Родной язык

Пантелеймон Сергеевич Романов

Родной язык

На длинной платформе вокзала колыхалось целое море голов, солдатских шинелей, со вскинутыми на плечи сундучками и мешками. Когда какой-нибудь солдатик в съехавшем набок картузе протискивался со своими мешками через толпу ближе к платформе, раздавались крики и ругань. Издали донесся свисток паровоза, и головы всех повернулись к подходившему поезду.

- Ну прямо невозможно стало ездить, - проговорила женщина в дорожной поддевке и теплом платке, - ругань везде такая, что сил нет.

- Привыкнешь, - сказал стоявший рядом с ней солдат с мешком и привязанным к нему чайником, недовольно покосившись на нее. Паровоз, обдав людей холодным паром и скрыв в нем на минуту платформу, пронесся мимо. Толпа загудела и, опираясь воронками у входов на площадки, полезла, не дав поезду остановиться.

- Дуй напрямик, господи благослови.

- Куда на человека прешь, я те благословлю, мать!..

Минут пять стоял сплошной гул, из которого только вырывались отрывистые хриплые крики:

- Ах, мать... Куда, мать...

Первым вскочил в вагон солдат с мешком и чайником, за ним женщина в платке, потом какой-то добродушный солдатик, который только улыбался, высовывал свой узелочек над головами вверху и покрикивал:

- Легче, легче, родимые... Все огузья оборвете... Несколько времени все стояли молча в тесноте.

- Ну, и развязались языки, - сказал добродушный солдатик, оглядывая полки и ища, куда пристроить свой узелок.

- Да уж всех родителей помянули.

- Без этого нельзя.

- А зачем ругаться-то, - сказала женщина, разматывая съехавший на глаза платок, - что тебя, за язык, что ли, тянули.

- А куда ж ты без ругани нынче сунешься, - отозвался, недовольно покосившись на нее, солдат с чайником, утирая рукавом шинели пот с лица, как после тяжелой работы, - тут, когда все горло продерешь, тогда только и преткнешься.

- Молитву бы сотворил, - заметила старушка с лавки.

- Молитву... Что ж, тебя оглоблей, скажем, в бок саданули или не хуже теперешнего сундуком в рыло заехали, ты и будешь молитву читать... - сказал какой-то угрюмый солдат от окна.

- Двинул матом как следует, вот и ладно.

- На что лучше.

- И все нехорошими словами,-сказала старушка, не обратив внимания на слова угрюмого солдата, - Заместо того чтобы перекреститься перед дорогой, он по-матерному.

- Это у нас заместо господи благослови идет, - сказал солдат с чайником.

- Вот, вот...

- Это, брат, для всего годится, - лошадь ли подогнать, в вагон ли пробиться - и везде тебя понимают.

- В лучшем виде.

- Как же, иной раз просишь честью: господа, дозвольте пройтись - ни черта, как уши свинцом залили. Потом как двинешь - сразу прочистится.

- Момент.

- Нешто можно без ругани, - сказал угрюмый солдат, - они уж природу кверху тормашками хотят перевернуть.

- А я вот на Кавказе служил, так там никак не ругаются, - сказал добродушный солдатик. Все некоторое время молчали.

- Что ж, они не люди, что ли?.. - спросил угрюмый солдат, недовольно покосившись от своего окна.

- По-ихнему не понимаешь ни черта, вот и не ругаются, - может, когда он с тобой говорит, он тебя матом почем зря кроет.

- Нет, это верно, иностранцы слабы насчет этого.

- Может, язык неподходящий?

- Да и язык: "ла фа-фа, та-фа", бормочет, и не разберешь, что он ругается, ежели языка не понимаешь.

- А тут ка-ак ахнешь, - сказал солдат с чайником, - мертвый очнется!

- Как же можно, - слова явственные.

- Ох, за эту войну понавострились, - сказал добродушный солдатик, покачав головой, - говорят, лучше нас нигде не ругаются, всех превзошли.

- Да уж насчет этого можем.

- Немцев мы учили по-нашему, так те прямо диву дались. Мы, говорят, далеко до вас не дошли.

- Когда ж им было, все пушки свои лили.

- И что, братец ты мой, сколько местностей я объехал на своем веку, везде своего брата узнаешь. Иной раз, бывало, встретишь какого-нибудь, думаешь иностранец: манжеты эти и все прочее, как полагается. А разговорился по душам или на башмак ему сапогом наступил, - глядишь, земляком оказался.

- Что уж, настоящее, природное, никакими манжетами не выживешь.

- Как же можно. А то рабочий у нас тут один из Америки приехал (тоже манжеты эти, ну, одним словом, все до точности), а как, говорит, на границе первое матерное слово услышал, так сердце и запрыгало, перекрестился даже.

