Римский-Корсаков

«С ПРИРОДОЙ ОДНОЮ ОН ЖИЗНЬЮ ДЫШАЛ…»

На своем веку Римский-Корсаков несколько раз испытывал прилив какого-то особенно восторженного преклонения перед красотой и мудростью природы. Так было в разгар увлечения сюжетом «Снегурочки», потом во время работы над оперой «Садко». Он готов был молиться кривому, вывороченному из земли пню, вековому дубу, лесному ручью, озеру и даже большому кочану капусты, черному барану, петушиному звонкому крику. Ему чудилось тогда, что животные, птицы, даже просто деревья и цветы более сведущи, чем люди, что им понятнее язык природы. В эти минуты восторга мир казался ему ближе.

Он был великим сказочником. Не только потому, что умел музыкой пересказывать смешные или грустные сказки, создавать музыкальные былины и сказания, строить небывалые чертоги. Римский-Корсаков был сказочником, потому что в сказке видел целый мир народной выдумки, в старинном обряде — забытый смысл, в забытом поверье — красоту. Он был поэтом и живописцем в звуках.

И еще одно поразительное явление: музыкальные тональности он воспринимал зрительно. Одна была темно-синей, сапфировой. Другая — розовой, цвета утренней зари. Третья приводила на память зеленый вешний наряд берез. Одна напоминала ясный свет дня, другая — багряный отсвет пожара. Были тональности мрачные, серо-свинцовые, были серовато-зеленые и серовато-фиолетовые. Определенные представления связывались с последовательностью аккордов. Река, лес, город имели как бы своих выразителей в мире звуков. «Все тональности, строи и аккорды для меня лично встречаются в самой природе», — однажды сказал он. В изменении цвета закатных облаков, в игре лучей и световых столбов северного сияния он слышал двойную музыку: звука и цвета. Невнятный для иных язык становился ему внятен. Как поэту и мыслителю Гёте, по слову Баратынского,

ОТРАСЛЬ НОВГОРОДСКОГО КОРНЯ

Тихвин, где родился и провел детские годы Николай Андреевич Римский Корсаков, — город вольного русского Севера. К середине XIX века за его плечами лежит уже почти пятисотлетняя бурная и увлекательная история. Его строили и берегли смышленые, стойкие люди — предприимчивые купцы, мастеровитые ремесленники, властные и воинственные особы духовного звания. Тихвинцев жаловал сам царь Иван Васильевич Грозный, устроивший здесь Богородицкий (или Большой) монастырь, окруживший его крепкими стенами и отдавший ему в подчинение весь город. Таких монастырских городов, куда не имели доступа государевы воеводы, не много было на Руси. А Тихвин более двухсот лет находился под рукой у монастырских старцев. Не сказать, что рука была легкой. Восставали против старцев закрепощенные крестьяне, рвались из-под монастырского гнета посадские люди. В XVII–XVIII веках широкой волной разлилось в Тихвине и прилегающих местах старообрядчество, проникнутое лютой враждой к монастырским порядкам. Но и преимущества у тихвинцев были в своем роде немалые: меньше, чем в обычных посадах, приказной волокиты, раболепия и чванства, красочнее обряды, поэтичнее обычаи. Да и народ был здесь самостоятельный, бойкий на язык и скорый на расправу. С давних времен тихвинцы поддерживали сношения с Новгородом и Архангельском, с балтийским побережьем и Москвой, ездили даже в Стекольну (Стокгольм). С великой честью выдержали они войну со Швецией в начале XVII века. Память о шведском разорении и об осаде, успешно отбитой тихвинским Большим монастырем, долго жила в народной памяти.

При Петре I в Тихвине появился в качестве полномочного начальника отпрыск старинного, чешско-литовского по происхождению, рода Корсаковых, одна из ветвей которого получила наименование Римских Корсаковых. Некоторое время спустя малолетний племянник тихвинского коменданта Воин Яковлевич Римский-Корсаков был послан Петром во Францию в порт Тулон учиться военно-морскому делу. Возвращение в Петербург и столкновение юного франтика с суровой прозой большой государственной стройки забавно и не без яда изображены в пушкинском «Арапе Петра Великого», где вертопрашеству Корсакова противопоставлена сила чувства и дельность Ибрагима Ганнибала Таким образом, прадед Пушкина сведен в романе с прадедом композитора[1]. Дальнейшая судьба щеголя была, впрочем, весьма счастлива То ли благодаря энергии, проявленной в морском деле, то ли благодаря светской обходительности и приятной внешности, привлекшей внимание императрицы Елизаветы Петровны, Воин Яковлевич без труда дослужился до адмиральского чина и открыл своим потомкам доступ на военно-морское поприще.

