Роман Нелюбовича

Глава 1

Нет, это не маразм, сорок два года возраст для маразма неподходящий, рано, но когда я решил уехать жить в деревню, именно это определение слышал чаще всего. Мои друзья, мои боевые товарищи, с которыми и в дым, и в огонь, и за водкой, стучали пальцем по лбу и кривили губы. Только Серёга Копытов кивнул понимающе:

– Давай.

И за это я был ему благодарен. Однако большинство высказались однозначно:

– Дурак.

Пусть так. Спорить или доказывать что-то я не стал, они не поймут меня, а я не хочу слушать их доводы, поэтому… Грузовичок, перевозивший мои пожитки, остановился у подгнившего забора, из-за которого выглядывало нечто похожее на избушку с двумя окнами по фасаду. Вокруг избушки, как bonus, кучки грязного снега, сухой ковыль и яблонька у покосившейся беседки. Вот и всё, здесь, на этом куске заброшенной земли, я проведу остаток моей жизни. Как это звучит – остаток моей жизни. Словно отложенный приговор.

Я вышел из кабины. Апрель не радовал. Отзываясь на моё настроение, он прикрыл небо тучами и осыпал землю мелкой ледяной крошкой. Ветер гнал эту крошку по земле, заметал наметившиеся проталины, и даже, изловчившись, швырнул мне в лицо целую горсть колючих снежинок. Я поморщился. Отправляясь в дорогу, я надеялся на что-то более тёплое, более радостное, ибо радости мне сейчас как раз и не хватало, но с погодой не поспоришь, под неё можно лишь подстроиться.

Водитель открыл задний борт, помог выгрузить вещи и кивнул на прощанье: удачи. Я вздохнул в ответ: дай-то Бог. Огляделся. Немного же я нажил: связка книг, ноутбук, мешок с одеждой… Роликовые коньки. Зачем я их взял? Покататься по местным дорогам вряд ли получится, разве что повесить их на стену как напоминание о прошлом; у кого-то на стенах висят сабли, а у меня будут ролики.

Я вошёл в дом. Холодно. Пусто и холодно. На узеньком плацдарме комнатушки печь-голландка и старый пружинный диван. У окна небольшой стол, два табурета, комод и двустворчатый посудный шкафчик без одной дверцы. На боковой стене панно с фотографиями. Фотографии старые, пожелтевшие, по углам трещины; лица незнакомые, серьёзные, размытые. Где-то среди этих лиц – лицо моей тётки, ещё живой, не побитой ни годами, ни болезнями. Я не видел её лет двадцать пять или даже больше; после ухода отца она как бы перестала существовать и возникла вновь лишь теперь, в виде этого наследства.

Ладно, будет время рассмотрю всё внимательней, а пока попытаемся жить дальше. Первым делом надо взять в руки веник и вымести мусор из избушки – вместе с её прошлым. Потом… Что потом… Затопить печку и разложить вещи. Огонь вернёт в дом признаки жилья, а вещи дадут мне возможность почувствовать себя дома. Да, именно так, в таком порядке.

В сенях я нашёл старый веник и вымел из комнаты всю пыль. Разбор вещей много времени не занял, а вот с печкой пришлось повозиться. Разводить огонь в печи мне ещё не доводилось, костёр – да, но это совершенно иная технология. Тем не менее, промучившись минут пятнадцать и наскоблив с поленьев немного бересты, я-таки справился с розжигом. Всё, можно отдохнуть.

Поленья в печке начали потрескивать, кирпичи покрылись испариной. Из щели над подтопком выбралась тонкая струйка дыма и поползла к потолку; едкий запах горящего дерева вызвал в душе привычную тревогу. На улице просигналила машина, и сердце ёкнуло – беда. Я встал, подошёл к окну. Снег больше не падал, но воздух по-прежнему был перенасыщен влагой и потому казался густым и плотным, как туман, только у тумана цвет однородный, а сейчас сквозь влагу просвечивали синие прожилки, словно вены. У особнячка напротив остановилась тентованная «газелька», она, видимо, и сигналила. Высокий мужчина в зелёной телогрейке стоял на крыльце и делал водителю какие-то знаки. Сосед. Один из моих новых соседей.