- Родина-то, брат... Что там ни говори.

- Вот ты говоришь, что слова везде одни, -обратился добродушный солдатик к солдату с чайником. - Слова-то одни, а разговор везде по-разному идет. Саратовские, скажем, те все со злостью дуют, чтоб он тебя когда-нибудь от доброго сердца пульнул - ни за что. Все, как собака, - срыву. А орловские, к примеру, ни одного матерного слова не пустят без того, чтобы милачком тебя не обозвать али еще как.

- Душевный народ?

- Страсть... Вечерком сойдутся на завалинке, только и сльшишь, матюгом друг друга кроют. Ежели ты их не знаешь, подумаешь, что ругань идет, а они это для своего удовольствия. Когда по-приятельски потолковать сойдутся, других слов у них нету. И все так ласково, душевно.

- На Волге здоровы ругаться,- сказал солдат с чайником, - эх, здоровы.

- Там иначе нельзя: работа тяжелая, - сказал добродушный солдатик, - я тоже везде побывал, сразу могу отличить, из какой местности человек.

- Нехорошо, - сказала старушка с лавки.

- Что ж изделаешь-то, кабы можно было обойтись, никто б и не говорил.

- Это верно, - кабы нужды не было, и разговору бы не было.

Поезд остановился, в открывшуюся в конце коридора дверь ворвались какие-то крики, шум, возня...

- Что на дороге-то поставили, холуи косорылые... Принимай, в лепешку расшибу!

- И так пролезешь, не барин, - послышался сердитый бабий голос.

- Я не пролезу, мать...

- С Волги, знать, - сказал, прислушиваясь, солдат с чайником. Добродушный солдатик, вытянув шею, прислушал ся, как прислушиваются к родному языку, услышанному на чужой стороне.

-Тверяки, - сказал он с довольной улыбкой и, приподнявшись на цыпочки, чтобы видеть через головы, крикнул что было силы:

- Го-го-го, земляки, дуй... Вашу так!

- Ну прямо терпенья нет, - сказала женщина в поддевке, нервно поводя плечами.

- Нежны очень стали, - сказал недоброжелательно угрюмый солдат, иностранка, что ли, какая, что родной язык тебе противен. Жандармов-то теперь нет, придется потерпеть.

- Милая, ты не обижайся, Христа ради, - сказал добродушный солдатик. Нешто я со зла. Я ведь от души. Я в Твери два года работал, земляки они, как услышу, так сердце и запрыгает.

- Понимает она тебя, это, - сказал угрюмый солдат.

- Уж седина показывается, отвыкать бы пора.

- Эх, тетенька, да неушто уж... Господи, - сказал добродушный солдатик, приложив обе руки к груди, - я, можно сказать, человек тихий, смирный, цыпленочка и то на своем веку, скажем, не обидел, а когда меня на войне ранили, дал я зарок, чтобы никаких слов. Думаю, лучше буду святителей поминать, коли что, вот как бабушка говорила.

К нему все обернулись.

- Ну и что же? - спросил нетерпеливо солдат с чайником.

- Ну, наши на другой же день заметили: чтой-то ты, говорят, вроде как полоумный стал? А я скажу слово, да споткнусь. Думали уж, что язык отниматься стал. Почесть ничего сказать не могу, нету слов, да на-поди.

- Обойтись своим умом задумал, по-иностранному, - сказал угрюмый солдат.

- Целый месяц, братец ты мой, держался.

- Трудно было?

- Не дай бог, прямо как без рук.

- Никто человека не мучает, так он сам себе муку выдумал.

- Бывало, в праздник люди сойдутся, у них разговор идет, а я, как немой, сижу. И взяла меня тоска...

- Чем кончилось-то? - спросил нетерпеливо солдат с чайником.

- Чем?.. Да один раз жена мне похлебкой руку обварила, я как двину ее... С тех пор и пошло.

- Разум прочистило, - сказал угрюмый солдат.

- И прямо, братец ты мой, как гора с плеч, веселый опять стал, разговорчивый, мать твою...

- О, боже мой, - сказала женщина в поддевке, - хоть бы в другой вагон перейти.

Поезд опять остановился у станции. И сейчас послышалось:

- Эй, милый, проходи!

- Лезь, голубь, лезь, мать!..

- Ну, ну, старина, домовой облезлый, карабкайся, мать...

Добродушный солдатик повернул голову к двери, с заигравшей улыбкой слушал некоторое время, потом, ни слова не говоря, ринулся вперед по головам и закричал, что было силы, над самым ухом женщины:

- Го-го-го... Орловские, что ли, мать вашу?!

- Они самые, соколики, - донеслось оттуда.

- По разговору узнал, четыре года там работал.

1918