злой воли одного человека до общего злодеяния, и тогда обнаружилось, каковы были стремления и поступки таких злонамеренных людей и что им удавалось сделать при известных обстоятельствах. Несомненно, что это заметили и почувствовали и сами иудеи, хотя подтвердить это документально мы не можем³⁷⁷.

Но гораздо глубже, чем александрийский погром, запечатлелась в душах иудеев попытка поставить статую бога Гая в святая святых их храма. В прошлом такое кощунство уже было однажды совершено: в ответ на этот поступок сирийского царя Антиоха Эпифана последовало восстание Маккавеев, и затем победоносное восстановление свободного национального государства. Этот Эпифан, антимессия, который должен был привести за собой настоящего мессию, как его нарисовал — правда, роз1ГасШт — пророк Даниил, был с тех пор для каждого иудея прототипом всякой мерзости, и не могло не иметь значения, что подобное представление с таким же основанием соединялось с одним из римских императоров или, вернее, с образом римского властителя вообще. Со времени того рокового указа иудеев не оставляло опасение, что такое же приказание может издать и другой император; для этого опасения имелось тем больше оснований, что по самому строю Римского государства подобного рода распоряжение зависело исключительно от минутной прихоти сегодняшнего властителя. Эта ненависть иудеев к культу императора и самой империи нашла яркое выражение в Апокалипсисе Иоанна, для которого Рим именно по этой причине является вавилонской блудницей и общим врагом человечества³⁷⁸. Еще менее безразлично было само собой напрашивающееся сопоставление выводов. Маттафия из Модемны стоял не выше Иуды Галилеянина, восстание патриотов против сирийского царя было приблизительно столь же безнадежно, как и возмущение против заморского зверя. Исторические параллели в практическом применении являются опасными элементами оппозиции; долго созидавшееся здание правительственной мудрости пошатнулось слишком быстро.

Правительство Клавдия в обоих отношениях последовало примеру правительства Тиберия. В Италии, правда, не была повторена высылка иудеев, так как давно стала ясна неосуществимость этого, но был возобновлен запрет совместного отправления иудеями их культа³⁷⁹ ³⁸⁰, что, конечно, сводилось приблизительно к тому же и точно так же осталось невыполненным. Наряду с этим эдиктом нетерпимости было издано распоряжение в противоположном духе, распространявшееся на всю империю и освобождавшее иудеев от тех общественных обязанностей, которые были несовместимы с их религиозными убеждениями; эта уступка предоставляла иудеям, особенно в отношении военной службы, лишь то, чего теперь не могли уже вынудить силой. Помещенное в конце этого указа обращение к иудеям, предупреждавшее их, чтобы и они, в свою очередь, соблюдали впредь большую умеренность и воздерживались от оскорблений инаковерующих, показывает, что эксцессы бывали и со стороны иудеев. В Египте и Палестине было восстановлено, по крайней мере в основном, действие тех постановлений относительно религии, которые существовали там до Гая, хотя в Александрии иудеи вряд ли получили обратно все то, что они имели раньше³⁸¹. Мятежи и волнения, готовые разразиться или уже начавшиеся в некоторых местах, прекратились тогда сами собой. В Палестине Клавдий отступил даже от методов Тиберия и передал все прежние владения Ирода туземному царьку, уже знакомому нам Агриппе, который случайно оказался в дружбе также и с Клавдием и во время кризиса, доставившего последнему власть, оказал ему услуги. Клавдий, очевидно, намеревался возобновить систему, который следовали во времена Ирода, и устранить опасности, происходившие от непосредственного соприкосновения иудеев с римлянами. Но Агриппа, человек легкомысленный и постоянно, даже и тогда, когда он сделался властителем, испытывавший нужду в деньгах, отличался, впрочем, добродушием и стремился более угождать своим подданным, нежели далекому патрону; он неоднократно навлекал на себя недовольство правительства, например укреплением иерусалимских стен, дальнейшее возведение которых было ему воспрещено; города Кесария и Себаста, державшие сторону римлян, а также войска, организованные по римскому образцу, относились к нему враждебно. После его внезапной преждевременной смерти, последовавшей в 44 г., имперское правительство сочло опасным предоставлять его единственному семнадцатилетнему сыну столь важное в политическом и военном отношении положение, да и всемогущие секретари императора тоже неохотно согласились бы выпустить из рук доходные места прокураторов. Правительство Клавдия и здесь, как и в других случаях, нашло правильный путь, но не смогло достаточно энергично придерживаться его, не считаясь ни с какими побочными соображениями. Иудейский князь, опираясь на иудейских солдат, мог бы править Иудеей в интересах римлян; римский чиновник и римские солдаты оскорбляли религиозные верования иудеев, вероятно, еще чаще по неведению, чем из желания сделать им неприятность; все, что бы они ни вздумали предпринять, возбуждало возмущение верующих, и самое нейтральное мероприятие казалось им кощунством. Раздававшиеся с той и другой стороны требования добиться взаимного понимания и договориться между собой были сами по себе столь же обоснованны, сколь невыполнимы на практике. Но главное — конфликты между иудейским государем и его подданными были для империи довольно безразличны; напротив, всякий конфликт между римлянами в иудеями в Иерусалиме углублял пропасть между народами Запада и жившими вместе с ними иудеями; опасность заключалась не в палестинских конфликтах, но в непримиримости различных по национальности подданных империи, которых судьбе угодно было соединить для совместной жизни.

Таким образом, корабль неудержимо несся в водоворот. В этом роковом стремлении были повинны все действующие лица — римское правительство и его администраторы, иудейские власти и иудейский народ. Правда, Рим постоянно выражал готовность по возможности идти навстречу всем справедливым претензиям иудеев. Когда в 44 г. прокуратор снова вступил в Иерусалим, его лишили права назначать первосвященника и распоряжаться храмовой казной — и то и другое было прерогативой царской власти, а следовательно, также и власти прокуратора — и эти привилегии были переданы брату покойного царя Агриппы, царю Ироду Халкидскому, а после его смерти в 48 г. — его преемнику, уже упоминавшемуся Агриппе Младшему. По жалобе иудеев римский начальник приказал казнить римского солдата, разорвавшего свиток Торы при разграблении одного иудейского села, производившемся по приказанию начальства. Даже на высших должностных лиц в некоторых случаях обрушивалась вся тяжесть римского императорского правосудия. Когда два прокуратора, исправлявшие должность в двух соседних областях, вмешались в распрю между самарянами и галилеянами, причем один заступился за первых, другой за вторых, и между их солдатами произошло вооруженное столкновение, в Палестину был послан императорский наместник в Сирии Уммидий Квадрат с чрезвычайными полномочиями произвести суд и расправу; действительно, один из виновных был отправлен в ссылку, а один римский военный трибун, по имени Цел ер, был публично обезглавлен в самом Иерусалиме. Но наряду с этими примерами строгости можно указать примеры слабости, граничащей с соучастием в преступлении; в том же самом процессе второй из прокураторов, Антоний Феликс, виновный во всяком случае в не меньшей степени, чем первый, избежал наказания, потому что был братом всесильного наперсника Палласа и мужем сестры царя Агриппы. Но еще более, чем злоупотребления по службе со стороны отдельных администраторов, следует поставить правительству в вину то, что оно не усиливало в этой находящейся в особых условиях провинции ни полномочий своих должностных лиц, ни численного состава войск и в то же время продолжало набирать стоявшие там отряды почти исключительно в самой провинции. Как ни незначительна была эта провинция сама по себе, все же было недопустимым безрассудством и весьма неуместной бережливостью действовать по отношению к ней по заведенному шаблону; если бы там были своевременно сосредоточены подавляющие силы, если бы ею управляли более строго, без всяких поблажек назначали наместника более высокого ранга и устроили легионный лагерь — провинция и империя были бы избавлены от больших жертв деньгами и людьми, и репутация их не была бы запятнана.

Однако вина иудеев также была во всяком случае не меньше. Управление первосвященников в предоставленных ему границах, — а римское правительство было склонно давать ему свободу действий во всех внутренних делах, — никогда, даже по рассказам самих иудеев, не отличалось таким произволом и отсутствием достоинства, как в эпоху от смерти Агриппы до начала войны. Самым известным и влиятельным среди этих властителей священнического звания является Анания, сын Небедея, — «побеленная стена», как его назвал Павел, когда этот духовный судья приказал своим полицейским бить апостола по рту за то, что он осмелился защищаться перед судом. Ананию обвиняли в том, что он подкупил наместника и, истолковав соответствующим образом Священное писание, лишил низшее духовенство десятины от снопов, которую оно до сих пор получало³⁸². Как один из главных виновников войны между самарянами и галилеянами он предстал перед римским судьей. Первосвященники не могли выступать в роли посредников мира между иноземной властью и народом не потому, что в господствующих кругах преобладали слепые фанатики, но потому, что эти зачинщики народных волнений и вдохновители процессов о ересях, уже утратили свой прежний моральный и религиозный авторитет, благодаря которому люди умеренные в лучшие времена управляли народными массами, а также потому, что они не понимали уступчивости римских властей в делах внутреннего управления и злоупотребляли ею. Именно в период их хозяйничания в стране облеченных властью представителей Рима осаждали самыми дикими, безрассудными требованиями, и дело доходило до народных волнений, одновременно ужасных и смешных. В таком именно роде была та решительная петиция, в которой иудеи потребовали, чтобы римский солдат заплатил за порванный свиток закона своей жизнью, чего они и добились. В другой раз вспыхнуло народное возмущение, стоившее жизни многим людям, из-за того, что один римский солдат показал храму некую часть тела, оголив ее непристойным образом. Правда, даже лучший из царей не мог бы, наверное, предупредить подобные безумства, однако и самый мелкий князек не оказался бы до такой степени бессилен перед фанатической толпой, как эти священники.

Естественным следствием всего этого было постоянное появление новых Маккавеев. Начало войны принято относить к 66 г.; но с таким же, а может быть, и с большим основанием можно было бы годом ее начала назвать 44 г. Со смерти Агриппы вооруженные столкновения в Иудее не прекращались; одновременно с местными усобицами, происходившими в среде самих иудеев, шла постоянная война римских отрядов с укрывавшимися в горах людьми — иудеи их называли ревнителями, а римляне дали им кличку разбойников. Оба эти названия были правильны; и здесь рядом с фанатиками известную роль играли социальные низы или близкие к ним элементы общества — недаром после победы одной из первых мер зилотов было сожжение хранившихся в храме долговых обязательств. Каждый более или менее способный прокуратор, начиная с первого из них, Кус-пия Фада, пытался очистить страну от этих элементов, и всякий раз гидра поднималась снова с еще большей силой. Преемник Фада, Тиберий Юлий Александр, сам вышедший из иудейской семьи, племянник вышеназванного александрийского ученого Филона, приказал распять на кресте двух сыновей Иуды Галилеянина —- Иакова и Симона; это сделало неизбежным появление нового Маттафии. По улицам городов патриоты громко проповедовали войну, и немало народа следовало за ними в пустыню; эти банды поджигали дома миролюбивых и благоразумных людей, отказывавшихся следовать их примеру. Если солдаты хватали таких бандитов, их товарищи, со своей стороны, уводили в города в качестве заложников почтенных людей, и очень часто власти отпускали первых, чтобы добиться освобождения последних. Одновременно с этим в столице принялись за свое жуткое ремесло так называемые «кинжальщики»; правда, они убивали и ради денег (в качестве их первой жертвы называют священника Ионафана, а в качестве лица, давшего им это поручение, — римского прокуратора Феликса), но одновременно они убивали, где только могли, с патриотическими целями римских солдат или своих расположенных в пользу римлян земляков. При таком настроении умов дело не могло обойтись без чудес и знамений и без людей, которые, обманутые сами или обманывая других, заражали массы своим фанатизмом. При Куспии Фаде чудодей Тевда повел своих последователей к Иордану и уверял их, что воды расступятся перед ними и поглотят преследующих их римских всадников, как во времена фараона. При Феликсе другой чудодей, прозванный по своей родине Египтянином, предвещал, что стены Иерусалима падут, подобно тому как стены Иерихона пали под звуки труб Иисуса Навина; после этого 4 тыс. сикариев пошли за ним на Масличную гору. Именно в бессмыслице всего этого и заключалась опасность. Основная масса иудейского населения состояла из мелких крестьян, которые в поте лица обрабатывали свои поля, изготовляли оливковое масло и были скорее поселянами, чем горожанами, людьми малообразованными, но глубоко верующими; они поддерживали тесные сношения с прятавшимися в горах шайками вольных людей и были преисполнены благоговения к Ягве и его священникам в Иерусалиме, с одной стороны, и отвращения к нечистым иностранцам — с другой. Война уже велась; это была не война одной державы с другой из-за преобладания, даже не война угнетенных с угнетателями за возвращение свободы; не дерзкие политики³⁸³, а фанатически настроенные крестьяне начали ее, вели и оплатили своей кровью. Это было дальнейшим этапом в истории национальной ненависти; с этой и другой стороны совместная жизнь представлялась более невозможной, и у обеих^групп уже возникла мысль об истреблении противной стороны.

Движение, превратившее отдельные вспышки в настоящую войну, вышло из Кесарии. В этой первоначально греческой городской общине, впоследствии преобразованной Иродом по образцу колоний Александра и выросшей в первый портовый город Палестины, жили греки и иудеи, пользовавшиеся одинаковыми гражданскими правами без различия нации и вероисповедания, причем иудеев было больше и они были богаче. Но по примеру жителей Александрии и, несомненно под непосредственным впечатлением событий 38 г., эллины в этом городе стали оспаривать у своих иудейских товарищей по общине гражданские права, подав соответствующую жалобу в высшую инстанцию. Министр Нерона³⁸⁴ Бурр (умер в 62 г.) признал их правыми. В городе, находящемся на иудейской земле и созданном иудейским правительством, делать право гражданства привилегией эллинов было несправедливо; но не надо забывать, как вели себя именно в то время иудеи по отношению к римлянам; между тем они сами подавали римлянам мысль превратить главный римский город этой провинции и главную их квартиру в чисто эллинскую городскую общину. Это решение, естественно, повлекло за собой бурные уличные беспорядки, причем греки со своими насмешками и иудеи со своей надменностью, по-видимому, не уступали друг другу, особенно в борьбе из-за доступа в синагогу; в конфликт вмешались римские власти — конечно, не на стороне иудеев. Последние оставили город, но наместник вынудит их вернуться, и затем во время уличных беспорядков все они были перебиты (6 августа 66 г.). Разумеется, это произошло не по распоряжению и даже вопреки желанию правительства, которое само уже не могло более контролировать вырвавшиеся на свободу силы.

Если в Кесарии нападающей стороной были враги иудеев, то в Иерусалиме таковой были сами иудеи. Правда, в рассказе об этих событиях сторонники иудеев уверяют, что бывший в то время прокуратором в Палестине Гессий Флор сам постарался вызвать восстание непомерными притеснениями, чтобы избежать таким образом обвинений за свое дурное управление; и не может быть сомнения, что в то время римские наместники далеко преступали границы обычной для них низости и притеснений. Но если Флор действительно преследовал такую цель, он ее не достиг. По сообщению тех же источников, благоразумные и состоятельные люди из среды иудеев, а вместе с ними и находившийся как раз тогда в Иерусалиме царь Агриппа И, уполномоченный по заведованию храмом, — успевший к тому времени превратиться из правителя Халкиды в правителя Батанеи, — настолько успокоили народные массы, что и уличные сборища, и репрессии против них не преступали обычных в этой стране границ. Но опаснее, чем эти уличные беспорядки и разбойники-патриоты, скрывавшиеся в горах, были дальнейшие успехи иудейской теологии. Раннее иудейство довольно либерально открывало для иностранцев врата своей религии. Правда, внутренние части храма были доступны только для настоящих правоверных, но в качестве прозелита каждый допускался беспрепятственно во внешние галереи и даже неиудеям разрешалось здесь молиться Ягве и приносить ему жертвы. Так, там, как было уже упомянуто, по специальному распоряжению ежедневно приносились жертвы за римского императора. Такого рода жертвоприношения от неиудеев запретил бывший в то время хранителем храма сын вышеназванного первосвященника Анании Елеазар — знатный, пылкий, безупречный в личной жизни и храбрый молодой человек, являвшийся в этом отношении полной противоположностью отцу, но своими добродетелями более опасный, чем тот своими пороками. Напрасно доказывали ему, что это распоряжение столь же оскорбительно для римлян, сколь и опасно для страны, и решительно расходится с установившимися обычаями; распоряжение, имевшее целью повышение благочестия, осталось в силе, а властитель страны лишился доступа к богослужению. Уже с давних пор правоверное иудейство разделилось на людей, возлагавших все свои упования на одного господа Саваофа и сносивших римское владычество до той поры, когда богу угодно будет водворить на земле небесное царство, и на людей более практических, которые были полны решимости установить это царство небесное собственными силами и были уверены в помощи владыки небесных воинств при выполнении ими этого благочестивого дела, или, по тогдашней терминологии, —- на фарисеев и зилотов. Число последних все увеличивалось, росло и уважение к ним. Стало распространяться древнее пророчество, что около этого времени из Иудеи выйдет человек, который приобретет власть над всем миром; этому верили тем более, что это было совершенной нелепостью, и пророчество это немало содействовало усилению фанатизма в народных массах.

Умеренная партия сознавала опасность и решила сокрушить фанатиков силой; она обращалась с просьбой о присылке войск и к римлянам в Кесарии, и к царю Агриппе. От римлян не пришло никакой помощи; Агриппа прислал отряд всадников. Напротив, патриоты и сикарии толпами стекались в город. Среди них были славившийся своей свирепостью Манахем и один из сыновей неоднократно упоминавшегося Иуды из Галилеи. Перевес сил был на их стороне, и они вскоре завладели всем городом. Маленький отряд римских солдат, составлявших гарнизон крепости, примыкавшей к храму, был быстро побежден и перебит. Соседний царский дворец с принадлежавшими к нему укрепленными башнями, где расположились сторонники умеренной партии — отряд римлян под командой трибуна Метилия и солдаты Агриппы, — оказал столь же слабое сопротивление. Сторонникам Агриппы, изъявившим готовность капитулировать, было разрешено беспрепятственное отступление, римлянам же в этом было отказано; но когда они наконец сдались, при условии сохранения им жизни, их сперва обезоружили, а затем перебили, пощадив лишь одного офицера, обещавшего принять обрезание. Вожди умеренной партии, среди них отец и брат Елеазара, также оказались жертвами народной ярости, направленной в еще большей степени против сторонников римлян, чем против самих римлян. Елеазар сам испугался своей победы; между двумя вождями фанатиков — им и Манахемом после их победы дело дошло до кровопролитной схватки — может быть, из-за нарушения условий капитуляции. Манахем был взят в плен и казнен. Но зато священный город был свободен, а квартировавший в Иерусалиме римский отряд уничтожен; новые Маккавеи, подобно древним, одержали победу.

Итак, как говорили, в один и тот же день, б августа 66 г., неиу-деи в Кесарии перебили иудеев, а иудеи в Иерусалиме — неиудеев; тем самым с обеих сторон дан был сигнал продолжать это патриотическое и угодное богу дело. В соседних греческих городах эллины избавлялись от местных иудейских общин по тому же способу, как кесарийские эллины. Например, в Дамаске все иудеи сперва были заперты в гимнасии, а потом, когда пришло известие о неудаче римского оружия, из предосторожности все они были перебиты. Тоже самое или нечто подобное случилось в Аскалоне, Скитополе, Гишхе, Гадаре — словом, везде, где эллины были сильнейшей стороной. Во владениях царя Агриппы, населенных преимущественно сирийцами, энергичное вмешательство этого последнего спасло жизнь иудеям Кесарии Панеады и других мест. В Сирии примеру Кесарии последовали Птолемаида, Тир и в большей или меньшей степени прочие греческие общины; только два наиболее крупных и культурных города, Антиохия и Апамея, а также Сидон составляли исключение. Последнее обстоятельство явилось причиной того, что движение не перекинулось в Переднюю Азию. В Египте разразился народный мятеж, во время которого погибло много народу, причем против иудеев выступили даже александрийские легионы. Естественным результатом этой «иудейской вечерни» было то, что одержавшее в Иерусалиме победу восстание сейчас же охватило всю Иудею, восставшие быстро и энергично сорганизовались, и меньшинство повсюду подвергалось притеснениям.

Необходимо было как можно скорее принять меры и остановить дальнейшее распространение пожара. При первом известии о случившемся римский наместник в Сирии Гай Цестий Галл двинулся со своими войсками против повстанцев. Во главе приблизительно 20 тыс. римских солдат и еще 13 тыс. поставленных зависимыми государствами, не считая многочисленных сирийских ополчений, он занял город Яффу, где все горожане были перебиты, и уже в сентябре стоял перед Иерусалимом, даже внутри самого города. Но он не мог разрушить мощные стены царского дворца и храма и не воспользовался неоднократно представлявшимся случаем овладеть городом с помощью умеренной партии. Будучи не в состоянии справиться с этой задачей — оттого ли, что она была действительно неразрешима, или оттого, что она превышала его силы, — он скоро снял осаду и даже обеспечил себе поспешное отступление, пожертвовав своим обозом и арьергардом. Таким образом, на ближайшее время Иудея вместе с Идумеей и Галилеей осталась под властью ожесточившихся иудеев, или, быть может, только теперь и перешла под их власть; область самарян также была вынуждена примкнуть к ним. Приморские города Антедон и Газа с преобладающим эллинским населением были разрушены, Кесария и другие греческие города держались с трудом. Если восстание не распространилось за границы Палестины, то в этом было виновато не правительство, а национальное нерасположение сироэллинов к иудеям.

Римское правительство отнеслось к этим собьциям со всей серьезностью, какой они требовали. На место прокуратора послан был в Палестину императорский легат Тит Флавий Веспасиан — благоразумный и испытанный воин. Для ведения войны он получил с Запада два легиона, которые в связи с парфянской войной случайно находились еще в Азии, и тот сирийский легион, который меньше всего пострадал при неудачной экспедиции Цестия; сирийская армия под начальством нового наместника Гая Лициния Муциана — Галл к тому времени умер — получила пополнение в виде 2-го легиона и сохранила тот состав, какой имела раньше³⁸⁵.

[Не вполне ясно, как были распределены гарнизоны в Сирии после окончания в 63 г. парфянской войны. Под конец ее на Востоке стояло 7 легионов; из них 4 первоначально сирийских: 3-й Галльский, 6-й Феррата, 10-й Фретензис, 12-й Фульмината и 3 прибывших с Запада: 4-й Скифский из Мезии, 5-й Македонский, вероятно, оттуда же; вместо него в Мезию был, вероятно, отправлен верхнегерманский легион и 15-й Аполлинарис из Паннонии. Так как в то время ни одна азиатская провинция, кроме Сирии, не была занята легионами, причем наместник Сирии в периоды мира, вероятно, никогда не имел более 4 легионов, то, без сомнения, сирийское войско в то время было вновь доведено до этого состава или во всяком случае должно было быть доведено до него. 4 легиона, которые затем должны были остаться в Сирии, были, как это и естественнее всего предположить, 4 прежних сирийских; ибо 3-й в 70 г. как раз был переведен из Сирии в Мезию (Светоний, Веспасиан, 6; Тацит, История, 2, 74), а 6-й, 10-й и 12-й легионы принадлежали к войску Цестия, что следует из рассказа Иосифа (Иуд. в., 2, 18, 9; 19, 7; 7, 1, 3). Когда затем разразилась иудейская война, для Азии снова было назначено 7 легионов, а именно: 4 для Сирии (Тацит, История, 1,10) и 3 для Палестины; 3 дополнительно появившихся легиона были как раз те, которые применялись в парфянской войне, именно 4-й, 5-й и 15-й, которые, может быть, в то время находились еще на обратном пути на свои прежние квартиры, 4-й легион, вероятно, тогда окончательно прибыл в Сирию, где он с тех пор и остался; взамен его сирийская армия предоставила Веспасиану 10-й легион, вероятно потому, что этот последний меньше всего пострадал во время экспедиции Цестия. Кроме того, он получил легионы 5-й и 15-й. 5-й и 10-й легионы прибыли из Александрии (Иосиф. Иуд. в., 3, 1,3, гл. 4, 2); но трудно себе представить, чтобы они были приведены из Египта не только потому, что 10-й легион был одним из сирийских, но прежде всего потому, что в таком случае Иосиф не мог бы так рассказывать о переходе из Александрии на Ниле до Птолемаиды в начале иудейской войны через области, охваченные восстанием. Скорее всего, Тит прибыл на кораблях из Ахайи в Александрию в Исском заливе (теперь Александретта) и отсюда повел оба легиона в Птолемаиду. 15-й легион в момент получения приказа о выступлении находился, вероятно, где-нибудь в Малой Азии, так как Веспасиан, по-видимому, чтобы принять его под свою команду, двигался в Сирию сушей {Иосиф, Иуд. в., 3, 1, 3). К этим 3 легионам, с которыми Веспасиан начал войну, присоединился под командой Тита еще один из сирийских легионов, а именно 12-й. Из тех 4 легионов, которые взяли Иерусалим, 2 прежних сирийских остались на Востоке — 10-й в Иудее, 12-й в Каппадокии; напротив, 5-й вернулся в Мезию, а 15-й — в Паннонию {Иосиф, Иуд. в., 7, 1, 3, гл. 3)].

К этим основным частям и к их вспомогательным отрядам присоединялись прежние отряды, стоявшие в Палестине, и, наконец, контингенты четырех вассальных царей — коммагенского, эмесского, иудейского и набатейского — всего около 50 тыс. человек, в том числе 15 тыс. солдат, выставленных царями³⁸⁶. Весной 67 г. эта армия собралась у Птолемаиды и двинулась в Палестину. После того как повстанцы были энергично отражены слабым римским гарнизоном города А скал ока, они перестали нападать на города, стоявшие на стороне римлян; в этом внезапном отказе от всяких наступательных действий сказывается та безнадеж-иость, печать которой лежит на всем движении. Когда вслед за тем римляне перешли в наступление, повстанцы нигде ее выступали против них в открытом поле и ни разу не сделали даже попытки прийти на выручку отдельным осажденным пунктам. Правда, предусмотрительный римский военачальник не дробил своей армии, но держал по крайней мере три своих легиона непременно вместе. Однако так как в большинстве отдельных местечек часто даже небольшое число фанатиков терроризировало граждан, сопротивление было упорное, а операции римских войск не отличались ни блеском, ни быстротой. Всю свою первую кампанию (67 г.) Веспасиан употребил на то, чтобы овладеть крепостями небольшой области Галилеи и побережьем до Аскалона; перед одним только городком Иотапатой три легиона простояли 45 дней. Зиму 67/68 г. один легион стоял лагерем в Ски-тополе на южной границе Галилеи, а два других — в Кесарии. Между тем в Иерусалиме различные партии враждовали друг с другом и вели между собой самую ожесточенную борьбу; патриоты, стоявшие все же за гражданский порядок, и еще более пламенные патриоты, желавшие установить и использовать режим террора частью для разжигания фанатизма, частью в угоду черни, дрались на улицах города и были согласны лишь в том, что всякую попытку примирения с римлянами считать преступлением, достойным смерти. Римский военачальник, несмотря на то что ему часто предлагали использовать этот разлад среди иудеев, держался тактики постепенного и неторопливого продвижения вперед. На второй год войны он принял меры к тому, чтобы прежде всего занять трансиорданскую область, а именно — важные города Гадару и Геразу, и затем расположился около Эммауса и Иерихона, откуда отдал распоряжение занять на юге Идумею, а на севере Самарию, так что летом 69 г. Иерусалим был окружен со всех сторон.

В момент, когда должна была начаться осада Иерусалима, пришло известие о смерти Нерона. По закону со смертью императора прекращались и полномочия, данные легату, и Веспасиан, не менее предусмотрительный в политике, чем в военном деле, прекратил операции впредь до получения новых инструкций. Прежде чем были получены инструкции от Гальбы, кончилось благоприятное для военных действий время года. Когда наступила весна 69 г., Гальба был уже свергнут и на очереди стоял вопрос, кому быть императором: ставленнику римской гвардии или ставленнику рейнской армии. Только после победы Вителлия, в июне 69 г., Веспасиан снова возобновил военные действия и занял Хеброн, но очень скоро все армии Востока отказались повиноваться Вителлию и провозгласили императором полководца, бывшего в то время легатом в Иудее. Правда, против иудеев позиции у Эммауса и Иерихона были удержаны, но подобно тому как германские легионы оставили линию Рейна, чтобы сделать императором своего главнокомандующего, так и главные силы палестинской армии частью двинулись во главе с сирийским легатом Му-цианом в Италию, частью же во главе с новым императором и его сыном Титом ушли в Сирию и дальше в Египет, и лишь после того, как в конце 69 г. война за престол закончилась и владычество Веспа-сиана было признано во всей империи, он поручил своему сыну закончить иудейскую войну.

