Россия и последние войны ХХ века

От автора

К написанию этой книги автора побудило острое ощущение того, что бурные события последнего десятилетия XX века, приведшие к крушению второй сверхдержавы и перекроившие политическую карту Сердцевинной Евразии в масштабах, сопоставимых с итогами двух мировых войн, все еще в нынешней России не осознаются таковыми. Да и сама их хронология, сам рисунок событий — несмотря на то, что развернулись они буквально на глазах у ныне живущих, — уже как-то стерлись, спутались; в год, когда исполняется десятилетие со дня гибели СССР, не будет преувеличением сказать, что в памяти у многих сохранились лишь смутные воспоминания о каких-то языковых спорах в бывших союзных республиках, о последовавших за ними погромах, драках на площадях, а затем — перестрелках и войнах, потоках беженцев и конце великой страны. И все это без внутренней связи между собой, равно как и без понимания — даже теперь! — связи малых войн на советском и постсоветском пространстве со своей жизнью, с войной в Чечне, с судьбой своих сыновей, тогда еще почти младенцев, а теперь едущих в Грозный и на Пяндж.

Случилось так, однако, что мне на протяжении тех, кажущихся теперь такими далекими, десяти лет довелось наблюдать изменившие карту исторической России события с близкого расстояния — в Прибалтике, Нагорном Карабахе, Ферганской долине, Приднестровье, Крыму, потом и в Чечне. И, подобно летописцу далеких времен, мне захотелось не дать этим горьким страницам выпасть из общей памяти.

Писать, когда история еще не остыла, когда она, как говорится, еще течет под пальцами, трудно. Но и откладывать нельзя — не то рискует порваться живая связь времен. К тому же мне хотелось ввести в оборот практически еще не освоенные историками материалы и документы — текущую, в том числе и региональную, печать, воспоминания живых участников событий, акты и постановления правительств непризнанных государств и т. д. Тщательно собранные и изданные, они пока, к сожалению, мало кого заинтересовали в России, хотя ее будущее в огромной мере станет определяться тем, что дальше случится на этих, уже забытых ею, землях недавней Империи.

Но главное — мне представлялось недопустимым позволить так просто кануть в Лету страданиям, слезам и крови людей, первыми и сполна заплатившими за то, что на языке политики было названо реструктуризацией Хартленда. Стремясь к объективности, я не принуждала себя к бесстрастности. Мое сочувствие — всем жертвам очередной кровавой мясорубки на евразийском пространстве; но моя любовь — тем, кто [1] в трагическом одиночестве или ощущая за спиной измену, все-таки пытался преградить путь новому мировому порядку, все-таки верил в Россию.

Им я и посвящаю свою работу.

Глава I На рубеже тысячелетий: контур сдвига

Конец XX века и наступление нового тысячелетия отмечены не просто исчезновением с политической карты мира одной из двух сверхдержав, после Второй мировой войны определявших его облик и создававших саму ось, вокруг которой развивался мировой исторический процесс. Речь о большем: налицо одновременный уход России и просто как великой державы, без мощного влияния и участия которой на протяжении нескольких веков не могли свершаться сколько-нибудь значимые изменения на континенте Евразии. А особенно — на его европейской части, в ходе II тысячелетия, а тем более же в Новое время, бывшей эпицентром всемирной истории.

Основы этой роли были заложены для России Петром I, укреплены и утверждены Екатериной II; апогей же всеевропейского влияния был достигнут после победы над Наполеоном.

Следующий, еще более высокий взлет исторической России [2] как поистине мировой державы произошел в XX веке, после победы над Гитлером, и эта ее новая роль была зафиксирована Ялтинскими и Потсдамскими соглашениями. Именно они легли в основание послевоенного мироустройства, и именно их преодоление стало главной целью «холодной войны», о чем ее стратеги и идеологи высказывались достаточно откровенно как еще в бытность СССР, так и, особенно, после его разрушения. Пальма первенства, вероятно, принадлежит З. Бжезинскому, посвятившему вопросу «преодоления Ялты и Потсдама» несколько своих работ; однако речь, разумеется, вовсе не о случае некой индивидуальной мании. В той мере, в какой «холодная война» была именно войной, то есть преследовала цели стратегического поражения противника и устроения уже без участия побежденной стороны [3] нового миропорядка, Бжезинский лишь с особой рьяностью и откровенностью выражал устремления Запада как целого. И когда сегодня сенатор Джон Уоррен, рассуждая об экспансии НАТО на Восток, говорит, что «железный занавес» следует сменить на «железное кольцо» вокруг шеи России [4], он лишь подтверждает, что главные цели «холодной войны» диктовались вовсе не идеологическим, а геополитическим соперничеством с Россией. И что, естественно, было бы странно ожидать, что теперь, когда главная цель достигнута, торжествующий победитель вдруг начнет устраивать с Россией «общий лад». Россия должна прекратить существование в качестве великой державы, а может быть, и вообще как державы — вот смысл «преодоления Ялты и Потсдама». Констатация этого становится на Западе, да и в мире общим местом — причем звучит она из уст как злорадствующих, так и сожалеющих, и образ Ялты становится ключевым для обозначения совершившихся в мире гигантских сдвигов.

Так, в 1997 году, после американо-российской встречи в верхах, на которой Россия уступила по вопросу о расширении НАТО, «Файнэшнл тайм» писала о «Ялте наоборот». А премьер-министр Польши Ежи Бузек прокомментировал: «Решение Сената США означает окончательное преодоление Ялты единственной оставшейся сверхдержавой» [5].

Корреспондент газеты «Гардиан» Дэвис Херст, напоминая о временах победы России над Наполеоном, отметил: впервые с Венского конгресса 1814 года карту Европы перекраивают без ее участия, перечеркивая решения Ялтинской конференции и лишая Россию статуса великой державы. «Такое положение создалось в результате геополитических уступок Западу, сделанных последним лидером Советского Союза, Горбачевым».

9 мая 1997 года германская левая газета «Юнге Вельт» так обрисовала новое положение России, создавшееся вследствие сделанных ею беспрецедентных геополитических уступок: «В 52-ю годовщину победы над фашизмом Россия посредством бывших союзников по оружию и вновь поднявшейся Германии поставлена в положение, напоминающее первые годы молодой Советской республики… Россия, которая убрала антагонизм двух систем путем саморазрушения своего порядка, отпихивается на край политической географии [6]. Поскольку Россия разрушилась экономически, культурно и духовно, она перестала быть архитектором мировой политики и опустилась до роли глупого Вани для западных политических стратегов».

Характеристика кажется предельно жесткой, но вряд ли можно оспорить точность передачи ею положения дел. И, на мой взгляд, такая жесткость все же лучше и здоровее странного упорства, с которым иные отечественные политологи продолжают утверждать, будто «холодная война» закончилась неким общим сладостным примирением, а не крушением и ликвидацией СССР, то есть исторической России. Ликвидацией столь полной, какая, стоит заметить, происходит лишь в случае безоговорочной капитуляции, когда побежденная сторона полностью сдается на милость победителя. Такая ликвидация не была осуществлена даже в отношении Германии и Японии, хотя по юридическому смыслу формулы безоговорочной капитуляции победители — и главный из них, СССР, — имели на это право. С самим СССР история обошлась гораздо более жестоко.

И странно видеть, что Сергей Рогов, директор Института США и Канады, в том же 1997 году находил возможным писать: «Расширение НАТО ставит под сомнение представление о том, что «холодная война» завершилась без побежденных и победителей…» [7].

В подобных представлениях Рогов совсем не одинок. Так, Сергей Кортунов на страницах той же «Независимой газеты» и в том же 1997 году сетовал: «Ни договор «2+4», ни Парижская хартия, ни Договор ОБСЕ не были капитуляцией СССР или России, они были равноправными и равнообязательными соглашениями сторон о преодолении конфронтации…

Сейчас мы являемся свидетелями того, что вместо строительства Большой Европы со стороны Запада предпринимается попытка ревизии всего послевоенного мирового порядка, всей Ялтинской системы международных отношений».

Дорого же заплатила Россия за эти нелепые иллюзии «неконфронтационности», за веру в то, будто Запад и впрямь не имел иных целей в «холодной войне», кроме как организовать вместе с СССР-Россией мирный кондоминиум — если не всепланетный, то, по меньшей мере, всеевропейский. Нет, о таком кондоминиуме речь могла идти лишь на пике советской мощи, и в определенной мере его-то и устанавливали Ялтинские и Потсдамские соглашения. Но упадок этой мощи — вначале именно в сфере духовной, а не в военной, что нашло выражение в бессмысленной формуле «вхождения в мировое сообщество» [8], конечно же, выбил всякую почву из-под идеи кондоминиума. Зато с тем большей силой зазвучали на Западе речи о победе — о ней, а не о каком-то равноправном партнерстве [9], с иллюзиями которого все еще не в силах расстаться отечественные либералы-западники. Вехами же на пути к этой победе как раз и стали и объединение Германии на условиях Запада, и Парижская хартия 1990 года, которую Бжезинский называет именно актом капитуляции СССР в «холодной войне». А в 1992 году он уже назвал Россию «побежденной страной».

И Ельцин, заявивший на одной из встреч с американским президентом: «Мы вместе победили в «холодной войне»», был просто смешон, ибо в США никто и не думал скрывать ни того, о чьей победе идет речь, ни роли специфических организаций и приемов в достижении этой победы. Именно так — «Victory» назвал свою книгу бывший сотрудник ЦРУ Питер Швейцер, сформулировав проблему с подкупающей откровенностью: «Изучать крах Советского Союза вне американской политики почти равносильно расследованию внезапной, неожиданной и загадочной смерти без учета возможности убийства или, по крайней мере, изучения связанных с ним обстоятельств».

И он же цитирует шефа ЦРУ Джеймса Вулси, который заявил, вступая в должность: «Да, это мы прикончили Гигантского Дракона!» Тот же Вулси воздал должное и внутренней «пятой колонне», действовавшей в СССР: «Мы и наши союзники вместе с демократами России и других государств бывшего советского блока одержали победу в «холодной войне»».

И еще 8 января 1993 года Дж. Буш при посещении штаб-квартиры ЦРУ в Лэнгли особо подчеркнул заслуги данного ведомства в «преображении страны, из которой он только что вернулся», то есть России.

Разумеется, на фоне такой откровенности [10] и при ретроспективном обзоре событий встает вопрос, где же был при этом вездесущий, как думали, КГБ; и хотя эта проблема еще ждет своего исследователя, ниже я затрону некоторые ее аспекты. А сейчас не могу не упомянуть, что, по словам В. Пруссакова, несколько лет назад в американских газетах появилась «любопытная информация относительно того, что пресловутая «перестройка» в течение длительного времени разрабатывалась на Лубянке и в конце концов была одобрена… в Лэнгли» [11].

Но если Буш благодарил Лэнгли в 1993 году, то один из шефов ЦРУ, Роберт Гейтc, прибыв в Москву в августе 1991 года, сразу же после поражения ГКЧП, прошелся по Красной площади с открытой бутылкой шампанского в руках, пояснив: «Я совершаю свой индивидуальный парад победы…» А по мнению Бжезинского, как я уже говорила выше, капитуляция СССР состоялась в 1990 году в Париже, и в 1994 году он довольно подробно развил эту свою мысль:

«…«Холодная война» окончилась победой одной стороны и поражением другой. Как и при окончании других войн, имеет место ярко выраженный момент капитуляции. Этот момент настал в Париже 19 ноября 1990 года. На совещании, которое было отмечено внешними проявлениями дружбы, предназначенными для маскировки действительности [12], Михаил Горбачев, который руководил Советским Союзом на финальных этапах «холодной войны», принял условия победителей, то есть Запада».

А затем говорится нечто принципиально важное для понимания всего последующего [13] хода событий и, особенно, природы локальных войн, развернувшихся по периметру бывшего СССР, то есть исторической России, а теперь уже перенесенных и на территорию нынешней Российской Федерации [14]. Итак: «Последствия «холодной войны» ставят перед Западом повестку дня, которая ошеломляет: Ее суть состоит в обеспечении того, чтобы распад Советского Союза стал и прочным концом Российской империи» [15].

Почти синхронно и в унисон, притом еще более резко, высказался Генри Киссинджер*: «Я предпочту в России хаос и гражданскую войну тенденции воссоединения ее народов в единое, крепкое, централизованное государство» [16].

Ссылка Бжезинского на Парижскую хартию особенно интересна в свете итогов Стамбульского саммита 1999 года, совпавшего с Парижским даже по датам. Стамбульский саммит ОБСЕ, в свой черед, знаменовал новый натиск Запада на Россию, теперь уже в урезанном ее виде, и новое отступление последней. Все попытки проправительственной российской прессы позолотить пилюлю и затушевать поражение казались несостоятельными в глазах мало-мальски внимательного наблюдателя.

Напомню: за «победу» российской дипломатии выдавалось то, что из 50 пунктов итоговой декларации лишь один был посвящен Чечне. Но не гораздо ли важнее то, что вопрос о Чечне вообще обсуждался в Стамбуле, причем в тоне недопустимо резком и вызывающем? Тем самым уже ставилось под сомнение, а точнее — отрицалось право России защищать свою территориальную целостность и противодействовать не просто терроризму, но прямой террористической интервенции большого числа наемников на ее суверенную территорию. К тому же оно ставилось под сомнение странами, только что совершившими жестокую агрессию против ничем не угрожавшей им Югославии.

Тем самым России грубо давалось понять, что ее место в мире коренным образом изменилось и что по отношению к ней действуют иные правила игры, нежели предназначенные для «великих», из разряда которых она сама вывела себя десятилетием «отступления до боя», если воспользоваться блестящей формулой адмирала Балтина [17].

Что касается Чечни, то о победе России в Стамбуле можно было бы говорить лишь в случае ее полного неупоминания в заключительной декларации, что означало бы признание суверенитета России над данной территорией. Именно поэтому Запад не пошел на столь принципиальную уступку, зато Россия отступила на нескольких направлениях. Как писала 20 ноября 1995 года лондонская «Таймс», русские уступили в Стамбуле, разрешив делегации ОБСЕ посещать зону военных действий и быть посредником в «политическом решении» конфликта.

Газета писала: «Под нажимом западных стран… Россия отступила от бескомпромиссного языка Ельцина и пошла на подтверждение права ОБСЕ на вмешательство во внутренние дела своих членов, если они угрожают региональной стабильности».

И это, подчеркивает «Таймс», — не единственное унижение России в Стамбуле. Западная печать почти единодушно рассматривает как поражение России подписанное в Стамбуле руководителями Грузии, Азербайджана, Турции и Туркменистана соглашение о строительстве двух линий нефтепровода из Средней Азии в Турцию, что создает перспективу дальнейшего ослабления влияния России в этом регионе.

Наконец, — и этому я придаю особое значение — под нажимом Вашингтона Москва согласилась на ликвидацию двух из своих четырех баз в Грузии и досрочный вывод остатков своей армии из Приднестровья, не дожидаясь того, как Кишинев и Тирасполь урегулируют свои отношения. А это значит, что регулировать их будет кто-то другой и что Москва, позволив Западу без помех осуществлять свой стратегический план на Балканах, теперь, с уходом из Приднестровья, закрывает для себя перспективу возвращения своих позиций на балкано-дунайском направлении — позиций, завоеванных для нее еще Суворовым. Подробнее я рассматриваю этот комплекс вопросов в главе «На западном рубеже». Однако и на основании столь краткого обзора итогов Стамбульского саммита можно сделать вывод о том, что на нем продолжился процесс самоликвидации исторической России, начавшийся за 9 лет до того в Париже.

И потому теперь для России особую актуальность, характер предупреждения получают слова, сказанные главой ОБСЕ, министром иностранных дел Норвегии Кнутом Воллебэком в разгар натовской агрессии летом 1999 года против Югославии. Когда журналисты спросили его, не живут ли уже НАТО и сербы в двух разных мирах, улыбающийся высокомерный Воллебэк ответил: «Да, может быть, и так. Только сербы должны понять, что теперь командует наш мир» [18].

Понять это, видимо, предлагается не только сербам. И хотя всем ясно, что даже и нынешняя, предельно ослабленная Россия — это все же не Югославия и что ее вряд ли удастся атаковать со счетом «5000:0», как цинично писала одна из американских газет, подводя итоги косовской операции НАТО, тем не менее, перспектива «мира без России»* уже не выглядит фантастичной; а то, что она стала реальностью на рубеже тысячелетий, бросает на нее особо зловещие отсветы.

Быть может, этим и объясняется упорное нежелание большей части отечественных политологов так называемого патриотического направления серьезно проанализировать такую перспективу, и они гонят прочь саму мысль об исторической смерти России, как человек гонит мысль о смерти своих родителей, да и своей собственной смерти. Психологически это понятно, но в сложившейся ситуации выглядит непростительным слабодушием. Ведь гипотеза «мира без России» уже становится рабочей как на Западе, так и на Востоке; Грэхем, надо признать, был прав, когда напомнил, что страны и народы, увы, смертны, как и люди, перечислив — также увы! — слишком очевидные признаки нынешнего упадка России с бесстрастием диагноста: «Упадок России, свидетелями которого мы являемся, вполне может быть лишь временным, но быстрые перемены в современном мире, нынешние тенденции политического и военного развития в Европе и Азии, по меньшей мере, увеличивают вероятность того, что этот упадок окажется окончательным. И поэтому нам следует серьезно и систематически думать о возможности мира без России».

От подобного вызова нельзя уклониться — его можно лишь мужественно принять. А для этого следует, прежде всего, ответить на вопрос, чем был для России распад СССР — предпосылкой ее гибели или пресловутого «возрождения», за разговорами о котором общественное сознание так и не сумело осмыслить грандиозные перемены, совершившиеся на протяжении последнего десятилетия XX века, понять их причины и некоторые тайные пружины. Оно не то, что не ответило, но даже не поставило перед собой вопрос: является ли нынешняя Российская Федерация наследницей и преемницей исторической России, даже самого имени, которое ведь прилагалось к существенно иной территории — либо она, быть может, и бессознательно, помимо своей воли, но стала соучастницей ликвидации своей предшественницы, то есть исторической России, которая продолжала существовать в форме СССР. Тем самым открыв путь к глобальной реструктуризации, к переделу не только постсоветского, но и поствизантийского наследства, одной из главных держательниц которого и была Российская Империя, после революции 1917 года принявшая форму СССР. Вопрос этот не праздный, ответить на него — значит, по крайней мере, преодолеть опасное отождествление России как активного, действенного субъекта исторического процесса, известного миру на протяжении веков, с тем усеченным ее остатком, на получение которого противниками России затрачивались огромные усилия и средства — также на протяжении веков.

Когда подобная аберрация, закодированная в слове «возрождение», преодолевается, становится ясно, что «холодная война» была лишь одним из звеньев стратегии ликвидации многовекового геополитического соперника. В качестве такого звена она была сплетена в одну цепь и с агрессиями Гитлера и Наполеона, и с «условиями конвенции» Вудро Вильсона, и с тем массированным выступлением Европы против России, которым была Крымская война. Так, историк В.В. Виноградов пишет: «…«Великая идея» друзей Турции состояла в том, чтобы загнать русских в глубь лесов и степей. Здесь речь шла… о попрании национальных и международных интересов России и возвращении ее ко временам Алексея Михайловича».

А «план Антанты» [19], по сути, членил Россию по тем же самым линиям, по которым намечено было членить ее еще во времена Крымской войны: «Англия требовала отторжения от России Кавказа и других земель, а также запрещения России иметь флот не только на Черном, но и на Балтийском море. Австрия претендовала на Молдавию, Валахию и южную часть Бессарабии» [20].

То, что сегодня план с лихвой перекрыт [21], а главными субъектами его реализации являются вовсе не Англия, Франция и Австрия, а США, выступающие в роли лидера всего западного мира, ничего не меняет в существе дела. А существо это составляет многовековая — почти тысячелетняя — война Запада как интегрального целого, как ощущающей себя единой, несмотря на бесчисленные междоусобные войны, цивилизации [22] против Руси-России, тоже понимаемой как интегральное целое. Но не как цивилизация, а именно как анти-цивилизация [23] и даже как олицетворение некой черной «варварской» силы, грозящей уничтожением основ всякой цивилизации вообще*.

В этом отношении Россия в глазах Запада всегда стояла ниже мусульманского мира, что в значительной мере и объясняет нынешний, столь многих ставящий в тупик, союз Запада с радикальными исламистами в борьбе против Сербии и России, но об этом подробнее в главах «На западном рубеже» и «Чеченский узел».

Разумеется, история не движется строго по прямой, а потому бывали и отклонения от этой основной линии, случались временные военные союзы западных держав с Россией против угрожавшего самому Западу врага. Но едва исчезала такая опасность, как враждебность к России и настойчивое стремление сокрушить ее мощь [24] тут же возвращались вновь.

Так было после победы над Наполеоном, когда, еще в бытность последнего на о. Эльба, Меттерних вступил в переписку с Людовиком XVIII по поводу создания общеевропейского союза, направленного против слишком уж возвеличившейся России. Наполеон, с триумфом вошедший в Париж на свои последние сто дней, нашел эти бумаги на письменном столе бежавшего короля и переправил их Александру I. Когда русский император показал Меттерниху его собственное письмо, тот на мгновение лишился дара речи, но лишь получил великодушный ответ: «У нас с вами общий враг — Наполеон».

То же самое произошло и по окончании Второй мировой войны.

Когда начал формироваться набросок той коалиции, которая 24 марта 1999 года атаковала Югославию, и вообще НАТО конца II — начала III тысячелетия нашей эры, насущной задачей стало включение в нее Восточной Европы, в первую очередь. И как тут не вспомнить тезис Гитлера: «Польша является первостепенным фактором, защищающим Европу от России».

Впрочем, еще князь Сапега говорил, что поляки «должны стать форпостом Европы». А в прессе бытует рассказ о том, что зимой 1935 года Геринг во время совместной охоты с группой высокопоставленных польских военных в Беловежской Пуще предложил им «антирусский союз и совместный поход на Москву». Почему бы и нет? Ведь германофил полковник Юзеф Бек, министр иностранных дел Польши в предвоенные годы, прямо говорил немецкому послу в Варшаве фон Мольтке, что это он нанес Восточному пакту [25] «смертельный удар».

А в январе 1939 года, уже после Мюнхена, тот же Бек, будучи лично принят Гитлером и Риббентропом, «не скрывал, — как пишет Риббентроп, — что Польша претендует на Советскую Украину и на выход к Черному морю».

Когда видишь такое зловещее сходство даже в деталях, то нелепость отождествления реализации подобных планов с возрождением России предстает особенно кричащей. Не говоря уже о том, что просто детской наивностью, выражаясь деликатно, выглядят все еще имеющие хождения рассуждения о том, будто «холодная война» обязана своим зарождением исключительно чрезмерной «агрессивности» СССР*.

И если в 1945 году замысел так и остался нереализованным, то отнюдь не в силу доброй воли западных союзников, но лишь по причине исключительной тогдашней военной мощи СССР, а также — не в последнюю очередь — глубокой ненависти к немцам в военной форме, которой тогда еще пылала вся Европа.

План не реализовался, но замысел остался — как затаенная мечта, весьма показательное воплощение получившая в увенчанном семью «Оскарами» американском фильме «Паттон»**. Это своего рода страстное объяснение в ненависти к навязанному судьбой союзнику, то есть к русским. Какими дебильными монстрами являются в фильме наши солдаты, какими мерзкими жабами — советские девушки в гимнастерках! И при виде их из уст генерала [26] вырывается поистине вопль души: надо было «нам» соединиться с немцами и вышвырнуть эти «русские задницы» [27] вон из Европы.

Разумеется, дело не ограничилось только фильмами. Сегодня ряд специалистов, и среди них — американский историк Артур Л. Смит, считает, что восстановление послевоенной Западной Германии, возможно, частично финансировалось за счет своевременно перекочевавших к нашим союзникам нацистских активов. Под благовидным прикрытием «плана Маршалла» они в начале 1950-х годов вернулись на родину и, как пишет Артур Смит, вновь замаячили на европейской сцене; немецкими миллионерами «во многих случаях были те же люди, что и прежде». Такое сотрудничество, далекое от каких-либо моральных озабоченностей, стало органической частью «холодной войны», а проработку ее стратегии и технологий США вели на протяжении всех послевоенных лет, о чем Буш заявил еще во время своего визита в Западную Германию в 1989 году, выступая в Майнце: «40 лет «холодной войны» были пробным камнем нашей решимости и силы наших общих ценностей. Теперь первая задача НАТО практически выполнена. Но если мы хотим осуществить наши представления о Европе, вызов следующих 40 лет потребует от нас не меньшего. Мы сообща последуем этому призыву. Мир ждал достаточно долго» [28]. Эстафету сразу принял Г. Коль, тут же, в Майнце, заявивший: «НАТО — это нечто большее, чем военный союз, прежде всего, он является политическим союзом, верным принципам демократии, свободы личности и господства права…» [29].

Как видим, уже за два года до распада СССР и еще до объединения Германии, до «бархатных» революций в Восточной Европе и до окончательной капитуляции Горбачева на Мальте обрисовался контур той новой концепции НАТО, которая была предъявлена миру 10 лет спустя, на юбилейной сессии Североатлантического Союза, совпавшей с агрессией блока на Балканах. Полная сдача позиций советской стороной была к тому времени достаточна очевидной, а потому уже и речи не было о пресловутой конвергенции, популярной несколько лет назад. О ней для Запада имело смысл говорить в годы силы СССР; с его отступлением началось жесткое утверждение безусловного превосходства ценностей и интересов только одной стороны и их неуклонное продвижение «на Восток». И потому инструментом достижения подлинных [30] стратегических целей Запада непременно должно было стать масштабное [31] изменение границ в послевоенной Европе.

Как правило, когда говорят о «холодной войне», чаще всего цитируют известное выступление Аллена Даллеса, в котором откровенно и тщательно описаны приемы усмирения «самого непокорного народа» в мире. Однако не столь часто вспоминают, что сам Даллес был учеником и ставленником одной из самых таинственных и влиятельных фигур в новейшей истории США [32], полковника Эдварда Хауса. И такое «поставление» — факт исключительной важности, ибо сам Хаус был советником Вудро Вильсона, который доверительно писал ему в апреле 1917 года, вскоре после вступления Америки в европейскую войну: «Когда война окончится, мы сможем принудить их мыслить по-нашему, ибо к этому моменту они, не говоря уже обо всем прочем, будут в финансовом отношении у нас в руках» [33]. Перед нами — эскиз нового мирового порядка, и Киссинджер пишет, заканчивая свою книгу: «Конец «холодной войны» породил еще большее искушение переделать мир по своему образу и подобию. Вильсона ограничивал изоляционизм во внутренней политике, а Трумэн столкнулся со сталинским экспансионизмом. В мире по окончании «холодной войны» Соединенные Штаты остались единственной сверхдержавой, которая обладает возможностью вмешательства в любой части земного шара» [34].

Подобное обозначение генезиса концепции нового мирового порядка обязывает несколько иначе, чем принято сейчас, взглянуть на белое движение в России и его союз с Антантой. На этом стоит остановится подробнее, так как специфическая пропаганда последнего десятилетия по каналам отечественных СМИ сумела внушить массе людей, что всю ответственность за разрушение России в 1917 году несут большевики. И что их противники — не только монархисты, но и февралисты — выступали, мол, как твердые сторонники «единой и неделимой».

Однако нет ничего более далекого от истины, нежели такое упрощенное представление. Вот что писал, например, более чем недоступный подозрению в каком-либо сочувствии большевикам, но патриотичный свидетель событий великий князь Александр Михайлович Романов: «…Главы союзных государств повели политику, которая заставила русских солдат и офицеров испытать величайшее разочарование в наших бывших союзниках и даже признать, что Красная армия защищает целостность России от поползновений иностранцев. Положение вождей белого движения стало невозможным. С одной стороны, делая вид, что они не замечают интриг союзников, они призывали своих босоногих добровольцев к священной войне против Советов, с другой — на страже русских национальных интересов стоял не кто иной, как интернационалист Ленин, который в своих постоянных выступлениях не щадил сил, чтобы протестовать против раздела бывшей Российской Империи, апеллируя к трудящимся всего мира» [35].

Правоту этих слов великого князя блестяще подтвердила зарубежная деятельность февралиста и либерала [36] А.Ф. Керенского уже после Второй мировой войны, когда в 1951 году, в период резкого обострения отношений между США и СССР, он, выступая в ряде американских университетов, пророчил новую мировую войну, в которой Америка, как он надеялся, победит СССР. А затем, пророчествовал он, когда советская империя рухнет, русские демократические политики смогут на деле осуществить декларированное большевиками «самоопределение вплоть до отделения» национальных образований.

Подобный прецедент позволяет в более широкой исторической перспективе взглянуть на процесс, получивший наименование перестройки: по сути, речь шла именно о реванше Февраля над Октябрем*, парадоксальным образом сохранившим территориальную целостность исторической России. А скорость, с которой на первый план новыми либерал-демократами, наследниками Февраля, сразу же была выдвинута задача упразднения Империи, позволяет легко вычислить, какова оказалась бы участь России, победи февралисты еще в Гражданской войне. Отсрочка исполнения приговора почти на 70 лет ничего не изменила в его сути, и русский писатель-эмигрант Марк Алданов, проявив качества поистине политического ясновидца, так комментировал вышеприведенные откровения Керенского:

«Если им [37] люди взглядов Александра Федоровича заранее говорят, что мы согласны на расчленение России, то нет сомнения в том, что Россию, в случае победы над ней, под самым демократическим соусом расчленят так, что от нее останется одна пятая территории…» [38].

И хотя победа досталась США не в «горячей» войне, как думалось в 1950-е годы, а в «холодной», или «бархатной», как именует ее адмирал Балтин, справедливо считающий «холодную войну» третьей мировой, в главном все случилось именно так, как и предсказывал Алданов.

На сегодня РФ, конечно, еще не составляет одну пятую территории исторической России, но точность прогноза, откровенность линии наследования феврализму, торжество идеи нового мирового порядка и беспрецедентная скорость процесса заставляют с особым вниманием относиться ко всем признакам, свидетельствующим о том, что он еще не завершен.

И речь не только о «ястребиной» откровенности Бжезинского, в «Великой шахматной доске» назвавшего Евразию «призом для Америки», Россию — «черной дырой»* и предложившего, по сути, расчленение России под видом превращения ее в конфедерацию из трех слабо связанных между собой регионов. И это отнюдь не только частная точка зрения, пусть и крупного политика.

Вот уже 40 лет существует и вполне реальный политический документ, географически конкретизирующий совместные программы февралистов и вильсонианцев. В 1959 году Конгрессом США [39] был принят Закон о порабощенных нациях под номером 86–90. Закон был принят под давлением СМО**, что лишний раз подтверждает устойчивое преемство «борьбы с империей» по отношению к «идеям Вильсона и Хауса». Закон действует до сих пор; и когда в 1991 году один из конгрессменов предложил, ввиду распада СССР, отменить его, подобная инициатива не была поддержана. А ведь в нем как жертвы «империалистической политики коммунистической России» перечислялись народы не только Восточной Европы и союзных республик СССР [40], но и некие Казакия [41] и Идель-Урал [42]. Тогда казавшиеся экзотическими эти названия приобрели конкретность и актуальность в свете событий на Северном Кавказе и напрямую соотносятся с военными действиями в Чечне и Дагестане [43].

И здесь заслуживает быть отмеченной почти поголовная солидарность лидеров первой волны русской эмиграции [44] с этим планом расчленения России — во имя, как они писали, борьбы с коммунизмом. Что тому причиной наивность или, что более правдоподобно, ослепление ненавистью к «Советам», — сегодня не столь уж важно. Важнее другое: то, что лидеры белой эмиграции не только не выступили против этого долгосрочного плана уничтожения России и обоснования возможной интервенции на ее территорию, но вполне поддержали его, посетовав лишь на то, что в перечень «порабощенных народов» не включены русские. И что, более того, именно они объявлялись виновниками порабощения остальных. Казалось бы, этого было довольно, чтобы внести в вопрос полную ясность. Но нет: уже в 1996 году председатель Конгресса русских американцев Петр Будзилович обратился [45] к президенту Клинтону с предложением использовать ежегодно проводимую «неделю порабощенных наций» для чествования русского народа за то, что «путем демократических выборов он отказался от коммунизма» [46].

Инициатива весьма выразительная, ибо это снова возвращает нас к вопросу о связи перестроечного антисоветизма с состоявшимся расчленением исторической России. Если кто-то пытался оправдаться тем, что, мол, «метили в коммунизм, а попали в Россию», то это, увы, свидетельствует лишь о полном нежелании осваивать исторический опыт. И автор этих строк столь большое внимание уделяет этой связи в надежде внести свой вклад в то, чтобы, по крайней мере, опыт прожитого нами рокового десятилетия, когда сошлись концы и начала жестко прорабатывающейся на протяжении XX века стратегии, так и не остался неосмысленным.

В России ущербная психология этой части белой эмиграции оказалась воспроизведенной той частью патриотической оппозиции, которую, соответственно, тоже принято именовать белой, или монархической. Хотя и выступая под знаменем Великой России, она, ожесточенно сосредоточившись на сведении счетов с Октябрем 1917 года, тоже совсем забыла о Феврале того же года, тем самым сыграв роль «засадного полка» для нынешних февралистов и приблизив-таки осуществление мечты не только А.Ф. Керенского, но и других стратегов геополитического разгрома России, будь то лорд Пальмерстон, Альфред Розенберг или Аллен Даллес и Збигнев Бжезинский.

Разумеется, лидеры США, проигнорировавшие жалобный лепет «русских американцев» и так безжалостно растоптавшие чьи-то надежды на совместное строительство освобожденной от коммунизма «Великой России», в своей логике были совершенно правы. С началом перестройки в СССР сложилась такая ситуация, которая с головокружительной быстротой приблизила возможность осуществления того, что в 1945 году еще называлось «Немыслимое!»

Бывший посол США в СССР Томас Пикеринг в 1995 году высказался со всей определенностью: «Со строго геополитической точки зрения распад Советского Союза явился концом продолжавшегося триста лет стратегического территориального продвижения Санкт-Петербурга и Москвы. Современная Россия отодвинулась на север и восток и стала более отдаленной от Западной Европы и Ближнего Востока, чем это было в XVIII веке».

Констатация эта, масштабность которой очевидна с первого взгляда, предстанет еще более значительной, будучи соотнесена с той фундаментальной геополитической доктриной, которой США следовали на протяжении, по меньшей мере, столетия. Эта доктрина легла в основание самого замысла Pax Americana [47], и вне связи с ней ускользает глубинный смысл многочисленных локальных войн периода после Второй мировой войны. В том числе и последних войн XX столетия. Изъятые из этого макроформата, они предстают хаосом не связанных друг с другом мелких, хотя и трагических событий. А это, в свой черед, блокирует возможность выбора Россией целостной стратегии поведения и переводит ее в режим ситуативного реагирования — заранее обреченного на поражение.

«Главный геополитический приз для Америки — Евразия», — без всяких дипломатических тонкостей пишет З. Бжезинский в «Великой шахматной доске» и подробно обосновывает эту главную мысль своего сочинения. Европа, по его оценке, «служит трамплином для дальнейшего продвижения США в глубь Евразии. Расширение Европы на Восток может закрепить демократическую победу 90-х годов».

И снова — настойчиво: «Прежде всего, Европа является важнейшим геополитическим плацдармом Америки на евразийском континенте».

Плацдармом для чего? Бжезинский, давший своей книге подзаголовок «Господство Америки и его геостратегические императивы» и посвятивший ее своим студентам — «чтобы помочь им формировать очертания мира завтрашнего дня», — вовсе не скрывает, что речь идет об оттеснении России с того места, которое она занимала в Евразии и, соответственно, о весьма чувствительном урезании ее пространства. В этом американский натиск на Восток прямо наследует тому, который вела Европа на протяжении едва ли не целого тысячелетия. И об этом Бжезинский тоже пишет вполне откровенно: «На политическом и экономическом уровне расширение соответствует тем по своему существу цивилизаторским целям Европы, именовавшейся Европой Петра*, которые определялись древним и общем наследием, оставленным Европе западной [48] ветвью христианства».

Хочется думать, что история гражданами России еще не забыта настолько, чтобы сразу же не припомнить, кто, от времен Карла Великого, вытеснившего славян с Лабы [49], и вплоть до Второй мировой войны был лидером и флагманом такого Drang nach Osten.

Да Бжезинский и сам называет имя, подчеркивая, что именно Германия является главным союзником США в созидании нового мирового порядка и их «субподрядчиком» в Европе. В награду ей обещается зона влияния, точно покрывающая ту, которая как раз и была предметом ее многовековых вожделений и«…может быть изображена в виде овала, на западе включающего в себя, конечно, Францию, а на востоке она охватывает освобожденные посткоммунистические государства Центральной и Восточной Европы республики Балтии, Украину и Беларусь, а также частично Россию».

На приложенной карте это «частично» охватывает русскую территорию почти до Волги. И здесь стоит напомнить, что кайзер Вильгельм II еще 8 ноября 1912 года говорил о необходимости конечного решения вопроса между немцами и славянами. «А в 1915 году, — пишет Никола Живкович, комментируя книгу Гельмута Вольфганга Канна «Немцы и русские», — 325 немецких профессоров подписали петицию своему правительству, в которой потребовали от него выдвинуть ультиматум: чтобы граница между Германией и Россией проходила по Волге!»

Продолжение и последовало под Сталинградом: как показали недавно открытые для изучения немецкие архивные документы*, еще при подготовке Первой мировой войны Германия в отношении России руководствовалась по существу такими же идеями и принципами, что и Третий рейх, который довел их до полного логического завершения. Так, главный тезис записки, озаглавленной «Новая земля на востоке», гласил: «Нынешняя война является решающей схваткой во имя становления культуры Европы». И далее еще интереснее и актуальнее: «Бездонная пропасть между азиатско-монгольской и европейской культурами разделяет германца и московита — здесь невозможно никакое взаимопонимание! Напротив, с нашими западными противниками налицо вероятность примирения в рамках единой культуры… Как только мы добьемся для себя свободы мореплавания, мы сможем упорядочить наши отношения с Англией; с Россией же примирения не будет никогда [50]. В этом вся разница».

Все предпосылки нового контура НАТО уже наличествуют здесь, включая даже и такой поразительный факт, что России уже тогда клеился ярлык «коммунистической угрозы» — под каковой понималась преобладавшая в ту пору в стране общинная форма крестьянской собственности на землю**. Так что даже и в своем яростном антикоммунизме «холодная война» соотносилась не только с СССР, но прежде всего с Россией как особой и абсолютно неприемлемой для Запада формой организации исторической жизни входящих в нее народов.

Пересмотр итогов Второй мировой войны, обрушение баланса сил, основы которого были заложены в Ялте и Потсдаме, вернули в свет рампы эти было отодвинутые в тень планы. А объединить усилия США и Германии в русле единого и главного стратегического замысла было тем легче, что на протяжении почти целого столетия в Штатах шла усиленная разработка построения глобальной американской империи именно в партнерстве с Германией.

Остановиться на истории доктрины такого партнерства тем более важно, что на протяжении последних семи лет в патриотической оппозиции, а затем и за ее пределами распространилась концепция будто бы извечного противостояния США и Германии, определяемых, соответственно, как Океан и Континент***. При этом автором ее называется немецкий геополитик Гаусгофер, одно время имевший заметное влияние на Гитлера.

А между тем авторство концепции глобального конфликта Океана и Континента принадлежит американскому адмиралу Мэхену. При этом, развивая ее, Мэхен подчеркивал, что оплотом континентальной мощи является Россия [51], Германия же включалась им в Океан. В соответствии с этим и формулировалась долгосрочная стратегия и выстраивались схемы долгосрочных союзов. Притом союзов прежде всего военных, определяемых исключительно национальными интересами.

А национальный интерес Америки диктовал такую вот стратегию: «Морские державы [52] должны создавать противовес этой мощи [53], располагая превосходящими силами флота и оказывая на Россию давление с флангов» [54].

Это был зародыш той идеи, которая легла в основу НАТО и всей системы блоков, создававшихся США после 1945 года.

Но в еще большей мере это можно сказать о Халфорде Маккиндере, англичанине, в 1940-х годах переселившемся в США, в векторе которых он и скорректировал свои идеи, первоначально разработанные им для Англии. Главное в его концепции, помимо понятия «Хартленд» [55], — это идея создания благоприятного для США «баланса сил путем превращения морской мощи держав, окружающих социалистические страны Евразийского континента, в земноводную — с тем, чтобы контролировать главные морские коммуникации мира и в тоже время иметь твердую опору на континенте» [56].

Иными словами, речь шла о создании, после Второй мировой войны, двух «поясов сдерживания», из которых первый — пояс «земноводных держав», то есть Германии, Франции, Англии и некоторых других стран, — охватывал бы Россию с Запада, а второй — США, Индия и Китай — позволял бы делать то же самое с Востока. Во второй пояс сдерживания Маккиндер включал малые страны Азии, Африки и Латинской Америки, зависимые от западных держав. И зная все это, можно иными глазами взглянуть на внешнюю политику СССР эпохи «холодной войны»: при всех ее издержках, она строилась на правильном понимании диалектической связи отступления на дальних рубежах с отступлением на ближних.

В сугубо американоцентристском ключе примерно в то же самое время развил соответствующие идеи профессор Йельского университета США Н. Спикмен. Трансформировав маккиндеровскую карту мира, со срединным положением Евразии, в так называемую геоцентрическую, где в центр мира встали США, а все остальные страны и континенты являлись по отношению к ним «окраинными землями», он без всяких околичностей заявил: «Кто владеет зоной окраинных земель, господствует над Евразией: кто господствует над Евразией, тот управляет судьбами мира».

Примечательно, что эти мысли Спикмена были развиты еще в годы войны [57]. Иными словами, еще тогда, когда немцы стояли на Волге и СССР кровью добывал победу, плоды которой теперь утрачены Российской Федерацией, еще тогда союзники, тянувшие с открытием второго фронта, были заняты тщательной разработкой планов послевоенного утверждения Америки в качестве всемирной империи, подобной империи Римской.

В 1944 году увидела свет книга Н. Макнейла «Американский мир», где это уподобление провозглашалось открыто: «Как Соединенные Штаты, так и весь мир нуждается в мире, основанном на американских принципах — Pax Americana [58]… Мы должны настаивать на американском мире. Мы должны принять только его и ничего больше». Россия же должна добровольно принять «руководство Запада», нравится ей это или нет.

И наконец, Р. Страусс-Хьюппе заявил: «В интересах США достичь такого мирового порядка, который располагал бы одним единственным центром силы, откуда бы распространялся балансирующий и стабилизирующий контроль и чтобы этот контроль находился в руках США». Характерно и само название книги Страусса-Хьюппе: «Геополитика. Борьба за пространство и власть».

Даже этого краткого обзора предыстории вопроса, думается, довольно, чтобы понять: истоки «холодной войны» вовсе не в пресловутом «экспансионизме» СССР — хотя, разумеется, СССР в послевоенный период вовсе не был, да и не должен был быть, ягненком, — но в его [59] нежелании подчиниться заранее предначертанным планам Pax Americana.

Да и сам Бжезинский вовсе не считал нужным скрывать истину, когда писал в предисловии к «Плану игры»: «В основу книги положен главный тезис: американо-советское состязание не какое-то временное отклонение, а исторически сложившееся и в будущем длительное противоборство. Это состязание носит глобальный характер». И далее: «Исходным пунктом в книге «План игры» является геополитическая борьба за господство в Евразии». И наконец, — самое главное, пожалуй, по Бжезинскому: американо-советское соперничество — «борьба не только двух стран. Это борьба двух империй» [60].

Надеюсь, еще не забылось — или, по крайней мере, не всеми забылось, что целенаправленное разрушение СССР в годы перестройки идеологически подкреплялось тезисом о необходимости «конца последней империи». Именно его развивал Сахаров в своем выступлении на знаменитом первом съезде Верховного Совета СССР в 1989 году. И, в свете всего изложенного выше, приходится предположить с его стороны либо полное незнание вопроса, либо сознательную ложь, сколь бы резкой ни показалась кому-то эта оценка.

Инструментом реализации идеи Pax Americana изначально был призван служить блок НАТО, который современные отечественные либералы-западники еще несколько лет назад почтительно именовали «феноменом культуры». А вот газета «Уолл-стрит джорнэл» еще 4 апреля 1949 года, на следующий день после подписания Североатлантического договора, оценила его как «триумф закона джунглей над международным сотрудничеством в мировом масштабе», который «сводит к нулю» принципы ООН.

«Сторонники Североатлантического договора, — писала газета, — будут возражать против сведения его к закону джунглей. Однако глубокий анализ показывает, что покров цивилизации, которым он окутан, тонок. Договор делает военную мощь решающим фактором в международных отношениях». Но — и это главное — «мы не сожалеем по поводу этих событий. Мы считаем, что закон джунглей, лежащий в основе Атлантического пакта, лучше отвечает действительности, чем идеально гуманный принцип ООН» [61].

Отсюда логично следует, что крах СССР как полюса сдерживания подобных амбиций и ликвидация, 1 июля 1991 года, Организации Варшавского договора [62] отнюдь не приблизили и не могли приблизить торжество «вечного мира», но лишь позволили «оппоненту» действовать, уже неприкрыто руководствуясь лишь «законом джунглей». И либо граничащей с психопатологией неадекватностью ряда российских политиков и политологов, либо глубоким непрофессионализмом, либо уж действительно прямым предательством можно объяснить длящиеся до сих пор их попытки протащить идею вступления России в НАТО. Между тем известно, что когда год спустя после смерти Сталина Москва обратилась с подобной просьбой, то получила отказ. А ровно через год в Альянс была принята Западная Германия — факт более чем красноречивый. В мае 1990 года к теме вновь вернулись — на сей раз по инициативе М. Горбачева, во время его встречи с Дж. Бейкером в Москве. «Бейкер заверял меня, поведал Горбачев, — что политика его администрации не направлена на то, чтобы оторвать Восточную Европу от Советского союза. Прежде, признал он, у нас была такая линия. Но сегодня мы заинтересованы в том, чтобы построить стабильную Европу и сделать это вместе в вами… Возражая Бейкеру, я уже всерьез, а не в виде намеков, как прежде, поставил вопрос о вхождении Советского союза в НАТО. Тогда бы эта организация сразу бы потеряла и по существу, и по форме свое прежнее предназначение орудия «холодной войны», и можно было бы сообща строить общеевропейскую безопасность в контексте ОБСЕ.

Бейкер всячески уходил от этого прямо поставленного вопроса…» [63].

Казалось бы, все было ясно, однако такая ясность ничуть не изменила общую линию поведения Горбачева; а регулярное выволакивание на свет политиками самого разного калибра темы вступления России в НАТО, несмотря на неоднократный решительный отказ, ставит ее в унизительное положение зависимой просительницы и позволяет не церемониться в выражениях. Так, в начале 1997 года «Вашингтон пост» поместила статью Генри Киссинджера, в которой тот открыто издевался над «идейками ни рыбкиных, ни мяскиных» о вступлении России в НАТО. Ибо, откровенно писал он, не видать России членства в НАТО как своих ушей: не для этого блок создавался.

Сегодня как раз и реализуется то, для чего он создавался: сколько возможно большее продвижение на восток и «обволакивание» былого мощного противника с флангов, благоприятные условия для чего были созданы не только распадом СССР, но и серией локальных войн, развернувшихся на постсоветском пространстве. Ясно также, что оттеснение ООН на второстепенную роль Cевероатлантическим альянсом, ставшее реальностью во время косовской агрессии НАТО, было изначально включено в замысел блока.

Распад СССР и ликвидация ОВД впервые в истории сделали реальной для США, Запада перспективу овладения вожделенным Хартлендом, и, мне думается, наивно было бы полагать, что сейчас стратеги Pax Americana почему-либо отступятся от цели, на достижение которой потратили столько времени, средств [64] и усилий, к которой шли жестко и планомерно. Однако в общественном мнении России — и, как я уже говорила, даже в среде профессиональных политологов — все еще живучи аберрации и иллюзии, связанные с переоценкой фактора объективности распада СССР. А между тем сейчас уже более чем достаточно материалов, позволяющих с основанием говорить о сценарности, прямой рукотворности тех главных событий последнего этапа «холодной войны», которые стали роковыми для исторической России. Бжезинский, как мы видели, датирует победоносное для Запада завершение «холодной войны» 1990 годом. Однако, на мой взгляд, ближе к истине Дж. Буш, зафиксировавший его годом раньше. Да и сам Бжезинский десять лет спустя почтил именно 1989 год статьей, озаглавленной так: «Соединенные Штаты превыше всего». Подзаголовок тоже не оставляет места для недомолвок: «Международные последствия 1989 года». Именно 1989 год, констатирует Бжезинский, сделал необратимым распад Советского Союза, который «возвестил о начале эры американской гегемонии» [65].

1989 год стал поистине рубежом; до него в мире еще существовала переживающая серьезный, но отнюдь не смертельный внутренний кризис сверхдержава, способная обеспечить неприкосновенность итогов Второй мировой войны и предотвратить наступление эпохи нового передела мира; после него на планете без малого два года агонизировал, как всем было ясно, смертельно больной гигант, которым уже можно было пренебрегать, что и показала война в Заливе 1991 года.

А потому, раньше, чем перейти к ней, открывающей эпоху после «холодной войны», — постсоветскую эпоху — следует панорамно [66] взглянуть на узловые события рубежного1989, вместившего в себя вывод советских войск из Афганистана, «бархатные» революции в Восточной Европе, встречу Буша и Горбачева на Мальте и агрессию США в Панаме.

Все они увязаны между собой в системную целостность и, знаменуя разгромное отступление России и на Океане, и на Континенте, закладывали основы нового баланса сил на планете. Как писала в марте 1999 года газета «U.S. News and World report», подводя неутешительный для России итог десятилетия: «Почти мгновенно бывшая гордая сверхдержава потеряла имя, флаг, объединяющую идеологию и половину территории».

И, разумеется, сразу же стало ясно, что клич «Vae Victis!» [67] для Pax Americana так же актуален, как и для Pax Romana. Никто и не собирался скрывать этого, а если СССР, а затем РФ так и не смогли освободиться из плена последней утопии, полагая, будто другая сторона вкладывает в слово «победа» сугубо олимпийский, спортивный смысл, то подобная неадекватность реакции противника лишь усиливала волю Pax Romana к господству — причем с применением всех средств.

Пацифистские иллюзии отечественных западников в отношении США столь безосновательны, что объяснить их можно лишь либо сознательной коллаборацией, либо полным невежеством, незнанием хрестоматийных известных заявлений и позиций, которых никто и не думал скрывать.

Напротив, откровенность, с какой в США не раз заявлялось о готовности использовать военную силу — и вовсе не во имя неких абстрактных «прав человека», а для реализации целей господства, — пожалуй, аналогии имеет только в милитаристской традиции Германии.

Так, Мэхен писал: «Военная сила — один из преобладающих политических элементов для оправдания политики… Конфликты на международной арене закаливают нации и способствуют их возмужанию» [68]. И дистрофические «права человека» здесь решительно ни при чем: по мнению Мэхена, кроме национально-эгоистического интереса нет ничего, что двигало бы развитием отношений между странами, и незачем маскировать это.

Мне возразят: это конец XIX — начало XX века, когда ницшеански окрашенный милитаризм входил в моду. Но вот что писал Киссинджер уже после Второй мировой войны, тогда, когда исчезновение СССР до конца столетия, хотя и желанное, трудно было вообразить: «Война должна быть используемым инструментом политики… Неспособность использовать силу может увековечить международные споры» [69].

Уже в 1950-х годах, как об этом стало известно лишь в 1990-е, ЦРУ создало в нейтральной Австрии более 80 секретных складов с вооружением, боеприпасами, взрывчатыми и химическими веществами. Некоторые из них не обнаружены до сих пор [70].

Однако с самого начала «холодной войны» в понятие такой силы включалось и ядерное оружие, вопрос о применении которого США и их союзники неоднократно переносили в сугубо практическую плоскость. Использование атомных бомб планировалось американцами еще во время войны в Корее. Кроме того, как стало известно из рассекреченных документов Пентагона, о чем первым сообщил американский научный журнал «Буллетин оф атомик сайентистс», с 1961 по 1963 годы американцы хранили на территории Кубы атомные бомбы. Ядерные удары был готов нанести Израиль в 1973 году. В 1982 году в англо-аргентинском конфликте из-за Фолклендских [71] островов корабли британских ВМС имели на борту готовое к применению ядерное оружие. А в 1994 году из публикации Джеймса Гэлбрейта [72] стало известно содержание «Записи заседания Национального совета безопасности 20 июля 1961 года» с грифом «Совершенно секретно, только для ваших глаз». Ее сделал полковник Говард Бэррис, военный помощник тогдашнего вице-президента Линдена Джонсона, для своего шефа. Речь на заседании шла о возможности нанесения упреждающего ядерного удара по СССР, а председательствовал на нем полгода назад вступивший в должность президент Джон Кеннеди. Последний не только не попытался противостоять этим планам военных, но, судя по записи, инициативу встретил благосклонно и даже готов был поторопить военных. Последние, несмотря на явное тогдашнее преимущество США над СССР в ядерных вооружениях [73], предлагали годичную или двухгодичную «оттяжку», с целью еще большего наращивания отрыва [74].

Вот что предшествовало «бессмысленной», согласно перестроечной идеологии, советской гонке за ядерным паритетом — достигнутым ценой немалых жертв и усилий всей страны и, начиная с Горбачева, пущенным под откос.

Немаловажен и факт председательствования Кеннеди, тогда буквально обожаемого советским общественным мнением. Между тем, любой американский президент остается связанным преемственностью крупных стратегических целей, в разряд которых никогда не входило долгосрочное дружественное партнерство с Россией. К сожалению, иллюзии такого партнерства до сих пор не изжиты у нас в стране и в известной мере возродились в эпоху Клинтона, который, однако, как сообщила газета «Вашингтон пост» в декабре 1997 года, в ноябре того же года подписал секретную директиву, в которой говорил о возможности нанесения ядерного удара по российским военным и гражданским объектам.

Дать объяснение такого решения Клинтон не счел необходимым. В том же 1997 году в документах по «стратегии национальной безопасности», подписанных Клинтоном, было заявлено, что США будут применять силу решительно и односторонне. В таком контексте высказанная несколько лет назад Мадлен Олбрайт надежда, что России «надоест тема НАТО» и что она «перестанет воспринимать мир в тонах «холодной войны»», несомненно, отзывается черным юмором, а «ястребиная» позиция Мадлен Олбрайт [75], которую некоторые [76] стремятся представить неким исключением, как видим, напротив лишь является последовательным развитием магистральной линии. И делать это тем легче, что необходимость маскировки исчезла вместе с могущественным соперником.

Летом 1996 года журнал «Foreign affairs» порекомендовал ежегодно тратить на вооружения 60–80 млрд долларов, чтобы «сохранить роль Америки как глобального гегемона». Тогда же один из ведущих экспертов вашингтонского Центра стратегических и международных исследований заявил, что за годы «холодной войны» вооруженные силы США слишком уж размагнитились, обленились, так как не могли идти на широкое применение оружия. Теперь же, по его мнению, США «следует нацелиться» на боевое использование силы. Трудно более ярко обрисовать сдерживавшую роль СССР, которую миру, возможно, еще лишь предстоит оценить в полной мере!

Не менее откровенно высказалась годом ранее и Рэнд Корпорейшн при разработке вариантов стратегии США: если раньше США приходилось исходить из того, что «военная мощь является мечом, который нужно держать в ножнах», то ныне подход надо менять. США более не могут позволять себе «роскошь» неприменения силы [77].

Наконец, свой голос присоединила и Франция. Влиятельная «Le Monde diplomatique» тогда же, в 1996 году, внесла окончательную ясность: путем продвижения НАТО на Восток «западные страны берутся защищать, при необходимости всеми военными средствами, нынешнее фактическое территориальное положение, являющееся результатом расчленения бывшего Советского Союза» [78].

Я привела лишь часть подобных заявлений; но и их довольно, чтобы понять: никто на Западе, а особенно в США, и не думает считать окончание «холодной войны» прелюдией к осуществлению мечты философов о «вечном мире». И тем более удивительной предстает позиция М.С. Горбачева, в последней его книге «Как это было» считающего возможным писать, вспоминая о своих уступках при объединении Германии:

«Надо было выбирать — идти на открытый конфликт с ними и, по сути, со всей Европой, жертвуя всем тем, что было завоевано ради мира на Земле [79] в ходе ликвидации холодной войны, или примириться с участием Германии в НАТО, что, откровенно говоря, имело больше психологическое значение [80], нежели военно-политическое. Реальной угрозы от включения всей Германии в НАТО в условиях необратимости холодной войны я не видел, да ее и не было уже на деле».

Грамматика сыграла здесь злую шутку с бывшим генсеком: ясно, что он имел в виду необратимость окончания «холодной войны». Но получилось то, что принято именовать симптоматической оговоркой, и она выдала то, что Горбачев пытался скрыть. А именно — необратимость поражения СССР в «холодной войне», что стало следствием выбранного генсеком-президентом способа закончить ее. Способа, преднамеренно-разрушительный характер которого предстает вполне очевидным при ретроспективном обзоре событий 1989 года.

Когда 15 февраля генерал Громов картинно прошел по мосту в Термезе, а следом за ним в стройном порядке, с развернутыми знаменами двинулись последние части ОКСВ, выводимые из Афганистана, многим, тогда еще согражданам еще единой великой страны, казалось, что открывается новая, более счастливая эпоха: настроения «последней утопии», утопии вечного мира, были в самом разгаре, а полагать главным — да что там, единственным! источником военной угрозы в мире [81] собственную страну СССР считалось хорошим тоном.

За спиной оставался фантастический мир, так поэтично описанный шотландцем Дж. Н. Дугласом в книге «За высокими Гималаями», с его окрашенными в волшебные цвета горами.

Оставались товарищи — павшие и пленные; оставались союзники, не одного из которых ожидала лютая участь.

Оставалась, наконец, неразгаданная тайна этой десятилетней войны, так и не названной войной. Любая попытка разобраться в ней, не объявляя все подряд бессмыслицей и преступлением, пресекалась на корню — и не цензурой, нет, хуже: общественным мнением, возбужденной пацифизированной толпой, которая, под вопли СМИ о «цинковых мальчиках», уже уверовала, что надежнейший путь к миру лежит через полное собственное разоружение физическое, а еще более того духовное.

Кто помнит сегодня кадры телехроники о приезде тогда одного из лидеров моджахедов, а позже потерявшего контроль над Афганистаном Бурхануддина Раббани в Москву, где женщины передают ему на руки детишек? Мне тогда эти сцены крепко врезались в память, пародийно напомнив сцены братания с немцами на русско-германском фронте в 1917 году. Все знают, сколько крови пролилось потом. И вот сегодня, вспоминая ту хронику, я думаю: а не сложил ли свою голову в бою с моджахедами кто-нибудь из тех ребятишек, которых наивные матери так легкомысленно демонстрировали как «знамя мира» — только сложил уже не в Афганистане, а в Чечне?

То, что мы ушли из Афганистана, вовсе не значило, что Афганистан ушел от нас — не так просто и легко устанавливается баланс сил в стратегически важных регионах. Когда началась вторая чеченская кампания, генерал Дустум, один из лидеров моджахедов эпохи советского военного присутствия, прямо заявил, что Россия не покончит с терроризмом в Чечне, пока не будет подавлен очаг в Афганистане. Но в Афганистане ли главный очаг? Точнее насколько автономным является сам моджахедизм, это новое специфическое явление конца XX века, очевидно переходящее в век XXI, с которым именно России, еще в форме СССР, довелось встретиться первой?

Сегодня надо быть слишком уж закоренелым догматиком-правозащитником сахаровского толка, дабы продолжать веровать в подобную автономность. Литература изобилует, многие тайны ЦРУ рассекречены, в том числе известно, что как раз в Лэнгли, в штаб-квартире разведуправления США именно 15 февраля 1989 года был устроен настоящий праздник; и здесь никто, разумеется, не считал, что с выводом советских войск заканчивается война. Ведь двумя днями раньше США, по-своему истолковав подписанные 14 апреля 1988 года женевские соглашения как «создание условий к выводу ОКСВ, а не как формулу урегулирования афганского конфликта», и взяв на вооружение концепцию «положительной симметрии», обосновали свое право продолжать оказание военной помощи афганской оппозиции при расширении вмешательства со стороны Пакистана. Что и было зафиксировано в специальной директиве по национальной безопасности от 13 февраля 1989 года [82].

Таков был один из первых внешнеполитических шагов правительства Буша, и вряд ли он мог остаться неизвестным советскому руководству. Тем более, что еще в 1988 году МИД Афганистана издал «Белую книгу», где были изложены многочисленные факты нарушений женевских соглашений со стороны Пакистана и США. Так, в течение только первого месяца после их подписания афганской оппозиции было поставлено беспрецедентно большое количество вооружений. А 15 мая 1988 года, в день вступления в силу женевских договоренностей, была проведена своего рода демонстрация: в одну только приграничную деревню Тери-Мангал, расположенную в 137 км от Пешавара, прибыло около 100 грузовиков с оружием. Как и прежде, на территории Пакистана функционировали тренировочные центры для обучения боевиков афганской оппозиции, и все это вполне соответствовало той линии поведения, которую Р. Рейган выбрал еще в апреле 1985 года.

В ответ на первые миротворческие инициативы Горбачева в афганском вопросе он подписал директиву по национальной безопасности № 166, где при реализации целей США предлагалось на афганском направлении действовать «любыми доступными средствами». Об этих средствах достаточно откровенно пишет Питер Швейцер в своей «Победе», анализируя основные блоки увенчавшейся успехом стратегии подрыва СССР. В их ряду он особо выделяет «значительную военную помощь движению сопротивления в Афганистане, а также поставки для моджахедов, дающие им возможность распространения войны на территорию Советского Союза» [83].

Еще в годы президентства Картера и при активном участии Бжезинского на границах советских республик Средней Азии и внутри них создавалась разветвленная исламско-националистическая сеть. Одновременно в США, Пакистане, Саудовской Аравии была издана серия книг, воспевавших подвиги мусульман в войнах против России, а 15 января 1981 года шеф ЦРУ С. Тернер, встретившись с Рейганом, Бушем и Кейси, информировал их о тщательно засекреченной программе создания, при поддержке Пакистана, разветвленной сети исламского сопротивления в Афганистане.

Именно в период президентства Дж. Картера была, в главных своих чертах. сформулирована концепция использования «исламского фактора» в борьбе против СССР [84], в основу которой легли идеи З. Бжезинского.

Уже 19 января 1980 года дамасская газета «Тишрин» опубликовала большую статью своего военного комментатора полковника Аль-Хейсама Али-Аюби, озаглавленную весьма выразительно «Возвращение в регион под знаменем ислама». В ней говорилось, что администрация Картера намерена прикрыть трещины, возникшие в поясе окружения СССР с юга. А поскольку на юге с ним граничат мусульманские страны, то, следовательно, США должны «противопоставить ислам Москве» и развернуть активность на этом направлении.

В начале 1979 года помощник президента Картера по национальной безопасности Бжезинский поручил разведслужбам подготовить соответствующее исследование. Опорной страной для США при реализации «исламского проекта» стал Пакистан, однако к нему, так или иначе, присоединились Китай, Саудовская Аравия, Египет, Иран и даже Израиль. И уже в 1980 году издающийся в Вашингтоне журнал «Нью рипаблик» опубликовал статью «Оружие для Афганистана», где говорилось: «Центральное разведывательное управление занято координированием смежной, обширной программы [85] обеспечения афганского движения сопротивления оружием для ведения современной партизанской войны» [86]. И далее: «Распоряжение о разработке операции было отдано лично президентом Картером, ее планирование осуществлялось под непосредственным наблюдением помощника президента США по национальной безопасности З. Бжезинского и директора ЦРУ С. Тернера». При этом с союзниками США по НАТО вообще не консультировались, контакты же с мусульманскими странами решено было проводить посредством ЦРУ через разведслужбы этих стран, а не по обычным дипломатическим каналам.

Летом и осенью 1985 года в Конгрессе США состоялись слушания под названием «Исламский фундаментализм и исламский радикализм», на которых была разработана стратегия использования фундаменталистских группировок для подрыва позиций СССР. Иными словами, были заложены основы моджахедизма. Теория начала быстро применяться на практике. По некоторым данным, если в начале 1980-х годов в Афганистане сражалось около 3500 арабов, то в середине 1980-х их было уже около 18 000 у одного только Хекматиара. При этом США закрывали глаза на торговлю героином, уже тогда превращавшуюся в экономическую основу моджахедизма. Но, конечно, главным источником финансовых поступлений для лидеров афганской оппозиции оставались США, Пакистан и Саудовская Аравия — о чем, как пишет в своей книге «Спрятанная война» Артем Боровик, знал едва ли не каждый духанщик в Кабуле [87]. Знал описанный Боровиком духанщик и другое: «что русские солдаты уходят на север, к себе домой. А потом они уйдут еще дальше на север, оставив свои мусульманские республики».

К сожалению, Боровик написал об этом только 10 лет спустя, в год же вывода 40-й армии из Афганистана из уст его звучали общеперестроечные штампы. А ведь уже в 1985 году Кейси посоветовал моджахедам начать попытки перенесения военных действий на территорию СССР, о чем тоже, конечно, должны были знать — и знали — не только афганские духанщики, но и советские спецслужбы, а стало быть, и советское руководство. Генерал Н. Овезов, заместитель председателя КГБ Туркмении, еще в 1982 году утверждал, что «саудовцы пользуются исламом как тлеющими углями мусульманского бунта против СССР» [88]. И потому никакого «алиби» у Горбачева нет: он прекрасно знал, что оставляет за спиной выводимой 40-й армии и осуществлению чьих планов он открывает путь.

План действий тогдашний руководитель ЦРУ Уильям Кейси обсуждал с саудовским принцем Фахдом, «мусульманином и другом Запада», по характеристике П. Швейцера. И когда он сказал Фахду, что необходимо перенести войну на территорию СССР, тот с энтузиазмом ответил: «Святой джихад — это не знающая границ революция. Так же, как и коммунизм».

Афганцы, сообщает Швейцер, при поддержке созданных ими агентурных групп уже проводили широкомасштабные операции по минированию, но Кейси хотелось большего — хорошо спланированной подрывной кампании в Средней Азии. И как раз в регионе оказалось испробованным то самое оружие межэтнических конфликтов, которое затем с таким успехом было использовано для разрушения СССР, а ныне задействовано уже и на территории РФ. Не случайно в тот же вечер, когда Кейси беседовал с Фахдом о джихаде, состоялась встреча директора ЦРУ с Мусой Туркестани — историком, родившимся в Средней Азии, но жившим в Саудовской Аравии. Туркестани сообщил Кейси о волнениях в Алма-Ате в марте 1980 года [89] и о том, что там есть подполье, профинансированное саудовцами.

Естественно, снова возникает вопрос, почему эта информация, которая не могла не быть известна руководству СССР и органам Госбезопасности, не была доведена до общественного мнения, а в особенности — почему сами события, первое дуновение грядущих бурь, были спущены на тормозах и так и не получили должного освещения. Разумеется, нельзя забывать о том, что в эту эпоху любая попытка властей заговорить о подрывных действиях ЦРУ встречалась в штыки либеральной диссиденствующей интеллигенцией, однако не вся интеллигенция была такова и уж, конечно, не все население огромной страны. Ясно также, что замалчивание этой стороны вопроса было еще опаснее: оно лишь открывало дорогу версии «спонтанных народных движений», что впоследствии говорилось и о Восточной Европе, и о «народных фронтах» в союзных республиках, хотя теперь-то достаточно хорошо известно, что за кулисами их действовали одновременно и западные спецслужбы, и советский КГБ, о целях которого можно лишь догадываться. Во всяком случае, сегодня можно с уверенностью говорить, что пласт антигосударственно настроенных людей здесь был достаточно плотен, как был он плотен и в высшем партийном руководстве, что и показал приход к власти горбачевской когорты.

Генерал Денисов, занимавшийся в Главпуре вопросами спецпропаганды, в одном из интервью заявил: «Наши службы располагали сведениями, что Гарвардский университет, Иллинойский и другие исследовательские центры США ведут активную разработку проблемы информационных войн. Докладывали об этом в ЦК КПСС, но реакция этого «мозгового центра», была, мягко говоря, иронической. Абсолютно не воспринимали информационную угрозу и аналитические службы разведки [90].

Видимо, и не только информационную: П. Швейцер цитирует заявление одного из достаточно высоких чинов КГБ о том, что «у нас никто не верил, будто «Солидарность» финансируется американцами», — заявление совершенно анекдотичное на фоне ставших теперь общеизвестными фактов и собственных заявлений Бжезинского об успешной реализации его доктрины одновременной поддержки «Солидарности» и афганских моджахедов. В очень откровенном интервью «Независимой газете» [91] он, сообщив, что «сосуществования» никогда и не было, рассказал далее: в 1960-е годы «я сформулировал идею мирного сотрудничества с коммунистическими странами и стратегию подрыва их изнутри». А в 1970-1980-е годы была отработана тактика глобального противостояния Запада и Востока по теме прав человека с целью «заставить коммунизм перейти к обороне при одновременной поддержке любых движений сопротивления коммунизму, например «Солидарности» в Польше или моджахедов в Афганистане. И вновь мне удалось воплотить это в жизнь, работая непосредственно в правительстве и в Белом доме».

Что до Горбачева, то уже в 1988 году, то есть до вывода ОКСВ из Афганистана, он перешагнул черту, отделяющую реформирование от разрушения государства — и, по-видимому, вполне сознательного. Как пишет в своих весьма откровенных воспоминаниях его многолетний помощник А.С. Черняев, после выступления Генсека в ООН в конце 1988 года, где «он как бы получил «диплом» от международного сообщества государств и народов… начался повальный, я бы сказал, разгром всей нашей 70-летней советской истории, пересмотр всего и вся… И сама Октябрьская революция превращалась постепенно в историческую ошибку… уже появился термин «тоталитаризм» при оценке советской истории…»

И далее — самое важное, быть может, в контексте ретроспективного рассмотрения событий рубежного 1989 года: «Кстати, перед Новым Годом по ТВ выступил Гавриил Попов. Сказал он примерно следующее: в 1989 году возникшие уже тенденции будут набирать силу. Объективная логика, а может быть, и замысел Горбачева, предположил он, состоит в том, чтобы дать 70-летнему режиму распасться и только тогда общество «из чувства самосохранения» начнет создаваться заново…

Что это было: «объективная ли логика» или «замысел»? И то, и другое. Помните? «Пойду далеко!» — говорил мне раз Горбачев. Но идти надо было значительно быстрее. После Нью-Йорка, когда была обеспечена «внешняя среда» — Hic Rhodus, hic salta, как говорили древние и как повторял за ними Маркc» [92].

Одним из этапов такого ускорения [93] и стал вывод советских войск из Афганистана в той форме, в какой он состоялся. Разумеется, Горбачеву было известно о продолжении американских военных поставок моджахедам [94], но позиция его оставалась непреклонной: «Любые наши действия должны быть подчинены поставленной цели — уходим, и афганцы пусть сами решают свои дела…» [95]. В ситуации нарастающего потока вооружений в Афганистан слова о самостоятельном решении афганцами своих дел звучали, по меньшей мере, цинично. Но Горбачев, видимо, уже связал себя обязательствами, к «гуманитарным озабоченностям» не имеющим никакого отношения. Более того, как рассказывает генерал Шершнев, самые жестокие советские бомбардировки пришлись именно на это время и именно по кишлакам, прилегавшим к путям отхода 40-й армии. Кто-то в Москве очень боялся, что действия моджахедов осложнят вывод, не позволят уложиться в согласованные сроки и открыть США совершенно новые возможности для разыгрывания «исламской карты». Справедливость требует признать, однако, что в ответ на откровенную подрывную деятельность, направляемую из Афганистана на территорию СССР, адекватного ответа не было еще и в догорбачевский период, и это, разумеется, не осталось незамеченным заинтересованной стороной.

По словам Мохаммада Юсефа, начальника афганского отдела пакистанских спецслужб [96], с 1983 по 1987 год советское руководство в целом вело ту же «оборонительную политику», которая была характерной и для поведения ОКСВ в Афганистане.

И как ОКСВ становился все более уязвимым для энергичных наступательных действий моджахедов и стоящих за их спинами иностранных спецслужб, так и приходится сделать горький вывод — СССР в целом не решался энергично ответить на действия американской стороны, для которой именно 1980-е годы стали годами открытого наступления на СССР — о чем свидетельствует и целый ряд принятых в это время специальных директив*. Важнейшими из них были NSDD-32 и NSDD-55, разработанные еще при Рейгане. Первая прямо объявляла о цели пересмотра итогов Второй мировой войны. «В результате мы сочли Ялтинскую конференцию недействительной», — вспоминает Эдвин Мид, бывший член Совета Национальной безопасности США.

Увы, со стороны СССР не последовало никакой реакции — как, впрочем, не последовало ее и на другую директиву NSDD-55, суть которой известный советолог Ричард Пайпс определяет следующим образом: «Директива четко формулировала, что нашей целью является уже не сосуществование с СССР, а изменение советской системы с помощью внешнего нажима».

Упорное продолжение советского курса на сосуществование в этих условиях начинало все больше походить на коллаборацию, в каковую он и превратился открыто с приходом к власти М.С. Горбачева.

С Горбачевым открывается финальный этап «холодной войны» [97]: вялая оборона сменяется открытым отступлением, которое, в свой черед, превращается в паническое бегство. И, разумеется, рассматриваемый в этом контексте вывод ОКСВ из Афганистана — к тому же и без создания надежного политического тыла в оставляемой стране — был шагом вовсе не к миру, а к перенесению «Афганистана», то есть разогревания военно-политической нестабильности на южной дуге, на территорию СССР, а затем России.

Падение дружественного режима Наджибуллы в 1992 году — падение, почти полностью спровоцированное предательским поведением руководства РФ, отказавшим правительству Наджиба в поставках авиационного керосина и дизельного топлива — окончательно открыло путь к превращению территории Афганистана в зону контролируемой нестабильности и центр моджахедизма как специфического симбиоза направляемой в русло экстремизма восходящей исламской пассионарности и глобальных интересов международной олигархии. Последняя, таким образом, получает мощный — и, надо прямо сказать, не совсем безопасный для самих западных стран [98] — инструмент для управления процессами, разворачивающимися в Хартленде, раз уж последний выпадает из ослабевших рук его трехсотлетней держательницы России.

Вот почему так понимаемый «Афганистан» вовсе и не думал расставаться с нами. Напротив, чем дальше, тем активнее он станет искать встреч с нами на нашей собственной земле. И, как видим, распад СССР, изменивший само понятие этой земли, вовсе не гарантировал население нынешней, урезанной России от подобных встреч.

А то давление, которое Запад сегодня оказывает на Россию по вопросу о Чечне, лишь воспроизводит в огрубленной, применительно к нынешней слабости России, форме его былое давление на СССР по вопросу об Афганистане. Такую аналогию нарочито педалируют и сами западные «протестанты» — например, парижские «новые философы», прямо проводящие параллель между Чечней и Афганистаном; и, разумеется, не только они. Выкрик лондонской «Гардиан» при начале второй чеченской кампании: «Господин Путин, отзовите своих собак!», — исчерпывающе красноречив.

Разумеется, аналогия не ограничивается только этим. Она глубже и существеннее и повторяет формат натиска 1980-х годов на СССР в главном: в применении приема клещей — одновременного сдавливания с запада и с юга. Так называемые революции 1989 года в Восточной Европе были столь же мало спонтанными, как и явление моджахедизма — хотя, как и последний, они, разумеется, имели свои серьезные причины в реальной ситуации. Однако как формы их, так и цели, а также разнообразное — от финансового [99] до информационного — обеспечение были плодом хорошо продуманной и организованной деятельности все того же закулисного режиссера.

Еще директива NSDD-32 рекомендовала «нейтрализацию» советского влияния в Восточной Европе и «применение тайных мер и прочих методов поддержки антисоветских организаций в данном регионе». Вот почему в программах ЦРУ равное место с поддержкой моджахедизма обрела поддержка польской «Солидарности» — «тайная финансовая, разведовательная и политическая». Теперь это ни для кого не является тайной, и сравнительно недавно в США вышла книга «Его святейшество Иоанн-Павел II», в которой подробно рассказывается, как щедро тратили США деньги на столь романтизированную советской интеллигенцией «Солидарность».

Только в 1981–1982 годы ей, по каналам ЦРУ, было передано 50 млн долларов. Была создана сеть поставок полиграфического оборудования и радиоаппаратуры для организации подпольных типографий и радиостанций. Позже поляки передали это наследство дудаевцам, в расположившийся в Кракове чеченский информационный центр [100]. И ведь не кто иной, как Лех Валенса, выступил с крайне резким заявлением на «круглом столе» по Чечне, созванном в августе 1996 года в Кракове по инициативе «Движения за восстановление Польши». Естественным продолжением этой генеральной линии предстает, конечно, и совещание чеченских ваххабитов с афганскими талибами, почти двадцать лет спустя проведенное накануне вторжения боевиков в Дагестан на территории Польши — заметим, теперь еще и члена НАТО. Разумеется, накал русофобии в Польше всегда был таков, что она неоднократно проявляла почти самоубийственную готовность быть закоперщицей в любых способных повредить России акциях. Но, разумеется, не до такой же степени, чтобы ослушаться своего нового и на сей раз обожаемого «старшего брата» — США.

И вот, однако же, иные сотрудники советских спецслужб считали возможным заявлять такое: «Мы, службы безопасности, на самом деле никогда не верили пропаганде, что Америка помогает «Солидарности»…» [101]. Если это так, то налицо либо повальная профнепригодность, либо… Видимо, правы как генерал Денисов, так и китайский исследователь советской литературы Чжан Цзе, который сделал весьма обоснованный вывод: верхушка КПСС «защитным импульсам отнюдь не симпатизировала, усматривая в них, видимо, рецидивы сталинизма. Она, в лучшем случае, держалась нейтралитета, если же вмешивалась, то была по обеим сторонам» [102].

Что же до упомянутого «круглого стола» в Кракове [103], то связь «восстановления Польши» с Кавказом [104] трудно усмотреть без учета как всей описанной выше истории отношения ЦРУ и «Солидарности», так и — особенно места, всегда отводившегося Польше всеми антироссийскими коалициями. Об этой ее роли помнил Пушкин, оставивший нам в наследие «Бородинскую годовщину». Об этом Сталин напомнил Черчиллю в Ялте; и, разумеется, это имел в виду и Валенса, на «круглом столе» выступивший с призывом к своим коллегам — лауреатам Нобелевской премии «остановить преступный геноцид», с пафосом добавив: «России нет места в семье цивилизованных народов» [105].

Однако, сколь бы ни была велика роль Польши в разрушении «Ялты и Потсдама», центральное место принадлежало, разумеется, Германии. Все понимали, что от того, когда и, главное, как произойдет ее объединение, решающим образом зависит коренной перелом в соотношении сил между Западом и Востоком такими, как понимались эти термины в эпоху близившейся к завершению, победоносному для Запада и разгромному для Востока, «холодной войны».

9 ноября 1999 года, принимая из рук канцлера ФРГ главную немецкую награду, Большой Крест, Горбачев вел себя так, словно бы «на дворе» все еще стоял год 1989 и делал хорошую мину при плохой игре, продолжая настаивать на том, что не совершил никаких роковых и позорных уступок. Той же позиции он придерживается и в своей книге «Как это было», однако выглядит она крайне неубедительной, чтобы не сказать — откровенно лживой.

Потому что не один ведь Горбачев был участником событий, и не он один делится воспоминаниями о них, и в этих, других, воспоминаниях король предстает голым…

Еще два года назад бывший посол США в Москве Джон Мэтлок признал, что Запад во время объединения Германии просто-напросто обманул Россию [106]. Однако в нашем обществе, в том числе и среди политологов, при том самых разных направлений, до сих пор живуча версия, согласно которой США вовсе не стремились к объединению Германии и приняли его лишь как спонтанный результат неких самостоятельно развернувшихся событий.

Так, Анатолий Солуцкий сообщает, что он еще в клубе В. Семаго, действовавшем под эгидой бывшего советского премьера Николая Рыжкова, предупреждал Джеймса Бейкера о германской угрозе для США [107].

Вл. Кара-Мурза в программе еще старого НТВ «После полуночи» даже счел возможным «поправить» президента Клинтона, сказавшего во время своего пребывания в Берлине, что весть о воссоединении Германии вызвала радость в Вашингтоне — мол, известно, какую тревогу возбудило это объединение в США, сулившее им «появление сильного геополитического противника». Откуда почерпнуты такие сведения, остается загадкой. Ведь еще в ноябре 1989 года канцлер Коль с похвалой отозвался о позиции посла США в Бонне, Вернона А. Уолтера, «большого друга немцев», по оценке канцлера*. Сам же Уолтер так прокомментировал события: «Семья снова собралась в одном доме. Поэтому я верю в объединение. Кто выступает против, тот будет сметен с политической сцены».

Это и еще многое другое можно узнать из вышедшей в начале 90-х годов книги Хорста Теплица «329 дней. Как ошкуривали грушу». Загадочный подзаголовок представляет собою парафраз слов Коля, произнесенных им 11 ноября 1989 года, после известия о согласии Горбачева на проведение «реформ» в ГДР: «Грушу ошкурили!»

«В этот момент, — пишет Теплиц, — мы знали, что Горбачев не будет вмешиваться и в ход событий внутри ГДР».

А вот запись от 22 ноября 1989 года, которую, ввиду ее важности, стоит воспроизвести целиком:

«Из Вашингтона поступила информация о вчерашних переговорах Геншера с Бушем и Бейкером. США поддерживают стремление немцев к самоопределению и единству. По их мнению, однако, этот процесс может ускориться. Буш намерен выудить у Горбачева в ходе предстоящих переговоров у берегов Мальты границы и возможности его действий и определить, насколько тот может и хочет продвигаться в германском вопросе. Горбачев якобы очень встревожен возможным объединением Германии. Бейкер подтвердил: объединение есть и остается приоритетным в американской политике [108]. Таким образом, США первыми и одназначно [109], и без оговорок высказались за объединение Германии».

Именно с этих позиций и строго следуя доктрине Мэхена о фундаментальном единстве интересов США и Германии в их глобальном противостоянии России, решали американцы важнейший вопрос о членстве объединенной Германии в НАТО. 31 мая 1990 года Буш во время официального визита Горбачева в Вашингтон заявил, касаясь этой проблемы: «У нас с вами тут фундаментальное расхождение». Его, однако, на диво быстро удалось преодолеть, о чем свидетельствует приводимая самим Горбачевым стенограмма исторических переговоров:

Итак, важнейшая формулировка, которая все же увязывала новое устройство Европы с итогами Второй мировой войны и в значительной мере блокировала путь к объявлению СССР [111] «побежденной страной», была сдана без боя. Последствия оказались трагическими; что означало включение Германии в НАТО, прекрасно понимали на Западе, как понимали и то, что для советского упорства в этом вопросе, буде СССР пожелал бы упорствовать, были неотразимые основания. Так, бывший премьер-министр Великобритании Джеймс Каллаген 7 января 1990 года писал в «Times»: «На Потсдамской конференции Советский Союз стремился добиться того, что бы создать как можно более обширное пространство между собой и любыми силами вторжения на Западе. Воссоединенная Германия, которая выбрала бы членство в НАТО, нарушила бы существующее в настоящее время равновесие, поскольку потенциально передовая линия НАТО приблизилась бы непосредственно к польской границе».

Сегодня эта линия приблизилась уже к Белоруссии, однако и сегодня Горбачев комментирует вышеприведенный фрагмент с олимпийским спокойствием: «С этого момента можно считать, что германский вопрос, оставленный нам результатами Второй мировой войны, перестал существовать как проблема истории».

В действительности же никакой вопрос — в особенности такой, как имеющий тысячелетнюю историю Drang nach Osten, — не может исчезнуть, он может лишь приобрести новое звучание. Уступки Горбачева освободили Германию от того чувства вины, которое, как думалось, было накоплено послевоенным временем, а формировалось у иных еще раньше, как о том свидетельствует запись в дневнике одного из немецких офицеров от 4 августа 1943 года: «Во всяком случае, 22 июня 1941 года сделало Германию на десятилетия, если не на столетия, неоплатным должником России».

Теперь «ветер перемен»* уносил клочья этого так и не состоявшегося покаяния прочь, и в дверь стучались настроения иные. Гельмут Коль вспоминает, рассказывая о своей встрече с Горбачевым на Северном Кавказе в июле 1990 года, когда был окончательно решен вопрос о вступлении Германии в НАТО и выводе советских войск: «В тот момент я думал о том, что первые солдаты Красной армии перешли границы Германской империи в ноябре 1944 года. А в конце 1994 года, ровно через полвека, последние советские солдаты покинут Германию» [112].

Как видим, канцлер — на лирическом, так сказать, уровне — вовсе не стеснялся возводить преемственность вновь объединяющейся Германии к гитлеровскому рейху. А такие вещи, разумеется, никогда не остаются в области чисто лирической. Уже тогда стало ясно, что Россия утрачивает плоды самой великой Победы в своей истории, и объединение Германии — такое, каким оно произошло, сопровождаемое позорным, ускоренным выводом советских войск, — именно так и воспринималось повсюду в мире. Уже в августе 1994 года Россия не была приглашена на празднование 50-летия высадки союзников в Нормандии [113]*. В декабре 1992 года Россия, в угаре иллюзий партнерства, по сути, предала интересы граждан СССР — жертв нацизма, согласившись принять от Германии в качестве компенсации 1 млрд марок, которые были поделены между РФ и Украиной [114] и Белоруссией, которой, непонятно почему, было выделено всего 200 млн.

А в конце 1994 года, как то и мечталось канцлеру Колю, русские войска оставили Берлин в одиночестве, за неделю до почетных проводов войск западных союзников СССР по антигитлеровской коалиции.

Предложение России о совместных проводах было отвергнуто, дабы подчеркнуто отделить «западных освободителей» от «советских оккупантов». Газета «Дейли телеграф» назвала российский парад в Берлине [115] «второсортным прощанием с третьесортной армией». Победа 1945 года была поругана.

«Зеленый свет» такому развитию событий был окончательно зажжен во время встречи Буша и Горбачева у берегов Мальты — встречи, которую теперь, вслед за Алексеем Громыко, принято именовать «Мальтийским Мюнхеном».

Она состоялась в первых числах декабря 1989 года и сопровождалась буйством стихий: волна была так высока, что долго не позволяла сблизиться кораблям. Мне случилось тогда быть на Капри, и я прекрасно помню, что иные итальянцы усматривали в этом некое зловещее предзнаменование. Многое еще остается здесь тайной, однако и того, что известно теперь, достаточно, чтобы подтвердить правоту слов бывшего замминистра иностранных дел СССР А. Бессмертных: «Если бы не Мальта, то Советский Союз никогда не сдал бы так гладко свой контроль над Восточной Европой и Прибалтикой. По свидетельству С. Тэлботта, Буш «давил» на Горбачева по трем направлениям, настаивая:

1} чтобы Горбачев реформировал свое общество;

2} чтобы «дал сателлитам идти своим путем»;

3} чтобы «вывел советские войска отовсюду».

Горбачев же был готов идти навстречу, неоднократно заявляя в своем кругу: «Да, далеко пойду…» [116].

В том, куда именно пойдет Горбачев, у американской стороны не было ни малейших сомнений: ведь еще в 1988 году помощник президента Буша по национальной безопасности, Скоукрофт, заявил, выступая на пресс-конференции: «Запад победил в «холодной войне»…»

На Мальте же от Горбачева было получено обещание не применять силу также и для защиты территориальной целостности Союза. Что касается Прибалтики [117], то Буш просто аннулировал «Хельсинки», заявив: США никогда не признавали ее присоединения к Советскому Союзу, и если Москва применит силу, то она рискует изоляцией. При этом Горбачев даже не нашел нужным напомнить ни о статусе Прибалтики до 1917 года, ни об истории возникновения этих государств, обязанных своими появлениями на свет исключительно Брестскому миру, ни о профашистских режимах кануна Второй мировой войны. Тем самым Бушу легко удалось, уже в плане конкретной политики, увязать цели одновременной ликвидации Советов и Российской империи, да к тому же получить согласие Горбачева на дальнейшее пребывание американских войск в Европе — при уже решенном вопросе о выводе советских войск отсюда. «Горби» заявил буквально следующее: «…Для будущего Европы важно, чтобы вы были здесь. Поэтому не думайте, что мы хотим вашего ухода».

Бейкер счел это заявление Горбачева самым важным из сделанных на Мальте. И, действительно, так оно и было: СССР, в лице своего руководителя, сам отрекался от статуса сверхдержавы. Здесь же состоялась важная лексическая замена понятия «западные ценности» понятием «демократические ценности», что придало первым значение универсальных. Позже, когда камуфляж станет уже ненужным, это позволит Мадлен Олбрайт летом 1999 года говорить о «защите западных ценностей» как об одной из главных задач НАТО, а лидерам ведущих стран блока просто-напросто отождествлять некие абстрактные «требования мирового сообщества» с интересами собственного доминирования.

И хотя знаменательные слова: «Глобализация — это Америка» Клинтон произнесет позже, в 1996 году, на встрече стран «семерки» в Денвере, путь к такому отождествлению был открыт на Мальте.

Но, разумеется, триумф США не был бы полным, если бы не была выдернута давно терзавшая их заноза советского присутствия в Латинской Америке — в западном полушарии, которое США издавна привыкли считать безраздельно своей сферой влияния. Помимо того, что советское влияние здесь придавало СССР необходимое для сверхдержавы «океаническое» измерение, вопрос о Кубе был тем более болезнен для США, что именно поглощение Штатами Кубы, Филиппин и большей части Карибских островов вследствие испано-американской войны принято считать началом формирования Pax Americana*.

Давление на Горбачева по вопросу о Кубе и Никарагуа резко усилилось еще до встречи на Мальте. Как теперь стало известно со слов бывшего начальника штаба службы правительственной охраны во времена Горбачева генерал-майора запаса Валерия Величко, 27 марта 1989 года, накануне состоявшегося в апреле визита советского руководителя на Кубу, последний получил секретное письмо от президента Буша, в котором прямо и недвусмысленно было заявлено: «Инициатива Советского Союза и Кубы по прекращению помощи… окупится серьезными дивидендами доброй воли Соединенных Штатов» [118]. Горбачев принял это как руководство к действию и, по воспоминаниям Величко, несмотря на пышную встречу, «был на редкость невесел и молчалив. Периодически он пытался затеять разговор о нецелесообразности поддержки кубинцами сандинистов и сальвадорских повстанцев».

Куба, однако, давлению не поддалась, и прощание Кастро с Горбачевым было очень сухим: если при встрече они обнялись, то, прощаясь, лишь холодно пожали друг другу руки. Провожали на улицах Гаваны Горбачева не полмиллиона, как это было при встрече, а всего 150 тысяч. Каждой из сторон предстояло получить свои «дивиденды» от занятой позиции, и здесь история тоже не поленилась создать эффектную мизансцену, совместив во времени саммит ОБСЕ в Стамбуле [119], на котором РФ пошла на новые уступки, и IX встречу лидеров ибероамериканских государств в Гаване [120].

В Гаване такая встреча прошла впервые, что само по себе достаточно красноречиво. А присутствие на ней короля и главы правительства Испании, премьер-министра Португалии подчеркивает, насколько удалось Кубе укрепить свои международные позиции за истекшие 10 лет и как недальновидны были те, кто прогнозировал быстрое ее крушение, как только СССР, обзаведшийся «новыми друзьями», откажет в своей поддержке Фиделю Кастро.

Принятая на встрече «Гаванская декларация» содержит призыв к Вашингтону отказаться от блокадного закона Хелмса-Бертона.

Но еще более показательно, что в ходе состоявшейся незадолго до того Генеральной Ассамблеи ОАГ [121] «была отвергнута инициатива США о создании «группы друзей», которые могли бы приходить на помощь различным странам в случае возникновения в них угроз демократии» — вариант косовского сценария для Западного полушария. И параллель, которую проводит российский латиноамериканист Карэн Хачатуров, выглядит впечатляющей: «…В то время как Вашингтон объявляет зоной своих жизненных интересов бассейн Каспия, латиноамериканцы отказываются жить по нормам Pax Americana…» [122]*.

Но путь к Каспию был открыт для Вашингтона у берегов Мальты, где Буш вновь вернулся к вопросу о Гаване и Манагуа, связав отмену советской поддержки им с отменой дискриминационной для СССР поправки Джексона-Вэника. Принятая еще в 70-е годы, она увязывала предоставление Советскому Союзу режима наибольшего благоприятствования со свободой выезда евреев из СССР. Разумеется, несмотря на исчезновение СССР и полную, «без берегов», свободу эмиграции из РФ, поправка продолжает действовать до сих пор.

Горбачев и в этом вопросе уступил давлению — к тому же, по своему обыкновению, пойдя даже дальше, нежели ожидали от него. Именно здесь генсек заявил: «Доктрина Брежнева мертва», — заявил в дни, когда США со своих баз вмешивались в дела Филиппин и готовились к вторжению в Панаму.

О событиях в Панаме конца декабря 1989 года не часто вспоминают в контексте краха СССР, считая их не увязанными с общими процессами гибели второй сверхдержавы. Однако это далеко не так, и те события, к тому же синхронно совпавшие с последней — и на сей раз алой от крови — волной «бархатных революций», с переворотом в Румынии, имели стратегическое значение в этом процессе, знаменуя уход исторической России из своего апогея, точки своего наивысшего, поистине планетарного влияния на события в мире.

Начало же истории можно отнести к 1980 году, когда в авиакатастрофе как предполагают, совсем не случайной — погиб тогдашний президент Панамы, генерал Омар Торрихос, сумевший добиться от президента Картера решения о передаче всего канала в управление местных властей.

Чуть менее десяти лет спустя Вашингтон сверг путем вооруженной агрессии преемника Торрихоса генерала Норьегу, обвиненного в причастности к наркобизнесу. Вопиюще противоправная акция, проведенная без какой-либо санкции СБ или ООН, при которой погибли и гражданские лица, не только осталась безнаказанной, но и не вызвала сколько-нибудь внятной реакции со стороны СССР. А сравнительно недавно появилась сенсационная, на мой взгляд, хотя и мало кем замеченная информация, согласно которой накануне агрессии США Норьега искал поддержки в Москве.

Направленному в СССР эмиссару панамского президента Нильсу Кастро было поручено предложить СССР обосноваться на берегах канала, что в былое время являлось, разумеется, мечтой советского руководства — как то и подобает сверхдержаве: ибо «положение обязывает». Разумеется, речь не шла непременно о военном присутствии, о формах можно было договариваться. Но договариваться никто не собирался — при Горбачеве СССР уже переставал быть не только сверхдержавой, но и просто великой державой. Переводчик Нильса Кастро Александр Кузьмищев вспоминает: «Мне довелось… стать свидетелем, как его «отфутболивали» и в ЦК, и в МИД, и… везде» [123].

Акция США против Панамы прошла беспрепятственно, придясь как раз на дни западного Рождества, и журнал «Time» писал тогда: не являемся ли мы свидетелями того, что в США «обретает очертания новая внешняя политика, политика после холодной войны [124], когда Вашингтон берет на себя качественно иную роль мирового жандарма, который действует скорее во имя спасения демократии, чем в целях сдерживания советского экспансионизма?»

А «Вашингтон пост» цитирует генерала Колина Пауэлла, председателя Комитета начальников штабов и будущую звезду войны в Заливе, в частной беседе сказавшего, что на «дверях» США следует повесить табличку: «Здесь живет сверхдержава».

Путь к окончательному оформлению новой схемы «Центр силы [125] НАТО — ООН…» [126] был расчищен, оставалось произвести небольшие доработки, и они как раз в то же самое время завершались в Румынии.

Здесь подрывной организованный характер «бархатных» революций обозначился вполне откровенно и очень кроваво, а окончательное пришествие демократии в Восточную Европу было ознаменовано апофеозом произвола: бессудной, «по законам революционного времени», казнью четы Чаушеску. Уже 24 декабря Мэтлок зондирует в Москве возможность советского вмешательства в Румынии на стороне «антикоммунистических сил»; имеет хождение версия, согласно которой чета Чаушеску просила воздушного коридора и убежища в Москве, но ей было отказано.

И десять лет спустя румынская пресса, осмысляя события, уже нередко описывает их как следствие прямого сговора между СССР и США. «Очевидно, что Москва осуществила заблаговременно спланированную акцию, чтобы разблокировать ситуацию в Румынии, — считает публицист Эмиль Хурезяну. Такие планы существовали в Москве для всего коммунистического блока и для каждой страны-участницы…»

Это вполне согласуется с тем, что поведал еще в начале 1991 года Ян Рума, тогда заместитель министра внутренних дел Чехословакии, а ранее член диссидентского движения «Хартия-77», поддерживаемого Соросом, как о том поведал и сам миллиардер. «Москва, — по словам Румы, — еще в 1988 году наметила проект замены коммунистами-реформаторами тогдашних руководящих групп в Чехословакии, Болгарии и Румынии. У нас эта смена должна была быть спровоцирована грубым обращением полиции с участниками демонстрации по случаю какой-либо годовщины. Первоначально эта операция планировалась на 21 августа 1989 года [127], но тогда оказалось не слишком много демонстрантов. Ну, а 17 ноября ожидалось много молодежи». Правда, события перехлестнули замысел и смели самих режиссеров [128], однако нет никаких оснований утверждать, что и это не входило в замысел горбачевского руководства. Развитие событий в Румынии — лишнее тому подтверждение.

«События в Румынии были следствием переговоров Горбачева с Рейганом в Рейкьявике и с Бушем в 1989 году на Мальте, — полагает Дору Брая. — Стороны договорились, чтобы холодная война завершилась в пользу США, и решили разойтись мирно. Ну, а кровопролитный характер событий в Румынии объясняется цинизмом сотрудников Секуритате, которые воспользовались разрядкой, чтобы рассчитаться по старым векселям и закрепиться в новой системе».

Существуют и другие версии — например, главный военный прокурор Румынии генерал Дан Войня, изучивший сотни дел, недавно вынес свой приговор: никаких «террористов» не было, а была диверсия, организованная теми, кто пришел к власти, и, в частности, армейским командованием.

Следует напомнить также, что именно в Румынии в эти декабрьские дни был впервые разыгран отвратительный спектакль, сходный с тем, что позже Запад цинично разыграет в Косово, безбожно преувеличивая число жертв «этнических чисток», с целью обосновать военное вмешательство НАТО. А во время фарсового «суда» над Чаушеску он был объявлен виновным в смерти 60 000 человек в Тимишоаре, городе на западе Румынии. Смешанное румынско-венгерское население позволило спровоцировать здесь жестокие этнические столкновения, однако ни о каких «десятках тысяч» не было и речи. Те 100 тел, которые были предъявлены прессе и общественности, были взяты в анатомическом театре медицинского института. Иону Илиеску и Петре Роману требовались сильные аргументы, чтобы заставить общество принять казнь Чаушеску, а выполнение мрачного замысла взяла на себя Секуритате, успевшая «сменить ориентацию». И хотя две недели спустя истина стала известной западным медиа, это не мешает им, как и российским, по сей день муссировать миф о стихийной демократической революции.

Очевидно, с течением времени многое еще будет проясняться в этой мрачной и запутанной истории; но в том, что касалось СССР, то есть исторической России, очень быстро наступила полная и окончательная ясность. 7 февраля 1990 года в Москву прилетает госсекретарь США Бейкер и проводит с Шеварднадзе беседы, которые, по свидетельству американцев, имели «из ряда вон выходящий характер». А именно: госсекретарь США и министр иностранных дел СССР, как едко пишет А. Громыко, координируют свои усилия в деле освобождения Восточной Европы от советского контроля. Бейкер от имени Буша выдвигает предложение, чтобы Западная группа советских войск в Германии была урезана до 195 тысяч человек. А 9 февраля госсекретарь при встрече с Горбачевым сразу же заявил, что США выступают за объединенную Германию как члена НАТО, но отнюдь не нейтральную. Правда, при этом Бейкер обещал, что НАТО не продвинется на Восток «ни на дюйм от своих настоящих позиций», и был готов обсуждать вопрос о международно-правовых гарантиях от такого продвижения. Готовность Горбачева даже не требовать подобных гарантий стала сюрпризом и для Бейкера, который 10 февраля через западногерманского посла письменно информировал об этом прибывшего в Москву канцлера Коля — к вящей радости последнего.

11 февраля Шеварднадзе прилетает в Оттаву на совещание ОБСЕ и тут же, на встрече с Бейкером, сообщает что, от имени Горбачева, готов согласиться с отказом от требования о симметричном уровне войск НАТО и СССР в Европе.

Бейкер, о «просвещении» которого так трогательно заботились члены клуба Семаго, был поражен легкостью капитуляции; разумеется, США не замедлили развить успех. 27 февраля Буш позвонил Горбачеву и поставил его в известность, что на совместной встрече он и Коль приняли решение о полноправном членстве Германии в НАТО.

Это было уже настоящее унижение, на которое Горбачев не только не сумел ответить должным образом, но, кажется, даже и не понял, что означал переход к такому «уведомительному» порядку отношений. Как не понял и того, сколько издевки было в пышных торжествах, устроенных по случаю его последнего официального визита в США, в узких кругах названного «Рождеством в июне». Позиции были сданы бесповоротно, и с президентом СССР можно было уже не считаться. Год спустя, в июле 1991 года, во время визита Горбачева в Лондон «семерка» отказала ему в предоставлении финансовой помощи. Позже стал известен циничный комментарий Буша к этой развязке: «Парень, похоже, разбит в пух и прах, не так ли? Чудно. Он всегда был неплохим «продавцом», но не на этот раз. Думается мне, не потерял ли он чувство реальности» [129].

Советская мощь была окончательно обездвижена в августе 1991 года. Осенью влиятельный американский журнал «Форин аффейрс», который, по мнению многих, в значительной мере выражает точку зрения Госдепартамента, опубликовал статью Бжезинского, где победа над СССР в «холодной войне» описывалась в выражениях — и образах — предельно конкретных и узнаваемых: «Это было функциональным эквивалентом капитуляции в железнодорожном вагоне в Компьене в 1918 году или на американском линкоре «Миссури» в сентябре 1945 года». Следующий этап был обозначен не менее конкретно: «Единство собственно России может скоро тоже оказаться под вопросом».

Одновременно бывший представитель США в ООН Дэвид Эбшайр, бывший посол США в ФРГ Роберт Бэрт и директор ЦРУ Джеймс Вулси представили доктрину «преображенного Атлантического Союза», сопроводив ее более чем недвусмысленным комментарием: «Сторожевой пес нужен, и НАТО является логическим кандидатом на эту роль». Сторожить «псу» отныне предстояло, однако, не только историческое западное пространство. Генсек НАТО Манфред Вернер, «отец» программы «Партнерство во имя мира», расширил задачи: «Ключевым моментом трансформации НАТО является распространение его влияния на страны Центральной и Восточной Европы и новые независимые республики Советского Союза».

А французский политолог Пьер Беар в работе «Геополитика для Европы» дал обобщающий прогноз: «Отныне разрушение постсоветского пространства пойдет «концентрическими кругами».

Наступала эпоха передела советского наследства, и локальные войны, очаги которых к тому времени уже загорались на территории бывшего СССР, обретали свой истинный смысл и значение как инструменты реструктуризации Хартленда, все больше увязываясь в единое системное целое с событиями на Ближнем Востоке, в Югославии и Афганистане.

Глава II Схождение лавины

Общеизвестные истины не становятся менее верными от повторения. Но, к сожалению, нередко сама частота повторения, вызывая эффект привыкания, затрудняет понимание их истинности. И тогда требуется определенное психологическое усилие для того, чтобы вновь осознать важность некоторых вещей. Именно так и обстоит дело сегодня в России с проблемой энергоресурсов в новом веке и тысячелетии и напрямую сопряженной с ней концепцией «золотого миллиарда».

Кажется, она не сходит со страниц печати, подробно исследована и описана в том числе и российскими учеными [130]; само понятие «золотой миллиард» стало штампом. И тем не менее, почти полностью отсутствует [131] понимание системных связей «золотого миллиарда» с серией войн последнего десятилетия XX века и теми тектоническими сдвигами, которым открыло путь крушение СССР. Наше общество все еще — в немалой своей части и вопреки горькому опыту истекшего десятилетия — готово видеть в этом крушении торжество демократии, наивно веруя, что и Запад, добиваясь победы в «холодной войне», руководствовался именно и прежде всего целями глобального утверждения этой самой демократии. А между тем, еще в 1990 году, когда Союз доживал последние месяцы, в США вышла очередная книга знаменитого футуролога А. Тоффлера «Сдвиг власти», в которой он писал: «Подобно сдвигу тектонических плит перед землетрясением, надвигается одно из уникальных событий в мировой истории — революция самой сущности власти» [132].

Суть этого сдвига — в отказе Запада от самой идеи равенства, которая лежит в основании принципов представительной демократии. Страны «золотого миллиарда», теснимые океаном требующего своей доли, но оставшегося за пределами благосостояния человечества, неизбежно, для защиты своего уровня жизни, будут искать методы управления иного рода. Локальные [133] войны конца XX века по многим параметрам могут считаться полигоном отработки и испытания таких методов.

Профессор одного из институтов Принстонского университета Питер Кэнен прогнозирует: будущий мир «может быть разделен на богатые, стабильные государства и море государств-неудачников. Возможна даже холодная война». Другие более откровенны. Так, американские военные высокого ранга писали еще в 1970-е годы: «Мы стоим перед мрачной перспективой мира, в котором слишком много людей и слишком мало ресурсов [134]. Обостряется противоречие между стремлением высокоразвитых стран поддерживать свой высокий уровень жизни и стремлением других стран просто выжить. Это будет мир, где силой и только силой [135] можно будет обеспечить неравное распределение ресурсов, которых не хватает» [136].

«Только силой!» Яснее не скажешь; курс же на одностороннее разоружение, а затем и самоликвидацию СССР, составивший, за вычетом уже безнадежно устаревшей и потому смешной квазидемократической риторики, самую суть, сухой остаток процесса, названного перестройкой и в этой своей части описанного в первой главе, резко увеличил возможности подобного силового обеспечения неравенства и соответствующего перераспределения энергоресурсов как его необходимейшей основы.

Генерал Пьер-Мари Галуа, автор книг «Солнце Аллаха ослепляет Запад», «Кровь: Запад, Ирак», «Кровь нефти. Босния», одним из первых зафиксировал переход от теории к практике и, резко осудив войну в Заливе, обозначил связь новой реальности с поражением России в «холодной войне». В дни, когда Россия, поддавшись либерально-капиталистическому соблазну, семимильными шагами уходила со сцены всемирной истории не только как сверхдержава, но и просто как великая держава, Галуа, ярый русофил, вынужден был констатировать печальную очевидность: «В наши дни либерализм, капитализм не приобрели необходимой мудрости и не стали человечными, гуманными, на что всегда на словах претендовали. Капитализм при своей изощренности, закамуфлированности стал еще более агрессивным, алчным. Усилился авторитаризм, жестокий, без сердца. Большая часть населения осталась за чертой бедности. Либеральные амбиции, экономические и политические, вылились в войны». А ведь этого не случилось бы, добавлял Галуа, если бы Россия не потерпела крах.

В условиях такого краха для США, на долю которых приходится 5 % населения Земли и 40 % производимой в мире энергии и которые давно сформулировали доктрину своего глобального господства [137], открылись новые головокружительные возможности — не только стратегически выгодной для них реструктуризации пространства, но также и овладения контролем над источниками энергоресурсов и путями их транспортировки.

Разумеется, проблема не нова; как центральная для Запада она обозначилась еще в начале XX века, и это президенту Франции Жоржу Клемансо, знаменитому «Тигру», принадлежат слова: «Наступает время, когда капля нефти значит для государства и народа столько же, сколько капля крови»*. Но в конце столетия актуальность этих слов возросла многократно, особенно если учесть, что в III тысячелетие человечество, несмотря на все разговоры об альтернативных источниках энергии, вступает с преобладанием традиционных углеводородных энергоносителей: нефти, газа, угля. И кровь последних войн XX столетия — от Ирака до Чечни — оказалась густо перемешена с нефтью.

Первой войной нового типа, войной XXI века стала война в Заливе, и эту констатацию можно считать уже общим местом. Однако до сих пор под этой новизной подразумеваются, в основном, технологические особенности войны; между тем с точки зрения некоторых экспертов как раз такая «новизна» далеко не столь бесспорна, как представлялась в дни войны в Заливе и сразу же после нее, когда общественное сознание было подавлено телевизионными образами будто бы точечных ударов. Реальность же, скрытая за фасадом блестяще сконструированного пропагандистского мифа, оказалась несколько иной, на чем я подробнее остановлюсь ниже.

Но до сих пор за рамками внимания большинства пишущих о войне в Заливе [138] остается другой ее аспект, с которым и соотносится, на мой взгляд, ее подлинная новизна. А именно: то, что она стала первой в XX веке войной, развязанной сверхдержавой при отсутствии сколько-нибудь соизмеримого геополитического соперника. СССР, хотя формально и продолжал еще существовать, не только не использовал своих возможностей для того, чтобы осадить США, но и реально способствовал расширению сферы влияния своего бывшего противника и обретению войной совершенно нового качества: войны коалиции стран Запада [139], осуществляемой как карательная операция против энергоресурсной страны Третьего мира. А формальная опора на ООН и СБ показала, что, с концом «Ялты и Потсдама», началась неизбежная эволюция этих международных организаций, отражавших структуру и баланс сил, сложившихся после Второй мировой войны и с изменением этого баланса неотвратимо меняющих свои функции.

Прежде всего по этим своим характеристикам, а не только по числу вовлеченных в конфликт стран, произведенным разрушениям и числу жертв война эта и заслуживает данного ей определения субмировой. Ведь после 29 ноября 1947 года, то есть после принятия резолюции ООН о разделе Палестины, в этом регионе уже состоялось несколько арабо-израильских войн, а также ливанский кризис и иракско-иранская война, именуемая иногда первой войной в Заливе; по числу жертв и длительности последняя превзошла каждую из арабо-израильских войн. И в иных условиях, то есть при сохранении СССР как сверхдержавы, вторая война в Заливе, несомненно, осталась бы просто иракско-кувейтской, то есть локальной войной, и не приобрела бы черты войны миров, которые столь впечатляющим образом зафиксировал в своем дневнике, найденном в окопе на окраине Кувейт-сити, безвестный иракский солдат. «На второй день наземной войны бои и налеты тяжелых бомбардировщиков интенсивно продолжались в небывалых масштабах. Они применили все виды техники: самолеты, танки, артиллерию, бронемашины, ракеты дальнего действия [140] и все разновидности наступательных и оборонительных вооружений, которые ранее были разработаны в Европе и повсюду в мире для использования их армиями коалиции в Третьей мировой войне с Восточным блоком [141]… Да погибнет Запад! Да погибнут и трусы, которые объединились с ним» [142].

Парадоксальным образом эту интуитивную догадку сброшенного в бездну отчаяния рядового разгромленной армии подтверждает холодный анализ одного из американских генштабистов: «Мы всего лишь применили военную доктрину, разработанную для войны с советскими вооруженными силами. На протяжении всей своей карьеры я готовился к этой войне, и разница заключалась лишь в том, что изменилась территория. Мы готовились сражаться в Европе» [143].

Активизация соперничества великих держав в зоне Персидского залива, именуемого «великим водным путем древности», относится к началу XX века. До этого здесь безраздельно господствовала Англия, и русский консул в Багдаде А.Ф. Круглов писал в апреле 1900 года: «Порты Персидского залива не видят почти никаких военных судов, кроме английских, претендующих на какое-то особое право наблюдать за водами, которые они, досконально изучив, стали считать как бы своими» [144]. И он же, чуть позже: «Все изменилось до неузнаваемости; точно электрический ток прошел по всей Европе, направлявшей свои взоры на этот теплый залив, роль которого в общегосударственной мировой политике получила уже другое значение, другой смысл… И нам, русским, придется, вероятно, выступать со всею своею энергиею, чтобы быть в состоянии отстоять право на преимущественное участие в делах южноперсидской окраины».

Одна за другой державы, претендующие быть великими, стремились показать здесь свой флаг. Показала его и Россия — и как! В декабре 1901 года в Залив вошел легендарный «Варяг», произведший настоящий фурор, — не только широтой и приветливостью команды, так резко контрастировавших с английским типом поведения, но и сиянием электрических огней, каких еще не было у британских военных судов. Этому образу блистательного [145] могущества, сияющего величия России суждено было продержаться целое столетие, чтобы рухнуть в конце его и явить позорное зрелище американского десанта, высаживающегося на палубу российского танкера, обвиняемого в незаконной, в обход международных санкций, транспортировке иракской нефти.

То, что подобные санкции и подобный контроль США стали возможны, и есть главный итог войны в Заливе, для получения которого Россия, еще в форме СССР, приложила недюжинные усилия. Противоборство начала века сменилось добровольной капитуляцией и сдачей даже региональной роли, что было зафиксировано как на Западе, так и в странах Персидского залива — как, впрочем, и повсюду в мире, за исключением России, переживавшей эйфорию утопического партнерства с Западом.

Между тем для Запада и, в первую очередь, для США речь шла вовсе не о партнерстве, а о доминировании в регионе, к своему извечному значению «великого водного пути» добавившем значение наибольших в мире разведанных запасов нефти. Уже в 1989 году США закупили здесь более 44 % потребляемой ими нефти. А между тем захват Ираком Кувейта означал бы переход под его контроль примерно 1/4 мировых запасов нефти, а при захвате части территории Саудовской Аравии — половины [146].

И о том, что США давно и тщательно готовились к защите именно своих нефтяных интересов, а не абстрактных демократических ценностей в этом регионе, свидетельствует, в частности, тот факт, что Норман Шварцкопф и Колин Пауэлл в основу плана действий сил Коалиции [147] положили секретный план 90-1002, разработанный еще администрацией Картера на случай военного вмешательства в Заливе для массированной защиты Саудовской Аравии. Как заявил Колин Пауэлл на докладе Дж. Бушу в Кемп-Дэвиде: «Хусейн должен знать, что нападение на Саудовскую Аравию равнялось бы нападению на американцев» [148].

Однако план 90-1002 был разработан еще задолго до появления Саддама Хусейна в той роли мирового злодея, которую он получил им в 1990 году и которую затем разделил с Милошевичем.

О том, что страны Европы вовсе не считали Хусейна «демоном», говорит, например, и то, что в различных оборонных проектах Ирака до войны в Заливе принимали участие 208 иностранных фирм [149]. А в ходе самой войны удары по Израилю и Саудовской Аравии были произведены вовсе не ракетами «Скад» [150], хотя СССР и поставлял их Ираку, а произведенными с помощью западноевропейских фирм в Ираке ракетами «Аль-Хусейн» и «Аль-Аббас». Дальность их полета превышала дальность полета Р-300.

Особенно тесным было сотрудничество Ирака с Францией, которая с 1974 года и вплоть до войны в Заливе, то есть на протяжении 16 лет, была главным поставщиком оружия для него и союзником. Французами же была разработана и современная сложная система управления и связи иракских ПВО [151], полностью выведенная из строя после первых ударов по Багдаду.

Тогда роль «демона» безраздельно принадлежала СССР как «империи зла», две сверхдержавы активно соперничали и на Ближнем Востоке, а потому есть все основания заключить, что план 90-1002, как и гипотетическое нападение на Саудовскую Аравию, предполагал несколько иной сценарий событий и несколько иных действующих лиц. Очевидный после Мальты отказ СССР от роли сверхдержавы* и от своей устойчивой линии поведения в различных регионах мира, в том числе и на Ближнем Востоке, позволил адаптировать старый план не только в военном, но и в политико-идеологическом смысле, для чего региональному внутриарабскому конфликту, далеко не столь разрушительному, как предшествовавшая ему ирано-иракская война, было придано совершенно новое измерение.

Основные черты иракско-кувейтской коллизии уже достаточно подробно описаны, и здесь стоит лишь напомнить их вкратце. Вторжение иракских войск в Кувейт 2 августа 1990 года и последовавшая за этим аннексия Кувейта вовсе не столь однозначно трактовались в мире, как это подавала пропаганда Коалиции и следовавшая в ее русле советская либеральная печать. Позиции разделились, и хотя сам акт нападения в целом осуждался, Кувейт в объективных исследованиях вовсе не выглядел хрестоматийно наивной овечкой, на которую ни с того ни с сего набросился свирепый волк Саддам.

Уже 9 августа 1988 года, то есть на следующий же день после прекращения огня на фронтах ирано-иракской войны, Кувейт принял решение [152] увеличить добычу нефти и, что особенно важно, сделать это на скважинах Северной Румейлы, расположенных в пограничной с Ираком зоне, где существовали территориальные споры, восходящие еще к эпохе пребывания всей этой территории в составе Османской ( Оттоманской) империи.

Разумеется, свою роль играла и давняя незаживающая рана Ирака: узость полосы выхода к Персидскому заливу [153], доставшейся ему при реорганизации западными державами пост-Османского пространства. Было естественно ожидать, что после ирано-иракской войны, обладая, по общему мнению, сильнейшей армией в регионе, Ирак будет как-то пытаться использовать ее для исправления того, что считал «исторической несправедливостью». Ничего необычного для турбулентного Ближнего Востока в этом не было, ничто, стало быть, не позволяло и предполагать масштабов последовавших событий. Разумеется, из этого же исходил и Саддам Хусейн, которого нет смысла ни идеализировать, ни демонизировать. Однако как опытный политик он все же решил прозондировать возможную реакцию США. Такой зондаж и состоялся 25 июля 1990 года во время встречи посла США Глэспи с Саддамом Хусейном, в ходе которой, когда речь зашла о концентрации иракских войск на границе с Кувейтом, был получен ответ Глэспи: «Нам особенно нечего сказать по поводу арабо-арабских разногласий, таких, как ваши разногласия с Кувейтом по вопросу границ» [154]. Когда же в США поднялась критика в адрес Глэспи, конгрессмен Ли Гамильтон заявил: «Она является послом, который действует на основе полученных инструкций».

Именно как должностному лицу Госдепартамент запретил Глэспи какие-либо публичные выступления на тему ее последнего разговора с Хусейном. Но ведь она была не единственной, кто подавал успокоительные сигналы Саддаму. Так, 31 июля, то есть за два дня до нападения Ирака на Кувейт, помощник госсекретаря США по делам Ближнего Востока и Юго-Западной Азии Дж. Келли заявил: «Мы не имеем отношений, основывающихся на договорах по обороне ни с одним из государств Залива. [155] Исторически мы воздерживались занимать позицию по пограничным спорам или разногласиям внутри ОПЕК. Но мы самым определенным образом, как делали все другие администрации, призывали к мирному урегулированию споров и разногласий в регионе».

Все это очень напоминает предысторию корейской войны, точнее, закулисную ее сторону, еще в 1952 году описанную американским журналистом Ирвином Стоуном. Как доказывает Стоун, опираясь на документы, США фактически подталкивали оба корейских государства к вооруженному конфликту. А в тот момент, когда уже было ясно, в каком направлении развиваются события на полуострове, они заявили об исключении Южной Кореи из числа стран, которые США намеревались защищать в Азии. О том, что это было сознательной уловкой, позже откровенно говорил тогдашний госсекретарь США Дин Ачесон. «Впоследствии, — отмечает российский историк Федор Лидовец, достоянием гласности стал еще один странный факт: проект резолюции ООН, осуждающий агрессию со стороны Северной Кореи, был подготовлен чиновниками госдепа еще за несколько дней до начала боевых действий». Теперь нечто подобное происходило в Персидском заливе.

Буквально за несколько дней до вторжения иракской армии в Кувейт представитель госадминистрации США Маргарет Тэтуайлер и уже упомянутый Дж. Келли вновь подчеркнули, что у США нет каких-либо соглашений или особых обязательств по обороне Кувейта. А ведь говорилось все это после того, как Саддам уже потребовал в феврале 1990 года вывода американских ВМС из Залива, а в апреле того же года пообещал «сжечь пол-Израиля» в случае его нападения на Ирак или иную арабскую страну [156]. Так почему бы иракский лидер отнесся с недоверием к подобным заявлениям американских должностных лиц? Ведь и сами отношения Ирака и США — о чем у нас совершенно забыли складывались весьма благоприятно, приближаясь в эпоху ирано-иракской войны к партнерству. Тогда Саддам получал от США оружие, ценные разведданные о перемещении иранских войск, а также вооруженную поддержку в противостоянии иранским ВМС.

«Иракско-американские отношения были столь близкими, — пишет саудовский генерал, принц Халед, — что, когда 17 мая 1987 года иракская управляемая ракета «Экзосет» по ошибке поразила американский военный корабль «Старк», убив 37 американских моряков, инцидент быстро замяли, а Ирак уплатил США 27 миллионов долларов компенсации».

Можно думать также, что Ирак исходил из того, что стратегический характер присутствия американских ВМС в Заливе целиком определяется соперничеством двух сверхдержав, тем более что так ставился вопрос и высокими должностными лицами США. Еще в 1980 году бывший командующий СЕНТКОМ Дж. Крист заявил: «США находятся в Заливе с 1949 года, и пока здесь присутствуют русские, мы вряд ли закроем свои цейхгаузы».

А в феврале 1990 года, во время своих визитов в страны Персидского залива Дж. Келли специально прозондировал отношение прибрежных аравийских государств Залива к длительному нахождению здесь американских ВМС — значит, дело было не в «агрессоре Саддаме». Речь шла о подлинной армаде; уже к 17 января 1991 года американская группировка в зоне Залива насчитывала 441 тысячу человек, более 2930 танков, около 1950 орудий и реактивных систем залпового огня, более 1700 современных боевых самолетов и 94 боевых корабля, включая 6 многоцелевых авианосцев.

Российское присутствие в этом регионе и ранее не было соразмерно американскому, но это ничего не меняло в общем контексте эпохи соперничества двух сверхдержав. В контексте же ее окончания версию о сознательной провокации со стороны США можно считать более чем обоснованной. А то, что в ряду американских мотивов безраздельно господствовали «нефтяные», всерьез отрицалось разве что «демократически» взбудораженным советским общественным мнением. По крайней мере, в самих США в начале кризиса согласно опросу, проведенному газетой «Вашингтон пост» и телекомпанией Эй-Би-Си, 63 % респондентов считали, что отправка американских войск в Персидский залив вызвана стремлением Дж. Буша установить контроль над крупнейшими нефтяными регионами, чтобы не допустить резкого подъема цен в условиях уже начавшегося спада в американской экономике.

Решающую роль нефтяные соображения [157] сыграли и в выборе тактики мощных, непрекращающихся и деморализующих противника воздушных налетов. США вовсе не были уверены в легкой, а главное, скорой победе на суше. Ведь уже после того, как Ирак был разрушен беспрецедентной войной с воздуха и речь шла о переходе к завершающей сухопутной операции, Нормана Шварцкопфа, по его собственному признанию, мучил по ночам кошмар «массовых потерь». А на театре военных действий Коалицией уже было подготовлено 18 тысяч госпитальных коек. Но главное — 15 января 1991 года, при обсуждении вопроса в узком кругу, когда Буш изрек: «Наше превосходство в воздухе станет решающим элементом», словам этим предшествовали сложные финансово-экономические выкладки, неопровержимо доказавшие, что затяжная война неизбежно приведет к повышению цен на нефть.

Один из британских министров заявил тогда же: «Мы добиваемся гарантий того, чтобы цены на нефть были низкими на протяжении 10 лет».

Словом, бессмертная операция «Лиса на рассвете», регулирующая цены на бананы. [158]

То, что целью США было вовсе не урегулирование конфликта, уже в начале 1991 года было совершенно очевидно. Об этом говорили как практическое их неучастие во всех попытках найти мирное решение, так и, в особенности, армада, направленная в зону Залива — самая крупная со времен войны во Вьетнаме. А это могло означать одно: что грядущую операцию США и их союзники изначально моделировали как призванную решать глобальные проблемы, как это было и во Вьетнаме. С той лишь разницей, что если тогда речь шла о противостоянии «мировому коммунизму» и СССР как его персонификации, то теперь, ввиду явного ухода СССР ( и России) с арены мировой истории как соперничающего центра силы, на передний план выдвигалась иная задача: овладения высвобождающимися сферами влияния (а там и — поэтапно — частями самого советского наследства). А также — придания новых функций международным организациям, прежде всего ООН и СБ, с целью превращения их во вспомогательные инструменты регулирования, в желаемом направлении, энергоресурсных потоков и обслуживания глобальных проектов США, возникающих в новых условиях.

Кстати, о том, что целью войны был вовсе не разгром «чудовища» Саддама Хусейна, достаточно откровенно пишет и представитель династии Саудидов, принц Халед ибн Султан ибн Абд Аль-Азиз, в 1990–1991 годы занимавший пост командующего Объединенными вооруженными силами и театром военных действий [159] и считающийся одним из архитекторов победы сил Коалиции: «Откровенно говоря, победа над Саддамом не была главной задачей, поставленной перед нами кризисом. Учитывая огромную мощь Коалиции, это было легко сделать. Эта война явилась одной из немногих в истории, когда мы были абсолютно уверены в исходе еще до ее начала. [160]

На мой взгляд, главное, что требовалось доказать, — ведь на наш провал именно в этом и рассчитывал Саддам, — это возможность обеспечения слаженной работы всех членов Коалиции без трений и раздоров…» [161]. Иными словами, главным фактом и следует считать, впервые со времен окончания Второй мировой войны, возвращение на авансцену самого феномена Коалиции, причем на сей раз не имеющей хоть приблизительно равного соперника и, через ООН и СБ, получившей некие псевдосакральные полномочия на вершение «правосудия» и осуществление селекции в масштабах планеты. Со времен Древнего Рима и классической Pax Romana человечество еще не сталкивалось ни с чем подобным, а прецеденты Наполеона и Гитлера предстают на этом фоне лишь весьма приблизительными набросками.

Эту специфику войны в Заливе, которая в нашей историографии до сих пор остается как-то в тени, генерал Халед настойчиво подчеркивает и в эпилоге своей книги: «…Война в Заливе, — пишет он, — представляла собой явление уникальное. Она совсем не походила на конфликты, сотрясавшие наш регион и прилегающие районы за последние десятилетия… Кризис в Заливе не был похож ни на классические, ведущиеся в традиционной форме, войны между государствами, ни на национально-освободительные войны, ни на борьбу на этнической или религиозной почве, ни на конфликты малой интенсивности, опустошившие многие части «третьего мира».

Война в Заливе представляла собой нечто совсем иное. На стороне Коалиции главным действующим лицом была сверхдержава [162] и были задействованы новейшие технические средства [163]. На другой стороне находился абсолютный диктатор, правитель относительно небольшой страны «третьего мира», обладавший благодаря предшествующей войне с Ираном неоправданно большой — хотя и не слишком современной — военной машиной, которую он использовал для совершения опрометчивого акта агрессии…» [164].

Эту, вторую часть пассажа можно оставить без комментариев, ввиду ее очевидной банальности и стереотипности портрета Хусейна. А вот указание на сверхдержаву как главное действующее лицо всей коллизии исключительно важно. Да, именно война в Заливе — в той форме, которую она приняла и которая стала возможна только вследствие капитуляции СССР, — позволила США сделать первый и важнейший шаг к разворачиванию проекта пирамидальной глобализации, с единственной сверхдержавой на вершине этой пирамиды как генератором и координатором всего процесса.

Одновременно не прошла проверки практикой только что провозглашенная теория Хантингтона, согласно которой грядущие войны должны были пройти по линиям цивилизационных разломов, более или менее совпадающих с линиями конфессиональных размежеваний. Между тем Коалиция объединила как христианские [165], так и мусульманские страны [166].

И в каких бы парадоксальных формах ни «отмывался» идеологически факт союза с христианами против мусульман в той же Саудовской Аравии, сам по себе он прекрасно иллюстрировал вторичность конфессиональных различий по отношению к более важным, стратегическим и экономическим, задачам.

Война в Заливе, ставшая первой войной арабов против арабов, показала, что в мире возникает новая доминанта, по отношению к которой и определяются все остальные субдоминанты — или, если угодно, одна определяющая ось, по отношению к которой и будут выстраиваться все остальные силовые линии. И это — превращение США в единственную сверхдержаву.

Генерал Халед может сколько угодно золотить пилюлю, всячески подчеркивая в эпилоге, что США вовсе не собираются играть роль «международного полицейского»; все прекрасно понимали, о чем идет речь. И в самих США вопрос ставился гораздо откровеннее. Так, журнал «Тайм» в номере за 11 марта 1991 года, отметив решающую роль той поддержки, которую СССР «оказал антисаддамовской коалиции», писал далее: «Нужно срочно расшифровать идеи Джорджа Буша в отношении нового мирового порядка. До какой степени Америка готова принять на себя роль мирового полицейского? Более точно, при каких обстоятельствах США и некоторые их союзники могут опять предпринять действия, сравнимые с теми, что были осуществлены в Заливе? Конечно, это не может быть сделано в ответ на любое проявление агрессии где бы то ни было. Но как Вашингтон будет определять и выбирать?»

А 9 апреля, выступая в Вашингтоне с речью о своем видении роли Соединенных Штатов на международной арене в условиях, складывающихся после войны в Заливе, министр обороны США Р. Чейни прямо сказал: «На мой взгляд, совершенно очевидно, что США утверждаются как единственная реальная сверхдержава в мире». Все аналогии из эпохи присутствия в мире двух сверхдержав мгновенно перестали работать, и есть основания думать, что одним из первых это понял сам Хусейн. Первоначально он, как о том свидетельствуют его беседы с Ясиром Арафатом и президентом Йемена, был склонен осмыслять ситуацию в «формате Вьетнама», уповая на хорошо известную слабость американцев в сухопутных сражениях, при непосредственном боевом контакте с противником. Однако, помимо громадной разницы в ландшафтах двух стран [167], в отказе Саддама от «Вьетнама», видимо, сыграло свою роль понимание принципиально нового качества войны и новых международных условий.

В этих новых условиях сверхдержава получала карт-бланш на свои действия, но, главное, — перестало существовать общественное мнение, столь мощное во время войны во Вьетнаме. Крах СССР означал и распад всей сложившейся идеологии антиимпериалистического сопротивления, направленного против Запада, утрату опор и ориентиров для сил, все еще желающих протестовать. Их было немало, но, перечитывая прессу и различные протестные заявления того времени, нельзя отделаться от впечатления хаоса, вызванного стремительной утратой смыслового центра. Хаоса и бессилия. Возникающий из «холодной войны» монополярный мир предлагал свои правила игры; и по этим, новым, правилам становилось возможно, используя разом военную мощь Запада и механизмы международных санкций, погружать выбранную жертву в недоразвитие, не только уничтожая ее экономический потенциал, но и блокируя пути к его восстановлению, что естественным образом происходило в истории после самых разрушительных войн.

Ни помощи, ни поддержки, ни сочувствия, ни — тем более! — возможности выстроить контркоалицию уже не было. И, думается, осознание этой новой реальности, с которой первым столкнулся Ирак, многое объясняет — например, тот до сих пор загадочный факт, что Хусейн не атаковал муляжную, совершенно фиктивную дивизию Коалиции на саудовской границе. Пластмассовые танки и артиллерия были установлены здесь вокруг казарм, где суетились четыреста солдат, изображая видимость присутствия 16 тысяч морских пехотинцев. То и дело на площадку садилось несколько одних и тех же вертолетов, чтобы добавить правдоподобия. По словам бригадного генерала Тома Дранда, командовавшего операцией, в случае нападения у них не было ни малейшего шанса, — «у нас не было даже ни одной противотанковой ракеты». Однако что бы это изменило в целом?

Возможности были несопоставимы, а соотношение сил описано уже так подробно, что нет необходимости останавливаться на этом лишний раз. Вот только одна характерная деталь: после первой ночи бомбардировок один из журналистов на пресс-конференции офицеров Коалиции в Саудовской Аравии спросил офицера, ведущего брифинг: «Участвовали ли Б-52 в бомбардировках? Офицер ответил утвердительно, вызвав ужас у журналиста: — Но не думаете ли вы, что это несоразмерно? Это как если бы хотели убить комара с помощью молотка. — На что офицер ответил, широко улыбаясь: — Но ведь это исключительно приятно — убить комара» [168].

Разумеется, этот хорошо информированный офицер сам не верил в мощно нагнетаемый всеми СМИ Коалиции миф о чудовище, у которого уже «на низком старте» стоит химическое и бактериологическое оружие. Никто из лазутчиков Коалиции, засланных накануне решающего дня в расположение иракских войск, не смог подтвердить наличие такового, и ее командование было совершенно уверено в том, что подобная опасность войскам не угрожает. И тем не менее, ужасающий удар был нанесен: 150 ракет «Томагавк» были выпущены в первую же ночь с линкора «Висконсин» и других американских судов, вошедших в Залив, а затем последовали страшные налеты бомбардировщиков Б52 [169], имевших самую мрачную и дурную славу со времен войны во Вьетнаме. Во Вьетнаме же была опробована тактика «Arclight» [170], по которой действовали Б52 и здесь, в Ираке. Суть ее состояла в том, что, летя на высоте 35 тысяч футов, экипажи их абсолютно синхронно выпускали бомбы [171], что вызывало на земле эффект всеуничтожающего огня и создавало полную иллюзию ядерного взрыва — за вычетом радиации.

Генерал Халед приводит такие данные: за первый час войны произошло 200 налетов, за первый день — 900, за первую неделю — 4000. Налеты продолжались с той же интенсивностью, несмотря на то, что в первые же часы была разрушена система ПВО, считавшаяся самой мощной на Ближнем Востоке [172]. Разумеется, генерал Халед прав, когда пишет, что Саддам готовился к длительной сухопутной войне, а не к «самой ужасной воздушной кампании, которую мир когда-либо видел». Но кто вообще мог быть готов к ней — за исключением второй сверхдержавы, которая теперь уходила в небытие? И здесь был жестокий урок на будущее для многих.

«Если уж приходится воевать, то в союзники бери сверхдержаву», — так осмыслил опыт войны в Заливе принц Халед со стороны Саудовской Аравии, которая сделала правильный выбор. Тем же, чей выбор в предшествующую эпоху был иным, теперь надлежало делать выводы. И потеря Россией своих традиционных союзников повсюду в мире, в том числе и на Ближнем Востоке, разве не следствие этих выводов, сделанных в те дни, когда, по словам безвестного автора «Дневника иракского солдата», реальность для жителей Ирака стала похожа на устрашающий галлюцинаторный бред?

Однако иракские системы поражения на малых высотах, неуязвимые для средств радиоэлектронной борьбы, примененных Коалицией, даже в этих условиях, по оценке противника, добились немалых успехов, сбив, в частности, шесть британских «Торнадо». Правда, как система иракские ПВО перестали существовать, а вместе с ней война окончательно утратила то, что единственно отличает ее от бойни, — характер поединка более или менее равных, по степени риска для жизни, противников.

Была ли у Саддама Хусейна возможность адекватного ответа, то есть перехода тоже к бойне? Если верить пропаганде — да, ведь вопрос о химическом оружии муссировался постоянно. Однако и при обстреле Саудовской Аравии, и при обстреле Израиля ракетами «Скад»* оно так и не было применено, и вряд ли только по той причине, что — и это не могло не быть известно всем участникам войны — на применение Ираком химического оружия Израиль готовился ответить применением тактического ядерного оружия.

Но возникает естественный вопрос: если лидеры Коалиции верили в подобную возможность, зачем же они избыточными бомбардировками подводили страну к такому порогу отчаяния? Ответ напрашивается сам собой: разумеется, не верили.

И хотя американским и британским военнослужащим Коалиции делались даже специальные инъекции на случай химической войны, а также выдавались специальные таблетки, генерал Халед, по должности не самый неосведомленный человек в ней, признает: «Насколько я знаю, химическое оружие ни в каких количествах не поступило в иракские войска в районе боевых действий».

Миф же предназначался исключительно для внешнего употребления — как инструмент, призванный этизировать и легализовать новый способ действий единственной отныне сверхдержавы в принципиально новых международных условиях.

Разумеется, риск для Запада был — но риск не применения Ираком оружия всеобщего уничтожения, а риск распада Коалиции, выхода из нее арабских стран в случае вступления в войну Израиля. Этого как огня боялся Запад, и США потратили немало сил и времени на «воспитательную» работу с Израилем еще до начала «Бури в пустыне». 16 января 1991 года Бейкер провел специальную встречу с послом Израиля в США Залманом Шовалом и, сообщив ему о неотвратимости войны, обозначил американские цели. Прежде всего — в первые же часы бомбардировок разрушить весь военный потенциал Ирака, угрожающий еврейскому государству. И действительно, волны бомбардировок обрушились именно на западную часть Ирака, наиболее опасную для Израиля. Тем самым решалась важнейшая для Израиля задача — ликвидация Ирака как региональной державы, бескомпромиссно настроенной на скорейшее разрешение арабо-израильского конфликта. И, думается, сама жестокая мощь ударов, наносимых Коалицией по Ираку, должна была, помимо всего прочего, продемонстрировать Израилю эффективность, с которой защищаются его интересы, и тем самым обеспечить достижение второй цели американцев, обозначенной Бейкером в его беседе с Шовалом: во что бы то ни стало удержать израильтян от втягивания в конфликт.

Соответственно, политически демонстративный характер носили и обстрелы Ираком израильской территории, преследовавшие обратную цель: втянуть Израиль в конфликт и, как следствие, добиться выхода арабских государств из Коалиции, что придало бы войне в Заливе совершенно иной — на сей раз действительно «хантингтоновский» характер. Обратной, то есть ничтожной, была и сила иракских ударов по Израилю. Какое уж там химическое оружие: на фоне того, что происходило в это время в терзаемом непрекращающимися налетами Ираке, — так, легкое касание. И шумиха, поднятая западной и советской прессой именно вокруг обстрелов Израиля, выглядела едва ли не безнравственно, к тому же очевидно преследуя цели этизации усиления террористического давления на Ирак. Она занимала свое место в целостной системе информационного обеспечения войны, которое, с точки зрения поставленных задач, может считаться блестящим. В сущности, таких задач было две: предельная демонизация Саддама Хусейна, преувеличение его военной мощи [173] и, одновременно, тиражирование по каналам СМИ образа сверхэффективной, но «гуманной» мощи Запада, удары которой, в силу технологических достижений, наносятся по точно обозначенным целям и, поражая объекты, не трогают субъектов, то есть людей.

«Война третьего типа», «война кнопок», «война космической эры» и прочее в том же роде — все эти определения появились именно после войны в Заливе и применительно к ней. Но каково было соотношение реальности и пропагандистских клише?

Один из ведущих военных экспертов США скажет позже: «Совершенно необходимо было сделать так, чтобы этот конфликт стал первым, в котором каждый день считали бы не трупы, как это было во Вьетнаме, но лишь самолеты, танки, артиллерийские установки». Разумеется, речь шла прежде всего о том, что американцы должны были видеть не трупы американских солдат, но лишь победоносно наступающую технику — что, в общем, было не так трудно сделать при подавляющем превосходстве в бесконтактных вооружениях и при полностью разрушенных ПВО противника.

Однако не были забыты и те, кого могли заботить также и трупы со стороны этого самого противника, в особенности жертвы среди гражданского населения страны, не совершившей никакого акта агрессии против какой-либо из западных стран Коалиции, хотя именно эти страны обрушивали на нее всю технологическую мощь, монополистами которой являлись. И в дни, когда Россия, ведущая войну с международными террористами, подвергается жестокому остракизму со стороны Запада, а «дело журналиста Бабицкого» становится символом и чуть ли не олицетворением ее извечной тоталитарной сущности, тем более уместно напомнить, как работала пропагандистская машина Коалиции во время войны в Заливе.

Правила поведения для прессы были разработаны лично министром обороны США Ричардом Чейни и начальником Комитета Объединенных штабов Колином Пауэллом, и их без преувеличения можно назвать драконовскими. Каждый текст и каждая отснятая пленка подлежали строжайшей цензуре, а право на информационное освещение операции давалось лишь узкому кругу тщательно отобранных журналистов. Но и они лишь очень редко получали возможность на краткое посещение военных баз и позиций, причем всегда в строжайшем сопровождении. Разумеется, журналисты бурно протестовали против подобных ограничений «гласности», но их протесты оставляли совершенно равнодушными официальных лиц, озабоченных, как позже скажет один из военных, исключительно «сохранением тотального и постоянного контроля над ходом войны».

Именно военные, а не журналисты создавали тот образ «войны будущего века», который журналисты лишь тиражировали по всемирным СМИ. Для создания такой fiction, в духе «Звездных войн», большая часть американских бомбардировщиков была оснащена кинокамерами, и в ходе ежедневных пресс-конференций журналистам непрерывно демонстрировали якобы точнейшие попадания в цель, что должно было укреплять в обществе иллюзию технологического совершенства, несовместимого с массовой гибелью людей, особенно среди гражданского населения.

Зловещим исключением были Б52: кассеты с них вообще не демонстрировались, ибо, как сказал в доверительной беседе с одним из экспертов некий представитель объединенного командования, «эти бомбардировщики метят в людей, а не в сооружения».

По оценке Пентагона, более 100 тысяч иракских солдат было убито и ранено именно вследствие налетов Б52. Эти данные — 100 тысяч погибших привел и Норман Шварцкопф на одной из пресс-конференций по окончании войны в Заливе, однако многие эксперты считают, что погибших со стороны Ирака было гораздо больше, притом большие жертвы были среди гражданского населения. Генерал Галуа говорит даже о полумиллионе человек, и цифры того же порядка называла французская организация «SOS-расизм» еще до формального окончания войны.

Во всяком случае, количество бомб, сброшенных на Ирак, поражает воображение: ведь по данным, которые привел уже в январе 2000 года в иракском еженедельнике «Аз-Завра» руководитель гражданской стороны Ирака генерал Касем аш-Шамри, количество неразорвавшихся бомб и иных взрывных устройств, сброшенных на Багдад и другие города страны, превышает 372 тысячи. Однако же и те, что разорвались, то есть подавляющая часть, метались далеко не с такой компьютерной точностью, как это подавалось на пресс-конференциях в ходе войны. Сегодня картина предстает иной.

На протяжении 43 дней Ирак подвергался бомбардировкам, не имеющим прецедента в истории, но в ходе этих бомбардировок бомбы с лазерным наведением и другие высокотехнологичные средства составили всего лишь 7 % от общего числа бомб, сброшенных на иракские цели, — то есть 6520 тонн из общего количества 88500 тонн. Эти данные Эрик Лоран приводит в своей книге «Секреты Белого дома», ссылаясь на конфиденциальные источники в Пентагоне. Согласно тем же источникам, 81980 тонн «классических», то есть неуправляемых бомб, имели точность попадания примерно в 25 %.

Другие цифры еще более ошеломительны. Тогда как высокоточное оружие поразило цели в 90 % случаев, 70 % обычных бомб, сброшенных на Ирак и Кувейт американскими самолетами, в цель не попали.

Стоит ли удивляться после этого, что специальная комиссия ООН, оценивая состояние Ирака после войны, пришла к выводу: в результате бомбардировок, обстрелов, наземных сражений Ирак находится в состоянии, близком к «апокалипсическому» и отброшен в «доиндустриальную эпоху».

Не следует думать, однако, что такое разрушение потенциала развития страны, ставшей первой — но отнюдь не последней — жертвой карательных акций безнаказанно действующей сверхдержавы, явилось следствием лишь случайных попаданий. Случайно не могли быть разрушены не только все мосты, автомобильные и железнодорожные трассы, но и все электростанции, вследствие чего перестали работать системы водоснабжения и канализации, а страна оказалась под угрозой парализации всей жизнедеятельности.

Здесь скорее можно говорить о новом типе военного воздействия, а именно: об обеспеченной как техническим превосходством, так и полной правовой и нравственной бесконтрольностью возможности манипулировать историческим временем, искусственно моделируя те цивилизационные разрывы, которые существовали между белыми и «туземцами» в эпоху первого колониального раздела мира. Выражение «вбомбить в каменный век» как раз и родилось после войны в Заливе, и это вовсе не метафора.

К 28 февраля, когда в обращении к нации Буш объявил о прекращении войны, стало совершенно ясно, что Коалиция может действительно выполнить подобную угрозу, поставив страну и ее армию в положение едва ли не более беспомощное, нежели туземцы эпохи колониальных завоеваний: те, по крайней мере, оставались в привычной для себя среде обитания. Генерал Халед зафиксировал это, даже будучи союзником сверхдержавы, — так что же говорить о ее жертве? Саудовский принц пишет: «Для военных, вроде меня, этот кризис имел еще один аспект — открыл глаза на произошедшие революционные изменения в области методов ведения современной войны, ярко высветил расширяющуюся пропасть, отделяющую наши возможности от возможностей развитых стран [174], несмотря на большие усилия с нашей стороны дотянуться до их уровня».

И далее: «С сугубо военной точки зрения самая большая ошибка Саддама состояла в том, что он не учел огромный разрыв между возможностями его армии и изощренными, новейшими видами вооружений, имеющихся в руках сверхдержавы».

Думается, все было сложнее. Разумеется, Саддам понимал эту разницу, но не предполагал, что сверхдержава [175] не только безнаказанно, но даже при поддержке и одобрении как ООН, так и другой, теперь уже бывшей, сверхдержавы применит свою многократно превосходящую мощь против одной из стран «третьего мира». В этом-то, а отнюдь не в «дурном» поведении Саддама Хусейна и заключалась абсолютная новизна ситуации. США жаждали продемонстрировать миру как набранную в 1980-е годы военную мощь [176], так и волю к господству. А потому, не будь Саддама, нашелся бы какой-нибудь другой повод как для подобной демонстрации, так и, в особенности, для перехода к утверждению того нового мирового порядка, о котором — как о главной цели США — Дж. Буш объявил именно после войны в Заливе.

Национальным суверенитетам, как и самой идее сообщества равнодостойных наций, положенной в основание ООН, всей системе международных норм, выработанных за десятилетия тяжких совместных трудов, приходил конец, и это стало особенно очевидно именно по окончании войны — а скорее, уже в процессе ее окончания, так не похожем на общепринятые процедуры окончания войн. Теперь, при панорамном обзоре всех событий, ясно, что классической процедуры окончания войны [177]* не последовало не только потому, что Буш поддался соблазну формулы «сточасовой войны», по аналогии с «шестидневной войной», — хотя версия эта имеет широкое хождение. Главное, на мой взгляд, заключается в другом: именно сама «аморфность и неопределенность» финала становилась мощным инструментом дальнейшего разрыхления всей системы сложившихся международных норм и сколь угодно длительного, никак не оформленного юридически вмешательства в дела региона, не говоря уже о давлении на побежденную сторону. Этим целям предназначено было служить также сохранение Саддама как предельно демонизированной фигуры, само присутствие которой позволяет произвольно отменять действующее право в отношении граждан целой страны. Позже по этой же болванке будут отливаться образы Радована Караджича, Ратко Младича, не говоря о Слободане Милошевиче.

И вот к этому, похоже, действительно никто не был готов, включая самого Саддама Хусейна. Во всяком случае, об этом свидетельствуют события 15 февраля 1991 года, когда Совет революционного командования в Багдаде сообщил, что Ирак готов выполнить резолюцию Совета Безопасности № 660 и вывести свои войска из Кувейта без всяких предварительных условий. Ирак, однако, попытался увязать свой уход с аналогичным уходом Израиля с оккупированных территорий и потребовал также, чтобы, в случае отказа, на Израиль были наложены такие же санкции, что и на Ирак. И в самом Ираке, где люди высыпали на улицы, да и повсюду в мире это заявление вызвало радость и было воспринято как достаточное основание для прекращения огня.

В самой же увязке не было ничего экстраординарного — во всяком случае, для довоенного периода. Так Саддам пытался ставить вопрос еще осенью 1990 года [178], и тогда такой подход нашел сочувственный отклик не только у министра иностранных дел Великобритании и президента Франции, но даже, в известной мере, и у самого Буша. Несомненно, важнейшую роль должна была сыграть позиция СССР, и останься линия его поведения прежней, события в Заливе могли бы развиваться иначе. Основания же для жесткой увязки дополнительно дал сам Израиль, когда 8 октября 1990 года израильская полиция в Иерусалиме расстреляла 21 палестинца. В ответ на принятую ООН резолюцию и ее намерение прислать экспертную комиссию для расследования инцидента Ицхак Шамир заявил, что члены комиссии могут посетить Израиль исключительно как туристы. Это переполнило даже чашу терпения Джеймса Бейкера, который сравнил такую реакцию на резолюцию ООН с позицией самого Саддама Хусейна.

Но эмоции одно, а прочные союзнические отношения — другое. Разумеется, с головы Израиля не упал ни один волос, и, более того, для защиты от пресловутых «Скадов» американцы поставили в Израиль перехватные установки «Пэтриот», избежав таким образом главной опасности: втягивания Израиля в войну и, как следствие, выхода арабских государств из Коалиции.

Что до предложения Саддама, то оно было с порога отвергнуто: не помогли и запоздалые, притом весьма робкие попытки СССР поддержать подобную постановку вопроса. Американцы даже не сделали перерыва в бомбардировках, а переходя к наземной операции, вообще не контактировали с ООН, по поводу чего немало сокрушался тогдашний ее генсек Перес де Куэльяр.

К этому времени, по оценке одного из представителей командования Коалиции, «все, что можно было разрушить, было разрушено». А согласно конфиденциальному заявлению одного из сотрудников Роберта Чейни, союзная авиация получила приказ бомбить любого, кто будет передвигаться на танке, БМП или на грузовике. «Единственное спасение для иракских солдат — это все оставить и уходить пешком хоть на север, хоть на юг».

Еще раньше бомбовые удары разрушили до основания иракскую систему СЗ руководства, управления и связи. Иракские войска оказались изолированы друг от друга даже на поле боя, а с разрушением мостов, автомобильных и железных дорог «практически прервалась связь Багдада с фронтом, в результате чего поток поставок снизился до размеров скромного ручейка».

К тому же нависала еще одна угроза: еще в ходе встречи Джеймса Бейкера с Тариком Азизом в Женеве 9 января госсекретарь США дал понять, что, в случае применения Ираком химического оружия, США «пойдут на все». Что могло означать это «все» после уже учиненного разгрома, оставалось только догадываться. А поскольку было ясно, что хотя и сами США прекрасно понимают мифический характер химической угрозы, им не составит труда объявить о ее реализации Ираком, были все основания предполагать, каким может оказаться ответ Коалиции на упорство иракских войск в наземной, то есть грозящей ей наибольшими человеческими потерями, операции. Думается, именно это, именно понимание безнадежности сопротивления объясняет легкость, с какой были разбиты две лучшие дивизии Республиканской гвардии Ирака — «Медина» и «Хамураппи». 26 февраля радио Багдада передало войскам приказ командования вернуться на позиции, которые они занимали до 1 августа 1990 года, то есть до вторжения в Кувейт, детонировавшего всю цепь событий. Формально война был закончена.

Теперь предстояло разворачиваться ее последствиям, иные из которых спустя годы затронут стратегические интересы России куда серьезнее, нежели это представлялось в угаре иллюзий перестроечных лет. Разумеется, широкое общественное мнение быстрее и легче всего схватывает проблемы ущерба, нанесенного экономическим интересам России, и он, в результате введения санкций против Ирака, оказался весьма чувствительным. Долг Ирака бывшему СССР, вследствие санкций оказавшийся замороженным, превышает 6 млрд долларов; кроме того, как сообщил председатель правления ОАО «Центральная топливная компания» Юрий Шафраник, около 10 млрд долларов составлял ежегодный двусторонний товарооборот, до 70 % нефтегазового оборудования, которое использовалось в Ираке, было советского производства [179].

По данным ЦТК, с которыми согласен и МИД, прямые убытки России за период 1990–2000 годов составили около 30 млрд долларов, причем это только без учета потерянных рабочих мест и смежных производств. Кроме того, Россия потеряла возможность контролировать добычу около 20 млн тонн нефти [180], от цен на которую так зависит ее экономика. В настоящее же время нарастает тенденция вообще к выдавливанию российских компаний из Ирака, чему последний, по ряду признаков, не склонен противодействовать, убедившись, что ориентация на нынешнюю Россию, с ее собственной зависимостью от Запада, не поможет ему избавиться от бремени санкций. И здесь перед нами дальнейшее развитие того, быть может, главного последствия войны в Заливе, которое обозначилось сразу же и выпукло: стало ясно, что СССР [181] утратил значение равновеликого США полюса силы, лишился своего авторитета в арабском мире — как и в «третьем мире» вообще. А это, в контексте быстро развивающегося процесса глобализации, подъема мусульманской пассионарности и нарастания взрывных противоречий между Севером и Югом, ставит Россию перед перспективой утраты своих способов влияния на весь этот комплекс проблем XXI века.

Последствия ощутятся в Чечне, как в Чечне же скажется и другое, на чем особенно настаивают некоторые арабские политологи. Скажется активизация экстремистских фундаменталистских течений в арабском мире и усиление их роли в политической жизни региона.

Наконец, война в Заливе сформировала на Ближнем Востоке политический смерч, который стремительно начал затягивать в себя, придавая им новый вид и новую конфигурацию, не только традиционные для этого региона конфликты, но и процессы, развивающиеся на близлежащих территориях слабеющего и рассыпающегося СССР. Как справедливо отметил профессор Л. Медведко, само «арабо-израильское направление стало лишь одним из компонентов узлового ближневосточного конфликта, затягивающего в свою зону и курдскую, и кавказские [182] проблемы» [183].

О таком затягивании говорит, кстати, и само уже входящее в оборот понятие Большой Средний Восток. Оно по-своему столь же выразительно, как и превращение бывшей Восточной Европы в Центральную [184], и говорит о масштабах начавшихся с исчезновением СССР геополитических сдвигов. Большой Средний Восток включает в себя Закавказье, Каспийский регион и западную часть Центральной [185] Азии, что возвращает ситуацию к началу XX века, когда прорабатывались проекты железнодорожной связи Европы с Багдадом и ослабления позиции России в Закавказье, в частности в Армении.

Заново задача была сформулирована Строубом Тэлботтом, который, выступая в бостонском совете мировых проблем, заявил о намерении США дотянуть НАТО до «шелкового пути». Если эту экспансию осуществить грамотно, подчеркнул он, то это «позволит проложить дорогу через всю Европу вплоть до Армении и Азербайджана на Кавказе, до Казахстана и Киргизии в Средней Азии, то есть до границ Китая. Услышав об этих дальних экзотических странах на том конце «шелкового пути», меня могут спросить, где же географические пределы расширения НАТО? На это я отвечаю: давайте не спешить с обозначением пределов, давайте держать открытыми двери НАТО».

В контексте Большого Среднего Востока подобная связка вовсе не принадлежит к миру фантастики, а хронологически первые тектонические толчки на Кавказе [186] восходят к той же эпохе, что и война в Заливе, даже чуть-чуть опережая ее. Турбулентность по всей южно-европейской дуге страны, которая пока еще называется СССР, стремительно возрастала.

В марте 1989 года, когда я ехала из Шуши в Лачин, один из моих военных спутников невесело пошутил: «Знаете, как ребята уже называют эти места? Наш Нагорный Афганистан!»

Шуша и Степанакерт к этому времени уже «разменялись» беженцами, то есть произошел сгон, соответственно, армян из Шуши и азербайджанцев из Степанакерта. Рейсовые автобусы больше не ходили, да и такси отказывались ехать: машины с «вражескими» номерами забрасывали камнями.

Разделяющие два города десять с небольшим [187] километров — в мирной жизни ничто — на глазах обретали характер архаического дальнего пути, исполненного опасностей и угроз. Санаторий в Шуше обезлюдел, пустынно было у целебного источника: на теле Союза возникали очаги гангрены, которая через два с половиной года убьет его. Она не щадила и семейные очаги. Не забыть мне молодую женщину-армянку в общежитии для беженцев, которая, мерно ударяя себя по голове, повторяла: «Как я могла выйти за этого человека?» К ней жались двое сыновей, дети азербайджанца. Семья рухнула, но как заменить в жилах детей вражескую кровь? Веяло от этой сцены какой-то древней жутью, словно из времен Медеи. Как и от пожилого почтальона, который сказал мне, что почти ослеп после сгона — нет, его не били, просто «сердце зашлось».

Как происходят подобные сгоны, я уже знала: видела это осенью 1988 года в Баку, когда сюда хлынула масса беженцев-азербайджанцев, согнанных армянами из нескольких районов республики.

Такие же душераздирающие сцены: молодая азербайджанка с крошечной девочкой на руках, мальчик цепляется за подол. Шли трое суток через заснеженный перевал. Старый учитель, у которого, кроме общего для всех ошеломления случившимся, еще какое-то особое выражение горечи на лице ведь он-то говорил детям о неких основах жизни, которые в мгновение ока рухнули у них на глазах. Крестьяне-азербайджанцы из сел Лермонтово и Фиолетово, где их соседями были русские молокане, от которых они переняли и староверские окладистые бороды, и даже склад речи. Лица, лица — людей, неведомо за что и кем гонимых на заклание. Начиналось великое жертвоприношение на погребальный костер Союза.

А на бакинском вокзале в это время на скамьях и на полу теснились армяне, жаждущие покинуть азербайджанскую столицу, где уже дохнул ветер предпогромья — предвестник кровавых событий января 1990 года. И уже был Сумгаит.

28 февраля 1988 года погромная толпа, имея на руках заранее составленные списки с адресами армян, учинила в этом городе неслыханное за все советское время зверство. Жертвами, причем погибшими в страшных мучениях, стали по меньшей мере 53 человека. А когда новый погромный шквал, в декабре 1988 года лишь краем задев Баку, обрушился на Кировобад и другие населенные пункты, стало ясно, что Сумгаит был не единичным инцидентом, пусть страшным и кровавым, но звеном в целой цепи сходных событий, кардинально меняющих все условия жизни сотен тысяч людей и отменяющих самые элементарные гарантии их безопасности — и что центральная власть не может [188] оборвать эту цепь насилия.

Почему? Сегодня, в общем, не составляет большого труда ответить на этот вопрос: повсюду в СССР к власти шла капитализирующаяся номенклатура в союзе с криминально-теневым подпольем. В национальных республиках ее становление неизбежно обретало форму этнократии, и кровь первых жертв погромов была частью той цены, которую страна начинала платить за столь желанный ей капиталистический поворот. «Мафия — это вооруженная буржуазия», — услышала я от одной политэмигрантки-колумбийки во время своего пребывания на Кубе; и теперь сходный сценарий начинал разворачиваться на Кавказе. С той только разницей, что советская специфика неизбежно предполагала особо высокую роль участия спецслужб в этом процессе.

Тогда-то, в Баку и Сумгаите, я впервые и достаточно близко — как говорится, в «полевых условиях» — познакомилась и с технологией сгонов [189], и с организацией погромов, которые потом, летом 1989 года, увидела в Ферганской долине. И уже тогда, на основании этого страшного опыта, опираясь на почасовую хронику событий и свидетельства многочисленных жертв и очевидцев, я сделала до сих пор остающийся для меня никем не опровергнутым вывод: массовый погром, с большой кровью и леденящими душу сценами насилия [190], всегда не спонтанен, а организован. За ним всегда кроются достаточно мощные политические силы, использующие его как эффективный способ приведения в действие оружия особого рода — оружия межэтнических конфликтов. В таких масштабах и на таком обширном пространстве, как в распадающемся [191] Советском Союзе оно, похоже, не задействовалось еще нигде — кроме, примерно в то же время, в Югославии.

Известной аналогией могут быть разве что события 1947 года в Индии, однако различия и социально-политического, и культурного контекста делают ее весьма приблизительной. Особенно несопоставимы начальные стадии: ведь так называемые «межнациональные конфликты» в СССР развернулись в достаточно стабильном, упорядоченном обществе и в условиях вполне приличного достатка, а также — что немаловажно — достаточно высокого уровня образованности подавляющей части населения. Чтобы из той тяжеловесной статики, которая отличала эпоху пресловутого «застоя», мгновенно перейти к острой динамике, следовало применить весьма сильнодействующие средства, и они были найдены.

Это, в первую очередь, широкое и сознательное привлечение к проведению погромных акций уголовников — причем из разряда тех, кого именуют «отморозками»; в их задачи входит пустить первую кровь, причем способами, которые должны заставить массы людей оцепенеть от ужаса. Так было в Сумгаите, Фергане, Оше, а позже, во время грузино-абхазской войны, Шеварднадзе, по сути, узаконит использование уголовников в качестве ударной силы государства.

Широко применяются наркотики — для формирования возбужденных погромных толп и для привлечения в них молодежи, почти подростков [192].

Повсеместно эти толпы вооружались загодя изготовленными орудиями насилия [193], и эти массовые заказы кем-то же оплачивались! В немалой мере финансирование погромов происходило из теневых источников, и эти же теневые структуры присваивали немалые ресурсы вследствие операций сгона, при которых изгоняемым [194] предлагали оформлять фальшивые документы о продаже ими имущества; позже это имущество просто экспроприировали. По советским масштабам то были весьма немалые деньги [195]; из этого-то грязного и кровавого источника финансировались не только погромы, но и, есть основания полагать, оплачивались труды идеологов и тех, кто давал информационное прикрытие, поднимая крик о каждой жертве милиции [196] среди погромщиков. И в то время как последние делали свою работу, националистическая интеллигенция не менее усердно трудилась на своем поприще, выковывая новые исторические мифы о чьих-то первородных правах и вырабатывая лозунги, которыми можно было бы привлечь широкие слои населения, совершенно непричастные к погромам, но, напротив, движимые самыми благородными чувствами: патриотизмом, оскорбленностью за извращение национальной истории и негодованием по поводу насилий, учиненных над соплеменниками.

Между тем страдания беженцев и жертв погромов, и без того тяжкие, а зачастую ужасные, становятся предметом специфической пропагандистской разработки: фабрикуются соответствующие видеокассеты, распускаются, нередко специально сочиненные, жуткие слухи — например, о ведрах с отрезанными детскими ушками или отрубленными ручками, которые я сама слышала и в Ферганской долине, и на Кавказе [197]. И вот на этом этапе уже можно говорить о разогреве ситуации до стадии межэтнического конфликта, с реальной перспективой перерастания его в вооруженный, то есть в войну.

Дальнейшее его протекание, затихнет ли он или все-таки разовьется в войну, зависит от множества условий, из которых главное — это общая геополитическая ситуация конфликтного региона и, особенно, сила государства, наличие у него воли погасить конфликт в самом зародыше. Разумеется, в обезволенном, распадающемся государстве конфликт неизбежно разрастается даже без внешнего подталкивания; в случае же наличия такового — а именно так обстояло дело в гибнущем Союзе — его амплитуда увеличивается еще больше, а сам он становится дополнительным фактором дестабилизации ситуации во всей стране в целом. На определенном этапе в него, в той или иной форме, уже открыто втягиваются внешние силы, происходит его интернационализация, и он, в конечном счете, как один из элементов входит в общий процесс реструктуризации огромного пространства в нашем случае Срединной Евразии.

Именно такова динамика армяно-азербайджанского конфликта, в котором ярко и масштабно обозначились все описанные стадии и который стал первым в цепи аналогичных, переходящих в войны конфликтов на территории СССР, создал прецедент, а в немалой мере послужил и детонатором общего взрыва. При этом, если пальма первенства в использовании акций уголовного террора для решения этнотерриториальных проблем принадлежит Азербайджану [198], то Армения зато была застрельщицей процесса превращения остро развивающегося конфликта в инструмент прямой атаки на Союз как таковой и его демонтажа.

Этот тезис, несомненно, требует комментария, ибо за 12 миновавших с тех пор лет подросло поколение тогдашних детей; а для этого поколения и Сумгаит, и все последовавшее за ним — «преданья старины глубокой», к тому же преданья о событиях, случившихся в совсем другой, не их стране. Уловить связь между теми, совсем недавними и такими далекими событиями и «железным кольцом вокруг шеи России» для этого поколения мудрено; и уж тем более невозможно представить, какой острой травмой для общественного, еще инерционно державного сознания стал тот факт, что первый толчок к разрушению державы пришел из Армении. Ведь ее привыкли считать традиционно русоцентричной, и это, в целом, соответствовало основной исторической тенденции, однако не отражало всей сложности вопроса.

Но именно другую его сторону проницательно исследовал молодой русский философ [199] Владимир Эрн. Именно он, почти одновременно с Сергеем Сазоновым, министром иностранных дел Российской Империи, в 1916 году представившим Совету министров Докладную записку по армянскому вопросу, которая исходила из концепции ничем не омраченного русско-армянского союза, отобразил иной аспект проблемы в своем — к сожалению, забытом и с должным вниманием не прочитанном — очерке «Автономная Армения» [200].

Рассматривая вынашивавшийся частью армянской интеллигенции проект не включения турецкой Армении в состав Российской Империи [201], а предоставления ей особого автономного статуса, Эрн пришел к выводу, что этот довольно коварный замысел выражал затаенное желание части армянской интеллигенции увеличить свою независимость от России, не теряя, однако, возможности в случае необходимости защититься ее силой. При этом весьма мало задумывались о том, сколь разрушительными для самой русской спасительной силы могут оказаться подобные игры, и руководствовались отнюдь не интересами жертв жестокого геноцида.

«Конечно, не этим несчастным нужна «автономия», — писал Эрн. — Если их перестанут грабить, насиловать, жечь и уничтожать в самом буквальном, физическом смысле слова, — то это предел их желания. «Автономия» нужна для тех, кто не довольствуется сравнительно очень широкими правами, которыми пользуются русские армяне. Армяне имеют в России: безусловную свободу вероисповедания, совершенную церковную автономию, преподавание в школах на своем родном языке и полное политическое равенство с коренным русским населением. Приверженцы «автономии» не довольствуются и этим. В таком случае они хотят больше прав, чем те, коими пользуется в русском государстве само русское население».

Именно такая тенденция заявила о себе в карабахском движении, когда реальная, но частная проблема в ряду многих, с которыми сталкивалось огромное многонациональное государство, стала поводом и предлогом для раскачивания антиимперских и антирусских настроений. Именно карабахское движение дало толчок формированию национальных Народных фронтов, для которых — в период, когда они еще рассматривали вариант сохранения, в той или иной форме, Союза, — стало характерным требование бульших прав для титульной нации, нежели те, которыми пользовались все остальные, и прежде всего русские, сразу ставшие олицетворением «имперского зла». Ничто не могло быть более разрушительным для целого. Как писал Эрн, «стремление к такому плюсу, которым не обладает все население Империи, является по замыслу своему антигосударственным и сепаратистским… Рост и развитие новых государственных форм должны быть делом всероссийским и общероссийским, проходить через коренное население России к окраинам, а не наоборот».

К сожалению, тогдашнее руководство СССР не только ничего не делало, чтобы воспрепятствовать деятельности грубо этнократичных и, стало быть, по определению антидемократичных Народных фронтов, но, напротив, поощряло ее причем не только на авансцене, но и за кулисами. Сегодня материалы, свидетельствующие о связях «героев» борьбы за национальную независимость [202] с госбезопасностью, пестовавшей их в своих многозначных целях, появились в открытой печати; они никем не опровергнуты, но в обществе вызвали отклик небольшой — процесс уже состоялся, и сегодня мы имеет дело с его результатами. И на пути к этим результатам огромное место принадлежало Законам о языках, триумфально принятым в 1989 году практически во всех союзных республиках и утверждавшим исключительные права языков «титульных наций». Так закладывались мины будущих конфликтов.

В Армении же чистота эксперимента усугублялась тем, что в этой, самой мононациональной из всех республик бывшего СССР, не было, соответственно, и почвы для реальных противоречий между русскоязычными и, если можно так выразиться, «титульноязычными» [203], и гонения на русский язык осуществлялись, так сказать, из принципа. Газета «Голос Армении», характеризуя ситуацию, писала 29 марта 1991 года: «…«Гоненье на язык», — так, перефразируя слова Грибоедова, можно, очевидно, определить отношение к русскому языку, сложившееся в последнее время в нашей республике… Все чаще раздаются возмущенные голоса иных депутатов: зачем у нас столько памятников русским писателям?»

И в другом месте: «…Мерилом патриотических чувств становится степень неприятия всего русского: то есть чем больше я ненавижу русский язык, русские книги, русские передачи, русские газеты и т. д., тем больший я патриот» [204].

Была ликвидирована русская редакция в ведущем государственном издательстве республики, да и первый политически окрашенный акт вандализма в отношении памятника Пушкину был совершен в Армении; почти одновременно был снесен памятник Чехову.

А по обретении независимости нигде, даже в Прибалтике, русские школы не закрывались столь массово и безусловно, как в Армении [205].

В эту общую тенденцию оказался вписан и Карабахский конфликт; а беженцы, счет которым уже шел на сотни тысяч, жертвы погромов, которых были уже сотни, позволяли относить их также [206] на счет «империи», Москвы, России, обманувшей армян, бросившей их на растерзание «туркам» и т. д. и т. п.

Между тем реальному турецкому фактору еще только предстояло вступить в игру, однако позже и притом в форме далеко не столь примитивной, как это живописали идеологи карабахского движения, бередившие больную память о геноциде 1915 года и одновременно усиленно разрыхлявшие СССР [207]. И как бы ни показался неприятен такой вывод иным из моих армянских друзей, исследовательская объективность заставляет констатировать: в тот период Армения и НКАО, оседлав перестроечную риторику, сознательно выбрали вектор разрушения своих связей с Союзом, видя себя в будущем фаворитами Запада.

Ни Армения, ни НКАО не участвовали в референдуме 17 марта 1991 года по вопросу о сохранении Союза. Впрочем, уже 20 сентября 1990 года Левон Тер-Петросян [208] обратился к Ельцину с требованием о выводе союзных войск из НКАО, мотивируя это тем, что Советская армия используется здесь Союзным центром и Азербайджаном в качестве репрессивного органа. Само это пренебрежение Союзом, выразившееся в выборе адресата [209], говорило о многом. А словечко «оккупанты», обращенное к советским солдатам и офицерам, я сама слышала из уст карабахских детей. Разумеется, оно было вложено взрослыми, и эти взрослые в вопросе требований о выводе союзных войск опережали даже Прибалтику. Этого, кстати, и не скрывают тогдашние лидеры армянского общественного мнения. Так, поэтесса Сильва Капутикян уже в 1995 году напомнила — без сожалений и даже, похоже, с гордостью, — что в Армении лидеры «призывали к выходу из Союза чуть ли не первыми из всех других республик» [210].

