Романтик Китоусов, академик Великий-Салазкин и таинственная Маргарита

Мы знаем, что рассказом о строительстве научного городка теперь никого не удивишь, тем более, что в памяти свежи заметки, очерки, киносюжеты о Дубне, Обнинске, о новосибирском Академгородище. Мы и не собираемся никого удивлять, но уж так случилось, что наши герои явились в конце пятидесятых годов в сибирский город Пихты, чтобы построить там свою замечательную золотую свою Железку.

Стройка в Пихтах ничем не отличалась от других. Те же трудности, те же восторги, тот же бетон, та же матюкаловка, паводки, водки, штурмовка, шамовка, тарифные сетки и дикий волейбол среди выкорчеванных пней… Прорабы, правда, удивлялись: что-то уж очень споро все идет, все как-то ловко, гладко, быстро — и бетон схватывается быстрее, и арматура вяжется чуть ли не сама собой, и механизмы не ломаются, а, напротив, обнаруживают в себе какие-то дополнительные мощности. Приезжающим очень нравилась Железочка, некоторые просто-таки влюблялись в нее с первого взгляда, как мужчины, так и женщины.

В начале прошлого десятилетия накатилась и на Пихты великая мода, которую в те времена, как всегда, первым углядел поэт и озадачил публику:

Кто-то в драматургии нащупал тип современного интеллектуала: зубы, как у акулы, блестят крупнейшими остротами, плечи — сочленения тяжелейших мускулов, мраморная, в роденовском духе голова (фуга Баха и, конечно, e = mc²), ноги изогнуты в твисте (ничто молодежное нам не чуждо), ладони открыты морю и Аэрофлоту.

Между прочим, тип, подмеченный и вы-ве-ден-ный драматургом, был все-таки похож на оригинал, как похожа, например, скульптура «Девушка с веслом» на настоящую девушку без весла.

Да пусть играют, думал Великий-Салазкин, пройдет и эта кадильня. Старик почуял запах моды еще задолго до начала паломничества униженных Эйнштейном гуманитариев. Первыми птичками моды были, конечно, романтики.

Молодых романтиков, да причем не карикатурных, конечно, не из кафе «Романтика», не тех, у которых «сто дорог и попутный ветерок», а настоящих романтиков с задних скамеек институтских аудиторий, — вот таких ВеликийСалазкин изрядно опасался.

Однажды в прозрачный августовский вечер Великий-Салазкин прогуливался за околицей города, прыгал с кочки на кочку, собирал бруснику для варенья, размышлял о последней выходке старика Брома, который заявил журналу «Плейбой», что его многолетняя охота за частицей дабль-фью суть не что иное, как активное выражение мужского начала. Тогда и появился первый из племени романтиков, наитипичнейшей.

Он спрыгнул на развилке с леспромхозовского грузовика и пошел прямо в Пихты.

— Эй, добрый человек, далеко ли здесь Пихты? — спросил приезжий.

— Да тут они, за бугром, куды ж им деваться. — В.-С. (Великий-Салазкин) раскорякой перелез через кювет и пошел рядом. — А нет ли у вас, молодой человек, сигареты с фильтром?

— Зачем тебе фильтр? — удивился приезжий.

— Для очищения от яду, — схитрил В.-С., а на самом-то деле он хотел по сигарете определить, откуда явился «романтик».

— Я, брат, солдатские курю, русский «лаки страйк», — усмехнулся приезжий и протянул лесовичку пачку «Примы» фабрики «Дукат».

— Из столицы, значит? — спросил Великий-Салазкин, крутя в пальцах затхлую полухудую сигаретку, словно какую-нибудь заморскую диковинку.

— Из столицы, — усмехнулся приезжий. — Точнее, с Полянки. А ты откуда?

— Мы тоже с полянки, — хихикнул В.-С. и даже как-то смутился, потому что этот хихик на лесной дороге да в ранних сумерках мог показаться и зловещим. Однако «романтик» был не из тех, что дрожат перед нечистой силой.

— Вижу, вижу, — сказал он. — По ягодному делу маскируешься, а сам, небось, в контакте с Вельзевулом?

