Ровесник СССР: Всюду Вселенную я объехал

ДЕД ЗЕМЛЮ ПАХАЛ

Когда едешь от Владимира в сторону Суздаля, то видишь вокруг весьма однообразную равнину. Ни овражка, ни рощицы… Разве лишь кое-где виднеется хилый кустарник. Давным-давно обжита тут русская земля, обильно политая потом и кровью. Справа, на востоке, не видно, где кончается суздальская равнина, а вот слева, на западе, отчетливо выделяется темно-зеленая полоса лесов. В них-то и спряталась наша деревенька со странным названием Чувашиха. Рядом находятся деревни и села с исконно русскими именами, а наша почему-то окрещена «иностранкой». Сколько помню, не жило в ней ни одного инородца. Население состояло главным образом из четырех семейств и их ветвей: Силантьевы, Фокины, Придорогины и Захаровы. Все говорили по-владимирски на «о». Моя фамилия произносилась «Силонтьев», с ударением на «о». В детстве нас с братом по фамилии прозвали «Сила мать носила».

Мой брат Анатолий родился в холодный ноябрьский день в голодном 1919 году. Появился на свет в деревенской баньке, что стояла в огороде нашего крестьянского подворья. Баня была крохотная, без окошек. Шагнув внутрь, взрослый человек был вынужден пригнуться, дабы не удариться головой о притолоку двери. Топили баню «по-черному»: дым от печки из-за отсутствия трубы уходил через дверь. Стены внутри были покрыты толстым слоем сажи. И часто мы с братом, уже вымытые матерью, ненароком касались стены и получали нахлобучку. Нас снова приходилось обливать водой, а ее таскали ведрами из глубокого колодца. В бане рожали все женщины из рода Силантьевых. Сколько ребятишек появилось в ней на свет, не знаю. Всего же у моего деда Матвея было четырнадцать детей. Две мои тети с семьями жили на южной стороне Чувашихи. Дядя Александр, старший из детей деда, – на северной. На престольные праздники одна тетя приходила с гостинцами из Владимира, другая – с Собинки, ближайшей станции, где работала на текстильной фабрике Саввы Морозова. А многие Силантьевы, как и мой отец, уехали искать счастья в больших городах.

Путешествие из Москвы в деревню всегда было связано с нервотрепкой и приключениями. Мы жили у Даниловской площади, до Курского вокзала добирались на извозчике. Везли в деревню крупы, сахар, одежонку в подарок… Часть продуктов мать отдавала деду Матвею, часть обменивала у соседки на молоко, остальное – нам на пропитание. Выезжали месяца на три, на время школьных каникул. Повозка извозчика едва вмещала все узлы, мешки и чемоданы. Я с братом восседал на узлах, рядом покоилась старинная корзина размером с чехол швейной машинки. В нее мы запихивали непослушного кота, прозванного матушкой весьма «оригинально» – Моська. Рыжий, с белыми поперечными полосами, он смахивал на тигренка и выглядел весьма грозно. Но отличался простодушным характером. В отличие от других котов он не убегал от преследователя, а ложился на спину, поднимал лапки кверху, приготовившись играть. С Моськой приходилось гулять, как с собакой. Пробовали приспособить ему ошейник, но он ухитрялся из него вылезать. Лишь фабричного изготовления корзина с плотной крышкой и замком усмиряла его нрав. Однако не проходило и минуты, как мать кричала нам: «Откройте крышку! Задохнется кот!»

Как-то на Таганской горе нас стал обгонять трамвай. Увидевшие кота пассажиры – мальчишки засвистели, пытаясь напугать Моську. Мать встревожилась, но не подала виду, крикнула: «Не свистите, дурачье! Кот ученый, из цирка, не убежит!» Гора кончилась, трамвай притормозил возле остановки, а мы благополучно доехали до вокзала. Теперь надо было ждать час, а то и более, ибо матушка требовала приезжать загодя. Также загодя она готовилась к выходу из вагона по прибытии поезда на нашу станцию Ундол. Поезд почему-то всегда прибывал рано утром, когда все нормальные люди спят и трудно разомкнуть глаза. До Ундола еще две остановки, а вещи уже перенесены в тамбур. Там в холоде дежурит Анатолий. А я с котом пока сижу и дремлю в теплом накуренном вагоне. Наконец остановка. Мать суетится, вытаскивает вещи и пересчитывает узлы и мешки. Теперь их надо перетащить через рельсы к старому станционному зданию. Тут на помощь приходит дед Матвей. О встрече они с матерью списались по почте за месяц до нашего отъезда. Не было случая, чтобы нас не приехали встречать. Проходило не менее часа, пока грузились, запрягали лошадь, проверяли, хорошо ли затянут хомут, не трет ли шею коню, привязаны ли веревкой сумки и узлы. Нас, маленьких, усаживали в центре телеги, накрывали тяжелым тулупом и приказывали спать до села Ставрова.

Село находилось на полпути до Чувашихи. Там нас будили, лошадь привязывали, рассупонивали и давали ей сена, иногда овса из торбы. Все поднимались на второй этаж чайной и долго отдыхали. Пили чай с сахаром вприкуску из больших чашек с блюдцами. Дед Матвей обычно задавал два-три вопроса о московской жизни: как, мол, живете-можете, как отец Иван, как растут детки-внучатки?

Когда мы подросли, сначала купили велосипед Анатолию, позже – мне. Путь на подводе от станции матушка проделывала одна с Моськой. Мы же укатывали на великах по тропинкам в Чувашиху. Однажды возница приехал с вещами, но без матушки и кота. Что случилось? Оказалось, Моська вылез из корзины и потерялся. Мать вернулась к вечеру, огорченная, в слезах. Утром она разбудила Анатолия, накормила яичницей и послала искать Моську. Он проехал по дорогам до Ставрова, но вернулся один. На другое утро пришла моя очередь искать кота. Я честно проехал все деревни, где, по рассказу матери, мог сбежать наш тигренок, но кричать дурацкое имя Моська стеснялся. Раза два крикнул и увидел странно взиравших на меня парней. Еще побьют, подумал. На третий день матушка сказала:

– В печке я оставила щей и каши на два дня. Напекла пирогов. Ухожу от вас искать Моську. Когда вернусь, не знаю.

К вечеру она вернулась, и надо же! – с Моськой. Кот жил долго и умер у меня в ногах, когда я читал стихи Лермонтова. Вскоре мать завела собачку – белоснежного шпица. Возникла новая любовь. В октябре 41-го матери пришлось покинуть Москву, отправиться в эвакуацию в Казань, где служил брат Анатолий. О путешествии с собакой в поезде не могло быть и речи. И бросить ее на произвол судьбы мать, конечно, тоже не могла. Чтобы собачка не мучилась, умирая с голоду, мать ее удавила. Вот такой был характер!

Но я забежал далеко вперед. С деревней связаны милые детские и отроческие годы – пора безмятежной жизни и приключений. В ту пору заветной детской игрушкой был деревянный конь на колесиках. Его можно было без устали катать и самим на нем кататься. Любимую игрушку брали в деревню. Мой двоюродный брат Санька смастерил мне игрушечную телегу с миниатюрными оглоблями, осями и колесами. Санька же сшил игрушечный хомут для коня, изготовил дуги, обучал меня, как запрягать лошадь. В пору сенокоса мы с ним косили траву, сушили и укладывали в копны, а потом перевозили на игрушечной телеге в сарай. Я никогда не видел брата больным. Но он страдал эпилепсией и зимой в припадке умер.

Любовь к лошадям чуть не кончилась для меня трагедией. У деда Матвея был мерин по кличке Матрос. После коллективизации он стал колхозным, но закрепленным за дедом. Однажды дед разрешил мне прокатиться на телеге, запряженной Матросом, до картофельного поля. Мать возражала: холодно, а одет парень в обновку-матроску и новые башмаки. «Пущай прокатится, – увещевал ее дед. – Матрос – смирный конь, не зашибет!» Поле находилось за школой, возле дома дяди Александра. Старший сын деда был отделен одним из первых, но богатства не нажил. Ни вишни, ни яблонь в саду, даже перед домом не были посажены липы или березы. Семья считалась самой бедной в деревне. Мои многочисленные братья щеголяли в рваных штанах с заплатами, вечно босые. Помню, однако, что один из них позже стал актером, играл «социальных героев» в драмтеатре в Москве и был похож на популярного тогда актера Столярова, героя фильма «Цирк».

Матрос без труда тянул телегу с мешками, набитыми картофелем. Он должен был остановиться перед домом, стоявшим на склоне горы. Управлявшая Матросом женщина не смогла удержать лошадь. Тяжелый груз давил на оглобли, на хомут. Мерин отступил на шаг-другой, и телега покатилась под гору. Внизу – речка Яхрома. Неглубокая, неширокая – повсюду ее можно было перепрыгнуть. Но тут, возле коровника, ее запрудили под водопой. Возвращавшиеся с речки парни крикнули мне: «Крепче держись!» А мне надо было, напротив, выпрыгнуть из телеги. Поверни Матрос чуть вправо, он свалился бы в овраг – самое страшное место в деревне, куда нам, ребятне, запрещали даже близко подходить. Мерин бежал прямо по тропке, приняв ее за проторенную дорогу. Он с ходу перемахнул через речку, распластался на берегу, а телега со мной оказалась на середине Яхромы и стала тонуть. К счастью, дно заросло камышом, и, цепляясь за стебли, я выкарабкался на берег.

Когда я подрос, возникли проблемы в отношениях с матушкой. Она наказывала меня за поздние гулянья на «кругу», где танцевали и пели частушки деревенские парни и девчата. Я объяснял матери, что люблю музыку. Не действовало. «Купи мне гармонь, – попросил мать. – Буду сидеть дома и играть». Мое предложение и понравилось ей, и напугало. Где взять деньги? Вместо денег отдали будущий урожай антоновки из нашего сада. Тогда на деревенских гуляньях звучали владимирские «страдания», «Светит месяц», «Барыня» и другие нехитрые мелодии. Мне удалось одолеть премудрости двухрядки и выучить несколько песен. Их оказалось достаточно, чтобы прослыть деревенским гармонистом. Для матери начались новые испытания, хотя она и гордилась мной. Теперь я еще дольше пропадал на «кругу».

В июле жители Чувашихи по традиции отмечали престольный праздник Космы и Дамиана. На него приходили родственники и знакомые из соседних сел и деревень. В полдень на главной улице начинался парад девичьих обновок. Девчата демонстрировали свое приданое потенциальным женихам и будущим свекровям и золовкам. Обновки каждый год менялись в зависимости от количества приданого невесты. Потом наступал черед застолья. Уличный шум перемещался в избы и продолжался до вечера, когда молодежь и взрослые снова высыпали на улицу, а на «кругу» кружились пары танцующих.

Парни пришли поздравить мать и меня с праздником еще в полдень. Они хвалили меня как хорошего гармониста и пригласили прогуляться. Однако на главную улицу не пошли, свернули в огород и остановились перед грядкой с огурцами и зеленым луком. Один достал из карманов чашки, другой – бутылку водки, ловко откупорил ее зубами и разлил всем поровну. Я отказался: мол, никогда не пил. Меня уговаривали, чтобы пригубил. Говорили, что рано или поздно, а начинать придется. Я пригубил и сразу поперхнулся, хотел выплюнуть горькую жижу. «Не выплевывай – хуже будет, стошнит!» – крикнул кто-то из ребят. Проглотил и не почувствовал опьянения. Спустя час меня «повело». Мать заметила неладное и догадалась, что случилось, заперла меня в клети. Когда под вечер парни пришли за своим гармонистом, она их встретила ухватом. Престольный праздник был испорчен. Всю ночь у меня кружилась голова, тошнило. Это происшествие с печальным концом отучило меня пить водку на много лет.

Под новый 1939 год мне купили баян. И уже летом я отправился работать баянистом в пионерский лагерь. Вернулся из лагеря и вручил матери первую в жизни получку – что-то около 370 рублей. Она было расплакалась, но деньги вернула и сказала: «Купи себе, что душа желает». Я мечтал о патефоне и настоящем фотоаппарате. Денег хватило лишь на патефон и пластинки Вадима Козина и Клавдии Шульженко.

Наступил 1940 год – срок моего призыва в армию. Медкомиссия Москворецкого военкомата не увидела во мне богатыря и определила в пехоту – в полковую школу, где готовили командиров отделений. Лежал бы я где-нибудь под березкой на Смоленщине или в Подмосковье. Но судьба распорядилась иначе. Брат Анатолий окончил спецшколу и учился в артучилище в Ленинграде. Мне тоже захотелось поступить в военное училище. Подал заявление в военкомат. Шли недели – ответа не было. Пошел на футбол посмотреть матч любимого «Торпедо» со «Спартаком». До войны на стадион «Динамо» добирались на трамвае, а я пользовался личным транспортом – велосипедом. У северной трибуны сдавал велик сторожу и получал от него жетон с номером. После матча быстро получал свой тяжелый дорожный велосипед и с ветерком через пол-Москвы возвращался домой.