И, надо заметить, в общей враждебности к СССР и Советской армии лидеры АОДа [211] и азербайджанского Народного фронта сходились настолько, что армянская печать соглашалась даже микшировать факты, касающиеся погромов армянских сел, таким образом, чтобы единственным виновником их представал «общий враг», то есть Союз.

Так, 8 мая 1991 года «Республика Армения» опубликовала интервью с лидером азербайджанского движения «Мусават» Ниязи Ибрагимовым, весьма выразительно подтверждающее это сходство позиций. Ибрагимов, в целом, согласился с данной Левоном Тер-Петросяном квалификацией событий в селах Геташен и Мартунашен [212] как «государственного терроризма» не более, не менее. Что же до прямых насилий именно азербайджанцев над армянами, то их с общего согласия тоже отнесли на счет «империи», — в лице азербайджанского президента Аяза Муталибова, свержения которого добивался Народный фронт.

Свой голос подал и «третий участник» — московский КРИК [213], тогда же выступивший с заявлением, в котором говорилось, в частности: «Ответственность за новое чудовищное преступление против армянского народа несет государственное руководство СССР», будто бы предпринявшее эти действия с целью насильственного удержания Армении в составе СССР. [214]

«Хор» был услышан, и войска выведены, что стало прологом уже к настоящей войне в Нагорном Карабахе. Но прежде, нежели перейти к ней самой, следует хотя бы вкратце напомнить предысторию вопроса, суть рокового «спора о Карабахе».

Разумеется, нет смысла уходить в дебри казуистики и тонуть в океане аргументов, посредством которых каждая из сторон стремилась доказать свое «исконное» право на него. Однако, в общем, можно считать доказанным древнеармянское принадлежание Карабаха [215] еще, по крайней мере, с V века н. э.; об этом пишут не только армянские историки, но и С.М. Соловьев в «Истории России с древнейших времен». Вместе с тем исторически достоверно и то, что активное заселение территории тюрками также шло уже, по крайней мере, с XII века. Но для понимания существа вопроса в интересующем нас контексте последних войн ХХ века как инструментов самого масштабного за последние 300 лет реструктурирования Хартленда гораздо важнее другое. А именно: то, что еще в 387 году Великая Армения, утратив самостоятельность, частично была поделена на сферы влияния между Византией и Сасанидской Персией, причем Арцах оказался в сфере Персии, а затем, с IX века, перешел под арабское владычество.

Иными словами, здесь на протяжении почти целого тысячелетия проходил стыковочный шов крупных империй [216], что программировало его общую нестабильность и статусную неопределенность. Равно как и неустойчивость ориентации, естественную при такой зависимости от мощных протагонистов истории. Эта специфика задала, если можно так выразиться, алгоритм всех последующих событий.

Период довольно высокой, более чем вековой стабильности наступил здесь после 1813 года, когда близ села Гюлистан [217] был подписан Гюлистанский мирный договор между Россией и Персией, по которому Арцах [218], равно как и ряд других территорий Закавказья, «на веки вечные» перешел от Персии к России. Стоит напомнить, однако, что внутреннее противоречие не ушло, но лишь «притонуло» на время: ведь и в состав Российской Империи арцахские княжества, управляемые армянскими меликами, вошли, будучи объединенными в Карабахское ханство, да и само имя, под которым Россия приняла и знала эту территорию, было тюркским.

После распада Российской Империи и возникновения, в 1918 году, никогда ранее не существовавшего государства Азербайджан споры возобновились с новой силой. Тогда же Армения согласилась признать спорный статус Нагорного Карабаха и передать территориальный спор на решение международного сообщества — с учетом, однако, права народа Нагорного Карабаха на самоопределение. Каковое и было признано Азербайджаном в 1920 году; но уже 5 июля 1921 года решением Кавказского бюро ЦК (Кавбюро ЦК РКПб) Нагорный Карабах был включен в состав новообразованной Азербайджанской ССР «на правах широкой автономии со столицей в Шуше». Оно-то и станет позже отправной точкой разрушительных для СССР событий конца ХХ века.

В 1923 году на части территории края была образована АОНК [219], при этом за пределами автономии остался ряд карабахских районов с преимущественно армянским населением [220] и значительные территории, включенные в состав Ханларского, Физулинского, Агдамского, Дашкесанского, Кедабегского, Бардинского, Джебраильского, Кубатлинского районов Азербайджана. Именно здесь развернутся наиболее активные боевые действия.

Разумеется, в приглушенном виде межэтнические противоречия существовали здесь на протяжении всего советского времени. Однако они не достигали уровня взрыва, покуда сильным было само союзное государство, самой своей безусловностью гасившее не только эти противоречия, но, еще более, интриги тех, кто — как внутри страны, так и за ее пределами — хотел бы использовать заложенную здесь историей взрывчатку в своих целях.

Но стоило ему зашататься, как «шов» разошелся и лава вырвалась наружу. И, разумеется, совсем не безучастными — и непричастными — остались к этому внешние силы, тотчас же усмотревшие здесь возможность дальнейшего разогрева ситуации и подрыва геополитического соперника. Об этом неопровержимо свидетельствует та горячая поддержка, которую лидеры ведущих стран Запада, равно как и пресса, на первых порах оказывали карабахскому движению, при этом даже не чураясь антиисламских выпадов. Что, конечно, особенно впечатляет на фоне резко выраженной происламской позиции, позже занятой теми же странами и теми же изданиями по отношению к событиям в Боснии, Косове и Чечне, и лишний раз говорит о том, сколь откровенно конъюнктурными соображениями руководствуется Запад в своих кампаниях по «защите прав человека».

Так, американский «Тайм» писал 23 октября 1989 года в связи с событиями в Нагорном Карабахе и вокруг него: «Одна сторона справедливо требует вернуть то, что по праву принадлежит ей, а другая, просто сопротивляясь, возводит горы лжи, ничем не брезгует, вплоть до политического преступления — блокады*. Но, как ни странно, судья [221] до сих пор благосклонен к боксеру, сидящему в зеленом углу с символом полумесяца».

Джордж Буш уже тогда позволил себе беспрецедентное вмешательство во внутренние дела СССР, резко отозвавшись о состоявшемся 18 июля 1988 года рассмотрении Президиумом Верховного Совета СССР решения областного Совета НКАО от 20 февраля 1988, согласно которому область выходила из состава Азербайджана и переподчинялась Армении. Президиум Верховного Совета СССР отменил решение областного Совета НКАО, и Буш заявил по этому поводу: «Дешевый фарс… в СССР нет и не может быть народовластия», присовокупив к этому еще и свои суждения о «присущем коммунизму цинизме».

В 1988–1990 годы ряд парламентов, в том числе Конгресс США и Европарламент, потребовал от союзного руководства «такого решения карабахского вопроса, которое учитывало бы волеизъявление населения края» [222]. А в 1989 году в ФРГ вышла книга Тесы Хофман под совсем уж откровенным названием «Танки против перестройки», столь же грубо и конъюнктурно трактовавшая одну из самых сложных и запутанных проблем региона. Все это указывало на очевидную вписанность провинциального, на первый взгляд, конфликта в «макроформат», в сценарий приближающегося финала «холодной войны» и событий в Восточной Европе — что, впрочем, вовсе и не скрывалось армянской стороной.

Так, Шаген Мкртчян, автор книги «Арцах» [223], прямо проводит параллели: «Великий гуманист Сахаров также побывал в Карабахе и его столице. Он не сделал различия между Чехословакией 1968 года и Карабахом 1988 года — между Берлинской стеной и Лачинской дорогой, между правом на самоопределение Прибалтики и Арцаха» [224].

Разумеется, у столь тождественных концепций должны были существовать и тождественные «спонсоры»; и в том, что касается высшего советского руководства, то армянская сторона позже сама назвала одного из них: А.Н.Яковлев. Выпасавший самое радикальное, каунасское, крыло литовского «Саюдиса», что известно со слов первого министра охраны края [225] Литвы г-на Буткявичуса, он не оставил своим вниманием и Карабах. «Голос Армении» писал 18 мая 1993 года, когда московские опекуны уже бросили Карабах на произвол судьбы, ибо «мавр сделал свое дело»: «…Для нас полезно вспомнить, что именно Александр Яковлев и его окружение сыграли большую роль в стимулировании карабахского процесса [226], и они же потом, когда уже произошли Сумгаит, Кировобад и Баку, резко переменили позицию и выступили против законного требования армян, подтвержденного результатами карабахского референдума».

Они, как и Маргарет Тэтчер, выступали за целостность Азербайджана прекрасно понимая, что теперь подобное решение вопроса в форме возвращения к status quo уже невозможно, и, стало быть, преднамеренно толкая регион к настоящей войне. Ибо уже пролилась кровь, и немалая, забыть погромы в Сумгаите и Баку было невозможно; не могли, в раскаленной атмосфере, вернуться на прежние места своего проживания и сотни тысяч беженцев — ни армяне, ни азербайджанцы. Предлагать в этих условиях детсадовское «замирение» значило лишь сознательно бередить открытые раны. И «процесс пошел», развиваясь из стадии каких-то почти первобытных столкновений толп людей, вооруженных примитивными орудиями крестьянского хозяйства, а в лучшем случае охотничьими ружьями [227], до перестрелок из автоматического оружия. А там дело дошло и до тяжелых вооружений — распад СССР предоставил в распоряжение союзных республик, ставших независимыми государствами, целые арсеналы; и это уже была настоящая война, в ходе которой на поле боя на основе начальных примитивных групп самообороны родилась карабахская армия, по мнению ряда экспертов, самая боеспособная в регионе.

Формирование ее началось параллельно с операцией «Кольцо», с апреля по август 1991 года проводившейся силами МВД и МО СССР. Операция эта — одна из самых мрачных страниц в истории конфликта, многие ее эпизоды остаются неясными до сих пор, однако в целом она имела антиармянский характер, явив собою грубую попытку решить вопрос простейшим образом — посредством депортации армянского населения из ряда «острых» районов: Ханларского, Шаумянского, Шушинского и Гадрутского. Было изгнано население 24 сел [228], общее число беженцев превысило 100 тысяч, а особо грубой зачистке в апреле-мае 1991 года подверглись армянские села Геташен и Мартунашен [229], что вызвало ожесточение против России уже среди армянского крестьянства — впервые в истории.

Однако было бы ошибкой рисовать армянскую сторону исключительно в ангельски страдательном образе, да этого и не бывает в межэтнических конфликтах. Со слов людей, служивших в это время в Карабахе и хорошо знакомых с ходом операции «Кольцо», картина предстает еще более мрачной и отталкивающей, нежели была бы она в случае пусть односторонней и ошибочной, но все же честной и принципиальной поддержки СА одного из участников конфликта. В действительности же иные офицеры, и таких было немало, соглашались — за плату, разумеется, — сдавать военную технику [230] в «аренду» и армянам, и азербайджанцам; так что, случалось, один и тот же взвод в один и тот же день стрелял и по армянским, и по азербайджанским селам. Увы, в распадающемся государстве неизбежно распадается и армия, а дни жизни СССР были сочтены.

Но не только проявления низости и корысти отметили закат великой армии великой страны. Были те, кто самоотверженно — «душу свою за други своя» становился меж враждующих сторон, свято веруя, что защищает Советский Союз, уже приговоренный за их спиной к смерти соучастниками небывалого в истории сговора. Так погиб один из последних настоящих героев Советского Союза [231] полтавчанин Олег Бабак, лейтенант 21 бригады особого назначения МВД РФ [232], которая с июня 1989 года по июль 1991 года выполняла боевые задачи в Баку, Нагорном Карабахе, в районе армяно-азербайджанской границы. 7 апреля 1991 года, в Светлое Воскресение, лейтенант Бабак, начальник заставы в крохотном горном селе Юхары Джибикли на границе Азербайджана и Армении, погиб в бою на участке дороги Горис-Кафан — по всем признакам, от пули армянских боевиков-федаинов. Русская армия уже не была неприкосновенной и для них.

На этом фоне группы самообороны, возникшие в Карабахе еще осенью 1988 года [233], начали сливаться во взводы и роты, и уже в конце 1991 — начале 1992 года в Карабахе их было образовано около 10, и они объединили более тысячи добровольцев. Так Карабах — первым среди всех так называемых «самопровозглашенных государств» — сделал шаг к формированию регулярной армии, создав прецедент, которому вскоре последовали и Приднестровье, и Абхазия. Опираясь пусть на маленькую, но уже организованную военную силу, руководство Нагорного Карабаха сделало важнейший после 20 февраля 1988 года политический шаг: 2 сентября 1991 года в Степанакерте состоялось совместное заседание Нагорно-Карабахского и Шаумянского районных советов. Оно-то и приняло постановление, в соответствии с первым пунктом которого была провозглашена Нагорно-Карабахская республика. В ее состав вошли территории НКАО и Шаумянского района.

Азербайджан, разумеется, воспринял это как вызов, и 25 сентября того же года Степанакерт впервые был обстрелян из Шуши ракетной установкой типа «Алазань», что в дальнейшем обрело систематический характер. При этом город подвергался ракетному обстрелу с четырех сторон, хотя в нем еще размещался личный состав 336 мотострелкового полка, и армянская сторона до сих пор укоряет «русских» за невмешательство. Однако Советская армия после распада Союза была уже окончательно обездвижена. Апеллировать теперь следовало к России, но Нагорный Карабах, где референдум по вопросу о государственной независимости состоялся 10 декабря 1991 года, сразу после Беловежья, в отличие от других «непризнанных» [234], ни разу за все время не подтвердил формально желания следовать Гюлистанскому договору, то есть остаться в составе России, и было бы странно, в атмосфере разогретой «антиимперскости», России самой настаивать на этом.

Кроме того, напомню, что Левон Тер-Петросян потребовал вывода советских вооруженных сил еще в марте 1990 года, и потому довольно странные впечатления производят сетования Сенора Асратяна [235] по поводу вывода, 10 марта 1992 года, 336-го полка: «Тем самым с повестки дня был снят вопрос защиты народа, проживающего на южных рубежах некогда «единой родины»… Все было брошено на произвол судьбы. Оставалась только надежда на собственные силы».

Для укрепления этих сил карабахцы не останавливались даже перед такими акциями, как разоружение выводимых советских частей. Так, в декабре 1991 года при выводе Саратовского полка МВД они заполучили около 1000 автоматов, пулеметов; при выводе 336-го полка им досталось примерно треть вооружений, в том числе около 30–40 единиц БМП [236].

Если это действительно имело место [237], то вряд ли можно сомневаться, что подобное было возможно лишь при достаточно вялом сопротивлении «разоружаемых». И такова была та единственная форма, в которой армия переставшего существовать государства еще могла оказать поддержку «народу, проживающему на южных рубежах».

Отныне ему предстояло выстаивать самостоятельно — и это в условиях, когда Азербайджан располагал теперь и авиацией [238], и частью Каспийской флотилии [239]. Разумеется, Карабах в какой-то мере опирался на поддержку Армении [240]. По многим признакам, была поддержка и более серьезная. И хотя Армения отрицает участие своих вооруженных сил в войне НКР с Азербайджаном, многим западным обозревателям это кажется совершенно невероятным — с учетом того факта, что на стороне армяно-карабахских войск в наступлении участвовало немалое количество тяжелой техники, в том числе танки Т-72, штурмовые вертолеты МИ-24.

Правда, карабахцы, участники военных действий, уверяли меня, что первые танки [241] и первые «Грады» [242] появились у них как трофеи и лишь в ходе боев за Шушу. И это сходно с тем, что происходило и в других «непризнанных», начинавших войну со стрелковым оружием, — в Абхазии и Приднестровье. Но, во всяком случае, Армения поставила вертолеты МИ-24 [243] и снабдила карабахские войска своими инструкторами, выделила финансы в бюджет Карабаха, а правительство Армении координировало всю армянскую военную помощь Карабаху. Однако главная тяжесть войны ложилась исключительно на него самого. И, надо сказать, боеспособность карабахских новорожденных частей, равно как и уровень стратегического мышления здесь оказались на несколько порядков выше, чем в Азербайджане, неготовность которого к эффективной обороне удивила экспертов и стала главной причиной неблагоприятного для него исхода войны.

Впрочем, счастье, особенно на первых порах, вовсе не всегда улыбалось армянской стороне. Более того: после успешной ликвидации карабахцами опорной базы азербайджанского ОМОНа в районе Кркжан города Степанакерта и ликвидации огневых точек в прилегающих к столице селах Малибейлу и Чушчилар [244], 23 февраля город вновь подвергся артобстрелу из Шуши, и, что еще больше осложнило обстановку, азербайджанцам удалось легко захватить агдамский окружной склад боеприпасов бывшей Советской армии, а это: 728 вагонов артиллерийских и 245 вагонов реактивных снарядов, 131 вагон боеприпасов к стрелковому оружию.

С этого момента начинают работать дальнобойные орудия из огневых точек, расположенных по всему периметру азербайджанско-карабахской границы. А наиболее мощные обстрелы велись из окружающих Степанакерт сел, в том числе — Ходжалы, где в феврале произошли трагические и до сих пор запутанные события. Карабахское командование стремилось во что бы то ни стало ликвидировать расположенный здесь азербайджанский плацдарм и тем самым разблокировать дорогу, соединяющую Степанакерт с пригородными селами. 15 февраля 1992 года карабахцы, заняв позицию в западной части села, потребовали от азербайджанцев покинуть его, обещая предоставить коридор.

О том, что произошло дальше, а особенно в ночь с 26 на 27 февраля, стороны рассказывают по-разному. Согласно армянской версии событий, всю ответственность за массовую гибель мирных жителей несут азербайджанские военные, использовавшие их в качестве живого щита, под прикрытием которого они возобновили обстрел Степанакерта. По азербайджанской же версии — армяне нарушили свое обещание предоставить свободный коридор и расстреляли поверивших им людей, число жертв среди которых заметно превысило цифру 20, называемую армянами. [245]

Армяне полагают, что здесь имела место кровавая провокация со стороны азербайджанского Народного фронта, использовавшего события в Ходжалы для свержения президента Аяза Муталибова и прихода к власти самой радикальной части народофронтовцев во главе с Абульфазом Эльчибеем. И, в общем, того же мнения придерживается и сам Муталибов — лицо, безусловно, не заинтересованное в демонизации своей страны и своего народа, образ которых и так пострадал вследствие погромов в Сумгаите и Баку. А ведь Ходжалы потрясало воображение прежде всего уголовным характером примененного здесь террора. Муталибов в своем интервью, данном «Независимой газете» по горячим следам событий [246], не только не отрицал этого, но и объяснил потрясающую жестокость убийц именно внутриазербайджанской политической мотивацией.

«Вопрос. Что вы думаете о событиях в Ходжалы, после которых вы ушли в отставку? Трупы ходжалинцев были найдены недалеко от Агдама. Кто-то сначала стрелял в ноги, чтобы они не могли уйти дальше. Потом добивали топором. 29 февраля мои коллеги снимали их. Во время съемок 2 марта эти же трупы были скальпированы. Какая-то странная игра….

Ответ. Как говорят те ходжалинцы, которые спаслись, это все было организовано для того, чтобы был повод для моей отставки. Какая-та сила действовала для дискредитации президента. Я не думаю, чтобы армяне, очень четко и со знанием дела относящиеся к подобным ситуациям, могли позволить азербайджанцам получить разоблачающие их в фашистских действиях документы. Можно предположить, что кто-то был заинтересован в том, чтобы потом показать эти кадры на сессии ВС и все сфокусировать на моей персоне…»

К тому же, напомнил Муталибов, еще до событий в Ходжалы он отдал и по нему, и по Шуше распоряжение немедленно вывозить женщин и детей в случае угрозы оккупации или блокады. Однако в Ходжалы оно почему-то не было исполнено.

«Рука из тени» здесь слишком очевидна — как была она очевидна в Сумгаите и Баку, Тбилиси и Вильнюсе, как позже будет очевидна в Самашках, Буденновске и Алхан-Юрте. Именно эта «рука» всегда пожинает урожай подобных акций, и в Азербайджане он оказался богатым. С приходом к власти откровенно протурецкого Народного фронта война неизбежно приобрела более ожесточенный характер, нападки на Москву, будто бы поддерживающую армян, стали просто оголтелыми, и все это, вместе взятое, позволило сломать наконец ту «имперскую» лояльность, которая в массах азербайджанского населения была куда сильнее нежели, например, в православной Грузии — парадокс, который отмечал А.И. Деникин еще во времена Гражданской войны и который лишний раз ставит под сомнение слишком линейную схему Хантингтона. Резко выраженный курс Алиева на сближение с Западом и вхождение в НАТО вряд ли бы стал возможен без шока Ходжалы и последовавшего за ним промежуточного народофронтовского этапа, приведшего Азербайджан к военному поражению.

Сама же по себе победа Народного фронта, вполне вероятно, не стала бы возможна без кровавой недели 13–20 января 1990 года в Баку. События тех дней так сложны и запутаны, что требуют отдельного исследования. Однако без упоминания хотя бы их основных вех невозможно понять переход кризиса, пусть и острого, в войну.

Итак, 13 января 1990 года, в субботу [247] начался массовый, в основном армянский погром. Ему предшествовал многотысячный митинг, на котором, в соответствии с уже описанной мною технологией организации погромов, говорились зажигательные речи и распространялись страшные слухи об избиении азербайджанцев армянами. Речи эти сильно действовали еще и потому, что в Азербайджане вообще и в Баку, в частности и в особенности, уже находилось множество азербайджанских беженцев [248]; и эти люди, выбитые из жизненной колеи, отчаявшиеся, а порою уже полубезумные, самими собой свидетельствовали о том, что не все в звучавших речах может быть неправдой. Кстати, часть беженцев была задействована как «актив» погромщиков. Как и в Палестине, была продемонстрирована крайняя взрывоопасность этого явления, но Россия, похоже, не сделала никаких выводов для себя.

После митинга, по данным МВД СССР, около пяти тысяч человек рассеялись по городу, имея на руках адреса армянских квартир. Так было и в Сумгаите, и уже там это указывало на организованность, а не стихийность акции. Так что же говорить о Баку, большом, современном столичном городе? Погром в нем был явлением еще беспрецедентным в новейшей истории, и тут уж можно говорить о супер-организованности, о мощной «руке из тени», которая всю свою беспощадность явила 20 января 1991 года, в день ввода частей Советской армии в Баку. Он сопровождался таким «стечением обстоятельств», которое просто не могло быть случайным, но имело своей целью организацию максимально жестокого массового кровопролития.

Об организованном характере погромов говорит хотя бы тот факт, что незадолго до бакинских событий из заключения был освобожден некто Панахов, который еще в декабре 1988 года был «мотором» агрессивных, с призывами к резне, митингов. Еще тогда группа, в составе которой я ездила в Баку, пришла к выводу о специфической роли самого Панахова, полуобразованного рабочего 26 лет, и его небольшой организации в развивающемся процессе. Их функцией было осуществление смычки криминальных и субкриминальных слоев [249] с «высоколобыми» интеллектуалами [250]. Мне хорошо известно, что представленный нами отчет попал тогда на высокие уровни власти в Москве, но выводы сделаны не были. Впрочем, судя по развитию событий, они, возможно, и были сделаны, но прямо противоположные тому, на что мы рассчитывали. Между прочим, уже тогда в группе Панахова, с учетом афганского — и не только — опыта, разрабатывались приемы уничтожения танков, БТР, БМП в условиях города. Так что когда, по воспоминаниям генерала Лебедя, тульским и рязанским десантникам, входившим в Баку в январе 1990 года, через каждые два-три километра приходилось преодолевать капитально возведенные баррикады, когда на их пути наливники заливали дорогу бензином, поджигаемым затем летящими из виноградников факелами, это, конечно, не было импровизацией.

Никакого внятного объяснения не получило до сих пор и бездействие 35-тысячного контингента внутренних войск, с 3 января того же года уже находившегося в Баку, а также дислоцированных здесь частей Советской армии. Особенно, коль скоро не могло не быть известно, что, как сообщит позже в своем докладе министр обороны СССР Язов, «накануне бакинских событий бандиты ограбили целые арсеналы пограничных застав… В другом месте они похитили 133 автомата, 500 гранат, огромное количество боеприпасов… В Агдаме азербайджанцы напали на радиолокационный взвод. Связали солдат, похитили 40 автоматов и вывели из строя радиолокационную станцию…»

Молчание — недельное! — Москвы в этой ситуации непостижимо. Для нормальной логики рассуждения, конечно. Как для нее же непонятно, почему столь большая толпа людей оказалась ночью на пути продвижения войск. Но это, повторяю, для нормальной логики. Действовали же законы теневой игры, и множество гражданских лиц [251] оказалось там, где оно оказалось, потому что кто-то знал о маршруте движения войск и кто-то специально вывел людей. Нечто подобное уже было в Тбилиси, год спустя будет в Вильнюсе, а потом — в августе того же 1991 года — повторится в Москве. К счастью, без таких человеческих жертв, но с ужасающими последствиями для самого СССР.

Неуклонная и нарастающая повторяемость подобных ситуаций, разворачивающихся по одному и тому же сценарию, конечно, не была спонтанной — напротив, здесь впору говорить о том, что именуется характерным «почерком преступления». И, разумеется, правы те, кто говорит о «руке Центра». Но только рука эта действовала в январе 1990 года в Баку вовсе не во имя сохранения СССР — как до сих пор продолжают твердить и в Армении, и в Азербайджане, — а во имя его разрушения. Десятилетие бакинских событий ознаменовалось обменом горькими упреками, но ни одна из сторон так и не обратилась с вопросами к М.С. Горбачеву, несомненно, способному лучше других объяснить стоившие столькой крови загадки минувших дней.

20 января 1990 года привело к падению первого секретаря ЦК КП Азербайджана Абдурахмана Везирова, которого сменил Аяз Муталибов, в свою очередь низвергнутый трагедией в Ходжалы. В марте 1992 года вооруженная оппозиция заставила его уйти в отставку, а в июне 1992 года президентом Азербайджана стал один из лидеров НФА Абульфаз Эльчибей, ярый пантюркист. Он пробыл у власти год — как полагают некоторые, и был выбран промежуточной фигурой, предназначенной вернуть к власти Алиева [252]. Но за этот год Азербайджан потерпел ряд сокрушительных поражений в войне.

Решающий перелом в ходе военных событий создала шушинско-лачинская операция [253], которой предшествовал также большой военный успех: овладение [254] аэропортом Степанакерта, удерживавшегося азербайджанскими омоновцами еще с 17 октября 1990 года.

7 мая 1992 года азербайджанская пехота и бронетехника, а также три боевых вертолета МИ-24 предприняли неудачную попытку штурмовать армянские оборонительные позиции на юго-востоке Степанакерта, а утром 8 мая карабахцы перешли в контрнаступление. К полудню оборона хорошо укрепленного, к тому же расположенного на возвышенности города была прорвана, а отряды, действующие в направлении горы Кирс, сумели взять под свой контроль магистраль Шуша-Лачин. Это был огромный успех, так как отныне Степанакерт получал прямой выход на Армению.

К 17 мая был установлен полный и окончательный контроль над всем Шушинским районом; 18 мая карабахцы вошли в Лачин и вышли к государственной границе Республики Армения. По сути, военными средствами оказался решенным вопрос, поднятый Верховным Советом НКАО 20 февраля 1988 года и сыгравший столь роковую роль в судьбах СССР. Однако война на этом не была закончена. Она продолжалась еще более года, на протяжении которого Азербайджан задействовал все свои возможности, в том числе и силы дислоцированной в Гяндже [255] бывшей 4-й армии. Массированное контрнаступление азербайджанских сил было развернуто по линии фронта протяженностью почти 120 километров и сопровождалось частичным успехом: так, армянам пришлось оставить большую часть Шаумяновского района, а во второй половине июня под артобстрелом оказался город Мардакерт, который, после массированной бомбардировки с использованием СУ-25, также был оставлен армянами.

Успехи были достигнуты азербайджанской стороной и на Кельбаджарском направлении, что привело к потере важнейшей автомагистрали Мардакерт-Кельбаджар, однако главная цель — овладение Лачинским коридором так и не была достигнута. А на новую ситуацию Карабах ответил вначале введением чрезвычайного положения [256], а затем созданием, 15 августа, Государственного Комитета Обороны, который и довершил строительство регулярной армии, создав шесть оборонительных районов со структурой батальонов, рот, взводов и отделений. Завершение полупартизанского, «ополченческого» периода и окончательный перевод военных операций под единое командование укрепили в Нагорном Карабахе чувство самодостаточности, что позволило ему проигнорировать итоги проведенных без его участия 19 сентября 1992 года в Сочи закрытых переговоров министров обороны Азербайджана, Армении, Грузии и России, где было принято решение о прекрашении огня, выводе из Нагорного Карабаха всех войск и направлении туда наблюдателей.

Здесь сказалось полное непонимание — в первую очередь Россией — новых реалий, возникших после распада СССР, того, что суверенизовавшаяся номенклатура бывших союзных республик в глазах «непризнанных» потеряла остатки легитимного авторитета, которым еще могла обладать в рамках СССР. С его крушением речь шла лишь о дележе оставшегося после него наследства, в том числе и властных полномочий, а такие вопросы всегда решались силой, какие бы нюансы ни привносило в способы таких решений подвижное время. И чем больше Россия, в глазах многих — главная виновница крушения Союза, пыталась давить своим былым авторитетом, тем более очевидной становилась его утрата — до полной фиктивности. В перспективе это открывало путь к интернационализации конфликтов на территории СНГ, к широкому привлечению к их урегулированию международных организаций, но поскольку последние все больше превращаются в инструменты Рах Americana, то тем самым Россия, вольно или невольно, именно этой Рах Americana и делегировала верховные полномочия и высшую легитимность.

Но это, так сказать, макроформат и глобальная перспектива. Что же до микроформата конкретной карабахско-азербайджанской войны, то Нагорный Карабах не счел [257] обязательными для себя условия перемирия, принятые на переговорах без его участия, и уже в сентябре военные действия возобновились с новой силой. Решающие бои развернулись в районе Лачинского коридора, именуемого в Карабахе «дорогой жизни»*, ставшего в середине октября основным театром военных действий; 12 октября карабахским силам удалось овладеть горой Топагуч, где расположилась основная огневая точка противника, а два дня спустя — находившейся севернее горой Гочаз.

Затем решающей стала линия Кичан-Вагуас, где 17 ноября произошел решительный перелом в войне в пользу НКР.

В международном плане репликой этим военным успехам Карабаха явилась очередная попытка мирного урегулирования [258], к которой на сей раз были привлечена как НКР, так и США и Турция. Однако и она оказалась безрезультатной. 25 марта 1993 года началась операция по окружению азербайджанских войск в Кельбаджарском районе, 3 апреля кольцо окружения сомкнулось.

24-25 июня 1993 года азербайджанские войска оставили город Агдам, именуемый в Степанакерте «гнездом агрессора», где были сосредоточены крупные боевые силы азербайджанцев, объединенные в укрепрайон, и силовые структуры. Важность его усугублялась тем, что отсюда начинается важная трасса через НКР к иранской границе, что приобретало особое значение в контексте закрытия Турцией выхода Армении во внешний мир через свои границы.

После успеха в Агдаме оставалось провести еще одну крупную военную операцию — ликвидировать два пехотных полка АЗР, сосредоточенных в Кубатлинском и Зангеланском районах. По меркам карабахского конфликта это было немало и создавало перманентную угрозу Лачинскому коридору, для снятия которой военное руководство в Степанакерте разработало тактику создания «зон безопасности» вокруг столицы. Под номером третьим были определены четыре района юго-западного Азербайджана, так называемая Зангеланская дуга. Успех на этом направлении определился взятием райцентров Физули и Джебраила [259]; 31 августа войска НКР вошли в Кубатлы и на ряде участков фронта оказались на расстоянии 4–5 километров от государственной границы Ирана, а это создавало качественно новую международную ситуацию, особенно с учетом бурных политических событий, совершавшихся за этот период в Азербайджане.

В июне 1993 года мятежный полковник Сурет Гуссейнов [260] вошел в Баку во главе верных ему отрядов и сверг президента Эльчибея. Последний бежал в родную Нахичевань, успев, однако, осуществить главное: после бегства Абульфаза Эльчибея к власти пришел опытный политик со спецслужбистским прошлым Гейдар Алиев, мастер интриги и маневра, который продолжил протурецкий и пронатовский курс Народного фронта, однако при этом сумел оживить в России иллюзии стратегического партнерства с Азербайджаном у многих достойных и опытных людей, включая покойного генерала Рохлина.

Между тем Турция зашла в своем неравнодушном отношении к событиям в соседних республиках так далеко, что уже в апреле 1993 года направила в районы границы с Арменией свои танковые части, механизированные и другие войска.

ВС Турции были приведены в повышенную готовность к действию «в любой чрезвычайной ситуации» после активизации армянских наступательных операций. То же самое повторилось в сентябре 1993 года, когда падение Зангелана создало непосредственную угрозу для Нахичевани [261], которую Турция, ссылаясь на ст. 3 советско-турецкого договора от 1921 года, считает в известной мере объектом своих гарантий. Тогда премьер-министр Турции Тансу Чиллер заявила даже, что она запросит разрешение парламента на ведение военных действий в случае, если Армения затронет какую-либо часть Нахичевани. Вопрос Нахичевани стал одним из главных и в ходе состоявшегося тогда же визита Чиллер в Москву.

Одновременно произошли инциденты с обстрелами с турецкой стороны российских пограничников, вместе с армянскими охранявших границу этой бывшей союзной республики с Турцией. И тогда же со стороны Азербайджана впервые на официальном уровне была озвучена мысль о приглашении в Нагорный Карабах сил НАТО в качестве миротворцев. Инициатива не получила развития и не встретила особой поддержки с американской стороны — думается, не в последнюю очередь в силу большого влияния армянской диаспоры в США. Кроме того — и это главное, — ситуация для подобных радикальных и весьма небезопасных действий еще не созрела. Политическая атмосфера в России бродила, а пуповина, связующая ее [262] с СССР, еще не была перерезана окончательно. А потому, с учетом полной нелегитимности упразднения СССР, была реальная возможность того, что окажись шумно заявлявшая о себе патриотическая оппозиция субъектом подлинной политической воли — изменится и сам формат постановки вопроса.

Однако мысль была брошена, реакция России [263] прозондирована, и возникла новая ситуация, когда перспектива ввода в регион иностранного миротворческого контингента, пусть и гипотетическая, уже не отвергалась с порога. Иными словами, был создан прецедент, и он приоткрыл, каков может быть конечный результат нарастающей интернационализации «горячих точек» на постсоветском пространстве и прогрессирующей утраты Россией своей роли. Карабахский вопрос первым стал объектом такой интернационализации, и уже в феврале 1992 года Совещание по Безопасности и Сотрудничеству в Европе постановило созвать так называемую Минскую конференцию для определения статуса Нагорного Карабаха.

ОБСЕ — один из важнейших элементов сложной системы международных организаций, развивавшейся и разветвлявшейся после Второй мировой войны. В эпоху противостояния блоков каждая из двух сверхдержав, разумеется, стремилась, так или иначе, реализовать через эту систему свои собственные цели и интересы. Однако США делали это более бескомплексно и напористо, о чем еще в 1994 году откровенно поведал Б. Клинтон. В его ежегодном президентском докладе умелое использование Штатами международных организаций как своей опоры в «холодной войне» трактовалось с нескрываемым восхищением: «После Второй мировой войны мы учли уроки прошлого. Перед лицом новой угрозы тоталитаризма наша великая нация приняла вызов времени. Мы выбрали путь развития международных связей, перестройки структур безопасности и лидерства. Решимость предыдущих поколений одержать победу над коммунизмом путем формирования новых международных структур [264] позволила создать мир, который является более прозрачным, безопасным и свободным. Именно этот успешный пример вдохновляет нас на новый этап давней трудной борьбы — закрепить мир, завоеванный в холодной войне».

Здесь как раз будет уместно напомнить о различии понятий мiр [265] и мир [266], которого, к сожалению, не передает современная русская орфография. Какой мир пришел к ним, уже узнали сотни тысяч людей на том самом постсоветском пространстве, которое США намеревались более плотно перевести под свой контроль как часть мiра. Возможности России регулировать переговорный процесс, который избавил бы народы от каждодневных обстрелов, похорон, толп беженцев, по каналам тех же самых или их дочерних международных организаций чем дальше, тем больше обнаруживали себя как полностью несоразмерные возможностям США, резко возросшим с крахом СССР. И это — пусть не сразу — не могло не изменять баланс сил и геополитическую ситуацию отнюдь не в его пользу.

А потому еще тогда, когда в Карабахе шла война, в январе 1992 года была предпринята первая попытка увязать урегулирование конфликта с весьма конкретными американскими интересами. Последние же напрямую увязаны со всем весьма сложным блоком отношений США с Турцией и Ираном. Турция — союзник и партнер по НАТО, Иран, — в особенности в начале 1990-х годов, демонизируемый противник; и такое различие отношений продиктовало первый план решения карабахской проблемы путем территориального обмена между Арменией и Азербайджаном, известный как план Пола Гобла. Гобл, бывший специальный советник Госдепартамента США по проблемам бывшего СССР, выдвинул идею «обмена территориями, главным образом «коридорами» Лачинским и Мегринским [267]. Тем самым Карабах напрямую соединялся с Арменией, Азербайджан же — с Нахичеванью. А поскольку последняя на северо-западе имеет небольшой [268], однако стратегически чрезвычайно важный участок общей границы с Турцией, с последней непосредственно соединялся бы и Азербайджан; и план, де-факто уже поддержанный вашингтонской администрацией, был категорически отвергнут и Ереваном, и Степанакертом. Последним — даже несмотря на то, что план Гобла решал проблему неанклавного существования НКР. Армян страшила опасность того, что стали называть «гигантизацией тюркского мира», особенно грозной в условиях потери общей границы с Ираном: это позволило бы сделать абсолютно глухой блокаду Армении и Карабаха со стороны Турции и Азербайджана.

Наконец, корыстный интерес США, стремившихся таким образом усилить нажим на Иран [269] был слишком очевиден, и план был отложен до лучших времен; однако от него не отказались, так как он исключительно благоприятен для реализации дальних целей реструктуризации Большого Среднего Востока; он создает условия для функционирования газопровода Азербайджан — Нагорный Карабах — Армения — Нахичевань, который может обеспечить весьма удобный маршрут транспортировки азербайджанского газа в Турцию, на важность чего недавно прямо указал Вашингтон. Сделано это было в ходе очередного визита сопредседателей Минской группы ОБСЕ по Нагорному Карабаху в регион конфликта летом 2000 года, и представитель США Кэри Кэвин заявил, что американская администрация реально надеется на реконструкцию этого газопровода с помощью международного сообщества сразу же после установления мира. Разумеется, без решения карабахской проблемы нельзя полноценно выстроить Великий шелковый путь.

Здесь, может быть, как раз и будет уместно уточнить это столь значимое для политических игр на постсоветском пространстве понятие. Речь идет, разумеется, не о конкретной тропе или колее, которую можно линией изобразить на карте. Российский историк А.М. Петров определяет его как «историко-культурный коридор международного общения, который тянулся от Китая до Черного и Средиземного морей» [270]. И далее: «Это огромное, подвижное во времени историко-культурное пространство, по которому в древности и в средние века шло сухопутное и международное общение от крайних пределов Азии до стран Запада» [271]. Свое место в этом коридоре занимали в древности и страны Малой Азии, исторически тесно связанные с Арменией, и весь Кавказ как таковой, то есть Большой Кавказ. Но еще до начала эпохи Великих географических открытий океанические перевозки, по целому ряду причин, в том числе и климатических, начали теснить сухопутные, и к началу Нового времени «Великий шелковый путь как сквозной массив международного общения Евразии исчез». Попытки восстановить его предпринимали, в частности, Петр I, а затем Александр I, но они не увенчались успехом. Как считает Петров, по причинам, главным образом, климатическим и экономическим [272].

Однако, на мой взгляд, свою роль сыграли и причины политические: держательница, на протяжении 300 лет, Сердцевинной Земли [273], Российская Империя, а за ней СССР так и не смогли связать западную и восточную оконечности пути, хотя и проложили в Причерноморье, на Кавказе и в Средней Азии мощную транспортную сеть, а затем и линии нефте- и газопроводов. Тем не менее им не хватило полноты политического и, тем паче, финансового контроля над древним «коридором». Средиземноморье всегда оставалось вне этого контроля, а нынешняя геополитическая конфигурация РФ, равно как и общий ее упадок вывели нашу страну из числа потенциальных держателей Великого шелкового пути [274].

Напротив, для США, которые от РФ отличает комплексный, глобальный подход к региональным конфликтам на постсоветском пространстве, наступает звездный час.

Семь лет выжидания не изменили принципиально такого подхода, и в 1999 году ситуация была сочтена благоприятствующей возвращению модифицированного плана Гобла, о чем речь пойдет чуть ниже.

5 мая 1994 года при посредничестве России, Киргизии и Межпарламентской Ассамблеи СНГ в Бишкеке Азербайджан, Нагорный Карабах и Армения подписали Бишкекский протокол, на основании которого была достигнута договоренность о прекращении огня. Трехсторонняя договоренность о таком прекращении огня была подписана 12 мая 1994 года. Линия соприкосновения войск, сформировавшаяся на этот момент, стала фактической границей НКР. Под контроль последней перешло 9 % территории Азербайджана, и новое положение позволило карабахцам в три раза сократить фронт противостояния, довести до уровня необходимой достаточности обороноспособность, а также — что особенно важно — исключить анклавность НКР. Соответственно, Азербайджан частично контролирует Мардакертский и Мартунинский районы бывшей НКАО. Огромное число беженцев покинуло территории, прилегающие к линии огня: азербайджанцев — 420 000, армян [275] — 61 000, что составляет примерно одну треть населения НКР на 1998 год.

В этом неустойчивом равновесии и застыла ситуация, так и не разрешенная за прошедшие с тех пор шесть лет. И хотя хрупкий мир сохранился, несмотря на спорадические и довольно бурные перестрелки, отмечавшие первые его годы, Минский процесс продолжает буксовать, и все попытки урегулирования разбиваютcя об утопичность исходной посылки о возвращении к status-quo накануне войны. Нельзя не понимать, что НКР никогда больше не согласится на анклавное существование; а до полного урегулирования вопроса беженцы — ни армяне, ни азербайджанцы — не вернутся к покинутым очагам ни под какие гарантии сопредседателей Минской группы ОБСЕ. Покинутые ими районы, где, в основном, шли жестокие бои, обезлюдели, и даже исторический Гюлистан теперь является пустынным, заброшенным памятником былой исторической активности России на этом направлении.

Впрочем, таким ли уж пустынным? В прессу просочились слухи, что азербайджанские власти активно заселяют Шаумяновский район, граничащий с НКР [276] чеченцами. Говорят, что речь идет о беженцах, но ни подтвердить, ни опровергнуть это не представляется возможным — как, впрочем, и самый факт заселения. Но если он и впрямь имеет место, то вряд ли район и впрямь заселяют беженцы: зачем бы последние потянулись из одной конфликтной зоны в другую? Скорее всего, это боевики, и в Карабахе извлекают отсюда свои выводы. Тем более, что уже в 1992–1993 годы, когда бои на карабахских фронтах были в самом разгаре, Шамиль Басаев заявил, что поведет своих бойцов на Карабах, чтобы освободить его от «захватчиков-армян!». Действительно, чеченцы появлялись тогда на северном участке противостояния, но были разгромлены, а сам Басаев вернулся в Чечню — «бежал через оставленный коридор», как пишет в своих любезно предоставленных мне заметках участник почти всех карабахских сражений, бывший зам. командира 63-го СБ по воспитательной части старший лейтенант Артур Багдасарян. Артур сокрушается сегодня: знать бы тогда, кто перед нами, навсегда бы остался Басаев «где-нибудь в карабахской земле, и никто бы сейчас имени его не помнил». Но — не остался, а дальнейшее известно. Так почему бы чеченским боевикам не объявиться здесь вновь, хотя бы и в Гюлистане?

Закрепляя итоги Гюлистанского мира, Ермолов когда-то проявлял чудеса одновременно дипломатической изворотливости и столь присущей ему жесткости — какая ирония судьбы! Как, впрочем, и то, что именно здесь, на фронтах карабахской войны, впервые был опробован союз чеченских и афганских моджахедов, а также произошло массовое вхождение последних на территорию бывшего СССР: около полутора тысяч, в основном, боевиков из рассыпавшихся отрядов Хекматиара.

Сегодня ситуация армяно-азербайджанского противостояния чем-то напоминает израильско-палестинскую — не в плане стереотипных оценок участников конфликта, но по жесткости проблем, для решения которых требуются нестандартные подходы, а быть может, и перемена всей «оптики» вопроса. Ход событий в Закавказье явно подготавливает эту смену; и в любом случае ясно, что политическая конфигурация пространства будет не такой, какой была в СССР.

Ясно также, что, при всей остроте описанных противоречий, сфокусированных в проблеме Нагорного Карабаха, уже сегодня они предстают как всего лишь один из аспектов более масштабного процесса. Да и сам разлом между Арменией и Азербайджаном, как бы ни был он глубок, есть фрагмент разлома еще более глубокого, который грозит до неузнаваемости изменить политический и военный контур Закавказья [277] в ХХI веке. А тем временем «съеживается» присутствие здесь России, и масштабы такого процесса тем более впечатляют, что — в отличие от событий десятилетней давности — сегодня он идет почти спонтанно, с роковой необратимостью процесса естественного.

Вакуум, оставляемый ею, ощутим почти физически — вакуум политического, военного, экономического и, что особенно важно, культурного и человеческого присутствия. И если сегодня на улицах Степанакерта вам — уже достаточно нередкий случай — не ответят на вопрос, заданный на русском языке, то это будет выражением не политической позиции, как, например, в Прибалтике, а просто свидетельством новой ситуации, ситуации отдельного от России бытия. После стольких лет совместной жизни, а не просто политического партнерства, это не может не поражать и не восприниматься как факт большого политического значения, хотя последнее еще мало осознается в России.

Между тем попытка превратить членов семьи в партнеров [278] реально обернулась быстрым расширением круга претендентов на партнерские и, весьма вероятно, более интересные для них связи, нежели утратившие свой особый облик отношения с Россией. Одним из первых и в самой грубой форме продемонстрировал это автор идеи евразийского союза, президент Казахстана Н. Назарбаев. Еще в 1994 году он высказался за военное присутствие США в регионе Каспийского моря и, как писала газета «Техран таймс», тем самым «открыл путь к усилению влияния США в регионе Средней Азии и Закавказье». Таким образом перечеркивалось также одно из важнейших положений Гюлистанского мирного договора между Россией и Персией, по которому за Россией закреплялось исключительное право иметь военный флот на Каспийском море; тезис же о жизненных интересах США в этом регионе получал весомую поддержку.

Россия на постсоветском пространстве стала заменимой [279], и если это по каким-либо практическим причинам еще невозможно сегодня, то вполне может стать реальностью завтра — но желанно-то для многих уже сейчас. Таково новое качество общей складывающейся в СНГ ситуации, Закавказье же не только не является исключением, но, напротив, быстро формирует такой набор партнеров, который еще вчера можно было отнести к области чистой фантастики.

Об этом откровенно высказался министр иностранных дел Армении Вардан Осканян, комментируя тенденции, заявленные Россией при проведении в начале 2000 года «Кавказского саммита», когда Москва попыталась — не слишком успешно — создать единую систему безопасности с республиками Закавказья. Но, похоже, поезд уже ушел, и даже Армения, официально заявляющая о военно-стратегическом партнерстве с Россией, сочла нужным слегка дистанцироваться от ее новой инициативы. По словам Осканяна, Ереван не намерен отказываться от своей формулы общекавказской безопасности, которая слагается из закавказского ядра и двух колец. Первое, согласно этому варианту, должны сформировать «региональные тяжеловесы» — Россия, Турция, Иран, а второе — «заинтересованные стороны», то есть США и Евросоюз. Таким образом, России предлагается место значительное, но вовсе не исключительное; включение же в схему Турции показывает, какой путь пройден здесь за минувшие 10 лет. Это, конечно, результат работы США, и в Армении сегодня прекрасно понимают, что в новой геополитической ситуации, сложившейся в мире вообще и в данном регионе в частности, после крушения СССР, гарантом безопасности в отношениях со столь всегда опасным для нее соседом никак не может быть исключительно Россия — как то бывало раньше. Осканян формулирует это очень четко: «Отношения Армении с РФ и США основываются на принципах взаимной выгодности и партнерства. Чаша весов склоняется в ту сторону и в той степени, в какой та или иная ситуация будет отвечать интересам Армении» [280].

Яснее не скажешь, а образ склоняющейся то в ту, то в другую сторону чаши весов отлично характеризует поведение в Закавказье и самого Запада, особенно США. Это очень наглядно проявилось как раз накануне «Кавказского саммита». В те дни Ереван, а затем и другие закавказские столицы посетили секретарь Госдепартамента США по делам СНГ Стивен Сестанович и представитель Вашингтона в процессе переговоров по Нагорному Карабаху в рамках Минской группы ОБСЕ Кэри Кэвин. Одновременно в посольстве США в Баку прошел форум по проблемам реализации энергетических проектов и урегулированию конфликтов [281] в регионе Большого Кавказа. Американские послы в странах Закавказья, Каспийского региона, в России и Турции за закрытыми дверями обсудили координацию дальнейших действий США по обозначенным проблемам. Одновременно был принят меморандум о перспективах расширения транспортно-энергетического сотрудничества между Азербайджаном и США. Таким образом, яйца снова были положены в две корзины, и это было продолжением магистральной линии, выбранной сразу же после крушения СССР.

Один из обозревателей справедливо отмечает: «Общая картина так называемой Большой Игры на Большом Кавказе отличается непостоянством приоритетов и общей беспринципностью провозглашаемых и реализуемых «игроками» внешнеполитических курсов».

Разумеется, такая характеристика в полной мере относится и к России, о чем чуть ниже. Но и Запад, чьими фаворитами Армения и Карабах надеялись видеть себя у истоков процесса, конечно же, не нашел нужным ограничиваться только одним партнером, обеспечивая свои многообразные и отнюдь не идеалистические интересы в регионе, громадное геополитическое и ресурсное значение которого известно с древности. Наибольшую последовательность проявила Англия, которая, начиная с визита Маргарет Тэтчер в Баку осенью 1992 года, явно склоняет свою чашу весов в сторону Азербайджана. В 1992 году Тэтчер, прибыв в Баку [282], открыто и твердо выступила в поддержку территориальной целостности Азербайджана, что было холодным душем для Армении и Карабаха. Но чему было удивляться? Великобритания вела себя, с точки зрения своих интересов, вполне логично, усмотрев в новых условиях возможность реализации тех планов, которые не осуществились в 1919 году. И уже осенью 1994 года президент «Бритиш Петролиум» Джон Браун высказался об этой своеобразной «каспийской ностальгии» вполне откровенно: «Можно отметить возвращение международных кампаний в Азербайджан впервые за последние три четверти века».

Число британских компаний, работающих в Азербайджане, растет. Вложено более 1,5 млрд долларов. А в ходе визита Гейдара Алиева в Лондон в конце июля 1998 года британский премьер Тони Блэр заявил, что англо-азербайджанские отношения должны иметь характер стратегического партнерства, так как Азербайджан играет ключевую роль в регионе. В итоговой декларации было зафиксировано, что премьер-министр подтверждает позицию Великобритании в отношении суверенитета и территориальной целостности Азербайджана в рамках ОБСЕ. Алиев даже пошутил, что двум странам удалось создать конкуренцию между США и Великобританией. Разумеется, это преувеличение: сегодня у Англии не тот масштаб, что был в начале XX века. Но главное, вполне возможная экономическая конкуренция между ними ничего не меняет по существу: как и Блэр, Бжезинский считает Азербайджан одной из ключевых стран на постсоветском пространстве [283]. И США, лидер Запада, конечно же, не откажется от обретенных здесь позиций, не оттолкнет Баку, хотя и применяет по отношению к нему политику кнута и пряника. В Ереване сегодня, в отличие от эйфории первых лет, это понимают — как и то, что строить отношения с Турцией так или иначе придется. Сколь бы неприятным сюрпризом ни явилось это для тех, кто еще в Союзе разыгрывал карту «турецкой опасности» и одновременно заигрывал с Западом, в своей одержимости генералом Поляничко словно напрочь забыв, что Турция является членом НАТО, теперь предстоит иметь дело с новой реальностью, возникающей на руинах СССР.

Томас Авенариус писал в декабре 1996 года в «Зюддойче цайтунг»: «После распада СССР Запад также рассматривал Турцию как естественного поводыря для ставших независимыми центральноазиатских государств. Являясь партнером НАТО, она должна была стать противовесом России в данном регионе, а также не допустить здесь реализации амбиций Ирана». Турецкие радикалы усмотрели здесь свой шанс, и уже летом 1991 года лидер пантюркистской организации «Серые волки» А.Тюркеш в одном из своих интервью прямо увязал падение тогда еще дышавшего, но явно «на ладан», СССР с грандиозными перспективами, открывающимися перед «тюркской нацией». «Мы помним: в былые времена такие исконно тюркские регионы, как Казань, Астрахань, Крым и Туркестан, подвергшись кровавой агрессии царского империализма, были превращены в колонии». И даже более конкретно и адресно: «Армяне не должны забывать, что они с трех сторон окружены тюрками и судьбой обречены жить по соседству с ними. И так будет вечно».

Альпарасан Тюркеш выступил и на состоявшемся в 1994 году в Измире курултае «тюрок всего мира», и было бы наивно и недальновидно усматривать в его заявлениях лишь проявление экстремистской линии «Серых волков». Напротив, они, по сути, не заключали в себе ничего «экстремистского» по отношению к декларациям официальных лиц, отличаясь от них разве что более резкой лексикой. Тургут Озал в том же 1991 году заявил о «Великом Туркестане от Средиземного моря до Китайской стены».

А президент Турции Сулейман Демирель, будучи с официальным визитом в Молдавии, заявил: «Турция создает вокруг себя мирное кольцо, протянувшееся через Балканы, Черное море, Кавказ и Ближний Восток» [284]. В общем контексте конца ХХ столетия, а особенно после агрессии НАТО в Косово это «мирное кольцо» похоже на часть «железного кольца» сенатора Уоррена. Ведь соединение военной мощи Запада с геополитическим положением Турции [285] всегда было необходимым элементом планов масштабного геополитического окружения и разгрома России. Эталоном является Крымская война, а членство Турции в НАТО, военно-техническая мощь Запада и резкое ослабление России, при утрате ею ряда важнейших стратегических позиций на Черном море, в устьях впадающих в него крупных рек [286] и на Кавказе, придало старой схеме совершенно новые масштабы и актуальность.

Уже в начале 1990-х годов в Турции стали распространяться плакаты, на которых огромное пространство от Балкан до Китая было окрашено в цвета турецкого государственного флага, а пресса заговорила о «периоде великих чувств», переживаемом турками.

Разумеется, эти «великие чувства» не могли бы проявляться столь откровенно и на столь высоком, даже официальном уровне без ощущаемой за спиной поддержки Запада. И еще в 1994 году руководители стран НАТО отметили возрастание военно-стратегической роли Турции в связи с событиями на Балканах и в Карпатах. Это прекрасно понимают в Армении, основная ориентация которой остается прозападной, хотя, разумеется, и без той экзальтации, которая отличала начало борьбы за Карабах. В прошлом осталась и вызывающая антирусскость, однако те, кто поспешил сделать, исходя из очевидного усиления позиций Турции в Закавказье, слишком прямолинейный вывод о готовности Армении к новому тесному союзу с Россией [287], получили холодный душ. Из реально действующих в Армении политических сил безусловной сторонницей такого вступления является компартия. Официальные же лица дистанцировались от высказанного Егором Строевым пожелания увидеть в скором времени Армению третьей участницей Российско-Белорусского союза. Роберт Кочарян счел даже нужным уточнить, что «на сегодняшний день подобный вопрос на повестке дня не стоит».

Конечно же, следует учитывать, что такое дистанцирование от слишком тесного сближения с Москвой было продемонстрировано президентом Армении вскоре после трагических событий 27 октября 1999 года в парламенте республики, относительно которых есть немало оснований полагать, что они были ответом самых влиятельных мировых сил на попытки убитых в тот день армянских лидеров Вазгена Саркисяна и Карена Демирчяна проводить слишком независимую политику в регионе. Тем не менее, подобное заявление на фоне летнего визита самого Кочаряна в США на празднование 50-летия НАТО [288], прекрасно иллюстрирует ту реальность «множественности партнеров», которая сложилась на сегодня в СНГ и которая, видимо, устраивает и Армению, несмотря на понятные опасения, внушаемые усилением Турции. Армения, однако, надеется [289], что США сумеют удержать своего союзника по НАТО под достаточным контролем для того, чтобы не позволить истории армяно-турецких отношений повториться в самой мрачной их форме. Именно полагаясь на это, Армения ни разу не выступила против привлечения Турции к урегулированию конфликта в качестве посредника.

А весной Пол Гобл организовал встречу Левона Тер-Петросяна и Гейдара Алиева в Стамбуле — примерно тогда же, когда газета «Джорнэл оф коммерс энд коммершл» сообщила о сенсационном американском предложении послать подразделения американских миротворческих сил на Кавказ с тем, «чтобы положить конец войне между Арменией и Азербайджаном» [290]. Примерно тогда же и тот же Гобл сумел организовать поездку старшему брату армянского президента Тельману Тер-Петросяну, директору одного из крупнейших предприятий Армении, в Восточную Анатолию, куда турецкие власти вообще-то армян не пускают.

Соответственно, даже в самый разгар войны, в 1993 году, несмотря на большое возбуждение общественного мнения в Турции, резкие выступления националистов и исламистов в меджлисе и даже решительные требования «незамедлительного вывода армянских войск с оккупированных азербайджанских территорий», звучавшие на самом высоком уровне, Сулейман Демирель заявил, что военного вмешательства со стороны Турции не будет, поскольку к этому отрицательно относится «мировое сообщество».

Все это порождает в Армении чувство безопасности, достаточное для того, чтобы не бросаться обратно в объятия России, чьи возможности глобального и даже регионального влияния здесь сегодня оценивают достаточно трезво. При этом, разумеется, не могут не вызывать тревоги особые отношения Турции и Азербайджана, проявившиеся не только во взаимном награждении глав государств [291], хотя такие символические жесты всегда чрезвычайно значимы; однако еще важнее та реорганизация азербайджанских вооруженных сил, которая активно идет под опекой Турции. Азербайджанская армия переводится на бригадную основу и турецкие стандарты ведения боевых действий. В ее подразделениях действуют турецкие военные советники. А в сфере военного обучения по различным специальностям, организованного на базе бывшего Бакинского общевойскового училища, где еще в первые годы независимости преподавали бывшие офицеры СА, в основном славяне, сейчас преобладают турки. В Пакистане, а также в Турции, США и других странах НАТО прошли офицерскую подготовку тысячи азербайджанских военнослужащих, боеспособность и вооруженность армии АР повысились. Уже к середине 1997 года военный потенциал Баку, по некоторым экспертным оценкам, в два раза превысил потенциал Еревана, а с карабахским стал просто несоизмерим. И даже если отнестись к таким оценкам с обоснованным скептицизмом, ясно, что ситуация почти полной беспомощности азербайджанской армии периода 1991–1994 годов вряд ли повторится.

На этом фоне не пустой фанфаронадой прозвучало заявление министра обороны Азербайджана генерал-полковника Сафара Абиева, сделанное летом 1999 года во время визита делегации вооруженных сил Пакистана в Баку, о возможности восстановления территориальной целостности Азербайджана силой. Вряд ли подобные заявления делаются без предварительного зондирования почвы в Анкаре или даже Вашингтоне. Но целью своей они имеют скорее не прямое развязывание военных действий, а поддержание нужного градуса напряженности в регионе, позволяющей США, умело лавируя между сторонами конфликта, наращивать свое присутствие здесь, что на сегодняшний день, по многим признакам, является для единственной сверхдержавы задачей номер один, подчиняющей себе даже «нефтяную» политику. Такую позицию открыто обозначил посол США в Азербайджане Стенли Эскудеро, заявивший летом 1999 года, что Азербайджан представляет большой интерес для США не только ввиду своих энергозапасов, но и как «ключевая в геостратегическом плане страна региона, обеспечивающая надежную связь центральноазиатских государств с Западом» [292].

А на упомянутом форуме, состоявшемся в Баку в начале 2000 года, спецпредставитель президента и госсекретаря США в регионе Каспийского бассейна Джон Вулф, назвав самым большим успехом только что подписанное в Стамбуле соглашение по нефтепроводу Баку-Джейхан, особо подчеркнул, что «проект не только имеет целью наладить экономическое сотрудничество стран региона, но и является вспомогательным средством для укрепления там безопасности».

Общей стратегией США после распада СССР стал захват как можно большего числа его ресурсных территорий, и притом — вовсе не обязательно с целью немедленной эксплуатации, но для создания «заделов» на будущее, а также в целях более прочного привязывания соответствующих государств к северо-атлантической колеснице с параллельным отчуждением их от России. Для этого со странами СНГ заключались и заключаются многочисленные контракты на освоение нефтяных и газовых месторождений в Каспийском регионе и странах Центральной [293] Азии. Никто, однако, не стремился ни к быстрому их освоению, ни к вложению крупных инвестиций. Ресурсы «столбятся» на будущее, но, главное, возникает повод к объявлению соответствующих территорий зоной жизненных интересов США. Аналогичный взгляд на значение Азербайджана для обеспечения «господства Америки» развивает Бжезинский в «Великой шахматной доске»: «Несмотря на ограниченные территориальные масштабы и незначительное по численности население Азербайджан с его огромными энергетическими ресурсами также в геополитическом плане имеет ключевое значение. Это пробка в сосуде, содержащем богатства бассейна Каспийского моря и Средней Азии… Независимый Азербайджан, соединенный с рынками Запада нефтепроводами, которые не проходят через контролируемую Россией территорию, также становится крупной магистралью для доступа передовых и энергопотребляющих экономик к энергетически богатым республикам Средней Азии» [294].

Иными словами, нефть, помимо значения, которым она обладает сама по себе, становится еще и мощным инструментом политической игры, а потому и мифотворчества, где реальные цифры и факты входят в некое виртуальное поле, которым каждый из участников «Большой Игры» манипулирует в своих целях и в меру своих возможностей. Отсюда — множественность «проектов века», возникающих, словно мыльные пузыри, отсюда же жесткая игра вокруг путей транспортировки «черного золота», самым ярким и масштабным примером чего является победа варианта Баку-Джейхан на саммите ОБСЕ в Стамбуле. Но это финал, которому предшествовала сложная и продолжительная интрига, не миновавшая также и Нагорный Карабах.

Так, когда в сентябре 1994 года [295] был подписан нефтяной контракт между Азербайджаном и западным консорциумом по освоению месторождений в Каспийском море и встал вопрос о ее доставке в Западную Европу, Вашингтон, Лондон и Анкара предложили вариант транспортировки через НКР, Армению и Турцию — в противовес «российскому» варианту. Прибывший осенью в Ереван и Степанакерт лорд Шеннон заявил в беседах с армянскими политиками: «Если вы согласитесь на транспортировку нефти через вашу территорию — наступит мир, а Карабах станет независимым». По имеющейся информации, аналогичные предложения поступали и по неофициальным каналам, в том числе через Баку , и нельзя сказать, что руководство Армении оставалось к ним безучастным. Именно на этот период приходится пик «протурецкого» курса Левона Тер-Петросяна. И тогда же армянские власти провели ряд акций, явно имеющих характер примирительных жестов в адрес Турции, в частности осуждение армянским судом группы курдов и армян за попытку переправить из Армении в Турцию оружие для курдских партизан, а также запрет президентом Тер-Петросяном партии «Дашнакцутюн» с ее резкой антитурецкой направленностью.

Эксперт Госдумы РФ по бывшим республикам Закавказья Амаяк Оганесян отметил тогда, что новая политическая элита Армении и прежде всего Левон Тер-Петросян, проторяя дорогу для нового мирового порядка, провозглашает курс на отход от России, а также на историческое примирение с Турцией как «демократическим», «цивилизованным» и «миролюбивым» государством [296].

«Карабахский» вариант прокладки трубопровода [297] уже давно мирно почил — и не только по причине неуступчивости армянской стороны в вопросе возвращения Азербайджану захваченных в ходе войны территорий, но и потому, что своим появлением на свет он был обязан царившей в Грузии нестабильности. С тех пор ситуация изменилась, отношения Грузии и Турции переживают медовый месяц, и консенсусное решение было принято в Стамбуле. Оно еще раз подтвердило, что политическое значение нефти сегодня в процессах, разворачивающихся на территории СНГ, едва ли не превосходит ее энергетическое значение. Специалисты считают, что запасы азербайджанской нефти не превышают 1 млрд баррелей [298]; а себестоимость ее добычи многократно превосходит аналогичные показатели Саудовской Аравии и Ирака.

Занижение? Совет по национальной безопасности США запасы каспийской нефти оценивал много выше, но и США не торопятся с инвестициями в нефтедобычу, что подтверждает исключительную политизированность проблемы нефти на переломе тысячелетий.

Азербайджан, эта, по выражению Гейдара Алиева, «нефтяная академия», стал страной, где такой процесс развернулся почти в лабораторно чистом виде — не только потому, что он обладает «впечатляющими нефтяными запасами», но и потому, что занимает стратегическое положение на пути транспортировки нефти и газа в западном направлении с территории всего Каспийского бассейна. А это определяет судьбы всей «Большой Игры», одна из важнейших стратегических целей которой — связать «новым шелковым путем» Европу, Закавказье [299], бывшую Среднюю Азию и Китай в обход России. А старую истину о том, что торговые пути легко превращаются, в случае необходимости, в военные, напомнил Строуб Тэлбот, как мы видели, прямолинейно увязавший проекты «нового шелкового пути» с расширением НАТО на Восток — вплоть до Великой китайской стены. А в 1995 году турецкий журнал «Ипекйолу» конкретизировал план «Великого шелкового пути» как прокладку стратегической железнодорожной магистрали от Тираны до Пекина [300], обозначив глобальные политические цели проекта: «ослабить влияние Греции на Балканах» и «уменьшить зависимость республик Центральной Азии от России». «Но это, — напомнил уже тогда российский комментатор материала в «Ипекйолу», — лишь повторение прежнего плана создания «Великой Турции» [301], соглашений 1918 года между Турцией и «демократическими» Грузией и Азербайджаном о «керосинопроводе» Баку-Батум и об использовании грузинских железных дорог» [302].

После событий в Боснии и Косове, после апробации проекта Баку-Джейхан такие аналогии обрели еще большую актуальность.

За этой стратегией стоят бывшие советники президента США по национальной безопасности Брент Скоукрофт и Збигнев Бжезинский, бывший секретарь Джеймс Бейкер и многие другие знаменитости эпохи «холодной войны», что связывает ее, Великий шелковый путь, Каспийский бассейн и всю «горячую дугу» — от Балкан, через Кавказ, до Афганистана — в единое системное целое.

Сегодня контур ее в основных чертах оформлен, а Россия же за 10 лет утратила не только те права, которые давались ей международно признанными договорами и которым она могла наследовать как историческая преемница Российской Империи и СССР, но и реальный авторитет и силу культурного влияния, бывшего одним из главных инструментов ее исторического расширения. Это прекрасно понимают все участники процесса, что и определяет поведение равно Армении и Азербайджана. Оно, по сути, описывается одним словом лавирование между НАТО и Россией, с остаточной военной мощью которой приходится считаться. Учитывая ее, каждая из сторон делает свои выводы. Армения, нынешнее геополитическое положение которой, разумеется, является для нее и источником перманентного риска, активно развивает сотрудничество с Россией в военно-оборонной сфере — ибо, как сказал премьер-министр Арам Саркисян, одновременно с президентом Кочаряном дистанцируясь от идеи вступления Армении в Российско-Белорусский союз, «стабильность Армении однозначно зависит от России».

Для укрепления своей стабильности Ереван укрепляет связи также и с Минском. Однако при этом Армения тщательно следит за тем, например, чтобы влияние русского языка не вышло в стране за очень строго обозначенные границы*; можно даже сказать, культивирует определенный холодок в русско-армянских отношениях как нормальную отныне для них температуру. В сущности, возобладала тенденция, еще на заре XX века угаданная Эрном, а это придает российскому присутствию здесь специфический гарнизонный характер. Причем, в отличие от гарнизонности времен расширения влияния России, подобные островки ее военного присутствия сегодня вовсе не являются предвестниками ее более широкого, хозяйственного и культурного, пришествия. Они означают лишь то, что означают, то есть точки военно-стратегической опоры РФ за пределами ее собственной территории и более ничего. Это не мало, и этим следует дорожить, но для маниловских мечтаний о восстановлении прежнего формата отношений нет абсолютно никаких оснований.

Еще более утопическими выглядят надежды тех [303], кто все еще полагают возможным тесное стратегическое партнерство с Азербайджаном. По целому ряду причин, в том числе и в силу выбранного им курса на не просто тюркскую, но турецкую идентичность, практически все политические силы Азербайджана сочли нужным для себя с той или иной степенью резкости заявить о разрыве исторического союза с Россией. Говорит Лейла Юнусова, сопредседатель партии «Вахтат» [304]: «В Азербайджане нет ориентирующихся на Россию политических сил. В Азербайджане нет партий, выступающих за тесные отношения с Россией, но есть призывающие к сотрудничеству с Турцией. Население Азербайджана и России, несмотря на длительное пребывание в составе одного государства и сложившиеся связи, это не тяготеющие друг к другу общности.

Напротив, народы Азербайджана и Турции тянутся друг к другу. В Азербайджане турок считают кровными братьями… Туран всегда поддержит, а Иран оттолкнет — вот главная мысль «Легенды о Сиявуше»…» [305].

Такое напоминание об исторической, а скорее даже историософской оппозиции Ирана и Турана вносит в вопрос дополнительную ясность: оно обязывает Россию покончить с рудиментами примитивных представлений первых лет перестройки о проиранской ориентации Азербайджана [306], которая никогда, несмотря даже на провокационные прорывы ирано-советской границы в годы буйства Народного фронта, не имела здесь глубоких корней.

Народофронтовское движение в Азербайджане было одновременно прозападным и пантюркистским. Близкий к демократам-пантюркистам член редколлегии журнала «Центральная Азия» Хикмет Гаджизаде отмечает, вспоминая атмосферу десятилетней давности: «Общество было в восторге от капитализма, который должен был наступить сразу после того, как парламент примет соответствующее решение. Приезд в страну Маргарет Тэтчер осенью 1992 г. вызвал бурю восторга. Общество почти единодушно считало иранский режим рассадником мракобесия» [307].

Но уже в 1988 году, когда в Москве очень многие были убеждены, что в Баку чуть ли не все стены оклеены портретами Хомейни, приехав в республику, можно было сразу же убедиться в ошибочности такого представления. И в своем уже упоминавшемся докладе наша группа [308] отметила это, равно как и тяготение Народного фронта к светской тюркистской модели: «По данным аналитической группы, идеологема [309] объективно оказывается в русле тюркизма в виде концепции объединения на принципах социально-культурной и традиционной общности без особого значения в этой идеологеме религии и идей ортодоксального ислама.

В базисном плане идеологема «тюркизма» подкрепляется идеей «вестернизации» экономики республики, ее отхода от центра».

И хотя с тех пор иллюзии родственного сближения с Турцией успели потускнеть [310], а успехи «капитализации и вестернизации» заставили более 60 % населения республики покинуть ее, новая элита [311] вряд ли сойдет с уже проложенной колеи.

Кроме того, еще в октябре 1997 года в Страсбурге, во время сессии Совета Европы, оформилась структура ГУАМ, названная так по первым буквам наименований составивших ее государств: Грузия, Украина, Азербайджан, Молдова. В апреле 1999 года ГУАМ трансформировался в ГУУАМ, вследствие присоединения Узбекистана. Нельзя не обратить внимания на то, что структура объединила все три страны, которые Бжезинский называет ключевыми на постсоветском пространстве. Не зря же он отметил, что со временем ГУУАМ «может стать системой безопасности». От кого? Гадать не приходится — Киев и Баку выразили готовность предоставить свою территорию под базы НАТО, а Азербайджан, Грузия и Узбекистан вышли из Договора о коллективной безопасности [312].

«ГУУАМ — первая группа, которая была создана на постсоветском пространстве без участия России. Это очень важно для будущего этого региона. Мы рассматриваем ГУУАМ как важный вклад в региональную стабильность. Мы поддерживаем усилия стран, направленные на более тесное сотрудничество в региональных вопросах. И когда я говорю «мы» — я имею в виду высочайшие уровни правительства США. Мы поддерживаем дальнейшее развитие ГУУАМ именно как региональной организации. Мы также приветствуем углубление связей между ГУУАМ и евроатлантическими структурами», утверждает начальник отдела Совета национальной безопасности США Фрэнк Миллер [313].

Все это в немалой мере объясняет положение фаворита, занятое Азербайджаном в кавказской политике США, которые, удерживая его от прямой агрессии против НКР, тем не менее регулярно напоминают о своей поддержке территориальной целостности РА, как это сделал в ходе своего визита в Баку весной 1999 года специальный советник США по новым независимым государствам Стивен Сестанович.

Азербайджан отвечает взаимностью, не раз устами самого президента Алиева заявив о нежелательности российского присутствия в Закавказье. Такое заявление прозвучало и на Стамбульском саммите ОБСЕ 1999 года. А еще раньше, в декабре 1996 года, Алиев выразил желание видеть Азербайджан в НАТО, которое вновь подтвердил в ходе февральского визита 2000 года в Вашингтон. Одновременно он обозначил иерархию отношений: с Россией «нормальные», с Соединенными Штатами — «партнерские и союзнические», а также «выразил сожаление» в связи с сохранением в Армении российского военного присутствия.

Если Россия [314] решит пойти навстречу и сократить свое военное присутствие в Армении, то это будет с ее стороны роковая ошибка. Ибо есть все основания сделать вывод, что в Азербайджане, в сложившемся ныне его политическом формате, у России нет перспективы даже и гарнизонного присутствия. Единственная точка такового мощная Габалинская РЛС, несущая боевое дежурство с 1985 года, переживает нелегкие времена. На конец 2000 года межправительственное соглашение [315] так и не было заключено, поскольку Баку выдвигает неприемлемые требования. Ощутимых сдвигов в этом вопросе не принес и визит президента РФ Путина в Баку, состоявшийся в январе 2001 года. А не далее как в сентябре 2000 года глава азербайджанского оборонного ведомства Сафар Абиев категорически опроверг сообщение ИТАР-ТАСС, согласно которому Азербайджан намерен войти в объединенную систему ПВО стран СНГ. По словам Абиева, «Азербайджан не изменил своей позиции и по-прежнему намерен сам охранять свои воздушные рубежи».

Более того, как сообщило агентство «Caspian», в Азербайджане вызывает протест развернутая в российских СМИ кампания по поводу будто бы грядущей смены геополитической ориентации Баку, которая остается протурецкой, прозападной и пронатовской. Перспективы расширения турецкого присутствия на Кавказе более чем реальны. 19 января 2000 года в Анкаре прозвучало экстравагантное заявление министра Турции по связям с тюркоязычными республиками бывшего СССР Абдулхалука Чея: «Россия слишком слаба, чтобы противостоять нам»; и потому, подчеркнул министр, следует переходить к созданию содружества тюркских государств. Ибо Турецкая Республика «преемница Великой Османской империи». Впервые подобное преемство было обозначено столь откровенно [316], а оно диктует контуры расширения, далеко выходящие за пределы одного лишь тюркского ареала. Называются и Украина, и даже Иран, и трудно предположить, что Турция член НАТО, делает подобные заявления, не оставляющие камня на камне от нынешней конфигурации Сердцевинной Евразии, без хотя бы самой формальной предварительной консультации и согласования позиции. Да и международного скандала не последовало, а ведь можно себе представить резонанс аналогичного заявления кого-либо из российских официальных лиц!

Молчание в ответ на подобные заявления вполне согласуется с выбранной США тактикой создания «субимперий» как инструментов строительства глобальной империи Рах Americana. Обкатываются же такие проекты очень часто как раз в виде заявлений политиков не первого ранга.

Прагматичная американская политика отводит Турции на южных рубежах России примерно ту же роль, которая отводится Германии в Центральной и Восточной Европе. Согласно З. Бжезинскому, ее «доминирующая роль неоспорима», и покуда Германия удерживает в узде старых демонов национализма, она может выполнить огромную долю работы в интересах расширения Европы на восток, не ставя под сомнение первенство США.

Что до Турции, то она «стабилизирует регион Черного моря, контролирует доступ из него в Средиземное море, уравновешивает Россию на Кавказе, все еще остается противоядием от мусульманского фундаментализма и служит южным якорем НАТО» [317].

Тем временем уже прозвучало предложение Турции к НАТО создать в Стамбуле штаб сил быстрого реагирования [318] Альянса, в зону ответственности которых будут входить Балканы, Кавказ и Средняя Азия. В состав СБР Турция готова выделить 3-й и 4-й армейские корпуса, дислоцирующиеся в Стамбуле и Анкаре. При этом первый будет находиться в состоянии повышенной боевой готовности. Основу СБР могут составить около 1,5 тысяч офицеров из стран блока, а при возникновении кризисных ситуаций их поддержат еще 50–60 тысяч военнослужащих. Считается, что такой группировке вполне под силу взять под охрану нефтепровод Баку-Джейхан. Однако это — крайний случай, и основной упор делается на превентивную работу: взаимодействие спецслужб Грузии, Азербайджана и Турции. В Грузии уже есть президентский указ, который определяет задачи национальной спецслужбы в этой сфере, подобный законопроект готовится и в Азербайджане [319].

Сегодня, когда задача «уравновешивания России на Кавказе» ставится в официальных заявлениях турецкого правительства, речь идет уже о Большом Кавказе в целом. Премьер-министр Турции Бюллент Эджевит в одном из своих интервью прямо заявил, что считает Демиреля «отцом Кавказа», а сам Демирель в ходе визита в Тбилиси выступил с инициативой создания «Кавказского пакта» по безопасности и сотрудничеству в рамках ОБСЕ.

Как это ни парадоксально на первый взгляд, здесь на лицо развитие уже упомянутой инициативы, с которой еще 15 марта 1999 года выступил в Лондоне в Королевском институте международных отношений министр иностранных дел Армении Вардан Осканян, заявивший о необходимости создания в регионе принципиально новой организации по безопасности и сотрудничеству с участием Москвы, Анкары, Тегерана и трех закавказских республик. Затем об этом же официально заявил Роберт Кочарян в начале ноября на встрече с французским сопредседателем Минской группы ОБСЕ по Нагорному Карабаху Жан-Жаком Гаярдом. Именно эта идея легла в основу выступления главы армянского государства на декабрьском саммите ОБСЕ. Одновременно [320] Гейдар Алиев предложил подписать Пакт безопасности на Южном Кавказе правда, исключив Иран и предложив включить США, на что, разумеется, Армения не возразила, тем более что США настаивали на скорейшем разблокировании армяно-турецкой границы. Не зря же на страницах прессы уже возник образ «армяно-турецкого танго», в котором Азербайджан претендует на «роль третьего» [321].

В самом деле, единство основного вектора [322] предстает гораздо более важным, нежели сохраняющиеся острые противоречия между Арменией и Азербайджаном по проблеме Нагорного Карабаха.

И как бы ни была неприятна России такая позиция ее былых исторических союзников, по-своему они правы и действуют, учитывая огромный опыт, накопленный регионом, где, по сути, историческую жизнь в III тысячелетии надеются продолжить остатки древних царств Большого Среднего Востока. А этот опыт показал, что накопленные здесь веками противоречия «засыпают», подобно притихшему на время вулкану, лишь в рамках тех громадных надрегиональных структур, которые принято именовать империями — независимо от того, называют ли они сами себя таковыми. В нашу эпоху превращенных форм такую роль все более очевидно играет вся центрированная на США система международных организаций и региональных пактов безопасности. Суетливость же России в том, чтобы «застолбить» за собой место лишь одного из участников глобального проекта, на авторство которого она даже и не претендует, лишь делает очевидной для всех утрату ею былых масштабов исторического творчества, со всеми вытекающими отсюда следствиями.

В конце XX века, 12 лет спустя после того, как на армянском плоскогорье прозвучали первые раскаты грома, ситуация здесь изменилась неузнаваемо. Отделение, притом многоаспектное, Закавказья от России стало совершившимся фактом. Очевидно также, что ни одна из сторон армяно-азербайджанского конфликта уже не считает ее исключительной держательницей ключей к его решению, и Роберт Кочарян, по оценкам наблюдателей, на саммите в Стамбуле открыто исходил из того, что главные рычаги процессов, разворачивающихся в Закавказье, находятся в руках Запада.

И словно бы для того, чтобы внести в вопрос полную ясность и покончить с иллюзиями, если они у кого-нибудь еще оставались, Москва продемонстрировала подчеркнутую холодность по отношению к своему «стратегическому партнеру» в ходе официального визита президента Армении в сентябре 2000 года. Многие газеты отметили почти вызывающее пренебрежение России официальным протоколом: при встрече в аэропорту Внуково-2, и особенно — на официальном приеме в честь Роберта Кочаряна, где не присутствовали ни президент Путин, ни премьер-министр Касьянов, ни даже министр иностранных дел Игорь Иванов. А в день встречи Путина с Кочаряном секретарь Совета безопасности РФ Сергей Иванов объявил о намерении президента Путина в обязательном порядке посетить в 2000 году Баку. Визит был перенесен на январь, а потому заявление С. Иванова оставляет впечатление «пиара», намеренно рассчитанного на то, чтобы дистанцироваться и от Армении, и от всего карабахского узла проблем.

Окончательно точки над «i» расставил сам российский президент, комментируя итоги своих переговоров с армянским коллегой. По мнению Путина, Армения вообще не нуждается в льготах [323]. Но главное — по словам Путина, «Россия не обладает какими-либо особыми правами в процессе карабахского урегулирования», и заявления о наличии у Москвы эксклюзивных рычагов влияния на ситуацию являются всего лишь «рудиментами имперского влияния».

Эти слова российского президента многообразно комментировались — в особенности в том, что касается определения их наиболее вероятного адресата. Кое-кто, в том числе и среди карабахцев, счел таковым Азербайджан, однако большинство наблюдателей все-таки склоняется к тому, что президент Путин адресовался по преимуществу к Армении. Я также склоняюсь к такой оценке; в ее пользу говорит и весь контекст, в котором Россия подчеркнуто отказалась от наследственных прав, предоставляемых ей Гюлистанским миром.

Незадолго до визита в Москву президента Армении министр иностранных дел НКР Наира Мелкумян выступила с заявлением о необходимости придания нового дыхания «несколько замороженным», по ее выражению, отношениям между Степанакертом и Москвой, а также о возможности размещения российских войск в Карабахе на основе постоянной дислокации. Разумеется, подобные заявления и в подобное время не делаются случайно — как не случайно незадолго до визита Кочаряна в Москву на территории Нагорного Карабаха прошли военные учения армянских вооруженных сил. Комментируя их итоги, министр обороны Армении Серж Саркисян заявил, констатируя высокий уровень военно-стратегического партнерства между Арменией и Россией, что официальный Ереван подтверждает готовность расширить и укрепить армяно-российское сотрудничество в оборонной сфере. На фоне таких заявлений подчеркнутое дистанцирование Москвы от Еревана в ходе сентябрьского визита армянского президента в российскую столицу, конечно, было воспринято как «холодный душ» и как подтверждение слухов о возможном развороте Москвы в сторону Баку. По мнению осведомленных источников, импульсы этой новой линии поведения исходят от секретаря Совета безопасности РФ Сергея Иванова [324], а также топливно-энергетического лобби РФ.

Разумеется, в свете визита президента РФ в Баку специфический привкус приобретает тот факт, что за все десять лет глава российского государства первой посетил не столицу страны, именуемой «стратегическим партнером». Такой же специфический привкус этому визиту придал и ритуальный поклон В. Путина в Аллее шахидов: это выглядело так, как если бы российский президент полностью предал забвению весь контекст событий января 1990 года, армянский погром тех дней и продуманные атаки азербайджанских экстремистов на части Советской армии.

Наконец, Москва продолжает вести себя так, словно бы НКР как самостоятельного субъекта если не международного права, то реальной политики вообще не существовало; однако это далеко не так. И сама республика, независимо от того, какую линию поведения выберет Ереван, конечно, не отдаст без сопротивления столь дорого доставшуюся ей независимость.

Тем временем Баку, похоже, по-своему истолковал поощрительные жесты Москвы, что даже побудило летом 2001 года сопредседателей Минской группы ОБСЕ выступить со специальным заявлением, в котором выражалась тревога по поводу участившихся в последнее время в Азербайджане призывов к военному решению конфликта. Оно было довольно холодно встречено официальными лицами республики, а это говорит как об уверенности Баку в своем военном и экономическом потенциале, так и — главное — в том, что Запад отнесется к подобному развитию событий «с пониманием» и что судьба Милошевича вряд ли будет грозить Алиеву. К тому же Баку опирается на четыре резолюции СБ ООН, требующие немедленного освобождения всех оккупированных армянами территорий и решения конфликта на условиях сохранения территориальной целостности Азербайджана, а за резолюции эти голосовала и Россия.

Но если Россия и впрямь намеревается сменить свои приоритеты в Закавказье, что, повторяю, на мой взгляд, будет серьезнейшей стратегической ошибкой, то Армения вряд ли останется только страдательной стороной, пассивно созерцающей столь опасную для нее переориентацию. И есть все основания полагать, что, как только Москва сделает шаг назад от Еревана, тотчас же шаг вперед будет сделан Соединенными Штатами и, соответственно, стоящим за ними НАТО, включая Турцию. «Давить» на последнюю, в том числе и в важнейшем для Армении вопросе признания геноцида 1915 года, у Вашингтона возможностей несравненно больше, нежели у Москвы, которая практически никак не может воздействовать на Анкару. А тем временем озвучена новая версия плана Гобла, на сей раз передающая Армении узкую полосу нахичеванско-турецкой границы. Предлагается же ни много ни мало, как признание независимости НКР — для чего, как и для признания ряда других «непризнанных», сформировавшихся в период распада СССР, существуют достаточно серьезные основания.

И хотя США, коль скоро они пойдут на признание НКР, будут руководствоваться вовсе не «духом закона», а своими национальными интересами, и станут действовать избирательно, сам по себе такой шаг резко изменит всю ситуацию в Закавказье к еще большей невыгоде России. Последняя же, пытаясь [325] подражать им, окончательно разрушит свой алгоритм исторического поведения, свой способ обеспечивать собственные национальные интересы, опираясь на тяготеющие к ней и ищущие у нее защиты народы. Но с опорой на этот алгоритм ее возможности, хотя и сильно пошатнувшиеся за 10 лет, прошедшие со времени распада Союза, все еще сохраняются. Сама противоправность разрушения СССР и провозглашения независимости союзными республиками, при котором оказались грубо нарушены Закон СССР от 3 апреля 1990 года «О порядке решения вопросов, связанных с выходом союзной республики из СССР»*, а также ст. 15 Всеобщей декларации прав человека о недопустимости произвольного лишения кого-либо гражданства, объявление всеми руководителями союзных республик утратившими силу всех законодательных актов советского времени, вследствие чего становились нелегитимными в том числе их прочерченные советской властью границы, — все это давало России возможность, отнюдь не нарушая ни духа, ни буквы международного права, широко раздвинуть поле своего маневра на пространствах СНГ, в том числе и в Закавказье. Здесь, последовав примеру Карабаха, заявили о себе талыши, провозгласившие в Ленкорани Талышско-Муганскую республику [326], и все острее обозначалась проблема разделенного народа лезгин. Однако Россия даже не попыталась сказать своего слова, тем самым обозначив фактическое прекращение своего преемства на Кавказе как преемства не только прав, но и ответственности.

Теперь же шансы ее на возвращение своих позиций в Азербайджане крайне малы по причинам, о которых уже говорилось выше, зато потерять она может, пойдя на рискованные игры, и свои позиции в Армении.

Разумеется, при таком геополитическом развороте по-новому сможет встать и вопрос о трех российских военных базах на территории Армении. По формуле двусторонних соглашений, подписанных между Россией и Арменией 6 сентября 1997 года, они должны оставаться здесь на протяжении 25 лет; документ ратифицирован парламентами обеих стран. Кроме того, российские ПВО охраняют воздушное пространство Армении, а согласно Договору о дружбе и сотрудничестве между Россией и Арменией, Москва в случае военного нападения на Ереван обязуется оказать ему военную помощь. Последнее очень важно, учитывая нерешенность карабахского вопроса и общую нестабильность в регионе. Понятно, когда такие обязательства берутся по отношению к стратегическому партнеру; а, несмотря на свою «политику комплементарности», Армения в марте 1999 года подтвердила, что «взаимоотношения носят характер стратегического партнерства и исходят из интересов обоих государств».

Но если делаются такие заявления, как во время сентябрьского визита Роберта Кочаряна в Москву и январского — В. Путина в Баку, то возможная линия поведения последней предстает совершенно невнятной. К тому же более половины военнослужащих на российских базах в Армении — армяне, весьма добросовестно, по общим отзывам, несущие свою службу. Все прекрасно понимают, что эти базы призваны служить противовесом базам НАТО в Турции. На турецком берегу разделяющей Армению и Турцию реки Аракс развернуты по штатам военного времени и находятся в полной боевой готовности части турецкой армии. А из пригорода Еревана, рассказывает очевидец, «ночью хорошо видны огни американской военной базы радиоэлектронной разведки, расположенной на пологом склоне горы Арарат. Она имеет аппаратуру, позволяющую контролировать большую часть территории Армении».

Какую петлю описало время с тех пор, как Пушкин запечатлел в «Путешествии в Арзрум» первое мощное приближение России к месту священной памяти о начале послепотопной истории человечества: «…«Что за гора?» спросил я, потягиваясь, и услышал в ответ: «Это Арарат». Как сильно действие звуков! Жадно глядел я на библейскую гору, видел ковчег, причаливший к ее вершине с надеждой обновления и жизни — и врана и голубицу излетающих, символы казни и примирения…»

Разумеется, Россия продвигалась в эти пределы не только памятуя о ковчеге, хотя без таких священных преданий не трогаются в опасный путь народы, да и вряд ли существует история вообще. Но, конечно же, было и другое: Россия укрепляла — казалось, навеки, — свои южные рубежи, и это прекрасно понимали во встревоженной Европе. «Для России Арарат — ворота в Малую Азию, а Малая Азия, соприкасающаяся с пятью морями, представляла собой пять готовых путей во все концы мира. Вот почему все европейские кабинеты не могли не ударить в набат, когда туркменчайский мир передал Арарат во владение русским» [327]. И когда русский ученый, немец по происхождению, Иоганн-Фридрих Паррот в сентябре 1829 года совершил — первым в истории — восхождение на Арарат, один из европейских политиков, цитируемый Потто, произнес знаменательные слова: «Величайшая опасность для независимости будущего человечества и для его цивилизации со стороны России заключается не в том, что она в Европе расположена только в двадцати часах парового пути от Берлина и Вены, но в том, что в своем поступательном движении в Западной Азии — она уже стоит на Арарате».

С тех пор отношение Запада к России как к «угрозе для цивилизации» не претерпело существенных изменений, зато роль России в Малой Азии за последние 10 лет второго тысячелетия умалилась настолько же, насколько возросло значение последней. И потому нет никаких оснований полагать, что вакуум, оставленный Россией в Армении, коль скоро она пойдет на дистанцирование от Еревана, не будет сразу же заполнен так, что сама перспектива ее возвращения в этот, геополитически не менее значимый, чем Азербайджан, регион в обозримом будущем станет совершенно нереальной.

Разумеется, речь вовсе не идет о том, чтобы ей вновь двинуться в поход за Карс и Арарат. Но теми позициями, тем влиянием и теми союзниками, которые у нее еще есть, следовало бы дорожить. В противном случае вполне возможным станет расширение ГУУАМа по «модели Бжезинского», то есть включение в него Армении — помимо Румынии, Польши и Турции, что полностью отсечет Россию как от Европы, так и от Малой Азии, не говоря уже об утрате выходов к морям.

Прошедшие в июне 2001 года крупномасштабные учения НАТО на Черном море, по первоначальному плану — в не слишком приветствовавшей это Аджарии, где расположен российский военный полигон Гонио [328], в известной мере можно рассматривать как своего рода «пробу пера». Ключевая роль принадлежит Грузии, откровенно прозападная и резко антироссийская линия поведения которой, равно как и ее быстрое сближение с Турцией создают исключительно благоприятные условия для формирования новой конфигурации Закавказья.

Между тем такая роль вообще не стала бы возможной для нее, коль скоро Россия в период распада СССР и в первые годы после него в том пространстве, которое ныне очерчено границами республики Грузия, а по сути разорвано анклавами непризнанных государственных образований, руководствовалась духом закона и своего исторического правопреемства. Тем более, что именно такая линия поведения более всего соответствовала ее долгосрочным национальным интересам.

События, развернувшиеся на протяжении последних десяти лет в бывшей Грузинской ССР, наиболее ярко высветили опасный парадокс в общественном сознании современной России [329]. Утвердившись на отрицании своего былого формата как «империи», став определяющей силой в распаде СССР, она не просто закрывает глаза на самые грубые действия в отношении входящих в них «нетитульных» народов со стороны бывших союзных республик, стремящихся стать мини-империями, но нередко и поощряет их. Резче всего это сказалось в случае Грузии, воспринимаемой под знаком романтических мифов и миражей эпохи Российской Империи и Советского Союза. И эти мифы, полностью игнорирующие сложность и мрачные подвалы истории древнего царства, все еще имеют власть над политиками самых разных направлений.

Первый и главный из них — это миф об особой исторической близости, почти двухвековой ничем не омраченной нежности в отношениях Грузии и России. Так, на страницах газеты «Завтра» [330] в статье Александра Чачия «На холмах Грузии» можно было почерпнуть такие вот удивительные исторические сведения: «Первая брешь в русско-грузинском братстве образовалась, по-моему, в 1956 году».

Между тем достаточно открыть «Очерки русской смуты» А.И. Деникина, те страницы, где он рассказывает о новообразованных республиках Закавказья, чтобы узнать о лидерстве Грузии в самой оголтелой русофобии. «Правительство бывших российских социал-демократов, — пишет Деникин, — …теперь задалось целью вытравить всякие признаки русской гражданственности и культуры в крае — прочно, «навсегда» — прежде всего путем устранения из Грузии русского элемента» [331]. Причем, как свидетельствует один из немногих не захваченных общим потоком грузин, подобные настроения [332] вовсе не были уделом одиночек, но проникали в самые широкие слои и, по его словам, захватили даже «большинство грузинского народа».

В мои задачи не входит ни анализ причин этой ненависти, ни, тем более, ее оценка с позиций «заслуженно — незаслуженно». Речь о другом: о том, что не желая — в который раз! — учиться на опыте собственной истории и даже изучать ее, руководствуясь примитивными обветшалыми стереотипами, российское общество — а не только российское правительство — совершило ряд грубейших ошибок, сильно ухудшивших геостратегические позиции России на Кавказе к исходу века и тысячелетия. Дикая русофобия перестроечных лет, охватившая Грузию и легшая в основание всей идеологии борьбы за национальную независимость, была, без дальних размышлений, отнесена на счет «проклятых 70 лет» — в то время как на страницах грузинской печати речь шла о «мерзостности» именно России как таковой и русских как таковых. Из Москвы умильно взывали к «мудрости грузинской интеллигенции», а журнал «Литературная Грузия», ставший рупором именно этой интеллигенции, прямо возводил истоки охвативших ее умонастроений к 1918 году и ссылался на главу тогдашнего грузинского правительства Ноя Жордания. Так, в одном из номеров за 1990 год можно было прочесть: «В свое время Ной Жордания во весь голос заявил: восточному варварству мы предпочитаем западный империализм. Это означало, что он отвергает ориентацию на советскую Россию».

Здесь же цитировались слова Виктора Нозадзе, бывшего социал-демократа, основателя зарубежной грузинской организации «Тэтри Гиорги» [333] о выводе английских войск из Закавказья 4 июля 1920 года: «Этот день подвел черту под европейской ориентацией Грузии». Теперь речь шла о возвращении к ней. И такая «европейская ориентация» предполагала отрицание не только Советской, но и вообще России. В другом месте можно было прочесть: «Овладеть богатствами Грузии, нагреть за ее счет руки, посредством ее завладеть ключами всего Закавказья — вот что двигало Москвой, когда она захватывала Грузию».

Эта ненависть к Москве распространялась и на русскую культуру, а ведь именно на прочность русско-грузинских духовных связей уповали романтики «русско-грузинской дружбы». И напрасно. Им популярно объясняли: «Дух русского быта — деспотия… русская культура породила зараженного сервилизмом человека, зараженного великорусским шовинизмом раба; пока грузины не освободятся от иллюзий насчет «приносящей добро России», Грузии спасения не будет». Ни разу среди грузинской интеллигенции не прозвучал сколь-нибудь внятный голос протеста против подобных заявлений. Зато на страницах журнала увидел свет и предельно антирусский роман командира отрядов «Мхедриони» и известного «вора в законе» Джабы Иоселиани «Санитарный поезд». Кстати, тот же Иоселиани в интервью «Независимой газете», незадолго до начала грузинско-абхазской войны, чрезвычайно высоко оценил вклад Э. Шеварднадзе в разрушение СССР: «Шеварднадзе разрушил империю «изнутри и сверху», «прокравшись» туда» [334].

К этому времени Иоселиани был уже известен своими жестокими карательными походами против Южной Осетии; и, казалось бы, очевидная органическая связь между программной русофобией, «европейской ориентацией» [335] и террором против не желающих уходить из «империи», то есть исторической России, народов могла и даже должна была определять поведение России нынешней, то есть РФ, претендующей на правопреемство. Однако случилось иначе: вопреки своим собственным интересам союзное, а затем российское руководство приложило недюжинные усилия, чтобы оттолкнуть своих союзников отнюдь, разумеется, не приобретя союзницы в лице Грузии.

Председатель ВС Абхазии Станислав Лакоба позже будет иметь все основания сказать: «Такое впечатление, что Россия готова пожертвовать своими национальными интересами ради… территориальной целостности Грузии» [336].

По аналогии с душевной жизнью отдельного человека, мы вправе говорить здесь о неадекватном поведении страны — в той мере, в какой ее олицетворяет ее руководство и выражают СМИ. А неадекватность эта во многом диктовалась вторым, весьма распространенным мифом: уверенностью в том, что Грузинская ССР по своей конфигурации и составу входящих в нее народов тождественна Картлийско-Кахетинскому царству, которое в 1783 году заключило «Дружественный договор» с Российской Империей, а в 1801 году вошло в ее состав. И, стало быть… далее каждый делал свои выводы, в зависимости от собственных политических предпочтений. Одни полагали, что именно в этом составе она должна быть отпущена на свободу, желающие же остаться «в империи» не заслуживают снисхождения. В самой крайней форме эту позицию высказывала лидер ДС Валерия Новодворская.

Их оппоненты, упрощая проблему распада СССР до пьяной сходки «на троих» в Беловежской Пуще, уповали на скорое восстановление Союза, куда все республики вернутся с теми же границами и с тем же составом народов.

В основе же этого общего мифа лежала причина самая банальная; увы, еще Пушкин писал, что «мы ленивы и нелюбопытны». Только лень и отсутствие любопытства могут объяснить незнание простейших фактов истории — того, например, что и абхазы, и осетины вошли в Российскую Империю совершенно самостоятельно, а вовсе не как часть дряхлеющего и распадающегося Грузинского царства. Кстати, осетины сделали это почти на 30 лет раньше Грузии — в 1774 году, причем как единый народ, разделенный лишь Кавказским хребтом, а не государственными границами. Это географическое положение в дальнейшем сыграло роковую роль в судьбе народа: входя до февральской революции 1917 года в состав, соответственно, Владикавказской и Тифлисской губерний единого государства, он после февраля оказался брошен в водоворот жестоких событий; это касается более всего Южной Осетии, оказавшейся в составе независимой Грузинской республики. К тому времени в Южной Осетии и относят первый геноцид, устроенный здесь правительством Ноя Жордания в 1918 году [337]. Он оживил память о далеко не идиллических отношениях осетин и грузин еще задолго до вхождения тех и других в Россию*; и память эта оказалась гораздо более цепкой, нежели представлялось тому же Потто, полагавшему, что в составе Российской Империи южные осетины все же слились с грузинами. Уже события первых послереволюционных лет показали, что это далеко не так. И как только в Грузии вновь подняли на щит имя Ноя Жордания, старые раны открылись.

Именно Южная Осетия стала первой жертвой националистического правительства Звиада Гамсахурдия, пришедшего к власти в октябре 1990 года; и она же может делить с Нагорным Карабахом первое место в перечне территорий бывшего СССР, где межэтнические столкновения дали толчок к формированию непризнанных, но от того не менее реальных государств, вследствие чего межэтнические столкновения стали войной. Начало их можно отнести все к тому же, столь роковому в истории СССР 1989 году; однако обычно за точку отсчета берут 23 ноября, когда национал-экстремистские организации попытались провести митинг в Цхинвали [338]. Со всей Грузии было стянуто около 50 000 человек, но войти в юго-осетинскую столицу колонне не удалось, и после суточного противостояния она повернула обратно. Это было уже мощное дуновение грядущей грозы, реальное же начало процесса относится к апрелю того же года и тесно увязано с получившими мощнейший резонанс событиями в Тбилиси.

В июне 1990 года Верховный Совет Грузии, решивший восстановить свое преемство от правительства социал-демократов, принял решение об упразднении всех законодательных актов СССР, по одному из которых 20 апреля 1922 года была образована Юго-Осетинская АО в составе Грузинской ССР. В ответ на это 20 сентября 1990 года сессия областного Совета Южной Осетии приняла Декларацию о Юго-Осетинской Республике, опираясь на апрельское решение Верховного Совета СССР [339] о повышении статуса автономных образований до республиканского. Принятое в разгар борьбы между руководством СССР и РСФСР с целью ослабления последней, оно в данном конкретном случае давало легитимное основание руководству и народу Южной Осетии для принятия собственной Конституции и, стало быть, самоопределиться в условиях крушения союзного государства в соответствии со своими национальными интересами.

К этому времени напряженность в отношениях между Грузией и Юго-Осетинской АО достигла уже крайне высокой степени, что в огромной мере было спровоцировано событиями 9 апреля 1989 года в Тбилиси. Они до сих пор большей частью общественного мнения и в России и, тем более, в мире воспринимаются в формате примитивного мифа о невинных жертвах [340] и свирепых чудовищах, крошащих их на куски саперными лопатками. Образ этот был закреплен в отчете А.А. Собчака как руководителя комиссии первого Съезда народных депутатов СССР. В своей митинговой недобросовестности юрист Собчак тогда оказался едва ли не большим католиком, чем сам папа римский, то есть в данном случае Э.А. Шеварднадзе, на пленуме ЦК Грузии 14 апреля 1989 года все же не пытавшийся рисовать организаторов митинга невинными агнцами. «Никак не могу отделаться от такого чувства, — поведал он тогда, — будто кое-кто из лидеров так называемых неформальных организаций совершенно сознательно вел доверившихся им людей к закланию».

Но так ли невинны и доверчивы были без исключения все те, кого вели лидеры, которым, для эскалации движения, нужна была кровь? Ведь на митинге, начавшемся, по сути, 7 апреля, меньше всего молились и взирали на лик Христа — нет, взоры были устремлены совсем в иную сторону, и иные из выступающих столь дальновидно предсказывали последующее развитие событий в Закавказье вообще и в Грузии особенно, что сам митинг и последовавшие за ним события предстают первой и необходимой ступенью реализации тщательно разработанного плана. «В Грузии, — требовал И. Церетели, — должна быть незамедлительно отменена власть марионеточного грузинского правительства… должны войти армейские подразделения ООН… Далее Грузия должна войти в НАТО как военный союзник [341]. Это позиция всех неформальных организаций Грузии. Независимая Грузия должна брать ориентацию на США. Мы должны встать и бороться».

8 апреля руководство республики решило провести демонстрацию военной техники. И это, несомненно, было ошибкой, ибо уже имеющийся опыт такого рода — например, в декабре 1988 года в Баку — выявил, что подобное пассивное «показывание брони» лишь раздражает и возбуждает толпу, ведомую экстремистами, давая последним повод переходить к «обороне» и провоцировать кровопролитие. Именно так и произошло в Тбилиси: технику и военнослужащих стали забрасывать камнями, начался захват грузовиков, городских автобусов и троллейбусов. Почти три десятка их были перегнаны в район проспекта Руставели и перекрыли доступ к нему, что в дальнейшем возымело самые роковые последствия. Наготове [342] оказались обрезки арматуры, ножи, бутылки с горючей смесью. В итоге пострадало 189 военнослужащих, среди которых были получившие черепно-мозговые травмы, переломы костей и колото-резаные раны.

Эти данные, приведенные Генеральным прокурором СССР А.Ф. Катусевым, никем не опровергнуты, и можно лишь поражаться не «зверству» армии и милиции, а тому, что даже и при таких обстоятельствах они не применили ни огнестрельного оружия, ни даже брандспойтов. Однако, несмотря на это, советские вооруженные силы, вследствие откровенного манипулирования общественным мнением, были ославлены и обездвижены в результате сформировавшегося у них «тбилисского синдрома» [343]. Теперь руки у экстремистов были развязаны для более масштабных действий, и первой ощутила это Южная Осетия.

Вскоре же после апрельских событий в Тбилиси в столицу АО Цхинвали [344] направились 400 автобусов с «добровольцами» под руководством З. Гамсахурдия и сменившего Джумбера Патиашвили на посту первого секретаря ЦК КП Грузии Гумбаридзе, что привело к первым столкновениям. А уже 23 ноября 1989 года, после того, как колонна отошла от Цхинвала, члены неформальной организации «Белый легион» обосновались в окружающих его грузинских селах, через которые проходят все трассы, так что проезжающие по ним осетины превратились в объект систематического террора. Для контроля над обстановкой был введен батальон советских войск, однако избранный 10 октября 1990 года председателем ВС Южной Осетии Торез Кулумбегов оценивает позицию командовавших армейскими частями генералов Маслюшкина и Воронова как, мягко выражаясь, протбилисскую, и возлагает на них немалую долю ответственности за дальнейшее кровопролитие.

«Мы их предупредили, — говорит Кулумбегов, — что имеем информацию о готовящемся нападении, но они словно не слышали нас». Более того, после событий весны 1989 года Цхинвал был практически разоружен, обезоружена была даже милиция под предлогом чрезвычайного положения, введенного на территории всех районов компактного проживания осетин. Тем самым осетинское большинство [345] было поставлено в дискриминированное положение по отношению к грузинскому меньшинству, что, при общей эскалации «антиимперских» и антисоветских настроений в Грузии, заставляло опасаться самых крайних акций с ее стороны. Кулумбегов пытался довести до сведения высшего союзного руководства в Москве, в частности министра обороны Язова, предсовмина Рыжкова, спикера ВС СССР Нишанова, председателя КГБ Крючкова, что ситуация сложилась опасная; и хотя с Горбачевым личной встречи не было, совершенно исключается, чтобы последний не был в курсе дела.

Напротив, есть все основания думать, что полученная от Кулумбегова информация была использована самым коварным образом. На рассвете 6 января 1991 года генералы Маслюшкин и Воронов, сняв посты, впустили в безоружный спящий город 6 тысяч вооруженных людей, представлявших разномастные военные формирования Грузии. «А я, — рассказывает Кулумбегов, — еще вечером лично сообщил Маслюшкину, что в Гори, для вступления в Цхинвал, готовится спецконтингент из уголовников». Они-то, вооруженные и с собаками , и вошли в 4 часа утра в Цхинвал — с согласия Москвы, как об этом неопровержимо свидетельствовали и приглашающее снятие постов, и, в особенности, получение на следующий день телеграммы от Горбачева с требованием одновременной отмены постановления Верховного Совета ЮО АО от 20 сентября и аннулировавшего его решения грузинского парламента от 11 декабря 1990 года. Что касается Грузии, то было ясно, что она требование проигнорирует. А вот Южная Осетия подставлялась под удар. Так союзное руководство ответило на выраженное осетинским народом стремление остаться в Союзе. Именно в те дни в Южной Осетии заявил о себе тот, в дальнейшем ставший определяющим и для новой России тип поведения, аналога которому не сыскать, пожалуй, во всей мировой истории: силой, не останавливаясь даже перед жертвами и кровопролитием, гнать от себя не желающие расторгать исторический союз народы.

Обращает на себя внимание также дата вторжения «спецконтингента» в Цхинвал: сочельник православного Рождества. Именно в этот, священный для верующих, день православные грузины, по легенде так истово молившиеся на площади в Тбилиси в ночь с 8 на 9 апреля 1989 года, совершили жестокое нападение на православных же осетин. И это лишний раз подтверждает абсолютную вторичность конфессионального фактора в конфликтах, сопровождавших распад Советского Союза.

17 осетин погибли в первый же день, среди них — и несколько работников правоохранительных органов. Однако Южная Осетия попыталась и в этих обстоятельствах не идти на конфронтацию с Москвой и подтвердить свою общегосударственную лояльность. В тот же день, 7 января, была проведена сессия представителей депутатов советов всех уровней в здании Цхинвальского горкома партии — здания Верховного Совета и Совмина уже были захвачены полууголовной толпой. На сессии было выражено согласие отменить принятые ранее постановления в случае, если и Грузия отменит свои решения, которые противоречат Конституции ССР и Конституции Грузинской ССР. Соответствующие телеграммы были посланы в Москву на имя Горбачева и Лукьянова [346], однако ответ от них так и не пришел.

Тем временем в Цхинвале утверждалась атмосфера террора, спасаясь от которого часть жителей — в основном старики, женщины и дети — пряталась на территории военных городков. Другие переходили к сопротивлению, первым шагом к чему было, конечно, раздобыть хоть какое-нибудь оружие. В этих целях, используя знание города, цхинвальцы, в частности, разоружили роту грузинских курсантов, также введенных в юго-осетинскую столицу. Это самовооружение помогло 28 января освободить город, а 29 января, при прямом соучастии генералов Маслюшкина и Воронова и срочно прибывшего в Цхинвал полковника Павлюченко [347] Торез Кулумбегов был обманным путем вывезен из Цхинвала, доставлен в Тбилиси и помещен в тюрьму, где, парадоксальным образом, оказался в одной камере с еще отбывающим заключение Джабой Иоселиани, который в начале следующего 1992 года, уже свободный, заявит в интервью грузинскому ЦТ: «…Если в Цхинвали будут упорствовать, мы будем применять силу. И это будет настоящая война, а не то, что было до сих пор. Будет один, но окончательный удар».

Об этой опасности вышедший 7 января 1992 года из тюрьмы Кулумбегов пытался предупредить [348] ВС, теперь уже РФ, но не был услышан и, вернувшись 20 января в Цхинвал, узнал о выводе из него российского полка МВД, а также о передаче Грузии 90 вертолетов из стоявшего в Цхинвале вертолетного полка. Цхинвал уже днем и ночью обстреливался из Горийского района, продолжались террор на дорогах и самовооружение народа Южной Осетии, предоставленного собственной судьбе. 20 мая, когда грузинскими боевиками были убиты 36 жителей Южной Осетии, пробиравшихся в Северную, начались активные боевые действия. Они не имели характера «правильных» военных операций, как это было в Нагорном Карабахе, однако оказались жестокими и разрушительными для крошечной республики. Всего с ноября 1989 года по 14 июля 1992 года, когда, согласно Сочинским договоренностям, в республику вошли трехсторонние миротворческие силы, республика потеряла 1500 человек, в том числе среди мирных граждан вследствие многомесячного обстрела Цхинвала, а также полного уничтожения [349] 111 деревень. Около 2500 человек были ранены. Огромное число людей [350] стали беженцами. Такого народы бывшего СССР не видели со времен Великой Отечественной войны, и безнаказанность этих акций со стороны Грузии особенно впечатляла на фоне показательной расправы, вершившейся в это же время над Ираком, и взволнованности западного общественного мнения по поводу «сербских зверств».

К сожалению, равнодушной осталась и общественность России, хотя в Цхинвал и прибыло некоторое число добровольцев. А между тем трагические события на этой крошечной, затерянной в горах территории увязывались с событиями в Персидском заливе и на Балканах, не говоря уже о Нагорном Карабахе, в единый целостный процесс передела советского наследства передела, образующего квинтэссенцию «пост-Ялты». И в этом контексте геостратегическое значение Южной Осетии намного превосходит ее размеры. По территории республики проходит Транскавказская магистраль, соединяющая Россию с Арменией [351], на нее приходится большая часть Военно-Грузинской дороги. В немалой мере здесь ключ к Кавказу, которым Россия овладела с такими трудами и усилиями; на рубеже тысячелетий она отбрасывает его — вместе с народом, за судьбу которого когда-то приняла на себя ответственность. Южная Осетия приняла самое активное участие в референдуме марта 1991 года по вопросу о сохранении Союза, в отличие от собственно Грузии, где он не проводился вообще.

В 1992 году Кулумбегов как официальный глава республики направил Павлу Грачеву, тогдашнему российскому министру обороны, письмо с предложением разместить в Южной Осетии войска РФ численностью до дивизии — что очень много для горной республики с территорией 4000 кв. км и немногочисленным [352] населением. Ответ МО РФ гласил: подобные вопросы находятся в ведении политического руководства России. А оно практически вывело Южную Осетию на глубокую периферию своей кавказской политики со всеми вытекающими отсюда для России следствиями.

За годы, прошедшие со времени прекращения огня, Россия, как и в случае НКР, далеко продвинулась по пути интернационализации переговорного процесса по РЮО. Сегодня он ведется при посредничестве ОБСЕ и, согласно Владикавказским договоренностям [353], является четырехсторонним: в нем участвуют Россия, Грузия, Северная Осетия, Южная Осетия. Кроме того, осуществляется проект под эгидой Гарвардской группы по урегулированию конфликтов [354], и в РЮО считают, что сотрудничество с американцами следует продолжать. Очевидно, сегодня вопрос о воссоединении осетин в лоне России уже не стоит, хотя РЮО остается в рублевой зоне и правовом поле РФ. Ушла эпоха тех горячих чувств, надежд и слез радости, с которыми в июле 1992 года здесь встречали колонну российского МЧС с миротворцами.

До сих пор в Цхинвале нет российского консульства, а пост-Стамбульская ситуация и начавшийся вывод российских баз из Грузии заставляют опасаться и вывода российского миротворческого батальона из Южной Осетии, хотя по формуле действующих соглашений это не может быть сделано без согласия обеих сторон конфликта. Но все уже усвоили, что Россия мало считается с этим. Однако такой вывод может возыметь самые тяжкие последствия — от нового исхода юго-осетинского населения на север до весьма резкой реакции Северной Осетии, фактор которой сохраняет огромное значение и которая не примет такого варианта урегулирования, который разорвал бы контакты двух частей разделенного Главным Кавказским хребтом народа либо создавал опасность нового военного давления на РЮО. С учетом тлеющего здесь осетино-ингушского конфликта, взрывная сила которого уже однажды обнаружила себя вспышкой 1992 года, не будет преувеличением сказать, что от России требуются максимальная гибкость и отказ от ельцинской линии на одностороннюю поддержку Грузии, дабы не позволить сдетонировать накопившейся в самом сердце Кавказа взрывчатке.

И, разумеется, в огромной мере дальнейшее развитие событий здесь станет определяться тем, как будет развязан — или разрублен — абхазский узел.

Кавказ — это целостная сверхсложная система, из которой нельзя произвольно изымать целые этнические, исторические и смысловые блоки, надеясь удержать другие в том же порядке и равновесии. Между прочим, на понимании этого строилась русская политика в XIX веке, и Паскевич исходил, например, из того, что следует прежде закрепиться среди лезгин и в Осетии, «стать твердой ногой в Абхазии, и только тогда уже пройти по всем направлениям Чечню и земли закубанских народов».

Современная Россия действует «с точностью до наоборот» и, параллельно с добровольной сдачей своих позиций в Южной Осетии, столь же добровольно, но в форме еще более вызывающе-жестокой, на протяжении почти 10 лет сдавала свои позиции в Абхазии.

Исторически Абхазия всегда была местом, соединявшим Закавказье, Северный Кавказ и области Южного Причерноморья. А потому неудивительно, что Россия во времена, когда ее внешняя политика была более адекватной, по крайней мере с XVIII века, проявляла пристальный интерес к Абхазии, сталкиваясь здесь с Турцией и Ираном [355]. Но ни в коей мере не с Грузией, чье право распоряжаться судьбой абхазского народа, неожиданно обретенное ею в конце XX века, является исключительно продуктом советской истории, а также целого ряда нарушений Конституции СССР. Разумеется, судьбы Грузии и Абхазии тесно переплетены историей, но для полного отождествления их нет оснований.

Абхазское царство предшествовало Грузинскому, которое окончательно оформилось после пресечения абхазской национальной династии и перехода власти к грузинской династии Багратиони. Однако в результате монгольского нашествия Грузинское царство распалось, и в состав России Абхазия вступила самостоятельно, после длительного периода вполне автономного существования, к началу XIX века став, по свидетельству генерала П.Д. Цицианова, вполне независимой «от блистательной Порты Оттоманской». Тем не менее, независимость эта была шаткой и ненадежной, что и побудило владетельного князя Абхазии Келешбея Шервашидзе [356] искать сближения с Россией. Именно Абхазией, в лице ее владетеля, был в 1803 году сделан первый шаг к такому сближению. В 1806 году Келешбей Чачба вновь обратился с просьбой о принятии Абхазии в российское подданство, за что поплатился жизнью: в 1808 году он был убит «с воли султана» агентами Турции и представителями местной оппозиции, в числе которых был и его сын Арслан-бек.

После смерти Келешбея российское правительство по ходатайству генерала Тормасова решило поддержать другого сына Келешбея, Георгия, в борьбе за абхазский престол, взяв его под свое покровительство. Георгий составляет новые «Просительные пункты» о принятии Александром I Абхазии под его державную длань, и в 1810 году просьба наконец оказалась удовлетворенной. 17 февраля 1810 года Георгию Чачба была выдана подписанная Александром I грамота, где говорилось: «…Утверждаем и признаем Вас наследственным князем Абхазского владения под Верховным покровительством, державою и защитою Российской империи, и включая Вас и дом Ваш, и всех абхазского владения жителей, в число Наших верноподданных, обещаем Вам и преемникам Вашим Нашу имперскую милость и благоволение…» [357]. Соответственно, под российское покровительство переходил и абхазский народ, «по всей силе на вечные времена нерушимо».

Нарушение Российской Федерацией этих своих наследственных обязательств не только лишает ее права называться правопреемницей Российской Империи и Советского Союза, но, в перспективе, может иметь весьма негативные для нее последствия в виде полного разрушения той пророссийской ориентации, за которую князь Чачба когда-то заплатил собственной жизнью. Исторически она не была здесь единственной [358] и соседствовала с протурецкой. Обычно их называют, соответственно, северной и южной, и с их противостоянием связана этническая катастрофа, пережитая абхазами в 1870-х годах.

Укоренение России на этом побережье вовсе не было идиллическим, несмотря на добровольный характер вхождения Абхазии в Империю, и сопровождалось восстанием «немирных горцев». Сложно складывались отношения российской администрации с абхазским крестьянством. Петербург не слишком хорошо понимал сложную систему взаимосвязей между местной знатью и крестьянами, не сводимых к простой привычной схеме «господа» — «люди», и это вызывало бурные протесты. Одно из восстаний, совпавшее с Русско-турецкой войной 1877–1878 годов, привело к тяжелейшим последствиям: обвиненные [359] в поддержке Турции все абхазы были Указом 31 мая 1880 года объявлены «виновным народом», что привело к тяжелейшим последствиям для этноса. До половины его численности оказалось вынуждено покинуть родину [360]. Изгнанники получили имя махаджиров, а события этого времени нашли отражение в повести В.И. Немировича-Данченко «Соколиные гнезда». После исхода здесь остались в основном «северяне», прочно связанные с Россией.

То, что сегодня этот, сильно ослабленный эмиграцией остаток некогда абсолютно преобладавшего на своей исторической территории народа оказался отвергнут Россией, не только ущербно с нравственной точки зрения, но и в исторической ретроспективе как бы подтверждает правоту «южан»: «Смотрите, вот что значит довериться милости России!» Так почему бы отвергнутому народу не сменить свою недавнюю ориентацию на другую, исторически тоже свою?

Признаки этого уже появились, и на них я остановлюсь ниже. А пока, для понимания непосредственных причин, равно как и сложности жестокого конфликта начала 1990-х годов стоит напомнить еще несколько драматичных эпизодов из истории абхазско-грузинских отношений.

После распада Российской Империи первый договор, определявший новое положение Абхазии, был заключен между Грузинским Национальным Советом и Абхазским Народным Советом 9 февраля 1918 года. Он фиксировал границу Абхазии с Грузией по реке Ингури [361] и констатировал, что «форма будущего политического устройства единой Абхазии должна быть выработана в соответствии принципа национального самоопределения на Учредительном Собрании Абхазии». Однако в июне 1918 года территория Абхазии была оккупирована грузинской армией; оккупация оставила в памяти абхазского народа такие же жестокие следы, как и в Южной Осетии. «Северная» ориентация усилилась, что также было отмечено Деникиным, Добровольческая армия которого, подчеркивает он, следовала «традиции заступничества за элементы, тяготеющие к русской государственности». Такая политическая линия выглядела тем более естественной, что Грузия в те годы открыто претендовала на Сочи и Туапсе. [362] Даже в условиях жестокого оккупационного прессинга Абхазия пыталась отстоять свою независимость от Грузии. 20 марта 1919 года Абхазский Народный Совет принял «Акт об автономии Абхазии», где, хотя и провозглашалось вступление Абхазии в Грузинскую Демократическую республику в качестве автономной единицы, заявлялось о необходимости образовать специальную комиссию для выработки конституционных основ взаимоотношений с центральной властью. Однако Грузия, уже на пороге крушения меньшевистского правительства, в одностороннем порядке приняла «Положение об автономии Абхазии», делавшее эту автономию, по сути дела, фиктивной.

Как только в Закавказье была установлена Советская власть, Абхазия попыталась вернуть себе самостоятельную государственность, и уже через 10 дней, 31 марта 1921 года, провозгласила себя ССР. Однако под давлением Кавбюро ее самостоятельность была ограничена в пользу Грузии, и процесс этот завершился в феврале 1931 года заменой статуса «договорной республики» в составе Грузии на статус «автономной республики».

Дальнейшие годы не были легкими для Абхазии, в частности, и по причине проводившейся под эгидой Л.П. Берии миграционной политики, снижавшей удельный вес абхазов от общей численности населения республики [363], а также тенденцией к грузинизации.

Абхазский язык [364] был исключен из программы средней школы и заменен обязательным изучением грузинского языка, абхазская письменность была переведена на грузинскую графическую основу [365], множество абхазских топонимов было заменено грузинскими, поощрялась замена абхазских фамилий их грузинизированными формами, шла грузинизация кадров. Одновременно формировалась миграция грузин на территорию Абхазии [366] путем подселения в абхазские села, а также заселения грузинами греческих сел, освободившихся после депортации греков из Абхазии в 1949 году [367]. Неоднократно происходили волнения среди абхазов, самые крупные из которых приходятся на 1978–1979 годы.

Разумеется, бурный 1989 год, с его повсеместным утверждением этнократических тенденций и разгулом шовинизма в Грузии, оживил недобрые воспоминания в памяти абхазов и, соответственно, побудил их к попыткам вернуть утраченное. 18 марта 1989 года в селе Лыхны Гудаутского района [368] состоялся митинг-сход, участники которого приняли Обращение к руководящим органам страны с требованием вернуть Абхазии статус Социалистической Советской Республики, каковой она была с 1921 по 1931 год. Именно это обращение и стало непосредственным поводом для апрельского митинга в Тбилиси, приведшего к столь драматичным последствиям. Тогда удар ярости, направленный против Абхазии, приняла на себя Южная Осетия [369]. Однако летом 1989 года, когда правительство ГССР без согласования с властями Абхазии приняло решение открыть в Сухуми филиал Тбилисского университета, на что абхазы — приняв это как вызывающую реакцию на Лыхненское обращение — ответили протестом, силы грузинской оппозиции, в союзе с уголовниками, совершившими массовый побег из следственного изолятора в Зугдиди и захватившими оружие охраны, блокировали уже Абхазию. Тогда же пролилась первая кровь: в Сухуми и прилегающих регионах произошли первые столкновения.

А уже через год пути Грузии и Абхазии окончательно разошлись. Летом 1990 года Чрезвычайная Сессия Верховного Совета ГССР, созванная по требованию студентов Тбилисского университета, признала аннексией ввод в Грузию войск Советской России в феврале 1921 года, объявила не имеющим силы для Грузии Договор 1922 года об образовании СССР и приняла постановление о создании правового механизма для восстановления государственной независимости Грузии.

Тем самым Абхазия получала законное право на самостоятельное решение своей судьбы, а союзное [370] руководство — не только право, но и обязанность гарантировать свободу такого решения для народа, некогда вверившего свою судьбу России и положившегося на ее державное слово. 25 августа 1990 года сессия ВС Абхазии приняла Декларацию о государственном суверенитете Абхазской АССР, согласно которой Абхазия объявлялась «суверенным социалистическим государством, обладающим всей полнотой власти на своей территории вне пределов прав, добровольно переданных ею Союзу ССР и Грузинской ССР на основании заключенных договоров».

Признание Абхазией в сложившейся ситуации своего пребывания в составе Грузии, несомненно, было жестом доброй воли. Его, однако, не оценили в Тбилиси. Президиум ВС Грузии признал Декларацию недействительной, а союзное руководство отвергло и эту попытку сохраняющего «имперскую» лояльность народа реализовать свои права и интересы через абсолютно легитимную и, по букве Конституции СССР, единственно имеющую право на выражение общественной воли форму Советов.

Приход к власти национал-радикалов во главе со Звиадом Гамсахурдиа в октябре 1990 года, а затем и распад СССР придали острый и драматический характер процессу, разворачивающемуся на той части Черноморского побережья, которая в России вообще, а в советское время в особенности стала едва ли не главным олицетворением роскошной природы юга и курортной неги. «О, море в Гаграх, о, пальмы в Гаграх…», «Веселые ребята», «Зимний вечер в Гаграх», смесь патриархальности и фривольности на улицах Сухуми, красная «Изабелла» и — «…я в Абхазии… Природа удивительна до бешенства и отчаяния» [371] — видимо, под властью всех этих образов все еще пребывали те, кто, несмотря на распад СССР, привычно приехал в «мандариновый рай» в августе 1992 года. Они предвкушали обычные радости, но история уже переворачивала страницу, и «курортный» период в истории этой древней земли заканчивался. В воздухе снова запахло порохом и кровью войн, которых столько прокатилось здесь!

Абхазия, однако, не отказывалась искать ту или иную форму государственного единства с Грузией, и, одновременно с постановлением о возвращении республики к Конституции 1925 года, ВС Абхазии создал рабочую группу по выработке проектов единого абхазско-грузинского федеративного государства, состоящего из двух равноправных субъектов.

14 августа 1992 года проекту Договора предстояло быть рассмотренным на сессии ВС Абхазии, но на рассвете этого же дня грузинские войска вступили на территорию республики. Тем самым был почти в деталях повторен формат «решения» абхазской проблемы правительством Ноя Жордания в июне 1918 года. И повторил его не Звиад Гамсахурдиа, как ожидалось, а Эдуард Шеварднадзе, один из живых символов перестройки, с приходом к власти которого после свержения Гамсахурдиа многие в Абхазии еще наивно связывали надежды на возвращение Грузии к более цивилизованным способам решения этнотерриториальных проблем. Перестроечная вера в «цивилизованный Запад» подогревала эти иллюзии в отношении Шеварднадзе.

Но именно с Запада в первые же дни войны последовало очень внятное и очень циничное объяснение причин, по которым Грузии было выгодно осуществить агрессию именно под руководством авторитетного там Шеварднадзе, а не «парвеню» Гамсахурдиа. Майкл Доббс писал на страницах авторитетной «Вашингтон пост», что повышало весомость его слов: «Что же касается позиции Запада, то я не думаю, что он как-то отреагирует даже на расширение конфликта в Абхазии. Надо сказать, что на Западе Эдуард Шеварднадзе имеет хорошую репутацию [372]. Поэтому вряд ли можно ожидать каких-либо мер воздействия на Грузию. Кроме того, для западных политиков аргументы Грузии о необходимости защитить свой территориальный суверенитет звучат достаточно убедительно. У нас считают, что Абхазия — это часть Грузии».

Разумеется, дело было не в уважении к «территориальному суверенитету» Грузии, на который никто и не покушался, а в том, что в случае Абхазии, как и в случае Южной Осетии, речь шла о попытке самоопределения народа не через отделение от России, а через сохранение союза с ней: во время референдума по вопросу о целостности СССР Абхазия поддержала сохранение единого государства, тогда как Грузия выступила против союзного договора. И это поведение Абхазии в глазах Запада, сокрушающего «империю зла» и только что демонстративно перешагнувшего через «территориальный суверенитет» Югославии, было главным. Лавина страшных свидетельств о чудовищных нарушениях прав человека в Сухуми, Гаграх, Очамчири, жестокой блокаде Ткварчала оставила его глубоко равнодушным. А ведь всего лишь 4 августа 1992 года Грузия была принята в ООН.

Более того, миссия доброй воли ООН во главе с Густавом Фейсалом, директором департамента политики, с 12 по 20 сентября находившаяся в Грузии, не только приняла официальную версию грузинской стороны, но и целиком возложила ответственность за обострение обстановки в этом регионе на абхазскую сторону.«…Этот кризис, — говорилось в докладе миссии, возник из-за действий этнического абхазского руководства, которое объявило бывшую Абхазскую Автономную Социалистическую Республику независимой Республикой».

При этом Фейсал сообщает, со слов Шеварднадзе, что последний будто бы «препятствовал продвижению грузинских войск через всю Абхазию насквозь» и даже подвергался за это критике со стороны радикальных национальных политиков*. Все это настолько не соответствовало реальности, что, даже зная о двойных стандартах, задаешься вопросом, как возможна была столь откровенная дезинформация со стороны официальных представителей ООН. Быть может, ответом на него следует считать откровения, прозвучавшие 2 ноября 1992 года в утренней программе грузинского телевидения, где выступил первый заместитель министра иностранных дел Грузии Тедо Джапаридзе? Касаясь результатов работы миссии ООН, побывавшей в Грузии и Абхазии, Джапаридзе не скрыл, что доклад, представленный Фейсалом, составлялся при его, Джапаридзе, участии. «При этом он заметил, что вопросы лучше всего решать не на официальных встречах, а в частных беседах за завтраком и так далее» [373]. На улицах же абхазских городов и сел в эти самые дни щедрой рукой разливали другое вино — человеческую кровь.

14 августа 1992 года войска Госсовета Грузии, пройдя через Гальский, Очамчирский и Гульрипшский районы, вышли к восточным пригородам Сухуми. В городе начались уличные бои. А ведь всего несколько дней назад в телефонном разговоре с абхазским руководством Шеварднадзе уверял, что ввода войск на территорию Абхазии не будет, что все опасения такого рода совершенно безосновательны. При этом бронеколонна, сопровождаемая артиллерией и вертолетами, уже готовилась пересечь Ингур. Появление вертолетов у грузинских вооруженных сил — прямая заслуга бывшего командующего ЗакВО генерала Патрикеева, которого считают инициатором передачи Грузии 90 вертолетов, ранее стоявших в Цхинвале. Свои действия грузинская сторона мотивировала необходимостью охраны железнодорожных магистралей и, в особенности, главной из них, протянувшейся из конца в конец приморской зоны и для Абхазии никогда не имевшей серьезного экономического значения. Что же до диверсий, то они составили лишь 3 % от общего числа по Грузии, да и то в отдаленном от моря Гальском районе, где 9/10 населения составляли грузины. Так что предложенное «за завтраком» объяснение не выдерживало критики с точки зрения элементарного здравого смысла. Да и сам наплыв отдыхающих в Абхазию летом 1992 года говорит о том, что никто из них не слыхал о разгуле террора в республике вообще и на железной дороге в частности. Настоящему разгрому она подверглась как раз после грузинской агрессии, когда абхазские ополченцы начали разбирать железнодорожное полотно на противотанковые ежи, мотивируя это тем, что «Россия дала Грузии танки, а нам противотанковых средств не дала».

О том, кто реально готовился к войне и был ее инициатором, говорит и кричащий диспаритет сил. Если бы не сформированная летом «абхазская гвардия» [374], Сухум, подобно Цхинвалу, встретил бы нападение абсолютно безоружным, а город пал в первый же день.

Пять бойцов МВД Абхазии, дежурившие на мосту через Ингур и первыми встретившие грузинские танки, были разоружены практически без боя. Абхазия была застигнута врасплох. Напротив, все говорит о том, что операция под кодовым названием «Меч» была тщательно подготовлена грузинской стороной. На момент вторжения грузинская группировка насчитывала порядка трех тысяч человек и имела на вооружении пять танков Т-55, несколько боевых машин БМП-2, три бронетранспортера БТР-60, БТР-70, установки залпового огня «Град», вертолеты Ми-24, Ми-20 и Ми-8 [375]. Абхазская сторона могла первоначально противопоставить лишь силы МВД, поддерживаемые добровольцами, чье вооружение состояло из самодельных и охотничьих ружей, бутылок с бензином и даже просто холодного оружия.

В тот же день, 14 августа, прозвучало экстренное сообщение пресс-службы Верховного Совета Республики Абхазия, в котором говорилось, что численность вторгшейся группировки — 1000 человек [376], а действия Госсовета Грузии определялись как «подготовленная оккупация территории суверенной Абхазии». Одновременно Президиум Верховного Совета Республики Абхазия издал Постановление о мобилизации среди взрослого населения [377]. Командиру полка Внутренних Войск предписывалось сформировать на его базе 5 батальонов по 500 человек каждый. Война началась — и, как и следовало ожидать, обращения Председателя Верховного Совета Республики Абхазия В. Ардзинба к «К парламентам, президентам и народам мира» от 16 августа и Обращение в ООН, Международную Хельсинскую федерацию по правам человека СБСЕ, подписанное председателем Комиссии по правам человека и межнациональным отношениям ВС Республики Абхазия Ю. Вороновым [378] и его заместителем Н. Акаба, оставили «мировое сообщество» совершенно равнодушным.

Война, начавшаяся 14 августа 1992 года, соединила в себе черты почти всех локальных войн, уже развернувшихся к тому времени на территории бывшего СССР. Стремительность и жестокость агрессии, с применением мощной военной техники, придавала ей сходство с только что закончившейся войной в Приднестровье [379]; разгул уголовного террора по отношению к гражданскому населению, формат действий грузинской стороны по образцу 1918 года уже имели прецедент в Южной Осетии; многомесячная оккупация, растянутость военных действий более чем на год имели аналогию в Нагорном Карабахе.

Чрезвычайно резко оказалась выражена в Абхазии и общая, родовая, черта этих войн: узаконенное союзным, а затем российским руководством кричащее неравноправие в вооружениях. Республики «первого» сорта получали свою долю при разделе Советской армии, автономии, а тем более народы, не имевшие по Конституции СССР никакого статуса, не получили ничего [380] и должны были решать проблемы собственной безопасности уже в разгар конфликта. А это одним из самых тяжких, но неизбежных последствий возымело быстрый рост нелегального рынка вооружений, что превращало горячие точки в один из крупнейших факторов общей криминализации социально-экономической жизни на всем постсоветском пространстве и дестабилизации. Особенно резко это сказалось в Абхазии ввиду ее исторической связанности с народами Северного Кавказа и того резонанса, который вызвало здесь нападение Грузии на нее.

По совокупности всех этих признаков война 1992–1993 годов в Абхазии до сих пор занимает особое место в цепи войн, вызванных распадом СССР. Парадоксальное сочетание в ней разных, казалось бы, взаимоисключающих элементов не имеет аналогов. Здесь ее называли отечественной, и это самоназвание имело два плана. Первый, очевидный, — конечно, защита своей маленькой родины. Но вполне явственно обозначался и второй: смысловая и душевно-эмоциональная связь с тогда еще всеобщей и живой в стране памятью о Великой Отечественной войне. Это нашло выражение во множестве черт: имени маршала Баграмяна, данном армянскому добровольческому батальону, обещаниях встретиться в «шесть часов вечера после войны», уподоблении Ткварчала блокадному Ленинграду, слове «фашисты», применительно к войскам Госсовета Грузии, и других приметах, неповторимых и узнаваемых с первого взгляда, как семейные реликвии. Наконец, здесь вовсе не было атмосферы отторжения «советскости», которая в это время заливала не только Грузию, но и саму Россию. Напротив, Абхазия, подобно Южной Осетии и Приднестровью, была территорией, пытавшейся защитить Союз как всеобщую ценность, и это самым причудливым образом сочеталось с широким участием в абхазском ополчении добровольцев из Конфедерации горских народов Кавказа [381], весьма не чуждой и сепаратизму, и общим антисоветским настроениям эпохи, и русофобии.

Именно КГНК [382] первой откликнулась на призыв Абхазии о помощи, выступив с обращением к мировой общественности и постановлением «О ситуации в Абхазии и отпоре агрессивным действиям войск Госсовета Грузии». Известие о войне в Абхазии всколыхнуло трехмиллионную абхазо-черкесскую диаспору. В те же дни прозвучало обращение Международной Черкесской Ассоциации: «Мы не оставим в беде Абхазию». Эти события вызвали отклик в Кабардино-Балкарии, о чем, выступая на заседании Совета Национальностей РФ 30 апреля 1993 года, говорил председатель Верховного Совета Кабардино-Балкарской Республики Х.М. Кармоков: «Война продолжается, гибнут люди, льется кровь. Буквально десять дней назад в г. Нальчик привезли сразу десять погибших молодых людей. Количество граждан Кабардино-Балкарии, погибших в Абхазии, уже превысило количество погибших в Афганистане».

Заявив, что и ВС РФ следует «занять твердую и четкую позицию» в отношении конфликта, Кармоков, от имени одной из горских республик, по сути, уже на официальном уровне предложил России исключительно выигрышную для нее роль защитницы подвергшегося агрессии и не желающего уходить от нее народа. Точнее — народов, так как Кармоков не ограничился одной только Абхазией, но обозначил всю проблему в комплексе. «Я должен сказать, что Россия имеет на это самые законные основания. Правопреемник распавшегося СССР — Россия. Мы все жили в едином государстве, именуемым СССР, все были братья, все были друзья-товарищи. Сегодня, после распада Союза, люди, братья оказались по разные стороны границ. Посмотрите на Приднестровье и Гагаузию в Молдавии. Посмотрите на Крым, который остался в составе Украины. Посмотрите на Абхазию, посмотрите на Южную Осетию. Вспомните проблему лезгинского народа, половина которого остается в Азербайджане. Хотите вы того или нет, но от проблемы наших соотечественников за рубежом нам с вами не уйти. И решать ее надо, наверное, в комплексе».

Прозвучи такая речь, особенно семь лет назад, еще в пору разогретых в обществе настроений борьбы с «империей», из уст кого-либо из руководителей России и даже просто русского политика аналогичного ранга, она была бы неизбежно воспринята, и теми же горцами, как проявление неискоренимого русского «империализма и шовинизма». Однако тот факт, что с ней выступил руководитель одной из национальных республик внутри России, давал ее высшему руководству возможность, прислушавшись к голосу одного из национальных меньшинств, расширить поле своего маневра в отношениях со странами СНГ. А закипающую энергию Кавказа сосредоточить вокруг общего дела защиты прав отторгнутых от общего государства народов. Юридические основания — и здесь Кармоков был совершенно прав — для этого были неоспоримы, а выбор форм, не обязательно предельно резких и жестких, оставался за руководством России.

Оно, однако, выбрало другую линию поведения, не остановившись даже перед конфронтацией с КНК — причем, парадоксально, не столько по причине ее позиции по отношению к России, сколько из-за активной поддержки Абхазии конфедератами. От предложенной ей почетной роли Россия уклонилась и, более того, приняла безумное — иначе его трудно определить — решение об уголовной ответственности за наемничество; хотя ни для кого, хоть мало-мальски интересовавшегося реальностью происходящего, не было тайной, что Абхазия просто не имела денег для расплаты с «наемниками». Речь действительно шла о добровольцах, как бы неуместно-выспренно ни звучало это в принявшей моду на цинизм и искушенность современной России.

Принятие такого закона меняло всю атмосферу: для горцев, особенно чеченцев, тем самым снималось противоречие между поддержкой рвущейся в Россию Абхазии и их собственной антироссийскостью; напротив, эта поддержка теперь становилась одним из элементов вызова России, тем «отблеском кавказской войны», о котором заявил Шамиль Басаев в интервью известной журналистке Татьяне Шутовой.

Вторым смыслом наполнились и слова гимна конфедератов:

После двух чеченских войн, после Буденновска и Кизляра трудно поверить, что эти строки принадлежат перу русского человека, поэта Александра Бардодыма, погибшего 8 сентября 1992 года и похороненного в Новом Афоне. Для ополченцев, независимо от их национальности, он, несмотря на краткость его участия в войне, был и остался личностью легендарной, олицетворением некой идеальной «русскости», которой охотно, по сердцу, вручают лидерство. Но, как и все добровольцы, Бардодым оказался нелегалом, «наемником», что не могло не вести к дальнейшему расщеплению образа России в глазах конфедератов. А сама нелегальность участия в абхазских вооруженных силах объективно вела и к расширению нелегального рынка вооружений, и к расширению возможностей действия самых разных спецслужб. Давление России на Абхазию давало известное моральное оправдание притоку волонтеров из-за рубежа — из Турции, Сирии, Ирака, Иордании, а они, вступая в контакты с бойцами КНК, формировали протоядро того, с чем России вскоре предстояло встретиться в Чечне.

Сегодня достаточно сказать, что первый и главный отряд конфедератов [383] прибыл в Абхазию под командованием Шамиля Басаева, именем которого там называли новорожденных, чтобы вызвать у многих в России отторжение и самой Абхазии. Это сегодня активно использует грузинская сторона в своей антиабхазской пропаганде, заодно относя широкое распространение наркоторговли и нелегальной торговли оружием на Северном Кавказе исключительно на счет мифической поддержки Абхазии Россией, которая, по этой версии, сама действуя через ГРУ, направляла сюда «шамилевцев».

Очень одностороннее освещение тема конфедератов получила и в устах тогдашнего замминистра иностранных дел РФ Бориса Пастухова, в течение трех лет возглавлявшего группу посредников по урегулированию грузинско-абхазского конфликта и известного своей пристрастной прогрузинской позицией. Давая в мае [384] 1995 года, то есть уже во время первой чеченской войны, интервью «Известиям», он нарисовал весьма ущербную с нравственной точки зрения и грубо упрощенную картину гораздо более сложного реального процесса и сделал попытку выработать у российского читателя отрицательный рефлекс на само слово «Абхазия». «Именно в Абхазии, — заявил он, — получили первый боевой опыт чеченские боевики. Оружие и наркотики гуляют по всему району».

На последнее обвинение тогда же ответил Анри Джергения, личный представитель президента Республики Абхазия в России. Он напомнил, что «еще задолго до событий в Абхазии, в течение нескольких лет «звиадисты», незаконные формирования «Мхедриони» грабили склады и воинские части ЗакВО… что в 1990–1991 годах было освобождено 18 с половиной тысяч из двадцати тысяч заключенных, а боевики проходили обкатку в Карабахе и что основные наркотрассы проходят отнюдь не через Абхазию» [385]. К этому следует добавить, что резко антирусский режим Дудаева, при полной поддержке Москвы, утвердился осенью 1991 года, то есть за год до начала войны в Абхазии. И, рассуждая последовательно, придется признать, что если кого-то из конфедератов [386] и «вели» российские спецслужбы, то преследуя отнюдь не великодержавные цели укрепления России, а скорее наоборот: цели подготовки кадров и проработки сценариев для дальнейшей раскачки Северного Кавказа.

Подобное предположение подтверждается как последующим развитием событий в Чечне, так и упорной поддержкой Грузии со стороны России, вопреки прямым декларациям последней о войне с Россией, звучавшим из уст официальных или весьма известных лиц. Так, 23 июля 1993 года премьер-министр Грузии Тенгиз Сигуа в интервью тбилисской «Новой газете» заявил: «Пора в открытую говорить о войне с Россией… Грузия не исключает разрыва дипломатических отношений с Россией». А Джаба Иоселиани публично пообещал уничтожить семьи неугодных ему российских генералов Г. Кондратьева и Ю. Сигуткина, но никакой официальной реакции со стороны России не последовало даже на это. Дислоцированная в Эшере воинская часть, потом стоявшая на линии разделения конфликтующих сторон, регулярно подвергалась обстрелу с грузинской стороны, для чего последняя даже специально перебросила сюда тяжелую технику, но военным было запрещено отвечать на огонь.

Ниже я еще вернусь к фактам агрессии грузинских вооруженных сил против российских военных, но и сказанного, думается, довольно, чтобы увести проблему из области мифа о российско-абхазском партнерстве. Миф же этот до сих пор игнорирует два определяющих факта:

— то, что именно Россия спасла осенью 1993 года блокированного в Сухуми Шеварднадзе, не остановившись перед обстрелом абхазских позиций [387];

— то, что именно Союз, а затем Россия оставили Абхазию совершенно безоружной при разделе имущества ЗакВО. А полагаясь на мощь полученных при этом разделе вооружений, Грузия и начала 14 августа 1992 года операцию «Меч», рассчитанную на три дня. Если три дня превратились в 13 месяцев, а война закончилась поражением Грузии на поле боя, то это отнюдь не результат военной помощи России, которой, по крупному счету, не было — как не было и политической и моральной поддержки на уровне исполнительной власти. Тогда как Шеварднадзе получал ее с первых же дней войны — и это несмотря на его откровенные, с тех же первых дней, апелляции к НАТО.

И это несмотря на провокационную, в самых зловещих традициях, акцию грузинской стороны: обстрел, 27 августа 1992 года, вертолетом без опознавательных знаков гражданского судна типа «Комета» с отдыхающими и беженцами на борту, следовавшего из Батуми в Сочи. В результате обстрела 11 человек были ранены, один погиб, а Грузия начала обвинять Россию в попытке вооруженного вмешательства в конфликт.

В этой связи Министерство обороны Российской Федерации провело специальное расследование. По итогам его 18 сентября пресс-служба МО РФ выступила с заявлением, в котором говорилось: «Министерство обороны РФ на днях получило доказательство, неопровержимо свидетельствующее, что вертолет действовал по распоряжению грузинской стороны. Известна и фамилия летчика Майсурадзе. Он не мог не видеть и не знать, что применяет боевое оружие против мирных граждан». И далее: «Провокационные обстрелы воинских частей, военных санаториев, городков и объектов, вооруженные налеты, захват заложников — все это тревожная реальность последнего времени. Грузинские вертолеты все чаще появляются над местами компактного проживания русскоязычного населения, ведут их обстрел [388]. Стало известно, что грузинской стороной на аэродроме Сухума сосредоточено большое количество авиабомб различного калибра, в том числе и 250-килограммовых.

Министерство обороны РФ заявляет: российские войска, находящиеся в зоне конфликта, держали и будут держать нейтралитет. Однако, если бандитские акции против русскоязычного населения с использованием вертолетов не прекратятся, Минобороны России оставляет за собой право принимать меры по пресечению воздушного пиратства».

Все это осталось в области «тысяча первого предупреждения», и Россия бездействовала даже на пике террора против русскоязычного населения во время блокады Ткварчала. Не говоря уже о том, что подобное выделение только русскоязычного населения как объекта гипотетической защиты со стороны России — при ярко выраженной просоюзной и пророссийской ориентации Абхазии как таковой — было, мягко говоря, бестактным.

Абхазский лидер В. Ардзинба имел все основания сказать в интервью «Советской России»: «Стратегическая цель грузинских националистов уничтожение абхазского этноса и полная грузификация территории от Псоу до Ингура». Ведь Шеварднадзе не только мягко, но, можно сказать, сочувственно прокомментировал заявление командующего грузинскими войсками в Абхазии полковника Гии Каркарашвили о том, что он готов положить сто тысяч грузин, чтобы уничтожить девяносто семь тысяч абхазов. «Немногие знают, — пояснил Шеварднадзе в интервью «Известиям», — что этому предшествовало. Каркарашвили отправился на переговоры с тремя соратниками… И вдруг выстрелы, и два его друга гибнут у него на глазах…» Ну как тут не заявить о своей готовности истребить всех абхазов до единого!

Особое место в действиях грузинских частей во время оккупации Абхазии заняло целенаправленное уничтожение памятников абхазской письменности и культуры [389].

В этих условиях отказ России от своих наследственных обязательств перед Абхазией и очевидное потворство Грузии подводили моральную базу под быстро развивающееся на Северном Кавказе движение поддержки Абхазии. Реакция здесь оказалась очень бурной. Ведь отношение России к Абхазии выглядело особо дискриминационным потому, что, как заявил в интервью «Известиям» [390] Юрий Калмыков, председатель Конгресса кабардинского народа и президент Всемирной ассоциации черкесов, она сама создала прецедент, позволив всем своим автономным республикам поднять их статус до уровня суверенных республик. «Мне непонятна и позиция России. Ее руководство не осудило действия Госсовета Грузии, но предостерегло народы Северного Кавказа от вмешательства в дела соседнего государства».

В сложившихся условиях и при начинающемся брожении на Северном Кавказе это предостережение было воспринято как вызов, притом унизительный — ведь грузинская сторона без всяких экивоков говорила именно о войне*, и здесь задевались уже вопросы чести. Разумеется, активно заявляли о себе и политические интересы Конфедерации горских народов Кавказа, созданной в августе 1989 года на съезде в Сухуми под первоначальным названием Ассамблеи горских народов Кавказа. Ни для кого не было секретом, что в КГНК были довольно сильные антироссийские настроения; однако выступи Россия как наследница не только своих исторических прав на Северном Кавказе, но и обязанностей, она получила бы возможность говорить с горцами с позиций моральной убедительности. Напротив, ее отказ от этих обязанностей резко подстегнул сепаратистские настроения, а события в Абхазии стали дополнительным поводом к их открытой декларации. 3 октября 1992 года на Чрезвычайном съезде Конфедерации, прошедшем в Грозном, впервые была сделана попытка увязать в единое целое проблемы Абхазии, Южной Осетии и Чечни. В итоговой декларации съезд предложил официальным руководителям северокавказских республик «денонсировать российский Федеративный договор как несоответствующий национальным интересам народов Северного Кавказа», и было заявлено о необходимости признания независимости Чечни, Абхазии и Южной Осетии.

Таков был узел парадоксов, завязывавшийся на Кавказе, где стремящиеся к отделению от России чеченцы шли на помощь желающей войти в состав России Абхазии. Более того, именно батальону КНК, которым командовал Шамиль Басаев, принадлежит главная заслуга в успехе гагринской операции, благодаря которой Абхазия получила возможность создать анклав с выходом к российской границе. Сегодня, как уже говорилось, это имя в России, по понятным причинам, одиозно, однако из истории, как и из песни, слова не выкинешь. А события десятилетней давности, когда и русские, вместе с абхазами, армянами, греками, встречали горцев как освободителей, позволяют заключить: в те дни Россия упустила возможность расширить поле своего политического маневра, придать своим отношениям с горскими народами черты стратегического партнерства, в общем контексте событий и даже вопреки заявлениям ряда лидеров КГНК объективно служившего интересам защиты традиций общесоюзного государства. Выбор был за российским руководством.

Ведь на том же самом Чрезвычайном съезде КГНК в Грозном, подчеркнул в своем интервью «Независимой газете» вице-президент Конфедерации от Абхазии Геннадий Аламия, «были обращения к парламенту России с благодарностью за решение по абхазскому вопросу* и к президенту России, где его предупредили, что если он намерен вопреки решению парламента идти на контакты с нынешним режимом в Грузии и собирается туда с визитом, то может «потерять» весь Северный Кавказ». Разумеется, подобная попытка «диктата» в отношении главы РФ могла шокировать. Но ясно и другое: грубое давление России на Абхазию с целью заставить ее отказаться от того, что она позволила самой себе, не могло не восприниматься как беззаконное самодурство и сокрушало в глазах многих горцев самые основы ее авторитета, развязывая руки для самостоятельных действий.

В том же интервью Аламия заявил, что если Грузия осуществит свое намерение направить в Абхазию 40-тысячное подразделение, «то им будут противостоять 100 тысяч добровольцев со всего Кавказа». Такого фантастического размаха движение, разумеется, не приняло. [391]. Но остается неоспоримым историческим фактом, который можно подтвердить документами и свидетельствами, то, что реальную помощь Абхазии оказали лишь батальон КНК [392] и Славбат [393]. Именно они, вместе с абхазским ополчением, как и в Нагорном Карабахе, быстро оформлявшимся в регулярную армию, а не мифическая масштабная поддержка Российской армии и каких-то химерических спецчастей, реальность которых, с фактами и документами в руках, пока никто не доказал, переломили ход войны. Как правило, в качестве ultima ratio [394] говорится: ну как иначе могла стотысячная Абхазия победить четырехмиллионную Грузию — словно бы все эти четыре миллиона вышли сражаться на берега Ингура и Гумисты!

Истинная же причина такого исхода войны в другом, на что указали даже весьма неблагосклонные к абхазам авторы «Всемирной истории войн», Эрнест и Тревор Дюпюи. «Имея подавляющий перевес в силах, грузины не сумели им воспользоваться. Грузинская армия явила на поле боя абсолютную беспомощность. Единого командования в ней не было до самого последнего времени. В порядке вещей стали ссоры и обиды между военачальниками… Грузинская армия за год с лишним войны в Абхазии не провела ни одной мало-мальски грамотной с военной точки зрения операции» [395]. Весь ход военных событий подтверждает правоту такой оценки.

Первая осечка операции «Меч» произошла уже в, по сути, безоружном Сухуми [396], когда бой, принятый отрядом абхазских ополченцев у Красного моста, остановил продвижение танковой колонны. В тот же день Президиум ВСРА принимает постановление «О проведении мобилизации взрослого населения и передаче оружия в полк внутренних войск Абхазии». И хотя речь шла лишь о стрелковом оружии, уличные бои продолжались еще три дня и полный захват Сухума грузинскими войсками, когда с фронтона здания Верховного Совета был низвергнут государственный флаг Республики Абхазия, произошел 18 августа 1992 года. В городе начались грабежи, мародерство и жестокий террор гражданского населения — прежде всего абхазов, затем русских и русскоязычных. «23 августа прокуратура Абхазии возбудила уголовное дело по факту грабежей, разбоя и мародерства в городе Сухуми, занятом войсками Госсовета Грузии. Из заявлений очевидцев и пострадавших известно, что грабят по заранее составленному списку дома абхазцев, русских, армян… Разграблены большинство научных и культурных учреждений в Сухуми, коммерческие магазины и банки (вся имевшаяся наличность — 75 млн рублей вывезена в Грузию)» [397].

Террор и грабежи продолжались на протяжении всех 13 месяцев вплоть до освобождения Сухума, что засвидетельствовано во множестве показаний. Вот лишь два из них, далеко не самых страшных по конкретным подробностям, но объемно рисующих общую картину. Из свидетельских показаний учителей Сухума Людмилы Ракитиной, Василия Кулькова, Алексея Захарова [398]: «В Сухуме беспредел. Грабежи и мародерство, убийства, насилие. Русских и армян заставляют перетаскивать трупы и хоронить их. Разграблены дома абхазов все до единого, русских, армян, греков, турок, в городе невозможно ходить, не знаешь, убьют или возьмут в заложники. Люди в страхе и панике с ужасом думают о завтрашнем дне». Из показаний К.Ш. Ашба [399]: «Я решил остаться в Сухуме и не эвакуировался. Из моей квартиры я четко наблюдал все события и бои в районе Нижних Эшер. Я видел, как грузинские гвардейцы расстреливали из танков и пушек дома абхазцев, армян, греков и русских…»

То же самое происходило и в почти обезлюдевшем Очамчире, Гаграх [400], где 15 сентября был высажен грузинских десант. О воцарившейся в городе атмосфере красноречиво свидетельствует письмо сторонника Госсовета Грузии, первого заместителя главы администрации Гагры, депутата Верховного Совета Абхазии Михаила Джинчарадзе, написанное в сентябре 1992 года:

«Господин Эдуард!

На сегодняшний день в городе мы имеем 600 человек вооруженных гвардейцев и сил «Мхедриони». Остальные, до 400 человек, организованно выехали в Тбилиси. В достаточном количестве есть техника. Все распределены в домах отдыха. Питание осуществляется нормально. Я говорил с господином Сигуа о добавочном ввозе продуктов. Мы все делаем для того, чтобы создать им все условия.

Вместе с тем нас беспокоит один вопрос. В связи с прибытием новых сил за эти четыре-пять дней в городе фактически погасла жизнь. Грабят дома и квартиры. Начали с ограбления абхазских домов, потом продолжили грабеж армянских, русских и сейчас приступили к ограблению грузинских квартир. В городе фактически не осталось ни одной частной или государственной машины, которую не вывезли. Меня больше беспокоит политическая значимость этого процесса. От грузинского народа фактически уже отмежевалось население других национальностей. В городе и среди грузин имеется тенденция недовольства по отношению к армии, что может вызвать нежелательные результаты, так как в нашем городе пока имеются многочисленные группы сторонников Звиада, которые ведут нежелательную пропаганду, и грабеж вооруженными частями льет воду на их мельницу.

Я не хотел беспокоить Вас, господин Эдуард, сам бы действовал вместе с комендантом, если бы не имел грабеж. Но уже процесс становится неуправляемым, так как фактически невозможен контроль различных частей. Наверно, необходимо срочно выделить группу Министерства Обороны, чтобы своевременно контролировать войсковые части, в противном случае нами будет проиграна политическая борьба» [401].

Вскоре после отправки этого письма Джинчарадзе был убит грузинскими гвардейцами, черновик же письма найден среди трофейных бумаг при взятии Гагры батальоном КНК. А подтверждением точности сообщаемой в нем информации является признание министра обороны Грузии Тенгиза Китовани [402], что «если бы он не разрешил [403] подчистую ограбить сухумских обывателей, его воинство оказалось бы просто неуправляемым».

Это сочетание примитивного уголовного насилия с широким применением против мирного населения и гражданских объектов боевых вертолетов, оснащенных ракетами и бомбами, танков, гаубиц, установок системы «Град», а также запрещенного Женевской конвенцией 1949 года оружия — игольчатых снарядов и кассетных бомб, особенно для уничтожения мест компактного проживания абхазского этноса в селах Сухумского и Очамчирского районов, оставалось характерным для действий вооруженных сил Госсовета Грузии на протяжении всей войны.

19 августа Гагра оказалась полностью захвачена грузинскими войсками. Теперь свободная территория Абхазии включала лишь Гудауту с тремя десятками километров окружных земель, шахтерский Ткварчал, которому предстояла жестокая блокада, и горные абхазские села, куда за все время войны так и не входили грузинские части.

18 августа Тенгиз Китовани в интервью «Независимой газете» заявил, что «абхазская кампания подходит к концу». И в этот же день в Грозном парламент КГНК принял решение о направлении в Абхазию добровольческих формирований, что должно было полностью изменить ход войны.

О том же, как мало российское руководство склонно было считаться и с позицией, заявленной республиками Северного Кавказа, и с требованиями Верховного Совета РФ, говорила продолжавшаяся передача оружия ЗакВО Госсовету Грузии. И это при том, что Грузия грубо нарушила подписанное ею в Ташкенте, при распределении оружия бывшей Советской Армии между бывшими республиками СССР, соглашение о том, что оружие не будет использоваться против мирного населения — что и не мудрено: как отметил член Президиума ВС РА Зураб Ачба, механизмы контроля над выполнением этого соглашения совершенно не были выработаны.

21 сентября Председатель Верховного Совета Республики Абхазия В. Ардзинба направил письмо президенту России Б. Ельцину, в котором говорилось: «Руководство Грузии, нарушая все статьи Московского соглашения, наращивает военную мощь. Буквально на днях Грузия вновь получила из арсеналов Российских Вооруженных Сил крупную партию вооружения. Есть серьезные основания считать, что угроза министра обороны Китовани перейти в ближайшие дни к решительным действиям вполне реальна. Грузия готовится к нанесению удара штурмовиками СУ-27, вооруженными бомбами и ракетами «воздух-земля» по Гудаутскому району, где компактно проживает абхазское население и сосредоточено значительное число беженцев, а также по Очамчирскому району и городу Ткварчалу. Экипажи самолетов, бомбы и ракеты уже доставлены в аэропорт Сухума. Подобные действия руководства Грузии повлекут за собой многочисленные жертвы среди мирного населения и сделают ситуацию неуправляемой.

Обращаюсь к Вам с просьбой содействовать немедленному выводу войск Госсовета с территории Республики Абхазия».

Ответом России стало завершение 22 сентября передачи Грузии ахалцихской мотострелковой дивизии, за что, по словам Ачба, Шеварднадзе даже поблагодарил российское руководство.

В тот же день, 22 сентября, в 17.30 два боевых вертолета войск Госсовета Грузии атаковали транспортный вертолет Российских ВВС с пшеничной мукой, отправленный из Гудауты в голодающий Ткварчал, вынуждая российских летчиков совершить посадку в контролируемом грузинскими войсками аэропорту Сухума. «В результате подобной акции транспортный вертолет с гуманитарной помощью голодающим ткварчальцам вынужден был возвратиться» — сообщала прес-служба Верховного Совета Республики Абхазия.

Однако наивысшим выражением благодарности Грузии можно считать начавшийся в тот же день в 11.30 интенсивный обстрел подразделениями Госсовета Грузии российских воинских частей, дислоцированных в селе Нижняя Эшера. Российские военнослужащие вынуждены были открыть ответный огонь из БМП для подавления грузинских огневых точек.

А на следующий день, 23 сентября, в то же самое время [404] ракетно-бомбовому удару со стороны войск Госсовета Грузии подверглись несколько абхазских сел и город Ткварчал [405].

Интенсивные бомбардировки продолжались и в последующие дни, что привело к срыву достигнутой 26 сентября 1992 года договоренности военного руководства Грузии, Абхазии и Чечни о выводе чеченских добровольцев из Абхазии. Для Грузии это возымело самые печальные последствия: 1 октября началась знаменитая Гагринская операция, после которой Грузии уже ни разу не удалось овладеть тем абсолютным превосходством, которым она обладала первые полтора месяца войны.

Гагрой грузинские войска овладели 19 августа 1992 года, после четырехдневного отчаянного сопротивления абхазских ополченцев морскому десанту, высадившемуся ранним утром 15 августа у поселка Гантиади [406], расположенного примерно в 6 км от российско-абхазской границы. Отступившие на российскую территорию абхазские ополченцы были разоружены военнослужащими ВСРФ, грузины же заняли Гагру, практически весь Гагринский район и установили свой контроль над Гагринским хребтом — контроль, который смогли удержать лишь в течение полутора месяцев.

В течение всего этого срока войска Госсовета Грузии пытались осуществить прорыв в сторону Гудауты, дабы ликвидировать оставшийся у Абхазии плацдарм. 1 октября в 13.30 в направлении Гагра-Бзыбь была начата массированная атака с применением бронетехники и трех боевых вертолетов МИ-24. Грузинская сторона вела интенсивный обстрел позиций народного ополчения Республики Абхазия установками БМ-21 «Град» и артиллерийскими орудиями «Алазань».

В тот же вечер в Гудауте состоялось заседание трехсторонней [407] Комиссии по контролю и инспекции в Абхазии, обсудившей «инцидент в районе Гагра» и принявшей решение восстановить статус-кво по занятию вооруженными формированиями конфликтующих сторон своих позиций по состоянию на 12.00 1 октября 1992 года. Однако даже во время переговоров грузинская сторона, которой настоятельно требовалась победа в Абхазии в связи с новым восстанием звиадистов в Западной Грузии, несколько раз силами бронетехники и артиллерии предпринимала массированные атаки в районе реки Бзыбь, а в 2.15 в ультимативной форме потребовала от российских наблюдателей покинуть наблюдательные точки; российские миротворческие силы вернулись в места дислокации на казарменное положение.

В 7.00 вновь начался обстрел абхазских позиций с использованием танков, установок системы «Град», боевых вертолетов МИ-24 и незадолго до того переданных грузинским войскам штурмовиков СУ-25. Однако в тот же день бойцы народного ополчения — при решающей роли батальона КНК [408], — проведя фланговый обходной маневр, лавиной из трех потоков обрушились на Гагру и контратаковали позиции противника в районе железнодорожного вокзала. «После ожесточенной перестрелки, в которой с обеих сторон участвовала тяжелая техника [409], к 9 часам утра укрепленный район противника был занят» [410].

Такое указание официальной абхазской сводки на наличие тяжелой техники также и у народного ополчения заставляет более осторожно относиться к распространенным апокрифам об «одной винтовке на двоих» и т. д. Будь это так, успех Гагринской операции вряд ли бы стал возможен, да и самой операции предшествовала огневая подготовка. А 1 октября абхазские вооруженные формирования впервые со дня начала конфликта подвергли город обстрелу из градобойных орудий типа «Алазань», выпустив из них двенадцать ракет. 7 октября пресс-служба Верховного Совета Республики Абхазия выступила с заявлением, в котором говорилось, «что все танки, БТР и БМП, стрелковое и автоматическое оружие добыты ополченцами исключительно в ходе военных операций у терпевших поражение войск Госсовета. Трофейная техника составляет немногим более двадцати единиц, в основном она взята при освобождении г. Гагра во время беспорядочного отступления грузинских соединений.

Таким образом, очевидно, что Грузия намеренно стремится исказить картину происходящего для дезинформации общественного мнения о причинах своего разгрома в г. Гагра».

Грузинские офицеры на встречах с журналистами с негодованием говорили: «У абхазцев появилась тяжелая бронетехника. По разрывам снарядов можно судить, что это танки Т-72 или Т-80». Разумеется, все это приписывалось российской стороне, будто бы снабжавшей Абхазию вооружениями. Однако до сих пор так никто и не представил ни документов, доказывающих это, ни даже сколько-нибудь внятной картины фактов такой передачи — тогда как передачу вооружений Грузии можно проследить едва ли не по дням. К тому же в Абхазии было много иностранных журналистов, которые не оставили бы без внимания соответствующие контакты между Российской армией и Абхазией, имей они сколько-нибудь устойчивый и систематический характер.

Спорадические же передачи, если они имели место [411], вписывались в общий контекст быстро распухающего на всем постсоветском пространстве черного рынка вооружений, на Кавказе к тому же получившего огромные ресурсы, оставленные Дудаеву Советской армией. Довольно загадочным намеком прозвучало и выступление Тараса Шамбы на открывшемся 7 октября в селе Лыхны Первом всемирном конгрессе абхазо-абазинского [412] народа: «Мы можем сделать так, чтобы Тбилиси и Кутаиси превратились в Хиросиму и Нагасаки, но мы люди и этого не хотим делать».

При этом, однако, вплоть до Гагринской операции невозможно было говорить о соизмеримости абхазского и грузинского потенциала. И только захват огромных военных трофеев в Гагре позволил уменьшить разрыв.

Любопытная и очень выразительная подробность отмечает действия абхазской стороны в ходе гагринской операции: еще до наступления абхазы сформировали экипажи боевых машин, не имевшие техники. Захваченная боеспособная машина передавалась одному из экипажей и тотчас же вступала в бой. «Это позволило, — рассказывает очевидец, — поначалу выравнять силы наступавших и оборонявшихся, а потом довольно быстро создать перевес в технике на абхазской стороне». Уже к вечеру 1 октября абхазы освободили село Колхида и быстро продвигались к Гагре, что вызвало панику в грузинских частях, где пришлось даже применить заградотряды. Панический характер имели и грузинские бомбардировки, жертвами которых стало немало грузинских же солдат [413].

Вошедшие в город части абхазского ополчения и КНК увидели следы ужасающего террора по отношению к гражданскому населению. В частности, в столь, наверное, еще памятном многим Жоэкварском ущелье были расстреляны и затем сожжены более 30 мирных жителей. Есть все основания полагать, что это зрелище, жуткие рассказы о преднамеренных поджогах абхазских домов, грабежах квартир, массовых пытках и изнасилованиях в определенной мере предуготовили ответный террор, объектом которого при освобождении Сухума стали грузины.

Взятие Гагры позволило установить контроль над стратегически важной территорией, прилегающей к российской границе, наладить прямую связь с поддерживающими Абхазию народами Северного Кавказа и создать плацдарм для подготовки решающего наступления на Сухум. Это прекрасно понимал Э. Шеварднадзе, заявивший на митинге в Сухуме: «Гагра была и остается западными воротами Грузии, и мы должны ее вернуть».

Но вернуть не удалось: в войсках Госсовета нарастали хаос и дезорганизация. Появились батальоны [414] численностью, по словам государственного министра Грузии по делам Абхазии Гоги Хаиндрава, по 7–8 тысяч человек, управляемые самозванными полковниками. В Леселидзе [415] и Гантиади [416] Гия Каркарашвили пытался сформировать «Отдельную группу войск», однако это не помогло, и 6 октября абхазские части заняли оба населенных пункта, взяв под свой контроль абхазско-российский участок границы.

11 октября было создано Министерство обороны Республики Абхазия, возглавившее процесс, аналогичный тому, что шел в Нагорном Карабахе, перерастание народного ополчения в регулярную армию. Уступать совместному давлению России и ООН* Абхазия не собиралась, а решение стоявших перед ней задач требовало кропотливой и тяжелой работы, не обещавшей скорого успеха.