Таким образом, с лета 66 г. до весны 70 г. повстанцы были полными хозяевами в Иерусалиме. Все бедствия, которые в течение этих четырех ужасных лет навлек на иудейский народ его религиозный и национальный фанатизм, благородная готовность погибнуть прежде падения отечества, сознание совершенных преступлений и неминуемой расплаты за них, дикое сочетание всевозможных страстей, от самых благородных до самых низких, были особенно ужасны еще и потому, что иностранцы оставались лишь зрителями, а непосредственной причиной всех несчастий, постигших иудеев, были сами иудеи. Умеренные патриоты вскоре (конец 68 г.) были побеждены зилотами с помощью ополчения диких и фанатических жителей идумейских сел, причем вожаки их были перебиты. С тех пор зилоты стали господами положения, и все устои гражданского, религиозного и нравственного порядка были нарушены. Рабам даровали свободу, первосвященников ставили по жребию, обрядовые законы попирались и подвергались осмеянию со стороны самих же этих фанатиков, укрепившихся в храме, пленные умерщвлялись в тюрьмах, и под страхом смерти воспрещалось предавать погребению тела казненных. Во главе своих отдельных отрядов сражались друг против друга различные вожаки: Иоанн из Гискалы во главе своей банды, приведенной из Галилеи; Симон, сын Гиоры, из Геразы, вожак банды патриотов, набранной на юге, и одновременно предводитель идумеев, боровшихся с Иоанном; Елеазар, сын Симона, один из главных противников Цестия Галла. Первый из них утвердился в галерее храма, второй — в городе, третий — в святая святых храма; каждый день на улицах города иудеи бились с иудеями. Согласие водворилось только перед лицом общего врага; когда римляне начали нападение, небольшая банда Елеазара стала под команду Иоанна, и хотя Иоанн в храме, а Симон в городе продолжали вести себя как полновластные хозяева, однако против римлян они сражались плечом к плечу, продолжая враждовать друг с другом. На долю нападающих также выпала нелегкая задача. Правда, для полного окружения противника войск было совершенно достаточно — взамен посланного в Италию корпуса римские войска получили значительные подкрепления из Египта и Сирии; у иудеев же, несмотря на то что они имели возможность готовиться к осаде в течение длительного срока, уже не хватало запасов — нехватка эта усугубилась тем, что часть запасов погибла во время уличных боев, и тем, что осада началась незадолго до праздника Пасхи и прибывшие на праздник многочисленные иногородние пришельцы оказались запертыми в Иерусалиме. Однако, хотя масса населения вскоре начала терпеть нужду, люди, которые вели оборону, захватывали все, что им попадало под руки, и, сами не терпя ни в чем лишений, продолжали борьбу, не считаясь с голодавшим и вскоре начавшим умирать от голода народом. Молодой военачальник не мог ограничиться простой блокадой; взятие города’таким способом при четырех легионах не принесло бы ему лично славы, да и новое правительство нуждалось в блестящем военном успехе. Город, защищенный неприступными отвесными скалами, был открыт для нападения только с северной стороны; но и тут было нелегким делом взять с боя тройную крепостную стену, восстановленную за счет щедрых расходов из богатых сокровищ храма, и затем внутри города занять дворец, храм и три мощные башни Ирода, которые защищал сильный, фанатический и доведенный до отчаяния гарнизон. Иоанн и Симон не только решительно отражали все атаки, но и часто с большим успехом нападали на римские отряды, рывшие окопы, и разрушали или сжигали осадные машины.

Однако численное превосходство и военное искусство решили дело в пользу римлян. Сначала были взяты приступом стены, а за ними и башня Антония; затем после продолжительного сопротивления в пламени погибли галереи храма, а потом, 10 аба (август), и сам храм со всеми своими сокровищами, накопленными в течение шести столетий. Наконец, после длившихся целый месяц уличных боев, 8 элула (сентябрь) в городе также было сломлено последнее сопротивление, и священный Салем был срыт. Пять месяцев продолжалась эта кровавая страда. Меч, стрелы, а главное голод унесли множество жертв; иудеи убивали всякого, кого только подозревали в намерении дезертировать, и заставляли женщин и детей в городе умирать голодной смертью; с другой стороны, и римляне без всякого сожаления убивали пленных или распинали их. Оставшиеся в живых бойцы, в том числе оба вождя, были найдены в сточных ямах, где они поодиночке искали спасения. У Мертвого моря, как раз там, где некогда царь Давид, а потом Маккавей нашли себе убежище в дни тяжелых испытаний, остатки повстанцев еще несколько лет продержались в построенных среди скал замках Махере и Массаде, пока наконец внук Иуды Галилеянина Елеазар и его приверженцы — последние свободные иудеи — умертвили сперва своих жен и детей, а потом и самих себя. Дело было сделано. То, что император Веспасиан, опытный воин, не пренебрег по случаю своей фактически заранее предопределенной победы над небольшим, издавна подвластным Риму народом вступить победителем на Капитолий, а также то, что на триумфальной арке, воздвигнутой в честь Тита имперским сенатом на форуме города браней³⁸⁷, был цомещен привезенный из святая святых храма семисвеч-ник, находящийся там до настоящего времени, — дает представление о невысоком воинском духе того времени. Конечно, глубокое отвращение, которое на Западе питали к иудейскому народу, до известной степени возмещало то, чего не хватало для военного торжества, и если для императоров имя иудеев казалось слишком презренным, чтобы присоединять его к своему титулу, как они присоединили имя германцев или парфян, то все же они не считали ниже своего достоинства доставить столичной черни случай для злобного ликования по случаю такого триумфа.

Меч сделал свое дело, и началось переустройство политического аппарата Иудеи. Усвоенная римлянами политика прежних эллинистических государств, действительно выходившая за пределы простой терпимости к чужим обычаям и чужой религии, — эта политика признания иудейства особым национальным и религиозным обществом стала теперь невозможна. В иудейском восстании слишком отчетливо обнаружились угрозы, которые несло в себе это национально-религиозное единение, с одной стороны, строго централизованное, а с другой — распространившееся по всему Востоку и даже проникшее на Запад. Ввиду этого раз навсегда была устранена централизация культа. Нет ни малейшего сомнения в том, что правительство действительно приняло такое решение; в противоположность этому трудно разрешить вопрос, было ли разрушение храма преднамеренным или случайным; если, с одной стороны, для уничтожения культа требовалось лишь закрыть храм, так что великолепное здание могло быть пощажено, то с другой, -- если бы храм случайно погиб, центром культа мог бы стать и заново построенный храм. Весьма вероятно, что здесь перед нами не случайность, возможная на войне, но что пожар храма входил в программу изменившейся политики римского правительства в отношении иудейского народа³⁸⁸. Но еще яснее, чем в иерусалимских событиях, обнаруживается эта перемена политики в последовавшем тогда же по распоряжению Веспасиана закрытии центрального святилища египетской иудейской колонии — храма Онии, недалеко от Мемфиса в гелиопольском округе, который в течение столетий занимал рядом с Иерусалимским храмом приблизительно такое же место, какое рядом с Ветхим заветом занимал перевод семидесяти толковников; в нем также было запрещено приносить жертвоприношения и совершать богослужение.

В дальнейшем процессе создания новых порядков исчезли и пер-восвященничество и иерусалимский синедрион; таким образом иудейский народ Римской империи потерял и своего верховного главу, являвшегося представителем всего народа перед лицом внешнего мира, и свою высшую власть, до сего времени обладавшую общепризнанным авторитетом в религиозных вопросах. Ежегодные взносы, уплачиваемые каждым иудеем без различия места жительства в пользу храма, которые до сих пор правительство по крайней мере терпело, не были отменены, но лишь в виде жестокой пародии обращены в пользу капитолийского Юпитера и его земного представителя — римского императора. Ввиду своеобразия иудейских учреждений упразднение центрального культа означало и уничтожение иерусалимской общины. Город не только был разрушен и сожжен, но так и остался лежать в развалинах, как некогда Карфаген и Коринф; его округ, общинные и частные земли были превращены в императорские домены³⁸⁹. Все граждане многолюдного города, которые не погибли от голода и меча, были проданы в рабство. На развалинах разрушенного города расположился лагерем легион, который вместе с испанскими и фракийскими вспомогательными войсками должен был отныне нести гарнизонную службу в иудейской земле. Провинциальные войска, до сих пор набиравшиеся в самой Палестине, были переведены в другие места. В Эммаусе, близ самого Иерусалима, было основано поселение римских ветеранов, но и ему не было предоставлено городских прав. Напротив, древний Сихм, религиозный центр самарянской общины, являвшийся греческим городом, быть может, уже со времен Александра Македонского, был теперь преобразован в эллинскую политию под названием Флавии Неаполя. Столица всей страны, Кесария, до сих пор представлявшая собой греческую городскую общину, получила в качестве «первой флавиевой колонии» римское устройство и латинский язык в сфере делопроизводства. Все это были подготовительные мероприятия к введению в иудейской земле западного городского устройства. Тем не менее собственно Иудея, хотя и обезлюдевшая и обнищавшая, осталась и впредь такой же иудейской страной, какой она была и раньше; о том, каковы были намерения правительства в отношении Иудеи, свидетельствует уже ненормально продолжительная военная оккупация этой страны; так как Иудея не была пограничной областью, оккупация эта могла иметь лишь одно назначение, а именно: держать в покорности население.

Потомки Ирода также ненадолго пережили гибель Иерусалима. Царь Агриппа II, властитель Кесарии Панеады и Тивериады, честно поставлял войска римлянам в войне против его соотечественников и сам мог похвастаться полученными во время этой войны рубцами, почетными, по крайней мере с военной точки зрения; сверх того, сестра его, Береника, Клеопатра меньшего масштаба, пленила сердце победителя Иерусалима остатками своих прелестей, знакомых многим. Поэтому сам Агриппа И еще сохранил свою власть; но лет тридцать спустя после его смерти его владения, это последнее воспоминание об Иудейском государстве, также вошли в состав римской провинции Сирии.

Ни в Палестине, ни где-либо в других местах иудеям не препятствовали выполнять их религиозные обряды. Даже их религиозному обучению и связанным с этим собраниям их законоучителей и законоведов была предоставлена свобода, по крайней мере в Палестине; правительство не препятствовало этим собраниям раввинов в их попытках занять до известной степени место прежнего иерусалимского синедриона и формулировать в зарождавшемся тогда Талмуде свое учение и свои законы. Хотя отдельные участники иудейского восстания, бежавшие в Египет и Кирену, вызвали там смуты, все-таки, насколько нам известно, за иудейскими общинами вне Палестины было оставлено их прежнее положение. Против гонения на иудеев в Антиохии, вызванного незадолго до разрушения Иерусалима тем, что один из отпавших от иудеев единоверцев публично обвинял их в намерении поджечь город, энергично выступил заместитель сирийского наместника, не допустивший, чтобы иудеев заставили приносить жертвы местным богам и не соблюдать субботы, как это собирались еде-лать. Сам Тит, приехав в Антиохию, категорически отказал местным зачинщикам движения в их просьбе об изгнании иудеев из города или по меньшей мере об отмене их привилегий. В Риме не решались объявить войну иудейской религии как таковой и тем самым поставить в невыносимое положение далеко разветвившуюся диаспору; довольно было и того, что государственная организация иудейства была полностью уничтожена раз и навсегда.

Изменение политики, которой придерживались Ё отношении иудеев со времен Александра, заключалось, по существу, в том, что теперь правительство империи стремилось лишить это религиозное общество его единообразного руководства и внешней сплоченности, а его руководителей — той власти, которая простиралась не только на родную землю иудеев, но и на все иудейские общины как в самой Римской империи, так и за ее пределами, и, по крайней мере на Востоке, нарушала единство имперского управления. Лашды и Селевки-ды, а впоследствии и римские императоры из дома Юлиев—Клавдиев допускали все это; но непосредственное владычество Запада над Иудеей до такой степени обострило антагонизм между имперской властью и этой властью священников, что произошла неизбежная катастрофа, которая повлекла за собой столь же неизбежные последствия. С политической точки зрения, конечно, можно порицать беспощадный способ ведения войны, который, впрочем, характеризует и другие подобные войны Римской империи, но едва ли можно порицать произведенное в результате ее уничтожение религиозно-политического положения иудейства. Вырвать с корнем те учреждения, которые привели и не могли не привести к образованию такой партии, как партия зилотов, было лишь справедливо и даже необходимо, как бы тяжело и несправедливо ни были при этом затронуты отдельные лица. Веспасиан, принявший такое решение, был благоразумным и расчетливым правителем. Возникший вопрос имел не религиозный, а политический характер. Иудейское церковное государство, являвшееся сердцем диаспоры, было несовместимо с абсолютизмом светской великой державы. Правительство и в этом случае не отступало от обычных норм терпимости; оно вело войну не с иудейством, но с первосвященником и синедрионом.

Разрушение храма также в известной мере содействовало достижению этой цели. Немало было иудеев, а еще больше их единомышленников, особенно среди диаспоры, которые держались скорее иудейского нравственного закона и иудейского монотеизма, чем строго национальных религиозных форм; влиятельная секта христиан внутренне уже порвала с иудейством; часть христиан уже стояла в открытой оппозиции к иудейской обрядности. Для всех этих элементов падение Иерусалима отнюдь не было концом всего, и среди этих широких и влиятельных кругов правительство до известной степени достигло того, чего оно добивалось, уничтожая центр иудейского богопочитания. Обособлению общей для всех наций христианской религии от религии национально-иудейской, победе последователей Павла над последователями Петра немало содействовало исчезновение иудейского центрального культа.

Но для иудеев Палестины, говоривших, правда, не по-еврейски, но все же по-арамейски, и для той части диаспоры, которая была тесно связана с Иерусалимом, разрушение храма еще более углубило пропасть между иудейством и остальным миром. Национально-религиозная замкнутость, которую правительство хотело устранить насильственным путем, напротив, еще более усилилась в отчаянной борьбе против попыток ее разбить.

Не прошло еще пятидесяти лет после разрушения Иерусалима, как в 116 г.³⁹⁰ иудеи, жившие на восточном побережье Средиземного моря, восстали против имперского правительства. Восстание, хотя и было поднято диаспорой, носило чисто национальный характер; в главных своих очагах —- в Кирене, на Кипре, в Египте — оно имело целью изгнание римлян и эллинов и, по-видимому, основание особого Иудейского государства. Восстание распространилось вплоть до области Азии и охватило Месопотамию и самую Палестину. Там, где повстанцы одерживали верх, они вели войну с тем же ожесточением, как сикарии в Иерусалиме, убивая тех, кого успевали захватить; историк Аппиан, уроженец Александрии, рассказывает, как он, убегая от них, чтобы спасти свою жизнь, едва скрылся в Пелузии; нередко они умерщвляли своих пленников, подвергая их мучительным истязаниям, или обрекали их, как некогда Тит взятых в Иерусалиме в плен иудеев, на гибель, заставляя участвовать в качестве гладиаторов в состязаниях, устраиваемых на потеху победителям. Говорили, будто в Кирене они уничтожили таким образом 220 тыс., на Кипре даже 240 тыс. человек. С другой стороны, в Александрии, которая, по-видимому, не попала в руки иудеев³⁹¹, осажденные эллины перебили всех находившихся тогда в городе иудеев. Непосредственная причина восстания остается неясной. Кровь зилотов, бежавших в Александрию и Кирену и там смертью под топором римского палача запечатлевших свою верность религии, пролилась, вероятно, недаром. Война с парфянами, во время которой началось восстание, способствовала ему в том отношении, что стоявшие в Египте войска, вероятно, были отозваны на театр военных действий. По-видимому, это был взрыв религиозного ожесточения иудейства, со времени разрушения храма втайне тлевшего, подобно вулкану, и непостижимым образом выбившегося ярким пламенем, притом в типично восточной форме; если повстанцы действительно провозгласили царем одного иудея, то это восстание, без сомнения, имело свой очаг в широких народных массах. То обстоятельство, что оно отчасти совпагГо с уже упоминавшейся попыткой к освобождению со стороны незадолго перед тем покоренных Траяном народностей, в то время когда тот стоял далеко на Востоке у устья Евфрата, придало этому восстанию даже известное политическое значение, и если в последние годы правления этого императора его успехи стали сходить на нет, то иудейское восстание, особенно в Палестине и Месопотамии, сыграло в этом свою роль. На подавление этого восстания повсюду были посланы войска; против «царя» киренских иудеев Андрея, или Луки, и египетских мятежников Траян послал Квинта Марция Турбона с войсками и флотом, а против месопотамских повстанцев, как уже было сказано, — Лузия Квиета; оба были опытнейшими военачальниками. Оказать сопротивление тесно сомкнутым войскам повстанцы не смогли нигде, хотя и в Африке, и в Палестине борьба продолжалась вплоть до первых лет царствования Адриана, и восставшие иудеи диаспоры подверглись такой же расправе, как раньше иудеи Палестины. Утверждение Аппиана, что Траян уничтожил в Александрии иудеев, является едва ли неверным, хотя, быть может, слишком резким выражением того, что там произошло; относительно Кипра засвидетельствовано, что с тех пор ни один иудей не имел права даже ступить на остров, и смерть ожидала там даже потерпевших кораблекрушение израильтян. Если бы наши источники сохранили об этой катастрофе столь же подробные сведения, как об иерусалимской, то она, быть может, предстала бы перед нами как продолжение и завершение последней и до известной степени как ее объяснение; это восстание показывает отношение диаспоры к ее родной земле и характеризует то государство в государстве, в которое постепенно развилось иудейство.

Но и с подавлением этого второго восстания сопротивление иудейства имперской власти не кончилось. Нельзя сказать, чтобы последняя и в дальнейшем провоцировала это сопротивление; но самые обычные правительственные акты, которые принимались беспрекословно во всей империи, глубоко задевали религиозные чувства иудеев, пробуждая всю силу сопротивления национальной веры, и вызвали тем самым, вероятно к изумлению самого правительства, мятеж, который был настоящей войной. Когда император Адриан во время своей поездки по империи проезжал, между прочим, в 130 г. и по Палестине, он решил восстановить разрушенный священный город иудеев в качестве римской колонии; конечно, он делал это не потому, что боялся иудеев — это было бы для них слишком большой честью, и не с целью религиозно-политической пропаганды; он просто распорядился сделать для этого легионного лагеря то, что имело место незадолго перед этим или вскоре после того на Рейне, на Дунае и в Африке, а именно; установить его связь с пополненной прежде всего ветеранами городской общиной, которая получила свое название Элия Капитолина частью по имени ее основателя, частью по имени того бога, которому иудеи в то время платили свои взносы вместо Ягве. Так же обстояло дело и с запрещением обрезания: это запрещение было объявлено, как будет указано ниже, вероятно, без всякого намерения вести борьбу с иудейством как таковым. Но иудеи, естественно, не спрашивали о мотивах упомянутого выше основания города и запрещения обрезания — и то и другое они восприняли как посягательство на их религию и их национальность и ответили на это восстанием, которое первоначально было встречено римлянами пренебрежительно, но затем оказалось таким ожесточенным и продолжительным, что с ним не может сравниться ни одно восстание во всей истории Римской империи. Вся масса иудеев, живших внутри страны и за ее пределами, пришла в движение и более или менее открыто поддерживала повстанцев на Иордане³⁹². Даже Иерусалим попал в их руки³⁹³, и наместник Сирии и даже сам император Адриан прибыли на театр военных действий. Характерно, что войну вели священник Елеазар³⁹⁴ и разбойничий атаман Симон, по прозванию Бар-Кохба, т. е. сын звезды, прослывший носителем небесной помощи, а может быть, и мессией.

О больших финансовых средствах повстанцев и об их организации свидетельствуют серебряные и медные монеты с именами обоих вождей, выбитые на протяжении нескольких лет. После того как было стянуто достаточное количество войск, закаленный в бою полководец Секст Юлий Север начал одерживать верх, но он продвигался вперед лишь медленно и постепенно. Как и в войне при Веспасиане, дело не доходило до битвы в открытом поле. Приходилось брать один пункт за другим, а это стоило много времени и крови, пока, наконец, после трех лет военных действий* последний укрепленный пункт повстанцев — твердыня Ветер неподалеку от Иерусалима — не был взят римлянами штурмом. Приводимые в заслуживающих доверия рассказах цифры — 50 взятых крепостей, 985 занятых селений и 580 тыс. убитых — не могут казаться правдоподобными, так как война велась с беспощадной жестокостью и население мужского пола, по-видимому, повсюду истреблялось.

В результате этого восстания было уничтожено самое имя побежденного народа: провинция более не называлась, как раньше, Иудеей, но получила старое, восходящее к геродотовским временам название Сирии филистимлян или Сирии-Палестины. Страна осталась запустелой; новый город Адриана сохранился, но не процветал. Иудеям было запрещено под страхом смертной казни даже входить в Иерусалим, гарнизон которого был вдвое увеличен; небольшая область между Египтом и Сирией, к которой из трансиорданской области принадлежала лишь небольшая полоса по берегу Мертвого моря и которая нигде не соприкасалась с имперской границей, была с тех пор занята двумя легионами. Несмотря на все эти насильственные меры, страна оставалась неспокойной, прежде всего из-за разбоев, которые носили в Иудее характер национального движения; Антонин Пий посылал против иудеев войска, при Севере тоже упоминается война с иудеями и самарянами. Но после войны с иудеями при Адриане более или менее крупных волнений больше не возникало.

Следует отдать справедливость римскому правительству в том, что эти неоднократные взрывы кипевшего в сердцах иудеев протеста против всех их сограждан-неиудеев отнюдь не меняли его общей политики. Как Веспасиан, так и последующие императоры в отношении к иудеям придерживались, по существу, общих принципов политической и религиозной терпимости; более того, изданные в отношении их исключительные законы по-прежнему были направлены главным образом на то, чтобы освободить их от общегражданских обязанностей, несовместимых с их обычаями и их верой, и потому эти законы прямо характеризуются как привилегии³⁹⁵.

Запрещение Клавдием иудейского культа в Италии было во вся-ком случае, насколько нам известно, последним распоряжением такого рода; с тех пор иудеям было, по-видимому, разрешено законом проживание и свободное богослужение по всей империи. Было бы неудивительно, если бы в результате уже упоминавшихся восстаний в африканских и сирийских странах из этих стран были изгнаны все жившие там иудеи; но такого рода ограничения были, как мы уже видели, введены лишь в отдельных местах, например на Кипре. Главным местом жительства иудеев по-прежнему оставались греческие провинции; даже в столице, где жили в общем и греки и римляне, многочисленное иудейское население, владевшее целым рядом синагог, составляло часть греческого населения Рима. Надгробные надписи иудеев в Риме исключительно греческие. В римской христианской общине, развившейся из среды этого иудейства, крещальный символ произносился до самого позднего времени по-гречески и в течение первых трех столетий вся письменность была исключительно греческой. Но и в латинских провинциях, по-видимому, не принималось стеснительных мер против иудеев; иудейство проникло на Запад через посредничество эллинизма, и вместе с ним иудейские общины оставались эллинистическими, хотя по своему количеству и значению они далеко уступали восточным иудейским общинам даже после того, как эти последние сильно пострадали от ударов, направленных против диаспоры.

Политические привилегии не вытекали непосредственно из терпимого отношения к культу. Иудеи не встречали никаких препятствий к основанию своих синагог и молитвенных домов, равно как при назначении их настоятелей, dpxioovayoyog, и при избрании совета старейшин, apxovxeq, с верховным старейшиной, уерошкхрхдс;, во главе. С этими постами не соединялось никаких полномочий светской власти, но при неразделимости иудейского церковного порядка и иудейской юрисдикции настоятели, как в средние века епископы, повсюду, конечно, — правда, лишь de facto, — осуществляли судебную власть. Иудейские общины в отдельных городах также не везде признавались за корпорации — например, иудейская колония в Риме за таковую, несомненно, не признавалась, однако во многих местах на основании местных привилегий существовали подобные корпоративные союзы во главе с этнархами, или, как они теперь большей частью стали называться, патриархами. В начале III в. в Палестине даже снова появляется глава всего иудейства, которому в силу наследственного священнического права принадлежит фактически почти царская власть над его единоверцами — вплоть до права смертной казни, причем правительство относится к нему терпимо³⁹⁶. Без сомнения, этот патриарх был для иудеев тем же, чем прежде первосвященник; так упорство избранного народа дало ему возможность на глазах у чужеземной власти, невзирая на ее гнет, вторично оправиться и до известной степени свести на нет дело Веспасиана.

Что касается привлечения иудеев к общественным повинностям, то освобождение от военной службы, как несовместимой с их религиозными принципами, уже давно было за ними признано и не было отменено. Специальная поголовная подать, которую они должны были уплачивать, заменившая прежние взносы на храм, могла рассматриваться как компенсация за это освобождение, если даже она была введена и не с такой целью. Что касается других повинностей, как, например, исполнения общественных должностей и несения обязанностей опекунства, то, по крайней мере со времен Севера, за иудеями признается право и обязанность нести их, за исключением тех повинностей этого рода, которые шли вразрез с «суеверием»³⁹⁷; но при этом надо иметь в виду, что освобождение от общественных должностей с течением времени превращалось из ограничения в правах в привилегию. Для позднейшего времени это относится даже к государственным должностям.

Единственное серьезное посягательство государственной власти на иудейские обычаи касалось обряда обрезания; однако против обрезания правительство приняло меры, вероятно, не из религиозных соображений, но в связи с запрещением кастрирования; этот запрет объяснялся отчасти непониманием того, как совершался этот обряд у иудеев. Домициан первый отнес к категориям наказуемых преступлений все более широко распространявшийся дикий обычай самоизувечива-ния; когда Адриан решил усилить это постановление и положил за кастрирование такое же наказание, как за убийство, тогда, по-видимому, и обрезание стали рассматривать как кастрацию³⁹⁸; разумеется, иудеи восприняли это как посягательство на их существование, хотя, быть может, такого намерения правительство и не имело. Вскоре после того, как было издано это постановление, вероятно, вследствие вызванного им восстания, Пий разрешил обрезание для детей иудейского происхождения, тогда как обрезание ребенка даже несвободного неиудея и прозелита по-прежнему влекло за собой по закону для всех принимавших в этом участие наказание кастрированием. Это имело и политическое значение, поскольку тем самым формальный переход в иудейство становился подлежащим наказанию преступлением; вероятно, запрещение было издано не с такой целью, но фактически оно имело именно такие последствия³⁹⁹. Запрещение это содействовало дальнейшему резкому обособлению иудеев от неиудеев.

Если мы бросим взгляд на судьбы иудейства за время от Августа до Диоклетиана, то обнаружим разительную перемену и в самом его существе и в его положении. Оно вступает в эпоху в виде крепко сплоченной вокруг своей тесной родной земли национальной и религиозной силы, которая оказывает даже вооруженное противодействие имперскому правительству в самой Иудее и вне ее, а в сфере религии развивает мощную пропаганду. Легко понять, что римское правительство было намерено допускать теперь религию Моисея и почитание Ягве лишь в такой же степени, как культ Митры и религию Зороаст-ра. Реакцией против этого замкнутого и жившего своей собственной жизнью иудейства были сокрушительные удары, нанесенные Веспа-сианом и Адрианом иудейской стране, Траяном — иудеям диаспоры; действие этих ударов распространялось гораздо дальше непосредственного разрушения существовавшей общины и ослабления влияния и могущества иудейства. Позднейшее христианство и позднейшее иудейство были, в сущности, логическими следствиями этой реакции Запада против Востока. Мощное движение, перенесшее с Востока на Запад более глубокие религиозные воззрения, освободилось таким способом, как мы уже сказали, от тесных рамок иудейской национальности; и если оно не порвало своей зависимости от Моисея и пророков, оно все же освободилось в силу необходимости от пришедшей в полный упадок власти фарисеев. Христианские идеалы будущего сделались универсальными, с тех пор как не стало более земного Иерусалима. Но если из этих катастроф выросла новая религия, с более широкими и глубокими идеалами, с новым духом принявшая и новое имя, то отсюда же вышла и узкая и закоснелая старая вера, сосредоточивавшаяся отныне если не на Иерусалиме, то на ненависти к тем, кто его разрушил, и в особенности на неприязни к более свободному и возвышенному духовному движению, в результате которого из иудейства развилось христианство. Внешнее могущество иудейства было сломлено, и таких восстаний, какие происходили в среднюю эпоху империи, позднее уже не было, с государством в государстве римские императоры покончили, а когда подлинно опасная сторона его — пропаганда его идеалов — перешла к христианству, тогда приверженцы старой религии, не примкнувшие к новому союзу, остались в стороне от дальнейшего процесса религиозного развития. Но если римские легионы могли разрушить Иерусалим, они не смогли стереть с лица земли самое иудейство, и то, что в одном отношении было спасительным средством, в другом оказалось настоящим ядом. Иудейство не только осталось, но и совершенно изменилось. Глубокая пропасть лежит между древнейшим иудейством, которое пропагандировало свою религию и у которого передний двор храма наполняли язычники, а священники ежедневно приносили жертву за императора Августа, — и окостеневшим раввинизмом, ничего иного на свете не знающим и не желающим знать, кроме лона авраамова и моисеева закона. Иудеи всегда были чужими среди людей и хотели быть такими; но чувство отчужденности усилилось теперь ужасающим образом и у них самих, и против них, породив с обеих сторон вредные, исполненные злобы выводы. От пренебрежительной насмешки Горация над назойливыми иудеями из римского гетто совершается дальнейший шаг к торжественному гневу Тацита против этой «пены человеческого рода, для которой все чистое — нечисто, а все нечистое — чисто». В период, отделяющий Горация от Тацита, произошли описанные выше восстания презираемого народа, вызывавшие необходимость побеждать его и держать в покорности, а для этого непрерывно расходовать и деньги, и людей. Постоянно повторяющиеся в указах императоров запрещения оскорблять иудеев показывают, что эти высказывания людей образованных вполне естественно переходили у простонародья в дело. Иудеи, в свою очередь, поступали не лучше. Они отвернулись от греческой литературы, которая теперь считалась оскверняющей, и даже возражали против пользования греческим переводом Библии. Все возраставшие требования чистоты религии обратились не только против греков и римлян, но в такой же степени против «полуиудеев» из Самарии и против еретиков-христи-ан. Вера в букву Священного писания достигла головокружительных высот нелепости; в особенности упрочился еще более свято соблюдавшийся ритуал, в оковах которого застывала всякая жизнь и всякая мысль. Пропасть, отделяющая упоминавшееся выше рассуждение «О возвышенном», которое дерзает поставить рядом с творцом сияющего солнца Ягве гомеровского Посейдона, потрясающего землю и море, от первых страниц Талмуда, принадлежавших этой более поздней эпохе, характеризует весь контраст между иудейством I в. и иудейством III в. Совместная жизнь иудеев и неиудеев становилась все более неизбежной, но при создавшихся обстоятельствах совершенно невыносимой. Различия в верованиях, в праве и обычаях все обострялись, а обоюдная заносчивость и взаимная ненависть действовали на обе стороны разлагающе в нравственном отношении. В течение этих столетий возможность примирения отодвигалась все дальше, по мере того как примирение это становилось все более необходимым. Это ожесточение, эта заносчивость, это презрение, укоренившиеся тогда с обеих сторон, были, конечно, лишь неизбежным всходом, быть может, не менее неизбежного посева; но наследство, оставленное той эпохой, тяготеет над человечеством доныне.

