Рождество «Непобедимого солнца»

Въ западной церкви обычай праздновать 25 декабря, какъ день рожденія Спасителя, утвердился въ IV вѣкѣ. Церковь восточная приняла то же самое число нѣсколько позднѣе. Были дѣлаемы неоднократныя попытки обосновать это число историческими данными, какъ дѣйствительную дату для начала земной жизни Іисуса Христа, но попытки эти натянуты, мало достовѣрны и должны быть отчислены къ апокрифическимъ ложнымъ мудрствованіямъ. Древнее христіанское преданіе не даетъ матеріаловъ къ ихъ подтвержденію. Извѣстно, что въ настоящее время высказано сомнѣніе даже въ правильности нашего лѣтоисчисленія. Предполагаютъ, будто воплощеніе Іисуса Христа совершилось не въ 753 году отъ основанія Рима, но въ 749, - что прибавляетъ эрѣ нашей цѣлые четыре года. Талмудъ относить вѣкъ Христовъ почти на столѣтіе ранѣе. При такой неясности дать даже въ годахъ, трудно спорить о числахъ. Есть возможность полагать, что, на Западѣ, нѣкогда Рождество справлялось въ маѣ: улыбку Младенца-Христа встрѣчала улыбка возрожденной природы. Указаніе это, однако, сомнительно. Уже древнѣйшій (III–IV в.) церковно-юридическій сборникъ христіанскій, извѣстный подъ названіемъ «Апостольскихъ постановленій», учитъ: «Дни праздничные соблюдайте и прежде всего день Рождества Господня, совершая его въ двадцать пятый день девятаго мѣсяца», то есть — при мартовскомъ годѣ — декабря.

Строители христіанства, ломая въ куски старыя языческія вѣрованія, имѣли, однако, огромное политическое благоразуміе — не давать новообращеннымъ массамъ возможности заскучать по старому культу и оставляли въ большей или меньшей неприкосновенности народный праздничный календарь, лишь истолковывая его сообразно требованіямъ новой религіи, примѣняя древніе торжественные дни къ преданіямъ, легендамъ и святынямъ христіанскимъ. Благоразуміе это было проявлено и по отношенню къ празднику 25 декабря.

День этотъ — восьмое число январскихъ календъ — торжественно справлялся въ римской имперіи гораздо раньше христіанской реформы Константина Великаго. Около 273 года императоръ Авреліанъ установилъ на 25 декабря празднество въ честь зимняго солнцестоянія, подъ названіемъ:

Dies Natalis Solis Invicti — Рождество Непобѣдимаго Солнца. Слово «установилъ», лучше замѣнить словомъ «узаконилъ», т.-е. ввелъ въ оффиціальный культъ имперіи народный праздникъ, даннымъ давно уже торжествуемый, по обычаямъ, признаннымъ, если не всѣмъ Римомъ, то весьма значительною его частью. Третій вѣкъ христіанской эры въ Римѣ — эпоха торжества солнечныхъ культовъ. Геліогабалъ верховный жрецъ храма Солнца въ сирійскомъ Эмесѣ на Оронтѣ — сидитъ на императорскомъ престолѣ и предписываетъ Риму обожать вывезенный съ Востока коническій аэролитъ: символъ производительности благого солнца Проводится идея, что всѣ боги, національные и чужеземные, — ничто иное, какъ олицетвореніе одного бога — солнца. Идея эта получаетъ не только религіозное, но и политическое значеніе.