Однажды приехал часа за два до начала матча, прогуливался по парку, читал объявления. Одно из них предлагало: «Молодые москвичи! Крепите ряды славной Красной Армии, поступайте в наше авиационное училище…» Сообщался адрес. Оказалось: училище рядом, за восточной трибуной «Динамо». Пошел разузнать. Дежурный сержант встретил радушно: «Паспорт с собой?.. Заходи, принесешь завтра. Заполняй анкету». Сержант послал меня на медосмотр. И вдруг в кабинете врача-ларинголога я узнаю, что, оказывается, училище готовит авиационных радистов. Женщина в белом халате, под которым скрывалась военная гимнастерка, долго изучала мое левое ухо и наконец сказала: «Не годитесь! У вас проколота барабанная перепонка».

Конечно, я расстроился, случайно узнав про свою болячку, и уехал в пионерлагерь баянистом. Возвратился – дома лежала повестка из военкомата. Приказ: срочно ехать в Ленинград – сдавать экзамены в авиатехническое училище. Я никогда не был в прекрасном городе на Неве, где, кстати, жил мой дядя Никита. И я подумал: хоть денек-другой побуду там, пока не попаду на медкомиссию к ушнику. А получилось так, что мы сначала сдавали экзамены, а медосмотр был формальным. Мои уши оказались в норме. Меня зачислили в училище, готовившее … авиационных механиков. Им не нужен тонкий слух. Их музыка – рев авиамоторов.

ОДНОКЛАССНИКИ

На встрече одноклассников собралось чуть больше полудюжины выпускников 1940 года, в большинстве своем выпускниц. У всех были слезы радости на глазах. Столько лет не виделись! За столом в тесной небольшой квартире Нины Лобановой на Шаболовке стоял гвалт говорливых, как прежде, девушек, а теперь – бабушек. Мужчин было всего несколько человек. Имена многих выпускников значились на мемориальной доске, вывешенной на третьем этаже 540-й школы в память о погибших в Великой Отечественной войне. Там были имена не только наших товарищей по учебе, но и фамилии учителей – физкультурника Я. Акимова и директора школы Ф. Седова. Если бы добрые ангелы не заботились обо мне, моя фамилия также значилась бы на школьной мемориальной доске.

На встречу одноклассников пришел Сергей Циринский. Имя его отца, который учился вместе с нами, было выведено на мемориальной доске. Сергей никогда не видел отца. Он родился, когда отец уже был призван в армию, а вскоре погиб. Мы были единственными, кто сохранил память о Сережином отце, кто мог поделиться своими воспоминаниями о нашем дорогом товарище и однокласснике. Сергей благодарил нас за это, а мы назвали его «сыном нашего класса».

Рассказывали на встрече всякое. Оказалось, что сидящие за столом нынешние бабушки, во время войны им было 20–23 года, точили на заводских станках артснаряды. Другие ухаживали за ранеными в госпитале. Грустные рассказы прерывались воспоминаниями о любимых учителях, о веселых школьных историях. Я спрашивал бывших одноклассниц, что они думали о нас, мальчишках, в частности обо мне. «Непоседа», «Не давал прохода девчонкам», «Больно щипался»… Тамара Элкина рассмешила всех: «Володя отлично танцевал. У меня дома на вечеринке так отплясывал, что у него отлетела подошва. Выручил мой отец. Снабдил его своими ботинками, чтобы смог дойти до дому по морозу». Другие возражали: «Был серьезным, писал стихи».

Мы родились, когда горячие годы Гражданской войны, экономический хаос были позади. А впереди сияла заря новой, созидательной жизни, вселявшая уверенность в исходе гигантской битвы. Впереди, как позже оказалось, выдались почти двадцать лет мира. За это время мы выросли, успели окончить семилетку, а многие и десятилетку. Мы хорошо подготовились к труду. Но почти все со школьной парты вынуждены были пойти на фронт – воевать с фашистской Германией.

Наше поколение обвиняют в том, что мы были лишены свободы, подчинены единой идеологии, были «заорганизованы». Стараюсь вспомнить. Верно, один раз нас организованно повели в кинотеатр «Великан», что находился на Серпуховской площади, посмотреть киноленту. Нет, не о революционерах-большевиках, например, «Юность Максима», не «Ленина в Октябре», не «Человека с ружьем», а кинокомедию «Веселые ребята». Мы дружно хохотали весь сеанс – от начала до конца. Хорошо, что среди нас был пионервожатый, отлично игравший на рояле. Он запомнил песенку-марш: «И тот, кто с песней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет».

Что касается воспитания из нас патриотов, нашей беззаветной любви к Родине, то здесь «виновны» дворяне – Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Тургенев и другие. Достаточно было прочитать пушкинского «Дубровского», некрасовскую поэму «Кому на Руси жить хорошо», лермонтовское стихотворение «На смерть поэта», чтобы самому, без подсказки решить, на чьи баррикады встать. Мы не только читали наших великих классиков, но и писали сочинения о героях их произведений. Вот тут начиналась «организованность», никакой свободы. Напишешь хорошо – поставят четверку, а если плохо – двойку. Запоем мы читали «Овода» Войнич, а также «Как закалялась сталь» Островского. Политической литературы не помню. Вывешивали всюду лозунги к 7 ноября и Первомаю. Помню, как однажды канючил у отца и матери купить мне кусок красной материи, чтобы написать лозунг и повесить его на балконе. Мать чуть не плакала от досады. Ткани тогда продавались по карточкам. Тонкой дешевой хлопчатобумажной материи красного цвета в магазине не было. Только дорогой сатин. Мать мечтала об отрезе на платье. Но под напором отца не устояла.

Моими любимыми учителями были математик Яков Федорович Чекмарев, преподавательница немецкого языка Нина Александровна Пигулевская и физкультурник Яков Никитович Акимов. Они были добрыми, беззаветными, красивыми людьми. Впрочем, аналогичные эпитеты я мог бы адресовать большинству наших наставников и директору школы. Ценили их не за внешность и хороший характер, а за умение преподавать, передавать знания.

Нашим учителям легко было раскрывать нам, в чем смысл жизни. Мы жили в эпоху удивительных открытий, подвигов, познания неведомого. Мы восторгались захватывающими воображение полетами чкаловцев через Северный полюс, первыми московскими троллейбусами и метро. На наших глазах преображалась Москва, вся страна.

Мы с братом с трепетом переступили порог новой школы. В ней было все, о чем мы могли только мечтать, – большой актовый зал, просторные светлые классы, огромный спортзал, и даже в подвале стояли токарные станки. Директор школы, рабочий с «Красного пролетария», показывал нам, как обтачивают детали, сверлят металл. Тогда было важно вместе с общеобразовательным обучением прививать молодежи производственные навыки. В стране развертывалась широкомасштабная программа индустриализации, строились шахты, домны, прокатные станы, станкостроительные заводы.

Мальчишками мы бегали к высоченной ажурной башне радиостанции (тогда имени Коминтерна) и гоняли мяч по полю, кое-где поросшему репейником. Со временем поле застроили кирпичными пятиэтажками, исчезли деревянные избушки, окружавшие нашу школу. Зимой мы становились на лыжи прямо у подъезда нашего дома на Шаболовке и катили без препятствий до Нескучного сада. Там на свой страх и риск катались с крутых гор, спускаясь к Москве-реке. С годами нам стали преграждать путь то новые корпуса станкостроительного завода «Красный пролетарий», то многоэтажные дома Академии наук.

Помнится, летом мы отправлялись к Калужской заставе – ныне площадь Гагарина. Там кончалась Москва. Миновав большое село, мы спускались с Воробьевых гор к реке, переплывали на другой берег и грелись, загорали на траве Лужников. Но потом в столице началось бурное строительство мостов и обустройство земляных берегов. Там, где мы купались, набережную заковали в каменные плиты, и, переплыв реку, на берег подняться стало невозможно. Изменялся облик города, менялись и наши увлечения. Когда пустили первую линию метро, мы спешили осмотреть все станции, катались вверх и вниз на эскалаторах. Царило необычайно радостное настроение.

Наш учитель математики, грузный мужчина, едва протискивался в классную дверь – мешали его живот и толстый портфель, в котором были наши тетради, изрядное количество учебников и пособий. Автором некоторых был сам Яков Федорович. Он требовал от нас знаний «выше школьной программы». Учитель покорил нас с первого урока, когда научил умножать и делить пятизначные числа. «Если будете у меня учиться на пятерку, – говаривал он, – то непременно поступите в технический вуз». Однако, как мы ни старались, почти никому поначалу не удавалось получить оценку выше «хорошо». Математик ставил «отлично» лишь способным, трудолюбивым, научившимся решать его хитроумные задачки.

Частенько урок прерывался плаксивыми голосами девочек. Они жаловались, что домашняя задачка не решается. «Ошибочка в учебнике», – заключали робко девчата. «Не может того быть! – громко восклицал математик. – Неужто ни один молодец не осилил задачки? А где же был наш умник Верховцев?» Обычно сидевшего в темной стороне класса Юрия Верховцева не было на месте. Оказывается, он заболел. И тут вдруг поднимался Юра Петров или Юра Трунов, иногда и я, и несмело говорил: «Вот у меня ответ сошелся…» «Марш к доске! – командовал учитель. – Покажи свои семь пядей во лбу!» Требуя от нас знаний «выше программы», математик воспитывал в своих учениках уверенность в своих силах. «Воля и труд все перетрут», – любил говаривать он. Порой для решения его задачки требовались и впрямь семь лбов. Решали группой любителей математики, иногда долгими часами. Когда добивались успеха, договаривались, кто пойдет к доске отвечать, чтобы наверняка получить «отлично». И так поступали по очереди.

В авиационном училище в Ленинграде я за семь месяцев до начала войны получил настоящую солдатскую подготовку и закалку. Другие, как Юрка Верховцев, не имели такой возможности. Высокий статный парень, страдавший близорукостью, записался ополченцем во время наступления немцев на Москву и в первых же сражениях погиб. Не знаю, успел ли он обучиться стрельбе из винтовки до отправки на фронт, обращаться с боевой гранатой, окапываться и прочим солдатским «премудростям». В школе многие из нас, мальчишки и девочки, сдавали нормы на значок ГТО («Готов к труду и обороне»). Нас обучали стрелять из малокалиберной винтовки, бросать гранаты, конечно без боевой начинки, ползать по-пластунски, совершать марш-броски. Юра, как «белобилетник», был от этого освобожден.

Погиб и наш преподаватель физкультуры Яков Никитич Акимов. Его фамилией открывается школьная мемориальная доска, на которой начертаны имена многих моих товарищей. Я не знаю обстоятельств гибели Якова Никитича, но уверен – он дрался самоотверженно, до последней капли крови. Коренастый, мускулистый, отличный лыжник и гимнаст, он снискал среди нас большое уважение.

Школа была для меня вторым домом. Утром – классные занятия, по вечерам – волейбол. Яков Никитич доверял нам ключи от спортзала, и мы «рубились» одни, допоздна. Одно время по вечерам в школе нас учили танцам: бальным и современным (фокстрот, танго, вальс-бостон). Дважды меня приглашала на вальс наша учительница немецкого языка Нина Александровна и похвалила мои танцевальные способности. Развлечений в школе было предостаточно. Как вспомнили однокашники, я участвовал в драмкружке и играл роль Скалозуба в «Горе от ума». Этого я не помню. Зато на школьной фотографии увидел себя в составе школьного джаз-оркестра. Им руководил десятиклассник Иосиф Михайловский, прекрасно игравший на фортепьяно и на чудо-инструменте – ксилофоне. Тогда джаз был очень популярен. По радио звучали мелодии в исполнении Государственного джаза СССР под руководством В. Кнушевицкого. В крупных кинотеатрах столицы играли джаз-оркестры, и мы ходили слушать их, пополняя свой репертуар. Я обычно посещал кинотеатр Парка культуры и отдыха имени М. Горького, что у Крымского моста. Там в голубых костюмах с белыми лацканами выступали музыканты под управлением Фельдмана. Они играли популярные американские мелодии: блюз «Луна», быстрое фокстротное сочинение «Охота на тигра» и другие. А часто исполнялись песни из идущего в тот день нового советского кинофильма, например из картины «Волга-Волга». В фойе можно было очень дешево купить ноты этих песен, в которых так нуждались мы – школьные джазисты.

В первую бомбежку Москвы в кинотеатр попала бомба, он перестал работать. Вернувшись из армии в 1946 году, я так мечтал услышать любимый джаз – ходил в «Ударник», «Колизей», в другие кинотеатры. Но тщетно. Однажды на Крымском мосту встретил знакомого гитариста из джаза-оркестра Фельдмана. Он, конечно, не знал, кто я такой. Но я-то запомнил его веселую улыбку и голос. Он ошеломил меня своим рассказом. Все джазисты записались в ополченцы и, как Юра Верховцев, погибли под Москвой. Гитарист остался жив – заболел перед отправкой на фронт.

НАИВНЫЕ И ПРОВОКАЦИОННЫЕ

Будучи корреспондентом «Комсомольской правды», в Лондоне я встречался с английскими школьниками и студентами. Трудно удержаться от улыбки, когда слышишь такие вопросы:

– Вы действительно русский?

– Да.

– Почему же ваши глаза не такие, как у монголов? Вы выглядите европейцем.

– Почти половина всей Европы находится в Советском Союзе!

– Неужели? Но вы пишете справа налево, как все азиаты, правда?

Что можно ответить на этот вопрос?! Ведь корреспондент «Дейли миррор», вернувшись из Москвы, писал: «Моя самая большая новость из России: люди выглядят там как все люди. У них определенно нет двух голов, и говорят они на человеческом языке».