Глава XII Египет

Египет и Сирия, так долго боровшиеся и соперничавшие друг с другом во всех сферах, приблизительно в одно и то же время без всякого сопротивления подпали под власть римлян. Если римляне и не использовали мнимого или действительного завещания Александра II (умер в 673 г.) и не присоединили тогда Египет к империи, то все же последние властители из дома Лагидов, как известно, были клиентами Рима; споры из-за престолонаследия решал сенат, а с тех пор как римский наместник Сирии Авл Габиний со своими войсками восстановил на престоле Египта царя Птолемея Авлета (в 699 г.), римские легионы уже не покидали страны. Как и прочие зависимые цари, властители Египта принимали участие в римских гражданских войнах на стороне то одного правительства, то другого — в зависимости от того, какое из этих правительств они признавали или какое им больше импонировало; и если невозможно решить, какая роль в фантастическом восточном царстве, которое грезилось Антонию, предназначалась родной стране той женщины, которую он так страстно любил, все же правление Антония в Александрии и последняя борьба перед воротами этого города в последней гражданской войне имеют столь же малое отношение к истории Египта, как битва при Акциуме —- к истории Эпира.

Но эта катастрофа и связанная с нею смерть последней царицы из династии Лагидов дали Августу возможность взять Египетское царство в собственное управление, не предоставляя освободившийся престол кому-либо из претендентов. Это включение в сферу непосредственно римского управления последней части побережья Средиземен 445 кого моря и совпадавшее с ним и хронологически и фактически образование новой монархии отмечают — последнее в смысле строя огромного государства, первое в смысле его управления —⁴⁰⁰ поворотный пункт, конец старой и начало новой эпохи.

Включение Египта в Римскую империю было произведено особым способом, ибо принятый в государстве принцип диархии, т. е. совместного управления двух высших имперских властей, принцепса и сената, помимо нескольких второстепенных округов, не нашел себе применения только в Египте⁴⁰⁰; напротив, в этой стране сенат в целом и каждый его член в отдельности не имели ни малейшей возможности принимать участие в управлении, а сенаторам и лицам сенаторского ранга был даже воспрещен доступ в эту провинцию⁴⁰¹. Это не следует понимать так, будто Египет был связан с остальной империей только персональной унией; принцепс по смыслу и духу введенного Августом порядка был необходимым и постоянно функционирующим органом римского государственного устройства наравне с сенатом, а его власть над Египтом — такой же частью верховной имперской власти, как власть проконсула Африки⁴⁰². С точки зрения государствен-него права эти отношения можно, пожалуй, представить, предположив, что Британская империя стала бы управляться по такой системе, что министерство и парламент имели бы отношение только к метрополии, колонии же были бы подчинены абсолютному управлению императрицы Индии. Какие мотивы побудили нового монарха в самом начале его единодержавного правления установить эти порядки, столь глубоко укоренившиеся и никогда не вызывавшие возражений, и как эти порядки отразились на общих политических отношениях — все эти вопросы принадлежат общей истории империи; здесь нам надлежит рассказать, как складывались под властью императора внутренние отношения в Египте.

В Египте мы застаем точно такую же картину, как и во всех прочих элллинских или эллинизированных областях, присоединявшихся к империи, где римляне оставляли в силе действовавшие там учреждения и вводили изменения лишь тогда, когда это казалось решительно необходимым.

Подобно Сирии, Египет, когда он перешел под власть Рима, был двунациональной страной; и здесь рядом с туземцем и над ним стоял грек; первый был работником, последний — господином. Но юридически и фактически отношения обеих наций между собой в Египте были совершенно иные, чем в Сирии.

Сирия уже в доримскую, и во всяком случае в римскую, эпоху находилась, в сущности, лишь в косвенной зависимости от центрального правительства страны; она распадалась на княжества и автономные городские округа и состояла под непосредственным управлением местных или общинных властей. В Египте⁴⁰³, напротив, не было ни местных князей, ни имперских городов с греческим устройством. Обе административные сферы, на которые распадался Египет, — «земля» (ц хсорос) египтян со своими исконными 36 округами (горог), с одной стороны, и оба греческих города, Александрия в Нижнем Египте и Птолемаида в Верхнем⁴⁰⁴ — с другой, были между собой строго разграничены и резко противопоставлялись друг другу, хотя, в сущности, почти ничем не отличались одна от другой. Земские и городские округа были территориально ограничены, причем принадлежность к каждому округу устанавливалась по признаку происхождения, вне зависимости от места жительства, и являлась наследственной. Египтянин из Хеммитского нома принадлежит к этому ному со всей семьей, хотя бы он проживал в Александрии, равно как живущий в Хем-мисе александриец принадлежит к гражданской общине Александрии. Земский округ имеет своим центром всегда какое-нибудь городское поселение; например, для Хеммитского таким центром является выросший около храма Хеммиса, или Пана, город Панополь; в греческом пониманий это выражается так, что каждый ном имеет свою метрополию; в этом смысле каждый земский округ может иметь значение городского округа. Как города, так и номы послужили в христианскую эпоху основой для епископских епархий. Организация земских округов покоится на религиозных установлениях, которые в Египте господствуют над всем; центром каждого округа является святилище определенного божества, и обычно от него или от священного животного, почитаемого в этом месте, округ получает свое название; так, Хеммитский округ зовется именем бога Хеммиса или аналогичного ему в греческой мифологии Пана; другие округа получили название от собаки, льва, крокодила. Но и городские округа имеют свой культ; богом-покровителем Александрии является Александр, богом-покровителем Птолемаиды — первый Птолемей, а жрецами, назначаемыми в том и другом городе для культа этих правителей и их преемников, являются эпонимы обоих этих городов. Земский округ вовсе не имел автономии; администрация, раскладка податей, отправление правосудия находились в руках царских чиновников⁴⁰⁵, и коллегиальность, этот оплот греческого и римского государственного порядка, была здесь полностью исключена на всех ступенях управления. Но и в обоих греческих городах положение было почти такое же. Правда, здесь имелось гражданство, делившееся на филы и демы, но не было общинного совета⁴⁰⁶; правда, чиновники там были другие и назывались иначе, чем должностные лица номов, но все они назначались царской властью и также не имели коллегиальной организации. Лишь Адриан дал права города по греческому образцу одному египетскому поселению — Антинополю, основанному им в память своего любимца, утонувшего в Ниле, да впоследствии Север, руководствовавшийся, может быть, в такой же мере стремлением досадить антиохийцам, как и заботой об интересах египтян, даровал столице Египта и городу Птолемаиде, а также некоторым другим египетским общинам, если не городских должностных лиц, то все же городские советы. До сих pop, правда, по официальной терминологии, египетский город называется «номос», греческий город — «полис», но полис без архонтов и членов совета оставался именем, лишенным содержания. Так же обстояло дело и с чеканкой монеты. Египетские номы не имели права чеканки, но и Александрия никогда не чеканила монету. Среди всех провинций греческой половины империи один только Египет не знает никакой другой монеты, кроме царской. Положение не изменилось и в римскую эпоху. Императоры уничтожили злоупотребления, укоренившиеся при последних Лагидах: Август упразднил не соответствующую своей реальной стоимости медную монету, и когда Тиберий возобновил чеканку серебряной монеты, он дал египетской серебряной монете такую же реальную стоимость, как и всей прочей провинциальной разменной монете империи⁴⁰⁷. Однако характер чеканки остался в основном прежний*. Между номом и полисом существовало такое же различие, как между богом Хеммисом и богом Александром; в административном отношении между ними разницы не было. Египет состоял из совокупности поселений, преимущественно египетских и отчасти греческих, причем все они были лишены автономии и состояли под непосредственным и абсолютным управлением царя и назначенных им должностных лиц.

В результате таких порядков один Египет среди всех римских провинций не имел общего представительства. Сейм является общим представительством самоуправляющихся общин провинции. Но в Египте таких общин не существовало; номы были исключительно императорскими, или, вернее, царскими административными округами, и Александрия, находившаяся как бы на особом положении, также не имела настоящей муниципальной организации. Верховный жрец главного города страны мог, правда, называть себя «верховным жрецом Александрии и всего Египта»; однако, хотя он и имел некоторое сходство с азиархом и вифиниархом Малой Азии, глубокое различие, существовавшее между организациями этой провинции и Египта, лишь прикрывалось этим внешним сходством.

Соответственно с этим управление носило в Египте совершенно иной характер, чем во всех остальных областях греческой и римской цивилизации, соединявшихся под конец под управлением императоров. В последних везде правила община; повелитель империи был, в сущности, лишь общим представителем многочисленных более или менее автономных групп граждан, и рядом с положительными сторонами самоуправления всюду выступали и его вредные и опасные стороны. В Египте властителем являлся царь, жители страны были его подданными, управление было такое же, как в царских доменах. Эта система управления, сверху донизу проникнутая духом абсолютизма и в то же время имевшая целью достижение равного благополучия всех подданных, без различия их ранга и состояния, является особенностью режима Лагидов; она развилась, вероятно, скорее в процессе эллинизации прежнего фараоновского владычества, чем на основе мирового владычества, покоившегося на городской общине, о котором мечтал великий македонянин и которое нашло себе наиболее полное осуществление в сирийской Новой Македонии. Система эта требовала развитой и строго дисциплинированной иерархии чиновников, справедливости в отношении высших и низших и такого царя, который не только лично предводительствовал бы войсками, но и предавался бы каждодневным правительственным трудам; и подобно тому как эти государи не совсем без основания присваивали себе имя «благодетелей» (еперуЕтг^), монархию Лагидов можно сопоставить с монархией Фридриха II, с которой она имела много общего в своих основных чертах. Конечно, Египту также пришлось узнать оборотную сторону такой системы — неизбежное крушение ее под властью неспособного правителя. Однако общее правило осталось в силе, и принципат Августа рядом с властью сената представлял собой, в сущности, сочетание правительственной системы Лагидов со старым городским и федеративным развитием.

Другим следствием этого устройства является неоспоримое превосходство египетской правительственной системы над правительственными системами других провинций, особенно в финансовом отношении. Доримскую эпоху можно охарактеризовать как период борьбы доминирующей в финансовом отношении египетской державы с азиатским царством, территория которого охватывала весь остальной Восток; в римскую эпоху это положение до известной степени сохранилось, поскольку имперские финансы находились в лучшем состоянии, чем сенатские, в особенности благодаря тому, что император владел всем Египтом. Если цель государства заключается в том, чтобы извлекать из отдельных областей возможно больше поступлений, то в древнем мире Лагиды были поистине непревзойденными государственными деятелями. Особенно много позаимствовали у них в этом отношении цезари, для которых они были настоящими учителями. Мы не имеем возможности точно указать размеры дохода, который давал Риму Египет. В эпоху персидского владычества Египет уплачивал ежегодную подать в 700 вавилонских талантов серебром, т. е. приблизительно 2 млн золотых рублей; ежегодные поступления Птолемеев из Египта или, вернее, со всех их владений достигали в период наибольшего расцвета 14 800 египетских серебряных талантов, или 28,5 млн золотых рублей, и, кроме того, 1,5 млн артаб, т. е. 591 тыс. гл пшеницы; в конце их владычества доходы их равнялись самое большее 6 тыс. талантов, или около 11,5 млн золотых рублей. Римляне получали из Египта ежегодно третью часть зернового хлеба, необходимого для потребления столицы, — 20 млн модиев⁴⁰⁸, что равно 1 740 тыс. гл, однако часть этих доходов поступала, конечно, из собственных владений императора, а хлеб, может быть, частично доставлялся за плату, тогда как, с другой стороны, подати, во всяком случае значительная часть их, переводились на деньги; вот почему мы не в состоянии, хотя бы только приблизительно, установить вклад Египта в римскую имперскую кассу. Но эти поступления имели решающее значение для экономики Римского государства не только потому, что они были так велики, но и потому, что они служили образцом прежде всего для управления императорскими доменами в остальных провинциях и вообще для всего имперского управления, как это будет видно из его описания.

Но если в Египте не было коммунального самоуправления, так что в этом отношении обе нации, составлявшие это государство, являвшееся, подобно сирийскому, двунациональным, находились в одинаковом положении, то в другом отношении они были разделены такими преградами, для которых Сирия не дает никакой параллели. Македонские завоеватели установили такой порядок, что принадлежность человека к тому или другому египетскому поселению лишала его права занимать все общественные должности и нести военную службу на более выгодных условиях. Там, где государство оказывало своим гражданам какие-нибудь милости, эти милости распространялись только на граждан греческих общин⁴⁰⁹; напротив, подушную подать платили только египтяне, в то время как жившие в отдельных египетских округах александрийцы освобождались даже от общинных повинностей, которые должны были нести постоянные жители этих округов⁴¹⁰. Хотя в случае провинности александриец расплачивался спиной так же, как и египтянин, однако первый мог хвалиться и хвалился, что его бьют палкой, а египтянина — плетью⁴¹¹.

Даже приобретение лучшего гражданского права было египтянам запрещено⁴¹². В списки граждан двух больших греческих городов в Нижнем и Верхнем Египто, получивших свое устройство от обоих основателей царства и названных их именами, были занесены лица, принадлежавшие к господствующему народу, и обладание гражданскими правами в одном из этих городов в птолемеевском.Египте было равносильно обладанию гражданскими правами в Римской империи. Птолемеи полностью осуществляли на практике совет Аристотеля Александру — быть для эллинов правителем (цуерсог), а для варваров — господином, заботиться о первых как о друзьях и товарищах, а последними пользоваться, как животными и растениями. Царь, превзошедший своего наставника величием души и широтой взглядов, лелеял более возвышенную идею превращения варваров в эллинов или, по меньшей мере, замены варварских поселений эллинскими, и его преемники почти повсюду, а особенно в Сирии, усиленно воплощали эту идею в жизнь⁴¹³. В Египте не произошло ничего подобного. Правда, его греческие властители пытались поддерживать снять с туземным населением, особенно на религиозной почве, и стремились господствовать не столько над египтянами в качестве греков, сколько над всеми вообще подданными в качестве земных богов; однако при этом сохранялось неравенство в правах среди их подданных.

Так как римляне на Востоке вообще продолжали дело греков, то и лишение туземцев-египтян возможности приобретения прав греческого гражданства не только сохранилось, но к этому был добавлен запрет получить права римского гражданства. Напротив, египетский грек мог приобрести римское гражданство так же, как и всякий другой негражданин. Конечно, доступ в сенат был для него закрыт, как и для римского гражданина из Галлии, и это ограничение для Египта оставалось в силе гораздо дольше, чем для Галлии⁴¹⁴: только в начале III в. его стали в отдельных случаях нарушать, но, как правило, оно держалось еще и в V в. В самом Египте места высших должностных лиц, т. е. тех, компетенция которых охватывала все провинции, а также офицерские места, предоставлялись исключительно римским гражданам, притом лишь тем, которые обладали всадническим цензом; таков был общий порядок, принятый в империи, и подобными же привилегиями при первых Лагидах пользовались в: Египте в отличие от ©стальных греков македоняне. Должности второго разряда оставались и при римском владычестве, как и раньше, недоступными для самих египтян и замещались греками, в первую очередь гражданами Александрии и ГГтолемаидьг. Если на имперской военной службе для зачисления в войска первого класса требовалось обладание правами римского гражданства, то все же в легионы, стоявшие в самом Египте, нередко допускались и проживавшие в Египте греки, причем при призыве им предоставлялись права римского гражданства. Во вспомогательные войска греков зачисляли без всяких ограничений; но египтяне и в эту категорию допускались редка или вовсе не допускались; напротив, они использовались впоследствии в большом количестве ддя службы в войсках самой низкой категории, именно во флоте, экипаж которого в первые годы империи составлялся еще из рабов. С течением времени ограничение прав египетских уроженцев стало менее строгим, и они довольно часто стали получать греческое гражданство, а вслед за тем и римское; но в общем римский режим был попросту продолжением греческого владычества, равно как и греческой обособленности. И если македонское правительство ограничилось основанием Александрии и Птолемаиды, то и римское правительство только в этой провинции не основало ни единой колонии⁴¹⁵.

Употребление языков в Египте при римлянах осталось, в сущности, таким же, как оно было установлено Птолемеями. За исключением войск, в которых употреблялся только латинский язык, все дела в высших присутственных местах велись на греческом языке; ни туземным языком, который коренным образом отличается и от семитских, и от арийских языков, но, быть может, имеет ближайшее родство с языком берберов Северной Африки, ни туземной письменностью римские властители и их наместники никогда не пользовались; уже при Птолемеях к написанным на египетском языке деловым бумагам надлежало прилагать греческий перевод, что оставалось в силе и при их римских преемниках. Правда, египтянам не возбранялось по-прежнему пользоваться местным языком и своими древними священными письменами, поскольку это требовалось ритуалом или вообще казалось им целесообразным; в самом деле, на этой древней родине письменности не только в договорах между частными лицами, но и в податных квитанциях и тому подобных деловых бумагах в повседневном обиходе приходилось допускать употребление единственно доступного широким массам местного языка, а также общеупотребительной письменности. Но это было уступкой, в то время как господствовавший там эллинизм стремился расширить сферу своего владычества. Тенденция дать для всех господствовавших в стране воззрений и традиций общепонятное выражение также и на греческом языке вызвала в Египте более широкое, чем где-либо в другом месте, распространение двойных названий. Все египетские божества, имена которых не были привычными даже для греков, как, например, Изида, были отождествлены с соответствовавшими им или даже не соответствовавшими греческими; быть может, половина географических пунктов и множество лиц носили одновременно туземное и греческое название.

Постепенно эллинизм окончательно укрепился в этой области. Древнее священное письмо встречается на дошедших до нас памятниках в последний раз при императоре Деции около половины III в., а его более употребительная разновидность — в последний раз в середине V в., но из повседневного употребления и то и другое исчезли значительно раньше. Этот факт отражает пренебрежение к туземным элементам цивилизации и упадок этих элементов. Местный язык еще долго держался в отдаленных уголках страны и среди низших слоев населения и окончательно исчез лишь в XVII в., но раньше, чем это произошло, этот язык, язык коптов, подобно сирийскому, благодаря введению христианства и стремлению последнего вызвать к жизни народно-христианскую литературу до известной степени пережил возрождение в позднейшую эпоху империи.

В отношении управления важным моментом является прежде всего упразднение двора и резиденции, как неизбежное последствие присоединения Августом Египта к империи. Правда, что могло сохраниться, то сохранилось. В надписях, сделанных на местном языке, следовательно, предназначавшихся только для египтян, императоры, как и Птолемеи, именуются царями Верхнего и Нижнего Египта и избранниками местных богов, при этом также — чего не было у Птолемеев — великими царями⁴¹⁶. Время считали в Египте, как и раньше, по местному календарю и по годам правления царей, а затем римских властителей; золотой кубок, который царь ежегодно в июне бросал в поднимавшиеся воды Нила, стал теперь бросать римский наместник. Впрочем, этим многого не достигли. Римский император не мог исполнять роль египетского царя, несовместимую с его положением в империи. Опыт с назначением в качестве своего представителя собственного подчиненного оказался для нового властителя страны неудачным при первом же назначении в Египте наместника; этот наместник, способный офицер и талантливый поэт, который не смог удержаться от того, чтобы не написать свое имя на пирамидах, был из-за этого смещен и погиб. В этом отношении было необходимо поставить здесь известные преграды. Римский наместник мог, подобно царю, вести дела, подлежавшие компетенции самого властителя, как в правительственной системе Александра⁴¹⁷, так и в системе римского принципата; но царем он не должен был ни быть, ни казаться⁴¹⁸. Жители второго города мира восприняли это, несомненно, с глубоким_жчувством огорчения. Простая смена династий не имела бы особенно большого значения. Но такой двор, как двор Птолемеев, сохранивший весь церемониал фараонов, царь и царица в их облачении, напоминающем одеяния богов, пышность праздничных процессий, прием жрецов и послов, придворные пиры, пышные коронационные обряды, обряды принесения присяги, бракосочетания, погребения, придворные должности телохранителей и верховного телохранителя (архшшратофо^аУ, впускающего во дворец камергера верховного стольника (архебштрод), главного ловчего (архюущод), родственники и друзья царя, почетные знаки отличия — все это раз навсегда исчезло для александрийцев с момента перенесения резиденции властителя с Нила на Тибр. Только обе знаменитые александрийские библиотеки со всем их аппаратом и служебным персоналом остались там, как воспоминание о былом царском величии. Египет, несомненно, пострадал гораздо больше, чем Сирия, в результате низложения его прежних властителей; правда, оба эти народа находились в состоянии такого бессилия, что должны были принимать все условия, которые им ставились, и о сопротивлении в связи с утратой их мирового положения ни в Египте, ни в Сирии даже не помышляли.

Управление страной находилось, как было уже сказано, в руках «заместителя», т. е. вице-царя; хотя новый властитель отказался принять титул царя Египта или дать его кому-либо из своих наиболее высокопоставленных чиновников, однако, по сути дела, он пользовался властью как истый преемник Птолемеев, и вся верховная гражданская и военная власть была сосредоточена в его руках или в руках его представителя. Выше было уже указано, что этот пост не могли занимать ни неграждане, ни сенаторы; иногда он давался александрийцам, если они получали права гражданства, и, как исключение, достигали всаднического звания⁴¹⁹. Впрочем, должность эта по рангу и по тому величию, с которым она была связана, первоначально считалась выше всех прочих несенаторских должностей, а позднее уступала только должности начальника императорской гвардии. Кроме офицеров в собственном смысле, — причем отступления от обычного порядка заключались здесь лишь в том, что офицерских должностей не могли занимать сенаторы, в связи с чем командиры легионов носили более низкий титул (префект вместо легата), — рядом с наместником и в подчинении ему состояли на службе назначавшиеся также для всего Египта высший чиновник юстиции и высший начальник финансового управления — оба римские граждане всаднического ранга; эти должности, по-видимому, были заимствованы не из административной системы Птолемеев, но из практики других императорских провинций, где аналогичные должностные лица стояли рядом с наместником и подчинялись ему⁴²⁰. Все остальные чиновники функционировали лишь в пределах отдельных округов, в большинстве случаев их должности сохранились от птолемеевского устройства. В качестве симптома усилившегося в период империи вытеснения из магистратуры туземных элементов заслуживает внимания то обстоятельство, что правители трех провинций — Нижнего, Среднего и Верхнего Египта, — наделенные, за исключением командования войсками, одинаковой с наместником компетенцией, в годы принципата Августа назначались из египетских греков, а впоследствии, как и высшие чиновники в собственном смысле слова, — из римских всадников.

Ниже этих высших и средних чиновников стояли местные чиновники, начальники египетских и греческих городов вместе с их весьма многочисленными подчиненными, занятыми взиманием налогов и разнообразных сборов с торговых оборотов, далее, в отдельных округах начальники участков, на которые делились эти округа, и сел; последние должности считались скорее обременительными, чем почетными, и возлагались высшими чиновниками на людей, принадлежавших к известной местности или в ней проживавших, за исключением, однако, александрийцев; важнейшая из этих должностей — начальствование номом — замещалась лицом, назначаемым наместником на три года. В греческих городах местные власти были иные и по числу и по названию; в частности, в Александрии функционировали четыре высших должностных лица: жрец Александра⁴²¹, городской секретарь (imopvrpaxoypdcpo^)*, верховный судья (dpxtSiKaoxiy;) и начальник ночной охраны (vuKxepivoq ахрахцуос;). Само собой понятно, что эти должности были выше, чем должность стратега нома; это ясно видно и из того, что первому должностному лицу Александрии разрешалось носить пурпур. Впрочем, они также ведут свое начало от эпохи Птолемеев; подобно начальникам номов, эти чиновники назначаются римским правительством из постоянных жителей на определенный срок. Среди городских начальников не встречается римских чиновников по назначению императора. Но жрец Му сея, бывший одновременно и президентом Александрийской академии наук и заведовавший значительными денежными средствами этого учреждения, назначался императором; точно так же должность попечителя гробницы Александра и связанных с нею зданий и некоторые другие важные посты в столице Египта замещались по назначению римского правительства лицами всаднического ранга**.

Само собой разумеется, что жители Александрии и египтяне вовлекались в те волнения, которые поднимали на Востоке претенденты на престол, и всегда принимали в них участие; так, здесь были провозглашены императорами Веспасиан, Кассий, Нигер, Макриан, сын Зиновии — Вабаллат, Проб. Но ни в одном из этих событий инициатива не исходила от граждан Александрии или от малозначительных египетских войск, и большинство этих революций, в том числе и те, которые оканчивались поражением, не имели для Египта особенно ощутительных последствий.

Однако движение, связанное с именем Зиновии, оказалось для Александрии и для всего Египта почти столь же роковым, как и для Пальмиры. В городе и во всей стране боролись друг против друга оружием и поджогами сторонники Пальмиры и сторонники Рима. Через южную границу в Египет проникли варварские племена блеми-ев, по-видимому, по соглашению с настроенной в пользу Пальмиры частью египетского населения, и завладели большей частью Верхнего Египта⁴²². В Александрии сношения между обоими враждебными кварталами были прерваны; даже доставка писем была затруднительна и опасна⁴²³. Улицы были залиты кровью и завалены непогребенными трупами. Вызванные этим моровые поветрия свирепствовали страшнее, чем меч; в довершение всех напастей Нил разлился слабо, и к прочим бедствиям присоединился еще голод. Население так сильно уменьшилось, что, по словам современников, в Александрии раньше было больше стариков, чем впоследствии всех граждан вообще. Когда, наконец, взял верх присланный Клавдием полковник Проб, сторонники пальмирцев, в том числе большинство членов совета, бросились в хорошо укрепленный кастель Прухей, находившийся неподалеку от города; и хотя в ответ на обещание Проба сохранить жизнь тем, кто прекратит борьбу, огромное большинство изъявило покорность, значительная часть граждан упорно продолжала отчаянное сопротивление, напрягая последние силы. Голод наконец заставил осажденных сдаться, крепость была срыта до основания (270) и с тех пор оставалась в запустении; стены города были разрушены. Блемии продержались в стране еще несколько лет; лишь император Проб отнял у них обратно Птолемаиду и Копт и изгнал их из страны. Вероятно, бедственное положение, порожденное этими не прекращавшимися в течение ряда лет смутами, и вызвало единственную известную нам революцию в Египте⁴²⁴.

В правление Диоклетиана население Египта и граждане Александрии — неизвестно по какой причине и с какой целью — подняли восстание против правительства. Были выставлены два различных претендента на престол — Луций Домиций Домициан и Ахилл, если только оба эти имени не принадлежат одному и тому же лицу. Восстание продолжалось три или четыре года; города Бусирис, в дельте Нила, и Копт, недалеко от Фив, были разрушены правительственными войсками, и в конце концов столица была взята под личным командованием Диоклетиана весной 297 г. после восьмимесячной осады. Ничто не говорит так красноречиво об упадке этой богатой страны, нуждавшейся, однако, для своего существования во внутреннем и внешнем мире, как последовавшее в 302 г. распоряжение того же Диоклетиана о том, чтобы часть египетского хлеба, посылавшегося до сих пор в Рим, поступала впредь на нужды александрийских граждан⁴²⁵. Правда, это относится к числу тех мероприятий, которые имели целью лишить Рим его значения как столицы империи; но так как император, конечно, не имел никаких оснований оказывать милости александрийцам, то такого рода поставка им хлеба ясно свидетельствует о царившей в городе нужде.

В экономическом отношении Египет, как известно, является прежде всего страной земледельческой. Правда, «черная земля» — таково значение туземного названия страны Хеми — представляет собой лишь узкую двойную полосу по обе стороны могучего Нила, протекающего, начиная от последнего катаракта у Сиены, южной границы собственно Египта, на протяжении 120 миль многоводным широким потоком по расстилающейся справа и слева желтой пустыне к Средиземному морю; только при самом впадении Нила «дар реки», его дельта, расширяется в обе стороны среди многочисленных рукавов его устья. И производительность этих пространств земли из года в год зависит от Нила и от его подъема на 16 локтей — от 16 детей, играющих вокруг отца, как изобразило египетское искусство бога этой реки; с полным основанием арабы называют более низкий уровень «ангелом смерти», потому что если река не достигает надлежащей высоты, то всю египетскую землю постигает голод и разорение. Но в общем Египет, где расходы по обработке земли чрезвычайно низки, где пшеница родится сам-ето и где разведение овощей, виноделие, культура деревьев, особенно финиковой пальмы, и скотоводство приносят хорошие доходы, может не только прокормить многочисленное население, но и в большом количестве вывозить хлеб за границу. Это привело к тому, что с утверждением в стране чужеземного господства ей самой оставалось от собственного богатства немного. Приблизительно так же, как в персидское время и в наши дни, Нил разливался, а египтяне несли барщину главным образом для чужеземцев, и именно поэтому Египет играет важную роль в истории императорского Рима. С тех пор как в Италии земледелие пришло в упадок и Рим сделался величайшим городом в мире, он стал нуждаться в постоянном импорте дешевого хлеба. Принципат укрепился прежде всего благодаря тому, что смог разрешить нелегкую хозяйственную задачу — обеспечить в финансовом отношении подвоз хлеба в столицу. Разрешение этой задачи оказалось возможным благодаря обладанию Египтом, и, поскольку здесь распоряжался только император, он, владея Египтом, держал под угрозой Италию с соседними областями. Когда Веспасиан пришел к власти, он послал свои войска в Италию, а сам направился в Египет и завладел Римом, захватив флот, который перевозил хлеб. Всякий раз, когда тот или иной римский правитель начинал задумываться о перенесении резиденции правительства на Восток, как это рассказывают о Цезаре, Антонии, Нероне и Гете, их мысли как бы сами собой направлялись не к Антиохии, хотя этот город был тогда обычной резиденцией императоров на Востоке, но туда, где зародился принципат и где он видел свой главный оплот, т. е. к Александрии.