Самой тяжелой проблемой, наряду с оккупацией большей части Абхазии и ее столицы, после освобождения Гагры была теперь жестокая блокада Ткварчала [417]. Блокадная цепь оказалась замкнутой по линии Гумистинского фронта, а две исторические части Абхазии — Бзыбская [418] и Абжуйская [419] были разъединены. Первая попытка прорыва фронта была предпринята 5 января 1993 года. Подразделения Вооруженных Сил Абхазии форсировали участок в нижнем течении Гумисты. На небольшом плацдарме левобережья удалось закрепиться, но ненадолго, и позицию пришлось оставить. Неудача повторилась и в марте, а тем временем Ткварчал на глазах у равнодушного мира [420] повторял, в масштабах абхазо-грузинской войны, судьбу Ленинграда.

Еще 30 сентября 1992 года жители Ткварчала направили президенту США Джорджу Бушу письмо, в котором говорилось, в частности: «Наш город находится в полной блокаде с 14 августа 1992 г. Нет хлеба, медикаментов, бензина. Уже трижды военные вертолеты Госсовета Грузии совершали налеты на блокированный город. Символично, что один из налетев был совершен 17 сентября, в тот самый день, когда в Абхазии находилась миссия ООН, а Шеварднадзе прилетел в столицу Абхазии Сухум для переговоров об урегулировании конфликта. Складывается впечатление, что никакого урегулирования не предвидится, а лишь предпринимаются попытки завести [421] все мировое сообщество в заблуждение.

А тем временем Грузия с помощью российских военных наращивает мощь для войны против своего народа, против национальных меньшинств.

Это тем более возмутительно, что сегодняшний лидер Грузии Шеварднадзе еще недавно, будучи министром иностранных дел Советского Союза, выступал в качестве поборника прав человека и защитника национальных меньшинств.

Мы просим руководителей США обратить внимание на наши проблемы. Люди устали от насилия и голода. Ведь происходящее сегодня в Абхазии — это геноцид абхазов, русских и армян, уничтожение городов и сел.

Мы надеемся на Ваше вмешательство и добрую помощь» [422].

Разумеется, никакого ответа на это обращение, равно как и на еще ранее [423] направленное Бушу послание Председателя Верховного Совета Республики Абхазия В. Ардзинбы, не последовало. Не прореагировал Запад и на подписанное его же именем обращение Верховного Совета Республики Абхазия к президенту США Дж. Бушу, британскому премьеру Дж. Мейджору, президенту Франции Ф. Миттерану и канцлеру ФРГ Г. Колю от 19 сентября, где выражалась надежда на создание «международной комиссии для расследования фактов геноцида и других преступлений против человечности, совершенных войсками Грузии в Абхазии».

Инициаторы создания международного трибунала в Гааге [424] цинично демонстрировали политику двойных стандартов, и Запад как целое гораздо больше, нежели растерзанные абхазские, армянские и уж тем более русские дети и старики, интересовало другое. А именно: 17 сентября 1992 года грузинское радио сообщило о встрече Шеварднадзе с представителями НАТО, на которой было заявлено, что будет поставлен вопрос о выводе российских войск с территории Грузии. Семя, проросшее в Стамбуле, было брошено, и сегодня Россия пожинает плоды той своей односторонней ориентации, которая позволила ей «спустить на тормозах» даже вопрос о геноцидной блокаде Ткварчала. Между тем положение города было поистине трагичным.

Связь его с Гудаутой поддерживалась лишь при помощи воздушного гуманитарного коридора, но после того, как грузинская сторона сбила в районе высокогорного села Лата российский вертолет МИ-8, вывозивший беженцев [425], Ткварчал оказался полностью отрезанным от внешнего мира. Запасы продовольствия быстро истощились, и единственным источником пищи для ткварчальцев стали редкие завозы кукурузы и овощей жителями соседних очамчирских сел. В городе было создано 5 пунктов, где бесплатно питались около 3,5 тысяч человек.

Кончилось горючее, с октября Грузия отключила энергоснабжение, и суровую зиму 1992–1993 годов город провел в холоде и мраке.

Со стороны России не последовало никакой реакции на чудовищную акцию Грузии против ее вертолетов с беженцами, а ведь она была заранее спланирована: 14 декабря 1992 года министр обороны Грузии Тенгиз Китовани предупредил российское командование в Абхазии о том, что российские самолеты будут уничтожаться за нарушение «грузинского воздушного пространства». На следующий день и произошла трагедия, побудившая Россию окончательно предоставить блокированный город его судьбе; разумеется, и речи не было о том, чтобы самым строгим образом призвать к ответу виновных в гибели российских военнослужащих. [426] Неудивительно, что 26 мая 1993 года трагедия повторилась — над Сакеном был сбит вертолет с мукой и медикаментами для Ткварчала. В результате погибли командир эскадрильи Л. Чубров, командир корабля Е. Касимов, штурман А. Савельев, бортмеханик В. Царев и радист Е. Федоров. И снова — молчание со стороны России, которая к тому же за это время передала грузинской стороне Потийский порт с массой техники.

Передаче предшествовало обращение Комитета женщин Республики Абхазия к командующему Черноморским военным флотом адмиралу Касатонову, где говорилось, в частности: «…Как известно, агрессор напал на Абхазию, используя военную технику, щедро переданную грузинским формированиям Закавказским военным округом. В то же самое время ни одно воинское формирование, дислоцированное на территории Абхазии, не передало ни одной единицы военной техники ополченцам Абхазии для защиты своей земли.

Новым чудовищным фактом стало заявление руководства Черноморского военного флота о возможной передаче Потийской военно-морской базы Грузии…

Господин адмирал! Ваше заявление мы, женщины Абхазии, независимо от национальной принадлежности, расцениваем как грубое нарушение принятого парламентом России постановления. Ваши действия направлены на поддержку и усиление военного потенциала Грузии, что ведет к новому витку эскалации конфликта.

Мы требуем не допустить передачу Грузии Потийской военно-морской базы. Неужели мы должны уподобиться тем грузинам, которые нападают на воинские части и силой захватывают оружие?!»

Ответа на это обращение, как и на другие, подобные, не последовало, а начальник пресс-службы ВМФ капитан 1 ранга Валерий Новиков в интервью ИТАР-ТАСС 4 октября 1992 года еще раз настойчиво указал на нейтралитет ЧФ несмотря на очевидные попытки провокаций с грузинской стороны, в частности, имитацию атаки грузинских вертолетов на сторожевой корабль ЧФ «Безукоризненный», сближение на опасную дистанцию и непосредственное слежение за российским СКР, осуществлявшееся грузинским пассажирским катером.

Грузинская сторона по-прежнему ощущала себя фавориткой России, даже не делавшей попыток снять блокаду с Ткварчала.

Только в июне 1993 года, после длительных и сложных переговоров России с Грузией Ткварчал получил настоящую помощь. Тогда МЧС провел, по оценке многих экспертов, «беспрецедентную, не имеющую аналогов в мировой практике» акцию [427]. Десантные транспортные корабли доставили из Сочи в Сухум 30 загруженных автомобилей КАМАЗ. Из Сухума колонна направилась в осажденный Ткварчал, куда доставила продовольствие и медикаменты и откуда на обратном пути вывезла 5030 [428] человек.

Полностью Ткварчал был разблокирован лишь в конце войны, вместе с освобождением всей Абхазии, на пути к которому было пройдено еще несколько знаменательных этапов.

Абхазская сторона, опасаясь, что республика окажется разрезанной по Гумисте [429], вступила в полосу тяжелейших кровопролитных боев, позволивших ей к концу лета занять возвышенности вокруг Сухума.

2 июля 1993 года на участке побережья восточного фронта был высажен морской десант и была осуществлена новая попытка прорыва Гумистинского фронта. Соединившись с частями Восточного фронта, десантники захватили контроль над важным участком автотрассы, что позволило блокировать грузинскую военную группировку на Сухумском направлении, а это, в свой черед, дало возможность развернуть активные действия на Гумистинском фронте и прорвать его. Форсировав водную преграду, абхазские части вернули себе на левобережье севернее Сухума села Каманы, Ахалшени, Гума и создали плацдарм для проведения важнейшей Шромской [430] операции.

В сущности, она была второй, первая была предпринята 2 ноября 1992 года и подробно описана в письме погибшего в Абхазии русского добровольца Андрея Тихомирова. Андрей был профессиональным журналистом [431], до Абхазии успел повоевать и в Цхинвале, и в Приднестровье. И в своем последнем письме он ярко описал как типичный для Абхазии облик самой Шромы, «стоящей на вершине высокой горной гряды, как бы закрывающей ущелье глухим тупиком», так и сам бой, когда грузины использовали преимущества, даваемые ландшафтом.

«Скажу одно! Среди них, тех, кто там был, были хлопцы, побывавшие и в «Афгане», и в Приднестровье, но такой трепки им нигде и ни разу встречать не доводилось… Семь часов вот такого боя. Нет ни единого управления, ни прочной связи, каждый действует сам по себе. Даже командиры взводов не знают толком, где их люди. Все перепуталось до предела».

Однако, вытягиваясь из ущелья, преимущество положения сумела использовать уже абхазская сторона, и в итоге сражение окончилось вничью. «Полный взаимный провал из-за опять же взаимных ошибок обеих сторон. Но ведь не в шахматы же, черт возьми, играем! 70 покойников с обеих сторон это же небольшой деревенский погост наберется…»

Летом 1993 года ошибок ноябрьского наступления удалось избежать, и 9 июля над Шромой был поднят государственный флаг Республики Абхазия. Овладение Шромой позволило взять под контроль стратегически важное шоссе Шромы — Сухум.

Предпринимавшиеся в июле-августе Россией попытки добиться прекращения огня не увенчались и не могли увенчаться успехом [432]. И 16 сентября началась последняя наступательная операция абхазской армии.

План ее держался в строжайшей тайне, и о нем знали лишь три человека: Главнокомандующий В. Ардзинба, министр обороны С. Сосиалиев и бывший тогда начальником Генштаба Вооруженных Сил РА С. Дбар. Последний рассказывает: «В принципе мы добились внезапности наступления. Эта операция отличалась от предыдущих. Если раньше, определив направление главного удара, мы сразу же выводили на передний план технику группировки, то сейчас до наступления на линию соприкосновения выводили только командиров бригад, и задача, которая ставилась перед ними, была конкретной, без раскрытия общего замысла наступления. После этого каждый командир вместе с теми, кто возглавлял отдельные подразделения, должен был изучить обстановку в глубину, по заданному ему направлению. И артиллерия выводилась на огневые позиции только с началом наступления.

Атака началась без предварительной, как бывает в таких случаях, артиллерийской и авиационной подготовки. Просто каждое подразделение выходило на свое место и бесшумно убирало наблюдательные посты» [433].

Своя особая тактика была разработана и для ВМС, которые теперь имелись у Абхазии. Им предписывалось только с началом боевых действий входить в акваторию Сухума и блокировать грузинские морские коммуникации. Время начала наступления также было выбрано после внимательного изучения привычек и поведения противника: вторая половина дня, когда после обеда многие командиры и солдаты уходили в город и возвращались только ночью. Поэтому «час Ч» был определен как 15 часов 30 минут 16 сентября.

Наступление было спланировано по всему фронту — в ширину километров на 40 и в глубину до 120 км — до Ингура. Была также поставлена задача блокирования автодороги и железнодорожного моста через Кодор, чтобы грузинская сторона не смогла подтянуть резервные силы и вооружения в Сухум. С интервалом в один день эта масштабная операция развернулась по Очамчирскому [434] и Гумистинскому [435] фронтам, и 17 же сентября была успешно форсирована Гумиста. Таково было начало основной операции по взятию Сухума, окруженного с трех сторон: Гумисты, моря и гор. Лишь промедление на Очамчирском фронте не позволило полностью замкнуть кольцо, однако исход операции уже не вызывал сомнений. 20 августа абхазское командование предложило грузинским войскам покинуть Сухум по коридору безопасности, однако ответа не последовало, и 21 августа в городе начались уличные бои, продолжавшиеся почти целую неделю. 27 сентября Второй армейский корпус грузинской армии был разбит, а государственный флаг Республики Абхазия поднят над зданием Верховного Совета. 30 сентября, преследуя противника, абхазские части вышли к абхазско-грузинской границе по Ингуру. Война как таковая, то есть собственно вооруженные действия, была завершена.

Однако наступал черед войны санкций, объектом которых стала Абхазия, и в этом смысле абхазско-грузинская война стала наиболее близким на всем постсоветском пространстве аналогом войны в Заливе — этого созданного в начале последнего десятилетия ХХ века прецедента международных карательных операций и отторжения целых народов от системы гарантий международного права вообще. Специфика же проведения политики санкций в этом уголке Черноморского побережья состоит в том, что здесь монопольным субъектом таких карательных санкций выступила, по отношению к Абхазии, Россия.

Формальный повод к этому давали жестокости, совершенные теперь уже при взятии Сухума силами Республики Абхазия, и то, что прочь из нее хлынули в Грузию грузинские беженцы. Однако никакие зверства грузинской стороны — ни потоки абхазских, армянских, русских и других беженцев, ни жестокая блокада Ткварчала — не вызывали со стороны России даже намека на санкции; и уже одно это доказывает всю безосновательность суждений о российском протекционизме по отношению к маленькой республике, неоднократно заявлявшей о своем стремлении к воссоединению с Россией. Одно из таких обращений было принято Верховным Советом Абхазии в разгар войны 23 марта 1993 года*; другое — 16 апреля 1995 года в Сухуме на сходе, посвященном 185-летию добровольного вхождения Абхазии в состав России**. На эти обращения Российская Федерация ответила использованием своих сил для осуществления блокады Абхазии, что сильно продвинуло процесс размывания пророссийских настроений в республике.

Более того, в ходе сентябрьских боев в Сухуме Россия, которая на протяжении всей войны передавала Грузии вооружения, не остановилась даже перед тем, чтобы, обеспечивая эвакуацию Э. Шеварднадзе, войти в прямое огневое соприкосновение с абхазской стороной.

То, что блокированного в Сухуме грузинского президента спасли моряки Российского Черноморского флота [436], уже давно общеизвестный факт. Однако подробности этой операции стали достоянием гласности совсем недавно. О них, семь лет спустя, рассказал на страницах «Независимой газеты» [437] командующий береговыми войсками и морской пехотой ЧФ в 1987–1995 годах генерал-майор Владимир Романенко. Задача обеспечить вывоз Шеварднадзе из Сухума была поставлена российским президентом непосредственно перед тогдашним министром обороны Павлом Грачевым, руководил же операцией адмирал Балтин, и по распоряжению последнего из Севастополя к берегам Абхазии срочно вышел высокоскоростной десантный корабль «Зубр» на воздушной подушке. На борту его находилась рота морской пехоты.

Задачей было обеспечить взлет ЯК-40, на котором Шеварднадзе должен был покинуть Сухум. Именно на взлете самолет и собирались бить абхазские орудия, тесно окружившие аэродром.

Надо сказать, что абхазская сторона в принципе не исключала возможности российской атаки [438], но ожидала ее с воздуха, и это дезорганизовало действия абхазских ПВО. Слово генерал-майору В. Романенко:

«Надо сказать, что шум двигателей десантного корабля напоминает шум реактивного самолета. «Зубр» подошел ночью к берегу, и абхазы решили, что их атакует мощное российское авиационное соединение. Все средства ПВО были выведены на берег.

С корабля было видно сплошную линию огня, и к берегу подойти было невозможно. Корабль сделан из легко воспламеняемых сплавов и может получить пробоину, ведь стреляли прямой наводкой. «Зубр» несколько раз уходил обратно в море. Корабль все время менял направление ожидаемой высадки, кроме того, ночью его видно не было, слышно только мощный рев. Корабль всеми своими средствами вел огонь на поражение по берегу [439] Абхазские формирования, не понимая, с кем ведут бой, то пытались отражать удары авиации, то препятствовали высадке морского десанта. Воспользовавшись отвлечением сил и средств абхазской ПВО, пилоты Шеварднадзе подняли ЯК-40, и на очень малой высоте над рекой вышли в море, развернулись, ушли в сторону Поти и сели под Кутаиси…»

Через месяц, когда обострилась обстановка в Западной Грузии, Шеварднадзе вновь обратился за военной помощью к России, и эту помощь он вновь получил. 4 ноября 1993 года российский морской десант высадился в Поти и принял непосредственное участие в боевых действиях, хотя Шеварднадзе тогда отрицал это. А ведь российские десантники, по информации Романенко, тогда даже проводили зачистки в Поти [440], наладили работу комендатуры, снабжение населения продовольствием, обеспечили пресечение контрабанды и т. д.

«Я думаю, — говорит Романенко, — тогда для режима Шеварднадзе мы были спасением.

Если называть вещи своими именами, на российских штыках он пришел к власти и удержался у этой власти. Мне тяжело на это смотреть через призму данных грузинским президентом обещаний, ведь речь шла о восстановлении военно-морской базы ЧФ в Поти. Даже когда на территории Грузии создавались российские военные базы, Поти не вошел в их число. Я считаю, после того, что Россия сделала для становления Грузии как независимого государства, нынешнее отношение ее властей к нам недопустимо».

Перед нами — обида, но что может быть более непродуктивным в политике? И разве, когда осенью 2000 года в потийскую акваторию вошел американский ракетный фрегат, контролируя начавшийся вывод российских военных баз с территории Грузии, это не было эхом событий семилетней давности, той «братской помощи», с которой российские военные поспешили на помощь президенту Грузии, положившись всего лишь на его словесные закулисные обещания? Все рассказанное генерал-майором Романенко лишь подтверждает вывод о крайней недальновидности и непродуктивности российской политики по отношению не только к самому грузинско-абхазскому конфликту, но и ко всему сложному комплексу отношений, завязавшихся вокруг него на Северном Кавказе. Такие же черты, видимо, были присущи и российским военным высокого ранга, о чем говорит та легкость, с какой они пошли на огневое соприкосновение не просто с абхазским ополчением, но и с находившимися в нем горцами. Тем самым они стали инициаторами пересечения важнейшего психологического рубежа в отношениях России с народами Северного Кавказа, снятия табу на военные действия против Вооруженных Сил РФ как таковых.

Все это вершилось во имя гипотетического «стратегического партнерства» с Грузией и под неотразимым влиянием иллюзии особых русско-грузинских отношений, ради которых не останавливались даже перед применением грубого силового воздействия на Абхазию и боевиков КНК. Политики тоже не выбирали выражений: так, в октябре 1996 года на встрече с Шеварднадзе в Тбилиси лидер «Духовного наследия» Алексей Подберезкин, ничтоже сумняшеся, назвал Абхазию «тупиковой ветвью в российско-грузинских отношениях». Эта «тупиковая ветвь», по мнению Подберезкина, одна только и мешает перейти к медовому месяцу «стратегического партнерства» с Грузией.

Да и сегодня еще раздаются — и, как ни странно, из стана государственников-патриотов — слова о том, что «Тбилиси для нас важнее Сухуми» и что все еще можно как-то договориться и о Поти, и о прекращении разыгрывания Грузией чеченской карты против России. Разумеется, ценой сдачи Абхазии.

А ведь еще в сентябре 1993 года, блокированный в Сухуме, Шеварднадзе высказался весьма откровенно:

Иными словами, было прямо сказано, что если отношения с Западом начнут налаживаться, а прямая угроза самому государственному существованию Грузии исчезнет, то Россия займет полагающееся ей и отнюдь не первое место в приоритетах Грузии.

Именно так и случилось. В середине января 2000 года Тбилиси предложил Москве незамедлительно начать переговоры по вопросу о выводе российских баз из Вазиани и Гудауты, в соответствии с решениями Стамбульского Саммита ОБСЕ, и только это заставило военных приоткрыть завесу тайны над некоторыми событиями сентября 1993 года.

Ведь и после того, как спасенный российскими моряками Шеварднадзе грубо нарушил негласную договоренность о Поти, Россия продолжала курс на одностороннюю поддержку Тбилиси. В декабре 1994 года она пошла на введение особого режима на границе с Абхазией, продолжавшегося целых 5 лет и по сути означавшего введение очень жесткой блокады. В Абхазию было запрещено ввозить электроприборы, медикаменты и ряд других товаров, а в Россию вывозить, в частности, горный мед. Гражданам Абхазии было запрещено торговать на ближайшем адлерском рынке, хотя для многих такая торговля была единственным источником средств к существованию. А в феврале 1996 года Совет глав СНГ, по просьбе Шеварднадзе, ввел санкции против Абхазии, что привело к полному прекращению работы телеграфа и почти полному отключению телефонных каналов [441]. Как и в Ираке, санкции эти били, в основном, по гражданскому населению, а Россия едва ли не впервые в своей истории! — пошла на карательные меры против стремящегося к союзу с ней народа, что придало ее поведению на Кавказе черты откровенного самодурства и даже прямой неадекватности.

Разумеется, подобные меры не изменили твердого решения Абхазии никогда уже не возвращаться в состав Грузии в подчиненном статусе автономной республики, но возымели ряд негативных последствий. Коррумпированность осуществляющих блокаду служб, расширение сферы теневой экономики, оплотом которой стал и без того предельно «острый» Гальский регион, — далеко не худшие среди них. Гораздо серьезнее другое — общее убывание влияния России в Абхазии и параллельное ему расширение влияния Турции, с сопутствующей последнему тенденцией к смене пророссийской ориентации на протурецкую. Для этого, как уже говорилось, существуют исторические основания, и первые признаки подобной смены — точнее, тогда еще только ее возможности проявились уже во время войны, к чему толкала сама Россия. На фоне ее односторонней прогрузинской позиции особенно выигрышно выглядели такие жесты Турции, как прием турецкими депутатами Европарламента перед их поездкой в Страсбург абхазской делегации, члены которой передали материалы о происходящих в Абхазии событиях. «На встрече были осуждены противоправные действия грузинской военщины в Республике Абхазия», — информировала пресс-служба Верховного Совета Республики Абхазия 1 октября 1992 года.

Неудивительно, что 7 октября того же года, на открывшемся в селе Лыхны [442] Первом всемирном конгрессе абхазо-абазинского [443] народа В. Ардзинба расставил соответствующие акценты:

«Сегодня уже надо пересмотреть экономическую политику Абхазии. В ее выработке должны принять участие наши братья из-за моря. Наряду с решением вопросов политики и экономики республики надо всемерно укреплять связи с нашими зарубежными братьями… надо открыть наши консульства сначала в Турции и России, а затем и в других государствах…»

Из другого выступления:

«Согласно устной договоренности во время поездки правительственной делегации в Турцию, решая установить тесные контакты с Турецкой Республикой и учитывая тот факт, что большая часть абхазской диаспоры владеет турецким языком, предлагаю:

— организовать изучение турецкого языка в учебных заведениях Абхазии;

— организовать курсы по изучению турецкого языка для всех желающих;

— открыть в Сухуме турецкую библиотеку».

За послевоенные годы войны и, особенно, за время блокады процесс такого сближения заметно продвинулся. Разумеется, Турция ведет себя осторожно, избегая прямого втягивания в сложные конфликтные отношения между Грузией и Абхазией, но и не может игнорировать наличие в стране многочисленной кавказской, в том числе абхазо-адыгской диаспоры, чувствительной к абхазской проблеме. А потому в Анкаре закрывают глаза на активные торговые контакты между Абхазией и турецкими черноморскими портами, тем более что их легко объяснить блокадой: отсюда в Абхазию завозят горючее и продукты питания. Одновременно турки закупают здесь абхазскую древесину, металлолом, товары традиционного экспорта. Развиваются связи в области образования и культуры, в то время как в 1996 году российские пограничники не позволили провезти в Абхазию даже 11 тысяч закупленных в России школьных учебников.

Вопреки распространенному поверхностному мнению такое расширение связей с Турцией вовсе не означает экспансии «исламского фундаментализма». Во-первых, для современной Турции характерен вообще подчеркнуто светский формат распространения своего влияния, а специфический акцент делается именно на этнической [444], а не конфессиональной [445] составляющей подобной экспансии, но и над этническим доминирует блоковая солидарность НАТО. Так что в современных условиях Турция выступает прежде всего как проводник и уполномоченный представитель «цивилизованного сообщества», отождествляемого с Западом. Успешно складывающиеся отношения Турции с исторически православной Грузией опять-таки прекрасно иллюстрируют вторичность конфессиональных разделительных линий в процессе реконфигурации постсоветского мира.

Во-вторых, весьма невежественным является само упрощенное представление об Абхазии как о мусульманской республике. Абхазия — страна древнего христианства, и хотя в XVII–XVIII вв. оно было потеснено исламом, православная община в Абхазии всегда была более многочисленной. Много православных было и среди пришедших в 1992 году в Абхазию добровольцев, вместе с мусульманами-горцами противостоявших православным грузинам и их не менее православным союзникам из украинской УНА-УНСО. И сама жизнь создала образы, единственно способные вместить в себя сверхсложность процессов, на протяжении полутораста лет разворачивавшихся на Кавказе.

Из сообщений пресс-службы Верховного Совета Республики Абхазия за 1992 год:

«2 октября с.г. вместе с абхазами и горцами при штурме г. Гагра пали и четыре казака: Маяцкий Анатолий из г. Адлера, Демьянченко Валерий из Кривого Рога, Чемшид Сергей из Москвы и Платонов Владимир со Ставрополья. 4 октября погибшие были отпеты в одном из древнейших христианских храмов православной церкви с. Лыхны. Сергей Чемшид еще при жизни пожелал навсегда остаться в Абхазии. Его последняя воля была выполнена. 4 октября он был похоронен в г. Гудаута.

В 1866 г. в с. Лыхны произошли серьезные столкновения между восставшими горцами и казаками, прибывшими для их усмирения. Тогда же здесь была заложена и построена казацкая часовня, где нашли последний приют погибшие в Кавказской войне казаки. Православное духовенство с согласия родных и близких Володи Платонова решили похоронить его в одном из склепов этой казацкой часовни «в знак всеобщего примирения между казаками и горцами». Тела Анатолия и Валерия на вертолетах были отправлены на родину.

Вся эта трагическая сложность истории была проигнорирована в весьма тенденциозном и конъюнктурном фильме В. Абдрашитова и А. Миндадзе «Время танцора», в котором, в соответствии с общими прогрузинскими настроениями московской творческой интеллигенции [446] казаки представали мародерами, явившимися в Абхазию исключительно для того, чтобы завладеть домами благородных, словно сошедших с древних фресок грузин — в фильме единственной страдающей стороны. Аналогичная версия русского добровольчества, кстати сказать, развивается и в рассказах уновцев из «Арго», вошедших в изданную бывшим лидером УНА-УНСО Дмитрием Корчинским книгу «Вiйна у натовпi» [447]. Таким же примитивизмом оказывается и схема противостояния «мусульманской Абхазии» и «православной Грузии» [448]. Прикрываясь ею, многие до сих пор не желают видеть конкретных и созданных самой Россией причин развивающейся в Абхазии впрочем, все еще не столь сильной, как то могло бы оправдываться ситуацией — тенденции к смене ориентации.

Такая смена, параллельная укреплению пронатовских устремлений Грузии и Азербайджана, в обозримом будущем открывает новые благоприятные перспективы весомого присутствия Запада на Кавказе. Так, 2 августа 1997 года министр иностранных дел Абхазии Сергей Шамба завил в беседе с корреспондентом «Известий», что «Сухуми не станет возражать против участия войск НАТО в установлении мира, если это будет совпадать с его интересами. Москва упустила инициативу, заняв позицию односторонней поддержки Грузии и одностороннего давления на Абхазию».

Разворачивается дипломатическая активность. Координатор группы «друзей Грузии», то есть дипломатических представителей США, Англии, Германии и Франции, французский посол в Тбилиси, г-н Пасье, пообещал В. Ардзинбе, что со временем все они могут стать и «друзьями Абхазии». «Москва же, продолжил Шамба, — озабоченная тем, чтобы ее не обвинили в поддержке сепаратистских устремлений Абхазии, и сохранением своих военных баз в Грузии, явно сдает позиции».

Несколькими месяцами раньше, в апреле 1997 года, довольно резко кажется, впервые в таком тоне — поставил вопрос и сам Ардзинба: «…Я должен прямо сказать: терпение нашего народа не беспредельно. В один прекрасный день абхазцы так прореагируют, что это очень сильно аукнется в той же самой России». Ардзинба говорил о возможности Абхазии опереться на внутренние, прежде всего северокавказские республики самой России; однако по мере расширения международного присутствия теперь уже и на Северном Кавказе слова его могут быть вписаны в новый контекст и новую перспективу особенно с учетом того факта, что западная дипломатическая активность вокруг Сухума не ослабевает.

Тем же, кому он представляется «не важным», стоит напомнить, что когда-то Сухум именовали «вторым Стамбулом» — не только из-за его красоты, но и за его местоположение на черноморском берегу.

И, настаивая на федерации Абхазии с Грузией, Запад готов предоставить первой те гарантии ее самой широкой самостоятельности и безопасности, которые Россия сегодня, с учетом общего ее ослабления, дать вряд ли может. Даже если считать сентябрьское 2000 года распоряжение правительства Путина о смягчении [449] блокады не случайным конъюнктурным жестом, а свидетельством готовности к выправлению грубо односторонней линии ельцинской эпохи, о чем свидетельствует и предоставление Абхазии, наряду с РЮО, особого льготного статуса при введении визового режима с Грузией, сегодня это потребует неординарных усилий.

Ведь если в начале процесса исключительно от России зависело само государственное бытие Грузии, то спустя почти десятилетие это уже далеко не так. С помощью России Грузия как государство встала-таки на ноги, и это государство официально заявило о своем стремлении к 2005 году вступить в НАТО. Именно такое заявление сделал Эдуард Шеварднадзе в интервью газете «Файненшл Таймс» осенью 1999 года, когда уже началась новая война на Северном Кавказе. Он подчеркнул, что его страна планирует обратиться с просьбой о вступлении в НАТО самое позднее в 2005 году, и стало быть уже на самом высоком официальном уровне озвучил то, что 10 лет назад выкрикивала тбилисская улица устами неформальных лидеров. Тогда же Шеварднадзе отказался встретиться с российским министром обороны Игорем Сергеевым.

Такой откровенный и демонстративный разворот Грузии на Запад получил солидное обоснование одновременно в области экономической и идеологической. «Вульгарную материю» экономики представлял только что принятый на саммите в Стамбуле вариант прокладки нефтепровода Баку — Тбилиси — Джейхан; «небесную область» идей — Папа Иоанн-Павел II, прибывший 8 ноября 1999 года в Тбилиси из Индии, — как настойчиво подчеркивали комментаторы, — Великим шелковым путем. Значение этого визита обозначил сам Шеварднадзе, назвав его самым крупным событием в истории христианства на Кавказе [450].

Это последнее заявление осталось как-то вне поля зрения политологов, а ведь оно крайне важно, ибо наглядно демонстрирует вторичность конфессиональных разделительных линий для разворачивающегося в мире макрополитического процесса. Его главным содержанием является строительство нового мирового порядка, телом которого является Pax Ameriсana, и главные водоразделы пролегают именно по линии приятия или неприятия этого основного вектора, а не по старым, межконфессиональным.

Трагедия тех участников малых войн последнего десятилетия ХХ века, которые упорно продолжали ориентироваться на Россию [451], как раз и была обусловлена нечеткостью, двойственностью поведения самой России. Ведь «духовным», если здесь уместно это слово, смыслом начатых в ней либеральных реформ было стремление к максимально тесной, до полного слияния, интеграции с Западом. Однако это означало, что тяготение «малых» к России обессмысливалось: ведь она сама отказывалась от роли иного смыслового полюса мира, от привычного для нее образа иного цивилизованного универсума. Следствием становится утрата политического влияния России, нарастающее присутствие в конфликтных зонах международных организаций [452], к которым, так или иначе, все чаще обращаются те, кто в начале процесса апеллировал только к ней. Россия же — и это особенно заметно сказалось в Закавказье, где нарастает присутствие Турции, — быстро превращается всего лишь в одного из претендентов на создание субимперии под эгидой глобальной империи: Pax Ameriсana. Однако чем дальше заходит процесс, тем меньше оснований утверждать, что именно ее кандидатуре будет отдано предпочтение.

Общекавказский процесс — важнейшая часть глобального плана реконструирования Хартленда, а геополитическое положение Грузии [453] таково, что распространившиеся надежды на внутренние противоречия между участниками проекта Баку — Джейхан, споры о тарифах и т. д. как причины его самораспада представляются довольно зыбкими. США твердой рукой взяли весь процесс под свой контроль, поддержав Грузию в ее не устраивающих Баку и Анкару тарифных претензиях. Особый интерес для России представляет и другое: то, что «страны-партнеры учли позицию Тбилиси, заключающуюся в том, что грузинская сторона не имеет возможности взять на себя ответственность за безопасность нефтепровода и последствия, которые могут быть вызваны явлениями, находящимися вне контроля грузинского правительства» [454].

Намек более чем прозрачный. И такое разделение ответственности за безопасность нефтепровода между всеми заинтересованными сторонами, которого добилась Грузия, расширяет поле возможных вариантов развития событий.

Накануне январского саммита СНГ 2000 года Шеварднадзе сделал весьма знаковое заявление о том, что Грузия намерена развивать партнерские отношения с НАТО и добрососедские с Россией. Иерархия, как и в случае аналогичного заявления Алиева, очевидна. И ведь еще в 1997 году тбилисская газета «Резонанси», отмечая, что реальное возвращение к жизни евразийского коридора на Кавказе и в Средней Азии [455] означает значительную утрату позиций России в этих регионах и соответственное укрепление позиций Запада, заявила без обиняков: «суммы, обещанные Грузии Борисом Березовским, не идут ни в какое сравнение с прибылью, которую обещает принести Грузии нефтепровод».

А четыре года спустя уже официальное лицо, председатель подкомитета СНГ в парламенте Грузии Ираклий Гогава заявил на двухдневной международной научной конференции «СНГ: состояние и перспективы», состоявшейся в первых числах апреля 2000 года в Москве: «Российская позиция по отношению к Абхазии и присутствие российских войск на грузинской территории рассматриваются в Тбилиси как угроза национальному суверенитету Грузии».

Кроме того, с подкупающей откровенностью добавил он, Грузии выгоднее иметь дело не с Россией, «у которой весь государственный бюджет равен бюджету Нью-Йорка», а со США, которые оказывают огромную финансовую помощь Тбилиси [456].

Месяцем раньше прошло сообщение о предстоящем посещении Грузии шефом ЦРУ Джоном Тенетом и его намерении провести конфиденциальную встречу с Эдуардом Шеварднадзе, с которым у Тенета сложились «хорошие личные отношения». В частности, предполагался обмен информацией по Чечне. Визит был оценен международными наблюдателями как экстраординарный [457], и, по некоторым сведениям, ему сопутствовало прибытие в Грузию американских специалистов радиоэлектронной разведки.

И если в августе 2000 года США и Великобритания начали финансировать вывод российской военной техники из Грузии, то ведь, конечно, не из филантропических соображений. А когда военные попытались идти напролом и командующий ГРВЗ Владимир Андреев заявил, что аэродром в Вазиани останется за российскими военными и после расформирования базы, начальник грузинского генштаба Джони Пирцхалашвили прореагировал весьма бесцеремонно: «Это что-то новое…» Не исключил он и появления на вазианской базе подразделений НАТО, оговорившись, конечно, что такое решение будет принимать политическое руководство страны.

Но еще в 1996 году военный атташе посольства США в Грузии подполковник Джеймс Хауккрофт сообщил, что каждый год около 80 молодых офицеров из вооруженных сил Грузии проходят стажировку и обучение в военных структурах США, подчеркнув: «Это специальный курс для младших лейтенантов, который ничем не отличается от курса для американцев». А министр обороны начальник Генштаба Грузии регулярно принимает участие в военных семинарах и конференциях, проводимых под эгидой НАТО.

Возражать против этого Россия, с ее собственной размытостью линий поведения по отношению к НАТО, не может, хотя нельзя и не видеть, что налицо расширение присутствия НАТО на Кавказе де-факто, которое в нужный момент останется лишь оформить де-юре.

Вывод российских войск из Вазиани Э. Шеварднадзе не случайно ведь оценил как «самое серьезное достижение» военной политики его страны за последнее время: Москва же, по оценке ряда экспертов, в случае обострения ситуации в Закавказье может мобильно перебросить сюда войска лишь через территорию Армении. Что же до Абхазии, то хотя вывод российских сил отсюда приостановлен под давлением местного населения, само по себе это создало «зависшую» ситуацию, потенциально грозящую общим нарастанием нестабильности в данном регионе.

Это, с учетом резкого улучшения отношений Грузии с Чечней, рискует качественно изменить всю ситуацию России на Северном Кавказе, где тлеют очаги напряженности в Адыгее, Карачаево-Черкесии, Ингушетии и Северной Осетии, и придать новое дыхание идее Общекавказского дома, с которой в свое время выступал Джохар Дудаев. 13 января 1997 года грузинская газета «Ахали птааба» уже развивала эту тему. Грузины и чеченцы, писала она, продолжают жить в единой кавказской семье, хотя империи распадаются, и это тем более важно учитывать, что чеченцы теперь признают ошибкой свое участие в абхазской войне против грузин, подчеркивала газета. [458]

И далее: «…Возможно, посредником в абхазском конфликте станет именно Чечня — ведь в отличие от России она всегда выполняет взятые на себя обязательства». «В то же время, — продолжала «Ахали», — Чечня уже убедилась, что Грузия для нее намного более выгодный партнер, чем Абхазия».

И нельзя не удивляться удивлению российских должностных лиц, делающих вид, будто поддержка Грузией чеченских боевиков для них явилась неприятной неожиданностью. Полно! Они ведь получают — или должны получать специнформацию. Но даже и не прибегая к последней, можно было знать, например, что в июне 1997 года пожелавший остаться неизвестным высокопоставленный сотрудник администрации президента республики Ичкерия заявил в одном из интервью: «… Это, конечно, не афишируется, но в Тбилиси нас принимают как самых дорогих гостей».

А в апреле того же 1997 года Салман Радуев похвастал: «…На территории Грузии у нас завершается строительство армейского корпуса».

Новая война 1999–2000 года на Северном Кавказе, функционирование в Тбилиси Чеченского информационного центра [459], так и оставшиеся без ответа грузинской стороны вопросы о визах Грузии в паспортах арабских, и не только, моджахедов показали, что этот поворот во взаимных отношениях носит скорее долгосрочный, нежели конъюнктурный характер, своим общим знаменателем имеет стремление вмонтироваться в новую конфигурацию Срединной Евразии, где Россия перестает быть главным действующим лицом и центром притяжения. Неопределенность исхода чеченской войны, разумеется, оставляет поле свободным для различных сценариев, однако общий для Грузии и Чечни вектор движения от России вряд ли радикально изменится в ближайшем будущем. По крайней мере, это можно с уверенностью прогнозировать для горной Чечни, то есть собственно Ичкерии, которая, с высокой степенью вероятности, превратится — а по некоторым данным уже превращается — в недоступную контролю России, хотя формально находящуюся в ее юрисдикции зону, генерирующую нестабильность по всему региону.

В этих условиях Абхазия вряд ли станет любой ценой отстаивать российские интересы, особенно если Россия пойдет на вывод своей военной базы из Гудауты, на чем настаивает Грузия. Вектор ее интересов при таком развитии событий неизбежно претерпит трансформацию: «южная» ориентация имеет шансы окончательно возобладать над «северной», Россия же потеряет ключ к «замку», смыкающему в единое системное целое Причерноморье и Кавказ.

Сочи, Адлер и Туапсе сами по себе не могут выполнять этой функции — не в последнюю очередь в силу низкого здесь процента автохтонного кавказского населения. Напротив, адыгами, которыми абхазская война, добровольческое движение и понесенные жертвы переживаются как события собственной близкой истории, эта «русская» полоска Черноморского побережья сможет тогда восприниматься как преграда, отделяющая их от «братьев». В случае дальнейшей дестабилизации Кавказа и усиления роли турецкого фактора нельзя исключить нарастания напряженности и по линии Сочи — Майкоп — Черкесск. И об этом следовало бы помнить тем, кто все еще готов пойти на сдачу Абхазии, коль скоро их не останавливают нравственные соображения.

Такая дестабилизация высоко вероятна и после прекращения активных военных действий в Чечне, ибо с таким прекращением вовсе не заканчивается процесс вытеснения России из этого региона.

Особенно тревожные перспективы обозначаются в связи с уже совершенно очевидным переходом Грузии в орбиту Запада. И дело не ограничивается лишь передним планом, то есть контактами с официальными структурами западных государств и НАТО. Как раз весной 2000 года, когда замаячило было окончание военной операции в Чечне, обозначился второй, сумрачный и тем более зловещий, что проконтролировать ход событий на этом плане весьма затруднительно в силу его неформальности, неофициальности — при резко выраженной политической оформленности. Именно на этом, неформальном, уровне открыто проговаривается то, что, в силу понятных причин, не может быть сказано на уровне официальном, а именно: обозначается прямая связь идущей реконфигурации Хартленда с планами Третьего рейха. Пересмотр итогов Второй мировой войны, начатый «преодолением Ялты и Потсдама», на этом уровне обретает свой окончательный смысл, а «мотором» процесса на постсоветском пространстве является организация крайних украинских националистов УНА-УНСО, прямо возводящая себя к Степану Бандере и дивизиону СС «Галичина».

Во время грузинско-абхазской войны добровольцы из УНА-УНСО воевали на стороне Грузии, сформировав сводный отряд «Арго», а газета «Украеньски ОБРИ» [460] в заметке, озаглавленной «Разом — против Росii», перечисляла грузинские организации, заявившие о своей готовности в случае военного конфликта между Украиной и Россией в связи с обострением вопроса о Крыме и Севастополе выступить на стороне Украины. В их числе значились и Партия Национальной Независимости Грузии [461], и часть национальной гвардии во главе с Тенгизом Китовани, и общество Илии Праведного, «Мхедриони», а также Георгий Каркарашвили с его организацией «Белый орел», — все, по сути, активные участники войны. Однако в 1992–1993 годах именно участие добровольцев КНК на стороне Абхазии спутало карты и не позволило придать процессу, разворачивающемуся на Кавказе, четкие очертания и законченность. Не то что спустя почти 10 лет. Сегодня чеченские боевики ориентированы на Грузию, и это позволяет им, совместно с УНА-УНСО, со времен грузинско-абхазской войны сохраняющей прочные связи с грузинскими радикалами и в обеих чеченских войнах посылавшей своих добровольцев воевать против России, выстраивать гораздо более связные и масштабные планы.

Один из лидеров УНА-УНСО, Богдан Коваленко, участник событий 1992 года в Абхазии, откровенно повествует на страницах «Солдата удачи» о событиях, развернувшихся уже по прошествии четырех лет после окончания войны. «Летом 1997 г., - пишет унсовец, — наш давний командир и заодно подполковник грузинской армии в запасе Устим [462] получил предложение от командования погранвойск Грузии сформировать отдельную бригаду для ведения «лесных работ» в Абхазии. Понятие «бригада» на многих языках издавна обозначает помимо прочего еще и сомнительные военизированные формирования. На переговорах представители Грузии выразили желание нанять человек пятьсот. Нас набралось около сотни».

Эта «сотня», участники которой были оформлены как «сборщики орехов», замысловатыми путями через Северный Кавказ пробравшись в Грузию, жила и тренировалась на горно-лесной базе, о которой Коваленко тоже рассказывает немало интересного: «Многое сделано в области подготовки нового офицерского корпуса. Значительное число лейтенантов и капитанов стажировались в США, Италии, Франции, Австрии. На базе, где мы готовились, было пятеро инструкторов, прошедших курс обучения американских рейнджеров» [463].

Об этом как-то позабылось в угаре криков о «наемниках» в абхазском стане, а между тем Грузию, украинских радикалов и западных инструкторов объединяет одна цель — создать на российском Северном Кавказе перманентный очаг напряженности, что станет гарантией транзита каспийской нефти через Грузию и Украину и позволит вывести последнюю из топливно-энергетического кризиса. Расчет делается также на эскалацию конфликтов в Абхазии и Южной Осетии [464], что позволит замкнуть кольцо, одновременно затруднив связь России с ее единственным стратегическим партнером в Закавказье, Арменией. При этом кольцо должно соединить в единое целое Балканы и Кавказ, что является особой задачей чеченской стороны, летом 1998 года активно выступавшей в Косово на стороне албанской ОАК. Активно сотрудничающая с УНА-УНСО чеченская националистическая партия «Ночхи» прямо связывает такую задачу с наследованием гитлеровскому проекту воссоздания некоего подобия мусульманского халифата, окольцовывающего Россию с юга.

Этот проект обсуждался на мартовской конференции во Львове, озаглавленной «Новый порядок в Европе. Новый порядок на Украине». Кроме «Ночхи», на ней присутствовали гости из Грузии и Белоруссии [465]. Ожидались также гости из немецкой НДП [466], скандинавских «Молодых викингов», общенемецкого Европейского братства Нибелунгов с центром в Вене, «Черного интернационала Мальме»; и лишь задержание совместной делегации из-за неправильного оформления виз помешало львовскому форуму стать более представительным. Однако не помешало выступить ему с амбициозным проектом создания геополитической оси Чечня — Украина — Германия — Испания [467].

В контексте процессов, развивающихся на Балканах и на западном рубеже бывшего СССР, было бы легкомысленно воспринимать подобные декларации как всего лишь проявления мегаломании. События последнего десятилетия в этом регионе показали, что новые его контуры прочерчиваются по геостратегическим лекалам Третьего рейха; и это не только не скрывается, но даже с вызовом подчеркивается на уровне символики, топонимики, жестов и дат. И как раз в том же 1992 году, но несколькими месяцами раньше войны в Абхазии, такой контур процесса отчетливо обозначился на берегах Днестра.

Глава III На западном рубеже

Занятое Кавказом, а на Кавказе почти исключительно Чечней, российское общественное мнение в последние годы быстро утрачивает интерес к процессам, развивающимся по западному и юго-западному рубежу бывшей Империи.

В сознании не только рядовых граждан, но и политиков, и даже военных еще кое-как присутствует Белоруссия; но потускнел даже Крым. Что же до крошечного Приднестровья, то, боюсь, не ошибусь, сказав, что немалая часть граждан РФ вряд ли уже может припомнить, где, собственно, оно располагается и в какой связи находится с Россией. А это — несомненный признак узости, ущербности того государственнического и оборонного сознания, которое в известной мере пробудилось в стране с началом второй чеченской кампании. Потому что точечная фиксация на одном направлении, при нежелании замечать другие, отнюдь не менее важные, говорит, увы, о заметной утрате способности мыслить системно и видеть геостратегическую целостность, которую так хорошо видит другая сторона.

Между тем элементарного знания истории, в частности истории русско-турецких войн, было бы довольно, чтобы понимать шаткость надежд России удержаться на Кавказе при прогрессирующей сдаче своих позиций на Черном море и на Балкано-Карпато-Дунайском направлении. Впрочем, еще с 1557 года [468], когда под руку Москвы добровольно попросилась Кабарда и за влияние на нее с тогда еще Московским царством упорно боролись Турция и ее вассал Крымское ханство, триада Крым, Кавказ и Черное море с прилегающим к нему Причерноморьем и устьями европейских крупных рек [469] выступала как единое целое. А позже их связь получила великолепное поэтическое выражение в оде Державина «На взятие Измаила»:

Слова «Кавказ и Тавр» выделены мною, но точно так же я могла бы выделить строку «Вселенной на среду ступаешь» как поэтическую метафору маккиндеровского Хартленда, о котором шла речь в первой главе. Пересмотр итогов «Ялты и Потсдама», а затем и стремительный распад СССР вернули в свет рампы, казалось, давно решенный вопрос о Крыме. Геополитическое значение полуострова таково, что еще с древности переход его из одних рук в другие всегда знаменовал резкое изменение баланса сил между претендующими на первые роли державами, свидетельствуя о закате одних и восхождении других.

Именно такой сдвиг зафиксировал Кючук-Кайнарджийский мир 1774 года: окончательное превращение России в державу, без которой «ни одна пушка в Европе не стреляла», и начало заката Османской империи*. Здесь уместно будет напомнить, что Крымское ханство, возникшее в 1443 году, после распада Золотой Орды, с 1475 вплоть до 1783 года, то есть до окончательного вхождения Крыма в Россию, не было вполне самостоятельным, но находилось в вассальной зависимости от Османской империи [470]. Так что идея каких-то особых государственных прав крымских татар на полуостров никак не соотносится с исторической правдой и лишь затемняет простой и ясный факт бесспорности принадлежания Крыма, начиная с 1774 года, только России. Факт, который никем [471] не ставился под сомнение на протяжении двухсот лет — ни после поражения России в Крымской войне, ни в бурные годы распада Российской Империи и Гражданской войны. Бесспорная принадлежность Крыма России не ставилась под сомнение и Центральной Радой, знаменитый «Универсал» № 1 которой перечислял среди земель, считавшихся УНР [472], «Киевщину, Волынь, Черниговщину, Харьковщину, Полтавщину, Екатеринославщину, Херсонщину, Таврию без Крыма» [473].

Передача Крыма от РСФСР к УССР в 1954 году в международно-правовом плане не изменила ситуации, так как внешними являлись только границы СССР. Однако когда после его распада международными стали границы бывших союзных республик, положение сделалось кардинально иным. Вопрос о принадлежности Крыма впервые за 200 лет вновь выдвинулся на первый план, а способ, которым он оказался в конечном счете решен, по сути, аннулировал Кючук-Кайнарджийский договор, что, по мнению некоторых экспертов, в перспективе может возыметь далеко идущие последствия.

Юридическая процедура такого решения вопроса о Крыме и, особенно, о Севастополе остается далеко не бесспорной, так как при подписании летом 1997 года Договора о дружбе, сотрудничестве и партнерстве между Украиной и Россией [474] президентами Б. Ельциным и Л. Кучмой и при ратификации его Госдумой 25 декабря 1998 года были проигнорированы два основополагающих документа разогнанного в октябре 1993 года Верховного Совета РФ. А именно: Постановление Верховного Совета РФ от 21 мая 1992 года [475] об антиконституционности решения Президиума ВС РСФСР о передаче Крыма Украине в 1954 году и Постановление ВС РФ от 9 июля 1993 года [476] о российском статусе города Севастополя. Они никем не отменялись и, стало быть, сохраняют свою силу, что вынужден был признать и Президент РФ своим Указом от 7 октября 1993 года [477] подтвердивший «действие на всей территории Российской Федерации принятых Верховным Советом Российской Федерации до 21 сентября 1993 года постановлений Съездов народных депутатов Российской Федерации и Верховного Совета Российской Федерации».

Кроме того, 5 декабря 1996 года Совет Федерации РФ сделал заявление о том, что «односторонние действия украинской стороны, направленные на отторжение части российской территории [478], не только незаконны с точки зрения международного права, но и наносят прямой ущерб безопасности России».

Проигнорировав все это, и Президент РФ, и Госдума превысили свои полномочия, а это значит, что у России есть юридические основания вернуться — хотя бы в перспективе — к вопросу о Крыме и, тем более, Севастополе. Однако такая перспектива на сегодняшний день является вполне гипотетической, и Россия, уже к концу XIX века владевшая тремя пятыми частями береговой линии Черного моря, свои позиции здесь утратила, что можно считать колоссальным шагом на пути к реализации доктрины Мэхена-Маккиндера-Бжезинского. Простого взгляда на карту и элементарного знания истории достаточно для того, чтобы понять неосуществимость озвученного Бжезинским еще в 1970-е годы замысла «дуги нестабильности» от Средиземного моря до Тихого океана без контроля над Черным морем. В свою очередь, невозможного без контроля над Крымом, этим «непотопляемым авианосцем», с его «командным пунктом — Севастополем» [479].

И хотя новая ситуация, возникшая в черноморской акватории вследствие утраты Россией Крыма и ее опорного пункта, Города Славы, в строгом смысле и, конечно, к счастью — не явилась результатом военных действий, то есть войны «горячей», ее, несомненно, можно считать одним из горьких плодов того способа, которым Горбачев и Ельцин закончили «холодную войну». А потому, с учетом продвижения НАТО на Восток, новых контуров, оформляющихся на Кавказе, возрастающего значения Малой Азии и Ближнего Востока и громадных перемен на Балканах, мне представляется совершенно необходимым хотя бы вкратце коснуться истории процесса, приведшего к столь резкому ухудшению положения России на этом, на протяжении веков сверхценном для нее направлении.

«Природа, — пишет адмирал Калинин, — распорядилась так, что Севастополь занимает доминирующее положение в Черном море, нависая над угрожаемым направлением вторжения — проливом Босфор. Более того: все основные направления равноудалены от Севастополя, и силы, базируясь здесь, могут держать под контролем весь регион» [480]. Сегодня Россия утратила такой контроль. Теперь она арендует Севастополь, притом на чрезвычайно выгодных для Украины условиях.

Денежные вливания будут поступать в Киев в течение 20 лет с автоматическим пятилетним продлением срока аренды — если стороны не будут возражать. Очень существенное «если». Ведь российский Черноморский флот теперь представляет «иноземные вооруженные силы», а действующая Конституция Украины запрещает «размещение иностранных военных баз» на территории страны [481]. Иными словами, заключенные соглашения по ЧФ могут быть в любой момент в одностороннем порядке денонсированы Украиной, ее Конституциональным судом, и сам Севастополь в качестве «базы» передан любой другой стране — будь то Турция, Великобритания или США. Иными словами, присутствие российского ЧФ здесь теперь оказалось в прямой зависимости от политической ситуации на Украине, а она являет пучок разнонаправленных и даже полярных возможностей.

Сама же Россия, в обмен на платежи Украине*, получила право на размещение в Севастополе 31 испытательного центра, Гвардейского аэродрома, а также пунктов ВЧ связи в Ялте и Судаке. При этом Россия обязуется не размещать на Украине ядерное оружие, а порядок использования черноморской флотилией большинства флотских объектов устанавливает Киев. Впрочем, маршруты передвижения моряков и их техники также определяются местными властями.

Такая минимизация российского присутствия на Черном море ощущалась заинтересованной стороной еще до ратификации «Большого договора». Если в 1990 году, то есть еще во времена СССР, в Черном море было проведено всего два широкомасштабных военно-морских учения иностранных государств [482], то уже в 1995 году таких учений было проведено восемь, причем два из них провели ВМС Турции, шесть же были совместными, с участием причерноморских государств, но с преобладанием кораблей стран, входящих в НАТО. Более того, по некоторым данным, уже к 1997 году два севастопольских научно-исследовательских центра — Институт биологии южных морей и Морской гидрофизический институт — выполняли специальные изыскания по заказу некоторых стран НАТО в рамках так называемых «экологических» программ Североатлантического альянса [483].

Тем временем ЧФ приходил в упадок, и в марте 1996 года, то есть еще до официального раздела флота, адмирал Балтин констатировал: «Черноморского флота уже нет. Вся береговая инфраструктура сдана. Береговой обороны нет, система нападения разрушена на 100 %, система управления — на 70 %, система тылового обеспечения и специально-технического — на 72 %. О чем можно говорить? Система разведки разрушена. Все это сделано директивами главного штаба ВМФ… Флота уже нет». Действительно, позиция штаба вызывала много вопросов…

Летом 1994 года состоялся вооруженный захват украинским спецназом дивизиона кораблей ЧФ в Одессе, были предприняты попытки захватить и измаильский гарнизон. Предпринятые тогда усилия российской бригады ЧФ воспротивиться этому пропали даром: спустя год гарнизон отдали официально так же, как гарнизоны в Очакове и Балаклаве. Главком ВМС России Феликс Громов во всеуслышание заявил в то время, что реформирование частей, базирующихся на континентальной части Украины, будет проводиться и дальше, а цель этих беспрецедентных уступок украинской стороне весьма благая сохранить за Россией Севастополь.

Однако в 1997 году пришел черед и Севастополя. 31 мая 1997 года, когда президент Ельцин, проигнорировав подтвержденные им самим постановления ВС РФ о Крыме и Севастополе и заявление Совета Федерации Госдумы, подписал широкомасштабный Договор о дружбе, сотрудничестве и партнерстве с Украиной, стало рубежом. До этого, сколько бы на Западе ни говорили об «имперских» посягательствах России на Украину, там прекрасно понимали зыбкость украинских прав на Крым, целиком основанных на крепостническом акте дарения 1954 года. Теперь же ситуация изменилась коренным образом, и на это немедленно отреагировала американская сторона. Уже в начале июля 1997 года глава Севастопольской городской администрации принял находившегося на отдыхе в Крыму посла США Уильяма Миллера*. При этом стороны подчеркнули, что их встреча происходит в «новых исторических условиях [484], сложившихся после подписания российско-украинского договора». В этих «новых условиях», подчеркнули стороны, у Севастополя появилось больше возможностей для реализации его экономического и культурно-исторического потенциала. Отечески озабоченный, господин Миллер предложил развивать в Севастополе водный туризм, а также восстанавливать исторические памятники.

На таком вот идиллическом фоне в июне — июле у берегов Болгарии прошли крупные учения НАТО «Кооператив — партнер 97», с участием 30 кораблей и авиации из девяти стран, в том числе из Германии. Один из немецких флотских офицеров оценил значение события для своей страны с такой же степенью откровенности, что и канцлер Коль вывод советских войск из Германии: ведь «пятьдесят лет Черное море было закрыто для нас». Формула «конца Ялты и Потсдама» обретала плоть реального исторического процесса, в котором чрезвычайно важная роль отводилась совместным натовско-украинским маневрам под кодовым названием «Си Бриз — 97» [485].

Еще в 1995 году адмирал Калинин обратил внимание на то, что американские адмиралы уже объявили Черное море зоной жизненных интересов США. И это широко рекламировалось и заявлялось американскими моряками при заходах крейсера «Балкнап» в Новороссийск и десантного корабля «Понс» в Одессу. Тогда же Калинин напомнил, что еще в начале 1950-х годов в США был разработан план вторжения на территорию СССР под кодовым названием «Дроп Шот» [486]. По этому плану предполагалась высадка огромного морского и воздушного десантов в районе Одессы [487]. План агрессии мог быть сорван только в случае блокады проливной зоны Черноморским флотом, о чем сегодня, разумеется, говорить не приходится. Поэтому отпал и сложный план его обездвижения, составлявший существенную часть «Дроп Шот», так что о буквальном повторении плана говорить, конечно, нельзя — хотя в главном преемственность «Си Бриз — 97» по отношению к «Дроп Шот» вряд ли могла вызывать сомнения. Тем более что жалкое состояние российского флота вовсе не означало появление полноценного флота у Киева. По общему мнению, его как реальной боевой единицы тоже нет, а его основной функцией, по определению некоторых крымских депутатов, является «прикрытие вторжения НАТО в Черное море».

Первым полноценным опытом такого вторжения, с соответствующим ему прикрытием в виде участия в маневрах ВМСУ, как раз и были «Си Бриз — 97», преемственные не только к «Дроп Шот» 50-х годов XX века, но и к действиям антироссийской коалиции 1854 года. Это было подчеркнуто даже выбором места предполагаемой высадки натовского десанта — под Евпаторией, там же, где в 1854 году высадился десант коалиции. Условия же для такого наследования создала сама Россия, своими собственными руками выполнив ту задачу, которую ее противники считали своей еще в годы Крымской войны. «Надо вырвать клыки у медведя… Пока его флот и арсенал на Черном море не разрушены, не будет в безопасности Константинополь, не будет мира в Европе», — заявил тогда лидер палаты общин английского парламента Джон Рассел.

И если буквального повторения не произошло [488], то лишь потому, что общественность Крыма организовала мощную акцию протеста «Крым — Анти-НАТО 97». Она прошла в две волны. Самая острая, хотя и не самая массовая, проведенная Российскими общинами Севастополя, Евпатории, Ялты, Минска, Феодосийским русским землячеством, состоялась 24 августа, в день начала маневров, в районе Донузлава [489]. Эту базу некоторые считают сравнимой по ее параметрам с Севастополем. В Донузлаве на закате СССР была создана современнейшая береговая инфраструктура ВМС, при разделе флота перешедшая к Украине. И еще весной пресса писала, что США выделили 2 миллиона долларов только на ремонт причалов в Донузлаве и что «гавань и комплекс военных сооружений в поселках Донузлав и Новоозерное сразу после учений станут мобильной базой развертывания ВМС США» [490].

А в зачитанном на пикете заявлении Русской общины Крыма от 22 августа 1997 года сообщалось: «Турецко-американские маневры — не что иное, как демонстрация силы и подготовка материальной базы для возможной прямой вооруженной интервенции: на базу Донузлава завозится имущество так называемого двойного назначения — инженерно-техническое оснащение, запчасти к натовской технике, средства связи и военно-медицинское оборудование, приспосабливается под натовские стандарты портовая инфраструктура. Крым хотят превратить в плацдарм для размещения сил НАТО, а крымчан «приучить» к тому, что вблизи Евпатории янки и турки с боевым оружием будут появляться регулярно».

Тему продолжил мощный митинг 25 августа, проведенный у памятника Евпаторийскому десанту 1942 года и у Никольского собора. Эта, наиболее массовая, акция прошла под эгидой Русской общины Крыма и Компартии Крыма, а в принятом на митинге воззвании маневры «Си Бриз — 97» уподоблялись интервенции стран Антанты 1918 года.

Массовость протеста пробудила натовцев, отказавшись от высадки десанта в Крыму, перенести ее под Николаев, на полигон «Широкий лан», где «Морской Бриз» плавно перешел в «Казацкую степь». Главными действующими лицами на сей раз стали Великобритания, Польша и Украина, руководители военных ведомств которых встретились, при участии английского и польского послов на Украине, на борту украинского флагмана «Гетман Сагайдачный». Сценарий «Степи» был жестко антироссийским, каким остался и сценарий «Морского Бриза» даже после встречи Е. Примакова, тогда министра иностранных дел, с Мадлен Олбрайт, в ходе которой американская сторона обещала внести в первоначальную легенду маневров некоторые коррективы. По этой легенде в Крыму возникал условный кризис — как результат действий сепаратистских сил, требующих отделения этой территории от молодого независимого государства в пользу другого, приграничного, считающего полуостров своей исторической территорией. Намек был более чем прозрачным и остался таковым даже после того, как появление сил НАТО на полуострове обусловили, в конечном варианте легенды, стихийным бедствием, а также слегка смягчили финал.

По первоначальному же плану финалом маневров должны были стать высадка десанта украинской пехоты в районе Керченского полуострова, отработка создания блокпостов и установление контроля за побережьем. Близость к конфликтной кавказской зоне также повторяла события периода Крымской войны, когда после падения Севастополя и гибели Черноморского флота России западная коалиция провела десантные операции на Кавказском побережье России, в регионе, где в это время еще не угас огонь Кавказской войны. Аналогия напрашивается сама собой.

Спустя три года ситуация для современной России стала еще более тяжелой. Ведь теперь, в отличие от состояния Post Bellum Crimeum*, она утратила и Севастополь, и весь Крым, как следствие, потеряв и способность контролировать контакты по линии Турция — Крым — Чечня. А контролировать есть что, и об этом подробнее будет сказано в последней главе. Кроме того, блок НАТО по мощи несравним с антироссийской коалицией времен Крымской войны, а его присутствие в бассейне Черного моря, в Причерноморье и на Украине становится все более ощутимым. Россия сама создала условия для подобной экспансии, и ратификации «Большого договора» принадлежит здесь едва ли не ключевая роль. Во всяком случае, с формально-правовой точки зрения она сняла все юридические препоны на пути вступления Украины в НАТО. Ведь условием вступления в НАТО, согласно Уставу альянса, является отсутствие территориальных споров и разногласий с другими государствами.

Очевидно, что даже при отсутствии действий по реализации упоминавшихся постановлений ВС РФ и при фактическом уважении сложившегося статус-кво, как и обстояло дело все эти годы по доброй воле России, одно наличие этих документов являлось сдерживающим фактором в политике Украины по отношению к НАТО. На это справедливо указала историк и политолог Н. Нарочницкая**, отметившая также как серьезное упущение депутатов Госдумы то, что они при ратификации Договора не внесли пункт об утрате им силы при начале любых переговоров Киева о каких-либо формах вступления в НАТО.

Однако все произошло так, как произошло, и 4 ноября 1998 года президент Кучма подписал Указ «О Государственной программе сотрудничества Украины с Организацией Североатлантического договора [491] на период до 2001 года».

В этой программе содержатся важные положения о том, что «Украина рассматривает НАТО как наиболее эффективную структуру коллективной безопасности в Европе», из чего следовали весьма конкретные выводы. В частности, предлагалось выработать «кризисный консультативный механизм» на случай «угрозы территориальной целостности, суверенитету или безопасности Украины». Указывалось также, что «сотрудничество с НАТО в военной сфере является одним из приоритетных направлений военной политики Украины». А в этих целях предусматривалось использование для совместных с НАТО маневров «военной инфраструктуры Вооруженных сил и других военных формирований Украины [492], в частности, общевойсковых Львовского полигона, полигона Широкий Лан и авиационных полигонов Министерства обороны Украины, а также Чугуевского полигона Национальной гвардии Украины».

Наконец, объявлялось, что направление сотрудничества в области вооружений имеет целью «совместимость вооружений НАТО и Украины, стандартизацию и унификацию вооружений и военной техники» [493].

Неудивительно, что состоявшиеся в конце июля — начале августа 1999 года учения на Черном море «Кооператив партнер — 99» легендой уже открыто имели вмешательство международных сил под эгидой НАТО в межэтнический вооруженный конфликт, разразившийся в некоей республике. Цель предотвращение «гуманитарной катастрофы», а как это происходит, все только что видели в Косово. Увы, на этот раз Крым, сломленный тем, что было русской и пророссийски настроенной украинской [494] его общественностью воспринято как предательство Госдумы, не вышел с демонстрацией протеста.

Какой смысл стоять с плакатами «Руки прочь от России!», если Россия сама открывает НАТО путь в пространство своего исторического бытия? Украине же при таком его продвижении здесь принадлежит первостепенная роль, на что Бжезинский, следуя по стопам Бисмарка, указывает совершенно откровенно: «Без Украины Россия перестает быть евразийской империей» [495]. И в другом месте: «Ни Франция, ни Германия не сильны достаточно, чтобы построить Европу или решить с Россией неясность в определении географического пространства Европы. Это требует энергичного, сосредоточенного и решительного участия США, особенно совместно с немцами [496] в определении европейского пространства, а, следовательно, и в преодолении таких чувствительных — особенно для России — вопросов, как возможный статус в европейской системе республик Балтии и Украины» [497].

Не меньшая роль принадлежит и Черному морю — ведь речь идет о земноводной мощи Pax Americana, и значение Черного моря, этого рукава Мирового океана, глубоко вдающегося в «скифские степи», для решения задач продвижения в глубины Евразии переоценить невозможно. А при мысли о таком продвижении и о такой «земноводности» не только пафос, но и лексика Бжезинского становится откровенно римско-имперской: «…Масштабы и влияние Соединенных Штатов Америки как мировой державы сегодня уникальны. Они не только контролируют все мировые океаны и моря, но и создали убедительные военные возможности для берегового контроля силами морского десанта, что позволяет им осуществлять свою власть на суше с большими политическими последствиями. Их военные легионы надежно закрепились на западных и восточных окраинах Евразии. Кроме того, они контролируют Персидский залив. Американские вассалы и зависимые государства, отдельные из которых стремятся к установлению еще более прочных официальных связей с Вашингтоном, распространились по всему евразийскому континенту» [498].

В этих новых условиях исторически столь значимая для России проблема проливов стала совсем неактуальной — но не потому, что раньше она будто бы переоценивала их*, а просто потому, что она, в ее нынешнем виде, стала несоразмерна им. Ей теперь не до Босфора и Дарданелл — ей бы Керченский пролив удержать хоть в какой-то мере под своим контролем. Уже сегодня Украина хочет закрепить за собой право на косу Тузла, примыкающую к Таманскому полуострову. Ратифицировав договор, Россия, по сути, удовлетворила эти притязания de facto, что грозит ей замыканием в акватории Азовского моря, поскольку фарватер Керченского пролива становится собственностью Украины.

Тем же, кто будучи совершенно равнодушен и к «святым воспоминаньям» [499], и к вопросам геополитики, — а таких сегодня в России едва ли не большинство, — интересуется лишь экономикой, следовало бы знать, что и здесь отступление России возымело самые разрушительные последствия. Пока идут переговоры, в массовых масштабах уничтожаются прославленные рыбные богатства Азовского моря. Особенно быстро, как отметил один из специалистов, сокращается количество осетровых, и не только по причине браконьерства [500], но и потому, что российские заводы, выпускавшие в море подавляющую часть мальков, сегодня не решаются это делать, опасаясь убытков. Ведь на зиму осетровые скапливаются у украинского берега, на долю которого приходится более двух третей так называемых зимовальных ям. В единой стране это не имело значения, но теперь выпускать мальков — значит работать на другое государство, так как осетры вряд ли, с изменением границ, переменят свои привычки.

Кроме того, уже сегодня Россия платит Украине проливные сборы за каждый выход и вход в Азов [501], и они «составляют по минимальным подсчетам 30–40 тысяч долларов ежедневно» [502]. Но это мелочи по сравнению с главным: украинская сторона желает делить Азов в соответствии с международным морским правом. По сути, Азовское море после превращения Украины в независимое государство, конечно, и так является международным, даже без захода в него судов третьих стран. Но это еще присказка, а сказка будет впереди, когда Украина, имеющая со своей стороны Керченского пролива порт Керчь — которому с российской противостоит станица Тамань, — решит закрывать или открывать его по своему усмотрению.

Киев настаивает на делимитации морских границ в Азово-Черноморской акватории в соответствии с конвенцией ООН по морскому праву 1982 года. А это приведет к тому, что Азовское море, пока формально остающееся внутренним, обретет статус внешнего. Вялые российско-украинские переговоры по этому вопросу тянутся уже с 1992 года, и дряблая позиция России на них очень напоминает ее же поведение в вопросе ЧФ и Севастополя, когда решительные действия Украины создали новую ситуацию, пассивно признанную Россией. То же грозит и ее позициям в Азовском море, а это значит — и в южнорусском Предкавказье, Ставропольском и Краснодарском краях, а также устьях Дона и Кубани, вопрос о которых давно муссируется западно-украинскими националистами. Все это соотносится с замыслом Большой Украины, границы которой еще в 1929 году митрополит-униат Андрей Шептицкий, позже благословлявший Степана Бандеру и дивизию СС «Галичина», очерчивал «по Кубань и Кавказ, Москву и Тобольск».

Разумеется, сегодня эти планы реализуются в общих рамках Pax Americana и «Большой Игры» и с соответствующей коррекцией, но многое говорит о том, что основной вектор сохраняется. А то, что сразу после распада СССР казалось дикой фантастикой, теперь стало привычным и заставило признать себя — как, например, регулярные марши эсэсовцев в Латвии и бандеровцев на Западной Украине. Когда весной 1992 года в Севастополь прибыла группа украинских националистов под руководством Степана Хмары и развернула здесь знамя дивизии СС «Галичина», даже официальный Киев был шокирован и, можно сказать, несколько испуган этим, опасаясь возможной реакции России. Однако реакции вообще не последовало, и вот теперь УНА-УНСО, участвовавшая в обеих чеченских войнах на стороне боевиков, собирается открыть в Севастополе филиал Чеченского информационного центра «Кавказ». И это — в ситуации грубого давления Запада на Россию в связи с событиями в Чечне и качественного скачка в отношениях Украина — НАТО, ознаменовавшего конец зимы и раннюю весну 2000 года.

Еще 24 января 2000 года Кабинет министров Украины возобновил действие собственного постановления № 863 от 19 мая 1999 года, регламентирующего «Порядок пересечения государственной границы военнослужащими, военными кораблями [503] и летательными аппаратами Черноморского флота РФ». И хотя, по сравнению с вариантом 1999 года, в постановление № 120 были внесены определенные смягчающие оговорки [504], в целом на российском флоте его рассматривают как подтверждение стремления Украины держать ЧФ на поводке.

Но могло ли быть иначе? Ведь секретарь Совета Национальной безопасности и обороны Украины Евгений Марчук прямо заявил: «Сосуществование двух военных структур — Украины и России — на небольшом пятачке так или иначе будет продуцировать для нас немало элементов, иногда опасных, которые нужно просчитывать и решать заблаговременно». По мнению же некоторых киевских экспертов, «конечной целью временного пребывания Черноморского флота Российской Федерации на территории Украины является его полный вывод [505] с территории Украины» [506].

Дата объявления «Порядка…» была выбрана совсем не случайно: 28 января в Киев прибыл секретарь НАТО Джордж Робертсон, еще ранее обратившийся к украинскому народу с новогодним обращением — факт экстраординарный. 8 февраля берега Днепра посетил снискавший печальную известность в Косово специалист по «предотвращению гуманитарных катастроф» генерал Уэсли Кларк. А 1–2 марта произошло событие, небывалое в истории Альянса: в Киеве состоялось первое за все время существования блока заседание Совета НАТО за пределами границ составляющих его 19 стран-участниц. Именно в эти дни Верховная Рада ратифицировала соглашение SOFA, которое определяет правовой статус войск и правовую защиту военных подразделений НАТО, участвующих в программе «Партнерство во имя мира» на территории Украины. Это соглашение определило статус Яворивского полигона как международного учебного центра под эгидой Североатлантического союза, который, по словам Робертсона, и будет финансировать содержание этого полигона. Одновременно, что еще важнее и что уже впрямую затрагивает Россию, Рада ратифицировала договор «Об открытом небе», который предусматривает, что каждое государство-участник, включая страны НАТО, имеет право выполнять определенное количество наблюдательных полетов над территорией Украины — а это значит, и над главной базой российского ЧФ в Севастополе.

Таким образом, российское присутствие на Черном море становится все более ущербным, гарнизонным по мере того, как все более полновесным становится присутствие НАТО на Украине. Разумеется, подобная «гарнизонность» не может обеспечить России хоть сколько-нибудь достаточный контроль над черноморскими коммуникациями, хотя необходимость в нем нарастает в связи с осложнением ситуации на Кавказе. А что будет, если так же обрушатся ее позиции теперь уже и на Азовском море?

Пока и Москва, и Киев сошлись на том, что Азовское море является «внутренним водоемом, находящимся в пользовании двух стран». Но, во-первых, у Украины есть партнеры, которые могут высказать иные пожелания. А поскольку Киев требует разделить Азов на национальные секторы, то кто гарантирует, что в один прекрасный день он не решит проявить гостеприимство? Фактически это и будет означать обретение Азовским морем статуса внешнего водоема — с пограничниками и, помимо территориальных, нейтральными водами. Если они появятся здесь, то автоматически, согласно Конвенции ООН по морскому праву, которую РФ подписала наряду с рядом других государств, право захода в Азовское море получат корабли третьих стран, включая страны НАТО. И тогда перспектива увидеть военные суда Североатлантического альянса у Таганрога из фантастической станет вполне реальной.

Но уже сегодня паром Керчь — Азов перестал быть железнодорожным, а в руки Украины перешло управление Керчь-Еникальским каналом, инфраструктура которого находится в Керчи. Фарватер Керченского пролива также уступлен Украине. Таким образом, клубок истории сматывается по тем же линиям, по которым разматывался когда-то.

2000-й год, а стало быть, век и тысячелетие завершились, так и не принеся существенных перемен. Переговоры, продолженные в июне и августе, вновь зашли в тупик, что, однако, не помешало Украине предъявить притязания на базовый Матросский клуб, хотя по действующим соглашениям по Черноморскому флоту он отошел к России. Более того, оказалось невозможным выполнить решение главного командования ВМФ России о передислокации с Балтийского на Черноморский флот ракетного корабля на воздушной подушке «Самум». Украинская сторона условием такой передислокации поставила предварительное подписание соглашения о контроле над вооружениями Черноморского флота и передачу ей упомянутого Матросского клуба, имеющего для Севастополя исключительное символическое значение.

А теперь стоит напомнить, что цепь натовских маневров, опоясавших Россию летом 1997 года, начавшись в Балтийском и пройдя через Черное море, завершилась в предгорьях Тянь-Шаня. Здесь прошли совместные с Казахстаном и Узбекистаном учения «Центразбат-97». К ним на весьма двусмысленных основаниях присоединилась Россия, для которой стоимость израсходованного на перелеты керосина, продпайков и амортизации боевой техники оплатил Пентагон. Подготовка к «Центразбату-97» началась еще в ноябре 1996 года со штабной конференции в Бишкеке, а сами маневры были экстраординарны под еще одним углом зрения: США, «Океан», впервые так масштабно заявляли о своей воле быть и «Континентом», то есть реализовать доктрину Мэхена-Маккиндера о «земноводной мощи» Америки.

Американский генерал Шихан, первым приземлившийся неподалеку от Чимкента, заявил: они [507] доказали, что способны в самый короткий срок достичь любой точки земного шара. Звучит многообещающе — особенно если учесть совпадение контура маневров 1997 года с Великим шелковым путем. Не охваченным тогда остался Кавказ.

Но, похоже, эта ошибка может быть исправлена после проведения летом 2001 года маневров в акватории Поти. На встрече с делегацией Североатлантического альянса, посетившей Грузию еще в мае 1999 года, Шеварднадзе заявил о своей поддержке той «категоричности», с которой НАТО действует на Балканах, посетовал на нерешенность проблем Абхазии и поблагодарил за возросшее внимание Альянса к кавказским государствам.

Как далеко распространится это внимание, России предстоит увидеть в недалеком будущем. Что же до Альянса, то у него есть две досадные проблемы на западном рубеже бывшего СССР: Белоруссия и крошечное непризнанное Приднестровье, не позволяющие замкнуть Балтийско-Черноморскую дугу. Сегодня проект создания Балто- [508] Черноморской конфедерации [509] дебатируется открыто, хотя в начале 1990-х годов первым у нас в стране обозначивший проблему депутат Виктор Алкснис был едва ли не освистан либеральной печатью как человек, мучимый бредом преследования. Спустя всего несколько лет, после визита Л. Кучмы в Латвию, оцененного президентом Гунтисом Улманисом как «главное политическое событие года» [510] и прошедшего, по оценкам прессы, «на уровне приема Клинтона», а также и в другие страны бывшей советской Прибалтики, некогда тайное стало вполне явным. А по словам Владимира Черного, посла Украины в Латвии, идея Черноморско-Балтийского Союза все ближе к своей реализации.

Разумеется, он должен, в идеале, включить и Калининградскую область, вопрос о которой резко обостряется по мере того, как ее соседи вступают в НАТО. Это обстоятельство требует от России содержания на территории Калининградской области боеспособной группировки Вооруженных сил и Военно-морского флота, частей и подразделений Калининградского регионального Управления федеральной пограничной службы, между тем как соседи все более настойчиво предлагают России уменьшить количество вооружения в области, а международной [511] общественности взять этот процесс под свой неусыпный контроль. Польша и Литва не раз озвучивали эту идею на Балтийской ассамблее, а кое-кто в Польше ставит вопрос о том, что «России следовало бы передать Калининградскую область Польше в качестве компенсации за потери в связи с актом агрессии 17 сентября 1939 года».

Вопрос о демилитаризации самого западного анклава России рассматривался, вопреки нормам международного права, Конгрессом США. И чем дальше, тем отчетливее над областью начинает нависать тень Германии, уже инициировавшей рассмотрение в 1994 году темы заселения анклава поволжскими немцами и «всесторонней европеизации» Калининградской области, вплоть до создания ассоциации с ЕС, на сессии Европарламента. Разумеется, в отличие от ряда российских политиков, причем внешне совершенно разного толка, никто открыто не говорит здесь о прямой передаче бывшей Восточной Пруссии нынешней Германии, однако такой исход «европеизации» многими подразумевается. «Бонн предупреждает Москву, что проблема Кенигсберга не является чисто русской», — писала тогда пресса.

То, что подобное «предупреждение» стало возможным, есть прямое следствие горбачевского, разгромного для России способа окончания «холодной войны» и превращения ее — напомню, по выражению Бжезинского — в «побежденную страну». Ведь принадлежность Калининградского анклава [512] нынешней РФ есть прямое наследие Потсдама, но и Потсдам лишь окончательно закрепил то, что было решено на конференции в Тегеране 1 декабря 1943 года. Решение это считалось бесспорным и окончательным и, в отличие от проблемы Курильских островов, никто и нигде не ставил его под сомнение до тех пор, пока в горбачевскую эпоху не начался пересмотр итогов Второй мировой войны. А в начале 2001 года область буквально превратилась в центр международного «ньюсмейкинга». Сенсационное сообщение газеты «Дейли телеграф» о будто бы достигнутой между президентом РФ Путиным и канцлером ФРГ Шредером договоренности относительно «возвращения Кенигсберга» Германии за долги было, правда, опровергнуто на официальном уровне. Однако ни у кого не вызывает сомнений, что ситуация вокруг области вряд ли утратит остроту в ближайшие годы.

А реальные обстоятельства из жизни области — увеличение процента немцев от общей численности ее населения, плохая экономическая ситуация, сжимающееся кольцо «атлантического» окружения — объективно способствует ему. Особенно с учетом полного безразличия высшего руководства России даже к таким выходкам, как предложение Сергея Пасько, председателя Балтийской республиканской партии России, сдать в аренду НАТО 26 пустующих военных городков и полигонов. Вначале изумленный до онемения, Брюссель затем неофициально ответил: «Нами эта идея не отвергается как бредовая». А как отреагировала Москва? Сергей Пасько: «Спецслужбы все доложили руководству страны, но его позиция не озвучивается».

Балтийская республиканская партия уже предложила провести референдум о новом статусе области как Балтийской республики, являющейся субъектом международного права и одновременно ассоциированным субъектом Российской Федерации. По разным оценкам, идею создания Балтийской республики поддерживает около трети населения области, то есть ситуацию можно определить как близкую к угрожающей, с учетом неуклонного продвижения НАТО.

Сегодня весь пропагандистский ажиотаж вокруг Калининградской области сосредоточен на проблемах, связанных с расширением ЕС. О столь же близком и неизбежном расширении НАТО — полное молчание на официальном уровне, словно бы блок перестал существовать. Однако дело обстоит ровным счетом наоборот, и если Польше еще только предстоит стать членом Евросоюза, то членом НАТО она уже является. Но, что еще важнее, неотвратимо приближается час вступления в Альянс бывших прибалтийских республик СССР, что радикально ухудшит геостратегическую ситуацию на северо-западном рубеже нынешней РФ.

«Прибалтика — часть будущего НАТО и составляющая процесса по развитию НАТО», — так американский дипломат, участвовавший в подготовке Хартии сотрудничества между США и прибалтийскими странами, прокомментировал, на условиях анонимности, факт ее подписания 16 января 1998 года в Вашингтоне [513].

В июле 1999 года литовский министр охраны края Чеславас Станкявичюс в интервью «Независимой газете» сообщил, что «Литва присоединится к НАТО в 2002 году». Это подтверждает и российская сторона. Выступая летом 2000 года в Государственной думе, первый заместитель министра иностранных дел РФ А. Авдеев признал, что Литва дальше всех из Прибалтийских стран продвинулась по пути к вступлению в НАТО. И тем более странно, что от президента РФ внезапно поступило предложение ратифицировать пограничный договор с Литвой. Такая ратификация, несомненно, облегчила бы приближение НАТО к российским границам и закрепила бы за Литвой Клайпедский [514] край. Последний, исторически будучи территорией Восточной Пруссии, в 1945 году по Потсдамскому соглашению перешел в состав СССР. А поскольку нынешняя Литва отвергает сам факт вхождения в СССР и отрицает юридическую силу всех актов, принятых в СССР в отношении Литвы после этой даты, ее права на эту территорию более чем сомнительны. Зачем же РФ стремится удалить и эту тень Потсдама, прекрасно зная, что вступившая в НАТО Литва сможет легко перекрыть дороги, ведущие в Калининградскую область, и «обесточить» ее?

Между прочим, интервью Станкявичюса сопровождает фотография с подписью: «Солдаты из бригады «Железный волк» представляют цвет литовской армии». Это символично и проливает дополнительный свет на «конец Ялты и Потсдама»: «Железный волк» [515] — имя одной из фашистских организаций предвоенной Литвы. Впрочем, еще в 1950 году в Вашингтоне была опубликована декларация о том, что «легионы СС стран Балтии следует считать особыми, отличными от германских СС подразделениями, поэтому они не должны считаться движениями, враждебными правительству США».

Неудивительно, что, по материалам латвийской русскоязычной газеты «Будни», вооружаться Латвии помогает Германия, выделившая на эти цели 1,6 миллионов марок. Еще в 3 миллиона марок обошлось переоснащение латвийских минных тральщиков. Не менее весомая помощь поступает из Дании и США.

Аналогичным образом обстоит дело и в Эстонии, которая, между прочим, для доказательства своей извечной западной лояльности выдвинула и такой вот аргумент: «…Свою древнюю борьбу за независимость в XIII веке мы вели не только против немцев, датчан и шведов, но и против русских…

В дальнейшем мы свое место в Европе твердо определили на самом деле уже в 1242 году, когда вожди эстонского народа со своими воинами составили большую часть немецкого войска в Ледовом побоище против Александра Невского.

В действительности же тогда выбор эстонских вождей был таков… идентификация еще не сформировавшейся совокупности племен с культурным пространством Западной Европы…»

Сей исторический экскурс принадлежит видному дипломату, послу Эстонии в РФ, и хотя он предпочел не упомянуть о том, какую часть немецкого войска составляли эстонцы в 1941–1945 годах, почет, которым окружены ветераны СС и здесь, говорит сам за себя. И трудно было бы более откровенно обозначить связь расширения НАТО на Восток с классическим Drang nach Osten, нежели это сделал, — быть может, сам не желая такой степени откровенности, — эстонский посол в России.

Аналогичная преемственность, позволяющая с фактами в руках, а отнюдь не на чисто эмоциональном уровне, говорить о том, что расширение НАТО на Восток представляет собой скорректированный, применительно к новым условиям, вариант Drang nach Osten, прослеживается и в открытой поддержке администрацией США белорусской оппозиции. А ведь последняя ведет свою родословную не только от пропольски настроенных «западников» предвоенной и послевоенной поры, но не стесняется и родства с теми представителями белорусской «самостийности», которые в годы оккупации открыто сотрудничали с гитлеровцами. Реабилитирующие их статьи были опубликованы в 1996–1997 годах в ряде изданий, в том числе и государственных; а молодежная организация БНФ, именуемая «Маладой фронт», открыто взяла за основу для своих документов документы молодежных организаций, действовавших на территории оккупированной Белоруссии, в частности «Союза беларускай моладзi», аналога немецкого гитлерюгенда. Это, однако, не помешало БНФ даже открыть свое официальное представительство в Брюсселе — там, где размещается штаб-квартира НАТО.

И если события в Белоруссии не удалось развернуть по классической модели Народных фронтов, то это отнюдь не по недостатку усердия на Западе. Решающую роль сыграли прочность традиционной восточнославянской ориентации подавляющей части [516] населения, живость воспоминаний о реальности плана «Ost» и, не в последнюю очередь, личные качества президента Лукашенко, оказавшегося гораздо более прочным на излом, нежели то представлялось его противникам как в самой Белоруссии, так и на Западе и в России.

Проект создания общей российско-белорусской военной группировки [517], о котором речь идет уже несколько лет, может, несмотря на то, что он еще не обрел конкретных очертаний, в случае его реализации существенно укрепить позиции на этом направлении. Разумеется, при условии, что одновременно не будет даваться зеленый свет вступлению Литвы в НАТО и проекту ассоциированного членства Калининградской области в ЕС, что, несомненно, поставит под вопрос присутствие здесь российской вооруженной группировки; а также, разумеется, при условии, что не произойдет кардинальных изменений внешнеполитического курса Белоруссии. Но если Россия всерьез намерена не допустить смыкания Балто-Черноморской дуги, через Крым легко выходящей одновременно и на Кавказ, и в Турцию, то лишенным всякой логики предстает ее поведение на другом участке этой дуги. Там, где препятствием к такому смыканию вот уже на протяжении 10 лет остается непризнанная Приднестровская Молдавская Республика [518], в обиходной речи Приднестровье.

После ухода российских кораблей из Измаила, что означает полную утрату Россией контроля над низовьем Дуная, после сдачи ею позиций в Крыму, на фоне однозначно враждебной позиции стран Прибалтики и на протяжении 10 лет нараставшей прозападной ориентации Киева и Кишинева лишь маленькая ПМР на этом, юго-западном, направлении не позволяет защелкнуть капкан. Одним лишь фактом своего существования она сохраняет для России возможность возвращения ее влияния на балканско-дунайском направлении.

В один из ноябрьских дней 1924 года парламент королевской Румынии гудел и волновался: в сенате шли бурные прения по вопросу о том, как понимать новый и, несомненно, «коварный» ход Москвы — создание ею Молдавской, или, как нередко говорили тогда, Молдаванской республики [519]. Притом — на левом берегу Днестра, на территории, никогда не входившей в состав Молдавского княжества со времени его основания в XIV веке; и на протяжении всей недолгой жизни самого румынского государства никогда не являвшейся объектом каких-либо притязаний с его стороны.

«В какой мере, — встревоженно вопрошал сенатор Гиванеску, — можно считать серьезной Молдаванскую республику, находящуюся на берегу Днестра, в Подолии и на Херсонщине [520] Я задаю этот вопрос, чтобы быть точно информированным относительно солидности этой республики и о тенденциях Русского государства, обозначаемых созданием этой республики».

Особую озабоченность высказал бывший министр Бессарабии Болос, хорошо осведомленный о положении дел и состоянии умов на этой еще недавно входившей в состав Российской Империи правобережной территории Днестра, от Румынии отделявшейся Прутом: «В Бессарабии господствует глубокое недовольство теперешней администрацией. Повсюду говорят только о злоупотреблениях и мошенничествах. На селе румынское слово пробивает себе дорогу с большими затруднениями. Работа в этом направлении почти совсем не велась».

Успокаивая возбужденное собрание, премьер-министр К. Братиану иронически и, как показало будущее, весьма дальновидно заметил: «Я не хочу останавливаться сейчас и здесь на тех намерениях и расчетах момента, из-за которых такая республика была образована. Я хочу рассмотреть этот вопрос с более общей и дальней точки зрения. Мы [521] не можем быть озабочены, а наоборот, можем только радоваться, что соседнее государство признало, что в наших территориальных притязаниях мы не пошли так далеко, как следовало бы» [522].

Стенограмма фиксирует здесь «шумные аплодисменты», и они действительно были заслужены. Своим выступлением Братиану заронил в общественное сознание Румынии — да, пожалуй, и Европы* — мысль о том, что каковы бы ни были цели создателей МАССР, история может пойти своим путем. И новое политическое образование вовсе не обязательно всегда останется магнитом, втягивающим Бессарабию, а затем и Румынию в орбиту нового, сменившего Российскую Империю на просторах Срединной Евразии мегагосударства. Напротив, со временем, быть может, решение 1924 года послужит отторжению левобережья Днестра от российского, восточнославянского цивилизационного и политического ареала и втягиванию — впервые в истории! — в ареал западноевропейский, латинский в своей основе. И что Румынии в этом втягивании будет принадлежать ключевая роль.

Тогда же, в 1924 году, газета «Лупта», близкая к военным кругам, сообщала: «Военные круги получили сведения, что единовременно с провозглашением республики не исключается возможность, что румынские села Заднестровья, недовольные большевистским режимом, решат отправить делегации к нам, чтобы заявить, что они на стороне Румынии». И дальше: «В случае советской пропаганды в Бессарабии для ее объединения с Заднестровской республикой Советы рискуют возбудить намерение перехода румынских сел Заднестровья на нашу сторону».

Таким образом, сюжет грядущей драмы в основных своих чертах сложился именно в те осенние дни 1924 года, и весь он, как в ядре, сосредоточен в противостоянии двух приставок: «за» и «при». Когда левобережье Днестра именуют Заднестровьем [523], это означает, что за точку отсчета принимается Румыния, движущаяся на восток не только от Прута, но и от Днестра. Именование же его Приднестровьем подразумевает иное: точкой отсчета в таком случае является Россия, движущаяся на юго-запад, в Причерноморье, и включающая в себя земли, прилегающие к Днестру с востока. Ядру этому еще предстояло детонировать взрыв.

Годы, прошедшие с той далекой осени, — годы, которые вместили в себя и катастрофу Второй мировой войны, и дорогой ценой оплаченную послевоенную стабильность Европы, застывшей в казавшихся уже незыблемыми границах, — к началу последнего десятилетия XX века сделали волнения, сотрясавшие 60 лет назад этот уголок Европы, где Карпаты сходятся с Балканами, далекими и какими-то игрушечными, словно интриги средневековых немецких дворов.

Однако с началом демонтажа СССР, получившего кодовое имя «перестройка», история, описав крутой изгиб, вернула на берега Днестра вопрос, так эскизно-небрежно очерченный некогда румынским премьером Братиану.

Случайно ли, что ПМР родилась той же осенью 1990 года [524], когда в Париже, по словам Бжезинского, Советским Союзом, в лице Горбачева, был подписан формальный акт капитуляции в «холодной войне», — либо это то самое совпадение, совсем не случайный смысл которого раскрывается мною позже? Думаю, минувшие десять лет уже позволяют ответить на этот вопрос уверенным «да». А то, что на саммите ОБСЕ в Стамбуле [525] России было предъявлено требование ликвидировать свое военное присутствие не только в Грузии, но и в Приднестровье, таким образом по важности своей уравненном с Закавказьем, лишь подтверждает гипотезу о системном характере процессов, разворачивающихся по периметру нынешней России. Символическое же значение продвижения Запада за днестровский рубеж, предпосылкой к чему является уход отсюда России, в определенном смысле едва ли даже не превосходит значение его прорыва на Кавказ. Ибо здесь речь идет о пересечении им той границы, перейти которую он стремился и не мог еще со времен Римской империи. И вот теперь там, где некогда потерпела крах великая Pax Romana, готовится торжествовать победу Pax Americana.

Судьбе угодно было сделать этот крошечный клочок земли не только перекрестком народов [526], не только стыком трех великих империй — Османской/Оттоманской, Австро-Венгерской и Российской, но также и зоной напряженного соприкосновения Рима и мира как олицетворения, соответственно, западной цивилизации, желающей подчинить все человечество своему стандарту, и противящегося этой стандартизации, этому высокомерному насилию людского океана, простирающегося за пределами западной ойкумены.

«Уже в глубокой древности, — пишет тираспольский историк Н.В. Бабилунга, — Днестр стал условной границей, которая разделяла кочевую цивилизацию Великой Степи с народами Центральной и Юго-Восточной Европы. При этом кочевники связывали Дальний Восток по Великой Степи с мусульманским миром, тогда как население, проживавшее к западу от Днестра, через Дунай и Карпаты было связано с народами Западной Европы и Балкан» [527]. В начале первого тысячелетия до нашей эры Днестр стал пограничьем между фракийскими племенами и киммерийцами, упоминаемыми еще в «Одиссее», обитавшими на восток от Днестра в Причерноморье и преградившими фракийцам путь на восток.

Примерно с VII века до нашей эры киммерийцев сменили скифы, занявшие территорию от Днестра и Дуная до Дона, затем Днестр стал границей между фракийскими племенами гетов и ираноязычными сарматскими кочевниками; однако земли, лежащие на восток от Днестра, в широком смысле так и остались «Скифией», как «скифами» навсегда остались для Запада населяющие их народы.

Именно «скифов» и не смогли одолеть римские легионы, наголову разбившие и уничтожившие племена гето-даков. Днестра они так и не пересекли, а остатки завоеванного населения правобережья были частично романизированы и в III веке нашей эры ушли с римлянами, когда сюда вторглись германские племена готов. Днестр опять стал границей — на сей раз между владениями вестготского короля Атанариха [528] и державой остготского короля Германариха [529]. В IV веке нашей эры и тот, и другой были разбиты пришедшими из глубин Азии гуннами. Приднестровские земли запустели, а с конца V — начала VI веков стали заселяться славянскими племенами. Когда же в IX веке происходит разделение славян на западных и восточных, Днестр опять становится границей — на сей раз между ареалами формирования тех и других.

Итак — почти всегда пограничье! Трудно найти другую реку, которая через тысячелетия столь устойчиво пребывала бы в этом качестве. А такие глубины истории не тревожат безнаказанно. Быть может, необходимость этой черты почувствовал и римский император Траян, при котором, как считалось до сих пор, были воздвигнуты знаменитые «лимы» — валы, насыпанные для защиты «цивилизованного мира» от простирающегося на восток «мира варваров». «Траянов вал», как пишет французский историк Ле Гофор, долгое время даже было принято именовать «Великой Китайской стеной Западного мира». Правда, раскопки, проведенные недавно в Приднестровье, пошатнули привычное представление и позволили выдвинуть новую гипотезу, согласно которой лимы были воздвигнуты не римлянами для защиты от скифов и протославян, а наоборот — последними для защиты от римлян. Но, в конечном счете, это не меняет главного: того, что здесь пролег рубеж цивилизаций, и за этот рубеж Запад мог прорываться лишь спорадически — будь то с Речью Посполитой или гитлеровской коалицией, — всякий раз бывая отброшен.

В X–XII веках территория, ныне именуемая Приднестровьем, входила в состав Древнерусского государства, затем была разорена батыевыми ордами, а затем, после разгрома татарского войска в битве на Синих водах русско-литовским князем Ольгердом и пребывания в Великом княжестве Литовском, Приднестровье на несколько веков оказалось на стыке Польши и Крымского ханства. Частично его земли вошли в состав Речи Посполитой, а частично образовали так называемое Дикое поле — территорию без общепризнанного суверена и с пестрым по этническому составу, хотя и редким населением. О характере его дает некоторое представление молдавский историк и писатель XIX века Богдан Хашдеу. Он пишет: «За Днестром, на границе Польши с татарским ханством была создана маленькая республика из беглых людей, девизом которых стало уничтожение врагов христианства. Вскоре они прославились своей неустрашимостью и стали называться казаками…»

Память о казацком прошлом и сегодня хранят некоторые топонимы Левобережья, а сами казаки стали основой сложнейшего симбиоза этносов, который образовал население Приднестровья. Основные его группы составили малороссы, молдаване, великороссы. Кроме того, довольно крупные общности составляли поляки, болгары, евреи, в небольшом количестве проживали сербы, немцы, чехи и представители других народов соседствующих империй. В результате русско-турецких войн конца XVIII столетия, итоги которых были закреплены международно признанными договорами, земли эти вновь вошли в состав русского государства [530] — как казалось, навсегда. В 1792 году А. В. Суворовым на левом берегу Днестра были заложены город и крепость Тирасполь, а территория Приднестровья вошла в состав Подольской и Херсонской губерний, где и пребывала вплоть до революции 1917 года. Как мы видели, «Подолией и Херсонщиной» именовал его и сенатор Гиванеску в 1924 году.

Все говорит о том, что история этой земли совершенно отлична и отдельна от всей истории Бессарабии [531]; и если на сайте ЦРУ, как то стало известно из утечки в прессу, вся территория, лежащая между Румынией и Украиной, именуется Бессарабией, то это можно объяснить лишь полным незнанием истории вопроса — либо же сознательным умыслом, преследующим далеко идущие цели.

После революции административная принадлежность левобережья Днестра изменилась. Упраздненная большевиками Новороссия [532] полностью вошла в состав Украинской ССР, а вместе с ней — и Приднестровье. Справедливость требует признать, что такой переход прошел для населения почти незамеченным: настроения самостийничества и русофобии среди местных украинцев отсутствовали, и люди продолжали жить в «Большой России», теперь именовавшейся СССР.

Однако в 1924 году произошло то самое событие, которое так бурно обсуждалось в румынском сенате и которое во многом заложило основы нынешней драмы. Тогда успехом увенчалась совместная работа румынских коммунистов и Г. И. Котовского по созданию на левом берегу автономной молдавской республики [533] в составе Украины. Архивы позволяют достаточно подробно восстановить картину и узловые моменты смены — пока еще чисто формальной государственной принадлежности приднестровских земель.

Мысль о создании МАССР подали члены РКП[534], ранее члены Румынской коммунистической партии А. Николас, П. Киеран, И. Дик, А. Бадулеску. Они написали письмо в ЦК РКП[535] и ЦК КП[536]У, датированное февралем 1924 года. С подобной же просьбой обратился в ЦК РКП[537] и Г.И. Котовский. Просьбы были услышаны, и на состоявшемся 7 марта 1924 года заседании Политбюро ЦК РКП[538] [539] постановило:

«К. а. Считать необходимым прежде всего по политическим соображениям [540] выделение молдавского населения в специальную Автономную Республику в составе УССР и предложить ЦК КПУ дать соответствующие директивы украинским советским органам.

б. Предложить ЦК КПУ сделать сообщение в Политбюро ЦК РКП через месяц о ходе работ по организации Молдавской Автономной Республики.

в. Поручить товарищу Фрунзе наблюдение за быстрейшим проведением этого вопроса» [541].

В ходе этого «проведения вопроса» данные о численности молдавского населения были заметно сфальсифицированы по отношению к переписям 1897 и 1920 годов, что диктовалось теми же политическими соображениями.

Разумеется, ни о каких формах свободного волеизъявления при создании МАССР не было и речи, на что откровенно указывают даже сами формулировки о «политической целесообразности» и, особенно, о «соответствующих директивах» партийных органов советским — по духу и букве доктрины, органам народного самоуправления. Трудно не увидеть здесь прообраза грядущей драмы: отвержения партийным руководством СССР воли народа Приднестровья, выраженной через Советы, о чем подробнее будет сказано ниже. Но и в 1924 году вся процедура имела жестко командный характер: директивы высших партийных органов были направлены в местные партийные организации и приняты к безоговорочному исполнению.

Румынские коммунисты, инициировавшие создание МАССР, не скрывали, что «образование Молдавской республики должно иметь целью не только компрометирование румынской буржуазии в Бессарабии, но и преследовать ту же цель в отношении остальной Румынии» [542]. Однако на этом основании вряд ли надо спешить с выводом, будто притязания Кишинева и стоящего за ним Бухареста на Левобережье Днестра есть своеобразная месть истории за былые «экспансионистские» намерения СССР. Во-первых, для возвращения Бессарабии, отошедшей к Румынии в 1918 году, и без того имелись серьезные международно-правовые основания. Во-вторых, СССР, даже на пике своего послевоенного могущества и влияния в Восточной Европе, никогда не ставил вопроса о территориальном поглощении Румынии, как не ставилась под сомнение и граница по Пруту.

Иначе повела себя Румыния, усмотревшая в факте появления МАССР, как это показало выступление премьера Братиану, возможность для новой попытки продвижения западной Pax Romana за «Траянов вал».

Решающий шаг в этом направлении был сделан в годы Второй мировой войны, когда специфическую политическую окраску получило и само понятие Транснистрия [543]. Оно впервые прозвучало 19 августа 1941 года в декрете вождя [544] фашистской Румынии маршала Иона Антонеску об установлении румынской администрации на левом берегу Днестра. В декабре 1941 года «кондукэтор» Антонеску в беседе с профессором Г. Алексяну так обрисовал программу-максимум в отношении Приднестровья: «Власть Румынии установилась на этой территории на два миллиона лет». Во исполнение этого замысла — как видим, еще более безудержного, нежели проект «тысячелетнего рейха», — тогда же, в декабре 1941 года, в Тирасполе был учрежден «Национальный совет заднестровских румын». Идеологическое обоснование было дано изданным в 1942 году в Яссах сочинением профессора Э. Диаконеску «Восточные румыны. Транснистрия», где, с упором на «исконные варварские» наклонности славянства, подчеркивалось: границы румынских земель простираются далеко на Восток, и, стало быть, земли эти должны войти в состав Румынии [545]. Ибо, как утверждал Диаконеску, «румыны представляют здесь историческую перманентность по отношению к кочевым племенам варваров».

Тезису этому, равно как и самому понятию Транснистрия, а также имени Антонеску, суждено было пережить второе рождение и обрести второе дыхание в конце 1980-х годов, после распада Восточного блока и ОВД. С тех пор Антонеску в Румынии в большой моде; зато моральное давление сказывается на офицеров румынской армии, вступивших в сформированную в 1943 году на территории СССР из румынских военнопленных дивизию им. Тудора Владимиреску. В продаже даже появилась брошюра «Двенадцать русских вторжений в Румынию», а вторжение «румыно-немецких войск» на территорию СССР в 1941 году трактуется как «переход от обороны к наступлению с целью освобождения румынских земель между Прутом и Днестром».

Впрочем, никто в Народном фронте Молдавии [546] не собирался ограничиваться лишь землями «между Прутом и Днестром». Идеология НФМ прямой наследник той идеологии легионерства, которой руководствовались румынские оккупационные власти в 1941–1944 годы. Не зря же орган Союза писателей Молдовы, газета «Glasul» [547] опубликовала огромную статью, посвященную памяти Антонеску, под выразительным заглавием «Реквием по невинному» [548].

«Отмывание» имени Антонеску, возвращение к доктрине Транснистрии сразу же придало специфический оттенок румынофильству Народного фронта, приведшему к замене традиционной для молдавского языка кириллицы на латиницу, а глотонима [549] и этнонима [550], соответственно, на «румынский», «румыны». Стало ясно, что речь идет о продолжении политики оккупации 1941–1944 годов, одним из «столпов» которой было как раз отрицание самого существования народа «молдаване». И поскольку председатель созданного в декабре 1942 года «Национального совета заднестровских румын» Н. Смокина зафиксировал развитость у левобережных молдаван «чувства молдавского этнического происхождения», для искоренения последнего была разработана целая программа. Органической частью ее было переселение румын из Южной Добруджи за Днестр и, соответственно, выселение русских и украинцев в сторону Буга. 26 февраля 1942 года Антонеску заявил: «Транснистрия станет румынской территорией, мы ее сделаем румынской и выселим всех иноплеменных».

Думается, нетрудно понять, какую реакцию среди русских, украинцев, болгар Приднестровья возбудили первые же попытки прославления Антонеску, заявившие о себе на правом берегу Днестра. Однако негодование выразили не только они, но и молдаване, к тому же очень бурно. Ведь согласно основной легенде румынского национализма, они — это всего лишь, в лучшем случае, субэтнос румын, последние же в данной доктрине возводят свою генеалогию через римские легионы непосредственно к Капитолийской волчице, известная скульптура которой давно украшает Бухарест. И хотя римские легионы в основной своей массе состояли отнюдь не из италиков, а являли собой пеструю амальгаму всех этносов великой империи, в данном случае это не столь важно, ибо «волчица» здесь олицетворяет прежде всего западнолатинский вектор политических и культурных устремлений как таковой, в его резком противостоянии вектору восточнославянскому. Не зря же «римская гостья», теперь уже украсившая и Кишинев, обрела себе пристанище на бывшей Киевской улице, знаменательно переименованной в улицу 31 августа — день принятия Закона о языке, заменявшего молдавский — румынским и переводившего его на латинскую графику.

Левый берег латиницу отверг, и тем самым острую политическую актуальность обрела проблема, обозначившаяся еще задолго до Октябрьской революции и всех последовавших за нею бурных событий. Известный молдавский поэт и культурный деятель Алексей Матиевич писал в начале XX века: «Присоединение Бессарабии к России оказалось спасительным актом как для молдавского языка, так и для молдавского богослужения. К началу XIX века за Прутом началось пробуждение национального самосознания, которое, неся на своем знамени ту идею, что румыны являются потомками римлян и преемниками их доблести, приняло благодаря увлечению этой идеей крайне странные выражения, приведшие в конце концов к уничтожению национальных особенностей жизни и языка… Стремясь создать из румынского какой-то новолатинский язык, латинизаторы беспощадно выбрасывали из него веками укоренившиеся славянские и греческие элементы, заменяя их латинскими, а в случае невозможности — итальянскими и в особенности французскими… Молдавские богослужебные книги были оставлены и забыты». И далее — самое важное, быть может, в свете роковых для этого региона событий конца XX века: «От этой трагедии национального быта и богослужения Бессарабия была избавлена Россией, к которой она перешла в 1812 году».

Любопытно в этой связи и такое вот свидетельство знатного бессарабского эмигранта А. Крупенского. Казалось бы, человек, не принявший революцию, мог только приветствовать уход Бессарабии из-под «ига большевиков». Однако в 1921 году Крупенский писал совсем иное: «Питая сердечные симпатии к доброму румынскому народу и будучи сам молдаванином, я искренне надеюсь, что Румыния будет благополучно существовать и без Бессарабии и что это не помешает ей быть в будущем богатой и счастливой». Велико же должно было быть ощущение угрозы для молдавской идентичности, если оно заставило эмигранта, пусть и в мягкой форме, попытаться увести свою родину из-под румынской опеки!

На эту угрозу со всей силой среагировали приднестровские молдаване, когда резко и агрессивно заявил о себе НФМ. Грубую русофобию [551] он соединял с не менее резко выраженным стремлением стереть всякое воспоминание о собственно молдавской идентичности, а утверждение румынского языка открыто считал реваншем, наконец-то состоявшейся победой «латинства» над «славянством».

«Быть румыном, думать и чувствовать по-румынски означает заявить во всеуслышание о благородном своем происхождении, о естественной гордости за сохраненное имя, указующее на твоих древнеримских предков. Это значит говорить на румынском, даже если кое-где кое-кто называет его молдавским языком, который не только является прямым потомком прославленной латыни, носительницы великой мировой культуры, но и языком-победоносцем. Да, победоносцем, потому, что в вековой борьбе со славянскими диалектами [552] и с другими языками он вышел несомненным победителем», — так писала в сентябре 1990 года кишиневская газета «Цара», рупор НФМ, выражая этот блок настроений.

Весьма проницательно суть этого мало кем замеченного в России конфликта внутри самой молдавской общности описал в своей фантастической повести «Лаболатория» [553] писатель Сергей Белкин, сам ранее житель МССР. В повести речь идет о некоем проекте «Бесагрария», таинственные авторы которого намереваются превратить территорию республики в поле эксперимента по тотальному разрушению исторической памяти и, стало быть, личности народа.

«Сначала в общественное сознание внедряется тезис об унижении молдавского языка, о его вытеснении на обочину жизни. Причиной всех бед объявляется русификация. Поскольку это достаточно легко опровергаемая ложь, поскольку налицо огромные тиражи книг на молдавском языке, изданных за послевоенный период, создана великолепная система образования всех ступеней, развит национальный театр, телевидение и т. д., нами был подброшен еще один важный тезис — о необходимости перевода молдавского языка на латинскую графику и, более того, объявления молдавского языка несуществующим. Подлинным языком народа объявится язык румынский.

Этот простой подлог позволит все достижения в области развития молдавской национальной культуры сделать попросту невидимыми: все, что написано не на латинице, — не в силе. Это вредно и ложно…»

Раскол нации, таким образом, стал неизбежен.

И ответ молдавской стороны на столь грубую экспансию румынизма оказался адекватным, хотя важность позиции, занятой в конфликте между Кишиневом и Тирасполем приднестровскими молдаванами, до сих пор недопонимается даже многими союзниками ПМР. Масла в огонь подлил и А.И. Солженицын, в своей примерно тогда же опубликованной работе «Как нам обустроить Россию»: не разобравшись в ситуации, он заявил, что пусть, мол, «молдаване идут в Румынию, если их туда больше тянет». Фраза эта, на все лады с восторгом повторявшаяся народофронтовцами, в Приднестровье была воспринята как удар в спину с неожиданной стороны.

Незамеченными остались и обращения Союза молдаван ПМР с просьбами о принятии республики в состав РФ. Между тем, именно благодаря позиции молдаван реакция на дискриминационный Закон о языке, принятый еще в МССР 31 августа 1989 года, приобрела характер не этнического [554], а общегражданского и общедемократического, в лучшем смысле этого опозоренного слова, движения, реализовавшего себя в провозглашении 2 сентября 1990 года своей независимой республики. Остается напомнить, что Молдавское княжество, основные государственные акты которого написаны кириллической графикой, было основано в 1359 году, тогда как государство Румыния родилось лишь в середине XIX века.

И тогда станет понятно, что подразумевал один из приднестровских гвардейцев, молдаванин, от которого на Кошницком плацдарме в 1992 году услыхала я такие слова: «Мы здесь — это все, что осталось от Молдавского княжества». Речь шла, разумеется, не о реанимации древнего государства, рухнувшего еще под напором турок, но о сохранении смягчавшего сформированный здесь историей жесткий цивилизационный стык уникального явления славянороманства, которое исторически явили собой молдавский язык и молдавская культурная традиция. О правах того самого меньшинства, которыми в иных случаях так любят заниматься международные организации. В данном же случае, однако, такие права были полностью проигнорированы, вся проблема на Западе [555] превратно истолкована как порожденная исключительно имперскими притязаниями России на «исконно румынские земли», а присутствие ее вооруженных сил в Приднестровье, соответственно, называлось «оккупацией».

Свой голос и здесь подал Леннарт Мери, к заявлению об оккупации Россией Приднестровья присовокупивший весьма дурно пахнущие рассуждения о русских [556], а также геостратегические пожелания. Нужно, по его словам, всячески поддерживать идею создания мощного украинского государства как части Европы и в противовес России [557]. Как видим, проблема Приднестровья рассматривается здесь исключительно под углом зрения стратегии строительства Балтийско-Черноморской дуги, отсекающей населенную некими квази-людьми Россию от Европы.

Под таким же углом зрения, «комплексно», проблема рассматривалась в Германии. Если в 1994 году Клаус Кинкель поспешил заявить, что Германия и ее партнеры по ЕС исходят из нерушимости территориальной целостности Украины в вопросе о Крыме, то всего лишь полгода спустя Хайнрих Фогель, директор Федерального института по исследованию стран Восточной Европы и международных проблем, увязал грубо извращенную проблему Приднестровья с событиями в Чечне, то есть протянул дугу до Кавказа. «Уже в 1992 году, раздраженно заметил Фогель, — следовало бы подать такие сигналы [558] ввиду военной интервенции 14-й армии на стороне русского меньшинства в Молдове, то есть на территории соседнего государства» [559]. Всего два месяца спустя из уст Фогеля, между прочим, члена правления Германо-российского форума, прозвучала еще одна не менее раздраженная декларация — более общего свойства, а потому косвенно указывающая на важность для Запада полного ухода России с берегов Днестра: «Надо теперь ответить на вопрос, до каких пор можно, пускай по понятным причинам, терпеть претензии на великодержавность, не обеспеченные ни политически, ни экономически».

Парадокс же всей ситуации заключается как раз в том, что, несмотря на юридически безупречное самоопределение Приднестровья, несмотря на откровенные апелляции молдавских «фронтовиков» к тени «кондукэтора Антонеску», на одном из митингов НФМ даже включенного в список молдавских господарей, союзное руководство в лице не только Горбачева, но и спикера Съезда народных депутатов СССР А.И. Лукьянова, да и самих депутатов Съезда, поддержало именно народофронтовскую Молдову. Неявно — какими-то тайными распоряжениями из Москвы, блокировавшими все попытки самого молдавского ЦК приостановить опасное развитие событий*. Явно — поддержкой той линии на смыкание НФМ и КПМ, которую повел ставший первым секретарем ЦК КПМ 16 ноября 1989 года, то есть после беспорядков в молдавской столице [560] П. Лучинский, в 1996–2000 годах президент Республики Молдова.

Уже к маю 1990 года он ввел в молдавский ЦК почти всех фронтистских лидеров. Потому что, заявил он в марте 1990 года на Пленуме ЦК КНМ, платформа Союза писателей, других вновь возникших политических организаций [561] «почти не отличаются от платформы партии». В сущности, так оно и было: окрашенное в цвета культа Антонеску румынифильство НФМ и его оголтелый национализм, находивший предельное выражение в грубейшей русофобии, теперь получили легальный статус и освящение в еще действующих структурах КПСС — и на республиканском, и на союзном уровне. Даже осуществленное уже при Лучинском переименование Верховного Совета МССР в Сфатул Цэрий [562] в контексте молдавской истории однозначно отсылало к событиям 1918 года и принятому под дулами румынских пулеметов решению тогдашнего Сфатул Цэрий о присоединении Бессарабии к Румынии.

27 апреля 1990 года за основу нового государственного флага МССР был взят румынский триколор, ничего общего не имеющий с историческими молдавскими знаменами. Это резко обострило на левом берегу Днестра и в Бендерах настроения противостояния новому витку румынского экспансионизма, оживив воспоминания об оккупации 1941–1944 годов. А решающий рубеж обозначило утвержденное 23 июня 1990 года Верховным Советом ССР Молдова «Заключение Комиссии Верховного Совета ССР Молдова по политико-юридической оценке Советско-Германского договора о ненападении и Дополнительного секретного протокола, а также их последствий для Бессарабии и Северной Буковины». На этом следует остановиться несколько подробнее, ибо именно решение Съезда народных депутатов о создании комиссии по расследованию «дела о пакте Молотова-Риббентропа», принятое после доклада А.Н. Яковлева 24 декабря 1989 года, сыграло роковую роль в распаде СССР. Оно, пропагандистски упростив один из самых сложных и запутанных вопросов новейшей истории, не просто легитимировало сепаратистские движения в Прибалтике, Молдавии, на Западной Украине. Нет, больше: оно декриминализовало их откровенные апелляции к движениям, боровшимся против «советской оккупации», пусть и на стороне стран гитлеровской коалиции.

Как следствие, оно заложило основы для одновременной реабилитации коллаборантов времен немецко-румынской оккупации и репрессирования советских партизан, военнослужащих Красной, затем Советской, армии и работников советских спецслужб. Наконец — именно это безответственное решение лежит у истоков того ущербного положения, в котором оказались русские и русофоны [563], прибывшие в республики Прибалтики после 1940 года и объявленные оккупантами и потомками оккупантов*.

В Молдове же тема получила сугубо абсурдное преломление. Ведь объявив в упомянутом Заключении о незаконности создания 2 августа 1940 года Молдавской ССР как следствия «советской оккупации» Бессарабии и Северной Буковины, республика тем самым упразднила себя самое в том виде, в каком она существовала на протяжении 50 лет, то есть включающей в себя левобережье Днестра. Других документов, конституирующих ее в тех же границах, кроме соответствующего решения советского правительства от 2 августа 1940 года, просто-напросто не существует, и тем самым Приднестровье получало абсолютно законное право на самоопределение. Это право и было реализовано им 2 сентября 1990 года.

В тот день Второй Съезд народных депутатов Приднестровья всех уровней принял «Декрет о государственной власти Приднестровской МССР», «Декларацию о суверенитете ПМССР» и другие документы, заложившие основы независимой республики, которая в сентябре 2000 года отметила 10-летие своего абсолютно самостоятельного, хотя и непризнанного существования. Это было завершение первого этапа пути, приведшего к войне двух берегов.

Перебирая в ретроспективе факты короткой, но драматичной истории ПМР, наталкиваешься на удивительный парадокс: ославленная ее недругами как «заповедник партократов»*, она уже у самых истоков своего становления оказалась никак не связанной с партийными структурами. И дело здесь не в каком-то сознательном фрондировании: просто подобной эмансипации потребовал сам процесс сопротивления агрессии прорумынского шовинизма — сопротивления, здесь всеми воспринимавшегося как продолжение битв пятидесятилетней давности.

Начало его относится к политической забастовке осени 1989 года, последовавшей в ответ на принятие Кишиневом дискриминационного Закона о языке [564]. Забастовке в Приднестровье предшествовала забастовка русскоязычного Таллина; но если в Таллине она бесплодно угасла не в последнюю очередь потому, что руководство в ней захватили парткомы, послушно исполнявшие распоряжения из Москвы [565], то в Приднестровье события приняли совсем иной оборот. В ходе забастовки сформировались рабочие комитеты, полностью оттеснившие партаппараты от руководства ею и открывшие дорогу политическому потенциалу заявившего о себе массового организованного движения практически всех приднестровских предприятий [566].

Следующим этапом стали выборы в местные [567] Советы 1990 года, куда практически не прошел никто из партаппарата, в особенности уровня секретарей. Именно рабочими комитетами и местными советами в ходе 1989–1990 годов были проведены местные референдумы и сходы граждан, главным из которых стал референдум 5 августа 1990 года тогда еще по вопросу о создании Приднестровской Автономной Советской Социалистической Республики на основе равноправного функционирования всех языков. Одновременно на голосование были вынесены вопросы о триколоре и замене славянской графики молдавского языка на латинскую [568]. Подавляющим большинством голосов [569] оба нововведения были отвергнуты, и в качестве Государственного флага ПМР до сих пор сохраняется флаг бывшей МССР. Всего в голосовании приняло участие 95 % граждан, внесенных в списки для тайного голосования. За образование республики проголосовало 95,7 % участников референдума, против — 3,1 %.

Однако решение Кишинева от 23 августа 1990 года о неправомочности создания МССР сняло вопрос об автономии, и отныне речь могла идти лишь о создании независимого от Молдовы государства, с которым последняя должна была теперь решать все вопросы на равноправной основе. Эмоционально немалую роль в развитии событий сыграло совершенно проигнорированное в Москве убийство румынскими националистами кишиневского школьника, 17-летнего Дмитрия Матюшина, — «за то, что говорил по-русски». Именно это, по показаниям свидетельниц, двух его ровесниц и спутниц, выкрикивали убийцы, так и «не найденные».

В довершение всего партийное руководство Молдовы [570] отказалось предоставить работникам крупных предприятий, почти сплошь русофонам, законный перерыв для выхода на похороны Димы. Оснований считать это убийство и его безнаказанность проявлением официальной линии Кишинева было тем больше, что назначенный в мае 1990 года премьер-министром фанатичный унионист [571] Мирча Друк открыто угрожал русофонам, обещая превратить республику в Ольстер, Нагорный Карабах, Ливан в случае, если они и дальше будут бунтовать против румынизации. Министром внутренних дел в его правительстве стал бывший полковник Советской армии, получивший в отставке звание генерала [572] Ион Косташ. Население Приднестровья [573] было не одиноко в своих опасениях. Одновременно население южных районов правобережной Молдовы, с компактно проживающими здесь гагаузами и болгарами, также попыталось взять свою судьбу в собственные руки, создав Гагаузскую Республику. Ее участь оказалась иной, нежели у ПМР, по целому ряду причин: иное географическое положение, отсутствие столь мощной, как в Приднестровье, промышленности, а в еще большей мере — отсутствие столь же бесспорных юридических оснований для своего отделения от Молдовы. Разумеется, действовавшая Конституция СССР предусматривала возможность, в случае выхода Молдовы из СССР, для компактно проживающих групп населения реализовать свое право на самоопределение, но оно не могло быть обеспечено без поддержки из Москвы, а Москва заняла в отношении Гагаузии ту же позицию, что и в отношении Южной Осетии. Она плыла по течению до тех пор, пока не пролилась кровь, и только тогда решилась на осторожное вмешательство, ограничившееся, впрочем, лишь введением восторженно, как и в Осетии, встреченного воинского контингента. Однако ровным счетом ничего не было сделано для снятия причин, приведших к походу на Комрат, который можно считать «первой ласточкой», предвестием грядущих боев на Днестре.

В октябре 1990 года возглавляемые Друком и Косташем на Гагаузию двинулись заблаговременно сформированные отряды «волонтеров», в основном из учащихся ПТУ и студентов, и вооруженные до зубов полицейские [574]. Шествие их по селам юга сопровождалось избиением мирных жителей, арестами, разрушением исторических памятников. В Кагуле волонтеры играли в футбол чугунной головой фельдмаршала Румянцева — того самого, которому в свое время было адресовано слезное письмо молдавского митрополита Леона: «Сколько имеем надежды на Россию, столько испытали теперь разорений от турок, и чего описать не можем; просим, посылайте сильное ваше войско в отечество наше Молдавию. Чувствуем тяжесть нестерпимую и остаемся без всякой надежды. Просим и теперь нас не оставить, как и прежде того не лишили. В слезах старцы, юноши и младенцы просим вас, и если удобно сие, испросите милость им, бедным, пошлите помощь им. С какого места угодно посылайте войска, нет опасности никакой, и мы все силы с радостью употребим довольствовать их всем нужным. И никакого затруднения иметь не можем, бывши обрадованы заступлением и горя истинным к Родине усердием…»

Времена переменились, и уже другие ждали как милости от Москвы присылки «сильного войска», что могло бы защитить их от ярости националистов, идеологи которых теперь утверждали, будто главной заслугой Молдавского княжества [575] было то, что оно являлось «главным препятствием на пути русских к Константинополю». Разумеется, Москва была уже не та, что во времена Румянцева, она не только перестала быть собирательницей народов, сердцем «России-матери», но положительно превращалась в гонительницу не желающих покидать родной очаг детей. И все же масштабное кровопролитие было предотвращено лишь вводом десантников Советской армии. Тогда нерастраченный пыл был обращен волонтерами против ПМР, которая, впрочем, все равно была предназначена стать предметом жесткого возмездия, о чем свидетельствовала официальная подготовка Кишиневом специального боевого подразделения «Тирас-Тигина»*.

В начале ноября 1990 года «косташевцы», как принято говорить здесь, двинулись к Днестру на Дубоссары. Жители города перекрыли мост с твердым намерением не допустить их в свой город, и тогда Косташ отдал команду стрелять на поражение. Отряд полиции особого назначения в полной экипировке, с автоматами, пистолетами, гранатами со слезоточивым газом, в бронежилетах и шлемах открыл стрельбу по безоружным людям. Погибли три человека — двое молдаван [576] и один украинец [577].

Московские власти никак не отреагировали на это, более того, сейчас есть все основания полагать, что негласная «карт бланш» на расправу с непокорными была получена молдавским руководством непосредственно от Горбачева при встрече с Лучинским, о которой последний весьма откровенно рассказывает в своих воспоминаниях. «В ЦК, — пишет Лучинский, — мы делали все возможное, чтобы раскола в республике не допустить. У нас идет пленум [578]. У здания ЦК сотни манифестантов. Троих пригласили в зал, чтобы их выслушать. Выдвигают требование: «Ехать к Горбачеву, чтобы он признал Молдову единой и неделимой…»

Горбачев принял нас вечером, выслушал и сказал, что понимает наши тревоги и поддерживает неделимость Молдавской республики. Обещал, что на заседании Совета Федерации, где будет присутствовать и председатель парламента М. Снегур, он скажет об этом. И сделает публичное заявление. Действительно, они по телевидению прозвучали» [579].

Совместное со Снегуром появление угрожающего «сепаратистам» Горбачева на телеэкране произвело шок в Приднестровье, а равнодушие как официальной Москвы, так и большей части российской общественности к факту расстрела трех безоружных человек стало мощным побудительным толчком к созданию собственных силовых структур. Вот характерное мнение той эпохи, высказанное после Дубоссарских событий: «В Москве, на помощь и защиту которой мы все надеялись, рассудили, вероятно, иначе: «Подумаешь, троих убили, шестнадцать ранили. Стоит ли из-за этого портить отношения со Снегуром, Друком. Ведь это сепаратисты все затеяли».

Отсюда вывод: надеяться мы должны только на себя, на свои силы».

В сущности, так же — хотя, конечно, с прямо противоположной эмоциональной окраской — оценивали позицию Москвы в Кишиневе. М. Снегур, еще до дубоссарского расстрела, в своем интервью «Известиям» [580] с особым удовлетворением подчеркнул: «Президент СССР похоронил надежды сепаратистов на поддержку их притязаний. Он высказался недвусмысленно: любые проблемы могут сегодня решаться только на пути законности, сохранения целостности республики».

Но о какой законности могла идти речь, если даже самый поверхностный терминологический анализ текста Лучинского, его ключевых понятий и оборотов [581] неопровержимо свидетельствует о том, в какой мере партийно-олигархическое, номенклатурно-клановое доминировало в подходах и Москвы, и Кишинева к ситуации, остро развивавшейся на берегах Днестра. Заявление же Горбачева о «целостности и неделимости» Молдовы, сделанное уже после известного постановления Верховного Совета Молдовы, упразднявшего республику как незаконно созданную, вообще было юридическим абсурдом. Тем не менее, оно прозвучало, возымев своим прямым следствием события 2 ноября 1990 года в Дубоссарах. А отсутствие реакции в Москве на них продемонстрировало то же пренебрежение партократии к попыткам народов разваливающегося СССР осуществить свое волеизъявление через Советы, которое уже наглядно было продемонстрировано в Южной Осетии, Абхазии и Нагорном Карабахе.

Но Приднестровье выделяется и в этом ряду, потому что здесь, в силу полного отсутствия межнациональной напряженности и чего-либо, хоть отдаленно напоминающего этнические чистки, а также в силу общесоюзной лояльности, исключительной юридической тщательности, с какой ПМР прорабатывала всю формально-правовую сторону своего самоутверждения, грубая сдача его московским руководством на кровавый правеж Кишиневу представала особенно вопиющей.

Последние отчаянные попытки ПМР воззвать к союзному руководству состоялись 6 мая, 29 июня и 2 сентября 1991 года, когда, соответственно, были приняты Постановление Верховного Совета Приднестровской Молдавской Республики об участии Приднестровской МССР в подготовке и подписании Союзного договора, Постановление Верховного Совета Приднестровской Молдавской Республики об участии Приднестровской Молдавской ССР в подготовке и подписании Договора о Союзе суверенных государств и Обращение IV съезда депутатов всех уровней ПМССР к президенту СССР, Верховному Совету СССР, к V внеочередному Съезду народных депутатов СССР с просьбой о поддержке.

Все эти обращения были грубо отклонены — что сделать было тем легче в связи с кампанией политической травли Приднестровья со стороны либеральных российских СМИ и депутатов. Формальным поводом к ней стало приветствие, направленное тираспольским ОСТК в адрес ГКЧП, реальные же причины, конечно, лежали много глубже: как и Горбачев, Ельцин стремился засвидетельствовать свою полную лояльность победителям в «холодной войне» и всячески отмежеваться от «империи». А Молдова, теперь понимая, что у нее развязаны руки, резко активизировала свой натиск на Приднестровье — на всех уровнях.

1 сентября 1991 года спецслужбами Молдовы по пути из Киева был захвачен глава Правительства ПМР И.Н. Смирнов. Одновременно были избиты и арестованы четверо депутатов Верховного Совета ПМР и руководители Гагаузии [582]. И аресты эти могли бы стать роковыми для будущности ПМР, если бы в действие не вступил неожиданный и мощный фактор — Женский забастовочный комитет, иные страницы из истории которого уже стали легендой. Именно ЖЗК [583] начал и провел беспримерную месячную железнодорожную блокаду — первую акцию такого рода в истории мирового женского движения. Сделанная на флаге ЖСК аппликация знаменитого памятника А.В. Суворову, установленного на центральной площади заложенного им города, была символом в подлинном смысле этого слова. Оно происходит от греческого «симболон» [584]: так именовалась часть разломленной пластины, которая должна была при встрече «узнать» другую такую же. И теперь выламываемое из органичного ему исторического и культурного пространства Приднестровье стремилось продемонстрировать России общий, как казалось тогда, для них знак «симболон».

Акция не была безопасной для начавших ее женщин: в первые дни и ночи, пока не была организована охрана, их забрасывали камнями из кустов, травили собаками. В Бендерах была даже предпринята попытка запугать их, пустив по путям локомотив. Галина Андреева вспоминает: «Подбрасывали в день по 10–15 писем с проклятиями и угрозами семьям, нередко они были написаны одной рукой. Рисовали унижающие человеческое достоинство карикатуры. Вот «цитаты» из открытки, присланной якобы из Бельц в мой адрес: «Красная кровавая бандитка! Мы тебя задушим капроновым чулком. Молимся за твою погибель. Умрешь в страшных муках».

Но все это оборачивалось лишь укреплением нашей веры в правоту своего дела…»

Одновременно в Приднестровье начался перевод всех предприятий и организаций, в том числе прокуратуры и милиции, под юрисдикцию республики, что, естественно, вызвало резкую реакцию Кишинева. К Дубоссарам вновь были выдвинуты отряды ОПОНа [585], и к 28 сентября в городе уже было сконцентрировано около трех тысяч полицейских. Как стало известно, одновременно Молдова начала разворачивать госпиталь в Криулянах, а это говорило о подготовке к действиям нешуточным. Немалую роль в предотвращении на сей раз кровавых событий сыграло вмешательство депутата РФ Н. Травкина и направление в Приднестровье новой представительной комиссии из Москвы.

1 октября И.Н. Смирнов и депутаты были освобождены и вернулись в Тирасполь, а 2 октября из Григориополя и Дубоссар были выведены опоновцы. Но, разумеется, это была лишь пауза.

Спецслужбы Молдовы продолжали разворачивать свою деятельность, опираясь при этом и на накопленный Румынией опыт. В Министерстве национальной безопасности под руководством бывшего ответственного работника ЦК КПМ, а затем одного из самых популярных депутатов-«демократов», А. Плугару, были созданы террористические группы из боевиков-волонтеров, проходивших практику в специальных тренировочных лагерях Молдовы и Румынии. Позже группы «Бужор», «Калараш», «Бурундуки» и другие оставили зловещий след на территории Приднестровья. На их счету не только убийства политиков и военных, но также и акции устрашения, направленные против гражданского населения. Время, казалось, благоприятствовало Кишиневу.

Распад Союза создал новую ситуацию. Молдова была принята в ООН несмотря на то, что Устав последней требует предварительного урегулирования вооруженных конфликтов на территории вступающих в организацию государств. Теперь она могла рассчитывать на международную политическую поддержку. Но что еще важнее — состоялся раздел вооружений бывшей Советской армии, резко изменивший всю ситуацию на берегах Днестра. На парламентских слушаниях «Россия-Молдова-Приднестровье. Стратегические интересы России» [586] был представлен следующий перечень техники и вооружения, переданных Республике Молдова только в декабре 1991 года:

Передано техники и вооружения:

На основании соглашения между премьер-министром РМ

и Главнокомандующим ВС СНГ [587]:

Реактивно-артиллерийские бригады [588]:

реактивных систем залпового огня «Ураган»-9П140-29 единиц;

152 мм пушек-гаубиц-Д-20-32 единицы;

152 мм пушек-2А36 — «Гиацинт» — 21 единица.

Противотанкового артиллерийского полка [589]:

100 мм пушек — МТ12 «Рапира» — 47 единиц;

ПТУР-9П149 «Дракон» — 27 единиц;

МТЛБ-АТ — 53 единицы;

БТР-60 ПБ — 27 единиц.

Истребительно-авиационного полка [590]

самолетов МИГ-29-34 единицы.

Вертолетного отряда [591]:

МИ-8-4 единицы;

МИ-9-3 единицы;

МИ-24-4 единицы.

Зенитно-ракетной бригады [592]:

ЗРК С-200-12 пусковых установок;

ЗРК С-75-18 пусковых установок;

ЗРК С-125-16 пусковых установок.

Бригаду связи [593] в составе четырех полевых и одного стационарного узлов.

На основании соглашения между министрами внутренних дел СССР и РМ [594] техники, вооружения и имущества частей и учреждений бывшего МВД СССР было передано более чем на мотострелковую дивизию.

Приднестровье, подобно Карабаху и Абхазии, не получило ничего; все разговоры о том, будто Москва вооружала Тирасполь, — ложь. И хотя кое-что из арсеналов 14-й армии в те дни, когда на берегах Днестра занималось пламя войны, действительно досталось «непризнанной», произошло это иными путями и опять-таки при участии ЖЗК. Здесь нет никакой тайны, перипетии захватов оружия подробно описаны Галиной Андреевой в ее книге «Женщины Приднестровья» [595], и те, кому это интересно, могут прочитать о том, как российские офицеры с матом били по рукам стоявших в оцеплении женщин, как таскали их за волосы и выталкивали за ворота, как становились на колени матери, жены и сестры приднестровских ополченцев, умоляя об оружии.

Толчком же к проведению первого захвата [596] стали события 13 декабря 1991 года все в тех же Дубоссарах. Захвату их в Кишиневе придавалось особое значение, так как это позволило бы разломить республику пополам.

13 декабря 1991 года полицейские напали на пост ГАИ у въезда в Дубоссары, в упор расстреляв из автоматов троих работников милиции ПМР [597]. 16 приднестровцев были ранены, 24 — увезены в Кишинев, откуда многие из них вернулись калеками и инвалидами.

Приднестровье взывало к России безыскусными, но подкрепленными всей силой стоявшей за ними правды стихами [598]:

Однако Россия продолжала вооружать Молдову. Было ясно, что «тело» войны сформировано. Кишиневу оставалось вдохнуть в него приводящую в движение идею. Эту, последнюю, функцию выполнило вновь набравшее силу в 1991 году унионистское движение. Планы воссоединения с Румынией озвучивались на самом высоком уровне. Так, еще в мае президент РМ Снегур заявил в интервью «Московским новостям»: «Вы понимаете, где два суверенных государства, говорящих на одном языке, имеющих один корень, по-другому быть не может… Этот процесс начался, он необратим». А в декабре Мирча Друк стал председателем национального «Совета воссоединения», включавшего парламентариев Молдовы и Румынии и готовившего акт воссоединения. Премьером же стал Валериу Муравски, с именем которого и оказалось связано начало широкомасштабной войны на Днестре.

Оно, это начало, датируется 1 марта 1992 года. К этому времени Постановлением Верховного Совета Приднестровской Молдавской Республики «О мерах по защите суверенитета и независимости Приднестровской Молдавской ССР» от 6 сентября 1991 года состоялся перевод «всех предприятий, организаций, учреждений, органов милиции, прокуратуры, суда, арбитража, КГБ и всех остальных структур и подразделений, расположенных на территории Приднестровской Молдавской Советской Социалистической Республики*, кроме воинских частей Вооруженных сил СССР», под юрисдикцию ПМР, а также была создана Республиканская гвардия. Как пояснялось в Постановлении, «в структурах и количествах, необходимых для защиты безопасности, прав и свобод граждан республики».

Было ясно, что любое вооруженное соприкосновение силовых структур Молдовы с теперь уже собственными силовыми структурами ПМР даже с формально-юридической точки зрения может считаться войной. И Кишинев сознательно пошел на войну.

Судя по многим признакам, провокация, ставшая сигналом к началу войны, была тщательно спланирована и отработана. От здания райотдела полиции ночью обстреляли из автоматов и пистолетов проезжавшую мимо машину дубоссарской милиции, подчинившейся ПМР. Погиб начальник отделения милиции Игорь Сипченко, был ранен гвардеец. Нападавшие укрылись в здании полиции, где были окружены казаками. Премьер Муравски пригрозил Дубоссарам карательной акцией в случае перехода последних к активным действиям. Таковых не последовало, но не последовало и отступления казаков. Под утро полицейские согласились сложить оружие, однако при его сдаче убили одного казака, Михаила Зубкова, и ранили другого. С этого момента начинается широкое движение солидарности казачества России и Украины с Приднестровьем, сыгравшее такую большую роль в разворачивающейся войне.

Именно казаки и гвардейцы сыграли решающую роль и в одном из самых позорных эпизодов в истории распадающейся 14-й армии.

2 марта по льду Дубоссарского водохранилища перешли переодетые в гражданскую форму опоновцы. Они прорвались на территорию Российской воинской части в селе Кочиеры с целью захвата оружия 14-й армии. Военнослужащих, их жен и детей полицейские взяли в заложники. Это был прямой вызов России, но официальная Москва безмолвствовала, как позже будет безмолвствовать перед лицом таких же действий со стороны Грузии.

Более того, командиры Кочиерской воинской части 65161 и Дубоссарской воинской части, выполняя полученный свыше приказ, отказались от защиты подвергшегося нападению полка. Заложников освободили гвардейцы ПМР и казаки, прорвавшиеся на территорию части и в бою потерявшие командира.

3 марта в Дубоссарском районе руководством ПМР было введено чрезвычайное положение и объявлена дополнительная мобилизация. В считанные дни изменилась вся жизнь людей. В те дни я писала, вернувшись из командировки: «Весна пришла в Приднестровье как время похорон. Хоронят едва ли не каждый день — отцов семейств и почти безусых пацанов, хоронят погибших гвардейцев и ополченцев — и совсем далеких от военных действий людей, павших жертвами случайной пули или целенаправленного террора, такого, как ночной расстрел машины скорой помощи на Григориопольском шоссе.

Стало уже привычным зрелище вооруженных мужчин на улицах приднестровских городов, и вид пустынных полей, и покинутые жителями села в зоне боевых действий. Время сеять, но жизнь здесь стала опасной, а бэтээры и миноукладчики сменяют тракторы как примету весеннего пейзажа.

Весна пришла сюда одетой в хаки» [599].

Особенно поражала внезапно возникшая опасность таких оживленных в мирное время, а теперь таких пустынных дорог. С правого берега велся постоянный обстрел — предполагалось, что гвардейцев ПМР, но защищенным не чувствовал себя никто. Отряд опоновцев в районе села Роги под Дубоссарами [600] обстрелял автобус с туристами из Харькова, принадлежавший турецкой фирме. Двое из них погибли.

Вообще в этот период действия молдавской стороны имели резко выраженный диверсионно-террористический характер. Бурную реакцию не только в ПМР, но и в Венгрии вызвало зверское убийство 14 марта 1992 года под теми же самыми Рогами Сергея Величко [601]. Жителей захваченных сел ПМР расстреливали за отказ идти служить «волонтерами», обычным явлением стали грабежи и насилия. Снайперы правого берега уничтожали любую «движущуюся цель», будь то военный или гражданский человек. 24 марта полицейские расстреляли на окраине Дубоссар двух подростков, собиравших стреляные гильзы. Через день в селе Дороцкое снайпер Молдовы застрелил тракториста, который перевозил цыплят. 26 марта были совершены две диверсии в Григориополе — взрыв распределительной электроподстанции и выведение из строя насосной станции, обеспечивавшей окрестные села энергией и водой. 30 марта группа боевиков расстреляла и машину «скорой помощи», которая везла из села Спея роженицу в родильный дом и семилетнего мальчика, которому требовалась срочная операция. Акушерка была убита, трое человек, в том числе больной мальчик, — ранены. Как стало известно 27 марта, когда в Григориополе была задержана группа диверсантов с правого берега, в ее состав входили уголовники-рецидивисты, выпущенные из тюрьмы в обмен на соглашение участвовать в военных действиях против ПМР. Аналогичная группа несколькими днями раньше была задержана в Дубоссарах.

Одновременно разворачивались кровопролитные бои в районе сел Кочиеры и Кошница [602].

Диспаритет в вооружениях в этих условиях становился нетерпимым, и снова активизировался ЖЗК. Уже 4 марта комитет принял решение пикетировать штаб 14-й армии с требованием к ней вывести бронетехнику на границу ПМР и стать разделительным валом между враждующими сторонами. Требование осталось без ответа, зато 23 марта маршал Шапошников, тогда командующий ВС СНГ, отдал распоряжение о передаче Молдове всех частей, дислоцированных на правом берегу Днестра. В том числе и авиаполка. А ведь в это время Молдова уже получала вооружения и из Румынии, о чем свидетельствовали трофеи, захваченные в бою под Кошницей два БТР-80. Командование объединенными ВС СНГ заявило, что таковые на вооружение 14-й армии не поступали. Водителем одного из бэтээров также был румын, и румынские волонтеры были замечены разведкой в Кицканском монастыре [603].

В таких условиях новые захваты оружия становились неизбежными, и женщины блокировали 59-ю дивизию. Одновременно, как то имело место и в других непризнанных, развернулась бурная деятельность местных «кулибиных», мастеривших гранатометы из водопроводных труб, делавших мобильные установки на базе имевшихся автомобилей и т. д. Легендой стали два самодельных броневика — «Дракон» и «Аврора», бодро громыхавшие по пустынным дорогам.

28 марта в 14.30 по радио Молдовы прозвучало выступление президента Снегура, который объявил о введении в республике с 20.00 чрезвычайного положения и о переходе к наведению конституционного порядка средствами, которые он сочтет необходимыми. Это можно было считать формальным объявлением войны, о чем, плача, сообщили мне женщины в Рыбницком горсовете; и это сочетание женской слабости с неброской, но непреклонной стойкостью вновь поразило меня, вызвав в памяти образы далекого военного детства.

А уже на следующий день в ЖЗК узнали, что по распоряжению командующего 14-й армии из строя выводятся оптические приборы, установленные на боевой технике.

1 апреля 1992 года происходит первое вторжение в Бендеры. В 6 часов утра в город ворвались два бронетранспортера Молдовы, направившиеся к месту пересечения улиц Мичурина и Бендерского восстания, где происходила смена поста милиции. Бэтээры Молдовы расстреляли из пулеметов рафики милиции и гвардии [604], а также случайно оказавшийся поблизости автобус, перевозивший очередную смену рабочих хлопкопрядильной фабрики. Среди них также оказались жертвы, в их числе — некая И., ярая противница ПМР, как и ее муж, полицейский, в то роковое утро оказавшийся в одном из молдавских БТРов в качестве проводника. В Бендерах часто рассказывают эту историю, обнажившую суть гражданской войны. А война между двумя берегами населением еще недавно единой страны, по большей части, воспринималась именно как гражданская.

Тем временем события развивались своим чередом. 3 апреля опоновцы спровоцировали стычку в пригороде Бендер, селе Гыска, а ночью 5 и 8 апреля обстреляли гвардейские заставы приднестровцев на кицканском направлении. 16 апреля произошло одновременное нападение на гвардейские посты ПМР с кишиневского и кицканского направлений — несмотря на подписание 12 апреля рабочего протокола об урегулировании конфликта. В ходе боя обе стороны понесли потери ранеными и убитыми. И 19 апреля начинается разведение соединений из зоны опасной близости. Через день гвардейцы разбирают завалы и баррикады на въездах в город, сдают и складируют оружие, ставят на прикол знаменитые «утюги», или «крокодилы» — мирную гусеничную технику, обшитую стальными листами и превращенную таким образом в броневики.

Возникает естественный вопрос: почему же на это согласилась Молдова, имевшая абсолютное превосходство в вооружениях, международно признанный статус, негласную поддержку российского руководства* и к тому же так и не добившаяся выполнения Тирасполем предъявленного ему ультиматума? Причин здесь несколько, и главной из них является, конечно, полная и сразу же обнаружившаяся неготовность Молдовы к ведению сколько-нибудь серьезных военных действий. Ее армия только создавалась, а диверсионно-террористически е операции, на которые делалась ставка на этом первом этапе, не только не произвели ожидаемого эффекта устрашения на население Приднестровья, но, напротив, способствовали его духовной мобилизации.

Дороги и мосты, перекрытые завалами, баррикады на городских улицах, отряды ополченцев, расположившиеся в лесных массивах и живо напоминавшие, видом своих стоянок, о партизанах Великой Отечественной, — все говорило о готовности к сопротивлению, не ожидавшемуся в Молдове. Стало ясно, что затяжная война, со спорадическими захватами населенных пунктов на территории Приднестровья, неизбежно вызовет здесь массовое партизанское движение, которое не удержится в пределах крошечной республики, но захватит и Украину, и Россию. Требовался «блицкриг», но о нем пока не могло быть и речи.

К тому же в действие начали вступать новые факторы.

Первый из них — усиливающееся брожение в 14-й армии, прорвавшееся, наконец, в постановлении офицерского собрания, адресованном руководству России и Молдовы. В нем говорилось, в частности: «Если после завершения переговоров окончательно не будут прекращены боевые действия и провокации и не начнется отвод вооруженных формирований, личный состав армии приведет соединения и части в полную боевую готовность согласно боевым расчетам. Приведение начинает с 16.00 02.04.1992 года… В целях усиления Бендерского гарнизона осуществить вывод одной из бронегрупп на территорию воинской части в город Бендеры».

В ту пору ни в Кишиневе, ни даже в Москве еще не были уверены, что это пустая угроза; еще трудно было вообразить, что в кратчайшие сроки до такой степени утратила дух великая армия.

А потому после апрельского офицерского собрания Москва засуетилась: в Приднестровье были направлены представители главнокомандующего вооруженными силами СНГ генералы Пьянков и Громов, а вслед за ними прибыл вице-президент РФ Руцкой, сопровождаемый советником Б. Ельцина Сергеем Станкевичем. Оба заняли не слишком популярную в российских верхах позицию поддержки Приднестровья. Правда, она оказалась скорее моральной и информационной, но по тем временам и это значило очень много. Однако добиться вывода 14-й армии на разделительную линию — что могло бы предотвратить многочисленные жертвы летней войны и чего добивалось Приднестровье, а также принявший соответствующее постановление Шестой съезд народных депутатов РФ, — не удалось. Начались новые захваты техники, хотя подходы к складам были заминированы по распоряжению командующего. В этой связи Галина Андреева сообщает любопытную подробность: «…Примечателен тот факт, что не русские солдаты, а узбеки и таджики показывали нам не заминированные проходы».

Видимо, в известной мере прав журналист Ефим Бершин, определивший развернувшееся в Приднестровье движение как «протестный интернационализм». Но можно выразиться еще точнее и без «демократических» экивоков: в последний, видимо, раз заявлял о себе советский интернационализм, который, как показали события и в Приднестровье, и в Абхазии, не был сугубо пропагандистским фантомом, но реально существовал как живая душевная связь людей, привыкших к жизни в своей огромной многонародной стране и любивших ее.

Вторым фактором, вступавшим в процесс, стало казачество — источник особой головной боли для Кишинева и Бухареста.

16 марта состоялся телефонный разговор президентов Румынии и Молдовы, в ходе которого Илиеску заявил: «Нас беспокоит численность вооруженных казаков и приезжих русских, появившихся в этом районе за последние дни. Тревожат акты насилия, в результате которых гибнут люди, а также преднамеренная дезинформация о вмешательстве Румынии в эти события» [605]. На вопросе о позиции Румынии во время конфликта я остановлюсь несколько ниже, что же до казаков, то в Кишиневе обозначились признаки некой не вполне адекватной реакции на их присутствие — почти одержимости. На демонстрациях здесь несли плакаты: «Казак, казакуй дома!», «Русские, казаки приехали за вами!» и прочее в том же роде.

Пресса же, забавным образом позабыв о своей «антикоммунистичности», рисовала казаков приемами самых грубых агиток революционной поры и эпохи расказачивания — эдакие «каратели», «слуги царского режима» с нагайками в руках и т. д. и т. п. Возмущенно звучал совсем уж нелепый вопрос: «Что делают здесь эти пришельцы?» Нелепый — потому что, как мы видели, о казаках, создавших в Приднестровье на просторах Дикого поля «рыцарскую республику», писал еще Богдан Хашдеу. Позже местные казаки вошли в состав Черноморского казачества Российской Империи, и оно — в пределах республики, разумеется, еще до начала конфликта было легализовано специальными постановлениями руководства ПМР, представляя, таким образом, не «пришлую», а вполне законную часть его собственных вооруженных формирований. Верно, что на помощь к ним приехали донцы и кубанцы, восторженно встреченные здесь как «ниточка связи с Россией», и воевали они превосходно, однако численность их вовсе не была так велика, чтобы рационально обосновать раздуваемую вокруг проблемы казаков панику.

Причина кроется в другом: в 1992 году казачество только начинало заявлять о себе, оно еще не было поражено теми внутренними расколами и распрями, что появились позднее, имело резко выраженную ориентацию на «Большую Россию», и лидеры вновь созданных государств панически боялись, что, развиваясь, оно приведет к реставрации «Империи», стягивающим поясом которой являлось исторически. Только этим общим страхом можно объяснить позицию, занятую Украиной, принявшей решение преградить путь для въезда дополнительных формирований казаков, за что М. Снегур выразил специальную благодарность. Черноморское казачество заявляло о себе уже и в Крыму, а потому официальный Киев, вопреки общему настроению и даже требованиям радикальных националистов из УНА-УНСО, решил поступиться интересами приднестровских украинцев. Равным образом, пообещал отозвать казаков из Приднестровья и Б.Н. Ельцин, однако, как ехидно писала парижская «Фигаро», «он вряд ли способен помешать им помогать русскому населению Приднестровья».

Так оно и было, и только присутствие казаков, наряду с другими добровольцами, а еще больше — страх Кишинева перед расширением их присутствия помогли республике устоять в те дни, когда у нее еще не было собственной армии и когда М. Снегур сделал последнюю попытку сломить ее волю, введя в конце марта чрезвычайное положение на всей территории Молдовы и дав приднестровцам всего двое суток на разоружение военных подразделений и самороспуск республики. В ответ Игорь Смирнов ввел в ПМР комендантский час и отдал приказ всем военным формированиям готовиться к самообороне. Одновременно от имени ПМР он обратился к ООН и к России, указав на угрозу широкомасштабной гражданской войны. Та же «Фигаро» прокомментировала: «На это Москва заверила в принятии «практических мер», которые кажутся мифическими. Реальной поддержкой может оказаться лишь присутствие в Приднестровье казаков и других, по формулировке Кишинева, «наемников»…»

Этого присутствия, в сочетании с очевидной военной недееспособностью Молдовы, оказалось достаточно, чтобы вынудить ее к прекращению огня. Обе стороны, однако, понимали его временность.

А потому 10 апреля 1992 года президент ПМР И. Смирнов подписал Указ № 90 «О создании вооруженных сил Приднестровской Молдавской Республики». Последние создавались на базе республиканской гвардии и воинских частей, дислоцированных на территории Приднестровской Республики, перешедших под ее юрисдикцию

21 апреля 1992 года президент ПМР И.Смирнов на встрече с офицерами 14-й армии объявил о создании национальной армии Приднестровья и пригласил их поступать на службу в вооруженные силы ПМР. Надо сказать, что в республике, в том числе и в ее руководстве, было немало сторонников гораздо более радикального варианта, а именно: взятия дислоцированных на территории Приднестровья частей 14-й армии, вместе с их вооружениями, под контроль ПМР, подобно тому, как это делали выходившие из СССР союзные республики. Однако была выбрана средняя линия поведения — и не только потому, что с дипломатической точки зрения она была более перспективной, но и потому также, что в Приднестровье никто искренне, «по сердцу», не хотел бросать вызов России. Ведь для подавляющей части приднестровского населения, независимо от национальной принадлежности, священными оставались имена Суворова и Кутузова, и не существовало иной идентичности, кроме общероссийской. Однако удержаться от крайнего шага было нелегко — война ужесточалась.

Уже к середине мая погибли 60 и были ранены более 150 человек, десятки пропали без вести — для крошечной республики это были большие потери, сопоставимые с ежемесячными потерями ОКСВ в Афганистане. В апреле — мае Молдова наращивает мощь военной техники, обстреливавшей позиции гвардейцев и казаков по всему фронту.

Уже в начале апреля имелась информация о том, что к Бендерам скрытно подтягивается техника, а на Суворовской горе оборудуются огневые точки. Обострялась обстановка и в районе Дубоссар, куда со стороны Кочиер и Кошницы тоже подтягивалась техника — из Бельц, Кагула, Унген. По плотине Дубоссарской ГРЭС били зенитные установки.

В середине апреля дальнобойные орудия начали устанавливаться и напротив относительно спокойной Рыбницы, где находится знаменитый металлургический завод — одна из опор не только приднестровской экономики, но и приднестровского ВПК. Именно здесь теперь стоит в музее знаменитая «Аврора», так потрудившаяся в те тяжкие для республики дни. Прицельный огонь из артиллерийских орудий, минометов, ракетных установок велся не только по окопам и позициям приднестровцев, но и по жилым кварталам Дубоссар. Грядущее обострение представлялось неизбежным. Вот почему вопросы обороны и строительства вооруженных сил взял под свой непосредственный контроль Верховный Совет ПМР.

В Постановлении от 12 мая 1992 года И. Смирнову было указано «на явно слабую организацию деятельности государственных органов, призванных обеспечить безопасность граждан Приднестровской Молдавской Республики». Одновременно было заявлено о необходимости «немедленно приступить к осуществлению Закона Приднестровской Молдавской Республики от 8 января 1992 года «О вооруженных силах», привлекая для этого соответствующие предприятия и организации по материально-техническому обеспечению вооруженных сил, включающих войска наземной обороны, специальных формирований и частей специального назначения в срок до 20 мая 1992 года» [606].

Время торопило: войска Молдовы стояли совсем рядом с Бендерами — в Копанке, Каушанах, в Гырбовецком лесу, в нескольких минутах езды от города. Активизировались террористические группы, подготовленные под эгидой бывшего КГБ Молдовы. Официально они назывались в Молдове «группами по борьбе с терроризмом», а наибольшую известность в Приднестровье получила группа «Бужор», руководимая тираспольским «фронтистом» Илие Илашку. 23 апреля ее члены, переодетые в милицейскую форму, остановили на южной окраине села Карагаш машину председателя исполкома Слободзейского райсовета народных депутатов Николая Остапенко и в упор расстреляли из автоматов всех находившихся в ней. Через две недели, 8 мая, террористами был похищен, убит и сожжен в автомобиле один из организаторов ополчения Слободзейского района Александр Гусар. О том, откуда он получал указания, рассказал сам позже арестованный Илашку: «Я жертва политических интриг Мирчи Снегура, потому что он — глава правительства. Я встречался, он задание ставил» [607].

Тем временем продолжалось наращивание военных сил Молдовы под Дубоссарами. Активизировалась работа снайперов: тогда здесь впервые заговорили о «белых колготках» из Прибалтики, что в Москве было поднято на смех — и редакция «Нового времени» даже вычеркнула соответствующий эпизод из моей статьи «Весна цвета хаки». России нужно было дождаться войны в Чечне, чтобы убедиться в правоте приднестровцев.

И в это же время в Приднестровье вслух и на официальном уровне [608], опираясь на соответствующую информацию, полученную от источников в 14-й армии, заговорили о военных поставках из Румынии.

Как уже упоминалось выше, еще в мартовском телефонном разговоре со Снегуром президент Румынии Илиеску выражал недовольство распространяемыми слухами о каком бы то ни было участии Румынии в конфликте. А некоторые российские политологи и спустя годы упорно защищали ту же позицию [609], что, на мой взгляд, свидетельствует о полном незнании вопроса. А он совсем не так умилительно прост.

Весной 1992 года румынская газета «Express-magazin» писала: «Дальнейшее развитие событий в Транснистрии ставит Румынию в сложную ситуацию. Наша страна осуждает акции приднестровских сепаратистов… С этой точки зрения румынские политические силы демонстрируют свое единство. Все осложняется лишь в момент, когда поднимается вопрос конкретных мер. Что должна будет предпринять Румыния, если положение в Молдове ухудшится и будет грозить катастрофа? Пойдет на военную интервенцию? Выделит Молдове вооружение [610] или останется на позициях морально-политической и дипломатической поддержки? Эти вопросы переплетены с эмоциями, потому ответить на них трудно.

Республика Молдова — не Южно-Африканская Республика и даже не Босния Герцеговина, а исконно румынская земля. По ту сторону Днестра погибают не черные зулусы, но румыны, которых исторический абсурд заставил называться молдаванами» [611].

Да, Илиеску сдержал тот порыв к прямому вмешательству в события на Днестре, о которых красноречиво повествовал тот же Илашку, говоря еще в декабре 1990 года, то есть об обстановке сразу же после первого нападения на Дубоссары: «Когда тут были все эти события, со всей Румынии двигались составы с добровольцами. Только в Яссах их находилось пятьдесят тысяч…

К сожалению, к власти в Румынии пришли не те люди».

Однако и эти «не те люди», судя по тому, что рассказывал Илашку о подготовке планировавшегося взрыва Дома Советов в Тирасполе [612], а также по тому, что летом, после агрессии в Бендерах, на пресс-конференции приднестровского руководства неоднократно демонстрировались осколки гранат румынского производства, не остались в стороне.

На парламентских слушаниях, проведенных Госдумой РФ, в экспертной справке, представленной Главным военным инспектором Вооруженных сил ПМР, генерал-майором С. Кицаком, сообщалось: «Огромную помощь в обеспечении техникой, вооружением и боеприпасами оказывает Молдове Румыния. Только за период с мая по сентябрь 1992 года поставлено вооружения и боеприпасов на сумму более трех миллиардов лей, в том числе 60 танков, более 250 бронетранспортеров и боевых машин пехоты, большое [613] количество стрелкового оружия и боеприпасов. Поставка продолжается и по сей день» [614].

Довольно бурно на позицию Румынии весной 1992 года отреагировала Болгария — не только по причине беспокойства за судьбу проживающих в Молдове и ПМР болгар, но потому, прежде всего, что усмотрела в возрождении «доктрины Транснистрии», как части доктрины «Великой Румынии», угрозу для себя и общего равновесия в регионе. Газета «Отечествен вестник» напомнила: «…Известное время назад президент Илиеску прямо сказал, что румыны должны быть готовы воевать, вероятно, имея в виду события в бывшей Югославии и Молдове… По существу, Румыния нарушает территориальное равновесие на Балканах».

Развитие событий на берегах Днестра не вызывало сомнений, что, по крайней мере, «доктрину Транснистрии» Кишинев, ощущающий за спиной полную моральную и дипломатическую поддержку [615] Бухареста, намерен решить военной силой. 17 мая 1992 года шквальный огонь, в том числе и из ракетных установок, был обрушен на Дубоссары из крупнокалиберных пулеметов, установок «Алазань», зениток ЗУ-23-2 и ЗУ-23-4, минометов и артиллерийских установок. При этом прямой наводкой били и по жилым кварталам. Более десятка жилых домов было разрушено, было повреждено здание больницы и, кроме того, возникли пожары в производственных корпусах Дубоссарской ГЭС. Из разбитого трансформатора в Днестр потекла ядовитая жидкость, угрожая экологической катастрофой; опасность заражения реки усугублялась тем, что опоновцы сбрасывали в нее разлагавшиеся трупы, скопившиеся в верхнем бьефе водохранилища. За три дня обстрелов погибли 20 человек, 60 получили ранения. Попытка опоновцев прорваться в Дубоссары со стороны села Коржево была пресечена гвардейцами и ополченцами. Но только появление у Дубоссар бронетехники, танков и БТРов одной из частей 14-й армии, перешедшей на сторону ПМР — разумеется, под давлением ЖЗК обеспечило перелом в развитии событий. Впрочем, этот отдельный эпизод не изменил общей нейтральной позиции 14-й армии, Военный Совет которой предупредил обе стороны, что в случае обстрелов армейских объектов военные нанесут ответный удар. Остатки Советской армии уже привыкали защищать только самих себя.

Но даже и это — весьма слабо. В ночь на 19 мая в штабе 14-й армии состоялся военный совет, на котором присутствовала и группа директоров ведущих предприятий. Итогом работы стало заявление, в котором сообщалось об обстреле, 18 мая, шестью минами военного городка и четырьмя минами городка, где проживали семьи военнослужащих и делалось предупреждение: «…В случае повторного обстрела военных городков, жилых домов с той или иной стороны, мы оставляем за собой право ввести в районы конфликта для непосредственной охраны военных объектов, воинских частей, жилых городков и семей военнослужащих имеющуюся на вооружении боевую технику и огневые средства и НАНЕСТИ ОТВЕТНЫЙ ОГНЕВОЙ УДАР».

Загадочная формулировка «с той или иной стороны» означала, что даже в сложившейся ситуации, даже после обстрела молдавской стороной семей военнослужащих в штабе 14-й армии избегали [616] говорить о прямой агрессии со стороны Кишинева, а свои угрозы адресовали также и Тирасполю. Что касается выделенного крупными буквами «ответного огневого удара», то он, в результате, оформился в поход вновь выбитой женщинами техники на Дубоссарское направление. Правда, на сей раз нашлись и добровольцы-водители, а само прибытие колонны оказалось благом, переломив соотношение сил, а еще больше — психологическую атмосферу не в пользу Молдовы. Правда, было бы несправедливо рисовать картину только одной краской. 23 мая прозвучало «Обращение офицеров и прапорщиков в/ч 48414 к Военному совету 14-й гв. армии и к личному составу частей и подразделений, дислоцирующихся на территории ПМР», в котором коллектив подтверждал свое принятое еще в ноябре 1991 года решение о переходе под юрисдикцию ПМР. А также — сообщал о «прессинге командования», что «выразилось в прекращении снабжения батальона продовольствием, горюче-смазочными материалами и другими видами материальных средств, в угрозе лишения выделенных квартир. Был выдвинут ультиматум об увольнении всех нас из вооруженных сил…» Стоит запомнить имя командира «взбунтовавшегося» батальона: Игорь Дудкевич. Потому что только такие «бунты» — в кавычках, ибо реально офицеры стремились именно к выполнению долга перед народом и страной, которым присягали, — отчасти снимают с армии позор бездействия.

Кроме того, «бунты» эти показывают, что и в армии был реальный потенциал, использование которого руководством страны позволило бы избежать многих роковых событий. Напротив, поддержка Москвой именно худшей, конформистской части Вооруженных Сил предуготовляла и соучастие армии в расстреле Верховного Совета РФ год спустя, и предательство в Хасавюрте, и продажу офицерами оружия и даже солдат чеченским боевикам. Но это будет позже.

А 2 июня 1992 года Верховный Совет ПМР обратился к Украине и России с просьбой стать гарантами мирного разрешения конфликта и, в случае его продолжения Молдовой, оказать помощь в отражении агрессии. Обе ответили молчанием, и в ночь с 4 на 5 июня позиции гвардейцев вновь подверглись шквальному артиллерийско-минометному обстрелу. Затем огонь был перенесен на город и плотину, которые интенсивно обстреливались на протяжении трех суток.

6 июня в результате артобстрела из установок «Град» в молдавском селе Цыбулевка погибли 7 человек, в том числе шестилетний мальчик и девочка-подросток 15 лет, оба — молдаване. Около 20 человек были ранены, большое количество домов разрушено. И примерно в те же дни газета «Цара» перепечатала написанную в 1942 году статью румынского историка А. Концеску «Румыны — коренные жители территорий между Днестром и Бугом», в которой говорилось, что «у молдаван не было ни своего языка, ни своей культуры, ни своей истории».

Была также приведена карта, опубликованная в том же 1942 году бухарестским журналом «Транснистрия» [617]. Текст под ней гласил: «Румыны проживали далеко за Днепром… русские и украинцы появились здесь после 1700 года во времена Петра Великого».

Как видим, не один канцлер Коль вел отсчет «новой эры» от времен гитлеровского рейха.

Именно в эти дни ставший министром обороны Ион Косташ высокопарно обратился к депутатам парламента: «Слезы матерей, детей, близких родственников погибших, разрушенные дома и села на Днестре, построенные потом и кровью, незасеянные и необработанные поля — все это на совести пришельцев, и никогда настоящие мужи Молдовы не смирятся с мыслью, что Приднестровье следует уступить…»

Тем временем, как стало ясно позже, уже шла полным ходом подготовка к военно-полицейской акции в Бендерах, и активизация артобстрелов Дубоссар, равно как и последовавшая за ним имитация штурма города играли роль обманного маневра. Разумеется, от этого они не стали менее разрушительными.

С марта по август 1992 года в Дубоссарах погибли 53 человека, около 200 были ранены, более 20 стали инвалидами. За то же время были убиты пятеро детей, четверо подорвались на минах и двое из них остались без ног. Семеро детей стали круглыми сиротами, 45 остались без отца или матери. Последняя попытка мирного урегулирования, предпринятая 16 июня 1992 года депутатами ПМР совместно с парламентариями Молдовы, была сорвана милитаристски настроенным кишиневским руководством, уверенным в успехе блицкрига. Направление же главного удара было выбрано с расчетом на то, что ПМР, стянувшая свои силы под Дубоссары, не сумеет дать отпор.

19 июня — трагический день в истории Бендер. Война началась здесь с заранее подготовленной провокации. Около 17.30 полицейские захватили офицера гвардии ПМР. Группа гвардейцев, прибывшая к нему на помощь, попала в засаду и была обстреляна.

По другой информации, гвардейцы приехали в типографию забирать газету «За Приднестровье». Трое были задержаны и увезены в полицию. «Командир батальона Бендерской гвардии направил группу для выяснения обстоятельств. У здания полиции в 17.00 началась стрельба. Погибли двое гвардейцев и бендерский журналист Валерий Воздвиженский, успевший все это заснять» [618].

А ведь как раз накануне в бендерской типографии была отпечатана листовка с обращением военнослужащих республиканской гвардии к полицейским Молдовы, где содержался ряд мирных предложений и говорилось, в частности: «Братья! Мы обращаемся к вам так, потому что долгие годы жили вместе, делили радость и беду, а сегодня в окопах противоборствующих сторон оказались настоящие братья и дальние родственники, хорошо знакомые друг с другом люди…»

Почти весь тираж листовки был уничтожен при нападении на Бендеры. Одновременно началась стрельба во многих местах города: шел обстрел постов милиции, гвардейских казарм, стреляли с крыш. Начались уличные бои, а в 19.00 по Кишиневской и Каушанской трассам в Бендеры вошли колонны бронетранспортеров, артиллерии, МТЛБ, танков Т-55 [619]. Механизированные колонны двигались из Варницы [620], Хаджимуса и других районов. Город оказался совершенно не готов к этому и в течение нескольких часов был оккупирован; главной же жертвой в этот первый день агрессии стало мирное население.

Чем же объяснить, что город оказался застигнут врасплох? Ведь информация о концентрации сил и готовящемся нападении поступала достаточно регулярно. По словам председателя Рабочего комитета Бендер Ф. Доброва, было известно, что в город проникали молдавские военнослужащие. Депутату Верховного Совета ПМР от Дубоссар В. Дюкареву буквально накануне позвонил неизвестный и сообщил о проводимой в Молдове мобилизации. Он же сказал, что из-под Бельц в южном направлении под командованием подполковника Карасева движется большое количество техники, в том числе танки. Утром 19 июня кто-то вновь позвонил и сообщил, что техника прибыла под Бендеры. И тем не менее город, по решению Бендерского Совета, был разблокирован — по сути, под международные гарантии безопасности. И даже в самый день нападения в городе находились международные наблюдатели — с тех пор в Приднестровье крепко усвоили, что значит полагаться только на их гарантии.

Первый отчаянный бой гвардейцы приняли на мосту через Днестр, и хотя он сыграл, быть может, даже и решающую роль, остановив прорыв опоновцев на левый берег, все же 20 июня в 04.00 при поддержке бронетехники армия Молдовы заблокировала мост, что создало реальную угрозу для Тирасполя. В 04.30 был предпринят штурм горисполкома, но этим дело не ограничилось.

На рассвете 20 июня был подожжен промкомбинат, обстреляны узел связи и подстанция у завода «Молдкабель», захвачены вокзал Бендеры-1, Жилсоцбанк и другие объекты. Огонь вели танки, САУ, БТРы, минометы. Танки вооруженных сил ПМР не смогли прорваться по мосту через Днестр и были остановлены огнем противотанковых пушек «Рапира». В этот день военными действиями оказалась затронута и 14-я армия: одна из мин попала в склад ГСМ ракетной бригады 14-й армии, что привело к гибели российских солдат.