Римскимъ императорамъ льститъ мысль видѣть то же единовластіе на небѣ, что Римъ создалъ на землѣ. Подобно монархамъ Азіи и Египта, они начинаютъ считать себя представителями и роднею солнца. Восточная прививка воздѣйствовала въ Римѣ быстро и энергично, попавъ на хорошо подготовленную почву расшатаннаго эклектическаго политеизма. Царствованіе Авреліана характеризуется религіозно-политическимъ торжествомъ солнечной идеи, а при Діоклетіанѣ наступаетъ ея золотой вѣкъ. При этихъ императорахъ, на римскихъ медаляхъ стала появляться надпись «Sol dominus imperii romani» — символъ оффиціальнаго культа, слившаго для римлянъ Солнце и Митру въ тожество. Выражаясь словами Лукіана, «мидіецъ Миѳра, въ персидскомъ одѣяніи, съ тіарой на головѣ, не знающій по-гречески даже настолько, чтобы можно было съ нимъ поздороваться», воцаряется въ пещерѣ на самомъ Капитоліи. Уже одно множество миѳраитическихъ памятниковъ, находимыхъ повсемѣстно, гдѣ только летали нѣкогда орлы римскихъ легіоновъ, свидѣтельствуетъ о широкомъ, всенародномъ господствѣ солнечнаго культа въ эпоху, предшествовавшую государственной побѣдѣ христіанства. Одинъ городъ Римъ, въ концѣ IV вѣка, насчитывалъ, въ предѣлахъ своихъ, тридцать семь миѳреумовъ. Большая часть миѳраитическихъ барельефовъ относится къ III и IV вѣку; лишь немногіе принадлежать къ эпохѣ Антониновъ. Культъ Миѳры проникъ въ Римъ во время войны Помпея съ морскими разбойниками, — слѣдовательно, всего однимъ вѣкомъ ранѣе апостольской проповѣди; такимъ образомъ, ростъ его совершился почти параллельно росту христіанскаго культа. Многіе историки справедливо находятъ, что культъ Миѳры, — это, по остроумному сравненію Ренана, франмасонство древняго міpa — какъ рѣзкая и въ высшей степени популярная монотеистическая поправка къ обветшалому язычеству, тормозилъ побѣдоносное развитіе христіанства не въ меньшей мѣрѣ, чѣмъ гоненія Деція, Діоклетіана и другихъ убѣжденныхъ политическихъ преслѣдователей религіи Іисуса. По справедливому замѣчанію одного изслѣдователя, «міръ былъ бы миѳраитическимъ, если бы не распространилось христіанство». Вѣдь даже Константинъ Великій, котораго церковь зоветъ Равноапостольнымъ, былъ ревностнымъ миѳраитомъ.

Существуя слишкомъ три вѣка рядомъ, до извѣстной степени соперничая одна съ другою за преобладаніе, двѣ религіи, обѣ проповѣдующія единобожіе и возвышенныя нравственныя начала, — ибо культу Миѳры нельзя отказать въ таковыхъ, несмотря на нѣкоторыя мрачныя его подробности, — не могли претерпѣть такое тѣсное сосѣдство безъ нѣкотораго взаимовліянія. Онѣ одновременно и мѣшали одна другой, и помогали. Что христіанскія вліянія проникали въ миѳраизмъ, — по всей вѣроятности, по преимуществу черезъ гностическія секты, — несомнѣнно. Миѳраизмъ имѣлъ нѣкоторое подобіе таинствъ евхаристіи и крещенія, общія съ христіанствомъ надежды на вѣчную жизнь, схожія представленія о раѣ, подобіе догмата о непорочномъ зачатіи и т. д. Самая идея Миѳры. — какъ свѣта, исходящаго отъ верховнаго божества и равнаго въ чести и славѣ съ верховнымъ божествомъ, которому онъ, Миѳра, нераздѣленъ, — имѣетъ смутное сходство съ «споклоняемостью» Лицъ христіанской Троицы. «Этого Миѳру, владыку пастбищъ, — говоритъ Зендъ-Авеста, — я создалъ, какъ достойнаго жертвоприношеніи и славословія, наравнѣ со мною, Агура-Маздой». Подражаніе христіанамъ миѳраиты доводили даже до постройки храмовъ своихъ, «миѳреумовъ», въ формѣ креста: таковъ храмъ открытый въ Геддеригеймѣ, близъ Франкфурта. Дѣленіе миѳреума было то же, что и первобытнаго христіанскаго храма: на три корабля, причемъ средній имѣлъ въ глубинѣ нѣчто вродѣ алтаря — плиту съ общеизвѣстнымъ барельефомъ Миѳры, поражающаго жертвеннаго быка. Даже самое изoбpaжeнie этого акта уже даетъ намекъ на нѣкоторую близость къ христіанскому образу жертвы, приносимой въ искупленіе мipoвoro природнаго грѣха; намекъ этотъ еще подчеркнутъ тѣмъ выраженіемъ глубокаго состраданія Миѳры къ пораженному имъ быку и отвращенія его отъ кровавой, совершаемой имъ жертвы, которое неизмѣнно присуще всѣмъ миѳраитическимъ барельефамъ. Въ особенности ярко сказывается оно на горельефѣ музея въ Карлсруэ, открытомъ въ 1838 году близъ городка Нейнгеймъ, недалеко отъ Гейдельберга. Идея насилія, свершаемаго Богомъ надъ своею волею, во искупленіе мipa, идея выкупа отъ смерти противовольною жертвою, которой Богъ спасаетъ человѣчество, такимъ образомъ, не чужда была и миѳраитамъ. Но они не могли возвыситься до идеи самоотверженія, поставившей христіанъ смиренными владыками вселенной: ихъ разумъ не могъ воспріять величія Христа, Самого Себя возносящаго на крестъ за грѣхъ Адамовъ, Своею «смертію смерть попирающаго», и остановился на четверти пути: — на символѣ Миѳры — жертвовозносителя, но не жертвы. На нихъ какъ бы сбылось слово Тертулліана, взывающее къ языческимъ императорамъ о свободѣ религіозной совѣсти: «Предоставьте однимъ молиться истинному Богу а другимъ — Юпитеру, однимъ приносить въ жертву самихъ себя, а другимъ — козла».