А вот еще один диалог:

– Согласитесь, это ужасно плохо, что в России нельзя открыть частный завод?

– Что правда, то правда! Для частного бизнеса Россия – очень плохая страна. Но возможность критиковать оставляю за вами, ибо Шекспир сказал однажды: «Никогда не говори о себе плохо, это делают твои друзья».

– Ого!.. – раздается всеобщий смех.

– Скажите, а русские имеют чувство юмора?

– Вы только что смеялись!

– О да, сами вы имеете чувство юмора. Но вы прожили в Англии несколько месяцев и стали наполовину англосаксом.

Снова взрыв смеха.

Немало наивных вопросов задали и молодые тори Норича. И все же осенью 1957 года чувствовались перемены в настроениях англичан. Консерваторы, воспитанные на ненависти к социализму, больше не верили в «коммунистическую агрессию».

– Если бы Россия хотела на нас напасть, – сказал один тори, – она сделала бы это сейчас. Англия и Америка беззащитны. Мы не имеем межконтинентальных ракет, какими располагают русские.

Слова о том, что нужны переговоры на высшем уровне, вызывали одобрительные выкрики из зала. Почетный секретарь организации Мэри Стивенсон заявила:

– Мы помним приезд советских лидеров в Англию. Молодые консерваторы поддерживают англо-советскую декларацию о мирном сосуществовании. Мы не верим в коммунизм, но иного выхода нет: необходимо сосуществовать…

Дискуссия продолжилась в пивном баре, куда меня пригласили будущие руководители норичского бизнеса. Юноши сняли пальто и плащи, и все предстали в темных костюмах, белоснежных рубашках и ярких галстуках. Некоторые вместо галстуков нацепили «бабочки». Девушки были в одноцветных ярких свитерах, четко обрисовывавших линии их фигур. Лишь на одной было декольтированное платье. Мы разговаривали подле остывающего камина.

– Какие привилегии у русских комсомольцев? Они получают больше, чем обыкновенные рабочие?

– В Москве есть кинотеатры?

– Ваши спортсмены – лучшие в мире. Это правда, что всех русских, как солдат, насильно заставляют заниматься спортом?

Сердиться мне не положено, хотя так и подмывает высмеять этих молодцов. Как определишь: по наивности задают они подобные вопросы или провоцируют? Говорят вежливо, извиняются, что, мол, последует неприятный вопрос.

– Вам нравятся английские сандвичи? – спрашивает паренек, протягивая тарелку с бутербродами.

– Разве они английские? Пшеница – канадская, ветчина – датская.

Я рассказал, что, впервые попав в Лондон, зашел в магазин купить себе что-нибудь на ужин. Кроме картофеля, молока, масла, там ничего не было английского. Но полки не пустовали: на них красовались горки ананасов, привезенных из Британской Гвианы, бананов из Африки, кофе из Колумбии, – можно перебрать все уголки колониального и полузависимого мира, чтобы закончить список. Меня перебивают:

– Старой Британской империи не существует. На ее месте создан «коммонуэлс» – содружество наций.

– Все же у Англии осталось еще немало колоний.

– Да, но все они получат самоуправление. Прежде чем уйти из колоний, англичане должны научить туземцев управлять…

– За этим, стало быть, задержка? Чем вы объясните демонстрации англичан против зверских расправ в Африке?

– Очень просто! Провокация коммунистов! – не унимался паренек, угощавший сандвичами.

– Однако против этих расправ протестуют члены парламента – лейбористы. Их не назовешь коммунистами.

Разговор грозил достичь наивысшего накала. Вмешалась девушка в декольтированном платье и перевела разговор, казалось бы, в другое русло.

– Хорошо, русские считают нас грубыми колонизаторами, беспощадными капиталистами…

– Не только русские!

– Пусть будет по-вашему. Мы плохи, но признайте честно, – у англичан высокий уровень жизни!

– Конечно, в сравнении с африканцами, арабами, индусами очень высокий.

– Почему?

– Мне не хочется быть невежливым гостем, а правда, увы, не сладкая.

– Мы вас очень просим!

– Хотите, я вам расскажу историю, как покупал портфель на базаре в Каире? Портфель понравился мне тиснеными рисунками двух верблюдов, шагающих по пустыне. На любом базаре торгуются. Торговец, поняв, что я иностранец, заломил большую цену – шесть фунтов…

– Хитер! – восклицают молодые тори, знающие, что почем.

– Это было во время Суэца, – рассказывал я, – когда с огромной силой проявилась любовь египтян к Советскому Союзу. Узнав, что я русский, торговец снизил цену втрое. Мне казалось, что он, расчувствовавшись, продает портфель себе в убыток. Одна кожа, казалось, стоила дороже двух фунтов.

«Как можно себе в убыток?! – воскликнул продавец. – Выкладывайте два фунта, из них я положу себе в карман ровно половину…»

Тори громко рассмеялись: им явно нравился предприимчивый каирский торговец.

Я продолжал рассказ:

– Сколько же стоит кожа? – допытывался я у продавца.

– Кожа египетская, дешевая – четверть фунта, – последовал ответ.

– Сколько стоит труд мастера, сшившего портфель?

– Пустяки, тоже четверть фунта! – махнул рукой продавец».

Возле камина воцарилось еще большее веселье. Забыв о колониализме, о высоком уровне жизни англичан, тори от души хохотали надо мной.

– Египтянин вас надул! – торжествующе заявила декольтированная девица. – Он положил себе в карман полтора фунта, а не один. Бедный русский! Египтянин сказал, что кожа и труд стоят всего полфунта. Где другая половина?

– Милая леди, этот же вопрос задал я хозяину лавочки. Он обиделся, то ли оттого, что я подозреваю его в обмане, то ли по другой причине. Отчаянно замахал руками, что-то крича на своем языке. Потом перевернул портфель и показал коротенькую молнию, на которую тот запирался.

«Куда делись еще полфунта? – зло кричал он. – Далеко улетели за моря, мистер! Видите эту жестянку? Дорогая, словно серебро. Английская, сэр!»

Воцарилась тишина. Слышно было, как шипит пиво в кружках и потрескивают тлеющие угли в камине. О чем думали тори? О, они умеют считать деньги и, очевидно, поняли из моего рассказа, какова степень эксплуатации колониальных народов. И не только египтян, индусов, африканцев, – всех, добившихся свободы, но пока еще находящихся в экономической зависимости у индустриального Запада.

Тот, кто бывал в некоторых азиатских и африканских странах после освобождения их от владычества Англии, никогда не забудет нищеты, оставленной колонизаторами. Матери в оборванных платьях держат на руках грудных детей и протягивают ладони к иностранцам. За их юбки цепляются голодные малыши и тоже протягивают ручонки: «Плиз, мистер, плиз!»

На каждом углу: возле магазинов, гостиниц, кинотеатров – иностранцев подстерегают толпы чистильщиков обуви. Отцы и подростки умоляют: «Плиз, мистер, нет работы!» Турист показывает на уже начищенные до блеска ботинки, но чистильщики не отстают: «Плиз, мистер, сколько-нибудь… на хлеб детям».

Глупо было бы искать в английских магазинах египетские телевизоры, индийские пылесосы, аргентинские холодильники. Египтяне с гордостью рассказывали мне о том, что они начали индустриализацию с постройки завода по производству… обыкновенных гвоздей. А ведь раньше за них приходилось платить кипами хлопка.

Для производства туфель и свитеров тоже нужны машины, для машин – металл. Плодородны земли Нила! Но из брошенного в них гвоздя не вырастет домна.

Больше тори вопросов не задавали. Расстались вежливо.

(Силантьев В. И. Фог рассеивается. М.: Молодая гвардия, 1961.)

БЕЗРАБОТНЫЙ КОРОЛЬ

Есть у Марка Твена сказка о принце, который на время стал нищим. Это произошло с ним по недоразумению. Помните, как он был вынужден работать и что из этого получилось? Присматривал за стряпней – пирожки сжег. Стал мыть посуду – едва справился. Начал чистить яблоки – совсем оплошал.

Это сказка. А в наше время с королями происходят вещи и почище. Многие бывшие монархи очень завидуют марк-твеновскому принцу, который в конце концов вернулся в королевский дворец. Завидуют, потому что народы прогнали их и назад возвращать не собираются.

Вот какая история произошла с одним из бывших королей.

В Каире была обнародована новая конституция. Триста тысяч египтян, собравшихся на митинг, выразили твердую волю не допустить возврата власти колонизаторов и внутренних деспотов. Они горячо приветствовали конституцию молодой республики. Весть эта быстро пересекла Средиземное море и достигла берегов Италии. В Риме она удручающе подействовала лишь на одного человека – лысого толстяка с черной бородкой клином. Это был недавний тиран Египта, ныне экс-король Фарук. Три с половиной года назад он поспешно удрал из Александровского дворца, испугавшись народного гнева.

Сначала Фарук поселился в фешенебельной вилле и водрузил над ней королевский флаг. Он надеялся вернуться в свои дворцы. Однако скоро богатые иностранные покровители отвернулись от Фарука. Они поняли, что ставят на битого короля, который стоит не больше шестерки. Остался Фарук без виллы и без гроша в кармане. Теперь он жалуется в журнале «Пикчур пост»: «Мы были богатым сюзереном. Мы жили в чудесных, сказочных дворцах – дворцах из “Тысячи и одной ночи”. Люди, совершившие революцию, отняли у нас наши богатства. Мелочь – вот все, что осталось у нас в кармане, когда мы покинули наш дворец…»

«Фарук ищет работу, – пишет журнал и спрашивает: – Но вот беда: что умеет делать король?»

Журналисты рассказывают, что, будучи у власти, Фарук больше всего любил есть, причем ел всегда на золоте. Он был крупнейшим египетским землевладельцем, которому принадлежало пятьдесят тысяч гектаров. Прокутив ночь, он отправлялся охотиться в пустыню. Когда ему стукнуло тридцать лет, Фарук, как и многие деспоты, потерял интерес ко всему, и только унижение подданных доставляло ему удовольствие.

«На что же годен Фарук?» – рассуждает «Пикчур пост» и предлагает ему стать… ювелиром. Ведь король должен понимать в драгоценностях!

Стал Фарук наниматься на работу к ювелиру.

– А вы, уважаемый, сможете отличить топаз от изумруда? – спрашивал его хозяин ювелирной лавочки, не зная, что говорит с бывшим королем.

– Ты смеешь смеяться, надо мной старик! – разгневался Фарук. – В моих руках побывало столько бриллиантов, жемчуга, серебра и золота, сколько не собрать во всех ювелирных лавках Европы.

– А вы сможете определить цену вот этой бриллиантовой броши? – допытывался хозяин.

– Я раздавал подобные безделушки направо и налево и еще больше получал их сам в подарок. Мне не было дела до того, сколько они стоят.

– Жаль, молодой человек! – ответил старик и показал королю на дверь.

Обратился Фарук в контору по найму текстильной фирмы.

– У нас нет работы, – отвечал ему агент. – Обратитесь в другие фирмы. Может быть, повезет… Какая у вас профессия?

– Я король Египта, – ответил Фарук самым серьезным тоном.

Раздался хохот служащих конторы. Уж очень забавной показалась им эта шутка.

– Негодяи! – закричал Фарук. – Я прикажу избить вас плетьми.

Это вызвало еще большее веселье. Когда все вдоволь насмеялись, агент, решив, что имеет дело с сумасшедшим, поспешил наконец от него избавиться.

– Ваше величество, – говорил он, еле сдерживая улыбку, – наши дела идут очень плохо. В бедной Италии два миллиона безработных. Устроиться трудно, ваше величество. Но королевская воля – закон. Мы подыщем место, достойное короля, и сообщим вам.

Фарук ушел, но обещанной весточки не дождался. И хотя агент текстильной фирмы позже из журналов узнал, что перед ним был действительно король, он справедливо рассудил: ну кому нужна эта ходячая заваль? Какая от него польза?

Вот какие казусы приключились с королем, лишенным трона и власти! И не в сказке, а наяву.

(Силантьев В. И. // Комсомольская правда. 1956. 19 января.)