Вряд ли это было случайное попадание: ведь вслед за ним последовало нападение на бендерскую крепость, где располагалась сама ракетная бригада, причем при отражении этой атаки со стороны российской армии были убитые и раненые, а Снегур заявил в парламенте, что Молдова находится де-факто в состоянии войны с Россией.

Россия отреагировала на удивление мягко. Никакого «ответного удара», как о том заявлял Военный Совет месяц назад, не последовало, но вряд ли в этом можно винить только командующего 14-й армией генерала Юрия Неткачева. В свое время патриотическая печать неистовствовала по его поводу [621], однако, существует и другая точка зрения — что в сложившейся ситуации он делал все, что мог, а по некоторым данным, и больше, чем мог. Об этом в Тирасполе спорят до сих пор. Есть веские аргументы в пользу того, что если ПМР не осталась совсем безоружной, то в этом заслуга и генерала Неткачева. Известно также, со слов самого Неткачева, что им был получен приказ Б. Ельцина «технику не давать, в конфликте не участвовать». Однако, как и под Дубоссарами, здесь, в Бендерах, часть военнослужащих 14-й армии своевременно «перешла на сторону народа» и вывела в помощь приднестровцам несколько единиц 59-й мотострелковой дивизии, на которой гвардейцы, казаки и ополченцы сумели прорваться в город, смяв противотанковые батареи бывшего офицера Советской армии, теперь служившего в армии РМ, Карасева. Мост был разблокирован, но дорогой ценой: в Указе президента И. Смирнова, которым с 21 по 23 июня в ПМР объявлялся траур, говорилось, что в первые два дня агрессии республика потеряла более 200 человек убитыми и более 300 ранеными.

На улице Суворова танки ПМР разгромили войска Молдовы, усеяв все ее полтора километра искореженной техникой, и освободили из кольца засады горисполком. Части Молдовы отошли в село Варница, однако в городе осталось много снайперов; продолжался и обстрел города из тяжелых орудий и минометов. Это напоминало Цхинвал — здесь тоже хоронили во дворах; но, в отличие от Цхинвала, где наиболее интенсивные обстрелы пришлись на осенне-зимнее время, в Бендерах стояла 30-градусная жара, что создавало угрозу эпидемий. Она, эта жара, и осталась в моей памяти материализовавшейся метафорой ада: пустынный, слепящий под солнцем Днестр, к которому не подойти — стреляют, и в котором время от времени всплывают трупы; густой запах разогретого — или обгоревшего — металла на улицах и окровавленных бинтов в полевом лазарете, что разместился в бендерском Рабочем комитете. А во дворе качаются, под легким жгучим ветерком, высокие розовые кусты [622], бросают прозрачную подвижную тень.

Знойное струящееся марево обтекает в упор, в сердце расстрелянный опоновцами памятник Пушкину, фигуры гвардейцев, ополченцев. У многих вокруг лбов как траурные ленты повязаны церковные пояса «Живый в помощь». Это, объясняют мне, значит, что у них кто-то погиб. Было 22 июня, и война продолжалась.

В этот день жесточайшему обстрелу подверглось село Парканы, с преобладающим болгарским населением, погибли 6 человек, 14 были ранены. А самолеты Молдовы МИГ-29, пытаясь разбомбить мост через Днестр, чтобы отрезать Бендеры от Левобережья, сбросили на село бомбы. Как раз в это время в Тирасполь прилетела российская правительственная делегация, во главе с министром транспорта России А. Ефимовым, который тут же связался с министром обороны Молдовы и потребовал прекратить бомбардировки. «Он сказал мне, — рассказал Ефимов в интервью газете «Известия», — что у меня неверная информация, и это не что иное, как коммунистическая пропаганда И. Смирнова. Все происходило на моих глазах, и я говорил с ним уже на «шоферском» языке… Мы въехали в Бендеры под рев сирен гражданской обороны — город в руинах, всюду убитые и раненые, горят оставшиеся после ночного боя молдавские танки и БТРы, ведется интенсивный огонь со всех сторон…

Я убежден, что это была спланированная Молдовой акция. 18 июня на встрече с президентом Снегуром руководители полиции Бендер потребовали решительных действий по ее защите. Через два часа после возникновения конфликта молдавская сторона повела наступление на город с трех сторон колоннами бронированной техники. Эксперты считают, что подтянуть и рассредоточить силы в столь короткое время невозможно. У захваченных в плен 16 солдат были изъяты повестки с призывом в армию накануне акции — 19 июня. Они подтвердили, что их срочно призвали, вооружили и бросили в бой. И это далеко не все факты.

Я лично убедился, что Молдова, ее правительственные круги дезинформируют как молдавское население, так и мировое сообщество, отрицая расстрел мирных жителей Бендер».

Разумеется, «мировое сообщество» вообще и США, в частности [623], были прекрасно осведомлены о происходившем на берегах Днестра. И соответственно отнеслись к событиям. 21 июня 1992 года на заседании Конгресса США выступил сенатор Ларри Пресслер. Лишенное даже протокольных выражений соболезнования жертвам с приднестровской стороны и выдержанное не просто в духе, но даже и в дремучей, почти маккартистской лексике времен «холодной войны» [624], это выступление имело главной своей целью подвести обоснование под требование о скорейшем выводе 14-й армии, на которую возлагалась вся ответственность за острое развитие конфликта.

Это означало, что на международном уровне была поддержана позиция президента Снегура, заявленная им в Бухаресте в середине февраля 1992 года. Тогда он подчеркнул, что армейские подразделения бывшего СССР в Молдове имеют статус иностранной армии, которая по численности превосходит вооруженные силы республики. «Мы надеемся, что в результате переговоров, которые сейчас ведутся, военные части России в ближайшее время будут выведены с территории Молдовы», — добавил он.

И вот теперь ту же цель в данном регионе объявляла своей «единственная сверхдержава». В подкрепление такой позиции США на третий день войны предоставили Молдове статус наибольшего благоприятствования в торговле это был один из самых вопиющих примеров политики двойных стандартов.

Речь шла об открытом поощрении открытой же агрессии. Ведь совсем незадолго до вторжения в Бендеры министр обороны Молдовы Ион Косташ, выступая в парламенте, по сути, уже нарисовал ее картину: «Была проделана огромная работа в отношении создания военных сил. Военное достояние, полученное от бывшей Советской армии, сегодня готово к бою. Офицеры министерства сделали все возможное и невозможное, чтобы оружие и военная техника за короткое время были приготовлены к бою. В настоящее время мы располагаем частями артиллерии, которые могут быть использованы в полной мере в случае необходимости… Самолеты МИГ-29 уже пилотируют наши летчики, молдаване. У нас не было своих частей, но мы за очень короткий срок частично призвали некоторые категории резервистов, подготовили их и сейчас они защищают наше государство не хуже, чем «бравые» воины 14-й армии России. Одновременно были призваны допризывники на обязательную военную службу, которые после необходимой военной подготовки смогут заменить резервистов». И далее, посетовав на избыток миролюбия в Молдове, даже среди людей на ответственных постах [625], министр обороны жестко сформулировал альтернативу «сейчас или никогда»: «Главное — воспрять, понять…что и у нас есть умные офицеры, имеющие большой военный опыт, и смелые солдаты, что и у нас есть оружие и военная техника… Сейчас мы еще способны защитить свое государство и обеспечить его территориальную целостность; завтра может быть поздно».

Такая речь вступала в кричащее противоречие с бухарестским же заявлением Снегура в феврале 1992 года о том, что «армия Республики Молдова численностью 20 тысяч солдат создается только с оборонительной целью». Разумеется, никто в ПМР не верил в это — и все же события в Бендерах застали ее врасплох: подобной жесткости, откровенной агрессии здесь все-таки никто не ожидал. Реакция США и других стран «семерки» на нее дает все основания полагать, что кишиневское руководство прозондировало почву и получило не афишируемое «добро» на свою попытку блицкрига. Однако каковы же были конкретные цели этой военной авантюры, какие задачи ставились перед вооруженными силами Молдовы?

Раньше, чем попытаться ответить на этот вопрос, нужно сказать несколько слов о Бендерах, об удивительной, причудливой до фантастичности истории этого города и о ситуации, сложившейся в нем на момент вторжения.

Расположенный на правом берегу Днестра, он, казалось бы, должен иметь судьбу, общую со всей Бессарабией. Но это далеко не так. Старинная Тягина [626] в X–XI веках, действительно, вместе со всей Бессарабией входила в состав Киевской Руси, однако затем их пути разошлись. Бессарабия еще и в XII–XIII веках входила в Галицко-Волынское княжество, но уже без Тягины, которая в XII веке была завоевана генуэзцами и оставалась в их власти вплоть до завоевания турками, то есть никогда не принадлежала Молдавскому княжеству, заявившему о себе в XIV веке и рухнувшему в XVI под ударами османов. Ими Тягина была переименована в Бендереабаси, что значит «Я хочу!». Лишь при господаре Иоане Водэ, на короткое время [627] молдаване овладели Тигиной — Бендерами, но затем город оставался под властью турок вплоть до перехода всей Бессарабии в состав Российской империи в 1812 году. С тех пор жизнь его теснейшим образом оказалась сплетена с общероссийской: между прочим, здесь работал писатель и инженер Гарин-Михайловский [628], строивший железную дорогу от Бендер до Рени, небольшого, но важного порта на Дунае.

В 1918 году Бендеры, вместе со всей Бессарабией, оказались в составе Румынии, но непокорный город на новое свое состояние ответил восстанием 1919 года. Отчаянно сопротивлялся он и в годы румынской оккупации, и реакция на румынофильство НФМ здесь оказалась предельно резкой. Конечно, формально для его независимого самоопределения пресловутое Постановление Верховного Совета Молдовы по оценке советско-германского договора 1939 года не давало таких безупречных, как для Левобережья, оснований. Однако этот город, с крепкой революционной закваской, с большим количеством промышленных предприятий и очень сильным Рабочим комитетом, всегда отличался высоким уровнем активности населения. Оно и воспользовалось своим правом на самоопределение, которое давал ему Закон о выходе из СССР.

Как и повсюду в Приднестровье, право это было реализовано через институт референдума. Первый [629] состоялся 1 июля 1990 года; в нем участвовало 79,5 % населения, которому предоставлялось право своим голосованием дать ответ на четыре вопроса. Среди них два имели особое значение для ближайшего будущего: вопрос о создании ассоциации городов Бендеры и Тирасполь в рамках закона о местном самоуправлении [630] и о целесообразности вхождения в Приднестровскую автономию [631], в случае ее образования [632]. Отвергнут подавляющим большинством был и триколор.

В отличие от всей остальной правобережной части, где официальный Кишинев сорвал проведение Всесоюзного референдума 17 марта по вопросу о сохранении СССР, Бендеры не только участвовали в нем, но и огромным большинством [633] выступили за сохранение Союза.

За подчинение Бендерам [634] проголосовало и пригородное село Гыска; так сложился анклав ПМР на правом берегу. Положение в нем по ряду черт заметно отличалось от того, которое сложилось на левом берегу Днестра. Являясь органической частью Бессарабии, не имея такого безупречного юридического основания для своего отделения, как Левобережье, город, во избежание обвинений в агрессии, вынужден был мириться с присутствием в городе молдавской полиции, подчиняющейся Кишиневу [635]. Соответственно, существовали органы власти и управления той и другой стороны, и подобное положение создало идеальные условия для агрессии 19 июня. А она, согласно информации из достоверных источников, должна была завершиться присоединением Молдовы к Румынии. Один из предполагаемых вариантов был следующим: сразу же после взятия Бендер установить границу по Днестру и созвать так называемое Великое Национальное Собрание [636], который проголосовал бы за форсированное объединение Правобережья Днестра с Румынией, под предлогом «агрессии Российской армии в Транснистрии».

На этом основании кое-кто, в том числе и в самом Приднестровье, высказывает точку зрения, согласно которой ПМР, может быть, и следовало бы пойти на «жертву Бендерами», получив в обмен желанное признание. Она не кажется убедительной: возможно, на короткое время так бы оно и случилось, однако теперь уже законное выдвижение румынской армии на Днестр, а также то упорство, с которым официальные лица в Молдове говорили и продолжают говорить о ее правах на земли за Днестром, скорее всего поставили бы на повестку дня вопрос об аналогичном блицкриге теперь уже в Левобережье. Думать так заставляет еще и упорное нежелание Молдовы согласиться с таким вариантом создания общего государства, как союз двух равноправных субъектов, который предлагает Приднестровье и в котором автоматически разрешается проблема Бендер. Стало быть, существует некий иной план.

Весь ход событий, последовавших за прекращением собственно военных действий, подтверждает обоснованность такой гипотезы. Но до прекращения огня еще надо было дожить, а при этом не следует забывать, что одновременно обстреливались также Григориополь, Дубоссары, села Парканы, Копанка. Кишинев явно не собирался ограничиваться отторжением лишь Бендер, и только масштабность боевых действий в этом городе позволила на какое-то время ослабить внимание к общей картине.

Практически потеряв к 21 июня контроль над большей частью города, молдавская сторона перешла к планомерному уничтожению не только промышленности Бендер, но также жилого фонда [637] и социальной инфраструктуры. По сообщению пресс-центра ПМР, в одном из телефонных разговоров, о котором стало известно из радиоперехвата, министр безопасности Анатол Плугару дал распоряжение подчиненным: «Даже если не удастся захватить город, ничего сепаратистам не оставлять».

Артобстрелом и поджогами были уничтожены или сильно повреждены хлопкопрядильная фабрика, детский сад № 5, комбинат «Фанер-деталь», железнодорожная больница, завод «Прибор», хлебокомбинат, молочная кухня, баня, несколько кинотеатров, торговые склады и базы, разграблена известная обувная фабрика «Флоаре». Обстрелу подвергались пожарные машины и машины скорой помощи. Участились случаи грубейшего террора и издевательств по отношению к гражданскому населению. Так, ночью 21 июня жителей микрорайона Ленинский [638] выгнали на улицу и заставили танцевать. Многие жители села Гыска были вывезены в неизвестном направлении и пропали без вести. Зафиксировано несколько случаев расстрела — именно расстрела, а не гибели при обстреле — несовершеннолетних. Сегодня почти достоверно известно, что в Каушанах располагалась база «эскадронов смерти», где чудовищным пыткам и казням подвергались мирные граждане — даже не ополченцы и даже не с целью получения от них сведений, но для «повязывания кровью» членов банд. Был открыто виден почерк засылаемых МНБ спецгрупп, официально именовавшихся «группами по борьбе с терроризмом», которые тот же Плугару аттестовал так: «Мы оказывали и будем оказывать помощь набирающему темпы массовому движению сопротивления в Приднестровье».

Примерно тогда же прозвучал взрыв на территории инженерно-саперной части 14-й армии; по сведениям из хорошо информированных источников, он был делом одной из действовавших в Приднестровье диверсионных групп. При взрыве пострадали 28 российских военнослужащих, но Россия, как и в случае объявления ей войны президентом Снегуром, отклонилась от внятной реакции и никоим образом не изменила своей, в целом, прокишиневской позиции.

Решение о вводе миротворческих сил России в регион [639] было принято лишь под давлением обстоятельств: конфликт грозил охватить весь регион. Украина, как уже говорилось, была крайне встревожена активизацией Черноморского казачества, блестяще проявившего себя летом 1992 года в Приднестровье; в Румынии, для которой вступление в НАТО еще даже не маячило на горизонте, также далеко не все разделяли крайнюю точку зрения сторонников «Великой Румынии». К тому же последние начинали откровенно высказывать свои притязания и на территории, вошедшие в состав Украины все в том же 1940 году. Транслировавшая эти настроения газета Народного Фронта Молдовы «Цара» писала, даже не думая о том, сколь двусмысленно звучат эти речи применительно к самой Молдове, с ее притязаниями на Приднестровье: «…Нормами международного права не предусмотрено обязательное признание территориально-административных делений внутри самих государств. Иными словами, в случае распада одного государства необязательно, чтобы государственные единицы, возникшие в результате этого распада, признавали бывшее административно-территориальное деление».

Вывод? Вот он: «Следовательно, провозглашение 12 сентября 1991 года Украиной бывшей административной границы между УССР и МССР в качестве государственной границы не имеет никакой юридической силы» [640]. В этих условиях, когда еще не обозначились контуры новых надгосударственных структур стабильности, продолжение войны становилось опасным для всего региона. 26 июля смешанная четырехсторонняя комиссия [641] встретилась с руководителями исполкома Бендерского горсовета В.В. Когутом и В.И. Харченко, в начале июля была достигнута договоренность о прекращении огня, однако она постоянно нарушалась молдавской стороной, продолжавшей планомерное уничтожение экономической и социальной инфраструктуры города. 23 июля 1992 года приднестровская сторона пошла на беспрецедентный — и вызвавший немалое негодование у многих гвардейцев и ополченцев — шаг, запретив, после подписания соглашения о перемирии, личному составу защитников Бендер отвечать на провокационные выстрелы. Возникла какая-то «третья сила», в один из дней из стрелкового оружия обстрелявшая одновременно позиции молдавского ОПОНа и Черноморского казачьего войска с целью вызвать перестрелки. Тираспольские казаки, невзирая на запрет, подавили эти огневые точки.

А 1 августа в соответствии с договоренностью, достигнутой между президентами России и Молдовы, и решением смешанной контрольной комиссии о прекращении огня и разводе вооруженных формирований конфликтующих сторон началась подготовка к выводу из Бендер 2-й механизированной бригады ПМР. 102-й мотострелковый батальон из состава этой бригады в полном составе был передан миротворческим силам. С 19.00 появление в Бендерах людей с оружием категорически запрещалось. Одновременно начался вывод вооруженных подразделений Молдовы и ПМР.

Последующие месяцы отмечены стремительным восхождением звезды генерала Лебедя, начало политической карьеры которого неразрывно связано с Приднестровьем, где в первый год своего пребывания на посту командующего 14-й армией он был предметом едва ли не религиозного поклонения. Таковым он стал по целому ряду причин: в силу решительно заявленной им жесткой позиции в поддержку ПМР, что по тем временам воспринималась как сенсация, а также потому, что именно после его назначения командармом произошло реальное разделение конфликтующих сторон. Наконец, не в последнюю очередь благодаря оригинальной и казавшейся невероятно смелой манере высказывать свое мнение, он стал восприниматься как демиург не только желанного мира, но и самой победы. Ведь хотя в официальной лексике все избегали этого слова, было ясно, что, по сути дела, речь идет именно о победе ПМР, сумевшей на этом этапе отстоять себя; однако парадокс этого первого этапа пребывания Лебедя в Тирасполе состоит в том, что он появился здесь [642] тогда, когда «блицкриг» был уже отбит собственными силами Приднестровья.

Впрочем, в самом по себе таком переносе всех заслуг на одного человека, как бы ни казалось это несправедливым, не было ничего удивительного: подобное неоднократно случалось в истории. Однако наивная восторженность помешала большинству приднестровцев [643] задаться вопросом относительно той странной, развязной свободы высказываний генерала Лебедя в адрес Кишинева, которая никогда бы не сошла с рук его предшественнику Неткачеву. Она вызывающе и даже нарочито контрастировала с прокишиневской позицией официального руководства России, чьим назначенцем он был. Притом был вряд ли случайно: позиция, занятая А. Лебедем в августе 1991 года, изначально соединила судьбы его и Б.Н. Ельцина.

А молчание последнего в ответ на странные, поначалу вызвавшие почти истерическую реакцию не только в Кишиневе, но и на Западе пресс-шоу генерала давало основания думать, что речь идет о некоей новой стратегии действий в отношении Приднестровья. Довольно быстро это поняли и в Кишиневе, где первоначальный неподдельный испуг вскоре сменился крепнущим пониманием того, что в Тирасполе появился скорее союзник, нежели противник.

Возможно, этой догадкой, а также, не исключено, конфиденциальной информацией, полученной из Москвы, можно объяснить непостижимый на первый взгляд отказ Кишинева от использования той силы, о наращивании которой сообщал на протяжении июля Военный Совет 14-й гвардейской общевойсковой армии.

В начале месяца им было принято обращение к главам правительств и народам СНГ, где сообщалось, в частности: «В течение последних трех дней в зоне конфликта осуществляются интенсивные полеты авиации ВВС Республики Молдова и Румынии [644]. Средствами противовоздушной обороны зафиксированы полеты до 30 воздушных объектов с направления аэродрома Маркулешты и до 10 воздушных объектов со стороны Румынии. Эти факты начисто перечеркивают протест МО РМ о неиспользовании ВВС в конфликте с Приднестровьем…Отмеченные 24.06.92 г. полеты не оставляют сомнений в том, что ведется планомерная и целенаправленная разведка целей и подготовка массированного применения ВВС Молдовы в зоне конфликта, что многократно увеличит и без того многочисленные жертвы среди мирного населения.

Кроме того, для полета боевых самолетов используются гражданские авиалинии. До настоящего времени над Бендерами и Тирасполем продолжают осуществляться пролеты самолетов и вертолетов ВВС Молдовы» [645].

Через две недели последовало новое сообщение из штаба 14-й армии: «Продолжается усиленная переброска свежих батальонов армии Молдовы на Кочиерском направлении и Кошницком плацдарме. С личным составом, только призванным из резерва, проведено учение на полигоне вблизи Кишинева по ведению боя в населенном пункте.

Началась переброска танкового батальона Т-72 на Кошницкий плацдарм. Танки имеют по два-три боекомплекта.

В течение двух-трех дней в район Дубоссар будут переброшены свежие силы для захвата Дубоссарской ГЭС.

Началась переброска мин-игрушек. Подразделениям дана команда: гвардейцев и казаков в плен не брать, расстреливать на месте. Подготовлена артгруппа для применения АКАЦИИ, ГРАДА, УРАГАНА, все установки подтянуты на дубоссарско-кошницкое направление. Помимо МИГ-29 примут участие в боевых действиях и вертолеты МИ-24 румынской армии…

В разработке плана наступления активное участие принимает генштаб румынской армии [646].

УТОПИТЬ ПМР В КРОВИ — основной замысел этого плана. Румыния принимает самое активное участие по всем направлениям по выводу 14-й армии с территории ПМР. Ежедневно через румынско-молдовскую границу проходит по четыре-пять эшелонов с боевой техникой и боеприпасами. Неподалеку от БРОНЕШТ [647] в полутора километрах от исправительно-трудовой колонии в саду стоят шесть танков и три пушки.

В Бронештах готовится группа из 33 человек для заброски до 15 июля в город Тирасполь для диверсионной работы. Вся группа сформирована в Румынии.

Начальник штаба 14-й армии генерал-майор Тихомиров

Помощник командующего 14-й армией Полковник Баранов». [648].

Трудно предположить, чтобы вся эта информация, сообщаемая официально и за подписями ответственных лиц, была ложной, а не опиралась на достоверные источники, в том числе и на данные разведки, чтобы она абсолютно не соответствовала действительности — хотя какие-то частности ее и оспариваются: меня, например, многие участники событий уверяли, что танков не было. Но, повторяю, это частность, не отменяющая главного. И, тем не менее, прогнозируемого в этих сообщениях развития событий не последовало. Почему же?

Маловероятно, чтобы молдавская сторона, — а речь в документах идет не только о Молдове, но также и об активном участии Румынии в зловещих приготовлениях — изменила свои планы потому лишь, что всерьез убоялась предупреждения, сделанного Военным Советом 14-й армии в его упомянутом Обращении к главам правительств и народам СНГ: «Уведомляем Вас, что средства противовоздушной обороны армии не позволят ВВС Республики Молдова нанести удары по мирным объектам и воинским гарнизонам городов Бендеры и Тирасполь».

Минувшие месяцы уже показали, что, независимо от воли и желаний конкретных командиров 14-й армии, она, в общем, придерживается нейтралитета, следуя приказам, полученным из Москвы. Иное означало бы бунт со всеми вытекающими для зачинщиков следствиями, и я не считаю морально обеспеченными требования тех представителей радикальной оппозиции в Москве, которые, сами ничем не рискуя, по сути, добивались от 14-й армии именно такого прямого неподчинения. Стало быть, с этой стороны Кишинев мог быть вполне спокоен: никакого «массированного возмездия» ему ожидать не приходилось. Разумеется, акцией такого возмездия нельзя считать и артиллерийский удар по Кицканскому плацдарму, откуда регулярно, уже после официального разведения войск, шел обстрел Бендер.

Состоявшийся уже при Лебеде, он был весьма чувствителен для Молдовы, однако вряд ли сам по себе мог изменить столь тщательно разрабатываемые планы. К тому же, хотя удар этот принято считать инициативой самого Лебедя и он принес ему немало славы и обожания в Приднестровье, по некоторым сведениям из весьма достоверных источников, заслуга по праву должна быть приписана одному из офицеров, принявшему решение о нанесении удара; Лебедь же, оценив политические дивиденды акции, не стал раздувать вопрос о дисциплинарном нарушении. Но, повторяю, это одна из версий. И, как бы то ни было, Молдова имела все основания расценить этот удар, сколь бы он ни был болезнен для нее, как спорадическое, а не систематическое действие. И все же — в августе уже можно было уверенно говорить о том, что новой эскалации военных действий не последует.

Разумеется, одну из причин этого можно видеть в том, что Молдова получила жестокий отпор и могла измерить, до какой степени она недооценила энергию сопротивления приднестровцев. А о силе последнего, в частности, свидетельствует и такой факт: в течение нескольких месяцев важнейший Кошницкий плацдарм удерживали 400–500 человек, к тому же хуже противника вооруженных [649]. Между тем Красная армия в 1944 году при освобождении МССР потеряла здесь две дивизии.

Разумеется, не будем сравнивать гитлеровскую военную машину [650] с тем, что являла собою в 1992 году армия РМ. И все же: соотношение сил было 1 к 4, в пользу Молдовы. Тем не менее, потери ее составляли, по данным 1994 года [651], около 3 тысяч убитых и около 9000 раненых. Приднестровье потеряло 675 человек убитыми, около 4 тысяч ранеными. Соотношение примерно такое же, как и в Абхазии, где вооруженное вначале чем попало ополчение защищало свою землю. Что ж, еще Наполеон, не последний знаток военного дела, говорил, что в мире есть две силы — меч и дух, и дух, в конечном счете, всегда побеждает меч.

Дух Молдовы, после провалившегося блицкрига, был в далеко не лучшем состоянии. Но все же военный кулак снова стягивался — так что же остановило удар?

Причина, думается, в том, что именно в это время начинает исподволь, а затем все более явно проявлять себя новая стратегическая линия, целиком связанная с именем генерала Лебедя, — линия на всестороннюю дискредитацию ПМР в лице ее руководства, полную маргинализацию республики, удушение ее санкциями и, если удастся, организацию «народного восстания», сбрасывающего «негодных правителей». Первые шаги к этому были сделаны еще летом 1992 года, когда быстро ставший правой рукой нового командарма комендант Тирасполя, полковник Михаил Бергман, развернул необыкновенную информационную активность особого свойства. В регулярных сообщениях последнего красной нитью стала проходить тема «бесчинств», будто бы устраиваемых приднестровскими гвардейцами, ополченцами и казаками. Разумеется, как и повсюду, где развернулись жестокие междоусобные конфликты и где появилось большое число вооруженных людей, к тому же еще не организованных в регулярную армию, прискорбные инциденты были. Но подобной информации в сообщениях Бергмана было так много и подавалась она столь специфическим образом, что Кишинев охотно тиражировал ее даже без всякой редакции.

Довольно загадочной представляется роль Лебедя и в истории с комбатом Юрием Костенко, бросившей мрачную тень на ПМР. Костенко — один из тех персонажей, которых выдвигает любая, особенно же гражданская, война и в которых подлинная удаль и отвага сочетаются с уголовщиной и очень большой жестокостью. По типу он близок к знаменитому сербскому Аркану [652], снискавшему мрачную славу во время войны в Хорватии и Боснии. Подобная слава окружала Костенко к концу военных действий в Бендерах, и по сумме предъявленных ему обвинений прокуратурой ПМР против него было возбуждено уголовное дело, а сам он помещен в СИЗО, со строжайшим запретом прокурора Б. Лучика кого-либо допускать к подследственному без его, Лучика, личной санкции.

Далее, однако, — это известно мне со слов самого Лучика — произошло следующее: в СИЗО прибыла группа людей из комендатуры 14-й армии и, пользуясь магически звучавшим тогда для всех в Приднестровье именем командарма, потребовала выдачи Костенко. Последний был увезен в неизвестном направлении, а позже полуобгоревший его труп был обнаружен в окрестностях города в сожженной машине. Экспертиза установила как личность убитого [653], так и то, что предварительно он был застрелен. Кисти рук были отрезаны, и это еще и сегодня дает основания многим в Приднестровье [654] утверждать, что он жив. Лица же, увезшие его из СИЗО, исчезли и, по имеющимся данным, представляли группу, специально присланную для проведения данной операции из Москвы.

Поскольку Костенко подозревался в том, что он занимался нелегальным рынком вооружений, и при этом речь шла об очень высоком уровне его связей в Москве, возможные неприятные разоблачения были предотвращены устранением Костенко. Напротив, все грехи последнего — в той мере, в какой о них, конечно, можно говорить без материалов так и не состоявшегося судебного расследования — пали на Приднестровье. Поползла грязная сплетня о здешней оружейной мафии, а затем генерал Лебедь пошел в открытую атаку на руководство ПМР, щедро раздавая охочей до скандалов прессе интервью на тему о чудовищной коррупции, будто бы до мозга костей разъевшей «мафиозную республику».

Вряд ли нужно долго распространяться на тему о том, как подрывала позиции республики эта целенаправленная кампания по ее дискредитации: будучи непризнанной, она в несравненно большей степени, чем государства, обладающие официальным статусом, зависела от благоприятного или неблагоприятного общественного мнения о ней. А в какой мере даже и «признанные» зависят от такого мнения, прекрасно показал пример Ирака, Югославии — теперь вот и самой России. Собственно, управляемая кампания Лебедя по разоблачению «приднестровской коррупции» была явлением того же рода. Корни ее лежали не в области нравственности, а в сфере московской и международной параполитики, в свою очередь тесно связанной с геополитическими интересами ведущих мировых игроков.

Все большее подтверждение получала информация, полученная от одного из офицеров Министерства национальной безопасности Молдовы, согласно которой Лебедю отводилась роль «тарана в сбросе правительства ПМР» [655]. А час окончательного презрения наступил в октябре 1993 года, когда командарм пошел ва-банк и, пользуясь сложившейся политической ситуацией, с целями, относительно которых вряд ли можно иметь сомнения, выступил с заявлением об участии граждан Приднестровской Молдавской Республики и военнослужащих батальона «Днестр» в качестве «наемников» в защите здания Верховного Совета Российской Федерации. Генерал, как рассказывали мне в Кишиневе, при просмотре видеозаписей не брезговал самолично обводить карандашом на стоп-кадрах лица «виновных».

Однако не исключено, что игра генерала была еще более «черной», и об этом довольно подробно пишет в своей книге «Дубоссары: 1989–1992 гг.» [656] В. Дюкарев, опираясь при этом на информацию, прозвучавшую на сессии Верховного Совета ПМР, депутатом которого Лебедь был еще совсем недавно триумфально избран. Очевидцы событий у Останкинского телецентра говорили, что подразделения, штурмовавшие его под приднестровскими флагами, отличались выправкой и слаженностью действий, которыми могут похвастать даже не все военные. И уж тем более не отличались лишь начинавшие складываться в регулярную армию приднестровцы. Кроме того, вылететь последние могли только на самолетах 14-й армии, но для этого требовалось запрашивать воздушный коридор у Украины и России, что мог сделать исключительно сам командарм. Напрашивался зловещий вывод, но раньше, чем он был озвучен, генерал поднял руки вверх и со словами: «Сдаюсь! Вы меня переиграли! Честь имею!» — покинул зал.

Кроме того, Лебедь еще раз попытался использовать ситуацию для того, чтобы свести счеты с обретшими новое место жительства в Приднестровье бывшими сотрудниками рижского ОМОНа. Именно А.И. Лебедем были раскрыты для «широкой общественности», а конкретнее — для латвийских спецслужб и пристрастных, антиприднестровски настроенных СМИ псевдонимы В. Шевцова [657] и Н. Матвеева [658]. Особую пикантность ситуации придавало то, что предварительно они были «раскрыты» самим Шевцовым в личной доверительной беседе с Лебедем. В начале 1995 года МВД и МНБ Республики Молдова совместно со спецслужбами Латвийской Республики была разработана спецоперация по захвату и вывозу Матвеева и Шевцова в Латвию. Подобное уже было проделано в ноябре 1991 года: несколько сотрудников рижского ОМОНа, при содействии полиции Молдовы были вывезены из Тирасполя в Латвию, где их заключили в тюрьму и, по слухам, пытали. Нечто подобное готовилось снова.

Для координации операции в первой декаде января 1995 года в Кишинев спецрейсом из Риги прилетел министр внутренних дел Латвии Адамсонс с сотрудниками своего спецподразделения, и вслед за ним прибыл руководитель этого подразделения Раймондс Рожкалис. Дело, однако, кончилось мыльным пузырем — не в последнюю очередь благодаря оперативным действиям руководства ПМР, сумевшего опередить ход событий. 10 февраля 1995 года президент Игорь Смирнов направил информационное письмо Филиппу Хану, главе миссии ОБСЕ в Молдове, в котором говорилось, в частности: «…Спецподразделению МВД Молдовы, подготовленному к осуществлению этой операции, дано распоряжение в случае провала операции по захвату ликвидировать Шевцова и Матвеева». Дело грозило резким обострением ситуации в регионе, и подготовленную операцию свернули.

Что же до доносов командарма осенью 1993 года, то они сыграли колоссальную роль в переходе российского руководства к политике экономических санкций по отношению к Приднестровью, что резко понизило и без того не слишком высокий жизненный уровень населению. Было очевидно, что ставка откровенно делалась на «восстание масс». Когда же в марте 1995 года приднестровская делегация выехала в Москву в надежде добиться ослабления блокады, комендант Бергман тут же обрушил на столицу новый шквал сигналов о будто бы направляющихся в нее все тех же «ужасных боевиках» с целью сорвать 3-й Конгресс русских общин, где ожидалось выступление Лебедя. Кроме того, генерал уже совершенно открыто поддерживал немногочисленных, но очень активных сторонников перевода молдавского языка на латиницу и в ПМР. Было ясно, что вмешательство командарма в острый и отнюдь не чисто лингвистический спор о графике языка, носителем которого сам он к тому же не являлся, было откровенным вызовом и преследовало сугубо политические цели.

Еще большим вызовом было пристрастное вмешательство генерала в дело Илашку [659]. В дело это уже активно вмешались румынский Патриарх, обе палаты румынского парламента, президент и МИД Румынии. К нему было привлечено пристальное внимание Вашингтона. «Нарушение прав человека» — страшное для целых стран, не подлежащее обжалованию обвинение — нависло над Приднестровьем. Уже тогда крошечная непризнанная республика столкнулась с тем, с чем только во время чеченской кампании столкнулась Россия: с холодным равнодушием в ответ на предъявляемые, казалось бы, бесспорные свидетельства зверств террористов, с тем, что «мировое сообщество», говоря о правах человека, подразумевает всегда и везде только права тех, кого, по сугубо политическим соображениям, считает «своими». Вот и почти восемь лет спустя делегация ОБСЕ, прибывшая в Тирасполь, поспешила встретиться с отбывавшим заключение Илашку — несмотря на собственное признание последнего: «Сколько людей убил я здесь, в Тирасполе, только просто пропадали, и все — нету» [660]. И вот этой-то заведомо крапленой картой «прав человека» в бытность свою в Приднестровье решил поиграть генерал Лебедь.

События развернулись по уже обкатанному сценарию: комендант Бергман запустил по армейскому каналу местного ТВ выступление некоего Владимира Гарбуза о якобы насильственно выбитых у него «людьми Шевцова» показаниях против Илашку. Затем последовал комментарий Лебедя: «Мы вынуждены содержать Гарбуза под охраной, так как ему угрожает месть тираспольских спецслужб. Но поскольку такое положение не может продолжаться вечно, я уже проконсультировался с представителями ОБСЕ в Молдове о передаче им дела Илашку».

Разумеется, Лебедю было прекрасно известно, что в компетенцию ОБСЕ входят лишь вопросы, связанные с урегулированием конфликта. Однако представитель ОБСЕ в Молдове Ричард Ричмонский с готовностью принял протянутую руку: «она [661] готова взять на себя дело о возможном нарушении прав человека».

«Большой скандал» [662] казался неизбежным, следствием же его должны были стать отставка В. Шевцова и такая полная смена руководства ПМР, которая непременно привела бы к полному же крушению республики, всесветно ославленной как «криминальная» и нарушающая «права человека». Однако ввиду бесспорной доказанности вины Илашку и опасности с его стороны разоблачений высоких властных уровней не только Молдовы, «скандал» мог пойти не по сценарию. Дело замяли.

Но никаких сомнений в том, что Лебедь знал, какие «намазанные кровью руки» [663] он и Бергман берут под защиту, нет. Забегая несколько вперед, можно с определенными основаниями высказать предположение, что отставка Лебедя с поста секретаря Совета безопасности в 1996 году предотвратила некие еще более масштабные и разрушительные провокации по отношению к Приднестровью, на которые намекал все тот же Бергман. Последний даже успел озвучить версию о том, что взрывы в московских троллейбусах летом 1996 года «организовали люди Шевцова, чтобы дискредитировать Александра Лебедя». Тогда же Игорь Ротарь писал в «Московских новостях»: «Например, выдача Шевцова и Матвеева в руки латышского правосудия — дело принципа и для руководства Молдовы, и для нового секретаря Совета безопасности России». А Вадим Дубнов в резко антиприднестровской статье «Нового времени» [664] уже почти все договаривал до конца: «…Полковник Бергман не сидит сложа руки. И очень часто наезжает в Москву».

По ряду признаков, должна была разыграться карта угрозы для европейской безопасности со стороны ПМР как «контрабандного коридора» [665], по которому оружие из СНГ будто бы идет в Западную Европу. Стремительные перемены на властной сцене смешали карты, однако главное было сделано: за истекший со времени прибытия генерала Лебедя в Тирасполь срок удалось придать новое дыхание и развитие теме вывода остатков 14-й армии из Приднестровья, связав ее с угрозой, которую будто бы представляют для европейской безопасности ее арсеналы, расположенные на территории «мафиозной республики».

30 марта 1994 года Тираспольское информационное агентство «Ольвия-пресс» выступило с Заявлением «О позиции Военного совета 14-й армии», в котором достаточно подробно и емко осветила позицию командарма. А также — что особенно важно и что в подобной форме было сделано впервые указало на органическую связь работы генерала Лебедя, направленной на внутренний подрыв ПМР, с его поддержкой планов вывода 14-й армии из этого региона. Непосредственным поводом к выступлению «Ольвия-пресс» послужило Заявление совета 14-й армии, распространенное 28 марта, в котором к традиционным уже нападкам на руководство ПМР* добавилась прямая поддержка кампании гражданского неповиновения, объявленной группой прокишиневски ориентированных педагогов — сторонников латиницы. В этой связи «Ольвия-пресс» напомнила, что еще месяц назад в одном из своих интервью генерал назвал 28 марта «последним днем существования Приднестровской Молдавской Республики».

«Убедившись в очередном своем просчете, — говорится далее в заявлении «Ольвия-пресс», — командарм именно в этот день распространяет новое угрожающее заявление. В нем явно прослеживается мысль о желании командарма [666] вывести 14-ю армию из Приднестровья, прихватив с собой технику и вооружения. Поэтому поправки к закону «О статусе войск Российской Федерации на территории ПМР», согласно которым все имущество армии в случае ее вывода или расформирования остается в собственности народа Приднестровья, названы провокационными.

Хотя и генерал, и Военный совет, и все жители республики хорошо помнят, с какой легкостью передавалась военная техника Молдове, причем в период ее агрессии против ПМР. А ведь это именно те, переданные танки ворвались летом 1992 года в Бендеры и подаренные Молдове МИГи бомбили Парканы…» [667].

Здесь следует добавить то, о чем не упоминает «Ольвия-пресс»: что передача вооружений Молдове происходила и в 1994 году, уже при Лебеде и как раз в то время, когда он громко заявлял о нарушениях Парижской хартии, являющихся следствием наличия арсеналов на территории Приднестровья.

«Всего в 1992–1994 годах Республике Молдове было передано:

На основании соглашения между министрами обороны РФ и РМ

[668]:

Парашютно-десантного полка [669]:

БМД — 55 единиц;

БТР-60ПБ — 20 единиц;

122 мм гаубиц Д-30-18 единиц;

122 мм самоходных гаубиц «Нона» — 6 единиц.

Двух баз хранения [670] техники, вооружения и имущества на мотострелковую дивизию каждая, за исключением вывезенной ранее бронетанковой техники.

Ракетной бригады [671], за исключением самих ракет, вывезенных на территорию РФ.

Огромную помощь в обеспечении техникой, вооружением и боеприпасами оказывает Молдове Румыния. Только за период с мая по сентябрь месяцы с 1992 года поставлено вооружения и боеприпасов на сумму более трех миллиардов лей, в том числе 60 танков, более 259 бронетранспортеров и боевых машин пехоты, большое [672] количество стрелкового оружия и боеприпасов. Поставка продолжается и по сей день.

Главный военный инспектор Вооруженных сил ПМР

Генерал-майор С. КИЦАК

15.04.1996 года». [673]

Главным образом, это явилось следствием вывода из РМ 300-го десантного полка, которым командовал Алексей Лебедь, младший брат генерала, а ныне губернатор Хакассии. При этом полковник, суливший не оставить даже «пряжки от солдатского ремня», оставил не только имущество полка, но и четырех офицеров личного состава, привлеченных к ответственности молдавской полицией, что было прямым нарушением российского законодательства.

В заключительной же части заявления «Ольвия-пресс» излагалась принципиальная позиция ПМР по вопросу о размещенных на ее территории вооружениях бывшей 14-й армии, которой руководство республики придерживается по сей день и изложение которой в 1994 году по тактическим соображениям было поручено «Ольвия-пресс». В заявлении агентства это звучало так:

«Приднестровцы всегда с теплотой и любовью относились и относятся к находящейся здесь армии. И по закону, и по совести российская 14-я армия будет пользоваться имуществом столько, сколько будет находиться на территории ПМР. В случае ее вывода народ Приднестровья, являясь 70 лет налогоплательщиком, имеет полное право на свою долю в вооружении бывшей Советской армии. А поправки к закону, которые так возмутили генерала Лебедя, справедливо приняты депутатами, они законодательно защищают интересы народа, исключают бесконтрольный вывоз техники из республики и ограничивают некоторым высокопоставленным военным чинам возможность незаконного личного обогащения. Как политическую провокацию следует рассматривать и отданный командирам воинских частей и соединений 14-й армии приказ в случае захвата техники и вооружения принимать меры, включая применение оружия и боевой техники на поражение. Подобное заявление об угрозе применения танков, артиллерии и авиации уже было недавно сделано генералом по поводу якобы готовящегося покушения на полковника Бергмана. Таким образом, анализируя действия генерала Лебедя, к сожалению, можно предположить, что мир в Приднестровье может оказаться на грани нового вооруженного конфликта, но теперь уже внутри ПМР.

Руководство Приднестровской Молдавской Республики воздерживается от каких-либо комментариев по поводу заявления Военного совета, дабы избежать нагнетания обстановки и вбивания клина между 14-й армией и народом ПМР…»

К счастью, худшего — то есть внутреннего конфликта в ПМР — не произошло, что еще раз подтвердило консолидированность республики и закономерность ее рождения. Сама же проблема 14-й армии и ее вооружений с уходом Лебедя внешне из острой фазы перешла в латентную, скрытую, что, однако, вовсе не сделало ее менее напряженной. Изменилась лишь форма движения к цели, сама же цель [674] осталась неизменной — покончить с военным присутствием России на обоих берегах Днестра и, соответственно, создать условия для втягивания всего этого региона в сферу НАТО.

За годы, прошедшие с распада СССР и Варшавского Договора, позиции России на западном театре военных действий ослабели в такой же мере, в какой укрепились позиции США и их союзников. Последние фактически подошли вплотную к границам России, на расстояние в несколько сот километров, получив в свое распоряжение военные, военно-воздушные и военно-морские базы, расположенные на территории не только бывших членов ОВД — новых членов НАТО, но и бывших союзных республик. Наращивание присутствия Североатлантического альянса здесь происходит, главным образом, под прикрытием программы «Партнерство ради мира», которая крайне упрощает процесс вхождения сил НАТО на эти территории, позволяя избежать «излишних» формальностей. Именно по этому пути и движется РМ на протяжении нескольких последних лет, а после операции НАТО в Косово, позволившей блоку прочно обосноваться на Балканах, продвижение на Карпато-Дунайско-Днестровском направлении обрело особую актуальность.

В конце июня 1998 года, посетив Софию и Бухарест, госсекретарь США Мадлен Олбрайт, поблагодарив их за позицию, занятую во время конфликта, заявила на пресс-конференции в Румынии, что последняя «играет ключевую роль в регионе и что она готовый член НАТО». Внутренняя политическая неустойчивость в РМ, сохраняющееся влияние идеологии унионизма, энергичность сторонников воссоединения с Румынией остаются факторами, значения которых не может не учитывать Приднестровье. Тем более при упорном отказе от создания общего государства с ПМР в форме союза двух равноправных субъектов.

Начиная с марта 1994 года, Молдова, отказывающаяся участвовать в Договоре по коллективной безопасности стран СНГ, принимает постоянное активное участие в военных учениях, проводимых под эгидой НАТО в рамках «Партнерства ради мира». В маневрах «Голубой щит — 99» [675] приняли участие 45 американских военнослужащих Национальной гвардии из штата Северная Каролина и 70 молдавских военнослужащих из мотопехотной бригады «Штефан чел Маре». Характерна тема учений: организация и проведение совместных операций по поддержанию мира подразделениями миротворческих сил в зоне вооруженного конфликта. Однако военные эксперты считают, что дело обстоит еще более серьезно и что на учениях отрабатывалась оперативная переброска войск США в Молдову, то есть проверка расчетов по использованию военного аэродрома в Маркулештах, расположенного в 30 км от ПМР и уже оборудованного под стандарты НАТО.

Переоборудование аэродромов Молдовы под стандарты НАТО было начато еще в 1994 году, что позволяет альянсу в настоящее время осуществлять руководство полетами военной авиации блока в регионе. По словам заместителя председателя Верховного Совета Приднестровской республики Владимира Атаманюка, «Североатлантический альянс уже выделил Кишиневу свыше 70 миллионов долларов на переоборудование аэродромной сети и навигационных систем по натовским образцам».

Учениям предшествовали и дипломатически обеспечивали их активные двусторонние контакты на правительственном уровне. Результатом поездки в США президента РМ П. Лучинского явилось подписание соглашения о сотрудничестве с американским штатом Северная Каролина, и суть данного соглашения о сотрудничестве в военной области обозначилась после визита в Кишинев командующего Национальной гвардией штата Северная Каролина генерала Дж. Рудизила [676]. В рамках визита генерал Рудизил провел ряд встреч с должностными лицами военного ведомства Молдовы, на которых обсуждались вопросы двустороннего военного сотрудничества между Национальной армией РМ и Национальной гвардией США. Генерал Рудизил совершил также ознакомительные поездки в мотопехотную бригаду «Молдова», смешанную военную базу «Децебал»* и центральный военный госпиталь. После визита Рудизила 13 офицеров Национальной армии РМ приняли участие в командно-штабных учениях НАТО GS-99 [677], на которых отрабатывались меры, направленные на унификацию планирования и проведение миротворческой операции с привлечением многонациональных сил. В учениях принимали участие около 2 тысяч военнослужащих из 14 стран НАТО и 13 стран — участниц программы «Партнерство ради мира».

7 июня 1999 года США посетил спикер парламента РМ В. Дьяков, причем все расходы по обеспечению этого визита взяла на себя американская сторона. Во время своего пребывания в США В. Дьяков предложил Конгрессу США выделить 74 млн долларов США для оказания технической помощи Молдове и 30 млн долларов США для вывоза российского вооружения из Приднестровья. Эта сумма была заложена в Закон о финансовой помощи США бывшим советским республикам, который, как сообщает агентство «Ассошиэйтед Пресс», был одобрен в августе 1999 года палатой представителей.

Такова, вкратце, хроника событий, предшествовавших Стамбульскому саммиту, на котором было принято требование к России о выводе 14-й армии и ее вооружений с территории Приднестровья. Но уже до этого, на закрытом пленарном заседании Госдумы РФ [678], куда были приглашены министр иностранных дел России Игорь Иванов и министр обороны России Игорь Сергеев, у депутатов сложилось впечатление странной солидарности российских министров со странами НАТО в стремлении ликвидировать военное присутствие России в стратегически важном для нее регионе.«…На свой главный вопрос насколько законны действия Министерства обороны [679] по вывозу оружия и военной техники из региона, если отсутствуют в настоящий момент основополагающие правовые документы для таких действий, — депутаты ответа не получили» [680]. Более того, как оказалось, МО уже дало согласие на посещение военных складов с военным оружием и техникой экспертам из тех стран ОБСЕ, которые готовы — «пока, правда, на словах», как заметил сам министр, — участвовать в утилизации российского вооружения, но перед этим, мол, должны лично проинспектировать эти склады, чтобы определить объем потенциально необходимых средств.

Между тем, на референдуме в марте 1995 года народ Приднестровья высказался за присутствие на территории ПМР российских войск, которое рассматривается здесь как гарант мира и стабильности в этом регионе. Такую же позицию руководство ПМР занимает и сегодня, хотя за годы, прошедшие со дня прекращения огня, ситуация заметно изменилась. Сегодня в Приднестровье, разумеется, никто не связывает с остатками 14-й армии тех надежд, которые здесь властвовали до войны. Это даже не были надежды — это была всеобщая уверенность, которую буквально накануне вторжения молдавского ОПОНа в Бендеры выразил министр обороны ПМР Штефан Кицак: «При крупномасштабной агрессии мы рассчитываем и уверены, что 14-я армия окажет нам помощь. Несомненно».

Романтические иллюзии сгорели в огне бендерской бойни, но и после войны определенные надежды, конечно, более прагматического толка, связанные с присутствием 14-й армии в ПМР, все же оставались. 21 июля 1992 года в Приднестровском регионе для руководства миротворческой операцией была учреждена как работающая на постоянной основе Объединенная Контрольная комиссия [681], состоящая из представителей РФ, РМ и ПМР. Решением ОКК уже 30 июля 1992 года было создано объединенное военное командование [682] и сформированы совместные миротворческие силы [683] в количестве 5100 человек [684].

ОВК были также приданы вертолетная эскадрилья и подразделения обеспечения. Присутствие вертолетной эскадрильи было особенно важно. В октябре 1993 года газета Вооруженных сил ПМР «За Приднестровье» писала: «…Очевидно, что для полной гарантии ПМР необходимы мобильные, хорошо оснащенные вооружением и техникой Вооруженные Силы. Разумеется, количественно они не смогут превзойти подразделения национальной армии Молдовы, да это и не нужно. Нужно другое: умение наносить в случае конфликта серию поражающих ударов по потенциальному противнику до той поры, пока тот сможет развернуть и ввести в действие основные силы. Очевидно, здесь среди прочего будет велика роль боевых вертолетов — истребителей бронетехники.

В случае вооруженного конфликта большие силы необходимо будет выделить на оборону правобережных населенных пунктов ПМР: Бендер, Кицкан и других. Уже исходя из одного этого, можно понять, насколько важен для Приднестровья военный союз с Россией».

Ясно же, вертолеты МС — это не то же самое, что вертолеты ПМР. Однако предполагалось, что в случае агрессии они все же не останутся вполне бездейственными. А кроме того, Приднестровье предлагало России самые разнообразные формы военного сотрудничества: преобразование 14-й армии в группу войск, создание одной или нескольких баз Вооруженных Сил России, присутствие в ПМР российских военных специалистов и советников, наконец, проведение серии российско-приднестровских военных маневров. Моделью могли служить ежегодные американо-южнокорейские маневры «Тим спирит», совместные маневры Вооруженных Сил США и Кувейта; указывалось также на военную базу США Гуантанамо, откуда Вашингтон категорически отказывается уйти, несмотря на все протесты Гаваны.

Однако, начиная с 1994 года, РФ в одностороннем порядке приступила к сокращению своего участия в миротворческой операции. По Одесским соглашениям от 20 марта 1998 года ее военный контингент был сокращен до 500 человек, из которых 175 человек являются военнослужащими частей обеспечения. До 500 человек тем же соглашением были сокращены и контингенты СМС от РМ и ПМР. Таким образом, общий потенциал сдерживания, на случай возможной эскалации напряженности в регионе сократился в 3,5 раза.

В этих условиях ПМР уже не рассчитывает на российский контингент. В самой республике организована подготовка младших командиров по годичной программе, которую осуществляет Учебный центр МО ПМР. Подготовка офицеров по восьми основным военным специальностям [685] организована на военной кафедре Приднестровского государственного университета. Составной частью мобилизационных ресурсов Приднестровья является Черноморское казачье войско, поддерживающее постоянные связи с Союзом казаков России, который в не меньшей мере, чем Вашингтон, но с гораздо большими основаниями считает приднестровский регион сферой своих интересов.

Следует добавить также, что Приднестровье, индустриально развитый район, к тому же сумевший сохранить в тяжелейших условиях свой производственный потенциал, располагает собственным ВПК. Последний позволяет не только осуществлять ремонт бронетехники и автомобилей, но и создавать собственные «ноу-хау», образцы которых можно было видеть на военном параде, посвященном 10-летию республики.

Разумеется, все при этом понимают, что 5-6-тысячная армия Приднестровья, даже мобилизовав все резервы и несмотря на свои уже известные боевые качества, для противостояния 20-тысячной армии РМ, получившей вооружения СССР, а теперь получающей помощь НАТО, в случае возникновения конфликта нуждается в нестандартном ресурсе. Таким нестандартным ресурсом является, во-первых, сам факт российского военного присутствия здесь, пусть даже в его нынешнем минимизированном варианте. А во-вторых — вооружения бывшей 14-й гвардейской армии, оставшиеся на территории ПМР. Сегодня эта проблема выходит на первый план.

По сведениям из различных источников, в том числе и по данным печати ПМР, на приднестровских складах хранятся 120 танков, 130 артиллерийских орудий, 100 бронетранспортеров, 50 тысяч единиц стрелкового оружия, примерно полмиллиона тонн боеприпасов и другое военное снаряжение — всего примерно на 200 эшелонов. Охрану этого вооружения несут российские солдаты [686]. «Независимая газета» [687] приводит такие данные: «Сейчас на армейских складах бывшей 14-й армии находится 49 476 единиц стрелкового оружия, 805 артсистем, 655 единиц боевой техники, 4000 автомобилей», всего на 150 эшелонов. «Этих средств хватит, чтобы вооружить четыре мотострелковые дивизии». Как видим, цифры, в общем, сходятся.

10 ноября 1999 года, то есть еще до саммита ОБСЕ в Стамбуле, официальный представитель МИД РФ Владимир Рахманин сообщил, что первые три эшелона в ближайшее время будут отправлены из Приднестровья в Россию. Он отметил, что «одновременно своими силами начнется уничтожение и утилизация части боевой техники», а также и то, что при этом «в полной мере будут соблюдаться требования адаптированного Договора об обычных вооруженных силах в Европе… Имеется в виду, что при проведении этих мероприятий смогут присутствовать международные наблюдатели. Открыты по-прежнему мы и для контактов с экспертами ОБСЕ».

Прозвучавшее накануне саммита, это сообщение обретало особое значение и наводило на мысль о закулисном сотрудничестве, поводом к которому и явилось соответствующее требование ОБСЕ в Стамбуле. Оно как бы легализовало в глазах российской общественности усердие России на протяжении последних лет, плодом которого явилось то, что, по словам Рахманина, «за последние годы российское военное присутствие в Приднестровье было сокращено более чем в пять раз».

Несмотря на это, в Приднестровье все-таки теплились некоторые надежды, связанные с тем, что официально Россия сохраняла статус гаранта соблюдения ранее принятых договоренностей; но они в Стамбуле были просто перечеркнуты. Конечно, в ходе одесской встречи 1998 года Россия заявила о выводе войск и вооружений к 2003 году, так что Стамбул лишь ненамного приблизил эту дату. Однако надежды возлагались на то, что за это время удастся договориться об участии Тирасполя в решении вопросов военно-имущественного характера. В июне 1998 года Совет атаманов Союза казаков России сделал заявление, направленное в адрес президента России, в котором выражалась поддержка Приднестровья и озабоченность казачества в связи с экспансией НАТО на Восток, а также содержалось требование сохранения военного присутствия России в регионе как необходимого условия ее собственной безопасности. Аналогичное обращение было направлено и в адрес Патриарха Алексия II.

Однако Стамбул показал, что руководство России, пренебрегши этими обращениями, сделало свой выбор; и тогда вопрос о вывозе вооружений снова вступил в фазу обострения.

Еще 12 ноября 1999 года российское информационное агентство «Ореанда» в сети Интернет сообщило, что в Тирасполе, по распоряжению командующего оперативной группой российских войск генерал-лейтенанта В. Евневича, производится расстрел из гранатометов танков Т-64, САУ, БМП и БТРов. Тогда же первый заместитель министра государственной безопасности ПМР Олег Гудыма подтвердил, что уничтожение бронетехники ОГРВ таким варварским способом действительно имеет место. Все это выглядело тем более странно, что в ходе прошедших 4 ноября 1999 года переговоров премьер-министра РФ В. Путина и президента ПМР И. Смирнова в Москве была достигнута договоренность об условиях вывоза военного имущества, вооружений и боевой техники бывшей 14-й армии. Вывод напрашивался сам собой: очевидно, налицо была двойная игра, и МО РФ начало форсировать ликвидацию российского военного присутствия в Приднестровье.

Ясно, что это не могло быть сделано без согласия, а уж тем более без ведома премьера и президента РФ, поэтому логично будет заключить, что такое форсирование и варварское уничтожение российского военного имущества были той формой, в которой Москва посылала своим партнерам по предстоящему саммиту сигнал о своем согласии на определенные уступки в Закавказье и Приднестровье в обмен на смягчение в заключительном коммюнике формулировок по Чечне.

После Стамбульского саммита президент ПМР Игорь Смирнов направил телеграмму тогда еще премьеру Владимиру Путину, в которой предложил начать консультации по проблеме. В свою очередь, министр обороны Приднестровья письменно предупредил командующего оперативной группой российских войск Валерия Евневича о том, что пока Игорь Смирнов не договорится с Владимиром Путиным, никаких подрывов боеприпасов, боевой техники, «находящихся во временном пользовании ОГРВ», российские военные не имеют права производить. В противном случае… Пикетчики, выстроившиеся у штаба ОГРВ, пообещали лечь на рельсы, если российские военные эшелоны двинутся из Приднестровья. Каждому, кто хоть сколько-нибудь знаком с историей республики, ясно, что это не пустые слова.

В марте 2000 года появилась информация о том, что приднестровскими военными специалистами разработан план операции под кодовым названием «Сиреневый туман» на случай не согласованного с Тирасполем вывоза оружия. Операция, по данным российских военных, рассчитана по часам и включает два этапа: один мирный и один с применением силы. В отличие от положения на август 1999 года, сейчас склады бывшей 14-й армии в селе Колбасном, помимо российских солдат, охраняют приднестровская зенитная батарея и военнослужащие местных ВС, в задачи которых, очевидно, входит предупреждение нежелательных действий России.

Как заявил Игорь Смирнов, теперь Тирасполь в принципе не возражает против того, чтобы Россия вывезла военное имущество, но при этом либо оставила часть Приднестровью, либо выплатила Тирасполю компенсацию. Означает ли это, что традиционная пророссийская ориентация Приднестровья ослабевает? Разумеется, нет — и все по-прежнему зависит от России, которая всегда может иметь плацдарм здесь, если только она сама этого пожелает. Но вот в том, что она этого пожелает, сомнений все больше. А годы потерь, блокады, унижений, грубого давления — и все это только за верность России! — не прошли даром. Люди устали, да человеку и вообще не свойственно жить без перспективы. А потому, начинают рассуждать они, если мы России и впрямь не нужны… И вот уже лидеры приднестровской обороны в Бендерах лета 1992 года говорят теперь: «Мы не можем заставить Москву защищать ее собственные геостратегические интересы в этом регионе. Если Россия вознамерилась отсюда уйти и вывести армию, Приднестровью лишь остается позаботиться о собственной безопасности».

В переводе на общепонятный язык это означает, что ПМР должна рассматривать проблему присутствия миротворческих «голубых касок» ОБСЕ, с соответствующим их размещением на своей территории, как возможную реальность. Реальность опасную, особенно доколе ОБСЕ не согласится на участие ПМР в общем государстве с Молдовой в качестве равноправного субъекта. О том, что для республики приемлем только такой статус, Игорь Смирнов весной 2000 года еще раз заявил во время пребывания представителей парламентской ассамблеи ОБСЕ в Тирасполе.

А чуть позже глава миссии ОБСЕ в РМ Вильям Хилл, говоря о российском миротворческом контингенте, «исключил возможность его дальнейшего присутствия для обеспечения достигнутых договоренностей по политическому урегулированию» [688]. Еще сегодня Россия могла бы легализовать свое военное присутствие здесь — тем более что ни в одном из принятых Государственной думой РФ постановлений решение о выводе российских войск из Приднестровья не ратифицировано. Да и сами решения Стамбульского саммита были приняты в отсутствии представителей Приднестровья, что вступает в противоречие с Меморандумом 1997 года, в котором оговаривалось обязательное участие приднестровской стороны в обсуждении внешнеполитических вопросов, затрагивающих ее интересы.

Между тем Меморандум об основах нормализации отношений между республикой Молдова и ПМР 8 мая 1997 года, подписанный в Москве представителями Молдовы, Приднестровья, Украины и России, пока остается основным документом, регулирующим весь ход переговоров по данной проблеме. Любое его нарушение — это выход за пределы правового поля, и таким выходом, конечно же, является игнорирование заключительного пункта Меморандума об общем государстве в границах Молдавской ССР на январь 1990 года и признание правосубъектности, на данном пространстве, только за РМ.

Позиция России выглядит тем более алогичной, что даже при самом спокойном развитии событий она вряд ли сможет осуществить вывоз вооружений, боеприпасов и техники ОГРВ в установленный Стамбульским саммитом срок. Об этом в апреле 2000 года в ходе встречи миротворческой группы Межпарламентской ассамблеи СНГ с руководством законодательной и исполнительной власти в Кишиневе и Приднестровье заявил председатель комитета Госдумы РФ по делам СНГ и связям с соотечественниками Борис Пастухов. По его словам, это не значит, что Россия не намерена выполнять свои обязательства: но вывод российских формирований следует осуществлять синхронно процессу урегулирования — во избежание возможных негативных последствий.

Однако процесс урегулирования продолжает буксовать. В конце апреля 2000 года президент Молдавии Петр Лучинский заявил, что в нынешнем году в приднестровском конфликте будет поставлена точка. Такое заявление вызвало в Приднестровье скорее тревогу, нежели оптимизм, — прежде всего потому, что речь идет всего лишь о согласии РМ на предоставление ПМР статуса автономии, хотя и с сохранением всех существующих политструктур и даже президента. Отдельной строкой оговаривается право региона на самоопределение «в случае изменения статуса самой Молдовы».

С предложением автономии Кишинев явно опоздал: вопрос о ней стоял еще на первом из приднестровских референдумов, который прошел 3 декабря 1989 года в городе Рыбница. Тогда Кишинев встретил инициативу в штыки, а с тех пор утекло не только много воды в Днестре, но и пролилось немало крови, и чисто словесным гарантиям в ПМР никто не поверит. Все здесь прекрасно понимают, что упомянутая строка окажется пустой фикцией, если объединение Румынии и Молдовы и впрямь произойдет, а Приднестровье к тому времени лишится немалой доли дорогой ценой завоеванной экономической независимости и, что еще важнее, собственных вооруженных сил. В ПМР очень многих настораживает упорный отказ Кишинева от создания единой демилитаризованной зоны, что неоднократно предлагалось Тирасполем.

В частности, предлагалась идея создания «зоны безопасности», то есть «создания значительных территорий, свободных от воинских формирований». Но Кишинев отвечал решительным отказом. «Мы задаемся вопросом, — говорит приднестровский спикер Г.С. Маракуца, — против кого Молдове нужна ее армия. Она несопоставима с румынской — в десять раз меньше, но зато в четыре раза больше нашей. Отсюда мы делаем свои выводы — мы ведь не забыли 1992 год. Да, мы не исключаем, что против нас могут быть применены международные экономические санкции — Кишинев не раз призывал к этому. Но от экономической блокады региона пострадают и Украина, и Россия, и сама же Молдова. А для нас важнее всего безопасность народа Приднестровья».

Действительно, несмотря на все усилия Молдовы оторваться от общего восточного пространства, они пока не увенчались заметным успехом. Ни ее участие, наряду с Грузией, Украиной и Узбекистаном, в альтернативном СНГ альянсе ГУУАМ, ни строительство собственного терминала Джурджулешты в низовье Дуная, с целью покончить с зависимостью от поставок энергоресурсов из России и обеспечить в обход ее транзит туркменского газа, пока не принесли желаемых результатов.

Парафирование в апреле 2000 года парламентами обеих стран базового Договора о привилегированном партнерстве между Румынией и Молдавией еще больше осложнило ситуацию. Хотя радикальные румынские правые договором недовольны, полагая, что идея «воссоединения» в нем не прозвучала, в Приднестровье его оценили иначе. Исходя из того, что по духу Меморандума 1997 года такой договор не мог разрабатываться без участия представителей Приднестровья, руководители которого, однако, даже не получили возможности ознакомиться с текстом, здесь не исключают, что документ в действительности направлен на создание основ молдавско-румынской конфедерации.

Особенно тревожит их резкий рост числа лиц, уже получивших румынское гражданство [689], на что кишиневские власти смотрят сквозь пальцы — тогда как лица, принявшие российское гражданство, лишаются молдавского, так как формально законодательство РМ до недавнего времени не допускало двойного гражданства. Это, в сочетании с фактическим превращением молдавского языка в румынский, введением в школах предмета «история румын» и т. д., неуклонно толкает Республику Молдова к тому порогу смены идентичности, за которым перспектива объединения «двух румынских государств», в той или иной форме, станет естественной и даже неизбежной. Ведь посол Румынии в России г-н Василе Шандру еще в январе 1992 года заявил в интервью «Независимой газете»: «…Воссоединение [690] естественно. И оно должно когда-нибудь произойти». Сегодня, несмотря на победу компартии РМ на парламентских выборах 2001 года и объявленную перемену курса, эта перспектива по-прежнему остается реальной; а вызванная победой КПМ эйфория в московских политических кругах, поспешивших перейти к новому витку давления на Приднестровье, не имеет под собой никаких серьезных оснований. Новый президент РМ В. Воронин, независимо от его субъективных желаний, должен действовать в условиях, сформированных минувшим десятилетием, а оно крепко привязало Молдову к западной колеснице — прежде всего, «золотой цепью» долга МВФ, составляющего около 2 млрд долл. Это, разумеется, сужает поле возможного маневра, на что заимодавцы уже достаточно откровенно указали президенту РМ. «Новое руководство страны, — заявил один из из представителей МВФ, — должно осознать ограниченные возможности в условиях тяжелых долгов и низких доходов… У нас есть данные, что в Молдавии существует мнение о том, чтобы вообще не платить по долгам. В таком случае республика не сможет получать новые кредиты и окажется в компании стран, которым объявлен дефолт. Таким государствам очень трудно восстанавливать свою репутацию».

Главное, стало быть, сказано, и Кишинев откровенно предостерегли от попыток смены предписанного МВФ экономического курса. Не менее откровенно ему указали и на другое. Ян Бжезинский, сын автора «Великой шахматной доски», работающий в Комитете по международным отношениям сената США, подчеркнул: «Украина делает большую ошибку, что не выявляет желания вступить в НАТО. Молдова также делает ошибку, если она действительно хочет присоединиться к союзу России и Белоруссии».

Остается добавить, что и Россия делает большую ошибку, форсируя давление на ПМР, в том числе и в вопросе о вывозе вооружений, надеясь скомпенсировать утраченное усилением своих позиций в Молдове. Некоторые убеждены даже, что РФ может сохранить свое военное присутствие на столь важном приднестровском плацдарме, именно силой вынудив Тирасполь к объединению с Кишиневом, который, по этой логике, тогда и примет нужное России решение о создании ее военной базы на собственной территории, каковой будет считаться Приднестровье.

Опасные иллюзии. Во-первых, Кишинев уже отклонил как «бредовое» предложение Тирасполя выступить с инициативой аннулирования решений Стамбульского саммита применительно к данному региону. Во-вторых, речь идет о выборном президенте, исключительно с личностью которого было бы верхом легкомыслия со стороны России связывать свои долгосрочные интересы на столь значимом для нее юго-западном рубеже. Все может измениться через несколько лет [691], и тогда новое руководство РМ уже на вполне законных основаниях может потребовать аннулирования российской базы в Приднестровье, усилиями России втиснутом в единую Молдову.

Не может не вызывать удивления и странное, прозвучавшее еще в апреле 2001 года предложение о снятии миротворческих блокпостов, стоящих между Приднестровьем и Молдавией. «Уйдут все», — подчеркнул Воронин, отвечая на вопрос корреспондента «Сегодня» о том, означает ли такое снятие, что должны уйти также и российские миротворческие силы. Однако МС России вошли в регион в 1992 году по соглашению, подписанному молдавским и российским президентами и выведены могут быть лишь по аналогичному соглашению какового, на момент озвучивания Ворониным его странной инициативы, не существовало. Так что же стоит за ней?

Ответ, похоже, был получен 28 июня 2001 года в Брюсселе, где была озвучена мысль о присоединении Молдовы в качестве полноправного члена к Пакту стабильности для Юго-Восточной Европы. А это значит, что ее будущее связывается с таким устройством Юго-Восточной Европы, которое явилось прямым следствием серии балканских войн последнего десятилетия ХХ века и обвальной утраты Россией практически всех исторически приобретенных позиций на Балканах.

Еще за несколько лет до событий в Косово был озвучен план Балканского Версаля — иначе говоря, проект «кооперации стран Юго-Восточной Европы: республик бывшей СФРЮ, Венгрии, Болгарии, Греции и Турции» и объединение их в союз, страны которого вовлекаются в НАТО без юридического оформления членства в нем, что, собственно, и происходит сегодня. Тогда же бывший посол США в Югославии Д. Андерсон выступил с предложением провести «балканскую версальскую конференцию», на которой и связать воедино членов союза. Развивший идею директор Американского института безопасности Дж. Фридман пришел к выводу о необходимости «создать ось Загреб — Белград Афины». Которая, добавлю, на Север продолжается тоже давно проработанной осью: Белград — Будапешт. Именно это имеет в виду Пакт стабильности для Юго-Восточной Европы, к осуществлению которого приступили сразу же после операции в Косово.

Последняя, как, впрочем, и все войны 1990-х годов на Балканах, и была предназначена обеспечить необходимую реструктуризацию «мягкого подбрюшья Европы». А «план, — откровенно заявил Дж. Сорос, имея в виду Пакт стабильности, — завершил бы то, что не сумели сделать бомбардировки». Конечный же смысл всего проекта состоит в том, чтобы, с учетом изоляции Ирака и давления на русско-иранские связи, окончательно оформить охват России со стороны Юго-Восточной Европы и Передней Азии широким фронтом, выходящим к ее границам. Контур этот, в целом, воспроизводит тот, что рисовался во время Второй мировой войны Германией, которая не только горячо поддержала идею Пакта, но, по некоторым сведениям, являлась его инициатором. Картину довершали прозвучавшие уже тогда предложения включить в Пакт и Молдавию, а это резко актуализирует проблему Приднестровья, особенно после политических перемен, совершившихся осенью 2000 года в Белграде и обозначивших дрейф Югославии в орбиту Запада, не исключено — и НАТО.

Полнота повторения стратегических планов Третьего рейха в этом случае становится почти абсолютной, а плоды победы Приднестровья, не позволившего в 1992 году реализовать «доктрину Транснистрии» образца 1942 года, могут быть утрачены — с самыми тяжелыми для России последствиями. Сегодня есть много признаков того, что Запад еще колеблется — пересекать ли ему «днестровский Рубикон» или остановиться на этом историческом пограничье двух миров. Приднестровье уже успело продемонстрировать, что оно «крепкий орешек»; ясно также, что любая нестабильность здесь — а республика не примет без сопротивления втягивания ее в Румынию — грозит распространиться за пределы самой ПМР, вовлекая в конфликт также Украину и Россию.

Молдова сама по себе никому не видится достаточно убедительной силой, а вступление в конфликт Румынии — это уже серьезная угроза большой войны. В нее, вполне вероятно, окажется втянутой и Венгрия: при любом изменении границ в этом регионе она может поставить больной вопрос о Трансильвании. А румынско-украинские территориальные проблемы? И не с учетом ли всего этого, выступая в апреле 2000 года на пресс-конференции по итогам визита в РМ, председатель Сената Румынии Мирча Ионеску-Кинтус заявил, что «в рамках расширения Евросоюза на Восток его граница должна проходить по Днестру, а не по Пруту»? [692]

Но это — «программа-минимум», а ясно, что существует и «максимум». Иначе к чему бы регулярно проводить молдово-румынские учения [693]? А главное — упорно форсировать вопрос не только о выводе остатков 14-й армии и арсеналов из ПМР, но даже и о замене российских миротворцев «голубыми касками» самого пестрого состава, которые, при отсутствии подлинного решения проблемы, вряд ли удержат ситуацию под контролем, а в Приднестровье по определению будут вызывать глубочайшее недоверие и опаску как, по меткому выражению Бершина, возможные вершители «Варфоломеевской ночи».

Здесь, коль скоро в оборот вошел этот образ из эпохи ожесточенных религиозных войн, уместно будет заметить, что именно на берегах Днестра более всего обнаружила себя незначимость конфессиональных разделений для конфликтов на постсоветском пространстве. Под Кошницей и в Бендерах насмерть бились православные, чьи догматы, обряды и религиозно-бытовые привычки не разнились ни на «единый аз». Подлинный водораздел был культурным: Приднестровье хотело и хочет сохранить как базовую русскую, шире — восточнославянскую культуру, а также стремилось остаться в геополитическом поле России.

Все это оказалось сфокусировано в памяти о Великой Отечественной войне, и покуда Запад в качестве своего «полномочного посла и представителя» будет рекомендовать Румынию [694], он лишь продолжит стимулировать приднестровское сопротивление. Удивительно, что это не понимается до сих пор, и в Вене на Сессии ОБСЕ летом 2000 года находили возможным благосклонно выслушивать речи бывшего премьера РМ Иона Стурзы и бывшего советника президента Лучинского Анатола Царану, выдержанные в духе НФМ образца 1989–1990 годов.

Но впрямь ли не понимается? Даже с учетом стереотипности, присущей западной ментальности, — особенно во всем, что касается России и восточнославянской цивилизации в целом, — трудно поверить в подобную неспособность учитывать реальную ситуацию. Тем более, что ПМР сегодня — это не ПМР в 1992 году, мышление здесь стало гораздо более прагматичным, а надежды на Россию ослабели. Иными словами, Европа получила шанс относительно мягкого инкорпорирования этой территории, коль скоро таково ее стремление. И тем не менее, она с завидным упорством продолжает репрезентировать себя Румынией, депутаты которой на встрече с молдавскими парламентариями в Яссах весной 2000 года даже пообещали поддержать стремление Молдовы подключиться к Пакту стабильности для Юго-Восточной Европы.

Но коль скоро продолжает педалироваться так раздражающий Приднестровье румынский фактор, то напрашивается другая гипотеза. А именно: Запад потому и делает это, что ему нужно поддерживать здесь перманентную нестабильность. Накопленный опыт уже показал, как легко и быстро тлеющие угли можно раздуть в пламя. Новая же война — коль скоро ее начнут нужным развязать — позволит уже, так сказать, в полевых условиях решить проблему «голубых касок» по балканскому образцу. Это, разумеется, крайний вариант, однако вполне исключать его нельзя.

Пока все еще зависит от России — даже в ее нынешнем состоянии. Радикальный вариант имеет на Западе не только сторонников, но и противников — ввиду связанных с ним опасностей разрастания конфликта, о которых речь шла выше. А потому тем большее удивление вызывает линия, проводимая начавшей свою работу в регионе в июле 2000 года Государственной комиссии под руководством Евгения Примакова.

Последний, кажется, хочет быть большим католиком, нежели сам Папа, и по ряду вопросов руководимая им комиссия заняла такую промолдавскую позицию, что вызвала удивление даже у европейских дипломатов и заставила вспомнить времена Андрея Козырева. В частности, это касается концепции общего государства [695], по которой некоторые представители ОБСЕ готовы были идти на уступки. Предложенный же Примаковым вариант явно возвращает ситуацию к идее единого государства РМ, а это далеко не одно и то же. Хуже того: в октябре 2000 года в руках приднестровцев оказался конфиденциальный документ под названием Базовые принципы Мандата сил по поддержанию мира и стабильности [696] ОБСЕ в Приднестровском регионе Республики Молдова [697][698].

Как стало известно, он готовился к Венскому совещанию министров иностранных дел ОБСЕ при активном участии комиссии Примакова и содержит, в частности, коварный пункт о вменении в обязанности СПМС «обеспечения охраны и содействия беспрепятственному вывозу российского вооружения и боеприпасов из Приднестровского региона Республики Молдова».

Иными словами, речь идет о прекращении переговоров с ПМР по этому больному для нее вопросу и переходе к силовому его решению. Впрочем, как указывает лексика, упразднению подлежит и сама ПМР. Является ли сам Примаков инициатором этой линии, либо же он проводит курс нового руководства РФ? Скорее второе: ведь и о создании комиссии было объявлено в ходе визита В. Путина в Кишинев, состоявшегося летом 2000 года. Как заявил тогда российский президент, отвечая на вопрос об обязательствах Москвы по Стамбульскому саммиту, Россия будет учитывать и решение международных организаций, и Конституцию Молдавии [699] и стремиться их выполнить.

Разумеется, и Путин, и Примаков прекрасно понимают, что как только Россия окончательно уйдет с берегов Днестра в качестве самостоятельной силы, здесь тотчас же появятся другие иностранные базы. Ведь по информации самого Кишинева, РМ в 2000 году участвовала более чем в ста совместных с НАТО «военных мероприятиях». И, стало быть, Россия сама «зажигает зеленый свет» дальнейшему наращиванию такого партнерства, итогом которого почти наверняка станет полное перекрытие для нее выходов в Причерноморье на Юго-Западе. А ее собственная армия, которую, как любят повторять в Приднестровье, привел сюда Суворов, в лучшем случае обрекается на «косовский формат» присутствия в качестве подчеркнуто неравноправной и несамостоятельной силы, уже утратившей позиции в Средиземноморье и на Балканах. То есть — там, где, в итоге цепи самых жестоких их локальных войн последнего десятилетия ХХ века и II-тысячелетия, оказались утраченными плоды ее собственной вековой работы, а в более широком плане — пошатнулись и позиции славянства. В определенном смысле Косово-99 стало реваншем не только для албанцев-мусульман, но и для Альфреда Розенберга. А это имеет непосредственное касательство к вопросу о возможном дальнейшем развитии событий на берегах Днестра.

Опыт истории, в том числе и Великой Отечественной войны, выявил некоторые особенности геополитической динамики данного региона. Процесс обретает здесь парадоксально-диахронный характер, так что, например, Тирасполь был оставлен советскими войсками 8 августа 1941 года [700], то есть — спустя месяц после того как немцы подошли к Киеву.

Так же обстояло дело и в конце войны: Тирасполь был освобожден 12 апреля 1944 года, когда Витебск был еще в руках немцев, и лишь 20–29 августа прошла Ясско-Кишиневская операция; а уже 31 августа пал Бухарест. Как видим, разница в сроках, для тогдашней скорости движения фронта, впечатляющая, и она рождает ощущение почти мистических свойств приднестровской «капли».

Но дело, разумеется, не в мистике, а в том, что Россия, ввиду этих свойств Приднестровья, его резко выраженных качеств плацдарма, получала жизненно необходимое ей время для собирания сил. Отсрочка была дана и в конце XX века. Бесконечно длится она, однако, не будет. И если отпущенное время окажется потраченным понапрасну, то макропроцесс, разворачивающийся на Юго-Востоке Европы [701], рано или поздно захлестнет и берега Днестра — с самыми тяжкими для Российской Федерации последствиями.

Глава IV Под звездами балканскими

Новый миропорядок, который на наших глазах устанавливается после распада СССР и которому, по-видимому, надлежит определять облик планеты по крайней мере в первых десятилетиях XXI века, по ряду принципиальных положений глубоко отличен от того, что был доминирующим во второй половине XX века. Тот, уходящий миропорядок стал итогом Второй мировой войны; именно это и было, кроме определения послевоенных границ, главным содержанием «Ялты и Потсдама», подтвержденным Заключительным актом Хельсинки 1975 года — так, во всяком случае, предполагалось замыслом СССР, главного инициатора Хельсинского совещания. В правовом смысле он основывался на фундаментальном понятии государства-нации как субъекта международного права, в идеологическом — на признании полной равноправности таких субъектов, вытекающей именно из их суверенитета, а не соответствия каким-либо и где-либо установленным критериям «цивилизованности» и «демократичности». Рузумеется, послевоенный порядок, явившийся результатом победы антигитлеровской коалиции, по определению не мог даже косвенно намекать на «неполноценность» и какую-то исходную «порчу» целых народов, а также на возможность карательных международных операций против них.

Правовое оформление эти принципы получили в Уставе ООН, и пока существовал СССР, они, с теми или иными отклонениями, регулировали жизнь международного сообщества и формировали соответствующее общественное мнение. Однако с резким ослаблением Советского Союза в горбачевскую эпоху, а затем и его исчезновением зашаталось и обрушилось все здание послевоенного международного регулирования.

Теперь только Запад, а еще точнее, одно государство, США, единолично устанавливая критерии добра и зла, разделяет страны и народы на «чистых» и «нечистых», «овец» и «козлищ», направляя первых в рай «цивилизованного сообщества», а вторых — в ад. И это даже в буквальном смысле слова, что может засвидетельствовать каждый, кто видел изуродованные пытками трупы в Гагринских ущельях, обугленные Бендеры и, особенно, ввергнутые в новый цикл многовековых распрей Балканы.

То, что произошло за истекшее десятилетие с Югословией и в Югославии, подвело черту не только под «Ялтой и Потсдамом», но и под «Хельсинки». Н. Нарочницкая справедливо отметила в своем докладе на III Международной конференции «Россия и Центральная Европа в новых геополитических реальностях» [702]: «Агрессия против Югославии — суверенного государства, основателя ООН и участника Заключительного акта Хельсинки, совершенная под надуманным предлогом, завершила целую эпоху в международных отношениях XX века, которую еще вспомнят с сожалением».

Правда, на конференции речь шла, главным образом, об агрессии США в Косово, но эта агрессия стала лишь кульминацией десятилетнего процесса. Притом — не только событий, происходивших на протяжении этих лет в самой бывшей СФРЮ, но также и тех, что совершались в то же самое время на просторах бывшего СССР. С той лишь разницей, что вмешательство внешних сил в конфликты на постсоветском пространстве все же было опосредованным, и это по определению исключало как прямое применение ими военной силы, так и наиболее разрушительных экономических санкций. И сколько бы ни была ныне зависимой от Запада сама РФ, сколь бы ни было, по большей части, неадекватно ее поведение в конфликтных зонах, все же даже вялых ее поползновений было довольно, чтобы остаточной тенью своего величия прикрыть тяготеющие к ней народы от самого худшего.

А каким может быть это худшее, воочию увидела Югославия, ставшая объектом давления и террора со стороны новых структур международного управления в еще большей мере, нежели Ирак, избавленный, по крайней мере, от кровавых междоусобиц и прямой оккупации. Суть же нового миропорядка состоит в появлении всевластных и мощных надгосударственных структур, выполняющих функции не столько регулирования международных отношений, как то предполагалось Заключительным актом Хельсинки, сколько управления и господства. Сеть транснационального чиновничества бесчисленных международных структур и организаций, их уполномоченных представителей, которых никто из народов, чьими судьбами они теперь самовластно распоряжаются, не выбирал, быстро трансформируется в инструмент обслуживания транснациональной олигархии — того, что Н. Рокфеллер в свое время с вызовом определил как «сверхнациональную власть интеллектуальной элиты и банкиров».

В международно-правовом смысле становление такой власти означает не только «конец Ялты и Потсдама», но и открытие эпохи пост-Хельсинки, что делает особенно бессмысленными выборочные, ad hoc, апелляции Запада к Заключительному акту, в особенности же к пресловутой гуманитарной «третьей корзине». Положение о правах человека откровенно превратилось в руках Запада в инструмент реализации его и только его геостратегических и финансово-экономических интересов. Нарушение прав человека толкуется исключительно в связи с последними и чем дальше, тем больше приобретает прямо-таки устрашающий смысл, как обвинение в ереси, звучащее из уст инквизитора: свирепая кара должна последовать неотвратимо. Югославия познала это в полной мере.

Если же говорить о России, то для нее «конец Ялты и Потсдама» означал возвращение к эпохе «до Тегерана». Депутат Госдумы первого и второго созывов С.Н. Бабурин напомнил на уже упоминавшейся Московской конференции: «До Тегеранской конференции 1943 года США и Великобритания, представлявшие, по сути, тогда всю европейско-атлантическую цивилизацию, рассматривали СССР лишь как союзника по войне.

Начиная с Тегеранской конференции, и особенно это проявилось в период Ялты и Потсдама, им пришлось исходить из того, что и в вопросах послевоенной организации и устройства мира наша страна не может не быть равноправным партнером» [703].

События в Косово сделали уже совершенно очевидной для всех утрату Россией роли не только сверхдержавы, но даже и великой державы регионального, европейского масштаба. Наглядной предстала ее не просто экономическая и политическая, но, что еще важнее, глубокая психологическая зависимость от Запада, резче всего сказавшаяся в унизительном положении российского миротворческого контингента в составе КФОР международных сил ООН в Косове. А то, что оно создалось уже после знаменитого броска российских десантников из Тузлы в Приштину, на краткий миг ожившего воспоминания о канувшей в Лету великой стране, лишь довело до логического конца тенденции, формировавшиеся на протяжении десяти лет. Суть их превращение российских контингентов в составе сил ООН во вспомогательные части НАТО, обслуживающие цели Альянса, к формированию которых Россия как держава не имеет ровным счетом никакого отношения и реализация которых подрывает ее собственные позиции в мире — даже там, где закрепленные за ней историей плацдармы влияния были на диво прочны и устойчивы.

Именно это произошло в Югославии, именно это продемонстрировал уже российский миротворческий контингент в Боснии, и потому особенно нелепы все попытки журналистов, да нередко и самих наших солдат говорить о «новой встрече на Эльбе».

Так, летом 1997 года «Литературная газета» [704], поместив посвященную российским миротворцам статью Валентина Запевалова, сопроводила ее фотографией с напыщенной подписью: «Лето 1997 г. Босния-Герцеговина. Внуки тех, кто когда-то так же стоял плечо к плечу на Эльбе, восстанавливают, охраняют сегодня мир на Балканах. Американо-российское братство по оружию». Сам Запевалов рисовал не менее патетическую картину: «1387 российских солдат и офицеров участвуют в первой [705] крупной интернациональной миротворческой миссии. А дважды в неделю — вот уж действительно братья по оружию — патрулируют регион вокруг Тузлы».

Эти розовые иллюзии [706] были особенно смехотворны на фоне того, о чем «Вашингтон пост» откровенно повествовала еще в феврале того же 1997 года, поведав об интенсивных занятиях, проводимых американскими военнослужащими с «мусульманскими бойцами».

А еще двумя годами раньше, осенью 1995 года, «Телеграф Интернейшнл» писала: «Клинтон произносил свои тирады против отмены эмбарго на поставку вооружения [707] как раз тогда, когда, как это стало теперь известно, США тайно сбрасывали с самолетов на парашютах боевое снаряжение для мусульман, а американские военные советники тайно обучали мусульманскую и хорватскую армии». Один из таких учеников позже, в беседе с корреспондентом «Вашингтон пост», небезосновательно — что и показало Косово — уповая на подобную помощь и поддержку, угрожал в новой войне «довести до конца решение сербского вопроса» [708].

Лексика эта настолько специфична и узнаваема, настолько явно отзывается Третьим рейхом, что особо зловещий и циничный смысл получает новая «встреча на Эльбе», когда Россия теперь сотрудничает с США в переустройстве Балкан по картам и схемам, намеченным еще в эпоху Drang nach Osten. События в Югославии, особенно после Косово, ярче всего на сегодняшний день показали, до какой степени гитлеровская политика в Восточной Европе была лишь частным, конкретным вариантом общезападного проекта, к реализации которого возвращаются вновь и вновь с завидной настойчивостью.

Конечно, весь процесс «на западном рубеже», как мы уже могли видеть, в целом также развивается по той же схеме, а в Приднестровье уже оказались «отмыты» и геополитические притязания одной из стран гитлеровской оси. Однако в Югославии прямая связь «конца Ялты и Потсдама» с гитлеровскими планами на Балканах была явлена в формах особо масштабных и впечатляющих.

Авиация НАТО бомбит Белград 5 апреля 1999 года, почти в точности, с разницей лишь в сутки, повторяя гитлеровскую операцию «Кара» 6 апреля 1941 года. И вновь единым строем, только на сей раз предводительствуемые США, выступают против сербов Германия, хорваты, боснийские мусульмане, албанцы и венгры, при благожелательном нейтралитете Румынии и Болгарии. Такое не объясняется простым совпадением, игрой исторических случайностей. Равно как и специфическое отношение «цивилизованного сообщества» к сербам, убийство которых вообще перестало считаться преступлением, как это было и для гитлеровцев во время Второй мировой войны, не объяснишь радением о «правах человека». Руководитель Центра по изучению современного балканского кризиса института славяноведения РАН, доктор исторических наук Е.Ю. Гуськова пишет: «Согласно данным экспертов ООН, на Балканах в последних войнах было совершено самое маленькое 55 тысяч военных преступлений. Из них большинство над сербами в Хорватии». Но «до сих пор ни одному хорвату или мусульманину не предъявлены обвинения в преступлениях против сербов» [709].

Большая часть западных СМИ, в особенности электронных, вообще ничего не сообщала о насилиях, совершавшихся по отношению к сербам; была ли то война в Хорватии, Боснии или Косове, сербы неизменно рисовались патологическими насильниками и убийцами, с едва ли не генетически запрограммированной склонностью к зверствам. Показательна в этом отношении книга англичанина Тима Джадака, корреспондента журнала «Экономист» и газеты «Таймс», в годы новых балканских войн находившегося в Югославии.

В отличие от большинства своих коллег, Джадак делает хотя бы слабые попытки быть объективным и, по крайней мере, упоминает и о зверствах, чинившихся по отношению к сербам в войнах последнего десятилетия, и о страшном терроре хорватских и мусульманских усташей периода Второй мировой войны. Но как он это делает!

Абсолютно мотивированный, как мы увидим ниже, страх сербов перед новым пришествием усташей он иронически описывает как проявление застарелого невроза. Только представим на минуту, какова была бы реакция «цивилизованного сообщества», коль скоро кто-нибудь бы вздумал так иронизировать по поводу еврейского невроза, связанного с той же эпохой.

А вот по отношению к сербам оказался допустимым почти непристойно-гаерский тон, которым отличались многие западные репортажи с Балкан. Зубоскальство [710] соединялось с фарисейски-инквизиторскими копаниями в сербской национальной психологии, с целью доказать, что усташи в общем-то ни при чем, поскольку «преступные наклонности» этого народа коренятся гораздо глубже. В качестве подтверждения такого тезиса Джадак предъявляет не более не менее, как поэму национального классика Пйтра Пйтровича Негоша «Горный венец», до сих пор изучаемую в сербских и черногорских школах.

Пйтр Пйтрович Негош — светский и духовный правитель независимой Черногории [711], а его знаменитая поэма, увидевшая свет в 1847 году, была посвящена событиям двухвековой давности и касалась такой больной проблемы национальной истории, как отношения сербов, сохранивших православную веру и сербскую идентичность, с «потурченами» — соплеменниками, принявшими ислам и, в соответствии с законами Османской империи, получившими ряд социальных привилегий. Разумеется, отношения эти были далеки от идиллических, отмечены множеством взаимных жестокостей, что, естественно, нашло отражение в поэме. У нас в стране «Горный венец» известен мало, но некое представление об атмосфере этой братоубийственной розни русский читатель может составить по аналогии с «Гайдамаками» Тараса Шевченко, где, например, отец убивает своих окатоличенных малолетних сыновей.

Надо ли читать мораль поэту по поводу изображенной им исторической трагедии? И кто вообще имеет право на это? Оказывается, когда речь идет о сербах, то не только читается такая мораль, но дается понять, что сербам, если они хотят быть принятыми в «цивилизованное сообщество», следует вообще исключить Негоша из числа изучаемых в школе классиков. «Можно ли представить себе, — риторически вопрошает автор, — чтобы, например, в Германии могла быть приемлемой сегодня побуждающая к убийству евреев и сожжению синагог поэзия, каковы бы ни были ее литературные достоинства?» [712].

Коварство этого приема, вводящего в историю Сербии никакого к ней отношения не имеющую, но предельно криминализующую ее в глазах западного общественного мнения тему Холокоста, очевидно. Но также очевидна, при сколько-нибудь внимательном рассмотрении, его недобросовестность. Разумеется, в Германии очень тщательно относятся к теме Холокоста, что не мешает, однако, чтить Карла Великого, методом этнических чисток, выражаясь современным языком, освободившего от славян земли будущей Померании, Пруссии и берега Эльбы, славянской Лабы. А для самих евреев, как, впрочем, и для христиан священной книгой остается Ветхий Завет, который — если подходить к нему с той же меркой — с его рекомендациями истреблять «каждого мочащегося к стене» [713] при вхождении евреев в Землю Обетованную остается непревзойденным пособием по проведению этнических чисток.

Следуя предложенной логике, следовало бы объявить неприемлемым и все, перечисленное выше, но, разумеется, об этом и речи нет. Как справедливо заметил другой англичанин, так и назвавший свою работу, посвященную проблеме этой вопиющей предвзятости: «Сербия — исключение из всех правил» [714].

«Исключением» она является до такой степени, что Джадак, выражая, несомненно, основную ориентацию западного общественного мнения, находит возможным, говоря о сербах, ставших жертвами не только этнических чисток, учиненных хорватами и мусульманами, но и экономических санкций, высказать прямо-таки чудовищный взгляд на вещи: «Равным образом, сербов тоже терзали хорваты и мусульмане, но после множества преступлений, совершенных сербскими группами, было невозможно донести до общественного мнения это послание. На международном уровне тот факт, что дети страдали и могли умереть в Белграде потому, что там больше не было лекарств от лейкемии, произвел мало впечатления [715] на фоне того, что сотни детей умирали в Сараево от сербских ракет» [716].

По сути, перед нами не только факт селекции страдающих детей, но и прямое утверждение Западом своего права на равнодушие к страданиям «неправильного» народа — а этого, в общем-то, никто не позволял себе делать, по крайней мере вслух, даже и по отношению к немецким детям в годы Второй мировой войны. Налицо явная мутация бывших до сих пор обязательными норм поведения, которую можно считать психологической составляющей той глобальной мутации послевоенного миропорядка, о которой речь шла выше и которая стала результатом «конца Ялты и Потсдама». Несомненно, решиться сказать так можно было лишь в твердой уверенности, что общественность не будет шокирована — и она, действительно, не была шокирована.

Более того, напрашивается весьма обоснованный вывод, что именно крах СССР и «конец Ялты и Потсдама» позволили наконец-то общественному мнению Запада заговорить на более органичном для него языке права на господство, права быть одновременно «предназначенными человечеству судьей, присяжными заседателями и исполнителем приговора в одном лице», как пишет политолог Артур Шлезингер о своей родине, США. Наконец, удовлетворить свои затаенные желания и комплексы, в ряду которых склонность к дегуманизации сербов и стремление увидеть Сербию вообще исчезнувшей с карты Европы, исторически играли далеко не последнюю роль.

Устойчивая неприязнь к этому народу заявляет о себе еще в английской энциклопедии 1664 года, где он характеризуется как «грубый и неотесанный, к тому же все пьяницы; люди здесь так лживы, что доверять им можно с большой осторожностью». Великие французские энциклопедисты [717] объявили, что эта страна не имеет «ни культуры, ни денег», и насчитали здесь «едва ли тысячу христиан» — великолепные древние православные монастыри, видимо, в счет не шли. Позже император Франц-Иосиф выскажет откровенное желание, чтобы Сербия вообще перестала существовать. А в 1915 году увидит свет доклад Фонда Карнеги, посвященный Балканским войнам и, в частности, теме восстания албанцев в Косове [718], откровенно демонизировавший сербов.

Корни такой крепкой неприязни, а также столь устойчиво преемственной политики Запада в этом регионе [719] уходят в глубокое прошлое. В своем выступлении на Московской конференции директор Института истории Сербской академии наук Славенко Терзич напомнил о том, что исторически Сербия всегда была точкой, где лицом к лицу сходились «Рим» и ненавистная ему «Византия», западно-христианская и восточно-христианская цивилизации. «Стратегия США и НАТО по отношению к Юго-Восточной Европе до крайности схожа со стратегией, проводившейся Австро-Венгрией в XIX и в начале XX века. И в то время, и теперь явные стремления к захвату чужих территорий и нарушение основных принципов международного права маскируются разговорами о преследовании, якобы, высших цивилизационных и культурных целей».

Один из идеологов этого направления, Беньямин Калай, подчеркивал «невозможность сосуществования [720] духовного мира Юго-Восточной и Западной Европы», а баварский историк Якоб Фалмерер в своих трудах призывал к решительной расправе с «наследниками Византии».

Параметры такого уничтожения, а также его геополитические цели, не мудрствуя лукаво, обозначали военные. Так, начальник Австро-Венгерского Генерального Штаба, генерал Бек, в меморандуме, датированном декабрем 1915 года, подчеркивал, что «стратегический ключ к Балканам находится скорее в Косово и Македонии, чем в Константинополе. Кто будет владеть этими областями, обеспечит себе военно-политическое превосходство и в Юго-Восточной Европе». Турки, напоминал он, овладели Балканами после битвы на Косовом поле [721], а не после падения Константинополя [722]. Вот почему, настаивал Бек, в орбите Австро-Венгрии должны быть удержаны Косово и Македония — «даже ценой большой войны»; однако для достижения этих стратегических целей следует вывести из игры фактор сербской силы.

Меморандум Бека, написанный в начале XX века, как видим, во многом является ключом к событиям, развернувшимся на Балканах в последнее его десятилетие. Достаточно взглянуть на размещение сил НАТО после лета 1999 года, чтобы убедиться в этом. И хотя нити процесса теперь сходятся не к Австро-Венгрии, цель его остается той же. Терзич справедливо определяет ее как стремление создать в Юго-Восточной Европе давно запланированную систему маленьких государств-сателлитов, располагающих одинаковыми силами и испытывающих постоянное недоверие к своим соседям. Как говорят американцы, без «локальной силы регионального масштаба», каковой здесь исторически являлась Сербия, ставшая не только не нужной, но и — со своей устойчивой «византийской» и пророссийской ориентацией — даже опасной, едва лишь в качестве глобальной цели Запада вновь обозначилось продвижение на Восток.

Исторически отношение западных держав к Сербии/Югославии всегда было прагматичным и циничным. В годы Первой мировой войны, когда Англия и Франция увидели в ней сильного союзника по борьбе против Германии, Австро-Венгрии и Турции, в Европе, на очень короткий срок, воцарился настоящий культ сербов, чью доблесть воспевали и чьи воинские подвиги прославляли.

После «Версаля» в качестве противовеса поверженной, но по-прежнему опасной Германии было создано (1918) крупное балканское Королевство сербов, хорватов и словенцев, в пользу которого были принесены в жертву — временно, как показало будущее — и цели создания независимой Македонии. По мере того, как грозовые тучи вновь начинали сгущаться над Европой, дипломатические игры вокруг Югославии интенсифицировались. Гитлер добивался, по крайней мере, невмешательства «сербской силы» в его действия и в 1941 году, перед нападением на СССР, предложил Белграду пакт о нейтралитете. Но, подписанный в марте 1941 года, он в считанные дни был аннулирован народным восстанием, участники которого вышли на улицы югославской столицы под лозунгами: «Боле рат него пакт!» Боле гроб него роб!» [723].

Тогда-то, в апреле 1941 года, и последовала операция «Кара» — страшная бомбардировка Белграда. Одна из бомб попала в зоопарк, и хищники разбежались по городу, зловеще символизируя то, что вскоре должно было обрушиться на маленькую бесстрашную страну. Факт этот произвел огромное впечатление на Уинстона Черчилля, который, выражая свое восхищение сербами [724], комментируя разрыв Югославии с Трехсторонним пактом и восстание 26–27 марта 1941 года, заявил: «Ранним утром этого дня югославская нация обрела свою душу… Патриотическое движение рождается из гнева доблестной и воинственной расы при виде того, как слабыми правителями и грязными интригами стран Оси предается их страна».

Бесстрашная дерзость Югославии сыграла огромную роль в дальнейшем ходе Второй мировой войны, о чем Европе, а уже тем более России никогда не следовало бы забывать: фашистская Германия вследствие начала «Кары» оказалась вынуждена отложить план Барбаросса с 16 мая на 22 июня, а впоследствии должна была держать здесь 37 дивизий, которые не могла отвести даже под Сталинград. Но Югославия и дорого заплатила за эту дерзость — не только бомбежками, скорым и неотвратимым поражением и последовавшей за ним гитлеровской оккупацией, но и, самое страшное, детонированной ею гражданской войной, жестокой междоусобицей, продолжением которой явились и события 1990-х годов. Стремясь, для достижения своих геостратегических целей, к демонизации сербов, Запад настойчиво отрицает такую связь. Однако не зная, хотя бы вкратце, о том, что происходило на Балканах в середине века, невозможно с достаточной мерой объективности судить и о том, что произошло в его конце.

Югославия капитулировала 17 апреля 1941 года, но уже 10 апреля от нее отложилась Независимое Хорватское государство, руководимое лидером фашистской организации усташей, «поглавником» Анте Павеличем. Возложив на сербов и их упрямство ответственность за обрушившиеся на Югославию несчастья, НХГ, в состав которого вошла и Босния, заключило военный союз с Гитлером и Муссолини, с которыми и разделило Югославию. Раздел этот, конечно, был марионеточным, так как бал правила, разумеется, Германия, за ней шла Италия, которой уже 17 мая 1941 года Павелич оказался вынужден уступить большую часть Далмации. Свои права предъявила и другая союзница Гитлера — Венгрия, завладевшая Баранией и частью Словении. Остальная часть Словении была разделена между Германией и Италией. Это не помешало усташам воевать в составе гитлеровских войск, в том числе и под Сталинградом, но самое главное — они получили карт-бланш на расправу с сербами, которой воспользовались вполне, своими изощренными и ритуализованными зверствами подчас шокируя даже немцев, не говоря уже об итальянцах.

Стоит заметить здесь, что, вопреки довольно распространенному заблуждению, усташами были не только хорваты, но и боснийские мусульмане [725], в НХГ именовавшиеся «цветом хорватской нации». Объяснение этому лежит в самой доктрине хорватского фашизма, корни же сербско-хорватского конфликта уходят очень глубоко в историю, к той разделительной линии между Западной и Восточной Римской империей, которая получила имя «линии Феодосия» и которую, например, авторы вышедшей в 1997 году в Берлине книги «От войны до войны» Вальтер фон Гольдендах и Ханс-Рюдигер Минод считают едва ли не первопричиной всех балканских бед.

Действительно, линия эта всегда кровоточила, а кроме того, что особенно важно, она рассекла живое тело только начинавших закрепляться на Балканах славян, так что «протохорваты» оказались по западную ее сторону, а «протосербы» — по восточную. С дальнейшим расхождением частей распавшейся великой Pax Romana, а в особенности — по мере конфессионального оформления этого расхождения, «латинская» и «византийская» части некогда единого этноса начинают сталкиваться все более непримиримо — так же как Рим, теперь католический, и православный Константинополь, которому, в качестве центра православного мира, наследовала Москва.

Латинизация исходно славянского богослужения по западную сторону «линии Феодосия» осуществлялось методами очень жестокими [726]. Однако различия касались не только богослужения. Хорватия все больше тяготела к Западной Европе — и в привычках внешней жизни, и в политическом укладе своих городов, эталоном для которых являлись итальянские города, управляемые местной знатью; Сербия оставалась страной крестьян-воинов, чьим политическим идеалом являлись богопомазанные цари, подобные Стефану Первовенчанному и Душану Сильному.

Это общецивилизационное расхождение, по линии которого произошло размежевание двух формирующихся этносов, психологически имело гораздо большее значение, чем даже различие вероисповеданий. Сколь бы ни было велико значение православия для сербской идентичности, история свидетельствует: Стефан Первовенчанный получил свою корону из рук Папы Гонория III, перед которым ходатайствовал о том старший брат Стефана, великий сербский святой царевич Савва. В этом первый король сербов ничуть не отличался от первого короля хорватов, Томислава. Такова была политическая система средневековой Европы, в которой обеспечить свою легитимность сербское государство могло лишь по благословению Папы, и св. Савва, как видим, легко пошел на это из соображений национально-государственной целесообразности. Но это была чистая прагматика, за которой не стояло никакой мистики «Европы», болезненного желания отождествиться с ней, снедавшего хорватов и являвшегося несущей структурой их национальной ментальности.

Данную особенность уже после Второй мировой отметил хорватский политик эпохи Тито, Душан Биланджич: «Знаете, чем обычный хорват отличается от обычного серба? Убеждением, что он не проживет, если его страна не будет представлять собой часть Европы и мира. Меньше пяти миллионов хорватов живет в самой Хорватии, более трех миллионов — в диаспоре. Поэтому сон, идефикс хорвата — войти в Европу. В Сербии тенденции изоляционизма куда более сильны, там уже 200 лет сражаются сторонники проевропейских и антиевропейских тенденций. У сербов другой менталитет, они не ищут исторических попутчиков».

Эта особенность хорватского национального сознания оформилась уже в XVI веке, когда Балканы [727] оказались поделены между Австро-Венгрией и Турцией и когда Вена, дабы защитить себя от постоянно угрожавших ей нападений турок, создала [728] хорошо укрепленную оборонительную полосу протяженностью около 1000 км и шириной от 30 до 100 км [729], идущую от Лики на Адриатическом побережье в Далмации на север и восток, через Словению и Венгрию, вплоть до устья Дуная, и фактически прекратившую свое существование лишь в 1881 году. Хорватия оказалась разделенной этой «стеной» на две части: гражданскую, управляемую национальным духовенством и нобилями [730], и военную, управляемую из Вены. Последняя расселила на территории Краины сербов, уже имевших репутацию отличных воинов; это было некое подобие балканских казаков — вольные хлебопашцы, за свою воинскую службу получавшие земельный надел и податные льготы, что, естественно, вызывало раздражение хорватского крестьянства. Так что довольно быстро первоначальный смысл, который хорваты «Мирной Краины», то есть граждански управляемой части своей страны, вложили в лестное для себя самообозначение Antemuralem Chrstianitatis [731], подразумевая противостояние Европы туркам, заменился другим: противостояния «наследникам Византии».

Не зная об этом тяжелом историческом наследии в сербско-хорватских отношениях, нельзя по-настоящему понять и природу усташского хорватского национализма, который заявил о себе уже в конце XIX века и более всего был связан с именем Анте Старчевича [732]. Французский историк Жерар Бодсон так характеризует его: «Он — творец хорватской национальной доктрины и мечты о создании Хорватии — могущественнейшего государства на Балканах. Это хорватское государство должно стоять на двух главных принципах: на союзе с Австро-Венгрией и на антисербском расизме. Старчевичу мы обязаны фантастической идеей, согласно которой хорваты — иранского происхождения, следовательно, «арийцы». Он первым написал, что единственное лекарство от сербов — «топором по шее», и для «этой нечистой расы каждый есть судья и экзекутор, как для бешеной собаки…» [733].

Между прочим, и сегодня в Дубровнике есть улица Анте Старчевича, и никого ни в Хорватии, ни на Западе, столь ревностно отыскивающем в Сербии признаки «фашизма», это не смущает. Старчевичу же принадлежит и провозглашение боснийских мусульман наичистейшей частью хорватской расы, которая уже сама по себе, согласно этой доктрине, «является самой древней и самой чистой частью элиты Европы». Как видим, кровь в этой доктрине ставилась намного выше конфессии, что делает особенно позорным сотрудничество Ватикана с усташами. Для последних же лозунг окатоличивания сербов и зверские приемы такого окатоличивания были лишь формой — на мой взгляд, выбранной не без сознательного черного, циничного юмора, реализации гораздо более глубокой и застарелой сербофобии. Только из глубин этой давней неутолимой ненависти могли родиться дикие слова усташской песни, которые приводит Драшкович в «Ноже»:

Мир «Ялты и Потсдама» предполагал, что с этим покончено навсегда, хотя самому Анте Павеличу, как и множеству усташей, удалось эмигрировать и обосноваться в Латинской Америке, где они и продолжили разработку доктрины «хорватства» [734], которой, как показало будущее, предстояло быть востребованной вновь. Новое рождение государства Югославия, на сей раз в форме СФРЮ, целиком явилось следствием победы антигитлеровской коалиции, в которую сербы внесли огромный вклад. Югославия была в числе государств-учредителей ООН, а с 1948 года опять на 41 год стала баловнем Запада как буфер между блоками и фрондирующая по отношению к СССР страна. С приближением конца последнего пробил час и для Югославии. Для нее, как и для Советского Союза, переломным стал 1989 год — год падения Берлинской стены, «бархатных революций» в Восточной Европе и роковой «встречи на Мальте». Синхронность событий будет удивительной и далее, и ее не объяснишь одними лишь случайными совпадениями.

По данным Е.Ю. Гуськовой, опирающейся на оценки Штаба верховного командования СФРЮ, с конца 1989 года «управление событиями в Югославии осуществлял уже преимущественно иностранный фактор». Все дальнейшие «гуманитарные» обоснования конструировались ad hoc, к тому же даже без тени намека хоть на какую-либо объективность.

Разумеется, речь не идет о планомерной и гладкой реализации «заговора»; но в том, что сильное государство на Балканах, к тому же имеющее одну из самых сильных армий в Европе, стало в пост-ялтинском мире излишним, сходится большинство писавших о балканских событиях последнего десятилетия XX века, независимо от их собственного отношения к отдельным участникам этих событий. Главное было запустить процесс, а там уже зашевелились все скелеты, которых так много накопилось в балканском шкафу. Те, кто запускали этот процесс, безусловно, знали об их существовании ведь событиям-то предстояло развернуться «на Балканах… на третьем адовом дне, где человеческой надежде только снится спокойствие, такое недостижимое». Так писал югославский [735] писатель Славко Яневский, представляя советскому читателю свой известный роман-трилогию «Миракли». Писал в один из ноябрьских дней 1989 года, когда часы истории уже начали отсчитывать последние месяцы жизни и СССР, и СФРЮ. Скоро, очень скоро фантастические реалии его романа, где действуют живые мертвецы, хранящие память обо всем, что приключилось с ними за четырнадцать веков, снова обретут плоть.

Балканы — хрестоматийно известное, заповедное место преданий о таких мертвецах, и, наверное, только здесь могло произойти событие, которое описывает в своей книге Тим Джадак, когда группа театральных деятелей организовала, уже в разгар трагедии распада, своеобразный хэппенинг в Белграде. По его улицам прошелся актер, загримированный под Тито, и люди обращались к нему как к реальному, живому персонажу: кто-то падал на колени, другие плакали и говорили, что будь жив маршал, ничего подобного не случилось бы с Югославией, третьи упрекали его. У вокзала аккордеонист, приветствуя процессию, заиграл популярную мелодию времен Тито. Сами участники акции были ошеломлены и даже испуганы, увидев до какой степени прошлое никогда не умирает на Балканах.

Итак, на Западе прекрасно знали, пар в каком котле начинают нагнетать. Именно поэтому у истоков процесса [736] Запад остерегался полного распада Югославии. По крайней мере, США, Англия и Франция первоначально выступали за сохранение ее целостности, стремясь лишь к разрыхлению и такому ослаблению федерации, которые создали бы ниши для проникновения сюда элементов внешнего управления. Это представлялось делом тем более легким, что — опять-таки, как и в СССР, — «штурм и натиск» демократии, попытки стремительного и директивного внедрения парламентаризма европейского образца на деле обернулись подъемом региональных националистических движений, руководимых лидерами авторитарного типа.

Исключением явились разве что Словения и Македония. Что же до Хорватии и Боснии и Герцеговины [737], то их национализм сразу же оказался окрашен в узнаваемые усташские цвета. Отрицать это, как делает большинство [738] западных исследователей и наблюдателей, — значит сознательно игнорировать очевидные исторические факты. К сожалению, приходится сделать обоснованный вывод, что, по большей части, СМИ выполняли задачу идеологического и информационного обеспечения политики, целью которой, после периода колебаний, а в особенности в связи с уже очевидным крахом СССР, теперь являлся демонтаж Югославии. А поскольку таковой, конечно же, был невозможен без выведения из игры Сербии, союзники выбирались в полном соответствии с известной рекомендацией Генри Киссинджера в «Дипломатии»: «Америке потребуются партнеры в деле сохранения равновесия в ряде регионов мира, и этих партнеров не всегда придется выбирать исходя из одних лишь моральных соображений».

Что и говорить, Франьо Туджман, поднявший над Загребом шахматный флаг усташского НХГ, и лидер боснийских мусульман Алия Изетбегович, в свое время отбывавший наказание за участие в военных действиях на стороне немцев, автор фундаменталистской «Исламской декларации», разумеется, были выбраны в качестве таковых отнюдь не «из моральных соображений».

20-22 января 1990 года в Белграде состоялся XIV-й и, как оказалось, последний внеочередной съезд Союза Коммунистов Югославии, на котором делегации Хорватии и Словении покинули зал. СКЮ фактически самораспустился и прекратил свое существование. А уже 24 января начались антисербские выступления в автономном крае Косово, где в столкновениях погибли 19 человек. Напряжение возрастало также в Хорватии, Словении, Боснии и Герцеговине. Уже 4 февраля 1990 года в Войниче [739] было объявлено о возможности образования здесь Сербского автономного края, и это стало ответом на стремительно возраставшее давление неоусташского национализма хорватов. 24–25 февраля 1990 года состоялось первое общее собрание партии Хорватское демократическое Содружество, на котором ее лидер Франьо Туджман заявил буквально следующее: «НХГ не было только квислинговским образованием и фашистским злодеянием, но и выражением исторических чаяний хорватского народа».

С этим заявлением в новое качество переходил процесс послевоенного возрождения хорватского национализма, который, как это всегда бывает и как это было и в СССР, «дебютировал» обострением вопроса о языке еще в 1967 году, когда группа хорватских писателей выступила с заявлением о том, что хорватский и сербский языки не суть одно и то же и потому не пристало говорить о сербско-хорватском языке. Одновременно было заявлено, что Сербия эксплуатирует экономически более развитую Хорватию*.

В 1971 году Тито обратился к нации с вопросом: «Хотим ли мы снова получить 1941 год?» Вопрос, стало быть, стоял достаточно остро еще при жизни Тито, как никто другой своей харизмой цементировавшего федерацию. С начала же последнего десятилетия события понеслись вскачь. Еще в июне-августе 1989 года [740] из Конституции Хорватии было выброшено положение о сербском языке как языке сербов в Хорватии. Здесь в апреле 1990 года к власти пришло победившее на выборах Хорватское демократическое Содружество [741] во главе с Туджманом. Одним из первых его шагов стало принятие [742] новой Конституции Хорватии, в которой ее сербское население объявлялось национальным меньшинством. Формулировка же прежней Конституции, согласно которой Хорватия являлась государством хорватского и сербского народов, была изменена. Теперь Хорватия стала государством лишь хорватов. Но и этого было мало. Для полноты своей реализации «hrvatstvo» [743] требовало гораздо более радикальных шагов.

Таким шагом и стала объявленная ХДС стратегия национального примирения [744]; суть ее сводилась к тезису, согласно которому исторической национальной ошибкой являлось то, что в годы Второй мировой войны усташи и коммунисты оказались по разные линии фронта, — тогда как им следовало бы вместе бороться против сербского доминирования. Идея эта развивалась усташскими эмигрантами в Латинской Америке еще за 20 лет до распада СФРЮ. Вывод отсюда было сделать нетрудно: стало быть, главную ошибку совершили коммунисты, которые вместо того, чтобы поддержать Гитлера и усташей в их терроре против сербов, заодно с последними партизанили в горах.

Поднятие усташского флага над Загребом как государственного флага утверждающейся на таком преемстве новой Хорватии довершило картину, и итальянская «Манифесто» с немалыми основаниями писала позже о Туджмане**: «Жестокий неофашист, который начал свою деятельность с того, что сравнял с землей братское кладбище в Ясеноваце, уничтожив оставшиеся там помещения югославского музея, посвященного памяти жертв усташского геноцида. И на первом же съезде своей партии призвал вернуться на родину покинувших ее в 1945 году усташей».

Ясеновац — страшный лагерь смерти на территории усташского НХГ, в котором в годы войны, кроме сербов [745], были зверски убиты также десятки тысяч евреев и цыган и который был единственным из всех фашистских лагерей подобного типа, основанным и управляемым не немцами, — являлся «пунктиком» Туджмана. Еще до начала военных действий он опубликовал в Хорватии книгу «Bespuc~a» [746], где ревизовал — в сторону уменьшения, конечно, — статистику жертв Ясеноваца. Известно, как бурно реагирует Запад на аналогичные попытки ревизии статистики жертв Холокоста, и потому, естественно, было бы ожидать хотя бы минимально сходной реакции и в данном случае. Однако ее не последовало, как не помешала туджмановской Хорватии в складывающейся ситуации остаться фавориткой Запада и странная идея ее лидера, в целях избавления хорватов от того, что он именовал «комплексом Ясеноваца», превратить мемориал в бывшем лагере смерти в общий памятник как жертвам усташей, так и им самим.

Напрасно сербы взывали к общей, еще недавно такой безусловной памяти о войне против Гитлера и его союзников. Мир уже пересекал тот рубеж, за которым на первый план для Запада выдвигались задачи устроения нового международного порядка, невозможного без налаживания прочных отношений с объединенной Германией. А она тоже жаждала освобождения от «комплексов», и ей это было — разумеется, дозированно и под контролем — позволено. Память о гитлеровском геноциде народов была скорректирована таким образом, что таковым теперь представал только Холокост. О нем Германии забывать не только не позволяют, но и постоянно гальванизируют эту тему*, позволяющую держать Германию на коротком поводке на тот случай, если в ней опять начнет слишком сильно заявлять о себе «тевтонский дух». В порядке компенсации было позволено забыть об уничтожении славян и коммунистов; более того, уничтожение последних стало вообще представать едва ли не заслугой, и сербы внезапно увидели себя демонизированными в двойном качестве — и как славяне, сопротивлявшиеся Гитлеру, и как «большевики». В ответ на все свои напоминания об усташах, к которым слишком явно возводила свое родословие новая Хорватия, они слышали только насмешки.

В новое качество вступал процесс, в 1985 году детонированный Рональдом Рейганом, который, произведя в мире бурный скандал, возложил венок в день 40 годовщины великой Победы на немецком военном кладбище в Битбурге, открыв тем самым процесс частичной декриминализации фашистской Германии. Сейчас об этом, так нашумевшем тогда, жесте уже многие забыли, но именно он значится в начале пути, приведшего через 5 лет к тому, что в Сербии назвали союзом четвертого рейха с восставшим из пепла усташским государством. А затем — к повторению в апреле 1999 года гитлеровской операции «Кара» авиацией НАТО, в составе которой участвовали и самолеты немецких «люфтваффе», впервые со времен Второй мировой войны взлетавшие с аэродромов Германии.

Германия и Ватикан [747] сразу же заняли резко прохорватскую позицию и, по мнению также и ряда западных исследователей, несут огромную долю ответственности за кровавое развитие событий на Балканах. Выходя далеко за пределы того, что дозволялось его саном, папский советник по делам беженцев в 1992 году ни много ни мало обозвал сербов «нацистами», которые стремятся установить «чистую расу», ни словом не обмолвившись ни об этнических чистках, которые устраивали хорваты и мусульмане, ни, тем более, об усташах и странных способах преодоления Франьо Туджманом «комплекса Ясеноваца».

А Стипе Месич откровенно рассказывает: «Мне хотелось увлечь идеей распада Югославии тех, кто обладал весомым влиянием в Европе — Геншера и Папу. С Геншером я встречался даже три раза. Он помог мне получить аудиенцию у Папы. И тот, и другой согласились, что было бы лучше, если бы СФРЮ перестала существовать» [748].

Что до Германии, то ее особая роль в балканском процессе 1990-х годов стала общим местом в литературе, посвященной данному вопросу. Прежде всего об этом говорят сами участники конфликта — как хорваты, так и сербы. Как сообщает в своей наделавшей много шума книге «Властелины из тени» белградский публицист Деян Лучич, германская БНД [749], в конце 1970–1980 годов возглавлявшаяся будущим министром иностранных дел Клаусом Кинкелем, уже тогда действовала в Хорватии, сумев создать на уровне самых высоких деятелей будущей независимой Хорватии сеть разветвленных связей и в значительной мере направить события в СФРЮ в нужное русло, то есть к ее распаду. В этот круг, по данным Лучича, входил и С. Месич, последний Председатель Президиума СФРЮ Югославии. Да и сами хорваты подтвердили заслуги Германии, запретив демонстрацию в кинотеатрах новой Хорватии фильмов о немецко-усташских зверствах. Огромную популярность приобрела песня «Спасибо тебе, Германия!», заполонившая хорватский эфир.

И благодарить было действительно за что. Так, в Лондонском институте стратегических исследований достаточно широко распространено мнение, согласно которому Германия буквально «изнасиловала» своих союзников, добиваясь раскола СФРЮ, и сознательно провоцировала войну на Балканах.

Точку зрения генерала Младича на особую роль немцев среди «богов войны», как называет он закулисных режиссеров зловещего процесса, разделяет и уже упоминавшийся Жерар Бодсон. Он констатирует: «Из-за проекта европейского единения, ставящего целью сохранение мира в своем доме, но больше всего из-за невыносимого давления Германии, стремившейся ускорить дезинтеграцию Югославии и быстрее, любыми путями получить признание новосозданных государств — Хорватии, Словении, Боснии, — Европа, откровенно говоря, толкнула Югославию в гражданскую войну… Европа и первая из всех стран Германия способствовали возникновению и развитию войны».

Точка зрения, согласно которой следовало Германию немного «подкормить» — в лице которой хотели иметь надежного и управляемого партнера в Европе, а это было невозможно без удовлетворения хотя бы некоторых из ее амбиций*, - победила и в колебавшихся вначале США. Судьба Югославии была предрешена. Оставалось дать процессу ее расчленения соответствующее обеспечение, каковым и стал миф конца XX столетия о «великосербском фашизме». Идеологическая кампания была проведена так агрессивно, оперативно и умело, что миллионы людей в мире и сегодня искренне полагают, будто война началась лишь по вине воспитанных на «кровожадной» поэзии Негоша, всегда неуемных сербов*, без всякого повода набросившихся на своих миролюбивых и жаждущих национально-культурного плюрализма соседей, вынудив последних к самообороне и, в конечном счете, сецессии.

То, что эта умилительная картинка никак не подтверждается ходом реальных событий и даже буквально выворачивает его наизнанку, сегодня, похоже, мало кого заботит. Война в Боснии и Герцеговине, а затем в Косове отодвинула на задний план начало пути к войне. А ведь события того, такого недавнего, но уже изрядно подзабытого прошлого неопровержимо свидетельствуют: если бы призрак усташско-германского союза не материализовался буквально в мгновенье ока и на глазах [750] ошеломленных сербов, нового схождения на «третье адово дно», весьма вероятно, удалось бы избежать.

Демонический миф о Сербии, созданный западной пропагандой, утверждает, что единственной причиной кровавого разворота событий на Балканах в последнем десятилетии XX века стало «великодержавное» ее стремление любой ценой удержать стремящиеся к сенцессии части федерации. Это, в общем-то, совершенно естественное для любого государства стремление само по себе было сочтено чудовищным преступлением; однако в тень были задвинуты факты, говорящие скорее об обратном, о том, за что в Югославии многие укоряли и до сих пор укоряют Милошевича — о недостатке упорства в отстаивании целостности Югославии, что многие наблюдатели объясняют тайным стремлением лидера Сербии «скорректировать» границы рыхлой СФРЮ и сделать ее более компактно-сербской**. В качестве подтверждения ссылаются и на его некие тайные договоренности с лидером Словении Миланом Кучаном, а позже — на такие же переговоры с Туджманом о разделе Боснии и Герцеговины.

Как бы то ни было, весь ход событий, начиная с 1990 года, показал, что главной силой сопротивления распаду были сербы не самой Сербии, но те, кто оставался на отделяющихся территориях [751] и кто снова увидел над собой усташский нож. Точно так же весь ход событий неопровержимо свидетельствует о том, что именно отказ международного сообщества в праве на самоопределение тем [752], кто ни под каким видом не соглашался остаться на отделяющихся территориях, можно считать первопричиной конфликтов. В этом смысле генезис войны в Хорватии и Боснии и Герцеговине был таким же, как и в отделившихся республиках бывшего СССР, но опирающимся на еще более жестокие воспоминания.

Любой, кто наблюдал развитие югославского кризиса с момента его вступления в острую фазу, не мог не обратить внимания на разительное несходство развития ситуации в Словении и Хорватии — тем более разительного, что сепаратистский процесс развивался в обеих республиках параллельно и порою даже синхронно.

Уже в 1990 году Союз коммунистов [753] Словении, позже трансформировавшийся в Партию демократического обновления, объявляя в своей программе о «словенской весне», выдвинул лозунг: «СК Словении — за конфедеративную Югославию» и настоятельно подчеркнул право республики на отделение [754] и суверенитет.

Хорватия же, в принятой в декабре 1990 года Конституции в ст.140 провозгласила: «Республика Хорватия остается в составе СФРЮ до нового соглашения югославских республик или до тех пор, пока Хорватский сабор не примет другого решения». В этой же статье дальновидно утверждалось право Хорватии защищать свою целостность — проблема краинских сербов уже остро давала о себе знать, и поэтому принимались превентивные меры.

Одновременно — 25 июня 1991 года — обе республики заявили о своей независимости и начали процедуру сецессии [755] от Югославии. При этом на торжествах, состоявшихся по этому случаю в Любляне, присутствовали австрийский и швейцарский консулы, что было прямым вызовом Белграду и столь же откровенным поощрением Любляны в тот момент, когда она, без согласования с Белградом, приступила к проведению акции, которую авторы одного из самых относительно объективных исследований по проблеме последних войн на Балканах определили как «пощечину, заведомо предназначенную вызвать жесткую реакцию» [756]. Речь идет о так называемой «border action», то есть о замене указателей «Югославия» на границах с Италией и Австрией на указатели «Словения». Именно эта «акция на границе» послужила формальным поводом для начала войны между Белградом и Любляной, получившей имя «десятидневной». Она трактовалась СМИ как попытка Милошевича военной силой удержать непокорную республику — попытка, отбитая героическим словенским народом. В реальности же все выглядело несколько иначе.

И хотя мнения историков по этому вопросу разительно расходятся [757], на мой взгляд, правы, скорее, первые. Речь шла скорее об имитации войны, весьма похожей на действия Горбачева в Литве. Словения потеряла 9 человек, югославская армия [758] — по разным оценкам, от 40 до 44. И это при том, что контингент ЮНА, дислоцированный на этот момент в Словении, составлял около 20 тысяч. Кроме того, были направлены дополнительные контингенты: один из Южной Сербии и другой из Хорватии. Ясно, что, будь у Белграда серьезные намерения, отряды территориальной самообороны, хотя и хорошо организованные, вряд ли бы устояли против одной из лучших армий Европы. Да и сама статистика потерь убедительно говорит о том, что боев как таковых не было.

А уже 7 июля на острове Бриони состоялась встреча представителей ЕС, руководства Словении и Хорватии, членов Президиума СФРЮ, председателя Союзного Исполнительного Вече, министра внутренних дел и Союзного секретаря по народной обороне. Итогом стали декларация о мирном разрешении югославского кризиса и принятие трехмесячного моратория на реализацию решения о выходе Словении из состава СФРЮ. Однако уже 20 июля начался вывод ЮНА из Словении, что означало признание ее независимости де-факто.

Вот почему широко бытует мнение, согласно которому Милошевичу нужна была такая имитация военной активности для поддержания его репутации в сербском народе как сторонника целостности Югославии; в действительности же он полагал, что уход Словении создаст более благоприятные условия для реализации проекта Великой Сербии, то есть объединения всех сербов в одном государстве — в чем, собственно говоря, не было ничего «шовинистического», как то упорно подавалось на Западе. По другим сведениям, инициатором движения частей ЮНА к границам Словении был премьер-министр СФРЮ Анте Маркович, хорват по национальности, еще надеявшийся на сохранении целостности Югославии.

В любом случае, именно отсутствие сколько-нибудь значительного сербского населения в Словении (всего 2,2 %) определило сравнительно мягкий характер ее ухода. Это, в свой черед, свидетельствует о том, что главной причиной разворачивания жестоких конфликтов на территории Хорватии, а затем и Боснии и Герцеговины стало упорное нежелание признать право на определение своей судьбы за теми сербами, которые проживали в СФРЮ за пределами собственно Сербии, в первую очередь в Хорватии и Боснии.

Земли Краины, сербское население которой, вследствие описанной выше истории его складывания, всегда отличалось воинственным и независимым характером, в состав Хорватии [759] вошли при Гитлере. И, очевидно, возымевшей самые трагические последствия для будущего ошибкой Тито следует считать оставление в силе этого решения. Для того чтобы память о жестоких этнических чистках военного времени ожила в сознании местных сербов, требовалось совсем немного. Сразу же после прихода к власти Туджмана и его ХДС сербы Краины поставили вопрос о культурной автономии. Принятие в декабре 1990 года новой Конституции, лишавшей сербов статуса государствообразующего народа, и низведение их до положения национального меньшинства, резко обострили ситуацию. Начались увольнения сербов с работы [760], руководители сербского культурного общества [761] «Зора», провозгласившего своей целью «защиту культурного наследия сербов в Социалистической Республике Хорватии, особенно на стыке Лики, Далмации и Боснии», были арестованы хорватскими властями. В г. Даруваре две партии — правящий ХДС и Инициативный комитет по созданию Хорватской демократической партии — распространили циничный текст-плакат, предназначенный помочь хорватам распознавать среди соседей «пятую колонну», то есть сербов. Предлагалось узнавать их по употреблению сербских слов, «по нежеланию отказаться от родительного падежа», по направленности их телевизионных антенн на восток и многому другому. Появились надписи: «Запрещен вход ЮНА, четникам и собакам». В Пакраце, маленьком городке, расположенном в пятнадцати километрах южнее Дарувара, стены были исписаны лозунгами: «Сербы, убирайтесь из Хорватии!». Поднятие 25 июля 1990 года усташского «шахматного» флага стало рубежом, за которым последовали первые столкновения сербского населения Краины и хорватской полиции.

Непосредственным поводом для столкновений стала попытка запретить референдум, проводимый сербским населением, а также отказ жителей сербских сел устанавливать новые хорватские флаги с символикой НГХ периода Второй мировой войны. В конце июля 1990 года в местечке Србо [762] в Лике в присутствии 150 тысяч человек было сформировано Сербское национальное вече как единственный легитимный орган сербов в Хорватии. В августе среди сербского населения был проведен референдум, а в декабре 1990 года после принятия хорватской Конституции, сербы провозгласили создание Сербской автономной области Краины [763] и приняли Устав.

Нельзя не обратить внимания не только на разительное сущностное сходство, но и на почти полную [764] синхронность процесса, развивавшегося в Краине, с тем, что происходило в это же самое время в Приднестровье — отчасти также и в Абхазии. Повсюду на этих маленьких территориях новый, пост-ялтинский миропорядок испытывался на полноту соответствия его реальной стратегии лозунгам защиты демократии, приоритетности прав человека и народов. Результат повсюду оказался катастрофическим, но особо гипертрофированные масштабы эта катастрофа приобрела в Югославии; то, что надвигается буря, было ясно уже в те дни, когда Словения, с ничтожными человеческими потерями для себя, осуществила искомое ею «раздружение» [765]. Было очевидно, что в Хорватии события пойдут по иному сценарию, и поэтому главная вина за пролитую здесь, а затем и в Боснии и Герцеговине кровь ложится не на Сербию и, конкретнее, Милошевича [766], а на США и Европу, которые, поколебавшись вначале, уже к концу 1991 года заняли односторонне пристрастную позицию, даже не находя нужным выслушать сербскую сторону, а затем прямо вмешались в конфликт — чего удалось [767] избежать и Абхазии, и Приднестровью.

Итак, 16 августа 1990 года созданное краинскими сербами национальное вече приняло решение о проведении референдума по вопросу об автономии сербов в Хорватии; в ответ хорватские власти заявили, что воспрепятствуют референдуму «всеми средствами правового государства».

17 августа, в ответ на ночное нападение «отряда особого назначения» на милицейский пост в Бенковце, сербы изымают оружие у резервного милицейского состава и возводят баррикады на транспортных путях. Этим событием практически началось «сербское восстание» в Книнской Краине.

Требования Союзного исполнительного вече [768], во главе с Анте Марковичем, к хорватским властям не препятствовать плебисциту сербов, а к сербскому населению Краины — убрать баррикады, ни к чему не привели. Было ясно, что стороны идут к военному столкновению. Для сербов Книнской Краины войти в состав Хорватии на предложенных условиях было немыслимо; для Хорватии же значение Книна, крупного узла всех железнодорожных линий далматинского побережья, определялось прежде всего тем, что от него зависела столь важная для адриатической республики туристическая индустрия. Вот почему Туджман потребовал «вернуть книнский район под контроль Загреба». Однако сделать это мирным путем, не идя ни на какие уступки сербам [769], было уже невозможно.

Уже к началу 1991 года самовооружение сербских общин можно было считать совершившимся фактом; въезды во все города и села с преобладающим сербским населением были заблокированы и контролировались вооруженными отрядами самообороны. Началось формирование собственных силовых структур: 4 января 1991 года решением Исполнительного вече Сербской автономной области Краина было создано МВД Краины. Соответственно, президент Республики Хорватии Франьо Туджман принял решение о создании Вече по народной обороне и защите конституционного порядка Республики Хорватия. Оно сразу же приобрело огромную силу, по сути, присвоив себе всю полноту власти в военной области. Когда 31 января военный трибунал в Загребе отдал распоряжение об аресте Мартина Шпегеля, министра обороны Хорватии, в связи с причастностью к афере с нелегальным ввозом оружия, Вече народной обороны Хорватии, отвергло эти обвинения, и Шпегель так никогда и не был арестован.

Попытка Президиума СФРЮ вмешаться в процесс оказалась безуспешной: 9 января им был издан Указ о расформировании всех нерегулярных вооруженных формирований и о передаче оружия, нелегально ввезенного в страну, ближайшим учреждениям или частям ЮНА, однако Словения и Хорватия решительно заявили, что не допустят его реализации на своих территориях. 17 января состоялась встреча делегаций Словении и Ховатии в Мокрицах, где была достигнута договоренность о сотрудничестве в делах обороны и безопасности. С учетом дальнейшего развития событий, эту роль Словении можно считать достаточно двусмысленной и в чем-то сходной с ролью Прибалтики: будучи лидером «раздружения», она, с минимальными человеческими потерями, воспользовалась плодами, причем в период войны в Боснии и прямо в денежном выражении, уничтожения федерации, которое другие оплатили огромной кровью: одна лишь сербско-хорватская война унесла, по разным оценкам, от 20 до 30 тысяч человеческих жизней, не говоря уже о приближающемся к полумиллиону [770] числе беженцев.

20 января, 11 дней спустя после Указа СФРЮ, на предвыборном собрании ХДС заместитель председателя Президиума СФРЮ Степан [771] Месич сказал, что Хорватия через торговые связи вооружила свою полицию, что она взяла курс на самооборону и что единственные нелегальные военизированные формирования в Хорватии — это те, которые сформированы сербами в Книнской Краине. 24 января 1991 года органы военной прокуратуры ЮНА в Хорватии сделали еще одну попытку обуздать процесс, взяв под стражу значительное число лиц, подозревавшихся в организации и вооружении нелегальных военизированных формирований. Одновременно Президиум СФРЮ издал уведомление об обязательной демобилизации резервного состава милиции в Хорватии, мобилизованного после создания Вече народной обороны. В ответ на это хорваты развернули полицейские силы в и так уже лихорадочно возбужденном Пакраце.

В том же месяце сербы под руководством одного из лидеров национальной самообороны [772] Милана Мартича овладели важным районом Плитвицкого национального парка. 31 марта хорватская полиция попыталась отбить его, при этом в завязавшейся перестрелке были убиты один хорват и один серб. Части ЮНА были выдвинуты в район Плитвицких озер, но ситуация уже окончательно выходила из-под контроля. Мартич требовал от Милошевича передачи вооружения отрядам самообороны, а похороны убитого Райко Вукадиновича прошли под знаком устрашающих воспоминаний об усташах. Как сказала на похоронах одна женщина, «в 1941 году было почти то же самое. Похоже, что все это снова повторится».

Что до Хорватии, то здесь, неделю спустя после событий, все хорватские граждане, способные носить оружие, были призваны записаться в Добровольческие отряды Национальной защиты. Звучали лозунги: «Всё для Хорватии! Все для Хорватии!»

Ответ сербов был адекватным: еще 19 марта все общины САО Краины приняли решение о выходе из Республики Хорватия, а 1 апреля Исполнительный совет Национального вече САО Краины принял решение о присоединении Краины к Республике Сербия и о том, что на территории Краины действуют законы Республики Сербия и Конституция Югославии. В этих условиях предотвратить войну можно было только одним способом: признать за сербами Краины такое же право на самоопределение, как за хорватами, но это исключали как сама Хорватия, так и Европа*. «Европейское сообщество, взяв на себя роль арбитра в разрастающемся национальном пожаре, изначально исходило из свершившегося факта распада югославской федерации…» [773]. И что сыграло, как и в случае распада СССР, особо роковую роль, оно исходило из уравнивания внешних границ федерации и внутренних — между составляющими ее субъектами.

Тезис о нерушимости внутренних границ единого государства, приравнивание их статуса к статусу границ международных в сложившихся условиях делал абсолютно фарисейским пожеланием «мирного и демократического» самоопределения Хорватии, а затем и Боснии и Герцеговины, с их многочисленным сербским населением и его памятью о недавнем геноциде. Это было прямое «приглашение к войне», и оно было принято обеими сторонами.

Конфликт охватывал все большую территорию: стычки начались уже и в сельских местностях Восточной Хорватии, где центром сербского неповиновения стало Борово Село под Вуковаром. В середине апреля впервые была применена артиллерия — группа хорватов под командованием Гойко Шушака, впоследствии министра обороны Хорватии, выпустила три ракеты по Борову Селу, а в ночь на 1 мая в него попытались войти 4 хорватских полицейских, которые были застрелены. На следующий день попытку повторила целая группа, в завязавшейся перестрелке погибли 12 хорватов и 5 сербов. В село вошла ЮНА, но она уже представала здесь второстепенной силой. Инициативой завладели «парамилитарные отряды», в том числе прибывшие из самой Сербии: «Тигры» Желько Ражнатовича [774] и «Четники» Воислава Шешеля. Влияние их было очень велико, позиции, как и у четников периода Второй мировой войны, радикально националистичны, а действия достаточны круты. Те эксцессы жестокости, которые имели место и с сербской стороны [775] в основном, связаны именно с деятельностью этих групп. То, однако, что для Запада она одна оказалась достаточной для того, чтобы нарисовать демонизированный образ сербов-«нацистов», говорит само за себя.

Его выбор был продиктован соображениями «большой политики», а потому был пристрастен до крайней степени. О каких критериях демократии, о какой объективности могла идти речь, когда глаза и уши закрывались на устроенные 3 мая в Задаре и Шибенике сербские погромы, а также на выступление Франьо Туджмана в Трогире [776], в котором он призвал к переводу предприятий на выпуск военной продукции и к бунту против ЮНА? Ответом на призыв 6 мая стали демонстрации в Сплите и нападения на ЮНА, в ходе которых один военнослужащий погиб и несколько было ранено.

В ответ союзный секретариат по народной обороне издал уведомление, в котором подчеркнул, что ЮНА будет отвечать огнем на любое нападение на личный состав, подразделения и объекты армии. 12 мая 1991 года краинским сербам было предложено высказаться на референдуме по вопросу о том, хотят ли они стать частью Республики Сербия и, таким образом, остаться в Югославии. В западной печати, в соответствии с духом двойных стандартов, этот референдум был осмеян «как фарс, прикинувшийся демократией» [777], и, разумеется, политики не собирались хоть сколько-нибудь считаться с выраженной на нем волей краинских сербов. Зато с трепетным уважением восприняли прошедшее 19 мая 1991 года в Хорватии голосование за «суверенное и независимое государство». Хотя, по свидетельству того же Джадака, когда толпы шли по улицам с криками: «НХГ! НХГ!», даже и у иных хорватов бежали мурашки по коже.

Что до чувств сербов, то их выразил Младен Йович, лидер повстанцев Борова Села: «Все выглядит так, как если бы хорватскими лидерами стали те же самые люди, что зверски убивали сербов во время войны… мы не хотим, чтобы нами правили такие люди».

28 мая началось многодневное заседание Сабора Хорватии, в повестке дня которого было принятие ряда законов в связи с отделением от Югославии, подкрепленное выразительным жестом: на стадионе в Максимире состоялся смотр Сбора гвардии как ядра будущей хорватской армии. Присутствовали высшие власти Хорватии и Стипе Месич, председатель Президиума СФРЮ. После этого можно было уже и предъявлять территориальные требования к Югославии. 17 июня Хорватская партия права обнародовала Июньскую хартию, в которой выдвинула требование «обновления и восстановления НХГ на всей исторической и этнической территории с восточными границами: Суботица Земун — Дрина — Санджак — Которская бухта». Очерченная граница далеко выходила за пределы республики Хорватия, означала практическое включение в нее всей Боснии и Герцеговины, частей Воеводины, Черногории и Сербии и, по сути, действительно свидетельствовала о стремлении не только к выходу из Югославии, но к восстановлению именно государства Анте Павелича. Однако и это не изменило вектора симпатий Запада.

25 июня, одновременно со Скупщиной Словении, Сабор Республики Хорватии единогласно принял декларацию о провозглашении самостоятельной и суверенной Республики Хорватия и приступил к осуществлению отделения от Югославии. Была принята и хартия о правах сербов и граждан других национальностей, однако, в воцарившейся в республике атмосфере неоусташского национализма ее, разумеется, всерьез никто не воспринял. 26 июня последовал ответ СИВ, оценившего решения Словении и Хорватии как незаконные. Издано распоряжение о запрете на установление пограничных пунктов на территории СФРЮ, а федеральные пограничные службы и ЮНА уполномочены ликвидировать эти пункты и установить контроль за государственными границами СФРЮ.

Что касается Словении, дальнейшее известно: вооруженные столкновения ЮНА и сил Территориальной обороны Словении в Орможе и близ Езерского, блокировка дорог бойцами Территориальной обороны по всей Словении, «десятидневная война», вывод частей ЮНА из Словении. Иначе развивались события в Хорватии.

Уже в середине июня хорватское руководство приступило к проведению крупномасштабной операции по борьбе с отрядами самообороны сербов, которые были созданы практически во всех пунктах сербских автономий — в Сербской Краине, Восточной Славонии, Западной Славонии, Баранье и Западном Среме. После провозглашения декларации о независимости руководство Хорватии объявило федеральный закон о военной службе недействительным и приступило к формированию собственных вооруженных сил, численность которых с июня по август 1991 года возросла в 6 раз [778].

Шел интенсивный процесс их вооружения — на основе как закупок за рубежом, так и налаживания военного производства на республиканских заводах. По сообщению газеты «Народна армия», из-за рубежа Хорватией были получены средства ПВО, аналогичные имевшимся у ЮНА; а позднее — малые переносные ракетные системы американского производства типа «Стингер».

Тем не менее, после ожесточенных летних сербско-хорватских столкновений в треугольнике Осиек — Вуковар — Винковцы, а также в Придунайской Хорватии к середине августа, сербы при поддержке ЮНА завладели примерно 15 % территории Хорватии. И тогда хорватское руководство пошло, по сути, уже на формальную реабилитацию и легализацию усташества. В республику был разрешен въезд усташей из стран латинской Америки, Австрии, Германии, и страхи сербов, связанные с первыми заявлениями Туджмана, обеляющими НХГ Анте Павелича, материализовались в полной мере.

Опубликованы документальные данные, согласно которым, захваченных в плен сербов усташи, опьяненные реваншем, сажали на кол, выкалывали им глаза, отрезали уши, живыми бросали в шахты [779].

Тем не менее, ни по одному из этих фактов не возбуждено дело Гаагским трибуналом, что позволяет, даже с формально-юридической точки зрения, считать его наследником той линии на коллаборацию с бывшими союзниками Гитлера, которую повели на Балканах в конце XX века и Запад, и — к нашему сожалению и стыду — Россия.

Примечательно, что уже 28 июня ЕС, направивший в Югославию миротворческую министерскую «тройку» — Жака Поса, Джани де Микелиса и Ханса Ван ден Брука, — принимает решение заморозить всякую экономическую помощь Югославии. Это было начало политики санкций, диктовавшейся вполне прагматичными и достаточно циничными мотивами: ведь до обстрелов Вуковара и Дубровника артиллерией ЮНА [780] еще оставались месяцы, а угроза санкций уже замаячила на горизонте. Было ясно также, кто станет их жертвой: разумеется, сербы, но никак не хорватские националисты, напротив, правильно истолковавшие значение жеста как выдачу им своеобразной индульгенции на все последующие действия, каковы бы они ни были.

Разумеется, в этих условиях переговоры и не могли привести ни к какому сколько-нибудь значимому результату. А 1 июля ситуацию взорвало убийство Иосипа Рейхл-Кира, молодого шефа полиции в Осиеке [781]. Рейхл-Кир отличался умеренными взглядами и вполне искренне стремился к мирному урегулированию споров с сербами. Убийцей его, согласно большинству источников, был не серб, а хорват Антун Гуделя, эмигрант из Австралии; поручение же ему было дано крайним хорватским националистом Вранимиром Главашем, объединившим хорватских экстремистов в тайную армию в районе Осиека. Они ненавидели Кира за его миролюбие, а также — и это, конечно, еще важнее — за то, что он, как им стало известно, собирал на них досье.

Тотчас же весь состав ХДС объявил [782], что мира с сербами быть не может. И это, конечно, дает основание считать убийство Рейхл-Кира продуманной провокацией хорватской стороны, а не поступком экстремиста-одиночки. Сербы ответили тем, что потребовали от Милошевича дать им вооружение. В г. Глина, в 40 км к югу от Загреба, сербские радикалы, «четники», со своей стороны сделали все, чтобы разрушить единство пользовавшейся поддержкой гражданского сербского населения Хорватской Демократической Партии [783]. Раздуть же огонь взаимного недоверия было здесь тем легче, что именно в Глине в 1941 году усташи за один день уничтожили 800 сербов, зверски растерзанных и сожженных в местной православной церкви.

Разумеется, в обстановке, сложившейся после убийства Кира, никакого позитивного отклика со стороны краинских сербов не встретило предложение Комиссии Сабора Хорватии о защите и равноправии народов и народностей, о расширении политической и территориальной автономии. По этому предложению сербы в Хорватии являлись суверенным народом со всеми правами, кроме права на отделение. Но это предложение повисло в воздухе: было уже слишком поздно. А последовавшая 1 августа кровавая расправа сил МВД и Сбора народной гвардии над сербами г. Даля положила конец всяким разговорам на эту тему.

К сентябрю 1991 года боевые действия распространились уже почти на всю территорию Хорватии. Контроль сербских сил и самообороны и ЮНА был установлен почти над 40 % Хорватии, вследствие чего руководство последней поставило вопрос о сербской агрессии. Оно было поддержано в этом Западом и РФ, не взирая на то, что сербы защищали территорию, на которой проживали сотни лет и которую буквально залили своей кровью в годы Второй мировой войны.

Сегодня довольно многие склонны считать тогдашнее упорство краинских сербов ошибкой: ведь, в конечном счете, им пришлось вообще покинуть землю, на которой они проживали в течение почти четырех веков, к тому же предварительно вновь заплатив страшную цену кровью. Но можно ли и впрямь говорить об ошибке? Не думаю. Во-первых, весь ход дальнейших событий, дух крайнего национализма, утвердившийся в Хорватии, позволяют с основанием предположить, что все обещания, выданные, заметим, лишь под давлением сербского сопротивления [784], с окончанием такого сопротивления были бы благополучно забыты, а во-вторых — и это еще важнее, — мало кто из сербов мог предположить, какой будет эта война. Готовились к одному из многих, сходных с уже пережитыми, внутрибалканскому конфликту, в действительности же столкнулись с принципиально иным. Тим Джадак пишет в этой связи, выражая широко распространенный на Западе взгляд на события сербско-хорватской войны 1991–1992 годов: «ЮНА, а затем армии краинских и боснийских сербов полагали, что они сражаются в одной из традиционных балканских войн. Они упорно отказывались понять, что со времен 1914 года война как таковая получила дополнительное измерение международное мнение, управляемое телевидением и другими СМИ» [785].

Слово «управляемое» здесь является ключевым. Разумеется, сербы прекрасно понимали роль международного общественного мнения, но вот к чему они действительно оказались совершенно не готовы — так это ни к тому, что оно, утратив даже подобие независимости, будет лишь прикрытием прямой политической, а затем и военной агрессии Запада, ни к тому, что управляться через СМИ международное общественное мнение будет таким образом, как это произошло на деле, а именно: что «цивилизованное сообщество» сознательно закроет глаза на откровенно усташские реминисценции новой Хорватии и столь же откровенно станет смеяться над попытками сербов воззвать к общей памяти о войне против Гитлера. Словом, они оказались не готовы — это и не удивительно, ибо в подобной жесткой форме они с таким новым качеством новой эпохи столкнулись первыми — к тому, что конец ялтинско-потсдамского мира станет означать именно ревизию той самой памяти, к которой они безнадежно взывали. Геополитические замыслы Третьего рейха в их сердцевине, которой являлись Drang nach Osten и строительство Mittel-Europa [786], вновь оказались востребованы, и потому работа западных СМИ целенаправленно была сосредоточена на разрушении всех психологических установок и представлений, способных актуализации подобных замыслов помешать.

Разумеется, в этих условиях потребовался новый объект демонизации, каковым и были выбраны сербы. И чем отчаяннее они стремились напомнить о своих заслугах во Второй [787] мировой войне, тем более ожесточенному давлению и поношению со стороны Запада подвергались — как раз за то, что, верные алгоритму своего исторического поведения, снова могли встать на пути реализации планов атлантического союза, в который, в полном соответствии с рекомендациями адмирала Мэхена, удалось включить и Германию, наконец-то из соперницы англосаксонского мира превратившуюся в его союзницу.

Разумеется, такого рода пропагандистская работа лишь очень условно опирается на реальные факты. И в данном случае эта истина снова подтвердилась самым убедительным образом, о чем говорит прежде всего то, что начавшаяся именно с событий в Хорватии демонизация Белграда и лично Слободана Милошевича весьма мало соотносилась с реальным ходом событий. Очень многие сербы решительно утверждают, что как раз Белград и Милошевич, в конечном счете, бросили краинских сербов на произвол судьбы.

По словам Шешеля и полковника Милана Миливоевича, председателя Ассоциации ветеранов войны, «парамилитарные отряды» вначале действительно создавались по решению и при поддержке Милошевича, но затем оказались брошены на произвол судьбы. Причиной тому считают начавшиеся примерно в марте 1991 года — или даже еще раньше, в июле 1990 года тайные переговоры Милошевича и Туджмана о разделе Боснии и Герцеговины. Имели ли они место реально?

Начало нового века ознаменовалось решением правительства Хорватии о закрытии в архивах сроком не менее чем на 30 лет нескольких тысяч магнитофонных кассет с записями разговоров покойного президента Франьо Туджмана с различными политиками, в том числе и с Милошевичем. Решение это, принятое в канун запланированного визита в Загреб высоких представителей Гаагского трибунала, вызвало немало комментариев в прессе; вновь возникла версия раздела Боснии и Герцеговины по взаимной договоренности двух президентов. В подкрепление ее ссылаются на то, что среди частично опубликованных материалов есть и такие, которые подтверждают существование договоренностей Милошевича и Туджмана о взаимной поддержке в охране некоторых лиц, именуемых преступниками периода боснийской войны.

История этих переговоров изобилует детективными подробностями. И хотя до сих пор никто не доказал вполне достоверно их реальность, есть основания думать, что такие переговоры о разделе были — коль скоро, повторяю, они имели место, — одной из причин невнятных действий ЮНА, положение которой на территории Хорватии резко и стремительно ухудшалось. 22 июля 1991 года на заседании Президиума СФРЮ в расширенном составе было принято Заявление о неприменении силы для разрешения разгорающегося конфликта. Хорватия, однако, оговорила принятие Заявления безусловным возвращением ЮНА в гарнизоны, но и этого хорватскому руководству показалось мало. И на пресс-конференции Франьо Туджман сделал, можно прямо сказать, подстрекательское заявление: «Население должно быть готово, возможно, и к всеобщей войне за оборону Хорватии». Оно резко контрастировало со словами Милошевича: «Сербия не воюет», и этих слов до сих пор не могут простить ему многие краинские и боснийские сербы, считая, что именно они развязали руки хорватской стороне.

20 августа 1991 года хорватские отряды территориальной обороны блокировали два небольших гарнизона ЮНА в Вуковаре. В их действиях активное участие принимали военизированные группировки [788] Добросава Параги, которого даже западные журналисты именовали неонацистом и в отряды которого, по большей части, вливались прибывающие из-за рубежа усташи. 21 августа председатель кризисного штаба Восточной Славонии и Бараньи Владимир Шеке оповестил общественность, что югославская армия лишается снабжения электроэнергией, водой и продовольствием. Международное общественное мнение безмолвствовало, на что позже в беседе с итальянскими журналистами Ратко Младич, в 1991 году командующий 9 корпуса ЮНА в Книне, указал как на вопиющее проявление политики двойных стандартов. 25 августа казармы были блокированы и в Сплите, а 27 августа Белград обратился в Министерский Совет ЕС с просьбой повлиять на хорватские власти с тем, чтобы они прекратили террор против сербов. Просьба осталась без ответа.

В сложившейся ситуации сербам оставалось действовать самостоятельно, и 24 сентября 1991 года части ЮНА [789] через плодородную равнину, окружающую Вуковар, двинулись на город. Этот день и можно считать началом войны, хотя сама операция началась 3 сентября [790]. Она имела специфический характер: не было ни одного крупного сражения, однако в течение двух месяцев город обстреливался из сотен орудий различного калибра, с самолетов, а также с военных судов, бросивших якорь на Дунае. Гражданское население — и сербы, и хорваты — пряталось по подвалам.

И лишь после того, как город был разрушен, танки и пехота двинулись вперед, почти не встречая сопротивления: соотношение атакующих и обороняющихся было 30 или даже 50 к 1, в зависимости от направления атаки. Означало ли это, что Хорватия, так тщательно готовившаяся к войне и так хорошо вооружаемая, оказалась к ней не готова? Многие беженцы из Вуковара утверждали иное: по их словам, Туджман сознательно, в целях пропаганды, пожертвовал городом, в котором погибли 2300 человек и тысячи были ранены, и около 60 тысяч стали беженцами. Версия представляется слишком уж циничной и хитроумной, однако начавшаяся война предлагала и не такие загадки.

Еще более непонятным было поведение сербской стороны. Она немало проиграла в пропагандистском плане при осаде Вуковара — осаду нельзя не признать жестокой; более того — в начале октября ЮНА начала обстрел знаменитого Дубровника, города-памятника, охраняемого ЮНЕСКО и излюбленного места отдыха немецких туристов. Особой стратегической необходимости в этом не было, зато реакция западного общественного мнения была предсказуема и, хотя обстрел вовсе не имел массированного и регулярного характера*, не замедлила последовать. При этом, разумеется, был полностью проигнорирован тот, упоминавшийся даже в западной печати факт, что хорваты преднамеренно размещали снайперов на крепостных стенах, окружающих историческую часть города, чтобы провоцировать сербов на шокирующий мировую общественность обстрел именно этой части. Тем временем в Краине господствовал хорватский террор: Госпич [791], Дарувар, Карловац, Вировитица, Сисак, Огулин — все эти точки на карте уже осенью 1991 года окрасились кровью сербов, и сотни тысяч их бежали от репрессий, воскрешавших самые страшные страницы Второй мировой войны. Но об этом западные СМИ молчали, тогда как антисербская истерия нарастала.

Тем более странными и непоследовательными выглядели действия руководства Югославии. Добыв победу под Вуковаром такой дорогой ценой [792], оно уже 23 ноября согласилось с планом Сайруса Вэнса, уполномоченного представителя ООН. План Вэнса предусматривал вывод ЮНА из Хорватии, возвращение беженцев, создание полиции на мультиэтнической основе и разоружение краинских сербов. Три последних условия, в сложившейся ситуации, были абсолютно невыполнимы; что же до первого, то Белград приступил к его исполнению. Это вызвало крайне негативную реакцию краинских сербов, которую Милошевич проигнорировал. И хотя поставки оружия из Сербии в Краину через Боснию продолжались, в целом краинские сербы оказались предоставлены своей участи.

Мотивы такого решения сложны и до сих пор интерпретируются по-разному. Ясно, однако, что помимо нарастающего давления Запада и предполагаемых закулисных игр с Туджманом, немалую роль сыграли тяжелые процессы, развивавшиеся в югославской армии. Победа под Вуковаром, овладение полуостровом Превлака, господствующим над стратегически важной Которской бухтой, — все это был фасад, за которым царили хаос, внутренние распри и, что самое печальное и самое непривычное для сербов, отсутствие высокого боевого духа. Сколь бы ни было неприятно говорить об этом, но истину отрицать невозможно, особенно когда речь идет о вещах, во всеуслышание и с большим прискорбием уже признанных самими югославскими военными и политиками высокого ранга.

Увы, сербские [793] сербы не хотели воевать. Борис Йович, председатель Президиума Югославии, в дни начала войны констатировал: «Ключевым условием и для ведения мирных переговоров и для ведения войны — этих двух параллельных процессов — является исполнение в стране воинской повинности. Мы хотели для начала призвать около пяти тысяч. Но ответ был ужасающим: призыв оказался выполненным на двадцать пять процентов. Мучительно говорить об этом…»

Резко увеличилась эмиграция молодежи [794] с целью избежать призыва, практиковались и другие, самые причудливые формы уклонения, притом даже и среди краинской и боснийской сербской молодежи. Разумеется, это не ускользнуло от пристального взора «богов войны», оценивавших возможный потенциал югославского сопротивления. И, после согласия Милошевича на вывод ЮНА из Хорватии и размещение здесь «голубых касок», он был сочтен достаточно слабым для того, чтобы начать форсированную подготовку к признанию Словении, Хорватии, а затем БиГ и Македонии, то есть к закреплению фактического расчленения СФРЮ де-юре. Дипломатическая активность на этом направлении достигает температуры кипения, и при этом интересы сербов игнорируются уже самым грубым и откровенным образом.

Еще 23 октября 1991 года на Конференции по Югославии, проходившей в Гааге, ее председатель, министр иностранных дел Великобритании лорд Каррингтон представил новый проект ЕС о будущем югославском государстве, в котором было исключено ранее принятое положение о действии специального статуса конкретно для сербов в Хорватии. И это — несмотря на то, что руководство Югославии представило факты политики геноцида, проводимой хорватскими властями по отношению к сербскому населению. А уже 29 октября министры иностранных дел стран ЕС в Брюсселе объявили о решении ввести экономические санкции, если Сербия до 4 ноября не примет предложение лорда Каррингтона. Санкции и были введены 7 ноября 1991 года, одновременно с совещанием НАТО в Риме, на котором был создан Совет НАТО по сотрудничеству со странами Восточной Европы. СССР присоединился к санкциям в части эмбарго на поставки вооружений.

Как и Запад, он проигнорировал принцип по крайней мере равной ответственности, а также конкретную сложность ситуации и то, что не далее как 3 ноября хорватские военизированные группировки разорили 18 беззащитных сербских сел на территории Западной Славонии, учинив показательную этническую чистку. Среди убитых было пятеро детей в возрасте до 5 лет. И хотя формально СССР еще существовал [795], было ясно, что как фактор международной силы он уже прекратил свое бытие. Разумеется, «концерт мировых держав» делал отсюда свои выводы. Позже Альфред Шерман, бывший советник Маргарет Тэтчер, создавший вместе с нею Центр политических исследований в Лондоне, говоря о возникновении антисербского фронта, объединившего англосаксонские страны, Германию и ислам, констатировал: «Была бы, как раньше, сильна и авторитетна Россия, никогда бы Германия не посмела раньше всех признать независимость Хорватии и Словении. После этого шага Бонна и началась война…»

Ну, во-первых, война, как мы видели, началась раньше, а во-вторых, несмотря на верность этого утверждения по сути, оно несколько сгущает краски в том, что касается персональной ответственности Германии. Да, последняя не скрывала своих целей и напористо поддерживала своего былого союзника, Хорватию [796]; но что заставляло другие западные державы идти у нее на поводу? Разумеется, осознание единства фундаментальных целей в пост-ялтинском мире и незначимость чьих-то там воспоминаний о том, кто и по какую линию фронта находился во Второй мировой войне, — всей этой «лирики», столь ничтожной в глазах серьезных людей, «богов войны». Самоуничтожение СССР/России в качестве великой державы лишь окончательно развязало им руки. Случайность ли, что еще в августе 1991 года [797], то есть еще даже до Вуковара и Дубровника, события в которых стали формальным поводом к антисербской истории и введению санкций, произошло событие, о котором Жерар Бодсон пишет: «Без тени сомнения можно присудить награды за несознательность и безответственность участникам 14 Конференции Европейской демократической унии, собравшей в Париже в августе 1991 года лидеров демократических, либеральных и консервативных партий Европы, глав правительств, министров и представителей Хорватии, Словении и Боснии и Герцеговины, которые без колебаний высказались за независимость этих трех югославских республик».

Между прочим, это респектабельное собрание имело свою мрачную, откровенно фашистскую «тень», певшую вполне в унисон с Европейской демократической унией. Вот только если на поверхности сербов клеймили нацистами, то в подполье [798], призывая добровольцев помочь Хорватии [799], сражающейся с «безобразным чудовищем сербо-коммунизма», откровенно отсылались к прецеденту борьбы иностранных добровольцев СС против Красной армии.

Пункт вербовки размещался в интегристской* церкви Сент-Никола де Шардонне в Париже, тесно сотрудничавшей с парижским хорватским приходом, вокруг которого группировалось немало бывших усташей. Листовки, распространявшиеся при поддержке в том числе и Национального фронта Ле Пена, были достаточно красноречивы: «Товарищ! Во имя защиты тысячелетней идентичности мужественного хорватского народа мы призываем тебя влиться в ряды национальных сил, объединившихся в армию европейских добровольцев. Подобно твоим немецким, австрийским, бретонским, итальянским, венгерским, словацким, словенским… товарищам, помоги нам в начавшейся героической борьбе. Как это делали вчера твои ровесники на равнинах Украины или Белоруссии, в болотах Померании или песках Курляндии [800], в свой черед сразись во имя спасения европейского гения и культуры».

Вспомним, как бурно реагировало несколько лет спустя европейское, да и французское общественное мнение на антисемитские выпады того же Ле Пена, для которого оказался закрыт доступ в Страсбург. А вот в случае Сербии, несмотря на откровенные отсылки апологетов Хорватии к прецеденту СС — по никем еще не отмененному вердикту Нюрнбергского трибунала, преступной организации, — Франция промолчала.

Впрочем, все эти психологические нюансы абсолютно второстепенны по сравнению с главным. Главное же заключалось в том, что начавшееся после крушения «Ялты-Потсдама» строительство нового миропорядка востребовало в качестве органического элемента этого строительства не только немецкие планы Первой и Второй мировых войн [801], но и доведенную Третьим рейхом до наиболее чудовищного выражения, но исторически также присущую Западу как целому политическую практику создания стран — и даже народов-изгоев. Наряду с Ираком, Югославия оказалась полем огромного эксперимента по отработке технологии конструирования таких изгоев.

Предав свою многовековую роль, которая, в международном плане, как раз и состояла в недопущении подобной политики как универсальной, более того, присоединившись к санкциям и против Ирака, и против Югославии, Россия выпустила из бутылки джинна, жертвой которого, возможно, падет и сама, коль скоро ее перестанет надежно прикрывать ядерный щит. Тогда же, в начале 1990-х годов, она своим решением окончательно открыла путь к переходу всего разворачивавшегося на Балканах процесса в новое качество.

9 ноября 1991 года, то есть буквально на следующий день после введения санкций, Президиум СФРЮ предпринял отчаянную попытку предотвратить неизбежное и направил Совету Безопасности ООН письмо, в котором просил о немедленном направлении миротворческих сил ООН в Хорватию. 27 ноября Совет Безопасности принял резолюцию N 721 о необходимости такого направления, но уже 1 декабря, на совещании стран «шестерки» в Венеции, еще до формального признания отделяющихся республик, было объявлено, что «Югославия в прежнем виде больше не существует». 2 декабря Совет министров ЕС решил, что экономические санкции будут применены только в отношении Сербии и Черногории, и тем самым свой полный смысл раскрыло принятое 19 ноября [802] решение Совета Министров ЗЕС о направлении кораблей Франции, Великобритании и Италии в Адриатическое море. Их функцией теперь становилось обеспечение непроницаемости блокады очередной «страны-изгоя».

Запад сделал свой выбор. И уже 5 декабря Хорватский Сабор отозвал Степана Месича из Президиума СФРЮ. По этому поводу Месич произнес исторические слова: «Спасибо за оказанное мне доверие бороться за интересы Хорватии на том участке, который был мне поручен. Думаю, я выполнил задание — Югославии больше нет» [803].

Германия официальное заявление о признании независимости Слвоении и Хорватии сделала в декабре 1991 года, и тогда же, 17 декабря, на заседании министров иностранных дел стран-членов ЕС, была принята Декларация о признании независимости тех югославских республик, которые выдвигают такое требование.

В ответ на это 19 декабря 1991 года население Краины провозгласило Республику Сербская Краина [804]. Скупщина Краины приняла постановление, согласно которому на территории РСК должна была действовать Конституция Югославии; и поскольку такое самоопределение краинских сербов произошло еще до формального признания Хорватии, никаких оснований считать сепаратистами именно их и только их не было. Как не было таких оснований и в аналогичных ситуациях на советском, а затем постсоветском пространстве. Однако и в данном случае права меньшинства оказались попранными.

25 января 1992 года Рубикон был перейден: Хорватия и Словения получили признание ЕС, Германия же признала их еще 23 декабря 1991 года. Об этом роковом шаге в сентябре 1995 года, после окончательного падения СФРЮ, немецкий политик Петер Глоц писал в журнале «Дас Нойе Гезельшафт»: «Неоспорим факт, что первым агрессивным фактом в бывшей Югославии явилась сецессия, и особенным грехом стало признание шовинистической Хорватии без международных гарантий автономии для хорватских сербов… Не надо забывать также, что бомбардировке Вуковара сербами, которая считается началом военных действий на Балканах, предшествовало зверское убийство хорватами в этом городе свыше тысячи мирных сербов».

О последнем, однако, все предпочитали не вспоминать — все, включая, к сожалению, и Россию, которая, напрочь позабыв об усташской дивизии на собственных просторах, со своим признанием опередила даже США. Ее поведение было столь же алогично, сколь логичным было поведение Германии — последняя столбила свое место в новом мировом порядке, кроившемся не без ее старых лекал. Но на что рассчитывала Россия, с рвением, достойным лучшего применения, буквально взрывая созданные трудами прежних поколений свои весьма прочные позиции на Балканах? Ведь даже о признании Македонии [805], с которым не спешил Запад, опасавшийся осложнений с Грецией, его, театрально прижимая руку к сердцу, просил президент Ельцин. Просил политик, отказавший в законном праве на самоопределение народам Абхазии, Южной Осетии, Приднестровья. И просил, заметим, глава государства, руководители которого вообще-то традиционно понимали исключительное, известное еще с древности и подтвержденное событиями в Косово геостратегическое значение македонского плацдарма.

Римляне, напоминал в свое время австрийский генерал Бек, для того, чтобы завладеть Балканами, прежде всего начали войну в Македонии. Косово показало, что и здесь Рах Americana следует по стопам Рах Romana. И президенту России следовало бы тревожиться за судьбу своей страны в условиях бурной экспансии «Четвертого Рима», а не споспешествовать его утверждению. Разумеется, абсурдная эта линия поведения России в балканском вопросе мотивировалась заботами о стабильности и мире в регионе. Но воспринимать подобную аргументацию всерьез было затруднительно даже тогда, когда всем разрушительным последствиям такого курса международного сообщества, ревностно поддержанного Россией, еще только предстояло развернуться в полной мере.

Уже сам по себе тот факт, что Хорватия получила международное признание, совершенно не урегулировав вопрос о краинских сербах и не контролируя около 1/3 обозначенной как своя территории, создавал крайне неустойчивую ситуацию, которая никак не обещала прочного мира.