Я отошёл от окна, взял томик Есенина, лёг на диван. Читать не хотелось, не было настроения. Я раскрыл книгу, положил её на грудь и закрыл глаза. Я всегда так делаю, когда не хочется ни читать, ни двигаться, ни даже думать – просто лежишь и ничего более. Через некоторое время возникает ощущение полёта, тело расслабляется, душа отдыхает. Но в этот раз ощущения полёта не возникло. Вдруг нестерпимо начал чесаться нос, потом запястье, запах дыма по-прежнему вызывал тревогу, диванные пружины давили на позвоночник – всё смешалось и переросло в раздражение: зачем… Зачем я уехал! Ведь мог остаться.

Я резко встал.

Мысль уехать появилась не сразу. Она подбиралась ко мне медленно, осторожно, словно хищник к добыче. Сначала она образовалась в виде крохотного наследства от тётки, сестры отца. В моей памяти тётка существовала в качестве полустёртого образа – без лица, без запаха, как те фотографии на панно, лишь кисти рук, лежащие на коленях, отпечатались в глазах до самой тонкой морщины и вздувшихся вен. Потом мама долго и настойчиво уговаривала меня съездить в этот городок, посмотреть, чего же такого мне досталось, а потом, как пощёчина, отправка на пенсию, заслуженную, но обидную. И я решил – терять нечего.

Поехал: автобусом до вокзала, пять часов на электричке – и холодный присыпанный снегом перрон. Металлическая вывеска на столбе – «Пужаны», а дальше одно и двухэтажные лачуги, иногда каменные, но чаще деревянные; длинные прямые улицы, фонари, сугробы на обочинах. Справа водонапорная башня, слева парковка и кафе с говорящим названием «Кафе».

Деревня.

У кафе стояла старенькая иномарка с шашечками. Поначалу я хотел доехать до наследства на такси, но, подойдя к машине ближе, передумал. Водитель, внешне похожий на Хемингуэя, пил чай из пластикового стаканчика и отвлекать его от этого занятия я не стал – пусть пьёт – поэтому вместо дверцы такси я открыл дверь кафе.

Встретили меня длинный стеклянный прилавок и полная моложавая буфетчица с выражением безмерной скуки на краснощёком лице. Кроме неё в кафе собралось человек семь-восемь – все мужчины и все с похмелья. Я не стал тревожить их своими вопросами, а сразу подошёл к буфетчице.

– Не подскажете, мне нужна улица Светлая?

Буфетчица слегка оживилась, прищурилась, будто напрягая память, и наконец, выдала:

– Это тебе на автобус нужно. Это здесь у вокзала. Сядешь на третий номер, доедешь до хозяйственного, а там мимо мелочёвки и налево.

Весьма доходчиво. И главное – исчерпывающе. Попробуй поспорить с тем, что пресловутые «мелочёвка», «хозяйственный» и прочее не есть что-то абстрактное, а вполне реальные топографические объекты. Я уже начал подумывать о том, чтобы потревожить таксиста, как вдруг за спиной кашляющий голос произнёс:

– Могу проводить. Бутылку пива купишь?

Я повернулся. На меня смотрел потраченный временем мужичок: тощий, небритый, в вислоухой кроличьей шапке, сидевшей на нём как горшок на заборе – криво и несуразно. Мутные от похмелья глаза несли позывы страдающего человека, которому бутылка пива явно не помешает. И я купил, и не только из сострадания, но и ради экономии времени на поиски нужного адреса. Мужичок опорожнил бутылку, рыгнул удовлетворённо и протянул руку.

Так я познакомился с Аркашкой.

Не хочу сказать, что это знакомство принесло мне какую-то особую пользу, но с точки зрения закоренелого литератора-любителя Аркашкин типаж мог оказаться весьма занимательным. Не потревоженный мысленной деятельностью взгляд казался вполне осмысленным, а лицо, чуть вытянутое, худое, с глубокими носогубными складками, вызывало жалость и брезгливость одновременно. Я не любитель образов бомжеватого типа, слишком уж они скучны и шаблонны, но противоречия притягивают, поэтому я решил приглядеться к новому знакомому получше.

Пока мы ехали, Аркашка выспросил у меня некоторые штрихи моей биографии. Не скрываясь, я поведал, что отработал двадцать лет в пожарной охране, вышел на пенсию и теперь подумываю переехать в провинцию, дабы вплотную заняться любимым своим увлечением – литературой. Аркашка слушал внимательно, не перебивая, и на каждую мою фразу отвечал лёгким кивком головы. Его внимание пришлось мне по душе, я увлёкся, принялся делиться планами, как вдруг он поднял руку и сказал:

– Выходим.