Миѳраиты, какъ и христіане II и III вѣка, практиковали подвиги суроваго аскетизма. Даже эпитафіи на могилахъ миѳраитовъ сходятся съ xpистіанскими лаконизмомъ формулъ и символовъ своихъ. «Renatus in aeternum» — «Возрожденный въ жизнь вѣчную», — вотъ миѳраитическое надгробіе, которое не звучало бы диссонансомъ и на нашихъ кладбищахъ. Наконецъ, миѳраиты, подобно христіанамъ, имѣли въ Римѣ даже свои катакомбы: такой уголокъ найденъ въ XVIII вѣкѣ какъ разъ подъ знаменитою церковью «Domine, quo vadis» — въ тѣснѣйшемъ сосѣдствѣ съ христіанскими катакомбами Претекстата, отдѣленный отъ нихъ лишь бревенчатою перегородкою. Христіане II и III вѣка отнюдь не были счастливы сосѣдствомъ миѳраитическаго культа, поддѣлывавшаго ихъ этику, догматы, символы и обряды и, такимъ образомъ, предлагавшаго своей паствѣ, вмѣсто евангельскаго хлѣба духовнаго, обманчивый суррогатъ. Свидѣтель тому — Тертулліанъ. Послѣдователи ученія Спасителя даже приписывали это опасное и коварное сходство дѣйствію враждебной, демонической силы, отъ вѣка готовившей всякія затменія солнцу Христовой правды. «Если бы кто спросилъ, говорить Тертулліанъ, кто возбуждаетъ и внушаетъ ереси, я бы отвѣчалъ: діаволъ, который ставить долгомъ себѣ скрывать отъ людей истину и всячески старается въ мистеріяхъ ложныхъ боговъ подражать святымъ обрядамъ христіанской религіи. Онъ также погружаетъ обожателей своихъ въ воду и заставляетъ вѣрить, что въ купели сей получать они отпущеніе грѣховъ своихъ. Онъ ставить знакъ на челѣ воиновъ Миѳры, когда они посвящаются; приносить въ жертву хлѣбъ, представляетъ видъ воскресенія; предлагаетъ вмѣстѣ и вѣнецъ, и мечъ, запрещаетъ жрецамъ въ другой разъ жениться; имѣетъ даже своихъ дѣвственницъ». Въ высшей степени примѣчательно въ этомъ отрывкѣ, что Тертулліанъ какъ бы ставить культъ Миѳры въ разрядъ ересей, а не идольскихъ богопочитаній; безъ сомнѣнія, это — обмолвка, — однако же, — выразительная. Спокойный и мягкій діалектикъ Юстинъ Философъ, въ знаменитой бесѣдѣ своей съ Трифономъ Іудеемъ, прямо и откровенно установляетъ связь между сказаніемъ о виѳлеемской пещерѣ Рождества и миѳраитическими пещерными таинствами. «Когда совершители мистеріи Миѳры говорятъ, что онъ родился отъ камня, и мѣсто, гдѣ они посвящаютъ вѣрующихъ въ него, называютъ пещерою, то не вижу ли, что они это заимствовали изъ словъ Даніила: „камень безъ рукъ оторвался отъ большой горы“ (Дан. II. 84) и такъ же изъ пророка Исаіи, которому постарались они подражать во всѣхъ словахъ? Ибо они устроили, чтобы и у посвященныхъ были бесѣды о соблюденіи правды». Текстъ Исаіи, на который ссылается Юстинъ Философъ, дѣйствительно, съ замѣчательною полностью излагаетъ символику миѳраизма: «Тотъ, кто ходитъ въ правдѣ, кто ненавидитъ нечестіе и неправду и удаляетъ руки отъ даровъ, кто затыкаетъ уши, чтобы не слышать неправильнаго суда крови и закрываетъ глаза, чтобы не видеть нечестія: онъ будетъ жить въ высокой пещеры крѣпкой скалы» (Иcaiя, XXXIII). По демонической системѣ объясненія ложныхъ религій, проводимой Юстиномъ Философомъ, дьяволъ хитро воспользовался этими пророчествами, чтобы научить жрецовъ Миѳры почитанію его чрезъ пещерное дѣйство. И, точно, «богъ изъ камня» — о ex петрас; — постоянный миститческій эпитетъ Миѳры. Существуетъ даже алтарная надпись, посвященная Petrae genetrici, то есть «Камню, бога рождшему».