Железнодорожная линия Загреб-Сплит оказалась перерезанной надвое; движение по автостраде Загреб-Сплит также прекратилось, в Задаре и Шибенике, двух больших городах на Адриатическом побережье, из-за незатухающих военных действий спорадически нарушалось водоснабжение. Стремясь вернуть Краину под свой контроль, хорватское руководство на протяжении 1992–1993 годов продолжало вести военные действия малой интенсивности. Зимой и ранней весной 1993 года сербские позиции были атакованы по линии Задар — Белград — Бенковац. Затем последовал обмен артиллерийскими ударами в зоне Бенковац — Масленица — Обровац. В марте на линии огня оказались деревни окрестности Скрадина [806]. Расстояние между сербскими и хорватскими позициями порою составляло не более 50-100 м. В сентябре 1993 года хорватские силы атаковали так называемый Медакский карман — группу деревень на адриатическом побережье к северу от Задара. 17 сентября контроль над этой территорией был передан «голубым каскам», но до того она была полностью «очищена» от сербов — беспомощного гражданского населения, не оказавшего никакого сопротивления. Все дома были сожжены, скот вырезан, сельскохозяйственный инвентарь разграблен или безнадежно испорчен, колодцы отравлены — а это, последнее, считается особо тяжелым военным преступлением. В октябре наблюдатели ООН составили целый доклад о событиях в районе Медака, но и до сих пор по изложенным фактам бдительным Гаагским трибуналом не возбуждено ни одного уголовного дела; и не Хорватии, а новой Югославии было отказано в членстве ООН.

А если «окончательное решение» проблемы краинских сербов по усташскому образцу оказалось отложенным на три года, то это отнюдь не по причине доброй воли Хорватии или ее покровителей. Речь шла о выжидании более благоприятной ситуации, каковая и создалась вследствие гражданской войны теперь уже на территории Боснии и Герцеговины.

Боснийский котел

Удивительно, до какой степени профессиональной недобросовестности может доводить политическая ангажированность! Казалось бы, после войны в Заливе, так открыто продемонстрировавшей управляемость и направляемость западной прессы, а тем более электронных СМИ, после событий в Хорватии, где уровень пристрастности Запада поставил под сомнение один из основополагающих принципов римского права «audiator et altera pars» [807], удивляться уже не приходилось. И все же я была удивлена, обнаружив, что примитивные стереотипы, с сознательным искажением фактов, сконструированные теми же СМИ, способны проникать и в серьезные, казалось бы, исследования.

Так, Стивен Барг и Пол Шоуп, авторы считающейся лучшей книги о войне в Боснии и Герцеговине [808], утверждают, что Запад безусловно поддержал в этом конфликте мусульман потому, что они [809] выступали сторонниками модели мультикультурализма. Слов нет, мультикультурализм является фетишем современного Запада, особенно США. Хотя сам по себе он явление довольно коварное и вовсе не обязательно предполагает равноправное и, главное, полноценное развитие национальных культур. Напротив, не случайно явившись как спутник глобализма, доктрина эта заведомо отводит большинству из них статус реликтово-этнографический, отказывая в праве на главное: на свободную разработку своих идеалов, создание своих моделей мироздания и мироустройства — вот оно-то, самое главное, без чего нет полноценной жизни культуры, как раз и узурпировано «агентами глобализма», если воспользоваться выражением А.С. Панарина. Тезис о возможности использования НАТО «для защиты западных ценностей», во время войны в Косово озвученный госсекретарем США Мадлен Олбрайт, говорит сам за себя. Так что для лиц, принимающих решения и олицетворяющих Запад как субъект политической воли, высшей ценностью, конечно, является именно глобализм, мультикультурализм же ценен лишь в той мере, в какой способствует, а не препятствует реализации целей последнего.

Но и будь это не так — допустимо ли приносить подобные жертвы на алтарь любезной кому-то абстрактной доктрины? Главное же и самое конкретное состоит в том, что говорить о «мультикультурализме» боснийских мусульман, представляемых Алией Изетбеговичем, — значит откровенно искажать всю картину событий. Подобную позицию, связанную с традиционным исламом, представляли скорее Адиль Зульфикарпашич, выходец из знатной семьи боснийских мусульман, проживавший в Швейцарии, и Мухамед Филиппович, которые в июне 1991 года встретились с лидерами боснийских сербов Радованом Караджичем, Николой Колиевичем и Момчило Краищником и достигли договоренности о сохранении Боснии и Герцеговины в составе Югославии на условиях ее суверенитета и неделимости.

Зульфикарпашич вышел из Партии демократического действия, руководимой Изетбеговичем, и вместе с Филипповичем создал Мусульманскую бошняцкую организацию, за два месяца до выборов 1990 года. Именно она, наряду с Союзом реформистских сил Анте Марковича, а вовсе не партия Изетбеговича, еще во время выборов ноября 1990 года считалась представительницей умеренного направления, нацеленной на сохранение межэтнического равновесия в Боснии и Герцеговине. С ней же вел переговоры Милошевич — правда, недолго, так как партия не получила поддержки влиятельных сил на Западе, не добилась сколько-нибудь впечатляющих результатов на выборах и вскоре сошла с политической сцены.

Что же до победившей ПДД и ставшего фаворитом Запада ее лидера Алии Изетбеговича, то ее платформа изначально не имела ничего общего с мультикультурализмом. В основу ее была положена «Исламская декларация» Изетбеговича, написанная еще в 1970 году и нелегально распространявшаяся среди боснийских мусульман. Ее подзаголовок — «Программа исламизации мусульман и мусульманских народов», и эта программа, едва лишь будучи опубликованной [810], не могла не насторожить и даже не напугать немусульманское население республики. Вот несколько ее принципиальных положений: «…Исламский порядок — это единство религии и закона [811], воспитания и власти, идей и интересов, духовной общности и государства, желания и силы. Будучи синтезом этих компонентов, исламский порядок включает два фундаментальных понятия: исламское общество и исламское правительство. Первое — это сущность, а второе — форма исламского порядка…»

«…Ислам — это идеология, панисламизм — это политика».

«…Исламский порядок может быть установлен только в тех странах, где мусульмане составляют большинство населения… Немусульманские меньшинства в мусульманском государстве пользуются свободой вероисповедания и государственной протекцией при условии соблюдения лояльности к режиму» [812].

Последний тезис особенно выразителен, как и само слово «режим»: совершенно ясно, что, согласно такой программе, устанавливают его мусульмане и только мусульмане, и только они, в сущности, имеют право на государство и власть. И даже на такое чувство как патриотизм — ибо, гласит «Исламская декларация», «в мусульманском мире не существует патриотизма вне ислама».

От остальных же требуется лишь «лояльность к режиму», и такой идеал общественно-государственного устроения, конечно, живо напомнил немусульманской части населения Боснии и Герцеговины принципы организации Османской империи, в которой оно являлось «райей» — стадом. Провозгласить подобные идеалы при том соотношении этноконфессиональных групп, которое на 1990 год существовало в Боснии и Герцеговине, значило намеренно раскачивать конфликт. При этом именно немусульмане составляли большинство [813], хотя и ненамного, но все же превосходящее долю мусульман — 43,7 %. Общеюгославская идентичность была выражена крайне слабо [814], и при довольно широком распространении межнациональных браков [815], наименее склонными к заключению таковых были именно мусульмане. А вот наиболее склонными — всесветно ославленные как «шовинисты» и «нацисты» сербы. Уже одно это позволяет предположить не без оснований, что именно на последних, в основном, и держалось то чаровавшее многих многоцветье Боснии и особенно Сараево, о котором тоскует эмигрант-усташ в романе Вука Драшковича «Нож».

«Атеф чуть не прослезился. Что-то в нем оборвалось. Он разнежился, его охватила тоска по родному краю, перед глазами возникли сараевские минареты и мостарские харчевни, магазины и ремесленники, выставившие свои изделия на Башчаршии; он услышал, как они постукивают молоточками по медным сосудам и круглым подносам, представил, как снуют перед магазинами гибкие и воздушные девушки в легких и колышащихся при ходьбе шароварах, увидел парней в низких красных боснийских фесках на головах, ходжей и попов, сербские шапочки и сербских девушек… увидел их собравшимися все вместе, вперемешку друг с другом, как когда-то давно, пока он еще был там и пока не наступило тревожное и страшное время ножей…»

Однако же «время ножей» сильно подрезало корни этого многоцветья, которое ведь и цвело, между прочим, под эгидой короля Александра из сербской династии Карагеоргиевичей. Усташская резня оставила страшные, неизгладимые рубцы в памяти сербов, а мусульмане накрепко запомнили четников; и хотя насилия последних нельзя и отдаленно сравнивать с тем, что творили усташи под покровительством оккупационных властей, они все же были, о чем можно прочесть в том же «Ноже». Война и усташский геноцид сильно повлияли на этнический состав Боснии и Герцеговины, заметно сократив здесь численность сербов.

И если все-таки и послевоенное Сараево, вплоть до 1990-х годов, все еще имело тот особый климат, который в чем-то напоминал атмосферу Баку до того же последнего десятилетия XX века, то умалять заслугу сербов в этом было бы более чем недостойно. Напротив, именно Алия Изетбегович, поддержанный Западом, грубо покончил с тем единственным планом [816], который еще давал какие-то шансы избежать новой резни. Отчаянные попытки предотвратить ее делало и многонациональное население Боснии, идентичность которого очень сложна, но, которая, несомненно, вопреки концепции религиозных фундаменталистов, существовала как таковая на протяжении веков.

Некоторые исследователи возводят ее истоки ко временам еще до османского завоевания и связывают с таким малоизученным явлением, как боснийская христианская церковь*. Немаловажную роль играло и то обстоятельство, что, при всех превратностях балканской истории, границы Боснии оставались на удивление устойчивыми и неизменными, и это резко выделяло ее из других республик СФРЮ. Наконец, следует сказать и о том, что, при всех накопившихся за время турецкого владычества напряженностях между сербами и «потурченами»**, ислам, лидером которого стал Изетбегович, весьма условно соотносится с традиционным исламом.

Перед нами скорее одно из проявлений того, специфического явления конца XX века, которое, получив имя моджахедизма, окончательно сложилось и оформилось за годы пребывания ОКСВ в Афганистане и которое, как уже было сказано, представляет собою союз упрощенного, до крайности политизированного и лишь по видимости фундаменталистского ислама с ведущими западными и, стало быть, по определению не исламскими державами. В этом союзе исламисты-моджахеды представляют силовой, а отчасти и психологический ресурс ислама, поставленный на службу глобальным целям, сформулированным за его пределами. Спорадические прецеденты имели место уже в XIX веке [817]; весьма масштабно подобное сотрудничество обнаружилось в годы Крымской войны [818], в поддержке англичанами Шамиля, а затем антирусских сил в Средней Азии еще в дореволюционный период. Еще более близкий и масштабный пример являет басмачество.

Однако, на Балканах прецедент современного моджахедизма, несомненно, явило мусульманское усташество, действовавшее под эгидой гитлеровцев в годы Второй мировой войны. И биография самого Изетбеговича образует живой мост между мусульманскими эсэсовскими дивизиями эпохи Второй мировой войны [819], с одной стороны, и боснийским моджахедизмом последнего десятилетия XX века, облеченным в одежды «демоислама» и сотрудничающим с США в строительстве пост-ялтинского нового мирового порядка — с другой.

Во время Второй мировой войны Изетбегович входил в фашистскую организацию молодых боснийских мусульман, был завербован в горнолыжную дивизию войск СС из добровольцев-мусульман, которая предназначалась для отправки на Восточный фронт. Он и сам занимался вербовкой, за что после войны был приговорен к трем годам тюремного заключения. Удивительная мягкость наказания объясняется особенностями послевоенной политики Тито, стремившегося снять угрозу дальнейших междоусобиц в Югославии путем, по сути дела, поголовной амнистии усташей — не лучший, как показало будущее, способ.

К куда более длительному сроку [820] Алия Изетбегович был приговорен за свою 60-страничную «Исламскую декларацию», где о Боснии говорилось, в частности: «Ислам вправе самостоятельно управлять своим миром и потому недвусмысленно исключает возможность укоренения чужой идеологии на своей территории». Тут не о мультикультурализме речь — тут открытое заявление идеологии, которая не могла не обрушить державшуюся в неустойчивом равновесии сложную систему отношений этнокультурных общин Боснии и Герцеговины и которую взяла за основу созданная в 1989 году Исламская партия, позже переименованная в Партию демократического действия. Именно она и получила большинство депутатских мест [821] на выборах в Скупщину Боснии и Герцеговины, состоявшихся 18 ноября 1990 года. Соответственно, 72 и 44 места получили также достаточно радикально национальные Сербская демократическая партия и Хорватский демократический союз. Все считавшиеся умеренными партиями, в том числе и партия Зульфикарпашич — Филипповича, в Скупщину не прошли, и первые трещины уже тогда начали глубоко раскалывать БиГ. Однако вплоть до конца 1991 года, то есть до официального признания независимости Словении и Хорватии, процесс в Боснии и Герцеговине развивался в тени событий сербско-словенской, а затем сербско-хорватской войны.

Уже 26 апреля 1991 года была сформирована Скупщина объединенных общин Босанской Краины, вопреки рекомендации Скупщины и правительства Боснии и Герцеговины воздержаться от подобных действий, а 24 июня в Баня-Луке был подписан договор о сотрудничестве Босанской Краины и САО Краины. Три дня спустя, 27 июня, в Босанском Грахове было объявлено об объединении Босанской Краины и САО Краины и обнародована Декларация, в которой подчеркивалось, что объединение сербов — непреложная задача.

Несмотря на стремительно обостряющуюся обстановку в республике, Алия Изетбегович отказался от участия в состоявшейся 12 августа 1991 года в Белграде встрече высших представителей Сербии, Черногории и Боснии и Герцеговины, на которой была принята Инициатива по мирному и демократическому решению югославского кризиса. И уже к октябрю того же 1991 года стало ясно, что руководство ПДД и Скупщины Боснии и Герцеговины держит курс на сецессию. Это побудило лидера Босанской Краины Радована Караджича выступить в ночь с 14 на 15 ноября, когда вопрос о суверенитете Боснии и Герцеговины обсуждался в парламенте, с нашумевшим заявлением о том, что выбранный руководством Боснии и Герцеговины путь ведет в ад, в котором исчезнет мусульманская нация. Депутаты покинули зал заседаний.

9 ноября 1991 года в сербских общинах Боснии и Герцеговины был проведен плебисцит, на котором сербы выразили желание остаться в югославском государстве.

Ясно, что недоставало лишь искры, чтобы весь накопившийся горючий материал вспыхнул, и вот в такой-то раскаленной атмосфере Арбитражная комиссия [822] делает роковой и вряд ли не преднамеренный шаг: она назначает «дедлайн» [823] для обращения каждой из югославских республик в международные инстанции с просьбой о признании их независимости — 24 декабря 1991 года. Выбранная дата — сочельник западного Рождества — наводит на мысль о том, что столь циничным образом Запад, на языке мощных символов, обозначал, каким подарком является для него распад Югославии. Моя гипотеза выстроена не на песке: весь ход событий истекающего последнего десятилетия последнего века второго тысячелетия показал, что стратегия развернувшегося в эти годы мощного наступления Запада на Хартленд включала в себя весьма внимательное отношению к выбору дат, которому, очевидно, придавалось немаловажное значение.

Что до Югославии, то ей решение комиссии Бадинтера уже несомненно сулило войну в Боснии, еще более кровавую и жестокую, нежели та, что только что с трудом была приостановлена в Хорватии. Говорят, будто даже Изетбегович заметил, что ему навязывают выбор «между лейкемией и опухолью головного мозга». Так это или нет — выбор был сделан, и соответствующая просьба Боснии и Герцеговины о признании ее назависимости была направлена в условиях, когда не только боснийские сербы отказывались подчиниться Сараево, но и в Западной Герцеговине повсюду висели хорватские флаги. В условиях, когда республики уже захлестывали не только повсеместные локальные стычки, но и волны войны, идущей в Хорватии. Уже в конце 1991 начале 1992 года произошли масштабные перестрелки в Мостаре и Босанском Броде — правда, еще сербско-хорватские, а не сербско-боснийские. Босанский Брод обменялся ударами со Славонским Бродом, расположенным как раз на противоположном берегу Савы, в Хорватии.

Что же до Мостара, крупнейшего города Герцеговины, где мусульмане составляли 35 % населения, хорваты — 34 % и сербы — 19 %, то он стал настоящим яблоком раздора. Во время Второй мировой войны Мостар был оплотом, цитаделью усташей, и в 1991 году вновь быстро стал местом средоточения самых крайних хорватских националистов, надеявшихся превратить его в столицу собственного мини-государства Герцег-Босна [824].

Разумеется, сербы, понимая стратегическое значение города, стремились удержать его, при любом развитии событий, в составе Югославии, для чего в Мостар были направлены части резервистов.

Муниципальные власти потребовали демилитаризации города, но это уже был голос вопиющего в пустыне: все развивалось так, как и предсказывал в письме Хансу ван дер Бруку от 2 декабря 1991 года министр иностранных дел Великобритании, предупреждая, что «поспешное признание» неизбежно приведет к войне.

Войне тем более жестокой, что Босния и Герцеговина занимала совершенно особое место в оборонной системе СФРЮ. Здесь были сосредоточены крупные танкодромы, аэродромы, ракетные базы, резервные командные пункты. Кроме того, здесь было сосредоточено 65 % военной промышленности бывшей СФРЮ, в том числе заводы по ремонту крупной военной техники [825]. Трудно представить, чтобы где-либо [826] сецессия подобной территории могла произойти совершенно бесконфликтно.

Тем временем комиссия Бадинтера продолжала свою работу, которую трудно определить иначе, как провокационную и разрушительную. 9-10 декабря 1991 года в Маастрихте, где главы государств и правительств 12 стран ЕЭС рассматривали югославскую проблему, она заявила, что демаркационные линии между республиками бывшей Югославии могут подвергаться изменению только по «свободному и взаимному» соглашению, при отсутствии которого они считаются «защищенными международным правом». Это буквально дублировало ситуацию, складывавшуюся на пространстве бывшего СССР, и неизбежно должно было повести к аналогичным последствиям. И какую цену перед лицом этих последствий могут иметь запоздалые [827] сожаления Франсуа Миттерана о поспешности признания произвольных, очерченных решениями Политбюро границ, да еще и без получения хотя бы тени гарантий для меньшинств! А кто поверит, в свете событий весны-лета 1999 года в Косово, о которых речь впереди, в искренность озабоченности видного американского политика Уоррена Кристофера, высказанной примерно тогда же, зимой 1993 года: «В Боснии в наследство мы получили самую трудную проблему, с которой я когда-либо сталкивался!»

Уместнее, конечно, было бы говорить о проблеме, которую Запад вовсе не «получил в наследство» [828], а создал в итоге целого ряда именно к цели дезинтеграции СФРЮ и направленных действий. Тотчас же вслед за решением Маастрихта о нерушимости внутренних [829] границ СФРЮ Комиссия Бадинтера 11 января 1992 года сделала следующее важное заявление: «Арбитражная комиссия пришла к мнению, что стремление народа Боснии и Герцеговины объявить СР БиГ независимым и суверенным государством не может быть принято как полностью осуществленное. Эта оценка могла бы быть изменена, если бы были даны гарантии со стороны Республики, которая обусловила требование признания референдумом, к участию в котором под международным контролем допускались бы все без исключения граждане СР БиГ…» [830].

Это был решающий толчок к окончательному распаду республики и, как следствие, к войне. Сербы бойкотировали референдум 29 февраля 1992 года; хорваты же приняли в нем участие, имея в виду свои дальние цели [831], для чего сецессия Боснии и Герцеговины была необходимой предпосылкой. Накануне проведения референдума обстановка в Сараево, подогреваемая еще и извне*, была взвинчена до предела. Давление средств массовой информации переходило в психологический террор, а Велимир Остоич, министр информации правительства Боснии и Герцеговины, заявил, что специальные подразделения Министерства внутренних дел республики в течение двух дней заняли здание РТВ в Сараево. Взрыв в мечети в Баня-Луке — по всем признакам столь же провокационный, что и убийство Рейхл-Кира в Хорватии, еще больше раскалил атмосферу, и, выступая накануне референдума в переполненном зале гостиницы «Холидей Инн», Караджич заявил по этому поводу: «Алия Изетбегович совершенно недопустимым образом сваливает на сербов вину за участившиеся диверсии в Боснии и Герцеговине. Взрыв в мечети в Баня-Луке дело рук не какого-либо народа, а преступников! Все это сделано накануне их референдума, чтобы показать европейскому сообществу новую вымышленную серию преступлений сербов. И поэтому мы рады приходу голубых касок — пусть они будут объективными наблюдателями…»

И далее Караджич сказал едва ли не самое главное: о единой Боснии и Герцеговине больше не может быть и речи, размежевание по этническому принципу — единственный способ избежать войны. «Господин Изетбегович может присоединять свое государство к кому хочет, но без сербской Боснии и Герцеговины. Он отлично знает, где обладает властью, а где нет. Будем разумными, признаем, что мы разные», — призвал председатель Сербской демократической партии.

Словно бы в подтверждение этих слов пришло сообщение о том, что возле Нови-Травника, перед военным заводом «Братство», сооружены хорватские баррикады и в окружение взят недавно построенный пустой склад для горючего, охранявшийся десятком солдат ЮНА. Акцию провели отряды Параги, вторгшиеся сюда с территории Хорватии и выдвинувшие властям Боснии и Герцеговины и ЮНА ультиматум о выводе ЮНА с окруженных объектов — ибо, утверждали они, «это территория Герцег-Босны». Для урегулирования ситуации были привлечены представители мирной миссии ЕС, наряду с представителями местных властей и ЮНА. Но, странным образом, инцидент — по сути, прямой акт агрессии со стороны уже иностранного государства против республики, еще входящей в Югославию, — никоим образом не изменил ни отношения ЕС к Хорватии, ни основного вектора работы западных СМИ, направленной на предельную демонизацию сербов. А ведь это были первые баррикады в Боснии и Герцеговине и одна из первых военных операций на ее территории!

Между прочим, югославская журналистка Лиляна Булатович рассказывает характерный эпизод, проливающий свет на внутреннее состояние ЮНА и во многом объясняющий внутренний хаос в ней, своим следствием, в отсутствие консолидированной, уверенной в себе и авторитетной для всех военной силы, имевший хаос насилия, анархию многочисленных военизированных группировок и разгул черного рынка вооружений уже по всей стране. По словам Лиляны Булатович, когда они с генералом Куканяцем вошли в здание, где располагалось воинское подразделение, то увидели пятерых отдельно обедающих солдат; как оказалось — албанцев, которые сами попросили разрешения есть отдельно от остальных. Поручик прокомментировал: «Остальные больше опасаются возможных внутренних разборок, чем снайперов» [832].

Кстати сказать, никакого беспокойства по поводу хорватской агрессии не выказал и Алия Изетбегович, что лишний раз наводит на мысль о скоординированности хорватско-мусульманских действий, направленных против «общего врага» — Белграда и ЮНА. Мостом, связующим их, и на сей раз оказался Ватикан: еще до признания Боснии и Герцеговины Папа направил телеграмму солидарности Алии Изетбеговичу, что имело характер молчаливого признания. А к тому же — повторяло алгоритм «времени ножей», когда хорватский кардинал Степинац [833] благословлял усташей-католиков, вместе с усташами-мусульманами вырезавших и сжигавших сербов.

Сходство довершалось откровенным патронажем Германии, что, разумеется, усиливало тревогу сербов и их стремление защищаться, первым шагом к чему было всеобщее самовооружение. А развитие событий в Боснии и Герцеговине оживило к тому же и болезненные воспоминания, относящиеся к эпохе османского владычества. В отношении признания Боснии и Герцеговины Турция проявила такую же ретивую поспешность, как Германия в отношении Хорватии и Словении, и во многом — с теми же роковыми последствиями для многонационального сообщества республики. На следующий день после референдума на пресс-конференции руководителей партии демократического действия, то есть официальных боснийско-герцеговинских властей министр иностранных дел Боснии и Герцеговины Харис Силайджич заявил: «Традиционно дружественная и братская нам страна Турция признала нас независимым и суверенным государством еще до референдума…» [834].

Это было прямое нарушение действующих норм международного права, но в атмосфере антисербской истерии и с учетом общей стратегии Турции и ее западных союзников по НАТО оно сошло ей с рук совершенно безнаказанно. Более того, как и в случае с попытками сербов указать на угрозу возрождения усташества, их новые страхи и воспоминания о тяжких событиях прошлого, совершившихся под властью полумесяца, вызывали откровенные насмешки западных СМИ. И это — несмотря на то, что еще до начала открытого конфликта в Боснии одно из мусульманских экстремистских изданий, выходивших в Сараево, предлагало читателям образчик такого вот черного юмора: «Лучшая игра всех времен — Башня из Черепов».

Намек делался на башню, в 1809 году воздвигнутую турками возле Ниша после поражения антитурецкого восстания под водительством Карагеоргиевича; в стены ее были замурованы 952 сербских головы, и останки их можно видеть и сегодня. «Используйте ваш талант, — призывал журнал, — ваше воображение и декоративные черепа, чтобы показать миру, какими мастерами-строителями были турки. Вы можете поиграть в эту игру сами или с вашими хорватскими друзьями. Замысел игры состоит в том, чтобы в алфавитном порядке и как можно быстрее расположить двадцать [835] сербских голов».

Что именно скрывалось за этими шутками, все увидели 1 марта, точнее после референдума. В этот день, который можно считать днем начала войны в Боснии и Герцеговине и который точно совпадает с датой начала войны в Приднестровье, произошло событие, по-балкански мрачное и зловещее, словно сошедшее со страниц романов Славко Яневского или Вука Драшковича. На той самой Баш-чаршии, что виделась в воспоминаниях старого Атефа еще озаренной солнцем эпохи, ушедшей с наступлением «времени ножей», перед православной церковью люди в масках обстреляли свадебную сербскую процессию. Погиб отец жениха, Никола Гардович, несколько человек было ранено. Нападавшие скрылись [836], а город тотчас ощетинился баррикадами, на которых появились люди в масках, в черной униформе, еще в какой-то форме с непонятными знаками. Формальным поводом для нападения, как понимали все, стало то, что люди в свадебной процессии по обычаю несли сербский национальный флаг. И делали отсюда вывод: быть сербом в Боснии и Герцеговине становилось смертельно опасно.

Поразительно, но и в этом случае западные журналисты виновной стороной умудрились назвать пострадавших сербов. Лиляна Булатович, на следующий день покидавшая Сараево, рассказывает характерный эпизод:

«В автобусе возле меня сидит маленький человек. От страха он еще больше сжался. Француз. Говорит и по-английски. От гостиницы и до аэродрома он насчитал девять баррикад. Столько их и было. Больше сербских, чем мусульманских. Расстояние между ними кое-где даже менее сотни метров. Поскольку мой сосед каждую минуту повторяет: «Сумасшедшие люди, сумасшедшие люди, глупость…», я спрашиваю его, к кому это относится. Отвечает — к сербам.

— Почему?

— Потому, что вызвали этот хаос.

— А чем они его вызвали?

— Тем, что спровоцировали мусульман, пронося свой флаг по мусульманской улице!

— А вы в Париже убиваете людей, которые несут какой-то другой флаг, а не французский?

— Нет, но это совсем другое дело.

— Но ведь Сараево город всех граждан, или сербы не граждане?

— Граждане, но сербы не смели провоцировать мусульман на мусульманской улице…»

Тотчас же после «кровавой свадьбы» Кризисный штаб СДС [837] направил президиуму Боснии и Герцеговины ультиматум, в котором требовал приостановить процесс провозглашения и международного признания республики «до тех пор, пока не будут достигнуты окончательные решения, удовлетворяющие все три народа Боснии и Герцеговины».

Мы предупреждали, заявил Караджич, что «Северная Ирландия покажется кемпингом по сравнению с Боснией».

Война уже разгоралась; вопреки довольно распространенному мнению, будто она началась после признания Боснии и Герцеговины Европейским Сообществом 6 апреля 1992 года, уже в тот самый день, когда в Сараево были воздвигнуты баррикады, начались перестрелки в Босанском Броде. Требовались неординарные усилия, чтобы остановить сползание к всеобщей бойне, и они были предприняты как на уровне международных переговоров, о чем известно довольно хорошо, так и на уровне самой боснийской общественности — о чем известно гораздо меньше.

14 февраля 1992 года в Сараево открылась Международная конференция по Боснии и Герцеговине под патронажем ЕС и руководством португальского дипломата Жозе Кутильеро. 21 февраля работа была продолжена в Лиссабоне, 9 марта — в Брюсселе. 18 марта был подписан документ, именуемый «Основные принципы конституционного решения проблемы БиГ», которым объявлялось о создании единого государства из трех конституционных образований, созданных по национальному признаку. Иными словами, речь шла о кантонизации по швейцарскому образцу, и при таком решении вопроса за пределами национальных кантонов оставалось бы всего 12–15 % населения республики, что много ниже опасного порога. Радован Караджич так прокомментировал принятое решение: «Сейчас, если будем уважать то, о чем мы договорились, то можем сказать, что причин для гражданской войны в Боснии и Герцеговине нет. Осталось только разграничить компетенции между общими институтами и органами конституционных единиц, что, как нам кажется, намного легче».

Увы, ожидания эти оказались тщетными. Алия Изетбегович, в Лиссабоне давший согласие на реализацию плана Кутильеро, по возвращении в Сараево дезавуировал свою подпись — и сербы часто говорят, что войны не случилось бы, если бы не внезапная перемена позиции лидера боснийских мусульман и формального руководителя Боснии и Герцеговины.

Сама же эта перемена произошла после встречи Изетбеговича с американским послом в Югославии Уорреном Циммерманом, на которой, согласно утечке информации, Изетбеговичу была обещана вся Босния и Герцеговина в случае, если он откажется от лиссабонского варианта кантонизации. Позже Радован Караджич заявил: «Америка вызвала эту войну… Уоррен Циммерман и не скрывал этого. Он сказал, что сам убедил Изетбеговича отказаться от Лиссабонской карты» [838].

Правда, в западных источниках проходила и другая информация: будто Циммерман публично отрицал подобный разговор и свое давление на Изетбеговича. Однако дальнейшее развитие событий скорее подтверждает правоту Караджича: в апреле 1992 года Европейское Сообщество поспешно признало Боснию и Герцеговину — республику, в которой не было и намека на пути решения острейших национальных проблем, а также и подобия гарантий для проживающих на ее территории сербов. Предложенная мотивировка — мол, таким образом стремились избежать войны — не выдерживает никакой критики. Было ясно, что в условиях разгорающейся войны, в республике, нашпигованной оружием, которое можно было купить в Сараево прямо на площади перед фешенебельной гостиницей «Холидэй Инн», наконец, в республике, которая просто не существовала как таковая [839], формальное признание лишь ускорит силовое столкновение всех участников конфликта. Даже Комиссия Бадинтера сочла решение ЕС ошибкой, но на сей раз уже не приходилось кивать на Германию как главную виновницу: 7 апреля, тотчас же следом за ЕС, независимость Боснии и Герцеговины признали США. Даже Стивен Барг и Пол Шоуп замечают: «Критика Соединенными Штатами Германии за действия, приведшие к признанию Боснии, которую США затем горячо обняли, представляется крайне недобросовестной».

10 марта 1992 года была принята Декларация США — ЕС о позитивном рассмотрении вопроса о признании независимости Боснии и Герцеговины. А уже 4 апреля 1992 года Изетбегович объявил в Сараево мобилизацию всех полицейских и резервистов, вследствие чего сербские лидеры призвали сербов покидать город, из которого выехали и сербские официальные лица. Официальное признание Боснии и Герцеговины стало финалом «увертюры»; теперь занавес поднимался над кровавым действием, над настоящей войной, которая еще в большей степени, чем война в Заливе, изменила весь порядок и строй международных отношений, существовавших на протяжении почти 50 лет. С ялтинско-потсдамским миропорядком было покончено, и путь к прямому, в том числе и военному вмешательству Запада, во главе со США как единственной оставшейся в мире сверхдержавой в дела третьих стран открыт.

Вначале осторожно, словно ступая на тонкий лед, Запад начинает продвигаться по этому пути. Советского Союза уже нет, но пятидесятилетнее ощущение присутствия в мире другого мощного полюса силы, разумеется, не проходит сразу, и все вовлеченные в конфликт стороны еще инстинктивно оборачиваются на Россию, фантомно ощущая ее былую мощь и роль. А затем крепнет осознание того, что эта мощь и роль истаяли, как снег по весне, и отсюда начинается отсчет новой эпохи. Динамика военного конфликта в Боснии и Герцеговине наглядно показывает, как в материи реальной истории, в потоке реальных событий, иные из которых можно зафиксировать с точностью до дня, если не до часа, происходило становление нового миропорядка — без России как сколько-нибудь значимого фактора силы и носительницы собственного проекта устроения мира в XXI веке. «Звезды балканские», видевшие столько высочайшей ее славы, теперь становились свидетелями ее столь же глубокого падения.

Сам ход войны можно разделить на несколько этапов, на каждом из которых, за видимой поверхностью жестокой локальной войны, развивался и нарастал процесс трансформации ее в войну субмировую, своим результатом имеющую изменение общего баланса сил в Европе и самой конфигурации возможного будущего ТВД. В процессе такой трансформации битвы и даже стычки вокруг ранее никому не известных городков, сел, мостов обретали масштаб поистине эпический. В конце концов, о чем повествует «Илиада», как не о локальной войне двух больших деревень, где все знают друг друга по именам? Но она на века определила течение истории в Средиземноморье и, стало быть, мировой истории. То же можно сказать и о Балканах конца ХХ века.

Впрочем, выбранный ЕС для признания Боснии и Герцеговины день — 6 апреля 1992 года исполнялся 51 год со дня гитлеровской операции «Кара» вводил боснийскую войну в соответствующий ряд аналогий и самым выразительным образом символизировал «конец Ялты и Потсдама». В этот же день сербские силы начали обстрел Сараево с окружающих высот, что, разумеется, говорит о заблаговременной подготовке позиций. А 7 и 8 апреля сербские силы форсировали Дрину и осадили мусульманские города Зворник, Вишеград, Фочу. К середине месяца уже вся Босния была охвачена междоусобной войной, которой население кое-где пыталось отчаянно сопротивляться, что приводило к трагическим инцидентам. Так, в Виилене люди Аркана убили сербов, пытавшихся защитить мусульман; в Горажде, в попытке остановить взаимное этническое насилие, был создан многонациональный гражданский Форум, в Добое сербские и мусульманские полицейские одно время вместе патрулировали город, стараясь не допустить хаоса и насилия. В Сараево же, где после «кровавой свадьбы» люди стали, выходя на улицу, надевать на лицо чулок, чтобы скрыть свою идентичность, уже в декабре 1992 года была предпринята попытка восстановить общегражданскую солидарность.

Десятки тысяч людей со всех концов Боснии съехались на митинг, где выражали желание и дальше жить в мире и добрососедстве. Звучал лозунг: «Юго, мы любим тебя!» В кафе исполняли шутливую песенку «Чулок на твоем лице», но было ясно, что одними этими добрыми намерениями войну не остановить: требовалось вмешательство мощной «третьей силы» на международной арене, способной парализовать стратегию разрушения Югославии, уже четко обозначенную Западом, но такой силы не было. СССР перестал существовать, Россия, чьей дипломатией в это время руководили Андрей Козырев и его заместитель Виталий Чуркин, все отчетливее солидаризировались с антисербской позицией Запада, а ООН, СБ и другие международные организации двигались по траектории превращения в инструмент реализации глобальных целей «единственной сверхдержавы».

Югославии, вслед за Ираком, первой предстояло в полной мере вкусить плоды такого миропорядка, ибо война в Боснии, развернувшаяся в условиях исчезновения СССР и самоликвидации России как альтернативной сверхдержавы, открыла путь к ранее невозможному: прогрессирующему подчинению ООН и СБ целям Соединенных Штатов. Подчинения до такой степени, что ООН, в конце концов, стала соучастницей в деле расчленения, посредством военной агрессии НАТО, одной из стран-учредительниц ее самой. Е.Ю. Гуськова справедливо отмечает: «Если мы посмотрим на динамику конфликта, то станет ясно, что итогом бурной деятельности международных организаций явилось его разрастание, углубление и расширение».

Добавлю только, что на каждом этапе конфликта, а затем и войны нарастающее вмешательство международных организаций не просто расширяло масштабы трагедии, но и радикальным образом меняло вероятный и даже почти неизбежный исход военных действий.

Иными словами, в Боснии, но в форме еще более жесткой, повторилось то же, что имело место в Нагорном Карабахе, Абхазии, Приднестровье. Повсюду «непризнанные» выиграли на поле боя, и в классические времена этого оказывалось достаточно для утверждения тем или иным народом своей государственности. Но конец XX века радикальным образом упразднил такую норму и продемонстрировал, что победа, добытая, образно говоря, мужеством Вильгельма Телля, достаточно легко отнимается на уровне того, что лицемерно и цинично именовалось «мировым сообществом». Герой становится не нужен, а грань между простым убийцей и воином стирается, что показал Ирак и в еще большей мере Косово. Но уже развитие событий в Боснии сделало очевидным, что международный арбитр, которым в пост-ялтинскую эпоху стали США и превратившиеся в их инструмент международные организации, по сути, лишает поле боя всегда присущих ему оттенков «ордалии», Божьего суда.

Хуже: оно — и это тоже показали войны «непризнанных» — превращается в арену сражения гладиаторов, судьбы которых все равно будет решать «Рим», удобно и безопасно расположившийся в амфитеатре цирка, каковым отныне ему видится вся планета. Шаг за шагом и день за днем события в Боснии возвращали понятию «международная арена» этот ею утраченный было исходный, жестокий и циничный, смысл. Разумеется, обнаружилось это не сразу, а раскрывалось, следуя за этапами войны.

Первый из них занимает краткий [840], но насыщенный бурными событиями период от первых военных столкновений до провала попытки сербов овладеть Сараево 2 мая 1992 года. Мусульмане в этот период показали полную неготовность к регулярным военным действиям, и одно из немногих классических сражений, которое произошло в те дни на севере в Посавинской долине, было вовсе не сербско-мусульманским. Здесь части регулярной хорватской армии, пересекшие границу по Саве с целью поддержать местные отряды самообороны из плохо вооруженных хорватов и мусульман, перерезали сербские позиции. Это вызвало панику в Баня-Луке, но к середине июля сербы прорвались сквозь коридор, хотя и дорогой ценой. Они овладели Дервентой, Модрицей и рядом других населенных пунктов, а Хорватия вывела свои войска, опасаясь санкций.

К этому времени, однако, сербы уже потерпели поражение при решении главной стратегической задачи, с которым связывали быстрое [841] окончание войны: им не удалось взять Сараево, чему предшествовал ряд политических событий, видимо, и сыгравших решающую роль в этой, во многом определившей все будущее, неудаче. 27 апреля 1992 года руководство Боснии и Герцеговины потребовало вывода ЮНА из Боснии либо же передачи ее под гражданский контроль республики. Это поставило Белград, уже столкнувшийся с санкциями, в достаточно сложное положение: возникла та ситуация невнятности команд, которую боснийские сербы с горечью определяли как «шагом марш — стой». К тому же казармы ЮНА оказались, подобно тому, что раньше имело место в Хорватии, блокированы вооруженными людьми, и попытка боснийских сербских отрядов, хотя и поддержанная артиллерией, разрезать Сараево пополам, форсировав протекающую через город речку Миляцка, была, после тяжелого боя на мосту Братства и Единства, отбита мусульманами из группировки «Зеленые береты». Последнюю составляли, в основном, боевики из многочисленных преступных группировок, вообще игравших исключительную роль в военных действиях со стороны мусульман — хотя западные СМИ предпочитали говорить не о «Черных лебедях», «Зеленых беретах» и т. д., а исключительно о сербских «Тиграх» и «Красных беретах».

Как бы то ни было, поражение оказалось весьма чувствительным для сербов, а 3 мая офицерами ЮНА в Сараевском аэропорту был захвачен возвращавшийся из Лиссабона Изетбегович. Условием его освобождения было поставлено обеспечение вывода частей ЮНА из блокированных казарм. Несмотря на обещание Изетбеговича и, как говорят, его личные попытки обеспечить выполнение договоренностей, мусульманские группировки нарушили их и обстреляли колонны ЮНА при выходе из казарм.

18 мая 1992 года было подписано соглашение о полном выводе ЮНА из Боснии, а 20 мая боснийское руководство объявило ее оккупационной, что в точности повторяло ситуацию, складывавшуюся с Советской армией в бывших республиках Союза. К чести Белграда, однако, надо сказать, что при всем внутреннем хаосе, царившем в ЮНА, резких межнациональных противоречиях в офицерской среде [842], он не пошел на раздел армии и ее военного имущества между бывшими республиками СФРЮ. Растерянная, потерпевшая поражение, по сути, без серьезных сражений, потерявшая национальные контингенты, она все же как целое вернулась на территорию Сербии, тогда как Советская армия перестала существовать вообще, даже как опорная точка, плацдарм для строительства армии Российской.

У событий 3-18 мая, по некоторым утечкам информации, был подтекст: по крайней мере, по словам командующего Боснийской армией Шефера Халиловича, существовал заговор с целью свержения руководства Боснии и Герцеговины, которым с мусульманской стороны руководили министр внутренних дел Алия Делимустафович и член Президиума Боснии и Герцеговины Фикрет Абдич. Речь будто бы шла о реинтеграции большей части Боснии и Герцеговины в Югославию, с передачей западной Герцеговины Хорватии.

Так это или нет, до сих пор остается неясным. Однако было ясно, что война вступает в новую стадию, и что эта новая стадия характеризуется, по меньшей мере, тремя особенностями: возрастающим одиночеством боснийских сербов, все более очевидным крахом надежд на возможную роль России и, соответственно, все более прямым вмешательством в ход событий международных организаций во главе со США.

Последние, в начале войны явно опасавшиеся увязания на Балканах, подобно тому, что случилось во Вьетнаме, теперь, когда все более очевидно становилось отсутствие второго полюса силы, в конце концов, и определившего своим весом исход войны во Вьетнаме, начинали вести себя все более и более «раскованно». Днем начала этого второго этапа можно считать 20 мая 1992 года, когда генерал Ратко Младич был назначен командующим заново формируемой армии Боснийской Сербской Республики.

Младич, чья решительность приводила его к столкновению не только с Милошевичем, но порою и с Караджичем, интенсифицировал обстрелы Сараево, что вызвало бурную реакцию Генерального секретаря ООН Бутроса Гали. После 27 мая, когда снаряд попал в хлебную очередь, СБ ввел жесткие санкции против Сербии и Черногории. В тот же день, 30 мая, поощренные этим боснийские силы атаковали казармы ЮНА в Сараево, что вызвало ожесточенные уличные бои. 5–6 июня части ЮНА покинули Сараево, но это отнюдь не умилостивило международное сообщество, которое потребовало разблокирования сербами сараевского аэропорта, мотивируя свои требования необходимостью доставки в город гуманитарной помощи. 26 июня сербам был предъявлен ультиматум: им давалось 48 часов для приостановления атак на Сараево и передачи аэропорта под контроль сил ООН, а также вывода сербских тяжелых вооружений. Одновременно СМИ сообщили, что Буш обсуждает со своими советниками вопрос о применении военной силы под контроль ООН. Условие было сербами выполнено, и, как признают даже и западные журналисты, открытие аэропорта, а это значит — и доступа СМИ в Сараево — означало открытие второго, «медийного», фронта против сербов, что знаменовалось новым витком их демонизации.

Объявление этих ультиматумов и возрастающее давление на сербов происходили на весьма своеобразном фоне, когда мусульмане сжигали сербские деревни по Дрине, а на севере и в Центральной Боснии в мае началось совместное наступление боснийских мусульман и боснийских хорватов [843]. Воспользовавшись ситуацией, воцарившейся среди сербов после вывода ЮНА, мусульманско-хорватские группировки овладели большей частью Посавинского коридора и продвинулись к югу, осадив город Добой. В результате западная и восточная части Босанской Краины оказались отрезанными друг от друга. В середине мая мусульманские отряды отбили у сербов Сребреницу, занятую ими 18 апреля. Здесь, под Сребреницей, сербы потерпели самое жестокое на этом этапе войны поражение, когда в результате артиллерийского обстрела потеряли около 400 человек. 10–11 июня хорваты, поддерживая мусульман, перешли в наступление в западной Герцеговине, вынудив сербов к середине июня покинуть Мостар, вскоре, однако, вновь отбитый. В руках мусульман остался Бихач, важнейшая узловая станция на железнодорожной линии Баня-Лука — Книн; «бихачский карман» оставался за мусульманами на протяжении всей войны, что могло бы стать проблемой для сербов, если бы здесь не возникла своеобразная мини-республика во главе с лояльным к сербам Фикретом Абдичем.

Тем временем в западную Герцеговину вновь вошла регулярная хорватская армия, занявшая и удерживавшая в своих руках до конца войны [844] населенный сербами город Требинье — под предлогом защиты Дубровника. Однако, международное сообщество совершенно спокойно смотрело на это вмешательство в конфликт хорватов, хотя поступали сообщения о том, что их артиллерия участвовала также и в защите Сараево. А 3 июня 1993 года Бутрос Гали получил соответствующий доклад от представителей ООН в Загребе об агрессивных действиях хорватов, а также о проводимых ими среди сербского населения этнических чистках. Невмешательство это продолжалось вплоть до конца 1993 года, и лишь когда начались военные столкновения хорватов и мусульман в районе Киселяка, Витеза, Прозора, куда Хорватия ввела свои регулярные части и где начались этнические чистки среди мусульманского населения, СБ ввел [845] экономические санкции против Хорватии — весьма, впрочем, мягкие и непродолжительные, так как после рокового взрыва на Маркале 5 февраля 1994 года американцам удалось создать под свои патронажем мусульманско-хорватский альянс, но об этом речь впереди.

Пока же вернемся в осажденный Сараево, осада которого начинала приобретать все более странный характер. Передача аэропорта под контроль ООН привела к интенсификации не только гуманитарных поставок, о чем с энтузиазмом повествовал кричавшей «Vive la France!» толпе Франсуа Миттеран, 29 июня эффектно ускользнувший с переговоров в Лиссабоне для однодневного визита в Сараево. Благодаря попустительству сил ООН, мусульмане прорыли под аэропортом тоннель, которым вначале, будто бы «в глубокой тайне», пользовались военные и по которому в город хлынули не только продукты, сигареты и т. д., но и оружие. Еще более пышным цветом расцвел черный рынок; а что еще важнее — по туннелю стали уходить из Сараево сербы и приходить мусульманские беженцы из находившихся под контролем сербов районов. Это заметно изменило состав населения в городе, а еще более всю атмосферу в нем, вследствие чего война начинала обретать не столь резко выраженный вначале характер беспощадного этнорелигиозного противостояния. К сожалению, приходится констатировать, что и сами сербы, гипертрофируя «зеленый» аспект войны, довольно долго — собственно, вплоть до натовских бомбардировок склонны были недооценивать как угрозу со стороны Запада и США, так и их альянс с демоисламом.

Феномен моджахедизма приобретал в Боснии небывалый, после Афганистана, масштаб; сам Младич в 1994 году оценивал численность мусульманских добровольцев примерно в десять тысяч*. На апрель 1995 года, по оценке журнала «Сербия», их было уже 20 тысяч, тогда как Франьо Туджман уже в январе 1992 года в интервью газете «Фигаро» говорил о тысяче моджахедов, прибывших из Пакистана, Ирана, Судана или Ливана, а также о поставках оружия в Боснию из мусульманских стран, в частности, из Ирана, в чем, как стало позже известно, соучаствовали США. Но еще 5 ноября 1993 года, давая интервью мадридскому журналу «Камбио-16», тот же Ратко Младич подчеркнуто акцентировал тему общей опасности мусульманского фундаментализма для Европы: «Фундаментализм достиг Парижа. На юге Испании, у самых ворот Европы, находится 150 миллионов мусульман, которые не могут прокормиться у себя дома и должны расширять свой ареал. В последующие 50 лет численность мусульман возрастет втрое. Через Дарданеллы, юг Болгарии, Албанию и Боснию с Герцеговиной они осуществят прорыв в Западную Европу. Этот вход они зовут зеленым трасверсалом [846]. На Зимних Олимпийских играх 1984 года в Сараево они определили этот зеленый транспуть. Только сейчас, спустя 8 лет, мы узнали, что обозначает слово «Зетра»».

Если этот акцент был сделан Младичем из тактических соображений, то выстрел в цель не попал: испанский журналист вообще никак не отреагировал, переведя разговор на другую тему. И, к слову сказать, Испания приняла участие в агрессии НАТО против Югославии в 1999 году — не слишком, стало быть, опасаясь «Зетры». Но, возможно, генерал выражал и некоторые весьма распространенные тогда в Сербии иллюзии, что США и Европа все-таки осознают «общую опасность» и вспомнят о той роли, которую исторически играла их страна в борьбе с ней. Ведь писал же художник Милич в своем дневнике 6 сентября 1994 года, восторженно комментируя жест Уэсли Кларка [847], который при встрече с Младичем в Баня-Луке обменялся с ним головными уборами, и якобы имевшее место по этому поводу смятение в американской администрации: «Не стоит обращать внимания, администраторы совсем ничего не смыслят в том, как держат фасон в армейской среде. Им как раз недостает одного военного переворота в США. Пришли бы и там однажды генералы к власти и навели бы некоторый порядок в затуманенных американских мозгах. Знают ли они, что в мире уже идет столкновение цивилизаций и Сербия находится на передней линии фронта, обороняя нашу общую евро-американскую цивилизацию? [848] Что вы задумали, если нас непрерывно подвергают бомбардировкам еще с Пасхи 1941 г. Вот так, ровно 50 лет [849].

Трудно сказать, что подразумевал Милич под «50-летними бомбардировками»; зато теперь хорошо известно, что именно носители «евро-американской цивилизации» не метафорически, а буквально повторяли гитлеровские пасхальные бомбардировки и что именно они сбрасывали на сербов бомбы с циничными пожеланиями «Happy Easter!» [850]. А для России этот опыт утраченных сербами иллюзий сегодня — в свете того, что и в ней нашлось немало охотников [851] толковать проблемы, с которыми она сталкивается в Чечне и, шире в целом на южной дуге, в ключе «общей опасности», будто бы грозящей и нашей стране, и «евро-американскому» миру, — приобретает кричащую актуальность.

Уже весной 1993 года, параллельно с разработкой предложенного летом-осенью 1992 года плана Вэнса-Оуэна, предусматривавшего раздел территории Боснии и Герцеговины в соотношении: сербам — 42,3 %, мусульманам — 28,8 %, хорватам — 25,4 %, обозначилась четкая линия Запада на сдерживание военных успехов сербов, при столь же четко выраженной поддержке действий мусульман. Зимой 1993 года американцы напомнили о «Буре в пустыне», а весной в эпицентре событий снова оказалась Сребреница. Отбитая у сербов мусульманами в мае 1992 года, она стала плацдармом для мусульманских набегов на сербские города и села Восточной Боснии; понятно, что овладение ею было для сербов насущной необходимостью. На Западе, однако, апрельское [852] наступление сербов на Сребреницу односторонне расценили как преднамеренную попытку срыва плана Вэнса-Оуэна, и лорд Оуэн, который еще в феврале предлагал прибегнуть к бомбардировкам для обеспечения «равновесия сил», теперь, после взятия сербами Сребреницы, предложил сосредоточить карательные акции исключительно на них, чтобы помешать им овладеть другими удерживаемыми мусульманами стратегически важными населенными пунктами.

Бомбардировки сербов становятся положительно «идефикс» западной демократии, и в общий хор с особым усердием включаются неофиты. Именно в это время Чехия вписала в свою историю позорную страницу, когда президент Вацлав Гавел, посетивший Белый Дом, с прямо-таки нездоровым усердием настаивал на вмешательстве воздушных сил НАТО. Притом — в контексте открытия музея Холокоста в Вашингтоне, что придавало специфический привкус и без того уже разнузданной кампании СМИ по демонизации сербов. Реальность угрозы воздушных ударов привела к осложнению отношений Милошевича, настаивавшего на уступках, и Караджича, требовавшего соответствующих гарантий для сербов. 18 апреля последний направил письмо секретарю Совета Безопасности, в котором давал согласие на вывод сербских сил из окрестностей Сребреницы при условии, что ООН разместит свои силы в городе в течение 72 часов.

В тот же день в Сребреницу вошли канадские части, но сербов обманули: в соответствии с заявлением Кофи Аннана, тогда заместителя Генерального секретаря ООН, о недопустимости «разоружения жертв», мусульман разоружать не стали. Миротворческие силы тем самым превращались из нейтрального арбитра в пособника одной из сторон конфликта, в инструмент евроатлантического сообщества, реализующего на Балканах свои масштабные геополитические замыслы. «Гуманитарная» озабоченность страданиями почему-то только одной из сторон была лишь прикрытием этих целей, а выпадение России из разряда великих держав позволяло и вовсе уже не стесняться в своих действиях.

Необычайно ярко это проявилось во время июльского кризиса 1993 года вокруг Сараево.

Надвигалось то самое, от чего еще в 1992 году предостерегала Декларация о признании и поддержке всех гуманитарных акций международного сообщества, принятая Скупщиной сербского народа в Боснии и Герцеговине 11 августа в Баня-Луке. Подчеркнув, что сербская сторона, передав аэродром Сараево под контроль ООН, не препятствует никаким гуманитарным акциям, в том числе и международной инспекции тюрем, Скупщина предупреждала:

«…3. Хотя сербские солдаты не представляют себе столкновения с солдатами из Великобритании, Франции, США или из какой-либо другой страны старой сербской союзницы, все же международное военное вмешательство переросло бы в неконтролируемый процесс, результаты которого невозможно было бы предугадать.

4. Прибытие каких бы то ни было других войск, кроме беспристрастных сил как гаранта мира, может привести к эскалации войны и непредсказуемым последствиям.

Ошибка преждевременного признания Боснии и Герцеговины не может быть исправлена совершением новой ошибки — военным вмешательством, которое превратилось бы в военный арбитраж во вмешательство в межэтничекую войну на стороне одного из соперников.

…6. Сербская сторона в Боснии и Герцеговине требует, чтобы Совет Безопасности объяснил, что сербский народ должен сделать, чтобы избежать военного вмешательства и кровопролития, которое за ним бы последовало».

Словесного объяснения так и не последовало, зато действия евроатлантической коалиции, ровно как и СБ, не оставляли сомнений: сербская сторона вообще должна была перестать существовать.

Надо заметить, что сербская сторона и, в частности, генерал Младич решительно отвергали термин «блокада Сараево», настаивая на том, что речь идет лишь об удержании и защите сербских территорий вокруг Сараево. Кроме того, ссылаясь на многочисленность сербского населения в самом Сараево, Младич выдвигал план раздела столицы Боснии и Герцеговины на две части по национальному признаку — по образцу Иерусалима или Берлина. В апреле 1993 года генерал так излагал свой план французскому генералу Филиппу Морийону: «Первое, самое лучшее для мусульман и для нас — найти политическое решение и Сараево разделить на две части по национальным структурам населения. Установить границы по улицам и домам, кварталам, чтобы между нами оказались силы СООНО [853], разделяя нас, и тогда коммуникации откроются и они смогут проходить так, как немцы приезжали в Берлин.

Второе. Пусть сдадут оружие и живут в своей части города. Они могут сделать оружие и Вам, но вы тогда гарантируете, что они не будут стрелять в моих солдат…» [854].

На дальнейших, весьма дробных деталях этого плана останавливаться не стоит, так как ему не было суждено даже приблизиться к осуществлению, а генерал Морийон нарушил все договоренности, касавшиеся Сребреницы и Тузлы, по поводу чего Главный штаб армии Республики Сербской был вынужден опубликовать специальное сообщение. В нем до сведения международной общественности доводилось, в частности, что генерал Морийон вывез из Сребреницы на автомашинах не раненых, как предусматривалось соглашениями, а 675 гражданских лиц; при этом из Тузлы не был эвакуирован ни один серб, в том числе и никто из раненых. Кроме того, как оказалось, в составе гуманитарных конвоев мусульманам направлялась и военная техника: например, в город Жепа было послано 13 боевых бронетранспортеров.

Запад не скрывал своей пристрастности, что сказалось уже летом 1993 года, когда 23 июля СБ принял резолюцию, осуждающую блокаду Сараево, но уже в середине месяца Клинтон начал обсуждение со своими советниками способов недопущения падения Сараево. Перспектива такого падения становилась вполне реальной, особенно после успешных сербских операций на окружающих Сараево горах — Белашнице и, особенно, Игмане.

В конце июля ЦРУ проинформировало администрацию Клинтона, что сербы находятся накануне победы в Сараево, и уже 2 августа страны НАТО заявили о «решимости организации предпринять эффективные действия» и начали подготовку военно-воздушных сил для предупреждения того, что они именовали «удушением Сараево». Речь шла об обеспечении нормального функционирования путей доставки в город горючего и продовольствия. Западные СМИ, однако, умалчивали о том, что этому функционированию более всего препятствовали сараевские власти, откровенно стремившиеся к обострению кризиса с целью вынудить Запад к прямому военному вмешательству, на что, в частности, в специальном докладе указали сотрудники аппарата Конгресса США Юсеф Бодански и Вон Форрест.

Ни в американской администрации, ни, тем более, среди военных ООН не было полного единодушия по этому вопросу, и, разумеется, как и на всех предыдущих этапах событий на Балканах, дальнейший их ход зависел от твердости, на которую окажется способной Россия. Зондаж ее позиции показал, что в своем натиске на Югославию Запад без всякого риска может продвигаться дальше; будь это иначе, никогда бы не произошли события 5 февраля 1994 года на рыночной площади Маркале в Сараево, обозначившие рубеж, за которым начинается прямое военное вовлечение НАТО и США в боснийский кризис.

Выпуск снаряда, которым были убиты 68 человек, немедленно приписали сербам, и с подозрительной скоростью заработала машина ультиматумов: 7 февраля Евросоюз потребовал немедленного снятия осады Сараево, 8 февраля США предъявили ультиматум о выводе сербской артиллерии из его окрестностей, на следующий день, 9 февраля, уже НАТО выдвинул требование о выводе сербских тяжелых вооружений за пределы 22-мильной зоны — разумеется, под угрозой бомбардировок. Такая скорость не оставляла даже времени на расследование инцидента; стало быть, хотя бы с тенью «презумпции невиновности» для сербов было покончено, а журналист Первого канала французского телевидения Бернар Волкер, сразу сообщивший, что «мусульманская артиллерия стреляла в свой народ, чтобы спровоцировать вмешательство Запада», подвергся грубому остракизму и только через два года выиграл в Париже судебный процесс о защите своей чести и достоинства.

Между прочим, в своем письме Волкер цитировал и Франсуа Миттерана: «Несколько дней назад господин Бутрос Гали [855] сказал мне, что он уверен: снаряд, упавший на сараевский рынок, был мусульманской провокацией». Законно возникает вопрос: чего стоит ООН, Генеральный секретарь которой не считает нужным остановить опасное развитие событий, ставшее следствием провокации, да и о самой провокации говорит лишь конфиденциально, а не urbi et orbi? Уже одно это может считаться концентрированным выражением новой ситуации, утверждавшейся с концом ялтинско-потсдамского миропорядка.

Сообщение Волкера канал ТФ-1 передал примерно за двое суток до истечения ультиматума НАТО боснийским сербам. В тот же день Волкер сообщил, что информация передана и Бутросу Гали, который, однако, не обнародовал ее из соображений «высокой политики». По тем же соображениям молчанием встретили американские СМИ это сообщение, переданное также и агентством «Ассошиэйтед пресс».

А имеющий репутацию «сербоненавистника» лорд Оуэн позже писал: «Люди из окружения Роуза [856] никогда не скрывали: он говорил мусульманским лидерам, что именно он получил информацию, указывающую, что снаряд был выпущен не из района, подконтрольного сербам, а из мусульманской части города». Но, откровенно продолжает лорд Оуэн, «сегодня вопрос о том, кто выпустил снаряд по Маркале, не имеет политического веса, который имел два года назад, когда он был поводом для ультиматума НАТО, а затем и для бомбежки боснийских сербов» [857].

Сегодня свидетельств, говорящих о том, что официальные лица на самом высоком уровне знали о провокационном характере обстрела Маркале, множество. Стоит привести лишь одно из них, ибо оно принадлежит не кому иному, как самой Мадлен Олбрайт, чье отношение к сербам вообще и к боснийским сербам, в частности, не нуждается в комментариях: «Трудно поверить в то, чтобы какое-нибудь правительство сделало своему народу что-нибудь подобное, и все же, хотя мы не знаем всех фактов, кажется [858], однако, что боснийские сербы несут наибольшую долю ответственности…»

И вот на таких-то зыбких основаниях — «кажется», «не знаем всех фактов» — были предприняты действия сверхжесткие, свой шанс воспрепятствовать которым в очередной раз упустила Россия.

Позиция ее руководства в случае с обстрелом Маркале представляется тем более недостойной, что «еще в сентябре 1995 года офицеры российской разведки известили общественность, что западные спецслужбы разработали план обстрела гражданского населения путем запуска снаряда с крыши дома вблизи рынка Маркале. Этот план реализовали люди Расима Делича*. Все это было осуществлено в соответствии с секретным планом «Циклон-2», утверждают российские разведчики…» [859]. Особо надо выделить честную позицию бывшего начальника штаба ООН в секторе Сараево, российского полковника Андрея Демуренко, который не только во всеуслышание заявил, что сербы не несут никакой ответственности за события на Маркале, но в своем обширном интервью «Комсомольской правде» сообщил ряд весьма выразительных подробностей всей ситуации, которые могли быть известны лишь человеку, находившемуся «внутри». Вот, например, яркая зарисовка жизни в боснийской столице: «В блокированном Сараево, где люди по талонам получали 150 граммов хлеба и сажали картошку на кладбищах, по ночам гремели дискотеки, а в ресторанах подавали рыбные деликатесы и отборную телятину. Не был закрыт ни один ювелирный магазин. Здоровые сараевские мужчины, место которых было в то время в окопах, в роскошных машинах развозили на гулянки роскошных женщин в шубах и бриллиантах…»

Что касается оставшихся в Сараево сербов, то они, «в основном, убирали улицы». И, как известно из других источников, почти ничего не получали из «гуманитарной помощи», щедрым потоком текшей с Запада в Сараево.

Необычайно ценной для понимания общей позиции России, несущей свою долю ответственности за натовские бомбежки, является деталь разговора Демуренко с Младичем. Генерал, которого русский полковник оценивает чрезвычайно высоко, без обиняков обвинил Россию в предательстве. «Как мог, я объяснил, что мы охотно помогли бы, но никак не можем справиться со своими трудностями. Но при этом мне было стыдно».

«Как Вы так можете, — удивлялся Младич. — На протяжении всей Второй мировой войны великие державы-союзницы, разделенные океанами и морями, имели телефонные аппараты прямой связи. Черчилль поднимал трубку и говорил Сталину: «Джо, нужно решить такую-то проблему», так почему мы сегодня в конце XX века разделены, как будто между нами какая-то пропасть. Мы, те, кто этнически и по менталитету родственны! Почему меня, будто вшивую собаку, даже не пустят к вашему министру обороны, когда он приедет в Югославию? [860]. Объясни мне это все, товарищ полковник…»

А ведь в июне 1996 года и Ясуси Акаси [861] в эксклюзивном интервью немецкому агентству ДПА подтвердил, что существование секретного сообщения, согласно которому взрыв на Макале не был делом рук сербов, «никогда не было тайной». Однако никто из членов ООН или СБ не потребовал расследования и объяснений, хотя первой это могла и должна была сделать Россия. Заняв твердую и последовательную позицию, безупречную с точки зрения международного права, она могла бы предотвратить второй и еще более откровенно провокационный взрыв в Сараево [862], ставший непосредственным поводом к бомбардировкам. О нем, однако, речь пойдет впереди, но уже и в февральский 1994 года взрыв на Маркале одной из своих важнейших целей имел «экспериментальную проверку» реакции России, в том числе уже и на прямые угрозы применения силы по отношению к сербам. Результат оказался более чем удовлетворительным, и новый этап развития боснийского кризиса показал, что теперь Запад уже перешел к активному режиссированию спектаклей о «сербах-нацистах», прямой целью которых являлась подготовка общественного мнения к его прямому военному давлению на сербов.

Решающая роль на этом этапе принадлежит узлу событий вокруг Горажде, небольшого, но стратегически исключительно важного анклава, населенного, в основном, мусульманами. Горажде, оказавшись анклавом на территории, которой завладели боснийские сербы, позволял, с одной стороны, поддерживать связи Сараево с населенными мусульманами Санджаком в Сербии, а с другой, в случае развития военных успехов мусульманской стороны, открывал путь на Черногорию. Кроме того, Горажде стал одним из опорных пунктов моджахедов, а затем — экспериментальным полем прямого соединения их действий с военно-воздушной мощью НАТО, что в таком виде происходило впервые. В годы пребывания ОКСВ в Афганистане прямое военное вмешательство Запада, конечно, исключалось, и в этом смысле Горажде, будучи концентрированным выражением всего, что происходило в Боснии, непосредственно предвосхищал не только разгром Республики Сербской летом 1995 года, но и весну-лето 1999 года в Косово.

Для сербов овладение этим анклавом было необходимо в еще большей степени, нежели овладение Сребреницей, ибо как раз в силу большого сосредоточения здесь моджахедов, он служил плацдармом для набегов на сербские села, а также был постоянной угрозой для границ Сербии и Черногории. Боевики действовали отрядами по 15–20 человек, чрезвычайно хорошо обученных и вооруженных [863], и, что немаловажно, с марта 1993 года, когда мусульмане начали превращать Горажде в военый центр, и перебрасывает сюда значительные силы, «многие сторонники сил боснийских мусульман прибыли в анклав под защитой гуманитарных конвоев ООН» [864] Об этом в июне 1994 г. сообщила в своем досье, переданном также и агентством ТАНЮГ, специальная комиссия по терроризму и незаконному ведению войны Республиканского исследовательского центра при американском представительстве. Возможным это оказалось потому, что пособником выступил также и Верховный комиссариат ООН по делам беженцев, потребовавший отхода боснийских сербов из района непосредственной близости к дороге, соединяющей Сараево и Горажде.

Резко возросший в силу этого поток военных поставок боснийским мусульманам позволил им в конце апреля 1993 года прорвать осаду, которую сербы возобновили летом, что, однако, не помешало в течение всего 1993 года боснийским мусульманам заниматься контрабандой оружия через каналы ООН. При этом последняя цинично прикрывалась интересами мирных жителей. Так, например, восстановление в Горажде завода «Победа» по производству боеприпасов обосновывалось тем, что его резервуары с водой используются для водоснабжения самого города, восстановление химзавода [865] было будто бы необходимо для производства удобрений и т. д. В действительности же шло [866] превращение Горажде в центр событий, которые позволили бы перевести военное вмешательство НАТО на Балканах на качественно новый уровень.

Сам состав мусульманских войск в Горажде показывает, какое значение придавалось этому анклаву. «Главным подразделением боснийских мусульман в Горажде, — сообщается в досье, — была Вторая бригада [867], непосредственно подчинявшаяся Первому корпусу, также известному под названием Первая Боснийская оперативная группа в Сараево. Сараево также разместило в Горажде некоторое количество моджахедов и исламских командос, действовавших под командованием Первой тактической группы. Кроме того, в Горажде было направлено несколько единиц специальных сил, ставших наилучшей частью подразделений «Дельта» и «Ласта». Все эти силы дополняли отряды, составленные из местного населения. Их организовало МВД…» В целом, по оценкам специалистов, боснийское командование имело 12–15 тысяч вооруженных людей в Горажде и 8 тысяч солдат, организованных в три бригады.

В начальный период событий вокруг Горажде сербские силы уступали, и это позволило мусульманам развить наступление на полосу между Фоче и Чайниче [868], которая, будучи захваченной, могла бы стать плацдармом для вторжения в Черногорию; а и в Сербии, и в Республике Сербской были уверены, что стратегической целью наступления на Фоче-Чайниче является втягивание в войну Белграда, что создало бы условия для обоснования военных акций Запада против Югославии. Однако, как представляется, сербы, строя эти схемы, все же пребывали в иллюзиях ялтинско-потсдамского миропорядка, при котором прямая военная агрессия против суверенного государства считалось чудовищным эксцессом и, стало быть, для своего проведения требовала огромной политико-дипломатической работы по выстраиванию сколько-нибудь адекватной «интриги».

Но уже Панама показала, что с крушением второй сверхдержавы ситуация чрезвычайно огрубляется и упрощается. В Косово в 1999 году лишь обрело законченный вид то, что началось в 1989 году в Панаме, а в Боснии же происходила «доводка» метода.

В сущности, запоздалые, уже после Дейтона, сожаления Ратко Младича [869] можно считать косвенным признанием того, что, вплоть до событий в Косово, сербы не вполне отдавали себе отчет в масштабах и беспощадности совершившихся в мире перемен — и это, разумеется, не укор, а констатация. Будь иначе, военные успехи краинских и боснийских сербов, достигнутые в тяжелейшей ситуации полного одиночества, не оборачивались бы поражениями, как то случилось также и под Горажде.

К 28–29 марта сербы подтянули свои подкрепления к Фоче и Чайниче и, хотя и не имея еще достаточно пехоты, сумели блокировать мусульманский прорыв при помощи тяжелой артиллерии. 29 марта началось сербское контрнаступление в направлении Чайниче при совместных действиях артиллерии, танков и пехоты, в последующие два дня успех удалось развить, и с этого момента Сараево, понимая, что собственными военными силами ему Горажде не удержать, начинает, при поддержке западных СМИ, интенсивную информационно-пропагандистскую кампанию, своей целью откровенно имеющую побудить НАТО к прямому вмешательству в ход событий.

Главным здесь становится активнейшее раскачивание темы страданий гражданского населения и, особенно, детей; при этом не останавливались перед чудовищными, совершенно геббельсовскими фальсификациями, что подтверждают, в частности, и свидетельства военных представителей ООН. В особенности это относится к инциденту с госпиталем, который и послужил непосредственным поводом для нового и еще более жестокого натовского ультиматума.

Западные СМИ были переполнены сообщениями о том, что сербы жестоко обстреливают гораждинский госпиталь, переполненный тяжело больными и ранеными. Слухи оказались совершенно ложными — точнее, речь шла о преднамеренной дезинформации, так как сильно преувеличено было и число пациентов госпиталя, в чем смогли убедиться представители международных сил, вошедших в Горажде.

Истинная причина натиска Запада крылась в другом: в течение первых полутора недель апреля силы боснийских сербов, состоявшие в основном из частей Герцеговинского, Ужицкого и Сараевско-Романийского корпусов, а также специальных сил, прибывших из Ниша [870], быстро развивали свой успех, прорвали оборонительные линии мусульман на ряде направлений и подошли к Горажде на расстояние всего в несколько километров. Именно в этот момент сараевская пропаганда впервые выдвинула категорическое требование к Западу о спасении Горажде, притом что на уровне закулисных политических переговоров США, НАТО и командования сил ООН уже был согласован соответствующий план действий.

Его особое коварство заключалось в том, что, поскольку, в соответствии с существующими резолюциями ООН, военные акции могли быть предприняты только для защиты персонала ООН, 7 апреля ООН разместила в Горажде 8 солдат, чтобы иметь легитимный предлог для запланированных воздушных налетов. «Кроме того, 7 офицеров связи ООН также были размещены при силах боснийских мусульман в Горажде. Попытки разместить адекватное количество офицеров связи ООН при силах боснийских сербов предпринято не было», бесстрастно констатирует досье «Правда о Горажде».

К 9 апреля сербы, овладевшие стратегически важным плато на горе Градина и контролировавшие около 75 % территории гораждинского котла, имели полную возможность легко взять город, однако 10–11 на позиции боснийских сербов были совершены налеты НАТО, которыми руководили американские специальные силы по наведению. Цель этих бомбардировок ни у кого из мало-мальских объективных экспертов не вызывала сомнений: остановить продвижение сербов к Горажде. И, как сообщалось, военная разведка боснийских сербов утверждала, что мусульмане в Горажде и Сараево говорили об обоих налетах по радио за 4 часа до того, как они были совершены. Известно также, что специальные силы боснийских мусульман разместились на выступающих позициях, чтобы быть готовыми использовать замешательство, которое, как предполагалось, вызовут среди сербов налеты НАТО.

Иными словами, можно говорить о прямом сообщничестве международных сил с одной из сторон конфликта, о чем свидетельствует также и поразительная безнаказанность вызывающих срывов мусульманами временных соглашений о прекращении огня. Тем самым сербов провоцировали на ответные действия, а уж затем вся тяжесть гнева международной общественности незамедлительно обрушивалась на этих последних. Это признал даже командующий сухопутными силами ООН генерал Майкл Роуз, потребовавший от мусульман «прекратить провокации в Горажде», а в интервью французской телепрограмме ТФ-1 12 апреля заявивший, что мусульмане «стреляют в сербов, чтобы те усилили натиск, и хотят добиться таким образом нового вмешательства НАТО».

Вообще, надо отметить, в высших международных структурах не было полного единодушия по поводу превращения ООН просто в прикрытие прямой натовской поддержки боснийских мусульман. Помимо Роуза, негодовали и другие военные, а против бомбардировок, поддержанных Бутросом Гали, опять выступил Ясуси Акаси. Ситуация вновь благоприятствовала России, создавая ей условия для успешного дипломатического маневрирования, но она вновь не воспользовалась ими, и сербы в одиночку пытались противостоять, объявив самолеты НАТО своими «легитимными целями».

Действительно, 15 апреля боснийские сербы поразили французский «Супер этандар ИВ-П», выполнявший разведывательный полет. А 16 апреля был сбит «Си Хариер», поднявшийся с британского авианосца «Арк Ройял», когда он пытался вместе с несколькими американскими «А-10» поразить сербские позиции. И что до этого, последнего инцидента, то сербы, ссылаясь на то, что самолет был сбит над мусульманской зоной и что пилот приземлился в самом Горажде, отрицали свою причастность к нему. Более того, сербская разведслужба утверждала, что перехватила послание верховного командования Горажде в Генеральный штаб в Сараево, в котором сообщалось, что приказ сбить самолет НАТО успешно выполнен. Но это уже никого не интересовало.

Генсек НАТО Манфред Вернер настаивал на воздушных атаках против сербов, а для США речь теперь шла не только о Горажде, но обо всей Боснии, где было обозначено около двух дюжин сербских целей. Один из натовских офицеров пояснил публично: «План состоит в том, чтобы выбомбить их всех. Смысл же в том, чтобы сделать нечто такое, что навсегда отбило бы у сербов охоту поэкспериментировать еще раз» [871].

22 апреля НАТО предъявил сербам ультиматум с требованием отойти на 3 км от города и одностороннего прекращения огня — условие и без того циничное, а в конкретных условиях, по сути, и невыполнимое, так как мусульмане, провоцируя сербов на невыполнение ультиматума, напротив интенсифицировали огонь. К тому же в условиях гористой местности и мусульманских атак отвод сербских сил происходил медленно, и НАТО запросил у ООН разрешения «подстегнуть» их воздушными налетами. Ясуси Акаси наложил вето на эти требования, заявив, что боснийские сербы и без того делают все, что в их силах.

А уже 26 апреля для групп СООНО стало возможно оценить реальное положение дел в Горажде, и стало ясно, что и Сараево, и западные СМИ безбожно фальсифицировали факты. Так, например, выяснилось, что называвшееся число тяжело раненых [872] почти в 10 раз превышало их реальное количество [873], к тому же большинство их [874] составляли солдаты-мусульмане, а не гражданские лица, как о том настойчиво кричала антисербская пропаганда. 28 апреля генерал Майкл Роуз лично инспектировал Горажде и окрестности, результатом чего явилась резкая критика им позиции боснийских мусульман; Роуз без обиняков заявил, что целью последних было подтолкнуть НАТО к военному вмешательству.

Сходную оценку дал и один из высокопоставленных военных функционеров ООН, посетивший город: «События в Горажде были намеренно драматизированы, чтобы мир устыдился и вынужден был что-либо предпринять. Сербские атаки вовсе не имели таких масштабов, как говорилось. У международного сообщества было создано ложное впечатление с тем, чтобы содействовать оформлению образа боснийских сербов как врага» [875].

Разумеется, невозможно поверить в эту [876] версию, согласно которой хитроумные мусульмане просто-напросто манипулировали пылающим благородным негодованием, но наивно-простодушным «международным сообществом», включая такого же простачка НАТО. Конечно же, и те, и другие на определенных уровнях параполитики действовали вполне сознательно-согласованно, отрабатывая модель, которая полномасштабно и в полевых условиях будет применена в Косово. И о чем шла речь в случае Горажде, на ситуации вокруг которого я намеренно остановилась столь подробно, точно обозначил тот же офицер ООН: «В столицах всего мира последовала очень опасная реакция. Разговоры о более широком использовании воздушной мощи НАТО, о бомбардировке складов боеприпасов и инфраструктуры перешли границу, за которой начинается превращение миротворческих сил ООН в боевые силы» [877].

При этом, заметим, в боевые силы, распорядитель которых, посылая их на позиции, за их спиной ведет странные игры политической солидарности с теми, кто, не стесняясь, обстреливает именно ооновских солдат. Так, в 1997 году газета «Зюддойче цайтунг», ссылаясь на весьма авторитетный источник, сообщила, что около 80 % убитых за время операции солдат ООН пали от выстрелов мусульманских снайперов. Теперь такое сообщничество выходило на качественно новый уровень, прежде всего политический, что связано, в первую очередь, с бесславным концом МКБЮ [878], в мае 1994 года по сути уступившей свое место сформированной в апреле того же года в Лондоне Контактной группе. В Контактной группе, в состав которой, кроме США, вошли также Германия, Англия и Россия, бесспорное лидерство сразу же перешло к американцам, а саму КГ Е.Ю. Гуськова точно определяет как «мост между ООН и НАТО». Именно с КГ связан переход к доктрине принуждения к миру, а первым опытом ее применения стал разработанный ею без участия сторон план урегулирования, который предлагался в форме ультиматума.

Суть плана сводилась к разделу территории Боснии и Герцеговины, согласно которому уже сформированной к этому времени Мусульманско-Хорватской федерации [879] переходил 51 % территории, а сербам, которые к этому времени контролировали 75 % территории — всего 49 %. Таким образом, им предлагалось отказаться от 26 % удерживаемых ими земель, тогда как от хорватов не только не требовали отказа от приобретений военного времени, но даже еще награждали избытком территории сверх того. Кроме того, оставалось неясным, сохраняется ли за сербами право на самостоятельную республику, не говоря уже об их праве на создание федерации с Сербией что, казалось бы, было симметричным по отношению к МХГ.

Ультимативный тон не давал даже возможности задать эти вопросы. «Враждебность американцев по отношению к сербам нашла отражение в подходе «бери или уходи», выбранном в 1994 году ведомой США Контактной группой», так вынуждены комментировать ситуацию Барг и Шоуп. При том, что и они сами, как то свойственно вообще большинству западных исследователей темы, не говоря о журналистах, не слишком склонны сочувствовать сербам. Однако в данном случае пристрастность была уж слишком грубой и вопиющей.

Впрочем, о какой равноудаленности арбитра, роль которого присваивали себе США, оттесняя и ООН, и ЕС, могла идти речь после того, как на состоявшейся примерно в те же дни церемонии открытия посольства США в Сараево Мадлен Олбрайт заявила: «Я тоже из Сараево» [880] Добавив, что еще важнее: «Ваше будущее и будущее Америки неразделимы». Заявления эти вызвали раздражение военных ООН, заметивших, что если что и поощряет мусульман продолжать войну, то это именно подобные декларации. Но такие сетования ооновских функционеров новыми хозяевами процесса воспринимались как что-то вроде бессильного старческого ворчания: ООН, в ее прежнем виде, уходила в прошлое вместе с ялтинско-потсдамским миропорядком, вместе с которым она родилась и органической частью которого являлась.

Впрочем, масштабы перемен с трудом воспринимались даже и самими боснийскими сербами, как с трудом воспринималась ими, казалось бы, уже самоочевидная поддержка боснийских мусульман Соединенными Штатами. Даже уже после предъявления ультиматума КГ многие боснийские [881] сербы отказывались поверить в солидарность Запада и мусульман, наивно и в ослеплении ущербной формулой некоего христианско-мусульманского противостояния полагая, что тут заложен какой-то хитроумный план уничтожения [882] мусульман руками сербов, которые, разумеется, ни за что не примут подобный ультиматум [883].

Этот самообман — одна из причин, хотя и не главная, того, что боснийские сербы, действительно, ультиматум отвергли. Но отвергли именно и только они, Сербия же, входящая в СРЮ, план КГ поддержала, и это был удар. Разумеется, Скупщина Республики Сербской, отвергнув так называемые «конвертные карты» [884] и лишь условно приняв план, не предполагала, что в ответ от Милошевича потребуют закрытия границы с боснийскими сербами под угрозой новых санкций. Одновременно в своем письме министрам иностранных дел стран-членов ЕС от 22 июля лорд Оуэн предложил снять эмбарго на поставки оружия для мусульман и бомбить боснийских сербов.

Особая роль принадлежит России, оказавшей прямо-таки непристойное давление на Белград с целью заставить его принять ультиматум Оуэна; 26 июля сюда, с тайным посланием Б.Н. Ельцина [885] прибыли министр обороны П. Грачев и замминистра иностранных дел В. Чуркин. По сведениям из информированных источников, действовали они чрезвычайно грубо, к тому же лгали, обещая Белграду, в случае уступки, ослабление санкций — последнее уже вообще не зависело от России, чей потенциал влияния на сербов теперь только использовался в интересах третьей стороны. Случайно или нет, но боснийские сербы создали соответствующий фон для этой встречи: 27 июля Младич вновь перекрыл дорогу на горе Игман, а 28 июля на экстренном заседании Скупщины РС была принята Декларация, еще раз заявлявшая о несогласии с планом КГ и предоставлявшая право окончательного решения народу, который должен был высказаться в конце августа на референдуме.

КГ отреагировала немедленно, потребовав усиления санкций для СРЮ, и 4 августа Белград закрыл свою границу с Республикой Сербской, дав также согласие на размещение вдоль нее международных наблюдателей. Психологический шок, испытанный при этом боснийскими сербами, был сродни тому, что пережили Абхазия и Приднестровье при введении Россией санкций против них, что не могло не восприниматься как предательство, как удар в спину. Однако положение боснийских сербов оказалось несравненно более трагическим: ровно год оставался до гибели Республики Сербская Краина, ликвидации которой придавалось ключевое значение в том общем плане «окончательного решения сербского вопроса», что вынашивался за кулисами.

В США сформировалась новая стратегия окончания войны, непременным условием своего успеха имевшая обеспечение прочного боснийско-хорватского альянса, чему ни в Сараево, ни в Вашингтоне не считали препятствием присутствие на территории Боснии и Герцеговины хорватских вооруженных сил [886]. На это в 1995 году, когда трагедия уже развернулась в полном масштабе, указал генерал Младич. Однако факт подобного присутствия не вызывал протестов международного сообщества, хотя сколько-нибудь сравнимых с жесткостью его действий в отношении сербов. И не случайно: как показал дальнейший ход событий, это присутствие, напротив, должно было послужить закулисным стратегическим целям, реализация которых обеспечивалась активностью, по меньшей мере, на двух уровнях.

Первый из них может быть назван политико-дипломатическим, и в этом «малом круге» дипломатии, встроенном в видимый всем «большой круг» действий МКБЮ и КГ, решался вопрос о создании мусульманско-хорватского альянса, который представал уменьшенной копией, частным вариантом глобального феномена моджахедизма. На этом направлении качественный прорыв был достигнут 23 февраля 1994 года, когда мусульмане и хорваты, при посредничестве США, подписали соглашение о прекращении огня и окончании мусульманско-хорватского конфликта. Оно и открыло путь к созданию [887] Мусульманско-хорватской федерации и, соответственно, начертанию «конвертных карт» в том виде, в каком Контактная группа предъявила их сербам, заставив их выступить в качестве единственной упорствующей в продолжении огня и, стало быть, заслуживающей наказания стороны.

Однако успех всей операции не стал бы возможен и без предварительной работы на другом уровне, военно-политическом. Она интенсивно велась на протяжении всех лет видимого затишья в Сербской Краине и за фасадом этого затишья. Быть может, именно обманутый этим затишьем, Милан Мартич, ставший президентом РСК, отказывался от каких-либо переговоров с международными посредниками и хорватскими властями. Когда же он все-таки согласился на таковые с Ясуси Акиси, было слишком поздно. Хорватская армия, тайно подготовленная и вооруженная Соединенными Штатами, уже была готова захватить Краину силой. Об американском участии в подготовке к такому захвату осенью 1995 года в «Нью-Йорк Таймс» подробно писал Роджер Коэн. Он сообщает, в частности, что боеспособность хорватской армии повышалась под бдительным патронтажем некой компании из г. Александрия [888], руководимой группой отставных офицеров. Известная под именем Military Professional Resources Ync, она имеет репутацию крупнейшего объединения военных экспертов в мире. Кроме того, США закрывали глаза на постоянные нарушения Хорватией оружейного эмбарго и закупки ею вооружений на 1 млрд долларов, включая танки и бронированные вертолеты МИ-24.

И уже через год после того, как Республика Сербская Краина перестала существовать, в августе 1996 года английская газета «Observer» опубликовала признания посла США в Хорватии Питера Гэлбрэйта о том, как он — в обход международного эмбарго — давал «зеленый свет» контрабандным поставкам оружия из Ирана и некоторых других стран для боснийской армии. И делал он это не по своей инициативе, а, по его словам, «в порядке реализации политики президента Соединенных Штатов». Инициатором же снабжения боснийских мусульман оружием был Франьо Туджман, поскольку примерно треть доставалась «за услуги» его стране.

Да и сама августовская операция 1995 г. происходила по согласованию со США; и по горячим следам силового самопревращения Хорватии, по выражению Франьо Туджмана, в «региональную сверхдержаву», обозреватель газеты «Вашингтон пост» Джим Холэнд писал с подкупающей прямотой: «Нужда в войне [889] не исчезла с ядерными взрывами в Хиросиме и Нагасаки. Даже на пороге XXI века есть места и моменты, требующие [890] развязывания сил разрушения . Правительство США негласно передало Хорватии сигнал, что именно такой момент наступил. На языке дорожных светофоров Вашингтон мигнул Загребу желтым светом, сигнализируя одобрение, а не зеленым, означающим команду начинать. Но истинный смысл сигнала не вызывал сомнений».

А директор Лондонского Института войны и мира Энтони Борден полагает, что соучастие США в действиях Хорватии вообще знаменует становление некоего нового качества в системе международных отношений — вернее, регрессию к квази-мафиозным отношениям «патронов» и «клиентов». «Заведомая поддержка Соединенными Штатами действий в Краине, — пишет он, — и открытое, хотя и дозированное последующее их оправдание, зримо знаменуют явный возврат к использованию клиентарных государств и силовой политики в региональных конфликтах» [891].

Операция «Шторм» [892] началась утром 4 августа 1995 года массированным наступлением хорватских сил на Книн. При этом размещенные в РСК силы ООН накануне операции таинственным образом исчезли. Краина была захвачена почти мгновенно, армия краинских сербов, состоявшая из 50 тысяч солдат с устаревшим вооружением, рассеяна. Никакой помощи от Белграда не было, и уже в полдень над Книном взвился 20-метровый шахматный флаг.

За военным разгромом начался крупнейший исход беженцев за всю войну около 200 тысяч человек, под палящим солнцем, без пищи и воды, двинулись по дорогам, ведущим к Баня-Луке и Сербии. При этом беспомощные люди — как оставшиеся в селах немощные старики, так и беженцы на дорогах подвергались расправам, о которых даже западная печать поместила несколько ледянящих кровь репортажей. 26 тысяч домов было сожжено. По данным загребской группы Хьюмен Райт Уотч, за время операции «Шторм» исчезло 6 тысяч человек и тысяча — после нее. И, вполне возможно, многие из них стали жертвами той охоты на людей, которая сопутствовала операции, придавая триумфу Pax Americana специфические черты кровавого римского цирка.

Речь идет именно об охоте без кавычек, о своего рода сафари, которое некое подпольное турагентство в Лондоне бралось организовать для европейцев, желающих пощекотать себе нервы убийством сербских беженцев. Недельные «каникулы» подобного свойства стоили всего 2700 долларов. Любители летели в Мюнхен, откуда их доставляли в Загреб, а оттуда — в «мягкую» зону военных действий, где они становились членами Хорватской интербригады [893]. Им выдавалось оружие, и по условиям договора они получали возможность участвовать в грабежах и насилиях над беззащитными людьми, а также фотографироваться рядом с трупами. Такие вкусы имеют свое объяснение: большинство снайперов-туристов составили английские уголовники и богатые немецкие бизнесмены, но, оказывается, как прокомментировала сообщившая эту информацию газета «iностранец», «по существующему в Британии законодательству, английская полиция не может ничего предпринять против своих граждан, совершающих преступления в Хорватии».

Очевидно, не могла и немецкая, так как нигде не случилось шумного общественного скандала, который подобал бы явлению столь чудовищному. И, разумеется, дело здесь вовсе не в каких-то особенностях уголовного кодекса, а в том, что, как справедливо отмечают Удовицка и Риджуэй, на Западе уже прочно укоренился дикий взгляд, согласно которому какие бы страдания ни выпадали на долю сербского гражданского населения, его отказывались воспринимать как нуждающуюся в защите жертву. «В западных столицах полагают, что если что-либо и случится с краинскими сербами, то они вполне заслуживают этого», — заявил в конфиденциальной беседе один из крупных американских военных, притом — примерно за неделю до операции «Шторм».

Отсюда и ошеломляющее цинизмом равнодушие к сотням тысяч беженцев, трагического исхода которых Запад, поднимающий крик, когда ему это выгодно, о нескольких десятках человек, просто-напросто «не заметил». По этому поводу ярче всех высказался один хорватский священник: «Изгнание двухсот тысяч птиц из привычного ареала их обитания наверняка запустило бы механизм бурных протестов со стороны экологических и других движений. Но когда двести тысяч краинских сербов были единым махом выметены из их домов в Хорватии, очень мало кто в Европе или где-либо еще хотя бы заметил это» [894].

А о том, как много зависело и здесь от России, говорит такой выразительный факт: даже и после операции «Шторм» хорватские войска не вошли в ту часть Краины, которую на Западе именуют «восточнославoнским карманом» [895] и в которой стояли русские части миротворческих сил. Разумеется, преувеличивать значение этого факта не стоит: он лишь молчаливо свидетельствует о масштабе упущенных Россией возможностей активного, хотя и вполне мирного вмешательства в процесс. Но повлиять на всю динамику процесса подобной статикой локального молчаливого присутствия было невозможно, и операция «Шторм» естественно, как и было задумано, перетекла в жестокие военные действия по ликвидации очага сербского сопротивления также и в Боснии.

Последняя попытка ООН выступить в качестве арбитра пришлась на вторую половину 1994 года, когда сербы, 27 июля вновь перекрывшие дорогу на горе Игман, 14 сентября перекрыли также и поступление электроэнергии в Сараево. В ответ мусульмане 18–19 сентября атаковали сербские позиции вокруг города, на что сербы ответили сильнейшим за весь год обстрелом Сараево. Стычки прекратились лишь после того, как генерал Роуз пригрозил обеим сторонам воздушными ударами. Не любимый боснийцами за свои попытки сохранить хотя бы подобие объективности, генерал Роуз сохранял уверенность, что мусульмане, упорно отказывающиеся от заключения долгосрочного соглашения о прекращении огня, попросту выжидают, когда НАТО и США активно выступят на их стороне.

Создание Контактной группы и ее планы, ее ультимативный тон по отношению к сербам, а особенно развитие событий в августе 1995 года показали, сколь небезосновательны были эти надежды. Операция «Шторм» явилась пробным камнем: почти откровенно поддержанная США, она беспомощно критиковалась членами КГ, включая Россию, а это означало, что можно двигаться дальше. Теперь ключевые фигуры в клинтоновской администрации настаивали на аналогичных силовых действиях в отношении Республики Сербской, утверждая, что это будет способствовать окончанию войны, вошедшей, по оценке экспертов, в «патовое состояние».

8 августа соответствующее решение было принято на самых высоких властных уровнях США, а двадцать дней спустя прогремел второй взрыв на Маркале, ставший непосредственным поводом для воздушных атак НАТО на сербские позиции, сочетавшихся с массированным наступлением сил Мусульманско-Хорватской Федерации.

В отличие от взрыва 5 февраля 1994 года, когда соблюдалась хоть видимость расследования, этот новый взрыв, при котором погибли 37 человек, сразу был приписан сербам. Сообщение генерала Смита, отправленное по телексу в Главный штаб ООН, пишет Лиляна Булатович, уместилось на одной странице. И это при том, что по меньшей мере 4 специалиста — один канадец, один русский и два американца — поставили под сомнение заключение генерала Смита. А полковник Андрей Демуренко в интервью, данном корреспонденту ИТАР-ТАСС 30 августа — как раз в день начала натовских бомбардировок сербских позиций, — заявил, что практически невозможно поразить такую узкую, ограниченную цель, как улица шириной 10 метров, с расстояния 3,3 км, на которое были удалены от города сербские позиции. Вероятность попадания в данном случае, по мнению Демуренко, — «один к миллиону».

Аналогичные сомнения высказали пожелавшие остаться неназванными канадский и американский эксперты. Канадец обратил внимание на то, что запал снаряда, извлеченный из воронки, неопровержимо свидетельствовал: снаряд не мог быть выпущен из миномета, выстрел же скорее всего был произведен с крыши или из другого места в самом Сараево. Канадец заявил, что большинство его соотечественников-офицеров из сил ООН убеждено в мусульманском происхождении этого провокационного взрыва, как, впрочем, и взрыва 5 февраля 1994 года.

Американец подчеркнул, что «не было характерного свиста при падении снаряда. Значит, он не мог упасть с большой высоты». Его коллега в одном из своих интервью сказал, что, по крайней мере, 3 из 5 снарядов, упавших на Сараево утром 28 августа, были выпущены с сербской стороны. «Но четвертый, тот, который убил людей на рынке, выпущен с других позиций».

А через месяц, в начале октября, когда ситуация в Боснии уже была радикально изменена натовскими бомбардировками, Министерство обороны Великобритании обнародовало данные расследования британскими военными экспертами минометного обстрела в Сараево, согласно которым этот выстрел 120-миллиметровой миной был произведен с мусульманско-хорватских позиций. И, как заключили некоторые представители британского военного ведомства, именно эта провокация обеспечила успех наступательной операции боснийских мусульман при поддержке авиации НАТО.

Заслуживает внимания и предыстория взрыва. Примерно за неделю до него мусульмане начали интенсивный обстрел сербских позиций вокруг Горажде и Вогошча севернее Сараево, при этом мусульманское руководство требовало воздушных ударов по сербам, но командование СООНО отказало им в этом. ООН, хотя и значительно утратившая свою независимость, явно не «вытягивала» ту роль, которую США предназначали внешнему вмешательству в события на Балканах. И 27 августа помощник госсекретаря США Ричард Холбрук заявил об «активизации НАТО» — заявил, заметим, еще за сутки до взрыва. Это, как и то, что представитель госдепа Ник Бернс потребовал воздушных налетов еще до получения сообщения генерала Смита, говорит лишь об одном: о том, что план воздушных налетов был разработан загодя и что взрыв на Маркале стал лишь специально созданным поводом для них. Первые бомбы были сброшены на цели спустя всего лишь 37 часов после того, как прозвучал этот взрыв поразительная оперативность.

В довершение всего следует отметить, что 28 августа за первым взрывом, прозвучавшим в 11 часов утра и тотчас же приписанным сербам, в 16 часов раздался второй — в сербском пригороде Илидже. Это разорвался за аэродромом, в районе церкви, мусульманский артиллерийский снаряд. Пострадали 45 человек, 6 погибли. Но об этом промолчали все мировые СМИ.

Бомбардировки начались 30 августа в 2 часа пополуночи. Воздушной атаке сопутствовали артобстрелы сербских позиций вокруг Сараево силами быстрого реагирования Франции и Италии, расположившимися на горе Игман. Бомбежки продолжались и 1 сентября, а затем, после небольшого перерыва, возобновились 5-го — как стало известно, по настоянию Клинтона. 10 сентября ракетному обстрелу подверглись зенитные установки и другие сербские объекты в районе Баня-Луки. 12 сентября последовали новые массированные бомбежки. Говорить о локальной, тем более междоусобной войне теперь уже было просто фарсом. Подтверждалась правота слов Радована Караджича: «Мир в Боснии и на Балканах воцарится лишь тогда, когда этого захотят режиссеры войны американцы».

И, добавим, мир этот они готовы были утверждать на своих и только на своих условиях, окончательно отказавшись от роли хотя бы внешне беспристрастного арбитра. По сути, Республика Сербская оказалась вынуждена в полном одиночестве вести войну против коалиции НАТО и Мусульманско-Хорватской Федерации. Подобного послевоенная история [896] еще не знала, и с этой точки зрения, в перспективе возможных очагов конфликта, которые в XXI веке смогут возникать там, где народы решат воспротивиться натиску глобализма, оснащенного самой мощной в мире военной машиной — НАТО, опыт Республики Сербской значим еще больше, нежели опыт Вьетнама и Ирака.

Война во Вьетнаме происходила в эпоху противостояния блоков, Вьетнам ощущал за своей спиной Советский Союз, присутствие которого вынуждены были учитывать американцы.

Что же до Ирака, первым столкнувшегося с мощной международной Коалицией в условиях исчезающего СССР, то он, по крайней мере, оказался избавлен от гражданской войны, всю жестокость которой познала Югославия.

Но ко времени войны в Боснии СССР прекратил существование, Россия же в форме РФ не только наследницей его традиционной, в своих геополитических параметрах преемственной к дореволюционной, внешней политики не стала, но заняла, особенно в бытность министром иностранных дел А. Козырева, прямо-таки сервильную прозападную позицию. Об этом неопровержимо свидетельствует секретный меморандум, подписанный 10 августа в аэропорту под Загребом командующим НАТО в Южной Европе адмиралом Лептоном Смитом и командующим миротворческими силами ООН на Балканах генерал-лейтенантом Бернаром Жанвье. Он фиксировал передачу полномочий принятия решения об использовании НАТО от генсека ООН командующему НАТО в Южной Европе и командующему силами ООН на Балканах, чего НАТО добивался уже с середины июля и, по сути, добился 21 июля в Лондоне на заседании Контактной группы с участием министров иностранных дел. «В соответствии с этим решением Сессии НАТО от 25 июля и 1 августа 1995 года и был разработан этот секретный меморандум о соглашении между НАТО и ООН на Балканах… Возражений против меморандума со стороны постоянных членов Совета Безопасности не последовало» [897].

Именно это последнее обстоятельство позволяет расценить последовавший вскоре разнос Б.Н. Ельциным российского министра иностранных дел как один их тех спектаклей, непревзойденным мастером которых был экс-президент.

Разумеется, А. Козырев, присутствовавший на историческом заседании в Лондоне, не мог действовать без ведома и согласия Б.Н. Ельцина, что же до монаршего гнева… Французская «Инфо-матэн», поместив на своих страницах фотографию багрового от этого самого гнева Ельцина, комментировала, вовсе не пытаясь золотить пилюлю: «Дабы сохранить ведущую роль на Балканах, Москва пускает в ход целый набор угроз, но реальных средств воздействия на Запад у Ельцина нет, и как бы он ни скрипел зубами, президенту не остановить военную операцию НАТО».

Добавим, что всерьез он не только не пытался этого сделать, но даже как раз в те самые дни наложил вето на законопроект, принятый российским парламентом, который предусматривал одностороннюю отмену санкций в отношении Сербии и Черногории. Это была впечатляющая капитуляция России, как таковая она и была расценена всеми участниками процесса. И тот факт, что даже в этих условиях боснийские сербы сохранили дух сопротивления — о чем говорят уже итоги августовского референдума в Республике Сербской, подавляющим большинством голосов отвергнувшего план Контактной группы, — в дальнейшей перспективе, пожалуй, может оказаться и повесомее конкретных итогов военных действий коалиции НАТО-МХФ. Сами же эти итоги вряд ли могли быть иными с учетом той военной мощи, что была обрушена на этот крошечный клочок земли.

По подсчетам экспертов, за всю Вторую мировую войну немцы не сделали столько самолетовылетов по Югославии, сколько за короткий срок сделали натовцы. Журнал «Сербия» говорит о 5515 атаках с воздуха. Младич называет цифру 3200 за 15 дней бомбежек, в результате которых погибло 152 мирных жителя, а 273 были тяжело или легко ранены. Натовская авиация разрушила телевизионные передатчики в Козаре, Свиняре, Пецаньи, Майевице, Невесинье. В результате авиационных налетов были разрушены радиостанции в Сокоце, Добое, Србинье и Озрене, резервуары для воды в Калиновике, Хан-Пиеске [898], Невесинье и Сараево. Сильно пострадала система связи сербских сил, бомбардировкам подверглись также зенитные установки, склады боеприпасов, оружейные заводы вокруг Горажде, Сараево, Тузлы и Мостара; было разбомблено восемь мостов. А ракетные удары по Баня-Луке откровенно продемонстрировали как фиктивность предлога, под которым были начаты бомбежки, так и их истинные цели: демонстрацию всему миру своего военного превосходства и испытание в полевых условиях новых видов вооружений.

Газета «Нойес Дойчланд» писала в те дни: «Война в Боснии мало-помалу приобретает очертания, которые так любят американцы: четко очерченный образ врага, возможность стрелять, не подвергаясь в то же время ответным ударам, показывать миру превосходство собственного оружия. Например, применяя «крылатые ракеты» с борта авианосца «Нормандия» по сербским объектам в Баня-Луке.

Такие же «Тамогавки», которые, по утверждениям американцев, считаются «довольно точными», они уже использовали во время войны в Персидском заливе для разрушения иракских бункеров.

Сербские источники говорят о многочисленных жертвах. Это — жертвы войны, которую уже давно нельзя оправдать решениями ООН. Нельзя оправдать действия американцев и аргументом о намерении защитить «зоны безопасности» — Баня-Лука является не осажденным мусульманским образованием, а городом в сербской части Боснии, до отказа забитым беженцами. Для исхода войны это не важно, но важно для США, которые четыре года спустя после кризиса в Персидском заливе получили возможность испытать свои модернизированные системы оружия в реальных условиях. Не в пустыне, а в центре Европы».

Под прикрытием воздушных ударов НАТО мусульманско-хорватские силы повели массированное наступление по нескольким направлениям сразу. Сербам не только пришлось утратить плоды июльского наступления Младича, когда им удалось снова взять Сребреницу, Жепу и создать прочный плацдарм для взятия Горажде. В конце августа началось самое жестокое с начала войны наступление мусульман восточнее Бихача [899]. Наступление на Алибеговичей косе, Езерской главе и Челаре продолжили 505-я бухимская бригада и спецотряды «Пантеры» и «Гиены». От Бихача боснийское наступление распространилось на плато Грабеж, откуда были изгнаны десять тысяч сербов. Совместно с хорватами боснийцы овладели городом Купрес в центральной Боснии; сербы были вынуждены бежать, бросая тяжелую технику. К середине сентября сербы потеряли обширный сектор в Западной Боснии вдоль крупной автомагистрали, связующей Бихач и Доний Вакуф. На дороги бегства хлынули 50 тысяч сербов. На юге хорваты овладели Дрваром и Шипово, городами с традиционно преобладающим сербским населением; сербы также потеряли Яйце, Босански Петровац, Мрконич Град и, в центральной Боснии, стратегически важные пункты на горе Озрен.

О роли Хорватии в разгроме Республики Сербской в конце лета-начале осени 1995 года подробно говорил в своих интервью генерал Младич, приводя конкретные данные:

«…На юго-западном фронте в направлении Краины задействовано пять бригад хорватской армии с личным составом из Сплита, Вараждина, Загреба, Трогира, Беловара и Госпича. Здесь действуют полки домобранов из Метковича, Сплита и Увешича, а также три отдельных батальона. Наряду с этим хорватская армия задействовала 50 танков, 30 бронетранспортеров и 80 артиллерийских орудий крупного калибра. Всего здесь находится 30 тысяч солдат Республики Хорватия».

Кроме того, добавил он, на юго-западном фронте ежедневно действует хорватская военная авиация, совершающая в течение суток от 10 до 15 боевых вылетов.

В направлении сербской Посавины, уточнил генерал Младич, задействовано также 30 тыс. военнослужащих армии Хорватии. Речь идет о бригадах из Винковцев, Жупани, Загреба, Осиека, Нова-Градишки, Славонски-Брода и Нашица. Здесь же — пять отдельных батальонов хорватской армии. На этой территории находятся 100 танков, 80 бронетранспортеров, 36 зенитных орудий и 150 артиллерийских орудий крупного калибра.

«Хорватская армия держит на восточно-герцеговинском фронте 4 бригады из Дубровника, Сплита, Макарске и Загреба. Здесь же — полки домобранов из Имотски и Метковича, а также три отдельных батальона хорватской армии. Кроме пехоты и легкой артиллерии, эти силы [900] имеют на вооружении 30 танков, 10 бронетранспортеров и 50 тяжелых артиллерийских орудий» [901].

В октябре 1995 года боснийская армия захватила 150 квадратных километров территории боснийских сербов, согнав около 50 тысяч сербов при продвижении в район Баня-Луки и Приедора.

Сербские дома грабились и поджигались, и это было прямым следствием вмешательства НАТО, в котором, впрочем, тоже не было единства. Речь, поистине, шла о новом курсе, и этот курс вызвал отторжение даже у Генерального секретаря НАТО Вилема Класа, потребовавшего в середине сентября прекратить воздушные рейды авиации Альянса именно потому, что они послужили прикрытием мусульманско-хорватских действий против Сербии.

Однако Клас, вскоре привлеченный к судебной ответственности за коррупцию, оказался вопиющим в пустыне, а на фоне взрывов, пожаров, бесконечных верениц сербских беженцев, не только покидавших родную землю, но уносивших с собой и выкопанные из земли останки своих мертвых, под эгидой США бурно шла подготовка к тому, что в данных условиях лишь в насмешку можно было называть мирным урегулированием. И хотя раздел территории Боснии и Герцеговины, предложенный в Дейтоне, сохранял количественные параметры плана Контактной группы, о равноправии сторон теперь уже не было и речи: полномасштабно разворачивалась деятельность так называемого Гаагского трибунала, специфической организации, созданной в 1992 году, само возникновение которой стало возможным лишь с окончанием ялтинско-потсдамского миропорядка, с его идеей равноправия наций, и последовавшим за этим окончательным утверждением примата глобальных интересов США и их союзников как главного и, по сути, единственного принципа международных отношений.

Е.Ю. Гуськова так характеризует беспрецедентность этого совершенно нового явления в международной жизни: «После Второй мировой войны происходило много войн [902], более ста миллионов людей стали жертвами геноцидов, массовых убийств, военных переворотов, политических режимов, войн. Красные кхмеры Пол Пота за четыре года [903] убили два миллиона своих соотечественников. Военный переворот в Чили сопровождался многочисленными жертвами. Примеров можно приводить много. И ни в одном случае не было поставлено вопроса об ответственности за преступления в этих войнах. Поэтому Резолюция 827, впервые после 1945 г. [904] создавшая суд для одного несформировавшегося государственного образования, привлекла внимание мировой общественности. Оппоненты критиковали такое решение, поскольку речь шла не об агрессии одного государства, а о гражданской войне на территории распавшейся федерации» [905].

Тот факт, что летом 2001 года был, наконец, Гаагой поставлен вопрос о выдаче Хорватией высоких должностных лиц, обвиняемых в преступлениях, против сербов в Восточной Славонии и Краине, лишь подтверждает сказанное: ведь вряд ли подобные факты были неизвестны трибуналу и ранее, однако обнародование их было, судя по всему ходу событий, сочтено несвоевременным как могущее помешать осуществлению главной задачи — предельной демонизации сербов.

Председателем и ответственным за сбор и анализ доказательств или улик по военным преступлениям созданной в 1992 году Комиссии экспертов ООН был назначен профессор юриспруденции Мамуд Шериф Бассиуни, которого никак нельзя было назвать олицетворением беспристрастности в данном вопросе. К тому же, как сообщает Гуськова, «в первые месяцы существования Международного трибунала 93,4 % его финансирования поступало из двух исламских стран — Малайзии и Пакистана, и каждая из этих стран получила возможность назначить своего представителя в состав судей. В окончательном Докладе комиссии вся вина и за агрессию, и за массовые преступления была возложена на сербов».

К этому следует добавить и другое: в ноябре 1995 года, то есть как раз в дни «Дейтона», в прессу попало сообщение о готовности ЦРУ помогать Международному трибуналу. Директор ЦРУ Джон Дейч сообщил, что высшим приоритетом для американской разведки отныне является сотрудничество с Международным трибуналом, в связи с чем в Лэнгли вплотную займутся сбором и анализом материалов, поступающих из балканского региона. С учетом этого с полным основанием можно сказать, что Гаагский трибунал возник как видимая псевдоправовая надстройка над более скрытым и пролегающим в стороне от права вообще полевым и подпольным уровнем целостного феномена моджахедизма в описанном выше смысле как сотрудничества Запада с радикальным исламом в деле построения нового миропорядка.

И хотя сотрудничество это нельзя назвать беспроблемным и лишенным риска для Запада, прошедшие со времен создания Гаагского трибунала годы показали, что радикальный ислам обрел в его лице мощную лоббирующую структуру. Разумеется, лоббирование это обеспечивается на определенных условиях и до тех пор, пока условия эти выполняются. России же следовало бы вместо того, чтобы тешить себя опасной иллюзией «сотрудничества с Западом» в борьбе против «общего врага», внимательно изучить многоаспектные проявления моджахедизма на Балканах и, в частности и в особенности, то, что произошло в Дейтоне, на базе ВВС США в штате Огайо. Здесь с 1 по 21 ноября 1995 года и проходила испытания новая стратегия — стратегия «принуждения к миру», так масштабно примененная четыре года без малого спустя в Косово.

Радован Караджич и Ратко Младич, которых Гаагский трибунал уже, с невиданной поспешностью и грубейшими нарушениями всех правовых процедур, объявил военными преступниками, на переговоры не были допущены. Общую сербскую делегацию возглавлял Слободан Милошевич, на которого оказывалось нещадное давление, делегацию боснийских сербов — Момчило Краишник, позже тоже объявленный военным преступником и захваченный в собственном доме представителями международных сил, с грубым нарушением ими же установленных правил. С самого начала боснийские сербы третировались как второстепенная, незначимая часть сербской делегации, которую откровенно дискриминировали. Все документы и карты они получали только из рук делегации СРЮ, которая, спустя три дня после начала работы, вообще перестала ставить сербов из Боснии в известность о своих встречах и переговорах; американцы контактировали исключительно с Милошевичем, обещая ему за уступки снятие санкций.

Результатом всей этой совокупной деятельности стали подписанные 21 ноября Дейтонские соглашения по Боснии и Герцеговине. Они состоят из 20 документов, 19 из которых являются приложением к одному, известному под именем «Общее рамочное соглашение о мире в Боснии и Герцеговине». К нему прилагались карты раздела территории, и на первый взгляд результат мог показаться не таким плохим, как этого следовало ожидать, исходя из урона, нанесенного Республике Сербской действиями коалиции НАТО — МХФ, и дискриминированного положения ее делегации на переговорах. Правда, сербам сразу же было отказано в каких-либо правах на Сараево — под предлогом того, что они три года обстреливали город. Статус города Брчко, на рубеже крайне важного Посавинского коридора, оставался спорным. Зато сам коридор закреплялся за сербами. Но в общем, сербы получали 5 % сверх того, чем владели к началу переговоров: все города по Саве, упомянутый северный коридор.

Однако военные аспекты соглашений сводили на нет и сделанные небольшие уступки сербам. В глобальном же смысле они впервые легализовали присутствие военных сил НАТО за пределами альянса. Формально это звучало так: «направление в регион сроком, примерно на один год, сил для оказания помощи в осуществлении связанных с военными аспектами положений соглашения». В тексте не уточнялось, о каких именно силах идет речь, но подразумевались силы НАТО. «СБ ООН предлагалось принять резолюцию, разрешающую государствам-членам или региональным организациям и соглашениям создать многонациональные военные силы по выполнению Соглашения [906], в состав которых будут входить сухопутные, воздушные и морские подразделения государств — членов НАТО и государств, не являющихся таковыми, направленные в БиГ для содействия обеспечению соблюдения положений настоящего Соглашения. В Соглашении оговаривалось, что силы будут действовать под руководством, управлением и политическим контролем Североатлантического совета через командные инстанции НАТО [907].

Вот это и было самым главным, вот это и составляло самую суть новой «встречи на Эльбе»; все же остальное, включая положения о передислокации вооруженных сил сторон в течение 30 дней и выводе в течение 120 дней всего тяжелого вооружения в места постоянной дислокации, представляется второстепенным — что было прекрасно понято делегацией РС, возражавшей против подписания документа о военных аспектах в таком виде. Ссылаясь на решение своей Скупщины, они возражали и против размещения сил НАТО на территории Республики Сербской, но в Европе и в мире уже начинали действовать иные правила.

Уже вечером 17 ноября делегация боснийских сербов узнала, что Милошевич полностью принял Соглашение, в том числе и его военные аспекты, и что документ более не подлежит обсуждению. Впрочем, Милошевич вообще перестал информировать делегацию Республики Сербской о своих решениях; и хотя он действовал под давлением обстоятельств, трудно не признать известную правоту тех, кто и в Сербии, и в России последующую тяжкую судьбу самого Милошевича считают наглядным уроком для всех, кто захотел бы облегчить свою участь, пойдя на «сделку с дьяволом». Неплохо было бы усвоить этот урок и России, так много сделавшей для выхода НАТО за границы очерченной в 1949 году зоны действия Альянса.

Полномочия СВС были беспрецедентными, включая право «принуждать к перемещению, выводу или передислокации конкретных сил и вооружений из любого района Боснии и Герцеговины», при этом под предлогом даже всего лишь возможной угрозы «для СВС, или для их миссии, или для другой Стороны». Притом — принуждать с применением силы, «необходимой для обеспечения соблюдения соглашений».

Силам НАТО разрешалось беспрепятственное передвижение по земле, воде и воздуху по всей Боснии и Герцеговине, они могли расквартировываться где угодно, а также использовать любые объекты в целях выполнения своих обязанностей. При этом подчеркивалось, что «СВС и их персонал не несут ответственности за любой ущерб, нанесенный личной или государственной собственности в результате боевых или связанных с боевыми действиями».

Такая свобода от ответственности за ущерб, нанесенный даже «священной корове» Запада — частной собственности, присуща только оккупационным режимам, притом осуществляемым в наиболее грубой форме. И действительно, в том, что касается Республики Сербской, формат присутствия здесь международных сил, их действия даже при самом безэмоциональном подходе, даже при оценке их с позиций сугубо правовой вряд ли могут быть определены иначе, нежели оккупация, составляющая неотменяемую цель и суть доктрины принуждения к миру в том виде, как она была осуществлена на Балканах.

«Миротворцы» — с учетом всего случившегося, взять это слово в кавычки будет не следованием штампу, а выражением сути — должны были остаться в БиГ на год, но находятся здесь уже пять лет и, по прогнозам экспертов, если и уйдут, то не ранее, чем через двадцать пять. И, значит, логично будет заключить, что долгосрочная оккупация этой территории стала, на ближайшие десятилетия, устойчивым элементом складывающейся системы международных отношений XXI века — ведь «договоры аренды заключаются натовцами и международными организациями в БиГ на 50 лет» [908].

С учетом всего совершившегося в мире уже после Дейтона, а особенно после событий в Косово, есть смысл всмотреться пристальнее в основные черты этой новой формы международного управления недавно еще независимыми и суверенными территориями — формы, которую некоторые исследователи считают новой, адекватной новому мировому порядку формой неоколониализма, допуская, с немалой степенью вероятности, что она может быть опробована также и на некоторых территориях бывшего СССР. Мировое сообщество — «опекуна» представляют в этой модели, с одной стороны, высокие международные чиновники, а с другой — приданный им военный контингент [909], ядром которого являются войска НАТО. К реализации целей, под предлогом которых была введена «опека», не приблизились ни на шаг: беженцы так и не вернулись к своим очагам, об интеграции наций и пресловутом мультикультурализме не может быть и речи, экономика находится в тяжелейшем состоянии, социальные гарантии населению минимизированы, все возможности развития на корню душит всеохватная коррупция.

Особого внимания заслуживает положение с демократическими правами и свободами: ведь именно под предлогом насаждения демократии как квинтэссенции «западных ценностей» США сегодня осуществляет беспардонное вмешательство в дела суверенных государств — не останавливаясь даже перед военной интервенцией. Представители международной администрации на сербской части Боснии и Герцеговины не останавливаются также и перед смещением избранных народом должностных лиц, — а ведь это посягательство на основополагающий принцип демократической формы правления. Не менее одиозен, с точки зрения провозглашенных принципов, контроль неоколониальной администрации над СМИ и вводимая ею откровенная цензура; апогея это вмешательство достигло в апреле 1998 года, когда по административному произволу в РС были сменены 16 главных редакторов радио и телестанций.

Огромны полномочия натовцев — они могут войти в любое помещение, включая Генштаб, потребовать любые документы и открыть сейфы. В сентябре 1998 г., когда для поддержки на выборах угодной Западу кандидатуры Биляны Плавшич в республику Босния и Герцеговина приехала Мадлен Олбрайт, натовские солдаты накануне ее приезда захватили четыре важных телевизионных передатчика, операторы которых критиковали Плавшич. Более того, они глушили [910] неугодные им передачи.

При этом, однако, как стало известно из добытой группой российских журналистов с риском для жизни информации, на территории Боснии сейчас располагается не менее 5 лагерей, в которых постоянно проходят обучение около 5–7 тысяч моджахедов. Среди инструкторов есть и чеченцы. Как могли лично убедиться журналисты в одном из лагерей, над ним регулярно пролетают американские вертолеты — то есть существование террористических баз на контролируемой международными силами территории не является тайной для НАТО.

Лагеря подчиняются непосредственно Исламскому центру, созданному в Сараево людьми из Саудовской Аравии. «Студенты» же, по завершении курса, по некоторым данным, перебрасываются в Стамбул, откуда [911] направляются в Чечню и другие «горячие» точки.

И в такой вот атмосфере разворачивается главное действие: охота за так называемыми «военными преступниками» [912], которая ведется с нарушением установленных самим «международным сообществом» правил, как это произошло при задержании Момчило Краишника — в доме его родителей, дверь в котором взломали солдаты. Наконец, международные инстанции по своему произволу решили и судьбу Брчко, а, стало быть, и Посавинского коридора, соединяющего западную и восточную части Республики Сербской. Сегодня его передали под контроль сараевского правительства, что сделало положение РС, разорванной на две части, еще более тяжелым. При этом боеспособность правительственных сил все время наращивалась при поддержке тех же международных сил, которые взялись осуществлять в Боснии и Герцеговине беспристрастный арбитраж, но на деле продемонстрировали крайнюю степень корыстной заинтересованности в предельном ослаблении одной из сторон конфликта и мощном усилении другой. По американской программе «Оснащение и подготовка» [913] в Боснию и Герцеговину были доставлены крупные партии оружия, боеприпасов и систем связи на общую сумму 400 млн долларов [914]. Это проливает дополнительный свет на акцию НАТО в Косово, ставшую необходимым элементом в системной целостности общей стратегии Запада, и вопиющим образом подчеркивает отсутствие таковой у России, представшее особенно очевидным как раз весной-летом 1999 года.

Косово-99: НАТО на марше

Картина событий весны-лета 1999 года внешне столь же проста, сколь сложна и запутана она в Боснии; да и три месяца это не три года. И тем не менее, по своим масштабам, по своим последствиям — и непосредственным, и опосредованным — они превзошли все локальные войны, происходившие в мире после 1945 года, включая даже войны в Корее, Вьетнаме и Афганистане. Ибо те были пробой сил между блоками, не ломавшей ни основных принципов и рамок послевоенного миропорядка, ни созданных по решению наций основных структур его поддержания — прежде всего ООН и СБ.

Уход СССР из истории и последовавшая за ним самоликвидация России в качестве великой державы, ее общий упадок, а в особенности ослабление ее мироустрояющей воли создали качественно новую ситуацию, что сказалось уже в Боснии. Заостряя [915], можно даже сказать, что уже в Боснии Россия продемонстрировала готовность не только отказаться от притязаний на самостоятельную, а тем более главную роль, но и просто-напросто обслуживать интересы единственной оставшейся в мире сверхдержавы. Разумеется, без боснийского пролога не стала бы возможной и косовская драма и последовавшая за ней решительная ломка всей прежней системы международных отношений, с основополагающими для нее понятием государства-нации и принципом невмешательства в суверенные дела этих государств-наций, которые-то — а не какой-то ареопаг избранных, закрытый элитный клуб — в прежнем понимании и образовывали все вместе международное сообщество. Сегодня, после балканских войн конца ХХ века, само содержание этого понятия, особенно когда к нему добавляют, притом все чаще, словечко «цивилизованное», меняется до неузнаваемости. Не только в обиходной речи, но и в словаре политиков оно начинает обозначать именно западный альянс, охотно отождествляющий себя с мощью США.

Именно в таком духе высказался один из высокопоставленных чиновников вашингтонской администрации, бывший посол США в СССР Т. Пикеринг: «Когда мы говорим о международном сообществе, мы подразумеваем страны восьмерки». Но, с учетом двусмысленной роли России в этой самой восьмерке, все прекрасно понимают, что речь идет о семерке.

Это — новый взлет евро- [916] вестоцентризма, как казалось после двух мировых войн уже отжившего свой век. Однако историческая капитуляция СССР в эпоху Горбачева, готовность нынешней РФ не оспаривать тезис о тождественности западных и общечеловеческих ценностей привели к новой бурной экспансии притязаний Запада на роль единственного смыслообразующего лица мировой истории. А утверждение им себя в этой роли требует особой решительности и жесткости в ломке всего, что соотносится с областью национально-исторических преданий как самой мощной основой чьих-либо попыток строить свою собственную национальную идентичность.

Тут «семеркой» осуществляется даже своего рода педагогика. Русским, например, хорошо известно, какому давлению подвергается их собственная национальная память, в поддержании, а тем более, оживлении которой постоянно видят угрозу «фашизма», «великодержавного шовинизма» и «имперских притязаний» — последнее, конечно, особенно опасно для стратегов Pax Americana.

Строуб Тэлботт, выступая в Стэнфордском университете, прямо предложил русским скорректировать их историческую память таким образом, чтобы минимизировать в ней воспоминания о противостоянии России с Западом. Тогда-то и прозвучала циничная, хотя и облеченная в благостную форму дружеского совета рекомендация: «Вам следует уделять меньше внимания образу Александра Невского, побеждающего шведских рыцарей в битве на льду…»

Даже еще и сегодня, хочется думать, каждому школьнику в России известно, что на льду Чудского озера русский князь разбил рыцарей Тевтонского ордена. Их натиск на Восток открыто брал за образец Гитлер. А потому естественно возникает вопрос: неужели советник Клинтона, имеющий репутацию знатока России, столь невежествен? Либо же в такой форме русским давалось понять, что им следует поменьше вспоминать о многовековой угрозе Drang nach Osten? Показательно ведь, что текст выступления Тэлботта был распространен под названием «Какая Россия нужна Америке».

Однако до тех пор, пока Россия прикрыта ракетно-ядерным щитом, по отношению к ней педагогика погружения в амнезию может осуществляться лишь средствами информационного и политического, но не прямого военного давления. С Югославией дело обстояло иначе; а для того, чтобы показать, что в мире Нового мирового порядка никто, кроме избранных, не имеет права как на национальные интересы, так и на национальные священные предания, чтобы атаковать самый этот принцип самоценной и самостоятельной жизни народов, трудно было бы найти территорию, сравнимую по полноте его воплощения с Косово.

«Во всей европейской истории — признает, например, не слишком благосклонный к сербам Т. Джадак, — невозможно обнаружить ничего сравнимого с воздействием Косово на сербскую национальную психику». Ценное признание: стало быть, даже и Ронсевальское ущелье, где пал со своим войском храбрый Роланд, не может быть поставлено в этом плане рядом с Косово. Во всяком случае, современному европейцу такой накал чувств кажется едва ли не «дурным тоном», особенно недопустимым потому, что со священным трепетом хранить предание шестисотлетней давности позволяют себе и без того раздражающие их сербы, тем самым посягающие на уникальное право избранных самовластно распоряжаться историей, стоять у «шарнира времени», как выражался Гитлер. И это желание повелевать временем получило во время военной операции НАТО в Косово весьма конкретное, как мы увидим ниже, воплощение.

Что же до русских [917] людей, то еще сравнительно недавно они, казалось бы, могли хорошо понимать сербов уже хотя бы по аналогии с собственными чувствами к Севастополю и всей связанной с ним древней Корсуни [918], а также к Куликову полю. Однако легкость, с какой современная Россия рассталась с Севастополем, Крымом, Приднестровьем, позволяет заключить, что и в ней самой матрица священных преданий сильно повреждена, если не вовсе разрушена, и что нынешние россияне перенесут утрату Куликова поля — паче чаяния если бы такое случилось — более безболезненно, нежели то представлялось еще совсем недавно.

Это сделало одиночество сербов в их попытках отстоять свое право на Косово особенно трагическим — еще и потому, что Сербия пыталась, пусть и бессознательно, пусть и не вся нация, отстоять здесь не только свое, но именно общечеловеческое право на историю.

«Пять веков сербским девушкам в Черногории и Герцеговине запрещалось украшать себя цветами и надевать на голову любой другой платок, кроме черного. Мужчины обвязывали свои шапочки черными лентами и под гусли рассказывали о косовской трагедии…»

И уже тогда эта приверженность к священному преданию, более того само притязание на обладание таковым, вызывало острую неприязнь хорватов и мусульман, прекрасно понимавших, о чем именно идет здесь речь.

В романе Драшковича «Нож» один из мусульманских усташей с издевкой говорит главе вырезаемой на Рождество огромной сербской семьи: «Ну, конечно, известно уж, что вы мученики, страдальцы еще со времен Косово!..»

Именно эту усташскую усмешку над мученичеством переняли западные СМИ, ей подражали в тоне своего освещения событий; да и иные из отечественных публицистов отнюдь не отставали от них. Так, например, летом 1999 года, в разгар натовской агрессии, в «Независимой газете» была дважды опубликована статья Алексея Собченко «История, которая убивает», в которой автор, грубо и с нарочитым вызовом по отношению к самому понятию «священной земли» препарируя историю, стремился доказать, что источником и первопричиной трагедии Косово является упорная приверженность сербов к «мифу».

Что до «мифов», то мне казалось, что Шлиман уже давно убедил всех в необходимости осторожного обращения с ними. За ними нередко стоит реальность, и если мы еще не располагаем абсолютными доказательствами ее достоверности [919], то это еще не повод для пренебрежительного обращения с основополагающими национальными преданиями. Их всегда не очень много у каждого народа, как не много и связанных с ними мест. Но именно эта их единичность, исключительность и обязывает к особо бережному обращению с ними.

Показательно в статье Собченко и другое: он, целиком адресуя свои упреки сербам, словно бы напрочь забыл о существовании в мире государства, которое целиком утвердилось на предании многотысячелетней давности Израиля. В его адрес — никаких укоров, хотя Израиль пригрозил Палестине военной акцией [920] в самый разгар антисербской карательной операции в Косово — без всякого ущерба не только для своей безопасности, но и для своих позиций в «клубе избранных». Это ли не пример селекции народов?

С учетом сказанного, не будет преувеличением отметить, что технотронная война в Косово преследовала историософские и даже магические цели не в меньшей степени, нежели политические и стратегические. В сущности, здесь, средствами новейших технологий, пытались реализовать ту же цель, осуществить которую ритуализованными и, на первый взгляд, бесцельными зверствами стремились и усташи, чьи устрашающие спектакли чаще всего вовсе не имели целью нечто конкретное — получение признания и т. д. Речь, помимо «чишченья» [921], шла о другом — о том, чтобы духовно сломить нацию, лишив ее и посмертной жизни, ибо черный оккультизм исходит из того, что опаснее всего для него бытие в мире — хотя бы и по ту сторону жизни — не погашенной героической энергии человека ли, народа. Такое же погашение стремились осуществить и в Косово, где экран компьютера соперничал с живой памятью поколений и где стремились доказать, что она может быть так же легко стерта и так же легко заменена другой картинкой, как это происходит на дисплее.

Сложившаяся здесь ситуация, само напряжение между двумя уровнями реальности — высшей реальностью священного предания и прагматической действительностью, накал межэтнических и сопряженных с ними межконфессиональных противоречий — делали в глазах технологов войн ХХI века это древнее поле битвы идеальной лабораторией для подобного эксперимента.

Сегодня невероятно трудно восстановить подлинную картину событий того дня, 15 июня 1389 года [922], дня Св. Витта, в Сербии, именуемого Видовдан, когда произошла битва, в своем тигле выплавившая сербское национальное самосознание в его известном всей последующей истории виде. О ней сложено столько легенд, спето столько песен, написано столько стихов — а ведь именно их воспринимал от рождения каждый сербский ребенок, — что под этими напластованиями грозит исчезнуть и то немногое из наследия подлинных исторических свидетельств, что дошло до нас.

Ниспровергатели «мифа о Косово» вовсю пользуются этим, утверждая, что нам и доныне неизвестно даже самое главное: победой, как гласит ряд исторических документов, или поражением, как то утвердила в национальном сознании сербов легенда, окончилась битва. Да и в сербском стане, продолжают они, не было единства, его раздирали противоречия и соперничество вождей, что относится и к зятьям самого князя Лазаря. В хронике инока Пахомия, повествующей о событиях на Косовом поле, есть такой эпизод: накануне дня битвы князь Лазарь просит подать ему золотой кубок с вином и, подняв его, говорит о трех воеводах, готовых предать его и перейти на сторону турок, называя их имена. Нетрудно увидеть здесь реминисценции Тайной Вечери, что придает грядущей гибели Лазаря на поле боя черты мученичества за веру. В еще большей мере отсвет такого мученичества озаряет его последний завет, последнее наставление сербам:

«Царствие земное скоропреходяще, но Царствие Небесное вечно».

Но на Западе никогда не считали князя Лазаря и его воинов мучениками за христианскую веру, а потому не особенно интересовались всей этой историей, довольствуясь слухами. Видимо, опираясь на них, французский хронист Филипп Мезьер написал о полном разгроме турецкого султана где-то в районе Албании, что весьма мало соотносилось с реальной картиной событий. Очевидно, за доказательства разгрома турецкого войска было принято известие о гибели султана Мурада, убитого Милошем Обиличем, — одним из тех воевод, которых князь Лазарь несправедливо подозревал в измене.

Правда, о победе в далматинский город Трогир сообщил и союзник Лазаря, боснийский король Твартко I, торопясь приписать ее себе. Первое же письменное сообщение о битве на Косовом поле было сделано через 12 дней после нее одним русским монахом, находившимся неподалеку от Константинополя. Он сообщил о гибели султана Мурада, но ничего не писал о победе или поражении. Вряд ли этой разноголосице стоит удивляться: последствия таких событий проявляются не на следующий день, даже если они и проявляются очень быстро. Так было и в данном случае; и то, что сербы потерпели сокрушительное поражение, потеряв и свое — одно время самое могущественное на Балканах — королевство, и независимость, ясно хотя бы из того факта, что по достижении совершеннолетия сыном князя Лазаря, Стефаном, что произошло уже после битвы на Косовом поле, он как вассал должен был явиться со своим войском в Стамбул, на службу к сыну Мурада, султану Баязиду.

Так что в главном, как это чаще всего и бывает с масштабными преданиями такого рода, легенда говорила правду, даже в самом простом ее смысле как достоверности. Но и в высшем смысле — как сообщения о некой сокровенной сути события — она тоже говорила правду, давая ключ к той малопонятной западному сознанию загадке, какой является священная память о проигранной битве или войне. Память о Косово печаловалась о мертвых и разгроме и славила духовную готовность выйти на бой в условиях, когда на реальную, земную победу рассчитывать и не приходится, и весь смысл сражения в том-то и заключается, чтобы передать грядущим поколениям священный огонь не сломленного духа — богатство абсолютно реальное, а не туманный мистический символ.

В русской традиции ближайшую аналогию являет, пожалуй, Евпатий Коловрат, после полного разгрома Рязани поспешивший вслед за батыевым войском, чтобы пасть в заведомо безнадежном и, с точки зрения прагматиков, совершенно бессмысленном бою. Но вот хан Батый, в реализме и прагматизме которого вряд ли можно сомневаться, похоже, понял высший духовный смысл поединка. И, как знать, воздавая почести павшему воину, о чем повествует легенда, не ощутил ли он впервые дуновение той силы, что явит себя на Куликовом поле *.

Без понимания этой стороны событий лета 1389 года невозможно понять и смысл событий весны — лета 1999 года, когда небольшая и уже десять лет терзаемая страна решилась бросить вызов мощнейшей в мире военной машине НАТО.

Что же до событий 1389 года, то епископ Николай Велимирович, сравнивая их с падением Константинополя, подчеркивает, что, несмотря на бесспорную катастрофичность последнего для восточно-христианского мира, в высшем смысле его нельзя сравнивать с битвой на Косовом поле. Потому что здесь была именно битва, а византийцы, не вполне справедливо утверждает Велимирович, отсиживались за стенами, надеясь на чудо, а когда первые турецкие отряды проникли в город, и армию, и горожан охватила паника, при которой не могло быть и речи о каком-либо активном сопротивлении. Не то на Косовом поле. «Как умершие бывают убраны в новые и дорогие одежды, так в лучшие свои платья оделась армия сербов. Блистательное шествие со всех границ империи двигалась, овеянное честью и славой, на Косово поле. Осененная хоругвями и иконами своих семейных святых [923] с песнями и кликами, с песнями и радостью армия устремилась к месту ее казни.

Разве это не напоминает нам первые группы христиан, которые точно так же шли под меч, или на костер, или на арену с дикими зверями?…» [924].

Добавлю: а разве это не напоминает нам, современникам и почти очевидцам Косово-99 [925], поющие и танцующие толпы людей со знаком мишени на сердце, собиравшиеся в ночи бомбардировок на площадях и мостах? Вот ведь к каким глубинам восходит этот казавшийся многим столь странным и вызывавший насмешки — увы, даже и в России — тип поведения. Действительно, Сербия — это Косово, это память о Косово, без которой нация станет другой, о чем и напомнил Слободан Милошевич 24 апреля 1987 года в своей речи на Косовом поле, которую теперь столь часто вменяют ему в вину даже и отечественные политологи, усматривая в ней призыв к войне и едва ли не источник всех нынешних бед, обрушившихся на сербов.

«Прежде всего хочу сказать вам, товарищи, что вы останетесь здесь. Это ваша страна, это ваши дома, ваши поля и сады, ваши воспоминания. И вы не покинете ваши земли лишь потому, что жизнь здесь тяжела, потому что вас гнетут несправедливость и унижение. Такая слабость никогда не была присуща сербам и черногорцам… Вы останетесь здесь — как во имя предков, так и во имя потомков… Югославия не существует без Косово! Югославия и Сербия не намерены отдавать Косово».

Что же здесь предосудительного? Называлась проблема — реальная и очень острая, глава страны брал на себя обязательства сохранить ее целостность, а неалбанскому меньшинству обещал, как и требовалось от него по долгу, защиту от произвола и насилия — причем здесь война? О войне в это время заговорили совсем в другом месте — там, откуда она спустя 12 лет и пришла. «Нью-Йорк Таймс» 1 ноября 1987 года поместила большую статью об этническом насилии в Косово, куда откровеннее и резче, чем Милошевич, рассказав о погромах, которым уже тогда подвергались здесь сербы. Албанцы не скрывали и своей дальней цели — создания Великой Албании: «Этнические албанцы, — писала газета, — являются самым быстро растущим сегментом населения в Югославии, и вскоре они могут занять третье место после сербов и хорватов. Цель албанских националистов, как заявил один из них в интервью, заключается в том, чтобы этническая Албания включала в себя западную Македонию, южную Черногорию, части южной Сербии, Косово и собственно Албанию. Это включало бы в себя солидные части республик, ныне составляющих южную половину Югославии. Основной плацдарм для столкновений — область под названием Косово, высокое плато, окруженное горами, по размеру меньше, чем штат Нью-Джерси. Этнические албанцы составляют более 85 процентов населения края в 1,7 миллиона человек. Остальные — сербы и черногорцы. С непрекращающимся бегством славян из охваченного насилием Косово, провинция становится тем, чего и добивались албанские националисты в течение последних лет [926], а именно: этнически чистой албанской областью [927]… Нынешний уровень насилия, как сказал журналист из Косово, растет, перекрывая рекорды прошедших семи лет».

За исключением небольших неточностей [928], нарисованная картина была достаточно полной, как и верным был прогноз. Показательно слово «плацдарм», да и инициаторами тотальной этнической чистки предстают вовсе не сербы. Так имел ли право Милошевич в этих условиях действовать иначе, нежели он действовал? «Нью-Йорк Таймс» образца 1999 года, ставшая одним из рупоров натовской пропаганды, считает, что сербы все равно не имели права сопротивляться, а журнал «Ньюсуик» от 5 апреля 1999 года назвал Милошевича «громилой албанцев», тем самым подтвердив принципиальную установку клуба избранных, отождествляемого с международным сообществом, на селекцию народов и дозированное наделение их правами, в зависимости от степени их лояльности к «клубу» и общей их полезности — или бесполезности — для него.

Сербы были сочтены нелояльными и бесполезными, и именно по этой, а не по какой-либо другой причине чистка Косово, начатая албанскими националистами, была продолжена под прикрытием НАТО. За прецедентами такого рода надо обращаться, по крайней мере, в эпоху Второй мировой войны [929]. Специфический же привкус всей этой операции придало то, что для осуществления ее ведущий военный блок Запада вступил в открытый союз с террористами и гангстерами, основной источник доходов которых составляет торговля наркотиками.

Более подробный рассказ об этом впереди, а сейчас хотелось бы вкратце остановиться на той части истории вопроса, в силу которой колыбель сербской государственности, священная земля сербов уже в ХIХ веке оказалась в большей своей части заселенной албанцами. И на том, как сложилась эта взаимная вражда двух народов, вожди которых плечом к плечу стояли на Косовом поле против общего врага [930].

После гибели сербского войска и князя Лазаря на Косовом поле, после окончательного падения сербского царства под ударами турок сербы, хотя и ставшие «райей», все еще составляли большинство населения в крае. Тем не менее, позиции албанцев усиливались, особенно албанцев-мусульман [931], ибо есть и до сих пор сохранились, правда, в количестве гораздо меньшем, албанцы-христиане [932]. Качественный же сдвиг всей ситуации произошел после 1690 года, когда при Качанике турки разбили войска австрийцев, поддержанные восстанием сербов под руководством Карагеоргиевича; тогда около 30 тысяч сербских семей под угрозой жестоких турецких репрессий, оказались вынуждены покинуть Косово и под руководством патриарха Арсения ушли на север, унося с собой мощи князя Лазаря.

После «Великого Переселения», как принято называть этот поход в исторической литературе, демографическая ситуация в Косово необратимо изменилась в пользу албанцев. А события ХIХ века — Балканские войны 1912–1919 годов, в ходе которых сербы вернули себе Косово и после которых пытались вытеснить отсюда албанцев, две мировые войны — резко усилили напряженность в отношении между двумя этносами. В обеих мировых войнах сербы и албанцы оказались по разные линии фронта; а в годы Второй мировой войны коллаборация албанцев с оккупационными властями, создание ими дивизии СС «Скандербег» сделали их в глазах сербов соучастниками жесточайшего геноцида, жертвами которого последние оказались в эти годы.

Свое отношение к освобождению страны от фашизма косовские албанцы выразили тем, что не приняли участия в митинге 1943 года в г. Яйце, на котором, как принято считать в исторической литературе, была учреждена новая Югославия. Разумеется, это изначально вносило двусмысленность в положение албанцев внутри СФРЮ — и не столько в вопросе об отношении союзного руководства к ним, сколько — и в еще большей мере — в вопросе об их отношении к государству, в котором они жили, пользовались всеми гражданскими правами, но легитимность которого вроде бы и отказывались признавать со дня его появления на свет. В этом Косово резко отличалось даже от Хорватии, оно представляло собой территорию латентного бунта против государства — бунта, в любой момент могущего принять самые острые формы. И притом — не только политические.

Линия на умиротворение, выбранная Тито, притом, как считают многие, даже в ущерб интересам сербов, оказалась не слишком, мягко говоря, плодотворной. И это следовало бы учитывать тем, кто сегодня так легко обвиняет Милошевича в излишней резкости и жесткости.

Принятое в середине 1970-х годов решение Тито о расширении автономии Косово и Метохии [933] возымело легко предсказуемые, а в чем-то и превзошедшие ожидания последствия: быструю этническую албанизацию края [934], которая усугубила и без того уже заметный дисбаланс этнического состава населения. При этом, несмотря на все уступки Тито, возрастала и враждебность к Союзной Югославии. Быстро созревала идея сецессии, причем в самых крайних и резких формах; и грубейшей ошибкой, если не сознательной дезинформацией, было бы связывать само ее зарождение исключительно с косовской речью Милошевича 1987 года — а ведь именно это делали, не считаясь с элементарной исторической правдой, и западные, и, к сожалению, российские СМИ.

Массовые студенческие демонстрации под лозунгами «Косово — республика» произошли в Приштине [935] еще в марте-апреле 1980 года, как только стало ясно, что Иосип Броз Тито близок к смерти [936]. И уже 2 апреля Президиум СФРЮ вынужден был принять решение об объявлении в Косово чрезвычайного положения и о формировании Объединенного отряда сил милиции Союзного секретариата по внутренним делам.

В течение апреля и мая Центральные Комитеты СК Югославии и Сербии провели пленумы, посвященные ситуации в Косово.

17 ноября 1981 года в Белграде состоялся 22-й Пленум ЦК СКЮ, на котором была принята «Платформа действий по развитию социалистического самоуправления, братства и единства и коллективизма в Косово»; 24–26 декабря 1981 года 18-й Пленум ЦК СК Сербии вновь вынужден был обратиться к проблеме конституционного положения автономных краев в Сербии. А два месяца спустя, 26 февраля 1982 года, на IХ съезде СК Сербии речь опять зашла о выселении сербов и черногорцев из Косово и о том, как можно его остановить. Три с половиной года спустя, 15 января 1987 года, была опубликована петиция 2000 граждан Косова Поля [937] с протестом против албанского национализма и сепаратизма — это была первая организованная акция такого рода со стороны сербов. Но лишь полтора года спустя, 24 апреля 1987 года, Председатель ЦК СК Сербии Слободан Милошевич выступил со своей знаменитой речью, от которой столь многие недобросовестные обозреватели ведут отсчет времени острой фазы конфликта — хотя ей, этой речи, как видим, предшествовали долгие годы поисков взаимоприемлемых решений.

Да и почему, собственно, фразу «Никто не смеет вас бить!», обращенную к косовским сербам, нужно было толковать как посягательство на права албанцев? Какие права — сецессии, насилия, наркоторговли? Ведь в Приштине был открыт Албанский университет, выходило около 60 изданий на албанском языке — это ли [938] может называться ситуацией национального угнетения? И ведь даже после речи на Косовом поле прошло еще два года, прежде чем 28 марта 1989 года были приняты поправки IХ — ХLIV к Конституции СР Сербии, которыми края лишались права вето в отношении Конституционных изменений в Сербии и части законодательных, исполнительных и судебных функций.

Это была вынужденная мера, которой предшествовали массовые выступления как сербов, так и албанцев в Косово; погасить их не мог и проведенный 19 ноября 1988 года в Белграде миллионный «митинг братства и единства». Еще 3 марта 1989 года решением Президиума СФРЮ в Косово пришлось ввести комендантский час и арестовать ряд лиц, обвиненных в организации беспорядков — в частности, забастовок шахтеров, которые здесь, как и повсюду в восточном блоке, должны были послужить мощным фактором общей дестабилизации. Сам же день 28 марта был отмечен в Косово массовыми демонстрациями, в ходе которых погибли 22 демонстранта и 2 милиционера. По мере того, как ситуация в Югославии в целом осложнялась, стремительно росла и напряженность в крае.

Следующий, 1990 год, начался здесь бурными демонстрациями сорока тысяч студентов, требовавших отмены чрезвычайных мер 24 января. В ответ 31 января на демонстрацию перед Скупщиной СФРЮ вышли студенты Белградского университета под лозунгом «Не отдадим Косово!»

Уже 1–2 февраля Косово оказалось на грани гражданской войны, и в целях предотвращения дальнейших беспорядков на улицы нескольких городов были выведены войска. В результате 27 демонстрантов погибли и 54 были ранены; среди милиционеров, соответственно, 1 и 43.

21 февраля в Косово вновь пришлось ввести комендантский час, что по времени почти совпало с исторической речью Туджмана, обеляющей НХГ, которая была воспринята здесь как сигнал того, как далеко, не вызывая гнева международного сообщества, можно зайти в отрицании югославского государства. А 22 марта среди албанцев поползли слухи о массовом отравлении албанских детей, что очень походило на аналогичную историю в армянском Масисе в 1988 году и позволяет предположить одно и то же авторство. Синхронность и общий «почерк» отличают, впрочем, уровень не только теневых действий специальных сил; 2 июля 1990 года, одновременно с принятием Скупщиной Словении Декларации о полном суверенитете, албанские делегаты Скупщины Косово перед зданием Скупщины приняли Конституционную декларацию, в которой провозгласили Косово республикой. 5 июля, в связи с этим незаконным решением, Скупщина СР Сербии приняла решение о роспуске Скупщины Косово; спустя четыре дня албанцы в Косово начинают массовую забастовку, затем ненадолго приостановленную, но возобновленную 3 сентября, одновременно с обострением обстановки в Хорватии и сербско-мусульманскими столкновениями в Фоче.

А уже 7 сентября, на тайном заседании в Качанике делегаты-албанцы распущенной Скупщины приняли Конституцию Республики Косово. С этого момента процесс сецессии [939] стремительно нарастает: албанское Косово фактически управляется теневым правительством Ибрагима Руговы. Последнее тесно контактирует, с одной стороны, с отделяющимися республиками СФРЮ [940], а с другой — с теневым правительством Буджара Букоши в Мюнхене, представляющим албанцев диаспоры [941], которые уже с начала боснийской войны приступили к подготовке отделения Косово от Югославии. Притом — деятельность эта была открыто поддержана властями стран диаспоры, что ставило Югославию в особо трагическое положение: события, с которыми любой стране было бы нелегко совладать даже в условиях полного уважения другими государствами ее целостности и суверенитета, здесь обретали вид тарана, бревна, которым внешние силы сокрушали последние устои югославской стабильности. Кто же держал в руках это «бревно»?

Мюнхенская штаб-квартира Букоши вводит в искушение первым делом назвать Германию, тем более что косовские албанцы, наравне с хорватами и боснийскими мусульманами, были ее союзниками во Второй мировой войне. Но хотя Германия имела в Косово, как и вообще на Балканах, свои очевидные интересы, выпячивать ее роль на первый план и в данном случае было бы упрощением. Его не избег даже автор фундаментального и блестящего исследования косовского кризиса Юрий Бялый*.

Он пишет: «Напомним также, что и косовский «ящик Пандоры» также открыла Германия… К 1998 г. стало почти очевидно, что Германия не только проявляет очень высокую активность в Косово, но и постепенно, через наркокриминальные терминалы, приобретает все большие возможности скрытого управления балканской дестабилизацией. В этих условиях более чем естественно то, что США, очень ревниво относящиеся к усилению германских позиций на Балканах, поторопились перехватить инициативу».

Между тем еще в сентябре 1999, по горячим следам событий, испанская газета «Эль Панс» констатировала: «Решение атаковать Югославию было принято не европейцами. Великобретания стала членом ЕС, но с большой неохотой. Своим естественным союзником она считает не Европу, а Соединенные Штаты. Роль Англии внутри ЕС — двойная: не изолироваться от континента, но и помешать быстрому, находящемуся вне англо-саксонского контроля развитию европейского проекта».

И далее — самое важное: «Война позволяет Вашингтону возвести мощное препятствие на пути проекта настоящего европейского объединения, углубив на континенте расхождение с Россией и недоверие к ней. Это облегчило США и контроль над Восточной Европой, ради чего, в частности, и были приняты решения на Вашингтонском саммите НАТО». Контроль же над Восточной Европой, напомнила «Эль Паис», — необходимое условие овладения контролем над Хартлендом, частью которого она является.

С точки зрения Маккиндера, концепция которого рассмотрена мною в первой главе, Восточная Европа представляла собой жизненно важный путь, обеспечивающий доступ к Хартленду [942], а потому он выдвинул идею создания государств-пробок [943]. Крах России как великой державы открыл США путь к такому контролю и формированию государств-пробок; разумеется, этим не прочь была бы заняться и Германия, но не она командует в НАТО и не она держательница ядерного потенциала. А потому логично будет заключить, что действия США в Косово имели системный, а отнюдь не реактивный характер, и органически вписались в общую стратегию строительства Pах Americana.

Панорамный обзор исторических фактов также не подтверждает версии о «производности» позиции США в косовском вопросе от активности Германии. Напротив, позиция эта очень самостоятельна, имеет почти вековую историю и восходит к временам Балканских войн [944] и общей вильсонианской стратегии универсализма. Именно Вудро Вильсон помешал европейским державам разделить Албанию по окончании Первой мировой войны, о чем в 1995 году напомнил на совместных албанско-американских маневрах заместитель начальника Комитета Штатов Джон Шаликашвили: «Какой восторг испытал бы Вильсон, если бы он мог посетить сейчас Албанию и увидеть, что мечта его исполнилась, увидеть, как молодые американские солдаты строят бок о бок со своими албанскими товарищами будущее наших двух стран, основанное на взаимном доверии, дружбе и партнерстве».

И «восторгнуться» Вильсону действительно было бы чем: в то время в прессе уже замелькали заголовки типа «Армия Албании переходит под «крышу» Пентагона» [945].

За один только 1995 год состоялось 9 совместных учений и 250 других мероприятий — от семинаров до поездок албанских офицеров в Америку. Более того, Албания стала, на что как-то не обратило внимания большинство обозревателей, первой страной Восточной Европы, попросившейся в НАТО, а также, по некоторым данным, первой из них, купившей американское оружие. В бюджете Пентагона на 1996 год было выделено 2 млн долларов на то, чтобы помочь албанцам приобрести ракетные установки ТОУ и зенитные установки «Вулкан». В конце ноября того же года в Албанию прибыла группа американских военных топографов, с целью подыскать место для учебного центра американских военных моряков морской пехоты — первого военного объекта США на территории одной из бывших социалистических стран. И уже с 1994 года самолеты, принадлежащие ЦРУ и Пентагону, начали бесплатно пользоваться албанскими аэродромами для полетов над бывшей Югославией.

Как видим, интенсивное военное проникновение США в Албанию шло параллельно с развитием общеюгославского кризиса, активизировалось во время войны в Боснии, а особенно после заключения Дейтонских соглашений.

Косовары же, не мелочась, охотно включились в игру «по-крупному», предлагая — в духе старой, доброй традиции — свою помощь в великом деле сопротивления «славянским варварам». Так, в 1995 году Форумом албанской интеллигенции в Косово был принят Меморандум, направленный в адрес различных международных форумов, а также глав государств и правительств. В нем цитировались едва ли не в качестве девиза такие, к примеру, слова албанского писателя Исмаила Кадаре: «…Косово — край, где в раннем средневековье остановлено славянское нашествие [946]. Здесь были разрушены славянские грезы: завоевание и славянизация всего европейского полуострова» [947].

Соответственно, Косово и Метохия рассматривались как «последние славянские колонии в Европе». Обертоны, как видим, вполне тевтонские, и «албанская интеллигенция» не осталась без взаимности: уже в 1996 году глава МИД ФРГ Клаус Кинкель, а затем и канцлер Гельмут Коль выступили с заявлениями о том, что «права косовских албанцев не должны оставаться в тени Боснии». Разумеется, как и в случае Боснии, Германия пела не «соло», а в «концерте мировых держав», и ведущая партия, особенно после Дейтона, несомненно, принадлежала США. Уже к осени 1998 года США выступают в роли главного косовского «миротворца», инициировав обсуждение косовской проблемы в СБ ООН в форме обвинений Сербии в «геноциде косовских албанцев». Россия не воспользовалась своим правом вето, и результатом в конце сентября стала резолюция СБ ООН № 1199, требующая прекращения действий югославских войск в Косово против мирного населения. 2 октября последовала новая резолюция СБ, еще раз осуждающая указанные действия, требующая вывода югославских войск из Косово. Избежать санкции на проведение военной «миротворческой операции» удалось лишь за счет вето России и Китая, но это, как показало дальнейшее развитие событий, уже не имело особого значения. Послевоенный мировой порядок был разрушен, и «бомбы во имя мира» [948] уже не нуждались даже в видимости юридической санкции ООН.

Разумеется, такую скоординированность активности США в СБ и обострения ситуации в крае трудно оценить иначе, нежели как доказательство существования общего плана, по которому дестабилизация и фактическое отторжение Косово от Югославии должны были последовать за достижением поставленных целей в Боснии и Герцеговине, ибо только при соответствующем решении проблемы Косово происходит качественный сдвиг к полноте их реализации. Одна из важнейших в ряду этих целей — создание второго, после Боснии, мусульманского государства на Балканах, что будет способствовать выстраиванию южной дуги напряженности вокруг России [949]. А также — и успешной наркоторговле, крупные трассы которой уже пролегли через Албанию и Косово и контроль над которой к началу острой фазы конфликта уже крепко держала в своих руках Освободительная армия Косово [950].

Впервые после Афганистана деятельность военных и политических ведомств США так тесно и так откровенно переплеталась со сферой интересов и действий «черного», криминального капитала, своим фундаментом имеющего именно наркоторговлю. И впервые это происходило в Европе, что бросает мрачный отсвет на весь уклад становящегося и в ней, и на планете в целом нового миропорядка.

Отсвет особо мрачный потому, что ни для кого здесь, как и в США, «наркотические» корни ОАК и такие же связи косоварской диаспоры не были тайной; а это значит, что творцы нового мирового порядка, в целях созидания его, готовы сотрудничать с самым преступным и кровавым дном мировой параполитики — как, уместно будет ввести здесь этот термин, и параэкономики. Еще весной 1997 года на слушаниях по внешней политике в парламенте в Италии было отмечено, что распространение албанской наркосети идет в мире за счет нелегального вывоза «беженцев», в том числе из Косово, под видом «спасения женщин и детей». Тогда же некоторые эксперты утверждали, что проблема дестабилизации Албании и Косово — это прежде всего проблема борьбы международных наркооружейных мафий за передел сфер влияния и контроль над наркопотоками в «постдейтонскую» эпоху. На счет «прежде всего» есть сомнения, но в том, что «наркофактор» вошел в число важнейших в игру вокруг Косово, сомневаться не приходиться.

Связи и не скрывались: 12 ноября 1998 года глава МИД ФРГ Йошка Фишер принял руководителей теневого правительства косовских албанцев «в изгнании» Б. Букоши и Ф.Агани, а буквально на следующий день комитет албанской диаспоры по сбору денег для ОАК установил минимальный уровень «дани», собираемой для косовской войны с зарубежных албанцев: 1000 швейцарских франков в год с человека в Швейцарии, 1000 марок в ФРГ, 1000 долларов в США и Канаде. Суммарный доход ОАК от этого «налога» составил около 3–4 млрд долларов в год [951]. Таким образом, встреча Фишера с Букоши и Агани лишь вывела на поверхность [952] то, что до сих пор происходило в тени: деятельное участие Запада [953] в создании и пестовании ОАК. Именно под этой опекой албанская наркомафия, как утверждает западная пресса, стала одной из самых мощных в мире, тесно связанной и с колумбийскими наркокартелями, и с афганскими опийными плантациями талибов.

Сообщалось также, что нынешние лидеры ОАК Хашим Тачи и Якуб Красничи стали полевыми командирами, занимаясь наркобизнесом. И уже в мае 1999 года, когда агрессия НАТО стала фактом, японская «Саккэй ниппо», со ссылкой на источник управления по борьбе с наркотиками США, писала, что управляемые ОАК криминальные структуры ввозят в Европу по балканскому коридору [954] не менее 6 тонн героина в месяц, быстро перехватывая значительную часть европейского наркорынка у сицилийских картелей. Примерно тогда же [955] французское «Геополитическое обозрение наркобизнеса» заявило, что считает ОАК ключевым игроком в расширяющемся бизнесе «наркотики за оружие» и что последняя за истекший год [956] переправила в Европу героина на 2 млрд долларов. Через два дня подала голос и английская «Дейли Телеграф», поведав, что кабинет Блэра поручил спецслужбе МИ-6 расследовать сообщения печати о преступной деятельности ОАК и что начата проверка подозрительных банковских счетов в Швейцарии, через которые, как предполагается, в ОАК поступают деньги наркомафии.

Трогательная синхронность «беспокойств», жестов в сторону общественного мнения — и где же выводы? Под «крышей» НАТО ОАК легализовалась на Балканах, да и с самого начала и ООН, и СБ знали, кого берутся защищать. «Примкнувшая» же Россия теперь, делая ставку на совместную со США и Европой «борьбу с терроризмом» [957], рискует, с учетом ее положения в Чечне [958], окончательно запутаться, если не погибнуть в дебрях этой черной параполитики. Как бы то ни было, уже 6 декабря 1998 года, ничуть не смущаясь донесениями всех спецслужб о присутствии в Косово пресловутого будто бы своего врага Бен Ладена, США обнародовали свой план мирного урегулирования в крае, где уже от себя заявили те же требования, что и албанские радикалы.

Тесная связь косоварской диаспоры с мировой наркоторговлей, львиная доля которой контролируется ЦРУ*, позволила, в случае Косово, превратить «борьбу за независимость» в канал для отмывания грязных денег — в частности, посредством введения для всех без исключения албанцев весьма существенного «налога на свободу». Уже в 1993–1994 годы в Косово потекли деньги, снаряжение и оружие, что позволило в 1996 году создать, а в 1998 году легализовать ОАК. Обратим внимание на эту синхронность быстрого становления подпольной армии, подпитываемой деньгами от наркоторговли, и активизации США в качестве ревностного покровителя «борцов за независимость». Если переход к эпохе пост-Ялты открыла агрессия США против Панамы, предлогом для которой стала до сих пор не доказанная причастность генерала Норьеги к наркоторговле, то ее апогей ознаменовался открытым союзом «единственной сверхдержавы» с террористами и наркоторговцами.

ОАК, бесперебойно снабжаемая деньгами и оружием, развернула в крае настоящий террор, на который власти в Югославии ответили ужесточением полицейских мер; были введены войска, вывода которых потребовали США, Англия, Франция, как никто осведомленные о темном «бэкграунде» ОАК, и, увы, примкнувшие к ним Россия и Китай. Политический стиль пост-ялтинской эпохи рождался на глазах у онемевшего общественного мнения.

Резолюции же СБ позволили странам атлантического Альянса занять вопиюще пристрастную позицию односторонней поддержки «жертв сербского полицейского террора» — даже тогда, когда речь шла о таких очевидных и циничных случаях, как гибель в перестрелке с полицией «семьи» [959] местного наркобарона Адема Яшари. Запад сделал свой выбор.

2 октября 1998 года Мадлен Олбрайт и премьер Великобретании Тони Блэр заявили, что для начала операции НАТО в Косово согласия ООН не требуется, что вызвало некоторое замешательство и некий слабый, зачаточный раскол даже среди лидеров западных стран. Канцлер Австрии В. Клима заявил по итогам переговоров с большинством глав правительств стран ЕС, что все они, за исключением Блэра [960], «сошлись во мнении относительно военного вмешательства НАТО в Косово на основе соответствующей резолюции СБ ООН».

Даже Й. Фишер заявил, что партия «зеленых» ФРГ считает недопустимым вмешательство в Косово без мандата ООН. К этой точке зрения, в общем, присоединились и социал-демократы. В Брюсселе же на Совете НАТО по Косово идею нанесения бомбовых ударов не поддержала Греция. Мир был явно шокирован и даже напуган разнузданной американской инициативой, но для того, чтобы эта первичная реакция оформилась в связную, действенную политическую позицию, опять-таки не хватило «немногого»: лидера, второго полюса мира. Россия явно уже не вытягивала такую роль, и пять дней спустя, убедившись в этом, Олбрайт указала бывшей великой державе ее новое место, заявив: «Позиция России не будет для НАТО сдерживающим фактором».

Похоже, это понимали и косовары: на следующий день после заявления Олбрайт о ненужности санкции ООН, то есть 3 октября 1998 года, Демократическая лига Косово, руководимая Ибрагимом Руговой, которого кое-кто даже называл «албанским Ганди», заявила, что не пойдет на переговоры с Милошевичем, пока НАТО не начнет бомбардировки Сербии. А ведь позже все обоснование бомбардировок будет построено на том, что это Милошевич упорно не желает переговоров. Поражает, однако, не только откровенность фальсификаций, но и скорость развития процесса: в Боснии, чтобы перейти к бомбардировкам, потребовалось почти три года и множество хитроумных, а то и коварных, как взрывы на Маркале, ходов. Здесь шли напролом. И уже 9 октября 1998 года пресс-центр НАТО сообщил, что члены альянса преодолели расхождение в вопросе о правомочности силового воздействия на Сербию. Генсек НАТО Солана заявил в интервью: если Милошевич не подчинится требованиям вывода войск из края, НАТО начнет бомбардировки Сербии. Мировые информагенства со ссылкой на сербские источники заявили, что Милошевич принял все требования, кроме появления контингента НАТО в Косово. На это спецпосланник президента США Р. Холбрук заявил, что это главное, с чем нужно согласиться.

Заявление принципиальной важности: оно дает и ключ к провалу переговоров в Рамбуйе, вину за который опять свалили на Сербию и который стал формальным поводом к интервенции, и к событиям, последовавшим за вхождением контингента НАТО — и вновь «примкнувшей к нему» России — в Косово в июне 1999 года. Ларчик открывался просто: Западу нужна была именно военная акция, а не мирное урегулирование, нужна была как рычаг, с помощью которого можно было бы перевести всю систему международных отношений в новое качество, что и произошло после Косово-99. Россия же, не понимая [961], о чем идет речь, сама низводила себя на второстепенную, если не третьестепенную роль в мире. Она то принимала грозный вид, напоминая о своем прежнем величии, то пятилась, пытаясь сохранить на лице все то же «величавое» выражение, но все это уже не могло никого обмануть.

Время, прошедшее от исторического заявления Олбрайт о ненужности санкции ООН для бомбардировок Югославии до начала переговоров в Рамбуйе, не было потрачено Альянсом даром, а оказалось эффективно использовано на проведение «подготовительных операций». В их числе важнейшими можно считать:

— преодоление разногласий в стане союзников по НАТО, свидетельством чего можно считать заявление премьер-министра Италии Д'Алемы о готовности Италии предоставить свои авиабазы для проведения операции [962] и не менее важное заявление канцлера Шрёдера о верности Германии Альянсу и ее готовности принять участие в военных действиях альянса [963];

— формальное согласие ООН, которое было 26 января 1999 года дано Кофи Аннаном, притом в крайне неприглядной, уклончивой и трусливой форме: он заявил, что допускает применение вооруженных сил в Косово, если дипломаты не договорятся о мирном урегулировании конфликта, и это можно было понять как «приглашение к провалу» переговоров;

— наконец, и это сугубо важно, проведение «спецопераций», призванных к началу переговоров должным образом взвинтить и албанскую сторону, и мировое общественное мнение. Таковой и стала операция в селе Рaчaк, в которой 16 января 1999 года произошло убийство 45 албанцев. Напрасно югославские генералы заверяли, что военные убивали в Рачаке вооруженных и одетых в форму ОАК террористов и что трупы были переодеты в штатское и обезображены самими албанцами [964]. Показания сербской стороны позже были полностью подтверждены независимой международной экспертизой, результаты которой, однако, были «спущены на тормозах»: о них СМИ говорили куда меньше, нежели тогда, когда произошел инцидент и когда Милошевичу ответили циничным «нет» на его требования расследования.

Сходная фальшивка в начале августа 1998 года была запущена берлинской газетой «Тагесшпиль»; согласно ей, в районе косовского города Ораховац будто бы были обнаружены массовые захоронения убитых сербами мирных жителей-албанцев. Указывалось и место — «погребены на территории бывшей свалки», и численность — «567 косовских албанцев, убитых сербскими военными, и среди них — тела 420 детей». Как видим, фальшивка была сработана по тем же рецептам создания психологического шока, с целью провоцирования межэтнического конфликта, о которых я подробно рассказывала в главе о Нагорном Карабахе.

Все оказалось ложью, что установили еще тогда же журналисты австрийского информационного агентства, проведшие свое расследование в Ораховаце. Вслед за австрийским «Ди прессе» передали свои опровержения из Ораховаца английское «Рейтер» и американское «Ассошиэйтед пресс». По их заключению, обнародованному в «Интернэшнл геральд трибюн» 8 августа 1998 года, «сведения о массовых захоронениях албанских мирных жителей… не нашли никаких подтверждений».

Несмотря на эту геббельсовскую ложь, Россия не побрезговала присоединиться к начавшимся 17 августа в Албании военным учениям «Ассамблея сотрудничества» с участием США, Германии и Великобритании. Ее партнеры по «сотрудничеству» тем временем продолжали, с ясными и выверенными для себя целями, фальсификации на тему «сербских зверств». Уже в ходе бомбардировок Югославии глава военного ведомства США Уильям Коэн заявлял, что «жертвами сербского геноцида в Косово» стали чуть ли не 100 тысяч человек. И уже после войны ООН, направляя в Косово международных экспертов из 14 стран, ориентировала их на поиск 44 тысяч убитых — на основании данных, представленных Лондоном и Вашингтоном. Реальные цифры оказались в десятки раз ниже, но об этом далее; накануне же событий взвинченная истерия по поводу «акций массового истребления албанцев» позволяла вести интенсивную подготовку к военному вмешательству. С удивительной оперативностью, как мы уже видели, согласие на бомбардировки дали Д'Алема, Шредер и Кофи Аннан, и такая согласованность действий диверсионно-террористических групп, респектабельных правительств и Генсека ООН наводит на мысль о глубоком патологическом перерождении всей ткани международных отношений на пороге III тысячелетия.

На таком вот фоне и в таком контексте и начались переговоры в Рамбуйе [965], о которых многие и до сих пор думают, будто они оказались сорваны исключительно по причине несговорчивости Милошевича. Однако тезис о полноценных переговорах, растиражированный СМИ, являлся всего лишь пропагандистской уловкой, целью которой было затушевать долгосрочный и никак не связанный с реальными проблемами какого-либо этноса характер стратегии НАТО на Балканах, как, впрочем, и в мире. Косово лишь стало плацдармом, на котором впервые удалось в полевых условиях испытать эту стратегию, и Олбрайт ведь еще в марте 1998 года пообещала: «Сербия дорого заплатит за Косово!»

А уже после начала агрессии газета «Нью-Йорк Обсервер» в номере за 5 апреля 1999 года писала, точно обозначая косвенного адресата карательной операции: «Даже если бы Соединенные Штаты не имели никаких гуманитарных интересов в прекращении уничтожения косовских албанцев, даже если бы союз НАТО не подвергался опасности [966], даже если бы поток беженцев не создавал угрозы расползания войны — у нас все равно была бы насущнейшая причина воевать с сербской диктатурой. Вот она: отбить охоту у потенциальных подражателей Милошевичу, которые могут представлять гораздо большую опасность в будущем… Природа этой опасности особенно очевидна в России, где внешняя политика находится под влиянием ультранационалистов и бывших коммунистов со все более отчетливой фашисткой окраской. Если эти силы когда-нибудь и придут к власти, они обязаны знать, что НАТО не будет безразлично относиться к жестокостям, подобным тем, что творятся ныне на Балканах» [967].

С учетом всего этого, ныне столь очевидного, и предрешенности военной операции остается до сих пор непонятным смысл присутствия России в Рамбуйе.

Внешним образом он, похоже, состоял в олимпийском «поучаствовать», но участие обернулось соучастием: албанская делегация, возглавляемая лидером ОАК Х. Тачи — что уже само по себе вносило черты «нового и свежего» в практику международных переговоров — сразу же стала предъявлять неприемлемые для Югославии требования [968]. В начале февраля переговоры заходят в тупик, но тем временем вспыхивают столкновения сербских войск с албанскими вдоль границы с Македонией, куда уже стянута часть военного кулака НАТО — опять удивительная синхронность и… предусмотрительность: ведь именно отсюда, в отличие от границы с Албанией, ведут удобные дороги в Косово. А о стратегическом значении македонского плацдарма уже говорилось; сомкнуть его с Албанией и Косово в единое целое — цель, достойная того, чтобы ради нее закрыть глаза на неприглядные факты, которые отдельные политики и СМИ все еще пытаются предъявить НАТО.

Так, 10 марта на комиссии Россия — НАТО в Брюсселе РФ наивничает и предоставляет альянсу секретные данные о путях поставки оружия в Косово словно бы НАТО это не было известно лучше, чем кому-либо другому! Ведь еще 22 февраля парижская «Фигаро» сообщила, что симпатии американцев к косовским албанцам выражаются в финансовой и военной помощи, которая была предоставлена ОАК людьми из ЦРУ. Масштаб этих симпатий был таков, что позволял косоварам даже злоупотреблять ими. Когда албанская делегация во главе с Тачи [969] отказалась парафировать текст соглашения, в котором не было упоминания о проведении референдума в Косово, Олбрайт срочно вызвала из Брюсселя главнокомандующего силами НАТО У.Кларка. Албанцам, по словам одного американского дипломата, открыто было заявлено, что без их согласия на полный текст документа об урегулировании в Косово «США не могут использовать против сербов военный кулак».