Мы вышли на остановке перед длинным трёхэтажным зданием, весь первый этаж которого занимал магазин под вывеской «Хозтовары». Стало быть, до первого озвученного краснощёкой буфетчицей ориентира мы добрались.

Мелочёвкой оказался небольшой рынок, где торговали всякой ерундой, начиная от пуговиц и заканчивая велосипедными колёсами. В народе такие рынки обычно прозывают блошиными, но местным обывателям это название, по всей видимости, пришлось не по нраву. Что ж, пусть будет мелочёвка, без разницы, тем более что сразу за ней начиналась улица Светлая.

Обойдя рынок, мы повернули налево на прикрытую снегом тихую улочку, которая в зимнем своём облачении вполне соответствовала названию. Не знаю, как она выглядит летом, но сейчас, в свете холодного солнца, когда каждая снежинка отдаёт платиной, улица казалась не просто светлой, но сказочной: крепко сбитые избушки под плотными сугробами, покрытые инеем заборчики, утоптанные тропинки, колодец и… И как окончание сказочного образа – КамАЗ-рефрижератор у двухэтажного кирпичного особнячка под зелёной крышей. Увы, в современном мире нарисовать и сохранить старинную картинку невозможно, слишком много расхождений, не сочетающихся друг с другом не только в жизни, но и на бумаге.

Но бог с ним. Я хотел назвать Аркашке номер дома, где жила тётка, однако он без моей подсказки ткнул пальцем в занесённую снегом развалюшку:

– Вот здесь тётка Наталья жила. Тебе ведь её дом нужен?

Я кивнул автоматически: да, её. И прищурился: откуда ты…

– У нас на улице только её дом пустует. А ты не иначе Ромашка, племяш тётки Натальи? Она о тебе сказывала.

Ромашкой меня не называли давно, с детства. На работе ко мне обращались официально-вежливо – Роман Евгеньевич, друзья балагурили и обзывали Ромулом, мама иногда именовала Ромой, но чаще сынулей. А Ромашка… Это как образ из прошлого, когда топаешь голыми пятками по речным мосткам и, не задумываясь, сигаешь вниз головой в воду. Брызги разлетаются, утки под берегом недовольно кряхтят, а с косогора надтреснутый женский голос обещает гневно: «Вот ужо сорву крапивы да по заднице!». А ты выныриваешь, хватаешь ртом жаркий воздух, и нет тебе дела ни до уток, ни до крапивы, ни до голоса, потому что хорошо.

И вот опять словно вниз головой, но уже в прорубь.

Я повернулся к Аркашке.

– Давай так: из уменьшительно-ласкательных форм я давно вырос, так что зови меня Роман.

– Да мне-то что, – пожал плечами Аркашка. – Пусть хоть и Роман, человек-то от этого не поменяется.

Решив дело с именем, я вновь обратился к дому. Он мне не понравился, скажу честно, но не потому, что он такой маленький или старый, а из-за ощущения внутренней безысходности. Забытый людьми, заброшенный – этот дом такой же, как и я: не лучше, не хуже и не веселее.

Мы подошли к заборчику. Аркашка потрогал хлипкий штакетник, сказал, будто жалуясь:

– Старое всё, рушится. Я тётке Наталье много раз говорил: давай поправлю – а она отмахивалась. Жила одна, болела, из всей живности только кошка Муська. Хорошая кошка, ты уж не гони её, коли придёт.

Продолжая говорить, Аркашка разгрёб снег перед калиткой, отворил.

– А изба ещё постоит. Ты не смотри, что она почернелая такая. Она из зимнего леса рублена, на твой век хватит.

Я усмехнулся: на мой век. Это сколько? И чем, позвольте спросить, можно измерить человеческий век? Линейкой? Делами? Или датами на кладбищенских крестах? Однажды мне повезло, и я выиграл в лотерею стиральную машину. Представитель фирмы долго сверял номер выигрышного билета со своим каталогом, вздыхал, отирал пот с лысины и, наконец, кивнул подтверждающе. Улыбка его была самая искренняя, а в глазах читалось неудовольствие. Но это не важно, выиграл – отдай. Важно другое. Оторвавшись от каталога, он сказал: «Наш век даёт гарантию техники на ваш век». Магазин назывался «Век», отсюда и каламбур. Хотя, наверное, это неудачное сравнение.