В первой половине XIX века завершено было строительство Тихвинской судоходной системы. С открытием навигации стали теперь появляться на Тихвинке сотни груженых барж, шедших из Кронштадта и Петербурга в Нижний Новгород. Тихвин приосанился. «Жили там… бойкой широкой жизнью. Строились лодки, нагружались и перегружались суда, торговали в постоялых дворах и лавках… — вспоминал позднее один из горожан. — У всякого почти мещанина была резвая лошадка-«шведка», которыми тихвинцы щеголяли и в праздники ездили наперегонки по главным улицам города… Еще более бойкой жизнью жили, конечно, помещики. Судоходные и красивые реки Тихвинка и Сясь, при близком их расстоянии от Петербурга, послужили к водворению на них целого ряда дворянских гнезд старинных фамилий… По большим дорогам, ведущим в город… днем и ночью следовали вереницы экипажей и ямских троек, обозы подвод».

Но по-прежнему центром местной жизни остается мужской монастырь с нарядными башнями и мощами крепостными стенами, со златоверхим Успенским собором, со звучными хорами певчих внутри и хорами нищих на паперти, с разнообразными звонами — благовестом и набатом, праздничным веселым трезвоном, искусным «малиновым» и унылым похоронным Летний праздник Тихвинской божьей матери, «покровительницы земли русской», ежегодно собирал чуть ли не со всего русского Севера досужих странников и усердных богомольцев. Зоркому глазу было тут на что насмотреться, чуткому уху — наслушаться.

В сенокосную пору монахи разъезжали верхами по городу, сзывая народ себе на подмогу, с упоением выводя характерный напев клича:

Древняя языческая старина была жива и сплеталась с христианским обрядом.

пели тихвинцы, провожая весной соломенное чучело Масленицы, и мотив был на удивление схож с напевом панихидного пения.

Под красочной внешностью устойчивого народного быта, за резными наличниками и расписными ставнями таились тревоги, темные страсти, брожение умов. Россия шла к катастрофе Крымской войны и глубокому кризису строя. И здесь, на северной окраине, веяло неблагополучием. Множились тайные раскольничьи скиты. В селе Колодне случайно вырыли гроб с останками неведомой девушки. Поползли слухи, что она была замучена помещиком, а по смерти удостоилась святости и нетления. Говорили, что, не удовлетворившись этим, покойница стала являться в снах окрестным крестьянам и предрекать скорую волю. К праху новой «святой», получившей в народе имя «Настасья-пастушка коров пасла», началось паломничество. Встревоженная полиция приказала зарыть гроб под церковью. Жажда чуда разливалась в народе, глухо ропщущем и нетерпеливо ждущем перемены.

СЕМЬЯ

Обо всем этом и многом другом оживленно толкуют посетители гостеприимного городского дома Андрея Петровича Римского-Корсакова. Хозяин, побывавший в Новгороде вице-губернатором и на Волыни губернатором, сейчас в опале. Отец его, по свидетельству современника, был «великий весельчак, едун и любодей», на весь Тихвинский уезд славный пирами, чадо бурной екатерининской эпохи. А сам Андрей Петрович — человек редкой порядочности и доброты, в свои зрелые годы — скромник, бессребреник, книгочий, склонный к самоуглублению и философическим размышлениям на старинный лад. Он помог декабристам деньгами при проезде их в сибирскую ссылку. Отпустил на волю своих дворовых (отпустил бы и крестьян, но поместий у него по малой практичности уже не осталось). И все это вовсе не из каких-либо дерзких противуправительственных намерений.

Но согласить нравственные убеждения со службой по гражданскому ведомству при царе Николае Павловиче нелегко. Дело кончилось ссылкой в родной Тихвин, с запрещением въезда в столицы.