— Мы в контакте, — кивнул В.-С., - на столбах, энергослужба.

— Понятно, понятно, — еще раз усмехнулся «романтик», и видно стало, что бывалый. — Электрик, значит, у адских сковородок?

— Подрабатываем, — уточнил Великий-Салазкин. — Где проволочка, где брусничка, где лекарственные травы. На жизнь хватает. А вы, кажись, приехали длинный рубль катать?

— Эх, брат, где я только не катал этот твой рублик! — отвлеченно сказал «романтик», и тень атлантической тучки прошла по его лицу.

— А ныне?

— А ныне я физик.

— У, — сказал Великий-Салазкин. — Эти гребут!

— Плевать я хотел на денежные знаки! — вдруг с некоторым ожесточением сказал приезжий.

«Во-во, — подумал В.-С. — Приехал с плеванием.»

— А чего ж вы тогда к нам в пустыню? — спросил он.

— Кореш! — с горьким смехом улыбнулся неулыбчивый субъект. — Эх, кореш лесной, эх ты… если бы ты и вправду был чертом…

— Карточку имеете? — поинтересовался В.-С.

— Что? Что? — приезжий даже остановился.

— Карточку любимой, которая непониманием толкнула к удалению, прошепелявил Великий-Салазкин, а про себя еще добавил: — «И к плаванию.»

— Да ты, и правда, агент Мефистофеля!

Молодой человек остановился на гребне бугра и вынул из заднего кармана полукожаных штанов литовский бумажник и выщелкнул из него карточку, словно козырного туза.

Великий-Салазкин даже бороденку вытянул, чтобы разглядеть прекрасное лицо, но пришелец небрежно вертел карточку, потому что взгляд его уже упал на Железку.

— Так вот она какая… Железочка… — с неожиданной для «романтика» нежностью проговорил он.

— Что, глядится? — осторожно спросил В.-С.

— Не то слово, друг… не то слово… — прошептал приезжий и вдруг резко швырнул карточку в струю налетевшего ветра, а сам, не оглядываясь, побежал вниз.

Академик, конечно, припустил за карточкой, долго гнал ее, отчаянно метался в багряных сумерках, пока не настиг и не повалился с добычей на мягкий дерн, на любимую бруснику.

Позднее Великий-Салазкин выяснил, что имя первого «романтика» — Вадим Китоусов, а по профессии он молодой специалист. Несколько раз академик встречал новичка в «Дабль-фью», но тот обычно сидел в углу, курил, хлебал облепиху, что-то иногда записывал у себя на руке и никогда его не узнавал.

В.-С. через подставное лицо спустил ему со своего Олимпа тему для диссертации и иногда интересовался, как идет дело. Дело шло недурно, без всякого плевания: видно, все-таки не зря пустил Китоусов по ветру волшебное самовлюбленное лицо. Нет, не собирался, видимо, «романтик» подаваться «на Тихий», оказался нетипичным, крутил себе роман с Железкой и жил тихо, а тут как раз и Маргаритка появилась, тут уж и состоялось роковое знакомство.

Ах, это лицо, самовлюбленное лицо юной пигалицы из отряда туристов, что бродили весь день по Пихтам и вглядывались во всех встречных, стараясь угадать, кто делал атомную бомбу, кто болен лучевой болезнью, а кто зарабатывает «бешеные деньги». Туристы были из Одессы, и, собственно, даже не туристы, а как бы шефы, как бы благодетели несчастных сибирских «шизиковфизиков», они привезли пластмассовые сувениры и концерт.

Великий-Салазкин, конечно, пошел на этот концерт, потому что пигалица в курточке из голубой лживой кожи поразила его воображение. Ведь если смыть с этого юного лица пленочку самолюбования, этого одесского чудо-кинда, то проявятся таинственные и милые черты, немного даже напоминающие нечто неуловимое… А вдруг? Во всяком случае, должна же быть в городе хоть одна галактическая красавица, так рассуждал старик.