– Зайдёшь? – спросил Аркашка. – Ключ вот здесь, под половицей.

Я отрицательно покачал головой. Заходить не хотелось. Что я там увижу? Такую же разруху, как и снаружи? Зачем мне это, время ещё будет – и рассмотрю и потрогаю. Пока документы оформлю, пока…

В дверь поскребли – ненавязчиво, осторожно. Я закрыл книгу, бросил её на стол, встал. Вот и первый гость. Интересно, кто бы это мог быть? Никто пока не знает, что я приехал сюда, кроме мамы, конечно. И кроме водителя грузовичка. Но водителю некому сообщать о моём прибытии, а мама…

Снова поскребли.

А он настойчив, этот гость. Я приоткрыл дверь; в комнату медленно, словно стесняясь, вошла кошка. Маленькая, дымчато-пушистая. Она посмотрела на меня, мяукнула беззвучно и прошла к печке. Замёрзла. На кончиках усов блеснул иней. Кошка тряхнула головой, села ближе к подтопку и принялась умываться.

– Ты, видимо, и есть Муська? – спросил я зачем-то, и усмехнулся. – Что ж, будем знакомы.

На звук моего голоса кошка не обернулась, и мне вдруг показалось, что я для неё не имею никакого значения, всего лишь человек открывающий двери. Сначала меня это возмутило, я даже решил выгнать её назад на улицу – пусть себе мёрзнет дальше, но потом подумал, что если кто-то из нас двоих и имеет право на этот дом, то вряд ли это я. Странная мысль, однако наследство или родство можно смело отмести в сторону, ибо сейчас не в них дело, дело в том, кого сам дом считает своим. Он живой, он всё понимает. Когда кошка вошла, огонь в печи как бы невзначай начал гудеть ровнее и мягче, а когда она села и принялась умываться, то дым из щели над подтопком перестал идти, и значит, своим дом считал кошку.

Я здесь не к месту. Не к месту. Вещи меня окружающие, люди на фотографиях, трещинка на оконном стекле – всё это не моё, не для меня, и не потому, что я не имею на это право, а потому что есть те, кто право на это имеет. И что делать? Вернуться обратно? Пенсия – не такое уж страшное состояние. Можно убрать обиду из души, найти новую работу. Мама будет только рада, да и друзья… Или заняться вплотную литературой. Напишу что-нибудь любовно-сантиментальное или боевичок фантастический. Вдруг издадут? Прославлюсь, заработаю денег, отгорожусь от бытовых забот материальной стеной. Неплохо. А кошка…

Глупости это, глупости: дом, шкафчик, трещина в окне, снег на завалинке – всё отныне моё, и отныне лишь я решаю, кто здесь для кого свой.

Я мотнул головой, отгоняя прочь пустые мысли, накинул на плечи куртку и вышел на улицу – проветриться.

– Приехал, значица?

У забора стоял Аркашка. В несуразной своей шапке, в телогрейке – он держался руками за штакетник и покачивался. Глаза тоже покачивались. Они двигались подобно маятнику от крыльца к углу дома и обратно, причём делали это вразрез движениям тела. Смешно. Несколько секунд Аркашка пытался сфокусироваться на мне, не смог и опустил голову.

– А я вижу, дымок из трубы идёт…

Говорил он с трудом, часть слов походила на сипение, рыжая щетина на щеках вызывала неприязнь и горькую усмешку. У меня тоже бывали моменты, когда дело доходило до щетины, но в таких случаях из дома я не показывался, и уж тем более не докучал соседям.

Аркашка достал из-за пазухи пластиковую бутылку.

– Будешь?

Судя по таре, самогон. Не мой напиток. Если бы он предложил коньяк или бренди я, быть может, откликнулся. Хорошее настроение ко мне так и не вернулось, а рюмочка вина иногда способствует его возвращению. Но только не самогон, нет, это слишком.

По-прежнему не поднимая головы, Аркашка подождал ответа, не дождался и просипел:

– Как хочешь.

Он прижал бутылку к груди, словно боялся её потерять, махнул рукой, то ли прощаясь, то ли удерживая равновесие, и пошёл прочь прямо по сугробам. Я пожал плечами и вернулся в дом.

Первое, на что я обратил внимание, войдя в комнату, икона. Почему я сразу её не заметил? Она стояла в красном углу на полочке. Кого изобразил художник – не знаю: худое лицо, седая борода, глаза смотрят спокойно, без укора, не буравчики, как принято описывать в книгах, а мирный, но испытующий взгляд. Заманчиво.