Поэтому римское правительство более ревностно заботилось о повышении уровня земледелия в Египте, чем где-либо в других местах. Так как здесь земледелие зависело от разливов Нила, то было возможно значительно расширять годную для обработки площадь земли посредством систематического проведения водных сооружений, искусственных каналов, плотин и водоемов. В счастливые времена

Египта — родины межевания и искусственных сооружений — в этом отношении было сделано очень много; но эти в высшей степени полезные сооружения при последних жалких правительствах, вечно испытывавших финансовые затруднения, пришли в полнейший упадок. Достойным началом римского господства в Египте явилась предпринятая Августом с помощью стоявших в Египте войск основательная прочистка и реставрация нильских каналов. Если до римского владычества полный урожай требовал высоты воды в 14 локтей, а при 8 локтях наступал неурожай, то впоследствии, когда каналы были приведены в исправное состояние, для полного урожая было достаточно уже уровня в 12 локтей, а при 8 локтях все еще бывал удовлетворительный урожай. Несколько столетий спустя император Проб не только освободил Египет от эфиопов, но и реставрировал водные сооружения на Киле. Вообще можно сказать, что лучшие из преемников Августа управляли страной в его духе и что благодаря внутреннему миру и безопасности, не нарушавшимся в течение ряда столетий, земледелие в Египте находилось при римском принципате в постоянном процветании. Мы не имеем возможности точно выяснить, какое действие оказывало такое положение вещей на самих египтян. Большую часть поступлений из Египта давали императорские домены, которые и в римскую эпоху, и в более раннее время составляли значительную долю всей земельной площади⁴²⁶; обработка этих владений стоила недорого: на долю занимавшихся ею мелких арендаторов оставалась, должно быть, лишь скромная часть дохода, или же им приходилось дорого платить за аренду. Но и многочисленные, преимущественно мелкие собственники были обложены высокой земельной податью хлебом или деньгами. Земледельческое население, потребности которого были весьма умеренны, оставалось в эпоху империи довольно многочисленным. Однако налоги, несомненно, были выше при римском чужеземном владычестве, чем под отнюдь не мягким управлением Птолемеев; тяжесть податного бремени усугублялась и тем, что поступления с налогов шли за границу.

Земледелие составляло лишь часть экономики Египта. Если в этом отношении он далеко опередил Сирию, то процветание его мастерских и торговли давало ему преимущество перед остальной Африкой, страной в основном земледельческой. Производство полотна в Египте по своей древности, объему и широкой известности стоит по меньшей мере на одном уровне с сирийским; оно держалось в течение всей империи, хотя наиболее тонкие сорта изготовлялись в эту эпоху главным образом в Сирии и Финикии⁴²⁷. Когда Аврелиан распространил поставки из Египта в столицу империи и на другие объекты, кроме хлеба, то среди них находились полотна и пакля. По изготовлению тонких стеклянных изделий, как в отношении окраски их, так и в отношении выделки, александрийцы безусловно занимали первое место; более того, они считали, что в этой области им принадлежит монополия, поскольку некоторые лучшие сорта могли изготовляться только из египетского материала. Бесспорно, такую же монополию имели они и в отношении папируса. Растение это, которое в древности в огромном количестве культивировалось по рекам и озерам Нижнего Египта и не произрастало нигде в других местах, доставляло местным жителям как питание, так и материал для канатов, корзин, лодок, письменный же материал — всему цивилизованному миру. О доходе, который он должен был приносить, можно судить по тем мерам, какие принял римский сенат, когда однажды на римском рынке папируса стало мало и грозила опасность полного его исчезновения; так как его сложная обработка могла производиться только на месте, то этим занятием, вероятно, кормилось множество египтян. Введенные Аврелианом поставки александрийских товаров на нужды имперской столицы распространялись, помимо полотна, и на стеклянные изделия и на папирус⁴²⁸. Торговля с Востоком должна была оказывать значительное влияние на египетское производство своим спросом и предложением. В египетских мастерских выделывались ткани для вывоза на Восток, причем в полном соответствии с требованиями местной моды: обычные платья жителей Габеша были египетского производства, в Аравию и в Индию шли роскошные материи, в особенности вырабатывавшиеся в Александрии узорчатые и золотые ткани искусной выделки. Изготовленные в Египте стеклянные бусы играли в торговле е африканским побережьем ту же роль, что и в наши дни. Индия получала из Египта стеклянные кубки и необработанное стекло для собственных изделий; сообщают, что стеклянные сосуды, приносившиеся в дар императору чужеземцами из Рима, вызывали восторг даже при китайском дворе. Египетские купцы привозили царю аксомитов (Габеш) в качестве обычных подарков золотые и серебряные сосуды, изготовленные в соответствии с местными вкусами, а более цивилизованным государям южноаравийского и индийского берега, в числе других даров, — также статуи, вероятно, из бронзы, и музыкальные инструменты. Напротив, поступавшие с Востока материалы для выделки предметов роскоши, особенно слоновая кость и черепаха, едва ли обрабатывались преимущественно в Египте, но главным образом, наверное, в Риме. Наконец, в эту эпоху, когда в общественных постройках царила невиданная доселе роскошь, из Египта в огромном-!количестве вывозился для употребления за границей драгоценный строительный материал, поставлявшийся египетскими каменоломнями: превосходный красный гранит из Сиены, breccia verde из области Козера, базальт, алебастр, а со времени Клавдия — серый гранит и в особенности порфир из гор выше Миос-Гормоса. Все эти материалы, в особенности та часть их, которая поступала в пользу императора, добывались ссыльными поселенцами, но по крайней мере перевозка их должна была доставлять выгоду всей стране, а главным образом городу Александрии. О масштабах египетской торговли и египетского производства можно судить на основании случайно сохранившихся известий о нагрузке замечательного по своим размерам грузового корабля (акатсх;), который доставил в Рим при Августе стоящий теперь у Порта дель Пополо обелиск вместе с пьедесталом; кроме обелиска этот корабль вез 200 матросов, 1200 пассажиров, 400 тыс. римских шеффелей (34 тыс. гл) пшеницы и груз полотна, стекла, бумаги и перца. «Александрия, — говорит один римский писатель III в.⁴²⁹, — город изобилия, богатства, роскоши, где никто не бывает без дела; этот изготовляет стекло, тот — бумагу, третий ткет, единственным богом там признаются деньги». Приблизительно то же самое можно сказать о всей стране.

О торговых сношениях Египта со странами, лежавшими по его южной границе, а также с Аравией и Индией будет подробно рассказано ниже. Торговле со странами бассейна Средиземного моря наши источники уделяют меньше внимания, отчасти, может быть, потому, что она была явлением обычным и нечасто напоминала о себе. Египетский хлеб привозили в Италию александрийские корабельщики, в связи с чем в гавани подле Остии появилось святилище, построенное по образцу александрийского храма Сараписа, и при нем община корабельщиков⁴³⁰; однако в сбыте товаров, которые шли из Египта на Запад, эти грузовые суда вряд ли принимали большое участие. Сбыт находился в руках италийских судовладельцев и капитанов, вероятно, в такой же степени, как и египетских, а может быть, и в еще большей; во всяком случае уже при Лагидах в Александрии имелась значительная италийская колония⁴³¹ , и египетские купцы встречались на Западе реже, чем сирийские⁴³² ⁴³³.

Мероприятия Августа, совершенно изменившие характер торговли в Аравийском и Индийском морях, о чем речь будет идти ниже, не коснулись судоходства на Средиземном море. Правительство нисколько не было заинтересовано в том, чтобы давать здесь египетским купцам особые преимущества предпочтительно перед всеми остальными. Торговые сношения остались, по всей вероятности, в прежнем положении.

Египет, имевший многочисленное земледельческое население в своих годных для обработки районах, был также, как свидетельствует множество нередко довольно крупных местечек и городов, страной мастерских и потому представлял собой наиболее плотно населенную провинцию Римской империи. Население Древнего Египта составляло приблизительно 7 млн человек. При Веспасиане в официальных списках насчитывалось 7,5 млн жителей, обязанных платить поголовную подать; к этому следует добавить освобожденных от поголовной подати александрийцев и прочих греков, а также рабов, которые были, вероятно, не очень многочисленны, так что в общем население Египта составляло в этот период по меньшей мере 8 млн человек. Так как площадь пригодной для обработки земли, равняющаяся сейчас 500 кв. милям, в римскую эпоху не превышала 700 миль, можно заключить, что плотность населения Египта составляла в то время в среднем И тыс. человек на кв. милю.

Если мы обратимся к жителям Египта, то увидим, что обе живущие в стране нации — основная масса египтян и незначительное меньшинство александрийцев — представляли два совершенно различных круга⁴³¹, хотя взаимная заразительность пороков и свойственное всяким порокам единообразие создали между ними некую отрицательную общность во зле.

Коренные египтяне почти не отличались от своих нынешних потомков ни по своему положению, ни по своему образу жизни. Они были умеренны в своих потребностях, воздержанны, трудоспособны и деятельны; они были искусными ремесленниками и корабельщиками и ловкими торговцами и держались старинных обычаев и старинной религии. Если римляне уверяют, что египтяне гордятся рубцами от плетей, полученных ими за обман при уплате податей⁴³⁴, то эти заявления выражают точку зрения податного чиновника. В египетской национальной культуре было немало хороших зачатков; при всем превосходстве греков, в борьбе обеих столь глубоко различных рас в духовной сфере египтяне в некоторых существенных отношениях имели свои преимущества перед эллинами и сами это сознавали. Египетские жрецы в греческих произведениях, написанных для занимательного чтения, высмеивающие то, что эллины называли историческим исследованием, а также их взгляд на поэтические сказки как на подлинные предания седой старины, выражают лишь воззрения самих египтян; правда, говорится в этих произведениях, в Египте не пишут стихов, но вся древняя история египтян записана на стенах храмов и на мемориальных камнях. Конечно, теперь лишь немногие знают эту историю, так как множество памятников разрушено, и предание гибнет из-за невежества и равнодушия людей позднейшего времени. Однако уже сама эта справедливая жалоба проникнута сознанием безнадежности; импозантное здание египетской цивилизации давно уже было обречено на слом. Разлагающее действие эллинизма затронуло и самое жречество. Один египетский храмовый писец, Херемон, приглашенный ко двору Клавдия для обучения наследника греческой философии, истолковал в своей «Египетской истории» древние местные божества в терминах стоической физики и осветил в этом духе написанные местным письмом документы. В практической жизни эпохи империи древняя египетская культура и быт имели значение почти единственно в религиозной области. Религия для этого народа была решительно всем. Чужеземное владычество в Египте переносили легко, — можно сказать, его едва ощущали, пока оно не затрагивало священных обрядов страны и всего, что было с ними связано. Правда, во внутренних порядках почти все было связано с религией; письмо и язык, привилегии жрецов и их высокомерие, придворные обычаи и быт страны, забота правительства о священном быке, пока он жив, хлопоты о его погребении и о подыскании ему надлежащего преемника, когда он умирал, — считались у этих жрецов и этого народа критерием достоинств данного правителя и служили мерилом уважения и верности* которых он заслуживал. Первый персидский царь начал свою деятельность в Египте с того, что восстановил святилище богини Нейт в Сансе, т. е. вернул его жрецам; первый Птолемей, еще будучи македонским наместником, поставил на их прежние места увезенные в Азию изображения египетских богов и возвратил богам Пе и Тепу отнятые у них земельные дарения. В знаменитом Канопском декрете 238 г. до н. э. египетские жрецы выражают свою благодарность Эвергету за то, что, возвратившись из своего большого победоносного похода, он вернул из Персии священные храмовые изображения. Этим чужеземным царям и царицам пришлось согласиться на то, чтобы в соответствии с обычаями страны они были, подобна египетским фараонам, еще при жизни причислены к сонму местных богов. Римские властители последовали этому примеру лишь с некоторыми ограничениями. В отношении титула, как мы видели, они, правда, до известной степени подчинялись требованиям местного культа, но все же избегали даже в египетской формулировке тех принятых здесь эпитетов, которые составляли слишком резкий контраст е западными воззрениями. Так как эти «любимцы Пта и Изиды»- выступали в Италии против почитания египетских богов, как и против иудейского культа, они, само собой разумеется, допускали выражение этой любви только в иероглифах и даже в Египте не участвовали в служении местным богам. Как ни стойко настоящие египтяне хранили верность местной религии даже при иноземном владычестве, все же положение париев, в котором сами они находились рядом с господствовавшими в их стране греками и римлянами, неизбежно принижало положение культа и жрецов, и от руководящей роли древнего египетского жречества, его влияния, его образования при римском управлении почти ничего не оставалось.. Напротив, египетская религия, е самого начала лишенная элемента прекрасного и духовной просветленности, послужила как в самом Египте, так и за его пределами исходным пунктом ш центром всевозможного благочестивого волшебства и религиозного шарлатанства — в этом смысле достаточно напомнить о-туземном египетском божестве *— трижды величайшем Гермесе со всеми связанными с его культом мелкими трактатами и книгами чудес, а также с соответствующей широко распространенной практикой. В среде местных жителей в эту эпоху с культом были связаны худшие злоупотребления — не только продолжавшиеся по нескольку дней попойки в честь отдельных местных божеств с сопровождавшим их распутством, но и продолжительные религиозные усобицы между отдельными районами из-за первенства ибиса перед кошкой, крокодила перед павианом. В 127 г. н. э. по такому поводу на живших в Южном Египте омбитов во время праздничной попойки напали жители одной соседней общины⁴³⁵, причем, как рассказывали, победители съели одного из убитых. Вскоре после этого община, чтившая собаку, съела щуку назло другой общине, почитавшей щуку, а та назло этой — собаку, и между этими двумя номами разгорелась война, пока не вмешались римляне и не наказали обе стороны. Такого рода происшествия были в Египте обычным делом. Да и вообще волнения возникали в стране очень часто. Уже первый поставленный Августом наместник Египта должен был в связи с повышением податей посылать войска в Верхний Египет, а также, —- быть может, по той же причине — в Героонполь на верхней окраине Аравийского залива.

Одно восстание египтян при императоре Марке Аврелии приняло даже угрожающий характер. Когда в труднопроходимых прибрежных болотах к востоку от Александрии, на так называемом «пастбище для рогатого скота» (Ьнсойа), служившем убежищем для преступников и разбойников, образовавших там нечто вроде колонии, отряд римских войск захватил несколько человек, то на их освобождение поднялась вся масса разбойников, к которым присоединилось местное население. Против них выступил из Александрии римский легион, но был разбит, и сама Александрия едва не попала в руки повстанцев. Наместник Востока Авидий Кассий, правда, вступил в Египет со своими войсками, однако не осмелился начать борьбу с превосходящими силами врагов, но предпочел вызвать раздоры в союзе повстанцев; после того как одна банда вступила в схватку с другой, правительство легко справилось с обеими. Это так называемое «восстание пастухов рогатого скота», подобно большей части аналогичных крестьянских войн, также, по-видимому, носило религиозный характер; вождь восставших Исидор, самый отважный человек во всем Египте, был по своему положению жрец, а то обстоятельство, что для освящения союза после принесения присяга был принесен в жертву и затем съеден присягавшими один пленный римский офицер, согласуется с религиозным характером восстания и напоминает каннибализм войны омбитов. Отголоски этих событий сохраняются в египетских разбойничьих повестях поздней греческой второразрядной литературы. Впрочем, сколько хлопот ни причиняли эти движения римской администрации, политических целей они не имели, да и общий покой в стране они нарушали лишь частично и временно.

Положение александрийцев среди египтян до некоторой степени напоминает положение англичан в Ост-Индии среди туземцев. Александрия считалась в доконстантиновскую эпоху вторым городом Римской империи и первым торговым городом мира. В конце владыче⁴³⁶ ства Лагидов она насчитывала свыше 300 тыс. свободных жителей, а в эпоху империи, несомненно, еще больше. Сравнивая обе большие столицы — на Ниле и на Оронте, — выросшие в соперничестве одна с другой, мы находим между ними много сходных черт, но и много различий. Обе они — сравнительно новые города, созданные монархами на ранее не заселенных местах, построенные по определенному плану, с правильной городской организацией; и в Александрии, и в Антиохии в каждом доме имеется водопровод. Красотой местоположения и великолепием зданий город в долине Оронта настолько же превосходил своего соперника, насколько этот последний превосходил его многолюдством и благоприятными для обширной торговли географическими условиями. Большие общественные здания столицы Египта — царский дворец, предназначенный для Академии Мусей и прежде всего храм Сараписа, — были изумительными произведениями искусства более ранней эпохи, достигшей высокого развития в области архитектуры; но столица Египта, в которой побывали лишь немногие цезари, ничего не могла противопоставить многочисленным императорским сооружениям, возведенным в сирийской резиденции.

В отношении непослушания властям и оппозиционного духа александрийцы не уступали антиохийцам; можно прибавить, что они не уступали последним и в том отношении, что оба города, особенно Александрия, именно при римском управлении и благодаря ему достигли процветания и имели больше оснований быть благодарными, чем недовольными. О том, как относились александрийцы к своим эллинским правителям, можно судить на основании длинного ряда частично сохранившихся до настоящего времени насмешливых прозвищ, которыми награждали жители столицы всех без исключения царей из рода Птолемеев. Император Веспасиан получил от александрийцев за введение налога на соленую рыбу титул «сардиночного мешочника» (КоРюосхкп^), а сириец Север Александр — прозвище «главного раввина»; но императоры редко приезжали в Египет, и потому эти далекие и чужие властители не представляли подходящей мишени для подобного рода насмешек. В их отсутствие публика с таким же неослабным рвением оказывала внимание наместникам; даже перспектива неизбежного наказания не могла заставить молчать часто остроумный и всегда дерзкий язык этих горожан⁴³⁶. Веспасиан удовольствовался тем, что в отплату за оказанное ему внимание повысил подушную подать на 6 копеек и получил за это новое прозвище «шестикопеечного человека»; но за насмешки по адресу Севера Антонина, «маленькой обезьяны, великого Александра и возлюбленного своей матери Иокасты», александрийцы дорого поплатились. Коварный властитель появился среди них с изъявлениями дружеского расположения, принял от народа изъявления радости, но затем его солдаты бросились на праздничную толпу, и несколько дней на площадях и улицах большого города лились потоки крови; он даже распорядился закрыть Академию и поставить легион в самом городе, однако ни то ни другое выполнено не было.

Но если в Антиохии дело обычно ограничивалось насмешливыми речами, то александрийская чернь при малейшем поводе хваталась за камки и дубинки. Что касается уличных беспорядков, говорит один авторитетный писатель, сам александриец, то в этом отношении египтяне опередили все другие народы; малейшей искры здесь достаточно, чтобы зажечь пламя мятежа. Из-за пропущенных визитов, из-за конфискации испорченных продуктов, из-за недопущения в баню, из-за спора между рабом одного знатного александрийца и одним римским пехотинцем насчет годности или негодности обуви того и другого легионерам приходилось обнажать меч против граждан Александрии. При этом обнаружилось, что большую часть низшего слоя населения Александрии составляли туземцы; правда, в волнениях такого рода греки играли роль зачинщиков, и как раз при подобных происшествиях определенно упоминаются риторы, т. е. в данном случае подстрекатели⁴³⁷, но в дальнейшем ходе событий в борьбе проявляются уже коварство и дикие нравы настоящих египтян. Сирийцы трусливы, египтяне как солдаты тоже трусливы, но в уличных мятежах они способны проявлять мужество, достойное лучшего применения⁴³⁸. Скаковыми лошадьми увлекаются и антиохийцы и александрийцы, но у последних ни одно состязание на колесницах не обходится без камней и поножовщины. Иудейские погромы происходили при императоре Гае в обоих городах; но в Антиохии достаточно было строгого слова со стороны властей, чтобы положить им конец, между тем как в Александрии жертвами этого погрома, затеянного несколькими озорниками по случаю какого-то кукольного парада, оказались тысячи людей. Считалось, что александрийцы, раз уже начался мятеж, не успокоятся, пока не увидят кровь. Римским чиновникам и офицерам приходилось там трудно. «В Александрию, — говорит один автор IV в., — наместники въезжают с робостью, они боятся народной расправы; как только наместник совершит какую-либо несправедливость, сейчас же пускаются в ход камни,, и жители поджигают дворец». Наивная вера в справедливость такого рода расправы характеризует точку зрения писца, который сам принадлежал к этому «народу».

Продолжение этих расправ, одинаково позоривших правительство и нацию, представляет так называемая церковная история — убийство при Юлиане одинаково ненавистного язычникам ж православным епископа Георгия и его приверженцев, а при Феодосии II — убийство прекрасной свободомыслящей Ипатии благочестивой общиной епископа Кирилла. Эти александрийские мятежи по сравнению с антиохийскими были более коварными, неожиданными и жестокими, но столь же неопасными для существования империи или хотя бы только для отдельного правительства. Легкомысленные и зловредные элементы, правда, весьма неудобны и в домашнем быту, и в общественной жизни, но какой-либо серьезной опасности они не представляют.

В религиозной сфере оба города также имеют много общего. Подобно антиохийцам, александрийцы отвергли местный культ в том первоначальном виде, в каком он сохранился среди местного населения Сирии и Египта. Однако Лагиды, как и Селевкиды, остерегались затрагивать основы старой туземной религии; они лишь осуществляли слияние старинных национальных воззрений и святилищ с гибкими образами греческого Олимпа и до некоторой степени эллинизировали их; так, например, они ввели культ греческого бога подземного мира Плутона, дав ему имя египетского божества Сараписа, прежде редко упоминавшегося, и затем постепенно перенесли на него древний культ Озириса⁴³⁹.

Таким образом,, чист египетская Изида и псевдоегииетский Са-раиис стали играть в Александрии приблизительно такую же роль, как в Сирии Бед и Элагабал, и таким же образом, как и те, в эпоху империи постепенна начали проникать в западный культ, хотя более медленно и при большем сопротивлении. На в отношении безнравственности, развивавшейся в связи с этими религиозными обрядами и праздниками, и распущенности, которую одобряло и благословляло жречество, оба города ни в чем не уступали друг другу. Древний культ держался в Египте, как в своей самой крепкой цитадели⁴⁴⁰, очень долго. Оживление старой веры как в научной области — в виде примыкающей к ней философии, — так и практически — в отражении нападок христиан на политеизм и в оживлении египетского храмового богослужения и языческой мантики, — все это имеет свой центр в Александрии. Когда затем новая вера завоевала и эту твердыню, страна все же осталась верна себе; колыбелью христианства является Сирия, колыбелью монашества — Египет. Об иудействе, положение и значение которого в обоих городах было одинаковым, мы уже говорили в другой связи. Иудеи, которые, подобно эллинам, явились в эту страну по приглашению ее правительства, обладали, правда, меньшими правами, чем эллины, и наравне с египтянами были обложены поголовной податью; но сами они считали себя выше этих последних и действительно играли более видную роль. Число иудеев при Веспаси-ане достигало миллиона, т. е. составляло приблизительно восьмую часть всего населения Египта. Подобно эллинам, они жили главным образом в столице, в которой из пяти кварталов им принадлежали два. Благодаря своей признанной правительством самостоятельности, своему влиянию, культуре и богатству александрийская община иудеев еще перед падением Иерусалима считалась первой в мире; вследствие этого многие из последних актов описанной нами выше иудейской трагедии разыгрались на египетской почве.

В Александрии, как и в Антиохии, жили преимущественно зажиточные торговцы и промышленники. Но Антиохия не имела морской гавани и всего, что с ней связано, и какое бы оживление ни царило на ее улицах, все это не выдерживало никакого сравнения с жизнью и суетой александрийских рабочих и матросов. Напротив, по части наслаждений, театральных зрелищ, обедов, любовных радостей Антиохия могла дать больше, чем город, в котором «никто не оставался праздным». Литературная жизнь в собственном смысле слова, связанная преимущественно с публичными выступлениями риторов, которые мы бегло охарактеризовали при описании Малой Азии, стояла в Египте на втором плане*, вероятно, не потому, что многочисленные и получавшие хорошую плату ученые, жившие в Александрии, большей частью местные уроженцы, пользовались недостаточным влиянием, но главным образом из-за суеты повседневной жизни. Для общего характера города не имели большого значения те представители Мусея, о которых речь будет идти ниже, особенно если они прилежно выполняли свои обязанности. Однако александрийские врачи считались лучшими во всей империи; правда, Египет был также настоящей родиной шарлатанов, секретных средств и того странного культурного вида знахарства, в котором благочестивая ггростота и тонкое надувательство прикрывались мантией науки. Мы уже упоминали о Гермесе, трижды величайшем; александрийский Сарапис также совершил в древности больше чудесных исцелений, чем кто-либо из его сотоварищей, и даже трезвого практика, императора Веспасиана, увлек настолько, что он начал исцелять слепых и хромых, правда, только в Александрии.

Хотя действительная или мнимая роль Александрии в духовном и литературном развитии позднейшей Греции и западной культуры вообще может быть оценена по достоинству не при описании местных египетских порядков, но при описании самого этого развития, александрийский ученый мир и его существование под римским владычеством — явление слишком замечательное, чтобы не обрисовать его в общих чертах и в этой связи. Мы уже говорили, что слияние восточного и эллинского духовного мира происходило наряду с Сирией главным образом в Египте; и если новая религия, которой надлежало завоевать Запад, вышла из Сирии, то главным образом из Египта распространялась однородная с ней наука, та философия, которая наряду с человеческим духом и вне его признает и возвещает стоящего над миром бога и божественное откровение, вероятно, уже неопифагорейство и, несомненно, то философское неону действо, о котором мы уже говорили, а также неоплатонизм, основатель которого — египтянин Плотин, — также уже упоминался выше. Это взаимное проникновение эллинских и восточных элементов, совершавшееся преимущественно в Александрии, было главной причиной того, что в начале империи италийский эллинизм носил преимущественно египетский характер, на чем следует более подробно остановиться при описании положения в Италии. И если в Италию проникала из Александрии обновленная древняя мудрость, сближавшаяся с учением Пифагора, Моисея, Платона, то Изида и все, что было связано с ее культом, играли главную роль в том легком модном благочестии, какое мы видим у римских поэтов эпохи Августа и в помпейских храмах эпохи Клавдия. Египетский стиль господствует в кампаеских фресках этой эпохи и в тибуртинской вилле Адриана. Этому соответствует и то положение, которое александрийский ученый мир занимает в духовной жизни империи. Вовне он опирается на покровительство, оказываемое государством духовным интересам, и его с большим правом можно связывать с именем Александра, чем Александрии; это положение является осуществлением той идеи, что на известной стадии цивилизации искусство и наука должны находить поддержку и содействие во влиянии и могуществе государства, а также следствием того великого момента всемирной истории, который поставил рядом Александра и Аристотеля. Здесь не место задавать вопрос, как в этой мощной концепции смешивались истина с заблуждением, вред для духовной жизни — с содействием ее подъему; здесь не место еще раз сопоставлять слабые последние звучания божественного пения и высокого полета мысли свободных эллинов с богатым и все еще величественным результатом позднейшего собирания, исследования и систематизации. Если возникшие из этой идеи учреждения не могли воскресить для греческой нации то, что было ею безвозвратно потеряно, или, что еще хуже, если они могли воскресить это лишь по видимости, то они дали ей единственно возможную и притом прекрасную компенсацию в еще свободной области духовных ценностей. Для нас важны сейчас прежде всего местные явления. Искусственные сады до известной степени независимы от почвы, так же обстоит дело и с такого рода научными учреждениями с той, однако, особенностью, что они по самой своей природе являются придворными учреждениями. Материальную поддержку они могут получать и из других источников, однако большее значение имеет благосклонность высших сфер, которая'вселяет в них энергию, и те связи с крупными центрами, благодаря которым эти научные круги пополняются и расширяются. В период расцвета эллинистических монархий этих центров было столько же, сколько и государств, а научный центр, созданный при дворе Лагидов, был среди них лишь самым почитаемым. Римская республика подчинила своей власти один за другим все прочие центры и вместе с царскими дворами упразднила и принадлежавшие к ним научные учреждения и круги. Верным и притом не самым безотрадным признаком изменившегося духа времени является тот факт, что будущий Август, упразднивший последний из этих дворов, оставил в неприкосновенности связанные с ним научные институты. Более деятельный и возвышенный филэллинизм, свойственный правительству цезарей, выгодно отличался от республиканского в том отношении, что он не только давал греческим литераторам возможность заработка в Риме, но и считал покровительство греческой науке неотъемлемой частью основанной Александром власти и действовал соответствующим образом. Конечно, и тут, как и во всем этом обновлении империи, план строительства был величественнее, нежели самое строение. Приглашенные Лагидами в Александрию музы, получавшие награды и пенсии от царей, не побрезгали принимать подобное же содержание и от римлян, и императоры проявляли неменьшую щедрость, чем прежде цари. Фонд Александрийской библиотеки и количество мест для философов, врачей и всевозможных ученых⁴⁴¹, равно как и предоставленные им привилегии не были урезаны Августом, а Клавдий их увеличил, — правда, с предписанием, чтобы новые Клавдиевы академики из года в год на своих заседаниях читали написанные по-гречески исторические труды своего чудаковатого патрона. Обладая первой в мире библиотекой, Александрия в течение всей эпохи империи удерживала за собой своего рода первенство в области науки до тех пор, пока не погиб Мусей и ислам не разрушил античную цивилизацию. Это первенствующее положение город сохранял не только благодаря тем возможностям, какие давала ему библиотека, но и благодаря старой традиции и идейному направлению местных эллинов; действительно, среди ученых наиболее многочисленными и видными были уроженцы Александрии. В эту эпоху немало заслуживающих внимания ученых трудов, особенно по филологии и физике, также вышло из круга «ученых и членов Мусея», как они себя титуловали, что несколько напоминает современных парижских «ученых членов института»; однако то литературное значение, какое имели для всего эллинского и эллинистического мира александрийская и пер-гамская придворная наука и придворное искусство в лучшую эпоху эллинизма, даже в отдаленной степени не было присуще науке и искусству римско-александрийской эпохи. Причина этого заключается не в отсутствии талантов или каких-либо иных случайностях. Меньше всего значения имело и то обстоятельство, что при раздаче мест в Мусее император лишь изредка принимал во внимание действительные дарования и всегда руководствовался личными симпатиями, так что правительство распоряжалось этими местами совершенно так же, как всадническим конем или местами домашних служащих; но ведь так же обстояло дело и при прежних дворах. Придворные философы и придворные поэты остались в Александрии, но двора там не было; и тут с полной очевидностью обнаружилось, что дело было не в пенсиях и наградах, но в плодотворном для обеих сторон контакте между большой политической и большой научной работой. Работа эта велась в интересах новой монархии со всеми вытекающими из этого последствиями, но центром ее была не Александрия: этот расцвет политического развития по праву принадлежал латинянам и латинской столице. Поэзия и наука в век Августа достигли при аналогичных условиях такого же высокого и отрадного развития, как эллинистическая поэзия и наука при дворах пергамских царей и ранних Птолемеев. Даже в греческих кругах, поскольку римское правительство воздействовало на них в том же духе, как и Лагиды, духовная жизнь тяготела скорее к Риму, чем к Александрии. Конечно, греческие библиотеки столицы не могли сравняться с Александрийской, и в Риме не было учреждения, подобного александрийскому Мусею. Но служебное положение в библиотеках Рима давало доступ ко двору. Учрежденная Веспасианом в столице кафедра греческой риторики, замещаемая и оплачиваемая правительством, давала занимавшему ее лицу положение, одинаковое с положением императорского библиотекаря (хотя эта профессура и не считалась придворной, подобно последней должности), и потому эта кафедра признавалась самой важной в империи⁴⁴². Самой видной и влиятельной должностью, какой вообще мог достигнуть греческий литератор, была должность секретаря греческого отдела императорской канцелярии. Перемещение из александрийской Академии на соответствующую должность в столице считалось, как известно, повышением⁴⁴³. Но и помимо тех преимуществ, которые греческие литераторы находили только в Риме, постов и должностей при дворе было достаточно, чтобы наиболее уважаемые литераторы предпочитали столицу египетскому «даровому столу». Ученый мир Александрии того времени сделался чем-то вроде вдовьего дома греческой науки; достойный уважения и полезный, он не оказывал решающего влияния на основные пути культурного развития в эпоху империи, равно как и на его аномалии; места в Мусее нередко давались видным ученым со стороны, да и в самом институте большее внимание уделяли книгам библиотеки, нежели гражданам этого большого торгового и промышленного города.