МОЯ ЛЮБОВЬ

На третий день войны мне исполнилось девятнадцать лет. В суматохе я и не вспомнил о своем дне рождения. Дома остались мать и отец, школьные друзья… Среди них не было девушки, которая бы мне нравилась, которой я мог бы писать нежные письма с фронта. Не скажу, что в школе не замечал добрых симпатичных девочек. Но ни одна из них не затронула моего сердца. Почему? Не настал срок? Возможно. Но мне кажется, в человеке есть особые амурные токи, которые дремлют до поры до времени и, лишь встретив взаимно притягивающий ток, начинают энергично реагировать. Начитавшись кавказских поэм Лермонтова, проштудировав и его роман «Герой нашего времени», я отчетливо представлял себе удивительной красоты «черкешенку», первую любовь Печорина. Мне снился ее тонкий и гордый стан, слышался нежный голос…

Мою первую любовь звали Катей. Мы встретились на фронте. Она была родом из Серпухова, дочерью рабочего Андриана Каталкина, отца большого семейства. Как говорится, я влюбился в Катю с первого взгляда. Лишь недавно я понял, почему так случилось. По телевидению показали старый-престарый фильм «Большой вальс» о жизни и творчестве Иоганна Штрауса. Я его видел до войны много-много раз. Ведь я считал себя музыкантом, в моем репертуаре были модные тогда вальсы. Героиня фильма очень похожа на Катю. Тот же овал лица, те же губы, улыбка, ровные белоснежные зубы. И щедрые брызги симпатии и радости. Мои чувства и память были запрограммированы принять в сердце только этот образ. Остальное «доделала» молодость. Она была у обоих целомудренной, безоглядной. Кате было двадцать, мне на три года больше. Мы встретились впервые в польской крепости Модлин, что стояла на берегу Вислы, затем наш полк и приданный ему батальон аэродромного обслуживания, в котором Катя была вольнонаемной работницей, перебазировались в Торн. Там мы отметили День Победы. Судьба свела нас как страстных влюбленных. Мы сняли в городе комнату, представившись хозяйке-польке супругами. Однако вскоре кончилась «вольница» военного времени. Мы, сержанты и ефрейторы, должны были ходить строем, да еще под песню, как безусые курсанты в училище. Словно и не прошли с боями от Москвы до Берлина, будто не сверкали на наших гимнастерках ордена и медали. Нас обязали жить и спать в казарме с положенными в одиннадцать вечера отбоем и ранним подъемом. Нашлись командиры-чинуши, обожавшие муштру. С грустными лицами мы попрощались с полькой, что сдавала нам комнату, и недоумевали, что делать дальше. Моя казарма находилась в одном конце города, а общежитие Кати – в другом. Встречались все реже и реже.

В ту пору в моей душе поднимался мятеж против солдатской муштры, против несправедливости, против офицеров-приспособленцев… Бунт выражался в стихах, которые я читал близким мне товарищам. Мне требовалось общение с людьми, которым бы я доверял. Но короткие встречи с Катей открыли мне простую истину: мужчине мало сладострастной любви к женщине. Человек нуждается в друге, собеседнике, который понимает тебя с полуслова. Мучительно было сознавать, что после долгих целований у нас не получалось разговора на тревожащие меня темы, более того – вообще никакого разговора. Катя молчала, тушевалась, не зная, что сказать.

Минули десятилетия. На последней встрече уже престарелых ветеранов-фронтовиков Катя болтала больше всех, сыпала шутку за шуткой. Это была другая Катя. Она прожила сложную и трудную жизнь. Нить нашей любви она порвала сама. После окончания войны я еще оставался служить в армии. Катя уволилась, вернулась в Серпухов и вскоре написала, что поддалась уговорам сестер и вышла замуж за летчика. Она уверяла, что он хороший. Просила не писать. Я был сражен таким неожиданным концом наших отношений. От нервного потрясения обострилась язва желудка, о которой я и не подозревал. Меня комиссовали, признав негодным к строевой службе, и демобилизовали.

Напряженная учеба в институте, казалось, должна была отвлечь от тягостных дум о разрыве с Катей. Среди студенток иняза было много симпатичных девушек и даже красавиц. Но никто не встревожил мою душу. Почти все студенческие годы Катя держала мое сердце в своих руках и не позволяла до него кому-либо дотронуться. Хотя она была далеко-далеко, в Бухаре. Однажды я получил от нее письмо. Она сообщала, что разошлась с летчиком, осталась с сыном и поступила в институт. Разошлась потому, что муж оказался жестоким азиатом, ревнивцем, не позволял ей учиться. Я ей ответил. Делился с нею своими мыслями, воодушевлял учиться. К сожалению, она не сохранила мои письма. Я же до сих пор храню ее послания, написанные каллиграфическим почерком. Я был счастлив, когда она закончила институт и стала учительницей. Два раза она приезжала в Москву с черноглазым парнишкой, навещала родителей в Серпухове. Но потухшие угольки былого чувства не вспыхнули. Она переписывалась с моей матушкой и была в курсе моей жизни. Когда я женился, переписка оборвалась. Ее письма полны благородства, дружбы, за которыми пряталась большая любовь.

Любовь – самое великое чувство, данное человеку свыше. Не всем оно доступно, и никто не может приказать себе любить. Это чувство дается в благодарность, им надо дорожить. Уже потому, что я испытал это чувство, считаю свою жизнь счастливой. Свою вторую и последнюю любовь Елену я повстречал случайно в институтском коридоре. Причем при повторных встречах, любуясь ее искрящейся молодостью, переспрашивал, как ее зовут. И наконец пригласил ее пойти на… футбол. Играли любимое «Торпедо» с командой «Динамо». Домой со стадиона возвращались пешком. Уж не помню, сколько времени мы шагали от стадиона «Динамо» до Сивцева Вражка, где жила Елена.

Возможно, не в тот раз, а позже я сказал: «Все ясно. Ты будешь мой женой!» И она стала женой, но спустя… три с половиной года. Сколько я мучился, терзался, писал ей стихи, полные горя и страданий! Но это были годы счастья. Елена твердила, что выйдет замуж не раньше, чем закончит институт (не уточняя за кого). И когда получила диплом в 1954 году, в день моего рождения, 25 июня, мы расписались в загсе на Дорогомиловской улице. И с тех пор отмечаем двойной праздник, поднимая бокал за годовщину нашей свадьбы и за мой день рождения.

Жена – визитная карточка мужа. Она должна быть красивой или симпатичной. О, как приятно мужу, когда на его жену заглядываются другие мужчины, приглашают танцевать и осыпают комплиментами… Я счастлив, – ведь испытывал гордость за Елену всю жизнь. Искренне могу сказать, что наравне с любовью, связывающей мужчину и женщину, наслаждался духовным единением. Нет, это не значит, что мы прожили жизнь тихо-мирно. Крупные разговоры на повышенных тонах происходили частенько. Но долго сердиться никто из нас двоих не мог. Хотя притирались мы друг к другу много лет и, возможно, по моей вине. Елена любит крепкие, сочные образные слова. Не ведая ее доброты, можно принять эти выражения за оскорбления. Так часто было со мной, когда я ухаживал за ней. Я обижался и прерывал наши отношения. Глупец!

На самом же деле Елена, повторюсь, – сама доброта. Иногда я ревную ее за доброе отношение к сирым людям, хотя никогда не ревновал к другим мужчинам, что ее здорово удивляло.

О доброте, порядочности, нравственности Елены можно писать много. В церковь на богослужения она не ходила, но свечки за родственников и знакомых ставила регулярно. Проводила много часов на кладбище, ухаживая за могилами матери и многих покойных родственников и знакомых. Усталая, она под вечер еще обзванивала стариков, справлялась о здоровье.

Когда я ухаживал за Еленой, цветов не дарил. Тогда они были редкостью. Зато дарил теплые чулки, чтобы невеста не простудилась зимой во время долгих встреч и прощаний. И подарки уже жене не дарил. Предлагал истратить сколько душа желает, на что хочет. Благо в доме, когда я стал журналистом, всегда водились деньги. Я считал, что обоюдный рационализм – лучшее средство, цементирующее семейные узы. Я подарил Елене дорогую английскую шубу, как обещал, если родит сына. Она ее не носила и продала. Я не обиделся, напротив, был рад. В шубе моя стройная жена выглядела дородной дамой. А мое кредо: женщина отличается от мужчины изящной фигурой, отточенными, овальными линиями. Я всем твердил, что моя Елена – самая красивая женщина в мире. В глазах некоторых видел несогласие, но вслух его сказать никто не осмелился.

Да, жена должна быть симпатичной и веселой. Как моя! В нашем доме никогда не было скучно, телефонная трубка накалялась от громкого голоса тещи и Елениных пересудов с тетками и подружками. Веселая история или свежий анекдот моментально распространялись по телефонной линии. Сам не люблю телефон, на работе он трезвонил постоянно и по делу, и по пустякам. Телефонные книжки моей тещи и жены испещрены номерами. Их число постоянно увеличивалось. Теща считала за честь навести справку для зятя, где купить запчасти для «Волги», или для дочки: где идет новый фильм. К Елене тянулись люди, с которыми она знакомилась в местах отдыха, на вечеринках. И когда в доме не слышно ее громких телефонных разговоров, я тревожусь: не заболела ли, а может, устала… Мы оба считаем себя счастливыми, прожившими жизнь в благополучии, без ссор.

С годами пылкая, страстная любовь сменяется особой привязанностью. Не сделаю открытия: гораздо ценнее, когда ты и чувством, и умом, и особым инстинктом знаешь, что никогда – ни в радости, ни в беде – не покинешь любимого человека. Елена не признавалась мне в горячей любви. Но она подчеркивала, что уважает меня как мужа и отца ее сына. А это для нее превыше всего. И вот недавно, когда, казалось, чувства мои поутихли, мне стало ясно, что я снова начинаю смотреть на жену юношескими влюбленными глазами. Но это чувство вызвала не молодость – ее уже нет, а безотказность, с которой Елена ухаживала за мной и сыном. У меня появилось даже чувство жалости, что она так убивается ради нас. Я никогда не видел ее праздной – всегда занятая делом, жизнерадостная и веселая.

Мы оба давно пенсионеры, но говорить о заслуженном спокойном отдыхе не приходилось. Наше поколение оплевали, оболгали, душевно ограбили. И возмущали не только наглая ложь и клевета, а вседозволенность и разгул «демпрессы». Критику воспринимаешь спокойно, когда тебя критикует умный, морально чистый человек. Но когда поучают люди, загнавшие страну в тупик, опошлившие все на свете, хочется воевать.

Я редко помогал жене по хозяйству. Она это терпеть не может и обычно выгоняла меня с кухни. Но я всегда был при деле: то запаивал ее лопнувшее колечко, то чинил телефонную трубку, то склеивал разбитую тарелку, то устранял течь в водопроводе… Мужчина, я твердо уверен в этом, должен быть мастером на все руки. Чего только я не сделал для моей дорогой жены, для сына, для тещи! Ведь я умел клеить обои и писать памфлеты, регулировать клапаны и переводить на английский язык, играть на пианино, работать дрелью, электролобзиком, класть кафель…

Я часто рассказывал сыну Андрею про нашу с Еленой свадьбу. Ее сыграли в просторной четырехкомнатной квартире профессора Страментова на улице Чкалова, дом 14/16, где тогда селилась московская элита. Кроме многочисленной родни Зуевых пригласили всех Елениных подружек-студенток, а также весь иностранный отдел «Комсомольской правды», где я работал после окончания института. Чтобы всех рассадить за свадебным столом, пришлось тащить из ЖЭКа деревянные скамейки. Кроме профессора, хозяина квартиры, присутствовали два незнакомых генерала с женами. Их пригласил тесть, откликнувшись на мою шутку: «Все хорошо, но какая же свадьба без генерала!»

То был 1954 год. Стол ломился от домашних пирогов, осетрины, икры, крабов, домашних соленых огурчиков и капусты. Шампанское, коньяк, водка разных марок, пиво, соки… И все по сходной, доступной цене. На пятом году перестройки, когда ничего этого не стало в продаже, думал: «Неужели моя роскошная свадьба была не сказка?» Нет, не сказка. Люди со скромным достатком, сэкономив, играли пышные свадьбы, жили хорошо. Радовались, веселились, как умели, да и работали добросовестно. Рожали детей и не думали, что их нечем будет кормить. Не боялись, что младенца заразят СПИДом в роддоме. Не предполагали, что вскоре смертность русских превысит рождаемость. Ужас какой-то!

Помнится, в квартире Страментова мы прожили несколько дней. Убирались, относили скамейки в ЖЭК, доканчивали провизию, которую запасли с лихвой для свадебных гостей. Целовались-миловались и вспоминали, кто что подарил.

ОСКОЛОК БРИТАНСКОЙ ИМПЕРИИ

В 1975 году Генеральная Ассамблея ООН приняла резолюцию о суверенитете и независимости Белиза. На торжества по случаю провозглашения независимости в сентябре 1981 года из Мехико прибыл советский посол Ростислав Александрович Сергеев в сопровождении корреспондентов «Известий» и Центрального телевидения. Гостей поселили в «резиденции» – не поверите! – в небольшом дощатом домике на высоких сваях.

Поначалу казалось, что наше путешествие не принесет никаких неожиданностей. Но вот перед нами предстал первый поселок Белиза. Как необычно выглядят его жители и их жилища! В отличие от соседей-мексиканцев многие белизцы… чернокожие, высокие и стройные, как африканцы из племени масайя. А их дома – легкие деревянные постройки на редких сваях – наводили на мысль, будто мы очутились на одном из островов… Индонезии. Позже, беседуя с жителями, мы узнали, что территория Белиза, расположенная в низкой прибрежной долине, подвергается постоянным разрушительным наводнениям. Их приносят ураганы, бушующие в Карибах. Один такой ураган в 1931 году почти полностью смыл самый крупный город – столицу Белиз-Сити. После этого столицу решили перенести в глубь страны, за 80 километров от моря, и назвали ее Белмопан.