Я сел на диван, включил ноутбук. Заманчиво. Лик смотрит на меня с иконы… Перед глазами стал проявляться образ, пока ещё неустойчивый, неяркий, но уже осязаемый. Начало нового рассказа… Это всегда приходит неожиданно, вдруг, и если не записать сразу, потом ничего не вспомнить. Обрывки мыслей, размытые кусочки фигур, мозаика…

Лик с иконы смотрит на меня без укоризны. Это только в фильмах показывают суровые старческие лица, по которым легко понять, что герою их гнев малым не покажется. В жизни всё не так, по-другому. Или я не герой. Но если я не герой, а лик, обращённый ко мне, внешне добрее доброго, то что должно показаться мне?

Писательство с натуры. Никогда не пробовал. Это как художник, только вместо мольберта ноутбук. Лёгкое нажатие клавиши – буква, ещё одно – слово. Несколько слов – первые контуры, и уже самому интересно, что из этого выйдет…

Пальцы сжимаются в щепотку, тянутся ко лбу. Господи, прости ты дурака меня грешного за мысли глупые. Иже еси на небеси… да будет твое… Уфф… Дожить до сорока и не выучить ни одной молитвы. Интересно, бог покарает меня за это или проявит доброту и простит? Наверное, простит, он же всепрощающий. Но если бог такой добрый, кто тогда горит в аду?

Вопросы, как много вопросов. Голова раскалывается. Словно где-то в глубине черепа засел старательный плотник и стучит своим молотком, вгоняя гвозди в мозжечок – неутомимо, уверенно, с упоением – и, кажется, ничто не может остановить его. Ничто.

Отче наш, иже еси… Помню, бабушка читала эту молитву – негромко, скороговоркой, но я слышал и понимал каждое слово, и каждое слово отражалось в голове въедливым рекламным слоганом. Красиво. А теперь я не могу вспомнить ничего, всё перемешалось и сложилось в ребус, и почему-то возникает ощущение, что неправильно угаданное слово приведёт меня в иную сторону…

Подхожу к плите, зажигаю конфорку. Чайник… вот он. Где-то в шкафчике оставалась коробочка с настоящим индийским чаем, совсем немного. Хорошего всегда бывает лишь чуть, крупица. Где же…

– На средней полке.

Да, вот она – жестяная коробочка с рыжим налётом времени по углам и на крышке. Открываю…

– Кончился?

Трясу головой – закончился; правильно говорить – закончился. Впрочем, не мне его учить, сам не могу запомнить простейшей молитвы.

– Тогда водки.

На столе появляется бутылка, скатерть шуршит, разглаживается.

– Наливай.

Он сидит напротив меня: худенький, с бегающими глазками. А голова белая. Но это не седина – он альбинос, вот только в глазах чёрные льдинки.

Достаю из шкафчика стакан, наливаю, двигаю к нему.

– Закусывать будешь?

– Сыр и чёрного хлеба.

Открываю холодильник.

– Есть сырок.

– Пойдёт.

Он пьёт, и пока я сдираю с сырка обёртку, наливает второй стакан. Крепкий мужик, если бы не эти льдинки…

– Ты бог или дьявол?

Он пожимает плечами.

– Бога нет.

– Неправда. Если есть ты, значит должен быть бог.

– Демагогия.

– Логика. У каждого конца есть начало, у каждого низа – верх. Всё в этом мире чему-то противостоит, и ты противостоишь Ему.

– Но я не дьявол, а стало быть, бога нет.

– Тогда кто ты?

– Я девочка.

Её белёсые реснички хлопают в такт моему дыханию – и это возмущение. Но стоит ли возмущаться, если вопросов не становится меньше? К тому же в десять лет ты вряд ли способна возмущаться в такт дыханию, это привилегия взрослых.

Меняю тему.

– У тебя белое платье.

Она шмыгает носом и снова тянется к стакану.

– Это халат. Он всегда белый.

Пьёт. Мелкие зубы стучат по стеклу, водка проливается, стекает на подбородок. Морщусь: маленькие рты не способны вместить двести грамм жидкости, надо дать стакан поменьше. Пробегаю взглядом по полкам. Увы, стакан у меня один – и для водки, и для чая; только когда для чая, я ставлю его в подстаканник, чтоб понятнее.