Это было прямое сообщничество, о чем свидетельствуют и слова Мадлен Олдбрайт, сказанные еще накануне переговоров в Рамбуйе: «Мы намеренно завысили планку, чтобы сербы не смогли ее взять. Им нужно немножко бомбочек, и они их получат». [970]

Уже накануне переговоров в Рамбуйе было широко известно, что НАТО собирается ввести на территорию Косово 28-тысячный военный контингент [971], дабы обеспечить, в случае подписания соглашения, его выполнение. Кроме того, несмотря на сделанное Хавьером Соланой заявление о необходимости согласия обеих сторон как условия ввода войск, из утечки в прессу стало известно о разработанном американцами документе с грифом «конфиденциально», которым раскрывалось, что должно последовать за этим «согласием». А именно: полный вывод сил МВД из края и передача, под контролем КФОР, всех полномочий местной полиции, то есть албанцам. Иными словами, заведомо предполагалась легальная передача, по меньшей мере, стрелкового оружия сепаратистам — при полном разоружении сербов: модель действий уже знакомая и по опыту «непризнанных» на постсоветском пространстве, и по событиям в Хорватии и Боснии. Проект военного приложения гласил, что югославская армия должна будет в течение 180 дней после некоего «дня К» полностью вывести все войска из Косово. Белграду разрешалось оставить лишь 1500 пограничников, которые, однако, по этому плану должны были находиться под жестким контролем КФОР.

И, в довершение всего, предполагалось создание «запретных воздушных зон» по аналогии с теми, что существуют в Ираке; зоны эти должны были охватить не только все воздушное пространство над Косово, но еще и 25-километровое пространство вдоль административной границы края за его пределами на территории Югославии. Последней же в 10-дневный срок с момента подписания соглашения предписывалось вывести за обозначенные пределы все самолеты, радары, ракеты «земля-воздух» и артиллерию ПВО [972]. Ясно было, что в случае обнаружения этих объектов силы НАТО будут действовать так же, как и в Ираке — то есть бомбить. Короче говоря, Югославию самым грубым образом, настаивая на «пакете», толкали либо к безоговорочной капитуляции, либо провоцировали на отказ, который должен был стать поводом к новой операции «Кара».

На этом фоне выбранная Россией позиция «делания голубых глаз» выглядела более чем двусмысленной. К тому же ей еще задолго до операции НАТО в Косово указали ее место. В последнем за 1996 год номере бюллетеня «НАТО ревю» была опубликована статья министра иностранных дел Бельгии Э. Дерике, где прозвучали такие, особенно весомые после событий весны-лета 1999 года, слова: «Война в бывшей Югославии [973] показала нам, что при определенных условиях единственный эффективный подход — это взять на вооружение политику «железного кулака в бархатной перчатке». Только НАТО способно работать этим «железным кулаком». А потому, по словам Дерике, Альянс «будет играть все возрастающую роль в операциях по поддержанию мира и по регулированию кризиса… создавая стабильность на всем континенте» [974].

Иными словами, уже за три года до агрессии в Косово была четко обозначена перспектива выхода за пределы юридической зоны ответственности НАТО.

Одновременно высказался журнал «Экономист»: «С Россией, которая, по крайней мере сейчас, лишена дееспособности, больше нечего обращаться в мягких перчатках». Проще сказать, с ней предлагали «не щепетильничать», будучи вполне уверенными — увы, не без основания, — что она не сумеет и даже всерьез не попытается воспрепятствовать претворению в жизнь того курса, о котором Хавьер Солана объявил еще в 1998 году. Говоря о новой концепции блока, которой предстояло быть объявленной к его 50-летию [975], он заявил, что эта концепция восполнит «пробел в Уставе ООН, который не предусматривает военных интервенций по гуманитарным причинам». А раз он такие вопросы не решает, то резолюции СБ и не нужно!

А еще раньше, на заседании министров обороны стран Альянса в Виламоуре [976], Уэсли Кларк потребовал направить ультиматум Милошевичу. Уже тогда было известно, что в апреле 1999 года в Вашингтоне будет одобрена новая стратегическая концепция НАТО. Ко времени встречи в Виламоуре американские подводные лодки уже заняли свои позиции в Средиземном море, и было разработано 5 сценариев военной операции в Косово.

Чрезвычайную активность в том же 1998 году проявил министр обороны ФРГ Фолькер Рюе, в августе заявивший в интервью журналу «Шпигель» [977], что Германия направит для карательных операций свои «Торнадо». И что натовская операция начнется даже вопреки возражениям России: «Мы не имеем права позволить, чтобы Россия в Совете Безопасности ООН все заблокировала».

Этот аспект, связанный с СБ, как-то прошел у нас незамеченным, а между тем он очень важен, ибо одной из целей балканской операции и было упразднение де-факто — с последующим де-юре — существующего СБ, отражавшего послевоенное соотношение сил в мире и уже не соответствующего нынешнему. Об этом заявил во время войны в Косово немецкий политолог русского происхождения Александр Рар, выступая по Радио России в программе «Персона грата». А в мае 1999 года в Толедо крайне жестко высказался министр обороны Испании Эдуардо Серра: «Страна, которая так ослабела, что утратила способность действовать как великая держава, использует свое право вето в ООН всем во вред , чтобы доказать, что она еще как бы сверхдержава».

Горькая ирония ситуации заключается, однако, в том, что в период, предшествовавший агрессии, да и в ходе переговоров в Рамбуйе Россия действовала вяло и невнятно, что окончательно укрепило «богов войны» в мысли о ее слабости. Торжественное обещание президента Ельцина: «Бомбить Косово мы не позволим!», разумеется, никто не принял всерьез. Ни эффектная «петля Примакова», ни экстренное заседание СБ ООН по Косово 25 марта 1999 года, созванного по просьбе постоянного представителя России С. Лаврова, на котором ее поддержали Китай [978], Намибия и Бразилия [979], уже не могли ничего изменить. Свою главную ошибку Россия уже совершила 29 января, когда поддержала ультиматум, выдвинутый Контактной группой по бывшей Югославии враждующим в Косово сторонам: в течение 7 дней начать переговоры в Рамбуйе и в 21 день заключить мирный договор.

Все члены Контактной группы прекрасно знали, что назначение ультиматума состоит лишь в том, чтобы оправдать вмешательство НАТО, — все, за исключением, быть может, России? Хотелось бы так думать, но увы, для нее нет возможности воспользоваться этой уловкой, ибо в тот же день, 29 января, Клинтон заявил, что блок готов применить военную силу в Югославии. Никакой, адекватной подобному заявлению, реакции со стороны России не последовало.

Не последовало ее и тогда, когда и Совет НАТО проголосовал за проведение силовой акции против Югославии, а Солане было предоставлено право принимать решения не только об ограниченных ударах, но и более широкой воздушной операции против югославских вооруженных сил в целом. По сути, речь шла о настоящей широкомасштабной интервенции, и напуганный этим Кофи Аннан отреагировал на решение Совета НАТО неожиданно резко: «Нападение на суверенную страну — это агрессия против всех членов международного сообщества». Столь же неожиданно глава МИД Македонии А. Димитров заявил: «Македония не допустит вторжения войск НАТО в Югославию со своей территории».

Китай в официальном заявлении жестко осудил готовящуюся операцию НАТО против СРЮ.

А что же Россия? Россия тоже выступила против нанесения ударов по Югославии. Источники в правительстве РФ сообщили, что запланированный на 24 марта визит Примакова в США будет прерван в случае начала боевых действий НАТО. Это и произошло в ночь на 24 марта, когда самолет с российским премьером, летевшим в США на встречу с вице-президентом А. Гором, уже вблизи побережья Атлантики был развернут на Москву. Жест был красив, эффектен, вернул России толику достоинства, но его однако, разумеется, было недостаточно. Требовались другие, более сильнодействующие [980] средства. Они не были применены, и 24 марта Солана отдал приказ о бомбардировке военных объектов в Югославии.

В ночь с 24 на 25 марта силы НАТО нанесли ракетно-бомбовые удары по югославским системам ПВО, аэродромам, военным заводам и армейским казармам по всей территории Югославии, включая Черногорию. В налете приняли участие 300 самолетов и 90 ракет. Так началась самая масштабная война последнего десятилетия ХХ века, на новый уровень выведшая феномен партнерства моджахедизма и НАТО — феномен, которому, судя уже по первым месяцам нового тысячелетия, в XXI веке предстоит большое будущее.

С бесстрастием летописца хроника событий зафиксировала как накануне этой символически столь значимой войны, так и в самом ходе ее стремительное умаление роли России. В конце же косовских событий она является на Балканах — там, где, по меньшей мере, дважды в истории, русских солдат встречали как полубогов, как могущественных освободителей — в статусе откровенно вспомогательном, обслуживающем реализацию целей, губительных для самого ее исторического бытия.

Любопытно, что именно 24 марта 1999 года лондонская «Таймс» в очередной раз сообщила, что ОАК финансирует наркомафия, действующая в различных регионах мира, и в том числе — в Швеции, Швейцарии, Германии. В контексте уже принятого НАТО, при попустительстве ООН, решения о нанесении бомбовых ударов по Югославии такое сообщение выглядело циничным вызовом, демонстрацией того, как далеко западный альянс готов зайти, согласно предложению Киссинджера, в пренебрежении моральными — да и правовыми критериями при выборе партнеров. Так что в воздухе повис протест и самого Киссинджера, в тот же день заявленный по CNN: «История еще не знала подобных примеров умиротворения… в отличие от Ирака, Сербия не нападала на другую страну, ее войска действовали в пределах своего государства».

Позже, в конце мая, Клинтон, заявивший, что Милошевичу, возможно, придется иметь дело не только с НАТО, но и с ОАК, тем самым публично и без тени стеснения обнародовал факт партнерства США с наркотеррористами.

Впрочем, и Киссинджер категорически возражал лишь против десанта американских сил в Косово, но не против бомбардировок, так что соображения его были скорее прагматическими, нежели моральными. И уж тем более все отмахнулись от запоздалого, 29 марта, заявления министра иностранных дел России И. Иванова о том, что при выводе международных наблюдателей ОБСЕ из Косово американцы оставили при отрядах ОАК офицеров спецсвязи, которые с началом воздушных налетов занялись наведением натовских самолетов на сербские объекты.

«Сердечное согласие» [981] между наркотеррористами и Североатлантическим альянсом стало совершившимся фактом: на сербско-македонской границе оказались сосредоточены не только 12-тысячный сухопутный корпус НАТО, но и три тысячи боевиков ОАК. И вот на этом-то фоне 1 апреля [982] прозвучало программное заявление С. Сестановича: «Суверенитету есть пределы… государства не имеют суверенного права истреблять собственное население». В контексте уже описанных выше реальностей, с учетом грубых имитаций «геноцида», устраиваемых спецкомандос вкупе с оаковскими террористами, все эти «жалкие слова» [983] об «истреблении населения» служили лишь предлогом для заявления главного: НАТО не собирается сворачивать операцию и пойдет до конца. Эта позиция на следующий же день была подтверждена Бжезинским, который к тому же и расшифровал, что значит «идти до конца»: «Запад не может допустить возвращения Косово под контроль Белграда».

Предъявлять миру такую решимость было тем легче, что уже первые же дни агрессии показали: воля России к противодействию сломлена, и она способна лишь на суетливые бессильные жесты. 25 марта, выступая по телевидению, президент Ельцин заявил, что у России в запасе есть ряд крайних мер, которые могут изменить позицию НАТО, но она пока не будет их применять: «Мы решили быть выше этого». В переводе на язык конкретной ситуации это означало, что зенитно-ракетные комплексы С-300, о которых умоляла Югославия, а также самолеты-перехватчики не будут ей поставлены. Да и шумные московские протесты перед американским посольством, какие-то богемно-игривые по интонации, не могут идти ни в какое сравнение с теми по-настоящему гневными протестами, что разворачиваются в это же время в Македонии, где горят баррикады у западных посольств и происходят настоящие уличные бои с полицией, в Греции и даже в участнице агрессии, Италии, где у посольства США также воздвигнуты баррикады.

Картину дополняет уклончивая позиция РПЦ, осудившей вербовку русских добровольцев и предупредившей об опасности «третьей мировой войны».

На этом фоне выход 2 апреля российского разведывательного корабля «Лиман» из Севастополя, направившегося в Средиземное море в зону конфликта, — жест уже сам по себе слабый. Но и слабое его значение было аннулировано незамедлительным — и унизительным для России — звонком М. Олбрайт И. Иванову с просьбой дать разъяснение цели похода «Лимана». Это практическое подкрепление слов Клинтона, в день выхода «Лимана» заявившего: «Перспективы международной поддержки сербских притязаний на Косово оказываются под большой угрозой». России открыто дают понять, чтобы она не вмешивалась даже и в том случае, если речь пойдет об аннулировании «прав Сербии на Косово», как то открыто заявил представитель вашингтонской администрации Дж. Рубин.

А уже 7 апреля в штаб-квартире НАТО прямо заявили, что «российскому кораблю-разведчику «Лиман» будет оказываться жесткое противодействие». В НАТО опасались [984], что информация о стартующих крылатых ракетах и боевых позициях сил стран-агрессоров будет передаваться «Лиманом» в югославский Генштаб. Но воля России к самостоятельным действиям уже была ничтожна, что и показало все развитие событий — от несостоявшейся попытки выхода в район конфликта авианосца «Адмирал Кузнецов» и предложения Минобороны РФ в качестве «меры воздействия» на НАТО разместить российские ядерные ракеты в Белоруссии до превращения российского воинского контингента в составе КФOР в Косово в, по сути, вспомогательный персонал НАТО.

Никого уже не могли обмануть блефы: ни заявление начальника Генштаба РФ А. Квашнина в Госдуме 31 марта о том, что в военной помощи Белграду нет необходимости, а «в случае угрозы безопасности России мы можем применить ядерное оружие»; ни еще более сенсационное заявление президента Ельцина 9 апреля о возможном перенацеливании стратегических ракет. Как сообщили источники, в ГШ МОРФ и ракетных частях РФ о таком приказе ничего не было известно; а уже на следующий день МИД РФ представил Вашингтону официальное заверение в том, что российские ракеты не будут перенацелены на западные страны, участвующие в операции против Югославии.

Итак, с Россией все было ясно, и в тот же день, 10 апреля 1999 года, Кофи Аннан предложил разместить на территории Югославии международный воинский контингент. Его предложение, разумеется, поддержал Солана, а также лидеры США, Франции и Италии. А это значило, что, при попустительстве России, полномасштабным инструментом решения, целесообразным для западного альянса способом, любых не только международных, но также и внутренних проблем суверенных государств, с благословения ООН, в конце ХХ века становилась война нового типа, мечта о которой зародилась еще в его начале, в годы Первой мировой войны.

Полковник французской армии и писатель Мишель Манель на страницах специального приложения к газете «Монд», целиком посвященного проблемам Косово [985], напомнил, что война такого рода [986], при которой риск для нападающей стороны является нулевым, вовсе не изобретена Пентагоном. О подобных войнах, тотчас по окончании Первой мировой, грезил итальянский генерал Душе [987] — о войнах с колоссальным преобладанием одной из сторон в воздухе, когда наземным войскам оставалось бы лишь занять разгромленную и поверженную в прах без какого-либо участия [988] с их стороны территорию.

О войне с «нулевым риском» для агрессора как инструменте «имперской демократии», согласно введенному им определению политической системы США, пишет также французский философ и драматург Ален Бадьу. Разумеется, в данном случае применительно к нападающей стороне вообще неуместно говорить об армии: война в Косово, пишет он, «создала НАТО эпохи после холодной войны, НАТО как планетарную полицию… Возведение в ранг абсолютной стратегической концепции идеи нулевого риска для профессиональных военных свидетельствует о моральном крахе общества, где технологический прогресс занимает место высшей ценности. Это война нового имперского образца…»

Смерть же — удел исключительно противника: «Ноль смерти для демократов! Ну, а чего может стоить жизнь не-демократа, подумайте сами?» А параллельно с «торжеством демократии» реализуются очень и очень конкретные интересы: ведь война в Косово, подчеркивает Бадьу, позволила «демократическому» военному кулаку обосноваться «в сердце Балкан, на пограничье с Россией, неподалеку от нефтетранспортных путей Черного моря, на флангах турецкого авианосца». Если же интеллигенция бурно приветствует новых легионеров, «легионеров прав человека», то это ее позор, настаивает французский драматург.

Остается добавить, что это свидетельство полной не только моральной, но и интеллектуальной капитуляции данной социальной страты, утратившей профессиональную способность анализировать и прогнозировать события, а в еще большей мере их долгосрочные и поистине планетарные последствия. А такие последствия войны в Косово огромны.

Ведь, как говорилось выше [989], на новом витке война с «нулевым риском» воспроизвела тип войн, с которым не-западный мир уже познакомился в эпоху Конкисты и первых колониальных захватов. Тогда речь тоже шла о захвате территорий у населения, находившегося на несравненно более низком уровне технического развития и, соответственно, вооруженности; и если говорить о «нулевом риске» было нельзя [990], то все же риск для обеих сторон был несоизмерим. Технологические достижения ХХ века сделали этот «нулевой риск» действительно почти абсолютным и, соответственно, открыли новые перспективы для жаждущих гегемонизма в планетарном масштабе.

«Вбомбить в каменный век» — не просто метафора, а обозначение предельной стратегической цели, так сказать, верхней планки, которой если и нельзя сразу достичь, то к которой нужно упорно стремиться, умело сочетая и вот тут уже тактика — бомбовые удары с ударами дубины экономических санкций. О результатах можно судить по положению, сложившемуся сейчас в Ираке, по отношению к которому впервые был полномасштабно применен такой способ действий. Летом 2000 года исполнилось десять лет со дня введения санкций ООН в отношении этой страны, и вот как описывает их итоги доклад «Ирак: 10лет санкций», подготовленный сотрудниками Международного Комитета Красного Креста [991]: «Вследствие постоянного ухудшения условий, инфляции и низкой заработной платы [992], повседневная жизнь — это бесконечная борьба за выживание, тогда как нехватка еды, лекарств и питьевой воды угрожают самому существованию 22 миллионов иракцев».

А ведь до войны в Заливе Ирак был технологически наиболее развитой страной арабского Востока, производил хорошее медицинское оборудование, автомобильные аккумуляторы и многое другое. Сегодня же в тяжелейшем положении оказалось здравоохранение: в стране распространяются болезни, свойственные слаборазвитым странам [993], но у иракских врачей нет достаточного опыта борьбы с ними, так как до войны в Заливе и последовавшего за ней введения санкций уровень развития Ирака позволил уже покончить с болезнями такого рода. А сегодня трудно приобрести необходимые знания и потому еще, что ООН ввела эмбарго на поставку научной литературы, — факт абсолютно чудовищный; его одного достаточно, чтобы говорить о полном извращении целей, во имя которой после победы над фашизмом нации создали эту организацию, теперь, как видим, становящуюся инструментом претворения в жизнь фашистской по самой своей сути идеи селекции народов. Последняя, как можно заключить, становится структурным элементом пост-ялтинского мира.

В стране рухнули, по сути, все современные инфраструктуры: электростанции, системы очистки и распределения питьевой воды, системы канализации, коммуникации, система оборудования и т. д.

К тому же в 1999 году на страну обрушилась тяжелейшая с 1932 года засуха, что резко ухудшило и без того бедственное положение с водоснабжением населения. Но, отмечается в докладе МККК, основная резолюция № 986 [994] совершенно не предусматривает механизма действия в чрезвычайных ситуациях. Поскольку вырученные за нефть средства Багдад не может расходовать по своему усмотрению [995], страна не в состоянии справиться с такими проблемами, как недостаток водных ресурсов и очистных сооружений. Что, в свою очередь, ведет к вспышкам инфекционных заболеваний, и страна продолжает ускоренно соскальзывать по спирали погружения в недоразвитие. Так, обобщая всю приведенную в докладе информацию, можно определить происходящее с ней. Этим своим «ноу-хау» международное сообщество, тождественное, как мы уже знаем, клубу семи, увенчало ХХ век.

Войны же, подобные тем, что произошли в Заливе и в Косово, играют роль пускового механизма такой спирали, и тип военных действий в Югославии летом 1999 года вновь со всей очевидностью продемонстрировал это. Так, одна из американских газет цинично писала в апреле 1999 года: «можем вернуть 1950-е годы, а захотим — так и в 1389 год». Год, напомню, битвы на Косовом поле, так что к упоению технологическим могуществом здесь добавляется садистское желание причинить жертве побольше страданий, показать народу свою способность в мгновение ока уничтожить всю прожитую им историю — так забавляются, стряхивая ползущего по стенке стакана жучка вновь и вновь на его дно.

Пресловутое высокоточное оружие с поразительной точностью било не столько по военным, сколько по гражданским объектам, о чем говорит уже сама статистика потерь среди гражданского населения. За все время военной операции НАТО против Югославии погибли от 1,2 до 2 тысяч человек, около 6 тысяч были ранены. При этом 33 % убитых и 40 % раненых составили дети, что говорит само за себя: ведь не могло же такое количество детей находиться в непосредственной близости от военных объектов, и, стало быть, они оказались жертвой целенаправленных атак на объекты гражданские, в том числе и на жилые. Либо же — элементарных промахов, ибо, подобно тому, как это было в Ираке, высокая точность «оружия космического века» во многом была пропагандистским мифом. Во всяком случае, более половины бомб, сброшенных британскими ВВС на территорию Косово во время агрессии НАТО против Югославии, падали на землю мимо обозначенной цели. Об этом говорится в секретном докладе Британской армии, доступ к которому в результате своего расследования получили летом 2000 года сотрудники Би-би-си и журнала «Флайт интернэшнл». В документе сообщается, что лишь 40 % общего числа сброшенных бомб достигло своей цели. Между тем еще в феврале того же года английские генералы на своей пресс-конференции утверждали, что косовская кампания была наиболее успешной из всех, когда-либо проводившихся королевскими ВВС. Тогда же Международная организация по защите прав человека, а также «Эмнисти интернэшнл» осудили методы натовской авиации, бомбившей объекты с непозволительно большой высоты.

Однако при этом авиация НАТО целенаправленно била по мостам [996], предприятиям, культурным и медицинским учреждениям, архитектурным памятникам [997]. В первые же дни были нанесены удары, которые должны были бы стать — но, увы, не стали — особенно болезненными для русского сознания. Одним из первых пострадавших гражданских объектов стал городок Алексинац, и тогда же взрывом был поврежден сооруженный близ него, на горе Руевице, памятник русским добровольцам, погибшим на Балканах во время Сербско-турецкой войны 1876–1877 годов. Здесь же похоронен и полковник Раевский, внук героя войны 1812 года, послуживший, как принято считать, Льву Толстому прототипом Вронского. Символическое значение этой памяти было исключительно велико, о чем свидетельствует, в частности, стихотворение сербского поэта ХIХ века Йована Йовановича «Памятник на Руевице»:

…Встали сербы защищать родные

Славянские нивы,

Брат наш крикнул, ведя в бой идущих:

Нет, не одни вы!…

Скинь же здесь шапку и помолись ты,

Вспомни дни боя,

То береги, что предки геройски

Взяли борьбою.

Камень большой на русской могиле

Славою дышит!

Память, живущая в сердце сербском,

Больше и выше!

[998]

С учетом этого символического значения, пусть к нему и равнодушна современная Россия, с трудом верится в случайность удара: там, откуда он был нанесен, прекрасно понимают значение символов и не упускают случая оформить свои действия в соответствии с ними.

Именно так произошло и при бомбардировке югославского города Крагуевац, название которого кровью невинных жертв вписано в историю Второй мировой войны. Здесь немцами были расстреляны 7 тысяч заложников, среди них много школьников, которых убивали целыми классами, вместе с учителями. После войны он занял свое место в ряду с Ясеновацем, Орадуром, Хатынью, Лидице как олицетворение того, что больше не должно повториться. «Крагуевац, город югославский, забывать о прошлом не велит», — была в советское время такая песня, которую исполнял Марк Бернес. Шествием к памятнику расстрелянным заложникам жители Крагуеваца в первые дни и попытались воззвать к общей памяти о войне с фашизмом, но тщетно. 9 апреля 1999 года в 1. 20 ракетной атаке подверглись промышленные объекты завода «Цврна Застава Лимитед» в Крагуеваце, где работали около 30 тысяч человек. При этом натовцы прекрасно знали, что в цехах находятся люди, оставшиеся здесь на ночь в надежде живым щитом прикрыть свое предприятие. И это, равно как и повторение даты гитлеровской операции «Кара» при бомбардировке Белграда, вполне обнажает их преемство именно к действиям Третьего рейха на Балканах.

Но, разумеется, бомбовые удары преследовали не только символические цели. Целенаправленно били по радиостанциям и ретрансляторам: 23 апреля ракетному обстрелу подверглось сербское радио и телевидение, при этом из-под обломков извлекли 6 тел работников РТЕ, в момент взрыва исполнявших свои обязанности, 17 числятся пропавшими без вести.

Особое внимание уделялось разрушению хранилищ нефти и нефтепродуктов, а также объектов энергетики, которую, по мнению экспертов, агрессор вообще стремился вывести из строя, для чего были применены [999] графитовые бомбы. Они вызывали короткие замыкания, обесточивавшие целые города [1000]. Однако эксперимент в целом был признан не слишком удачным, так как в Белграде в считанные дни разработали химический состав, позволяющий обезвреживать волокна этих бомб.

Наконец — и это самое вопиющее — самолеты НАТО использовали в Югославии начиненные слабо обогащенным ураном бомбы в восьми городах на юге Сербии, в том числе в Трешове, Буяновце, Вранье. Генерал ЮНА Слободан Пешкович сообщил на пресс-конференции в Белграде о расследовании фактов применения этого самого запрещенного оружия [1001]. Бомбы с урановыми сердечниками сбрасывали в Косово, где образовался широкий пояс отравления местности — от Печа до Призрена. Впрочем, в НАТО и не делали из этого тайны, уверенные в своей безнаказанности, и нынешний Генсек Альянса Робертсон открыто признал, что американские самолеты, действовавшие в Косово, сбрасывали бомбы с отработанным ураном «много раз».

И действительно, хотя такое же оружие уже применялось во время войны в Заливе, в Косово масштабы его применения поистине впечатляют: 40 тысяч боеголовок с обедненным ураном!

Никого на Западе, да и в России, данная информация особенно не интересовала до тех пор, пока не встал вопрос об опасности для здоровья и жизни военнослужащих КФОР — несмотря на уже имевшиеся сигналы о росте числа заболеваний лейкемией среди гражданского населения Ирака.

И это, как ничто другое, характеризует не просто систему, но также — и даже более всего — философию международных отношений, складывающихся в пост-ялтинском мире. Все табу, совместно установленные нациями как выстраданный итог Второй мировой войны, оказались отброшены и преодолены. Под знаком такого преодоления планета и вступает в ХХI век, что делает весьма убедительными самые мрачные прогнозы футурологов относительно его вероятного облика.

Всего в агрессии против Югославии активно участвовало 10 наиболее развитых стран [1002]; им было предоставлено 1100 самолетов, а также другое совершенное оружие. Авиация НАТО совершила 25 200 вылетов над территорией Югославии, сбросив 25 000 тонн взрывчатки [1003]. При этом, однако, несмотря на многократно превосходящую мощь, Альянсу не удалось уничтожить ЮНА и разрушить ПВО, что они стремились сделать в первые же часы войны, по аналогии с войной в Заливе. Однако югославское командование тоже учло опыт той войны и умелым маневрированием в горах, а также выдержкой, позволявшей избежать быстрого обнаружения ПВО, сумело предотвратить аналогичный иракскому их разгром. И если в той конкретной ситуации это не повлияло на развитие событий, то в будущем, где такие войны «Давида и Голиафа» могут стать довольно типичным явлением, опыт ЮНА, весьма вероятно, может быть востребован.

Технологическая мощь не была, однако, единственным инструментом западного альянса в Косово. В огромных масштабах и особо коварным образом здесь оказалось применено то самое «этническое оружие», о котором шла речь во II-й главе и которое уже было опробовано на постсоветском пространстве.

12 апреля СМИ сообщили, что США поставили управляемые ракеты для ОАК. Это — прямое военное сотрудничество с террористами и наркоторговцами, мотивируется же оно якобы устрашающими масштабами этнической катастрофы в Косово, откуда, действительно, нескончаемым потоком идут беженцы-косовары. Сообщают уже о полумиллионе, душераздирающие картины бредущих по дорогам стариков, женщин и множества детей [1004] заполняют телевизионные экраны; их сопровождают соответствующие комментарии и возбужденное общественное мнение. Как-то теряется из виду связь событий, а именно: то, что столь массовый исход из Косово начался после бомбардировок. Кроме того, позже из информированных источников станет известно, что параллельно с бомбардировками переодетыми боевиками ОАК проводились спецакции устрашения, призванные побудить людей к бегству.

Иными словами, имеет место организованный сгон беженцев, подобный тому, что я уже наблюдала в Армении и Азербайджане, но гораздо более масштабный, к тому же и подстегнутый бомбардировками, — это вам не карабахская кустарщина! Разница, однако, лишь в масштабах, функция же такого сгона остается неизменной: он призван дать обоснование силовым акциям против его виновников, а тем паче виновников «геноцида». С «геноцидом» сегодня уже все ясно: если тогда кричали едва ли не о сотнях тысяч жертв, то год спустя немецкий журнал «Шпигель» сообщил, что поиски пресловутых массовых захоронений ни к чему не привели. Всего обнаружено 2500 неидентифицированных тел, и останки эти могут принадлежать кому угодно: и мирным жителям разных национальностей, и боевикам ОАК, и югославским солдатам, и сербским полицейским. Об этом сообщил «Шпигелю» испанский патологоанатом, занимавшийся расследованием по заданию Гаагского трибунала.

Одновременно в интервью «Би-би-си» циничные подробности о сыгравших столь роковую роль в событиях в селе Рачак сообщил Хашим Тачи: по его словам, боевики специально убили тогда четверых сербских полицейских, провоцируя проведение ответной операции. По его словам, ОАК пожертвовала жизнями мирных жителей, чтобы «переломить общественное мнение».

Все эти откровения, увы, не вызвали никакого негодования общественного мнения, в том числе и в России. Впрочем, уже в разгар событий она была настолько сломлена, настолько шла на поводу у разнузданной натовской пропаганды, что даже конвои МЧС с гуманитарной помощью стала направлять в основном в лагеря албанских беженцев. Сербам, черногорцам, цыганам, лояльным к Белграду албанцам, уходившим на север, из нее, по сути дела, не перепадало почти ничего.

На разных уровнях Россия уже привычно «пристраивалась» к Западу, даже не ища для себя самостоятельной роли. На свой лад это делал и «дикий» российский бизнес: 23 апреля газета «Известия» сообщила, что авиакомпания «Новосибирские авиалинии» [1005] и «Волга-Днепр» [1006] давно перевозят вооружение для НАТО. Их самолеты ИЛ-76 и АН-124 регулярно доставляли в Скопье [1007] боевые вертолеты, бронетехнику и продовольствие альянса, в основном из Германии. Скандал? Еще бы — коль скоро такие действия вопиюще расходились с официально декларируемой линией поведения России, следовало ожидать самой нелицеприятной реакции ее политического руководства. Никакой реакции, однако, не последовало, да и не могло последовать, так как действия «бизнесменов» лишь делали явным то партнерство России и НАТО в Косово, линия на которое за кулисами активно проводилась уже с 14 апреля 1999 года, когда президент Ельцин подписал указ о назначении В.С. Черномырдина своим спецпредставителем по урегулированию конфликта в Югославии.

Черномырдин сразу же заявил, что на этом посту он будет вести основной диалог не с Белградом, а с Вашингтоном и в первую очередь — «с руководством Демократической партии, которая готовится к президентским выборам 2000 года». В переводе на общепонятный русский язык это означало отказ даже от видимости конфронтации с НАТО по вопросу о Югославии и переход к прямому закулисному сговору, постепенно становящиеся известными детали которого даже и по нынешним, далеким от тени наивности и романтизма временам, заставляют поежиться от какого-то уж беспросветно черного цинизма российского спецпредставителя и самой его роли, о которой несколько ниже. С примаковской внешней политикой, делавшей хотя бы попытки самостоятельности, было покончено, а месяц спустя в отставку отправлен и сам Примаков. Наступила вторая фаза косовского кризиса, и на этом этапе главная задача НАТО, которую и решил для него Черномырдин, заключалась в том, чтобы избежать наземной операции. Альянс боялся ее, как огня.

Ведь по расчетам аналитиков НАТО президент СРЮ С.Милошевич должен был капитулировать через три дня после начала воздушных налетев. Однако обстрелы и бомбардировки югославских городов продолжались 78 дней, и было ясно, что дух нации не сломлен. Кроме того, стране, как уже говорилось, удалось сохранить свою армию и ее вооружения — как позже выяснилось, Уэсли Кларк завысил данные о потерях ЮНА в вооружениях в 16 раз. К тому же армию настолько же сильную в сухопутных операциях, насколько традиционно слаба в них армия американская, армию, имеющую за своими плечами бесценный опыт мощной партизанской борьбы против превосходящего по силе противника и к тому же защищающую не просто свою землю, но свою священную землю.

Все это прекрасно учитывали в НАТО, и Черномырдин оказал Альянсу бесценную услугу: использовав грязнейшие приемы [1008], он добился согласия Милошевича на введение в Косово сил международного контингента [1009], Всем была понятна фальшивость этой аббревиатуры: ведь хотя КФОР и именуют «силами ООН», из 37 тысяч военнослужащих контингента 30 тысяч — представители стран НАТО. Косово разделено на пять секторов американский, британский, немецкий, французский, итальянский. Российский численностью в 3,5 тысячи человек — своего сектора ответственности не получил. Да и само его присутствие здесь вовсе не предполагалось, а явилось лишь следствием знаменитого марш-броска роты из российского контингента АЙФОР в Боснии в Приштину 12 июня 1999 года, где она успела до подхода англичан занять аэропорт «Слатина».

Впрочем, этот бросок, с которым вначале столько надежд связали косовские сербы и который сам по себе мог показаться знаком пробуждения бывшей великой державы, в действительности обернулся лишь слабой судорогой и, по крупному счету, ничего не изменил. Россия не только не получила своего сектора, но ей и не позволили [1010] разместить своих солдат в местах компактного проживания сербов, чего желали бы и сами сербы. Напротив, русских солдат дополнительно унизили, намеренно послав их в населенный албанцами Ораховац, под которым они простояли год, так и не будучи допущены местными жителями к исполнению своих обязанностей. Не смогло их присутствие в крае ни предотвратить массовый исход почти 350 тысяч граждан неалбанской национальности, в основном сербов [1011]; ни спасти от разрушения бесценные памятники культуры — древние сербские храмы и монастыри, которых погибло 86; ни, наконец, защитить оставшихся сербов от насилия и расправ.

Как это ни парадоксально, но, по некоторым данным, с такой задачей лучше всех справляются немцы, чей сектор ответственности располагается в Призрене и его округе. С присущей им жесткостью они оборудовали на развалинах старой турецкой крепости снайперскую позицию, сразу дав понять всем, в том числе и албанцам, что дисциплина должна неукоснительно соблюдаться [1012].

Разумеется, не имеющие даже собственного сектора ответственности русские не могут позволить себе ничего подобного, и авторитет их в глазах местных сербов — как, впрочем, и вообще в Сербии — сильно пошатнулся.

В ноябре 1999 года по возвращении из Югославии комиссии Государственной Думы РФ по изучению и обобщению информации о преступлениях, совершаемых в ходе агрессии НАТО против Югославии, заместитель председателя комиссии Андрей Николаев сообщил, что в стране ежедневно погибает около 20 человек. «Международные войска под командованием американцев не могут и не хотят обеспечить безопасность сербов в Косово. Под покровительством ООН и КФОР в Косово продолжаются преступления против неалбанского населения убийства, похищения людей, захват собственности. Все это игнорируется западными средствами массовой информации…»

При этом военнослужащие стран Альянса, как правило, очень неохотно откликаются на просьбы сербов о помощи, так что ни о каком беспристрастном арбитраже не может быть и речи. Реально осуществляется настоящий оккупационный режим, цель которого — закрепить то, что было достигнуто беспощадными бомбардировками, способствовать реализации крупномасштабных стратегических целей, которые откровенно были обозначены еще в 1997 году в очередном ежегодном докладе ЦРУ. Уже тогда по настоянию главы военной разведки США генерала П. Хьюза в доклад был вставлен раздел о Косово: говорилось об угрозе конфликта, причем вина за его возникновение заведомо возлагалась на сербскую сторону. При этом вовсе и не скрывалось то, что речь идет об укреплении позиций НАТО на юге Европы, а также и то, что стимуляция конфликта в Косово [1013] произойдет и в случае установления прозападного правительства в Белграде. В соответствии с этим планом Македония и запылала в 2001 году.

Иными словами, дело было вовсе не в Милошевиче и его «авторитаризме»; что же до Софии, то ей, в случае попыток сопротивления, были обещаны аналогичные события на юге и востоке Болгарии, при усилении давления Турции на Грецию и Кипр. Иными словами, демонстрировался системный подход, которого никак не освоит Россия, и моделировался вариант создания «мусульманского пояса» от Сараево до Стамбула, что должно повлечь за собой немалые изменения на политической карте Юго-Восточной Европы. Разумеется, в зависимости от конкретных обстоятельств, возможны варианты, но основной стратегический вектор вряд ли претерпит существенные изменения в обозримом будущем.

После войны 1999 года НАТО уже располагает на юге Балкан отличным плацдармом, где стянут сильный военный кулак и откуда Альянс может легко контролировать все коммуникации, в том числе и нефтяные, в этом регионе. Сегодня практически весь нефтетранзит в Югославию доступен контролю НАТО, что резко повышает возможности давления Альянса на Белград. Кроме того — и это уже прямой ущерб России — война остановила несколько проектов трансбалканских нефте- и газопроводов, что не только ослабило ее политическое и экономическое присутствие в регионе, но и причинило реальные убытки, которые эксперты оценивают примерно в 900 млн долларов в год.

Наконец, в немалой степени интерес американцев к Косово и к своему присутствию здесь обусловлен ресурсными возможностями края, в частности, залежами редкоземельных элементов. И еще весной 1998 года сборник Всемирного банка, посвященный развивающимся рынкам, опубликовал доклад-проект «Экономическая активность и демократическое развитие в Косово», в котором о Косово говорилось без всяких упоминаний о Сербии, то есть как о фактически независимой от Сербии территории.

Именно такое фактическое отделение и начало осуществляться в условиях присутствия вооруженных сил НАТО, чьи интересы ревностно на протяжении года обеспечивал уполномоченный представитель НАТО, француз Бернар Кушнер.

Своим произвольным решением он заменил здесь югославский динар немецкой маркой, ввел личные документы особого, отличного от СРЮ образца. Министр информации Югославии Горан Матич заявил, что Кушнер сотрудничает с французской разведкой, чем занимался еще и в бытность свою сотрудником организации «Врачи без границ». Однако на сегодняшний день Косово покинули и «Врачи без границ» в знак протеста против этнических чисток неалбанского населения края. Да и по данным проведенного в октябре 1999 года американцами социологического опроса четверо из пяти косоваров отрицательно относятся к ОАК, покровительство которой стало основной функцией КФОР. При этом разоружения ОАК, как то предусматривалось соответствующей резолюцией СБ, не только не произошло, но, напротив, она оказалась легализованной под именем «Корпус защиты края», тем самым присовокупив к своим полулегальным возможностям насилия всю совокупность тех легальных возможностей, которые дает полиция.

Ничего хорошего не обещает и развитие политической ситуации, несмотря на победу на выборах Демократической лиги Косово, руководимой Ибрагимом Руговой. Вице-президент ДЛК Коле Бериша призывает побыстрее признать полную независимость Косово. Сербам, если они «признают сложившиеся реалии и порвут с Белградом», обещают спокойную жизнь, но вряд ли кто-либо готов поверить в это — тем более с учетом того, что отнюдь не исключается победа Демократической партии Косово [1014], возглавляемой Хашимом Тачи, на следующих выборах. Даже Бернар Кушнер год назад признал, что попытка реализовать в Косово идею многоэтничности — его «самая большая неудача».

Моральную ценность признания подобных «ошибок», за которые сотни тысяч людей заплатили разрушением своих судеб, изгнанничеством, а то и жизнями своими или своих близких, обсуждать не стоит. Однако законно возникает вопрос: надо ли российским войскам не только присутствовать — да еще в унизительной форме — при этом, но еще в какой-то мере неизбежно и соучаствовать в историческом преступлении, таская каштаны из огня для Соединенных Штатов?

Ответить на него нелегко, и еще труднее не поддаться первому естественному импульсу, который требует: лучше уйти, чем так присутствовать. Еще недавно противники ухода говорили, что это было бы слишком простое решение; ибо как бы ни была убога форма пребывания российского контингента на Балканах, не следует забывать, что они здесь в какой-то мере тормозят возможную экспансию НАТО на остальную часть Югославии, что предполагалось планом, отвергнутым Милошевичем в Рамбуйе. Сегодня, когда многое тайное становится явным, винить Милошевича может лишь совершенно неосведомленный человек. Ведь год спустя главные игроки с удовольствием сообщают, как здорово они осуществили задуманный сценарий. Так, «Санди телеграф» публикует интервью с пресс-секретарем госдепартамента США Джеймсом Рубином, в котором тот открыто заявляет, что США сделали все, чтобы переговоры в Рамбуйе не увенчались успехом. «Публично мы заявляли, что хотим заключения договора, однако нашей целью было, чтоб сербы отклонили проект договора, а албанцы его подписали», — признал он. А из публикации лондонской «Индепендент» мы узнали детали того плана, обманным путем, как утверждают сербы, предложенного им на подписание взамен согласованного. Оказывается, от югославских представителей требовали разрешить войскам НАТО свободно передвигаться по всей территории страны, размещаться в любой точке Югославии, используя при этом любые технические средства и оборудование. «Фактически это было требование о полной оккупации страны», — делает вывод «Индепендент».

То, что такой оккупации всей страны пока не произошло, сербы, несомненно, могут считать своей горькой, но победой, плодом своей воли к сопротивлению. А с русскими, несмотря на все разочарования последнего времени, они все же связывали некоторые надежды на то, что худшего и не произойдет, — предлагая, в целях недопущения этого, оптимизировать российское присутствие на Балканах. В частности, Белград, как сообщили мне хорошо информированные члены делегации Госдумы, ранней весной 2000 года посетившие Косово, уже не раз предлагал Москве передислоцировать свой контингент из непосредственно Косово в прилегающие к нему районы Сербии. Россия, таким образом, выводила бы свои войска из-под унизительного для них контроля НАТО, получала бы независимую военную базу на Балканах, а Югославия — определенную гарантию от агрессии блока, который вряд ли пойдет на прямое военное соприкосновение с русскими.

Если такая перспектива рассматривается российским руководством, то тогда игра стоила свеч, и ради нее можно было претерпеть год унижений. Но если и дальше будет изображаться «встреча на Эльбе», то тогда, безусловно, войска лучше вывести, ибо сохраненное лицо — это тоже стратегическая ценность. Однако сохранить его мудрено, на второстепенных ролях присутствуя при том, как создается новый тип организации пространства Хартленда, напрямую затрагивающий интересы России.

А политические перемены, совершившиеся осенью 2000 года в самой Сербии, вообще изменили всю картину. Подробный анализ событий белградской «бархатной революции» 2000 года выходит за пределы темы данной книги, но и сегодня уже более чем достаточно данных, подтверждающих ее сущностное сходство с аналогичными «революциями» 1989 года. В частности, по горячему следу событий сенсационные подробности поведал «Шпигель». По его словам, именно «массивная политическая и материальная поддержка из Берлина, как, впрочем, и из других столиц Запада, способствовала тому, что оппозиционные группы и партии превратились в силу, которая сумела вынудить Милошевича к сдаче и возглавить власть» [1015].

Как сообщил журнал, еще 17 декабря 1999 года глава германской дипломатии Йошка Фишер и госсекретарь США Мадлен Олбрайт собрали в одном из помещений отеля «Интерконти» на берлинской Будапестерштрассе наиболее видных представителей югославской оппозиции. Присутствовали, в частности, лидер Демократической партии Зоран Джинджич [1016] и глава Сербского движения обновления Вук Драшкович, автор «Ножа». Последнему, ввиду его непредсказуемости, члены конспиративного собрания отказали в поддержке, а выбор их пал на не слишком известного Воислава Коштуницу.

Вскоре через некое бюро в Будапеште в Югославию было негласно переведено 30 млн долларов, в основном из США, на предвыборное оснащение оппозиции оргтехникой, телефонами и т. д. «Сотни активистов были подготовлены к этой работе за границей», — отмечает «Шпигель».

Кроме того, около 45 млн марок примерно в 40 городов, местную власть в которых представляла оппозиция, было переведено по каналам партнерских связей между городами Югославии и западных стран. В сентябре 1999 года по инициативе координатора уже упоминавшегося Пакта стабильности для Юго-Восточной Европы немца Бодо Хомбаха в венгерском городе Сегеде была устроена встреча с десятками югославских мэров, придерживающихся западной [1017] ориентации.

«Партнерские связи, — подчеркивает «Шпигель», — были на самом деле только трюком, чтобы прикрыть факты того, что Германия, как и другие государства, напрямую поддерживает оппозицию в Югославии». При этом немецкие деньги на сумму почти в 17 млн марок, предоставленных якобы по линии партнерских связей между городами Югославии и Германии [1018], в действительности были взяты из фонда германского МИДа, предназначенного для Пакта стабильности.

Широко, но «очень и очень тайно», как признался Бодо Хомбах, оказывалась поддержка и оппозиционным югославским СМИ. Газеты снабжались бумагой, некоторые небольшие издания получили даже печатную технику, а местные радио- и телестанции — современные передатчики и бесплатный доступ к западным информационным агенствам. Журналисты для инструктажа приглашались на специальные курсы в Германию. И даже плакатики «Лопнул!», наводнившие Белград, печатались на немецкие марки.

Официально помощь СМИ оказывалась через «Немецкую волну», Баварское радио и второй канал немецкого телевидения. Деньги же большей части выделяло Ведомство печати и информации правительства ФРГ в Берлине [1019].

Йошка Фишер, продолжает «Шпигель», оправдывает подобное вмешательство Запада во внутренние дела другого государства тем, что дело «могло кончиться куда большей кровью». Но это, вправе мы сделать вывод, означает открытую замену принципов международного права критериями целесообразности, в свой черед тождественной конкретным политическим интересам узкого круга государств — круга, в который Россия явно не входит и в обозримом будущем не войдет. А потому вопрос о смысле пребывания ее воинского контингента на Балканах обретает новую остроту.

Политические перемены в Белграде, восхождение радикального западника Джинджича, выдача Милошевича Гаагскому трибуналу означают, что к концу ХХ началу ХХI века в Сербии возобладала исторически не самая сильная здесь, в отличие от Хорватии, прозападная ориентация. В огромной мере это стало следствием линии поведения, которой придерживалась Россия на протяжении всех десяти лет развития тяжелейшего балканского кризиса, хотя, разумеется, были причины и внутреннего порядка. В любом случае, та часть сербского общества, которая веровала, что «Бог на небе, а Россия на земле», сегодня деморализована, отодвинута на второй план и, конечно, в значительной мере утратила свои надежды на Россию. И как бы ни было горько сознавать это, в обозримой исторической перспективе последняя уже не сумеет восстановить тот потенциал своего влияния на Балканах, который был создан для нее минувшими поколениями. А потому роль российских военных здесь чем дальше, тем больше будет становиться вспомогательной и унизительной; и даже само их присутствие в такой роли будет работать на дальнейшее падение авторитета России, являясь наглядной иллюстрацией краха второй сверхдержавы мира.

Краха, подчеркиваемого еще и нищетой российского военного быта, столь разительной на фоне обустроенности других контингентов КФОР. И не стоит при этом ссылаться на то, что и Красная армия в 1944–1945 годах не поражала таким комфортом для своих воинов, как армии союзников, — особенно США. Тогда это была армия окруженных всеобщим восхищением победителей, чем все сказано. Сегодня — армия «побежденной страны», к тому же побежденной без боя, и ее бедность воспринимается не как свидетельство высокого жертвенного духа, но как еще одно очевидное, даже для обыденного сознания, доказательство исторического падения России.

Нельзя не учитывать также нового резкого обострения ситуации как в самом Косово, так и на отдельных территориях Сербии, где албанцы составляют примерно до 80 % населения. По данным российской разведки, здесь действует так называемая армия освобождения Прешево, Медвеже, Буяноваца [1020] численностью до 2 тысяч бойцов из бывшей АОК, а также различного сорта добровольцев. Они получают поддержку из Приштины, и уже в январе 2001 года в косовских СМИ прозвучал призыв к мобилизации в АОПМБ. И, независимо от того, как станут развиваться события дальше — будет ли вновь запущен сценарий обострения либо, как то посулили Джинджичу в начале февраля в Вашингтоне, активность боевиков будет приторможена, ясно, что решение будет приниматься без какого бы то ни было участия России. Ее же контингент в любом случае станет обслуживать процесс создания такой конфигурации государств-пробок, которую сочтут наиболее выгодной для себя победители в «холодной войне».

Самым весомым, в долгосрочном плане, итогом военной операции НАТО в Косово как раз и можно считать нащупанный и опробованный Альянсом здесь способ организации таких «пробок», с тем, чтобы не позволить хаосу междоусобиц стать неуправляемым и одновременно обеспечить полную их зависимость от проводящего свою генеральную стратегическую линию Альянса.

Пакт стабильности для стран Юго-Восточной Европы был первым опытом такого рода и, как видим, оказался достаточно эффективным инструментом «корректировки», в нужном направлении, также и внутриполитических процессов в той или иной стране. А потому ему, вполне вероятно, суждено стать прецедентом.

Уже в июне 1999 года Клинтон предложил использовать балканскую «модель умиротворения» в сходных ситуациях в любой точке мира. Заявление живо комментировалось тогда в «горячих точках» на постсоветском пространстве — в Ереване и Баку, Тирасполе и Кишиневе, Сухуми и Тбилиси. И поскольку тогда, как говорится, пушки еще не успели остыть, понималось оно, по большей части, буквально. Однако, сделанное почти год спустя предложение Йошки Фишера создать также и Пакт стабильности для Кавказа вносит необходимые коррективы в это слишком прямолинейное понимание.

А также — связует Балканы, Черное море и Кавказ в ту системную целостность, которую когда-то так хорошо умела учитывать Россия и которую она упорно отказывалась замечать в последнее десятилетие ХХ века. Действия ее армии в Чечне, будучи изъяты из этой целостности, обрели фрагментарный, «неэшелонированный» характер. Но можно ли выиграть битву за Кавказ [1021], проиграв ее на Черном море, на Балканах и в Карпатах? В 2001-й год, а стало быть, в новый век и в новое тысячелетие Россия вступила, так и не найдя внятного ответа на этот вопрос.

Глава V

Чеченский узел

Предуготовление к войне

Уже само имя этой земли отзывается бездонной древностью и бесчисленными священными преданиями, будоражащими воображение. Ряд исследователей полагает, что оно происхождения не локального и восходит к незапамятным временам, когда в разных, географически весьма удаленных друг от друга регионах планеты так именовали священную для той или иной цивилизации гору [1022]. Эзотерические теории даже утверждают, что когда-то, в легендарной Арктиде, так называлась великая Полярная Гора, источник и хранительница всех духовных знаний человечества. Но не будем уходить так далеко в глубины времени, ибо разве для того, чтобы почувствовать, что такое Кавказ, не довольно сказания о прикованном к скале Прометее? Кавказ испытывает силу духа и человека, и народа — таким он вошел в русскую литературу, да и в ткань множества семейных хроник, образующих фундамент любой национальной истории. Разными гранями оборачивался он и в этих хрониках, и в самой этой истории.

Но есть в его пространстве область, одно упоминание которой высекает искры, которая вот уже почти два века служит олицетворением непокоя, буйства, свирепого насилия и отчаянной отваги — олицетворением войны как словно бы постоянного и естественного состояния человеческого бытия. Речь, разумеется, о Чечне; и сегодня, когда я пишу последнюю главу книги, конец этой войны так же далек и неясен, как и тогда, когда я приступала к работе над ней. Более того, он стал более размытым, нежели тогда, когда Российская армия, как нож в масло, вроде бы и не встречая сопротивления, двинулась по надтеречной равнине, а затем, перейдя Терек, — к собственно Ичкерии, всегда и бывшей оплотом непокорства, сопротивления, бунта.

Я не вношу в эти слова никакой окраски — ни положительной, ни отрицательной, я просто констатирую неумолимо засвидетельствованный всей историей русско-чеченских отношений факт, признать или хотя бы увидеть который упорно отказывается российское руководство, в том числе и военное. Будь это иначе — иначе развивалась бы и война, упорно именуемая то «мерами по восстановлению конституционного порядка», то «контртеррористической операцией».

Как не вспомнить хрестоматийного Клаузевица: «Война — продолжение политики иными средствами»! Но если политические цели внятно не обозначены, то невнятной и имеющей мало шансов на успех имеет и сама война как лишь средство — одно из средств достижения целей. Цели же России на Кавказе сегодня четко не прописаны, она ведет себя противоречиво, откуда и губительная фальшь в обозначении целей чеченской кампании. Их недостаточно обозначить как всего лишь подавление уголовного мятежа, переплетенного с сепаратизмом, хотя это, конечно, имеет место, и чрезвычайно важно. Еще более урезанной и искаженной предстает картина, когда начинают усиленно педалировать тему «освобождения чеченского народа», который, в немалой своей части, почему-то вовсе не хочет, чтобы его освобождали. Зачем, не усвоив горьких уроков, повторять ошибки, совершенные в Восточной Европе, где немцы и венгры, румыны и поляки уже так хорошо поблагодарили нас за освобождение?

Разумеется, не менее искажает картину и версия, транслируемая либеральными СМИ, предательски погубившими первую чеченскую кампанию [1023]. По этой версии, чеченцы ведут исключительно национально-освободительную борьбу против «имперского чудовища» и т. д. и т. п. — всем известная и заметно обветшавшая риторика. Хотя и сильный элемент «мансуровско-шамилевских» настроений в Чечне тоже есть, и его не может не быть по определению, с учетом того, какое место занимают шейх Мансур и имам Шамиль в истории и сознании чеченцев. Но и это не главное. Так что же? Попыткой если не ответить полностью на этот вопрос, то хотя бы отчасти разобраться в нем и является последняя глава книги.

В «Кавказской войне» Потто меня, помимо поэтического описания, покрытой дремучими лесами доермоловской Чечни, Чечни, где среди этих лесов вдруг возникали тучные нивы [1024], поразила актуальностью военно-топографическая зарисовка. Здесь, в южной, горной Чечне [1025], пишет Потто, «шла и суровая борьба свободных горных племен с северным колоссом; тут что ни шаг, то след битвы, что ни река или аул, то историческое имя, связанное с кровавым эпизодом и памятное часто не одному Кавказу; тут лежат аулы Герменчуг, Шали, Маюртуп, Большие и Малые Атаги, Урус-Мартан, Алды, Чечен, Белготой и другие; тут несут свои волны Фортанга, Рошня, Гойта, Геха, и быстрый Аргун, и воспетый Лермонтовым Валерик, и много других, оставивших неизгладимые следы в памяти старых кавказцев».

Не правда ли, если наложить эту сетку на картину боев и первой, и второй чеченской кампании, да и на карту Чечни после контртеррористической операции, где тревожными огоньками взрывов, обстрелов, захватов мерцают все те же точки, то картина получится впечатляющей? Но она предстанет еще более впечатляющей, если на ту же карту времен покорения Кавказа наложить сетку событий эпохи Гражданской войны, затем первых лет советской власти; а затем — увязать с этим целым наиболее психологически болезненные и наиболее памятные ныне еще живущим поколениям неумолимые факты из истории Великой Отечественной войны.

В общественном сознании России, особенно после выхода в свет весьма недобросовестной и, на мой взгляд, художественно слабой повести Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая», а затем — после еще более слабого одноименного фильма, прочно утвердилось мнение, что во всем виновата «сталинская депортация» 1944 года, — благо, и повесть, и фильм вышли в мир как раз в эпоху взвинченного антисталинизма, когда покойный Генералиссимус, как в песенке Гавроша, [1026], выступал ответственным за все, случившееся под луной, при его жизни и даже после его смерти. Не закрывая глаз на сложный и тяжелый вопрос о депортации, попытаемся все-таки заглянуть несколько дальше в глубь истории хотя бы ХХ века.

Даже и до 1917 года, напоминает Александр Иголкин в своей интереснейшей работе «Загадки русской нефти» [1027], «регионы проживания чеченцев считались наиболее взрывоопасными в Империи, а в Грозном и вокруг него, в дополнение к казакам, были расположены значительные контингенты регулярной армии». Но как только пошатнувшаяся держава ослабила свое присутствие, непокорная территория пришла в брожение. Сначала оттягивание сил на фронты Первой мировой войны, а затем Февральская революция показали чеченцам, что великое и сильное государство, хватку которого приходилось уважать, дышит на ладан; и уже летом 1917 года началось систематическое нападение чеченских банд на участке Владикавказской железной дороги Грозный — Хасавюрт [1028].

С наступлением осени начались нападения боевиков на нефтяные промыслы, и обстановка особенно осложнилась тем, что к концу лета 1917 года, в результате каких-то закулисных интриг во Временном правительстве, наиболее боеспособные подразделения русской регулярной армии были из города выведены, вследствие чего он остался совершенно беззащитным. И это тоже до боли напоминает события начала 90-х годов ХХ века. Что до разгрома и поджогов грозненских фонтанирующих нефтяных скважин, которые горели весь 1918 год и четыре месяца 1919 года, то они быстро приняли систематический и целенаправленный характер, что указывает на столь же быстрое срастание по видимости стихийного чеченского восстания с большой международной игрой: тем самым без горючего оставалась русская Кавказская армия. И эта, третья и, быть может, самая важная устойчивая черта всех чеченских национально-освободительных движений — их быстрое срастание с международными центрами силы, цели которых на Кавказе они начинают обслуживать, даже независимо от воли и желания влекомых ими масс, — ярко проявляла себя на протяжении всего ХХ века. В том числе и масштабнее всего — в его конце, но подробнее об этом будет сказано позже, а сейчас вернемся к его началу.

Хорошо известно, что белое движение не обрело опоры среди горцев, восстания которых являются одной из причин неудач Добровольческой армии на Кавказе. Однако, как пишет автор статьи «Повстанец» [1029], «после оставления Вооруженными Силами Юга России и Северного Кавказа в феврале-марте 1920 года с повстанческими движениями столкнулась уже Советская власть». Уже в сентябре началось квазишамилевское восстание под лозунгами ликвидации дагестанской автономии и установления шариатской монархии. В числе его руководителей оказался и внук Шамиля, офицер французской службы Сеид бек, подписывавшийся именем своего знаменитого деда.

Горцы нанесли целый ряд тяжелых поражений брошенным на подавление восстания частям Терско-Дагестанской группы Красной армии, а эпицентром действий стали: в Дагестане — район Хунзах-Гуниб, в Чечне Урус-Мартановский, Шатоевский и Веденский районы. В марте 1922 года штаб Северо-Кавказского ВО сообщал: «Необходимо усилить гарнизоны крепостей Шатой и Ведено до пехотного полка каждый, выставить достаточной силы заслон по границе Чечни и Дагестана [1030]. Разоружение должно начаться с плоскостной Чечни, дабы обезопасить район Грозного. Операция должна вестись самым настоящим образом вплоть до уничтожения непокорных аулов».

В мае 1922 года операция началась: были разоружены аулы Махкеты, Гойты и Катыр-Юрт, причем последние были подвергнуты бомбардировке с воздуха. Еще одна операция по разоружению, в ходе которой было изъято впечатляющее количество винтовок и револьверов, была проведена в декабре 1924 года, но это вовсе не привело к прекращению беспорядков и бандитизма. А как только войска ушли, на базарах Шатоя и Урус-Мартана вновь возобновилась торговля оружием. Полностью подтвердились слова одного из ветеранов еще кавказских кампаний Ермолова и Паскевича: «В Чечне только то место наше, где стоит отряд, а сдвинулся он — и эти места тотчас уже занимал неприятель. Наш корабль прорезывал волны везде, но нигде не оставлял после себя ни следа, ни воспоминания».

Подтверждаются они и сегодня, но наше руководство — ни политическое, ни военное — похоже, исторических книг не читает. В противном случае, учтя тяжкий опыт почти двух веков, исходило бы из того, что любая военная кампания в Чечне, независимо от доблести солдат и профессиональных качеств военачальников, имеет относительные шансы на успех лишь в том случае, когда она сочетается с продуманной комплексной программой политических и экономических действий сильного государства, о чем сегодня говорить не приходится.

Позже я еще вернусь к этому; но и 1920-е — 1940-е годы показали подобно тому, как показал то же самое период почти векового пребывания покоренного Кавказа в составе Российской Империи, — что даже и очень сильное государство с трудом держит эту территорию в узде. И она, как необъезженный конь, встает на дыбы, едва лишь уловив первые признаки ослабления державной воли государства, — не говоря уж о его крахе и распаде, как то случилось с Российской Империей в начале и с Советским Союзом в конце ХХ столетия.

В августе-сентябре 1925 года началась новая операция по разоружению, накануне которой штаб Северо-Кавказского округа констатировал: «Значительно ослабленная в результате войн и революции экономика края поставила маломощную Чечню в особо трудные условия, отбросив ее к первобытным условиям хозяйства. В Чечне происходила ожесточенная борьба за власть под лозунгами национального освобождения, автономии и спасения религии. Эта борьба привела Чечню в состояние полной анархии с чрезвычайно усилившимся политическим и уголовным бандитизмом…»

Как видим, алгоритм развития ситуации — тот же, а вот власть действовала лишь внешне сходным образом. Начатая в декабре 1925 года операция по разоружению чеченских бандформирований была построена «на стремительном разоружении крупными силами наиболее бандитски настроенных регионов с применением максимума репрессий [1031], дабы сразу заставить население выдать скрывающихся там главарей. В дальнейшем при удачном исходе планировалось более мелкое дробление сил с целью охвата всей Чечни…»

Надо ли говорить, что в 1925 году и речи не могло быть ни о странном сообщничестве московских властных и околовластных кругов с главарями бандформирований, которых в конце века никак не могут задержать в ходе вот уже двух чеченских кампаний, ни о тревожной оглядке на мнения и суждения лидеров Запада, ни о полной невнятности в отношении того, как же, на каких основаниях будет устраиваться жизнь в Чечне после войны. Основания эти могли приниматься одной частью населения и не приниматься другой, но все было не только жестко, но и ясно и четко.

Однако и при всей этой жесткости, ясности и четкости восстания продолжались и в 1929 году, и в 1932 году, охватив аулы Шали, Гойты, Беной, Ножай-Юрт и, разумеется, прилегающие к ним районы. При этом — что также было повторено в 1999 году — мятежниками была сделана попытка увязать в одно целое Чечню со смежными районами Дагестана: Гунбетовским, Ауховским и Андийским. Планировалось захватить станцию Гудермес и разрушить железнодорожные мосты, дабы затруднить подход частей Красной армии. Доклад СКВО от 5 апреля 1932 года зафиксировал особенности поведения чеченцев в ходе этих восстаний, с которыми не худо было бы знакомить солдат и офицеров, отправляемых в Чечню ныне: «Отличительные черты выступления: организованность, массовое участие населения, исключительная жестокость повстанцев в боях, непрерывные контратаки, невзирая на большие потери, религиозные песни при атаках, участие женщин в боях…» [1032].

Относительное затишье после восстания наступило на без малого 10 лет; но осенью 1941 года, когда над державой нависла смертельная опасность, а многие были глубоко уверены в ее неотвратимой гибели, Чечня вновь пришла в движение. Открывалась самая мрачная и до сих пор запутанная страница ее истории. Поголовное третирование чеченцев как предателей; затем, после возвращения их из ссылки, десятилетия молчания как о депортации, так и сотрудничестве чеченцев с немцами, сходного с титовским молчанием относительно усташей; наконец, в перестроечные времена, истерические требования всеобщего покаяния перед чеченцами, не сходящая со страниц прессы тема депортации, без всякой попытки разобраться в том, что же было верного, а что же ложного в предъявленных им в 1944 году обвинениях, — все это не принесло никаких иных плодов, кроме новой крови, нового взаимного озлобления и полной неясности в том, что же Россия собирается дальше делать с Чечней. И главное — в том, в состоянии ли она, такая, какой она сегодня является, совладать с тем «крепким орешком», который когда-то приняла в свое владение.

Говорят, Дудаев плакал, читая приставкинскую «Тучку»; но с тех пор сотни, если не тысячи детей — и чеченских, и русских — умылись кровавыми слезами. Такова цена дешевой сентиментальности и корыстного расчета, когда за одну из самых трагических тем берутся с нечистым сердцем и в расчете сорвать конъюнктурные аплодисменты. Аплодисменты отзвучали, заговорили пушки. Так что же произошло в годы Великой Отечественной войны в Чечне?

Недавно опубликованные документы из архива Сталина, а также вышедшая в 1993 году в Москве книга «Кавказские орлы» позволяют, если к ним отнестись с должным вниманием [1033], существенно скорректировать устоявшиеся схемы. А главное — освободиться из-под власти мифов, будь то миф о поголовной виновности чеченцев [1034], либо — в перестроечные годы наиболее распространенный и принесший не меньше вреда — миф о «народе-жертве». Авторы «Кавказских орлов» справедливо пишут в предисловии: «Читатель должен знать правду, как было на самом деле. Ложное восприятие истории народа, стремление рассматривать даже негативные ее стороны в жизни его как якобы факт оскорбления народа, кроме вреда, ничего больше не принесли».

Ни для кого из тех, кто мало-мальски знаком с историей Второй мировой войны, не является тайной, что Германия на Северном Кавказе, как и на Балканах, делала ставку на мусульман, особенно уповая на те тенденции, которые в 1920-е — 1930-е годы столь бурно проявили себя в ходе антисоветских восстаний. При этом, разумеется, не остались без внимания и устойчивая антироссийскость, неугасшая память об обидах, нанесенных народу еще во времена Ермолова.

Несомненно, изучались — похоже, более тщательно, нежели это делают нынешние российские военные, — мемуары и свидетельства участников еще Кавказской войны ХIХ века, а они многократно засвидетельствовали то, о чем писал сосланный на Кавказ декабрист Михаил Корсаков. Наблюдая ход событий, он пришел к заключению: всем горцам не по душе «белый царь», они «не любят русских в душе, и… ежели бы увидеть [1035] возможность свергнуть их, то, вероятно, не упустили бы случая».

Все последующие — вплоть до наших дней — события подтвердили правоту этого наблюдения. И, разумеется, немцы в своей агентурной работе учитывали эту особенность национальной психологии, постоянно бодрствующую в ней готовность к восстанию «против русских»*. А также — и готовность, в силу тоже уже проявившей себя в истории слабой способности к созданию собственного государства [1036], подчинить то, что первоначально именуется и даже воспринимается как национально-освободительно е движение, чужим целям, чужой «Большой Игре».

Итогом работы немецкой агентуры оказалось создание фашистской организации «Kавказские орлы» [1037]. Лидерами «орлов» были братья Хасан и Хусейн Исраиловы, в банде же находился и их племянник, Магомет Хасан Исраилов [1038]; в 1935 году он был осужден на 5 лет пребывания в исправительно-трудовых лагерях, но в 1937 году досрочно освобожден и вернулся на родину. Терлоев образовал в Галанчжоуском районе боевую группу, а в Итумкалинском — бандгруппу, во главе с неким Деркизановым. Были образованы также группы в Борзое, Харсиное, Даги-Борзое, Ачхене и других аулах. Обращает на себя внимание топография концентрации наиболее активных ядер движения: это все тот же юг Чечни, с добавлением Пригородного региона Ингушетии, то есть те же точки, которые вновь загорелись на рубеже 1980-1990-х годов. Да и сам Хасан Исраилов скрывался в пещерах Итумкалинского района, где не далее как в конце января 1941 года было еще одно выступление против советской власти. В пещере Бачи-Чу были обнаружены его личные записи, «относящиеся к его повстанческой [1039] деятельности, весом около двух кг».

В этих записях сообщалось, что в Чечено-Ингушетии, кроме Грозного, Гудермеса и Малгобека, было организовано 5 повстанческих округов — всего 24970 человек. Сила сама по себе взрывная, к тому же «командировались уполномоченные и в другие соседние республики». Среди бумаг Терлоева, найденных в Итумкалинской пещере, обнаружилась и карта Кавказа на немецком языке, на которой по территории Чечено-Ингушской АССР и Грузинской ССР были подчеркнуты населенные пункты, в которых имелись [1040] повстанческие ячейки. Само же восстание намечалось на 10 января 1942 года, и причины, по которым оно не состоялось, еще требуют изучения.

Следует добавить, что в ЧИ АССР было весьма распространено дезертирство, служившее ресурсом для вербовки членов ячеек; по данным доклада Отдела спецпереселения НКВД СССР от 5 сентября 1944 г., «с июля 1941 года по апрель 1942 года из числа призванных в Красную армию и трудбатальоны дезертировало более 1500 человек. И уклонившихся от военной службы насчитывалось свыше 2200 человек. Из одной национальной кавалерийской дивизии дезертировали 850 человек…» [1041]. И хотя восстание не состоялось таким, каким оно замышлялось, тем не менее часть «повстанцев» установила связь с германским командованием и оказывала помощь продвигавшимся на юго-восток горнопехотным частям группы армии «Юг», не говоря уже о бандитских нападениях на колхозы и небольшие подразделения Красной армии. Зимой 1943 года последняя отбросила немецкие войска с Северного Кавказа, а в конце февраля 1944 года состоялась массовая депортация чеченцев и ингушей в Казахстан — всего более 496 тысяч человек.

Такова суровая правда истории; но правда и то, что, согласно Постановлению Совета Народных Комиссаров № 127 от 28 июля 1945 года «О льготах спецпереселенцам», на 1945 и 1946 годы спецпереселенцы с Северного Кавказа, из Крыма, Грузинской ССР, а также Калмыкии в новых местах их поселения освобождались:

«1. а} от обязательных поставок сельскохозяйственных продуктов государству;

б} от уплаты сельскохозяйственного налога, по доходам от сельского хозяйства в городских поселениях».

Постановлялось также:

«2. Списать с упоминаемых спецпереселенцев задолженность по сельскохозяйственному налогу, налогу по доходам от сельского хозяйства в городских поселениях и по обязательным поставкам сельскохозяйственных продуктов государству, образовавшуюся за ними в местах нового поселения» [1042].

Хочется надеяться, не все еще забыли, какое тяжкое бремя налогов и обязательных поставок несли в это время и совершенно обескровленная, с выбитым войной мужским населением, русская деревня, и измученная оккупацией Украина, которую к тому же в 1946 году поразили жестокая засуха и последовавший за ней голод; да и все народы едва вышедшего из жесточайшей войны СССР в эти годы не благоденствовали. Умышленно бередить старые раны, преднамеренно выпячивать только одну сторону событий 1944 года, нарочито забывая другую, не менее драматичную и важную, внушать народу, что он имеет право на сведение счетов со страной, можно было лишь в состоянии полной гражданской безответственности [1043].

Либо же сознательно обслуживая цели чужой «Большой Игры», в которую опять [1044] встроился очередной чеченский мятеж.

В «чеченском узле», который уже впору называть «гордиевым» и который, стало быть, ждет своего Александра Македонского, сплелось множество нитей; «афганская» и «арабская», что далеко не одно и то же, восточноевропейская и среднеазиатская, а надо всем господствует игра «великих», в первую очередь США, к которым — такова логика положения сверхдержавы — сходятся, по сути, почти все эти нити. И не только геополитические и политические, но и те, которые управляют потоками финансов, в том числе нефте- и наркодолларов, а также оружия и боевиков. Разумеется, обозначались — или даже протягивались — здесь все эти нити не сразу, а постепенно, увязываясь с главным событием последнего десятилетия — крахом СССР и прогрессирующим ослаблением России.

Такой крах и такое ослабление уже по определению не могли не привести в движение Чечню, которая, как показала вся история ее пребывания в составе Российской Империи, а затем СССР, умеряет свою имманентную мятежность лишь в сильной системе — сильной отнюдь не только репрессивными действиями. В данном же случае эту мятежность из латентного в возбужденное состояние еще и целенаправленно приводили, что особенно резко сказалось на первом этапе «чеченского процесса» 90-х годов ХХ века, тесно увязанного с общей историей «бархатных революций» в Восточной Европе и Народных фронтов в СССР.

История этих связей до сих пор как-то остается вне поля зрения большинства пишущих о Чечне, слишком педалирующих будто бы спонтанность возникновения и развития того, что они называют новым национально-освободительным движением. А потому на особенностях первого этапа движения и на взаимодействиях с Народными фронтами, в особенности прибалтийскими, следует остановиться более подробно.

В своей, на мой взгляд, не во всем добросовестной книге «Чечня: мне не дали остановить войну» [1045] Руслан Хасбулатов пишет: «Как-то по телевидению, уже после начала военных действий, выступали сторонники Дудаева. У него их достаточно в Москве, в том числе среди официальных кругов. Один из них упомянул факт, когда на переговорах во Владикавказе дудаевский представитель якобы вынул паспорт и сказал: «Смотрите, что в моем паспорте написано: СССР. Вот если бы Союз не распался, не было бы беды и отделения республик».

Хасбулатов оставляет эту информацию без комментариев, словно соглашаясь с ней, и, надо сказать, точка зрения, согласно которой до распада СССР Чечня и не помышляла ни о каком отделении, получила довольно широкое распространение, в том числе и в кругах антиельцинской оппозиции. Она проникла и в художественную литературу: так, в романе талантливого молодого писателя Юрия Козлова «Колодец пророков» мятежный чеченский [1046] генерал предстает едва ли не последним защитником Советского Союза, а лидеры «независимой Ичкерии», включая самого Дудаева, умело играли на этой струне, расширяя свои возможности политического лавирования.

Разумеется, не приходится отрицать, что многие северокавказцы, в том числе и чеченцы, весьма болезненно, как и представители других народов, восприняли распад Союза. Некоторые специалисты по Северному Кавказу полагают, что здесь такая болевая реакция была выражена даже резче, чем в некоторых других регионах рухнувшей сверхдержавы. Так, историк Людмила Гатагова утверждает: «Народы Северного Кавказа испытывают ностальгию по СССР острее, чем другие, ощущая утерю имперской идентичности… Принадлежность к могущественной советской державе давала им чувство стабильности и защищенности — именно этого они лишились сегодня» [1047].

Однако все, сказанное о боли и ностальгии по СССР, никоим образом не относится к лидерам борьбы за ичкерийскую независимость. Их выбор был сделан значительно раньше не только Беловежья, но и 19 августа 1991 года, которое, например, Алихан Ахильгов называет «поворотным пунктом в истории Чечни и Ингушетии» [1048]. На самом деле уже в мае-июне 1991 года дудаевцы определили свое отношение к СССР: только выход из него по образцу прибалтийских республик, в тесной связи с Народными фронтами которых развивалось все ичкерийское движение. Об этом весьма откровенно пишет в своей книге «В преддверии независимости» Зелимхан Яндарбиев, второе лицо после Дудаева на этапе «преддверия» и первой чеченской войны.

Прелюдией, сообщает он, «было зарождение в Чечне на втором этапе горбачевской перестройки общественно-политических движений. Первое из них научное общество «Кавказ» появилось в 1987 году [1049]. Это от него отпочковались «Союз содействия перестройке», «Народный фронт» и другие неформальные организации с различной степенью политизации. Их роль, при всех издержках, заложенных, отчасти, и в самих формах этих организаций, по существу являвшихся лишь производными «демократии» социалистического плюрализма, которую они так и не сумели преодолеть в Чечне, весьма существенна, как начальная стадия самоорганизации народа».

Эта, «лирическая», фаза быстро миновала, культурно-просветительные организации сыграли свою прикрывающую роль [1050], и на сцену выступило первое политическое движение «Барт» [1051]. «Созданное, — подчеркивает Яндарбиев, группой молодых людей, будущих лидеров Чеченского государства».

«Барт» стал базой для будущей Вайнахской демократической партии; поставив одной из своих целей «политическое просвещение народа», он учредил одноименную газету, первые три номера которой были изданы в Риге, на типографской базе Народного фронта Латвии, и при активном содействии латышского писателя и общественного деятеля Артура Снипса. С газетой «Барт» связано начало карьеры Мовлади Удугова, ныне имеющего репутацию «чеченского Геббельса» — мастера пропаганды и контрпропаганды.

Весьма красноречиво обрисована роль чеченской диаспоры в Москве на этом этапе ичкерийского движения: «Финансирование первых номеров взяли на себя московские ребята во главе с Хожей Нухаевым [1052]. Завоз тиража в республику осуществлялся при самом активном содействии студентов московских вузов, а также коммерческой диаспоры…» Результатом этого сотрудничества стало появление в Москве чечено-ингушского культурного центра «Даймокх», который Яндарбиев именует «общественно-политическим штабом демократических сил».

Учреждалось общество «Даймокх» на съезде диаспоры, прошедшем в актовом зале МГУ. Председательствовал сам Яндарбиев, который с высокой степенью откровенности пишет: «Мы сознавали всю важность наличия для своей деятельности «московской крыши», ибо судьба Чечни решалась не только в Грозном. Основной деятельностью была заявлена культурно-просветительская. О чисто политической стороне деятельности создаваемого центра мы были намеренно сдержанны, чтобы не создавать дополнительных неудобств себе и московским товарищам» [1053].

Наращенную с тех пор мощь «московской крыши» уже успели показать две чеченские кампании; что же до «Даймокха», то уже в 1991 году он не считал себя обязанным проявлять какую-либо сдержанность, и в ноябре [1054] один из его лидеров заявил журналистам, что, если он получит от президента Дудаева указание о начале боевых действий, чеченцы без колебаний развернут «знамя священной войны против россиян».

Рассматривая же вопрос исключительно с точки зрения политических технологий, не приходится отрицать, что действия на этом первом и столь важном этапе были очень грамотными и закономерно увенчались новым успехом, знаменовавшим переход всего процесса в новое политическое качество.

18 февраля 1990 года на митингах в Шали и Урус-Мартане [1055] было объявлено о создании Вайнахской демократической партии. Учредительный съезд прошел 5 мая 1990 года, на нем присутствовало 97 делегатов и около 50 гостей. Были приняты Устав и Программа партии, а также резолюции и декларации. Яндарбиев характеризует ее как первую в Чечне политическую партию, альтернативную КПСС, и подчеркивает, что она открыто поставила своей целью создание независимого национального государства; а потому говорить в этом контексте о какой-то «советской ностальгии» первой волны ичкерийских лидеров просто нелепо. Вся идеология и лозунги ВДП явственно обнаруживали связь с «Империей Кремля» Абдурахмана Авторханова [1056], едва ли не известнейшего из чеченских коллаборантов периода Великой Отечественной войны, и такая связь прослеживается даже в лексике Яндарбиева: съезд ВДП, по его словам, знаменовал «начало конца советской власти в Чечне, и на Кавказе, и в Советской империи».

Такую ориентацию требовалось заявить публично, что и было сделано 6 ноября 1990 года, когда, накануне празднования очередной Октябрьской годовщины, ВДП провела митинг-марш открыто антикоммунистического характера. О том, насколько союзное руководство еще могло удержать ситуацию под контролем, говорит то, что от участия в митинг-марше отказались все остальные неформальные организации Чечни.

ВДП поддержала только партия «Исламский путь», да и та не в полном составе. Немалая часть населения была просто шокирована, но Горбачев, в очередной раз, предал тех, кто, по сути, оставался верен Союзу, тем самым обеспечив огромный морально-политический выигрыш для ВДП. И уже 7 ноября последняя с утра блокировала традиционную демонстрацию, выставив пикеты на пути продвижения колонн и заставив, иронизирует Яндарбиев, «некоторых участников чествования Великого Октября покинуть колонны «трудящихся, верных ленинским заветам»…»

Настало время решительного шага — проведения Общественного съезда [1057] чеченского народа [1058] в декабре 1990 года, на котором председателем сформированного съездом Исполкома был избран генерал Джохар Дудаев, будущий лидер военного мятежа.

Съезд готовился загодя, и самые тщательные усилия прилагались к тому, чтобы — об этом свидетельствуют записи в московских дневниках Яндарбиева, относящиеся еще к 1988 году, — ни в коем случае не позволить провести его как съезд всех народов, проживавших в тогда еще Чечено-Ингушетии. Иными словами, не-вайнахи были сразу выведены за рамки процесса и лишены какого-либо права влиять на ход событий, от которых зависела теперь их жизнь, — как показало недалекое будущее, даже в самом прямом смысле слова. Это вполне соответствовало тому своеобразному пониманию демократии как селекции, которое в это время бурно распространялось на пространстве всего СССР и откровенно, несмотря на кричащий этнократизм Народных фронтов, поощрялось Западом.

Такая ориентация, между тем, вызвала протест и в самом чеченском обществе, так что на втором этапе съезда, 8 июня 1991 года группа умеренных, или центристов [1059] покинула зал заседаний. На съезде была принята декларация о провозглашении независимости Чеченской Республики «Нохчийчо» [1060], а заключительное слово произнес прибывший на съезд из Тарту первый советский генерал-чеченец Джохар Дудаев, которого после этого уже знала вся республика. Разумеется, появился он в республике в роли лидера не спонтанно, а в итоге длительной подготовительной работы, причем на нескольких уровнях.

Первый — регулярные контакты с ВДП и Яндарбиевым, который, когда ситуация созрела, лично прибыл в Тарту просить генерала выйти в запас и окончательно вернуться на родину, дабы возглавить борьбу за независимость.

Второй — контакты с прибалтийскими Народными фронтами, «мозговой штаб» которых, центр по выработке их идеологии, а также и центр связей с аналогичными штабами за рубежом находился именно в Тарту, с его университетом и сосредоточением резко антисоветской и ориентированной на Запад интеллигенции.

И, наконец, третий уровень, на который в своей статье «Простой советский офицер» [1061] намекает Алихан Ахильгов: «Я думаю, что кому-то в Москве было выгодно, чтобы Джохар вернулся в республику и в довольно тихом мирном регионе развернул национально-освободительную борьбу». Этот уровень и сегодня можно вычислять только дедуктивным путем; и с удивлением, вновь и вновь задаваясь вопросом о том, где же был при всем этом вездесущий и всеведущий, как утверждалось, КГБ, прочла я в воспоминаниях подполковника запаса этого ведомства В. Чугунова почти идиллическое описание Чечни лета 1991 года: «В июле 1991 года я сам отдыхал в Чечне. Меня принимали русские, ингуши и чеченцы, возили по республике, и все там было хорошо» [1062].

Видимо, Чугунов не встречался со своими коллегами в Чечне, которые далеко не столь благодушно-успокоенно взирали на ситуацию. И он даже не замечает противоречия, когда продолжает: «А уже в начале августа этого же года приехал один из начальников КГБ ЧИ АССР с запиской на имя председателя КГБ СССР Владимира Крючкова. В ней председатель госбезопасности республики Игорь Кочубей просил помочь в стабилизации обстановки или, по крайней мере, разрешить руководству автономии вскрыть некоторые военные склады, чтобы вооружиться и противостоять зарождающимся бандитским элементам во главе с Дудаевым. Эта записка территориального органа осталась без внимания высшего руководства. В результате произошел вооруженных захват власти в Грозном».

Неудивительно, что уже тогда многие заговорили об инспирировании процесса влиятельными лицами в российской политике и бизнесе.

Как оказалось, они были правы. Буря грянула, как и во многих других республиках умирающего Союза, после 19 августа 1991 года. Вернее — в тот же день, после того, как Яндарбиев с двумя бизнесменами прибыл к Дудаеву. «Джохар сказал, что нужно срочно созвать Исполком ОКЧН. Назначили срок к 12 часам дня. Я предложил немного иной план: я немедленно вывожу ВДП на митинг и занимаюсь разъяснением людям случившегося и позиции ОКЧН, ВДП и других демократических сил, а Исполком занимается по плану Джохара. Так и договорились».

С этого момента в действие вступает многодневный митинг — форма действия, уже опробованная и в Армении, и в Азербайджане, и в Молдавии, и в Литве. Скоро к ней обратятся и в Таджикистане, последствием чего станет жесточайшая гражданская война. Однако и в Грозном «митинг» взял планку, которой до этого не брал нигде в Союзе. С 21 августа Яраги Мамадаев, крупный предприниматель, возглавивший в то время в республике кооперативное объединение, и другие сторонники Дудаева начинают рассылать гонцов в горные села для агитации — то есть сознательно приводится в движение самая взрывная часть Чечни. Это — прелюдия к тому круглосуточному зикру на площади Шейха Мансура, который спустя три года вся страна будет наблюдать по телевидению.

И, разогретый за счет постоянного притока сельских жителей из горных аулов, митинг, ставший круглосуточным, идет на захват Грозненского горкома партии, в котором устраивает свой штаб. Символически, в понятиях советской властной системы, — это настоящий переворот, а чтобы придать ему должный масштаб, Бислан Гантамиров, тогда сторонник Дудаева, ведет толпу, с ядром из национальных гвардейцев, на захват здания КГБ.

И далее — на многое проливающие свет подробности из воспоминаний Яндарбиева, которому сразу сникший Игорь Кочубей предложил поговорить по телефону с Баранниковым, тогда председателем КГБ РСФСР.

«Что и было сделано незамедлительно. Баранников в достаточной мере владел информацией из Чечни. Он тоже заверил, что КГБ дано четкое указание в политические процессы не вмешиваться. Единственная просьба была, не разгонять ведомство. Согласие было достигнуто на том, что внутри здания КГБ будет наш постоянный пост, архивы будут немедленно опечатаны, деятельность КГБ немедленно прекращается до особых распоряжений, но в здании они остаются. Вывески на здании они уже успели разбить» [1063].

Таким образом, и оружие, и архивы — все перешло в руки дудаевцев; а самым масштабным символическим актом стало последовавшее за этим снесение памятника Ленину. Впрочем, снесением это глумливое — а если учесть, что оно произошло только после получения гарантий безопасности от Баранникова, то и трусливое — действо трудно назвать, а потому лучше еще раз предоставить слово самому Яндарбиеву, благо он профессиональный писатель.

«Зрелище было многолюдным и захватывающим. Желание быть причастным к этому историческому моменту было у всего митинга. Но были и противники, в том числе и группа народных депутатов ЧИ АССР, которые заявили, что памятник будет снесен только через их трупы. Но их быстро утихомирили, и они не стали испытывать свои тела на прочность, быстро удалились от падающей махины памятника. Самое интересное в том, что они были из той группы делегатов ОКЧН, панически покинувших зал заседания второго этапа съезда чеченского народа 08.06.91 г., обвинив Дудаева и ВДП во всех смертных грехах. Бронзу бывшего памятника протащили по улицам города и сбросили в Сунжу. Раньше туда сбрасывали, образно говоря, историю чеченского народа, а теперь судьба воздавала должное тем, кто творил ленинскую национальную политику. Но не ради мести, а для очищения себя, своего насквозь пропитанного коммунистическим духом сознания. Для политического раскрепощения своего духа. Как и предполагалось, факт сноса памятника Ленину имел эффект бомбы».

Красноречивый и многословный этот пассаж говорит сам за себя, и, думается, его довольно, чтобы покончить с пустопорожней, а главное политически дезориентирующей болтовней [1064] о какой-то «советской ностальгии» Дудаева и его сторонников. Жестко вмонтированное в общую конструкцию Народных фронтов, ичкерийское движение точно так же, как его союзники в Прибалтике, Молдавии, Армении и т. д., поначалу просто-напросто использовало перестроечный антисталинизм и встроенный в него лозунг «возвращения к ленинской национальной политике» для мимикрии целей.

Когда настал час, маскировка была сброшена и обнажилась сущность: разгоряченная безобразным действом толпа готова была тотчас же ринуться на штурм Верховного Совета [1065], но тогда ее удержали, и она удовольствовалась захватом республиканского Совмина, над которым был поднят ичкерийский флаг. Час же Верховного Совета наступил чуть позже, и это — одна из самых драматичных страниц в истории Чечни 90-х годов ХХ века.

После августовских событий 1991 года Москва, окончательно отступившись от ВС ЧИР во главе с Завгаевым, поддержавшим ГКЧП, откровенно поддерживает Дудаева, и одним из самых активных проводником этой ее политической линии становится Руслан Хасбулатов, тогда Председатель ВС РСФСР. Сегодня Хасбулатов в эскалации войны в Чечне винит кого угодно, кроме себя, но факт есть факт: именно он прислал на сессию ВС ЧИР телеграмму, по сути предлагавшую ему самораспуститься. Содержание ее полностью совпало с содержанием речи, которую произносил Яндарбиев как раз в тот момент, когда Мовлади Удугов подал ему эту телеграмму. И в сентябре 1991 года толпа, предводительствуемая боевиками ОКЧН во главе с Гантамировым, ворвалась в здание ВС и насильственно разогнала депутатов; при этом погиб депутат Куценко, выброшенный из окна и вскоре скончавшийся от тяжелых травм. Это не помешало ОКЧН провозгласить 6 сентября Днем независимости Чечни.

Хасбулатов уверяет, что если бы он не находился в это время с официальным визитом в Японии, а был в Грозном, то и ничего подобного, конечно, не допустил. Верится в это с трудом. Мне, в бытность мою в Грозном в марте 1995 года, довелось услышать кое-что о событиях того дня, 15 сентября, когда прибывший накануне в Чечню российский спикер, под охраной дудаевских автоматчиков, командовал окончательным роспуском ВС ЧИР, о чем сам вечером поведал на огромном митинге на площади Свободы. Сути дела не меняло и то, что Хасбулатов первоначально заявил о формировании вновь созданного [1066] органа власти, Верховного Высшего Совета, из тридцати двух депутатов. Заявление это было тут же дезавуировано митингом и самим Дудаевым. И вряд ли можно отрицать, что именно подобный способ упразднения законного и конституционного органа народного правительства стал прецедентом, повторенным — на сей раз уже в масштабах всей РФ — в октябре 1993 года.

Опуская множество подробностей, которые указывают, что и за спиной самого Хасбулатова велась игра, притом еще более грязная, и что вели ее, в частности, Г. Бурбулис и М. Полторанин, подведем итог этого первого этапа на пути к войне.

27 октября 1991 года состоялись выборы президента Чечни. Ингушетия в них не участвовала, тем самым де-факто обретая самостоятельность. Присутствовавшие на них международные наблюдатели выборы эти, несмотря на массовые и вопиющие нарушения, признали, и Джохар Дудаев, как то заранее можно было предсказать, стал президентом. Кабинет министров возглавил Яраги Мамадаев, а мэром Грозного по указу Дудаева стал Бислан Гантамиров. Дело теперь было за Москвой.

2 ноября 1991 года V съезд народных депутатов РСФСР на основе изучения материалов этих, весьма условных, выборов принял решение об их незаконности и потребовал восстановления конституционного порядка в республике. А в ноябре был подписан президентский указ о введении чрезвычайного положения, подготовленный вице-президентом А.Р. Руцким. И вот здесь в ход событий вмешался Горбачев, который, практически уже приведя к агонии СССР, теперь воспользовался возможностью заложить мину огромной силы под само бытие Российской Федерации, самого внушительного по масштабам осколка распадающейся великой державы.

Теперь из воспоминаний участников тех событий, в том числе и Хасбулатова, хорошо известна их закулисная сторона и то, что именно Горбачев сорвал попытку введения в республике ЧП; ибо оно одно могло предотвратить разграбление военных складов, вооружение Дудаева и развязывание войны, которой пока не видно конца. Именно его вмешательство привело к тому, что в Грозный отправили самолеты с десантниками [1067] без личного оружия, которое другим самолетом прибыло в Моздок. Непосредственно были причастны к такому своеобразному проведению операции министр обороны Е. Шапошников и министр МВД СССР В. Баранников, которым соответствующие указания дал Горбачев, чего и не отрицал в разговоре с Хасбулатовым.

Не будь этого вероломства, события в Чечне могли бы пойти совсем иначе. Прибытие сюда 7 ноября 1991 года десантников первоначально вызвало панику, заставившую Дудаева и его сторонников покинуть занятое ими здание обкома партии. Улицы опустели, и все указывало на то, что республику можно было бы легко взять под контроль без малейшего кровопролития.

Однако, поскольку безоружный десант, сидя в аэропорту, по понятным причинам бездействовал, инициатива перешла в руки дудаевцев. И все окончилось позорным [1068] отлетом российских солдат восвояси, под гогот и насмешки толпы, в которой, хорошо помню по телевизионным кадрам, было немало подростков — не они ли станут стрелять три года спустя?

Хасбулатов, по моему глубокому убеждению, кривит душой, когда пишет в своей книге: «Первый выстрел в Чеченской войне… прозвучал в Москве, в дни октябрьского переворота», — в противном случае его придется заподозрить в полном неведении относительно всего, происходившего в провозгласившей независимость Чечне на протяжении двух лет, протекших со дня разгрома ВС ЧИР Дудаевым в Грозном в сентябре 1991 года до разгрома и расстрела Съезда и ВС РФ Ельциным в Москве в октябре 1993 года. А это поставило бы под сомнение его компетентность и осведомленность как государственного деятеля очень высокого ранга, регулярно получавшего специнформацию.

Между тем из многочисленных общедоступных источников и документов, из рассказов свидетелей и очевидцев достаточно хорошо известно, что уже первые два года «независимой» жизни Чечни отчетливо показали:

— что в республике быстро формируется криминальный и резко выраженный этнократический режим, начавший массовый сгон и запугивание «инородческого», в подавляющей части русского населения;

— что Чечня понимает независимость весьма своеобразно — как свободу от каких-либо обязательств по отношению к федеральному центру, при этом вовсе не собираясь «отделяться» от общероссийской экономики, отношения с которой, однако, быстро переходили в сферу криминальную и теневую, в сферу параэкономики;

— что она при этом быстро наращивала международные связи такого же своеобразного типа, налаживая отношения с наркокартелями, террористическими центрами и иностранными спецслужбами;

— что общесоциальная жизнь в республике быстро регрессировала к безобразным, мутантным формам неофеодализма и что в ней, как одна из сфер параэкономики, быстро развивалась работорговля;

— что чеченцы вновь продемонстрировали то свое качество, которое когда-то побудило великого Шамиля прекратить борьбу [1069]: неспособность объединиться в государство;

— что, наконец, это криминальное образование, которое можно называть государственным лишь по аналогии, например, с пиратским алжирским королевством эпохи Сервантеса, быстро вооружается до зубов, захватывая и разграбляя военные склады, оставшиеся от СА, — неужели для того только, чтобы поубедительнее проиллюстрировать свое миролюбие?

Остановимся хотя бы вкратце на этом, прежде чем перейти к более подробному рассказу о событиях, имеющих уже самое прямое отношение к тем гробам, что идут сегодня из Чечни в российские города и веси.

Человек, которого трудно заподозрить в античеченских настроениях, в свое время — первый заместитель председателя КК ОКЧН и военный министр ЧР, то есть один из ближайших соратников Дудаева, председатель парламента Конференции народов Кавказа и прочая, и прочая, погибший в июле 2000 года в результате покушения Юсуп Сосланбеков, пишет в своей книге «Чечня [1070] — взгляд изнутри»: «События с 1991 года по 1995 год показали одну немаловажную особенность в характере чеченцев, в основной своей массе они не готовы служить общенациональному интересу и в решении жизненно важных вопросов руководствуются тейповыми, групповыми или личными интересами» [1071]. Очень быстро, рассказывает Сосланбеков, дудаевский тейп* [1072] занялся сосредоточением власти, а также и богатств республики в своих руках. Штаб-квартирой, где формировалось правительство, в основном из представителей этого тейпа, стал дом брата Дудаева, Бекмирзы, что очень болезненно начало восприниматься остальными чеченцами.

Как видим, говорить о том, что антидудаевская оппозиция была марионеткой, созданной исключительно российскими спецслужбами и ни в коей мере не выражавшей интересы хотя бы части чеченского народа, нет оснований. И еще меньше было их для того, чтобы называть Дудаева общенациональным лидером Чечни — а ведь об этом в первую чеченскую кампанию кричала вся либеральная печать РФ. Сам же Дудаев отлично понимал необоснованность таких притязаний, и об этом тоже пишет Сосланбеков: «…Не в меру амбициозные политические лидеры использовали, каждый по-своему, и географическое расположение исторического проживания чеченцев — горной части, живущих вдоль Терека и плоскостных районов центральной части Чечни. Дудаев и его правительство использовали этот фактор для дестабилизации обстановки в республике, чтобы поддерживать своих сторонников в состоянии мобильности и укреплять свои позиции, поддерживая при этом ту или другую сторону.

В свою очередь, лидеры оппозиции пытались использовать их промахи в межтейповых отношениях против них же, рассчитывая на поддержку и признание со стороны населения. Эти и другие противоречия между властными структурами и оппозиционными движениями, направляемые извне, стали содрогать общество» [1073].

Еще почти за полтора года до начала первой чеченской кампании, 11 декабря 1994 года, «содрогания» эти достигли такой силы, что 17 апреля 1993 года Дудаев издал Указ «О прекращении деятельности парламента ЧР»*, и ночью здание парламента было захвачено гвардейцами Дудаева. Причиной такого решительного шага было требование парламентской оппозицией [1074] проведения референдума по трем вопросам: о статусе республики, о доверии к власти ЧР и, что самое главное, об отношении к институту президентства. Непокорные, однако, не сдавались, и тогда против них было применено вооруженное насилие: 4 июня 1993 года здание городского Собрания, где обосновался парламент, было атаковано дудаевскими боевиками, с использованием бронетехники и самоходных орудий.

Москва, в лице ее руководства, то есть президента, этому не только не препятствовала, но даже, есть основания думать, мигнула «коллеге»** желтым светофором. Во всяком случае, в мае Дудаевым было написано Ельцину письмо с требованием привлечь к ответственности лидеров оппозиции. И хотя такая решительная просьба и не была удовлетворена, никакой внятной реакции на кровавые события 5–6 июня 1993 года также не последовало. А ведь боевики, ворвавшиеся в Центризбирком, не только уничтожили бюллетени так и не состоявшегося референдума, но и учинили кровавый погром среди депутатов: было убито [1075] более полусотни человек. Так что, как видим, вопреки утверждению Хасбулатова, не октябрь 1993 года стал «дурным примером» для Дудаева; он уже был абсолютно свободен от каких-либо моральных табу. И почему бы ему было не продолжить в том же роде? Запад по поводу кровавой вакханалии отмолчался, как позже и ноты осуждения не прозвучит из его уст в адрес президента Ельцина, из танков расстрелявшего Дом Советов.

Москва тоже отмолчалась, и не только отмолчалась, но и продолжила строить особые финансовые отношения с теперь уже откровенно криминальным режимом.

Дудаевский переворот сопровождался грандиозным переделом собственности в республике — в этом сходятся как комиссия С. Говорухина, так и недолюбливавший Говорухина Юсуп Сосланбеков. Последний пишет: «Уже весной 1992 года, когда президент создал собственную команду в органах исполнительной власти, полностью отстранив парламент, ОКЧН и другие политические силы, власть перешла в руки узкого круга лиц. Взяв штурвал управления, именно они организовали радикальный передел собственности в республике, причем основной приоритетной сферой деятельности стали оптово-посреднические операции. В результате в экономике произошла резкая концентрация финансовых средств в непроизводственной сфере».

На этой основе родилась знаменитая афера с фальшивыми «чеченскими авизо», причинившая колоссальный финансовый ущерб России; вскоре пошли дела и более серьезные, но о них чуть позже. Массам же была брошена «кость» в виде разрешения открыто грабить и мародерствовать: нападения на поезда, как и в 1917 году, приняли систематический характер, было растащено и расхищено колхозно-совхозное имущество — трактора, машины, скот, земли. Но не для масс предназначался, конечно, едва ли не самый жирный кусок нефтекомплекс, который к 1991 году включал в себя 54 предприятия и выпускал, в частности, авиационное масло МС-20 [1076].

В самой Чечне его безраздельным хозяином и распорядителем, за ширмой «независимости», сразу стал весьма узкий круг лиц, причастных к дудаевскому окружению. При этом именно в нефтебизнесе этот круг лиц не только не стремился утвердить декларированную независимость от России, но быстро образовал своеобразный симбиоз с весьма могущественными политическими и экономическими силами во властных и околовластных российских кругах.

Если свести воедино свидетельства самых разных — в том числе и оппозиционных по отношению друг к другу источников, — то получается любопытная картина. С приходом к власти Дудаева собственная нефтедобыча в Чечне начинает сокращаться, а специалисты [1077] — разъезжаться: за три еще довоенных года, сообщает Ахильгов, республику покинуло 30–40 тысяч их, причем, по большей части, это были профессионалы очень высокой квалификации. А вот северная нефть на нефтеперерабатывающие заводы Грозного продолжает поступать — в основном, из Западной Сибири.

В одном только 1992 году [1078] в Чечню для переработки поступило по нефтепроводам более 7 млн тонн сырой нефти. При этом и речи не было о возвращении нефтепродуктов обратно в Россию. Они шли либо в коммерческие структуры, либо на экспорт, причем экспортером выступала не Россия, а Чечня, которую, таким образом, откровенно подпитывали за счет российской нефти [1079]. По данным Сосланбекова, ссылающегося на различные и хорошо осведомленные источники, только в течение 1992 года за пределы республики было вывезено 4031,1 тысяч тонн дизельного топлива, 1631,5 тысяч тонн бензина, 125,5 тысяч тонн осветительного керосина и 36,6 тысяч тонн дизельного масла. Основными «адресатами» экспорта были страны Прибалтики, Турция, ряд других стран, однако ни сельхозтехника, ни продукты питания, ни новейшая технология в Чечню не поступали. Деньги оседали где-то в другом месте. «При этом на встрече двух министров топлива и энергетики — В.С. Черномырдина и З. Дурдиева, состоявшейся 6 июля 1992 года, с российской стороны не только не было предъявлено каких-либо претензий, но активно рассматривались вопросы дальнейшего «сотрудничества» и заключения международных договоров» [1080].

Одним из сторонников и идеологов такой «нефтяной» политики был Е. Гайдар, и, поскольку она продолжалась почти вплоть до начала военных действий в Чечне в конце 1994 года, последняя, по сведениям в том числе и пожелавшего остаться неизвестным бывшего должностного лица в правительстве ЧР, получила миллиарды [1081] долларов США. В последнее время перед войной, в связи с разрушением нефтепереработки и отъездом специалистов, Россия гнала транзитом через Чечню уже просто сырую нефть, по-прежнему подпитывая режим Дудаева нефтедолларами.

Подведем итоги: по данным МВД РФ, девяносто процентов нефтепродуктов незаконно продавалось в страны ближнего и дальнего зарубежья. По подсчетам экономистов, их реализация приносила ежегодно порядка 800–900 млн долларов. Сам Дудаев и его ближайшие помощники уже в тот период [1082] имели многомиллионные валютные счета в Швейцарии и Швеции. Один из них приобрел за 100 млн долларов отель на Кипре, другой дачу в Швейцарии и ресторан «Розек» в Москве, многие имели коммерческие фирмы. 3 мая 1993 года на встрече с прибывшими из Москвы представителями чеченской диаспоры Дудаеву было предложено отчитаться перед народом о местонахождении денег, полученных от продажи нефтепродуктов. Он признал, что на счетах заграничных банков находится свыше 70 млн долларов, но отказался назвать эти банки и расчетные счета, сославшись на государственную тайну.

Так рассказывается к брошюре «Криминальный режим. Чечня. 1991–1995 гг.», изданной МВД РФ, в основном для распространения среди военнослужащих ОЧВ РФ. Я и сама ее приобрела в марте 1995 года в Грозном; и хотя нет оснований ставить под сомнения сообщаемые в ней данные, «специфика жанра» накладывала свои очевидные ограничения, не позволяя углубляться слишком далеко в дебри параполитики и параэкономики.

Ясно, однако, что громадные суммы, полученные от экспорта нефти и нефтепродуктов, не могли пойти только на личное обогащение узкого круга лиц [1083]; конечно, они, помимо той доли, что была получена российскими коллегами, послужили и для другого, и вот с этим другим, похоже, Россия и сталкивается сегодня в Чечне. Что же такое это «другое»? На мой взгляд — и целый ряд факторов чем дальше, тем более убедительно подтверждает это, — именно за счет теневого нефтебизнеса 1991–1993 годов Чечне и удалось обеспечить совершенно новый статус для себя и, в отличие от России, войти-таки в «мировое сообщество». Если не на уровне респектабельной признанности [1084], то уж на уровне «черного интернационала» нарко- и работорговцев, оружейных мафий, профессионального наемничества, разветвленных контактов с миром спецслужб и маскирующих их организаций — безусловно. Факты такого рода сегодня изобилуют, но не всегда уделяется внимание их системному характеру, их встроенности в сложную цепь опосредований, благодаря которым чеченскому грабительскому капиталу удалось, с одной стороны, «отмыться» и влиться в общемировые финансовые потоки.

Вот и Хожахмед Нухаев, спонсор газеты «Барт», московский теневик, стал президентом международной торгово-промышленной палаты «США-Кавказ» и в фешенебельной Кранс-Монтане в 1997 году представлял глобальный проект Евразийско-Кавказского общего рынка. До этого посетив Стамбул, Анкару, Париж, Брюссель, Токио и Варшаву. А также побывав в гостях у Элизабет Тейлор, оказавшей чеченскому бизнесмену протекцию в высоких финансово-политических кругах в США.

А с другой — стать ресурсом, позволяющим наращивать напряженность по всей южной дуге, смыкая Балканы с Афганистаном, замком для чего является Кавказ с его введенным в состояние перманентной систематической активности эпицентром, Чечней.

26 августа 1994 года [1085] чеченская газета «Свобода» сообщила о прибытии в Ичкерию первой партии пакистанских добровольцев-смертников. «Аналогичные боевые группы, доверительно писала газета, — уже задействованы в сражениях на таджикско-афганской границе». Этот афганско-чеченский тандем отмечен особой спецификой, для понимания которой необходимо сделать небольшое отступление.

Хочется думать, что сегодня протрезвела немалая часть журналистов из числа тех, кто в первую чеченскую кампанию кричал исключительно о национально-освободительной войне, «горной герилье» и отказывался — хотя бы для поддержания своей профессиональной репутации — заглянуть за кулисы событий, поинтересоваться скрывающимися там сложными переплетениями интересов, интриг и нитей «Большой Игры». Хочется думать, что такому протрезвлению мог сильно посодействовать инцидент с избиением журналистов ОРТ и НТВ при их попытках снимать организованную исламскими экстремистами в Лондоне конференцию в поддержку Чечни осенью 1999 года. При этом наиболее заметной фигурой среди организаторов встречи оказался некто Абу Хамза Аль-Мысри, лидер группировки «Ансар аш-Шариа» [1086]. Он известен под прозвищем «Железнорукий», так как потерял руку в Афганистане, где три года воевал в стане моджахедов, а затем перебазировался в Боснию. С гордостью любит повествовать, что своей железной рукой размозжил голову не одного серба. А почти одновременно с этой конференцией в Лондоне в Париже модные философы Андре Глюксман и Анри-Бернар Леви уподобили Чечню Афганистану.

Впрочем, дело, разумеется, не только в эксцентричном союзе «Однорукого», парижских салонных интеллектуалов и Совета Европы, слаженно ведущих общую партию. Речь о том, что любой разговор о войне на Северном Кавказе сегодня теряет смысл, если упорно отказываться видеть [1087] явленную даже в хронике событий связь вторжения Басаева и Хаттаба в Дагестан в конце лета 1999 года с одновременным обострением ситуации на рубеже Афганистана и Средней Азии и вторжением боевиков в Баткенскую область Киргизии.

Осенью 2000 года вторжение снова повторилось и, учитывая ход событий годичной давности, высока вероятность нового обострения на чеченско-дагестанской границе. А загадочное вооруженное столкновение в Нижнем Алхуне [1088], о котором глухо прозвучало, что бой произошел с бандой «афганских наемников», по времени совпавшее с вторжением таких же боевиков в Киргизию и Узбекистан, позволяет теперь уже с несомненной уверенностью говорить о том, что Кавказ и Средняя [1089] Азия силами, нагнетающими здесь напряженность, рассматриваются как системная целостность. Генератором же нестабильности, приводящим всю дугу в движение, остается Афганистан — как то и задумывалось Уильямом Кейси во время его конфиденциальных встреч в высоких политических кругах Саудовской Аравии и Пакистана.

С учетом этой столь откровенно в свое время изложенной стратагемы «Афганистан», конечно, надо понимать не как конкретную страну Центральной Азии со своими острыми, однако локальными проблемами. Но как опытное поле, на котором удалось сформировать и выпестовать феномен моджахедизма и где наиболее успешным образом удалось подчинить исламистские террористические движения головной стратегии реструктуризации Хартленда и построения нового мирового порядка. А также, что немаловажно и что позволяет поставить эти движения на принципы «самофинансирования», подсоединить колоссальный поток грязных наркоденег к глобальной финансовой системе.

Можно даже сказать, что сегодня наркоторговля — и даже не просто наркотрафик, но с нарощенной на него нарко-субкультурой, истоки которой восходят к молодежной контркультуре 1960-х годов, — образует нижний этаж, а скорее даже подполье процесса глобализации. На верхнем этаже — Интернет, «права человека [1090], респектабельные международные благотворительные фонды [1091], на нижнем — разрастающиеся опийные плантации в том же Афганистане, не менее настоятельная, чем прокладка трубопроводов, необходимость прокладывать трансконтинентальные наркотрассы и, соответственно, боевики, на которых ложится эта задача.

Уже в январе 1993 года [1092] на некоем совещании в Пешаваре — напомню, центре базирования афганской оппозиции в годы пребывания ОКСВ в Афганистане — было решено выделить в распоряжение ОТО часть доходов от наркотиков. Некоторые лаборатории по переработке мака-сырца, базировавшиеся в афганских провинциях Бадахшан, Кунан и Нангирхар, также были переданы в распоряжение таджиков. Транзитной территорией стал Памир, а особое значение приобрела трасса Хорог-Ош.

При этом странным образом — таким же странным, как вывод российских пограничников из Киргизии буквально накануне вторжения боевиков в Баткенский район — в конце 1992 года, именно тогда, когда заключался Договор о коллективной безопасности стран СНГ, на Памире было демонтировано оборудование четырех из пяти радиотехнических рот, вследствие чего все воздушное пространство осталось без контроля. Именно «пешаварская семерка», по сообщению лондонской «Times», подготовила почву для движения «Талибан», ныне контролирующего половину мировой подпольной торговли героином. И вряд ли ОТО полностью разорвала налаженные в период своего «афганского изгнания» связи.

В 1998 году количество изъятого в России героина увеличилось более чем в пять раз, причем в основном за счет поставок из Пакистана и Афганистана. Соответственно, по данным спецслужб, в странах Центральной и Восточной Европы созданы крупные склады, откуда героин мелкими партиями напрвляется в страны ЕС. По тем же данным, 80 % героина, идущего из Афганистана, поступает в Европу — пока! — по балканскому пути, остальные 20 % — через Россию. Дестабилизация Кавказа, его вращивание в общую связку Балканы-Афганистан, несомненно, увеличит транзитные возможности России и позволит превратить Великий шелковый путь в Великий героиновый путь, как уже сегодня иногда говорят с черным юмором.

В октябре 1996 года британские газеты писали, что основным финансовым источником для «Талибана» является торговля героином. По сведениям «Таймс», на контролируемой ими территории талибы установили специальный налог на производителей наркотиков в размере 10 % от полученного урожая — стало быть, ясно, как остро стоит проблема наркотранзита. Официальный Бишкек убежден, что исламские боевики, вторгшиеся в августе 1999 года на юг Киргизии и удерживавшие там заложников, преследовали прежде всего цели обеспечения такого коридора для афганского товара. А это, в свой черед, дает возможность получать деньги на покупку оружия, и так до бесконечности.

По данным же спецслужб Узбекистана, в подготовке операции «Киргизия-Юг», осуществленной группой боевиков ИДУ [1093] и ОТО, принимали участие пакистанские спецслужбы. «Тайные их переговоры по этому поводу проходили в пакистанской столице Исламабад, афганском городе Кандагар, таджикских Душанбе и Джиргитале и на базе боевиков в Хаджа-Ачкане в Киргизии» [1094]. После разгрома боевиков их приютил также Пакистан, и потому есть все основания думать, что и новое вторжение готовилось не без участия тех же заинтересованных лиц.

По сведениям из различных информированных источников, да и по разрозненным сообщениям прессы, уже к 1995 году в этот «концерт» вступила чеченская мафия, причем последняя имела весьма весомые связи в Москве, в том числе и в спецслужбах, — в частности через дудаевского прокурора Усмана Имаева. Примерно к тому же времени уже возникла разветвленная сеть связей с «филиалами» в Мазари-Шарифе в Афганистане, Луангпхабанге в Лаосе, на Каймановых островах и в Лондоне. Предполагается, что часть из них завязана на латиноамериканский наркокартель «Тихуана», а это — линия ОАК. Предполагается, что транзит наркотиков шел в Чечню из Афганистана через Узбекистан и что Дудаев поддерживал весьма хорошие отношения с узбеком Дустумом [1095], на «бартерной основе» осуществляя поставки боеприпасов и оружия из разграбленного имущества СА.

Для руководства России, как и для международного политического истеблишмента, подобная специфика чеченской «независимости» отнюдь не была тайной — как, впрочем, и для российского, равно как и для мирового общественного мнения. Так что упорное нежелание признать очевидность можно расценивать — по крайней мере, на уровне нравственном — как соучастие. Ведь и в открытой печати информации было более чем достаточно. А 29 июня 1999 года, то есть еще до начала второй чеченской кампании, на совещании членов Совета безопасности РФ заместитель секретаря СБ Валентин Соболев заявил: «Есть достоверные данные о существовании цехов по переработке гашиша и маковой соломки как в самом Грозном, так и в селах республики». Речь идет о производстве сильных наркотических веществ, и, как сказал Соболев, в частности, такими цехами владеют братья Басаевы. Разумеется, дело не ограничивалось только кустарной «соломкой».

Покойный Юсуп Сосланбеков еще несколько лет назад заявил: «Через кавказский коридор протекает не просто нефть и газ, здесь уже четко функционируют маршруты по доставке в Россию наркотиков из Афганистана». Остается вопросом, почему эту сторону проблемы обошел вниманием заместитель секретаря Совбеза. Как бы то ни было, Сосланбеков достаточно прозрачно намекнул на заинтересованность весьма высоких лиц в Москве в функционировании такого коридора; но одним из необходимых условий этого функционирования является поддержание хронической нестабильности, подобной той, в которую ввергнут сегодня Афганистан. И, таким образом, применительно к Чечне наркотрафик был всего лишь «базисом», материальной основой, опираясь на которую можно было быстро интегрировать Чечню в ту дугу криминального и политизированного ислама [1096], которую еще со времени пребывания ОКСВ в Афганистане начал активно выстраивать Запад и которая получила симметричное дополнение на Балканах.

А последние годы жизни СССР оказались отмечены стремительным простраиванием на его пространстве промежуточных звеньев этой масштабной южной дуги, формирование которой есть все основания считать одним из элементов общей стратегии глобализма.

Уже события лета 1989 года в Ферганской долине несли на себе совершенно особый отпечаток [1097]. А в конце 1990 года в Намангане [1098] прошел законспирированный съезд ваххабитов. Почти одновременно произошло зверское показательное убийство пятерых советских солдат — тогда замолчанное властями, а ныне полностью забытое обществом. А ведь «Чечня» начиналась именно оттуда: опробовалась реакция общества и государства, их ресурсы сопротивления тем грандиозным планам, о которых было заявлено на тайном съезде. Речь же шла о том, чтобы начать борьбу за захват власти в Средней Азии, а одно из принятых заявлений прямо указывало на Россию как на заклятого врага ислама. Таким образом, труды Кейси по переносу конфликта с севера Афганистана на юг тогда еще советской Средней Азии не пропали даром, и стрелку удалось — по крайней мере на очень важный отрезок времени перевести с США и Израиля, еще недавно почитавшихся главными врагами мусульман, на новый объект ненависти.

Грандиозным успехом той же стратегии — успехом, значения которого не умаляет нынешнее обострение отношений между США и талибаном, — можно считать создание и приход к власти в Афганистане движения «Талибан». Отсутствие официального дипломатического признания, на котором фиксируются те, кто склонен отрицать связку США — «Талибан», в данном случае не имеет никакого значения. Напротив: оно связало бы руки обеим сторонам, лишив их той свободы действий, которой они сегодня располагают на параполитической территории моджахедизма. Талибы были вольны признавать Чечню, вольны встречаться с самыми одиозными чеченскими лидерами — их не ограничивали никакие рамки дипломатического протокола и остатки общепринятых приличий; а с другой стороны, наличие «связки» дает возможность порою выбирать для этих встреч весьма неожиданные территории.

Так, в прессу просочилась информация о том, что незадолго до вторжения в Дагестан, в августе 1996 года, произошла встреча талибов с лидерами чеченских боевиков не где-нибудь, а в Польше — заметим, новоиспеченном члене НАТО. И какова бы ни была исторически не раз доказанная готовность Польши вступать в союз с любыми антироссийскими силами, вряд ли она решилась предоставить свою территорию для подобной экзотики, не согласовав предварительно своих действий с вышестоящими инстанциями.

Тем самым можно с достаточными основаниями говорить, что в конце ХХ века новые возможности для масштабной реализации получили те планы создания вокруг России исламского и тюркского пояса нестабильности, над которыми трудились еще лорд Пальмерстон, Уилфрид Блант [1099], Спенсер Черчилль [1100] и британский агент, по происхождению венгерский еврей, арминиус Вамбери. Во второй половине ХХ века работа возобновилась при участии З. Бжезинского, Королевского азиатского общества, Оксфордского университета и Института исследований Востока и Азии [1101], а также английской внешней разведки МИ-6. При этом речь шла не только о Средней Азии: особое внимание было уделено Северному Кавказу, применительно к которому вновь вернулись к разработанной Пальмерстоном еще в 1830 году концепции создания антироссийской Конфедерации северокавказских народов. Впервые она была опробована еще в 1918 году при создании Горской республики, а затем к ней вернулись в 1989 году. О самом заинтересованном внимании тех же британских центров к развитию острых событий в Чечне в конце ХХ века пишет и Яндарбиев.

С учетом такой предыстории вопроса можно по достоинству оценить заявление лидеров кузбасских шахтеров В. Ончурова и М. Анохина, сделанное ими по горячим следам событий 1991 года: «Мы выражаем понимание действиями Президента Чечни генерала Джохара Дудаева, поскольку в разваливающемся имперском Союзе нет, да и не может быть морально-оправданной законной основы для освобождения народов от коммунистического рабства, кроме самодвижения пробуждающихся чувств гражданского и национального достоинства» [1102].

Перед нами или безнадежная глупость, или предательство; впрочем, такой формат восприятия событий в Чечне, усиленно формируемый по каналам СМИ, можно, к сожалению, вообще считать типичным для того времени. А между тем еще 1 августа 1991 года грозненская газета «Кавказ» опубликовала некое «завещание», подписанное «Парламентом Чеченской республики» [1103]. «Завещание» сие гласило, что своей «подлой и коварной» политикой Россия превратила «земной рай, дарованный Всевышним народам Кавказа, в земной ад». А потому неизбежно возмездие, для чего потомкам завещается «перенести страх и муки в логово зла и насилия над народами Москву». В том числе — и «воздействуя на источники ядерной опасности».

А в октябре того же 1991 года уже сам Дудаев заявил: «…Чечня — это центр трехсотлетнего противостояния Кавказа и России» [1104]. Вызов был брошен.

Сразу же началось разнузданное насилие в отношении нетитульного, в основном русского, населения. В адрес руководства РФ, глав администраций ее краев и областей было направлено множество обращений, практически оставшихся без ответа. Привожу только одно из них: «По сути в Чечне развязана и ведется настоящая война против России и русского народа, причем изощренными методами. Особенно зверски травля организована в промышленном центре республики — городе Грозном. Русские практически вытеснены со всех ключевых постов в руководящих органах… Нас уничтожают, насилуют, грабят, убивают, похищают наших детей. Нас выживают и насильственно захватывают наши квартиры и собственные дома, разоряют приусадебные и садовые участки».

По рассказам русских беженцев, с которыми я встречалась в поселке Попов Хутор под Владикавказом, способом, который уже описан в главе «Схождение лавины», приобретались целые подъезды, люди же, изгнанные из своих квартир, еще могли благодарить судьбу, если оставались живы. Уже при Дудаеве и еще до первой чеченской кампании пышным цветом начали расцветать рабовладение и работорговля, бесследно исчезать люди. За годы правления Дудаева, по оценке А. Долголаптева, «около 30 тысяч граждан бесследно исчезли», и в основном это были русские. По оценке самого Дудаева, на май 1994 года Чечню «покинули, самое меньшее 200 тысяч [1105].

СМИ преступно замалчивали все эти факты, оставшиеся же в Чечне люди вынуждены были бороться в полном одиночестве, не находя в Москве ни поддержки, ни даже простого сочувствия. Их отчаянные попытки сопротивляться, создавая стачкомы, аппелируя к правам человека, — одна из самых трагических страниц в истории постсоветской России и заслуживают отдельного рассказа. Однако в начале 1990-х годов глубоко извращенное представление о правах человека, каковыми либеральная интеллигенция наделяла исключительно тех, кто стремился к отделению от «империи зла», привело к тому, что гонимые, преследуемые люди вынуждены были с отчаянием наблюдать, как до зубов вооружается становящийся у них на глазах криминальный режим.

Вооружается явно при поддержке неких закулисных сил в Москве — и это вопреки уже очевидной для любого непредвзятого наблюдателя вписанности Дудаева в «Большую Игру», которая всегда велась, ведется и будет вестись именно против России.

Предгрозье

Явным и впечатляющим образом такая кооперация России и враждебных ей международных сил сказалась уже на этапе вооружения Дудаева. Российская армия осенью 1994 года столкнулась именно с хорошо вооруженной и экипированной армией, характеристика вооружений которой сама по себе свидетельствует о такой кооперации.

Михаил Ефимов пишет в журнале «Солдат удачи» [1106]: истина об уровне вооруженности дудаевской армии стала очевидной 12 декабря 1994 года, когда дудаевцы системой залпового огня «Град» нанесли удар по колонне российских десантников. «Однако, — продолжает он, — это были лишь первые горькие открытия. Оказалось, у дудаевцев есть все, что стоит на вооружении в Российской армии: танки, боевые машины пехоты, бронетранспортеры, орудия и минометы. Стрелковым оружием они оснащены получше нашего: у каждого автомат и гранатомет. Достаточно обученных наемников-снайперов. В подразделениях новейшие средства связи. Нет только, пожалуй, ракет да кораблей военно-морского флота. Но они, собственно, в горах и ни к чему».

В этом описании удивляют лишь слова «открытия» и «оказалось». Ничего удивительного в том, что дудаевцы располагали тем же оружием, что и начавшая 11 декабря 1994 года военные действия Российская армия, не было. А если для кого-то это оказалось открытием, то возникает вопрос о том, куда смотрела разведка и работала ли она вообще. Впрочем, в данном случае особой необходимости в ней даже и не было, ибо тот факт, что Чечня оказалась единственным из так называемых непризнанных государств, получившим свою квоту из вооружений СА наравне с бывшими союзными республиками, ни для кого не являлся тайной, а уж тем более — для президента РФ Бориса Ельцина и для министра обороны Павла Грачева.

Позднейшие публикации, в том числе и ряда документов, лишь позволили конкретизировать детали этой беспрецедентной истории вооружения Россией изначально не скрывавшего своей к ней абсолютной враждебности режима, но не дают никаких оснований говорить о сенсации. Если же о ней и можно говорить, то лишь в том смысле, что детали этой истории рисуют картину небывало циничного предательства армии собственным ее руководством — в сочетании с небывалой жертвенной покорностью самой армии, которая, уже зная все о странностях шестилетней [1107] странной войны на Северном Кавказе, вновь и вновь идет на смерть.

1 ноября 1991 года Джохар Дудаев объявил о государственном суверенитете Чеченской республики, а уже 26 ноября того же года издал указ, запрещающий перемещение военной техники и вооружения, то есть вывод арсеналов дислоцированных в Чечне частей Советской армии с ее территории. Тотчас же началось их разграбление, нападение на военные объекты и часовых. Обо всем этом были осведомлены и президент доживавшего свои последние дни СССР М.С. Горбачев, и президент РФ Б.Н. Ельцин — осведомлены, в частности, многочисленными письмами офицеров на имя Михаила Горбачева.

Вскоре после распада СССР, 10 февраля 1992 года, к Б.Н. Ельцину со специальным письмом обратился Главнокомандующий Вооруженными Силами СНГ маршал авиации Е. Шапошников. В нем, как и в последовавших затем сообщениях от 1 марта и 3 апреля, сообщалось о разграблениях складов и избиениях военных, приводились впечатляющие цифры: речь шла уже о миллионах захваченных дудаевцами боеприпасов.

В апреле чеченский парламент сделал новый решительный шаг: принял постановление, согласно которому все воинские части, вооружение и боевая техника ОВС СНГ были взяты под юрисдикцию ЧР. Адекватным ответом на это был бы только приказ Главкому СНГ о вывозе оружия. На том этапе это еще было возможно, так как в 1992 году у Дудаева не было сил и вооружений, достаточных для того, чтобы такой вывоз остановить. Речь же шла ни много, ни мало, как о 50 тысячах одного лишь стрелкового оружия и 1,5 тысяч тонн боеприпасов, о чем 4 декабря 1991 года тогда еще первый заместитель министра обороны СССР генерал-полковник П. Грачев докладывал Е. Шапошникову по возвращении из командировки в Чечню.

Через месяц после этого, 4 января 1992 года, была принята Директива Генерального штаба № 314/3/0159, согласно которой 173 учебный центр* подлежал расформированию, а оружие — вывозу. Это было тем более остро необходимо, что в Чечне дудаевский режим прекратил снабжение армейских гарнизонов продовольствием, число же разбойных нападений угрожающе возрастало. Соответствующее письмо с выражением готовности обеспечить вывоз оружия и техники было направлено офицерами 173-го учебного центра к президенту и министру обороны. Как и все предыдущие, оно осталось без ответа и, что еще хуже, без внимания.

Чувствуя нерешительность России, уже в феврале 1992 года боевики начали силовой захват оружия, по поводу чего Е.Шапошников направил жалостное письмо Дудаеву, в котором информировал последнего о происходящем! В акциях по захвату военных городков активное участие принимал Б. Гантамиров, тогда мэр Грозного; и по личному приказу Дудаева, после решения парламента ЧР о переходе всех воинских частей, вооружения и боевой техники ОВС СНГ под юрисдикцию республики, началась замена караула военных городков национальными гвардейцами, сопровождавшаяся арестами российских офицеров и прапорщиков. В мае 1992 года, когда министром обороны РФ стал Павел Грачев, силовой вывоз оружия, хотя теоретически еще и оставался возможным, требовал неординарной политической воли и соответствующей мобилизации общественного мнения. Ни того, ни другого не было, да и большая часть арсеналов уже была разграблена. По заключению генерала В.Очирова, изучавшего проблему в местах дислокаций частей, к маю 1992 года было похищено 80 % единиц техники и 70 % единиц стрелкового оружия.

С учетом названных процентов, довольно странное впечатление производит шифротелеграмма П. Грачева от 20 мая 1992 года, согласно которой командующему войсками Северо-Кавказского военного округа разрешалось «передать ЧР из наличия 173-го гвардейского ОУЦ боевую технику и вооружения 50 процентов» [1108]. Ни о каких 50 процентах речь уже идти не могла; и хотя в результате беспрецедентного договора «О выходе войск и распределении имущества между Чеченской республикой и Российской Федерацией» удалось вывезти на территорию России 11057 единиц оружия, действовал он на протяжении всего лишь двух дней — 29 и 30 мая. А уже 31 мая Дудаев в одностороннем порядке разорвал его, поставив военнослужащим ультиматум: немедленно покинуть республику, что и было исполнено. Техника и вооружение достались боевикам, и потому ни о каких «сюрпризах» осенью 1994 года не могло быть и речи — в той части, которая касалась, по крайней мере, оружия бывшей СА, то есть того же самого, которым была вооружена Российская армия. Не только Ельцин и Грачев, но и генералитет да и большая часть офицерства прекрасно знали, с чем предстоит встретиться выдвигаемым в Чечню частям.

«Солдат удачи», подробно исследовавший этот вопрос, приводит достаточно подробные характеристики «военного наследия», полученного Чечней из бывших советских арсеналов.

Общее количество предоставленного таким образом Чечне оружия, даже по неполным данным, составило 57696 единиц. Причем, по сведениям МО РФ, только из армейских арсеналов чеченцы получили 41538 единиц стрелкового оружия, в том числе автоматы АК, АКС-74, АКМ, АКМС, снайперские винтовки СВД, станковые автоматические гранатометы АГС-17 «Пламя», более тысячи танковых и крупнокалиберных пулеметов, не говоря о пистолетах ТТ, НМ, АПС, а также более чем 2000 ручных пулеметов Калашникова РПК и ПКМ. Боеприпасы исчисляются сотнями тысяч и миллионами единиц. Кроме того, в руки дудаевцев попали 7 переносных зенитно-ракетных комплексов «Игла-1», 2 комплекса противотанковых управляемых ракет [1109] «Конкурс», 24 комплекса ПТУР «Фагот», 51 комплекс ПТУР «Метис» и не менее 740 ракет к ним, а также 113 ручных противотанковых гранатометов РПГ-7. Помимо этого, более 6000 единиц стрелкового оружия боевиками ОКЧН было захвачено при разгроме КГБ Чечено-Ингушской АССР в сентябре 1991 года и значительное количество оружия [1110] было взято при разоружении местных органов внутренних дел.

Таков, при далеко не полном подсчете, объем лишь того оружия, которое было оставлено армией, органами безопасности и внутренних дел осенью 1991 летом 1992 года. Однако приток вооружений продолжался в этот регион и впоследствии: путем как прямых закупок стрелкового оружия штатных образцов в странах СНГ [1111], так и контрабандного ввоза по воздуху из Афганистана и Турции. Свою роль сыграл и ввоз оружия чеченцами, воевавшими в Абхазии, хотя его далеко не следует переоценивать: в общем потоке полученных Чечней вооружений «абхазская» часть является весьма скромной.

Что до Турции, то она еще в 1991 году под видом гуманитарной помощи поставила в Чечню первую партию стрелкового оружия советских образцов [1112], причем часть его была провезена дудаевскими боевиками через территорию Азербайджана.

Из Афганистана в числе прочего прибыли английские снайперские винтовки [1113], притом вместе со специальными группами моджахедов, сформированными в Афганистане же, — для, во исполнение пожеланий еще У. Кейси, продолжения войны с «шурави» на их собственной территории.

Не довольствуясь всем этим, Дудаев попытался еще и создать свой собственный «ВПК», организовав на одном из грозненских машиностроительных заводов малосерийное производство 9-мм пистолета-пулемета «Борз» [1114]. Однако из этой затеи мало что вышло: нетворческий, пиратско-набеговый тип чеченской «государственности» сказался и в неспособности организовать сколько-нибудь налаженное и регулярное производство.

Зато другие каналы пополнения чеченских арсеналов работали бесперебойно. Ярким свидетельством этого является тот факт, что спустя полтора года после начала первой чеченской кампании интенсивность августовских боев в Грозном не только не уступала тем, что развернулись здесь зимой 1994–1995 годов, но, по мнению некоторых специалистов, даже превосходила их. И уже после заключения Хасавюртовского мира, по данным компетентных источников, на начало 1997 года в наличии у чеченцев имелось свыше 60 000 единиц стрелкового оружия, более 2 млн единиц различных боеприпасов [1115], несколько десятков танков, БТР, БМП, а также равноценное этому количество артиллерийских орудий различных калибров с несколькими [1116] боекомплектами к ним [1117].

Иными словами, ценой огромных жертв [1118] нерешенной осталась едва ли не главная задача первой чеченской кампании — уничтожение чеченских арсеналов. Разумеется, не перекрытыми остались и каналы их пополнения, что в полной мере обнаружило себя в ходе второй чеченской кампании, но о чем наиболее проницательные наблюдатели предупреждали еще за несколько лет до ее начала. И это — одна из многочисленных странностей тянущейся уже почти 10 лет войны, в которой периоды активных боевых действий в итоге оказываются лишь одним из инструментов дальнейшего разрыхления ситуации на Кавказе и усугубления общей нестабильности на южной дуге с включением в нее Северного Кавказа.

Выход талибов на Пяндж в конце сентября 2000 года, одновременное заявление Ахмад Шаха Масуда о существовании крупного лагеря по подготовке чеченских боевиков на севере Кандагара, информация о чеченских инструкторах в лагере боевиков на Памире [1119], работающих в связке с радикальной узбекской Партией вооруженного ислама [1120], вынашивающей планы создания единого исламского государства, в которое вошли бы все среднеазиатские республики Средней Азии и мусульманские регионы России, включая Северный Кавказ; наконец, бесспорность присутствия афганских моджахедов в Чечне спустя уже почти год после начала второй чеченской кампании дают новые основания в пользу этого вывода.

Старая истина о том, что война есть продолжение политики иными средствами, конечно, сохраняет свою силу и в наши дни; однако соотношение их может быть далеко не столь хрестоматийно простым, как мы привыкли полагать до сих пор. Чечня показала, что объявленные явные цели войны [1121], исходя из которых и действует армия, могут не только не совпадать с необъявленными, тайными политическими целями, но прямо противоречить им, что превращает армию в трагическую заложницу политики. Весь ход событий в Чечне и вокруг Чечни, начиная с 1991 года, к сожалению, дает немало доводов в пользу этой гипотезы, и в связи с ней получают объяснение, обнаруживают хотя бы подобие логической связи бесчисленные странности Кавказской войны рубежа тысячелетий.

Одной из самых больших и, главное, устойчиво прослеживаемых на протяжении всего конфликта таких странностей является бросающееся в глаза нежелание — или неумение? — российской стороны создавать и упорно, методично наращивать опору себе в местном, автохтонном населении. Между тем при всей своей жесткости это умел делать Ермолов; огромный положительный опыт такого рода был накоплен русской армией при завоевании Средней Азии. Да и Красная армия, при всей жестокости войны с басмачами, уделяла такой работе огромное внимание и вела ее достаточно эффективно. Размывание традиции стало сказываться лишь в Афганистане, но две военные кампании в Чечне продемонстрировали уже едва ли не полный разрыв с ней, утрату всяких навыков такого рода и, что еще хуже, даже понимания необходимости подобной работы.

Более того, со зловещей закономерностью стала обнаруживать себя приобретенная постсоветской Россией склонность особую жесткость проявлять именно по отношению к потенциальным союзникам; необычную, на грани заискивания, снисходительность проявляя, напротив, к потенциальным и даже реальным врагам. Как объяснить, что российская авиация в январе 1995 года наносила удары по населенным пунктам Шатаевского района, хотя старейшины села дали «добро» на беспрепятственный проход российских войск через этот район? Зато ни одна бомба, по свидетельству участников боев, не упала в это же самое время на тренировочные лагеря и базы боевиков под Бамутом и Ведено. Кстати сказать, в качестве таковых чаще всего тогда использовались бывшие пионерские лагеря. Зато ОМОН занялся в первую очередь разоружением тех групп чеченцев, которые вели активную борьбу против Дудаева, поставив их в самое двусмысленное да и просто трагическое положение.

То же самое повторилось и во вторую чеченскую кампанию. В традиционно пророссийских районах, рассказывает осведомленный наблюдатель, в ходе зачисток изымались даже охотничьи ружья, а уже в центральной Чечне зачистки велись по «мягкому варианту», при этом обнаружилось, что даже владельцы автоматов АКМ нередко имели разрешение на их хранение, подписанное не кем иным, как спецпредставителем российского руководства в Чечне Николаем Кошманом. Ну, а «те мероприятия, которые проводились на юге республики, называть зачистками вообще нельзя», — пишет Борис Джерелиевский в «Солдате удачи» [1122]. В Аргуне вообще не заходили в дома, ограничиваясь проверкой документов на улице — всего лишь на предмет наличия прописки.

Происходили вещи и еще более странные: так, в Шалинском районе при одной из зачисток в больнице были обнаружены тяжелораненые боевики, однако команды на их арест не последовало; вскоре они благополучно выписались и исчезли. В одном из пунктов не разрешили ликвидировать обнаруженный спецподразделением МВД подпольный цех по кустарному производству минометов, гранатометов и противотанковых ружей. И есть даже сведения, что во многих уже зачищенных пунктах продолжают удерживаться заложники и рабы.

Все подобные странности этой сверхстранной войны [1123] складываются уже в некую закономерность, за которой не будет преувеличением предположить некий зловещий умысел. Иначе придется говорить о полной неадекватности действий Российской армии: вероятно, нечто о происхождении столь странных приказов и распоряжений известно и российскому генералитету в Чечне. И хочется надеяться, что когда-нибудь и кто-нибудь из «осведомленных людей» все же приподнимет завесу над этой тайной.

Однако и того, что доступно наблюдающему и сопоставляющему факты аналитику, довольно, чтобы сделать обоснованный вывод о кричащем несовпадении объявленных [1124] и скрытых [1125] целей обеих чеченских кампаний, которые не случайно так и не были названы войной и вообще не получили внятного правового определения. Это несовпадение, следствием своим имеющее нарастающее разрыхление ситуации в Чечне, и образует ось, вокруг которой вращаются события обеих странных войн; события, оборачивающиеся прямым абсурдом при любой попытке подойти к ним, объяснить их с позиций логики классической войны.

Приведение Москвой к власти Дудаева и масштабное его вооружение было первым этапом подобного разрыхления. Следующим можно считать циничную игру Москвы с антидудаевской чеченской оппозицией. Сегодня нет никаких оснований сомневаться в том, что массированность и аутентичность этой оппозиции давали Кремлю возможность, если бы то входило в его намерения, вообще избежать войны, либо же, в крайнем случае, предельно минимизировать ее. Это показало первое вхождение сил оппозиции в Грозный 15 октября 1994 года, когда колонна весь путь от Знаменского до Грозного прошла вообще беспрепятственно [1126], да и к президентскому дворцу вышла с необыкновенной легкостью, при общем числе потерь семь человек. Город был практически взят, однако руководство оппозиции [1127] внезапно получили приказ оставить Грозный.

Это было масштабное продолжение той циничной игры с ней, которая началась еще после первой конфиденциальной беседы Геннадия Бурбулиса с Джохаром Дудаевым, за которой последовал описанный выше разгон Верховного Совета ЧИР. Результатом следующей конфиденциальной встречи, в которой на сей раз участвовал и Полторанин, стал разрыв Дудаевым достигнутого на переговорах с Хасбулатовым соглашения о новых выборах в Верховный Совет. Они-то [1128], по предположению одного из активистов антидудаевской оппозиции Исы Алеро, и «предложили Дудаеву иной сценарий…»

Сегодня, по прошествии стольких лет и после двух войн, не разрешивших, но еще больше запутавших ситуацию в Чечне, есть основания думать, что замысел этого сценария в значительной степени и состоял в устранении такой оппозиции с политической сцены Чечни. В противном случае невозможно объяснить то «добро», которое Дудаев явно получил на кровавое подавление в июне 1993 года многомесячного митинга оппозиции на Театральной площади Грозного. Инициаторами его 15 февраля 1993 года выступили профсоюзы, выдвинувшие социально-экономические требования; однако очень скоро они сменились политическими, массовость его превзошла все ожидания, появились отряды самообороны из Надтеречного района. В качестве лидеров выдвинулись Умар Автурханов и Бислан Гантамиров, в начале мая того же года перешедший на сторону оппозиции. Напряжение возрастало, Дудаев выступал с открытыми обещаниями устроить «Варфоломеевскую ночь» участникам митинга на Театральной площади, а в это время из Москвы поступали для него огромные денежные суммы — притом через ЦБ под руководством В. Геращенко.

У событий того лета есть, однако, аспект еще более зловещий. Из разрозненных свидетельств следует, что по каким-то каналам, связанным уже с российскими спецслужбами, Москва пообещала участникам оппозиционного митинга снабдить их в экстремальной ситуации оружием. По некоторым данным, оно было сосредоточено в районе бывших обкомовских дач, однако, когда в роковой день 4 июня за ним направилась группа из чеченских оппозиционеров и вовлеченных в процесс российских офицеров, оружие оказалось вывезенным буквально за считанное время до их прибытия, что заставило офицеров с ожесточением говорить о чьем-то предательстве.

В подавлении митинга решающую роль сыграл Абхазский батальон во главе с Басаевым, Гелаевым и Ханкаровым, руководил операцией Арсанукаев — спустя несколько лет их имена будет знать вся Россия, вынужденная теперь сама вступить в непосредственное боевое соприкосновение с ними.

Последовавшие полтора года ознаменовались разворачиванием нерегулярных, но достаточно интенсивных столкновений между дудаевцами и оппозиционным Временным Советом Чечни, созданным 4 июня 1993 года и обосновавшимся в с. Знаменское Надтеречного района. Москва, вооружившая Дудаева, теперь вела двойную игру. Поставляя оружие и оппозиции, она то приближала, то отталкивала ее, наблюдая — с неясной целью — за развитием событий в районе Терского хребта, ставшем основной зоной военного соприкосновения Грозного и Знаменского, а также за противоборством Дудаева и его бывшего охранника Руслана Лабазанова. А также — и особенно ревниво за Хасбулатовым.

Апогеем этой запутанной и циничной игры можно считать серию походов сил оппозиции на Грозный; они не могли происходить без московской санкции, и теперь, рассматривая их в ретроспективе и, особенно, в связи с историей новогоднего [1129] штурма чеченской столицы, трудно отделаться от впечатления, что Москва, санкционируя эти походы, стремилась не овладеть городом, но, напротив, дать дудаевцам возможность освоить приемы борьбы с танковыми колоннами противника, входящими в него.

Как иначе объяснить то, что произошло 15 октября 1994 года? А ведь ему предшествовало еще и 12 сентября, когда силы оппозиции легко взяли милицейскую школу, военный учебный центр дудаевцев и овладели стратегически важным перекрестком в районе консервного завода [1130], а затем получили приказ отступить.

За этими двумя походами последовали карательная операция Грозного, спланированная начальником штаба вооруженных сил Ичкерии Асланом Масхадовым, и жестокие столкновения в районе Урус-Мартана. А 26 ноября оппозиция, за неделю получившая 35 танков Т-72, вновь двинулась на Грозный, однако на сей раз события развернулись по иному сценарию. Едва только общая колонна, выйдя из Толстой-Юрта, подошла к селу Петропавловское, как попала в засаду: обстрел по ней вели две гаубицы, зенитная пушка и АГС неприятеля, а также замаскировавшиеся автоматчики. Все указывало на тщательную и заблаговременную подготовку засады, а стало быть, и на соответствующую информированность дудаевской стороны. «На пути в город, — рассказывает участник событий, — встретились и другие засады, но оттуда били преимущественно пулеметы и гранатометы».

Тем не менее силам оппозиции, шедшим со стороны Толстой-Юрта, удалось добраться до Театральной площади [1131], однако, не доходя до площади Шейха Мансура они попали в окружение; гантамировцы, вошедшие в Грозный со стороны Черноречья, в Заводском районе натолкнулись на отборных бойцов Абхазского батальона. Больше половины бронетехники было уничтожено, были большие потери и в живой силе. Мощному пушечному обстрелу подвергся отряд Лабазанова, задачей которого было войти в город через площадь Минутка и по проспекту Ленина подойти к президентскому дворцу; однако лишь два танка из лабазановского отряда смогли выполнить эту задачу, но и те были подбиты на подступах к дворцу. Оппозиция, хотя и сумевшая захватить телевидение, отступила, унося с собой более сотни убитых. Чуть больше месяца оставалось до 31 декабря 1994 года, и если я так подробно остановилась на событиях 26 ноября, то и потому, в частности, что даже их топография похожа на эскиз грядущего новогоднего штурма.

По данным Р. Хасбулатова, только в Грозном к осени 1994 года находилось около 3,5–4 тысяч боевиков, прекрасно знавших город, отлично вооруженных и экипированных; более 150 снайперов, более 200 иностранных наемников, много гранатометов, отлично работающая связь. Разумеется, все это не могло не быть известно и российской разведке. И если Москва все же пошла на такую достаточно жестокую по отношению к оппозиции акцию, как та, что произошла 26 ноября, то ее смысл мог бы, по крайней мере, состоять в извлечении уроков. Но, напротив, словно убедившись, в какие засады может попадать и как может гореть на городских улицах бронетехника, опыт, теперь уже в расширенном масштабе, решили повторить. И это — одна из первых и самых страшных загадок длящейся по сей день странной войны.

В сущности, с учетом того, что «ползучие» военные действия разворачивались в республике на протяжении уже, по меньшей мере, полутора [1132] лет, а также и того, что операция федеральной армии в Чечне так и не получила внятного правового определения, сам по себе ввод войск 11 декабря 1994 года в Чечню вряд ли, строго говоря, может считаться днем начала войны.

Однако все прекрасно понимали, что речь идет именно о войне — и не только потому, что резко изменился весь масштаб событий, но и потому также, и это даже прежде всего, что, казалось, формула Клаузевица являла себя здесь в чистом виде. Российская Федерация приступала к разрешению военными средствами проблемы, которую не могла разрешить средствами политическими. Впервые с распада СССР Россия получала карт-бланш [1133] на предъявление собственного проекта организации пространства пришедшей в движение Сердцевинной Евразии. Однако весь ход событий, череда которых открылась 11 декабря 1994 года, говорит об ином: о том, что — в лучшем случае — такого проекта, а стало быть, и внятной политической цели не было, а в худшем — что он существовал, но представлял собой лишь элемент чужого проекта, и что именно поэтому итогом двух чеченских кампаний оказалось масштабное сращивание этого вначале относительно локального очага нестабильности на территории России с международным феноменом моджахедизма — вплоть до посещения, по некоторым данным, Чечни Усамой бен Ладеном.

А также — нарастающее вмешательство международных инстанций [1134] во внутренние дела России. Запад быстро перемещает вопрос о Чечне из абстрактной области прав человека и гуманитарных озабоченностей в область откровенно политическую. Так, бывший председатель ОБСЕ Кнут Воллебэк уже не раз подчеркивал, что роль ОБСЕ в Чечне должна быть политической — а мы знаем, по опыту Югославии, что под прикрытием ОБСЕ очень удобно действовать НАТО. Госсекретарь США Мадлен Олбрайт так прокомментировала итоги Стамбульского саммита, на котором Россия пошла на столь значительные уступки по вопросу своего военного присутствия в Закавказье и на Днестре, мотивируя их устремлением обеспечить автономность своих действий в Чечне: «ОБСЕ фактически пришла к консенсусу, что внутренние конфликты, которые способны вызвать нестабильность в регионе, являются делом всех. И следующим шагом мы дадим ясно понять, что исполнение международных норм во внутренних конфликтах является делом ОБСЕ. Консенсус мы уже имеем».

Все это позволяет сделать обоснованный вывод, что Чечня стала для Запада территорией, на которой, как и на Балканах, интенсивно развивается процесс сращивания подпольно-террористического и высокого, вплоть до ведущих международных организаций, уровней мировой политики и параполитики. Если итог пока не оказался тем же самым, то, разумеется, не в последнюю очередь потому, что даже и современная, усеченная по отношению к своему историческому формату Россия — это все же не Югославия, не Ирак и не Индонезия, и для достижения аналогичных целей здесь требуются более изощренные приемы. Однако это различия скорее в форме, нежели в сути, каковой является бурная интернационализация конфликта в Чечне на обоих уже упомянутых уровнях. И она, в случае весьма вероятного третьего витка военных действий, может принять уже гораздо более сходный с балканским [1135] вариантом вид. Об этом, однако, речь еще впереди; а сейчас вернемся к началу странной войны, возымевший на сегодняшний день столь странный результат.

Гроза

10 июня 1817 года в русском лагере в долине реки Сунжа «было совершено торжественное молебствие, а затем при громе пушек заложена была сильная крепость о шести бастионах, которую Ермолов назвал Грозной». Так повествует историк ХIХ века о рождении города, самому имени которого всю полноту заложенного в нем значения предстояло развернуть в конце ХХ века. А ведь считалось, что уже к 1870 году крепость как таковая утратила свое значение и потому была упразднена и преобразована в окружной город Терской области. Город быстро рос, из долины Сунжи взбираясь на склоны Сунженского хребта, чему немало способствовали проведение железнодорожного пути Бислан-Грозный [1136] и начало освоений месторождений нефти в Грозненском районе. В 1917 году здесь уже действовало 386 скважин; абсолютное большинство работающего на них персонала составляли русские. От Грозного же прошел первый в России нефтепровод [1137].

Однако уже сразу после Февральской революции 1917 года Грозный снова стал крепостью для своих жителей [1138]. Защищаясь от пытающихся овладеть им восставших чеченцев, они вынуждены были окопаться и обнести город проволочными ограждениями, по которым пропускали электрический ток. Тогда предводитель восставших шейх Арсанов приказал поджечь нефтяные факелы вокруг города, которые горели почти два года; и этой картине начала века суждено было повториться в его конце, когда входящие в город российские части увидели восходящие к небу столбы из пламени и копоти.

Предвестие грозных событий, свидетелями которых стало последнее десятилетие ХХ века, чуткое ухо могло уловить и в волнениях, потрясших город в 1958 году, когда началось возвращение депортированных чеченцев на родину и одновременно с ним развернулись акции жестокого насилия против русских. Тогда они, по понятным причинам, не получили большого резонанса, были замяты. И, как это было и со времени пленения Шамиля вплоть до Февральской революции 1917 года, прочность империи создавала иллюзию прочного и окончательного замирения. Однако стоило ей зашататься, Грозный вновь оказался на передовой.

И даже сегодня, уже после второй чеченской кампании, штурм Грозного в ночь на 1 января 1995 года и последовавшие за ним два месяца жестоких боев остаются едва ли не самой трагической, а вместе с тем и самой загадочной страницей странной войны. Точнее — все ее нераспутанные загадки оказались сосредоточены в этом штурме, «грозненском жертвоприношении», как назвал его спецназовец Александр Скобенников [1139]. Эти загадки стали следовать одна за другой с первых же часов после начала общевойсковой операции федеральных войск в Чечне 11 декабря 1994 года.

Накануне, 10 декабря, в 22.00 командующий войсками СКВО доложил о готовности группировок федеральных войск к проведению операции, которая и началась на следующее утро. Федеральные войска тремя колоннами [1140] вошли на территорию Чечни в 7.00 — с опозданием на 2 часа, которое сразу же спутало карты. Предполагалось, что сопредельные с Чечней районы Ингушетии и Дагестана войска пройдут ранним утром, около 5 часов, когда дороги еще безлюдны. Однако необъяснимая задержка с началом движения сразу же привела к столкновению колонн с массами местного населения. К тому же, по всем признакам, в толпу, традиционно идущую и едущую на рынки и по иным своим делам, были заблаговременно внедрены боевики, а это значит, что чеченская сторона была хорошо информирована о времени и маршруте движения военных колонн. В первый же день на подходах к Чечне со стороны Ингушетии и Дагестана были взяты в плен десятки солдат федеральных войск — взяты способом, с которым Российская армия будет сталкиваться далее и в самой Чечне и который не имел бы ни малейших шансов на успех, если бы не предательская невнятность распоряжений российского командования.

Происходило это так: женщины и дети из местных селений обступали и останавливали боевые машины, следующие в походных колоннах, а затем рассредоточенные в толпе боевики разоружали солдат. Последние же не имели четкого приказа на применение оружия и открытие огня на поражение, что уже само по себе, по меньшей мере, странно для армии, начинающей военную кампанию. Между тем странность эта присутствовала и далее, отмечается многими участниками военных действий в Чечне, но до сих пор не получила вразумительного объяснения. Российским солдатам, рассказывает один из них, постоянно приходилось действовать с оглядкой на работников военной прокуратуры, на которых помимо прочих задач был возложен контроль за правильностью применения оружия российскими военными, что не давало последним возможности, особенно вначале, адекватно реагировать на действия боевиков. «Перед тем, как произвести выстрел, солдат думал о том, не займется ли им в последствии военная прокуратура. Право «первого выстрела» принадлежало боевикам, чем они и не преминули воспользоваться».

Уже на первом же этапе движения, еще до подхода к Грозному, машины, перевозившие солдат, колесная бронетехника приводилась в негодное состояние; разворачивались уже и настоящие боевые действия. При этом возникли новые странности. Когда одна из групп спецназа обнаружила чеченские «Грады» [1141] с РСЗО, приведенными в состояние боевой готовности и направленными в сторону движения российских войск, об этом, естественно, сообщили командованию.

«Наверху усомнились и выслали еще группу на вертолетах, «доразведать», — рассказывает Александр Скобенников. — Первое сообщение подтвердилось. Запросили «добро» на ликвидацию «Градов». Командование отвечает: «Подождите, вопрос решается». Прилетевшие вертолеты покружили и, не получив команды на открытие огня, развернулись и ушли. Потом в одном из них насчитали двенадцать пробоин. Ну, а «духи» дали залп по колонне наших десантников. Были большие потери, в том числе погибли офицеры штаба ВДВ. Только после этого дали приказ уничтожить «Грады». Однако чеченцы не стали дожидаться, когда их размажут. Отстрелялись и тут же ушли».

Ситуация типичная для странной войны.»…«Подождите, вопрос решается», — это приходилось слышать в Чечне постоянно. Только мы потом ждать-то перестали. Чего пацанов даром гробить. Действовали все чаще и чаще на свой страх и риск…»

«Сюрпризы», подобные описанному, изобиловали на протяжении всего продвижения к Грозному [1142], и это тем более удивительно, что, по меньшей мере, с 1 декабря Российская армия вела интенсивную воздушную и наземную разведку. По свидетельству спецназовцев, «все маршруты предстоящего вторжения были изучены нами досконально. Мы знали буквально каждый бугорок, каждый кустик. Знали поименно всех полевых командиров, зоны ответственности их групп, вооружение, численность». Но — «вся информация, собранная нами потом и кровью, оказалась совершенно невостребованной».

Что дудаевцы были хорошо информированы о предстоящих военных действиях и основательно готовились к ним, говорил и генерал-полковник А.Квашнин [1143], по словам которого, «группировка дудаевских вооруженных формирований к 21 декабря 1994 года была сосредоточена в 40–45 опорных пунктах, хорошо оборудованных в инженерном отношении, включая завалы, минные заграждения, позиции для стрельбы из танков, БМП и артиллерии» [1144].

По словам П.Грачева, места дислокации бойцов Дудаева, численность которых по предварительным данным МО составляла 10–12 тысяч, были хорошо известны разведке. Не могло не быть известно и то, что в Грозном шла активная подготовка к обороне: сооружались завалы и баррикады, дооборудовались и создавались долговременные огневые точки, минировались подходы к особо важным объектам. Вывозились из города в сельские районы чеченские семьи — женщины и дети, а это явно указывало на то, что город готовится к боевым действиям. При этом выезду русского населения чинились препятствия: его готовились использовать как живой щит. Одновременно формировались отряды ополчения, в места их дислокации направлялись вооружение и боеприпасы. Всем пограничникам было предписано немедленно прибыть к месту прохождения службы, Дудаевым был издан Указ «О придании судам ЧР статуса военно-полевых». Согласно документам, которыми располагало ГРУ ГШ, мобилизация мужчин в армию началась уже летом 1994 года, а это полностью опровергает растиражированную СМИ во время первой чеченской кампании версию спонтанного «народного ответа» на действия Российской армии.

Известно также, что еще до начала операции российских войск правительство Дудаева выступило с экстренным обращением к мировому сообществу, заявив о начале «новой русско-кавказской войны» и заранее возложив всю ответственность за это на Россию. По данным Интерфакса, было также принято решение обратиться со специальным посланием к Клинтону и призвать его приложить все усилия, дабы приостановить развязывание «крупномасштабной кавказской войны», которая, как подчеркивалось, затронет интересы многих государств, в том числе и стран НАТО.

По всем признакам, Дудаев основательно готовился к войне, и это не могло не быть известно российскому командованию. Правда, можно отметить некоторый разнобой в определении численности дудаевских сил. Так, если МО, как уже сказано, давало цифру 10–12 тысяч человек, то, по данным секретаря Совета безопасности О. Лобова, только Грозный обороняли до 15 тысяч бойцов регулярной армии. По его же данным, к началу штурма города в нем находились 2,5 тысячи иностранных наемников, притом профессионалов высокого класса. К середине февраля, по данным ГРУ, их число увеличилось до 5 тысяч и в дальнейшем продолжало расти.

По заявлению руководителя командования группировкой федеральных войск в Чечне [1145], заместителя министра внутренних дел А. Куликова, после захвата федеральными войсками 25 января личного архива Д. Дудаева он располагает документами, из которых следует, что «армия Чечни по состоянию на 1 января 1994 года представляла собой наиболее крупное вооруженное формирование в Северокавказском регионе» [1146].

Наконец, по оперативным данным МВД РФ численность вооруженных сил Чечни на начало конфликта составила 15 тысяч человек регулярной армии и 30–40 тысяч вооруженного ополчения. Кроме того, согласно трофейным документам мобилизационного плана, Д. Дудаев мог при объявлении мобилизации поставить под ружье 300 тысяч человек [1147].

Что до ополчения, то оно представляло собою вовсе не оснащенных подручным инструментом или дедовскими двустволками разъяренных крестьян, как следовало из антиармейской пропаганды московских СМИ, а состояло из хорошо обученных, хорошо вооруженных и мобильных отрядов, оснащенных полевыми стационарными и индивидуальными портативными рациями. Местами их постоянного местопребывания в Грозном были подвалы, тщательно подобранные и оборудованные. В обязательном порядке подводилось электропитание [1148] и, если возможно, то и газ, устанавливались печи и плиты; в этих же подвалах размещались столовые и медсанчасти. Было организовано централизованное снабжение боеприпасами и вооружением — словом, ни о какой импровизации и спонтанности не могло быть и речи.

Что касается вооружений дудаевцев, то они, как явствует из сказанного выше об оставленных в Чечне советских арсеналах, были такими же, как и у Российской армии.

На вооружении чеченцев были танки Т-72, Т-62, БТР-70, САУ2С1, 2С3, противотанковые пушки М-12, РСЗО «Град». В большом количестве использовались также противотанковые гранатометы, противотанковые кумулятивные ракеты и минометы. Имелись также переносные зенитные ракетные комплексы типа «Стрела-2». По некоторым данным, имелись и «Стингеры» [1149], хотя в марте 1995 года, когда я была в Грозном, военные отрицали это. Однако и без них вооруженность дудаевской армии была очень велика и ничем не уступала вооруженности объединенной группировки федеральных войск в Чечне.

Равным образом, одинаковой была и подготовка: ведь подавляющее большинство личного состава регулярной армии Чечни и вооруженного ополчения прошло службу в рядах СА, многие имели опыт участия в боевых действиях в Афганистане и в горячих точках на территории СССР.

Особо следует сказать о дудаевских снайперах, ибо их количество и профессионализм уже сами по себе опровергают домыслы о стихийном и «любительском» характере войны со стороны чеченцев. По некоторым данным, 26 % ранений военнослужащих федеральных войск в первой чеченской войне пулевые.

Большинство смертей в госпиталях — результат проникающих ранений черепа [1150] и грудной клетки от осколков. «По утверждению военных, в боях за Грозный только в 8-м армейском корпусе по состоянию на начало января 1995 г. в звене взвод-рота практически все офицеры были ранены или убиты снайперским огнем» [1151].

Правда, некоторые участники военных действий считают такую оценку роли снайперов преувеличенной, но это — разница в оценках степени явления, но не его сути. Суть же заключается в том, что выдвигающимся в Чечню российским частям готовилась противостоять хорошо подготовленная и многочисленная армия. Вряд ли 30-тысячный российский контингент (такова его первоначальная численность) можно было считать достаточным для быстрого и эффективного решения поставленных задач. Во всяком случае, вскоре А. Квашнин, исходя из состава группировки противника в городе и оценки его оперативных возможностей, заявил, что для штурма Грозного необходимо было иметь в составе группировки российских войск как минимум 50–60 тысяч человек. Тем не менее на штурм были брошены те силы, которые были, и в том состоянии, в котором они находились.

О том же, каково было это состояние, свидетельствует документ, 28 января 1995 года опубликованный «Новой ежедневной газетой». Документ этот представляет собой рапорт одного из высокопоставленных военных, который на основе совместной работы с генералами и офицерами ГШ и СКВО доложил свое мнение о подготовке руководства штабов войск по организации и ведению боевых действий. В нем указывалось, в частности, на недостаточную военную подготовку и обученность личного состава. И речь шла не о каких-нибудь мелочах — хотя, по мнению опытных военных, о таковых и вообще-то с трудом можно говорить в боевых условиях. Но в данном случае речь шла о таких принципиальных вещах, что, читая, отказываешься верить своим глазам.

Вот фрагменты из раздела 111 («Подготовка войск»):

«…2. Войска не обучены совершению марша, ведению наступательного и оборонительного боя.

…4. Слабые навыки в ведении боевых действий военнослужащими в одиночном порядке и в составе подразделения.

5. Слабые навыки личного состава в ведении огня из личного и группового оружия.

6. Механики-водители и водители имеют слабые навыки в управлении боевой техникой.

7. Наводчики-операторы БМП, наводчики танков не знают правил стрельбы и ведения огня по появляющимся и движущимся целям, неуверенно действуют при вооружении…

…20. Опыт афганской войны не нашел применения при ведении боевых действий».

К этому следует добавить недостаточное, мягко выражаясь, техническое и тыловое обеспечение: нехватку запчастей и ГСМ, а также плохое обеспечение личного состава теплым бельем, рукавицами, подшлемниками, питанием [1152] и полное отсутствие банно-прачечного обслуживания.

Кроме того, согласно тому же документу:

«1. Своевременно не вскрывались возможные места блокировки колонн на маршрутах выдвижения.

2. Разведывательные подразделения не проводили предварительной разведки маршрутов».

Разведчики говорят иное, — а именно: что вся проделанная ими работа пошла прахом по причинам, которые до сих пор не получили внятного объяснения. Но одна все-таки известна и называется практически всеми. Это недопустимое отсутствие взаимодействия между различными родами войск, атмосфера корпоративного соперничества внутри командования, отсутствие хорошей связи между частями [1153] и подразделениями, что приводило к трагическим последствиям: обстрелам и бомбежкам федеральных войск своими же. Подобный обстрел случился, по рассказу «Монаха»*, во время штурма морпехами площади Минутка, что он объясняет нетрезвым состоянием бойцов одного из артиллерийских дивизионов [1154]. На счет таких обстрелов «по ошибке» некоторые офицеры склонны относить едва ли не больше половины всех потерь Российской армии в первый месяц военных действий в Чечне. А некоторые полагают, что вряд ли здесь можно обойтись лишь словом «ошибка» и что в иных случаях приходится предполагать чье-то прямое предательство и сговор. Это особенно относится к так называемым «гуманитарным коридорам», которые теоретически оставлялись для выхода гражданского населения, но по которым реально беспрепятственно курсировали чеченские связные и боевики.

Однако больше всего вопросов возникает в связи с новогодним штурмом. Нет никаких сомнений в том, что в целом российское командование имело достаточно полное представление о том, что вокруг Грозного в течение 3-х лет были сформированы три линии обороны. Выступая 28 февраля 1995 года на совещании высшего руководства ВС РФ, А.Квашнин так охарактеризовал их:

Внутренняя — радиусом от 1 до 1,5 км — обходила президентский дворец; средняя — на удалении до 1 км от границы внутреннего рубежа — пролегала в северо-западной части города и до 5 км в его юго-западной и юго-восточной частях; внешняя проходила в основном по окраинам города и была вытянута в сторону Долинского.

На внутреннем рубеже вокруг президентского дворца были созданы сплошные узлы сопротивления, основой которых были капитальные каменные строения. Нижние и верхние этажи зданий были приспособлены для ведения огня из стрелкового оружия и противотанковых средств. Вдоль проспектов Орджоникидзе, Победы и улицы Первомайская были созданы подготовленные позиции для ведения огня артиллерией и танками прямой наводкой. С учетом сказанного не может не вызывать удивления упорство, с каким российское командование бросало войска именно на это, так хорошо укрепленное направление — поставив целью непременно овладеть президентским дворцом, словно бы это был Рейхстаг.«…Командование никак не могло придти в себя, — рассказывает участник событий, — реально взвесить обстановку и начать действовать трезво. Сверху была только одна команда: «Вперед, на президентский дворец!» Как будто на этом дворце свет клином сошелся, и он какой-то необыкновенно важный стратегический объект. Уже целый разведбат, выполняя таким образом приказ, положили…»

Но это лишь частность, хотя и трагическая. Главным же остается сам вопрос о внезапном решении штурмовать Грозный и, особенно, так широко использовать при этом танковые соединения, вводимые прямо под боеготовную внутреннюю линию обороны. При этом в авангарде колонн шли элитные части ВДВ на БТРах, словно бы специально подставляемые под огонь. В довершение всего, не было даже карт города и, по свидетельству одного из участников штурма, им приходилось пользоваться простым путеводителем.

Хорошо известно, что боевые действия в городе относятся к высшей категории сложности, а опыт их, — хотя в ходе Великой Отечественной войны Красная армия, начиная со Сталинграда и вплоть до Берлина, накопила его огромный, — с трудом поддается обобщению и передаче: слишком большую роль играют всякий раз специфические конкретные условия. Тем не менее некоторые основополагающие принципы такого рода действий были сформулированы, и в числе их первое место занимает положение [1155] о нецелесообразности штурма городов танковыми войсками и, особенно, ввода танков в город. Задачей танковых войск, как правило, является окружение городов, их блокирование и обеспечение, совместно с другими войсками, действий пехотных частей и подразделений. И уж тем более недопустимо движение растянутой колонной, а именно так входила в Грозный российская бронетехника.

Невозможно предположить, чтобы министр обороны этого не знал. Но если бы даже и не знал, то существовал уже печальный опыт 26 ноября, который сам Грачев прокомментировал весьма высокомерно: «Я не очень интересуюсь тем, что там происходит. Вооруженные Силы там не участвуют. Хотя я смотрю телевидение и слышу, там вроде пленных захватили… Я бы никогда не допустил, чтобы танки вошли в город. Это безграмотность дикая [1156]. А во-вторых, если бы воевала армия, то одним парашютно-десантным полком можно было бы в течение двух часов решить все» [1157].

И он же, выступая 20 февраля 1995 года на научно-практической конференции на подмосковном полигоне в Кубинке, опровергая обвинения в свой адрес как раз в связи с массированным использованием бронетехники при штурме Грозного, заявил нечто прямо противоположное: «Без действий танков Грозный взять бы не удалось» [1158].

Вторым, столь же хрестоматийным, что и недопустимость штурма города танковыми соединениями, является положение о перекрытии всех путей поддержки обороняющихся. Однако и это условие не было выполнено: перекрытие не было сплошным, особенно с юга. По заявлению самих чеченцев, недостатка в вооружениях и боеприпасах в течение декабря-января они не испытывали. Вооружение и боеприпасы поступали к ним с юго-запада в размерах не меньших, чем получала федеральная армия. По некоторым сведениям, снабжение шло через Ингушетию из самой России [1159].

Тем не менее, решение о штурме было принято, как говорилось, с расчетом на фактор внезапности. Однако внезапным оно, по многочисленным свидетельствам, оказалось разве что для федеральных войск, и происхождение его до сих пор остается загадочно-зловещим. При этом версия о том, что оно родилось в ходе празднования дня рождения П. Грачева, еще не самая худшая. Александр Скобенников вспоминает: «Новогодний штурм, если его, конечно, можно назвать штурмом, оказался для нас полной неожиданностью, как, впрочем, и для всех. Есть основания предполагать, что приказ о штурме был дан сверху вопреки очевидной неготовности группировки. Мне также доподлинно известно, что не последние люди в руководстве государством вмешивались в проведение войсковых операций, отдавая распоряжения напрямую, минуя силовых министров» [1160].

Как указание на то, что приказ о штурме Грачев получил «сверху», можно понять и слова генерал-полковника в отставке Э.Воробьева, по мнению которого, министр обороны, побывав в Моздоке, должен был набраться мужества и сказать Б.Ельцину, что армии нужно время для проведения операции с минимальным количеством жертв. Вызывает вопросы и то, что в тех случаях, когда армия действовала с наибольшим успехом и минимальными жертвами, на нее оказывалось давление с целью принудить изменить этот оправдывающий себя тип действий — словно бы и впрямь требовалось жертвоприношение.

Так было тогда, когда Лев Рохлин, задачей которого было войти в Грозный с Севера по Петропавловскому шоссе, изменил первоначальный план, ибо проведенная им разведка показала, что здесь его части поджидают засады боевиков [1161]. Рохлин сымитировал движение по шоссе силами одного батальона, основные же силы корпуса провел «огородами». Именно благодаря этой военной хитрости ему удалось застать врасплох и уничтожить значительную чеченскую группировку, почти без потерь войти в город через аэропорт «Северный» и закрепиться на консервном заводе.

Однако ему пришлось выдержать большое давление «сверху» и даже угрозы «снять погоны», если он не вернется на Петропавловское шоссе, к поджидающим корпус засадам.

Практически все отмечают, что между штурмовавшими Грозный подразделениями практически не было взаимодействия, а радиосвязь из-за царившего в эфире хаоса была фактически парализована — тогда как у противника она работала очень хорошо. Кроме того, на улицах вскоре образовались завалы, так как растянувшиеся длинной вереницей бронетанковые колонны, не имея свободы маневра, расстреливались из окон, ставших бойницами, в упор.

Продвижение войск затруднялось также большим количеством установленных мин; кроме того, боевики эффективно использовали сеть подземных коммуникаций и «наследие гражданской обороны» — бомбоубежища и бункеры, что позволяло им внезапно появляться в тылу продвигающихся колонн, отсекая пехоту от огневого прикрытия. Все это привело к тому, что даже и там, где войскам удалось успешно осуществить первую часть операции и закрепиться на городских объектах, дальнейшие их действия оказались парализованы. Так и произошло с корпусом Льва Рохлина, авангард которого после закрепления на консервном заводе пробился к больничному городку, расположенному неподалеку от президентского дворца. Однако на этом этапе продвижение корпуса было приостановлено, так как и консервный завод, и больничный городок оказались блокированы боевиками, которые взяли под свой контроль также и коммуникации, связывавшие корпус с Толстой-Юртом.