Строго разсуждая, культъ Миѳры, въ язычествѣ своемъ, удалялся отъ христіанскихъ началъ врядъ ли на большую дистанцію, чѣмъ нѣкоторыя ереси напр., чудовищныя бредни офитовъ или каинитовъ, которыхъ, однако, церковь признавала, хотя заблудшими, но все же христіанами. Насколько хорошо понимала церковь неудобство соприкосновенія съ ея обрядами таинствъ миѳраитическаго солнечнаго культа, характеризуетъ и слѣдующій историческій результатъ. Ставъ у кормила государственной власти, христіанство показало себя довольно терпимымъ, по крайней мѣрѣ, на первыхъ порахъ. Конечное торжество надъ язычествомъ совершилось путемъ побѣдъ спокойныхъ и кроткихъ, безъ гоненій и притѣсненій: умиравшій паганизмъ не оставилъ по себѣ мучениковъ. Но не менѣе извѣстны, съ другой стороны, энергія, съ какою сражались между собою разные толки древняго христіанства, безпощадная ревность, съ какою католическая церковь истребляла ереси, возникавшія въ нѣдрахъ ея. Вражда побѣдоноснаго христіанства къ культу Миѳры, по систематическому характеру своему и быстрымъ истребительнымъ результатамъ, напоминаетъ скорѣе именно эту противоеретическую, а не противо-языческую страстность. Миѳра — солнце — какъ бы объявленъ исключительно вреднымъ изъ всѣхъ другихъ божествъ идольскихъ. Въ то время, какъ дряхлому эллино-римскому Олимпу даютъ умирать своею смертью, съ равнодушіемъ презрѣнія: эти, молъ, идеи и безъ того давнымъ-давно мертвыя! Оставимъ же мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ! — въ то самое время, противъ Миѳры въ Римѣ и новорожденной Византіи, какъ впослѣдствіи противъ Сераписа въ Александріи, чувствуется ожесточеніе энергической борьбы, какъ противъ живого и полнаго силъ соперника. Историческія параллели доказываютъ намъ, что это — постоянный законъ религіозной эволюціи: гоненіе культа торжествующаго противъ культа вытѣсненнаго и вымирающаго, противъ открытаго, но безвозвратно побѣжденнаго врага своего, бываетъ всегда гораздо слабѣе, чѣмъ гоненіе противъ толка, — родственнаго, но не совсѣмъ согласнаго съ ортодоксально провозглашенною догмою. Въ государствахъ магометанскихъ суннитъ относится къ шіиту гораздо хуже, чѣмъ къ естественнымъ врагамъ своимъ — христіанину, еврею, буддисту, гэбру. Лютеръ, когда самъ сталъ «папою въ Виттенбергѣ», мягче пишетъ о католицизмѣ, чѣмъ о Цвингли и Мюнцерѣ. Мы, — современные христіане, — довольно равнодушны къ идолопоклонничеству какихъ-нибудь мултанскихъ вотяковъ, но принимаемъ энергичныя мѣры противъ раскола, штунды, раціоналистическихъ сектъ. Дряхлая Кереметь для нашей вѣры такой же безсильный врагъ, какъ для побѣдителей-христіанъ IV и V вѣка мраморъ, бронза и дерево низверженныхъ идоловъ: мы позволяемъ спокойно вымирать язычникамъ-вотякамъ; вѣка Константина и Ѳеодосія дозволили сравнительно спокойно вымереть язычникамъ государственной римской религіи. Но — подобно тому, какъ отъ насъ должны выселяться духоборы и штундисты, — въ христіанско-государственномъ Римѣ уже не могли ужиться и миѳраиты — съ ихъ почти христіанскою моралью и обрядностью, но безъ вѣры въ самого Христа.

Уже пятьдесятъ лѣтъ спустя послѣ реформы Константина — въ 377 году, по приказу римскаго префекта Гракха — пещеры и жертвенники Миѳры старательно уничтожаются. Миѳру не въ силахъ защитить даже могущественное вліяніе Юліана Отступника. Въ половинѣ V вѣка культъ Миѳры окончательно угасаетъ. Пещеры засыпаны, храмы заперты, жертвенники разбиты, монеты, посвященныя Deo Soli Mithrae, перелиты съ новымъ штампомъ.

Нельзя отрицать, однако, что иныя стороны гонимаго миѳраизма, какъ солнечнаго культа, принесли христіанству и нѣкоторую практическую пользу, облегчивъ многимъ прозелитамъ переходъ къ христіанскимъ воззрѣніямъ, символамъ, образамъ и метафорамъ. Темный человѣкъ, привычный поклоняться Миѳрѣ, какъ «Soli invicto», легче принималъ Христа, когда слышалъ, что Христосъ есть солнце правды, неугасаемый светъ, сіяніе вѣчной красоты, свѣтъ, который и во тьмѣ свѣтитъ, и — что честь и хвалу Ему воздаютъ въ тѣ же сроки, когда онъ, солнцепоклонникъ, привыкъ чествовать свое Непобѣдимое Солнце.