Она вытирает рот ладонью, берёт сырок, занюхивает.

– Сам-то?

В бутылке остаётся немного, на два пальца, хватит, чтобы сделать жизнь легче. Но как я устал от этого, да и надоело; качаю головой – не хочу. Она понимающе кивает и цедит сквозь зубы: напилася я пьяна… Маленький кулачок подпирает щёку, взгляд безразлично скользит по обоям, по мне, уходит к потолку. Из-под волос на висок выползает синяя жилка, начинает пульсировать, и тогда я узнаю её…

– Светлана Георгиевна?

Чёрные льдинки впиваются в меня со всей силой обнажённого разума, кривые морщины расползаются по скулам и металлический с хрипотцой голос назидательно произносит:

– Крылья растут на спине и никак иначе, потому что крыльям положено расти на спине!

Я не соглашаюсь, но не потому, что не видел крыльев – я не хочу видеть спин. Они исполосованы кнутом и пробиты пулями. Крылья на таких спинах не растут. Однако деревянная указка стучит по столу, и моя правда тает в воздухе мятежным туманом.

– Доброта надёжно смотрит тебе в глаза, а значит, она есть то, что ты хочешь!

Опять не соглашаюсь: за деликатностью доброты невозможно разглядеть истинного лица. Кто там: бог, дьявол – нам не дано увидеть, ибо маска доброты может скрывать что угодно и кого угодно, и не обязательно то, что хотим видеть мы. Лик с иконы кивает, а Светлана Георгиевна злится и допивает водку. Стакан летит в стену, разбивается. Из чего я буду пить чай?

В окно заплывает грозовая туча, выжимается, и потоки холодной воды смывают со стола прошлое. Мокрая майка липнет к телу, по коже бегут мурашки – холодно. Встаю, закрываю окно. Вода сверху – это так примитивно. Подбираю с пола осколки, надо склеить.

– Тщетно.

В уши заползают дождевые черви – шепчут, стараются меня запутать.

– Тщ-щ-щетно.

Они думают, я не разбираюсь в осколках. Смешно. Осколки имеют фактуру души, и значит склеить их можно любовью. Я знаю это, я в этом уверен, и черви уверены тоже и потому их шёпот созвучен ударам молотка в моей голове: тук-шшш-тук-шшш… Это похоже на мелодию, детскую. Она убаюкивает: тук-шшш…

Хочется прижаться щекой к полу. Как хочется… лечь в угол, воткнуться глазами в плинтус и слушать это непривычное созвучие. И пусть узенькая щель между полом и плинтусом зашевелится жизнью. Рыжий таракан высунет длинные усики, разведёт их в стороны. Открою рот – он будет ему домом. А глаза мои – окнами. Слепой ветер начнёт стучать в стены и гудеть зачарованно: тук-шшш-тук-шшш…

Пальцы снова складываются в щепотку. Отче наш… Господи, отведи! Хватаю нож, начинаю выковыривать червей. Шипение становится злобным – отчаянно злобным. Подпрыгиваю, ору:

– По квадрату двенадцать ноль один!..

Взрыв! В воздухе запах пыли и горелого дерева. Солдатские сапоги стучат по каменным плитам, заглушают шипение. Двое в будёновках хватают меня за руки.

– Наш?

– Наш.

Перед глазами синие звёзды, они как маятники качаются влево-вправо, влево-вправо. Двуглавый рыцарь поднимает копьё, и успокоение ровным потоком разливается по жилам. Руки слабнут, ноги подгибаются. В голове слова: усердием своем да не возгордись… Смотрю вокруг себя: маленькие суетливые менеджеры в длинных одеждах внушают с амвонов прописные истины и собирают за это подношения. А бог – главный менеджер. Но он чужд материальному, поэтому ему не достаётся ничего, кроме жалоб. Иногда эти жалобы настолько ему досаждают, что он идёт и наказывает маленьких менеджеров. Кажется… кажется я понимаю, это маленькие менеджеры горят в аду…

Я выдохнул. За окном стемнело, дрова в печи прогорели. Муська спала возле меня, прикрыв лапкой глаза, чтобы не мешал свет от монитора. Я провёл ладонью по мягкой шёрстке, Муська потянулась, зевнула широко и прижалась ко мне плотнее. Завтра. Получилось или нет, не знаю, но всё завтра. Перечитаю, откорректирую. И куплю свежей рыбы. Надо же теперь чем-то кормить свою кошку.