Самая трагическая судьба постигла Майкопскую 131-ю бригаду. Ее действия, наряду с действиями 1-го батальона 81-го мотострелкового полка, были приведены А. Квашниным в качестве примера успешности «фактора внезапности». И те, и другие сумели практически без боя овладеть железнодорожным вокзалом. Он был занят уже к часу дня. Однако затем в течение суток бригада была буквально уничтожена. Из 26 танков, вошедших в город, было подбито 20. Из 120 БМП из города вышло только 18 [1162]. Роковую роль сыграло уже отмеченное слабое взаимодействие родов войск. «Бригаде полагалось обеспечить проход внутренних войск, которые должны были чистить город. Но войска следом не пошли. И получилось так, что мы действовали в полном окружении. Тем более, что люди не знали города», — заявил начштаба. Тем не менее остатки разбитой Майкопской бригады оставались в Чечне до конца апреля и позже участвовали во взятии Гудермеса.

Однако, несмотря на тяжелейшие потери при новогоднем штурме, российская армия вовсе не была «разгромлена», как об этом непрерывно вещали СМИ. Проявив традиционные для нее упорство и быструю обучаемость в самых тяжелых боевых условиях, отсеченные в Грозном части уже к концу первой недели сумели перейти к круговой обороне и возродить классическую «сталинградскую» тактику уличных боев с созданием опорных пунктов в многоэтажных зданиях, использованием небольших мобильных штурмовых групп и снайперов. Эффективно и умело стала применяться тяжелая артиллерия, огонь которой — и это очень важно — корректировался непосредственно частями, ведущими уличный бой.

Уже 6 января штурмовые отряды мотострелков и десантников генерала И.Бабичева начали постепенно продвигаться к центру города, а 8 января центр был практически локализован, так как российские снайперы и артиллерия практически почти полностью перекрыли движение по мостам через Сунжу. На этом этапе опять заметно отличился корпус генерала Рохлина, который, после трагедии Майкопской бригады, на какое-то время оставался один на один с основными силами дудаевской армии. Тем не менее ему удалось удержаться, а затем начать продвижение к дворцу. Подвергаясь постоянным контратакам со стороны основных сил Дудаева, 8-й корпус Рохлина, которому были переподчинены также остатки разбитых в новогоднюю ночь частей ударной группировки, по словам самого генерала, «не сдал ни одной занятой позиции, не потерял ни одного пленного, не оставил врагу ни одного трупа» [1163].

Группы генералов Рохлина и Бабичева двигались навстречу друг другу, методично перемалывая дудаевскую армию и овладевая центральным районом Грозного. Утром 19 января разведбатальон 20-й Гвардейской Волгоградской дивизии [1164] проник в президентский дворец. ГКО Чечни к этому времени уже перенес свой штаб в резервный пункт; к 6 февраля организованное сопротивление дудаевских боевиков в центральных регионах Грозного было сломлено, а к 21 февраля Грозный был окончательно блокирован со всех направлений.

Тяжелейшая операция, начавшись катастрофой, увенчалась успехом; а захваченные трофейные документы уже тогда позволяли ставить вопрос о чеченском очаге как отнюдь не изолированном явлении и, тем более, не о стихийном порождении «народного бунта».

Напомню, что еще в начале декабря 1994 года, то есть еще до ввода войск, министр иностранных дел «Республики Ичкерия» Шамсутдин Юсеф [1165] заявил, что целью руководства республики является освобождение не только Чечни, но и всех северокавказских республик. Это заявление было конкретизацией идей и стратегических проектов, заявленных Дудаевым в апреле 1994 года на прошедшей в Грозном конференции «Народоубийство в СССР: идеология, политика и практика». Это было откровенное судилище над Россией, «все преступления которой с ХVII века и по сегодняшний день», по заключению конференции, должен «рассмотреть и осудить Международный трибунал».

Кроме того, Дудаевым была развита идея возможного создания исламского центра на Кавказе, а также объединения «Кавказского», «Балканского», «Балтийского» и «Среднеазиатского» домов на мировой основе. Это, как и та фаза реализации проекта, при которой мы сегодня присутствуем, с раскачкой Средней Азии и Афганистана, с одной стороны, и усилением угрозы замыкания балтийско-черноморской дуги, с другой, возвращает нас к «Большой Игре». Только внутри нее обретает свое значение и нефтяной фактор, место которого в ряду причин и пружин событий на Кавказе нередко описывалось и до сих пор описывается слишком линейно.

Между тем говорить о стратегическом значении нефтяных месторождений этого региона не приходится: они составляют всего лишь около 0,5 % общероссийских запасов [1166]. Более важное значение имел хорошо развитый Грозненский нефтеперерабатывающий комплекс [1167], однако, с разрушением города и фактическим исчезновением социального слоя профессионалов, он также потерял свое значение. Те, кто нагрел на нем руки за счет перекачки сюда тюменской нефти, сделали это в 1992–1994 годы, еще до войны.

Что до проблемы «трубы», то есть маршрута прокладки нефтепровода для перекачки каспийской нефти в Европу, то до второй чеченской кампании она, казалось, действительно могла претендовать на роль одной из главных причин военных действий. Однако тот факт, что вторая чеченская война набрала силу уже после решения вопроса о «трубе» на саммите в Стамбуле, позволяет и это поставить под сомнение. Во всяком случае, все эксперты, предсказывавшие затухание войны после саммита, как говорится, попали пальцем в небо. Напротив, она интенсифицировалась, а общая нестабильность в регионе возросла, что резко уменьшило, но отнюдь не увеличило призрачные шансы России на возвращение заинтересованных протагонистов все-таки к идее северного, или российского маршрута.

Напротив, военные действия в этом регионе сузили, помимо всего прочего, и его обширные транспортные возможности. Через Чечню в широтном направлении следует мощный коридор сухопутных коммуникаций, придающий целостность всей транспортной системе Кавказа. Однако они подверглись массированным и едва ли не целенаправленным разрушениям — бомбардировки не щадили их. Так не работают в регионе, который хотят сделать привлекательным для осуществления международных проектов. И потому, как представляется, гораздо ближе к истине были авторы книги «Российские Вооруженные Силы…», еще в 1995 году высказавшие предположение, что основными факторами, повлиявшими на принятие решения о войне, были: «необходимость установления в нестабильной внутриполитической обстановке жесткого контроля за армией путем ее дискредитации и сокрытие преступных экономических действий высших должностных лиц посредством использования «независимой» Чечни» [1168]. На такую гипотезу работает и то, что первыми же бомбардировками в Грозном были уничтожены Центральный банк Чечни и Министерство финансов: не исключено, что там хранились нежелательные следы знаменитых авизо.

Однако названные причины не объясняют ни предательской сдачи Грозного в августе 1996 года [1169], ни Хасавюрта, ни, тем более второго издания чеченской войны, со многими повторившимися странностями первой кампании. Повторяясь, они уже начинают складываться в довольно связную и логическую систему действий. А рассматривая их панорамно, мы вдруг обнаруживаем, что все они вели не к усилению, а к ослаблению позиций России в стратегически важном регионе Прикаспия, объявленном Соединенными Штатами зоной своих жизненно важных интересов.

Чечня, с ее малыми запасами пусть и очень высококачественной нефти, тут важна не сама по себе, а как ключ одновременно и к Каспию [1170], и к Северному Кавказу, и к Закавказью [1171]. И в оценке этой роли Кавказа и Чечни, а также стратегии США здесь парадоксально сошлись убитый в конце лета 2000 года Юсуп Сосламбеков [1172] и вице-президент Парламентской комиссии ОБСЕ, член фракции ХДС в бундестаге Вилли Виммер. В статье, опубликованной 8 января 2000 года газетой «Юнге Вельт», он прямо возложил часть ответственности за войну в Чечне на США, стремящиеся, по его словам, стать из «главной сверхдержавы единственной». По его мнению, напрашивается аналогия с Косово, ибо «и в Европе, и на юге Российской Федерации речь идет о преследовании глобально-стратегических целей, связанных с доступом к природным ресурсам».

По мнению Виммера, в целом имеют место крупномасштабные попытки осуществить раскол Российской Федерации на южном направлении, и эта стратегия, отмечает другой депутат бундестага, представитель ПДС Вольфган Гeрке, сильно напоминает начатую англичанами еще в ХIХ веке «Большую Игру» вокруг Каспия и Средней [1173] Азии. В годы Второй мировой войны в нее попытались поиграть и немцы, однако разгром под Сталинградом не позволил им развернуться здесь вполне. Проект, однако, остался и ждал своего часа. Похоже, дождался. Ниже, при рассказе о событиях в Дагестане летом-осенью 1999 года, о нем еще будет речь. А сейчас, после этого необходимого отступления, вернемся в только что покоренный Грозный.

Тогда, в середине марта 1995 года, командующий объединенной группировкой А. Куликов, рассказал нам, небольшой группе депутатов и журналистов, что среди трофейных документов обнаружено и свидетельство согласия США предоставить Чечне займ в размере 10 млн долларов. К сожалению, так и осталось неизвестным, были ли получены эти деньги. Но с политической точки зрения, в контексте «Большой Игры» и неизбывных иллюзий России относительно стратегического партнерства с Соединенными Штатами, в том числе и в деле совместной борьбы с «международным терроризмом», о происхождении и механизмах которого США осведомлены много лучше других, гораздо интереснее сам факт согласия.

Были продемонстрированы также купюры чеченских денег, отпечатанные в одной из западных стран. Это были внешние проявления той же линии контактов, контуры которой обозначились еще летом 1992 года, в ходе визита в Чечню Дианы Роузен, доверенного лица президента Клинтона. На следующий год она опять встретилась с Дудаевым, специально прилетевшим для этого во Францию. Понятно, что не для простой светской беседы. Напомню также, что встречи их происходили уже после того, как газета «Кавказ» угрожала России ядерным терроризмом. А это значит, что на такие пустяки, к огорчению грезящей о партнерстве России, режиссеры «Большой Игры» вовсе не считали нужным обращать внимание. Для них речь шла о вещах куда как более интересных: уже тогда вокруг Чечни-Ичкерии начинал стягиваться тот клубок международных интриг и интересов, которые масштабно и открыто заявили о себе в после-Хасавюртовский период, когда в сентябре 1997 года в Лондоне состоялась презентация Кавказского инвестиционного фонда. Состав его учредителей весьма любопытен: таковыми стали президент закрытого акционерного общества «Кавказский общий рынок» Хож-Ахмед Нухаев [1174], близкий друг Маргарет Тэтчер лорд Алистер Макальпайн, английский бизнесмен, глава компании «Перегрин Инвестментс Холдингc» Фрэнсис Пайк.

В протоколе о намерениях подписи Нухаева и лорда Макальпайна соседствуют с подписью Мaсхадова, речь же в нем идет о масштабных инвестициях не только в нефтяной комплекс Грозного, но также и в производство электроэнергии, транспортные коммуникации [1175]. Речь шла и о создании Транскавказской системы нефтепроводов [1176] с ответвлением Грозный-Тбилиси. Этим, видимо, и объясняется состав гостей на праздничном обеде, данном в честь Нухаева семьей одного из крупнейших европейских миллионеров — покойного сэра Голдсмита, лидера консервативной партии в период правления Тэтчер. На обеде присутствовали также соучредители ЗАО «Кавказский общий рынок» Цезарь Шеварднадзе [1177] и Алтай Хасанов [1178].

Недоставало еще одного имени — Доди аль-Файеда, погибшего летом 1996 года вместе с принцессой Дианой. Доди — тоже племянник, сын сестры саудовского мультимиллиардера, также участника ЗАО «Кавказский общий рынок», Аднана Хашогги. Хашогги, которого на страницах светской хроники о жизни VIP-персон часто можно было видеть в компании премьеров, королей и президентов, в том числе американских, был довольно близок к гаитянскому диктатору Папе Доку, заирскому Мобуту и филиппинскому Маркосу, а вместе с тем являлся одним из посредников в операциях «Иран-Контрас».

Для нас же особенно интересно то, что в свое время Хашогги занимался разрушительной для СССР игрой цен на нефтяном рынке и что ему Грозный во многом обязан финансовым благополучием во время войны с Москвой [1179]. По некоторым данным, его фонд «Медина» занимался также и нелегальными поставками вооружений в Чечню.

Что до принцессы Дианы, то она поддерживала контакты с пакистанским политиком Имран-Ханом [1180], совершавшим заинтересованные поездки в Чечню. При этом Хож-Ахмед Нухаев выражал готовность оплатить ввод в республику ограниченного контингента британского спецназа САС. На этот вектор Чечни должна была указывать также британская военная форма, постоянно носимая Ширвани Басаевым.

Однако не менее интересен и вектор американский. При этом, как и в случае с принцессой Дианой, «крышей» для весьма специфических политических связей послужила благотворительная деятельность* — на сей раз покровительство Нухаеву со стороны кинозвезды Элизабет Тейлор, обладающей связями в политических кругах США. Во всяком случае, в апреле 1997 года в Вашингтоне была зарегистрирована международная торгово-промышленная палата «США-Кавказ», во главе которой и стал Нухаев. Должность вице-президента занял близкий к президенту Бушу Фредерик М. Буш — тот самый, что на инаугурацию президента Клинтона пригласил творца Хасавюрта Александра Лебедя. Группу экспертов возглавил бывший директор Европейского банка реконструкции и развития [1181] и один из лидеров процесса глобализации Жак Аттали [1182].

Одновременно Нухаев заявил в телефонном интервью «Московским новостям», что ведет переговоры с ведущими российскими финансовыми группами, что Москва посвящена в планы [1183] и что в Париже экспертная группа Жака Аттали регулярно информирует российское посольство о своей работе.

Подобные проекты выстраиваются и подобные связи завязываются не в один день. И есть все основания предположить, что уже в те дни, когда Российская армия, тяжко заплатив за первый виток предательства и неразберихи, но уже набрав и опыт, и инерцию наступления, готовилась к дальнейшим операциям, за ее спиной плелись нити интриг, завершившихся Хасавюртом. Когда в марте 1995 года наша группа стояла у президентского дворца на запекшейся, перемешанной с металлом земле, и отчетливо слышен был гул артиллерии, готовящейся к взятию Аргуна, а на всех СПП были развешаны листки с портретом Д. Дудаева [1184], не кто иной, как Р. Абдулатипов, то есть лицо, облеченное высокими государственными полномочиями, вступил в официальную переписку с Дудаевым, именуя его не иначе как «президентом Чеченской республики Ичкерии».

Никто, разумеется, «разыскивать» Дудаева, как и других лидеров ичкерийской независимости, не собирался. Чеченские эмиссары в это время открыто наезжали в Москву, открыто жили здесь, Москва же, как позволяет сделать вывод дальнейший ход событий, в это время прощупывала наиболее выгодный для себя — нет, не с точки зрения общегосударственных интересов, а лишь с позиций узкого круга заинтересованных лиц — способ разыгрывания чеченской карты на международном рынке. В этом — принципиальное отличие чеченской войны конца XX века от классической эпопеи покорения Кавказа, с которой ее так часто и совершенно неоправданно сравнивают. При всей жестокости последней она оставалась ясной и простой по своей сути: Россия, восходящая великая держава, стремилась закрепить свои позиции по всему геополитическому периметру. Причиной покорения горцев, их, по выражению историка, «чересполосных земель Кавказа», при том была необходимость прочной связи с Закавказьем, прежде всего Грузией, тогда считавшейся оплотом России в этом регионе. Поведение России, стало быть, было логично, в этой своей жесткой логике ничем не отличаясь от поведения других великих держав, с которыми Россия, отстаивая свои интересы, не боялась вступать в противоборство.

В 90-х годах ХХ века ситуация сложилась совершенно иная. Россия потеряла Закавказье, при этом сдав и те территории, которые сами предлагали себя ей в качестве опорных. Это особенно касается рвавшейся в Россию Абхазии; отношение же Грузии к России изменилось полярно. Началась стремительная и всесторонняя западная экспансия в этот регион.

В таком новом контексте и с учетом описанных выше связей чеченских лидеров с высокими уровнями мирового истеблишмента нельзя не видеть, что даже и сугубо нефтяная игра Москвы по необходимости крайне сужена в своих возможностях по сравнению с возможностями Запада. С утратой позиций России в Закавказье, на Черном море, на Дунае и в Причерноморье, не говоря уже об общем ее, а особенно экономическом ослаблении, она потеряла способность предлагать свои мегапроекты для всего Прикаспия как целого. В лучшем случае она может работать лишь с его фрагментами; что же касается целого, то здесь она, утратив системный подход и свободу маневра, все больше соскальзывает на путь встраивания в чужие мегапроекты — пусть даже посредством разного рода козней, интриг и подножек на пути их реализации. Конечно, последние всегда имели место в политике и Российской Империи, и СССР, но именно как функциональный, подчиненный элемент. Цель же состояла в том, чтобы, вышибив противника из седла, тотчас же приступить к реализации своих системных замыслов.

Сегодня ситуация принципиально иная. Сегодня у Запада практически полностью развязаны руки для встраивания Прикаспийского нефтяного бассейна [1185] в Большой Средний Восток. Об этой новой геополитической конфигурации речь уже шла в главе «Схождение лавины»; сама же она стала возможна именно после того, как Россия, утратив статус сверхдержавы, потеряла доступ к Персидскому заливу, как и выход в Средиземное море. А такая утрата статуса, в свой черед, явилась следствием основной перестроечной идеологии о вхождение в мировое сообщество на условиях Запада.

Стало быть, сохраняя верность идеологии вхождения в мировое сообщество на условиях Запада, предлагать свой мегапроект для региона, которому Запад придает столь недвусмысленное значение, современная Россия неспособна, помимо всего прочего, даже и морально. И потому любая ее внешнеполитическая, в том числе и нефтяная, игра, игра вокруг пресловутой «трубы», стоившая столько крови, в конечном счете, оборачивается всего лишь торгом, в зависимости от конъюнктурных прихотей которого движутся или останавливаются войска.

Притом торгом не только экономическим, но и политическим. Страна уже могла достаточно ясно видеть связь эскалации или затухания военных действий в Чечне с выборами, и потому нет необходимости подробно аргументировать это положение. Однако весной 1995 года все это еще не обозначилось с такой циничной откровенностью, и армия, окрепшая в тяжелейших испытаниях, вступила во второй этап войны — не подозревая, какой клубок предательских интриг плетется у нее за спиной.

Украденная победа

6 марта федеральные войска, практически не встретив никакого сопротивления, взяли под свой контроль последний оплот дудаевцев* в Грозном — Черноречье, район, расположенный на юге города. И уже к середине марта подавляющая часть войск была выведена из него — контроль за ситуацией был возложен на подразделения МВД. Которые, заметим сразу же, не получили права ввести комендантский час, что, как говорили нам тогда в Грозном, в значительной мере сделало этот контроль, мягко выражаясь, малоэффективным без права останавливать машины, а уж тем более обыскивать их и проверять документы водителей и запоздалых пешеходов.

По мнению многих, уже тогда началось обратное просачивание боевиков. А машин, несмотря на создание нескольких войсковых колец вокруг города, въезжало в Грозный много — по всем признакам, эти кольца не служили для них слишком большим препятствием. Начались первые попытки переговоров, и уже тогда стало ясно, что дудаевцы используют их исключительно как прикрытие для укрепления своих позиций и перегруппировки сил и средств. Однако никаких выводов из этого сделано не было — точнее же, если они были сделаны, то абсолютно губительные для армии, которая тем временем выдвигалась на линию Аргун-Гудермес-Шали, на которой и заняла позиции, примерно на две недели перейдя к окопному противостоянию с противником и предварительному пристреливанию целей.

Вторая линия противостояния проходила на западе, через Самашки-Ассиновскую-Бамут. На первую выдвинулась федеральная группировка «Север», на вторую — группировка «Юг».

Операция по взятию Аргуна началась 20 марта, однако исход операции, по мнению ряда экспертов, был предрешен уже 12 марта, когда десантно-штурмовой батальон 165-го полка морской пехоты скрытно, одним броском завладел ключевой высотой, которую удерживал 10 дней, несмотря на многочисленные атаки. В ночь на 20 марта российские войска в двух направлениях форсировали Аргун, восточный берег которого боевики, несмотря на месячную работу по его укреплению, не сумели сделать неприступным. Развивая успех, морские пехотинцы захватили господствующую в этом районе высоту Гойтен-Корт. Мотострелки 506-го полка обошли город с юга и запада, тогда как с севера к городу вышел сводный полк 106-й воздушно-десантной дивизии, взявший под контроль стратегически важную автомагистраль Ростов-Баку. 21-го марта был введен батальон мотострелкового полка из Уральского военного округа, который к ночи замкнул кольцо окружения вокруг Аргуна. Одновременно две бригады внутренних войск МВД создали внутреннее кольцо, а спустя некоторое время вошли в город.

23 марта операция была завершена, и она по праву может считаться одной из образцовых, о чем, в частности, говорят и малые потери федеральных войск: трое убитых и девять раненых. Был по-настоящему использован фактор внезапности [1186], и было хорошо, в отличие от Грозного, налажено взаимодействие различных родов войск.

Успех был развит при взятии второго после Грозного города Чечни и крупного железнодорожного узла Гудермес [1187] и Шали [1188], крупного узла автомобильных дорог, которым, по сути, заканчивается чеченская наклонная равнина. Операция по взятию Гудермеса началась сразу же после падения Аргуна, при этом северная и южная группировки федеральных войск действовали совместно. Ими был применен план штурма, неожиданный для противника: боевики ожидали подхода российских частей со стороны так называемых Гудермесских Ворот — прохода в Терском хребте, однако федералы подошли со стороны заболоченной местности, считавшейся практически непроходимой. С ходу были заняты господствующие высоты на Терском хребте, откуда сбить десантников не удалось, несмотря на многочисленные попытки боевиков. При огневой поддержке армии части внутренних войск вошли в город, где бои продолжались в течение всего дня 30 марта.

Надо заметить, однако, что операция по взятию Гудермеса не являет такой ясной и четкой картине, как та, что имела место при взятии Аргуна. Так, хотя город был блокирован и с востока [1189], и с запада [1190], большая часть боевиков ушла из него еще до начала блокады. Чеченские источники толкуют это как собственную военную хитрость, целью которой было заманить российские части в казавшийся легко доступным город, чтобы затем предпринять попытки их расчленения и окружения.

По сути дела, именно в Гудермесе впервые была применена тактика боевиков, ставшая затем основной. Причем большинство наблюдателей сходится в том, что это была именно продуманная тактика, а не хаотические действия разрозненных и разбитых группировок, как продолжали утверждать официальные лица и во вторую чеченскую кампанию. Есть также данные, говорящие о том, что Дудаев сознательно готовился к этому типу войны и что у него были опытные советники. При практическом отсутствии четкой линии фронта, которая превратилась, по оценке экспертов, в «совокупность несоприкасающихся друг с другом дуг, охватывающих населенные пункты», боевики, при угрозе замыкания этих дуг в кольцо, выходили из окружения и рассредоточивались в ближайших окрестностях. После входа федеральных войск в населенные пункты боевики отсекали части войск друг от друга, старались окружить их и вели огонь на поражение. Артиллерия федеральных войск в таких условиях действовать не могла, и потому эта тактика боевиков оказалась весьма успешной.

Ряд городов и поселков федеральным войскам пришлось окружать и брать под контроль неоднократно. Начальник разведгруппы «Эдельвейс» Александр Березовский вспоминает: «Одна из особенностей этой странной войны, которая доводила нас буквально до бешенства, это то, что одни и те же села мы проходили и зачищали по несколько раз. В конце концов я настолько изучил местность, что мог воевать там с завязанными глазами» [1191]. Легкость, с какой боевикам удавалось и, судя по всему, по сей день удается выходить из окружения, из якобы абсолютно глухих блокад, доныне не получила внятного объяснения.

По мере того, как с падением Аргуна, Гудермеса и Шали военные действия перемещались теперь в горную часть Чечни, то есть собственно Ичкерию, и война утрачивала даже подобие классических черт [1192], значение этой тактики возрастало, и армия теряла возможность использовать опыт, накопленный при взятии Грозного, Аргуна и Гудермеса. Требовались новые формы и способы действий, и в этой связи главный редактор журнала «Солдат удачи» кстати напомнил слова президента США Джона Кеннеди, сказанные им еще в 1962 году: «Война с повстанцами, партизанами, бандформированиями — это другой тип войны, новый по интенсивности и старый по происхождению. Война, где вместо наступления используется просачивание, где победа достигается распылением и истощением сил противника, а не его уничтожением. Она требует новой стратегии и тактики, специальных сил и форм боевых действий».

Ни того, ни другого новая Россия не имела; а ведь ею был накоплен колоссальный опыт такого рода, особенно в ХХ веке. Однако задействовать его она не сумела по причинам, большая часть которых, как это ни покажется странным, лежит в сфере не военной, а идеологической и психологической. В самом деле, смешно и грустно читать такие вот, например, сентенции журналистов: «Да, можно говорить, что к 1859 году, к моменту пленения Шамиля на Северном Кавказе содержалась четверть российской армии и почти половина ее кавалерии и артиллерии, и это факт. Но можно также поговорить и о том, что Советскую власть на всем Кавказе от Ставрополья до Баку устанавливали не более 40 тысяч бойцов весьма относительно регулярной Красной армии плюс, естественно, «пятая» колонна русского большевизма в лице местных сторонников борьбы против эксплуатации человека человеком и за воссоединение с Россией».

Неужели автор этого поучения на страницах «Независимой газеты» не понимает, что путь к использованию опыта действий Красной армии и Советского правительства в 1920-е, как и в 1940-е годы был наглухо перекрыт вследствие обвального разгрома всего этого периода в жизни страны перестроeчной пропагандой? И что сама по себе беспощадная к человеку и пренебрежительная ко всей исторической жизни России либеральная идеология, которой эта пропаганда расчищала путь, не имеет и доли той способности порождать «пятую колонну» стремящихся к России, которой обладали как царская, так и красная империи? Наконец, Красная армия в 1920-е и 1940-е годы действовала в условиях сверхблагоприятного информационно-пропагандистск ого обеспечения, тогда как в спину Российской армии именно из тыла вонзалась «тысяча ножей», именно отсюда ее обдавали потоками поношений, клеветы и глумливого презрения. И это — тогда, когда ей приходилось действовать почти наощупь в условиях, в которых еще не находилась ни одна армия в мире.

Одновременно все отчетливее обозначалась еще одна и, пожалуй, самая зловещая черта этой новой войны: практическое перемешивание боевиков с массой гражданского населения. В той или иной мере присущее любой партизанской войне, здесь оно приобрело совершенно исключительные масштабы — не в последнюю очередь в силу того, что у Российской армии в условиях войны, так и не получившей соответствующего юридического определения, были связаны руки и она не могла вести полноценную проверку жилищ, автотранспорта, документов. Как показал позже один из радиоперехватов, у боевиков возникло даже особое понятие — «положение номер два», под которым подразумевался переход на подпольное положение, с оседанием в населенных пунктах, притом по преимуществу «зачищенных». Уже в апреле-мае 1995 года началось просачивание мелких групп боевиков даже в Грозный и Гудермес под видом беженцев, возвращающихся к своим очагам. О селах и говорить не приходится.

Там же, где зачистки еще не проводились, такое смешение боевиков с гражданским населением, в подобных масштабах не отмечавшееся до сих пор ни в одной из известных партизанских войн, означало, что последнее цинично используется как прикрытие. Но и не только: неизбежное в такой ситуации увеличение числа жертв среди мирного населения позволяло на полную мощь раскручивать маховик информационно-психологической войны против армии.

Эталоном совокупных действий такого рода до сих пор остаются события, развернувшиеся в апреле 1995 года в селе Самашки, и последовавшая за ними оголтелая антиармейская пропаганда.

Занявшая в целом более трех суток, операция по взятию Самашек завершилась 8 апреля после многочасового боя. Три населенных пункта, где дислоцировались крупные силы НВФ — Самашки, Давыденко и Новый Шарой, были полностью очищены от боевиков [1193]. Согласно этим же данным, операция против боевиков началась лишь после того, как из населенных пунктов эвакуировались 450 мирных жителей, в основном женщины и дети. Выход им был разрешен после того, как 7 апреля боевики отвергли предъявленный им ультиматум о сдаче оружия и стало ясно, что бой неизбежен. Тем не менее, несмотря на выход гражданского населения, тяжелая артиллерия при взятии Самашек не применялась и наступающих поддерживали лишь 9 танков. При этом жестокость боя, обнаружение в селе 30 укрепленных пунктов, кинжальный огонь обороняющихся — все говорило о том, что в Самашках действовали профессионалы, а не отчаявшиеся крестьяне, вооруженные чем попало, как станут твердить пресса и правозащитники, впрочем, доходившие даже до отрицания самого факта боя и утверждавшие, что имела место карательная операция, по жестокости сравнимая с Хатынью и Сонгми.

Для расследования обстоятельств дела в Самашки прибыла специальная парламентская комиссия по Чечне во главе с С. Говорухиным, которая подтвердила, что при штурме само село не подвергалось ни бомбардировке, ни артиллерийскому обстрелу. Огонь велся только по прилегающим зеленым массивам, а из 700 домов в Самашках разрушено 50, но не 200, как утверждали местные жители и «Мемориал». Однако эти, последние, показания лично у меня вызывают большие сомнения, так как на слушаниях в Госдуме 29 мая я сама была свидетелем довольно нелепой сцены, когда группа женщин из Самашек, присутствовавшая на слушаниях по итогам работы комиссии Говорухина, внезапно заявила о нескольких десятках детей, будто бы повешенных федералами. Этим заявлением они необычайно смутили депутатов Ковалева и Шабада, ибо в той записи, которая была сделана «Мемориалом» по горячим следам событий, ни о чем подобном не говорилось.

Однако невозможно представить, чтобы жители села тогда забыли — или не заметили — такую «мелочь», как повешенные дети, тем более же десятки их. А потому возникает законное недоверие и к другим подобным свидетельствам. Тем не менее, в Самашках и впрямь произошло что-то странное и действительно погибли мирные жители, в силу чего комиссия пришла к выводу о необходимости продолжить расследование.

На сегодняшний день два факта, по крайней мере, можно считать бесспорными. Первый — это то, что Самашки вовсе не представляли собой идиллическое поселение мирных пейзан, на которых вдруг обрушились «русские варвары». По данным разведки, колонну, которая должна была проследовать через Самашки к Грозному, поджидали здесь не менее 600 хорошо вооруженных боевиков. Во дворах и палисадниках были оборудованы огневые точки, на окраинах — окопы и минные поля, и, по всем признакам, тому, чтобы «не пропустить русских в село», являвшееся опорным для тейпа Джохара Дудаева, придавалось особое значение. Упорно отказывались обеспечить сдачу оружия и старейшины. Тогда для выхода мирного населения был предоставлен коридор, и лишь когда поток беженцев стал иссякать, начался штурм Самашек. Сегодня, с учетом того, что известно из опыта уже двух войн, есть все основания предположить, что часть населения была насильно задержана боевиками в селе — такое практиковалось ими нередко.

Тяжелый бой, в ходе которого с российской стороны погибли 26 и были ранены 90 человек, продолжался почти сутки. В плен было взято около 120 боевиков, погибли около 100. Кроме того, было подбито два российских танка и три бронетранспортера — многовато для «мирного селения», каковым, вопреки всякой очевидности, продолжали именовать Самашки правозащитники из «Мемориала», депутаты Ковалев и Шабaд, психолог Китаев-Смык и многие другие. Само это упорство достаточно говорило о том, что их интересует не истина, а именно возможность использовать некоторые странные, зловещие и до сих пор не проясненные обстоятельства событий в Самашках для раздувания антиармейской кампании. Обстоятельства же такие были; и речь идет о необыкновенной жестокости зачисток, проведенных на ряде улиц, где дома обстреливали из БТРов, забрасывали подвалы и пристройки гранатами, а затем поджигали их из гранатометов. Большую группу задержанных мужчин в возрасте от 15 до 73 лет увезли в неизвестном направлении.

Российские участники штурма категорически отрицают свою причастность к этим действиям [1194], чеченцы же утверждают, что в селе работало некое спецподразделение. Уточнить они ничего не могут, они видели лишь людей славянской внешности, одетых в российскую форму, и в этой связи высказывалось даже предположение, что это могли быть украинцы из УНА-УНСО [1195], а также русские перебежчики. Однако нельзя вполне исключать и жестокости российского ОМОНа — ведь сам Александр Березовский в другом месте говорит о «КАМАЗах, полных мальчишескими трупами», которые он видел своими глазами, об МЧСовских рвах, в которых погребались тысячи тел, и вряд ли все эти убитые были боевиками.

Не исключен также вариант провокационного, предательского приказа из российских «верхов», на мысль о чем наводит повторяемость подобных ситуаций, при полной невозможности отыскать концы, а также необъяснимая снисходительность, которую порой проявляла военная прокуратура, столь бдительная в отношении солдатских выстрелов, к предателям и перебежчикам. Так было, например, с бойцами Софринской бригады Константином Лимоновым и Русланом Клочковым, добровольно перешедшими на сторону боевиков и работавшими надзирателями в чеченском лагере для российских военнопленных в Рошни-Чу, который получил имя лагеря смерти. После Хасавюрта чеченцы сами передали их российским правоохранительным органам, которые к этому времени располагали достаточными сведениями относительно обоих. К тому же на допросе Лимонов и Клочков признались в том, что принимали участие в казни 14 контрактников. Однако, по непонятным причинам, они были освобождены и разъехались по домам, получив даже командировочные и денежное содержание за все время своего пребывания у боевиков. По некоторым данным, вскоре они вновь оказались у Хаттаба и находились в рядах боевиков, оборонявших Грозный во время второй чеченской войны [1196]*.

Как бы то ни было, несмотря на тяжкое моральное испытание травлей, развязанной вокруг событий в Самашках, армия достаточно успешно продолжила свое движение в горные регионы. Вечером 10 апреля с минимальными потерями были взяты села Ачхой-Мартан и Закан-Юрт; правозащитники отнесли это на счет «устрашающего эффекта» Самашек, категорически отказываясь признать боевые качества российского солдата, настойчиво изображаемого завшивленным, запуганным и голодным мальчиком. Боевые качества «мальчиков», однако, как это ни парадоксально, получили весьма высокую оценку из уст жестокого противника — одного из лидеров унсовцев, который подчеркнул, что Ачхой-Мартан брали «шестимесячники» и что, на его взгляд, воевали они лучше боевиков.

Последние, однако, все активнее переходили к диверсионно-террористическ им действиям мелкими группами, которые в ночное время поджигали здания, обстреливали позиции и посты федеральных войск, в том числе в Гудермесе и Грозном, где были обнаружены многочисленные тайники с оружием и боеприпасами. Одновременно, 14–18 апреля, развернулись тяжелейшие бои в районе Бамута, комендант которого, по словам того же унсовца, «сборщика орехов» из Абхазии Богдана Коваленко, «располагал для оплаты наемников суммой миллиарда два российских рублей».

Расположенный в узкой лощине среди лесистых сопок Бамут требовал специально подготовленных горных частей, каковых в Российской армии вообще не было. Между тем к этому времени боевики уже очень хорошо освоили тактику арабских моджахедов, которую морские пехотинцы описывают так: «На штурм горы арабы идут, как правило, группой из 20 человек. С собой — три миномета. Обстрел вершины начинают с трех сторон. Под прикрытием минометов поднимаются по склону. Причем с какой-нибудь соседней высоты их может поддерживать еще и снайпер. К моменту завершения минометного обстрела арабы, кстати, достаточно тренированные бегать по горам, «выныривают» уже перед самым носом у обороняющихся бойцов. И начинается сплошной автоматный огонь. Да такой, что головы не поднять… Если вовремя «не просчитать» их действия, то 15–20 подготовленных наемников могут взять взводный опорный пункт на горе буквально за 30–40 минут, так что с нами воюют не дилетанты».

В районе Бамута боевики действовали мелкими группами по 5-10 человек, при входе федеральных войск в поселок тут же поднимавшихся на окрестные, поросшие густым лесом сопки и ведших оттуда прицельный огонь. 18 апреля федеральные войска предприняли очередную попытку штурма Бамута, но не смогли в нем закрепиться и снова были вынуждены отойти на исходные позиции.

Как бы ни был тяжел опыт Бамута [1197], он был усвоен, и в дальнейшем, действуя в горной Чечне, войска не шли сразу на лобовой штурм, но старались прежде всего взять под свой контроль все господствующие высоты, обеспечив полную их блокаду. Этой новой тактике предстояло быть примененной в Веденском, Ножай-Юртовском и Шатойском районах, где, по оперативным данным, на 18 апреля в распоряжении Дудаева имелось около 7 тысяч боевиков. Тем не менее к концу апреля федеральные войска, практически уже полностью контролировавшие равнинную часть Чечни, сумели также глубоко вклиниться в горные регионы, оттесняя боевиков в изолированные и невыгодные в военном отношении анклавы. У дудаевцев, по оперативным данным, стала ощущаться нехватка боеприпасов и даже продовольствия*, и стратегическая инициатива полностью перешла к Российской армии. Как раз в это время ей и был нанесен жестокий предательский удар в спину.

26 апреля Указом № 417 «О дополнительных мероприятиях по нормализации обстановки в Чеченской Республике», подписанным Б.Н. Ельциным, объявлялся мораторий на применение вооруженной силы на территории Чеченской Республики с 00 часов 28 апреля до 00 часов 12 мая 1995 года. Одновременно, была объявлена [1198] своего рода амнистия для всех лиц, не причастных к тяжким преступлениям против жизни и здоровья граждан и добровольно сложивших оружие до 12 мая 1995 года.

Сама эта дата вызывает недоумение, как развязывавшая руки боевикам практически на весь срок действия моратория, тогда как у российских солдат руки оказывались связаны. И хотя, комментируя указ, первый заместитель начальника Главного оперативного ГШ ВС РФ генерал-полковник Л. Шевцов подчеркнул, что войскам отдан приказ остановить боевые действия и свое продвижение, но в случае нападения или обстрела боевиков быть готовыми применить оружие, в действительности, по многочисленным свидетельствам, дело обстояло иначе. Перестраховка — а может быть, и предательство нередко вели к тому, что солдаты превращались в живые мишени для боевиков, о чем говорят и потери объединенной группировки федеральных войск за время действия моратория: 38 погибших и 233 раненнх. Официально зарегистрировано свыше 170 случаев нарушения моратория со стороны боевиков, то есть более десяти за день.

Кроме того, за этот же период боевикам удалось скрытно перебросить под Грозный дополнительные силы, и в ночь на 14 мая они начали обстрел города. «Всего за сутки Грозный подвергался огневому налету более 18 раз. Комендатура города вынуждена была практически перейти к осадному положению», — комментируют эксперты.

Кроме того, за это же время боевикам удалось вновь проникнуть в уже занятые федеральными войсками районы и рассредоточиться практически по всей территории Чечни. Это позволило им, с окончанием действия моратория и возобновлением Российской армией боевых действий, атаковать ее с тыла. Но особенно роковым образом это скажется после событий в Буденновске, когда плоды всех тяжких трудов российских солдат оказались в мгновение ока уничтожены словно вынырнувшими повсюду из-под земли боевиками. Во имя чего же была принесена такая жертва?

Главной и очевидной причиной объявления моратория было вошедшее у руководства страны в привычку стремление произвести «хорошее впечатление на Запад», то есть на прибывающие в Москву на празднование 50-летия Победы зарубежные делегации. Однако за кулисами просматривался многоуровневый комплекс корпоративных и частных интересов, в немалой мере связанных с описанным выше формированием проекта «Кавказского общего рынка», который можно считать финансово-экономической конкретизацией дудаевского геополитического проекта «Кавказского общего дома».

Продолжало действовать и нефтяное лобби, потому что если Россия и утратила конкурентоспособность на уровне мегапроектов, то это вовсе не означало утраты интереса отдельными структурами и лицами как к небольшим, но высококачественным запасам чеченской нефти, так и к возможностям грозненского ННЗ, «удивительным» образом оставшегося неповрежденным в ходе жестоких боев и бомбежек зимы 1994–1995 годов.

Забегая несколько вперед, сразу же скажу, что к началу 1998 года доходы от незаконной переработки нефти составляли около 3 млн долларов ежемесячно. «На такие деньги, — справедливо замечает один из исследователей вопроса, — вполне можно содержать хорошо вооруженную армию». Добавим, и обеспечивать себе покровителей на высоких властных этажах, сквозь пальцы смотревших на то, как боевики восстанавливают свои разрушенные ценой солдатской крови арсеналы.

Наконец, можно говорить и о «восстановительном» лобби, то есть о тех бизнес-кругах России, которые были заинтересованы в скорейшем заключении мирных соглашений для того, чтобы начать прокачивать деньги, предназначенные на восстановление — как уже заранее знали многие, временное — разрушенного. Уже в мае 1995 года военные кое-где писали на боевых машинах саркастический лозунг: «Нас в бой толкает «Менатеп»!» Горькая ирония его заключалась в том, что, оказывается, еще до начала войны «Менатеп» был объявлен головным банком по финансированию восстановления народного хозяйства Чеченской республики. «Выходит, — комментировал сообщивший эту информацию корреспондент «Труда», — уже в ту пору, когда боевая российская техника еще дремала в положенных ей местах, московские стратеги уже доподлинно знали, что война будет, Чечню придется восстанавливать» [1199].

При этом средства, ассигнуемые из госбюджета, прокручиваясь в Чечне, сюрреалистским образом смешивались с иностранными ассигнованиями [1200], выделяемыми на борьбу против России. Огромные поступления, по информации А. Куликова и российских спецслужб, шли от чеченской диаспоры — разумеется, на те же цели. А фоном для всего была занявшая больше года загадочная игра в «мирные переговоры», в ходе которых армия пядь за пядью утрачивала завоеванное.

В августе 1996 года, с потерей Грозного, процесс, запущенный мораторием, достиг своей цели, а все плоды боевой работы были пущены на ветер. А ведь непосредственно после моратория армия, несмотря на то, что он дал возможность боевикам перегруппироваться и довооружиться, сумела приступить к широкомасштабному оттеснению боевиков в горы. Именно так определил поставленную перед ней задачу исполняющий обязанности командующего Объединенной группировкой федеральных войск в Чечне генерал-полковник М. Егоров — не широкомасштабное наступление, не окружение и уничтожение противника, а плановое и постепенное вытеснение. Поскольку эта же тактика была применена и во второй чеченской кампании, возымев своим следствием тот же результат — растворение боевиков в массе гражданского населения и обратное просачивание в уже очищенные от них районы, то и ее можно отнести на счет многочисленных странностей странной войны.

Путь к триумфу боевиков в августе 1996 года был окончательно открыт походом Шамиля Басаева на Буденновск; месяц же, протекший со дня прекращения действия моратория до дня этой еще небывалой в истории по своим масштабам и жестокости террористической акции, стал периодом достаточно успешных действий армии и накопления ею огромного опыта войны в горах — при отсутствии специальных горнострелковых частей и даже, по заявлению генерала Г. Шпака, полигонов для их подготовки. А ведь воевать приходилось в особо усложненных обстоятельствах, когда боевики, по заявлению командующего группировкой войск МО РФ в Чечне генерал-лейтенанта Г. Трошева, «сознательно превращали населенные пункты в свои укрепленные районы», для чего в домах оборудовались огневые точки, а в села стягивалась тяжелая боевая техника. Только по состоянию на 19 мая в ходе боевых действий федеральные войска уничтожили 74 танка дудаевцев, свыше 110 БТР и БМП, 19 РСЗО «Град», 15 зенитных установок, 146 орудий и почти 500 автомашин. Было захвачено большое количество различного стрелкового оружия и боеприпасов [1201].

Боевые действия велись одновременно на нескольких направлениях: веденском, шатойском и агиштынском, в районе Орехово, Сержень-Юрта и Шали, юго-западнее Бамута и западнее Ножай-Юрта. Широко применялись обходы и удары в тыл боевиков, блокирование дорог, ведущих к горным селениям. Тяжелые потери несли обе стороны, хотя, с учетом опыта уже двух кампаний, к цифрам потерь боевиков, называемым российским МО, приходится относиться весьма осторожно: сейчас достаточно очевидно, что российское командование не имеет и не имело точных сведений о численности боевиков вообще, иначе называемые цифры не расходились бы на порядки. В какой-то мере такую размытость численности можно считать органичной там, где действует не регулярная армия и где, стало быть, нет списочного состава воюющих; и одно это, не говоря уже о весьма вероятных сознательных подтасовках, дает известное представление о сложности условий, в которых приходилось действовать частям объединенной группировки.

Что касается потерь российской стороны, то хотя они тоже — и не без оснований — ставятся под сомнение [1202], здесь, тем не менее, есть все же такие объективные ориентиры, как списочный состав и статистика госпиталей. И, по официальным данным, потери с российской стороны в иные дни достигали почти нескольких десятков человек; число раненых доходило до ста и более, причем примерно треть из них имела пулевые ранения, что указывало на по-прежнему большую роль снайперов. Тем не менее, несмотря на тяжесть боев, специфику условий, отсутствие специальной горной подготовки, войска действовали весьма успешно и 3 июня овладели стратегически важным пунктом Ведено, где на протяжении нескольких последних месяцев располагались различные структуры военного командования чеченских НВФ: комендатуры, особый отдел, Главный штаб, а также находился дом командующего Южным фронтом Шамиля Басаева.

После падения Ведено чеченская группировка оказалась разрезанной на две — Шатойскую и Ножай-Юртовскую. На этих направления и развернулись последние ожесточенные бои первой чеченской войны. Вечером 11 июня командование федеральными войсками высадило северо-восточнее Шатоя тактический воздушный десант, который перекрыл возможные пути подхода боевиков. К вечеру 13 июня Шатой был полностью блокирован выдвинувшимися к нему подразделениями 324-го и 245-го мотострелковых полков. Боевики, как пишут эксперты, «оставили населенный пункт», и хотя само это «оставление» представляется довольно загадочным [1203], Шатой пал, и с его падением, как сообщали официальные инстанции, «завершилась последняя фаза горной войны в Чечне». По словам А. Квашнина, «в горах остались разрозненные группы наемников» эту фразу мы будем затем регулярно слышать и в ходе второй чеченской войны, и она будет так же мало отражать реальное состояние дел, как и тогда, когда, с поднятием 14 июня российского флага на Шатоем, война как таковая казалась оконченной.

А между тем уже в ночь на 17 июня состоялась попытка проникновения в Грозный 800 боевиков. Она может считаться предвестником того, что произойдет в марте, а затем в августе 1996-го, и закономерно уже тогда могла вызывать вопросы. Например: каким это образом запертые в горах «разрозненные группировки» сумели продвигаться на Грозный двумя колоннами [1204]? Почему они были достаточно хорошо вооружены для того, чтобы завязать на окраинах города жестокий бой с подразделениями федеральных сил, которые понесли потери убитыми и ранеными? Наконец — и это, вероятно, самое главное — почему они были «рассеяны», а не уничтожены? «Термин «рассеяны», — отмечают эксперты, — означает, что контроль дальнейшего продвижения этих группировок не осуществляется и не исключены их выходы за административную границу Чечни и проведение новых террористических актов» [1205].

Ближайшее будущее подтвердило абсолютную правоту этих слов; и такое «рассеяние» было тем более удивительно и вызывало тем больше вопросов, что состоялось оно уже после того, как 14 июня 1995 года, именно в день поднятия российского флага над Шатоем, состоялась террористическая акция в Буденновске.

Случайность ли, что именно 14 июня 1995 года в Сочи состоялась встреча В. Черномырдина с руководителями Кабардино-Балкарии, Северной Осетии, Дагестана, Ингушетии, Карачаево-Черкессии, ЧР, Адыгеи и Калмыкии, на которой, в ряду прочих, обсуждалась и проблема восстановления народного хозяйства Чечни? И что именно российским премьером в период, когда шла аннигиляция всех результатов работы Российской армии, был подписан ряд важных соглашений по сырью и продаже вооружений? Пожалуй, многовато «случайностей», особенно если учесть, что именно В. Черномырдину принадлежит сомнительная заслуга неслыханной капитуляции России перед лицом вызова терроризма. Капитуляции, открывшей дорогу к «Хасавюрту» и последовавшему за ним периоду еще более интенсивного вращивания Чечни в южную дугу нестабильности.

Остается добавить, что террористическая акция Басаева совпала с совещанием «семерки» в Галифаксе [1206], на которое и отбыл Ельцин, не посчитавший для себя зазорным оставить страну в то время, когда целый районный город, отстоящий на 150 км от границы Чечни со Ставропольским краем, оказался заложником в руках террористов.

Теперь, по уточненным данным, известно, что их было 97 человек, в том числе 4 женщины. По тем же данным, число жертв составляет 193, а не 144 человека, как до сих пор значится во всех официальных документах. Ранены были 393 человека [1207]. Таким образом, картина предстает еще более чудовищной, нежели она рисовалась в дни самого события, — можно говорить о настоящем убое мирных граждан, устроенном боевиками.

По тем же уточненным данным, из общего числа погибших от рук российских военнослужащих при попытке штурма больницы погибли 33 человека, остальные были убиты террористами. И такое уточнение особо важно, так как «пиар»-кампания, развернутая вокруг буденновской акции московским телевидением и прессой [1208], с необыкновенным рвением «отмывая» басаевцев, практически всю ответственность за столь изобильно пролившуюся в Буденновске безвинную кровь* возложила на военных [1209].

Вот это сплетение чудовищных человеческих страданий, вялый отклик на них страны, даже неспособной осознать масштабы брошенного ей вызова, цинизм СМИ, сознательно стимулировавших в обществе реакцию девки, обнимающей своего насильника, а на скрытом плане — клуб «деловых людей», прекрасно осведомленных о том, что касалось целей и механизмов акции, и отмечает неделю, за которой началось превращение одержанной армией победы в ее поражение.

Итак, 14 июня 1995 года отряд боевиков под руководством Ш. Басаева захватил и разгромил в Буденновске телефонный узел, здание местной администрации, ряд других зданий и — самое главное — райбольницу, в которой в их руках заложниками стали свыше 1000 человек [1210]. Особое — и, конечно, не случайно выбранное измерение этой небывалой по численности массе заложников придавало присутствие в ней большого числа беременных, рожениц и едва появившихся на свет младенцев, так как захваченным оказалось также и родильное отделение.

Тем самым бросался вызов основе жизни всякой нации, ее родовому и семейному началу, защищать которое в смертном бою было долгом каждого мужчины с незапамятных времен. Это прекрасно понимали боевики, для внешнего употребления в качестве главного мотива своих действий выдвинувших месть за убитых чеченских женщин, детей, стариков.

Но этого не поняла Россия, и потому прав молодой писатель Юрий Козлов: «Большего оскорбления народу [1211] нанести было невозможно. Это было иго в миниатюре. Или эскиз грядущего ига».

По некоторым данным, террористы также ставили своей целью взорвать завод полимерных материалов и вызвать экологическую катастрофу в регионе. Общий ущерб, нанесенный Буденновску налетом, составил 170 млрд рублей. Пассивность общественной реакции и откровенное подыгрывание террористам со стороны СМИ создали благоприятный фон для предъявления боевиками их ультиматума: немедленное прекращение всех боевых действий в Чечне и вывод российских войск, переговоры президента РФ с Джохаром Дудаевым. Заявление президента РФ последовало 15 июня, и хотя, выдержанное в жестком тоне, оно сулило исполнителям акции самые суровые кары, реально Москва уступила. А может быть, и подыграла — если исходить из тогда же получившей хождение и не вполне беспочвенной гипотезы, согласно которой вся акция была плодом неких закулисных договоренностей. Во всяком случае, уже в тот же день, 15 июня 1995 года, на границе Дагестана и Чечни, между станцией Новолакская и селом Зандак, прошла встреча командующего группировкой федеральных сил генерала А. Куликова и одного из видных функционеров российской исполнительной власти в Чечне В. Зорина с Асланом Масхадовым и Ширвани Басаевым — при участии представителей группы содействия ОБСЕ в Грозном Шандора Месароша и Оливье Пелена.

В том, какова могла быть позиция последних, сомневаться не приходилось, а потому уже само по себе их участие в решении столь сложного и трагического для России вопроса указывало и на вектор этого решения. То есть на то, что Россия примет предложенные ей условия капитуляции. А именно: возможность возобновления мирных переговоров, в соответствии с предложением В. Черномырдина. Что до последнего, то многим, вероятно, еще памятны его любезные телефонные беседы с Ш. Басаевым — подчеркну, односторонне любезные, так как Басаев говорил тоном ультиматума, тогда как Черномырдин поражал избыточной доброжелательностью. Между тем ее вовсе не требовалось: даже и в том случае, как пытались уверить нас СМИ и сам премьер, если он уступил под давлением трагических обстоятельств, и тон его, и самый облик должны были говорить о такой вынужденности, безысходности. Однако говорили они о другом: об удовлетворении хорошо прокрученной сделкой. Не хватало только сакраментального: «По рукам!»

17 июня 1995 года в 4.50 была предпринята попытка взять больницу штурмом, которая в 9.00 закончилась неудачей. Что и неудивительно: согласно радиоперехвату ГРУ, боевики были предупреждены о готовящейся операции. Тотчас же после ее провала В. Черномырдин дезавуировал заявление замминистра МВД М. Егорова, согласно которому решение о штурме принималось совместно премьером и министром внутренних дел В. Ериным. Премьер «выразил удивление» заявлением М. Егорова… а мы можем выразить удивление заявлением Виктора Степановича. Ведь президент РФ в Галифаксе сказал, что он в телефонном разговоре с Ериным дал согласие на штурм, и нам предлагают поверить, будто этот разговор президента с министром внутренних дел мог остаться неизвестным главе правительства?

Полно! Но итог всего этого розыгрыша на глазах у страны — розыгрыша, небывало циничного с учетом обстоятельств, в которых он происходил, позволил СМИ с новой яростью обрушиться на силовиков, оказавшихся в положении «крайнего». Вся картина событий была вывернута на телеэкране таким образом, что именно сотрудники спецподразделений*, пытавшиеся освободить заложников, предстали едва ли не главными виновниками кровопролития в Буденновске. Тогда как боевики рисовались эдакими «мстителями Зорро», а жестокий террор, которому они подвергали заложников, массовые убийства, совершенные ими, преступно замалчивались, «зверства» спецназовцев не сходили с экрана.

За всю историю современного терроризма, с его принципиальным отказом от каких-либо попыток увязать свои действия с действиями отдельных конкретных лиц, почитаемых конкретными виновниками того, что террористы считают преступлением**, с его тактикой взятия в заложники и даже уничтожения совершенно неизвестных им людей, он нигде и никогда еще не получал такой сочувственной реабилитации и такой рекламы в СМИ, как это было в дни буденновской трагедии в России.

Тележурналисты буквально смаковали истерические выкрики потерявших себя женщин об «интеллигентных» бандитах, кормивших детей шоколадом***, и подчеркнуто крупным планом давали интервью с «мужчинами», тоже похвально отзывавшимися о своих тюремщиках: они, мол, наказывали только сопротивлявшихся, ну так те сами виноваты, слушаться надо. Страницы печати заполонили вполне дилетантские рассуждения о «стокгольмском синдроме» [1212] — словом, всячески давалось понять, что поведение сломленных людей, которых традиционно полагалось разве что жалеть, и даже откровенных трусов, это и есть норма. Только их по определению неадекватным показаниям давалась зеленая улица в прессе и на телеэкране. Нормальная общественная реакция ужаса и сострадания оказалась скомканной, и миру был явлен образ страны, в каком-то почти радостном возбуждении готовой едва ли не обнять басаевцев, с негодованием поглядывая на оплеванных всеми спецназовцев.

Между тем существуют серьезные исследования вопроса, обобщившие опыт поведения людей в подобных ситуациях, в том числе — и особенно — в нацистских лагерях смерти, и они рисуют картину существенно иную. Выводы таковы: около восьми процентов подвергаемых жестокому обращению отвечают на него тем большим сопротивлением, чем больше возрастает давление на них. Они словно пробуждаются как личности. Это те, кого принято именовать героями и мучениками.

На другом полюсе располагаются люди [1213], заискивающие перед насильниками и даже склонные восхищаться ими; однако по освобождении и они, как правило, быстро возвращаются к норме. И, наконец, между этими двумя крайними типами поведения располагается большинство, примерно половина которого хотя и не проявляет особой доблести, но, однако, и не ломается. Другая заискивает и раболепствует, но из меркантильных соображений, отнюдь не выстраивая позитивного образа своих мучителей.

Так что же за патология поразила жителей Буденновска, что они, как настойчиво внушали телевидение и газеты, едва ли не повально продемонстрировали самый нижний тип поведения? Даже с поправкой на упадок русской «пассионарности» это представляется совершенно невероятным.

Разумеется, люди первого, высшего типа были и в больнице, это ясно из многих эпизодов, рассказываемых заложниками. Но об этом молчали СМИ, а общество не искало, не требовало правды — и вот тут уже действительно была патология. Готовность принять версию о поголовном «стокгольмском синдроме», вялое равнодушие к сообщениям о трогательных объятиях журналистов и депутатов с террористами — и это над еще не остывшими трупами и свежевыкопанными могилами — красноречиво говорила о поврежденности нормальных реакций. Степень этой поврежденности вполне можно было по сравнению оценить несколько позже, при повторении Салманом Радуевым аналогичной акции в Кизляре [1214]: здесь поведение дагестанского общества как целого, его бурное негодование воочию показали норму, — но об этом далее.

Второй главной ложью СМИ было в те дни широко тиражировавшееся утверждение, будто нигде в «цивилизованных странах» даже сама идея штурма не обсуждалась бы правительством, обеспокоенным сохранением жизни заложников. Между тем весь накопленный опыт говорит об ином. Уже стала притчей во языцех жесткость Израиля, никогда не шедшего ни на какие переговоры с террористами — даже тогда, когда речь шла о захваченных автобусах со школьниками. Весьма жестко в аналогичных ситуациях действовала и Франция. Секретное распоряжение для подразделений антитеррора ФБР в США дает право не идти ни на какие уступки и уничтожать террористов даже и тогда, если жизни заложников, находящихся в их руках, угрожает опасность.

А полтора года спустя после Буденновска перуанский спецназ с необычайной жестокостью расправился с группой молодых людей из подпольного движения «Тупак Амару», захватившей и в течение четырех месяцев удерживавшей группу заложников в японском посольстве. И при том, что за все время с голов заложников не упал ни один волос, были убиты, причем с чрезвычайной жестокостью, все 14 тупамарос. То, что произошло в Лиме 22 апреля 1997 года, по своей жестокости почти уникально даже и в общей мировой практике антитеррора*. И уже совсем недавно, в 2000 году, тайский спецназ люто расправился с группой несовершеннолетних подростков, почти детей, членов радикально-христианского движения «Армия бога». Захватившие госпиталь c 700 пациентов в таиландском городе Рачабури, они выдвигали требования на редкость скромные по сравнению с тем, чего требовал Басаев. Кроме того, в самом начале противостояния они отпустили сотни заложников, да и по отношению к остальным не проявляли никакой жестокости, не замарав своих рук кровью. Никто из заложников и полицейских не погиб при штурме, а вот раненых подростков добивали контрольным выстрелом в затылок.

Повторяю, оба эти случая — перуанский и тайский — выделяются жестокостью действий полиции, намного превосходившей жестокость террористов, — которой, в прямом смысле слова, и не было. Но в целом международная практика антитеррора имеет именно этот вектор беспощадности к террористам. И целью моего пространного отступления как раз и было самыми общими чертами обрисовать ее, без чего невозможно ни оценить масштабы лжи СМИ, ни понять функциональную роль событий в Буденновске как «архимедова рычага», посредством которого победа армии была стремительно обращена в ее поражение.

Кроме того, только в описанном контексте в полной мере обозначается беспрецедентность всего, что последовало за провалом штурма. Вторая безуспешная попытка его состоялась 17 июня в 23.45, а уже на следующий день в 15.00 В. Черномырдин огласил заявление правительства, в котором, в обмен на освобождение всех заложников, были приняты все условия террористов. А именно: организация пресс-конференции для них, прекращение всех боевых действий в Чечне, переговоры с дудаевцами, амнистия всем без исключения боевикам, личная безопасность террористов и их доставка в Чечню.

В 20.00 федеральными войсками были прекращены все военные действия в Чечне; в 22.30 состоялся телефонный разговор В. Черномырдина с Шамилем Басаевым. А непосредственно после этой беседы произошло нападение дудаевцев на погранзаставу в Дагестане, в ходе которого были захвачены пятеро пограничников [1215].

Их не заметили, как не заметили и расстрелянных в Буденновске российских летчиков, а между тем cмысл этой акции был абсолютно прозрачен Российской армии да и всей России предъявлялся образ ближайшего будущего, долженствующего наступить вследствие достигнутого «сердечного согласия». Однако даже это не изменило общей атмосферы полной и какой-то радостной солидарности СМИ с террористами — атмосферы, которой они заражали все общество.

Все это позволяло террористам тиранически усложнять и менять свои требования, главным из которых теперь стало предоставление живого щита из 400 человек, которые сопровождали бы их в Чечню. Только на этих условиях они соглашались освободить заложников. В результате сложных переговоров численность заложников-добровольцев была сокращена до 150; кроме них, в автобусы с террористами сели 9 депутатов Государственной Думы и 16 журналистов.

В 16.30 колонна отправилась из Буденновска. Характерно, что сделать это отказались представители западной прессы — международные этические нормы не позволяют подобного смешения с террористами, которые в таком случае получают дополнительное прикрытие. Что до журналистов российских, то они в очередной раз продемонстрировали отсутствие для них даже самого понятия «этические нормы». И это сказалось не только в факте информационного обеспечения террористов, но, в еще большей мере, в стиле, в интонациях какого-то непристойно-карнавального веселья и прощальных дружеских объятиях с боевиками по прибытии их вечером 20 июня в конечный пункт — село Зандак [1216].

Особо следует сказать о роли этого триумфального возвращения басаевцев в качественном изменении всей психологической атмосферы в Чечне. Если до Буденновска публичная солидарность с терроризмом все-таки могла быть скорее исключением, чем правилом, то теперь безнаказанность боевиков и реклама, сделанная им СМИ, буквально обрушила остатки этических норм и в самой республике. Сотни, если не тысячи людей приветствовали Басаева как национального героя, и что теперь могло удержать подростков от стремления идентифицировать себя с ним? Следы детских ног у заложенных на дорогах Чечни фугасов осенью 2000 года, когда новую интенсивность приобрела диверсионная война в Чечне, — следствие в том числе и памятного бравурного автопробега июня 1995 года.

После него и вплоть до августа 1996 года [1217] открывается период затяжных и безрезультатных переговоров. Фоном для них были нарастающая агрессивность населения Чечни в отношении российских военнослужащих и работников местной милиции, требования терских и кубанских казаков о выселении всех кавказцев и особенно чеченцев, проживающих в их регионах без прописки, масштабная перегруппировка дудаевских сил и захват ими практически всех ранее оставленных населенных пунктов. Наконец — практическое превращение российских солдат в живые мишени [1218] в сочетании с регулярными заявлениями Басаева о подготовке им очередных терактов. Первое из них прозвучало уже 26 июня, притом по НТВ; Басаев пообещал новую акцию по типу Буденновска с целью оказать давление на российскую сторону, ведущую переговоры с дудаевцами. Две недели спустя последовали угрозы нового свойства: Басаев заявил, что в его распоряжении имеются два контейнера с радиоактивным веществом, семь — с биооружием, пять химбоеприпасов с бинарным отравляющим веществом.

В этой связи стоит вспомнить, сколько иракцев, в том числе и множество детей, поплатились жизнью только за то, что США регулярно предъявляли Багдаду обвинения [1219] в производстве биологического и химического оружия. Казалось бы, угрозы Басаева [1220], которые выводили проблему терроризма на качественно новый уровень опасности, должны были насторожить и общественное мнение Европы как, впрочем, и США. Однако ничего подобного не произошло. Напротив, осенью того же 1995 года Басаеву была предоставлена возможность выступить по первой программе польского национального телевидения с тем же сюжетом. «Он угрожал, — комментировала пресса, — уничтожить все живое в Москве с помощью радиоактивных элементов».

Впрочем, еще раньше, 23 июля, не кто иной, как Джохар Дудаев, выступая по местному ТВ, заявил, что переговоры ничего не дадут и что у него есть оружие, которое может уничтожить одновременно тысячи людей. Тогда же, в июле, Минобороны дважды выступило с заявлением, что дудаевцы под прикрытием переговоров накапливают оружие, готовясь к дальнейшим военным действиям.

И вот, однако же, несмотря на это, 30 июля 1995 года было подписано соглашение, предусматривавшее не только развод федеральных войск и НВФ на четыре километра, обмен пленными, обмен картами минных полей, но также и вывод федеральных войск из Чечни. Здесь предполагалось оставить лишь бригаду внутренних войск и бригаду Вооруженных Сил. В соглашении был также пункт о разоружении НВФ, но его невыполнимость была более чем очевидна.

6 октября 1995 года состоялось покушение на генерала Анатолия Романова, и переговоры были прекращены, так и не дав никакого положительного результата. Не привели к стабилизации и выборы нового главы республики [1221], которым стал бывший председатель Верховного Совета ЧИР Доку Завгаев. Сторонники Дудаева выборы не признали; а поскольку Завгаев являлся достаточно сильной политической фигурой, которая могла бы, в случае четко выраженной линии поведения России, ее курса на реальное решение проблемы, а не на его имитацию, действительно обрушить всю стратегию чеченского мятежа и ослабить позиции Дудаева, требовалось резкое обострение ситуации, требовался новый Буденновск.

Им стал дагестанский город Кизляр, где в начале января 1996 года боевики Радуева захватили родильный дом и больницу. Как и в Буденновске, эта акция преследовала крупномасштабные цели, часть из которых обозначилась незамедлительно.

Колонна чеченских боевиков Салмана Радуева около 7 часов утра 10 января выехала из Кизляра в направлении чеченской границы. С собой они увозили заложников, в числе которых — и вот это было новое качество по сравнению с Буденновском — в качестве добровольцев находились и представители местных властей Кизляра. Тем самым населению национальной республики, отреагировавшему на акцию радуевцев на порядок острее, нежели русские отреагировали на Буденновск, Москвой было открыто продемонстрировано, что она не несет никакой ответственности за безопасность и само существование легитимной и лояльной к федеральному центру власти Дагестана. И, думается, не будет преувеличением сказать, что августа 1999 года не было бы, не будь кизлярского января 1996 года.

Поспешившие в Кизляр спецподразделения опоздали [1222], вынуждены были на «Икарусах» догонять террористов и, по сути, превратились в их эскорт. В качестве такового они и присутствовали при новой акции террористов: взятии ими в заложники сотрудников Новосибирской патрульно-постовой службы, дежуривших на блокпосту у с. Первомайское. Причем взяты они были без всякого сопротивления с их стороны, что само по себе было неслыханно и вызвало впоследствии немало саркастических комментариев со стороны спецназовцев [1223]. Однако ведь и последние сами просто присутствовали при этой позорной акции: так же, как у милиционеров, у них была сбита нормальная реакция и связаны руки.

Ответственность за это полностью несет руководство России, принявшее стратегию отступления перед терроризмом. Блокпосты получили команду беспрепятственно пропускать радуевцев, огня не открывать и террористов не провоцировать. Разумеется, такую же команду получил и блокпост у Первомайского; все дальнейшее логично вытекало из этой исходной команды, позволив Радуеву реализовать объявленную им цель — «показать духовное бессилие российской армии». Несомненным «шагом вперед» по сравнению с Буденновском был и выход населения приграничных чеченских сел на защиту Радуева с оружием в руках: Басаева еще только приветствовали.

Затем последовало почти трехсуточное «топтание» федеральных частей у Первомайского, где банда Радуева усилилась до 350 человек — по некоторым данным, за счет еще на пути в Кизляр оставленной в селе части банды. Ее задачей было подготовить село к обороне; естественно задаться вопросом, откуда Радуеву было известно, что такая оборона понадобится. Относительно ее качества свидетельства участников операции расходятся. Одни говорят о Первомайском как о «хорошо оборудованном в инженерном отношении опорном пункте», где были прекрасно налаженная система огневых точек и укрепленные подземные ходы сообщения. Другие называют село «обычным кавказским кишлаком», в основной своей части состоящим из саманных строений. «Конечно, боевики прорыли окопы и ходы сообщения, но все равно это был не более чем населенный пункт, в кратчайшие сроки подготовленный к обороне».

Но как бы ни оценивался уровень этой обороны, бесспорно, что боевики получили необходимый для подготовки к ней срок, и это столь же непонятно, как и «преследование» террористов на «Икарусах» — словно у армии и МВД совсем не осталось вертолетов. Предположение, что трехдневное стояние федеральных сил у Первомайского было следствием тщательной подготовки операции, вряд ли приемлемо. По общей оценке, она была подготовлена из рук вон плохо и отличалась той же рассогласованностью действий различных родов войск, которая вообще была бичом федеральных сил на протяжении всей чеченской кампании.

Лишь около 15.00 18 января спецподразделения, при поддержке «Града» и гаубиц, овладели Первомайским, но к этому времени основные силы боевиков давно прорвались из села. И этот их «чудесный» отход является самой главной загадкой всей операции, как, впрочем, и обеих войн: точно так же Басаев уйдет из Дагестана, а Гелаев — из дотла разрушенного Комсомольского.

Впрочем, о готовящемся рейде Радуева чеченская оппозиция передала предупреждение в Дагестан, а российской разведке были сообщены даже номера КАМАЗов, на которых боевики должны были миновать блокпосты. И тем не менее, они и тогда беспрепятственно прошли по будто специально расчищенному для них коридору.

Одновременно c событиями военными развивались события политические: неудачная — а еще более того поданная как неудачная, цинично осмеянная СМИ, — операция под Первомайским привела к ослаблению так называемой «партии войны» и усилению «партии мира», которую уместнее было бы называть партией измены. При этом — поразительная согласованность! — она, эта партия, выдвигала те же самые требования и в те же самые сроки, что и «единственная сверхдержава». Так, после событий в Первомайском представитель Белого дома Майкл Маккери впервые во всеуслышание заявил, что решение чеченской проблемы может быть найдено только на переговорах под эгидой ОБСЕ. И этого же — «предоставить широкие полномочия миссии ОБСЕ» потребовала Е. Боннэр в телеграмме, посланной ею Б. Ельцину из больницы.

Такие совместные усилия по интернационализации конфликта и установлению своего рода «опеки» над РФ разворачивались на фоне новых кровопролитных боев в Грозном, часть которого захватили сосредоточившиеся и укрепившиеся в городе группы боевиков. Военнослужащим внутренних войск и милиции в ходе боев 6–9 марта 1996 года пришлось, по сути, вновь отвоевывать чеченскую столицу. И в марте же при президенте РФ была создана рабочая группа по завершению боевых действий и урегулированию ситуации в Чечне [1224], возобновились переговоры в Грозном.

В начале апреля президентом была утверждена представленная рабочей группой программа мирного урегулирования в Чечне и сформирована государственная комиссия по реализации этой программы во главе с В. Черномырдиным. Уже в середине апреля начался вывод части федеральных войск к административным границам Чечни. А в третьей декаде того же месяца произошли два знаменательных события — внешне противоположных друг другу, по сути же представлявших собой элементы единой стратегии Кремля, в преддверии надвигавшихся президентских выборов целенаправленно и напролом шедшего на сдачу армии.

Случайность ли, что тотчас по возобновлении «миротворческой» деятельности В. Черномырдина произошел расстрел боевиками армейской колонны у села Ярышмарды? Погибли около 40 человек, обстоятельства же того, что случилось тогда, 26 апреля 1996 года, у Ярышмарды, необычайно зловещи.

«Судя по тому, какие машины погибли, — рассказывает очевидец, — у духов была четкая информация, что где находится… Мы интересовались, почему помощь пришла так поздно: если бы они пришли на час-полтора пораньше, то в голове колонны кто-нибудь да уцелел бы, а так там до последнего только один БРДМ сопротивлялся, в котором почти всех поубивали.

Как рассказывали потом парни из 324 полка, они доложили, что в ущелье мочат нашу колонну и неплохо бы рвануть на помощь, им ответили, чтобы не дергались, стояли, где стоят. Помощь пришла к нам спустя два с половиной часа, когда уже все было кончено».

Во второй чеченской войне ситуации «Ярышмарды» начнут повторяться с угрожающей регулярностью, так что общественное мнение, не подстегиваемое изменившими свою линию поведения СМИ, перестанет реагировать на них. Но тогда, весной 1996 года, трагическая судьба сожженной колонны была вовсю использована в избирательной кампании Ельцина, которая теперь строилась на ударной теме прекращения непопулярной войны в Чечне. При этом работать приходилось одновременно и на внутреннего, и на внешнего заказчика — то есть на российский электорат и на те уровни международного истеблишмента, которые могли либо поддержать кандидатуру Ельцина, либо отказать ему в этой поддержке.

Задача была непростой — в особенности в том, что касалось электората: как бы ни было пропитано общественное мнение антиармейской пропагандой СМИ, вряд ли представлялось возможным предложить ему откровенную капитуляцию. С чеченской стороны требовалась символически-значимая жертва, которая позволила бы имитировать «победу». Таковой в ночь с 21 на 22 апреля и стал генерал Дудаев. Он погиб в результате ракетного удара в районе села Гехи-Чу, мотивы же и обстоятельства его гибели до сих пор остаются неясными. Однако многое говорит за то, что он перестал быть нужным и Москве, и раскручивавшим его зарубежным центрам. Если же просочившаяся в прессу информация о каких-то контактах Д. Дудаев с главным соперником Ельцина Г. Зюгановым хоть в какой-то мере соответствует истине, то, разумеется, таких контактов уже самих по себе было достаточно для принятия Кремлем радикального решения.

Главой республики стал «предуготовлявший независимость» З. Яндарбиев, вслед за чем переговоры активизировались. Уже 27 мая, чуть больше месяца спустя гибели Дудаева, в Москву для подписания мирного соглашения прибыла полномочная чеченская делегация во главе с З. Яндарбиевым. А на следующий день Ельцин в сопровождении многочисленной свиты совершил однодневную предвыборную поездку в Грозный, в ходе которой заявил о победе федеральных войск и на броне БТРа подписал указ о прекращении боевых действий. Одновременно им же было объявлено, что вооруженные силы сепаратистов ликвидированы и остались лишь отдельные банды. Это в условиях, когда Главное управление штаба, расположенное в Старопромысловском районе Грозного, еще в мае каждую ночь обстреливалось боевиками.

Тогда же, в мае, и там же, на Старопромысловском шоссе, на фугасе подорвался БТР 101-й бригады ВВ. При взрыве погибли 6 человек. А от группы захваченных в плен боевиков удалось узнать, что им был дан приказ до 10 июня вывезти из Грозного семьи и родственников боевиков, воюющих в горах. Все это никак не указывало на готовность боевиков соблюдать перемирие, а тем более признать себя побежденной стороной.

И уже после блиц-визита Ельцина в Грозный, в начале июня, боевики, с целью срыва сессии Верховного Совета Чечни, установили на центральной площади Шали ЗУ-23-2, подтянули крупные силы, заняли огневые позиции в прилегающих к площади домах и провели антироссийский митинг с участием местных жителей.

Российское командование подняло с аэродрома в Ханкале для разведполета несколько вертолетов, их обстреляли. А ведь соглашение о прекращении огня с 1 июня 1996 года было подписано с чеченской делегацией тотчас по возвращении Ельцина в Москву.

Президентские выборы в РФ, на которых победил Б.Н. Ельцин, отнюдь не создали условий для выполнения этого соглашения. Напротив, окончательному его срыву способствовало обострение внутриполитической ситуации в Чечне, вызванное назначением на тот же день, 16 июня 1996 года, выборов Народного собрания Чечни. Руководство НВФ выступило против этих выборов, угрожая в случае их проведения аннулированием майского соглашения. Москва не уступила, и это дало повод ряду авторов весь дальнейший ход событий, включая падение Грозного 6 августа того же года, отнести исключительно на счет этой неуступчивости федерального Центра. Однако это только внешняя сторона процесса, мало связанная с его скрытой сутью. Суть же такова, что позволяет говорить о наличии за фасадом видимого конфликта реального сговора Центра с руководством боевиков. И, стало быть, ответственность его за все, совершившееся в августе, действительно огромна, однако вовсе не в том смысле, в каком говорят о ней поверхностные или недобросовестные наблюдатели и исследователи.

Так, по меньшей мере удивление вызывает объяснение августовских событий, даваемое Харперской энциклопедией военной истории [1225]. По мнению авторов, всему причиной исключительно «беспечность федеральных войск», воспользовавшись которой боевики и совершили нападение на Грозный.

Между тем, по свидетельству участников событий, «информация о том, что боевики планируют проведение акции в городе именно 6 августа, начала поступать из разных источников за две недели до штурма [1226]. Эта информация была включена в сводку и соответствующим образом зарегистрирована». Об этих сигналах было оперативно доложено в штаб группировки, о них знало правительство России, знало и руководство ФСБ. Были оперативные данные правоохранительных органов и спецслужб, были известны некоторые явочные квартиры боевиков, места тайной закладки оружия и приблизительное время и направление предполагаемого удара боевиков. «Однако в Грозном и его окрестностях, — комментирует обозреватель «Солдата удачи», — продолжали сниматься российские блокпосты, так как сепаратисты обвинили российское руководство в том, что правительство Завгаева держится на российских штыках».

А вот свидетельство другого участника событий. «В конце лета 1996 года в Чечне происходили вещи, чересчур странные даже для этой войны. В июле большая часть войск была выведена из Грозного в Ханкалу и аэропорт «Северный». В городе остались только комендатуры и блокпосты. В комендатурах было по тридцать человек бойцов, на блоках и того меньше. По общей оценке специалистов, это было бы слишком мало даже и для мирного города…»

И делалось это в то время, когда самые крупные лидеры боевиков Гелаев, Гелисханов, Басаев, Исрапилов и другие — уже распределили зоны и секторы ответственности между собой.

В свете всего сказанного очевидна и несостоятельность проводимой иногда аналогии между падением Грозного в начале августа 1996 года и падением Сайгона в конце апреля 1975 года. Последнему предшествовало восьминедельное наступление Народных вооруженных сил освобождения [1227] Южного Вьетнама, в ходе которого войска [1228] захватили тысячу самолетов, более тысячи танков и бронетранспортеров, полторы тысячи орудий, более трехсот кораблей и судов противника. Другая война, другие масштабы, принципиально иной ход событий, закономерно приведший к падению Сайгона.

В Грозном же в августе 1996 года не было и следов подобной закономерности, а множество участников событий с федеральной стороны, оценивая вышеперечисленное и многие другие факты, категоричны в своем суждении: «Иначе, как прямым предательством, объяснить их невозможно».

И если уж не забираться совсем в глубь истории, ища подобий [1229], то ближайшую аналогию можно обнаружить, пожалуй, в сдаче Россией правительства Наджибуллы и, соответственно, Кабула моджахедам в 1992 году. Теперь ситуация повторялась в Грозном.

Свидетельство очевидца: «С началом штурма наши блоки и комендатуры были изолированы не только от основных войск, но и друг от друга. Без воды, без еды, с ограниченными боекомплектами. Раненые без медицинской помощи умирают, рядом разлагаются трупы убитых.

Почти неделю бойцы на блоках и в комендатурах сражались в таких условиях. Каких-либо попыток их деблокировать практически не предпринималось. Только через некоторое время начальство все-таки зашевелилось…»

Основной удар боевиков 6 августа был направлен на железнодорожный вокзал и комплекс правительственных зданий в центре Грозного. Вокзал был взят легко, при этом боевикам достались богатые трофеи: несколько прибывших незадолго до штурма вагонов с оружием и боеприпасами [1230]. В центре же, где по Дому правительства был нанесен массированный удар с применением РПО «Шмель», развернулись тяжелые бои. На помощь блокированным российским военнослужащим и сражавшимся рядом с ними чеченским милиционерам и бойцам чеченского ОМОНа были брошены колонны бронетехники 205-й бригады из аэропорта «Северный». Одна из них, потеряв до половины техники, сумела пробиться к осажденным, что переломило ход событий: боевикам так и не удалось войти в здание.

Уже к 9 августа стало ясно, что «блиц» им не удался, а по данным радиоперехвата, к 17 августа боевики начали испытывать недостаток боеприпасов. Некоторые полевые командиры запрашивали свое командование: «У нас много раненых. Хватит, пора уходить».

Большие потери были и со стороны федеральных сил: по данным Главной военной прокуратуры, в августовских боях за Грозный были убиты около 420, ранены 1300 и пропали без вести 120 российских военнослужащих. Тем не менее, несмотря на эти потери, тяжелые бои и явное предательство «низов» «верхами», почти все КПП, блокпосты, комендатуры и военные городки, аэропорт «Северный» и база в Ханкале оставались в руках внутренних войск и подразделений МВД. Были подтянуты резервы, сформированы штурмовые отряды, артиллерией пристреляны маршруты передвижения боевиков. Подразделения 101-й бригады постепенно возвращали контроль над площадью Минутка. Ультиматум, предъявленный боевикам генералом Пуликовским, стянувшим федеральные силы вокруг города в плотное кольцо, означал близость решающего перелома.

Однако все жертвы, мужество и стойкость солдат оказались напрасными: 22 августа новый секретарь Совета безопасности генерал А. Лебедь, еще 10 августа назначенный новым полномочным представителем президента Российской Федерации в Чеченской республике, и начальник штаба вооруженных формирований Чечни А. Масхадов подписали Договор о разведении противоборствующих сторон, отводе войск и совместном контроле за отдельными районами Грозного. Началось создание совместных комендатур федеральных войск и чеченских боевиков, федеральные силы стали отводиться из Грозного. Тем самым сдача его, о которой в течение почти двух недель коварно велись переговоры за спиной у сражающейся армии, стала совершившимся фактом. На территорию «Северного» стягивались части, выводимые по договоренности между Масхадовым и Лебедем, — подавленные, озлобленные, усталые. И уже тогда иные давали совершенно точный, как показало будущее, прогноз дальнейшего развития событий: «Пройдет какое-то время — и вооруженные до зубов боевички отправятся «гулять» за пределы Чечни. Сейчас нас выведут, но я уверен, что мы еще с ними где-нибудь встретимся, например в Осетии. А закончится все тем же самым, придется все повторять по второму кругу, начиная со штурма Грозного… Мое государство послало сюда меня воевать с незаконными вооруженными формированиями, с бандитами. Сколько своих здесь положили, а теперь узаконили бандитов?!» За исключением того, что снова встретиться пришлось не в Осетии, а в Дагестане, предугадано все было безошибочно; и слабо верится, чтобы генерал Лебедь не понимал того, что понимал начальник разведки майор Е., чьи слова приводит «Солдат удачи».

Не мог генерал не понимать и того, каким издевательством над российскими солдатами является самый замысел пресловутых «совместных комендатур», превративших российских солдат в заложников боевиков, в подчиненных, которым поручалась самая грязная, тяжелая, а нередко и опасная работа — вроде уборки полуразложившихся под августовским солнцем трупов. А также — и невольных соучастников расправ с «неугодными», сведением счетов с которыми тотчас занялись триумфаторы. Последнее — одна из самых мрачных страниц всей чеченской кампании, ее не любят открывать даже и многие из тех, кто клянет Лебедя за предательское соглашение, обессмыслившее жертву русского солдата. При этом, однако, как-то не очень охотно вспоминают о тех чеченцах, которые искренне поддержали усилия федерального центра и чья участь теперь оказалась поистине ужасной. Командир оперативного взвода чеченского ОМОНа М. Буавади имел все основания сказать: «Соглашение России и Масхадова — это предательство той части населения Чечни, которая боролась за Чечню в составе России…»

Все это не помешало, однако, Москве 31 августа 1996 года Хасавюртовскими соглашениями узаконить воцарившийся в Чечне произвол, жестокое сведение счетов, откровенное торжество боевиков, вовсе и не думавших скрывать, что соглашение от 22 августа они воспринимают исключительно как свою победу и свои части никуда отводить не собираются. 31 августа А. Лебедем и А. Масхадовым были подписаны совместное Заявление о прекращении военных действий в Чечне и Принципы определения основ взаимоотношений между Российской Федерацией и Чеченской Республикой. При этом Лебедь объявил, что в ходе военных действий в Чечне погибло 80 тысяч человек — хотя даже по данным «Мемориала», склонного скорее завышать, нежели занижать число жертв войны, оно на январь 1997 года составило 4379 человек, 703 пропали без вести. МО дает цифру примерно в два раза меньшую, Комитет солдатских матерей — примерно в 3 раза большую.

В любом случае статистика, приведенная Лебедем, была абсолютно не соотносимой с данными всех этих трех источников, отзывалась фантастикой, но притом фантастикой политически-взрывной — так как получалось, что погибла едва ли не треть населения Чечни, а это не могло быть квалифицировано иначе, чем геноцид, на чем и настаивала чеченская сторона. И хотя Хасавюртовские соглашения, вводя понятие «отложенного статуса», предполагали, что таковой будет определен до 31 декабря 2001 года, Масхадов и его сторонники трактовали их исключительно как признание Россией ее неискупимой «исторической вины» перед Чечней — со всеми вытекающими отсюда следствиями, в том числе и уплатой репараций. Притом — не более не менее как за 400 лет, так как теперь и президент Ельцин, с чьей-то подачи, упорно твердил об окончании «четырехсотлетней войны между Чечней и Россией».

Но Чечня отнюдь не собиралась заканчивать ее — и уж, во всяком случае, на условиях официальной Москвы. 15 октября Комитет обороны Чечни назначил на 27 января 1992 года выборы президента республики и парламента; а 27 октября Общенациональный конгресс чеченского народа высказался за полную независимость и суверенитет Республики Ичкерия. Ответом Москвы стал широкий жест обещания масштабной экономической помощи [1231] и возобновление, при активном участии Б. Березовского, нефтяной игры вокруг Чечни и «трубы».

В тот самый день, 23 ноября 1996 года, когда президент РФ подписал Указ о выводе из Чечни последних оставшихся там двух бригад федеральных войск [1232], премьер В. Черномырдин и А. Масхадов, теперь тоже премьер, подписали Временное соглашение о принципах взаимоотношений между федеральным центром и Чеченской Республикой, предусматривавшее формирование особых экономических отношений после выбора президента и парламента Чечни.

«Особость» эта более всего касалась сотрудничества по вопросам добычи, переработки, транспортировки нефти, нефтепродуктов и газа, при котором чеченская сторона должна была стать гарантом безопасности трубопроводного транспорта и нефтегазовых предприятий. Соглашение это сыграло немалую роль как фактор политической поддержки кандидатуры Масхадова на выборах, так как именно он представлялся [1233] гарантом реализации экономических интересов определенных лиц с российской стороны.

А тем временем, покуда определялись и столбились эти интересы, остатки Российской армии, преданной и униженной, покидали Чечню. Надписи на бортах боевых машин были красноречивы: «Грозный, мы еще вернемся!», «С надеждой, что все это было не напрасно», «Страна может быть не права, но она наша Родина», «Нас предали, но нас не победили». В отличие от того, что происходило при выводе ОКСВ из Афганистана, когда на Родине солдат встречали приветственные транспаранты, лозунги, знамена и духовые оркестры, здесь армии даже не позволили сохранить остатки чести — и хотя бы видимость государственного внимания к ней.

Освистанная чеченскими мальчишками, стоявшими по обочинам шоссе, оплеванная глумливыми СМИ, она в декабре 1996 года была выброшена в заснеженные ставропольские степи, на заброшенный аэродром бывшего ДОСААФ. И если ниточка связи армии с Россией не порвалась тогда совсем, то это исключительно благодаря жителям Ставрополья, несшим и везшим солдатам продукты, теплые вещи, топившим для них бани. И все же чувство горечи переполняло военных: «Ощущение мерзкое. Как будто ведро помоев в лицо выплеснули», — так емко и образно выразил это чувство один из офицеров.

Другой развил сходные мысли более пространно: «За что людей столько положили? Чего добились? Если здесь [1234] установлен мир — то я римский император. Если раньше мы здесь не давали бандитствовать и грабить, как им хочется, то уж теперь-то они развернутся. Никто не помешает. Они уже сейчас орудуют в Грозном и окрестностях, да еще и числятся при этом защитниками общественного порядка… В Чечне им скоро будет тесно. Слишком уж их много, а делить и грабить скоро станет нечего. Они же дальше двинут, в Россию. А тогда что? Опять Грозный брать или Чечню колючей проволокой обносить и минировать?..» [1235].

Сказано это было на пороге 1997 года, но как актуально звучит в конце 2001-го! Вторая чеченская кампания не распутала, а еще туже затянула узел, завязанный «Хасавюртом», партнер же Лебедя по позорно памятным соглашениям Аслан Масхадов, 12 февраля вступив в должность президента Республики Ичкерия, наотрез отказался от участия в Совете Федерации и заявил, что вопрос о полной независимости Чечни может быть решен и до 2001 года. Открывался почти трехлетний период внешней неопределенности и даже стагнации ситуации в Чечне; однако за этой поверхностью развивался активный процесс, к концу последнего десятилетия ХХ века выведший «чеченский вопрос» на новый уровень и в качественно иное состояние.

Южная дуга: ход анаконды

Первый период в истории ичкерийского движения, окончание которого как раз и можно датировать 1996 годом, в общем и целом характеризуется присяганием его лидеров общедемократической идеологии Народных фронтов. В своем генезисе, о чем уже говорилось выше, оно было особыми узами связано с антисоветскими и антирусскими движениями Прибалтики. В той же мере, в какой здесь обозначалась исламская тема, делалось это скорее на языке «демоислама» — специфического симбиоза уже поднимающей голову идеологии политического исламизма*, ныне получившей общее имя ваххабизма, с общедемократической и антисоветской риторикой горбачевской перестройки. На просторах бывшего СССР демоислам впервые масштабно и в высшей степени кроваво проявил себя во время гражданской войны в Таджикистане**.

Первым ее отблеском можно считать февральские события 1990 года в Душанбе. И хотя, в целом, они разворачивались по сценарию, уже опробованному в других республиках, в том числе и совсем неподалеку — в Ферганской, а затем Ошской областях, здесь сразу же выявилась специфика, определяющая особое место Душанбе-90 в общем процессе раскачки нестабильности на советском, а затем постсоветском пространстве.

Прежде всего, здесь впервые на этом пространстве объектом агрессии и насилия со стороны толпы, ведомой, как и повсюду, квази-демократической национальной интеллигенцией, стали русские как таковые. Уж не защищенные более никакими табу, они в массовом же порядке обратились в бегство; и это, вплоть до разгула антирусского террора в Чечне с приходом к власти генерала Дудаева, был самый масштабный их исход из национальной республики — к сожалению, как и все остальное, происходившее в «горячих точках», почти не замеченный российским обществом.

А между тем на дороги бегства их [1236] толкало, в особенности, то, что теперь начинает ощущать и РФ: приближение «Афганистана» в указанном выше смысле как общего разогрева южной дуги нестабильности. В Таджикистане же такое приближение понималось весьма конкретно, и уже в феврале 1990 года Душанбе был переполнен слухами о возможном вторжении на территорию республики нескольких дивизий моджахедов. И хотя в буквальном смысле слова этого не произошло, было ясно, что с распадом СССР начинает растворяться, исчезать грань между его среднеазиатскими республиками и тем, что еще совсем недавно именовалось «третьим миром».

Он, со своей нищетой, хаосом междоусобиц, наркоторговлей, терроризмом, политизированным фундаментализмом и стоящей за всем этим игрой мощных политических и параполитических сил [1237], теперь начинает буквально перетекать на территорию рухнувшей сверхдержавы. И первым это познал Таджикистан, где звонкие речи лидеров демоислама [1238] своим фоном сразу же обрели дикие крики людей, истязуемых ваххабитами [1239], почему-то особо облюбовавших бани для массовых пыток и зверских казней «противников демократии». Было очевидно, что работает персонал, прошедший спецподготовку, черты которой узнавались людьми, побывавшими по ту сторону Пянджа.

По-военному конкретный вид получило вскоре такое приближение «Афганистана» к границам постсоветского пространства для едва становящейся на ноги Российской армии. 19 июля 1993 года 12-я застава Московского погранотряда подверглась нападению хорошо вооруженных моджахедов, пришедших с афганской стороны. В течение 16 часов, не получая подкрепления и неся тяжелые потери, пограничники отбивались от превосходящих сил противника.

Идея поддержки 12-й заставы частями 201-й дивизии и другими силами быстрого реагирования, выдвинутая рядом офицеров, была блокирована на высшем уровне Министерства обороны России, которое, прокомментировали тогда же эксперты, вряд ли, в свою очередь, принимало решения самостоятельно.

В формировании южной дуги нестабильности, все плотнее сжимающей Россию на этом направлении, гражданской войне 1992–1993 годов в Таджикистане принадлежит исключительная роль, связанная с особым геополитическим положением. По мнению иных, Таджикистан можно даже назвать «геостратегическим нервом планеты»; чрезвычайно высоко, с позиций уже историософских, оценивал значение Памира для судеб России великий русский философ Николай Федоров. Вот почему, парадоксальным образом, я сочла возможным рассматривать их не изолированно, но по их «гулкому» резонансу, в контексте общего процесса, развивающегося по южной дуге.

И как в 1990–1993 годы кому-то потребовалось придать острому, но все-таки в начале мирному, гражданскому конфликту такой масштаб и формат, который позволил бы превратить его в зону сплавления «Афганистана» с территорией СНГ, так после Хасавюрта в ту же матрицу уже открыто начал отливаться процесс в Чечне.

Правда, еще в 1992 году в Боснии миротворцами был задержан самолет неизвестно зачем прибывшего туда Дудаева, который был освобожден после телефонного звонка Ельцина. Об этом в «Экспресс-хронике» сообщил в сентябре того же года грозненский ее корреспондент Дмитрий Крикорьянц, зверски убитый спустя полгода. Расследование ни к чему ни привело, и удивительное равнодушие ко всей этой темной истории выказали российские, столь шумные в других случаях, правозащитники, чьим изданием традиционно являлась «Экспресс-хроника».

Очевидно, «исламистские» связи ичкерийского руководства начинали простраиваться уже в ту пору; и, возможно, уже в ту пору родилась — или уж, во всяком случае, зародилась — ныне зарегистрированная на территории США «Американская служба по делам Боснии и Чечни», информация о которой появилась на страницах марокканской газеты «Аль-алям» уже весной 2001 года. Генерал Дудаев, в феврале 1992 года давая пространное интервью «Независимой газете», педалировал все же первую составляющую явления «демоислама».

Советскую власть он корил за то, что она будто бы лишила чеченцев возможности «по-настоящему» знать, «что такое действительно литература, живопись, классическая музыка», и утверждал, что новое руководство Чечни намерено строить свою политику «на основе международного права, демократических принципов…» В том же духе был выдержан и ответ на вопрос о предпочтительной, на взгляд Дудаева, модели государства для Чечни. «Это светское, конституционное государство с равными правами и возможностями для всех граждан. С раскрепощенными душами, независимо от вероисповеданий, политических принципов и национальности».

Иное дело, что нарисованный образ уже при Дудаеве не имел ничего общего со складывающейся реальностью, о чем достаточно сказано выше; однако общедемократическая риторика все-таки на том этапе еще представлялась необходимой. И хотя начавшаяся в 1994 году война уже ввела в оборот тему газавата и соответствующую ей фразеологию, все же решающий поворот в сторону исламизма как отныне официальной идеологии Республики Ичкерия был осуществлен уже после смерти Дудаева и после заключения Хасавюртовских соглашений.

Сцены публичных наказаний палками, которые в изобилии — и, надо сказать, без особого негодования — транслировались российским телевидением, именующим себя демократическим, были лишь внешним проявлением радикального политического сдвига в Чечне. Ибо уже в том же 1996 году исполняющий обязанности президента Зелимхан Яндарбиев, в свое время так тесно связанный с латышским Народным фронтом, издал указ, отменяющий действие на территории Чечни советских и российских законов, ликвидировал светские суды, создал Верховный шариатский суд и районные шариатские структуры. При этом, отмечает Вахит Акаев, директор НИИ гуманитарных наук ЧРИ, законодательной базой шариатских судов стал Уголовный кодекс-шариат, переписанный с суданского Уголовного кодекса. Разумеется, при столь определенно выраженной ориентации сторонники ваххабитов* сразу же заняли ряд ключевых позиций в судах, правительстве и вооруженных силах Чечни. Это их политическое укрепление, усилив и без того присущую им идеологическую и религиозную агрессивность, привело к резкому обострению отношений между ними и большей частью чеченского общества, привыкшей одновременно и к традиционному, гораздо более мягкому и гибкому [1240] исламу, и к современным светским нормам судопроизводства и социального регулирования в целом.

«На митингах, организованных оппозицией в Грозном в 1997–1998 годах, сообщает Вахит Акаев, — А. Масхадова обвинили в том, что он окружил себя ваххабитами, а в принимаемых резолюциях выдвигались требования отставки министров-ваххабитов» [1241]. Напряжение внутри чеченского общества было так велико, что Масхадов вынужден был дистанцироваться от ваххабитов и в одном из телевизионных интервью заявил, что «некто Абдуррахман [1242] — эмир ваххабитов в Чечне — одобряет похищения людей и получение за них выкупа». Указом президента были лишены звания бригадных генералов А. Бараев и А. Меджидов, реформированы возглавляемые ими шариатские структуры, признаны персонами нон грата иностранцы, работавшие в шариатских судах Чечни.

Однако сторону ваххабитов приняли вице-президент Чечни Ваха Арсанов и Шамиль Басаев; и тогда же обозначилась опасная смычка крепнувшего чеченского исламизма с аналогичными процессами, развивающимися в Дагестане.

Начало втягивания Дагестана, земли давней и развитой исламской традиции, в общую формирующуюся систему радикального исламизма можно датировать 1990 годом, когда 9 июня в Астрахани состоялся учредительный съезд Исламской партии возрождения [1243]. Уже тогда местом пребывания ее штаб-квартиры была выбрана Махачкала, а председателем руководящего органа партии, именуемого Маджлис-Шура [1244], стал представитель Дагестана Ахмад-кады Ахтаев, вскоре скончавшийся. Однако работа в том же направлении** была продолжена, и теперь на первый план выдвинулся лидер ваххабитов Дагестана Багаутдин Мохаммад, приглашенный в Чечню в августе 1996 года для утверждения шариата. С появлением в Чечне Багаутдина напряженность здесь усилилась, и личность его заслуживает тем большего внимания, что именно он, в 1992–1993 годы организовавший на деньги из Саудовской Аравии Исламскую гимназию в Кизилюрте, возглавил радикально-исламское движение «Джаамат аль-ислами», базой которого стали так хорошо теперь известные всем в России села Карамахи и Чабанмахи Буйнакского района.

Именно в Карамахи, еще до начала войны в декабре 1994 года, проживал Хаттаб, взявший в жены местную уроженку, и здесь он оставил своего сподвижника Джаруллу Раджбаддинова, в конце лета 1999 года руководившего обороной ваххабитских сел. Но уже за несколько лет до того здесь велась активная военная и религиозно-политическая подготовка «братьев». И готовили их не только к обороне Карамахи и Чабанмахи: по свидетельству молодого аспиранта Института востоковедения РАН, под псевдонимом М.Д. описавшего свое пребывание в «ваххабитской республике», речь там шла о походах на Махачкалу и даже на Москву. Обстановка на территории Дагестана обострялась, и только за 1996 год здесь было совершено 19 террористических актов, в результате которых погибли 77 и ранены 28 человек. Об антироссийском джихаде открыто говорила распространяемая ваххабитами пропагандистская литература. В 1997 году «Центральный фронт освобождения Кавказа и Дагестана» взял на себя ответственность за вооруженное нападение на 136-ю бригаду российских федеральных войск в декабре 1997 года. Тогда же Багаутдин Мохаммад публично заявил, что «Дагестан может оставаться в составе России, только если она станет мусульманским государством». И тогда же, в декабре 1997 года, Салман Радуев и руководство «Боевых отрядов джамаатов Дагестана» установили союз, подписав соглашение о военной взаимопомощи и провозгласив своей целью борьбу за единое исламское государство, за независимость от России.

В совместном заявлении сторон говорилось, что «джамаат дагестанского народа представляет интересы дагестанцев в деле служения Аллаху, так же как и командование армии Дудаева представляет интересы чеченского народа, интересы свободы и независимости всего Кавказа. Мы гордимся тем, что этим договором мы заложили начало тесного сотрудничества между народами и боевыми подразделениями джихада Дагестана и Ичкерии…» [1245].

Стороны, заключившие военный союз, заявили о целях совместной борьбы против «общего врага — Российской империи» и создания единого, основанного на нормах шариата мусульманского общества на всей территории Кавказа. И это были не просто слова. Одновременно с увеличением числа «курсантов», направляющихся на военно-тренировочные базы, расположенные, по большей части, на территории Чечни, и в Чечню, и в Дагестан во все большем количестве начали прибывать проповедники, а скорее пропагандисты из Пакистана, Саудовской Аравии, ОАЭ, Египта, возрос поток соответствующей литературы, а также финансов. По некоторым данным, уже в 1996 году филиалу ИПВ в Дагестане Саудовская Аравия выделила 17 миллионов долларов США.

Одновременно в республике открылись филиалы зарубежных исламских центров — в частности, имеющих штаб-квартиры в США и в Германии.

«В Махачкале, — отмечает один из экспертов, — неоднократно отмечалось появление представителя исламской организации «Братья-мусульмане» в России, гражданина Судана Адама Мухамеда Адама.

Важную роль в координации деятельности эмиссаров исламских фундаменталистских организаций играл имам крупнейшей в Медине мечети Абдулгамид Дагестани. Он из Саудовской Аравии руководил лидером ИПВ Дагестана Ахтаевым, а также рядом представителей даргинского духовного управления через Грозный». Идеология радикального исламизма, по сути, тождественная идеологии талибов, связи с которыми и не скрывались, агрессивно наступала на традиционный ислам, объявляемый «не чистым» и «не настоящим». Это, разумеется, не могло не вызывать болезненной реакции, особенно в Дагестане, всегда считавшемся и ощущавшем себя колыбелью ислама на Северном Кавказе.

Об экспансии ваххабизма и ее далеко не идеально-религиозных целях с тревогой говорил в феврале 1998 года верховный муфтий Дагестана Сайидмухаммед Абубакар [1246]: «Как быть, если «Камазами» завозят идеологическую литературу, а ты и брошюру не можешь отпечатать? Они вооружены, а у тебя только одно оружие s слово, убеждение, а у них «зеленые», без счета подбрасываемые из-за рубежа, а ты «отделен от государства»». Правда, удобная позиция?.. Появилась опять же удобная формула, чтобы оправдать бездействие тех же эфесбэшников: «Мы с инакомыслием теперь не боремся». Но о каком инакомыслии речь? Это уже действие. Существуют статьи УК о разжигании межнациональной, межконфессиональной розни, о том, как нужно поступать с теми, кто вносит деструктивные тенденции в общество». [1247].

Напор ваххабитов на традиционный ислам и, конкретнее, суфийские ордена на Северном Кавказе [1248], побудил традиционное духовенство Дагестана и Чечни предпринять попытку консолидации антиваххабистких сил. С этой целью в Грозном был созван конгресс мусульман Чечни и Ингушетии, на котором было принято общее заявление, осуждающее деятельность ваххабитов и призывающее органы власти Северного Кавказа объявить ваххабизм вне закона, а также немедленно расформировать вооруженные группировки проваххабитского характера. Масхадову предлагалось избавиться от «представителей администрации президента и правительства, морально и материально поддерживающих это экстремистское течение».

Слово «экстремистское» в складывающейся ситуации было не жупелом, а констатацией, если угодно — медицинским диагнозом. Ведь в начале того же 1998 года в Гудермесе состоялось совещание сил религиозной оппозиции, на котором обсуждалась ситуация в Дагестане — в ключе отнюдь не аполитичном. Участники совещания указали на важность «священной войны в мусульманской религиозной практике», а затем конкретизировали проблему, назвав отношения между ваххабитами и пророссийским руководством Дагестана «военными» со всеми вытекающими отсюда следствиями. Лидеры исламского джамаата призвали своих сторонников «в полном объеме активизировать исламский призыв и вести джихад против неверия и всех тех, кто его олицетворяет».

Остается напомнить, что в том же 1998 году была предпринята попытка захватить здание правительства и госсовета Дагестана, организованная братьями Хачилаевыми.

В таком контексте антиваххабитский конгресс в Грозном не может не быть признан явлением экстраординарным и дававшим Москве исключительные возможности, по меньшей мере, нейтрализации столь опасно развивающегося процесса на Северном Кавказе. Причем в данном случае она могла ограничиться всего лишь именно нейтралитетом, благожелательным по отношению к антиваххабитским силам. Впрочем, в крайнем случае довольно было бы и простого нейтралитета, но именно от этой позиции отказалась Москва.

22 июня 1998 года на Старой площади, в здании администрации президента России, прошло заседание обновленной комиссии при президенте России по противодействию политическому экстремизму. Комиссия пришла к выводу, что течение ваххабизм не является экстремистским, и это был настоящий удар в спину антиваххабитским и пророссийским силам на Северном Кавказе — удар, сравниваемый, пожалуй, лишь с теми, которые горбачевское руководство в свое время наносило сторонникам сохранения СССР в союзных республиках.

И, разумеется, подобное не объяснишь одной лишь некомпетентностью. Речь скорее о другом, и, думается, прав в своей оценке Вахит Акаев: «Тот факт, что ваххабизм, официально запрещенный в Чечне, Ингушетии и оцениваемый как исламский фундаментализм в Дагестане, был в тот момент признан российскими силовыми министрами* как течение мирное, неэкстремистское, говорит о том, что это течение нашло поддержку в определенных политических кругах в Москве».

Причем приходится сделать вывод, в кругах, втянутых в «Большую Игру», цели которой как раз в это время начали особенно отчетливо обозначаться на Кавказе и требовали замены первичного, «общедемократического» и светского, формата процесса иным — радикально-исламским. Едва ли не последним напоминанием о начальном европеистском замысле «Общекавказского Дома» стала состоявшаяся в июне 1997 года в Кисловодске встреча кавказских руководителей [1249], которую назвали Кавказским Маастрихтом. Однако отсутствие Чечни, ключевой для данного региона республики, делало всю перспективу «Маастрихта» химерической, в Чечне же происходили крутые перемены. Причем они резко обозначились именно тогда, когда, казалось бы, возникли самые благоприятные условия для реализации тщательно готовившихся проектов «Кавказско-Евразийского Общего рынка».

Упования на Запад в ичкерийском руководстве сменяются резко, подчеркнуто выраженной антизападной ориентацией, и публичные заявления по этому поводу делают лидеры — исполняющий обязанности президента Зелимхан Яндарбиев и главный идеолог Мовлади Удугов, теперь создающий движение «Исламская нация» и прямо говорящий о возможности объединения Дагестана и Чечни в единое государство. Разумеется, публичные заявления политиков такого ранга суть одновременно и политические акции, но именно поэтому их и не стоит принимать за чистую монету, не анализируя сложных композиций, в которые они оказываются вмонтированы.

А ключ к композициям пятилетней давности, весьма вероятно, дают сходные схемы сегодняшнего дня. Только теперь последствия непростительного легковерия [1250] могут оказаться стократ опаснее для России. Ибо взрывной потенциал по всей южной дуге критически нарастает.

Сегодня российское руководство со странным энтузиазмом говорит о «дуге международного терроризма от Филиппин до Косово», усматривая здесь возможности для развития американо-российского партнерства. Общественное мнение, мало искушенное в хитросплетениях вопроса и так и не изжившее иллюзий новой «встречи на Эльбе», с готовностью принимает эту, мягко выражаясь, упрощенную версию.

Газетные полосы пестрят выразительными заголовками: «Россия и США решили давить на талибов», «США будут бороться с узбекскими боевиками», «Один враг на два государства» [1251] и прочее в том же роде. При этом за кадром остается такой примечательный факт, как партнерство США и бен Ладена в поддержке террористической ОАК не далее, как летом 1999 года. Что до узбекских боевиков, которые, наряду с талибами, тоже выступают в качестве «общего врага» России и США, то восхождение наиболее их крупных лидеров — таких, в частности, как Тахир Юлдашев и Джумабай Ходжиев [1252] относится к 1988–1989 годам, и их по всей справедливости следует отнести на счет успехов стратегии Бжезинского-Кейси, описанной выше. О талибах тогда не было и речи, а все внимание и вся поддержка США адресовались позже потерявшим свои позиции в Афганистане лидерам пешаварской семерки — с которой, разумеется, неизбежно выстраивали отношения и лидеры формирующегося как в Узбекистане, как и в Таджикистане, «исламского сопротивления».

Они, как и поддержавший их теперь уже из Стамбула Салай Мадаминов [1253], стояли за кровавыми событиями 1989–1990 годов в Ферганской долине. Созданная ими тогда же боевая исламская группа «Товба» [1254] с самого начала поставила своей целью создание в Ферганской долине исламского государства, живущего по законам шариата. В 1992 году группа перешла в подполье, а Хаджиев [1255] и Юлдашев бежали в Таджикистан, где вступили в самые тесные контакты с таджикской оппозицией, приняв участие в гражданской войне на ее стороне. Примерно тогда же Юлдашев, в контакте с бен Ладеном и Хаттабом, организует на территории Афганистана боевые лагеря, из «курсантов» которых были сформированы вооруженные группы в Намангане, Андижане, Самарканде, Ташкенте. Они и совершили на протяжении 1999 года ряд вторжений на территорию Узбекистана и Киргизии, последнее из которых [1256] странным образом совпало с вторжением отрядов Басаева-Хаттаба в Дагестан.

Связи ИДУ [1257] с ОТО [1258] не только не прерваны, но, напротив, с вхождением некоторых из ее командиров в правительство, вышли на новый уровень. А основные базы ИДУ, как отметил один из экспертов и что, надо сказать, отрицается таджикским руководством, расположены в Тавильдаринской и Гармской зонах Таджикистана и на территориях, еще недавно контролируемых лидерами Северного альянса Раббани и Масудом — вряд ли без ведома и согласия последних.

Вывод напрашивается очевидный: какую бы опасность ни представляли в перспективе для России талибы и как бы ни осложнились в последнее время их отношения с Соединенными Штатами [1259], сама по себе российско-американская антиталибская «антанта» вряд ли решит проблему стабилизации обстановки на рубежах РФ и СНГ. Ведь США яйца-то положены, по крайней мере, в две корзины, и Северный альянс, буде победителем окажется он, с высокой степенью вероятности станет, в свой черед, создавать режим «наибольшего благоприятствования» для радикально-исламских группировок, как делал это и раньше. Со своей стороны, ИДУ, поддерживая отношения с ОТО и, очевидно, с Северным альянсом, то есть с таджикской стороной во внутриафганском конфликте, в середине 1999 года получало деньги одновременно и от лидера «Талибана» Мохаммада Омара, и от Усамы бен Ладена. От последнего — как раз на поддержку отрядов ИДУ, вторгшихся в Киргизию, то есть на восточной оконечности дуги напряженности, на западной оконечности которой, на Балканах, в это время торжествовала свою, добытую при решающем участии НАТО, победу ОАК. Это — один уровень отношений, и уже на этом уровне картина предстает далекой от хрестоматийной упрощенности, которую предлагает идеология совместной российско-американской борьбы против «общего врага».

Она, однако, предстанет еще более сложной, если хотя бы вскользь коснуться другого уровня: связей ИДУ с Турцией [1260], получивших конкретное выражение в долларовых счетах и поставках вооружений, и с Саудовской Аравией, откуда начинал свою работу Кейси и откуда весной 1999 года Юлдашев получил на продолжение джихада более миллиона долларов*. Наконец, очевидная преемственность ИДУ по отношению к басмачеству [1261] тем более не позволяет упрощать картину и исключать англо-саксонский фактор. Ведь пальма первенства в выработке стратегии использования исламского радикализма как инструмента «Большой Игры» против России принадлежит именно Англии, а у истоков ее стояли, как уже говорилось, Уилфред Скоуэн Блант и Спенсер Черчилль.

«Британский вектор» был резко выражен и в басмаческом движении, так что Кейси и Бжезинский шли по уже проторенной дороге, лишь «переформатируя» процесс в соответствии с изменившимся соотношением геополитических величин. В 1970-х годах именно британский разведчик Бернард Льюис предложил администрации президента Картера план дестабилизации Советского Союза путем провоцирования исламского недовольства на Кавказе и в Средней Азии [1262].

Впрочем, еще в 1950 году идеи общего антисоветского западно-исламского фронта развивал Джон Фостер Даллес, особенно, применительно к условиям времени, педалируя идею единой борьбы против «коммунистов-безбожников». «Благодаря этому, — заключал он, — между нами и ними создается общность, и наша задача — обнаружить эту общность и развивать ее» [1263].

Крушение Советского Союза и обличения «коммунистического безбожия» Русской Православной Церковью, по яростности могущие соперничать с даллесовскими или рейгановскими, вывели эту карту из игры [1264], но ничего не изменили в существе «Большой Игры». Напротив — вернули ей ту простоту и наготу реальных, стоящих за ней целей и интересов, которая отличала эпоху Киплинга, то есть времена теократической власти в России, что отнюдь не считалось в Англии поводом для ослабления соперничества. В том же «киплинговском» ключе, без всякой религиозной риторики, в официальном комментарии к известным «14 пунктам» Вудро Вильсона, подготовленным уже упоминавшимся в первой главе полковником Хаусом и журналистом У. Липпманом, о будущем Средней Азии говорилось: «Весьма возможно, что придется предоставить какой-нибудь державе ограниченный мандат для управления на основе протектората» [1265]. В конкретных условиях того времени с наибольшими основаниями на роль подобного «протектора» могла претендовать, конечно, Англия.

Дальнейшее известно, и потому закономерно усомниться в правильности выбранной российским руководством упрощенной стратегии «совместной» с Соединенными Штатами борьбы против ИДУ и бен Ладена — в надежде, что это позволит все-таки развязать запутанный чеченский узел. Да, сегодня, по конкретным обстоятельствам, США заинтересованы в том, чтобы осадить и бен Ладена, и Намангани со товарищи, и желательно это сделать чужими руками. Но обстоятельства могут измениться, главное же даже не в этом, а в том, что неизменной остается основная стратегическая цель США. А она, по словам Теда Карпентера, вице-президента вашингтонского Института Катона, состоит в том, чтобы «создать американскую сферу влияния на южном фланге России».

Сегодня интересы Запада и в первую очередь США, уже добившихся главной цели — распада СССР и захвата основных экономических позиций в государствах Центральной Азии, могут требовать взнуздывания не в меру разошедшихся «франкенштейнов». Но кто сказал, что завтра, если влияние России в регионе, паче чаяния, и впрямь начнет возрастать, удила не будут отпущены вновь? Ведь речь-то о целостной стратегии и сложно выстроенной системе, в которой бен Ладен и ИДУ являются такими же элементами, что Басаев и Хаттаб. В зависимости от обстоятельств элементы эти могут функционировать в разном режиме: одни — в режиме квазизатухания, другие — обострения. Однако южная дуга нестабильности как целое, в выстраивании которого столь большие успехи были достигнуты именно в 1999 году, согласно стратегии «Большой Игры», должна поддерживаться в состоянии перманентной и управляемой напряженности. А это невозможно без ее достраивания — включения в нее Северного Кавказа. Включения, в свой черед, невозможного без дестабилизации Дагестана.

И вот при таком панорамном взгляде на развитие событий по южной дуге, думается, яснее становятся и причины резкой «исламизации» Чечни после, по сути, подписания Россией акта о капитуляции в Хасавюрте. То есть как раз тогда, когда, казалось бы, сложилась исключительно благоприятная ситуация для построения собственного государства — заметим, в условиях, которых не имели ни Абхазия, ни Приднестровье. Никто, в отличие от Абхазии, не душил Чечню блокадой — напротив, сюда продолжали идти громадные денежные вливания; в отличие от Приднестровья, она оставалась в рублевой зоне, исправно получала от Москвы средства на социальные выплаты, а при этом имела абсолютно развязанные руки для налаживания внешних связей самого различного уровня — в том числе, разумеется, и для реализации столь пышно презентированного в Кранс-Монтане проекта Евразийско-Кавказского Общего рынка. Но «внезапно» вектор всей работы по строительству чеченской государственности оказался резко измененным, а экономические связи с Западом — замороженными.

Однако наивно было бы видеть, как это делают до сих пор иные комментаторы, причину такого сворачивания контактов [1266] в том, что на территории Чечни начались похищения и убийства граждан, в том числе и западных государств. Разумеется, какая-то часть общества была и шокирована, и потрясена, но это относится лишь к «непосвященным». «Посвященные» же прекрасно знали, что контакты продолжают существовать и даже интенсифицироваться на другом уровне. Отрезанные головы четырех англичан вовсе не помешали британской же «благотворительной некоммерческой организации»* HALO TRAST обосноваться [1267] в Чечне, вступив в тесные контакты не только с Масхадовым, но и с Басаевым, с помощью которого «Хэлоу-Траст» получала «оборудование» — средства связи, стрелковое вооружение и взрывчатку. Ибо «Хэлоу-Траст», для внешнего употребления одной из задач своей благотворительной деятельности называвшая разминирование, в действительности занималась подготовкой подрывников — будучи прекрасно осведомленной о том, что уже после заключения Хасавюртовских соглашений руководство Ичкерии начало подготовку к новой войне, заранее определив ее как затяжную партизанскую.

Ключевой тактикой, естественно, должно было стать минирование коммуникаций и объектов противника, что и началось в массовом порядке с весны 2000 года. Разумеется, требовались высококлассные специалисты минно-взрывного дела, подготовкой которых и занялась благотворительная организация, отложив разминирование до лучших времен: за все время работы организации в Чечне было обезврежено не более тысячи мин. Один из сотрудников организации сообщал в вышестоящие инстанции: «24.04.98 г. я встречался с Масхадовым у него дома. Он не выразил озабоченности по поводу медленных темпов разминирования. Сказал, что по всем проблемам безопасности мы можем обращаться к нему лично» [1268]. Зато на другом направлении — подготовки подрывников-димайнеров высокого класса успехи были впечатляющими, и оказавшиеся в распоряжении ФСБ документы дают основания считать HALO TRAST причастной к взрывам жилых домов в Буйнакске, Москве и Волгодонске, к чему мы еще вернемся.

Сейчас же можно сделать вполне обоснованный вывод о том, что связи с Лондоном вовсе не прекратились, но перешли в другую плоскость, и в этой-то плоскости и развернулась интенсивная работа по вращиванию Чечни в общую «исламскую» дугу напряженности. Одно отнюдь не противоречит другому, так как именно в британской столице имеют, согласно данным даже открытой печати, легальную резиденцию более десяти наиболее радикальных исламских центров — включая даже запрещенную во всех арабских странах «Хизб-ут-Тахрир». Последняя не только поддерживает связь с ИДУ, но и, через руководимый ею фонд «Аль-Махаджирун», регулярно передает достаточно серьезные суммы чеченским боевикам. В Лондоне же находится и роскошная резиденция будто бы столь усердно разыскиваемого западными спецслужбами бен Ладена, еще недавно довольно часто навещавшаяся им.

Примечательно и то, что хотя в бытность свою в Катаре, откуда, по данным спецслужб, финансировалось вторжение боевиков Басаева-Хаттаба в Дагестан, Зелимхан Яндарбиев открыто заявил о готовности Грозного укрыть бен Ладена, это не помешало Западу занять открыто антироссийскую позицию во время новой чеченской кампании, а Клинтону заявить в декабре 2000 года, что «Россия дорого заплатит за Чечню». Это было почти буквальным повторением слов Олбрайт [1269], и в подобном контексте установка на «антитеррористическое партнерство» выглядит по меньшей мере странно. Для полноты же картины можно добавить, что из трех штаб-квартир палестинского радикального движения ХАМАС, так успешно используемого для раскачки ситуации на Ближнем Востоке, две располагаются в США [1270] и одна в Лондоне. И вряд ли можно отрицать, что подобная концентрация центров радикального исламизма в странах Запада и даже их столицах дает достаточно оснований говорить о существовании сложно выстроенной системы конфликтно-кризисного управления исламской дугой, в составной элемент которой именно за годы двух войн превратилась Чечня и которая для своей завершенности настоятельно требует включения в нее же Дагестана. Совершенно очевидно также, что подобные системы не выстраиваются и не работают без «приводных ремней» спецслужб. Число их тем больше, чем протяженнее сама дуга и чем большее число разнообразных интересов оказывается вовлеченным в игру. Присутствие в процессе западных спецслужб, как и спецслужб ряда исламских государств, не вызывает сомнений и подтверждено многочисленными материалами, проходившими даже в открытой печати*. Закономерно возникает, однако, вопрос о роли отечественных спецслужб, на поле компетенции которых разворачивается столь неприкрытая интрига.

На сегодняшний день он остается открытым. Однако весь ход событий, к сожалению, не позволяет исследователю, желающему остаться честным перед самим собой, отвергнуть гипотезу, согласно которой не на всех уровнях их деятельность определялась соображениями государственно-патриотического свойства. Иначе как объяснить «неожиданность» событий в Дагестане в августе 1999 года, если еще в 1998 году Шамиль Басаев заявил о своей готовности «обеспечить поддержку народу Дагестана в борьбе против промосковских властей»? Как можно принимать и тиражировать версию «партнерства», если известно, что незадолго до вторжения в Дагестан состоялась встреча чеченских боевиков и талибов в Польше — государстве-члене НАТО?

Совершенно очевиден повтор, теперь уже применительно к России, так хорошо сработавшей в свое время схемы Польша-Афганистан, и уже одно это не могло не насторожить.

Известно также, что во второй половине июля 1999 года, то есть буквально накануне вторжения в Дагестан, бен Ладен, к этому времени уже показательно демонизированный как «враг Америки», посетил комплекс военных лагерей «Саид ибн Абу-Вакас», расположенный в Веденском и Шалинском районах, состоящий под личным контролем Хаттаба и под организационным контролем «Братьев-мусульман», а также финансируемый из Саудовской Аравии, Катара, ОАЭ, Иордании, Турции.

Информация об этом проходила в том числе и в отечественной печати; и даже если допустить, что здесь, как предполагают некоторые эксперты, имела место мистификация, то все же от всей композиции исходит ощутимый запах серы.

Напомню, что этот «смотр сил» бен Ладен проводил почти одновременно со своим визитом в Косово, и вывод о системной связи похода в Дагестан с акцией НАТО на Балканах в таком контексте не является безосновательным.

Наконец, простого знания истории вопроса было достаточно, чтобы понимать неизбежность попыток раскачки Дагестана. И тем не менее…

Снова война

«Дагестан — значит страна гор… И вот, если провести линии: с одной стороны — по главному Кавказскому хребту; с другой — по Андийским горам и Сулаку; а затем по берегу Каспийского моря, то получится огромный прямой треугольник, в котором главный Кавказский хребет будет гипотенузой. Это и есть Дагестан…»

Так писал об этой земле историк ХIХ века, точно уловивший главную особенность геополитического положения Дагестана — сопряжение в нем Каспия и Большого Кавказа. Именно оно и делает эту территорию ключевой для всех проектов контроля над евразийскими коммуникациями и Прикаспием. Еще арабские халифы уделяли овладению Дагестаном особое внимание, ибо через него пролегал Дербентский проход — важнейший магистральный путь между Западом и Востоком. Не зря же арабы называли Дербент «Баб-аль-абваб» «ворота всех ворот» халифата. А в переводе с персидского, напомнил муфтий Сайидмухаммед Абубакар в упоминавшемся интервью, Дербент означает «дверь, преграда». И далее покойный муфтий предложил толкование, которое не отменяет вышесказанного, но придает ему еще одно, очень актуальное и напряженное звучание: «Дербент — дверь, ограждающая Кавказ от проникновения сил хаоса, от экспансии чуждых влияний. Похожий священный символизм лежал в основании «железной стены» Александра Македонского и Великой Китайской стены…»

Муфтий, в конкретном контексте событий в Дагестане, конечно, имел в виду также и проникновение ваххабитов на Кавказ. Однако оно, в свой черед, находится в теснейшей связи с актуализировавшимся значением Дагестана как «ворот Каспия» и важнейшего участка возрождаемого Великого шелкового пути.

Проработка северокавказской части южной дуги напряженности, о наращивании которой уже в 1981–1982 годах в ходе визитов директора ЦРУ У. Кейси и министра обороны США К. Уайнбергера была достигнута договоренность с соответствующими мусульманскими силами, началась еще с конца 1970-х годов. Причем, с учетом сложившейся традиции, основная нагрузка легла здесь на британскую сторону. Совместная работа, в тесной координации со стратегией З. Бжезинского, предложенной им президенту Картеру, была проделана Королевским азиатским обществом, Оксфордским университетом, Институтом исследований Востока и Азии [1271] и внешней британской разведкой Ми-6. Ее итогом явилась актуализация, применительно к новым условиям, концепции Конфедерации северокавказских народов, которая была разработана лордом Пальмерстоном еще в 1830 году, а апробирована в 1918 году при создании [1272] Горской республики, включавшей Абхазию, Дагестан, Чечню, Осетию, Кабарду и Адыгею.

К идее вернулись в 1989 году, когда на пространстве СССР начали зажигаться очаги конфликтов. Что же до конкретно Дагестана, то на этом направлении активно работали также и украинские «попутчики» Третьего рейха. Одному из них, Юрию Липе, принадлежит тщательно разработанная концепция украинско-кавказского партнерства в историческом деле вытеснения России с Каспия. Юрий Липа, член так называемого «Пражского кружка» украинских эмигрантов из рухнувшей Российской империи, в 1940 году основал в оккупированной гитлеровцами Варшаве Украинский Черноморский институт, а затем перенес его в оккупированную же Одессу. В двух своих основных сочинениях — «Черноморская доктрина» [1273] и «Раздел России» [1274] — он и развил концепцию, суть которой заключается в том, что имперскую Россию может сокрушить лишь союз Украины и Кавказа. Для этого следует закрыть «Каспийские ворота», через которые Россия проникает на Кавказ, и, понятно, что речь прежде всего идет о Дагестане. А далее, овладев этими воротами, следует возродить «Казанское государство Идель-Урал со столицей в Уфе».

Дмитрий Корчинский следует этой же стратегии, конструируя образ драконоподобной будущей Украинской империи. Хвост этого дракона, по его словам, должен располагаться на Дальнем Востоке, голова — на Балканах, а сердце — нет, не в Киеве, но на Кавказе. Ясно, что для строительства подобного сооружения украинцев не хватит, и хозяином такой империи будет кто-то другой. В свое время наследники Петлюры, в «Неизвестных письмах из Парижа» также развивавшего мысль о совместном антироссийском украинско-кавказском блоке, делали ставку на Германию. Времена, однако, изменились, и здесь самое время напомнить то, о чем шла речь в первой главе: о резолюции Конгресса США 86–90 с ее подлежащим «освобождению от коммунизма» и, как видим, не столь уж загадочным Идель-Уралом. А также и о том, что в создании волго-татарского легиона, сформированного немецким командованием в Польше в августе-декабре 1942 года из числа военнопленных татар, башкир и чувашей, участвовала татарская организация «Идель-Урал» во главе с эмигрантом Гаяз-Исхаковым. Все совпало, «шов в шов». И сегодня эти совместные эмигрантско-германско-американские разработки не остались не востребованными.

Зелимхан Яндарбиев еще в своей книге «В преддверии независимости» особое внимание уделял всему Волго-Вятскому региону, но особенно Татарстану, который, наряду с Чечней, виделся ему одним из опорных столпов всей конструкции: «Именно эти две республики, уже формально ставшие независимыми государствами, и создают два полюса политической активности на территории Российской Федерации, определяют главное направление действия сил национального возрождения как на Северном Кавказе, так и в Волго-Вятском бассейне».

Полное взаимопонимание на почве доктрины Юрия Липы было найдено с определенными силами на Украине. В начале сентября 1996 года, когда генерал Лебедь уже подписал предательские Хасавюртовские соглашения, в Одессе шумно прошел всемирный конгресс вайнахов. И одновременно здесь же, в Одессе, был открыт «институт национальной геополитики» — Украинский Черноморский институт им. Юрия Липы. Инициатором была экстремистская УНА-УНСО [1275], к тому времени уже своим активным участием в военных действиях на стороне чеченских боевиков и прибывших в Чечню из других стран моджахедов доказавшая, что для нее речь идет не только о теории. Согласно информированным источникам, многие зверства в отношении взятых в плен военнослужащих федеральных войск, оставшегося в Чечне русского населения и чеченцев, пошедших на сотрудничество с российскими властями, являются делом рук именно унсовцев.

Объявленной «уставной» целью организованного в 1998 году лидерами УНА-УНСО Института Кавказа было создание в этом регионе широкого антироссийского фронта. Особое же значение Дагестана было подчеркнуто, в частности, и тем, что именно здесь прежде всего стала распространяться под эгидой ИК книга Магомеда Тагаева, вызывающе озаглавленная «Наша борьба, или Повстанческая армия ислама». Распространялась она ваххабитами из Исламского института Кавказа [1276], непосредственно руководимого Хаттабом и, по некоторым данным, фактически являющегося филиалом «Братьев-мусульман». Имея в своем распоряжении описанную выше систему военно-тренировочных лагерей «Саид ибн Абу Вакас», этот сложно устроенный, но эффективно работающий политико-идеологический «терминал» и приступил к подготовке вторжения в Дагестан. В том, что оно готовилось заблаговременно и тщательно, не может быть никаких сомнений.

И лишь полной некомпетентностью, если не прямой недобросовестностью, можно объяснить «либеральные выкрики», подобные тем, что в сентябре 1999 года прозвучали в «Литературной газете». Михаил Круглов на ее страницах, традиционно свалив всю ответственность на «не успокоившихся после Афгана генералов», иронизировал тогда: «Свихнувшийся учитель географии когда-то кричал: «На волю! В пампасы!» При всем своем профессионально развитом воображении я не могу представить Басаева или Хаттаба кричащими: «На волю, к Каспийскому морю!..» Дагестанцы не ацтеки или майя, а Басаев и Хаттаб не Кортес и Писарро. Поэтому ни о каком «военном прорыве Чечни к морю» не может идти даже и речи».

Думается, в свете изложенной истории вопроса комментарии излишни. Однако в конце октября «Литературная газета», проявляя поразительную настойчивость, вновь вернулась к проблеме. И вновь попыталась как смешную патологию, как нелепую навязчивую идею представить концепцию существования у боевиков плана выхода к Каспию как части более масштабного плана геополитической реконфигурации региона. Контур этого плана и его соотношение с конкретными действиями боевиков в беседе с корреспондентом газеты Дмитрием Беловецким изложил один из офицеров Генштаба, особо указавший на значение попытки боевиков на Цумадинском направлении прорваться в мятежные села Кадарского района, которые должны были послужить «архимедовым рычагом» для детонирования антироссийского восстания во всем Дагестане.

Кадарская зона, в которую вошли крупные села Кара-Махи и Чабан-Махи [1277], Кадар, Чанкурбе, начала создаваться еще в 1997 году.

Здесь ваххабиты, устранив законную власть, ввели шариатское правление, а для охраны, по сути, отторгаемого от Дагестана анклава круглосуточно дежурили чеченские боевики. Здесь же, с учетом выгодного геополитического положения Дагестана, началась подготовка плацдарма с хорошей диверсионно-террористической базой. Угроза аналогичного развития событий сложилась также в селах Губден Карабудахкенского и Кванада Цумадинского районов, где ваххабиты также попытались взять под свой контроль всю жизнедеятельность этих сел.

Разумеется, обо всем этом не могли не быть информированы российские спецслужбы, равно как и все соответствующие эшелоны российской власти. Один из хорошо информированных авторов пишет: «Информация о стремительном распространении ваххабизма в Дагестане, возникновении Кадарской зоны, а также о планах вооруженного отторжения ее летом 1999 года регулярно ложилась на стол руководства российских спецслужб. Однако руководство, кроме информирования верховной власти о данных фактах, никаких действий не предприняло. И это несмотря на то, что вместе с оперативной информацией предлагался комплекс мер по нормализации обстановки в республике Дагестан».

Главной из этих предлагаемых мер была поддержка традиционного ислама, ибо, как показали события августа-сентября 1999 года, бoльшая часть населения Дагестана чувствовала себя глубоко оскорбленной третированием веры их отцов и дедов как «нечистой». О реакции традиционного духовенства, как и об ударе в спину, нанесенном ему решением государственных мужей России от 22 июня 1998 года не считать ваххабизм экстремистским движением, уже говорилось выше. Остается добавить, что всего за год до вторжения Кадарскую зону посетил Сергей Степашин, который, буквально стоя над сетью подземных фортификационных сооружений, благодушно витийствовал на тему о своих приятных впечатлениях.

При взятии горы Чабан среди трофеев наших войск оказалась и кассета с видеозаписью этого исторического выступления Степашина — надо думать, оно немало забавляло боевиков. Для нас же забавного здесь очень мало, ибо подобный уровень «наивности» должностных лиц высокого ранга подвергает армию опасности, пожалуй, не меньшей, чем прямое предательство. А чего стоит, например, такой факт: на одной из пресс-конференций Сергей Степашин язвительно высмеял версию о поставке Березовским партии компьютеров Басаеву в обмен на освобождение нескольких заложников — мол, можно ли себе представить Басаева с компьютером! Но зададимся вопросом и мы: можно ли всерьез поверить, что опытный спецслужбист, к тому же уже имеющий опыт первой чеченской войны, до сих пор полагает, будто воюет с дикими «детьми гор», которых пугает один лишь вид сложной современной техники? Ответ очевиден, а потому степашинский юмор в данном случае иначе как черным не назовешь. Вот только загадкой остается, для чего разыгрывалась эта юморина.

Кстати, при задержании личного секретаря и переводчика Хаттаба осенью 1999 года при нем как раз и обнаружился ноутбук «Черного араба», в котором, как сообщала печать, хранилась вся штабная документация, включая планы боевых операций, дислокацию тренировочных лагерей, инструкции по организации похищения людей и многое другое, включая данные о московских «спонсорах» чеченских боевиков [1278].

Но и без этого вещественного доказательства того, что боевики умеют обращаться с компьютерами, бывшему премьеру не могло не быть известно ни о прекрасной [1279] экипированности боевиков, ни об их оснащенности самыми современными средствами связи — или о том, например, что на территории Чечни в 1996–1998 годы было развернуто пять центров радиоразведки и что, по агентурной информации, персонал их состоял из англичан и американцев. Невольно закрадывается мысль: так, может быть, смысл юморин на тему о диких «детях гор» в том и заключался, чтобы в очередной раз не дать и армии, и стране все-таки до конца понять, с кем же и с чем же она имеет дело на Северном Кавказе?

Тем временем, пока представители российского истеблишмента безмятежно шутили, подготовка к вторжению в Дагестан шла полным ходом. Еще в апреле 1999 года Конгресс «Исламская нация», включающий в себя религиозные организации Дагестана ваххабитского толка, принял план первоочередных мер на весну и лето того же года, который предусматривал проведение силовых акций на территории республики. С апреля по июль были проведены работы по дооборудованию оборонительных сооружений в Кадарской зоне; план же предполагал не только захват прилегающих к Чечне районов Дагестана, но также и Махачкалы. России устами Хаттаба предъявлялся ультиматум, согласно которому война на Кавказе могла быть прекращена лишь в случае полного вывода из региона Российских Вооруженных Сил, вслед за чем должно было последовать провозглашение на его территории исламского государства.

1 августа 1999 года приступили к реализации этого плана: на территорию Дагестана с территории Чечни через Cнеговой перевал проникла большая группа боевиков [1280], и одним из первых вступил с ними в боевое соприкосновение Дагестанский СОБР. Точнее же, сотрудники Цумадинского РОВД, на помощь которому и был переброшен на вертолетах отряд СОБРа. После четырехчасового боя боевики были оттеснены от райцентра и покинули район боя на пяти грузовиках, направившись в сторону райцентра Агвали. В ходе ожесточенных боев были освобождены села Эчеда, Хванихванда, Сантлада, Эчедамайдан и другие. Несмотря на то, что уроженцем Цумадинского района является лидер дагестанских ваххабитов Багаутдин Мохаммад, большинство его жителей не только не поддержало боевиков, но и активно содействовало российской группировке войск, состоявшей из сводного батальона 205-й и сводного батальона 136-й мотострелковой бригады, а также батальона 7-й воздушно-десантной дивизии и разведподразделений СКВО. И это было то новое качество ситуации, тот новый потенциал сопротивления попыткам отторжения Северного Кавказа от России, которые обнаружила война в Дагестане.

Удар для боевиков был тем более чувствительным, что сам их стратегический план исходил из расчета на «восстание масс», о чем имелась договоренность между лидером Союза мусульман России Надиршахом Хачилаевым и Хаттабом. Действительность оказалась иной: в конечном счете, численность антиваххабитского народного ополчения в Дагестане составила около 25 тысяч человек. А ведь в дни вторжения вдоль границы с Ножай-Юртовским районом Чечни работала удуговская телестанция, ведшая интенсивную пропагандистскую обработку населения и, в числе прочего, распространявшая обращение шейха Мухаммада Ярагского от 1825 года с призывом к восстанию против русских. И вряд ли можно отрицать, что теперь будущее Северного Кавказа во многом будет определяться тем, как Россия сумеет распорядиться этим потенциалом. Масштабы же такого потенциала подтвердились и событиями в Ботлихском районе, куда 4–5 августа вторгся отряд боевиков-ваххабитов численностью 2000 человек.

Перейдя перевал Харами с направления Ведено, боевики захватили села Ийгаль, Годобери, Шодрода, Рахата, Тандо и Ансалта. Группировка была усилена частью боевиков, выбитых из Цумадинского района. Здесь развернулись самые ожесточенные бои — не в последнюю очередь потому, что в отличие от Цумадинского района, «боевики заранее создали здесь в скалах полноценные укрепрайоны с бункерами, способными выдержать прямые попадания гаубичных снарядов. О серьезности намерений боевиков говорило и их вооружение: минометы, безоткатные орудия, ПТУРы, крупнокалиберные пулеметы «Утес» и ДШК, ПКМы. В качестве трофеев было захвачено и большое количество снайперских винтовок». По словам участников освобождения этого района, «противник достаточно грамотно организовал систему огня, связь и, конечно, разведку» [1281].

Последнего, судя по ходу событий, нельзя сказать о российской стороне. И это тем более странно, что боевики, согласно многим свидетельствам, применяли методы афганских душманов, позволяющие всего нескольким человекам довольно долго противостоять целым подразделениям наступающих войск. Боевые позиции в скалах, хорошо обеспеченные боеприпасами к стрелковому оружию и гранатометами, соединялись между собой ходами сообщения, что обеспечивало боевикам высокую мобильность при надежной защищенности. Попытки же штурма господствующих высот и населенных пунктов в этих условиях приводили к тяжелым потерям — как это произошло, например, на высоте «Ослиное ухо». Лишь после этого российское командование сделало основной упор на применении артиллерии и авиации. Эта тактика вполне оправдала себя — в частности и в особенности, при овладении самой высокой точкой района, горой Тандо. И на третий-четвертый день после нанесения массированных ударов Басаев и Хаттаб покинули территорию Дагестана — правда, для того, чтобы организовать новое вторжение: на сей раз в Новолакском районе.

Что же до самой Ботлихской группировки вторгшихся в Дагестан боевиков, то она была накрыта огнем артиллерии, понеся большие потери. 15–16 августа федеральные силы начали решающий этап операции по уничтожению боевиков в Ботлихском районе Дагестана, и уже 17 августа представители МВД РФ заявили, что федеральные силы заняли все стратегически значимые высоты и освободили перевал Харами, через который и произошло вторжение.

В конце августа ожесточенные бои переместились в Новолакский район [1282], сосредоточившись вокруг сел Тухчар, Дучи, Гамиях, Чапаево, а также высот 321,1, где боевиками был заблаговременно оборудован опорный пункт, и 10 сентября российские войска [1283] предприняли первый штурм Новолакского, но вынуждены были отступить, понеся большие потери. Новая операция была разработана с упором на широкое использование авиации и артиллерии и увенчалась успехом: боевики оставили села Гамиях и Тухчар, утром 16 сентября была взята высота 715, после чего боевики, понеся большие потери [1284] оставили и само Новолакское. И уже 18 сентября 1999 года был подписан протокол о передаче Новолакского района под контроль гражданской администрации. Однако Басаев и Хаттаб вновь успешно ушли, и эта их чудесная неуловимость, особенно с учетом последующих событий в Чечне, не могла не бросать зловещей тени на успешные действия армии, не вызывать вопросов и у столь самоотверженно поддержавшего ее населения Дагестана.

Вопросы вызвало и другое: почему, если российским спецслужбам, да и всем в Дагестане было известно о ваххабитском анклаве в Буйнакском районе, в столь любимое Степашиным село Карамахи бойцы Дагестанского ОМОНа и внутренних войск были отправлены буквально на истребление, без всякой предварительной обработки села? В общей сложности погибло тринадцать человек, спастись же удалось двоим. Попавшие в плен омоновцы были изрублены в куски.

Равным образом, лишь после того, как на горе Чабан в засаду попала разведгруппа спецназа внутренних войск [1285], последовало массированное применение авиации и артиллерии, заставившее боевиков покинуть свои фортификационные сооружения. Осмотр их показал, что заложенных там запасов продовольствия, медикаментов и боеприпасов могло хватить больше чем на месяц крепкой обороны. На Кадарскую зону делалась особая ставка, что, подтверждается, в частности, и тем, что здесь [1286] действовало много наемников, при этом не только арабских*. Разумеется, обнаружился и «украинский» след. Реальность была такова, что, по сути, меньшинство [1287] терроризировало здесь большинство, опираясь на поддержку пришлых боевиков в прямом смысле слова интервентов. И это делает поведение Степашина в ходе его визита сюда еще более двусмысленным.

Чем бы ни диктовалось оно, платить за это сомнительное благодушие пришлось дорогую цену: потери убитыми с российской стороны, по уточненным данным, составили 197 человек убитыми, 20 пропавшими без вести, 645 было ранено — и это не говоря о погибших среди гражданского населения, разрушенных селах, беженцах.

А успешное завершение операции силами сводной группировки, под командованием генерала Г.Н. Трошева разгромившей очаг сопротивления в Буйнакском районе, а также пресекшей новые попытки проникновения боевиков на Хасавюртовском и Кизляр-ском направлениях, вовсе не означало конца войны. Напротив, все еще только начиналось.

Последняя декада ноября 2000 года ознаменовалась целым рядом заявлений военных самого высокого ранга о вероятном и скором окончании второго цикла военных действий в Чечне. 23 ноября выступил министр обороны Игорь Сергеев, который определил численность оставшихся в горах боевиков в 1000 человек [1288] и заявил, что военные действия в Чечне могут завершиться к середине зимы.

На следующий день тему продолжили начальник Генштаба Анатолий Квашнин и командующий СКВО и полпред президента в Южном округе Виктор Казанцев. Последние также заявили, что война закончится через 3–4 месяца, и это почему-то вызвало гнев Сергеева, назвавшего подобные утверждения «чушью». Возможно, причина кроется в том, что к уже известным разногласиям Сергеева и Квашнина о соотношении в Российской армии сил стратегического и обычного назначения добавились и другие. То, в частности, что, по некоторым признакам, Сергеев оказался оттесненным от переговоров с Русланом Гелаевым, одним из самых известных, жестоких и замаранных кровью [1289] полевых командиров, в 1998 году выдвинутым Шамилем Басаевым на пост министра обороны Республики Ичкерия.

На горизонте замаячила тень нового 1996 года, и все сделанные должностными лицами необходимые отговорки [1290] отнюдь не могут рассеять таких подозрений. Ведь переговоры-то идут на фоне почти ежедневных совершаемых терактов [1291], что как-то не укладывается в образ успешно завершаемой контртеррористической операции. И если такова ситуация по истечении более года ожесточенных военных действий, сопровождавшихся большими потерями с обеих сторон [1292], то какие существовали основания полагать, что через три-четыре месяца она радикально изменится? Их не было, и уж тем более таковым основанием не может служить предполагаемая оценка численности боевиков.

Ведь еще в конце июля 2000 года генерал Трошев заявил, что война в Чечне приняла затяжной характер и никто не сможет назвать точную цифру оставшихся в республике боевиков. Трошев так комментировал тогда это свое утверждение: «Для нас, силовиков, главная цель — найти и уничтожить бандитов. Но мы прекрасно понимаем, что для населения Чечни многие члены бандформирований — это сыновья, мужья, братья, которых оно кормит, лечит и всячески покрывает. Именно поэтому операция по уничтожению боевиков затянулась. Каждый куст и опушку не проверишь, для этого нет возможностей…»

Что же изменилось с тех пор? Ведь к июлю войска, по сути, уже прошли Чечню, а диверсионная война еще не приобрела таких масштабов, как в конце года. Логично будет заключить, что никаких оснований говорить о снижении активности боевиков нет. И тем не менее, на новый уровень выходят миротворческие инициативы, информация о которых тогда же, в июле, просочилась в прессу и была подтверждена как Сергеем Ястржембским, так и Казанцевым, патетически воскликнувшим: «Цель одна — хватит воевать!»

Интонационно это очень напоминало аналогичные заявления Лебедя. Казанцев же еще за полгода до того назвал имя Гелаева как участника, наряду с Масхадовым, ведущихся тайных переговоров. Тогда тема не получила развития, быстро исчезла из поля внимания СМИ [1293], но, как видим, не из реального процесса, развивающегося на Северном Кавказе, и, соответственно, разворачивающихся вокруг него политических игр. К сожалению, слово «игра» является здесь едва ли не ключевым, и обозначающиеся контуры «конца» войны обязывают нас вернуться к ее началу, где зловещий характер подобной игры был выражен необычайно выпукло.

Известный военный журналист Александр Жилин в свое время предпочел использовать эвфемизм, отметив, что «эскалация боевых действий на Северном Кавказе носит [1294] не военный, а политический характер» [1295]. Это, разумеется, не меняет существа дела, тем более что сам Жилин прямо указал на источник и первопричину этой «политической мотивации» — приближающиеся выборы президента РФ и сопряженный с ними клубок интриг. Основные нити этих интриг держал в своих руках Б.А. Березовский, озабоченный тем, чтобы не допустить к власти Примакова. Многое разворачивалось буквально на глазах у страны то есть у телезрителей; другое происходило «за кадром», но и на это, закадровое, открыто намекала пресса. И даже не только намекала.

Речь прямо шла о заказном характере и войны в Дагестане, и дальнейшей ее эскалации в Чечне, и даже московских взрывов жилых домов, ставших непосредственным поводом к этой эскалации. Первый взрыв, однако, прогремел еще 4 сентября в Буйнакске и унес жизни 64 человек, на что москвичи, с привычным для них равнодушием ко всему, происходящему в «горячих точках», почти не обратили внимания. Два других — 9 сентября на улице Гурьянова и 13 сентября на Каширском шоссе — произошли уже в самой столице; погибли, соответственно, 96 и 130 человек. Завершил череду взрыв в Волгодонске 19 сентября, число жертв — 17.

Особенности общественного мнения сегодня в России таковы, что оно, существуя в «клиповом» режиме, ни на чем не задерживается надолго. Даже и взрывы уже подзабылись, хотя никакого внятного ответа на вопрос об их виновниках до сих пор не получено. А потому, по прошествии уже двух лет и в перспективе столь же «игрового», как и ее начало, окончания войны возникает настоятельная необходимость хотя бы эскизно обрисовать контуры уже тогда обозначившихся загадок и напомнить некоторые ключевые события параполитического характера.

В конце лета 1999 года тот же Александр Жилин привел на страницах «Московской правды» [1296] документ под названием «Буря в Москве», где речь шла о плане дестабилизации обстановки в Москве с использованием самых крайних средств, в том числе и взрывов. «План, — напомнил Эрих Котляр в том же «Столичном криминале» уже в феврале 2000 года, — был опубликован с конкретным адресом, откуда выпорхнул этот страшный документ. И что же? Тогда в ответ последовала тишина».

И лишь после выборов главный политтехнолог Кремля Глеб Павловский в программе «Глас народа» с раздражением бросил в адрес группы «Столичного криминала»: «Вы же помните, что писали о взрывах?» Реакция, прямо скажем, несоизмеримая масштабу обсуждаемого вопроса, тем более что «Московская правда» вовсе не была единственной, кто писал о заказном и, подразумевалось или даже прямо говорилось, электоральном характере терактов в Москве. Уже в январе 2000 года английская газета «Индепендент» выступила с сообщением о том, что, по ее информации, находящийся в плену у чеченцев сотрудник ГРУ Алексей Галтин заявил, что взрывы в Москве произошли при участии его ведомства. Странным образом, никаких разъяснений [1297] не последовало и на сей раз. И это при том, что звучали высказывания компетентных экспертов, полагавших невозможным проведение взрывов подобного масштаба без соответствующего и очень надежного прикрытия.

Тем же летом появилось сообщение о встрече главы кремлевской администрации Александра Волошина с Басаевым во Франции — на средиземноморской вилле уже известного читателю Аднана Хашогги. Упоминались французскими спецслужбами, установившими наблюдение за виллой, и некие старые знакомые братьев Басаевых по ГРУ. На французской вилле стороны, согласно этой версии, договорились о том, что отряд Басаева вторгнется в Ботлихский район, затем переместится в Новолакский, а оттуда в Хасавюртовский. Именно так — точнее же, почти так, но об этом чуть ниже — и произошло. А газета «Монд» сообщила, что за неделю до вторжения в Дагестан состоялась встреча Березовского с эмиссаром Басаева, которому олигарх будто бы и передал 30 млн долларов.

Оснований отбросить подобные утверждения с порога было тем меньше, что на такие же контакты Березовского с Басаевым уже указывал ранее экс-министр внутренних дел РФ и командующий Объединенной группировкой во время первой чеченской кампании Анатолий Куликов. «На деятельность этого «патриота», заявил он, — у меня своя точка зрения. Я уже рассказывал о том, как в апреле 1997 года по его заданию Бадри Патаркацишвили передал лично Басаеву крупную сумму в американских долларах. Кстати, он этого не отрицает» [1298].

Казалось бы, естественно ожидать объяснений и опровержений. Но опять-таки никаких опровержений не последовало, а ведь факты сообщались, мягко говоря, неординарные — в особенности в том, что касалось Волошина, лица официального, представителя кремлевской администрации. А коль скоро их не последовало, то исследователь имеет полное право рассматривать и эту версию — версию cговора, предваряющего «предвыборную войну», — в числе прочих. Тем более что подобный cговор, в частности, может объяснить и такой удивительный факт, как вывод частей МВД из Дагестана буквально накануне начала военных действий. При этом одновременно российские пограничники, по жесткому требованию правительств этих стран, были выведены из Киргизии тоже накануне вторжения моджахедов ИДУ в Баткенскую область и Туркмению, а это протяженная граница с Афганистаном и такая же с Ираном.

Если добавить, что, по проходившей в прессе информации, Туркмения, 20 мая 1999 года в одностороннем порядке расторгнув считавшийся бессрочным российско-туркменский договор 1993 года о совместной охране границы Туркмении и статусе погранвойск России здесь, сделала это не без участия зачастивших в республику американских эмиссаров и после интенсивных контактов со Стивеном Сестановичем*, то картина получается довольно любопытная. Ведь именно по Каспию уже были отработаны пути переброски афганских моджахедов в Чечню.

А в конце сентября, то есть как раз перед началом боевых операций в Чечне, российские пограничники по требованию Тбилиси полностью ушли с российско-грузинской [1299] границы. Объяснить все это как цепь случайностей невозможно. Очевидно другое: перед нами — несколько колец встроенных друг в друга параполитических игр, и самым крупным из них, разумеется, является кольцо «Большой Игры». Его диаметр охватывает пространство от Балкан до Центральной [1300] Азии и до Афганистана — или, если воспользоваться уже упоминавшейся формулой Алии Изетбеговича, «от Адриатики до Великой Китайской стены». Этим кольцом традиционно управляет Запад, целью же «Игры», помимо опять-таки традиционных — геополитического контроля, овладения ресурсами и коммуникациями [1301], — на сегодняшний день является также и обеспечение контроля над транзитом наркотиков.

По данным всех международных организаций по борьбе с наркотиками, в том числе и Интерпола, около 80 % опиума, из которого затем изготовляют более концентрированный дорогой героин, поступает из Афганистана. Со своей стороны, крупным поставщиком индийской конопли стала Албания [1302], так что исламистская дуга нестабильности с полным основанием может быть также названа наркодугой. По оценке директора Международной организации по борьбе с наркотиками Лоренцо Мартинса, наркобизнес сегодня является специфической и самой доходной после подпольной торговли оружием отраслью экономики, приносящей тем, кто контролирует ее, ежегодный доход в 500 млрд долларов. Ясно, что за такой контроль не может не идти ожесточенная борьба и что на него претендуют также и исламистские группировки — притом с немалыми основаниями.

Ведь талибы, например, буквально внедряли культуру опиумного мака, о чем, конечно, не могло не быть известно их американским спонсорам. До поры до времени такого рода деятельность нимало не тревожила их; вот почему обоснованной представляется точка зрения некоторых экспертов, по мнению которых нынешние трения в отношениях между США и талибами вызваны не в последнюю очередь их соперничеством в этой деликатной области. Примечательно во всяком случае, что демонизация бен Ладена спецслужбами США в конце лета 1998 года началась тогда, когда их британские коллеги установили, что «террорист номер один» намерен взять под свой контроль весь афганский наркобизнес, включая доставку «товара» в Европу.

Как бы то ни было, исламистские группировки из инструмента в руках Запада, каковым они были вначале, все более активно превращаются в самостоятельного субъекта «Большой Игры», в которую встраивают свои собственные не только тактические, в том числе и финансово-экономические интересы, но и крупные стратегические цели. Главная из них — воссоздание могущественного исламского халифата, что может достигаться поэтапно, через создание и последующее соединение его фрагментов: на территории Ферганской долины [1303] и на Северном Кавказе, чему и должно было послужить соединение Чечни и Дагестана в единое исламское государство. К тому же, как и в Средней Азии, здесь речь тоже идет о контроле над наркотрафиком: согласно имеющейся информации, по планам талибов Чечне предназначалась роль второй по величине перевалочной базы для наркокурьеров.

Разумеется, само по себе это не вызывало никаких возражений со стороны США, которые, напомню, приветствовали приход талибов к власти. Не в последнюю очередь такая благожелательность была связана с проектом строительства газопровода из Туркмении в Пакистан через территорию Афганистана; им с американской стороны занималась компания «Юнокэл Интернэшнл Энерджи», президент которой прямо назвал приход талибов к власти «весьма позитивным» событием. В таком контексте не вызывал возражений и свирепый «талибский тоталитаризм» [1304]. Пресса сообщила о намерении Клинтона открыть дипломатическое представительство США в Кабуле [1305]. А представитель госдепартамента Глинн Дэвис заявил, что пока правительство США не увидело «ничего предосудительного в мерах по насаждению шариата».

Трения появились позже, и проблемой в талибо-американских отношениях стал саудовский миллионер Усама бен Ладен, в совместную с американцами борьбу против которого как олицетворения «международного терроризма» все глубже втягивается Россия. Между тем все обстоит далеко не столь хрестоматийно просто, и бен Ладен, который в свое время встречался с госсекретарем США Джеймсом Бейкером, а также, как уже говорилось, был в Косово во время натовской агрессии против сербов, имеет свою давнюю и сложную историю отношений с Соединенными Штатами вообще и с ЦРУ в частности и в особенности.

Он активно участвовал в управляемой этим ведомством войне моджахедов против советских войск в Афганистане и с тех пор поддерживает активные связи с там же воевавшим Хаттабом. Наличие этих связей, притом в очень конкретной сфере организации денежных потоков и доставки наемников, подтвердил уже упоминавшийся попавший в руки российских спецслужбистов ноутбук Хаттаба, однако последнего, как уже говорилось, американцы в 1999 году отказались включить в список «международных террористов». Это явный признак двойной игры, приметами которой отмечена и вся история со взрывами в Кении и Танзании, превратившими бен Ладена [1306] в «bete noire», то есть монстра, дьявола, и давшими американцам возможность опробовать тактику «ударов возмездия». Ту самую, которую они собираются применить против талибов с территории СНГ — с непредсказуемыми для России последствиями. Между тем от взрывов у посольств США в Найроби и Дар-эс-Саламе пострадали в основном не американцы [1307], а в основном африканцы [1308].

Неужели бен Ладен такой плохой профессионал? Или, наоборот, очень хороший, и американской крови пролил ровно столько, сколько было нужно, чтобы не ввергнуть страну [1309] в болевой шок, но привести ее в ярость и обосновать тактику карательных ударов по любой точке в мире? Ведь удары возмездия по Судану и Афганистану можно считать прелюдией к натовской агрессии против Югославии. Есть и еще одна версия, согласно которой бен Ладен действительно не имел никакого отношения к упомянутым взрывам: что это дело рук спецслужб, бен Ладену же, нарочито превращаемому в фигуру совершенно сказочного, всепланетного могущества, отводится новая специфическая роль.

Ее прекрасно описал российский политолог Александр Игнатенко в статье «Фантом, созданный ЦРУ» [1310]. Согласно концепции Игнатенко, этот фантом «помещается американцами в любое место земного шара», в котором США собираются провести очередную партию своей геополитической игры. А при том, что сам бен Ладен, разумеется, отнюдь не персонаж из рождественской сказки и что он сетью тесных и сложных отношений связан практически со всеми значимыми исламистскими группировками, возможности такого манипулирования, понятно, безграничны. Дальнейшее рассмотрение этой стороны вопроса увело бы нас слишком далеко в сторону, но и сказанного, думается, достаточно, чтобы представить сложный контур того основного кольца «Большой Игры», внутри которого разворачивалась новая военная кампания на Северном Кавказе.

Не успели отгреметь московские взрывы, как имя Усамы бен Ладена и экзотический его портрет, в белой чалме и с черной «ваххабитской» бородой, заполонили телеэкраны, газетные и журнальные страницы. Небезынтересно напомнить также, где впервые прозвучало имя бен Ладена как виновника терактов на территории России: в Окленде, во время визита тогда еще премьера Путина в Новую Зеландию. Улетая туда сразу же после первого взрыва в Печатниках, он, в ответ на заданный ему прямой вопрос, заявил: «Оставлять [1311] не боюсь.» Отсюда можно сделать вывод, что второго взрыва он не предполагал. Но взрыв на Каширском шоссе прогремел — и что же? Премьер тут же назвал виновника: бен Ладен. Странным образом это заявление прозвучало сразу же после пятидесятиминутной конфиденциальной беседы с Клинтоном. А подключившийся к обсуждению проблемы помощник американского президента Строуб Тэлбот совсем уж прямолинейно указал на Иран и Ирак [1312] как на пособников терактов, организованных на территории России.

Удивляет также оперативность, с какой эксперты ЦРУ получили возможность изучить химический состав примененной при взрывах смеси, и скорость, с какой они указали на след бен Ладена.

Для полноты картины остается добавить, что, как подчеркивала пресса, одной из главных целей встречи российского премьера с Клинтоном, равно как и самой поездки, побудившей его оставить страну в столь тревожное время, была попытка погасить разгорающийся коррупционный скандал. Известный под именем «рашагейт», он затрагивал интересы самых высоких эшелонов российской власти — семьи президента Ельцина и его ближайшего окружения, то есть «Семьи» в том смысле, в каком это понятие прилагается к мафиозным кланам. И, таким образом, кольцо внутрироссийской политической интриги встраивалось во внешнее кольцо «Большой Игры», образуемое сложно сплетенными отношениями Запада и исламистских радикальных группировок.

Основу этой интриги составляли, как уже говорилось, надвигающиеся парламентские, а затем уже президентские выборы, где задачей номер один для «Семьи» было сокрушение Лужкова и Примакова: с их возможной победой — в данном случае не важно, обоснованно или нет, — связывалось неизбежное расследование финансовых махинаций «Семьи». Командовал парадом Березовский, в планы которого, по весьма аргументированной гипотезе, входило возвращение на арену большой политики генерала Лебедя, с чем и связана загадочная фраза последнего о его будто бы грядущей в ближайшем времени востребованности.

Однако число игроков не ограничивалось, конечно, одним Березовским и его кремлевским партнером Волошиным. Восхождение Лебедя никак не устраивало Анатолия Чубайса, а его неожиданным союзником оказался начальник Генштаба Анатолий Квашнин. Версию о его вовлеченности в интригу сразу же по следам событий «горячей осени» 1999 года высказал на станицах «Новой газеты» политолог и журналист Борис Кагарлицкий. Согласно этой версии, Квашнину, в отличие от того, что намечалось на тайных переговорах на вилле Хашогги, нужна была масштабная война, «с большими армейскими расходами и возвышением значения тактических видов вооружения над стратегическими резервами Сергеева. Министр должен был убедиться, как он недопонимал, разоружая армейские корпуса, важность и необходимость остальных родов войск» [1313].

Сегодня, когда Квашнин, по оценке некоторых наблюдателей, одержал «окончательную победу над министром обороны Игорем Сергеевым», эта версия кажется не столь фантастичной, как год назад. Первые же признаки отдельной, «квашнинской», игры обозначились, полагают некоторые эксперты, еще в ходе боевых действий в Дагестане. Разгром под Новолакском, не позволивший чеченцам, согласно первоначально согласованному плану, успешно продвинуться на Хасавюртовское направление, означал, что в игре возникла новая конфигурация, связанная с появлением в ней новых игроков. Радиоперехваты зафиксировали, в октябре 1999 года, сетования боевиков на нарушение генералами каких-то «договоренностей». Так это или не так — предмет для специального исследования, однако то, что внутри кольца российской политической интриги было еще одно кольцо, кольцо интриги собственно военной и спецслужбистской, вряд ли подлежит сомнению: косвенные факты, подтверждающие это, изобилуют, и здесь перечислена лишь малая их часть.

Разумеется, к этой интриге не имела никакого касательства армия как таковая — масса служилого офицерства и уж тем более солдат. Но именно они, за спиной которых сплетались и расплетались нити «Игры», клубилась атмосфера безбрежной коррупции, подковёрных клановых схваток, грязных скандалов, 1 октября 1999 года вновь пересекли границу Чечни. Так началась вторая чеченская война, кровью повязавшая все эти разномастные круги интриги в единое целое.

Годичное кольцо

Она была глубоко оправдана по своей сути — такова моя принципиальная позиция, которую, во избежание всяких недомолвок, я сразу же хочу заявить здесь. Какое государство должно терпеть на своей территории анклав нарко- и работорговли, киднэппинга, постоянных грабительских набегов на соседей? Наконец, терроризма, ибо если «чеченский след» во взрывах жилых домов осенью 1999 года остается версией, то ведь довольно и других, безусловно доказанных фактов террористической деятельности боевиков. Да к тому же чеченская сторона неоднократно даже с вызовом грозила России терактами, в том числе, как уже говорилось, не гнушаясь и ядерным шантажом. И одно это уже давало стране право на соразмерную угрозе самозащиту.

Киднэппинг [1314], по имеющимся данным, давал 38 % чеченского оборота, опередив по доходности даже печатание фальшивых долларов и наркоторговлю.

Что же до рабовладения и работорговли [1315], то они стали чем-то вроде национального обычая: по крайней мере, по словам Шамиля Басаева. В декабре 1996 года он без всяких комплексов повествовал корреспонденту «Независимой газеты»: «У чеченцев такой закон — пленный является частной собственностью. Многие это воспринимают как дикое средневековье, как рабство. Нет, это не рабство! Они едят то же, что мы едим. Некоторые сами поймали пленных, некоторые купили, некоторые, вот как сейчас пришел просить человек, получили в подарок. Я уже свыше 200 человек отдал просто так. Солдатским матерям, чеченцам из разных диаспор» [1316].

Последнее особенно примечательно, если принять во внимание, какой авторитетный источник, в глазах многих — национальный герой Чечни, подтверждал причастность диаспоры к преступному делу насаждения рабовладения в России. И уже только для наказания и пресечения этого дела были оправданы самые жесткие действия правительства, вплоть до использования армии. К сожалению, однако, изначальная сплетенность справедливой в своей основе войны с многоуровневой интригой, с «Игрой» чем дальше, тем больше замутняла ее ясные и оправданные цели, придавала ей многие из тех же странных черт, которые уже явила первая чеченская кампания. Ход операции наглядно продемонстрировал это.

Начало ее внушало надежды, а у многих даже возбудило настоящий восторг. Признаюсь, я не разделяла его и уже тогда в ряде публикаций высказала опасения, что и на сей раз не обойдется без параполитического «фона» и что внешние и внутренние силы, заинтересованные в сохранении тлеющего очага напряженности на Северном Кавказе, опять обессмыслят жертвы армии. К сожалению, опасения эти во многом подтвердились.

Относительно ясным и свободным от «фона» ход войны был до 20 октября, когда в результате проведения федеральными войсками первого этапа антитеррористической операции были освобождены три северных района республики — Наурский, Шелковской и Надтеречный. С 1 по 10 октября под контроль объединенной группировки войск на Северном Кавказе перешло 39 сел и станиц.

Началу операции предшествовали ракетно-бомбовые удары по целям в Итум-Калинском, Ножай-Юртовском районах Чечни, по окраинам сел Сержень-Юрт и Автуры, по Веденскому ущелью, по целям в Октябрьском, Старопромысловском и в Староюртовском районах Грозного. За сутки было совершено 20 боевых вылетов. А 1 октября три группировки [1317] с трех направлений двинулись в глубь Чечни. 2 октября после артподготовки подразделения внутренних войск заняли первый населенный пункт на территории Чечни — село Бороздиновское Шелковского района в 3 километрах от административной границы с Дагестаном. А уже 5 октября премьер-министр России Владимир Путин заявил, что около одной трети территории Чечни и 30 населенных пунктов ЧРИ находятся под контролем федеральных войск, которые вышли на линию Терека. По официальным данным, потери объединенной группировки с начала боевых действий на территории Чечни составили 4 человека убитыми и 22 ранеными. В начале октября парламент ЧРИ утвердил указ президента Масхадова о введении военного положения в Чечне и принял постановление о состоянии войны с РФ, но северные районы были оставлены противником практически без боя.

В большой степени это объясняется традиционной, более спокойной и пророссийской ориентацией надтеречных, равнинных районов Чечни, к тому же до 1957 года входивших в состав Ставропольского края. Такая ориентация наглядно проявилась уже в 1991–1996 годы. Однако право решающего голоса давно принадлежало здесь не затерроризированному населению, а боевикам, и такой их стремительный отход уже сам по себе не мог не вызывать вопросов. Это продвижение армии в раздвигающуюся перед ней пустоту чем-то напоминало марш армии Самсонова в 1914 году и просто обязывало задаться вопросом о возможной ловушке.

Впрочем, можно ли было в данном случае действительно говорить о пустоте? Уже через несколько дней после того, как армия, установив зону безопасности [1318] по Тереку, что первоначально и представлялось главной задачей всей операции, перешла к ее «второму этапу», стала поступать информация о локальных боях и перестрелках, возникающих в селах и лесополосах на освобожденной территории. Снайперы по ночам выдвигались к позициям военнослужащих и в упор били из «зеленки».

Уже тогда наиболее проницательные наблюдатели задавались вопросом, так ли эффективна выбранная Объединенной группировкой тактика «мягкого вытеснения» боевиков в горы, а не их окружения и уничтожения. И уже на этом этапе становилось очевидно, что, несмотря на ураганный огонь артиллерии и авиации, он наносил не так уж много ущерба именно боевикам, либо отходившим мелкими мобильными группами, либо вообще растворявшимся в массе гражданского населения. В середине зимы 1999–2000 годов человек, вернувшийся из Чечни, с горечью говорил мне, что, проезжая по освобожденным в октябре районам, он испытал странное и горькое чувство — «будто мы и не воевали здесь». А вот другое аналогичное свидетельство из Наурского района, сопровождаемое и довольно точным, как показало близкое будущее, прогнозом: «Когда видишь, как… на легковушках мимо проезжают улыбающиеся мужчины-чеченцы, чьи лица совсем недавно появлялись в кадрах хроники чеченской войны, в голову закрадываются различные мысли. Первая — вряд ли суждено сбыться надеждам, что боевики будут загнаны на зиму в горы, где и перемрут от тоски и безысходности. Большая их часть перезимует в домах, освещаемых «федеральным» электричеством, согреваемых «федеральным» газом и где они будут обеспечены гуманитарной помощью, поставляемой МЧС.

Вторая — что весной 2000 года наверняка начнется партизанская война вариант весны 1995-го. Это очевидно как для тех, кто воюет, так и для мирного населения, которое вынуждено с тревогой ожидать будущего. Подобные факты взывают к размышлениям: такое развитие ситуации на Кавказе выгодно тем, кто всего этого склонен не замечать» [1319].

Разумеется, не все были так легковерны, чтобы поддаться победному барабанному бою, нагнетаемому СМИ, — в частности и в особенности ОРТ и РТР, за чем не могли не угадываться предвыборные технологии. И уже тогда из среды военных прозвучали слова об «оголенности тылов», для чего были немалые основания. Так, разведка установила, что в Шелковском районе действуют два отряда численностью по 50 человек, замаскированных под местных жителей. И это был отнюдь не исключительный случай. Обозначилась сознательно выбранная тактика боевиков: действия небольшими маневренными группами, стремительные их набеги и отходы, вовсе не говорившие о панике и растерянности.

В те же дни, при переходе от первого ко второму этапу, выступил командующий ВДВ генерал-полковник Георгий Шпак, заявивший, что установленный санитарный кордон слишком прозрачен для того, чтобы обеспечить абсолютный контроль за перемещением боевиков по лесным и горным массивам. Причиной такой «прозрачности зоны» генерал Шпак назвал банальную нехватку войск, и прежде всего ВДВ. Вывод? Следует увеличить численность ВДВ [1320], а также — «пройти всю Чечню вплоть до южных границ с Грузией». Последнее было несколько неожиданно: ведь если, по словам генерала, войск не хватало для настоящего закрытия кордона, то каким образом предполагалось обеспечить контроль над южными, гораздо более «острыми» районами Чечни? И насколько вообще оценка Шпака соответствовала реальному положению дел? Ведь вряд ли он руководствовался при этом исключительно ведомственными интересами.