В военном отношении в Египте, как и в Сирии, перед римскими войсками стояла двойная задача: защита южной границы и восточного побережья (что, правда, не может даже отдаленно сравниться с той защитой, которой требовала линия Евфрата) и поддержание внутреннего порядка в стране и в столице. Если не считать кораблей, стоявших близ Александрии и на Ниле, задачей которых являлся, по-видимому, главным образом таможенный контроль, римский гарнизон состоял при Августе из трех легионов вместе с принадлежавшими к ним немногочисленными вспомогательными войсками, всего около 20 тыс. человек. Это составляло приблизительно половину того, что Август предназначил для всех азиатских провинций вместе, — факт, свидетельствующий о важности этой провинции для новой монархии. Но гарнизон этот был, вероятно, еще при самом Августе сокращен на одну треть, а затем при Домициане еще на треть. Первоначально два легиона были поставлены вне столицы, но главный лагерь, а вскоре и единственный, находился перед ее воротами, на-месте последнего сражения Октавиана с Антонием, в предместье, получившем отсюда название Никополя. Предместье это имело свой собственный амфитеатр и свой собственный императорский народный праздник и было организовано на принципах полной самостоятельности, так что было время, когда по части общественных увеселений оно стояло впереди Александрии. Непосредственная охрана границы была возложена на вспомогательные войска. Те же самые причины, по которым ослабела дисциплина в Сирии, а именно: выполнение чисто полицейских функций и непосредственное соприкосновение с населением огромной столицы, — оказали влияние и на египетские войска; здесь дело осложнилось еще тем, что римляне быстро переняли с давних пор укоренившийся в македонских полках Птолемеев дурной обычай разрешать солдатам, состоявшим на действительной службе, вести брачную жизнь и пополнять армию родившимися в лагере солдатскими сыновьями. В связи с этим и египетский корпус, в котором уроженцев Запада было еще меньше, чем в остальных армиях Востока, и который вербовался преимущественно из граждан и из лагеря Александрии, пользовался, по-видимому, наименьшим уважением среди прочих армейских корпусов, а офицеры этого легиона, как уже было отмечено, считались по рангу ниже других.

Непосредственная военная задача египетских войск стоит в тесной связи с мероприятиями по развитию египетской торговли. Поэтому мы изложим оба эти вопроса во взаимной связи и прежде всего расскажем об отношениях Египта с континентальными соседями на юге, а затем о его отношениях с Аравией и Индией.

Египет простирается на юг, как было уже отмечено, до той преграды, которую ставит судоходству последний катаракт неподалеку от Сиены (Ассуан). Южнее Сиены начинаются поселения племени кеш, ка^ называли его египтяне, или, в переводе греков, темнокожих эфиопов, родственных, вероятно, первоначальным жителям Абиссинии, о которых речь будет идти ниже; если они и имели общее с египтянами происхождение, то в ходе исторического развития превратились в совершенно особый народ. Далее к югу жили племена, которых египтяне называли нахсиу, т. е. черные (греки называли их нубийцами), — нынешние негры. Цари Египта в лучшие времена распространили свое владычество далеко в глубь страны, а отдельные выселявшиеся египтяне основали здесь свои собственные княжества. Письменные памятники фараоновского управления встречаются вплоть до пункта выше третьего катаракта, Донголы, где центром поселений египтян была, по-видимому, Набата (у Нури); группы храмов и пирамид, правда, уже без надписей, встречаются еще к северу от Хартума, у Шенди в Сеннааре, недалеко от рано исчезнувшего эфиопского города Мерое. Когда Египет сделался римским, расцвет его могущества уже давно миновал и по ту сторону Сиены господствовало одно эфиопское племя под властью цариц, которые неизменно носили имя или титул Кандака⁴⁴⁴ и жили в некогда принадлежавшей Египту Набате в Донголе. Народ этот находился на низкой ступени цивилизации, состоял главным образом из пастухов, мог выставить войско в 30 тыс. человек, прикрывавших себя щитами из бычьей кожи и вооруженных большей частью не мечами, а топорами или копьями и окованными железом дубинами; эти соседи представляли некоторую опасность как разбойники, но они были неспособны сражаться с римлянами.

В 730 или 731 г. эти соседи вторглись в римскую область, по их собственному утверждению, вследствие притеснений со стороны начальников ближайших номов, по мнению же римлян, вследствие того, что большая часть египетских войск была тогда занята в Аравии и нападавшие надеялись, что им удастся безнаказанно пограбить. Действительно, они справились с тремя когортами, прикрывавшими границу, увели в рабство жителей ближайших египетских районов — Фил, Элефантины и Сиены — и в знак своей победы унесли найденные там статуи императора. Но наместник Гай Петроний, именно в этот момент принявший управление страной, быстро отомстил за это нападение; с 10 тыс. пехотинцев и 800 всадниками он не только выгнал эфиопов из страны, но и последовал за ними по берегу Нила в их собственную страну, разбил их наголову у Пселхиды (Дакке) и взял приступом их укрепленный замок Премиду (Ибрим) и самую столицу, которую разрушил. Правда, отважная царица в следующем году возобновила нападение и попыталась взять штурмом Премиду, где оставался римский гарнизон; но Петроний своевременно пришел на выручку, и эфиопская царица решила отправить посольство с предложением мира. Император не только согласился на мир, но велел вывести римские войска из завоеванной области и отклонил предложение своего наместника обложить побежденных данью. Это событие, само по себе незначительное, заслуживает упоминания, поскольку именно тогда римское правительство определенно обнаружило намерение во что бы то ни стало удержать за собой ту часть долины Нила, где река судоходна, но раз навсегда отказаться от завоевания отдаленных земель по Верхнему Нилу. Только полоса земли от Сиены, где при Августе стояли пограничные войска, до Гиера Сикамина (Махаракка), так называемая Двенадцатимилевая земля (Дсобекаахоио^), считалась принадлежащей к империи, хотя она никогда не имела организации нома и не составляла части Египта. Не позднее чем при Домициане военные посты были продвинуты до самого Гиера Сикамина⁴⁴⁵.

В дальнейшем такое положение сохранилось без существенных изменений. Правда, Нерон намеревался в задуманной им экспедиции на Восток проникнуть и в Эфиопию, но дело ограничилось предварительными разведками страны, которые были предприняты римскими офицерами, поднимавшимися за Мерое. Отношения с соседями по южной границе до середины III в. носили, вероятно, в общем мирный характер, хотя нередко возникали мелкие ссоры с упомянутой Кандакой и ее преемниками, которые, по-видимому, держались у власти довольно продолжительное время, а позднее, быть может, и с другими племенами, достигавшими преобладания по ту сторону имперской границы. Только когда в эпоху Валериана и Галлиена империя начала приходить в упадок, варвары прорвались через границу и в этой области.

Уже было упомянуто, что живший в горах близ юго-восточной границы и ранее подчинявшийся эфиопам варварский народ блемиев, отличавшийся ужасающей грубостью и еще много веков позднее сохранивший обычай человеческих жертвоприношений, самостоятельно выступил против Египта и по уговору с пальмирцами занял значительную часть Верхнего Египта и удерживал ее в течение ряда лет. Энергичный император Проб прогнал их; но вторжения не прекращались⁴⁴⁶, и император Диоклетиан решил перенести границу дальше на север. Узкая Двенадцатимилевая земля нуждалась в сильном гарнизоне и не приносила государству большой пользы. Нубийцы, жившие в Ливийской пустыне и постоянно опустошавшие главным образом Большой оазис, согласились покинуть свои прежние места жительства и поселиться в этой местности, которая была им предоставлена с соблюдением всех формальностей; одновременно им и их восточным соседям — блемиям — были назначены твердо установленные ежегодные платежи, номинально в виде вознаграждения за оборону границ, а фактически, несомненно, как выкуп за прекращение их грабительских набегов, которые, конечно, не прекратились и после этого. Это был шаг назад, первый с того времени, как Египет подчинился Риму.

О торговых сношениях на этой границе сохранилось мало сведений. Так как катаракты на Верхнем Ниле преграждали непосредственный водный путь, то торговля между внутренней Африкой и Египтом, главную статью которой составляла слоновая кость, производилась в римскую эпоху в основном не по Нилу, а через⁴⁴⁷ абиссинские гавани, но отчасти и по этому пути⁴⁴⁷. Проживавшие в большом числе на о. Филах рядом с египтянами эфиопы были, очевидно, по большей части купцы, и царившее на этой границе спокойствие, несомненно, в свою очередь содействовало процветанию пограничных городов Верхнего Египта и египетской торговли в целом.

Восточное побережье Египта ставит для развития мировой торговли трудноразрешимую задачу. Скалистый, сплошь необитаемый берег непригоден для земледелия и остается в настоящее время такой же пустыней, какой он был и в древности⁴⁴⁸. Напротив, что касается обоих морей, имевших особенно большое значение для культурного развития древнего мира, то Индийское ближе всего подходит к Средиземному в двух своих крайних северных пунктах, у Персидского и Аравийского заливов. Персидский залив принимает в себя Евфрат, в своем среднем течении близко подходящий к Средиземному морю, а Аравийский отделен всего лишь несколькими дневными переходами от текущего в Средиземное море Нила. Поэтому в древности торговые пути, соединявшие Восток с Западом, либо проходили преимущественно по Евфрату к побережью Сирии и Аравии, либо поворачивали от восточных берегов Египта к Нилу. Торговые пути по Евфрату древнее, чем пути по Нилу, но последние имеют за собой преимущество более удобного речного судоходства и более короткого перехода сушей; устранение последнего посредством устройства канала для пути по Евфрату исключено; что же касается пути из Египта, то и в древности, и в новейшее время создание такого канала признавалось хотя и трудным, но не невозможным делом. Таким образом, на египетскую страну самой природой была возложена задача связать посредством сухопутных или водных дорог восточное побережье с течением Нила и северным берегом. Она начинает играть эту роль уже при тех туземных властителях, которые впервые сделали Египет доступным для иностранцев и для крупной торговли.

Как кажется, по следам более древних сооружений великих египетских правителей Сети I и Рамзеса И, сын Псамметиха, царь Нехо (610—594 гг. до н. э.), предпринял поблизости от Каира сооружение канала, который должен был соединить Нил с Горькими озерами у Измаилии и через них с Красным морем; но это мероприятие не удалось довести до конца. При этом Нехо, по-видимому, стремился не только к господству над Аравийским заливом и установлению торговых сношений с арабами; кругозор этого египетского царя уже охватывал, вероятно, и Персидский залив, и Индийское море, и более отдаленные страны Востока; такая точка зрения представляется вероятной потому, что тот же самый царь снарядил путешествие вокруг Африки — единственную такого рода экспедицию, выполненную в древности. Достоверно известно, что постройка этого канала удалась царю Дарию I, властителю как Персии, так и Египта; но, закончив канал, Дарий, как показывают его мемориальные камни, найденные на самом месте работ, сам же велел его засыпать — вероятно потому, что его строители опасались, что впущенные в канал морские воды затопят поля Египта.

Соперничество между Лагидами и Селевкидами, проходящее через политику всей послеалександровской эпохи, было в то же самое время борьбой между Евфратом и Нилом. Первый был обладателем, второй — претендентом, и в лучшие времена Лагидов мирное наступление велось с большой энергией. При втором Птолемее Филадельфе (умер в 247 г. до н. э.) был впервые открыт для судоходства начатый Нехо и Дарием канал, названный теперь Птолемеевой рекой, и в тех пунктах малодоступного восточного побережья, которые были наиболее пригодны для стоянок кораблей и для соединения с Нилом, были возведены обширные портовые сооружения.

Прежде всего это было сделано в устье ведущего к Нилу канала у поселений Арсинои, Клеопатриды, Клисмы, расположенных в районе нынешнего Суэца. Ниже по течению возникли, кроме нескольких сооружений меньшего размера, два значительных складочных пункта: Миос-Гормос, немного выше нынешнего Козера, и Береника в стране троглодитов, приблизительно на той же широте, что и Сиена на Ниле и арабский порт Левке-Коме; от города Копта, у которого Кил более всего отклоняется на восток, первый из них отстоял на 6— 7 дневных переходов, последний — на 11; оба они были связаны с этим главным складочным пунктом на Ниле посредством проведенных через пустыню дорог, снабженных большими цистернами. В эпоху Птолемеев главной торговой магистралью был, по-видимому, не канал, а эти сухопутные дороги в Копт.

Собственно Египет Лагидов не простирался дальше вышеназванной Береники в стране троглодитов. Лежавшие дальше к югу поселения: «Охотничья Птолемаида» ниже Суакина и самое южное поселение царства Лагидов, позднейшая Адулида, называвшаяся тогда, кажется, «Золотой Береникой» или «у Сабы», далее, неподалеку от нынешнего Массау, Зула бесспорно лучшая гавань на всем этом берегу, — были всего лишь обычными береговыми фортами и не имели территориальной связи с Египтом. Позднейшие Лагиды либо утратили, либо добровольно оставили эти отдаленные поселения, и ко времени установления римского владычества государственная граница проходила для внутренней территории у Сиены, а на побережье — у Береники Троглодитской.

В этой области, которую египтяне никогда не занимали или давно оставили, образовалось либо в конце эпохи Лагидов, либо в начале империи крупное независимое государство, игравшее довольно видную роль, — царство аксомитов⁴⁴⁹, соответствующее нынешнему Габешу.

Название этого государства происходит от города Аксомиды, ныне Аксума, лежащего в сердце этой горной страны в восьми днях пути от моря, в местности, которая в настоящее время называется Тигрэ; гаванью ему служит уже упоминавшийся лучший складочный пункт на этом берегу — Адулида в бухте Массауа. Первоначальное население этой местности говорило, вероятно, на языке агау, который частично сохранился в неиспорченном виде до настоящего времени в отдельных южных районах и который принадлежит к той же хамитской группе, что и теперешние бего, сали, данкали, сомали, галла. Эта группа языков стоит, по-видимому, в такой же связи с языком египетского населения, в какой греческий язык — с кельтскими и славянскими языками. Таким образом, филологическое исследование находит черты сходства там, где история представляет глубокие различия. Но еще до того времени, для которого мы имеем первые сведения об этой земле, многочисленные семитские иммигранты, принадлежавшие к химьяритским племенам Южной Аравии, по-видимому, перешли узкий морской залив и ввели здесь в местное употребление свой язык и свою письменность. Старинный литературный язык Габеша, исчезнувший из народного употребления лишь много позднее римской эпохи, ге-ец, или, как он большей частью неправильно называется, эфиопский язык⁴⁵⁰, есть язык чисто семитский⁴⁵¹, а существующие еще теперь диалекты амгара и тигринья — тоже по существу семитические, лишь несколько испорченные влиянием более древнего агау.

О возникновении этого государства не сохранилось никаких сведений. В конце правления Нерона, а быть может и гораздо раньше, владения царя аксомитов на африканском побережье простирались приблизительно от Суакина до Баб-эль-Мандебского пролива. Позднее — точно эпоху установить невозможно — мы видим его соседом римлян на южной границе Египта; в то же время он вел войну на другом берегу Аравийского залива, в промежуточной области между римскими и сабейскими владениями, — следовательно, в Аравии занятая им территория непосредственно соприкасалась на севере с римской областью; сверх того, он господствовал над африканским берегом далее Аравийского залива, быть может, до мыса Гвардафуя. Неизвестно, как далеко простирались его владения от Аксомиды в глубь страны; Эфиопия, т. е. Сеннаар и Донгола, вряд ли принадлежала к его владениям, по крайней мере в раннюю эпоху империи; скорее надо полагать, что в то время царство Набата существовало рядом с аксо-митским.

Всюду, где мы встречаем аксомитов, мы находим их на довольно высокой ступени развития. При Августе египетская торговля с этими африканскими гаванями была не менее оживленной, чем с Индией. Царь имел в своем распоряжении не только войско, но и флот, о чем свидетельствуют его отношения с Аравией. Зоскала, царствовавшего в Аксомиде в эпоху Веспасиана, один греческий купец, побывавший в Адулиде, называет человеком честным и знакомым с греческой письменностью. Один из его преемников поставил в своей резиденции мемориальную надпись на общеупотребительном греческом языке, повествующую иностранцам о его подвигах. Сам он называет себя в ней сыном Ареса — титул, который цари аксомитов носили вплоть до IV в., и посвящает трон, носящий эту надпись, Зевсу, Аресу и Посейдону. Уже в эпоху Зоскала упомянутый иностранец называет Адули-ду благоустроенным торговым пунктом. Преемники Зоскала принудили бродячие племена арабского побережья соблюдать мир на суше и на море и установили сухопутное сообщение между своей столицей и римской границей, что имело немалое значение ввиду особенностей этой страны, для которой главную роль играли морские пути сообщения. При Веспасиане туземцам вместо денег служили кусочки меди, которые в случае надобности можно было дробить на части, римская же монета была в употреблении только у живших в Адулиде иностранцев; в эпоху поздней империи монету чеканили сами цари. Повелитель аксомитов называет себя царем царей, и ничто не указывает на его зависимость от Рима; он чеканит золотую монету, чего римляне не позволяли не только в своих владениях, но и вообще в пределах своего влияния. Едва ли в эпоху империи за пределами эллинских областей Рима существовала другая страна, которая, сохраняя подобную самостоятельность, предоставила бы у себя такое же место для эллинской культуры, как государство Габеша. Если с течением времени местный или, вернее, принесенный сюда из Аравии народный язык отвоевал себе исключительное господство и вытеснил греческий, то это, вероятно, следует приписать отчасти арабскому, отчасти христианскому влиянию и связанному с этим возрождению народных диалектов, которое мы наблюдали и в Сирии и в Египте; однако это обстоятельство не исключает того, что греческий язык в Аксомиде и Адулиде занимал в I и II вв. н. э. такое же положение, как в Сирии и в Египте, если только позволительно сравнивать эти два явления, из которых второе имеет неизмеримо большее значение, чем первое.

О политических связях между Римом и государством аксомитов в первые три столетия нашего летосчисления (которыми ограничивается наш рассказ) у нас имеются лишь самые скудные сведения. Вместе с остальным Египтом римляне подчинили своей власти и гавани восточного побережья вплоть до отдаленной Троглодитс-кой Береники, которая в римскую эпоху была вверена особому коменданту⁴⁵². О расширений владений в негостеприимных и бесплодных прибрежных гористых местностях здесь никогда не думали, да и малочисленное население ближайшей пограничной области, стоявшее на самой низкой ступени развития, никогда не доставляло римлянам серьезных хлопот. Подобно своим предшественникам Лагидам, цезари не стремились завладеть складочными пунктами аксомитского побережья. Мы имеем определенное сообщение лишь о том, что послы аксомитского царя вели переговоры с императором Аврелианом. Но как это молчание, так и отмеченное выше независимое положение аксомитского властителя⁴⁵³ указывают на то, что здесь с обеих сторон постоянно соблюдались существующие границы и поддерживались добрососедские отношения, которые содействовали укреплению мира и в особенности благоприятствовали египетской торговле. Если принять во внимание превосходство египетской цивилизации уже в эпоху Лагидов, не может подлежать сомнению, что эта торговля, в особенности важная торговля слоновой костью, в которой главным складочным местом для внутренней Африки служила Адулида, производилась преимущественно из Египта и на египетских кораблях; в римскую эпоху эта торговля только расширилась, но не подверглась изменениям.

Гораздо большее значение, чем торговля с африканским югом, имела для Египта и для Римской империи вообще торговля с Аравией и с лежащими еще далее на восток берегами. Аравийский полуостров остался вне эллинского культурного круга. Положение было бы, вероятно, иным, если бы царь Александр прожил годом дольше; смерть унесла его как раз тогда, когда он готовился обогнуть со стороны Персидского залива уже обследованное южное побережье Аравии и затем занять его. Однако путешествия, которого не пришлось совершить этому великому царю, после него не предпринял уже ни один грек. Напротив, с древнейших времен между обоими берегами Аравийского залива через разделявшее их не особенно широкое водное пространство велась оживленная торговля. В египетских рассказах из времен фараонов большую роль играют морские поездки в страну Пунт и привозимая оттуда добыча в виде ладана, черного дерева, изумрудов и леопардовых шкур. Уже было указано, что в более позднюю эпоху северная часть западного берега Аравии принадлежала к области набатеев и вместе с ней перешла во власть римлян. Это был пустынный берег⁴⁵⁴; лишь складочный пункт Левке-Коме — последний город набатеев, а следовательно, и Римской империи — не только поддерживал сообщение морем с лежавшей на противоположном берегу Береникой, но и являлся исходным пунктом караванной дороги, ведшей в Петру, а оттуда — к гаваням южной Сирии, следовательно, и к узловым пунктам торговли Востока с Западом. Смежные области на юге, к северу и к югу от нынешней Мекки, по своим природным свойствам имели много общего с расположенной на противоположном берегу страной троглодитов, и подобно этой последней не имели в древности ни политического, ни торгового значения, по-видимому, не объединялись даже под одной властью, но были заняты племенами кочевников.

На южной оконечности залива жило единственное арабское племя, которое играло видную роль в эпоху до ислама. Греки и римляне в более древнее время называли этих арабов сабеями, по имени наиболее выделявшегося в то время племени, позднее — обычно гомери-тами, по имени другого племени; в настоящее время их чаще всего называют последним именем в его новоарабской форме — химьяри-ты. Культурное развитие этого замечательного народа задолго до начала римского владычества над Египтом достигло значительной высоты⁴⁵⁵. Его родина, «Счастливая Аравия» древних, местность Мохи и Адена, опоясана узкой знойной и пустынной прибрежной равниной, но во внутренних землях Йемена и Гадрамаута с их здоровым и умеренным климатом склоны гор и долины покрыты роскошной растительностью, а множество горных ручьев при заботливом ведении хозяйства позволяет создать во многих местах садовую культуру. О богатой и своеобразной цивилизации этой местности доныне красноречиво свидетельствуют остатки городских стен и башен, общеполезные, особенно гидротехнические, сооружения и покрытые надписями храмы, полностью подтверждающие рассказы древних писателей о великолепии и роскоши этой местности; целые книги написаны арабскими географами о замках и дворцах многочисленных мелких князей Йемена. Пользуются известностью развалины мощной плотины, которая некогда преграждала в долине у Мариабы течение р. Даны и давала возможность орошать нивы вверх по реке⁴⁵⁶. Арабы долгое время вели свое летосчисление со времени прорыва этой плотины и, как говорили, последовавшего в связи с этим выселения жителей Йемена на север. Но прежде всего район этот является одним из древнейших центров крупной сухопутной и морской торговли, не только потому, что требовалось экспортировать его продукты: ладан, драгоценные камни, каучук, кассию, алоэ, сенну, мирру и много других аптекарских товаров, но также и потому, что это семитское племя, подобно финикиянам, по всему своему складу было точно создано для торговли; и новейшие путешественники, и Страбон говорят, что все арабы — торговцы и купцы. Чеканка серебряной монеты производилась здесь исстари и носила своеобразный характер; монеты первоначально чеканились по афинским образцам, потом по римским эпохи Августа, но имели свою особую пробу, вероятно, вавилонскую⁴⁵⁷. Из земли этих арабов чрезвычайно древние пути вывоза ладана вели через пустыню к складочным пунктам Элане на Аравийском заливе и уже названной Левке-Коме, а также к главным торговым пунктам Сирии — Петре и Газе⁴⁵⁸. Эти дороги сухопутной торговли, которые наряду с дорогами по Евфрату и Нилу с древнейших времен служили для торговли между Востоком и Западом, являются, по-видимому, настоящей основой процветания Йемена. Но к этому вскоре присоединились и морские пути; главным складочным пунктом для них сделалась Адана, теперешний Аден. Отсюда товары отправлялись морем в основном, конечно, на кораблях арабов либо в упомянутые выше складочные пункты в Аравийском заливе и, следовательно, в гавани Сирии, либо в Беренику и Миос-Гормос, а отсюда в Копт и Александрию. Мы уже говорили, что эти арабы очень рано овладели и противоположным берегом и перенесли в Габеш свой язык и письмо и вообще свою цивилизацию. Если среди жителей Копта, складочного пункта на Ниле для восточной торговли, было столько же арабов, сколько египтян, если арабы даже разрабатывали изумрудные копи выше Береники (у Джебель-Зебара), то это показывает, что и в самом государстве Лагидов они до известной степени держали торговлю в своих руках; а пассивное отношение этого государства к сношениям на Аравийском море, куда самое большее один раз была предпринята экспедиция против пиратов⁴⁵⁹, становится более понятным, если допустить, что в этих водах господство принадлежало сильному на море и хорошо организованному государству. Йеменских арабов мы встречаем не только в водах их собственного моря. Адана вплоть до эпохи Римской империи оставалась складочным пунктом торговли, с одной стороны, с Индией, а с другой —⁴⁵⁹ с Египтом и, несмотря на свое неблагоприятное положение у лишенного растительности морского берега, достигла такого процветания, что название «Счастливая Аравия» в первую очередь относится к этому городу. Власть, которую в наши дни имеет на юго-востоке полуострова над островами Сокотрой и Занзибаром и над африканским восточным побережьем к югу от мыса Гвардафуя имам Маската, в эпоху Веспа-сиана «исстари» принадлежала арабским князьям: о. Диоскоридов, только что упомянутая Сокотра, находился тогда под властью царя Гадрамаута, Азания, т. е. побережье Сомали и земли дальше к югу, подчинялась одному из вассалов его западного соседа — царя гомери-тов. Самую южную стоянку на восточноафриканском берегу, которая была известна египетским купцам, Рапту в стране Занзибара, арендовали у этого шейха купцы из Музы, вероятно, теперешней Мохи. «Они посылают туда свои торговые корабли, большей частью под управлением арабских капитанов и матросов, привыкших иметь дело с туземцами, часто заключавших там брачные союзы и знакомых с этой страной и местными наречиями». Земледелие и промышленность не отставали от торговли; в знатных домах Индии наряду с италийским фалернским и сирийским лаодикейским пили также арабское вино; копья и сапожные шила, которые туземцы занзибарского побережья покупали у иностранных купцов, были изготовлены в Музе. Таким образом, эта местность, которая к тому же много продавала и мало покупала, была одной из самых богатых в мире. В какой степени политическое развитие соответствовало экономическому, нельзя установить ни для доримской эпохи, ни для времени ранней империи; из сообщений людей Запада и из местных надписей, по-видимому, вытекает лишь то, что эта юго-западная оконечность Аравии была поделена между несколькими самостоятельными государями, имевшими владения небольших размеров. Кроме наиболее выделявшихся среди них сабейцев и гомеритов там жили уже названные выше хатромоти-ты в Гадрамауте и на севере в глубине страны — минеи; все они подчинялись своим собственным князьям.