Пигалица малоприятным голоском спела песенку «Чай вдвоем» и неверной ручкой взялась за смычок, ударилась в Сарасате. Присутствующие на концерте киты шумно восторгались ножками, а Великий-Салазкин с галерки подослал вундер-ребеночку треугольную записку насчет жизненных планов.

На удивленье всем, пигалица ничуть не смутилась. Она, должно быть, воображала себя звездой «Голубого огонька» и охотно делилась мыслями о личном футуруме.

— Что касается планоу, то прежде всехо подхотоука у УУЗ. Мнохо читаю классикоу и четвертохо поколения, и, конечно, без музыки, жизнь — уздор!

— Ура-а! — завопили киты, а В.-С. подумал, что южный прононсик интеллигентной Карменсите немного не к лицу. С этим делом придется поработать, решил он, и тут же подослал еще записочку: «От имени и по поручению молодежи прихлашаю в объединение БУРОЛЯП, хде можно получить стаж и подхотоуку». Дарование прочло записочку и лукаво улыбнулось, ну просто Эдита Пьеха.

— Товарищ прихлашает меня у БУРОЛЯП, а между прочим товарищ сделал три храмматических ошибки.

Да, видно, ничем не проймешь красавицу, читательницу четвертого поколения и представительницу пятого.

С диким топотом, словно стадо африканских слонов, неслись по синхрофазотрону мои нейтроны, а я, Вадим Китоусов, новичок, еще не кандидат, а лишь романтик тайных физических наук, стоял, прижавшись зеленым ухом к вороненой броне, и пытался сквозь этот грубый беспардонный батальонный топот уловить шорохи истинного микромира.

— Мотри, начальник, вухо обморозишь, — ласково сказал мне ночной сторож. — Усе хении давно пиво дуют в «Дабль-фью», а етот усе на стреме. В твои года я девчат шелушил, а не частицы считал.

Он снисходительно смазал меня слегка по шее и косолапо удалился в пятый тоннель, а я снисходительно хмыкнул ему вслед и мимолетно удивился человеческому невежеству. Здесь, под моим ухом, за жалким трехметровым слоем брони, шуршат титанические процессы, а этот — о пиве, о девчатах…

Все! Зажглась лампа — мое время кончилось. Я вытащил кассеты и куда-то поплелся по огромному пустому зданию. Теперь вместо топота нейтронов слышались только мои шаркающие шаги, да еще где-то в юго-западном секторе зацокали каблучки — это вступал на арену новый гладиатор — Наталья Слон.

В устье шестого тоннеля я обнаружил еще одну живую душу — девчонкусатураторщицу. Она читала «Дым в глаза».

— Для чего ты здесь сидишь? — спросил я.

— Я люблю одиночество, — ответила она.

Она подняла лицо, и я тут же понял — не зря она тут сидит. Затихшая было вода в недопитом стакане вновь закипела. Плотный заряд пахучего воздуха с далекой хвойной планеты пролетел по шестому тоннелю.

— Еще стакан, будьте любезны, — отдуваясь, проговорил я.

Вновь удар по клавишам, органный гул, трепет крыл и блаженная газировка в кулаке — пей, пока не лопнешь. Интеллигентная девушка с вопросительной усмешкой смотрела на меня. Я знал, что мне сейчас полагается пошутить, а мне хотелось с ходу заныть: «Любимая, желанная, счастье мое, на всю жизнь. Прекрасная Дама!» Шли секунды, и страх сегмент за сегментом сжимал мою кожу: если я сейчас не пошучу, все рухнет.

— А навынос не даете? — наконец пошутил я.

Она засмеялась, как мне показалось, с облегчением.

— То-то, начальник, — услышал я за спиной. — Таперича ты по делу выступаешь.

Ночной сторож, засунув руки в карманы засаленной нейлоновой телогреечки покачивался на сбитых каблуках, как какой-нибудь питерский стиляга, и возмутительно улыбался в мокрую бороденку.

— Что вам угодно? — вскричал я. — Что это за отвратительная манера? Экое амикошонство!