А Белиз-Сити вновь застроился домиками на сваях, достигающими четырехметровой высоты, а порой и того больше. Они помогают пережить пору наводнения, а также спасают от нашествий змей и других непрошеных гостей. Кроме того, продуваемые бризом деревянные полы не так быстро гниют. Большинство домов в городе выглядят убого. Видимо, их обитатели экономят средства для самого насущного и не имеют возможности хотя бы покрасить черные, потрескавшиеся от времени доски. Из окон выглядывают сгорбленные старики и старухи. По хаотически извивающимся улочкам бродят нищие. Автомашины, двигаясь по немощеным мостовым, поднимают пыль. Мы не увидели ни одного светофора. На перекрестках у водоразборных колонок стояли с ведрами женщины. За их юбки цеплялись голые малыши, согреваемые солнцем тропиков. Лишь центральная Альберт-стрит выглядит настоящей городской улицей с асфальтированной мостовой и тротуарами. На первых этажах домов расположены мелкие лавочки, торгующие очень дорогими заморскими товарами. Своих товаров Белиз почти не производит.

Горожане переговаривались между собой на английском языке, слышна была также испанская речь и совсем непонятный местный диалект. О том, что мы попали в бывшее английское владение, напоминали вывески и названия улиц. В Белиз-Сити, как и в любом английском городе, есть свои Кинг, Куин, Черч и другие «стриты», только выглядят они гораздо беднее любой обшарпанной улицы лондонского Ист-Энда. Самым прочным и презентабельным, хотя тоже сработанным из дерева, оказался дом английского губернатора. Фасад его обращен к морю, перед парадным крыльцом возвышается мачта, на которой десятилетия развевался британский имперский флаг «Юнион Джек». Флагшток сооружен из двух стволов мощных кедров. Выше и прочнее этой мачты не было ничего в городе. Развевавшийся на ней флаг символизировал незыблемость «владычицы морей», над землями которой, как хвастали колонизаторы, «никогда не заходит солнце». И действительно, Белиз, находящийся в другом полушарии, подтверждал это изречение. Но после Второй мировой войны под ударами национально-освободительного движения угнетенных народов Британская империя рухнула. Уж и не припомнишь, в каком порядке, начиная с Индии, из британской короны выпадали одна жемчужина за другой.

Белиз, Ямайка и другие островные владения в Карибском бассейне именовались в Лондоне Вест-Индией. Это ошибочное название пошло от Христофора Колумба, который мечтал отыскать «путь в Индию».

В полночь 21 сентября с флагштока перед губернаторским дворцом в Белиз-Сити был спущен «Юнион Джек». Мы приготовили свои фотокамеры, чтобы запечатлеть этот момент. Но флаг почему-то исчез с мачты в сплошной темноте, скрытно от глаз присутствующих на церемонии. Видимо, колонизаторы хотели, чтобы никто не увидел этого позорного, с их точки зрения, момента. Когда снова зажглись прожекторы, мы увидели «Юнион Джек», мокрый, как тряпка, от прошедшего ливня, в руках английского солдата, покидавшего зеленую лужайку. Знакомый журналист из «Файнэншл таймс» цинично заметил: «Знакомый, хорошо отрепетированный и много раз повторенный спектакль. Что стало с империей!» В этот момент на флагштоке появился национальный трехцветный флаг независимости Белиза.

Колонизаторы оставили Белизу тяжелое наследие, и народ этой страны имеет полное право предъявить им крупный счет за свои страдания и отсталость. Экономика по-прежнему крепко опутана сетями иностранных монополий, и об экономической независимости приходится пока только мечтать. Страна нуждается в более совершенной конституции. Ведь в Белизе в течение неопределенного срока будет находиться контингент английских солдат, а главой государства осталась английская королева. Однако с колониализмом покончено. Белиз встал на новый путь развития. Он избрал место в ряду неприсоединившихся развивающихся государств, желающих жить в мире со всеми народами и строить жизнь по собственному усмотрению.

(Силантьев В. И. Пробужденная сельва. М.: Известия, 1983.)

КОСТЕР ВОЙНЫ

Спустя год после моей поездки в Белиз я снова вспомнил о моем жарком споре с английскими студентами о колониализме.

В Южной Атлантике заполыхал костер настоящей войны. Он вспыхнул от углей продолжавшегося десятилетиями англо-аргентинского спора из-за Фолклендских (Мальвинских) островов. Чуть тлевшие угли каждый раз раскалялись докрасна, как только Аргентина начинала настойчиво требовать восстановления своего суверенитета над островами, а Лондон отвечал отказом. Еще в 1965 году ООН приняла подавляющим числом голосов документ, призвавший конфликтующие стороны найти мирное решение спора. Позже Генеральная Ассамблея ООН еще несколько раз обращалась с аналогичным призывом к Англии и Аргентине. Увы, безрезультатно.

Конфликт резко обострился после 2 апреля 1983 года, когда на рассвете группа водолазов-десантников аргентинской армии высадилась на одном из островов архипелага. В ответ правительство консерваторов в Лондоне послало в Южную Атлантику мощную карательную военную эскадру с целью снова поднять над островами британский флаг «Юнион Джек». Лондон сделал ставку на вооруженную силу и отверг все компромиссные предложения Аргентины о мирном урегулировании конфликта. Подошедшая к Фолклендам английская армада приступила к штурму административного центра Порт-Стэнли, переименованного аргентинцами в Пуэрто-Архентино. Начались кровопролитные тяжелые бои.

Неспокойное время пришло в дома аргентинцев. Из коротких тревожных сводок они узнавали о потопленных кораблях, сбитых самолетах, о человеческих жертвах… В семьях одних уже оплакивали невосполнимую потерю, у других сердце сжималось при мысли о возможной трагической судьбе близких – солдат и офицеров аргентинской армии.

Напряженной жизнью жила столица Аргентины. Давно уже Буэнос-Айрес не видел таких массовых и бурных демонстраций, какие проходили на центральной площади перед президентским дворцом Каса Росада. На митингах ораторы клеймили позором Англию, ступившую на тропу колониальной войны, призывали народ к сплочению и защите национального суверенитета.

Война в собственном доме известна аргентинцам лишь по учебникам истории да музейным реликвиям. В столичном музее истории до сих пор показывают как вещественные доказательства разбоя и позорного бегства англичан полинявшие знамена, штандарты, сабли горе-гренадеров 71-го полка Хайлендерс.

Позже, в 1807 году, собрав более крупные силы, англичане снова напали на Буэнос-Айрес и снова встретили героическое сопротивление населения. Три года спустя, в 1810-м, аргентинцы успешно вершили войну за освобождение от испанского господства и теперь каждый год 25 мая отмечают юбилей учреждения первого самостоятельного правительства Аргентины. Среди его создателей был и генерал Бельграно, в честь которого, кстати, был назван крейсер, пиратски потопленный англичанами уже в ходе нынешнего конфликта.

Конфликт из-за островов не был неожиданностью для аргентинцев. Во-первых, потому, что насчитывает полуторавековую историю, являясь важной частью прошлого, которое изучают с детства в школе; во-вторых, политические деятели страны и ее печать никогда не упускали из поля зрения англо-аргентинский спор. Посещая Буэнос-Айрес, я каждый раз становился свидетелем большого интереса к этому вопросу. Довелось мне побывать и на промышленной выставке, где конфигурация цветочной клумбы, разбитой перед одним из павильонов, повторяла очертания Фолклендских (Мальвинских) островов. Соответствующая надпись вводила непосвященного в курс дела, разъясняя, что высадившиеся на островах в 1833 году моряки с британского корвета «Клио» арестовали представителей аргентинских властей, а жителей-аргентинцев выдворили.

На островах постоянно проживало около двух тысяч человек, в основном британских подданных. Их главное занятие – овцеводство. Жили они в отрыве от всего мира. В аргентинских официальных брошюрах, изданных в связи с конфликтом, говорится, что лишь в 1972 году Лондон позволил жителям вступить в контакт с континентальной Аргентиной, получать оттуда срочную медицинскую помощь. Аргентинские компании помогли установить на островах телефонную связь, построили там аэродром. Как признал американский еженедельник «Ньюсуик», жители островов, находясь под британской опекой, отнюдь не процветали, их «доходы из расчета на душу населения – одни из самых низких в мире». Их британские паспорта не дают им права по прибытии в Лондон ступить дальше иммиграционной конторы, где надо получить разрешение на въезд, а деньги, имеющие хождение на Фолклендах, не принимают лондонские банки.

Лондон, пригрозивший проучить аргентинцев, действительно преподал один «урок», причем не только аргентинцам, но и всем народам развивающихся стран: объединенный фронт империалистических государств – союзников по НАТО выступил против одной, хотя и немаленькой страны. Силы оказались неравными.

На Аргентину фактически обрушился удар мощного натовского (читай – американского) кулака в английской перчатке. Без широкой военно-технической помощи США, которые снабжали англичан горючим, боеприпасами, транспортной авиацией, а также разведывательными данными, штурм Порт-Стэнли, по мнению западной печати, затянулся бы надолго.

(Силантьев В. И. Пробужденная сельва. М.: Известия, 1983.)

ОТКУДА НАЧИНАЛСЯ БАЙРЕС

Почти в каждой латиноамериканской столице есть свой «старый город» – место, откуда она начиналась в давние времена, а затем разрасталась вширь. В Буэнос-Айресе это портовый район Ла-Бока.

Со знакомым аргентинским журналистом на стареньком «форде» мы направляемся на городскую окраину, в то место, где, как говорится, зародилась столица республики.

Свернув с широкой, обрамленной монументами авениды Пасео Колон, мы проезжаем мимо огромного пустыря. Морской бриз гонит по нему облачко пыли и бумажного мусора в сторону одиноко возвышающейся чаши футбольного стадиона, прозванного местными болельщиками «бомбонера» – «корзинка с конфетами». Он принадлежит одному из популярнейших спортивных клубов «Бока Хуниорс». Машина въезжает в «старый город», имеющий богатую историю.

Основатель аргентинской столицы испанец Педро де Мендоса прибыл из Европы на берега Ла-Платы четыре с половиной века назад и облюбовал тихую бухту для швартовки своего парусника. Ее назвали Ла-Бока, что в переводе с испанского значит «устье». Это случилось в 1536 году.

А лет двадцать спустя после основания аргентинской столицы на берегах реки Ла-Платы высадилась группа испанских авантюристов, прибывших сюда в поисках золота и серебра. Из-за океана они привезли с собой семь коров и одного быка. Их заветная мечта найти здесь драгоценные металлы оказалась иллюзией, а вот от первых нескольких коров пошли стада, которые принесли Аргентине настоящее богатство.

Минули столетия, появились огромные океанские суда. С одного из них, доставившего эмигрантов-итальянцев, сошел малоизвестный в то время писатель Эдмондо Д’Амичис. Он поистине влюбился в Ла-Боку и так проникновенно описал далекую заморскую деревушку в своей новелле «Сердце», назвав ее «маленькой Генуей», что вскоре в Аргентину приехало более миллиона итальянцев. Теперь, как утверждает статистика, примерно половину населения страны составляют выходцы из Италии или их потомки, а другую половину – потомки испанцев.

Ла-Бока и сейчас манит иностранных моряков и туристов. И в этом немалую роль играет присущий ей итальянский колорит. В многочисленных харчевнях по-прежнему широк выбор спагетти, традиционных итальянских рыбных блюд и доброго виноградного вина. И, конечно, уже у берега турист встретит ищущего заработка гитариста, исполняющего душещипательное танго.

Когда въезжаешь в этот старый портовый район, то теряешься в узких улочках среди низких, порой просто-напросто убогих строений, и кажется, что ты попал совсем в другой город. Ведь в центре и прилегающих к нему кварталах тебя немного раздражали чопорность и роскошь особняков богачей, начищенные до блеска медные таблички у парадного входа. Там город во многом копировал архитектуру и стиль западноевропейских столиц, и думалось порой: стоило ли ехать за тысячу километров, чтобы увидеть тут, на краю света, нечто похожее на Лондон или Копенгаген? Ла-Бока же самобытна: она как бы сама по себе – плоть от плоти аргентинская.

Недаром здесь черпали вдохновение художники и поэты, музыканты и артисты. Иные приезжали в пропитанный морской солью и по2том квартал во фраках, покинув богатые салоны и званые приемы; большинство же, стремясь добиться признания, упорно трудились здесь, предлагая по бросовой цене свои картины случайным посетителям или зарабатывая на хлеб сочинением и исполнением танго. Один из них, Хуан Филиберто, композитор и поэт, прославился знаменитым танго «Каминито». В честь этой мелодии даже названа одна из улиц Ла-Боки.

У причалов не видно сверкающих белизной фешенебельных яхт, здесь лишь забрызганные грязью рыбацкие шаланды да старые посудины, доживающие свой век. А современный порт с бесчисленными доками и лесом портовых кранов-гигантов, с огромными пакгаузами и элеватором расположился севернее – туда и разворачивается наш «форд».

Суда – под флагами разных стран – принимают в трюмы товары традиционного аргентинского экспорта: мороженое мясо, пшеницу, кукурузу. На пристани я увидел и нечто совсем неожиданное – высыпавшиеся из разбитого ящика сочные красные яблоки. Аргентинские фрукты тоже везут за океан. Румяные яблоки, отливающие золотом груши охотно покупают Франция и другие страны Западной Европы. И хотя европейские порты отделены добрым десятком тысяч километров, аргентинские фрукты пользуются хорошим спросом. Ведь их урожай приходится в пору, когда в страны северных широт только приходит весна.

Неподалеку от нового порта начинается сегодняшний центр Буэнос-Айреса. За Розовым дворцом, резиденцией президента республики, расположились кварталы банков, министерств и закрытая для движения автотранспорта богатая торговая улица Флорида.