Круг людей, с которыми Андрей Петрович общался в Тихвине, узок Но это люди с умом и сердцем. Меж них ученый-самоучка Яков Иванович Бередников, знаток и страстный любитель древностей, один из основателей русской археографии[2]. Он объехал половину России, собирая летописи, превосходно знал архив Богородицкого монастыря. При его частых наездах в Тихвин можно было услышать немало любопытного о русской старине. Иными глазами смотрелась потом слушателям на крепостные стены — безмолвные свидетели подвигов и бедствий, на девичий Введенский монастырь, где когда-то пятьдесят два года томилась насильно постриженная в монахини четвертая жена Ивана Грозного, Анна Колтовская; на Царицыно озеро, где она скрывалась в землянке от шведов…

Дом Римских-Корсаковых стоял на высоком берегу Тихвинки насупротив мужского монастыря. За большим садом начинались поля. Не надо было далеко идти, чтобы услышать песню жаворонка днем, соловьиные трели ночью. Все привлекало внимание мальчика. Сперва предметы и звуки детской комнаты в мезонине. Потом цветы в саду, растения в огороде, звезды на небе, голоса птиц, песни, бубенцы. Ника родился 6 марта 1844 года, когда отцу было почти шестьдесят лет. Говорят, дети пожилых родителей физически слабее, а умственно сильнее, словно опыт и усталость, накопленные за жизнь, передаются потомкам Физической слабости мальчик не унаследовал. В его жилах текла, смешавшись с кровью Корсаковых, здоровая кровь: бабушка по отцу была дочерью священника, бабушка по материнской линии — крепостной девушкой орловского помещика Скарятина. Но рано проявляются у Ники черты какой-то недетской разумности и рассудительности.

Старший брат, Воин Андреевич, уже плавает в 1852–1857 годах в морях Дальнего Востока. Его увлекательные письма о Китае, Японии, Сахалине зажигают детское воображение. И сейчас же игра в моряки сливается с увлечением морской терминологией. Ника принимается «коллекционировать» названия корабельных снастей. Одиннадцатилетний мальчик свободно разбирается в карте звездного неба, знает названия созвездий. Мать, Софья Васильевна, разделяет с ним это увлечение. Даже ручным канарейкам дают здесь «космические» имена, потчуют общую любимицу Вегу и отгоняют от кормушки прожорливых маленьких Мицара и Алькора. Канареек много. Они живут в отведенной для птиц комнате и поют очень звонко.

Ученье дается Нике легко. Память у него завидная, любознательность ненасытная. Старший брат, которого он в каждом письме осыпает все новыми и новыми расспросами по части мореходства, дает малышу шутливое прозвище «Вопросительный знак». Мальчик послушен, деятелен, но крайне впечатлителен. Запачкав руки, он способен заплакать от чувства отвращения. Воин называет это изнеженностью, отец приписывает раздражительному нраву. Хрупкость нервной системы сказывается и во вспышках «капризов» с неудержимым плачем и катаньем по полу, в мучительных припадках заикания. Мать, при учившая ребенка говорить плавно и нараспев, по счастью, сумела изгладить эти припадки без следа. Размеренно течет жизнь в доме Корсаковых. Когда отец занят — читает, пишет рассудительные философические письма друзьям юности или размышляет, домашние говорят вполголоса и ходят осторожно, чтобы не помешать. Мало общаясь с детьми, Ника привыкает целыми часами играть один, строит машины и роет каналы во дворе, разыгрывает без слушателей целые сцены, совершает, не покидая детской, увлекательные походы. Он рано начинает рисовать и обнаруживает значительную зоркость глаза.

Свои трудности приносит переходный возраст. Мальчик делается нетерпелив, при неудаче чего-либо им затеянного легко впадает в отчаянье, с трудом принимает замечания, порой оказывается невнимателен и рассеян, будто прислушивается к неясному ходу мыслей и ощущений. Музыка звучит вокруг него и в нем самом, но не выделяется в нечто первостепенно важное. Это игра среди игр.

Музыкальными способностями судьба не обделила Корсаковых. Старший брат отца, Павел Петрович, не зная нот, по слуху играл целые увертюры. Прекрасно пел старинные народные песни другой брат, Петр Петрович («дядя Пипос»), Хороший слух был и у матери Ники. В молодости она прекрасно играла на фортепиано, но потом бросила. Пела же она охотно, всегда несколько замедляя темп, отчего песня делалась задушевнее. Читал ноты с листа и легко запоминал пьесы наизусть Воин Андреевич. Может быть, именно потому, что музыкальность и любовь к музыке были в семье привычны, малозамеченной осталась одаренность Ники. «Еще мне не было двух лет, как я уже хорошо различал все мелодии, которые мне пела мать, — вспоминал Корсаков; — затем трех или четырех лет я отлично бил в игрушечный барабан в такт, когда отец играл на фортепиано. Отец часто нарочно внезапно менял темп и ритм, и я сейчас же за ним следовал. Вскоре потом я стал очень верно напевать все, что играл отец, и часто певал с ним вместе; затем и сам начал подбирать на фортепиано слышанные от него пьесы с гармонией; вскоре я, узнав название нот, мог из другой комнаты отличить и назвать любой из тонов фортепиано». Щепетильная строгость к самому себе, какую проявлял Николай Андреевич на протяжении всей жизни, позволяет нам отнестись к этим показаниям с полным доверием.