Первые христіане почти не имѣли праздниковъ, да — по причинѣ гоненій — и не могли имѣть ихъ въ томъ смыслѣ, какъ мы понимаемъ слово «праздникъ». По указанію Оригена, въ его дни справлялись лишь: день Господень, т. е. воскресенье, пятница передъ Пасхою, Пасха и Пятидесятница. Затѣмъ, до насъ дошли только свидѣтельства объ уклоненіи христіанъ отъ языческихъ празднествъ: объ отказахъ украшать въ дни ихъ дома свои цвѣточными гирляндами, устраивать иллюминаціи и т. д., а также строгіе покоры отцовъ церкви тѣмъ изъ паствы, кто воздержанія этого не проявлялъ. Судя по рѣзкостямъ Тертулліана, недостатка въ такихъ малодушныхъ не было. Да оно и понятно! Открыто праздновать знаменательныя событія своей исторіи, конечно, можетъ лишь религія торжествующая или, по крайней мѣрѣ, забравшая силу, обезпечившая возможность своего существованія. Между тѣмъ, праздникъ — прямо потребность духа человѣческаго; онъ — награда за вѣру, онъ — то право на ликованіе, которое достигается точнымъ и благочестивымъ исполненіемъ принятыхъ на себя религіозныхъ обязанностей. И вотъ, мы видимъ, что не только язычники, вродъ Цельза, начинаютъ упрекать христіанъ отсутствіемъ у нихъ праздниковъ, но и сами христіане тяготятся будничностью своего религіознаго быта, и ихъ начинаетъ тянуть къ языческимъ торжествамъ. Во время таковыхъ, по обличенію негодующаго Тертулліана, «домы у христіанъ и двери у домовъ ихъ отличаются теперь болѣе, чѣмъ у язычниковъ, множествомъ свѣтильниковъ и лавровыхъ вѣнковъ». «Если по легкомыслію вашему, — убѣждаетъ онъ общину свою въ другомъ своемъ сочиненіи, — непремѣнно нужны уже для васъ праздники, то развѣ мало ихъ у васъ? У васъ ихъ болѣе, чѣмъ у язычниковъ. Языческіе праздники совершаются только одинъ разъ въ годъ, а у васъ воскресенье возобновляется чрезъ каждые семь дней. Пересчитайте всѣ идолопоклонническіе праздники въ году, и вы увидите, что у нихъ не достанетъ ихъ для замѣны пятидесяти дней нашей Пасхи». Дѣло, однако, было не въ количествѣ только, но и въ качествѣ праздниковъ. Философу достаточно внутренняго, религіознаго значенія праздничныхъ дней; массѣ, - по легкомыслію ея, употребляя горькое тертулліаново слово, — необходимы церемоніи, символы, наружный блескъ, ликованіе, великолѣпіе. Безъ нихъ, для нея и праздникъ — будни. Къ нимъ привыкла она въ торжествующемъ язычествѣ, ихъ потребовала теперь и отъ торжествующаго христіанства. И ей уступили: уже Византія обиліемъ пышныхъ и величественныхъ празднествъ церковныхъ оставила далеко за собою обиліе и великолѣпie религіозныхъ торжествъ языческаго Рима. Какъ противовѣсъ отголоскамъ паганизма, составился подробный календарь, требовавшій постояннаго и глубокаго вниманія къ днямъ, объявленнымъ святыми. Не увлекайся мистеріями въ честь умершаго и воскресшаго Адониса! — безмолвно приглашалъ календарь этотъ, — но молись, радостно вспоминая, что, ради спасенія твоего умеръ, и воскресъ Іисусъ Христосъ. Зачѣмъ тебѣ старинныя нечестивыя флореаліи? Церковь около того же времени разрѣшаетъ тебѣ благочестивый и высоко поэтическій праздникъ нашъ Пасху, Троицынъ день, столь же полные прекрасныхъ цвѣтовъ и вешняго «зеленаго шума», какъ и отжившій праздникъ побѣжденнаго культа.

III и IV вѣка старательно изыскиваютъ новые праздники для формирующагося христіанскаго календаря. Въ эту именно пору, съ особенною настойчивостью обсуждается вопросъ о времени рожденія Христа, — нecoмнѣннo, въ связи съ вопросомъ, къ какому мѣсяцу пріурочить чествованіе этого великаго событія. Климентъ Александрійскій приводить сводъ различныхъ мнѣній на этотъ счетъ.