В отношении арабов Йемена римляне следовали политике, представлявшей полную противоположность их политике по отношению к аксомитам. Август, положивший в основу своего имперского управления принцип сохранения прежних границ и отказавшийся почти от всех завоевательных планов своего отца и учителя, сделал одно исключение в отношении юго-западного побережья Аравии и по собственной инициативе предпринял здесь наступление. Это решение было вызвано особым положением, которое тогда занимала эта группа народностей в индо-египетской торговле. Чтобы поднять экономику наиболее важной в политическом и финансовом отношении страны своей империи до уровня, которого не смогли достигнуть его предшественники, Август должен был прежде всего овладеть торговлей между Аравией и Индией, с одной стороны, между Аравией и Европой — с другой. Путь по Нилу с давних пор успешно конкурировал с арабскими путями и путем по Евфрату; но, как мы видели, Египет играл при этом, по крайней мере при позднейших Лагидах, второстепенную роль. Торговыми конкурентами Египта были не аксомиты, а арабы; если египетская торговля должна была сделаться из пассивной активной, из основанной на чужом посредничестве — прямой, то необходимо было сломить арабов. Вот чего хотел Август и чего до известной степени достигло римское правительство.

На шестом году своего правления в Египте (конец 729 г.) Август отправил снаряженный специально для этой экспедиции флот из 80 военных и 130 транспортных судов, а также половину египетской армии, состоявшую из 10-тысячного корпуса, не считая подкреплений от двух ближайших зависимых царей — набатейского Ободы и иудейского Ирода, — против государств Йемена с целью либо покорить их, либо уничтожить⁴⁶⁰; при этом, конечно, римляне не упускали из виду и накопленные там сокровища. Однако это предприятие потерпело полную неудачу вследствие неспособности его руководителя — наместника Египта Гая Элия Галла.

[Хотя рассказ Страбона (16, 4, 22, сл., стр. 780) об арабской экспедиции его «друга» Галла (ф1Ахх; цау коа ета1ро<; — друг наш и товарищ 2,5,12, стр. 118), в свите которого он объездил Египет, достоверен и правдив, как и все его рассказы, но, очевидно, принят со слов этого друга без всякой критики. Сообщения о том, что в битве с арабами пало 10 тыс. человек неприятелей и 2 римлянина, а общее количество всех павших в этом походе составляло 7 человек, сами произносят себе приговор; то же самое следует сказать и о попытке свалить неудачу на набатейского визиря Силлея и его «измену» — обычный прием потерпевших поражение полководцев. Правда, Сил лей годился в козлы отпущения, так как несколько лет спустя он по настоянию Ирода был привлечен Августом к следствию, осужден и казнен (Иосиф Флавий, Древности, 16, 10); но хотя мы и имеем доклад агента, ведшего это дело в Риме от лица Ирода, в нем нельзя найти ни единого слова об измене. Предположение Страбона, будто Силлей замышлял сперва погубить арабов при посредстве римлян, а затем погубить и самих римлян, представляется совершенно нелепым, если учесть положение зависимых от Рима государств. Скорее можно думать, что Силлей потому был настроен против экспедиций, что она могла бы принести вред торговым сношениям через землю набатеев. Но если арабский министр обвиняется в измене из-за того, что римские суда не были приспособлены для плавания вдоль берегов Аравии, или из-за того, что римское войско вынуждено было везти с собой воду на верблюдах и есть дурру и финики вместо хлеба и мяса и коровье масло — вместо растительного; если то обстоятельство, что на продвижение вперед было затрачено 180 дней, тогда как на обратный путь потребовалось лишь 60 дней, объясняется обманом со стороны проводников; наконец, если совершенно справедливое замечание Силлея, что движение по суше от Арсинои до Левке-Коме невыполнимо, отвергается на том основании, что из Арсинои проходит караванная дорога в Петру, — то все это только показывает, какие суждения сумел внушить знатный римлянин греческому литератору].

Так как римляне отнюдь не стремились к оккупации безлюдного побережья от Левке-Коме вниз до границы неприятельской области, непосредственной целью экспедиции могла быть только эта область и из самой южной египетской гавани следовало тотчас же двинуть армию в «Счастливую Аравию». Вместо этого флот был мобилизован в самой северной гавани — Арсиное (Суэц), а войско было высажено на сушу в Левке-Коме, словно с целью по возможности удлинить переезд для флота и передвижение сухопутной армии. Сверх того, военные корабли оказались излишними, так как арабы не имели военного флота, а римские моряки были незнакомы с плаванием у берегов Аравии, так что суда, построенные специально для экспедиции, оказались непригодными. Лоцманы оказывались беспомощными среди мелей и подводных камней, и уже переезд по римским водам от Арсинои до Левке-Коме стоил большого числа кораблей и людей. Здесь перезимовали; весной 730 г. начался поход в неприятельскую страну. Сопротивление наступающем оказали не арабы, но Аравия. Там, где обоюдоострые секиры, пращи и луки сталкивались с дротиками и мечами, туземцы рассыпались в разные стороны, как мякина разлетается от ветра. Но распространенные в этой местности болезни — скорбут, проказа, паралич — косили ряды солдат страшнее самой кровавой битвы, тем более что полководец не умел быстро вести вперед неповоротливую массу войска. Тем не менее римская армия подошла к столице подвергшихся в первую очередь нападению сабеев — Мариабе. Но так как жители закрыли ворота своих мощных, сохранившихся доныне стен* и оказали противнику энергичное сопротивление, римский полководец отчаялся в возможности разрешить поставленную перед ним задачу и, простояв шесть дней перед городом, начал отступление, которому арабы не оказывали серьезного противодействия и которое под давлением необходимости удалось выполнить сравнительно быстро, конечно, при тяжких потерях людей.

Это была серьезная неудача, но Август не отказался от мысли завоевать Аравию. Мы уже говорили, что путешествие на Восток, предпринятое в 753 г. наследником престола Гаем, должно было закончиться в Аравии. На этот раз предполагалось после покорения Армении по соглашению с парфянским правительством, а в случае необходимости после победы над его армией, дойти до устья Евфрата и оттуда по тому самому пути, который некогда обследовал для Александра его навархНеарх, двинуться в «Счастливую Аравию»⁴⁶¹. Этим надеждам иным, но не менее злополучным образом положила конец парфянская стрела, поразившая наследника под стенами Артагиры. Большой полуостров, за исключением северной и северо-западной береговой полосы, в течение всей эпохи империи сохранял ту свободу, которая впоследствии благоприятствовала зарождению смертельного врага эллинства — ислама.

Но все же арабская торговля была подорвана — отчасти вследствие мер, принятых римским правительством для охраны египетского судоходства, о чем будет сказано ниже, отчасти вследствие удара, направленного римлянами против главного складочного пункта индийско-арабской торговли. Либо при самом Августе — быть может, в связи с приготовлениями к намечавшемуся Гаем вторжению, — либо при одном из его ближайших преемников римский флот появился перед Аданой и разрушил этот населенный пункт; при Веспа-сиане Адана была простой деревней, о ее процветании сохранились лишь воспоминания. Мы знаем только голый факт⁴⁶², но он сам говорит за себя. Событие это, напоминающее разрушение Коринфа и Карфагена в $поху республики, подобно им достигло своей цели и обеспечило римско-египетской торговле первенствующее положение в водах, омывающих Аравию, и на Индийском море.

[Единственное известие об этой замечательной экспедиции сохранил египетский капитан, описавший около 75 г. поездку по берегам Красного моря. Он знает (гл. 26) позднейшую Адану, нынешний Аден, представляющую собой деревню на берегу моря (ксорг] яараЭо&аскпск;), которая принадлежит государству царя гомеритов Харибаэля, но которая раньше была цветущим городом и зовется так: Еобащсоу 6’ ёя£кйг]$г} яротерог ошсе коки; (прозвана была счастливой, бывши прежде всего городом), потому что до установления торгового пути, непосредственно связавшего Египет с Индией, это место служило складочным пунктом: гну 6е он яро яоХЯоо тсоу туетёрсоу хроусоу КоГюоер аотцу хатеатрёуато (теперь же, незадолго до нашего времени, Цезарь ее разрушил). Последнее слово употреблено здесь только в значении «разрушать», а не в более широко распространенном значении «покорять», так как требуется объяснить превращение города в деревню. Вместо слова Кашар Шванбек (Scwanbeck, Rhein. Mus. N. F., 7, 353) предложил Xapißapl, К. Мюллер (С. Müller) — ’Шхасхр (на основании слов Страбона, 16, 4, 21, стр. 782). И то и другое невозможно: последнее потому, что этот арабский династ властвовал в очень отдаленном районе и источник не мог бы называть его, как лицо уже известное, первое — потому, что Харибаэль был современником писателя, а здесь рассказывается о событии, имевшем место в более раннее время. В истинности самого рассказа нельзя сомневаться, если принять во внимание, какой интерес должно было представлять для римлян устранение арабского складочного пункта между Индией и Египтом и установление непосредственных торговых связей. То, что об этом событии ничего не сообщают римские источники, вполне соответствует духу этих источников. Экспедиция, осуществленная, без сомнения, египетским флотом и имевшая своей целью только разрушение, вероятно, беззащитного прибрежного пункта, не должна была иметь, с военной точки зрения, никакого значения; крупной торговлей анналисты никогда не интересовались, да и вообще сенат, а вслед за ним и анналисты знали о событиях в Египте еще меньше, чем о событиях в других императорских провинциях. Голое обозначение Karnap, которое, по-видимому, нельзя относить к правившему тогда императору, объясняется просто тем, что автор рассказа — капитан — знал факт разрушения города римлянами, но не знал ни его времени, ни его виновника. Может быть, существует связь между этим сообщением и заметкой у Плиния (H. N., 2, 67, 168): malorem [oceani] partem et orientis victoriae magni Aîexandri lustravere usque in Arabicum sinum, in quo res gerente C. Caesare Aug. f. signa navium ex Hispaniensibus naufragiis feruntur agnita (победы Александра Великого дали возможность обследовать большую часть [океана] и востока вплоть до Аравийского залива, где во время экспедиции Г. Цезаря, сына Августа, по рассказам, были найдены обломки кораблей, потерпевших крушение у берегов Испании). Гай не дошел до Аравии (Plinius, H. N., 6, 28, 160), но очень может быть, что во время армянской экспедиции к этим берегам была послана из Египта римская эскадра под командой одного из его подчиненных с целью подготовить главную экспедицию. Нет ничего удивительного в том, что об этом событии ничего не сообщают другие источники. Аравийская экспедиция Гая была возвещена так торжественно и затем оставлена таким жалким образом, что лояльные историки имели все основания затушевывать события, о которых нельзя было упомянуть без того, чтобы не сообщить при этом и о крушении более грандиозного плана].

Однако процветание благословенной земли Йемена имело слишком прочные основы, чтобы погибнуть от этого удара; возможно даже, что только теперь она получила более определенное политическое устройство. Мариаба была всего лишь столицей сабеев, когда под ее стенами потерпели неудачу войска Галла; но уже в то время сильнейшим из народностей «Счастливой Аравии» было племя гомеритов, столица которого Сапфар лежит немного к югу от Мариабы, тоже во внутренней области страны. Столетием позже мы находим оба эти племени объединенными под властью одного царствующего в Сапфаре царя гомеритов и сабеев, владычество которого простирается до Мохи и Адена и, как уже было сказано, распространяется на о. Сокотру и берега Сомали и Занзибара; во всяком случае с этого времени уже можно говорить о государстве гомеритов. Пустыня к северу от Мариабы вплоть до римской границы к нему не принадлежала и вообще не состояла под какой-либо организованной властью*, княжества минеев и хатра-мотитов по-прежнему подчинялись своим местным государям. Восточная половина Аравии постоянно составляла часть персидской державы и никогда не находилась под скипетром повелителей «Счастливой Аравии». Таким образом, и теперь пределы Аравии были очень ограниченными и оставались такими же и впоследствии; о дальнейших судьбах страны нам известно мало**. В середине IV в. царство гомеритов соединилось с аксомитским и управлялось из Аксомиды***, но позднее эта зависимость снова прекратилась. Как царство гомеритов, так и объединенное аксо-митско-гомеритское царство в качестве самостоятельных государств состояли в позднюю эпоху империи в сношениях с Римом и заключали с ним договоры.

В торговле и мореплавании арабы юго-восточной части полуострова в течение всей эпохи империи занимали если не руководящее, то все же выдающееся положение. После разрушения Аданы торговым центром для этой местности сделалась Муза. Все сказанное нами р ней раньше в основных чертах можно отнести и ко времени Веспасиана. В это время Музу изображают как торговый пункт, населенный исключительно арабскими судовладельцами и моряками и отличающийся кипучей коммерческой деятельностью. На своих собственных кораблях жители Музы объезжают все африканское восточное побережье и индийское западное и не только переправляют товары своей собственной страны, но и привозят жителям Востока выработанные по их вкусу в мастерских Запада пурпурные ткани, золотое шитье и тонкие вина Сирии и Италии, а жителям Запада — высокосортные товары Востока. В торговле ладаном и другими ароматическими веществами Муза и складочный пункт соседнего Гадрамаутского царства — Кане к востоку от Адена, — по-видимому, всегда удерживали за собой монополию; купцы из Музы вывозили на мировой рынок эти продукты, спрос на которые в древности был гораздо больше, чем теперь, с южноаравийского и африканского берегов, от Адулиды до «Мыса ароматов» -- Гвардафуя. На упомянутом уже о. Диоскоридов имелось общее торговое поселение купцов трех больших наций, занимавшихся мореплаванием в этих водах, — эллинов (житёлей Египта), арабов и индусов. Однако в земле Йемена не встречается никаких следов тех связей с эллинизмом, какие мы обнаружили на противоположном берегу у аксоми-тов; если чеканка монеты следовала западным образцам, то надо сказать, что западные монеты имели хождение по всему Востоку. Вообще же, насколько мы можем судить, письменность, язык и искусство развивались здесь столь же самостоятельно, как торговля и мореплавание; наверное, этому содействовало и то, что аксоми-ты, подчинив себе в политическом отношении гомеритов, впоследствии освободились от эллинского влияния и оказались в орбите арабского влияния.

В том же духе, в каком правительство заботилось об отношениях Египта с Южной Африкой и арабскими государствами, и с еще большим успехом сначала Август, а за ним, без сомнения, и все его благоразумные преемники заботились о торговых путях в самом Египте. Система дорог и портов, созданная первыми Птолемеями по стопам фараонов, вместе со всей административной системой пришла в полное расстройство во время смут при последних Лаги-дах. Мы не имеем определенных сведений о том, что Август снова привел в порядок сухопутные и водные дороги и гавани Египта; тем не менее не подлежит сомнению, что все это было сделано. Копт оставался в течение всей эпохи империи узловым пунктом этих сношений⁴⁶³. Из одного недавно найденного документа явствует, что в первые годы империи обе дороги, ведущие из Копта в гавани Миос-Гормос и Беренику, были исправлены римскими солдатами и в подходящих местах снабжены необходимыми водоемами⁴⁶⁴. Канал, соединяющий Красное море с Нилом, а следовательно, и со Средиземным морем, и в римское время имел лишь второстепенное значение; вероятно, он служил преимущественно для перевозки глыб мрамора и порфира с восточного берега Египта к Средиземному морю, но судоходным он оставался во все время империи. Император Траян восстановил этот канал и даже удлинил. Вероятно, это он соединил канал с Нилом подле Вавилона (недалеко от Каира), до разделения Нила на рукава, чем сделал этот канал более полноводным, и дал ему название «реки Траяна» или «Императорской реки» (Augustus amnis), отчего эта часть Египта впоследствии получила название Augustamnica («Августоречная»).

Август серьезно заботился также об уничтожении пиратства на Красном и Индийском морях; египтяне были обязаны ему тем, что еще много лет спустя после его смерти на морях не появлялось ни одного пиратского паруса и корабли пиратов сменились торговыми судами. Правда, в этом отношении было сделано далеко не все. То, что правительство, время от времени давая боевые задания эскадре в этих водах, не создавало здесь, однако, постоянного военного флота, то, что капитаны римских торговых судов в Индийском море регулярно брали на борт стрелков, чтобы защищаться от нападений пиратов, — все это могло бы показаться странным, если бы не тот известный факт, что первородным грехом римского императорского правительства или, вернее, римского правительства вообще было его относительное равнодушие к безопасности морей повсюду — здесь так же, как у берегов Бельгии или на Черном море. Правда, правительства Аксомиды и Сапфара уже в силу географических условий должны были уделять борьбе с пиратством еще большее внимание, чем римляне в Берееике и Левке-Коме; возможно, что именно это обстоятельство содействовало тому, что римляне в общем сохраняли хоро-пше отношения с этими хотя и более слабыми, но зато необходимыми соседями.

Выше было уже сказано, что египетская морская торговля если не с Адулидой, то с Аравией и Индией в эпоху, непосредственно предшествовавшую римскому владычеству, велась в основном не египтянами. Крупная морская торговля с Востоком началась в Египте благодаря римлянам. «При Птолемеях, — говорит один современник Августа, — не более 20 египетских кораблей в год отваживалось выходить из Аравийского залива, теперь же ежегодно в Индию отправляется до 120 купеческих кораблей из одной только гавани Миос-Гор-мос». Барыши от торговли, которые прежде римский купец должен был делить с персидским или арабским торговым посредником, стали поступать к нему полностью с того времени, как была установлена непосредственная связь с более отдаленным Востоком. Это было достигнуто, вероятно, прежде всего тем, что хотя египетские гавани и не были прямо закрыты для арабских и индийских судов, они все же фактически сделались недоступными для них в результате введения дифференцированных пошлин⁴⁶⁵; такое внезапное изменение в торговых отношениях можно объяснить лишь изданием своего рода «Навигационного акта» в интересах собственного судоходства. Однако торговый оборот не только был принудительно превращен из пассивного в активный, но возрос также и абсолютно, отчасти вследствие того, что на Западе увеличился спрос на восточные товары, отчасти за счет прочих торговых путей через Аравию и Сирию. Становилось все более ясно, что для арабской и индийской торговли с Западом путь через Египет является самым коротким и самым дешевым. Ладан, шедший в древнейшие времена большей частью сухим путем через внутреннюю Аравию в Газу, впоследствии привозился преимущественно морем через Египет. Во времена Нерона торговля с Индией получила новый размах благодаря тому, что один опытный и отважный египетский капитан, Гиппал, вместо того чтобы держаться извилистой береговой линии, осмелился после выхода из Аравийского залива направиться открытым морем прямо в Индию. Он знал о существовании муссонов, которые моряки, плававшие после него этим путем, называли с тех пор Гиппалом. С этой поры переезд сделался не только более коротким, но и менее подверженным нападениям со стороны разбойников на суше и на море. О том, в какой степени прочный мир и возраставшая потребность в роскоши повысили на Западе потребление восточных товаров, можно до некоторой степени судить на основании постоянных жалоб в эпоху Веспасиана по поводу огромных сумм, уплывавших в связи с этим из империи. Общий итог^же-годных платежей арабам и индусам за закупленные у них товары Плиний исчисляет в 100 млн сестерциев (около 10 млн золотых рублей) и для одной только Аравии — в 55 млн (около 5,5 млн золотых рублей); правда, часть этой суммы покрывалась экспортом товаров. Арабы и индусы покупали на Западе металлы: железо, медь, свинец, олово, мышьяк; ранее упомянутые египетские товары: вино, пурпур, золотую и серебряную утварь, а также драгоценные камни, кораллы, шафранный бальзам; однако они давали Западу больше предметов роскоши, чем получали от него. Поэтому римское золото и серебро в большом количестве уплывало в крупные торговые пункты Аравии и Индии. В Индии римские деньги уже при Веспасиане получили такое распространение, что их сбывали туда с надбавкой в цене. Большая часть этой торговли с Востоком приходилась на долю Египта, и если рост торговли благодаря увеличению таможенных поступлений шел на пользу имперской казне, то необходимость постройки собственных кораблей и организации собственных торговых поездок повышала благосостояние частных лиц.

Итак, если римское правительство ограничило свое господство в Египте узким пространством в пределах судоходной части Нила и либо из малодушия, либо из благоразумия, но во всяком случае с твердой последовательностью, никогда не пыталось завоевать Нубию и Аравию, то, с другой стороны, оно настойчиво стремилось овладеть крупной торговлей с Аравией и Индией и во всяком случае добилось того, что значительно стеснило своих конкурентов. Строжайшее соблюдение собственных торговых интересов является характерной чертой политики республики и в не меньшей степени — политики принципата, особенно в Египте.

Можно лишь приблизительно установить, как далеко заходили на Восток непосредственные морские торговые связи Рима. Первоначально торговые пути шли на Баригазу (Бароч в Камбайском заливе выше Бомбея), и этот крупный торговый пункт во времена империи оставался средоточием египетско-индийской торговли. Несколько пунктов на полуострове Гуджерат носили у греков греческие названия, как Навстатм и Феофила. В эпоху Флавиев, когда поездки в период муссонов сделались уже постоянными, римские купцы освоили весь западный берег передней Индии вплоть до Малабарского берега, родины высоко ценившегося и дорого оплачиваемого перца, в поисках которого они посещали гавани Музириды (вероятно, Мангалуру) и Нелькинду (по-индийски, должно быть, Нилаканта, от одного из прозваний бога Шива; вероятно, нынешняя Нилесвара); несколько далее к югу, у Кананора, были найдены большие клады римских золотых монет эпохи императоров из дома Юлиев — Клавдиев, полученные когда-то в обмен на предназначавшиеся для римских кухонь пряности. На острове Салике, который древнейшие греческие корабельщики называли Тапробаыой, теперешнем Цейлоне, в эпоху Клавдия один римский торговец, занесенный туда от берегов Аравии бурей, встретил радушный прием у местного властителя, и этот последний, изумленный, как повествует рассказ, одинаковым весом римских монет, несмотря на разнообразие изображенных на них императорских голов, отправил вместе с потерпевшим крушение посольство к своему римскому собрату. Результатом этого на первых порах было лишь расширение круга географических представлений; по-видимому, лишь в более позднее время римские мореплаватели стали доходить до названного большого и богатого продуктами острова, на котором тоже найдено несколько кладов римских монет. Но дальше мыса Коморина и Цейлона находки монет представляют лишь исключение⁴⁶⁶, и вряд ли даже Коромандельский берег и устье Ганга, не говоря уже об отдаленных частях Индийского полуострова и Китая, поддерживали постоянные торговые сношения с западными купцами. Правда, китайский шелк еще раньше регулярно сбывался на Запад, но, по-видимому, исключительно сушей и при посредничестве отчасти индийцев из Боригазы, отчасти — и по преимуществу — парфян; народ, известный на Западе под именем «шелковых людей» и «серов» (от китайского названия шелка «сер»), — это жители бассейна Тарима, к северо-западу от Тибета, куда китайцы привозили свой шелк; парфянские торговые посредники ревниво охраняли пути, ведущие к этой местности. Правда, отдельные мореплаватели случайно или с целью разведок проникали морским путем по крайней мере до восточного побережья отдаленной части Индии, а может быть, и еще дальше; известный римлянам в начале II в. н. э. портовый город Катгагара — это один из городов китайского побережья, может быть, Ханьчжоу в устье р. Янцзы. Сообщение китайских летописей о том, что в 166 г. н. э. в Жинань (Тонкин) прибыло посольство от императора Аньдуня из Дацзина (т. е. великого Рима) и отсюда направилось сухим путем в столицу Лоян (или Хэнань на среднем течении Хуанхэ) к императору Хуанди, можно с полным основанием относить к Риму и императору Марку Антонину. Однако это посещение, как и другие случаи появления римлян в Китае в III в., о которых сообщают китайские источники, едва ли можно рассматривать как официальные посольства, ибо в таком случае сохранились бы сообщения римлян об этих событиях; по всей вероятности, при китайском дворе принимали отдельных капитанов за послов от их правительства. Единственным результатом этих поездок было то, что прежние фантастические рассказы о добывании шелка постепенно начали уступать место более верным сведениям.

Глава XIII Африканские провинции

В физическом и этнографическом отношении Северная Африка занимает настолько обособленное положение, что напоминает по своему характеру остров. Природа изолировала ее со всех сторон, частью Атлантическим океаном и Средиземным морем, частью непригодным для земледелия далеко растянувшимся берегом Большого Сирта, ниже нынешнего Феццана, и составляющей его продолжение, тоже недоступной для обработки пустыней, примыкающей на юге к степным пространствам и оазисам Сахары. В этнографическом отношении население этой обширной области представляет собой большую семью народов, резко отличающуюся от негров юга, но точно так же сильно обособленную от египтян, хотя, быть может, с этими последними у них и была некогда какая-то общность. Эти народы называют себя в Рифе у Танжера амазигами, в Сахаре — имошагами; похожие названия неоднократно употребляются применительно к отдельным племенам греками и римлянами. Так, например, упоминаются мак-сии при основании Карфагена и мазики — в римскую эпоху в различных местах северного побережья Мавретании. Одинаковое имя, удержавшееся у рассеянных в разных местах групп этого некогда большого народа, показывает, что когда-то в прошлом он сознавал свое единство.

Народы, вступавшие в соприкосновение с туземным населением Северной Африки, не видели ясно этого единства; кроме того, различия, существующие между отдельными группами этого народа, столь очевидные в наши дни, когда мы видим результаты происходившего в течение тысячелетий смешения их с соседними народами, особенно с неграми на юге и с арабами на севере, были, конечно, весьма значительны и до появления иноземных влияний, что вполне понятно ввиду широкого распространения этих народов. Во всех местных наречиях нет общего выражения, которое обозначало бы всю нацию как таковую; даже в тех случаях, когда название шире, чем обозначение племени⁴⁶⁷, оно все же не охватывает всего понятия в целом. Название ливийцев, употребляемое египтянами и по их примеру греками, относилось первоначально к наиболее восточным племенам, жившим у границ Египта, и навсегда сохранилось преимущественно за племенами восточной половины Северной Африки. Греческое название «номады» выражает прежде всего лишь то, что эти племена не были оседлыми; позднее это название, в римской переделке «нумидийцы», означает жителей той области, которую объединил под своей властью царь Массинисса. Название «мавры», туземного происхождения, употреблявшееся также позднейшими греками и римлянами, относилось только к племенам, населявшим западные области страны, и осталось за жителями образовавшихся здесь царств и сменивших их римских провинций. Племена юга имели общее имя гетулов, но распространение этого имени в более точном словоупотреблении ограничивается областью у Атлантического океана к югу от Мавретании. Мы обозначаем обычно эту нацию именем берберов, которым арабы называют северные племена. По своему складу берберы гораздо ближе к индогерманцам, чем к семитам, и представляют самый резкий контраст с арабами еще и теперь, когда со времени вторжения ислама в Северной Африке господствует семитская раса. Не без основания некоторые географы древности не считали Африку третьей частью света, но причисляли Египет к Азии, а область берберов — к Европе. Подобно тому как растения и животные Северной Африки соответствуют в общем растениям и животным противолежащего южноевропейского побережья, характерные особенности населения там, где они сохранились в не смешанном виде: белокурые волосы и голубые глаза у значительной части жителей, высокий рост, стройная фигура, сильное телосложение, полное преобладание моногамии и почетное положение женщины, живой темперамент, склонность к оседлой жизни, общин^1, построенные на полном равноправии взрослых мужчин, и в обычной форме конфедерации нескольких общин, представляющие основу для дальнейшего государственного формирования⁴⁶⁸, — также напоминают северные племена. Народ этот, со всех сторон теснимый неграми, египтянами, финикийцами, римлянами, арабами, так и не получил настоящей политической организации и не сделался вполне цивилизованным. Правда, под управлением Массиниссы он, по-видимому, приблизился к этому состоянию. Своеобразный, развившийся из финикийского алфавит, которым берберы пользовались при римском владычестве и который еще теперь употребляется берберами Сахары, а также уже упомянутое некогда пробудившееся у них чувство национального единства следует, вероятно, связывать с именем этого великого нумидийского царя и его преемников, которых позднейшие поколения чтили как богов⁴⁶⁹. Несмотря на все нашествия, они удержали значительную часть своей первоначальной области; теперь в Марокко приблизительно две трети, а в Алжире приблизительно половина жителей являются по происхождению берберами.

Иммиграция, распространившаяся в глубокой древности по всем берегам Средиземного моря, сделала Северную Африку финикийской. Туземцы уступили финикийцам большую и лучшую часть северного побережья, финикийцы отняли у греческой цивилизации всю Северную Африку. И в лингвистическом, и в политическом отношении границу составил Большой Сирт; если на востоке киренейский Пента-пол ь принадлежит греческой области, то на западе Триполи Большого Лептиса навсегда сделался финикийским. О том, как после длившейся несколько столетий борьбы финикийцы были покорены римлянами, было уже рассказано раньше. Здесь нам остается осветить судьбы Африки с того момента, когда римляне заняли Карфагенскую область и подчинили себе соседние местности.

Нигде так полно не проявились близорукость и бездушие, можно даже сказать нелепость и грубость, системы управления Римской республики зависимыми территориями, как в Африке. В Южной Галлии и еще более в Испании римское правительство по крайней мере стремилось к прочному расширению своих владений и вынуждено было почти поневоле приступить к латинизации страны; на греческом Востоке иноземное владычество смягчалось и часто даже сглаживалось могучим влиянием эллинизма, ставившего преграды даже жесткой политике. Но над этой третьей частью света царила, по-видимому, старая национальная ненависть к пунийцам, пережившая гибель родного города Ганнибала. Римская республика крепко держала в своей власти область, которая подчинялась Карфагену в момент его гибели, но не столько для того, чтобы содействовать ее развитию к своей собственной выгоде, сколько для того, чтобы не пускать туда других; не столько для того, чтобы пробудить там новую жизнь, сколько для того, чтобы сторожить труп. Не властолюбие и корыстолюбие, но страх и зависть создали провинцию Африку. При республике эта провинция не имеет истории; война с Югуртой для Африки — это всего лишь львиная охота, и ее историческое значение заключается в ее связи с борьбой партий в республике. Страна была, разумеется, использована римскими спекулянтами; однако считалось недопустимым, чтобы разрушенный большой город мог снова воскреснуть из развалин или чтобы какой-либо соседний город достиг такого же цветущего состояния, в котором прежде находился Карфаген. Не было здесь и постоянных лагерей, как в Испании и Галлии; небольшая по размерам римская провинция была со всех сторон окружена затронутой цивилизацией областью зависимого царя Нумидии, который помог римлянам при разрушении Карфагена и получил за то в награду не столько добычу, сколько задание охранять ее от нападений диких орд внутренних областей страны. При этом нумидийский царь получил такое политическое и военное значение, какого никогда не имели правители других зависимых от Рима государств, так что Рим в своем стремлении заклясть призрак Карфагена создал себе серьезную опасность и с этой стороны; насколько велика была эта опасность, показало участие Нумидии в римских гражданских войнах; никогда еще во всех внутренних кризисах империи ни прежде, ни после ни один зависимый властитель не играл такой роли, как последний нумидий-ский царь в войне республиканцев с Цезарем.