— Не базарь, не базарь! — ночной сторож бочком отправился в смущенную ретираду. — Я ведь тебе по-хорошему, а ты в бутыль! Я тебя с пацанкой поздравляю. Али для тебя нейтроны дороже?

— Что вы знаете о нейтронах! — крикнул я уже не для сторожа, а для моей Прекрасной Дамы.

— Я ими насморк лечу, — ответил он уже издали, повернулся и быстро ушел, дергая локтями, как бы подтягивая штаны.

— Каков гусь! — воскликнул я, повернулся к девушке и увидел ее глаза, расширенные в священном ужасе.

— Как вы можете так говорить с ним?! Вы, сравнительно молодой ученый! шепотом прокричала она. — Ведь он сюда приходит по ночам мыслить.

— Кто приходит мыслить?

— Он, Великий-Салазкин.

— Вы хотите сказать, что это?..

— Ну конечно, неужели не узнали, что сам Великий-Салазкин? В шутку он говорит, что лечит здесь насморк шальными нейтронами, а на самом деле мыслит по вопросам мироздания.

— Хе, — сказал я, — пфе, ха-ха, подумаешь, между прочим, не он один по ночам мыслит и, задыхаясь в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит…

Выпалив все это одним духом, я уставился на целое будущее мое десятилетие в палестинские маргаритские таинственные глаза.

— Давайте уйдем отсюда!

— Но кто же будет поить людей?

— Жаждущий напьется сам.

Мы пошли к выходу, держась за Гладилина, объединяясь его переплетом, электризуя его и без того гальваническую прозу. В сумраке ничейного пространства из-за бетонного упора вышел Великий-Салазкин. Голова его лежала на левом плече, как у скрипача, а лицо было изменено трагической усмешкой пожилого Пьеро.

— Уводишь, начальник? — спросил он.

— Угадал, — ответил я, плотнее сжимая «Дым в глаза». Кумир не кумир, а девушка дороже. — Увожу насовсем.

— Не по делу выступаешь, — хрипло сказал Великий-Салазкин.

— А чего же вы держите ребенка по ночам в подземелье? — с неизвестно откуда взявшейся наглостью завелся я. — Неужели нельзя поставить автомат с водой? Вряд ли такую картину увидишь в Женеве, товарищ Великий-Салазкин.

— А теперь по делу выступаешь, младший научный сотрудник Китоусов, печально, но покровительственно проговорил легендарный ученый.

На следующий день в шестом тоннеле уже красовался пунцовый автомат Лосиноостровского сиропного завода, а Рита на ближайшее десятилетие заняла свое место на моей тахте среди книг, кассет и пластинок…

Ах, воскликнет в этом месте автор, как много я оставляю за бортом своего кораблика! Как много я не отразил!

Почему бы, например, не сказать, что за истекший отрезок времени в научном центре Пихты сделано множество важных работ, и почему бы не рассказать в неторопливой художественной форме о важнейших?

Нет, я не делаю этого, чтобы не обнаружилась некоторая авторская неполная компетентность в вопросах науки, я размышляю примерно так: «Пока что у меня в рассказе с наукой полный порядочек, комар носа не подточит, а влезешь поглубже и вляпаешься, чего доброго, дождешься, что в АН кто-нибудь буркнет: „Неуч!“» (Для писателя хуже нет упрека, чем «неуч» или «дилетант».)

Прошли годы, прошла и мода. Схлынули журналисты, киношники и драматурги. Образ Атомного супермена, пережеванный в репертуарных отделах, потух, завял, засквозил унылыми прорехами.

Все устоялось. Научный мир привык к Железке, привык прислушиваться к ее львиному рыку, принюхиваться к ее флюидам, вчитываться в ее труды и вместе с ней играть в тяжелую игру, доступную лишь титанам, передвигавшим горы в пустыни в давние земные времена.

Что касается судьбы Вадима и Маргариты, а также судьбы моего любимого Великого-Салазкина, то автор предоставляет читателям возможность дорисовать дальнейшее в своем воображении при одном лишь обязательном условии счастливый конец. Наше дело — начать; твое, читатель, — закончить!