Замѣчательно, что памятники христіанскаго искусства первыхъ вѣковъ не даютъ почти никакихъ намековъ на событія евангельскія, сдѣлавшіяся впослѣдствіи важнѣйшими центрами нашего календаря. Такъ, именно, рождество Спасителя ни разу не изображено на фрескахъ римскихъ катакомбъ; мы встрѣчаемъ картину событія лишь въ барельефахъ нѣкоторыхъ саркофаговъ позднѣйшей эпохи (начиная съ IV вѣка), на рѣзныхъ камняхъ и на донышкахъ стеклянныхъ чашъ. Вообще, можно установить правиломъ: развитіе христіанской иконографіи вслѣдъ за развитіемъ христіанскаго календаря, — а послѣдній во всѣхъ странахъ Европы начиналъ тѣмъ, что христіанизировалъ исконный календарь мѣстнаго языческаго культа. Римлянинъ, германецъ, славянинъ, — всѣ привыкли торжественно справлять пору зимняго солнцестоянія. Слѣдовательно, праздникъ этотъ — январьскія календы — самый важный въ общеевропейскомъ году, надлежало, такъ и оставить всей Европѣ, сдѣлавъ его столь же многозначительнымъ въ христіанствѣ, какъ многозначителенъ былъ онъ въ язычествѣ. И праздникъ былъ сохраненъ навѣки — только Dies Natalis Solis Invicti превратился въ Dies Natalis Christi Solis Invicti. Грубый язычникъ Авреліанъ, самъ почитаемый, какъ сынъ солнца, врядъ ли понималъ, учреждая праздникъ 25 декабря, какой великій подарокъ онъ дѣлаетъ грядущимъ вѣкамъ — имъ руководилъ какой-то божественный инстинктъ, геніальное вдохновеніе свыше.

На то обстоятельство, что иные простодушные неофиты не сразу проникались предложенною имъ метафорою и, какъ свидѣтельствуютъ многіе писатели, продолжали поклоняться солнцу матеріальному — въ наивномъ суевѣріи, что оно — самъ Христосъ, — можно было временно смотрѣть сквозь пальцы, въ надеждѣ на будущее духовное просвѣщеніе обращенныхъ массъ. Такъ впослѣдстіи, въ миссіонерской практикѣ своей католическіе монахи мирились съ буддійскими и браминистическими обычаями азіатскихъ прозелитовъ, лишь бы совершить главное: призвать ихъ подъ знамя Христа и удержать подъ этимъ знаменемъ. Пусть de facto человѣкъ останется нѣсколько язычникомъ, лишь бы de jure онъ считался и самъ считалъ бы себя христіаниномъ: фактическое христіанство, силою привычки и просвѣщенія, придетъ позже.

Насколько крѣпко держалось въ умахъ III–V вѣка воспоминаніе о прежнемъ солнечномъ значеніи праздника 25 декабря, уясняетъ проповѣдь папы Льва Великаго, знаменитаго мирною побѣдою своею надъ Атиллою, бичемъ Божіимъ: онъ жалуется, что мнoгie изъ паствы его питаютъ «пагубное мнѣніе», будто торжественный день этотъ чествуется не ради рожденія Христа, но во славу «восхожденія новаго солнца». Предразсудокъ невольно поддерживался въ темныхъ людяхъ, — привычныхъ понимать слова буквально въ прямомъ и непосредственномъ ихъ значеніи, — частымъ употребленіемъ солнечныхъ метафоръ въ текстѣ церковныхъ службъ и проповѣдей. Таковъ, напримѣръ, рождественскій католическій гимнъ: «Sol novus oritur». Тремя начальными словами этими, если позабыть или по невѣжеству не понять ихъ аллегорическаго значенія, выражается какъ разъ то миѳологическое представленіе, которое поклонники солнечныхъ культовъ искони соединяли съ зимнимъ переломомъ года. Лучшая и гуманнѣйшая часть римскаго общества, — какъ отчасти соглашаются съ тѣмъ и языческіе писатели, — не слишкомъ вѣрила въ справедливость дикихъ клеветъ на христіанъ, какъ враговъ рода человѣческаго, взводимыхъ, главнымъ образомъ, ревностью іудейскихъ общинъ. Зато въ этомъ избранномъ большомъ свѣтѣ существовала тенденція считать христіанъ сектою солнцепоклонниковъ — какъ бы фракціей миѳраитовъ.