Аргентинская столица – город прямых и длинных улиц. Обычно считают, что самая длинная улица в мире находится в Мехико. Это 28-километровая Инсурхентес. В Байресе подобных улиц множество. Одни из них тянутся с востока на запад, а другие перпендикулярны им. Самая длинная – 37 километров – носит имя политического деятеля прошлого века Ривадавия. Она пересекает более ста городских кварталов и насчитывает около десяти тысяч домов.

Невольно думаешь, что жителям Байреса, должно быть, трудно ориентироваться из-за многозначной нумерации домов. Оказывается, нет. Город состоит из одинаковых по числу строений кварталов, в каждом не более ста домов. Поэтому второй квартал по улице имеет нумерацию домов 200–299, третий – 300–399 и так далее. Таким образом, дом под номером, скажем, 1545 будет обязательно находиться в 15-м квартале. Нумерация домов, как правило, начинается от берега реки Ла-Платы, откуда рос город.

Ветры с широченной, как море, реки Ла-Платы одинаково дуют как на севере, так и на юге столицы. Но на своем пути к обитателям северных кварталов эти ветры проходят сквозь строй каштанов, пальм и редкостных тропических деревьев, которыми засажены парки, и несут живительный озон. А на юге те же ветры встречают барьер портовых кранов, рыболовных и нефтеналивных судов и, достигая рабочих кварталов, пахнут морской солью, рыбой и керосином.

Контрасты двух столичных районов этим не ограничиваются. Они проявляются в одежде людей, темах их разговоров, даже в памятниках. Чем старше городской квартал или чем он богаче, тем больше в нем памятников.

Аргентинцы отдают дань уважения участникам движения за освобождение страны от испанского колониального владычества, и поэтому нет ничего удивительного в том, что в центре города и богатом районе Палермо то и дело видишь фигуры бронзовых и мраморных всадников.

Самый почитаемый из них сооружен герою освободительной войны Сан-Мартину. Восседающий на вздыбленном коне генерал окружен бронзовыми статуями своих солдат, а по всему гранитному постаменту – барельефы, отражающие памятные баталии и военные походы.

Рядом с памятником Сан-Мартину расположены три вокзала и привокзальная площадь Британия. На ней еще издалека замечаешь высокое сооружение, похожее на каланчу. На самом же деле это совсем не каланча, а тоже монумент, правда, несколько необычный. Своими очертаниями и гигантскими часами он напоминает знаменитый лондонский Биг-Бен. Это дар Англии, а точнее, как значится на монументе, «британских посланцев в Аргентине» по случаю столетия независимости республики, которое отмечалось 25 мая 1910 года.

ПАМПА, КАСА РОСАДА, ЛОЛИТА, МЕНОТТИ

От аргентинской столицы до города Санта-Фе, где намечено соорудить гигантскую плотину электростанции «Парана медио», полтысячи километров пути. Конечно, быстрее всего туда можно было бы добраться на самолете местных авиалиний. Но соблазн увидеть раскинувшуюся на сотни километров пампу – гигантские естественные пастбища, принесшие Аргентине богатство и мировую славу скотоводческой страны, – берет верх, и мы выбираем наземный транспорт.

Пампа! Бескрайняя равнина без холмов и лесных массивов, с миллионами гектаров плодороднейших земель. Тучные коровы круглый год разгуливают по лугам, отгороженным от шоссе едва видимым забором из колючей проволоки. Пастухов – гаучо – не видно. Они появляются лишь иногда, чтобы перегнать стадо на другое пастбище.

Мало кто помнит, что до прихода в Аргентину испанцев проживавшие там племена индейцев не знали домашнего крупного рогатого скота. Любопытно, что испанские конкистадоры, давшие имя стране от латинского слова «аргентум» – серебро, не нашли в Аргентине драгоценных металлов, за которыми охотились по всему континенту. Они и реку Ла-Плату (в переводе с испанского – серебро) окрестили так, полагая, что плывут по ней в сказочную страну Эльдорадо. Река привела их к другой широкой водной магистрали – Паране, по берегам которой и раскинулась пампа. Если бы конкистадоры могли подняться в воздух, то с высоты птичьего полета увидели бы внизу тысячи и тысячи серебряных зеркал самых фантастических конфигураций. Это бесчисленные озера, заросшие кустарником речные заводи, ручейки и полноводные реки, дающие пампе влагу, а значит, и жизнь. Отражая лучи солнца и белые облака, вода в часы заката и восхода солнца заставляет переливаться пампу цветами золота и серебра.

Но это – зрительное восприятие. Экономически же пампа источает настоящее золото. Значительная доля ее богатств экспортируется, принося стране необходимую валюту для импорта машин, оборудования, горнорудного сырья и прочих товаров.

Мой первый визит в Аргентину начался в столице. Коммерсант, с которым я познакомился в Буэнос-Айресе, посетовал:

– Не успеваю завести знакомства в правительственных учреждениях, как там снова меняются руководители!

За восемь лет, что он прожил в столице, в Каса Росада – Розовом доме, резиденции главы аргентинского государства, сменилось семь президентов. Возможно, столь короткие сроки пребывания у власти привели к тому, что ни один из них не успевал позаботиться о капитальном ремонте Розового дома. Старинный дворец выглядел несколько запущенным, а на фоне новых высотных зданий центральных кварталов – просто невзрачным. После ремонта его неизменно красят в розовый цвет. Это традиция. Она берет начало с 1868 года, со времени президента Доминго Фаустино Сармьенто, который первым избрал это здание для постоянной резиденции главы государства и при котором были осуществлены реформы, направленные на развитие экономики и культуры, ускорившие формирование аргентинской нации.

По сравнению с президентскими дворцами в других странах Латинской Америки Розовый дом не может не удивить скромностью и непритязательностью. Ничто не говорит о роскоши и внутри дворца. Там нет ни помпезных мраморных колонн, ни отделанных позолотой резных дверей, ни парадных лестниц. Единственным признаком экзотики может служить бьющий во внутреннем дворике – патио – фонтан, около которого возвышаются две пальмы.

Двое дворцовых служащих выписали мне пропуск, «действительный лишь на день выдачи», попросили приколоть к лацкану пиджака круглый жетон с номером 85, и я пошел следом за посыльным холодными мрачноватыми коридорами.

Принимавший меня директор Департамента печати выглядел усталым. Из скупых ответов на мои вопросы можно было сделать вывод, что Аргентина переживает сложный период в своем внутриполитическом развитии.

С марта 1976 года после государственного переворота власть находилась в руках военных. В стране не действовал распущенный парламент, многие посты в правительстве занимали военные, они же назначали из числа генералов президента страны. Деятельность партий была приостановлена, а в отдельных случаях запрещена. Отстраненная от власти последний гражданский президент Мария Эстела Мартинес де Перон долгое время содержалась под стражей, – ее обвинили в незаконных операциях с государственными и частными фондами. И лишь летом 1981 года ей разрешили покинуть страну.

…Побывав в Розовом доме, я отправился пешком на встречу к популярной у нас аргентинской актрисе Лолите Торрес. Ее дом находится рядом с центральной авенидой 9 Июля, где в районе знаменитого обелиска расположились многочисленные театры Буэнос-Айреса. В одном из них – театре «Авенида» – Лолита дебютировала, когда ей было всего 11 лет. Девочка с успехом выступала на сцене и в конце концов оставила мечту посвятить свою жизнь медицине.

И вот я в гостях у популярной артистки. Более чем в 30 фильмах снялась Лолита Торрес, объездила с гастролями Южную и Северную Америку, многие страны Европы. Сыграв в одном из своих ранних фильмов – «Возраст любви», она покорила миллионы советских кинозрителей, и певицу назвали «идеальной невестой всех русских юношей».

Все это я прочитал на обложке одного из любимых дисков Лолиты Торрес, который она мне подарила во время встречи. Эту долгоиграющую пластинку выпустила испанская фирма «Испавос». Фирма отметила, что диск выпущен в 1975 году, вскоре после первого концерта Лолиты в знаменитом мадридском «Театро де ла Комедиа».

Успех был феноменален. Наконец-то сбылась мечта актрисы выступить на родине. Ведь Лолита – испанка. И поет главным образом испанские песни. Но всю жизнь прожила в Аргентине.

О чем мечтает актриса теперь?

– Я мечтаю о том, чтобы сохранить любовь русской публики. О, я знаю, как трудно артистке поддерживать любовь, которую однажды она пробудила у зрителей. Ведь мне до сих пор шлют письма и подарки мои далекие советские почитатели. А когда я приезжаю к вам на гастроли, то ваши мамы показывают дочек, которых они в честь меня назвали Лолитой. Как это мило и трогательно!

Я, естественно, волнуюсь, готовясь к каждой новой встрече. Конечно, я включаю в репертуар две-три песни из фильма «Возраст любви», столь любимых в России, но в целом моя программа совершенно новая. Есть в ней и русские мелодии…

Гостиная, где мы разговаривали, была заполнена всевозможными статуэтками, картинами, сувенирами, полученными Лолитой Торрес от благодарных зрителей. Немало было здесь и подарков из Советского Союза, сувениров с изображением Московского Кремля.

А в 1978 году, во время чемпионата мира по футболу в Аргентине, я беседовал с тренером Сесаром Луисом Менотти, который привел свою национальную сборную к футбольной короне мира. «Говорят, Менотти родился в сорочке и прямо на футбольном поле, это верно?» – спросил я.

– Насчет сорочки – выдумка, но дом в городе Росарио, где я родился, действительно стоял на краю тренировочного поля клуба «Унион американа». Моя колыбель располагалась у окна, выходившего на травяной газон с футбольными воротами. Сначала я увлекался баскетболом и плаванием, но все-таки пересилила страсть к футбольному мячу. Его наши мальчишки могут гонять даже между рельсами железной дороги. Когда мне было 15 лет, умер отец, и со средствами в семье стало трудновато. Тогда и начал думать о профессиональном футболе. В то время многие мои сверстники эмигрировали в страны Латинской Америки и Европы в поисках работы.

Я спросил Менотти, что для него футбол: профессия, работа, жизнь? Тренер ответил так:

– Футбол – прежде всего праздник. Можно улучшать зеленый ковер, мяч, экипировку игрока, но суть футбола не изменится. Эта игра бессмертна. Как народная мелодия: ее можно по-разному аранжировать, но главная тема остается без изменений. Тренер, каждый футболист должны отвечать требованиям этого спектакля, слиться с настроением публики. Плох игрок, который механически выполняет футбольные приемы. Ведь, к примеру, Бетховен писал музыку не ради написания нот. Он жил музыкой! То была его манера познания мира. Футбол – тоже способ познания мира…

Я до сих пор храню книгу «Футбол», которую мне подарил великий тренер и подписал: «С чувством симпатии, Менотти».

ЗОЛОТЫЕ СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

Когда на счету последние годы жизни, страшно подумать, сколько же времени ушло зря, впустую. Сколько выброшено минут и часов ради глупого времяпрепровождения, капризов сердца, молодецких забав. Но спросишь себя: хотел бы жизнь прожить иначе? О нет, нет! Хотел бы повторить все сначала? О да, да! Особенно милые золотые студенческие годы!

Удивляюсь до сих пор. Откуда брались неугомонность, выдумка, энергия, бесшабашность? Ведь вернулся с войны возмужавшим юношей. Усталым. Жирок, накопленный беззаботной солдатской жизнью, когда ты худо-бедно сыт, одет, снабжен махоркой, быстро растаял. Испарилась как дым выданная в тройном размере за годы войны зарплата. Этому помог товарищ Сталин, обнародовав денежную реформу. Он просил народ принести «последнюю военную жертву» на алтарь Отечества, растолковал, что в ходе войны естественно происходил процесс эмиссии денег, упало до минимума производство товаров, а зарплату выплачивали как прежде, в мирное время. Деньги обменивались по курсу одна тысяча старых рублей на один новый рубль. Продал шинель. Потом расстался с кирзовыми сапогами и гимнастеркой. Благо жил на Зацепе, рядом с рынком. Недалеко было ходить, чтобы обменять солдатские шмотки на буханку хлеба. Не продал лишь унты как память о любимой авиации. Щеголял в них все студенческие зимы, притягивая взоры девушек.

Выручал трофейный аккордеон. Выезжал работать массовиком-баянистом в пионерлагеря, дома отдыха. Прельщала не столько зарплата, сколько бесплатное питание и свежий воздух. Три раза в году веселил какой-нибудь коллектив служащих, отмечавших советские праздники и, по обычаю, после доклада предававшихся застолью и танцам с песнями. Однажды мамаша трех дочек наняла меня обучать старшую игре на аккордеоне за десять целковых в час. Уроки вскоре прекратились, ибо мамаша рассчитывала поскорее выдать дочь замуж, а я оказался непонятливым строгим учителем. Разглядываешь свои студенческие фотографии, ужас берет! До чего же был худ. Кожа да кости. Золотые студенческие годы не в ладах с расчетом, с выгодой и сытостью. Молодость трехжильная, бездумная, увлекающаяся всем заоблачным, блестящим, как звезды.