Он берет уроки у тихвинских преподавательниц музыки, но их педагогические приемы и салонный репертуар как-то мало ему подходят. Ника был с большой ленцой, вспоминала потом одна из них. Во время уроков, играя пьесы, он иногда прибавлял что-то свое или не заканчивал пьесы, говоря: «Это лишнее», или: «Так красивее». Сам композитор этого не запомнил. По собственному признанию, он играл плохо, неаккуратно и даже был слаб в счете. Успехи он делает независимо от уроков или даже вопреки им. Менее трудоспособную и одаренную натуру это непременно привело бы к разболтанности и верхоглядству.

ПЕТЕРБУРГ

Двенадцати лет мальчик расстается с Тихвином. Он увозит с собой, сам того не зная, богатый запас впечатлений, понятий, полезных привычек. Нежный облик матери, участницы всех его интересов, и спокойная прямота отца, за которой чувствуется нравственное бесстрашие, оставили в его сердце и уме глубокий след. Всю жизнь, и чем дальше, тем больше, будут ему вспоминаться пенье птиц и колокольные звоны, северные леса и озера, тихвинские обычаи и тихвинские предания.

А пока вместо старинного городка блистательный, суровый, военно-чиновничий Петербург. Вместо тишины и пенья канареек — резкие звуки сигнальной дудки по утрам, адский шум в коридорах во время переменок и отрывистые «Здра… жла… ваше… ство!» при обходе фрунта начальством Морского кадетского корпуса, куда определили Нику. Николая I уже не было на свете. Нравы закрытых военно-учебных заведений понемногу смягчались. Не настолько, однако, чтобы стать человечными. По субботам, перед «отпуском» домой, младших воспитанников выстраивали в огромной столовой зале и в соответствии с отметками, полученными за неделю, «прилежных» одаряли яблоками, «ленивых» пороли. Еще страшнее было для новичков фрунтовое ученье, на котором унтер-офицеры (тоже из кадет) немилосердно били обучаемых чем попало и по чему попало. Тон задавали великовозрастные и физически сильные, носившие имя «старикашек». Они нюхали табак, который носили в тавлинках за обшлагом мундира, басили и перед новичками потрусливее и послабее — «рябчиками» — разыгрывали из себя повелителей, облагая их данью, награждая при случае оплеухами и зуботычинами.

Как вошел в корпусный быт маленький тихвинец? Судить об этом нелегко. В письмах к родителям он молчит о трудностях. Позднее ограничивается кратким: «В корпусе я поставил себя недурно между товарищами, дав отпор пристававшим ко мне, как к новичку, вследствие чего меня оставили в покое. # ни с кем, однако, не ссорился, и товарищи меня любили». Эту чрезмерную краткость можно с одинаковым основанием считать признаком безразличия, как и признаком глубоко затаенного в душе волнения. Зная крайнюю сдержанность в излиянии чувств, характерную для Николая Андреевича, и его нетерпимость к любой подлости, мы готовы остановиться на втором объяснении. Добавим еще одно его признание: «Со второго или третьего года моего пребывания в училище характер мой стал как-то не в меру мягок и робок, и однажды я не ответил товарищу М., ударившему меня ни с того ни с сего, в силу лишь злой воли, в лицо». И снова: «Тем не менее вообще меня любили; я чужд был ссорам и во всем держался товарищеских узаконений. Вел себя Вообще исправно, хотя начальства не боялся». Формула характерная. Как и многое в душевном облике подростка Корсакова, она почти без изменений может быть отнесена также к взрослому, немало бурь житейских прошедшему художнику.

Среди новых наук встретилась подростку и хорошо знакомая астрономия. Кадеты учились наблюдать звездное небо, определять местонахождение корабля по солнцу и звездам, ездили целым классом в Пулково, где притихших ребят водил по обсерватории и показывал телескоп сам знаменитый астроном Василий Яковлевич Струве.

Важную сторону обучения составляли практические занятия по военно-морскому делу. Ника стреляет из пушки, храбро пачкается в сале при смазке днища и механизмов, в смоле при конопатке швов корабля, с удовольствием лазает на мачты и бегает по реям.