Вотъ что пишетъ по этому поводу Тертулліанъ: ''Иные съ большею вѣроятностью и благоразуміемъ полагаютъ, что солнце — нашъ богъ. Въ такомъ случае следовало бы насъ причислить къ персамъ (т. е. миѳраитамъ), хотя мы и не поклоняемся, подобно имъ, образу солнца на нашихъ щитахъ. Однако, и самъ Тертулліанъ жалуется, что многіе христіане, подъ предлогомъ восхищенія небесными свѣтилами, «шевелятъ губами по направленію къ восходящему солнцу''. Папа Левъ Великій поддерживаетъ обвиненіе, упрекая нѣкоторыхъ христіанъ, что, прежде чѣмъ войти въ базилику св. Петра, или поднимаясь на вершину горъ, они обращаются къ восходящему солнцу и кланяются ему. Это происходитъ, — говоритъ онъ, — частью отъ невѣжества, частью отъ духа язычества. Слѣдуетъ замѣтить при этомъ, что обычай молиться на востокъ — такъ называемая оріентація — развился въ христіанскихъ общинахъ гораздо позже временъ апостольскихъ: по крайней мѣрѣ, раннихъ указаній на его господство и обязательность мы не имѣемъ. Это — наслоеніе II и III вѣковъ, несомнѣнный результатъ общенія съ другими монотеистическими культами: іудаизмомъ, миѳраизмомъ и т. д. „Обратившись на востокъ, мы входимъ въ общеніе съ Солнцемъ правды“, учитъ бл. lepoнимъ. Западъ противопоставляется востоку, какъ отчизна тьмы — отчизнѣ свѣта, какъ сатана — Христу. Св. Кириллъ Іерусалимскій поясняетъ, толкуя таинство крещенія: „Солнечный закатъ есть образъ тьмы, а сатана есть тьма, и сила его во тьмѣ; поэтому, чтобы отречься отъ господина тьмы, крещаемаго символически обращаютъ лицомъ на западъ“, причемъ онъ обязанъ исполнить извѣстные угрожающіе обряды — дунуть и плюнуть на сатану и т. п. Такимъ образомъ, духовный антитезъ вѣчнаго зла, погубляющаго міръ, вѣчному добру, его Искупителю, всецѣло выливается, черезъ русло вдохновенной метафоры, въ наглядный физическій антитезъ мрака наступающей ночи сіянію восходящаго солнца.

Св. Кипріанъ, епископъ карфагенскій, особенно настаиваетъ на молитвѣ по захожденіи солнца. „Понеже Христосъ есть истинное солнце и день истинный и надлежитъ молить Его, да пріидетъ на насъ свѣтъ дня естественнаго такъ же, какъ и вѣчнаго дня грядущей жизни“… „Слава Тебѣ показавшему намъ свѣтъ!“ первое утреннее привѣтствіе церковной службы: теплое благодареніе всего христіанскаго общества, за избавленіе отъ власти демонической ночи. Въ знаменитомъ памфлетѣ Цельза противъ христіанъ, послѣдніе порицались, между прочимъ, за то, что не поютъ возвышенныхъ гимновъ Аполлону и Минервѣ и, слѣдовательно, равнодушны и неблагодарны къ благодѣяніямъ божественной мудрости. Оригенъ, въ опроверженіи своемъ на памфлетъ, счелъ нужнымъ и важнымъ защитить свою общину отъ этого — очевидно, по условіямъ времени, очень щекотливаго — обвиненія, противопоставивъ возвышеннымъ языческимъ гимнамъ несравненно болѣе возвышенный гимнъ христіанскій: „Слава въ Вышнихъ Богу“ — воспѣваемый въ концѣ всенощнаго бдѣнія, т.-е. въ первые вѣка христіанства — на восходѣ солнца. Уже одна эта потребность оправдаться въ неимѣніи солнечнаго гимна знаменуетъ, насколько тяжелымъ представлялось подобное обвиненіе Оригену, какъ настоятельно и необходимо было показать его вздорность средѣ христіанъ-прозелитовъ и образованныхъ язычниковъ, для которыхъ предназначался памфлетъ Цельза.

„Приносящій жертву богамъ кромѣ одного Господа, да будетъ истребленъ!“ таковъ былъ лозунгъ христіанства, завѣщанный ему, какъ духовное наслѣдіе, отъ Пятикнижія Моисеева. Но суровый лозунгъ смягчался на Востокѣ и въ Египтѣ, подъ вліяніемъ привычки къ солнечному культу. Снисходительность эта сказывалась, въ особенности, въ сектахъ гностическихъ, Востоку же и обязанныхъ своимъ происхожденіемъ. Гностицизмъ, — вообще, странный компромисъ-межеумокъ, возникшій между философскимъ наслѣдіемъ язычества и христіанскимъ обѣтованіемъ. Легендарный отецъ его, Симонъ-Волхвъ, пытавшійся за деньги купить дары Духа Святого, — прообразъ всего гностицизма: магъ идеалистъ, съ огромною фантазіею и слабою повѣрочною логикою, погрязшій — вслѣдствіе такого противопоставленія умственныхъ дарованій — въ грубомъ дуализмѣ… Инстинктъ зоветъ его къ свѣту Откровенія, а косность привычки и образованія тянутъ къ полу-шарлатанскому, полу-убѣжденному вѣдовству. Гностики пытались примирить язычество съ христіанствомъ. Извѣстно, что они настолько усвоили себѣ Миѳру что превратили его имя въ мистическій талисманъ и вывели изъ него, при незначительномъ видоизмѣненіи буквъ, входящихъ въ составъ его имени, таинственную цифру солнечнаго года З65. Св. Августинъ упоминаетъ объ одной послѣдовательницѣ секты Карпократа, Марцеллинѣ, имѣвшей въ своей молельнѣ, рядомъ съ образомъ Христа, изваяніе Пиѳагора.