Оценки здесь затруднялись еще и тем, что численность боевиков никак не поддавалась точному учету и чем дальше, тем больше начинала превращаться в какую-то совершенно условную и ускользающую величину. А ведь только по отношению к этой достоверной численности и можно было бы говорить о достаточности или недостаточности 50-тысячной российской Объединенной группировки войск. Тем не менее, к 16 октября [1321] военными экспертами общая численность чеченских вооруженных сил оценивалась в 20 тысяч человек. Сообщалось, что на вооружении боевиков состоит 15 танков, 3 самоходные артустановки, 5 систем «Град», около 20 полевых орудий, 16 зенитных установок, до 40 зенитных ракетных комплексов и около 500 различных противотанковых средств.

Весь ход дальнейших военных действий позволяет заключить, что эта оценка военного потенциала боевиков была весьма заниженной, да к тому же действовали открытые каналы их бесперебойного снабжения оружием, о чем было достаточно хорошо известно спецслужбам.

22 октября «НВО» констатировало, опираясь в том числе и на данные российских спецслужб: «Отдельного рассмотрения заслуживает вопрос об источниках пополнения бандформирований оружием и боеприпасами. Конечно, многое из этого осталось в Чечне после вывода оттуда войск в конце 1991 г. [1322]. Однако есть и новые каналы поступления оружия.

Чеченская оппозиция подтверждает наличие в бандформированиях переносных зенитных ракетных комплексов типа «Стингер». Они были доставлены Хаттабу в мае-июне этого года из Афганистана через Турцию и Грузию. Вместе с тем оппозиция считает, что основных организаторов поставки оружия и боеприпасов следует искать в России. И сделать это не так трудно. В частности, по маркировкам на боеприпасах, номерам на оружии, химическому анализу стали можно проследить всю цепочку их продвижения, начиная от изготовления. Если это невозможно, значит за этим «бизнесом» стоят весьма влиятельные люди, против которых бессильны даже органы ФСБ».

То же «НВО» [1323] спустя два с половиной месяца после начала операции в Чечне, когда освобожденной считалась уже большая часть территории республики, привело достаточно впечатляющие данные, согласно которым потенциал вооруженных боевиков превосходил тот, что имелся у них в октябре. «По данным военной разведки, — сообщала газета, — численность основного состава бандформирований составляет 22–25 тыс. боевиков. На их вооружении не менее 28 танков, 61 единица БМП и БТР, 14 зенитных установок, батарея установок системы залпового огня «Град», 20 единиц 152-мм гаубиц и 122-мм минометов. Это, не считая внушительного количества 82-мм минометов, ручных противотанковых гранатометов различных модификаций, а также зенитных ракетных переносных комплексов типа «Стрела-2», «Игла» и «Стингер».

Разнобой в столь важном вопросе, как оценка вооруженности боевиков, позволяет оценить потенциал влияния кругов, очевидно, не заинтересованных в быстрой и эффективной реализации армией поставленных перед ней задач. Чем дальше углублялись войска в Чечню, тем это становилось очевиднее, к чему мы еще вернемся. Одновременно источники Интерфакса в Главной военной прокуратуре выразили озабоченность тем, что Объединенная группировка на Северном Кавказе испытывает серьезные проблемы, которые отрицательно влияют на выполнение боевых задач. Сотрудники прокуратуры, изучив состояние дел в войсках, одной из основных проблем назвали оснащение частей и подразделений федеральных сил боевой техникой. По их данным, общая исправность вертолетного парка армейской авиации Северо-Кавказского военного округа составляла менее 50 %, а боевых вертолетов — 53 %. Указывалось, что около 80 % вертолетов летает с агрегатами, у которых истекли сроки эксплуатации; из-за сокращения лимита ГСМ значительно снизился уровень подготовки летного состава. Технические недостатки и слабая подготовка личного состава по пользованию средствами связи привели к тому, что подразделения МВД четырежды попадали под удары армейской авиации, в результате чего погибли 17 и ранены 77 человек [1324].

Тем не менее, подводя предварительные итоги действий авиации на Северном Кавказе, главком ВВС РФ Анатолий Корнуков заявил 25 сентября, что для продолжения воздушной атаки против террористов у авиации есть и боеприпасы, которых на складах скопилось в 3–4 раза больше положенного, и топливо, выделенное федеральным Центром из госрезерва. Однако в интервью Главкома, опубликованном в «НВО» 19 ноября 2000 года под заголовком «Корнуков озабочен состоянием техники ВВС», он констатировал: «Самая большая беда — морально и физически устаревает техника. В бедственном положении полки, вооруженные истребителями Су-27, - низка исправность по двигателям и выносной коробке агрегатов. Их нужно закупать. После окончания нынешних событий это станет приоритетной задачей».

Получила ли армия новейшую российскую технику? Мой весьма надежный источник подтвердил промелькнувшую в прессе информацию, согласно которой всю зиму на аэродроме в Моздоке простояли три «Черные акулы», но войска в Чечне так и не дождались их. Причиной, как полагают, было предупреждение нескольких арабских стран о том, что они откажутся покупать эти вертолеты в случае, если последние будут использованы в Чечне. Самым удивительным для меня здесь было то, что мой собеседник, сам вертолетчик высокого ранга, не усмотрел в таком поведении правительства по отношению к собственной воюющей армии чего-либо особо аморального; и это, пожалуй, лучше многого другого характеризует атмосферу, в которой под огонь вновь пошли только что призванные солдаты-срочники.

По тем же данным Военной прокуратуры, комплектование Объединенной группировки являлось серьезной проблемой. В ноябре-декабре 1999 года подлежали увольнению 40 % военнослужащих, принимающих участие в операции в Чечне, из них желание продолжить службу по контракту изъявили менее 2 %. Зато в операции приняло участие немало военнослужащих, призванных на службу в мае-июне 1999 года.

22 октября главный военный прокурор генерал-полковник юстиции Юрий Демин сообщил: «Ряд воинских частей укомплектовали почти наполовину военнослужащими, которых с учетом требования закона нельзя направлять в республику Дагестан [1325].

При проверке на одном из опорных пунктов обнаружили, что воинское подразделение отдельного мотострелкового батальона было укомплектовано на 90 % военнослужащими со сроком службы в 1–2 месяца. Какой отпор экстремистам смогут оказать эти необстрелянные молодые ребята? А потом, это влечет за собой неоправданные потери личного состава» [1326].

Действительно, на начало ноября в Российской армии уже были погибшие, в том числе и среди недавно призванных. Однако число погибших в ходе первого этапа операции являлось одной из главных тайн начинающейся войны. 20 октября первый заместитель начальника Генштаба генерал-полковник Манилов заявил, что с начала боевых действий на Северном Кавказе (в Дагестане и в Чечне) погибло «около 190 военнослужащих Минобороны и около 400 получили ранения».

Эти цифры совершенно неправдоподобны: как уже говорилось, по уточненным данным только в Дагестане погибли 197 военнослужащих Минобороны и 17 сотрудников МВД. Даже с учетом неизбежной погрешности (+-7), получается, что из российских военнослужащих на первом этапе операции не погиб ни один человек, что представляется совершенно невероятным. Ведь не было контактных боев, но боевые-то действия все-таки были, а чеченцы вовсе не принадлежат к числу тех, кто ударившему их по одной щеке подставляет другую и не отвечает выстрелом на выстрел.

Удуговская пропаганда называла фантастические цифры убитых российских военнослужащих, но это была именно пропаганда, и такую статистику, разумеется, всерьез принимать не стоит. А вот Комитет солдатских матерей утверждал, что с начала войсковой операции в Чечне до конца октября общие потери федеральных сил превысили 300 человек, не считая умерших в госпиталях от ран. И хотя Комитет тоже склонен завышать статистику, в данном случае его данные представляются более достоверными и подтверждаются другими, косвенными источниками.

А коль скоро это так, то — даже с учетом того факта, что речь идет о последней декаде октября, когда начались уже настоящие ожесточенные бои, приходится признать, что погибшие были и на первом этапе. Да и как их не могло быть, если действий снайперов никто не отрицает, а высокая эффективность этих действий была продемонстрирована еще в первую чеченскую кампанию? Остается гадать, чем руководствовалось Минобороны, замалчивая потери [1327] первого этапа операции; но можно высказать гипотезу, что такое замалчивание было одним из элементов психологической обработки общества [1328] с целью облегчить переход ко второму этапу операции. А это означало переход Терека, о котором вначале речь не шла.

16 октября войска заняли господствующие высоты по границам Чечни с Дагестаном и Ингушетии, закрепились на левом берегу Терека и Терском хребте, отрезав тем самым три северных района от остальной территории республики.

Командующий группировкой российских войск на Северном Кавказе генерал Виктор Казанцев объявил о завершении первого этапа операции в Чечне.

На этом предполагалось сделать паузу до весны. Согласно планам Минобороны, пехота должна была перейти «на зимние квартиры», боевиков, оставшихся без света, тепла, продовольствия и горючего, предполагалось интенсивно обрабатывать артиллерией. Такой сценарий мотивировался многими соображениями — в первую очередь, тем, что туман и снег практически лишают авиацию возможности поддерживать войска с воздуха, а машины со всепогодным оборудованием только начали поступать на Кавказ. Серьезным было и второе соображение: собранные со всех концов страны войска не успели подготовиться к серьезной войне в крупных населенных пунктах и горных районах, а специальные горные части, несмотря на горький опыт войны 1994–1996 годов, так и не были созданы.

Надо сказать, что необходимость собирать войска со всех концов страны была прямым следствием обязательств, которыми Россия связала себя по Договору ОВСЕ. Согласно этому договору, войска СКВО не могут быть использованы в боевых действиях целиком, поэтому для комплектования Объединенной группировки привлекаются части и соединения всех военных округов.

22 октября начальник Главного организационно-мобилизационного управления Генштаба Владимир Путилин заявил, что верхний потолок численности Объединенной группировки федеральных сил на Северном Кавказе будет составлять 50-100 тысяч человек. [1329] А уже 15 октября Указом президента было отменено существовавшее ранее положение о том, что призывники направляются на войну добровольно и лишь после 12 месяцев службы.

Это могло одновременно указывать и на трудности комплектования, и на то, что решение о дальнейшем продвижении в глубь Чечни негласно уже принято.

Вариант «санитарного кордона» и зимовки армии на северном берегу Терека, хотя он и представлялся наиболее вероятным, с самого начала не был единственным. Еще 26 сентября 1999 года министр обороны Игорь Сергеев впервые признал, что военное ведомство планирует несколько вариантов операции в Чечне. Правда, в Генштабе ВС РФ тогда уверяли, что широкомасштабных действий, подобных тем, что велись в Чечне в 1994–1996 годы, не планируется; эту точку зрения озвучил заместитель начальника Генштаба Валерий Манилов, в том же духе высказался и премьер Путин. Более того: в те же дни, в конце сентября, первый заместитель начальника Генштаба Вооруженных сил РФ начальник Главного оперативного управления ГШ ВС РФ генерал-полковник Юрий Балуевский заявил: «Не исключено, что войска в Чечню вообще не войдут».

Если принять во внимание, что говорил это один из главных разработчиков оперативных планов военного ведомства, то можно понять, что подобный «плюрализм» мнений в деле, при любом исходе требующем человеческих жертв, тогда же вызвал тревогу, недоумение и подозрения специалистов. «По каким же планам сегодня войска концентрируются, перегруппируются и т. п.? комментировало ситуацию «Независимое военное обозрение»? — …Можно предположить, что военное руководство преднамеренно вводит в заблуждение общественность, чтобы добиться эффективности ударов по Чечне. Однако нельзя исключать и то обстоятельство, что армейские генералы опять стали заложниками большой политики, и их решения будут зависеть не от здравого смысла и реального положения вещей, а от воли одного человека или группы лиц, заинтересованных в целях, далеких от тех, что диктуются военной ситуацией» [1330].

Дальнейший ход событий, к сожалению, подтвердил правоту этих опасений.

Разумеется, были серьезные аргументы и в пользу перехода Терека. Прежде всего, опыт первой чеченской войны показал, что каждое перемирие [1331] тотчас же эффективно использовалось боевиками для наращивания своих сил. Кроме того, говорить о полном перекрытии путей проникновения боевиков из «блокированной» Чечни в Россию все равно бы не приходилось без оборудования настоящего пограничного рубежа. О нем же, по словам генерала Косована, заместителя министра обороны по строительству и расквартированию войск, и речи не было; а вся подготовка армии к зимовке сводилась лишь к посылке в войска утепленных палаток. Наконец, многие профессионалы, имеющие опыт войны в Афганистане, утверждали, что — вопреки общераспространенному мнению о нежелательности войны зимой — именно она, зима, при умелых действиях армии будет благоприятствовать ее успеху. Непроходимость заснеженных перевалов снизит маневренность боевиков, а отсутствие «зеленки», необходимость разведения огня — их возможности маскировки.

Однако умелость армии была бы достаточным условием в классической войне, то есть в такой, в которой, в соответствии с формулировкой Клаузевица, политика, продолжаемая военными средствами, все-таки подразумевает достаточно ясные и, в основном, совпадающие с национально-государственными интересами цели. Но война в Чечне, в которую вторично втягивалась армия, была войной иного сорта. Уже первая кампания показала, что параполитика, то есть закулисное сплетение и соперничество клановых интересов, интриг, партнерских сношений с противником за спиной воюющей армии, наконец — корыстное сокрытие истины об этом самом противнике, его возможностях и уровнях его разветвленных международных связей, резко преобладала в ней над политикой в вышеуказанном смысле. И это нашло выражение, в частности, в том, что война так и не была названа ее настоящим именем. В 1994 году речь шла о восстановлении конституционного порядка, и это создало массу правовых и социальных проблем для военнослужащих, в особенности получивших инвалидность в ходе боевых действий, но лишенных льгот и прав, причитающихся инвалидам войны. Но, кроме того, был здесь и чрезвычайно важный моральный аспект.

Еще Черчилль в 1916 году писал, осмысляя уроки военной кампании, начавшейся в 1914 году: «Воюющая нация — это армия, и как армия она должна быть направляема, организуема и порционирована. Это — жестокий факт, к которому нас безжалостно влекут события, лежащие вне нашей воли». Гнев, накопленный русской армией в окопах Первой мировой войны, гнев, сдетонировавший революцию, не в последнюю очередь был следствием контраста между гниением в окопах и гибелью под огнем одних и развеселой, «с кабаками и рысаками», жизнью в тылу — других.

В первую чеченскую войну словно ожили эти картины начала века, и хотелось бы верить, что повторения не будет. Однако новая война получила столь же неясное официальное определение: контртеррористическая операция, что, в соотнесении с действующей в Чечне 90-тысячной группировкой и масштабами потерь, выглядело чем дальше, тем более двусмысленно. В особенности же — по контрасту с той откровенностью, с какой чеченская сторона с самого начала говорила о джихаде, даже, по информации Интерфакса от 25 октября 1999 года, разработав операцию под кодовым названием «Джихад-2». Она предусматривала нанесение ответного удара по федеральным войскам и вытеснение их с территории республики. И хотя этого не произошло, на втором этапе операции, о начале которой 20 октября было объявлено прилетевшим в Моздок Путиным, федеральные войска встретились с реальностью существенно отличной от положения на левом берегу Терека.

На правом его берегу передовые подразделения российских войск сразу натолкнулись на чеченские укрепрайоны, и даже в скупых сводках Минобороны сообщалось о вооруженных столкновениях, повлекших за собой потери в армии. Говорилось, что «обстановка продолжает оставаться сложной, а на западном направлении боевики создают глубоко эшелонированную оборону». Укреплялись также восточная часть Терского хребта и рубеж Грозный-Аргун-Гудермес. 27–28 октября по всей линии фронта от Бамута до Зандака велся одновременно шквальный огонь из сотен стволов системы «Град» и орудий большого калибра. Интенсивно работала авиация, совершая за сутки более 100 вылетов.

В итоге Гудермес был взят в полукольца с севера и востока, причем к нему вышли передовые отряды десантников и морской пехоты, особо отличившиеся в ходе прошлой кампании. Однако на этот раз проявлять свои боевые качества им не пришлось, чему, безусловно, можно было бы радоваться, если бы не одно обстоятельство. А именно: то, что Гудермес сдался без боя, было следствием вновь обозначившейся сомнительной тактики переговоров, все отрицательные последствия которой армия вполне вкусила еще в 1995–1996 годы. Генерал Владимир Шаманов в своем интервью газете «Завтра» так рассказывает об этом:

«Силы вверенной мне Западной группировки заняли район [1332], захватили часть Терского хребта и с опорой на него вышли к северо-западной окраине Грозного. Теперь силами Восточной группировки нужно было занимать Гудермесский район.

— Но вместо этого начались переговоры?

— Да, начались какие-то непонятные переговоры с боевиками. Гудермесский район держат братья Ямадаевы. Это наиболее одиозные фигуры. Они контролируют нефтяные и денежные потоки, у них свои отряды боевиков, естественно, разоружаться они и не думали. Одним словом, начала применяться какая-то непонятная тактика ведения переговоров, каких-то соглашательств и мирных уступок».

Делалось это, подчеркивает Шаманов, под благовидными предлогами: минимизировать жертвы среди мирного населения, внушить доверие и т. д. и т. п., но приводило к утрате всех добытых тяжелыми жертвами армий результатов. Опыт прошлой войны уже показал это, и тяжелая ситуация, сложившаяся в Чечне на конец 2000 года, по мнению Шаманова, также является итогом аналогичных уступок. Замечу, что и невозможность, в этой тяжелой ситуации, возвращения в республику многочисленных беженцев также может быть отнесена на счет того же сомнительного миролюбия. Ибо переговоры переговорам рознь. И если, вступая во многие «замиренные» переговорами чеченские села, федералы почти не встречали там мужчин молодого и среднего возраста, то уже одно это не могло не настораживать. Как и то, что сразу же после падения Гудермеса Шамиль Басаев, по достоверным данным, отправился за пределы Чечни для закупки оружия и вербовки наемников. Очевидно, боевики имели не столь уж миролюбивые планы, и надежды генерала Манилова, что теперь отпала необходимость штурма чеченской столицы и город «можно взять с помощью местных жителей, как это произошло в Гудермесе», были, увы, совершенно безосновательны.

А оправданы ли были надежды страны на то, что с приходом Путина одуряющие, запутанные и замешанные на крови игры-интриги Кремля на Северном Кавказе сменит пусть жесткая, но ясная и целенаправленная политика? Как видно из интервью Шаманова, не все было столь ясно уже и в самом начале второго этапа контртеррористической операции, если воспользоваться официальным наименованием происходившего в Чечне. Однако тогда, охотно давая интервью и в прессе, и по телевидению, генерал не говорил об этом. А ведь на следующий же день после заявления Путина о переходе ко второму этапу контртеррористической операции произошло событие, как бы сфокусировавшее в себе едва ли не все странности обеих чеченских войн — и первой, минувшей, и второй, начинающейся. 21 октября на центральном рынке Грозного прогремел взрыв, в результате которого погибли несколько десятков человек. Агентство Франс-Пресс заявило о бомбардировке рынка российской авиацией, Си-Эн-Эн — о взрыве подложенной на рынке бомбы. Из Грозного заявили, что федералы выпустили 5 ракет класса «земля-земля».

«Российские военные — и Минобороны, и Главный штаб ВВС, и пресс-центр Объединенной группировки на Северном Кавказе — в один голос опровергли факт нанесения ударов, заявив, что эта дезинформация запускаемая чеченскими спецслужбами, призвана отвлечь общественное внимание от действительных замыслов террористов» [1333]. Одновременно федералы подтвердили, что в четверг в районе грозненской биржи, где велись торговля и раздача оружия, действительно была проведена «невойсковая операция без применения авиации и артиллерии», однако жертв среди мирного населения не было. Предложенная версия сразу же вызвала возражения экспертов нечеткостью формулировки: ибо если операция была невойсковой, то, судя по всему, она могла быть разведывательно-диверсионной, однако «такие действия предполагают участие военных, будь то служащие Минобороны, МВД, будь то сотрудники спецслужб».

Однако ФСБ также отвергла свою причастность к взрыву [1334] в центре Грозного, а ее сотрудники выдвинули версию о самопроизвольном подрыве боеприпасов.

Генерал Шаманов, тогда же выступив в эфире, косвенно намекнул на какие-то действия высоких инстанций, и тем дело и кончилось. Та условная ясность, которая отличала операцию до 21 октября, конечно, была утрачена, и взрыв в Грозном теперь с полным основанием можно считать предвестием нового вторжения параполитики в политику России на Кавказе. Нарастающее ее вмешательство теперь, два года спустя, грозит обесценить все усилия армии, тогда стоически продолжившей выполнение поставленной перед ней задач.

Первым по-настоящему серьезным испытанием для нее стали бои под Аргуном. Здесь, на подступах к городу, а затем на его окраинах они уже были контактными и показали, что, несмотря на заявления военных об уничтоженных многочисленных складах с оружием и боеприпасами, боевики ни в чем не стеснены. Среди них, как показывали радиоперехваты, было много арабов, хотя есть и другое объяснение преобладания арабской речи: чеченскую было легче расшифровать с помощью сотрудничающего с армией местного населения. Говорить же о квалифицированных переводчиках с арабского в нашей армии сегодня не приходится. По официальным данным, при взятии Аргуна погибли 4 военнослужащих, по неофициальным — многократно больше. Однако самое тяжелое было впереди.

Уже на подступах к Грозному произошел сбой, о котором только сейчас поведал Шаманов. По причинам, которых генерал не объясняет, город не был своевременно охвачен с востока и юга, «поэтому в восточной части Чечни произошло обволакивание наших войск противником». «Абсолютно бесконтрольными», по словам командующего Западной группировкой, остались в этой части населенные пункты, что привело к растеканию и растворению в них немалой части боевиков. А тем временем Грозный готовился к обороне. По приказу Аслана Масхадова столица с пригородами была поделена на четыре сектора обороны общим размером примерно 40 х 40 км. Командование восточным сектором было поручено Шамилю Басаеву, Юго-западным — Руслану Гелаеву, Центральным — Магомеду Хамбиеву, Старопромысловским — Бислану Бакуеву. Численность боевиков в городе, согласно Шаманову, составляла от 5 до 9 тысяч [1335], а в рядах их были отмечены афганские моджахеды из движения «Талибан», албанцы, арабы.

Операция не обещала быть легкой, однако тогда мало у кого вызывало сомнение то, что кольцо окружения вокруг Грозного сомкнется, а пути сообщений между столицей и базами в горах будут перекрыты. Однако этого-то и не произошло: на протяжении всей операции, по многочисленным свидетельствам, выход из Грозного на юг оставался не полностью закрытым, а коридорами, представляемыми для выхода гражданского населения на территорию Дагестана, Ингушетии, Северной Осетии и Ставропольского края, пользовались не только мирные жители.

Кроме того, произошла «cшибка» планов российского командования. По одному из них [1336], предполагался полный охват противника и «полноценное наступление по классике». По-другому, который и был первоначально взят за основу, роль армии была минимизирована, а упор сделан на специальной операции силами внутренних войск и ОМОНа. Это привело к затягиванию операции, а в январе положение армии, блокировавшей Грозный, осложнилось еще и другими событиями, о которых речь пойдет ниже.

Однако уже в декабре можно зафиксировать первый критический момент, который, на мой взгляд, тогда же позволял сделать печальный вывод. А именно: что возникает знакомый по первой войне зазор между решительной риторикой [1337], словесным манкированием мнением Запада и не столь уж решительными действиями, при которых мнение Запада продолжало весьма и весьма учитываться втихомолку. Вслед за жесткими заявлениями премьера Путина еще 24 октября подал голос и президент Ельцин, заявивший, что «мы хотим покончить раз и навсегда с центром международного терроризма в Чечне». То, насколько права или неправа была армия, приняв подобные заявления всерьез, показали события, развернувшиеся вокруг предъявленного ею боевикам ультиматума с требованием сложить оружие до 11 декабря.

Над Грозным разбрасывались листовки следующего содержания: «Вы окружены. Дальнейшее сопротивление бессмысленно. Лица, оставшиеся в городе, будут считаться террористами и уничтожаться». Общественное мнение Запада взорвалось негодованием, и, разумеется, здесь были вопросы. Ведь из всего опыта прошлой, да уже и нынешней войны было известно, как охотно и, как говорится, без всяких комплексов боевики используют гражданское население в качестве живого щита; особенно же — русское, а такового еще немало оставалось в Грозном. Причем в основном это были пожилые затравленные люди, положение которых становилось просто отчаянным. Впрочем, так же хорошо было известно, что боевики не церемонятся и со своими соплеменниками, в случае, когда им это представляется выгодным, выдвигая вперед женщин и детей. Но уж никак не Западу было читать России мораль по этому поводу. Память о Косово и об Ираке еще не остыла, а лондонская «Индепендент» своевременно напомнила: «Когда американским рейнджерам пришлось бороться за свою жизнь в Могадишо, от огня американцев погибли от 500 до 1000 сомалийцев, и большинство из них составляли гражданские лица».

Однако подобная западная «жестоковыйность», в общем-то, чужда русской армии — хотя, разумеется, она тоже действует не в перчатках и имеет в своей истории и беспощадного Ермолова [1338], и опыт 1920-х — 1940-х годов. И поэтому тут был суровый выбор: либо, предъявив подобный ультиматум, принимать на себя всю ответственность, в том числе и моральную, за такие действия — либо вовсе его не предъявлять. Произошло же худшее — невнятный средний вариант, то есть негласный отказ от ультиматума, который слишком напоминал историю с ультиматумом Пуликовского и был тотчас расценен чеченцами как проявление слабости.

Операция под Грозным застопорилась, а часть бандформирований ушла из вроде бы блокированной столицы на юг, сосредоточившись в Веденском и Ножай-Юртовском районах. При этом сообщалось, что Грозный покинули Хаттаб, Масхадов и Басаев, и этот последний «чудесным» образом ускользал уже вторично: впервые о его блокировании в Горагорском районе сообщалось сразу же по пересечении армией Терека. Впрочем, как показали позднейшие события, Басаев из Грозного не уходил.

Тем не менее, в течение декабря федеральным войскам удалось овладеть Урус-Мартаном, селением Гехи и еще рядом небольших населенных пунктов Урус-Мартановского района. После артиллерийского обстрела взяты также Ачхой-Мартан, Гикаловский, Алхан-Юрт. Обороной последнего руководил лично Хаттаб, а большую часть боевиков, судя по радиопереговорам, составляли арабы. «Наемники, — рассказывает очевидец, — создали глубокоэшелонированную оборону селения, установили минные поля.

21 декабря старейшины, уверяя российское командование, что боевиков в селе нет, заманили войска в ловушку. Подразделение походной колонной втянулось в Алхан-Юрт, после чего его окружили наемники и, нанося удары, рассекли на три группы. Двум группам удалось вырваться из селения. Третья была уничтожена боевиками, двое солдат, взятых в плен, обезглавлены».

После этого начался штурм села частями Западной группировки, на подступах к нему развернулись ожесточенные бои: была задействована артиллерия, вертолеты огневой поддержки. Один из полков Таманской дивизии штурмовал селение в течение нескольких дней. Такая ожесточенность боев объяснялась стратегически важным положением села, овладение которым позволяло контролировать пути отхода грозненской группировки боевиков. Тем не менее потерь среди мирного населения удалось избежать. И тем более неприятным «холодным душем» для армии стала провокация со стороны местных жителей, обвинивших федералов в насилии и мародерстве. В Алхан-Юрт прибыли вице-премьер Н. Кошман и представители военной прокуратуры, произошли сцены, сильно напоминающие «Блокпост» Рогожкина и — что, конечно, гораздо хуже — аналогичные «разборки» минувшей войны.

Официальные представители федеральной власти, «верхним чутьем» ловя какой-то повеявший в воздухе новый, сравнительно с суровыми и непреклонными интонациями начала войны, ветерок из Москвы, стремились не установить истину, а словно разыграть — для кого? — мизансцену на тему «прав человека»; армии же грубо показали, что ее опять могут сделать «крайней». И хотя задержанные военнослужащие были освобождены за отсутствием доказательств их вины, инцидент этот оставил у всех крайне неприятный осадок. Военнослужащие группировки расценили действия полномочного представителя в Чечне Н. Кошмана как провокацию и поступок, порочащий военного. Однако впереди были события гораздо более масштабные и страшные. События, на мой взгляд, являющиеся рубежом, за которым легкие тени, наложившиеся на первый этап военных действий, начали сгущаться в тучи, вновь заслонившие от армии и страны победу.

В ходе последней недели декабря и первой недели января военные действия под Грозном и в Грозном были активизированы. Основная операция этого периода началась 25 декабря в 00.00 по местному времени; а 29 декабря в 8.15 по московскому времени боевики, давно угрожавшие федералам применением химического оружия, взорвали две емкости с хлором [1339]. К счастью, движение воздушных потоков не позволило основному облаку ядовитых паров накрыть российские части.

Кроме того, военнослужащие имели подобающие средства химической защиты, чего нельзя сказать о гражданском населении, среди которого были пострадавшие. Тем более поразительно молчание и отечественных, и западных правозащитников, да и официального Запада, истязающего Ирак многолетней блокадой на основе так ничем и не подтвержденных подозрений в подготовке к химической войне. А ракетный удар по фармацевтической фабрике в Хартуме — в августе 1998 года — на основании столь же безосновательного обвинения? По поводу же абсолютно реальных действий чеченских боевиков — полное молчание, а ведь это было, как выразился один из обозревателей, «второе пришествие хлора». Первое произошло в годы Первой мировой войны, и вслед за французами [1340] испытала действие хлора исторически первого ОВ, примененного на театре военных действий, — 2-я русская армия под Варшавой [1341].

Вторая мировая война, хотя в ходе ее ОВ и не применялись на театре военных действий, привела к использованию газа для массового умерщвления гражданского населения. Одно это, казалось после нее, создало психологический барьер неприятия любых поползновений к использованию отравляющих веществ против людей — военных ли, гражданских. И потому значение Грозненского прецедента, равно как и реакцию [1342] на него, в сочетании с предельным цинизмом двойных стандартов мировой политической элиты, переоценить невозможно. Перед нами словно бы приоткрылось возможное будущее, картина тех войн, протагонистом которых будет моджахедизм в описанном выше смысле. Никаких табу в этих войнах не предполагается, коль скоро «франкенштейны» не будут отклоняться от поставленных перед ними главных целей.

Судя по реакции столь чуткого в иных случаях к нарушениям прав человека и Женевских конвенций Запада на химическую атаку в Грозном, в данном случае они не отклонились.

31 декабря российскими частями был взят под контроль Старопромысловский район столицы, в боях за который погиб командовавший Западным направлением генерал Малофеев; в первый день нового 2000 года боевики были выбиты с консервного завода и из трех жилых кварталов города. Два дня спустя была проведена операция по ликвидации боевиков в районе Грозненского вокзала, а состоявшаяся 4 января их попытка прорыва в районе Алхан-Калы оказалась неудачной. И это, в сочетании со взятием Алхан-Юрта, создало весьма благоприятную диспозицию для российских войск. Теперь боевики в Грозном, контролировавшие расположенные на северо-западе жилые массивы Ташкала и Катаяма, оказались отрезанными от основных своих сил, сгруппировавшихся, главным образом, на юго-востоке. Здесь они контролировали важные населенные пункты Бачи-Юрт, Курчалой, Автуры, Ведено. На юге в их руках оставались Старые Атаги, а к северу-западу от них Катыр-Юрт. Но глубоко на юг, разрывая контролируемую боевиками территорию, уходила цепочка контролируемых силами Объединенной группировки населенных пунктов: Чири-Юрт, Дуба-Юрт, Дачу-Борзой и даже расположенный глубоко в горах Итум-Кале.

В этих условиях, имея безусловное преимущество в воздухе [1343], можно было, даже потеряв первоначальный темп наступления на Грозный, методически и неуклонно сжимать кордон вокруг основной горной группировки боевиков. Армия уже держала под своим контролем шоссе Гудермес-Хасавюрт на северо-востоке и стратегически важный аул Дарго на юго-востоке.

Однако 7 января произошло событие, круто изменившее всю диспозицию. О нем большими шапками известили все ведущие западные издания: «Москва приостанавливает военные действия в Грозном», — таков, например, был «выкрик» газеты «Монд», назвавшей такое приостановление «крутым виражом» в ходе чеченской войны. Как все еще, вероятно, помнят, внешним предлогом для подобного виража стали религиозные праздники — православное Рождество и мусульманское окончание Рамадана; в связи с последним Аслан Масхадов уже предложил, начиная с 8 января, заключить трехдневное перемирие. Путин, теперь исполняющий обязанности президента, предложение не только принял, но и развил «встречную инициативу»: со своих должностей были сняты командующие Западным и Восточным фронтами, генералы Владимир Шаманов и Геннадий Трошев, замененные соответственно Алексеем Вербицким и Сергеем Макаровым.

И хотя сам исполняющий обязанности настойчиво подчеркивал, что эти перемещения не являются санкциями [1344], именно они комментировались наиболее бурно. Здесь усматривали признаки «высочайшего» недовольства ретивостью армии и ее быстрым продвижением, приближавшим победу в классическом смысле этого слова. Между тем дальнейший ход всей чеченской операции-2 позволяет предположить, что достижение такой победы явно расходилось с целями каких-то закулисных планов и закулисных сил. И самым зловещим образом это проявилось сразу же вслед за объявлением российской стороной благочестивого рождественского перемирия.

Ранним утром 9 января, в соответствии с подписанным Масхадовым приказом о начале активных боевых действий в Ачхой-Мартановском и Урус-Мартановском районах Чечни, а также в районах Аргуна и Шали, боевики начали широкомасштабную операцию. Довольно крупные их силы одновременно вошли в уже «зачищенные» Шали, Аргун и Гудермес. Говорить о неожиданности вряд ли приходилось: о такой опасности предупреждали разведорганы различных ведомств. В частности, было известно, что дестабилизация Гудермесского района поручалась сформированному в Грозном из уголовников «Абсолютному легиону» под командованием подручного Хаттаба, некоего Хабиба. И тем не менее боевики беспрепятственно вошли в Гудермес со стороны Белоречья, нанеся отвлекающий удар по российской автоколонне в районе Джалки. А войдя в город, они взяли заложников и заблокировали комендатуру. Под их контроль попал участок федеральной трассы «Кавказ» на Грозный-Аргун-Гудермес.

В Шали около полутора тысяч боевиков заняли здание местной администрации и две школы, блокировали военную комендатуру. Связь оборонявших село сотрудников временного районного отдела внутренних дел из Ульяновской области, сводного отряда СОБРа и ОМОНа с федеральными частями оказалась прерванной.

На Аргун напали, по одним данным, 2 тысячи, по другим 300 [1345] боевиков, которые заняли железнодорожный вокзал и военную комендатуру. События здесь оказались засняты английской телекомпанией ITN, пленка была показана по каналу НТВ, так что вся страна могла видеть, как двумя длинными колоннами, весело и открыто — напоминая этой своей уверенностью и чувством безопасности немцев в 1941 году, боевики идут к занятому федералами еще два месяца назад Аргуну. Далее мучительные сцены казни молоденьких солдат. А затем, уже по освобождении города [1346], из рассказа одного из окруженных стало известно, что они двое суток не могли допроситься помощи. И это — важнейшая подробность: далее при нападениях боевиков на российские колонны ситуация «не могли допроситься» начнет повторяться с мрачной регулярностью.

Но, похоже, даже тогда еще мало кто готов был видеть в этом некую закономерность, признак нарастающего вмешательства параполитики в ход военных действий. Оправившись от шока, российские войска сумели заблокировать боевиков в Аргуне, Шали и Гудермесе, а шедшая последним на помощь колонна была разбита ударами авиации под Сержень-Юртом. Тем не менее, новое восстановление законной администрации в Шали, Аргуне и Гудермесе произошло лишь в начале февраля, совпав по времени с освобождением Грозного. Иными словами — явилось частью растянувшегося почти на месяц этого центрального и, казалось, решающего эпизода второй чеченской войны.

Штурм Грозного еще 26 декабря был начат частями МВД и ко 2 января практически захлебнулся. Понеся большие потери, внутренние войска закрепились в Старопромысловском районе.

Со 2 по 12 января город, превращенный боевиками в крепость, интенсивно обрабатывался авиацией и артиллерией, а войска готовились ко второму штурму. При этом трагический опыт первой кампании был учтен: на сей раз не было речи о вхождении танковых колонн «как на парад» [1347]. Полки и батальоны были разбиты на штурмовые отряды и группы, «проведены их боевое слаживание и отработка действий». 12 января начался новый этап штурма Грозного. За неделю первое кольцо обороны было взломано, и федеральные войска вышли к центральной части города. Здесь их встретили снайперы, численность которых еще возросла по сравнению с зимой 1994–1995 годов. А ведь и тогда они были настоящим бичом российских войск, о чем уже достаточно подробно говорилось выше. Теперь же речь шла о целых мобильных отрядах снайперов; и к тому же, по данным разведки, уже на начало ноября 1999 года у боевиков имелись снайперские винтовки с электронным прицелом, которые в нашу армию еще не поступали.

Вывод напрашивался очевидный: перед Россией был противник умелый, жестокий, нацеленный на упорное сопротивление и не испытывающий нужды ни в самых современных вооружениях, ни в опытных военных консультантах, ни в финансах, наконец. А последние, как бы ни умолял их роль Евгений Месснер в своей бурно обсуждаемой в последнее время оригинальной концепции мятежевойны, как раз во все возрастающем количестве требовались для продолжения войны диверсионно-террористической. Притом — все более интенсивно трансформирующейся в планетарный, глобальный феномен. Обе чеченские войны и, конкретнее, обе операции по взятию Грозного уже убедительно показали это — так же, как и то, что «чеченский феномен» изначально встраивался в системное целое, достаточно подробно описанное выше.

Вторая чеченская война лишь еще больше развила и укрепила эти связи. Причем одновременно с наращиванием их в мусульманском мире [1348], отнюдь не пренебрегали и Западом. Уже в январе было известно, что во Франкфурте-на-Майне действует некое «Представительство исламского движения талибов в Германии», выдающее паспорта исламистам, желающим попасть в Афганистан. Собственно, информация об этом прошла в немецкой печати еще до вторжения боевиков Хаттаба и Басаева в Дагестан. Однако после того, как стало известно, что бен Ладен принял в Кандагаре двух посланников от Басаева и Хаттаба, а также после признания талибами государства Ичкерия, она приобрела специфический интерес для России.

В Ростове-на-Дону также был выявлен канал нелегального въезда в Россию граждан Афганистана — через консульство Ирана, выдававшее афганцам паспорта без предъявления ими каких-либо удостоверяющих личность документов. Организацией же переправки «беженцев» из Ирана в Россию занималась частная фирма из Центральной Азии, оформлявшая — не бесплатно, конечно, приглашения в Москву по коммерческим делам фирмы. Число их доходило до 15–20 в день, а дальнейший путь вел в Туркмению, затем — чаще всего через Москву — в Чечню.

В Турции активной вербовкой добровольцев для отправки в Чечню занимался центр «Кавказское общество». Согласно источникам в силовых структурах, турецкие религиозные радикалы даже вели неофициальные переговоры с представителями ряда чешских фирм о продаже им 40 танков Т-72 для последующей переправки в Чечню.

Укрепился и развивался украинский канал. Не зря же в сентябре 2000 года, в «день независимости» Республики Ичкерия, УНА-УНСО потребовала закрытия российского консульства во Львове. А подъезжая к Киеву, читаешь многочисленные граффити: «Слава Ичкерии — смерть москалю!», «Москали — геть з Ичкерии!» и прочее в том же роде. Дело, конечно, не ограничивалось лирикой: боевики УНА-УНСО и на сей раз воевали в Чечне. Обозначился и Крым: для России наступает время платить по счетам утраты ею контроля над Черноморьем.

Информация о том, что чеченские эмиссары вербуют наемников в Крыму, проходила в прессе еще в ноябре и была подтверждена российскими силовиками. По их данным, в этом участвовала организация «Джамаат-и-Ислами». СБУ [1349] опровергла эту информацию, однако в тот же день в крымских СМИ, ведущих свое расследование, была опубликована информация о готовящейся в Крыму «конференции крымских мусульман-экстремистов с представителями чеченских полевых командиров» [1350]. Сообщалось также, что в крымских вузах среди студентов-татар распространяются плакаты турецкой ультранационалистической организации «Серые волки» с изображенными на них флагами 22 субъектов «Великой тюркской империи», в том числе Чечни, Карачаево-Черкессии и Крыма.

Продолжилась и начавшаяся в дудаевские времена скупка чеченскими эмиссарами недвижимости на полуострове, в частности в окрестностях Ялты и Судака. Опровержения звучали неубедительно: ведь еще в 1994–1995 годы Минобороны Украины признало, что в Сакском военном санатории им. Бурденко лечились раненые боевики. Тогда же радикальная татарская партия «Адалет» открыто заявляла, что ее члены воюют в Чечне. Наконец, источники подтвердили и факт призывов к джихаду, прозвучавших в сакской мечети. А когда, с началом новой войны, появились и новые беженцы, уже упоминавшийся ранее президент фонда Репрессированных народов и граждан [1351] Алихан Ахильгов и его жена, привезя группу чеченских детей в Крым, столкнулись с откровенным стремлением представителей крымско-татарского меджлиса использовать ситуацию для нагнетания антироссийских настроений.

А ведь все это — малая толика имеющейся информации, верхушка айсберга. Ясно, что нестабильность, а проще сказать, взрывная ситуация в Чечне обрела во многом паравоенный характер, то есть такой, при котором лишь меньшая часть проблем решается на поле боя.

И тем более странными выглядели эйфорические настроения, охватившие часть страны [1352] после второго падения Грозного и вылившиеся в соответствующие решения руководства. Лишь 6 февраля был освобожден последний и самый укрепленный район Грозного — Заводской. Но уже 4 февраля, в день полного освобождения Октябрьского района и частичного Ленинского и Центрального, было принято решение о подготовке к выводу из Чечни значительной части федеральных войск. Поневоле вспоминалось заявление Павла Грачева об «окончании военного этапа специальной операции» в апреле 1995 года.

Конечно, распространению такой эйфории на сей раз способствовал успех самой, пожалуй, знаменитой операции второй чеченской войны. Получившая известность под названием «Охота на волков», она, по словам Шаманова, никем специально не готовилась и, напротив, явилась почти спонтанным следствием краха принятого к действию плана по «зачистке» Грозного силами МВД. «Но к этому времени нам удалось выстроить коридор, по которому мы, хоть и ограниченные в силах и средствах, все-таки смогли потащить бандитов. И затем в течение восьми суток беспрерывного преследования мы уничтожали бандформирования, которые вырывались из Грозного» [1353].

В ночь с 28 на 29 января боевики, во главе которых шли Шамиль Басаев, Леча Дудаев, Хункарпаша Исрапилов, Жим Асланбек, Межидов Абдул-Малик, двигаясь из Грозного в направлении Ермоловки [1354], на мосту через Сунжу попали в засаду, на заранее установленные минные поля и под обстрел, который велся одновременно с двух берегов Сунжи. Боевики [1355] оказались в котле, более половины из них, по официальным данным, погибло, в их числе — племянник генерала и мэр Грозного Леча Дудаев, Асланбек, Хункарпаша. Басаев был ранен [1356], однако и на сей раз ушел, что порождает немало вопросов.

Главный из них таков: как показала «Охота на волков», эффективность тактики «взятия в котел» не уменьшилась со времен Сталинграда, так в чем же состоял смысл «вытеснения» боевиков в горы, а не их уничтожения, подобно тому, как это произошло при проведении «Охоты на волков»? Ведь «вытесненные» в горы давно вновь растеклись по равнине, так что в апреле сводки будут сообщать: «Обстановка в равнинных районах Чечни продолжает накаляться… По-прежнему высока вероятность попыток проведения экстремистами вооруженных акций в Грозном, Урус-Мартане, Гудермесе, Шали, Аргуне, Курчалое и Новогрозненском». То есть — практически на всей, считавшейся очищенной от боевиков, территории Чечни. Неужели такова и была цель контртеррористической операции?

Не устанавливая слишком прямолинейных причинно-следственных связей, нельзя, однако, не заметить — и не отметить — определенную корреляцию этих множащихся и столь знакомых «странностей» в развитии военной операции в Чечне с усиливающимся давлением Запада на Россию как раз по вопросу о Чечне. Сделанные Москвой на саммите в Стамбуле уступки никак не оправдали себя, а по розовым иллюзиям [1357] в очередной раз и очень быстро были нанесены тяжеловесные удары.

И уже в октябре Мадлен Олбрайт в ходе поездки российского министра иностранных дел Игоря Иванова по Европе дважды беседовала с ним на чеченскую тему. «Я ясно дала понять ему, — заявила госсекретарь США 26 октября, — что происходящее в Чечне является угрожающим и прискорбным. И что они [1358] совершают серьезный шаг в неправильном направлении. Я напомнила ему о том, насколько катастрофическими были их действия в республике в 1994 году. Он принял к сведению то, что я сказала, но я не была особенно одушевлена его ответом» [1359]. Строуб Тэлбот также собирался говорить с Игорем Ивановым, главным образом, о Чечне.

Впрочем, еще в сентябре, то есть даже до начала сухопутной операции в Чечне, Европейский парламент в специальной резолюции весьма резко осудил российскую военную акцию в Чечне. Парламентариев поддержало руководство Евросоюза, а французский министр иностранных дел Юбер Ведрин заявил, что Франция настаивает на изыскании путей политического урегулирования в Чечне. Тогда же, как уже говорилось, в обновленный ежегодный список основных террористических группировок мира, подготовленный Госдепом США, не были включены группировки Басаева, Хаттаба и других чеченских «полевых командиров», равно как и они сами.

Стоит ли удивляться после этого, что на первом Всемирном федеративном форуме, состоявшемся тогда же, в сентябре 1999 г. в Квебеке [1360], все попытки российской делегации добиться обсуждения проблемы сепаратизма и терроризма — в контексте событий в Чечне — были просто проигнорированы. Свое веское слово сказал и МВФ, причем допустив характерную симптоматическую оговорку. «Международный валютный фонд приостановит помощь России, если она увеличит свои военные расходы, — заявил Мишель Камдессю. МВФ не намерен финансировать российские военные операции в Чечне и Дагестане» [1361].

«В Дагестане», — это означало, что России не позволяется вести военные действия даже в случае прямого вторжения на ее территорию. Аналогичное заявление сделал Всемирный банк, и это вынудило премьера Путина давать довольно унизительные для страны гарантии, что ни один доллар из траншей МВФ не пойдет на чеченскую войну. И здесь тоже наступило время платить по счетам утраты Россией своего прежнего места на мировой политической арене.

Но самое интересное, пожалуй, произошло 8 октября 1999 года, когда координатор по вопросам борьбы с терроризмом в Госдепартаменте США Майкл Шихан заявил: он «не располагает никакой информацией, что человек, названный «террористом № 1», — Усама бен Ладен, имеет связи с террористами, действующими на территории Чечни».

Уже упоминавшийся политолог Александр Игнатенко, исследовавший феномен бен Ладена как «фантома ЦРУ», сделал отсюда вывод, полностью подтвержденный дальнейшим ходом событий: «Думаю, что это — сигнал возможных изменений в отношении администрации США к антитеррористической операции на российской территории». Так оно и произошло. В начале ноября президенту США Клинтону было направлено открытое письмо «по поводу Чечни»; среди 36 подписавших значились бывшие советники по национальной безопасности Збигнев Бжезинский и Роберт Макферлайн, бывший директор ЦРУ Джеймс Вулси и другие, не менее громкие имена. Почти тотчас же последовало заявление официального представителя госдепа Джеймса Рубина, устами которого Вашингтон впервые фактически предъявил Москве обвинения в нарушении правил ведения боевых действий, то есть Женевских конвенций. И хотя официальный представитель Белого дома Джо Локхарт, по сути, дезавуировал это заявление Рубина, подчеркнув, что США не имеют свидетельств нарушения русскими Женевских конвенций, направление «дрейфа» Вашингтона сомнений не вызывало: от «партнерства по борьбе с терроризмом», которым, вполне вероятно, поманили вначале, выдвинув в качестве приманки бен Ладена, ко все более жесткой критике действий России на Кавказе.

Очень весомо, хотя и, в соответствии с должностью, без публицистической хлесткости в преддверии Стамбульского саммита высказался Генеральный секретарь НАТО лорд Джордж Робертсон. Он не стал особенно педалировать гуманитарную катастрофу, оставив эту тему будоражащим общественное мнение СМИ, но зато надавил на одну из самых болевых точек операции в Чечне — на проблему фланговых ограничений, которые уже вынудили командование тащить новобранцев на Кавказ со всей страны. «Нынешнее присутствие российских вооруженных сил на Кавказе превышает существующие и планируемые ограничения, зафиксированные Договором об обычных вооруженных силах в Европе. Исходя из этого конфликт может оказать отрицательное влияние на успешное завершение Стамбульской встречи в верхах ОБСЕ, намеченной на вторую половину этого месяца…» [1362].

Намек был более чем прозрачным, а поскольку Робертсон увязывал успех Стамбульского саммита с возобновлением сотрудничества между НАТО и Россией и поскольку такое возобновление отвечало корпоративным интересам немалой части российского истеблишмента, в том числе военного [1363], такой прием психологического давления, как показали итоги саммита, возымел успех.

Главная же задача психологического и информационного давления на Россию по «чеченскому вопросу» оказалась возложенной на Европу. Особенно неистовствовала Франция — участница, напомню, натовской коалиции, только что терзавшей Югославию. Уже в начале ноября состоялась встреча Юбера Ведрина и прибывшего в Париж Ильяса Ахмадова, именуемого министром иностранным дел «Чеченской Республики»*. По утверждению пресс-службы французского парламента, встреча Ведрина и Ахмадова произошла прямо в зале Национального собрания Франции, где присутствовал Ахмадов — что уже само по себе было вызовом России.

Пресс-служба французского МИДа факт такой встречи отрицала, но признала, что накануне Ахмадов был принят на Кэ д'Орсэ [1364] главой департамента по делам СНГ. Сам Ведрин выступил по радио «Франс Интернасиональ» с жестким предупреждением в адрес России о грозящем ей в Стамбуле давлении. А накануне Ильяс Ахмадов, прибывший во Францию нелегально, дал пресс-конференцию не где-нибудь, а опять же в здании Национального собрания.

Все это была слишком прозрачная игра, и тем более удивительной выглядит мягкость реакции российского МИДа, выступившего с довольно беззубым заявлением, суть которого сводилась к тому, что «данный факт идет вразрез с дружественным характером отношений между Парижем и Москвой».

Словно бы речь и впрямь шла о единичном факте, а не о напористой и согласованной линии поведения всего западного сообщества. Ярким подтверждением тому оказались попавшие в руки российских журналистов документы, свидетельствующие о том, что за спиной Москвы и без ее согласия ОБСЕ ведет переговоры с руководством Ичкерии. Со стороны ОБСЕ это были ее председатель, министр иностранных дел Норвегии Кнут Воллебэк [1365], еще два норвежца руководитель Группы содействия ОБСЕ в Чечне, посол Олд Гуннар Скагестал, и представитель действующего председателя Ким Тровак, возглавлявший недавно первую гуманитарную делегацию ОБСЕ, посетившую Ингушетию в десятых числах ноября, а также другие дипломаты.

Другой стороной переписки были президент Чечни Аслан Масхадов, вице-премьер Казбек Махашев и уже упомянутый Ильяс Ахмадов, полномочия которого, таким образом, косвенно признавались ОБСЕ. Упоминались в ней также имя президента Ингушетии Руслана Аушева, а также содержались косвенные доказательства того, что Ингушетия и Грузия рассматривались ичкерийскими лидерами как территории, подходящие для проведения ими собственных мероприятий — в том числе и встреч с дипломатами из ОБСЕ. Это явствует из письма Ахмадова на имя «главы миссии ОБСЕ в Чеченской Республике Ичкерия», датированного еще 17 августа 1999 года, где как место такой встречи назывались Ингушетия или Грузия; и это вряд ли могло быть сделано без ведомства и согласия их властей.

Не оправдались и надежды и на «особую» позицию Великобритании, наивно основывавшиеся на факте обезглавливания чеченскими террористами четырех британских заложников в 1998 году. Уже в начале октября Великобритания присоединилась к общему заявлению ЕС, предупреждающему Москву об опасности ввода войск в Чечню и призывающего к переговорам. Однако еще до того, в конце сентября в Лондоне побывал Майрбек Вачагаев, представлявший себя как «высокопоставленный эмиссар правительства Чечни».

Как и Ахмадов в Париж, Вачагаев прибыл в Лондон, не уведомив о том британский МИД и неизвестно где получив английскую визу. Это, однако, не помешало ему выступить в весьма респектабельной Лондонской школе экономики и политических исследований, а также встретиться с группой британских журналистов, состав которой — и вот это особенно впечатляет — был предварительно профильтрован его помощниками. На этой своей пресс-конференции он, в частности, заявил о «готовности Чечни инициировать конфликты на Северном Кавказе, прежде всего в Дагестане или в Черкессии». «Нам нетрудно будет это сделать», — подчеркнул Вачагаев.

Как видим, это не помешало британскому МИДу осаживать Россию и призывать ее к переговорам с Масхадовым — несмотря даже на то, что чеченский эмиссар указал на полную координацию действий между Асланом Масхадовым и Шамилем Басаевым. Впрочем, вскоре на Би-би-си получил слово и сам Басаев. Диктор представил его в романтическом образе, как «известного полевого командира, который дразнил российских лидеров дерзкими набегами и захватами заложников во время первой чеченкой войны».

Таким образом, ко времени Стамбульской встречи в верхах давление на Россию уже было достаточно интенсивным для того, чтобы заставить ее сделать попытку «сторговаться». Прием удался: Россия уступила на стратегически важных для себя направлениях в Закавказье и Приднестровье. Кроме того, по свидетельству ряда военных, на время Стамбульского саммита Россия притормозила боевые действия в Чечне. Выигрыш же, полученный ею, оказался достаточно иллюзорным. Таковым называют смягченные формулировки по Чечне в итоговом документе и то, что в нем речь идет о «визите председателя ОБСЕ в регион», а не миссии. Однако, по имеющейся информации, до встречи в верхах Россия вообще не собиралась обсуждать этот вопрос, но почти за две недели до саммита Воллебэк в письме к Масхадову заверил его: «ОБСЕ планирует осуществить миссию расследования в регион в ближайшем будущем» [1366].

Так что вопрос был решен без России, и в действительности она уступила и по этому вопросу: за год войны в Чечне побывало 35 международных делегаций и групп, верховный комиссар ООН по делам беженцев Садако Огато, председатель ОБСЕ, сменившая Воллебэка на этом посту Бенита Ферреро-Вальднер, министр иностранных дел Австрии. В селе Знаменское на постоянной основе работали два эксперта Совета Европы. Иными словами, несмотря на исторические уступки, сделанные Россией в Стамбуле, ей не удалось [1367] вывести армию из-под заведомо пристрастного международного контроля. Для США, как известно, так вопрос не стоял ни в Ираке, ни в Сомали, ни в Югославии.

Однако давление Запада, вопреки надеждам России что-то «отыграть» на чеченском направлении, отступая на других, стратегически не менее важных, продолжало возрастать.

Профессор Массачусетского университета Дэниэл Файн как раз в дни Стамбульского саммита озвучил интересный замысел: «США стоило бы предоставить Прикаспию такие же гарантии безопасности, что и странам Персидского залива. Возможная нестабильность может стать основанием для операции типа «Шторм над Каспием!»…» О том, что это не только профессорские фантазии, свидетельствует заявление, сделанное 23 декабря 1999 года [1368] министром обороны США Уильямом Коэном в Тузле [1369], что само по себе символично. Согласно Коэну, Россия в Чечне нарушает международное право и ее методы «абсолютно неприемлемы». А буквально накануне саммита в прессе прошла информация: на заседании Парламентской Ассамблеи НАТО 11–13 ноября именно США предложили принять резолюцию по Чечне, в которой предусматривалось «гуманитарное вмешательство» НАТО на Кавказе в обход ООН и ОБСЕ. Это не прошло только из-за возражений Франции, заявившей, что мандат на использование силы может дать только ООН.

Однако уже сам по себе факт предложения подобной резолюции достаточно красноречив. К тому же в заключительном коммюнике заседания Совета НАТО на уровне министров обороны, состоявшемся уже после Стамбульского саммита [1370], отдельным пунктом Москву предупредили об опасности для нее вооруженного конфликта в Чечне. Представители НАТО откровенно заявили о своей готовности обеспечить «стабильность и региональную стабильность на Кавказе». Наконец, Бжезинский открыто заявил о независимости Чечни как об осуществимом решении.

В таком контексте все попытки России воздействовать на европейское общественное мнение демонстрацией ужасающих документальных свидетельств о действиях чеченских «комбатантов», как упорно продолжали и продолжают называть боевиков западные СМИ, отвергались с циничным пренебрежением. И в январе на повестку дня встал вопрос о приостановлении членства России в Совете Европы.

Разумеется, СЕ — это не МВФ и Всемирный банк, тем более не ООН и не Совет Безопасности. Но если вспомнить, как домогалась Россия вступления в эту организацию, каким почти всеобщим депутатским и общественным ликованием был встречен день, когда желанное еще со времен Горбачева событие совершилось, то легко понять символическую и политическую значимость такого отлучения России от «сонма чистых». Которому ведь она сама, так домогаясь принятия, вручила право контролировать ее поведение — причем в соответствии со стандартами, четко вырезанными по западному лекалу и столь же четко увязанными с крупными историческими целями Запада, которым горбачевская перестройка и крах СССР придали новое дыхание.

Уже с 1989 года сверхзадачей СЕ становится «мониторинг демократических преобразований в бывших социалистических странах и оказание помощи в обустройстве новой политической надстройки». С распадом СССР, вступлением бывших союзных республик и самой РФ в Совет Европы они также стали объектом аналогичного попечения. И, кстати сказать, одним из условий, которыми оказалось щедро обставлено принятие РФ в СЕ в январе 1996 года, был вывод российского воинского контингента из Приднестровья — условие, вновь предъявленное ей и принятое ею в Стамбуле осенью 1999 года. А ровно 4 года спустя после того, как российские депутаты радостно смеялись в Страсбурге [1371], настало время держать ответ перед строгой наставницей — Европой.

Согласимся, последняя в своей логике была права. Она ведь не скрывала, что речь будет идти о мониторинге политического и особенно военно-политического поведения России; никаких сомнений не могло быть и в том, что, с учетом всего исторического контекста проблемы, мониторинг этот обещал быть весьма строгим и даже пристрастно-мстительным. Трагедия же современной России состоит в том, что она оказалась раздираемой двумя противоположными и несовместимыми стремлениями.

Интересы национальной безопасности все более настойчиво требуют от нее «державного» формата поведения: масштаб угроз, с которыми она столкнулась, не позволяет совладать с ними иначе, нежели в таком формате, мобилизуя свою хотя и пошатнувшуюся, но все еще достаточно большую, в том числе и военную силу. А также — что особенно важно — соответствующие психологические стереотипы поведения. Однако за недопущением «рецидивов державности» [1372] бдительно следит Совет Европы. По всем признакам он, как и Запад в целом, твердо намерен пресекать любые попытки России усидеть на двух стульях: традиционной державности и перестроечно-постперестроечного «вхождения в цивилизованное сообщество», которое — признаем и это — тоже имеет немало сторонников в самой России. Последнее, то есть «вхождение», может даже считаться фундаментальным идеологическим самообоснованием новой России; ради такого «вхождения» крушился Союз, разрывалась историческая память, осуществлялась вивисекторская «ломка стереотипов», о которой достаточно подробно говорилось выше. Наследуя Ельцину, Путин, разумеется, принял и эту часть наследства — причем вполне добровольно.

Разумеется, ослабленная, растерявшая союзников, увязшая в долгах Россия и не может пойти на резкий пересмотр этого главного догмата последних 15 лет, на котором уже выросло целое поколение. Однако хочет ли она этого и хочет ли этого ее новый президент? На сегодняшний день риторика его, с участившимися нападками на «имперскость» и «империю», не позволяет утверждать этого с полной определенностью. А такая двойственность не может не оказывать воздействия на весь ход событий в Чечне.

Еще в январе 2000 года, накануне исторической сессии ПАСЕ, открывшейся 27 числа, В. Путин на встрече с делегацией ПАСЕ поддержал идею лорда Рассела-Джонстона о желательности присутствия международных наблюдателей в Чечне.

Рассел-Джонстон пояснил, что речь идет не о военных наблюдателях. В состав такой группы должны войти журналисты, представители правозащитных организаций, Евросоюза и ОБСЕ. Что это могло означать для армии, действующей в условиях чеченского ада [1373], догадаться нетрудно. Стоит ли напоминать, под каким жестким контролем держали прессу натовские военные во время войны в Заливе? Ну, а о «представителях правозащитных организаций» там вообще никто не слыхал. И как тут не вспомнить генерала Халеда: «Если уж приходится воевать, бери в союзники сверхдержаву».

Россия сама лишила себя этого статуса и теперь пожинала плоды; особенно же горькие плоды пожинала ее армия, лишенная свободы действий, необходимой при решении задач того масштаба, которые стояли перед ней.

Депутатов ПАСЕ не убедили заверения Игоря Иванова, в своем выступлении на сессии особо подчеркнувшего, что «Россия, по существу, защищает сейчас общие границы Европы от варварского нашествия международного терроризма, который последовательно и настойчиво выстраивает ось своего влияния: Афганистан — Центральная Азия — Кавказ — Балканы». Нельзя не признать, что в контексте действий Запада на Балканах, обеспечивших триумф террористической ОАК, стратегических целей США, заявленных ими еще во время присутствия ОКСВ в Афганистане, визитов Ахмадова и Вачагаева, соответственно, в Париж и Лондон [1374], дружественной переписки Воллебэка и Масхадова, этот архаический евроцентристский тезис звучал даже комично. Разумеется, Европа осталась при своем мнении. И хотя в январе полномочия России в Совете Европы еще не были приостановлены [1375], заключение юридического комитета, представленное депутатом от ФРГ Рудольфом Биндигом, было очень суровым. Оно гласило, в частности:

Как видим, даже осуждение оказалось дозировано не в пользу России. И тем большее удивление вызывает позиция МИДа, озвученная дипломатом, пожелавшим остаться неизвестным. Суть ее сводилась все к тем же иррациональным иллюзиям дружественного [1377] взаимопонимания с Европой; безосновательно утверждалось, что все, кто побывал на Северном Кавказе с Расселом Джонстоном, «вернулись оттуда другими людьми». Но самое главное — утверждалось, что Москве, по окончании военных действий, понадобится сотрудничество с ПАСЕ, чтобы привести территорию Чечни «к евростандартам».

Иными словами, в традиции, восходящей к Козыреву и Шеварднадзе, упорно отбрасывалась, вопреки вполне откровенным заявлениям политических лидеров западных стран, даже сама мысль о том, что Запад может преследовать свои и далеко не совпадающие с национальными интересами России цели. И что для достижения этих целей он сначала постарается «привести к евростандартам» саму Россию, а прежде всего — ее армию.

Впрочем, опыт эпохи Шеварднадзе-Козырева показал, что в очень высоких эшелонах российской власти достаточно людей, готовых вполне сознательно и добровольно сотрудничать с Западом именно в обуздании того, что они именуют традиционной российской имперскостью. Рыхлая, пронизанная коррупцией кланово-корпоративная структура политической жизни России, сложившаяся за последние 10 лет, несомненно, обеспечивала каналы едва ли не прямого отрицательного вмешательства этих сил в ход военных действий — буде воля к тому существовала. А она, судя по развитию событий после «Охоты на волков», существовала.

В конце декабря командующий Объединенной группировкой войск в Северо-Кавказском регионе генерал-полковник Виктор Казанцев бодро объявил: «…Это уже агония. Бандиты прекрасно понимают, что остановить Российскую армию им не удастся. Через какие-то две — максимум три недели мы планируем взять под контроль весь горный район Чечни… В настоящее время мы уже постепенно передаем освобожденные районы представителям МВД, ФСБ, органам прокуратуры, судам». Правда, сказано это было еще до «благочестивого» рождественского перемирия, так дорого обошедшегося Российской армии. Но ведь не могли же сами по себе события тех дней так круто изменить ход операции, чтобы перевести ее в формат окопной войны. А между тем, по словам генерала Шаманова, именно о таком формате можно было говорить уже в конце января и даже раньше — уже под Грозным. В этом, в частности, он видит существенную разницу между Афганистаном и Чечней, полагая, что в Чечне армия столкнулась с гораздо более серьезным испытанием.

«В Чечне мы столкнулись с многотысячной, превосходно вооруженной и оснащенной армией наемников и местных боевиков. В Чечне мы штурмуем города и высокогорные села, превращенные в громадные укрепрайоны. В Афганистане этого не было. В Чечне была окопная война…»

Почему и как произошла такая потеря темпа, как и то, почему в решающие моменты — как в случае завершения «Охоты на волков» под Гехи-Чу — не хватало войск, никто из военачальников не объясняет, лишь констатируя этот факт. Однако при панорамном обзоре хроники боевых действий второй половины января-февраля бросается в глаза сочетание поразительно дерзких и одновременно умелых операций российских войск с не менее поразительными промедлениями, торможениями; а начиная с марта — и с множащимися нападениями на российские войсковые колонны и все выше поднимающейся волной терактов. Она уже накрыла всю Чечню и даже вышла за ее пределы.

8 февраля 2000 года исполняющий обязанности президента Владимир Путин заявил, что в антитеррористической операции в Чечне произошел перелом. Помощник главы государства Сергей Ястржембский также заявил, что активная общевойсковая операция сменяется действиями сил МВД.

В тот же день крупное бандформирование напало на спецпоезд федеральных сил в районе города Аргун — боевики подбили локомотив. У направленного на помощь второго спецпоезда боевики тоже повредили локомотив. В результате длительного боя, в котором принимали участие военные железнодорожники и прибывшие в район боестолкновения подразделения внутренних войск, боевики были рассеяны.

Я намеренно дала курсивы в этих сообщениях официальной хроники: вряд ли длительные бои с крупными бандформированиями говорили о надежном контроле над освобожденной территорией и приближающемся конце операции, равно как и о решающем переломе. Тем не менее на следующий день, 9 февраля, первый заместитель начальника Генштаба Валерий Манилов заявил, что в ближайшее время в места постоянной дислокации будут выведены два полка и что для завершения контртеррористической операции в Чечне останется группировка численностью до 50 тысяч человек — то есть равная той, что начинала операцию.

Между тем под Гехи-Чу только что завершилась «Охота на волков», когда, по словам Шаманова, выяснилось, что для закрытия окружения не хватало войск. И даже 90-тысячную группировку он оценивает как недостаточную — и не только для эффективного проведения операции, но также для последующего контролирования «крупных и хотя бы средних населенных пунктов», а также коммуникаций. Такой разнобой в позициях Генштаба и командующего частью, действующей в реальных условиях Объединенной группировки, выглядит тем более странным, что операция в горах только начиналась. Впрочем, многие воюющие в Чечне офицеры и рядовые понимали, что для бодрых реляций о скорой победе особых оснований нет. И еще в декабре, когда Казанцев назначал срок окончания операции «через две-три недели», из уст их звучали скептические заявления: «За зиму мы, конечно, вряд ли управимся». Кроме того, уже тогда они указывали на то, о чем Игорь Сергеев скажет лишь в марте: на устарелость техники и выработанность ее ресурсов.

Тем не менее начало горной части операции было блестящим. Для проведения ее в короткий срок была сформирована группа «Юг» под руководством генерала Булгакова. Московский полк провел успешный окружной маневр со стороны Дагестана, преодолев за 6 дней 370 километров высокогорья. Со стороны Ингушетии такой же маневр провела бригада Ленинградского военного округа. 9 февраля федеральные войска блокировали важный узел сопротивления боевиков — село Сержень-Юрт, а в Аргунском ущелье, столь знаменитом еще со времен Кавказской войны, десантировались 380 военнослужащих, которые заняли одну из господствующих высот. Взаимодействуя, российские силы стали теснить боевиков от грузинской границы в глубь Аргунского ущелья, где их скопилось порядка 4 тысяч. Оставалось подтянуть войска с другой стороны Аргунского ущелья, чтобы сомкнуть клещи. 10 февраля под федеральный контроль были взяты Сержень-Юрт и Итум-Кале, расположенный совсем рядом с грузинской границей, что было сугубо важно, так как, по сведениям военных, именно здесь был проложен один из каналов как переброски боевиков и вооружений из Грузии в Чечню, так и их возможного обратного отхода.

До прихода российских войск в Итум-Кале — напомню, опорном пункте сотрудничавшей с гитлеровцами повстанческой армии, — располагалась штаб-квартира боевиков-ваххабитов и, по весьма достоверным сведениям, содержались полячки-заложницы. Между прочим, главой администрации Итум-Калинского района стал Эдельбек Узуев, внучатый племянник Магомеда Узуева, одного из защитников Брестской крепости, которому в 1995 году было посмертно присвоено звание Героя России. Такие вот узлы завязаны здесь историей.

В ходе военных действий в горной Чечне были применены полуторатонные объемно-детонирующие бомбы повышенной мощности, показавшие, по словам Главкома ВВС Анатолия Корнукова, «достаточно высокую эффективность». Уже одно это исчерпывающим образом говорит об ожесточенности военных действий и о решимости армии использовать достаточно впечатляющие средства для их успешного завершения. Однако дальнейшие события вряд ли могли свидетельствовать о таковом.

После того как перед войсками была поставлена задача овладения Шатоем — хотя, по оценке Шаманова, это сбивало план сжатия боевиков в районе Шатоя, последнего райцентра, остававшегося в их руках, — и она была достаточно легко решена, одной группировке под командованием Руслана Гелаева удалось прорваться в Комсомольское. Там вскоре развернутся самые ожесточенные, после Грозного, бои второй чеченской войны. Хаттаб же с Басаевым отошли на другую сторону ущелья в направлении Улус-Керт Сельментаузен — Ведено, где столкнутся с шестой ротой псковских десантников, большая часть которых погибнет. Судя по таким результатам, говорить о полном успехе столь блестяще начатой горной операции уже не приходилось. Само же это начало совпало со скандально знаменитым «делом Бабицкого», политическая игра вокруг которого слишком очевидна и которое было использовано для яростного, еще небывалого в этой, второй, кампании дружного давления части российских СМИ и практически всех западных не только на Российскую армию, но и на российское руководство.

Связаны ли были сбои в ходе операции с этим давлением или нет, мы, возможно, никогда не узнаем с полной достоверностью. Однако с полной определенностью можем зафиксировать, что март открывается для армии тяжелейшими потерями и такими событиями, которые заставили ее вновь и вслух заговорить о предательстве — не уточняя, чьем. Конкретнее, он открывается массовой гибелью военнослужащих 76-й псковской дивизии ВДВ. Но ни число погибших, ни даже точная дата трагических событий на протяжении полутора недель не назывались российским военным руководством, в электронных СМИ и в прессе царил разнобой; и лишь 10 марта министр обороны РФ Игорь Сергеев официально подтвердил, что в результате боя в ночь с 29 февраля на 1 марта на юге Чечни погибли 85 десантников. [1378]

Объясняя столь значительные потери десантников, маршал отметил, что данные о подходе боевиков поступили тогда, «когда времени на противодействие осталось немного» и роте десантников, усиленной взводом, была поставлена задача «оседлать две господствующие высоты на выходе из Улус-Керта». По его словам, «именно по этому подразделению российских войск пришлось острие удара массы боевиков — до 600 человек».

Естественно, у всех на устах был один вопрос: как могло такое случиться? Ведь большинство экспертов сходится во мнении, что направление отхода боевиков на Ведено было предсказуемым, это подтверждает и командующий ВДВ Георгий Шпак. «О том, что боевики будут прорываться из Аргунского ущелья, — заявил он в интервью «Московскому комсомольцу» 14 марта 2000 года, — мы знали. Поэтому и была поставлена задача 104-му полку выйти на рубеж юго-восточнее Улус-Керта, блокировать район и не допустить прорыва боевиков. 6-я рота 2-го батальона и оказалась на острие наступления чеченцев в этом месте».

По поводу «острия» один из участников того боя, майор-десантник, пробивавшийся на помощь 2-му батальону вместе с отрядом разведки, задается мучительными вопросами: «…Почему не было информации, что такая орава боевиков прорывается? Почему отвели третий батальон, который был рядом?..» Задаются и другие вопросы: почему командование группировкой не воспользовалось артиллерией и фронтовой авиацией для поддержки 6-й роты? Почему на выручку дравшимся в жестоком бою парням послали только взвод десантников? Почему без единого выстрела были выпущены из Шатоя тысячи боевиков Хаттаба? «Только ли потому, — справедливо пишет один из комментаторов, — что сутками раньше военное руководство доложило президенту о том, что «третий этап контртеррористической операции на Северном Кавказе завершен?»»

Три дня жестокого боя [1379], фактически без поддержки — это было нечто такое, что требовало более внятных объяснений, нежели ссылки на плохие погодные условия, разливы рек Шароаргун и Абазулгол и т. д. Владимир Шаманов считает трагические события под Улус-Кертом в определенной мере следствием преждевременного взятия Шатоя, не позволившего своевременно создать оборонительный рубеж Улус-Керт — Сельментаузен. Другие указывают на то, что, сжимая силы боевиков на территории Урус-Мартановского района с юга и севера вдоль реки Аргун, федеральное командование не обеспечило должного боевого прикрытия восточного и западного флангов, то есть тех направлений, по которым устремились отступающие боевики. Героическая гибель псковских десантников и стала следствием такого просчета. Удивительным было и то, что как раз в это время Виктор Казанцев оказался в отпуске, что с точки зрения военной этики выглядело более чем странно и потому дало пищу многочисленным толкам относительно его отстранения от руководства войсками.

Однако, на мой взгляд, самый зловещий вид событиям под Улус-Кертом придало то, что произошло на следующий день после того, как псковские десантники вступили в свой последний бой. 2 марта в засаду попала колонна подмосковного ОМОНа в составе 80 военнослужащих, из которых 20 человек погибли, 29 были ранены. Она открыла череду других, аналогичных катастроф. Сходными оказываются и обстоятельства, при которых происходят такие нападения, а это уже дает основания говорить о системном явлении. Оно, соответственно, требовало и комплексного, внятного объяснения, а не разрозненных ссылок на те или иные обстоятельства — или, тем более, одних лишь благих пожеланий «чтобы все было хорошо».

И можно понять раздражение Владимира Матяша, который в своей статье «Почему гибнут колонны» [1380], быть может, и шокируя иных благочестивых, а главное — далеких от жестокой реальности Кавказа людей, пишет: «…Каждый мнит себя в своих рассуждениях большим специалистом. Например, Патриарх Московский и всея Руси Алексий II говорит о том, что во избежание подобных трагедий необходимо обеспечить обязательное «воздушное или боевое сопровождение колонн военнослужащих федеральных сил». Рассказал бы святейший заодно православным о том, что этих самых, исправных вертолетов, собранных со всех округов, в группировке осталось всего-то навсего… Инженерная разведка путей выдвижения, обеспечение проводки колонн? Это в Афганистане саперов, инженерной техники выделялось столько, сколько требовала обстановка, выполнение задачи. Какими силами минировать опасные с точки зрения возможности устройства засад участки местности Чечни, если численность инженерных войск всей группировки составляет только половину требуемой по расчетам мирного времени…»

Да, на ходе операции уже масштабно начинал сказываться глубокий системный кризис [1381], в условиях которого оказалась Россия. Ниже я подробнее коснусь некоторых его не специально военных, но, тем не менее, напрямую влияющих на всю северокавказскую ситуацию проявлений. Что же касается аспектов военных, то тогда же, в марте, Игорь Сергеев признал, что войска находятся не в лучшем положении по обеспеченности оружием и военной техникой. Боевые действия уже потребовали использования неприкосновенного запаса, и «сегодня его осталось не более 30–35 %». Маршал подтвердил и то, что «техника, задействованная в контртеррористической операции, в основном выработала свой ресурс». Например, исправность парка армейской авиации уже в марте составляла «не более 20–25 %». А ведь как раз на вертолеты ложится основная часть нагрузки по огневой поддержке, ведению разведки и выполнению транспортных функций в горах.

Это, а также и то обстоятельство, что под удары чаще всего попадали колонны ОМОНа, к обеспечению безопасности которых армейское командование, по многочисленным свидетельствам, относится крайне небрежно [1382], в немалой мере отвечает на вопрос «почему гибнут колонны». Но все-таки не совсем, ибо не объясняет упорно повторяющегося «формата Ярышмарды», иными словами — едва ли не намеренного подведения под огонь. Матяш ведь и сам в ряду возможных причин называет предательство, и сегодня в российской группировке это вообще не самое редко употребляемое слово.

Отряд подмосковного ОМОНа попал под обстрел в 5 км северо-западнее Грозного, продвигаясь в сторону Старопромысловского района. Территория считалась давно зачищенной, и было совершенно непонятно, откуда здесь могли взяться боевики, да еще в таком количестве, что бой продолжался пять часов. Помощь не пришла, хотя события разворачивались в нескольких километрах от расположения федеральных войск и в непосредственной близости от блокпоста. А по словам окрестных жителей, военные велели им, когда они хотели пройти блокпост, «побыстрее убираться отсюда», потому что вскоре здесь должен был начаться бой. Сказали также, что, по их данным, в сторону блокпоста движется колонна боевиков. Вскоре и впрямь началась ожесточенная стрельба, но поверить в то, что боевики колоннами передвигаются по освобожденной территории, тогда еще казалось невозможным. И свидетели склонились к мысли, что перестрелка произошла между блокпостовцами и омоновцами, принявшими их за боевиков; но сегодня слишком хорошо известно, что ситуации суждено будет повторяться. Кстати, предположение, что подмосковные омоновцы случайно[1383] вступили в бой со своими, позже высказал и Валерий Манилов. Но это скорее еще больше запутывает, нежели проясняет вопрос.

Тем временем разворачивалась операция [1384] под Комсомольским, по мнению многих, заметно переломившая ход событий в неблагоприятную для российских войск сторону. При этом, несмотря на конечное значение, полученное ею, произошла она как-то случайно, опять по чьему-то недосмотру и вследствие потери управления. По крайней мере, так это выглядит в рассказе Шаманова.

«Когда двигавшийся от Шатоя десантно-штурмовой полк погнал перед собой банду Гелаева в направлении выхода из ущелья на Чишки, мы стали с опережением на километр идти вперед, тесня боевиков с запада.

Гелаеву идти на Чишки и Дубаюрт было бесполезно. Там стоял мощный мотострелковый полк с опорой на сибирский танковый полк. Они держали Волчьи ворота, вход в ущелье. На этот укрепрайон мы и гнали банду, надеясь, что они не выдержат и повернут на Улус-Керт, вслед за Басаевым. В худшем случае уйдут влево на Алхазурово, это рядом с Комсомольским. Для этого в обороне одного из полков, преграждавших боевикам путь, была умышленно сделана прореха метров 500. Однако командование полка из-за того, что в спешке было утеряно управление, не успело убрать с пути продвижения боевиков гранатометный взвод. Гелаевская банда его просто смела. И заскочила в Комсомольское» [1385].

Бои с этой так случайно «заскочившей в Комсомольское» бандой [1386] растянулись почти на три недели и потребовали применения мощнейших вооружений, имеющихся в арсенале Российской армии [1387]. По счастливой — для боевиков случайности, они «заскочили» именно в такое село, где нашли крепкие оборонительные сооружения и убежища, в которых переждали бомбардировки.

Во всяком случае, случайность эта оказалась поистине, без всякой иронии на сей раз, счастливой для множества содержавшихся здесь [1388] заложников. Таковой был и у одного из родственников Гелаева, и все это указывает на совсем не случайный характер связей именно этой банды именно с данным селом. А поскольку еще осенью разведка сообщала, что боевики готовят на юге мощные укрепрайоны, логично предположить, что Комсомольское и было одним из таковых. И что гелаевцы намеренно шли именно туда, где и оказались. Кроме того, разбросанное по трем склонам Комсомольское затруднительно все-таки было взять в непроницаемое кольцо, хотя, по официальным данным, оно и считалось таковым. К селу вплотную примыкает лес, откуда боевики, по многим признакам, получали поддержку в живой силе, боеприпасах и куда выносили убитых и раненых. Если же кольцо окружения и впрямь было непроходимым, тогда загадка исчезновения самого Гелаева с несколькими сотнями боевиков превращается в головоломку.

А психологическое значение такого их почти волшебного исчезновения вообще было огромным: отрицательным — для армии, положительным — для боевиков. Невозможно отрицать, что все это сильно воздействовало и на гражданское население. Еще бы: почти как в сказке, герой-богатырь оказывается неуязвимым для врага, применяющего против него всю свою технологическую мощь! Применение «Буратино», с исчезновением Гелаева, оборачивалось трагифарсом. Так или иначе, желанный выход для боевиков был открыт, и это вскоре ощутила на себе колонна из сорока пермских омоновцев и восьми бойцов комендантской роты Веденского района, которая 29 марта ушла на двух БТРах и двух грузовиках к населенному пункту Джаной-Ведено для проведения очередной зачистки. Не дойдя километра до цели, она на горной дороге попала в засаду, под обстрел боевиков, засевших на высоте 812. На узкой горной дороге начался бой, а посланные на выручку 20 милиционеров оказались атакованы на расстоянии менее 1 км от места боя. Из шедших на помощь погиб 1 человек, 16 были ранены. В колонне Пермского ОМОНа погибли 43 военнослужащих.

Таковы данные пресс-службы Минобороны РФ. По словам же коменданта Веденского района Чечни подполковника Ильи Лукина, погибли 43 человека, из них 37 милиционеров из Перми и 6 бойцов комендантской роты; 18 ранены, 9 пропали без вести. Сам по себе такой разнобой в сведениях столь важных не может не вызывать недоумения. Как и то, что командующий группировкой ВВ на Северном Кавказе Михаил Лабунец как раз в тот же день докладывал о «разрозненных» и «надежно блокированных» группах боевиков. А специальные сводки сообщали еще 24 марта: «Главари боевиков Хаттаб, Басаев и Гелаев загнаны в район между населенными пунктами Ведено, Ца-Ведено и Ножай-Юрт».

Реальность оказалась иной: во время боя звучали позывные «Ангела» [1389] и, как и в большинстве аналогичных случаев, трагедию Пермского ОМОНа отмечали уже знакомые странности. Так, по сообщениям прессы, командир комендантской роты Александр Степанец рассказал, что боевики прослушивали радиопереговоры федералов, и им было известно о продвижении и первой колонны, и второй, спешившей ей на помощь. Сообщалось также, что пермские омоновцы ехали в село без разведки, рекогносцировки местности, без боевого охранения и воздушного прикрытия. К тому же колонна по непонятным причинам отклонилась от маршрута, и вышедшие на связь десантники не могли определить координаты места боя. А тем временем армейская разведка сообщала, что она постоянно наблюдает скопления боевиков по 20–30 человек в Веденском, Ножай-Юртовсков районах, на границе с Дагестаном и Грузией, граница с которой, согласно прозвучавшему тогда же заявлению руководителя Федеральной пограничной службы РФ, закрыта в лучшем случае на 80 %.

Война явно перетекала в новую форму — без выраженной линии фронта, без четкого представления у российского командования о численности боевиков и их вооруженности, с нарастанием удельного веса вмешивающихся в ход событий «теневых» факторов. Он, этот ход, свидетельствовал, что прозвучавшее еще в феврале заявление Масхадова о начале широкомасштабной партизанской войны против российских войск по всей территории республики, включая районы, которые уже перешли под контроль федеральных сил, не было простой фанфаронадой.

Тогда помощник исполняющего обязанности президента РФ Сергей Ястржембский назвал это заявление «выпусканием пара в пропагандистской войне», а Валерий Манилов — «блефом». Насыщенный столь тяжелыми событиями март показал, что это было далеко не так. И однако в начале апреля первый замначальника Генштаба сообщил, что войсковая часть операции в Чечне завершена; 100-тысячная группировка федеральных войск сокращена до 80 тысяч. А уже 5 апреля в засаду между населенными пунктами Мескер-Юрт и Октябрьское попал отряд Ханты-Мансийского ОМОНа в составе 22 человек. Предполагается, что вновь не сработала разведка, но на сей раз на помощь омоновцам прибыли десантники и два вертолета МИ-24. Погиб 1 военнослужащий, 8 были ранены. 10 апреля боевики из Самашкинского леса [1390] обстреляли вертолет МИ-8, к счастью, жертв не было. Но в Веденском районе разведка федеральных сил обнаружила вновь созданные укрепления боевиков, их уничтожили ударами авиации и артиллерии. Поступают данные о планах активизации боевиков в Ачхой-Мартановском районе. В середине апреля в Урус-Мартановском районе возобновили свои действия боевики бывшего бригадного генерала, разжалованного Масхадовым в рядовые, Арби Бараева, примерная численность определяется в 300 человек. В Шатойском активизируется Гелаев. Одновременно, по информации Би-би-си, Ястржембский дает понять журналистам, что на протяжении всей кампании Москва поддерживала контакты с Масхадовым.

По-прежнему недосягаемы Хаттаб и Басаев, якобы умиравший, а то уже и умерший от гангрены. Не зря же в Грозном эпохи второй чеченской войны родилась мрачная шутка: «Хочешь уцелеть — держись поближе к Басаеву или Хаттабу».

В таком контексте взятие еще 12 марта российскими спецслужбами уже мало что значащего Салмана Радуева выглядит не слишком впечатляюще; разумеется, оно никак не повлияло на ход войны, а потому я и не сочла нужным подробно останавливаться на нем. По некоторым данным, в этой последней поездке Радуева сопровождал уже известный читателю Хож-Ахмед Нухаев, но он-то как раз и выступает сегодня на страницах модной московской газеты с изложением своей доктрины, о чем ниже. Что ж, параполитика очень часто из салонов управляет событиями, в кровавую гущу которых оказывается брошен солдат.

23 апреля происходит событие сверхзначимое: под обстрел попадает колонна 51-го полка Тульской дивизии ВДВ в составе 22 машин с разведдозором, охранением и вертолетами огневой поддержки. Погибли 13 десантников, 6 были ранены. А когда такое происходит с элитными частями, уместно ли говорить об окончании войсковой операции? Ястржембский пояснил, что нападающие «использовали складки местности…» — но отсюда вряд ли можно было многое извлечь для понимания происходящего. 24 апреля Хаттаб пообещал, что в начале мая в различных местах будут совершены теракты, а 25 апреля вновь была обстреляна колонна федеральных сил, погиб 1 человек.

Как ни странно, именно в этот же день Валерий Манилов объявил о завершении войсковой части операции. Разумеется, это никак не повлияло на ход событий.

6 мая была обстреляна колонна МЧС, два человека ранены, 11 обстреляна колонна федеральных сил, погибли 18 военнослужащих. За один лишь день 25 мая происходит 18 нападений на российские блокпосты, а на перевале Ялдак [1391] с территории Чечни обстрелу подвергается пограничная застава. На следующий день, 26 мая, командование федеральных сил заявляет, что оно располагает сведениями о намерении бандформирований провести крупные диверсии в Грозном, Гудермесе и Аргуне. [1392]

В тот же день директор ФПС Константин Тоцкий заявляет о присутствии в сопредельных с Чечней районах Грузии большого числа боевиков.

Почти одновременно Сергей Ястржембский обвинил ПАСЕ [1393] в проведении тайных переговоров с лидерами чеченских боевиков. Ястржембскому стало известно о телефонном разговоре председателя ПАСЕ лорда Рассела-Джонстона с Асланом Масхадовым, из которого следует, что «за спиной России ведутся тайные переговоры с целью выработать скоординированную позицию по принуждению к переговорам и к прекращению Россией контртеррористической операции».

С учетом того подчеркнуто диверсионно-террористического характера, который приобретали действия боевиков, это означало почти открытое пособничество террористам. Однако Россия, связанная своей зависимостью от Запада, не решалась более твердо и жестко потребовать объяснений по данному поводу, ее позиция оставалась двойственной, а потому слабой. Эскалация войны нового типа продолжалась.

Всем уже ясно, что не только ни о каком конце боевых действий говорить не приходится, но и само это понятие «конца», при диффузном и мобильном способе действия боевиков, потеряло внятность и определенность. 16 июня 2000 года генерал Иван Бабичев заявляет о «разгуле бандитизма в Чечне». Это заявление говорит об атмосфере, царящей в республике, однако вносит мало ясности в суть вопроса. Ведь заявление делает военный высокого ранга и с большим опытом, от которого мы можем ожидать не только эмоциональных констатаций. Бандитизм — это что? Грабежи ночью [1394] в подворотне — либо нечто более серьезное, близкое по типу к тому, с чем имела дело Красная армия в 1944–1945 годах? Но тогда о каком же окончании контртеррористической операции или даже собственно войсковой ее части может идти речь?

Уже сухая официальная хроника событий последующих месяцев более чем красноречиво отвечает на этот вопрос.

3 мая: «Артиллерия нанесла удары по местам скопления боевиков в районе чеченского участка российско-грузинской границы, в Аргунском ущелье, Веденском и Ножай-Юртовском районах, в районе населенных пунктов Танги, Махкеты, Алхан-Хутор, Халкиной…»

4 мая: «…Помощник президента РФ Сергей Ястржембский сообщил, что с 27 апреля по 4 мая федеральные силы потеряли в Чечне 32 человека погибшими и 107 ранеными…»

21 мая: «Авиация наносит ракетно-бомбовые удары по Аргунскому и Веденскому ущельям, а также в районе чечено-грузинской границы. Артиллерия подвергает массированному удару скопление боевиков в районе Жани-Ведено».

На следующий день, в ходе боестолкновений вблизи Самашек и в Шатойском районе, федералы уничтожают более 50 боевиков. Одновременно и.о. помощника президента Сергей Ястржембский обвинил руководство Парламентской ассамблеи Совета Европы в тайных переговорах с лидерами чеченских сепаратистов.

25 мая отряд боевиков из 50 человек под командованием Хаттаба предпринимает попытку прорыва в Дагестан через опорный пункт ВВ, расположенный возле селения Шовхол-Берди Ножай-Юртовского района. Близ населенного пункта Харсеной по банде наносится авиаудар, однако большая часть ее [1395] рассеивается, чтобы возникнуть в другом месте.

Июнь перенимает кровавую эстафету разрозненных боестолкновений, почти ежедневных подрывов, нападений на блокпосты, войсковые колонны — сеть этих акций накрывает едва ли не всю территорию Чечни. Присутствие российских гарнизонов ни от чего не гарантирует и, можно сделать вывод, не слишком эффективно против тактики «набег-отход». Эти «набеги-отходы», развернутые по всем направлениям, лишь внешне хаотичны, реально же они делают армию похожей на человека, одновременно атакуемого тысячью ос.

Не следствие ли это было пресловутого «вытеснения»? К тому же, с окончательным переходом боевиков к «набеговой», диверсионно-террористической войне, кричащим образом начинала обозначаться неготовность федеральной стороны к войне именно этого типа, что предполагало совершенно другой тип действий: мобильные и столь же хорошо, что и боевики, оснащенные группы спецназа, наличие — что чрезвычайно важно! — широкой агентурной сети среди населения республики. Однако у командиров разведподразделений даже не была предусмотрена статья расходов по оплате такой агентуры, что, хотя и в минимальных размерах, существовало и в Афганистане, сообщает М. Ефимов в «Cолдате удачи» [1396].

Тем самым армия, честно и с большими жертвами выполнившая поставленные перед ней задачи, вновь перемещалась — и едва ли не с коварным умыслом — в положение «крайнего», превращалась в объект раздражения и недовольства со стороны населения и жестоких провокаций со стороны неких закулисных теневых сил. Депутат от Чечни Асламбек Аслаханов намекает на какую-то ночную армию «Летучая мышь», действующую по типу «эскадронов смерти», поступают сообщения об унсовцах, которые, переодетые в форму российских спецназовцев, по ночам уводят людей на расстрел.

Глава администрации Урус-Мартановского района Ясаи Ширвани сетует: «Люди в камуфляжной форме и масках проводят какую-то операцию. Какую, только им самим ведомо. Забирают людей, а мы, администрация, не можем понять, кто проводил операцию и куда увезли людей… Никто ведь не выступает против «зачисток» и проверок. Но мы против того, чтобы страдали безвинные. С июня у нас в районе погибли почти 200 человек, 150 ранены. За последние две недели более 20 человек пропали без вести. Мы их нигде не можем найти! Не знаем даже, кто их задержал! Народ возмущается, но мы ничего не можем поделать. И решить эту проблему самостоятельно мы не в состоянии».

Ясно, что вариантов ответа на вопрос «кто?» в сложившейся ситуации может быть множество, а сам такой ответ, способный внести ясность и хоть сколько-нибудь успокоить население, требовал проведения соответствующей предварительной работы. Однако проводить ее никто, похоже, не собирался. Армия же, чье присутствие и функции в Чечне с окончанием, как уверяло политическое и военное руководство, если не самой «контртеррористической операции», то войсковой ее части [1397] чем дальше, тем становились более непонятными, неизбежно начала превращаться в точку фокусирования всех накопленных населением в ходе войны отрицательных эмоций.

А весь сценарий начинал — если не буквально, то в основных чертах напоминать сценарий 1995–1996 годов, с его диалектикой превращения победы в поражение и отторжения армии искусственно возбуждаемой и «благородно негодующей» общественностью. В первую очередь, той, что комфортабельно и безбедно проживает в Москве и стоит у кормила СМИ.

Верно, что в 2000–2001 годы никто не объявлял формального моратория, превращавшего солдат в дичь для боевиков. Однако вынужденные и, возможно, неловкие действия армии [1398] в той ситуации диффузной диверсионно-террористической войны, в которой она оказалась, превратились в объект пристрастного и жесткого мониторинга. В сущности, ее искусственно ставили в положение невозможного выбора: либо, по образцу эпохи моратория, бездействовать, множа число жертв как среди военнослужащих, так и среди гражданского населения [1399]; либо все-таки пытаться отвечать ударом на удар. Статистика же диверсионных ударов угрожающе возрастала. Слово — хронике.

8 августа: «Близ селения Самашки на радиоуправляемом фугасе подорвались два автомобиля федеральных войск. Погибли два военнослужащих, еще четверо получили ранения. На окраине Урус-Мартана на управляемом фугасе подорвался бронетранспортер внутренних войск. В результате завязавшегося затем боя были смертельно ранены двое военнослужащих и 12 получили ранения».

10 августа: «Бандформирования совершили не менее 15 нападений и обстрелов позиций и колонн федеральных сил в Грозном, Шали, Гудермесе и Наурском районе…

В районе селения Алхун в Ингушетии произошел бой между подразделениями федеральных войск и чеченскими боевиками…» Имеются жертвы с обеих сторон.

11 августа: Военное командование и правоохранительные органы не исключили возможности прорыва боевиков из Чечни в Новолакский район Дагестана и Моздока [1400].

Та же картина и, пожалуй, даже еще более сложная — в сентябре и октябре.

16 сентября: «В светлое время суток все районные отделы внутренних дел Грозного, кроме Ленинского района, были обстреляны чеченскими боевиками из автоматического оружия. По некоторым из них «работали» снайперы… При прочесывании леса в районе Грозного — Новые Атаги обнаружено три фугаса, предназначенных для подрыва воинских колонн, крупнокалиберный танковый пулемет, а также два автомобиля».

18 сентября: «Ударные вертолеты уничтожили в минувшие сутки три базы боевиков. Блокпосты федеральных сил обстреливались в минувшие сутки семь раз. Боевики продолжают оборудование складов с оружием, боеприпасами, продовольствием в труднодоступных горных районах с целью подготовки к зиме. Бандформирования полностью перешли к тактике партизанской войны, избегают прямого столкновения с федеральными войсками и действуют из засад с последующим немедленным и организованным отходом».

20 сентября: «Авиаудары по позициям боевиков наносили вертолеты армейской авиации Ми-24. Действия федеральных сил поддержала также артиллерия. Вертолет, оснащенный тепловизором, обнаружил 18 целей [1401], по которым были нанесены авиационные и артиллерийские удары…»

22 сентября: «Артиллерия федеральных сил нанесла серию массированных ударов по позициям боевиков в горнолесистой местности Ножай-Юртовского и Веденского районов. В этих районах, по оценке военного командования, находится до тысячи экстремистов, в том числе большое количество наемников. В райцентре Шали удалось предотвратить крупный теракт. В городе был обнаружен автомобиль «Жигули», начиненный 100 кг взрывчатки. Всего за минувшие сутки в различных районах Чечни саперами обнаружено и обезврежено более 20 мощных фугасов, обезвреженных боевиками.

Федеральные силы потеряли за неделю в Чечне 19 человек убитыми, 51 военнослужащий ранен».

По данным заместителя начальника Генштаба Валерия Манилова, с 23 по 30 сентября потери составили 20 человек погибшими и 48 ранеными. Потери не намного меньшие еженедельных потерь ОКСВ в Афганистане, да и федеральных сил России в тот период, когда ее руководство, по причинам весьма туманного свойства, еще не считало нужным прикрывать реально идущие боевые действия риторикой «окончания войны».

В октябре же этот разрыв между реальностью и риторикой стал поистине сюрреалистическим. Ход событий свидетельствовал о том, что ни одна точка, ни один рубеж в Чечне не имел гарантий безопасности, в Кремле же готовились речи — и обеспеченные ими решения — иные.

15 октября: «Вечером личный состав Назрановского погранотряда обнаружил группу из 9 боевиков, двигавшихся на север от горы Тихкорт. По ним был нанесен артудар.

В районах Ведено, Аргун, Ножай-Юрт, Кучали группы боевиков до 30 человек обстреляли мирных жителей и подразделения федеральных войск».

16 октября: «Пограничники Назрановского отряда на склоне горы Тихкорт обнаружили группу из 50 боевиков, двигавшихся от российской границы в сторону Ингушетии. По бандитам был открыт огонь, и они отошли на территорию Грузии.

Военный комендант Чечни Иван Бабичев заявил, что сокращение Объединенной группировки войск начнется только после полного разгрома экстремистов и создания условий, при которых их повторное появление станет невозможным».

До соответствующего решения руководства РФ в день этого заявления оставалось немногим более трех месяцев, и ничто не указывало на изменение ситуации в Чечне к лучшему. На следующую же ночь в Веденском районе были подорваны 9 фугасов, вследствие чего были уничтожены две машины внутренних войск МВД и ранены 8 милиционеров.

18 октября в том же Веденском районе боевики совершили 11 подрывов, при этом были взорваны два автомобиля внутренних войск. На протяжении только одних суток позиции и объекты федеральных сил обстреливались 19 раз. Погибли четверо и ранены семь военнослужащих.

Такие подрывы и обстрелы становятся каждодневной рутиной, на которую общество почти перестает обращать внимание — равно как и на каждодневные же боестолкновения с потерями с обеих сторон. Одновременно грузинская телекомпания «Рустави-2» сообщила, что чеченские боевики никуда не уходили из блокированных районов вблизи российско-грузинской границы. Предположительно, их было 100 человек, и утверждалось, что в отряде находится также и Руслан Гелаев, так чудесно ускользнувший из испепеленного ударами «Буратино» Комсомольского. Не прекращаются попытки прорыва боевиков в районе горы Тихкорт — из Чечни в Ингушетию и из Грузии на территорию России. Только за один день, 25 октября, четыре раза были обстреляны КПП, семь раз — блокпосты, девять раз — армейские позиции. На дорогах обнаружено и обезврежено 18 взрывных устройств, в том числе два — на железной дороге.

И тем не менее на следующий день, 26 октября, президент РФ Владимир Путин заявил, что главная часть задач, которые были поставлены при начале проведения антитеррористической операции в Чечне, выполнена. Неужели президенту и, соответственно, Верховному Главнокомандующему неизвестно, что каждый день происходит в республике? Ведь даже простому, но внимательному наблюдателю, как говорится, невооруженным глазом видно, что армия в любой точке Чечни в октябре 2000 года подвергается гораздо большей опасности, нежели то было в октябре 1999 года? И в чем же тогда разница между началом и концом «контртеррористической операции»?

Ответной репликой заявлению президента РФ 29 октября прогремел взрыв в селе Чири-Юрт; вследствие подрыва радиоуправляемого фугаса погибли 2 работницы кафе и 5 сотрудников СОБРа Приморского края, 5 милиционеров были ранены. Боевики также обстреляли комендатуры и блокпосты в Ленинском, Октябрьском и Заводском районах Грозного и расположение МЧС. В Старопромысловском районе Грозного у блокпоста федеральных сил взорваны фугасы. Никак не вязались с этим заявлением и начатые 30 октября командно-штабные учения 42-й гвардейской мотострелковой дивизии, на постоянной основе дислоцируемой в Чечне. Предполагалось, что в ходе маневров ее подразделения будут вести реальные операции против боевиков так о каком же окончании контртеррористической операции можно было говорить?

В тот же день, 30 октября, командующий Северо-Кавказским военным округом генерал-полковник Геннадий Трошев заявляет, что поиски Аслана Масхадова, Шамиля Басаева, Хаттаба «идут днем и ночью». Генерал выразил уверенность, что в скором времени «эти бандиты будут отловлены, посажены или просто уничтожены». Усердные эти поиски идут до сих пор, а в конце февраля Аслан Масхадов выступил с пространным и жестким интервью на страницах «Независимой газеты», которой, в отличие от «поисковиков», видимо, хорошо известно о его местонахождении. Подробнее об этом интервью будет сказано ниже, что же до заявления генерала Трошева, то оно, в контексте уже накопившейся статистики «тяжелых ранений», а то и «гибели» самых известных боевиков, выглядело бы просто комично — если бы не общий, далекий от комизма фон, на котором оно прозвучало. Было ясно, что в Чечне все отчетливее — хотя, разумеется, не буквально — начинает повторяться сценарий 1995–1996 годов. Опять армия была едва ли не целенаправленно поставлена лицом к лицу с «неуловимыми», опять, шаг за шагом, ее превращали в козла отпущения и фокус общественного, а затем и высочайшего негодования. А за всем этим опять начинали мелькать руки кукольника — или кукольников?

10 ноября первый заместитель министра внутренних дел Владимир Козлов заявил, что МВД известны более 130 зарубежных неправительственных организаций, фондов и обществ, прямо или косвенно поддерживающих боевиков. Вывод напрашивается очевидный: речь шла не о действиях «разрозненных групп боевиков», огрызающихся в предсмертной агонии, а о хорошо организованной, и в значительной части направляемой и всесторонне подпитываемой из-за рубежа, диверсионно-террористической войне. Которую, кстати сказать, именно уже само это количество руководящих зарубежных центров не позволяет считать в полном смысле слова партизанской, ибо последняя, в основном, все-таки опирается на национальные силы.

Ситуация, в очередной раз, требовала внятного определения того, с чем же все-таки Российская армия столкнулась в Чечне; и в очередной раз ее руководство от этого определения уклонилось. Зато, в очередной же раз, «стрелы парфянские» были выпущены в армию. 20 ноября, в тот день, когда боевики совершили нападение на колонну ОМОНа из Карачаево-Черкессии [1402], президент Путин, выступая на сборах руководящего состава ВС РФ и словно напрочь позабыв о том, что было им сказано 26 октября, поставил перед военными задачу — «полностью ликвидировать бандформирования и их базы». А также указал на «непростительные потери», назвав общее число погибших с начала контртеррористической операции: 2600 человек. Статистика эта чем дальше, тем больше вызывала недоверие: 22 января 2001 года замминистра внутренних дел Иван Голубев заявил, что только в системе МВД погибли 2700 человек. Потери же МО традиционно считаются более высокими, так что, возможно, ближе к истине цифра, называемая СК СМР [1403]: 6 тысяч [1404].

Однако справедливо ли было со стороны Главковерха с позиции как бы постороннего укорять потерями военных, поставленных в те условия, в которых они оказались, ощущающих идущую за их спиной темную многофигурную игру и погруженных в хаос разноречивых и взаимоисключающих заявлений руководства? Чего стоит, например, прозвучавшее всего пять дней спустя после заявления Путина от 26 октября о, по сути, окончании контртеррористической операции, сообщение министра обороны Игоря Сергеева. Прибыв 1 ноября в Чечню для инспектирования частей ОГРВ, он заявил, что подразделения федеральных сил предстоящей зимой существенно активизируют действия по уничтожению бандформирований.

Одновременно министр внутренних дел РФ В. Рушайло после совещания руководителей правоохранительных органов, проходившего в Ханкале, сообщил что в Чеченской Республике внутренние войска и органы внутренних дел с наступлением зимы планируют изменить тактику и активизировать свои действия.

А уже 5 ноября тот же Игорь Сергеев заявил, что из Чечни будут выводиться войска, не относящиеся к МО, — по мере выполнения ими поставленных задач.

На фоне этих хаотичных и противоречивых импульсов, генерируемых высшими эшелонами власти, и гражданское население Чечни, и федеральные войска оставались погруженными в хаос едва ли не ежедневных боестолкновений, похищений и зверских убийств.

6 ноября: «На стройке населенного пункта Борзой найден в шоковом состоянии рядовой одного из полков 42-й дивизии, отсутствовавший в подразделении более суток. На его теле обнаружены вырезанные полумесяц и звезда».

7 ноября: «В Грозном боевики более 10 раз открывали огонь по подразделениям и объектам федеральных сил… По оценкам военных, группы боевиков действуют практически во всех населенных пунктах республики. В Грозном насчитывается более 400 экстремистов.

Федеральная авиация нанесла 9 ударов по позициям боевиков в Веденском и Ножай-Юртовском районах» [1405].

На протяжении ноября картина событий не претерпевает существенных изменений. А к 1 декабря глава руководства Чечни Ахмед Кадыров делает весьма двусмысленное заявление: «Если ситуация с финансированием Чечни в ближайшие 5–6 месяцев не изменится, то обстановка в республике может стать неуправляемой».

Между тем к этому времени в республику уже были перекачены огромные деньги, и Счетная палата РФ зафиксировала бесследное исчезновение 1,5 млрд бюджетных рублей. Образовалась огромная задолженность федерального правительства как российским военнослужащим, принимающим участие в том, что официально продолжало именоваться контртеррористической операцией, так и чеченским учителям. Однако одновременно продолжали фонтанировать и гореть нефтяные скважины, и, по оценке генерала Ивана Бабичева, на них ежедневно сгорает около 8 млн долларов. По его же словам, надежную охрану нефтедобычи организовать не удалось. О причинах остается только догадываться — так же, как и о том, почему, как сообщил в своем уже упоминавшемся интервью газете «Завтра» генерал Шаманов, по дорогам Чечни, вопреки изданным распоряжениям, продолжают свободно перемещаться средства «повышенной проходимости». В том числе — и «Уралы», на которых происходит большая часть подрывов.

Разумеется, генералам известно о причинах всего этого больше, нежели рядовому гражданину, к которому они, в своих интервью и заявлениях, находят нужным обращаться с риторическим вопросом: «Почему?» Рядовые граждане могли бы с полным правом переадресовать его обратно; однако и без того ясно, что коль скоро скважины не охраняются, а «Уралы» свободно курсируют по всей Чечне — «значит, это кому-нибудь нужно». И что длящийся кровавый хаос в республике — есть хаос управляемый и направляемый.

8 декабря, вскоре после предупреждения Кадырова, в этот «хаос» был введен новый мотив: террористические акции стали целенаправленно метить теперь уже и в гражданское население Чечни и представителей чеченской администрации, сотрудничающих с федералами. Страшный взрыв, прогремевший в тот день у мечети в Алхан-Юрте и сопровождавшийся многочисленными жертвами, произвел впечатление шока как на жителей Чечни, так и на армию. Первые ощутили, что присутствие армии отнюдь не защищает их от самого страшного; что же до самой армии, то ее смятение более всего сказалось, пожалуй, в прозвучавшем тогда же заявлении начгенштаба Анатолия Квашнина о необходимости размещения, в целях защиты населения от бандитов, военных гарнизонов в более чем двухстах из трехсот пятидесяти семи населенных пунктов республики.

Это заявление вступало в кричащее противоречие с недавно прозвучавшими заявлениями министра обороны и президента РФ о близком выводе войск и было тогда же жестоко раскритиковано специалистами. Последние возразили Квашнину, предложившему разместить гарнизоны небольшой численности, что взвод будет тотчас же вырезан боевиками, да недолго продержится и рота. Стало быть, гарнизон, способный устоять в крупном чеченском селе, по численности должен быть не менее батальона — к тому же и «со средствами усиления».

«Если будет реализован этот план, армия окончательно разложится, заявил экс-министр МВД Анатолий Куликов. — Войска перейдут к круговой обороне и передадут всю инициативу бандформированиям».

Нельзя не видеть и другого: то «гарнизонное присутствие» России, к которому она в начале ХХI века переходит на давно освоенных и обжитых, ставших ее органической частью территориях, в недалекой перспективе свою эфемерность, непрочность особенно резко обнаружит и уже обнаруживает в Чечне. Исход отсюда русского и русскоязычного, равно как и ориентированного на Россию и интегрированного в русскую культуру автохтонного населения возвращает новую актуальность словам горцев, которые историк Кавказской войны записал еще в ХIХ веке:

«Укрепление — это камень, брошенный в поле; дождь и ветер снесут его; станица — это растение, которое впивается в землю корнями и понемногу застилает и охватывает все поле».

На протяжении почти двухсот, если не более лет, Россия тщательно возделывала это поле. Сегодня оно вновь оголено, и, разумеется, программу возвращения в республику покинувшего ее русского населения, которую предлагает ответственный секретарь комиссии Госдумы РФ по Чечне Абдул-Хаким Султыгов*, нельзя не счесть утопичной. О каком возвращении русских может идти речь, если в Грозном, как и в 1996 году, вновь едва ли не каждую ночь убивают тех из них, кто еще остался здесь? А кроме того, идет истребление лояльных к федеральной власти чеченцев, программа которого одобрена лично Масхадовым и в которой особое место заняли убийства духовных лидеров не радикально-исламистского толка. Волне этих убийств предшествовало сорокаминутное выступление Масхадова по радиостанции «Чечня свободная», по которой то ли признаваемый, то ли не признаваемый российским руководством президент Чечни выходил в эфир неоднократно, но которую так и не смогли запеленговать.

В упомянутом своем обращении Аслан Масхадов довел до сведения населения решения так называемого высшего военного совета [1406], который состоялся в начале января. При этом он назвал фамилии чечнцев, которых считает виновными в происходящем. И что же — были приняты специальные меры по обеспечению их безопасности? Ничего подобного. «В администрации Чечни, — сообщает корреспондент газеты «Сегодня», — не смогли [1407] припомнить прозвучавшие имена, но не исключили, что среди них вполне могли быть упомянуты и фамилии погибших».

В феврале в селениях Сержень-Юрт, Автуры, Шали, Ведено, Ца-Ведено прошли антироссийские митинги с требованием вывода федеральных войск из Чечни — точный повтор алгоритма событий времен «украденной победы». Сходство усугубляется вновь зазвучавшими речами Абдулатипова о необходимости для России отказаться от «колониальных методов действия на Кавказе» — а между тем пресса сообщала, ссылаясь на специсточники, что боевиками удерживаются по меньшей мере еще 600 заложников.

Выступил, в уже давно привычном для него стиле, и Руслан Хасбулатов, который, не тревожа вопросами высшие эшелоны власти, в том числе и Главковерха, не жалеет черной краски для портрета «чудища обла, озорна и лайия…» — то бишь армии, которая будто бы одна, по собственному хотению, длит и длит войну. По его мнению, все профессиональные офицеры вообще, по природе своей, склонны мечтать о войне и глубоко наслаждаться ею, заражая тем же самым солдат, получивших шанс помародерствовать. Даже на общем фоне все более интенсивной и явно разворачивающейся по мановению некой дирижерской палочки новой антиармейской кампании статья Руслана Хасбулатова в «Независимой газете» [1408] заметно выделяется этой своей циничной и весьма избирательной «обличительностью». Хасбулатов ведь даже не упоминает о терактах боевиков против чеченцев!

Несомненно, есть вопросы и к генералам, и к офицерам [1409], есть много неприемлемого и непонятного в действиях военных, о чем, думается, достаточно сказано выше. Только вот обращаться с этими вопросами обличителю, принимающему смелую позу, все-таки следовало бы в другие инстанции. Это, однако, никак не входило в план, в сценарий, по которому, напротив, та самая, высшая инстанция в нужный момент должна выступить на авансцену и предложить решение, способное хотя бы отчасти ублаготворить в очередной раз «благородно-негодующую» общественность. Как отечественную, так и, что немаловажно, мировую.

Ибо не успело утихнуть малопонятное ликование российских депутатов по поводу возвращения России права голоса в ПАСЕ [1410], как пролился ледяной душ.

15 февраля 2001 года Европарламент принял резолюцию по ситуации в Чечне. В ней решение ПАСЕ о восстановлении полномочий российской делегации в ассамблее даже не упоминается, ничего не говорится об уважении суверенитета и целостности РФ [1411], не осуждаются террористы и их преступления. Зато говорится о «незаконном содержании гражданских лиц в концлагерях», имеется призыв к «обеим сторонам в конфликте объявить незамедлительное прекращение огня» и, самое главное, требование к президенту России начать переговоры с законными представителями Чечни в присутствии представителей международных организаций».

Как ни странно, именно 15 февраля замначгенштаба Валерий Манилов объявил о начале вывода войск из Чечни. Этому предшествовало подписание, 22 января, президентом Путиным Указа «О мерах по борьбе с терроризмом на территории Северо-Кавказского региона». И хотя всего месяц назад президент, в ходе церемонии награждения в Кремле военнослужащих, особо отличившихся в операции на Северном Кавказе, согласно официальной хронике, «подтвердил решимость российского руководства довести антитеррористическую операцию в Чечне до конца и восстановить законность и порядок на всей территории Чечни», теперь задувал другой ветер. А подлинную свою награду армии еще предстояло получить.

Указом от 22 января руководство операций в Чечне возлагалось на директора ФСБ Николая Патрушева, одновременно объявлялось о сокращении группировки федеральных сил. Объявлялось, что чисто контртеррористическая операция будет далее осуществляться силами ФСБ, МВД и спецподразделений Минобороны. Тем самым, комментировали иные наблюдатели, объявлялось и о неэффективности армейского командования. Объединенной группировке федеральных сил предстоит быть сокращенной вдвое; военное присутствие в Чечне ограничивается размещением здесь на постоянной основе 42-й мотострелковой дивизии и бригады внутренних войск.

Игорь Сергеев даже не вошел в Оперативный штаб по управлению контртеррористической операцией на Северном Кавказе, возглавляемой руководителем ФСБ Патрушевым.

За несколько дней до принятия Указа, 17 января, секретарь Совета безопасности РФ Сергей Иванов заявил, что Россия встала на путь политического урегулирования в Чечне — не потому ли, что 14 января на Северный Кавказ вылетела делегация ПАСЕ? Ведь никаких признаков укрепления стабильности в республике, по сравнению, например, с ноябрем или декабрем, не наблюдается, а численность боевиков теперь иными источниками определяется в 5000 — так же, как и год назад [1412]. На протяжении всего января хроника сообщала об обстрелах, артиллерийских ударах по скоплениям боевиков, взрывах и убийствах. В феврале в небе Чечни наконец-то появились «Черные акулы», и они отнюдь не остались без работы.

6 февраля: «Боевая ударная группа выполняла боевой вылет в полном составе в район южнее села Центорой [1413]. В сложных условиях горно-лесистой местности был обнаружен укрепленный лагерь боевиков, в центре которого были замечены каменные дома, обвалованные грунтом и замаскированные подручными средствами. Было решено нанести по ним удар управляемыми ракетами типа «Вихрь»…»

14 февраля: «Боевая ударная группа полным составом выполняла боевую задачу способом свободной охоты в районе сел Дуба-Юрт и Хатуни. В сложных условиях местности летчики смогли обнаружить и уничтожить восемь целей… Фронтовая премьера новой боевой машины состоялась».

Той самой боевой машины, которой так и не получила армия, теперь выводимая из Чечни при обстоятельствах более чем странных.

Утверждают, что ее вывод обусловлен необходимостью проведения спецопераций, являющихся специализацией ФСБ. Допустим, хотя не очень понятно, почему эти спецоперации [1414] не проводились до сих пор и чем их проведению мешала или может помешать армия. Само же ее обездвижение в так называемых опорных зонах, которые она контролирует и которые непрерывно обстреливаются по периметру, явилось результатом определенных организационных решений, едва ли и не имевших своей целью тот самый результат, который мы наблюдаем сегодня.

Паскевич писал в свое время: «В такой войне, гоняясь за бегущим и скрывающимся неприятелем, не может быть большой потери, но войска утомятся и, не имея ни твердых пунктов, ни верных коммуникаций, должны будут возвратиться без успеха». К сожалению, современные вооружения даже и в такой, ведущейся по классическому образцу «набег-отход», войне заставляют армию нести «большую потерю», в остальном же алгоритм описанной Паскевичем ситуации повторился и во второй чеченской войне. С той лишь разницей, что Паскевич, зная о подобной опасности, разрабатывал соответствующие меры по ее предотвращению [1415]. В конце ХХ века русская армия оказалась поставленной в ситуацию двоевластия, лишившую ее возможности полновластно контролировать даже стратегически важные дороги, развязки и населенные пункты.

И хотя она, по сути, выполнила свою основную задачу — установила полный военный контроль над всей территорией Чечни еще весной 2000 года, прошедший с тех пор год* снова в значительной мере затуманил и размыл добытую ее кровью победу. Руководство РФ по причинам, о которых остается только догадываться, сочло возможным перенести центр тяжести на спецоперации тогда, когда бандформирования начали опять совершенно свободно перемещаться по селам и дорогам Чечни. «Дедлайн», отчетный срок для Оперативного штаба, назначенный на 15 мая 2001 года, не изменил ситуации.

Но коль скоро решение о выводе армии принято, естественно было бы ожидать если не торжественной ее встречи, как то было с выводимым из Афганистана ОКСВ, то хотя бы благодарности, воздавания традиционных почестей за понесенные жертвы и честно выполненный долг. В крайнем же случае — хотя бы не обливания грязью. Однако именно это последнее началось синхронно с объявлением о начале вывода армии, обретая черты настоящей, умело развернутой кампании. Даже рядовой, но не вполне равнодушный наблюдатель, уже переживший вместе со страной опыт «горячих точек» и двух чеченских войн, не может не понимать, что стечение обстоятельств, к тому же синхронно стянутых вокруг 23 февраля, вряд ли является случайным. Первое и самое «ударное» из них — сообщение журналистки «Новой газеты» Анны Политковской о якобы обнаруженных ею в расположении 45-го воздушно-десантного и 119-го парашютно-десантного полков Минобороны близ чеченского села Хатуни зинданов, в которых содержатся представители гражданского населения Чечни. Для проверки этих сообщений в указанный район выехала комиссия в составе работников прокуратуры, силовиков и правозащитников.

Инициатором поездки выступил спецпредставитель президента России по вопросам соблюдения прав и свобод в Чечне Владимир Каламанов; Каламанова сопровождали его заместитель по Чечне Лема Хасуев, прокурор Чечни Всеволод Чернов, заместитель полпреда по Южному федеральному округу Николай Бритвин и еще несколько ответственных чиновников.

Результат проверки пока можно считать отрицательным; но впечатляет осторожность, с какой члены комиссии, опять-таки пока не нашедшие никаких доказательств справедливости утверждений Политковской и не отыскавшие реальных людей, побывавших в пресловутых зинданах, воздерживаются от окончательного суждения. И, похоже, отнюдь не только по соображениям юридической скрупулезности. Нет, налицо какое-то вывернутое представление о презумпции невиновности: ею a priori и безгранично наделяется журналистка, и столь же априорно она в заведомо ограниченных масштабах гарантируется военным. Хотя и по духу, и по букве права дело должно обстоять ровно наоборот: прежде всего обвиняющая сторона должна, под угрозой соответствующей ответственности по закону, доказывать верность своих обвинений.

Что до стороны обвиняемой, то пока вина ее не доказана в судебном порядке, никто не имеет права называть ее преступной. Однако именно это делают и Политковская, и поддерживающая ее часть СМИ; между тем в осторожных заявлениях прокурора Чернова, как и других членов комиссии, бросается в глаза отсутствие даже намека на возможную ответственность Политковской за клевету.

А ведь особый оттенок этим новым нападкам на армию придало то, что на сей раз порох не стали тратить на омоновцев с их «зачистками», но сразу и предельно агрессивно атаковали элитные части. В любой стране прекрасно знают, что удары по таким частям равнозначны ударам по несущим опорам национальной безопасности. А потому, коль скоро показания Политковской подтвердились бы, можно было бы говорить о страшном разложении этих частей, что также есть угроза безопасности; в противном случае ответственность должны понести виновники клеветнической кампании. Дозированную сдержанность комиссии, к сожалению, можно понять как сигнал к тому, что отныне подобная агрессия против армии будет оставаться совершенно безнаказанной. И это заставляет вспомнить кампанию по слому оборенного сознания времен Горбачева, результаты которой описаны в первой главе.

Из тех же времен, начиная с прецедента Тимишоары, известно, как могут использоваться в различных политических, а еще более того параполитических играх так называемые «массовые захоронения». В Косово этот опыт был возведен на новый, бесперецедентный уровень, и, разумеется, о нем нельзя не помнить и его нельзя не учитывать, оценивая события, развернувшиеся вокруг обнаруженного в дачном поселке «Здоровье» близ Грозного аналогичного захоронения. Сам факт такого обнаружения вряд ли может вызывать удивления, учитывая интенсивность боев в Грозном и вокруг него. Однако дата его, так удачно, словно своевременно найденный «рояль в кустах», совпавшая с шумом вокруг «дела Политковской», новая кампания в СМИ, быстрое подключение к расследованию ингушского представительства общества «Мемориал» [1416] и подчеркнутое внимание прокурора Всеволода Чернова к его выводам и требованиям — все позволяет, по крайней мере, предполагать отнюдь не случайный характер и этого дела.

В свой черед, и тоже «удачно», совпавшего с шумным судебным процессом по делу полковника Буданова, обвиняемого в убийстве молодой чеченки. Разумеется, никто — в том числе и сам Буданов — не отрицает, что коль скоро он совершил это преступление, то должен понести наказание. Однако вся атмосфера, нагнетаемая вокруг ростовского процесса, и освещение его большей частью СМИ явно нацелены на то, чтобы превратить суд над конкретным человеком в символический суд над армией, эдакий «мини-Нюрнберг».

Так не слишком ли много совпадений для того, чтобы счесть их случайными? Лорд Джадд, один из членов созданной в марте 2001 года совместной комиссии депутатов Госдумы РФ и парламентариев Совета Европы [1417], буквально жаждет крови и заявил, выступая в Госдуме, что одного дела полковника Буданова ни в коем случае недостаточно и что у экспертов различных международных организаций «имеются данные о десятках преступлений такого рода». Вопрос о преступлениях боевиков был опять обойден молчанием, зато Москве было дано понять, что проблемы Чечни она отныне должна и будет решать под бдительным контролем ПАСЕ — даже в том, что касается решения вопросов о свободе передвижения, функционирования блокпостов, выдачи удостоверений личности и т. д. Так вот это и называется восстановлением суверенитета России над ее собственной территорией — восстановлением, за которое была заплачена такая дорогая цена?!

В довершение всего, 28 февраля «Независимая газета» предоставила свои страницы для уже упоминавшегося интервью с Асланом Масхадовым. Не говоря о том, что сам факт такого интервью окончательно превращает в фарс как все предшествовавшие ему, так и, возможно, грядущие спецоперации по задержанию лидеров боевиков, именно об интервью в данном случае можно говорить весьма и весьма условно. Вместо интервью с острыми и нелицеприятными вопросами читатель получил скорее манифест, заявление ичкерийского президента, слегка разбавленный, по условиям жанра, беззубыми и весьма почтительными репликами интервьюера; Масхадов, таким образом, получил возможность под занавес отхлестать и без того как-то исподтишка, без подобающих ей атрибутов чести выводимую Российскую армию. И засвидетельствовать, что она вновь потерпела поражение. По сути, главное содержание беседы и составляет изложение Масхадовым условий капитуляции России. При этом он очень жестко расставляет все точки над «i» и выбивает карты из рук любителей порассуждать на тему, что, мол, Масхадов — это одно, не надо отождествлять его с террористами. С ним можно вести переговоры, а вот Басаев и Хаттаб — совсем другое, у них «руки по локоть в крови», о переговорах с ними, конечно, речи быть не может и т. д. и т. п. Масхадов вносит полную ясность: переговоры с ним — это также переговоры и с упомянутыми лицами.«…Я хочу сказать, что не надо отделять Басаева, Гелаева, Хаттаба от движения сопротивления. Они определенная часть сопротивления Российской армии. Они, как и все, воюют с российскими оккупантами под единым командованием».

И далее — в ответ на вопрос о практически ежедневных терактах в Чечне: «Не проводится ни одной операции без моего ведома. Ежедневно в 18 часов я получаю сводки от оперативных управлений. Я в курсе каждого подбитого БТРа, убитого солдата, офицера. Честно говоря, такого централизованного управления у нас не было даже в той войне».

Корреспондент не посмел — или не захотел? — обеспокоить человека, называющего себя чеченским президентом, вопросами ни о терактах в Алхан-Юрте и других местах, где жертвами стали простые чеченцы [1418], ни о заложниках и рабах, ни о диких зверствах, запечатленных пленкой из попавшего в руки федералов видеоархива Масхадова. И такая «деликатность» позволила последнему прямо обвинить в похищениях людей «российских ястребов», которые — как следует из контекста — одни только и мешают цивилизованным переговорам двух президентов, пусть и опосредованным.

Можно ли представить себе, чтобы в американской печати во время войны в Заливе или во время натовской агрессии в Косово появилось подобное интервью с Саддамом Хусейном или Милошевичем? Негативно оценивая эти войны как неправедные, я, тем не менее, не могу не признать, что и власти, и пресса в США соблюдали по отношению к своей армии честные правила игры. Чего нельзя, к сожалению, сказать об РФ. Если же учесть, что обличительный манифест Масхадова, условно названный «интервью», появился на страницах едва ли не самой известной и читаемой «в верхах» московской газеты в канун годовщины гибели роты псковского десанта под Улус-Кертом и что, разумеется, не последовало никакого «осуждения со стороны государственных структур», на возможность которого намекала газета в преамбуле, то вывод напрашивается самый тягостный. А именно: армии было с предельным цинизмом продемонстрировано, что по отношению к ней вообще никто не обязан соблюдать никаких правил, даже минимальных протокольных правил приличия. И что игра сыграна.

В октябре, сразу же по принятии Путиным решения о пересечении Терека федеральной группировкой, «НВО» писало: «Эксперты российских спецслужб, имеющие контакты с представителями чеченской оппозиции, анализируя причины обострения обстановки на Северном Кавказе, ход боевых действий и перспективы урегулирования в Чечне, отмечают, что о развитии ситуации по нынешнему сценарию было известно довольно давно. Однако, по всей видимости, доклады спецслужб либо не доходили до руководства России, либо они вписывались в некую скрытую канву развития внутриполитических процессов». Может быть, это, последнее, и имеет в виду Масхадов, заявляя в своем манифесте-интервью: «Я никогда не боялся военной победы Российской армии и с самого начала знал, что она проиграет»?

В феврале 2001 года, когда уже официально объявлено о начале вывода войск, в контексте столь же странного окончания [1419] войны, сколь странным было и ее начало, можно уверенно делать выбор в пользу второго «либо». Вот только между началом и концом протекла теперь река крови — сродни той, о которой повествует самая, может быть, страшная и трагическая из русских былин, «Сухмантий». Очень древний мотив рождения реки из крови героя здесь вписан в острый сюжет конфликта богатыря Сухмантия Одихмантьевича с князем Владимиром, и веет от всей былины каким-то пронзительным предвидением стольких напрасных, неоцененных жертв русского воинства, непреходящей актуальностью, впечатления которой не оставляют другие былины богатырского цикла. Сюжет же по видимости прост: князь Владимир, пируя в своей киевской гриднице, хочет, для полноты веселья, заполучить «белу лебедь живьем», за которой и посылает Сухмантия. Последнему, однако, вместо замысловатой охоты приходится сражаться с «силой татарскою». Князь, недовольный неисполнением своего приказа, повелевает бросить богатыря в погреб. И лишь когда Добрыня Никитич подтверждает правоту Сухмантия, Владимир готов обласкать ввергнутого в немилость героя. Но — выйдя из погреба, герой срывает «листочики маковые», которыми на поле боя прикрыл свои раны, срывает их, приговаривая:

Итак — на одном берегу этой реки вновь ошельмованная армия, кажется, не вполне понимающая, что же с ней, в конце концов, произошло. А на другом? Те же взрывы, обстрелы, боевики в каждом селе, страх и неуверенность, хотя и по разным причинам, гражданского населения — и чеченского, и жалких остатков русского. Наконец — 300 тысяч беженцев в лагерях Ингушетии, словно специально для высоких делегаций и прессы иллюстрирующих ужасы войны и варварство армии. О почти таком же количестве русских и русскоязычных беженцев, поток которых шел еще с дудаевских времен, никто не вспоминает, хотя их-то обустройством, даже в палатках и вагонах и на подачки гуманитарной помощи, вообще никто не занимался.

Кажется, их не имеет в виду и министр РФ по Чечне Владимир Елагин, выступивший с весьма странной инициативой: «разработать систему компенсационных выплат жителям Чечни за утерю кормильца или за потерю здоровья как в ходе нынешней контртеррористической операции, так и с начала правления Дудаева» [1420] Это похоже на репарации, но даже если допустить, что Россия, в лице своего руководства, почему-то решила их платить, то непонятным остается, почему нужно платить за весь период «с начала правления Джохара Дудаева»?

Во-первых, в тот период пострадало, главным образом, русское население республики, но ему, похоже, никто ничего платить не собирается. Во-вторых, Дудаева поддержала огромная часть чеченцев [1421], и они, как и каждый народ, должны нести ответственность за свой выбор. В-третьих, в 1991–1994 годах Чечня совершенно полновластно распоряжалась нефтью — как собственной, так и поступающей из России, что также подробно описано выше, и, стало быть, получала огромные деньги. О каких же компенсациях за этот период — еще до ввода войск 11 декабря 1994 года может идти речь?

И, наконец, last but not least [1422]: если бы даже Россия почему-либо и должна была платить эти компенсации, то разве не довольно того, что, согласно постановлению правительства РФ, все средства от реализации нефти, восстановление добычи которой возложено на «Роснефть» и которая идет полностью на экспорт, возвращаются в республику? А ведь за годы дудаевского и масхадовского правления, по оценке экспертов, из республики уже утекло нефти едва ли не больше, нежели осталось извлекаемых запасов в ее недрах, которые вице-президент «Роснефти» Николай Борисенко оценивает в 35 млн тонн. Кроме того, по словам того же Борисенко, и сегодня в Чечне похищается до половины добываемой нефти: надежная охрана так и не налажена. Наконец, вся добытая с января [1423] по май 2000 г. нефть [1424] исчезла по каналам созданной Николаем Кошманом отдельной компании «Грознефть» [1425].

Заметим, что все это время лилась солдатская кровь — как, впрочем, и кровь гражданского населения Чечни, страдания которого не следует пропагандистски раздувать, но неэтично было бы и приуменьшать. Сегодня нефтяной передел в Чечне, похоже, состоялся, и это — едва ли не одна из главных причин вывода армии. В своей сверхнедобросовестной статье «Ситуация в Чеченской республике» [1426], о которой я уже упоминала, Хасбулатов утверждает, что передел этот состоялся в пользу военных и что при Масхадове в нефтедобыче царил едва ли не идеальный порядок. Факты говорят иное. В 1998 г. из 843 тыс. тонн добытой нефти прямо из скважин было похищено 337 тыс. тонн и еще 62 тыс. тонн из нефтепроводов путем врезок. С января же 1999 года ситуация с нефтью вообще вышла из-под контроля, «за весь 1999 год казна Чечни не получила от нефтяной отрасли ни одного рубля» [1427]. Ни одного рубля от продажи чеченской нефти, по имеющимся данным, не поступило в федеральный бюджет и до сих пор.

Вполне возможно, что и со стороны военных [1428] имели место злоупотребления; но тогда этот вопрос должен расследоваться соответствующими инстанциями. На сегодня же известно, что лицензии на разработку месторождений и производственные фонды, оставшиеся с довоенных времен, переданы «Грознефтегазу», созданному под эгидой «Роснефти». Местной администрации принадлежит 49 % акций «Грознефтегаза»; при этом список людей, которых местные власти хотели бы видеть в совете, передал «Роснефти» Ахмед Кадыров, который, по словам Борисенко, и станет председателем совета директоров.

Таков итог войны ко дню официального объявления о выводе армии. Не считая, конечно, убитых, а также раненых, часть которых перейдет в инвалиды с пенсией от 400 до 900 рублей [1429].

По оценке Станислава Ильясова, главы правительства Чечни, «Грознефтегаз» уже сегодня ежедневно дает тысячу тонн нефти, к концу же года добычу предполагается довести до 2300 тонн. А поскольку восстановление знаменитой грозненской нефтепереработки, по словам Борисенко, не предусматривается [1430], а нефть предназначается на экспорт, предметом специфического финансово-политического ажиотажа предстоит, по многим признакам, стать направлению Грозный-Новороссийск. И, удивительным образом, именно на нем вновь обозначается фигура Хож-Ахмеда Нухаева, «крестного отца» движения «Барт», с которого все в Чечне и начиналось. Соответственно, актуализуются крупномасштабные проекты Кавказского общего рынка и Кавказско-американской палаты, презентированных четыре года назад в Кранс-Монтане, а также борьба за контрольные функции в КТК [1431], по которому пойдет нефть Тенгиза [1432], в порту Новороссийска сливающаяся в единый поток с чеченской нефтью.

Однако сегодня свою финансово-экономическую деятельность Нухаев подкрепляет специфической идеологией архаизации, эталоном которой, согласно этой теории, как раз и предстоит стать Чечне. В ходе же двух войн она была полигоном, где опробовалась и формировалась такая модель. Разрушение Грозного [1433], по Нухаеву, есть благо для чеченского народа, отныне избавленного от соприкосновения со скверной городской цивилизации и получившего возможность вернуться к гораздо более «правильному» кланово-родовому устройству общества. Сравнение с Пол Потом не пугает его, он, напротив, почти открыто апеллирует к этому прецеденту [1434].

Разумеется, возвращение к первобытной жизни, без электричества, современных транспорта, медицины, образования, предлагается отнюдь не финансово-политическому истеблишменту, запускающему этот проект. Однако было бы большой ошибкой воспринимать пространную статью Нухаева, президента Кавказско-американской торговой палаты, как всего лишь любопытный курьез. Нет, это — развитый применительно к конкретной территории [1435] элемент более крупной стратегии, глобальной стратегии капитализма XXI века. Отличительной же чертой последнего, по весьма аргументированному мнению ряда экспертов, является именно отказ капитала от выполнения «миссии развития» в масштабах планеты и, напротив, с учетом надвигающегося ресурсного голода, архаизация и вытеснение из процесса развития целых народов, стран и даже континентов. Самым масштабным и страшным образом этот процесс уже развивается в Черной Африке, но определенные черты его можно видеть также и в России, где для целых регионов недоступной роскошью становится электрическое освещение, а для миллионов людей — воздушный и даже железнодорожный транспорт.

Недоразвитие одних — плата за гиперразвитие других, нарастающий этот разрыв фиксируется, в том числе, уже и данными ООН. И рассматриваемая в этом контексте ликвидация грозненского НПЗ, как и общая хаотизация жизни в республике, предстает феноменом отнюдь не локальным, но вписанным в более масштабный сценарий. Южная дуга нестабильности в его контексте обнаруживает, таким образом, еще одну свою ипостась: искусственно разрыхляемого, архаизируемого и погружаемого в нестабильность пояса [1436] квази-государств. Последние же умело используются как инструменты неизбежного — после крушения биполярного мира и с учетом обострения борьбы за ресурсы — нового передела мира.

В этом поясе Чечня органично дополняет Боснию, Косово и Афганистан; болезненный же парадокс обеих [1437] чеченских войн заключается в том, что здесь для подобной работы была использована, по преимуществу, молодежь из социальных слоев и регионов, более всего пострадавших от формирующегося в РФ социального уклада и, собственно, уже образующих внутренний российский «Юг». Это придало войне «рекрутов» [1438] черты обслуживания бедным «Югом» недоступных и чуждых ему интересов богатого «Севера», откровенно презирающей новых рекрутов элиты, чьим голосом, по большей части, и являются электронные СМИ.

Общенациональное, еще ощутимое в начале второй чеченской кампании, уже к весне 2000 года потускнело. Заканчивается же она [1439] именно в формате сговора — сделки, консенсуса, как угодно — элит; и круг участников этого сговора, по многим признакам, шире круга государственных границ России.

Эпилог Вызовы нового века

13 марта из Ханкалы отправился первый воинский эшелон: Чечню покинули первые подразделения 74-й мотострелковой бригады Сибирского военного округа. На следующий день начался вывод подразделений Московского военного округа. И хотя официальные лица подчеркивают, что речь идет о сокращении [1440], а не о выводе федеральных сил, совершенно очевидно, что войсковая операция как таковая завершена. Несмотря на то, что федеральные силы по-прежнему несут потери практически каждый день, что каждый день происходят обстрелы и подрывы, вместе с личным составом выводится тяжелая техника, в том числе танки и артиллерия. Выводятся также и воздушно-десантные войска. Одновременно начались массовые убийства оставшихся в Грозном русских; идет также уничтожение тех представителей чеченской администрации, которые занесены боевиками в список «коллаборантов» — сходство с ситуацией 1995–1996 годов бросается в глаза. Оно дополняется сделанным Кадыровым в день отправки первого эшелона заявлением о его переговорах с Гелаевым, и это [1441] окончательно превратило в фарс все регулярные многомесячные заверения официальных лиц в неустанном и усердном поиске лидеров боевиков.

На заявление Кадырова на следующий же день резко отреагировал Бислан Гантамиров, напомнивший о жестоких расправах боевиков, в том числе и гелаевцев, с лояльными к Москве чеченскими милиционерами в 1996 году. А столь резкие противоречия внутри самого чеченского руководства с полными основаниями можно считать новым и достаточно серьезным фактором общей нестабильности в республике, о перспективах усиления которой информация поступает из самых разных источников. Еще на последнем в 2000 году заседании Совета Федерации член СФ Николай Кондратенко обнародовал обращение Совета атаманов Кубанского казачьего войска к президенту РФ, впоследствии переданное Егором Строевым президенту. В нем говорилось, в частности: «Мы располагаем информацией, что готовится эскалация межнациональных конфликтов на Северном Кавказе для полной дестабилизации обстановки в регионе и дальнейшего отделения Кавказа от России». Датой начала реализации плана была названа весна 2001 года, в Кремле, как сообщалось, «информацию приняли к сведению».

А по информации газеты «Вельт», именно 15 февраля, в тот день, когда генерал-полковник Манилов сообщил о подготовке вывода войск из Чечни, служба внешней разведки Германии представила администрации канцлера и правительству ФРГ аналитический доклад, в котором предсказывается серьезная эскалация боевых действий в Чечне и бывшей советской Средней Азии, способная дестабилизировать внутриполитическую ситуацию в России. На начало весны германские разведчики прогнозировали вторжение боевых групп талибов [1442] в Узбекистан, Киргизию и Таджикистан. Страны Центральной Азии, по их оценке, самостоятельно справиться не смогут, но и Россия, будучи связана в Чечне, достаточной помощи оказать будет не в состоянии. Следствием станет разрастание конфликта.

Глава думского комитета по обороне Андрей Николаев счел такую оценку преувеличенной. И хотя, по его словам, обстановка в регионе Центральной Азии «остается традиционно тревожной», так сильно драматизировать ее не стоит. Но что значит «традиционно»? Исторические и социально-политические процессы вообще не знают статики, их видимое замедление, которое с 70-х годов в нашей стране стали называть «застоем», есть только другая форма динамики, и под кажущейся незыблемой поверхностью, в глубине, идет накопление взрывных противоречий.

Что до Афганистана, то он на пороге нового тысячелетия превратился в мощный фактор хаотизации сопредельного политического пространства. «Талибанизация», по мнению пакистанского журналиста Ахмада Рашида [1443], угрожает даже его стране, в сущности, вместе со США и взрастившей движение «учеников». И тем более нет оснований для успокоительных заверений там, где речь идет о новообразованных государствах Средней Азии: как все без исключения государства, возникшие на постсоветском пространстве, они являются системами неустойчивыми. Новые контуры организации Сердцевинной Евразии еще только складываются; и процесс этот, проявлением которого стали, в том числе, и локальные войны, развернувшиеся на ее просторах в ходе последнего десятилетия, теперь переходит в век XXI-й, грозя стать еще более масштабным. Так, по данным «Красной звезды» [1444] на севере Афганистана в провинциях Баях, Балган, Кундуз, Тахор сосредоточено более 20 тысяч хорошо обученных и опытных «боевиков». И для России, подчеркивает автор публикации Александр Нешин, не столь уж важно, за кого они — за талибов, за Северный альянс или за свои уделы и кишлаки. Гораздо важнее то, что эта перегретая масса, в которой перемешаны наемники всех мастей, давно уже утратила всякие навыки оседлой жизни. «Даже если предположить, что каким-то чудом в Афганистане установится мир, что будет делать эта пассионарная масса, подогреваемая идеями о грядущей победе ислама на необозримых советских пространствах?» Добавим, что если прогнозируемое вторжение не произошло весной, то где гарантия, что оно вообще не произойдет?

К тому же под эту «пассионарность» подведена солидная материально-техническая база. По данным того же источника, в 50-километровой полосе, примыкающей к границе с Узбекистаном и Таджикистаном, сосредоточено около тысячи единиц бронетехники, десятки реактивных систем залпового огня, переносные ракетно-зенитные комплексы, огромное количество боеприпасов. У обеих противоборствующих сторон имеются штурмовая и военно-транспортная авиация и вертолеты огневой поддержки. Эта военно-техническая масса продолжает расти, тогда как у Таджикистана на границе с Афганистаном даже нет своих ПВО. 23–24 февраля из танка с другого берега Пянджа был обстрелян стык Пянджского и Московского погранотрядов.

Одновременно в Узбекистане скрывается полковник Махмуд Худойбердыев, дважды (в 1997 и 1998 годы) пытавшийся поднять мятеж в Таджикистане: тогда как, согласно источникам в российских спецслужбах, на территорию Таджикистана вновь переправился скрывавшийся у талибов Джума Намангани, который перебросил в Тавильдаргинский район около 300 боевиков. Не менее известный Тахир Юлдашев заявляет о массовых вливаниях молодежи из Ферганской долины в отряды боевиков, и хотя здесь очевидно пропагандистское преувеличение, идеология радикального исламизма, по данным очень серьезных источников, действительно находит поддержку среди молодежи и бедняков Ферганской долины.

На приближение «заварухи», по мнению А. Нешина, указывает и ряд косвенных признаков [1445]. А то, что Москва, выводя десантников из Чечни, тут же сообщает о переброске 3 тысяч их в Таджикистан, тоже выглядит не слишком успокоительно.

Кремль, похоже, приступает к реальному претворению в жизнь того курса, о котором в мае 2000 года было заявлено в ходе встречи президентов Путина и Каримова в Ташкенте. Тогда Каримов заявил, что Узбекистан обращается к России за помощью и уверен, что последняя защитит его от международного терроризма. 19 мая 2000 года к подписанию было подготовлено соглашение о сотрудничестве в военно-технической сфере на сумму в 32 млн долларов. Российским президентом в Думу был внесен на ратификацию Договор об углублении сотрудничества в военной и военно-технической областях с Узбекистаном. Договор создает правовую основу для решения вопросов о поставках новейших образцов вооружений и комплектующих изделий «в целях поддержания высокой степени боевой и мобилизационной готовности» вооруженных сил обеих стран.

Тогда же Владимир Путин заявил, что определенные криминальные структуры пытаются перекроить постсоветское пространство, используя для этого экстремистов и международных террористов. Российский президент подчеркнул также, что ни Москва, ни Ташкент не допустят этого и готовы принять превентивные меры. В развитие этой последней темы Сергей Ястржембский заявил на брифинге 22 мая о «возможности нанесения превентивных ударов по лагерям подготовки боевиков, что дало прессе повод заговорить о подготовке Россией «Бури в афганской пустыне». В ответ лидер талибов, мулло Омар, предупредил Москву, что ответная реакция Афганистана будет ужасающей. Затем на без малого год Средняя Азия отошла в российской политике на второй план; а когда в феврале уже первого года нового века и тысячелетия перспектива обострения ситуации в этом регионе обозначилась вновь, оказалось, что не только не произошло укрепления солидарности между странами, которым угрожает вторжение боевиков, но и в позиции Ташкента по отношению к Москве проступил заметный холодок.

В Шанхайском форуме, на заседании экспертов которого 15 февраля 2001 года в Бишкеке было принято решение о создании антитеррористического центра, со штаб-квартирой в киргизской столице, Узбекистан сохраняет статус всего лишь наблюдателя. Он по-прежнему не является участником Договора о коллективной безопасности СНГ и по-прежнему входит в альтернативный ГУУАМ, с которым Бжезинский связывает такие перспективы блокирования России на юге и юго-западе евразийского пространства.

И еще в конце сентября 2000 года, давая интервью «Времени новостей», Каримов, по сути, вообще дезавуировал идею российской военной помощи Узбекистану, представив ее как коварный замысел российских военных, только и мечтающих о возвращении в Среднюю Азию. Этой цели служили, на его взгляд, и СМИ, раздувающие тему нашествия талибов; «не нужно быть глубоким аналитиком, чтобы убедиться: вся эта кампания преследовала одну цель убедить общественное мнение в необходимости прихода сюда российских войск или создания российских баз, иначе, мол, мы не устоим перед надвигающейся с юга угрозой… Узбекистан не приглашал и не собирается приглашать какие-то вооруженные силы из-за рубежа, мы никогда не ставили и не будем ставить этот вопрос. Узбекистан в состоянии сам себя защитить, и ни на какие авантюры мы не пойдем».

Что же до «Талибана», то демонтировать его, по мнению Каримова, не следует. Более того: снисходительно отозвавшись о выступлении президента Афганистана Раббани в ООН как о совершенно невнятном, узбекский президент сделал уверенный прогноз: «Ждите в ближайшее время определенных подвижек в решении афганской проблемы с учетом позиции движения «Талибан».

И это вовсе не был временный, конъюнктурный вираж. В конце 2000 года на пресс-конференции, состоявшейся после его выступления в Олий-Мажлисе, Ислам Каримов, отвечая на вопрос одного из корреспондентов о приоритетах узбекско-российских отношений в третьем тысячелетии, в качестве таковых назвал отношения России и Финляндии. «Вот так, как уважительно Россия строит свои отношения с Финляндией, пусть так же относится и к нам, а больше нам ничего не надо».

Не обошлось и без сетований на «имперские рудименты» в поведении Москвы, и все это, несомненно, было холодным душем для весенней эйфории того же 2000 г. Тогда иные комментаторы, поддавшись прямо-таки лирическим порывам, писали, что «душа Каримова все-таки тянется к России». Ну, а кроме того, «ему нужна военная помощь, и только Россия может представить ее».

Как оказалось, лирика была вовсе неуместна; что же до военной помощи, то, надо думать, Каримов, опытный политик, наблюдая ход и итоги второй чеченской кампании, сделал свои выводы относительно возможностей нынешней России гарантировать таковую в необходимом объеме. Равно как и о масштабах и участниках новой «Большой Игры», в ряду которых нынешняя РФ никак не может претендовать на место в «первой лиге», из чего также были сделаны соответствующие выводы.

Было бы нелепо упрекать узбекского президента за это: любой действующий политик сегодня неизбежно исходит из того, что в начавшемся XXI веке США и РФ соотносятся как сверхдержава и региональная держава, причем России еще и за этот статус предстоит бороться. А потому в тех регионах, где о своих интересах открыто объявляет «единственная оставшаяся сверхдержава»*, даже и не следуя буквально максиме генерала Халеда [1446], вряд ли стоит бросать ей вызов, вступая в слишком тесный союз, тем паче военный, с ее слабеющей соперницей.

А что до Прикаспия и Великого шелкового пути, то о своих стратегических целях контроля над ними США объявили еще в середине 1990-х годов, и сохранение того же курса недавно подтвердила и советник президента Буша по национальной безопасности Кондолиза Райс.

Позиция России, что-то неопределенное устами весьма высоких официальных лиц лепечущей о загадочных криминальных структурах, стремящихся перекроить постсоветское пространство [1447], на фоне столь жесткой откровенности не выглядит слишком убедительной. Как, в общем, ни на чем не основанной предстает и ее стратегия совместной российско-американской борьбы с международным терроризмом. Между тем Запад ведет двойную игру, достаточно подробно описанную выше, и тогда как Генсек НАТО Джордж Робертсон говорит о том, что «Россия — это основная сила, направленная против исламского экстремизма» [1448] в Вашингтоне принимают на высоком уровне ичкерийского эмиссара Ильяса Ахматова. И чем ретивее Россия, поддаваясь на льстивые речи, стремится исполнить свою роль держателя «щита между монголов и Европы», тем неотвратимее становится для нее ответный удар исламизма. Нет сомнений в том, что тогда Запад столь же решительно отвернется от нее, как уже отвернулся зимой 1999/2000 годов, после начала военных действии в Чечне, при предварительном зондаже его отношения имитировав согласие и понимание.

По некоторым данным, к опасной игре на Пяндже и Памире Россию также подталкивают Лондон и Вашингтон. И хотя каждый из них преследует здесь еще и свои конкретные интересы, для России равно губительна игра в «антитеррористическое партнерство» с обоими.

Вряд ли можно сомневаться в том, что Каримов хорошо информирован и о дальнейших целях, и о конкретных подробностях новой «Большой Игры». И конечно, то, что Узбекистан, ключевая страна региона, вовсе не хочет в этих условиях складывать яйца в одну российскую корзину, вряд ли стоит рассматривать как проявление принципиальной «русофобии»; однако РФ осторожность своего ташкентского партнера может воспринять как предостерегающий сигнал, свидетельство того, что и ей не стоит торопиться с принятием на себя сомнительного звания лидера борьбы с исламским экстремизмом.

Равным образом, в поведении главного протагониста современной «Большой Игры», США, равно как и других ее участников [1449] не стоит прямолинейно усматривать проявление вечного «заговора против России». Все гораздо проще и жестче: в понятиях реальной политики возникновение вакуума силы на той или иной территории неизбежно приводит в движение страны и группы интересов, давно стремившиеся закрепить здесь свое присутствие и теперь получившие такой шанс. А о том, как давно и сколь вожделенным для Запада вообще и для США в особенности был контроль над Хартлендом, достаточно подробно сказано выше. Обостряющаяся борьба за ресурсы и пути их транспортировки придала теме новое звучание, и это относится не только к бывшей Средней азии.

«Европейское сообщество не может пренебрегать Южным Кавказом. Грузия, Армения и Азербайджан образуют стратегический коридор, соединяющий юг Европы со Средней Азией», — заявили в феврале 2001 года комиссар ЕС по внешним связям Крис Паттен и министр иностранных дел Швеции Анна Линд на страницах газеты «Financial Times». И далее: «Возможно, под Каспийским морем столько же нефти и газа, сколько и под Северным, а огромные запасы там и в Средней Азии — приятная новость для нуждающейся в энергии Европы».

Именно исходя из этих приоритетов, Запад и будет действовать на «великой шахматной доске», в том числе в зонах конфликтов на постсоветском пространстве, ни для одного из которых Россия до истечения XX века так и не сумела найти приемлемого решения. Зато вмешательство и присутствие здесь, с ее ведома и попущения, международных организаций резко возросло, что, однако, вовсе не обязательно следует считать залогом мирного урегулирования. Напротив, пример Косово уже показал, что дело может обстоять как раз наоборот; и как раз тогда, когда прозвучали заявления Криса Паттена и Анны Линд, газета «Гардиан» указала на возросшее внимание Запада к проекту Великой Албании. Вскоре же начались вооруженные действия албанских боевиков в Македонии, тогда как войска КФОР, которым Скопье в свое время любезно предоставило территорию страны, срочно отводятся из зоны конфликта.

Таким образом, разрыхление южной дуги продолжается, размах маятника нестабильности увеличивается, а сама дуга все больше тяготеет к тому, чтобы из дискретной, прерывистой стать сплошной. Огромная роль принадлежит здесь новому обострению хронического палестинско-израильского конфликта. Оно происходит в принципиально новых условиях, когда вследствие краха СССР, приближению которого в свое время так много посодействовал Израиль, резко возросли возможности консолидации арабского мира, более не разрываемого между двумя блоками. Сделанное в мае 2001 г. заявление наследного принца саудовского престола о том, что он отказывается посещать США и встречаться с их президентом до тех пор, пока Америка будет поддерживать Израиль, можно считать знаковым. С этим не могут не считаться США, и хотя администрация Буша сделала жесты односторонней поддержки Израиля, в последнем нарастает тревога по поводу возможной корректировки американской позиции. Как следствие, делаются попытки, будоража больную тему Чечни, побудить Россию к занятию более выраженной позиции в поддержку Израиля, формируя с последним общий фронт «антиисламской солидарности». Линия эта, смертельно опасная для России, имеет в стране, тем не менее, весьма влиятельных лоббистов, так что, очевидно, в ближайшее время поведение России на южной дуге будет в значительной мере складываться под сильным давлением с этой стороны. А чем больше она будет увязать в своих осложняющихся отношениях с исламским миром, тем активнее США, ЕС и тот же Израиль, имеющий партнерские отношения с Турцией, будут наращивать свое присутствие в Закавказье.

Турбулентность здесь в последнее время возрастает, особенно после того, как безрезультатно завершившиеся в Париже армянско-азербайджанские переговоры были перенесены в Ки-Уэст [1450]. В преддверии их стороны обменялись грозными заявлениями, в воздухе запахло порохом, однако за фасадом, по ряду признаков, разворачивается более сложная игра, направляемая — притом с согласия обеих сторон — американцами. Речь же идет — ни много ни мало — об «имитационной войне», следствием которой должны стать реализация модифицированного плана Гобла и, главное, ввод в регион международных миротворческих сил. Что, после войн в Боснии и Косово, является скорее эвфемизмом для обозначения сил НАТО. К тому же Азербайджан опять озвучил согласие на размещение баз НАТО на своей территории.

Как разовьется процесс, покажет уже XXI век, в наследие от XX-го принимающий и весь комплекс проблем, сосредоточенных вокруг Нагорного Карабаха; однако уже сегодня очевидно, что США наращивают свою активность в Закавказье. Особенно заметно это сказалось на грузинском направлении. На очень высоком уровне американского истеблишмента вновь прозвучали заявления о поддержке проекта трубопровода Баку-Тбилиси-Джейхан. Об этом прямо сказал новый госсекретарь США Колин Пауэлл в ходе вашингтонского визита министра иностранных дел Грузии Ираклия Менагаришвили. Поддержка была получена и от директора ФБР Луиса Фри во время его пребывания в Тбилиси.

Одновременно ознаменовался большим успехом визит Э. Шеварднадзе в Турцию: была достигнута договоренность о «строительстве и развитии инфраструктуры магистрали Тбилиси-Карс». Реализация этой идеи, подчеркнул Шеварднадзе, «позволит странам Центральной Азии и Китаю осуществлять железнодорожную связь с Турцией и Европой». То, что готовность поддержать проект Каре-Тбилиси, уже выразил Китай, весьма чувствительно для России, т. к. ставит под вопрос ее шансы выиграть в борьбе за Великий шелковый путь, предложив в качестве альтернативы Евразийскую [1451] магистраль. Этот альтернативный проект имеет немало лоббистов среди российских политиков, но вряд ли есть большие основания считать его реальным.

Во-первых, Россия утратила большую часть портов на Черном, Балтийском и Каспийском морях, что в известной мере делает гипотетическую Евразийскую магистраль «ведущей в никуда». Во-вторых, следствием десятилетия войн на Кавказе стала парализация основных магистралей, связующих его с Москвой. Бездействуют линии Ереван-Москва, Москва-Сухуми-Батуми; линия Москва-Баку проходит через Чечню и, стало быть, тоже никак не может считаться надежной. Транскавказская автомагистраль, как уже говорилось, проходит по территории РЮО. Иными словами, Россия практически утратила транспортный контроль над Закавказьем, а без него она становится неконкурентноспособной в борьбе за Великий шелковый путь, накала которой не собираются снижать американцы. На этом направлении новая администрация США уже продемонстрировала приверженность фундаментальному курсу США на овладение контроля над Хартлендом и минимизацию влияния здесь России, и этот курс стал еще более жестким и наступательным.

Свидетельством тому — параллельная разогреванию ситуации по южной дуге масштабная раскачка западного рубежа. Сложная многофигурная игра разворачивается вокруг Калининградской области, где ядром вопроса является, конечно, судьба российской вооруженной группировки. Вариант ассоциированного членства области в ЕС отнюдь не решает проблемы: ЕС, конечно, в той или иной форме, педалируя в том числе и экологические мотивы, вскоре станет настаивать на минимизации, если не на полной ликвидации здесь военного присутствия России. А это, с учетом перспективы неизбежного вхождения Литвы и других стран Балтии в Североатлантический альянс, создаст для России XXI века предельно неблагоприятную геополитическую ситуацию на всем северо-западном направлении.

Что до позиций на направлении юго-западном, то их расшатывает грозящая стать хронической управляемая нестабильность на Украине. Посол США в Киеве г-н Паскуале достаточно откровенно обозначил интересы представляемой им страны в максимальном ослаблении возможных пророссийских тенденций здесь и превращении прозападной ориентации Украины в необратимую. Последствия тотчас же ощутит остаток Черноморского Флота России.

Окончательно же судьба Балтийско-Черноморской дуги как части «железного кольца вокруг шеи России» [1452] решится в Приднестровье. Политические перемены в Кишиневе [1453], вопреки ожиданиям некоторых, видимо, не слишком хорошо представляющих себе реальную ситуацию политологов, отнюдь не укрепили стабильности на Днестре. Напротив: Румыния, воспользовавшись поводом, уже поспешила заявить о намерении ускорить свое вступление в НАТО; лидер победившей партии, В. Воронин, точно так же поспешил озвучить совершенно неприемлемую для Тирасполя концепцию Молдовы как унитарного государства. Заметно усилилась опасность реализации буквально взрывающего политические и военные интересы России на этом направлении «плана Примакова», предусматривающего передачу российских миротворческих сил в Приднестровье под мандат ОБСЕ. А официальный представитель Румынии, в 2001 году председательствующей в ОБСЕ, уже заявил, что во время этого председательствования «приоритетной задачей ОБСЕ будет вывод российских войск с территории Молдовы и урегулирование приднестровского конфликта».

Разумеется, в конечном счете, командует парадом, не Румыния, а США, обозначившие свой интерес к «земле Суворова» еще в 1992 году, о чем подробно сказано в главе 3-й. Сейчас Вашингтон прежде всего требует от России убрать из региона средства радиоэлектронной борьбы — не в последнюю очередь потому, что румынский порт Констанца в ближайшее время должен быть переоборудован в военно-морскую базу НАТО, а в румынской части Дуная предполагается разместить 82-ю дивизию США. Балтийско-Черноморский контур, таким образом, получает завершенный вид; а вместе с этим в качественно новых условиях продолжит свое развитие общекавказский и, конкретнее, чеченский процесс.

Вектор его уже обозначен — причем с разных, на первый взгляд, несопоставимых по уровню сторон.

4 марта в ингушской станице Орджоникидзевской состоялся съезд чеченских беженцев — всего около 300 обитателей палаточных городков, железнодорожных составов и т. д. В качестве гостей присутствовали российские и американские правозащитники, представляющие организации «За права человека», «Мемориал», «Хьюман райтс уотч» и другие. Событие, на первый взгляд, не выбивалось из ряда других, аналогичных, которыми столь богата оказалась первая весна нового тысячелетия. Однако итогом съезда стало создание общественной организации «Комитет национального спасения», а международная миротворческая организация «Кавказская мирная инициатива» предложила к обсуждению план, согласно которому Чечне придавался бы статус «территории под опекой Организации Объединенных Наций» [1454]. Такой статус подразумевает введение на территорию республики контингента международных миротворческих сил, а также проведение, под международным контролем, референдума по вопросу о статусе Чечни.

Несмотря на то, что частью беженцев и гостей план был воспринят как утопия, он, на мой взгляд, выглядит скорее как конкретный шаг к проработке общей стратегии, заявленной еще в конце 2000 г. в появившемся в Интернете докладе ЦРУ «Глобальные тенденции 2015: диалог о будущем с неправительственными экспертами». В докладе делается прогноз о снижении способности национальных правительств контролировать негативные социально-экономические процессы в своих странах, в том числе и развитие межнациональных конфликтов, а также их отрицательные последствия. Выход же видится в региональных объединениях, позволяющих обеспечить «оперативное установление партнерских связей» между правительствами стран-регионов, которые смогут более эффективно подключить к решению назревших проблем новые технологии, а также негосударственные объединения в виде различного рода организованных общественных групп давления на правительство. Как видим, именно этот метод действий и был опробован на съезде чеченских беженцев в станице Орджоникидзевской, и это дает основания полагать, что, возможно, именно в Чечне будет опробован новый формат поведения в конфликтных зонах на постсоветском пространстве, к которому теперь станут вынуждать Россию.

А этот формат определяется тем, что XX век завершился уходом с мировой арены второй сверхдержавы и разворачиванием, при гегемонизме США, процесса глобализации, рычаги которого находятся преимущественно в их руках. Что это значит, уже успели, «по полному счету», узнать Ирак и Югославия, в докладе же содержится жесткое предупреждение, что государства, не справляющиеся со своими внутренними проблемами, будут оттесняться на периферию мирового процесса, тогда как за Америкой, не имеющей себе равных по глобальному экономическому, техническому, военному и дипломатическому влиянию, закрепится роль основной силы международного сообщества. Курс же администрации Буша на разработку национальной системы ПРО грозит увеличить технологический разрыв между США и РФ, с ее нищим НИОКРом, до размеров бездны, со всеми вытекающими отсюда — для сжимаемой по всему ее геополитическому параметру России — следствиями. Таковы масштабы вызова, уже предъявляемого ей XXI веком.

После того, как Госдума в начале 2000 года пошла на так долго откладывавшуюся ратификацию Договора СНВ-2, что означает ликвидацию самых мощных российских ракет РС-20 [1455], обладающих, по оценке ряда экспертов, абсолютными возможностями по преодолению любой системы ПРО США, возможности России резко сузились. «В результате ратификации Договора СНВ-2, - отмечает, например, Игорь Выборненко, — Россия в обмен на сомнительную перспективу сохранения количественного паритета с США в стратегических ядерных вооружениях будет вынуждена навсегда отказаться от наземных баллистических ракет с разделяющимися головными частями индивидуального наведения, по всем параметрам превосходящих американские МБР шахтного базирования. Для восполнения этой убыли ей придется достраивать свою стратегическую авиацию и атомный ракетный подводный флот, которые никогда не являлись определяющими компонентами стратегической ядерной триады России» [1456]. Ясно к тому же, что сегодня о такой «достройке» не может быть и речи по причинам финансово-экономическим. Зато ратификация заметно приблизила США к реализации той цели, о которой когда-то проговорился госсекретарь США Д. Бейкер, заметивший, что для США «значение имеет не столько сокращение российских СЯС, сколько сопутствующий пакет мер контроля за ядерным оружейным комплексом России». И, предлагая сделать Договор СНВ-2 бессрочным, т. е. обеспечить для себя постоянную возможность подобного контроля, американцы всячески затрудняют ответные инспекции России на МБР «Минитмен-3», БРНЛ «Трайдент», бомбардировщиках Б-1 — «причем претензии российской стороны по этим и другим нарушениям не принимаются» [1457].

Положение России, таким образом, крайне неблагоприятно практически по всем параметрам национальной безопасности. Тем не менее, при наличии воли этого главного условия исторического бытия любой нации или страны — она еще может притормозить свое отступление, для чего хорошей основой являются меры, предусмотренные в постановлении Государственной Думы РФ от 14 апреля 2000 года и Федеральном законе РФ от 04 мая 2000 года и зафиксировавшие связь ратификации Россией Договора СНВ-2 с невыходом США из Договора по ПРО от 1972 года. А также — с пакетом соглашений, подписанных в Нью-Йорке в сентябре 1997 года [1458]. Без их утверждения ратификация всего Договора СНВ-2 считается незавершенной; но тогда как Госдума РФ ратифицировала все необходимые документы, Конгресс США ратификацию пакета тормозит — одновременно, по сути уже на официальном уровне, заявляя о выходе из Договора по ПРО в одностороннем порядке. Тем самым Россия также получает законное право приостановить реализацию Договора СРГВ-2, а сохранение на боевом дежурстве МБР СС-18 снизит для нее напряженность, связанную с проблемами национальной ПРО США, и даст передышку, необходимую для разработки мер противостояния опасно развивающимся процессам в конфликтных зонах на постсоветском пространстве.

Разумеется, работа будет успешной лишь при условии ее системности; сохранение режима точечных рефлекторных реакций, при котором упорно отказываются видеть целостный характер процесса [1459], при котором отступают на Балканах, на Днестре, теперь вот в Абхазии и в Чечне, одновременно готовясь парировать возможные взрывные события в Центральной Азии, лишь приведет к общему ухудшению положения страны. Равным образом сомнительной представляется исключительная ставка на столь любимую российскими [1460] спецслужбами тактику раскачек ситуации в том или ином регионе с целью давления на правительства там, где их действия представляются угрожающими интересам России. Во-первых, с учетом кланово-корпоративного характера нынешней политической жизни в РФ, такие раскачки вполне могут обслуживать именно кланово-корпоративные, а не общенациональные интересы, что и показала динамика обеих чеченских войн. А во-вторых, что еще важнее, попытка взять на вооружение метод конфликтно-кризисного управления дутой нестабильности, которым так широко пользуются США, в том числе и на постсоветском пространстве, останется бесплодной до тех пор, пока, как говорил А.В. Суворов, дорогу тактике не озарит светильник истории. В нынешней России он покуда не зажжен, и она переживает острейший кризис всей своей национально-исторической идентичности. А доколе это будет оставаться так, доколе Россией не сформулированы крупные стратегические цели, соразмерные и масштабу идущих в мире процессов, и масштабу прожитой ею в истекшем тысячелетии истории, все самые хитроумные тактические ходы будут, как для героя знаменитого набоковского романа, оборачиваться ловушками для нее же самой. Тем более губительными, чем упорнее в главном игроке на «великой шахматной доске» Россия, вопреки очевидности, будет видеть спортивного партнера, тогда как ставкой в игре является продолжение или прекращение ее полноценного исторического бытия в тысячелетии наступившем.

P.S. Книга уже была в наборе, когда события 11 сентября 2001 года в США и последовавшие за ними крупномасштабные военные действия так называемой антитеррористической коалиции в Афганистане [1461] перевели в новое качество описанные в ней процессы. Напомню, что сама по себе раскачка южной дуги нестабильности предсказывалась рядом и отечественных, и зарубежных аналитиков еще с весны 2001 года. Указывалось также, что обострение ситуации в Центральной Азии будет симметрично дополняться новым разогревом Кавказа, как то происходило и в предыдущие годы. И действительно, начало военных действий США и Англии в Афганистане на сей раз почти синхронно совпало с возгоранием притухшей было «горячей точки» — Абхазии. Наметилось и прогнозированное в книге обострение напряженности по линии Майкоп-Черкесск-Сочи. Добавив сюда отошедшие в связи с эскалацией войны на Востоке события на Балканах и возрастающую напряженность на Днестре, легко увидеть, что в движение, причем в масштабах до сих пор небывалых, приведена вся дуга нестабильности «от Адриатики до Великой Китайской стены». Контур ее полностью совпадает с контуром Великого шелкового пути как пучка главных энергоресурсных и военных коммуникаций наступившего столетия, и охота на бен Ладена сыграла роль пускового механизма, включение которого позволило осуществить переход к новому, после войны в Заливе и натовской агрессии на Балканах, этапу осуществления проекта пирамидальной глобализации. И, следовательно, крушению базовых принципов той системы «права мира и войны», которую на протяжении трех с половиной столетий было принято именовать Вестфальской и прелюдией к демонтажу которой, по многим признакам, и стало «преодоление Ялты и Потсдама».

Переход этот сопровождается быстрым исчерпанием еще остававшихся у России ресурсов влияния в мусульманском мире вообще, на центральноазиатской части постсоветского пространства, а также утратой остатков «советского наследия» на дальних рубежах. Эскалация военных действий США и Англии в Афганистане совпала с решением руководства РФ об отказе от своего военного присутствия на Кубе и во Вьетнаме, что президент Буш с удовлетворением назвал точкой в «холодной войне» и что придает всей картине композиционно завершенный и, можно было бы даже сказать, красивый вид — коль скоро речь бы не шла об утрате Россией последних атрибутов ее присутствия в мире в качестве сверхдержавы. С этими резко ухудшенными позициями она, в конце первого года нового века и нового тысячелетия, оказалась перед лицом процесса в основных своих чертах и узловых точках повторяющего, на последующем витке спирали, тот, что составил основное содержание последнего десятилетия ХХ века. При этом амплитуда разрушительных колебаний возрастает. Окончательное крушение ялтинско-потсдамского миропорядка, уже для всех очевидная бутафорская роль ООН, вводимый США в международную практику принцип произвольного формирования черного списка стран-мишеней, дальнейшая отработка формата «войны с нулевым риском» на афганском полигоне — все это ставит Россию перед лицом новых вызовов и требует от нее нестандартных ответов. Сумеет ли она найти их? Судить о том придется уже историкам XXI века.