С 1951 года иняз стал издавать свою многотиражку «Советский студент». Подобрался коллектив талантливых и энергичных студентов, пишущих очерки, стихи, фельетоны. Меня пригласили заведовать литературным отделом. Мы сами себе были цензорами. К сожалению, согласно стереотипам того времени первая страница многотиражки отводилась под официальные материалы – партийные и комсомольские обращения с призывами укреплять мир, участвовать в выборах, публикации о работе институтского партбюро и комитета ВЛКСМ, другие документы. Зато вторая страница почти целиком заполнялась заметками, фельетонами, сатирическими стихами и карикатурами о студенческой жизни. Однажды наши шуточки и шаржи в новогоднем номере послужили темой разговора на партбюро. Нас критиковали за перехлест, излишнюю лихость в показе негативного.

Каждый год с осени до весны «стукал» в волейбол. Настоящий волейболист не скажет «играл», профессиональнее звучит «стукал». Сейчас думаешь, какой же глупый был – на что тратил время и силы? А тогда… Разве можно было отказать тренеру Михаилу Крылову, легендарному мастеру волейбола? Ведь он привел меня в институт. Чисто случайно. В 46-м после демобилизации я шел по Крымскому мосту до метро, любовался набережной. И вдруг навстречу Мишка Крылов, с которым до войны играли в «Спартаке». Он – за команду мастеров, я – за юношескую. «А на фронте стукать приходилось? – спросил. – Послушай, – предложил он, – тут рядом, на Метростроевской, 38, есть институт иностранных языков. Я там работаю на полставки тренером. Приходи в воскресенье. Предстоит календарная игра, а мужиков в институте раз-два и обчелся». Я пришел и надолго остался. Мне импонировало, что многие гуманитарные дисциплины в институте преподавались на иностранном языке.

Волейбол – захватывающая игра, воспитывающая волю, смекалку, точность в движениях. Ох, сколько же часов отдано кожаному мячу! Но кто подсчитает, сколько минут вдохновения и радости принесли ответственные игры! Выигранный матч у сильного противника порождал необыкновенный душевный подъем. Михаил Крылов с друзьями «обмывал» его стаканом водки. Приглашал меня, но я отнекивался. Помнил, как меня, подростка-гармониста, споили деревенские. С тех пор высчитал свою норму – 300 грамм. И то – если в компании и понемножку. В первый День Победы в полку всем выдали за ужином три раза «по сто». Я тогда свою норму слил во фляжку. А если проиграешь матч? Михаил опять выпивал. «Надо расслабить мускулатуру», – приговаривал.

Это в наше время скрючился от боли волейболист, а чаще футболист – сразу бежит врач с баллончиком, заморозит место травмы, и спортсмен побежал как ни в чем не бывало. Я ходил на матчи «Торпедо», когда его стадион с одной трибуной в три ряда находился перед входом в парк Горького. Видел, как футболисты «лечились» от полученных ушибов, растяжения связок, вывихов. По-современному говоря, принимали допинг. Злоупотреблял «зеленым змием» мой любимец Эдуард Стрельцов. Он долго не прожил, как и Михаил Крылов. Но я, слабак по части выпить, все равно их уважаю как крепких мужиков и прекрасных спортсменов.

Написал это и подумал, каким был Ельцин, студент строительного института. Здоровяк, при росте выше 180 сантиметров он был отличным нападающим в команде. Разъезжал со сборной на соревнования по всей стране. А ведь он играл без двух пальцев на одной руке. В детстве стащил у военных боевую гранату и с друзьями попробовал ее разобрать. Взорвался, видимо, лишь детонатор, который он ударил молотком. Если бы сработала сама граната, представляете, что бы случилось? Вот такая штука: бесшабашное ухарство или неосознанный самострел. Как знать, кроме природных наклонностей, может, волейбол тоже приучал его к «зеленому змию»? Но неполная кисть – а руки самое главное в волейболе – вызывала у него особое чувство превосходства над другими, полноценными товарищами. А страсть к победе? Разве она не порождала в Ельцине, уже большом политике, целеустремленность, пробивную силу, волю драться до конца? Вот что такое волейбол!

А с каким огромным трудом мне давались первые шаги в познании английского языка! В институте преподавала целая плеяда языковедов. Английскому нас обучала чистокровная англичанка Тодт, плохо говорившая по-русски. С нами она разговаривала только на своем родном языке. В институте был заведен строгий порядок – языковым преподавателям запрещалось разговаривать со студентами по-русски даже на переменах. И правильно поступали – студенты быстрее осваивали языки. Переводу с русского на английский нас обучал доцент Мюллер, известный составитель толстого англо-русского словаря. Тяжеловатый, стареющий, он не любил нас распекать за невыученный урок. Восхищала нас своей эрудицией замечательная переводчица «Саги о Форсайтах» Голсуорси Ольга Холмская. Сухонькая, в толстых очках, она тоже была равнодушна к лодырям: не хочешь – не учи. Однажды она в шутку сказала, что нам, институтским стихотворцам, пора бы заняться настоящим делом. И предложила мне перевести на русский знаменитое стихотворение Байрона «Прометей». Пояснила, что «весь Байрон переведен в середине прошлого века незадачливым… аптекарем, которому надоело готовить лекарства, и он занялся переводом». И еще добавила, что байроновского «Прометея» переводили «все, кому не лень», даже Блок, но все переводы далеки от оригинала и не совпадают по числу строк. Спустя месяц я принес ей мою версию и похвастал, что число строк у меня совпадает с оригиналом. (Для непосвященных замечу в скобках, что английские слова значительно короче русских, да и слог и синтаксис компактнее.) Затем я перевел для Холмской стихотворный эпиграф к роману африканского писателя Абрахамса о расовой сегрегации в Южной Африке, над которым она работала. Мой перевод ей понравился, более того – одна строка послужила заглавием для книги «Тропою грома». Под этим заглавием по мотивам романа был поставлен балет.

На пятом курсе я уже пробовал сочинять стихи на английском языке и даже испанском. Тогда нам ввели как обязательный второй язык. Преподавала чистокровная испанка Кончита Фернандес, милая, симпатичная женщика. Часто на уроках мы просили ее спеть испанские песни. Она думала, что, если просят, значит, не выучили урок. Но мы действительно любили ее пение. Да и она сама с первых звуков преображалась, забывала про занятия.

О счастливые студенческие годы! Мы были благодарны товарищу Сталину за его труд «Основы ленинизма». Пусть питающие к нему животную ненависть перестройщики доказывают, будто сталинские труды не им писаны. Уж мы-то, языковеды, можем точно различить присущий только Сталину стиль речи. Многие первые работы Сталина посвящены популяризации основополагающих ленинских статей. Институтский курс марксизма-ленинизма требовал от нас изучения первоисточников. Ленинские работы понимались с трудом, тогда как сталинские на аналогичную тему были лаконичными, в них все было разложено по полочкам и легко конспектировалось.

Напрасно перестройщики уличают «Краткий курс» в узости мыслей. Есть в нем вполне философские страницы, написанные лично Сталиным. А в целом эта книга писалась в расчете на полуграмотного рабочего и крестьянина, вступивших в партию. Надо обладать особым талантом популяризатора, чтобы просто и доходчиво изложить сложные явления и события. Уверен, никто из перестройщиков не сможет написать такую книгу. Хотя бы потому, что они страдают графоманией и космополитизмом, не могут обойтись без чуждых русскому иностранных слов «новация», «генерация», «легитимность», «консенсус», «презентация», «инаугурация» и прочих.

Принес в многотиражку стихотворение «Мечта». В нем ни разу не упоминалось имя вождя, но с первых строк было ясно, о ком идет речь. Я мечтал о том, как, покинув бесшумный ЗИС, в двери института «пройдет в простой шинели человек», свернет в раздевалку, где каждый уступит ему очередь. Далее он войдет в аудиторию и спросит: «Если вы не против, то, разрешите, лекцию я прочитаю вам». Стихотворение кончалось так:

Окинет взглядом нас, младое поколенье,

Кумач, чуть сбившийся, поправит на столе

И в зал шагнет; и вот через мгновенье

Услышим первого лингвиста на земле!

Четвертый час куранты выбивают,

Там где-то в комнате горят еще огни, —

Мы знаем, он и нас не забывает,

А у него мы в думах не одни.

Но все равно я каждую минуту

Мечтаю, как затормозит свой бег

Бесшумный ЗИС и в двери института

Пройдет в простой шинели человек.

Читателю, очевидно, нужны объяснения, почему студент иняза мечтает видеть Сталина у себя на лекции. В 50-х годах на страницах газет развернулась дискуссия по вопросам языкознания. В ней принимали участие ведущие языковеды страны. И вдруг свою лепту в дискуссию решил внести Сталин. Он писал, что как марксист считает своим долгом сказать свое слово о значении языкознания. И сказал. В результате, как писалось в многотиражке «Советский студент», «основополагающие указания гениального труда Сталина» стали во главе угла «перестройки учебного процесса» в нашем институте. За невнимание к сталинскому труду подвергся критике наш Мюллер, заведующий кафедрой перевода, и другие преподаватели. Судя по публикациям многотиражки, весь коллектив с небывалой энергией и восторгом занялся анализом «гениального труда», уже переделывались готовые диссертации в свете «указаний».

Думаю, однако, что эта «перестройка» шла лишь на словах, для галочки. Мы, старшекурсники, не услышали ни одной лекции по работе Сталина, а на партсобрании даже раздавались голоса против «перестройки» в лингвистике: это, мол, дело кафедры марксизма-ленинизма. Спустя год в «Советском студенте» значительно реже появлялись материалы на эту тему, хотя Сталин был еще жив. Недальновидный Хрущев высмеял сталинское участие в дискуссии и ее проведение как якобы политический маневр с неблаговидной целью – отвлечь внимание народа от острых хозяйственных проблем. Увы, не зрил в корень. Сталин умер, не успев довести до конца затеянную им «перестройку» в науке. По большому счету в ходе дискуссии речь шла не о синтаксисе, словообразовании, лексике и других премудростях лингвистики. Сталин заострил вопрос о развитии науки, о необходимости разных точек зрения, о борьбе мнений, о вреде формализма и администрирования. Вот как ставилась задача: «Применяя марксизм в языкознании, – писал в «Советском студенте» замдиректора по научной части Л. Базилевич, – товарищ Сталин нанес уничтожающий удар по вульгаризаторам, талмудистам, начетчикам. Он разоблачил тот режим в науке, при котором споры, критика, столкновение мнений подменялись администрированием. Он обосновал закон развития советской науки через борьбу мнений, свободу критики».

Удивительно, не правда ли?! Точь-в-точь лозунги и программа горбачевцев – свобода и плюрализм, многопартийность. Честно говоря, вместо того чтобы осуждать Сталина, следовало бы взять его в свои союзники и цитировать при каждом случае. Оказывается, Сталин мечтал о той же самой свободе мнений, что и диссиденты академик Сахаров и Солженицын и самый заурядный демократ. Более того, Сталин провозгласил свободу критики законом развития научной мысли. Так отчего наши демократы не воспользовались готовыми рецептами? Будущие потомки будут удивляться, как ученые мужи смогли отвергнуть весь накопленный положительный опыт за семьдесят с лишним лет советской власти и решили все начать с начала! Поучились бы у Сталина – он критиковал наших маршалов и генералов за то, что плохо перенимают опыт… гитлеровских полководцев. Кстати, Сталин весьма высоко отзывался об американской нации, о деловитости американцев, призывал поучиться у них. А ведь с точки зрения классовой борьбы американский империализм был нашим врагом номер один. Сталин, выходит, умел проводить грань между политикой и здравым смыслом. Перед самой войной, когда я поступил в авиаучилище, Сталин приказал осуществить перестройку наших военно-воздушных сил, взяв за основу структуру гитлеровских ВВС.

Дискуссия о языкознании проходила в пору широкой кампании борьбы с низкопоклонством перед Западом, с космополитизмом. То было время разгара холодной войны. За антисоветизм и антикоммунизм мы платили той же монетой – антиамериканизмом.

В 50-х годах иняз слыл «институтом благородных девиц». В нем учились отпрыски тогдашней элиты советского общества – дочки министров, генералов, партаппаратчиков, деятелей искусств, ученых. Почти все как на подбор – статные, пышущие здоровьем, несмотря на послевоенные трудности. Немало было представительниц среднего класса, но тон в моде, одежде и прическах задавали первые. В институте велась беспощадная борьба против «стиляг» и поклонниц буги-вуги.

В один прекрасный момент я мог бросить институт и стать музыкантом. Мои песни показали профессиональным композиторам, и они не отговаривали меня от музыкальной стези. Но я сомневался в своих способностях. Понимал, что не имею главного за плечами – сколько-нибудь приличного музыкального образования. И потом… Еще в детстве, слушая по радио джаз-оркестры Цфасмана, Фельдмана, Коралли, Рознера, я подумал, что музыка – удел евреев. Талант, мол, способности у них к этому. Ничего не поделаешь! Кстати, в институтской художественной самодеятельности, в активе редакции многотиражки, в комсомольском комитете большинство были студенты-евреи.

В один прекрасный день у ветеранов – сотрудников «Советского студента» родилась идея отметить 50-летие нашей многотиражки. Собрались на квартире у бывшей студентки Гали Беляевой на Кутузовском проспекте. Стол был накрыт по-генеральски. Первый тост взялся сказать Гелий Чернов, много лет работавший переводчиком-синхронистом в ООН в Нью-Йорке. Очень уважаемый товарищ, в институтские годы замещал главного редактора «Советского студента». Он сказал:

– Не смущайтесь. Я предлагаю первый тост выпить за Иосифа Виссарионовича Сталина.