Поэтому конец вооруженной борьбы неминуемо повлек за собой полную перемену положения в Африке. В остальных провинциях в результате гражданских войн произошла смена властителей, в Африке же изменилась самая система. Уже африканские владения финикийцев не были владениями в полном смысле слова; до некоторой степени они напоминают эллинские владения в Малой Азии до появления там Александра. Из этих владений римляне первоначально захватили лишь небольшую часть, лишив ее при этом ее жизненного центра. Теперь Карфаген поднимается снова и, подобно земле, которая ждала только семян, вторично достигает полного расцвета. Вся внутренняя страна — большое Нумидийское царство — становится римской провинцией, и охрана границ против варваров возлагается на римских легионеров. Мавретанское царство становится сначала зависимым от Рима, а вскоре и входит в состав Римской империи. Со времен диктатора Цезаря латинизация Северной Африки и распространение в ней цивилизации делается одной из задач римского правительства. Здесь мы расскажем о том, как проводились в жизнь эти задачи; прежде всего следует остановиться на внешней организации, а затем на мероприятиях в отдельных местностях и на достигнутых там успехах.

Уже Римская республика претендовала на верховную власть над всей Северной Африкой, быть может, как на известную часть карфагенского наследства, а может быть, и потому, что девиз «наше море» рано сделался одним из принципов Римского государства, вследствие чего все берега Средиземного моря уже в пору процветания республики являлись в глазах римлян их законной собственностью. После разрушения Карфагена эти претензии Рима, в сущности, никогда не оспаривались более крупными государствами Северной Африки; если во многих местах соседние жители не подчинялись римскому владычеству, то они точно так же не повиновались и своим местным властителям. То, что серебряные монеты нумидийского царя Юбы I и мав-ретанского царя Богуда чеканились по римскому образцу и что на них всегда имеется латинское надписание, не соответствующее языку и торговым связям Северной Африки, является прямым признанием римского верховенства — вероятно, в результате преобразований, произведенных здесь в 674 г. Помпеем. Сопротивление — в общем незначительное, — которое римляне встретили со стороны африканцев, если не считать Карфагена, исходило от потомков Массиниссы; после того как царь Югурта и позднее царь Юба были побеждены, князья этой западной страны быстро приспособились к своему зависимому положению. Обязанности по отношению к императорам выполнялись совершенно одинаково как в непосредственных их владениях, так и во владениях ленных князей; именно римское правительство регулирует границы по всей Северной Африке и устраивает по своему усмотрению римские гражданские общины в Мавретанском царстве так же, как и в провинции Нумидии. Поэтому, собственно, нельзя говорить о завоевании римлянами Северной Африки. Римляне не завоевали ее так, как финикияне или в новое время французы, но властвовали над Нумидией и Мавретанией сперва как сюзерены, а потом как наследники туземных правителей. Тем более представляется сомнительным, можно ли применять к Африке понятие границы в его обычном смысле. Государства Массиниссы, Бокха, Богуда, а также государство Карфагена возникли в северной части страны, и это побережье является центром всей цивилизации Северной Африки; но, насколько мы можем судить, все они считали подвластными себе оседлые или бродячие племена юга, а когда последние отказывали им в повиновении, они смотрели на это как на бунт, если только дальность расстояния и пустыня не исключали возможности соприкосновения с ними и господства над ними. В южной части Северной Африки едва ли можно указать такие соседние государства, с которыми существовали бы правовые и договорные отношения, а если где-нибудь такое государство и встречается, как, например, царство гарамантов, то его положение невозможно строго отличить от положения упомянутых княжеств внутри цивилизованной области. То же самое можно сказать и о римской Африке; в южном направлении еще можно найти границы как для владений ее прежних правителей, так и для области распространения римской цивилизации, но едва ли можно указать пределы римской верховной власти. Источники не сообщают ни одного случая официального расширения или сокращения границ в Африке; сходство между восстаниями в римской области и вторжениями соседних народов было здесь тем более велико, что даже в местностях, находившихся в еще более определенном подчинении Риму, чем некоторые области Сирии и Испании, ныне отдаленные и труднодоступные районы ничего и не знали о римском податном обложении и о римских военных наборах. Потому нам представляется уместным при описании отдельных провинций сообщить и те скудные сведения о дружественных или враждебных встречах римлян с их южными соседями, которые сохранились в исторической традиции или в дошедших до нас памятниках.

Прежняя область Карфагена и присоединенная к ней диктатором Цезарем большая часть прежнего Нумидийского царства, или, как их также называли, старая и новая Африка, составляли вплоть до конца царствования Тиберия провинцию Африку, простиравшуюся от границы с Киреной до р. Ампсаги и охватывавшую нынешнее государство Триполи, Тунис и французскую провинцию Константину. Однако при императоре Гае в отношении этой важной области, требовавшей на широком протяжении охраны границ, правительство, по существу, вернулось к системе двоеначалия, которая была принята в республиканскую эпоху, и передало часть провинции, не нуждавшуюся в специальной пограничной охране, в управление гражданской власти, а остальную область, занятую гарнизонами, в управление военному командиру, не подчиненному гражданской власти. Причина этого заключалась в том, что при распределении провинций между императором и сенатом Африка была отдана сенату, а так как там ввиду своеобразия местных условий было необходимо присутствие значительных военных сил, то наличие в провинции одновременно командированного сенатом наместника и назначенного императором военного командира — причем последний по своему положению на иерархической лестнице был подчинен первому — должно было вызывать и действительно вызывало трения между обоими должностными лицами и даже между императором и сенатом. В 37 г. этому положению был положен конец; земли по берегу моря от Гиппона (Бон) до границ с Киреной сохранили прежнее имя Африки и остались под властью проконсула, а западная часть провинции с главным городом Циртой (Константина) и внутренние районы с большими военными лагерями к северу от Ауреса — вообще вся область, занятая гарнизонами, — были отданы под управление командира африканского легиона, имевшего ранг сенатора, но принадлежавшего не к консульскому, а к преторскому разряду.

Западная половина Северной Африки в эпоху диктатора Цезаря распадалась на два царства — Тинги (Танжер), в то время находившийся под властью царя Богуда, и Иол, позднее Кесария (Шершель), находившийся под властью царя Бокха. Так как в борьбе против республиканцев оба царя столь же решительно приняли сторону Цезаря, как нумидийский царь Юба — сторону его противников, и так как они оказали ему огромные услуги во время африканской и испанской войн, то оба они сохранили свою власть, и победитель даже расширил границы области Бокха, а также, вероятно, и области Богуда⁴⁷⁰. Когда затем началось соперничество между Антонием и Октавианом, царь Богуд единственный на Западе встал на сторону Антония и по наущению брата и жены этого последнего совершил вторжение в Испанию во время перузииской войны (714); но его сосед Бокх и его собственная столица Тиыги приняли сторону Октавиана и выступили против него о При заключении мира Антоний не стал защищать Богуда, и Октавиан отдал всю его область царю Бокху, а городу Тинги предоставил римское городское право. Когда по прошествии нескольких лет дело дошло до разрыва между обоими властителями, бывший царь принял деятельное участие в начавшейся борьбе, надеясь использовать этот случай, чтобы вернуть себе царство; но при взятии мес-сенского города Метоны он был захвачен Агриппой в плен и казнен.

Царь Бокх умер уже за несколько лет до этих событий (721); его царство, вся Западная Африка, досталось вскоре (729) сыну последнего нумидийского царя Юбе II, супругу Клеопатры, дочери Антония от египетской царицы⁴⁷¹. Оба были в ранней юности в качестве пленных царских детей выставлены напоказ римской черни: Юба — в триумфальном шествии Цезаря, Клеопатра — в триумфальном шествии его сына; по прихоти судьбы они были теперь отпущены из Рима в качества царя и царицы важнейшего ленного государства империи; однако это вполне соответствовало существовавшему положению. Оба они выросли в императорской семье; с Клеопатрой законная жена ее отца обходилась как родная мать, не отличая ее от собственных детей; Юба служил в войске Цезаря. Молодое поколение зависимых княжеских фамилий, многие представители которого находились при императорском дворе и играли важную роль в свите членов императорского дома, в ранние годы империи предназначалось вообще для замещения постов ленных князей по выбору императора, точно так же как первый ранг сенаторов предназначался для замещения намест-ничеств Сирии и Германии. Почти пятьдесят лет (729—775 гг. от основания Рима, 25 г. до н.э. — 21 г. н.э.) Юба, а за ним его сын Птолемей правили Западной Африкой; правда, подобно тому как у его предшественника был отнят город Тинги, его лишили власти над значительным количеством наиболее важных населенных пунктов с римским городским правом, особенно на морском берегу, и если не считать того, что они владели столицей, эти мавретанские цари по своему значению были почти что племенными берберийскими князьями.

Эта система управления продержалась до 40 г., когда император Гай нашел нужным вызвать в Рим своего двоюродного брата и здесь отдать его в руки палачу — главным образом из-за его богатой казны, а область взять в имперское управление. Оба властителя не отличались воинственным характером. Отец был греческим литератором в духе того времени; в своих бесчисленных книгах он компилировал так называемые достопримечательности по истории, географии, истории искусств и оставил о себе память благодаря своей, можно сказать, интернациональной литературной деятельности; он был начитан в финикийской и сирийской литературе, но прежде всего старался распространять среди греков знакомство с римскими обычаями и с так называемой римской историей, а кроме того, был ярым любителем искусств и театралом; сын его, заурядный человек, всецело отдавался придворной жизни и утопал в царской роскоши. Оба властителя не пользовались авторитетом у своих подданных и по личным своим качествам, и по той причине, что были римскими ленниками. Для борьбы против гетулов на юге царю Юбе приходилось неоднократно призывать на помощь римского наместника, а когда в римской Африке против римлян восстал нумидийский князь Такфаринат, мавры толпами стали стекаться под его знамена. Тем не менее конец династии и установление римского провинциального управления произвели в стране сильное впечатление. Мавры были преданы своему царскому дому; царям из рода Массиниссы воздвигались в Африке алтари еще при римском владычестве. Птолемей, каковы бы ни были его недостатки, был прямым потомком Массиниссы в шестом колене и последним представителем древнего царского рода. Его верный слуга Эдемон после гибели своего господина призвал к оружию горные племена Атласа, и наместник Светоний Пауллин, позже сражавшийся против бриттов, смог подавить восстание лишь после ожесточенной борьбы (42). При организации новой области вернулись к прежнему делению на восточную и западную половины или, как они с тех пор назывались по их главным городам, на провинции Цезарею и Тинги; вернее сказать, это деление было оставлено в силе, ибо оно, как мы увидим ниже, было обусловлено географическими и политическими условиями области и должно было в той или иной форме сохраниться и при единой власти. Каждая из этих провинций была занята имперскими войсками второго разряда и дана в управление римскому наместнику, не входившему в сенат.

Внешняя и внутренняя история этой большой своеобразной страны, только что открывшейся для латинской цивилизации, обусловлена природными особенностями Северной Африки. Эта географическая область образована двумя большими горными массивами, из которых северный круто обрывается к Средиземному морю, а южный, Атлас, в виде покрытой многочисленными оазисами степи Сахары медленно спускается уступами к пустыне. Другая степь, в общем похожая на Сахару, но только более узкая, усеянная многочисленными солеными озерами, отдаляет в средней части Северной Африки, нынешнем Алжире, северную пограничную цепь гор от южной. Обширных годных для обработки равнин в Северной Африке нет; на побережье Средиземного моря только в немногих местах у подножья гор имеется равнина. Годная для возделывания земля, называемая в наши дни телль, находится главным образом в многочисленных горных долинах и на склонах гор, образующих эти два обширных горных массива; следовательно, больше всего этой земли там, где, как в нынешнем Марокко и Тунисе, между северным краем и южным нет промежуточной степной полосы.

Местность Триполи, в политическом отношении составляющая часть провинции Африки, стоит по своим природным условиям вне указанной области и связана с ней наподобие полуострова. Пограничные горы со стороны Средиземного моря переходят в равнину; около залива Такапы (Габес) эта степная равнина, на которой имеется одно соленое озеро, простирается до самого берега моря. К югу от Такап до Большого Сирта наподобие острова, отделенного со стороны суши от степей невысокой горной цепью, тянется вдоль берега годная для обработки область Триполи. За этой цепью начинается степь с многочисленными оазисами. Защита побережья от жителей пустыни здесь особенно затруднительна ввиду отсутствия высокой окаймляющей цепи гор; это подтверждается дошедшими до нас сообщениями о военных экспедициях и военных позициях в этой местности. Она служила театром военных действий против гарамантов. Для устранения этих беспокойных соседей Август избрал Луция Корнелия Бальба, в молодости с отчаянной отвагой сражавшегося под начальством Цезаря и потом управлявшего с беспощадной жестокостью; действительно, во время своего проконсульства (735) Бальб покорил внутренние области вплоть до Кидама (Гадамес), лежащего на расстоянии 12 дней пути в глубь страны от Триполи и вплоть до Гарамы (Джерма) в Фец-вдне⁴⁷²; в его триумфе — это было последнее гражданское лицо, почтенное триумфом, — был показан длинный ряд изображений покоренных им городов и племен, до тех пор неизвестных даже по имени. Этот поход источники называют завоеванием; по-видимому таким образом подножие гор частично попало под власть римлян. Впоследствии в этой области часто происходили военные действия. Вскоре затем, еще при Августе, Публий Сульпиций Квириний совершил поход против народностей Мармарики, т. е. Ливийской пустыни выше Кирены, и одновременно против гарамантов. Ниже будет сказано о том, что война против Такфарината при Тиберии распространилась и на эту местность. После окончания войны царь гарамантов послал уполномоченных в Рим, чтобы испросить себе прощение за участие в ней. В 70 г. гараманты вторглись в усмиренную область; вторжение это было вызвано тем, что город Зя (Триполи) во время ссоры с соседним городом Большим Лелтмссм (Лебда), превратившейся в войну, призвал на помощь варваров, которых наместник Африки затем изгнал и преследовал до их местожительства. При Домициане на побережье Большого Сирта, исстари находившемся в обладании наза-монов, наместнику Ну мидии пришлось при помощи оружия усмирять возмущение туземцев, вызванное непосильными податями; в результате этой войны, которая велась с чрезвычайной жестокостью, и без того слабо заселенная область совершенно обезлюдела.

Император Север, сам родом из Великого Лептиса, особенно заботился о своей родине и обеспечил ее более сильной военной охраной против живших по соседству варваров. С этим, вероятно, связано и то, что в период от Севера до Александра отдаленные оазисы Ки-дам (Гадамес), Гариа-эль-Гарбия и Бонджем были заняты отрядами африканского легиона, которые, за дальностью расстояния от главной квартиры, могли быть, конечно, только ядром для служивших у римлян, по-видимому, значительных контингентов, поставлявшихся подвластными племенами. В самом деле, обладание этими оазисами имело большое значение не только для защиты побережья, но и для торговли, ибо торговые пути из внутренней Африки к триполийским гаваням с давних времен проходили через эти оазисы. Только в эпоху упадка империи эти отдаленные владения были оставлены; в описании африканских войн при Валентиниане и Юстиниане мы видим, что города побережья подвергаются непосредственным нападениям туземцев.

Основу и ядро римской Африки составляет провинция того же имени вместе с первоначально принадлежавшей к ней провинцией Нумидией. Римская цивилизация вступила здесь во владение наследством, оставшимся от города Карфагена и от царей Нумидии, и если она и достигла здесь значительных успехов, нельзя все же забывать, что она, собственно, лишь приписала себе и перевела на свой язык то, что там уже существовало раньше. Как известно, Карфаген и цари Нумидии основали здесь ряд городов, к описанию которых мы еще вернемся; они же приучили к прочной оседлости берберийские племена, вообще имевшие склонность к земледелию. Уже во времена Геродота ливийцы к западу от залива Габес не были кочевниками, но мирно возделывали землю, а нумидийское владычество перенесло культурные и земледельческие навыки еще дальше в глубь страны. Кроме того, природные условия здесь были более благоприятны для развития земледелия, чем в западной части Северной Африки; правда, и в этой области между северным и южным ее краями имеется впадина, однако соленые озера и настоящие степи здесь менее обширны, чем в обеих Мавретаниях. Мероприятия военного характера заключались здесь главным образом в том, чтобы расположить войска перед могучим авразийским горным массивом, своего рода Сен-Готардом южных пограничных гор, и не давать непокоренным племенам прорываться оттуда в усмиренную область Африки и Нумидии. Потому-то Август и устроил постоянную квартиру легионов в Тевесте (Тебесса) на высоком плато между Ауресом и прежней провинцией; даже к северу отсюда между Аммедарой и Альтибуром имелись в начале эпохи империи римские укрепленные пункты. Нам мало известно об этих военных действиях; вероятно, они были продолжительны и заключались в том, что римские войска постоянно отражали нападения пограничных племен и столь же часто предпринимали грабительские набеги в их области.

Только об одном единственном эпизоде этого рода дошли до нас более или менее точные сведения, а именно: о войне, носящей имя главного предводителя берберов — Такфарината. Военные действия приняли необычные размеры: они продолжались восемь лет (17—24), и гарнизон провинции, состоявший в обычных условиях из одного легиона, в период 20—22 гг. был усилен вторым легионом, присланным сюда из Паннонии. Войну начало большое племя мусуламиев, жившее по южным склонам Ауреса; уже при Августе против этого племени совершил экспедицию Лентул; теперь при преемнике Августа мусуламии выбрали своим вождем названного Такфарината. Так-фаринат, в своем роде африканский Арминий, родом нумидиец, служил ранее в римских войсках, но дезертировал и получил известность в качестве предводителя шайки разбойников. Восстание распространилось на восток до области кинитиев у Малого Сирта и до области гарамантов в Феццане, а на запад — на большую часть Мавретании. Восстание это получило опасный характер, ибо Такфаринат часть своих войск организовал по римскому образцу, разделив их на пехоту и конницу, и прошел с ними римскую школу; эти отряды придали известную устойчивость легковооруженным отрядам восставших и сделали возможными правильные сражения и осады. После долгих усилий и после того как сенат имел немало случаев убедиться в необходимости отказаться при замещении столь важного поста главнокомандующего от установленной законом жеребьевки и вместо обычных полководцев, вроде Цицерона, выбирать подходящих для дела людей, Квинт Юний Блез положил конец восстанию путем комбинированной военной операции: левофланговую колонну он направил против гарамантов, первой колонной прикрывал выходы из Ауреса против Цирты, сам же с главной армией вступил в область мусула-миев и поставил в ней гарнизон (22). Однако смелый партизан вскоре возобновил борьбу, и лишь по прошествии нескольких лет проконсул Публий Корнелий Долабелла, своевременно предотвратив грозившее отпадение только что усмиренных мусуламиев посредством казни всех их вождей, с помощью войск царя Мавретании в его области при Ав-зии (Омаль) навязал Такфаринату сражение, в котором тот погиб. С гибелью предводителя окончилось и все это движение⁴⁷³.

О более позднем времени мы не имеем таких подробных сведений: можно только до известной степени проследить общий ход деятельности римлян по покорению края. Народности к югу от Ауреса были если не истреблены, то вытеснены и переселены в северные районы; в особенности это относится к самим мусуламиям⁴⁷⁴, против которых при Клавдии снова была предпринята экспедиция. Таким образом, требование Такфарината отвести ему и его людям места для жительства в пределах цивилизованной области, в ответ на которое Тиберий, разумеется, лишь удвоил усилия, направленные к уничтожению дерзкого просителя, было наконец некоторым образом удовлетворено, что, вероятно, существенно содействовало укреплению римского владычества. Римские лагеря все теснее окружали Авразий-ский горный массив. Гарнизоны продвигались все дальше в глубь страны; главный штаб был при Траяне переведен из Тевесте далее на запад; три значительных римских поселения по северным склонам Ауреса-Маскула (Кеишела), расположенная при выходе из долины Араба и таким образом представлявшая ключевую позицию к горам Ауреса, ставшая колонией во всяком случае уже при Марке Аврелии и Вере, основанный Траяном Тамугади и Ламбез, в котором со времени Адриана находился главный штаб африканской армии, в своей совокупности образовали поселение, которое можно сравнить с большими военными лагерями на Рейне и на Дунае; поселение это, расположенное на коммуникационных линиях, соединявших Аурес с крупными городами севера и побережья — Циртой (Константина), Кала-мой (Гельма) и Гиппоном Регкем (Бон), обеспечивало этим городам мир. Промежуточная степная полоса земли, поскольку она не могла быть использована для земледелия, была все же пересечена безопасными дорогами. На западной стороне Ауреса пути в Мавретанию пересекала цепь постов с сильными гарнизонами, проходившая вдоль горных склонов от Ламбеза через оазисы Сапог Геркулеса (эль-Кан-тара) и Бескеру (Бескарам). Даже внутренние части горных массивов перешли впоследствии под власть римлян; в результате войны, которая велась в Африке при императоре Антонине Пие и о которой не сохранилось более или менее точных сведений, Авразийские горы были, вероятно, захвачены римлянами. Тогда через эти горы была проведена военная дорога силами того легиона, который нес раньше гарнизонную службу в Сирии, а потом, несомненно в связи с этой войной, был послан в Африку; и в более позднее время мы встречаем там же следы римских гарнизонов и даже римских городов, которые сохранились и в христианскую эпоху; таким образом, Авразийские горы были тогда заняты римлянами и долгое время оставались в их руках. Лежащий на их южных склонах оазис Негрин тоже был занят римскими войсками уже при Траяне или даже еще раньше; еще южнее, на самой отдаленной окраине степи, у Бир-Мохаммед-бен-Юнис, находятся развалины римской крепости; кроме того, вдоль южного подножия этих гор проходила римская дорога. Этот оазис представляет собой последнюю террасу того могучего ската, который с плоскогорья Тевесте, служащего водоразделом между Средиземным морем и пустыней, обрывается к этой последней ступенями в 200-300 м высотой; у подножия этой террасы, составляя резкий контраст с возвышающимися сзади беспорядочно нагроможденными горами, начинается песчаная пустыня Суф с ее желтыми, напоминающими волны рядами дюн и песчаной почвой, приходящей в движение от ветра, — огромная, сливающаяся с горизонтом пустыня, без холмика, без деревца, без границ. Негрин, по всей вероятности, с древнейших времен господствовавший на далекое расстояние над пустыней и над проходившими по ней торговыми путями, был постоянным центром и последним пристанищем атаманов разбойников и туземцев, не желавших признавать над собой чужеземного владычества. До этой крайней границы доходила в Нумидии римская оккупация и даже римские поселения.

Мавретания не принесла с собой римлянам такого наследства, как Африка и Нумидия. О ее состоянии в более древнюю эпоху ничего не известно. Крупных городов, даже на побережье, в более раннюю эпоху здесь быть не могло, а для энергичного развития цивилизации здесь недоставало надлежащего импульса со стороны финикийцев или властителей, подобных Массиниссе. Когда последние потомки Массиниссы обменяли нумидийскую корону на мавретан-скую, их столица, переименованная из Иола в Цезарею, сделалась также местопребыванием просвещенного и пышного двора и центром мореплавания и торговли. Но эта страна представляла в глазах правительства значительно меньшую ценность, чем соседняя провинция, о чем свидетельствует и самое различие их организации; обе мавретанские армии в общем не уступали по численности афри-канско-нумидийской армии⁴⁷⁵, но здесь считалось достаточным иметь наместника из всаднического сословия и имперских солдат из Перегринов (т .е. неграждан — чужеземцев). Цезарея оставалась важным торговым городом; но в провинции область прочных поселений ограничивалась северными горами, и лишь в восточной части встречаются более крупные внутренние города. Даже в плодородной долине крупнейшей реки этой провинции — Шелифа — нет больших городов; далее на запад, в долинах Тафны и Малуи, города почти совсем исчезают, и для обозначения местностей иногда употребляются названия стоявших здесь отрядов конницы. В состав провинции Тинги (Танжер) входит лишь город Тинги с непосредственно примыкающей к нему областью и береговой полосой у Атлантического океана до Салы, нынешнего Ребата; в то же время внутри страны римские поселения не доходили даже до Феца. Ни одна большая дорога не связывает эту провинцию с цезарейской Мавретанией; расстояние в 50 миль от Тинги до Рузаддира (Мелилья) проезжали морем вдоль пустынного и немирного рифского побережья. Поэтому для этой местности Бетика была ближе, чем Мавретания; и если позднее, когда империя была поделена на более крупные административные округа, провинция Тинги отошла к Испании, то это было лишь внешним оформлением давно существовавшего фактического положения. Тинги была для Бетики тем же, чем Германия для Галлии; быть может, вообще римляне организовали и сохранили за собой эту малодоходную провинцию лишь потому, что отказаться от нее значило бы уже тогда вызвать нашествие на Испанию, подобное вторжению ислама после крушения римского владычества.

По ту сторону вышеобозначенной границы прочных поселений, за линией пограничных таможен и пограничных постов и в некоторых включенных в нее, но не цивилизованных районах, в обеих Мавретаниях в римскую эпоху земля оставалась еще за туземцами, признававшими, впрочем, верховную власть Рима; вероятно, с них требовали по мере возможности уплаты податей и несения военной службы, но регулярные формы обложения податями и рекрутского набора к ним не применялись. Так, например, племени зимизов, жившему на скалистом побережье к западу от Игиль-гили (Джи-джели) в восточной Мавретании, т. е. в самом сердце римских владений, было поручено занимать своим гарнизоном крепость, построенную для прикрытия города Игильгили, но с условием, чтобы люди гарнизона не смели выходить за район крепости дальше, чем на 500 шагов⁴⁷⁶. Таким образом, этих подвластных берберов использовали в римских интересах, но не давали им римской организации, а потому и не считали их солдатами имперской армии. Иррегулярные войска Мавретании применялись в позднейшее время в большом числе⁴⁷⁷ и за пределами собственной провинции, особенно в качестве кавалерии, тогда как нумидийцы не применялись вовсе.

Мы не можем сказать, как далеко простирались римские владения за линию римских городов и гарнизонов и за конечные станции имперских дорог. Широкое степное пространство вокруг Соленых озер к западу от Ламбеза, гористая местность от Тлемсена до Феца со включением побережья Рифа, прекрасная плодородная страна у Атлантического океана, простирающаяся к югу от Салы до высокого Атласа, страна, цивилизация которой в период наивысшего могущества арабов соперничала с андалузской, наконец, на юге Алжира и Марокко горы Атлас, на южных склонах которых, испещренных многочисленными цветущими оазисами, горные пастбища чередуются со степными, предоставляя стадам пастушеских народов обильный корм, — все эти области остались, по существу, не затронутыми римской цивилизацией; но отсюда еще не следует, что в римскую эпоху они являлись независимыми или по меньшей мере не причислялись к имперской области. В этом отношении источники сообщают мало. Было уже сказано, что проконсулы Африки помогали царю Юбе подчинять гетулов, т. е. племена южного Алжира; известно также, что последний устроил пурпуровые красильни на Мадере. После прекращения мавретанской династии и введения непосредственного римского управления Светоний Пауллин первый из римских полководцев перешел Атласские горы и довел римское войско до протекающей в пустыне в юго-восточном Марокко р. Гер, носящей еще и теперь то же самое название. Его преемник Гней Гозидий Гета продолжил это предприятие и нанес серьезное поражение предводителю мавров Салабу. Позднее в эти отдаленные области заходили и некоторые из предприимчивых наместников мав-ретанских провинций, а также и нумидийские наместники, под властью которых (но не под властью мавретанских наместников) находилась пограничная гористая местность, простиравшаяся на юге ниже провинции Цезареи⁴⁷⁸; однако о настоящих военных походах на юг Мавретании и Ну мидии в более позднюю эпоху ничего не известно. Едва ли владения мавретанских царей перешли под власть римлян полностью в своих прежних пределах, особенно в южной части; однако походы, предпринимавшиеся после присоединения этой страны, имели все же некоторые прочные результаты. Производившийся там набор вспомогательных войск свидетельствует, что по крайней мере часть гетулов подлежала в эпоху империи даже регулярному военному набору; к тому же, если бы жившие в южных районах римских провинций туземные племена причиняли римлянам серьезные хлопоты, до нас дошли бы об этом какие-либо известия⁴⁷⁹. Вероятно, весь юг вплоть до великой пустыни считался имперской землей⁴⁸⁰, и фактически так же далеко за пределы сферы распространения римской цивилизации простиралась зависимость страны от Рима, что, конечно, не исключает частых поборов, с одной стороны, и грабительских набегов — с другой.

Настоящим нападениям покоренная область подвергалась главным образом со стороны приморских племен, живших вокруг Рифа и на нем — мазиков и бакватов, причем такого рода нападения регулярно производились на море и направлялись главным образом против испанского берега. В течение всего существования империи не прекращаются сообщения о вторжениях мавров в Бетику^4⁴⁷⁸; это показывает, что римляне, не предпринимавшие энергичных наступательных действий, надолго оказались здесь вынужденными ограничиваться обороной; хотя тем самым и не возникало какой-либо серьезной опасности для империи, такое положение все же создавало постоянную угрозу для богатых и мирных местностей, часто подвергавшихся тяжким бедствиям. Цивилизованные области Африки, по-видимому, меньше страдали от этих нападений мавров — вероятно потому, что главный штаб римских войск в Нумидии, расположенный непосредственно у мавретанской границы, и сильные гарнизоны на западных склонах Ауреса справлялись с возложенными на них задачами.