Тертулліанъ издѣвается надъ валентиніанами, что они подражаютъ элевзинскимъ таинствамъ. Общеизвѣстна, наконецъ, классическая острота императора Адріана, сказанная для характеристики Александріи: „Тамъ, поклоняющіеся Серапису, — суть христіане, а тѣ, кто называютъ себя епископами Христа, — посвящены Серапису“ (Illic qui Serapem colunt christiani sunt et devoti sunt Serapi, qui же Christi episcopos dicunt). Образцовъ „солнечнаго двоевѣрія“, вродѣ приведенныхъ выше изъ Тертулліана и Льва Великаго, можно подобрать сколько угодно. Да не надо для этого углубляться и въ древность. По свидѣтельству Тейлора, еще недавно въ Арменіи существовала секта такъ называемыхъ якобитскихъ христіанъ, которые, съ полною искренностью и глубокимъ благочестіемъ, сливали теплую вѣру въ Спасителя мipa съ откровеннымъ культомъ видимаго солнца. Такъ что Робертсонъ, можетъ быть и правъ, когда утверждаетъ, что, стеревъ миѳраизмъ съ лица земли, какъ ученіе оффиціальное, христіанство вовсе не уничтожило его, а лишь видоизмѣнило, принявъ мнoгie обряды его, символы и теоріи въ свои нѣдра. Слѣды миѳроизма, говоритъ названный англійскій историкъ, сохранились доселѣ въ ритуалѣ католической церкви и даже въ надписи, гордо красующейся на первомъ храмѣ христіанскаго Рима.

Одинъ изъ поводовъ считать христіанъ солнцепоклонниками язычники находили въ томъ, что первый день недѣли, воскресенье, извѣстенъ былъ въ христіанскихъ общинахъ подъ аллегорическимъ наименованіемъ „Dies Solis“ („День Солнца-Правды)“; что опять-таки сводило ихъ въ родство съ миѳраитами, у которыхъ первый день былъ посвященъ Солнцу и Миѳрѣ и назывался Днемъ Господнимъ. „Если мы предаемся радости въ такъ называемый день солнца“, — говоритъ Тертулліанъ, — то причиною тому совсѣмъ не то, чтобы мы поклонялись солнцу». Haзвaніe Dies Solis заимствовано, конечно, изъ языческаго грекоримскаго календаря. «Распяли Христа наканунѣ Сатурнова дня, (т. е. субботы) — говоритъ Іустинъ Философъ, а въ день послѣ Сатурнова дня, т.-е. въ день солнца, онъ явился апостоламъ». Воспоминаніе о языческихъ обрядахъ, свершавшихся въ день солнца, парализовалось для христіанъ противопоставленіемъ библейской мысли о сотвореніи въ этотъ день мipa со свѣтилами небесными и аллегорическаго представленія о вторичномъ возсозданіи мipa, духовномъ, чрезъ воскресеніе Христа — Солнца правды, поклоняемаго всѣми христіанами. День солнца и Іустинъ, и Тертулліанъ назначаютъ, какъ срокъ для общихъ крещеній. Но крещенія совершались и, надо думать, съ еще большею торжественностью, — и по великимъ праздникамъ Пасхи, Пятидесятницы, а когда установился и сразу прочно привился въ народѣ праздникъ Рождества Христова, то и въ Рождество. Если крещеніе съ охотою производилось и считалось особенно благодатнымъ въ Dies Solis, тѣмъ охотнѣе подвергались ему, тѣмъ большей благодати ждали отъ него для себя тѣ, кто крестился въ Dies Natalis Solis Invicti, — обновляя себя къ духовному возрожденію одновременно и подобно тому, какъ солнце обновляло въ тотъ же день свои силы къ новому годовому кругу. Уже одного включенія въ рождественскія службы исконнаго, вдохновеннаго гимна крестильнаго — «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся» — достаточно, чтобы признать, что старинный день «Рождества Непобѣдимаго Солнца» сталъ днемъ великихъ побѣдъ истины христіанской, великихъ массовыхъ присоединеній новыхъ вѣрующихъ силъ къ благодатной рати неугасимаго Солнца Правды, — Свѣта, что и во тьмѣ свѣтитъ.

1901