Раздались выкрики. Забыл, в какое время мы живем! Сталина в конце 90-х уже по которому кругу потрошили, громили. Даже коммунисты на своих демонстрациях боялись пронести портрет вождя. Когда шумные негодующие выкрики стихли, Гелий продолжал:

– Я бы сказал спасибо товарищу Сталину за то, что он включился в дискуссию о языкознании и осудил талмудистов в лингвистике. После этого наш райком партии разрешил институту издавать многотиражку, чего наше учебное заведение добивалось много лет. Не вмешайся Сталин в дискуссию, не было бы «Советского студента», мы не собрались бы здесь на юбилей.

ВОПРОСЫ ЛЕНИНИЗМА

Перестройщики в конце 80-х задумали вернуть то, что свергла Октябрьская революция. Ее лидеры Ленин, Сталин и другие хотели самого элементарного – имущественного и духовного равенства между людьми. Возразят: уравниловку насаждали, философию нищих. Нет, в действительности Ленин и особенно Сталин воевали против обезлички и уравниловки. Они разъясняли коммунистам и народу, что в социалистическом обществе распределение осуществляется по результатам труда. Сталин называл уравниловку не иначе как «злом».

Подняв на щит тезис «Только богатые сделают страну богатой», перестройщики обвинили КПСС в пренебрежении к азам экономики – рентабельности, денежному обращению и так далее. На самом деле Сталин в речи в 1931 году журил хозяйственников за пренебрежение «принципами хозрасчета». «Это факт, – сказал он, – что в ряде предприятий и хозяйственных организаций уже давно перестали считать, калькулировать, составлять обоснованные балансы доходов и расходов. Это факт, что в ряде предприятий и хозяйственных организаций “режим экономии”, “сокращение непроизводительных расходов”, “рационализация производства” – давно уже вышли из моды». Сталин высмеивал тех коммунистов, которые полагали, что при социализме деньги не нужны.

Можно без конца упрекать перевертышей в невежестве, показать на фактах, что первые советские пятилетки преследовали вечные проблемы развития индустриальной страны. Они существовали при Сталине, Брежневе, Горбачеве, Ельцине и будут стоять перед другими руководителями после них. И разумнее было бы не заниматься изобретением велосипеда, а проанализировать, каким образом недоучившемуся семинаристу Сталину, слесарям Хрущеву и Ворошилову удалось решить эти проблемы, а перестройщикам, напротив, уже на пятый год пребывания Горбачева у власти развалить экономику.

Скажут: сталинская индустриализация стоила больших человеческих жертв. Верно. Но за прогресс надо платить, и здорово платить. Вспомним, как ставил вопрос Сталин: отсталых бьют, все били Россию за отсталость, а отстали на 50 лет. «Мы должны пробежать это расстояние за десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут», – говорил он в речи «О задачах хозяйственников» в 1931 году. Он напомнил, что точно так же думал Ленин еще в канун Октября, когда писал: «Либо смерть, либо догнать и перегнать передовые капиталистические страны». Это был вопрос жизни и смерти. В этом один из секретов, почему народ поверил в Сталина, в большевиков. «Говорят, что трудно овладеть техникой, – развивал мысль Сталин. – Неверно! Нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять». И взяли-таки! Перестройщикам трудно понять, почему тогда ставились конкретные задачи по выплавке стали, добыче угля и нефти. Они опошлили послевоенную сталинскую перспективу в экономическом развитии.

Кричали: Сталин, мол, думал лишь о тоннах проката и киловаттах электроэнергии. Люди для него ничего не значили. Чепуха! И клевета одновременно! Тонны, кубометры, киловатт-часы в любом обществе – в США ли, в Англии – являлись и являются измерениями процветания, благополучия и более того – свободного и независимого существования. И песни наши пелись про тонны, и сообщения о производственных рекордах воспринимались как большая семейная радость, поднимая людей на труд.

Да, Сталин не был безгрешен, он честно признавался: «Лес рубят – щепки летят». И еще он говорил: «Тот, кто ничего не делает, никогда не ошибается». Ведя страну от победы к победе, большевики и лично Сталин совершали ошибки, и не маленькие. Они же запатентовали в нашем языке термины «перегибать палку» или «левацкий уклон». В своей работе «Вопросы ленинизма» Сталин подробно разбирает вопрос о политике партии по исправлению допущенных ошибок. «Если она (партия) хочет остаться руководителем, должна пересмотреть свою политику, должна исправить свою политику, должна признать свою ошибку», – говорил он.

Красный том в 650 страниц озаглавлен: И. Сталин «Вопросы ленинизма». Одиннадцатое и последнее издание 1952 года. Он чудом сохранился среди книг, хранившихся в моем гараже. Там же я нашел пожелтевший «Краткий курс Истории ВКП(б)». В течение всей перестройки ни одно издание не выходило без скандальных «разоблачений» сталинского руководства страной. Предвоенная часть «Вопросов ленинизма» заканчивается докладом на XVIII съезде партии, произнесенном 10 марта 1939 года. Что последовало потом, в течение 15 лет оставшейся жизни Сталина? Подготовка к войне, война с ее невосполнимыми жертвами, восстановление страны. В книге напечатаны речи Сталина времен войны, по случаю годовщин Великого Октября, приказы, отданные в качестве Верховного главнокомандующего, речь-тост на приеме в честь Дня Победы, статьи по вопросам экономики и языкознания, несколько абзацев выступления на XIX съезде КПСС.

Конечно, включи в книгу выступления Сталина на закрытых пленумах ЦК, на других совещаниях, информацию о встречах с хозяйственниками и зарубежными деятелями, как это стали делать со времен Хрущева, не хватило бы и тысячи страниц. Но при Сталине не баловали протокольной информацией ни советских людей, ни зарубежье. Анри Барбюсу удалось интервьюировать Иосифа Виссарионовича для книги «Сталин». На вопрос писателя «Считаете ли вы себя философом?» Сталин ответил, что он скорее деловой человек. И показал кучу бумаг по экономическим вопросам, которые ему надо было рассмотреть и подписать.

И право, если внимательно проштудировать «Вопросы ленинизма», обнаружишь, что ранние теоретико-философские работы Сталина сменяются его выступлениями по различным хозяйственным проблемам. Слог и стиль автора теряют черты научности и сбиваются на рассуждения директора предприятия перед своими подчиненными. Хотя, как всегда, речь Сталина не лишена ясности, железной логики, типично сталинской манеры говорить. Однако его выступления явно перенасыщены цифрами, таблицами. Теоретическое мышление Сталина слабеет. Возможно, от возраста, а скорее от отсутствия сильных политических противников, с которыми в былые времена остро дискутировал, ведя аргументированную полемику.

Прочитал я заново «Краткий курс» (изучал в школе, в военном училище, перелистывал в институте). Книгу перестройщики обвиняют в примитивизме. А мне показалось, что стиль и интеллигентность речи, особенно в первоначальных теоретических разделах, не ниже, чем в последних речах Сталина. Если бы ленинско-сталинские нормы строительства партии проводились в жизнь, она не превратилась бы в организацию, терпевшую в своих рядах карьеристов, взяточников, приспособленцев, начетчиков, потенциальных ренегатов и перевертышей.

О чистках в партии мы знаем весьма смутно. Вспомним, как настойчиво требовали делегаты провести чистку на первом горбачевском XXVII съезде и как Горбачев «теоретически» обосновал ее нецелесообразность. А ведь история КПСС – это прежде всего упорная борьба за ее чистоту и принципиальность. Какой видел Сталин партию? При Сталине коммунист имел одну привилегию – работать столько, сколько нужно, и там, где прикажут. В этом отношении партия мало чем отличалась от армии, где офицера не спрашивают, желает ли он служить в Заполярье или в Крыму. Пожалуй, лозунгом «Коммунисты, вперед!», рожденным на фронтах Отечественной, точно и ясно выражена роль партии. А ведь это значило первым идти под пули врага. Высоким моральным чертам коммунистов посвящены великолепные произведения советской литературы, которые сформировали многомиллионное поколение моих сверстников, считавших своим святым долгом умереть за Родину, за Сталина. Это поколение во многом предопределило нашу победу над фашизмом.

Перестройщики фальшиво лукавят, когда утверждают, будто коммунисты перечеркнули тысячелетнюю историю России, ее культурное наследие, надругались над общечеловеческими ценностями, накопленными за многие века. Это грубая и неумная ложь! Ленин учил, и мы это заучивали как аксиому: «Коммунистом можно стать тогда, когда овладеешь всеми знаниями, которые выработало человечество». Марксисты-ленинцы считали свое учение о социализме сплавом всех высоких идеалов человечества, в том числе выработанных христианством. При Сталине мы учились жить и думать по Пушкину и Некрасову, по Гончарову и Толстому. Мысли о свободе, о борьбе за справедливость мы черпали из творчества Шиллера, Гете, Байрона, Диккенса, Дюма. Всех не упомянуть здесь. Книги советских писателей и музыка наших композиторов несли оптимизм, безграничную веру в новое общество, которое строилось на наших глазах.

Любопытно, что Сталин был весьма осторожен в похвалах, видел в успехах и сверхоптимизме, по его словам, «теневую сторону». Он предупреждал: «Есть опасность, что кое-кто из наших товарищей, опьянев от успехов, зазнается вконец и начнет убаюкивать себя хвастливыми песенками вроде того, что “нам море по колено”, что “можем хоть кого шапками закидать”». И напомнил о том, что подобное уже случалось в делах партии. А вот Хрущев подзабыл сталинское назидание. У него голова закружилась от наших успехов в космосе, решил, что ему и океан по колено. Он заявил на весь мир, что обгонит Америку и «похоронит капитализм».

Сталин подвергал уничтожающей критике вельмож-бюрократов, бичевал сурово чинуш с партийным билетом в кармане, требовал снятия их с постов, невзирая на прошлые заслуги. В ходе реабилитации в журнале «Известия ЦК КПСС» я внимательно читал имена якобы невинно репрессированных и их прежние должности. В списках значились одни начальники и бюрократы! Редко когда попадался репрессированный рабочий, и, наверное, оказывался в этой компании по глупости. В перестроечное время, пользуясь безвластием и «гуманизмом» правоохранительных органов, развелось столько вельмож-казнокрадов, чиновников-взяточников, что был издан указ российского президента о борьбе с коррупцией. Если бы схватить всех за руку и судить, наверняка не хватило бы места в бывшем ГУЛАГе. Но никто никого не трогал – лишь бы не подумали, будто копируется сталинский порядок и дисциплина.

Сталин обладал чувством юмора, шутил порой публично, но в меру. На I съезде колхозников-ударников он рассказывал делегатам о том, как на собрании колхозников одна крестьянка решила остаться вне колхоза, подняла подол и сказала: «Нате, получите колхоз». Под веселый смех делегатов Сталин добавил, что позже она передумала, искренне раскаялась и ее приняли. «И что же? Оказалось, что она теперь работает в колхозе не в последних, а первых рядах», – закончил Сталин под бурные аплодисменты.

Сталин говорил: «Прошли те времена, когда вожди считались единственными творцами истории, а рабочие и крестьяне не принимались в расчет. Судьбы народов и государств решаются не только вождями, но прежде всего и главным образом миллионными массами трудящихся». А перестройщики нас убеждали: «тиран», «деспот», называл народ «винтиками». Нет, это «псы перестройки» обозвали народ быдлом, скотом за то, что наши отцы и деды якобы проглядели Октябрьский переворот, а затем не восстали против тирании. Сталин же считал народ «самым бесценным кладом» и фанатично мечтал выпестовать «нового человека», для которого труд был бы не тяжелой обязанностью, а «делом чести и геройства». Как фанатик он сметал с пути все, что мешало осуществить эту цель.

До сих пор удивляюсь, как сын сапожника, неученый, изгнанный из духовной семинарии, плохо, с сильным грузинским акцентом говоривший по-русски, неудачник в семейной жизни, смог победить сильнейших соперников из «ленинской гвардии»? В первую очередь он одолел Троцкого, энергичного еврея, отличного оратора, возглавлявшего вооруженные силы в ходе Гражданской войны. Как удалось Сталину заменить на высших постах троцкистов и поставить на их место своих сторонников, полуграмотных рабочих и крестьян? Каким оружием Сталин пользовался, чтобы разгромить троцкистско-зиновьевскую оппозицию и других врагов народа? Разгромил в дискуссиях, логикой коммунистических идей и планов построения социализма.

Недруги Советского Союза вынуждены признать, что Сталин был «выдающимся государственным деятелем». Мало этого, Сталин был прозорливым руководителем. Стратегом! Он как бы с вершины видел далеко вперед. Весьма показательны его суждения о намерениях врагов социализма. Еще до войны, в 1938 году, на пленуме ЦК Сталин предупреждал, что враги страны намеревались прежде всего отказаться от социалистической собственности, под предлогом нерентабельности ликвидировать совхозы и распустить колхозы, закабалить страну путем получения иностранных займов и отдать в концессию наши промышленные предприятия. Сегодня после произошедших в 90-х годах перемен мы можем твердо сказать: Сталин как в воду глядел!