Однако в период упадка имперской власти в III в. здесь также начинается нашествие. Приблизительно в правление Галлиена племена, жившие за линией озер на нумидийско-мавретанской границе, начали так называемую «войну пяти племен»; эта война, из-за которой двадцать лет спустя императору Максимиану лично пришлось приехать в Африку, нанесла немалый вред городам восточной Мавретании и западной Кумидии, как, например, Авзии и Милеву⁴⁸¹.

Мы переходим к внутреннему устройству страны. Что касается языка, то к настоящему народному языку римляне относились так же, как в Галлии к языку кельтов, а в Испании — к языку иберов; здесь, в Африке, это было тем более естественно, что в этом отношении римлянам подготовило путь прежнее чужеземное владычество, да и, наверное, ни один римлянин не понимал этого народного языка. У берберских племен был не только свой национальный язык, но и национальная письменность; однако, насколько нам известно, в официальных сношениях этим языком никогда не пользовались, по крайней мере его никогда не употребляли на монетах. Даже туземные берберские династии не составляли в этом отношении исключения — либо потому, что и в их государствах наиболее крупные города были скорее финикийскими, чем ливийскими, либо потому, что финикийская цивилизация оказала здесь такое глубокое влияние. Писали на местном языке, конечно, и в эпоху римского владычества; мало того, большинство берберских надписей — посвящений и надгробий — относится, несомненно, ко времени империи; однако их малочисленность показывает, что в пределах римского господства язык этот не имел широкого распространения. В качестве народного языка он удержался, естественно, в тех местностях, куда римляне или вовсе не заходили, или почти, не заходили, как, например, в Сахаре, в горах мароккского Рифа, в обеих Кабилиях; даже на цветущем острове Триполи Гирбе (Джерба), центре карфагенского производства пурпура, рано приобщившемся к культуре, еще и теперь говорят по-ливийски. В общем, древний народный язык Африки лучше сумел себя отстоять, чем народный язык кельтов и иберов.

Язык, господствовавший в Северной Африке в то время, когда она сделалась римской, был языком тех чужестранцев, которые владычествовали там до римлян. Лептис, вероятно, не триполийский, а соседний с Гадруметом, является единственным городом в Африке, в котором чеканились монеты с греческим надписанием и который, таким образом, предоставил этому языку по меньшей мере второе место в официальном употреблении. Финикийский язык господствовал тогда на севере Африки повсюду, где существовала цивилизация, от Большого Лептиса до Тинги, в особенности в Карфагене и его окрестностях, а также в Нумидии и даже в Мавретании⁴⁸².

Этому языку высокоразвитой, хотя и чуждой туземному населению культуры были при смене правительственной системы сделаны известные уступки. Быть может, уже при Цезаре и во всяком случае при Августе и Тиберии как города римской провинции, например Большой Лептис и Эа, так и города Мавретанского царства, как Тинги и Лике, — в том числе и такие, которые, подобно Тинги, сделались римскими гражданскими общинами, — пользовались в официальных сношениях финикийским языком. Однако финикийский язык все же не имел в Африке такого значения, &ак греческий в греческой половине империи. В греческих провинциях империи греческий язык господствует в деловой жизни, в особенности в сношениях с правительством империи и его чиновниками; на монетах города, имеющего греческое устройство, и император именуется по-гречески. Но в провинциях Африки, если надпись на монете сделана и на другом языке, император или императорский чиновник именуется всегда по-латыни. Даже на монетах царей Мавретании, на которых имя греческой царицы пишется по-гречески, имя царя, являвшегося в то же время и имперским чиновником, пишется непременно по-латыни, даже и там, где рядом с ним называется царица. Это означает, что само правительство не допускало в Африке употребления финикийского языка в своих сношениях с общинами или отдельными лицами, но разрешало его во внутреннем употреблении; это был не третий язык империи, но язык культурный, признанный в сфере своего распространения.

Однако это ограниченное признание финикийского языка продолжалось недолго. У нас нет ни одного документа, свидетельствующего об официальном употреблении финикийского языка после Тиберия; едва ли он употреблялся дольше первой династии⁴⁸³. Как и когда произошла перемена, мы не знаем; вероятно, правительство произнесло решающее слово приблизительно в эпоху Тиберия или Клавдия, осуществив в области языка и национальности такую полную аннексию, которая возможна лишь для государственной власти. В частной жизни финикийский язык продержался в Африке еще долгое время, по-видимому, дольше, чем в метрополии; в начале III в. дамы знатных домов в Большом Лептисе так плохо говорили по-латыни и по-гречески, что им нельзя было вращаться в римском обществе; еще в конце IV в. в окрестностях Гиппона Регия (Бон) неохотно ставили священников, которые не могли объясняться с крестьянами на пуническом языке; последние продолжали называть себя ханаанитами, пунические имена и пунические обороты речи встречались еще очень часто. Но этот язык был изгнан из школы⁴⁸⁴ и даже из письменного употребления и сделался народным диалектом, да и то, вероятно, только в области древнефиникийской цивилизации и особенно в древнефиникийских и прибрежных местностях, лежавших в стороне от крупных путей сообщения⁴⁸⁵. Когда арабы пришли в Африку, они застали еще в качестве местного языка язык берберов, но уже не застали языка пунийцев⁴⁸⁶. Вместе с карфагенско-римской цивилизацией исчезли и оба чужеземных языка, тогда как древний туземный язык удержался до настоящего времени. Властители из цивилизованных иностранцев сменялись, берберы же оставались, как пальмы оазиса и песок пустыни.

Наследие финикийского языка досталось не греческому языку, а латинскому. Это не было результатом естественного процесса развития. В эпоху Цезаря и латинский и греческий языки были в Северной Африке языками чужими, но, как показывают хотя бы монеты Леп-тиса, последний был распространен гораздо больше, чем первый; по-латыни говорили в то время только чиновники, солдаты и италийские купцы. В то время было бы, вероятно, легче осуществить эллинизацию Африки, чем ее латинизацию. Но случилось как раз обратное. Та же самая воля, которая в Галлии подавила в зародыше зачатки греческой культуры, ввела в сферу господства латинского языка греческую Сицилию и установила границы между греческим Востоком и латинским Западом, — отнесла Африку к этому Западу.

В таком же духе была упорядочена организация страны. Как в Италии основой внутреннего устройства является латинская городская община, а на Востоке греческая, так здесь основой его служит финикийская городская община. В начале римского владычества в Африке Карфагенская область состояла преимущественно из городских общин, в большинстве некрупных, числом около трехсот, из которых каждая управлялась своими суфетами; Римская республика ничего не изменила в этом порядке⁴⁸⁷. В существовавших здесь царствах прежние финикийские города сохранили свое устройство и при туземных государях; по крайней мере Калама, город внутренней Ну-мидии, едва ли основанный финикийцами, имела, как известно, финикийское городское устройство; цивилизация, которую Массинисса дал своему царству, состояла, по существу, в том, что он превращал селения берберов-землевладельцев в города с финикийским устройством. Это относится и к тем немногим более древним городским общинам, которые существовали в Мавретании до Августа. По-видимому, оба ежегодно сменявшихся суфета африканских общин в основном соответствовали аналогичным главам общин в италийском городском устройстве; мы не имеем оснований думать, что финикийский городской строй римской Африки сохранил свои национальные особенности, например, в устройстве общинных советов, организованных у карфагенян совсем иначе, чем в италийских общинах⁴⁸⁸. Но тот факт, что сохранялось хотя бы лишь формальное различие между финикийским и италийским городом, являлся, наравне с допущением местного языка, признанием финикийской национальности и известной гарантией ее дальнейшего существования и под римским владычеством. Финикийский город был с самого начала признан нормальной формой административного деления для африканской области, о чем свидетельствует тот факт, что Цезарь восстановил Карфаген прежде всего в качестве финикийского города под управлением прежних суфетов⁴⁸⁹ и до известной степени с прежними жителями, так как значительная, может быть наибольшая, часть новых граждан была переселена из окрестных местностей и снова поставлена под охрану великой богини пунического Карфагена, небесной царицы Астарты, которая со своей свитой вновь вступила тогда в свое прежнее святилище. Правда, в самом Карфагене этот порядок вскоре уступил место италийскому колониальному устройству, а покровительница Астарта превратилась, по крайней мере по имени, в латинскую небесную богиню. Однако в остальной Африке и в Нумидии финикийский городской строй преобладал, вероятно, в течение всего I в., поскольку он подходил ко всем общинам, за которыми были признаны городские права, но которым еще не было предоставлено римское или латинское устройство. Он, собственно, не был отменен, так как суфеты встречаются еще при Пие; но постепенно они повсюду уступают свое место дуовирам, и изменившийся принцип управления в этом отношении доходит до крайних пределов.

Преобразование финикийского городского права в италийское начинается при Цезаре. Древний финикийский город У тика, предшественник и наследник Карфагена, в виде некоторой компенсации за тяжкое нарушение его интересов в связи с восстановлением прежней столицы, первый в Африке получил италийское устройство, а также, быть может, от диктатора Цезаря, латинское право и от его преемника Августа — положение римского муниципия. Такое же право предоставлено было и городу Тинги в благодарность за проявленную им верность во время перузинской войны. За ними вскоре последовали и другие города, однако количество общин римского права в Африке до времени Траяна и Адриана оставалось ограниченным⁴⁹⁰. С этих пор права муниципиев и даже колоний стали широко предоставляться прежним финикийским общинам, однако, насколько нам известно, всегда путем индивидуальных пожалований; впоследствии право колонии обычно давалось просто путем предоставления названия, без всякого поселения в соответствующей местности колонистов. Если с качала II в. в Африке в изобилии появляются всякого рода посвящения и памятншщ, ранее весьма редкие, то это является главным образом результатом того, что многие поселения были приняты в союз императорских городов, пользующихся римским правом.

Помимо того, что финикийские города преобразовывались в италийские муниципии или колонии, немало городов италийского права возникло и путем поселения италийских колонистов. Основание этому положил также диктатор Цезарь; вообще, быть может, ни одной провинции он не указал пути дальнейшего развития в такой мере, как Африке; его примеру последовали императоры первой династии. Об основании Карфагена мы уже говорили; город не тотчас, но очень скоро получил колонистов из Италии и одновременно — италийское устройство и полные права римского гражданства. Предназначенный, несомненно, с самого начала опять стать столицей провинции, заложенный по типу больших городов, он быстро выдвинулся на первое место. Карфаген и Лугдун — единственные города Запада, которые наравне со столицей империи имели у себя постоянные гарнизоны имперских войск. Кроме того, в Африке, отчасти, наверное, уже диктатором, отчасти первым императором, были основаны колонии в расположенных ближе всего к Сицилии районах в целом ряде мелких городов, как-то: в Гиппоне-Диаррите, Клупее, Курубах, Неаполе, Карпах, Максуле, Утике, Большом Ту-бурбоне, Ассуре, — вероятно, не только для того, чтобы пристроить ветеранов, но и с целью дальнейшей латинизации этой местности. Основание в это время в прежнем Нумидийском царстве двух колоний — Цирты с зависимыми от нее землями и Новой Цирты, или Сикки, — является следствием особых обязательств Цезаря перед вождем вольных дружин Публием Ситтием из Нуреции и его ита-ло-африканскими отрядами. Первая из них, заложенная в области, принадлежавшей зависимому государству, получила свою особую и весьма самостоятельную организацию, которую сохранила отчасти и в более позднее время, хотя и сделалась вскоре имперским городом. Оба города быстро достигли расцвета и сделались видными центрами римской цивилизации в Новой Африке.

Иной характер носит колонизация, начатая Августом в царстве Юбы и продолжавшаяся при Клавдии. В Мавретании, находившейся тогда еще на очень низком уровне общественного развития, не было ни городов, ни пригодных для их создания элементов; поселение отставных солдат римской армии принесло цивилизацию и в эту варварскую страну. Так были заселены ветеранами Августа в позднейшей Цезарейской провинции на побережье Игильгили, Саль-ды, Русазу, Русгунии, Гунуги, Картенна (Тенес) и несколько дальше от моря Тубусупту и Зуккабар, а ветеранами Клавдия — Новый город (Oppidum novum); точно так же в провинции Тинги при Августе были заселены ветеранами Зилис, Бабба» Баназа, при Клавдии — Лике. Эти общины с правами римского гражданства, как уже было указано, не состояли под властью царей Мавретании, пока таковые еще существовали, но были в административном отношении присоединены к близлежащей римской провинции; основание этих поселений послужило, таким образом, первым шагом к присоединению Мавретании к империи⁴⁹¹. Дальнейшее распространение цивилизации, намечавшееся Августом и Клавдием, после них или вовсе не проводилось, или же проводилось лишь в ограниченных размерах, хотя для этого было достаточно свободного места в западной половине Цезарейской провинции и в провинции Тинги. Уже было отмечено, что впоследствии колонии обычно возникали путем простого предоставления им этого названия, без переселения колонистов.

Рядом с организацией городов особого упоминания заслуживает в этой провинции организация крупного землевладения. Согласно римскому порядку крупные земельные владения включались обычно в строй городской общины; распространение латифундий нарушило эту зависимость меньше, чем можно было бы думать, так как латифундии обычно не были сплошными, но часто распределялись между несколькими городскими округами. Однако в Африке крупные земельные владения были не только более многочисленными и обширными, чем где бы то ни было, но и представляли собой сплошные территории наподобие городских; вокруг господского дома образовывалось поселение, которое ничем не уступало небольшим земледельческим городам области; и если власти и общинные советы часто не осмеливались, а еще чаще просто были бессильны привлечь подобного согражданина к выполнению его доли общественных повинностей, то переход подобных владений в руки императора еще более способствовал фактическому выделению этих поместий из общины⁴⁹². Но этот переход был в Африке издавна широко распространенным явлением, особенно при Нероне, который конфисковал, по имеющемуся сообщению, земли у крупных землевладельцев, обладавших половиной Африки; а то, что однажды попало к императору, обыкновенно за ним и оставалось. Мелкие арендаторы, которым раздавались императорские земли, по-видимому, большей частью привлекались из чужих стран, и этих императорских колонов следует в известной степени относить к италийской иммиграции.

Раньше уже было отмечено, что берберы во все время римского владычества составляли значительную часть населения Нумидии и Мавретании. Но относительно их внутренней организации едва ли можно узнать что-либо, кроме того, что место городского строя с дуовирами или суфетами занимало у них племя (gens)⁴⁹³. Союзы туземцев не присоединялись, как в Северной Италии, в качестве подданных к отдельным городским округам, но состояли, как и города, непосредственно под властью наместников, а в некоторых случаях подчинялись и специально назначенному для них римскому офицеру (praefectus dentis), а затем своим собственным властям⁴⁹⁴ -- «князю» (рппсерз), который позднее носил даже титул царя, и «одиннадцати первым». Вероятно, этот порядок носил монархический характер в отличие от коллегиального строя финикийских и латинских общин, и рядом с главой племени вместо многочисленного городского сената декурионов стояло ограниченное число старейшин. По-видимому, лишь в виде исключения общины туземцев в римской Африке получили впоследствии италийскую организацию; африканские города италийского права, возникшие не из поселений колонистов, раньше большей частью имели финикийское городское право. Исключения встречаются главным образом у племен, переселенных с одного места на другое; например, из одного такого принудительного поселения нумидийцев вырос крупный город Тубурсик. Берберские общины занимали преимущественно горы и степи; они подчинялись чужестранцам, но при этом ни властители, ни подданные не стремились к ассимиляции друг с другом; и когда в страну вторглись другие иностранцы, позиция берберов по отношению к вандалам, византийцам, арабам и французам осталась приблизительно такой же, как ранее по отношению к римлянам.

В отношении сельского хозяйства восточная-половина Африки соперничает с Египтом. Правда, почва там неоднородная, и скалы и степи занимают большую часть западных районов этой области и значительные пространства в восточных; здесь также попадались недоступные гористые местности, которые поддавались цивилизации медленно или вовсе ей не поддавались; на каменистых утесах по берегам моря почти не сохранилось следов римского владычества. Даже Би-закену, юго-восточную часть Проконсульской провинции, считают особенно производительной местностью лишь в силу неправильного обобщения того, что справедливо в отношении отдельных прибрежных участков и оазисов; к западу от Суфетулы (Сбитла) земля безводна и скалиста; в V в. н. э. в Бизакене процент годной для обработки земли был примерно в два раза ниже, чем в остальных африканских провинциях.

Но северная и северо-западная части Проконсульской провинции, прежде всего долина крупнейшей североафриканской реки Награды (Меджерда), а также и значительная часть Нумидии давали почти такие же высокие урожаи зернового хлеба, как долина Нила. Как показывают развалины, в развитых районах населенные города были расположены так близко один от другого, что эта область имела, вероятно, не менее плотное население, чем долина Нила; основным занятием этого населения было, по-видимому, земледелие.

Огромные войска, с которыми после поражения при Фарсале республиканцы в Африке начали борьбу против Цезаря, состояли из этих крестьян, так что в год войны поля оставались без обработки. С тех пор как Италия стала нуждаться в постоянном импорте хлеба, ей пришлось рассчитывать помимо соседних островов прежде всего на почти столь же близкую Африку, и после того как Африка стала подвластна римлянам, ее хлеб начал поступать в Рим не как предмет торговли, но прежде всего как подать. Уже в эпоху Цицерона столица империи существовала главным образом за счет африканского хлеба; благодаря присоединению Нумидии во время диктатуры Цезаря ежегодно поступавшее из Африки в качестве подати количество хлеба возросло, согласно нашим сведениям, приблизительно на 1 200 тыс. римских модиев. После того как при Августе были введены поставки хлеба из Египта, третья часть потреблявшегося в Риме хлеба должна была поступать из Северной Африки, приблизительно столько же из Египта, тогда как запустелая Сицилия, Сардиния и Бетика вместе с самой Италией давали остальную часть* Меры, проводившиеся во время войн между Вителлием и Веспасианом, а также между Севером и Песценнием Нигером, показывают, до какой степени существование Италии в эпоху империи было поставлено в зависимость от Африки: Веспасиан намеревался завоевать Италию путем захвата Египта и Африки; Север отправил сильное войско в Африку, чтобы помешать Песценнию занять ее.

Оливковое масло и вино также издавна составляли важную статью сельского хозяйства Карфагена; например, Малый Лептис (у Сузы) мог вносить на нужды римских бань введенную Цезарем ежегодную повинность в 3 млн фунтов масла (приблизительно 10 тыс. гл); Суза и теперь ежегодно вывозит 40 тыс. гл масла. Однако историк ГОгур-тинской войны говорит, что Африка богата хлебом, но бедна маслом и вином; еще в эпоху Веспасиана продукция провинции в этом отношении не превышала среднего уровня. Возделывание оливы стало распространяться лишь после установления при империи длительного мира, который является еще более необходимым условием для возделывания плодовых деревьев, чем для посевов хлеба; в IV в. ни одна провинция не поставляла оливковое масло в таком количестве, как Африка; в римских банях употреблялось главным образом африканское масло. Правда, по качеству оно всегда уступало италийскому и испанскому — не потому, что природные условия были там менее благоприятны, но потому, что око приготовлялось там не столь искусно и тщательно. Виноделие в Африке не получило значения для экспорта. Зато там процветало коневодство и скотоводство, особенно в Нумидии и Мавретании.

Ремесленное производство и торговые операции в африканских провинциях никогда не имели такого значения, как на Востоке и в Египте. Финикияне перенесли изготовление пурпура со своей родины на это побережье, где остров Гирба (Джерба) сделался как бы африканским Тиром, уступавшим по качеству выработки только этому финикийскому центру. Ремесленное производство процветало на протяжении всей эпохи империи. К числу немногих деяний царя Юбы II, которыми он мог похвалиться, относится организация добывания пурпура на побережье Атлантического океана и на лежащих близ него островах⁴⁹⁵. В Мавретании изготовлялись также для вывоза, по-видимому, туземцами шерстяные материи невысокого качества и кожаные изделия⁴⁹⁶. Видную роль играла торговля рабами. Продукты, производившиеся во внутренних областях материка, поступали, естественно, тоже через Северную Африку в мировой торговый оборот, однако не в таком количестве, как через Египет. Правда, в гербе Мавретании изображается слои, и даже в эпоху империи на слонов охотились там, где теперь они давно исчезли, однако слоновая кость поступала в продажу, вероятно, лишь в незначительном количестве.

О благосостоянии, которое царило в той части Африки, где было возможно земледелие, красноречиво свидетельствуют развалины ее многочисленных городов, имевших повсюду, несмотря на то что их округа были невелики, бани, театры, триумфальные арки, богато украшенные гробницы — вообще всевозможные роскошные постройки, большей частью невысоко стоявшие в художественном отношении, но часто отличавшиеся непомерной пышностью. Однако основой экономического процветания этой страны были, по-видимому, не виллы знати, как в Галлии, но средний класс граждан-землевладельцев⁴⁹⁷. Оживленная торговля, насколько можно судить на основании наших сведений о дорожной сети, в пределах цивилизованной области соответствовала, вероятно, высокой плотности ее населения.

В I в. появились имперские дороги, связавшие местопребывание главного штаба Тевесте, с одной стороны, с берегами Малого Сирта, что явно стоит в связи с вышеописанным усмирением района между Ауресом и морем, а с другой — с большими городами северного берега, Гиппоном Регием (Бон) и Карфагеном. Начиная со II в. все более крупные города и некоторые небольшие прокладывают в пределах своей территории необходимые пути сообщения; впрочем, то же самое можно сказать и о большинстве имперских стран, но в Африке это явление особенно заметно потому, что здесь наиболее старательно пользовались этим случаем, чтобы выразить верноподданнические чувства правящему императору. Относительно дорог в районах, хотя и римских, но еще не романизованных, а также дорог, служивших для игравшей важную роль торговли через пустыню, мы вообще не имеем никаких сведений.

Однако вероятно в это время, в средствах сообщения через пустыню произошла знаменательная перемена благодаря начавшемуся применению верблюдов. В более древнее время верблюд встречается, как известно, только в Азии и вплоть до Аравии, между тем как Египет и вся Африка знают исключительно лошадь. В течение трех первых веков нашего летосчисления эти страны обменялись ролями, и арабская лошадь и ливийский верблюд, так сказать, вступили в историю. Впервые верблюд упоминается в истории войны, которую вел в Африке диктатор Цезарь; то обстоятельство, что при перечислении добычи наряду с пленными офицерами упоминаются 22 верблюда царя Юбы, свидетельствует, что обладание ими было тогда в Африке явлением необычным. В IV в. римские генералы, прежде чем начать движение через пустыню, уже требуют с городов Триполи тысячу верблюдов для перевозки воды и съестных припасов. Это дает представление о происшедших за это время изменениях в сношениях между севером и югом Африки; нельзя сказать, откуда исходила эта революция: из Египта или из Кирены и Триполи, но она пошла на пользу всей Северной Африке.

Таким образом, для финансов империи Северная Африка была драгоценным владением. Однако труднее решить, выиграли ли вообще римляне от ассимиляции Северной Африки или проиграли. Нерасположение, которое италийцы издавна питали к африканцам, не изменилось после того, как Карфаген сделался большим римским городом и вся Африка заговорила по-латыни; если утверждали, что Север Антонин соединил в себе пороки трех наций, то его дикую жестокость относили на счет его африканского отца; в IV в. капитан корабля, думавший, что Африка сама по себе прекрасная страна, но что африканцы ее не достойны, потому что они лукавы, неверны слову и что среди них хорошие люди хотя и встречаются, но редко, не имел в виду Ганнибала, но высказывал то, что тогда думала широкая публика. Поскольку в римской литературе эпохи империи чувствуется влияние африканского элемента, оно сказывается на особенно неприятных страницах вообще малоприятной книги. Новая жизнь, которая расцвела для римлян из развалин уничтоженных ими наций, нигде не обнаруживает полноты, свежести и красоты; оба творения Цезаря — страна кельтов и Северная Африка (ведь латинская Африка может считаться его созданием с таким же основанием, как и латинская Галлия) — остались незавершенными. Но новому римлянину с Роны и Гаронны тога была все-таки больше к лицу, чем «полунумидийцу и полугетулу». Правда, Карфаген по количеству жителей и по богатству немногим уступал Александрии и был, бесспорно, вторым городом латинской половины империи, самым оживленным и, быть может, самым испорченным городом Запада после Рима и самым крупным центром латинской науки и литературы. Августин живыми красками рисует, как иной честный юноша их провинции погибал там среди беспутных развлечений цирка и как его самого, 17-летнего студента, прибывшего в Карфаген из Мадавры, пленил театр своими любовными пьесами и трагедией. Не было у африканцев недостатка также в прилежании и талантах; напротив, в Африке придавали латинскому обучению, а также греческому и их конечной цели — общему образованию, может быть, большее значение, чем где-либо в другой части империи, а потому здесь школьное дело достигло высокого развития. Философ Апулей при Антонине Пие, знаменитый христианский писатель Августин, последний из соседнего, менее значительного, пункта Тагасте, получили первоначальное образование в родном городе; затем Апулей учился в Карфагене и закончил свое образование в Афинах и Риме; Августин отправился из Тагасты сначала в Мадавру, затем также в Карфаген; таким же образом обычно получали образование юноши из лучших семей. Ювенал советует профессору риторики, желающему заработать деньги, ехать в Галлию или, еще лучше, в Африку, эту «кормилицу адвокатов». В одной усадьбе знатного владельца, в области Цирты, недавно была найдена баня эпохи поздней империи, обставленная с царской роскошью; рисунки ее мозаичного пола изображают минувшую жизнь этого поместья: дворец, обширный охотничий парк с собаками и оленями, конюшни с благородными скаковыми лошадьми занимают, конечно, центральное место, однако там есть и «уголок ученого» (filosophi locus) и сидящая под пальмами знатная дама. Но именно школьная ученость является слабым местом африканской литературы. Писатели появляются здесь поздно; до эпохи Адриана и Пия в латинской литературе нет ни одного африканского автора с громким именем, да и после знаменитые африканцы — сплошь прежде всего школьные учителя, пришедшие к литературе через школу. При только что упомянутых императорах самыми прославленными учителями и учеными в столице являются • уроженцы Африки — ритор Марк Корнелий Фронтон из Цирты, воспитатель юношей из императорского дома при дворе Пия, и филолог Гай Сульпиций Аполлинарис из Карфагена. Поэтому в этих кругах господствует то бессмысленный пуризм, старающийся насильно втиснуть латинскую речь в старомодные рамки Энния и Катона, чем и составили себе славу Фронтон и Аполлинарис, то совершенное забвение свойственной латинскому языку строгости и легкомыслие, дурно копирующее дурные греческие образцы, которое достигает своей высшей точки в вызывавшем в свое время такое восхищение романе «Золотой осел» названного выше философа из Мадавры. Язык кишел то школьными реминисценциями, то неклассическими или новообразованными словами и оборотами. Как в императоре Севере, африканце из хорошей семьи, который сам был ученым и писателем, по тону речи всегда можно было узнать африканца, так и стиль этих африканцев, даже остроумных и получивших чисто латинское воспитание, отличается обычно некоторой странностью и несвязностью, как, например, стиль карфагенянина Тертуллиана с его напыщенной мелочностью, с его растерзанными предложениями, его вычурностью и скачками мысли. В этой литературе нет двух вещей — греческой грации и римского достоинства. Замечательно, что во всем африкано-латинском писательском мире нет ни одного заслуживающего упоминания поэта. Положение изменилось только в христианскую эпоху. В развитии христианства Африке принадлежит поистине первая роль; христианство возникло в Сирии, но сделалось мировой религией в Африке и благодаря Африке. Подобно тому как перевод священных книг с еврейского языка на греческий, который был народным языком важнейшей из еврейских общин вне Иудеи, дал еврейству его мировое значение, так и для перенесения христианства с порабощенного Востока на господствовавший Запад решающее значение имел перевод его вероисповедных книг на язык Запада, — тем, более, что эти книги переведены были не на язык образованных кругов Запада, который рано исчез из повседневной жизни и в эпоху империи усваивался всюду через школу, а на бывший тогда в общем употреблении в народе латинский язык, разлагавшийся и подготовлявший романский строй речи. Когда христианство благодаря падению Иудейского церковного государства избавилось от своей еврейской основы, оно сделалось мировой религией потому, что в большой мировой империи начало говорить на общепринятом языке империи. Люди же, о которых мы говорим, были частично италийцы, но прежде всего — африканцы⁴⁹⁸. В Африке, по всей вероятности, гораздо реже, чем хотя бы в Риме, можно было встретить такое знание греческого языка, которое делает переводы ненужными; с другой стороны, преобладавший в период раннего христианства восточный элемент находил здесь более радушный прием, чем в остальных странах Востока, где был в употреблении латинский язык. Вообще в возникшей теперь благодаря новой религии литературе, главным образом полемической, говорящая по-латыни Африка — так как римская церковь в это время принадлежала к греческой сфере — играет ведущую роль. До конца этого периода вся христианская литература на латинском языке принадлежит Африке. Тертуллиан и Киприан были из Карфагена, Арнобий — из Сик-ки, даже Лактанций, даже, вероятно, Минуций Феликс, несмотря на их классическую латынь, были африканцами, равно как и упомянутый выше принадлежащий к несколько более поздней эпохе Августин. В Африке формировавшаяся церковь нашла самых ревностных исповедников, самых даровитых заступников. В религиозной борьбе на литературной почве Африка выставила наибольшее число самых способных бойцов, своеобразие которых нашло себе подходящий и могучий простор в борьбе против старых богов — то в форме красноречивого обсуждения, то в форме остроумных насмешек над баснями, то в страстном гневе. Во всей древности нельзя найти ничего подобного тому душевному настроению, преисполненному сперва буйного упоения жизнью, а затем пламенного религиозного воодушевления, какое звучит в «Исповеди» Августина.