Ему даже случилось свалиться с мачты в море во время поднятия парусов. «Этот случай поможет ему вылечиться от рассеянности», — рассудительно замечает в письме к родителям Воин Андреевич, внимательно наблюдавший за развитием и ученьем младшего брата. Ника сносно гребет и хорошо плавает. Его не страшат утренние обливания ледяной водой. До последних лет жизни он не будет знать, что такое простуда.

Лето 1858–1859 годов Корсаков проводит на так называемом «артиллерийском корабле» «Прохор», командиром которого по возращении из дальнего плавания был назначен Воин Андреевич. Новый командир полон добрых намерений. Он в эти годы энергично и плодотворно работает над вопросами морского воспитания, но изменить сложившиеся на корабле порядки не может. «Когда по воскресеньям привозили пьяную команду с берега, — вспоминал тридцать пять лет спустя Николай Андреевич, — лейтенант Дек, стоя у входной лестницы, встречал каждого пьяного матроса ударами кулака в зубы. В котором из двух — в пьяном матросе или бившем его по зубам, из любви к искусству, лейтенанте — было больше скотского, решить нетрудно в пользу лейтенанта. Командиры и офицеры, командуя работами, ругались виртуозно-изысканно, и отборная ругань наполняла воздух густым смрадом…»

От таких впечатлений не было лекарства. Оставалось, как выражался мальчик, не пускать в голову язвящую мысль, ставить против нее, точно против томительно звенящего комара, «сетку из других мыслей». Но существовало — еще нечто, помогавшее подростку не терять самого себя и не обезличиваться в условиях неблагоприятных. Этим «нечто» была музыка.

Правда, учитель и в Петербурге попался неудачный — заурядный артист театрального оркестра, да еще не пианист, а виолончелист по специальности Зато возникли яркие музыкальные впечатления, Впервые мальчик услышал оперные спектакли и был покорен. Из пестрых впечатлений, из первых полудетски. х восторгов начинает складываться определенное влечение к серьезной музыке, не только оперной, но и симфонической. Вторая и Шестая (Пасторальная) симфонии Бетховена, увертюра к «Сну в летнюю ночь» Мендельсона, «Арагонская хота» Глинки не просто нравятся — Ника наслаждается ими. Слушая оперу «Роберт-Дьявол» Мейербера, он испытывает ни с чем не сравнимое обаяние инструментальных тембров: впечатление от таинственного звука валторн в начале одного из номеров (романса Алисы) он запоминает на всю жизнь. В совершенное восхищение приводит его «Жизнь за царя», как тогда называли «Ивана Сусанина» Глинки. Еще больше увлекает его опера, которую многие в то время считали слишком «ученой», — «Руслан и Людмила». «Я, кажется, в первый раз ощутил непосредственную красоту гармонии… — вспоминал Николай Андреевич. — В Глинку я был влюблен». Брат, хорошо зная, что мальчику дороже всего, дарит ему переложение «Руслана» для фортепиано. На свои карманные деньги Ника, «не вытерпев», покупает такое же переложение «Сусанина».

Музыкальное созревание идет стремительно. Ничего не зная в теории музыки, он пробует сочинять. Не зная техники струнных и духовых инструментов, пробует «оркестровать» симфонические антракты «Сусанина», перекладывает «Камаринскую» Глинки для скрипки с фортепиано.

Этот музыкальный хаос начинает проясняться с момента, когда Ника встречает понимание, сочувствие и помощь настоящего музыканта. Осенью 1859 года дал ему первый урок даровитый пианист и убежденный поклонник русской музыки Федор Андреевич Канилле. Очень скоро эти уроки превратились в дружеские беседы за фортепиано. Техника игры от этого, пожалуй, не усовершенствовалась, но общее музыкальное развитие Ники сделало за последующие два года громадный шаг вперед. Римский-Корсаков узнал Шумана и Баха, квартеты и фортепианные сонаты Бетховена, новые для себя сочинения Глинки. Его вкусы и пристрастия становились убеждениями. Канилле был от своего ученика в восторге. В угловатом и застенчивом морском кадете он угадал крупное композиторское дарование. Чтобы как должно руководить его формированием, самому Канилле (он это прекрасно сознавал) недоставало многого. И он сделал самое большое, что только мог сделать для своего питомца: сохранив дружбу, отказался от руководительства. 26 ноября 1861 года Канилле привел Римского-Корсакова к музыканту, которому предстояло сыграть исключительную роль в жизни Николая Андреевича. В этот воскресный день произошла первая встреча — Корсакова с Милием Алексеевичем Балакиревым.