Розовый туман

Они провожают героев.

Сколько раз видел по телевизору — репортеры, вспышки фотоаппаратов, рукопожатия, напутственные слова, но сейчас, в шкуре главного героя космического шоу, все выглядит совсем не так, ощущается иначе. С завистью смотрел на тех парней, что отправлялись на орбиту… Теперь миллионы людей смотрят на меня — они счастливы, они завидуют, восхищаются мной. А мне совсем не весело. «Старики» подшучивали, мол, ты, Леша, главное, в штаны не наделай, когда на стартовой площадке оглянешься. Не зря трепались — страшно, по-настоящему страшно и холодно от одной только мысли, что скоро, очень скоро земля уйдет из-под ног и надолго, возможно, навсегда покину родную планету, улечу в неизвестность — туда, где никогда не бывал человек, даже наши «старики».

Почему-то никто не замечает заплаканных глаз родных нам людей, а я смотрю только на них. Павлуша в восторге — папка летит на другую планету! Ребенок. Не понимает, не осознает, что папка может улететь навсегда. Анастасия утирает слезы, но она сильная, она гордится мной.

Останавливаемся на верхней платформе, делаем ручкой, улыбаемся — первая часть подходит к концу, газетчикам нужен эффектный финал, черт бы их всех побрал. Какая тут может быть улыбка? Растягиваю губы, изо всех сил стараюсь быть раскованным.

— Смотри, Алешка, какие звезды! — Саня зачарованно глядел на усыпанное сверкающим бисером черное небо.

Я плюхнулся рядом на надувной матрас, подложил руку под голову и даже не ответил — затянул, заворожил мерцающий простор; неведомая сила подхватила меня, понесла, закружила в водовороте грез, выплеснула в бездонную пустыню, окружила мерцающими искрами. Нет им конца и края. Нет предела бесконечности.

Вроде лежал на берегу, плескание рыбы и лягушачьи песни слышал, и в то же время будто в невесомости… Эх, если б не комары!..

— Сань! А ты бы хотел полететь туда? Ну, хотя бы вот к той, яркой звездочке? Марс, что ли?

— А то! — отозвался Сашка, но тут же озабоченно шмыгнул носом: — Только нам с тобой не светит, — добавил он как-то совсем невесело.

— Это еще почему?! — я аж привстал от такого категоричного утверждения. — Что значит «не светит»? Это на каком таком основании?

— А твоя годовая по физике? — хмыкнул он в ответ.

— Тьфу ты! Физика — чепуха. Зато по физкультуре отлично, а это то, что надо!

— Не-а, — Сашка явно ехидничал. — Там «ботаники» в почете, а бодибилдингом девчонок удивляй.

Сам-то Саня тоже в отличниках никогда не числился, но рассуждал всегда правильно — честно и логично, а Сашкин отец и вовсе военным летчиком был. Авария какая-то — год в больнице провалялся, а ходить так и не смог. Однополчане ему немецкую инвалидную коляску где-то достали. Удобная, говорит, только с запчастями проблемы. Все ведь рано или поздно ломается — даже немецкое.

— Полечу, — стиснув зубы, выдавил я. — Все равно полечу!

Необыкновенно яркое, пронизывающее солнце. Безумный, нескончаемый, постоянный день.

Последние крохи романтики покорителей космоса удаляются вместе с голубым шариком, их место занимает невыносимая тяжесть одиночества, осознание собственной микроскопичности и абсолютной беспомощности.

А ведь была романтика, была. Только кончилась, будто испарилась. Безвкусная пища быстро опостылела, неизменный, казавшийся когда-то величественным звездный пейзаж вызывает омерзение, а пустое кувыркание в тесной конуре просто сводит с ума.

Прах. Мы не более чем прах в этом непредставимо огромном, не поддающемся описанию бесконечном пространстве.

Красновато-бежевый диск впереди кажется жутким монстром. Больше не манит, скорее, обжигает душу, напоминая о том, как далеко мы от нашей теплой и родной Земли.

Хочется выть. По-волчьи. От грызущей душу безнадеги. Все бы отдал за то, чтобы сию минуту оказаться дома, в уютной квартире или на даче, да где угодно, лишь бы спрятаться за родным магнитным поясом, за километрами атмосферы от этих колючих бездушных звезд, от этого жуткого бежевого диска, от этой безмолвной черной пустоты и холодного Солнца…

— Ты почему иметь грусть?

Купер безжалостно коверкает русский язык на свой, американский, лад, что в сочетании с вечно улыбающейся физиономией и потоком шуток всегда вызывает добрую улыбку.

Он профессиональный геолог, доктор наук, а на борту выполняет обязанности врача. Весь спектр медицины под его контролем — от травматологии до психологии.

— Да так. Дом вспомнил, — отмахиваюсь, запамятовав о невесомости, легонько стукаюсь лбом о его грудь. Конфуз чуть отвлекает. Оба смеемся.

— Э-эй, дом далеко — тридцать миллионов миль! — хлопает меня по плечу. — Дом — думать рано, грусть — уходить. Мы есть первый человек flying to Mars! Это есть гордость!

— Гордость. Конечно, гордость. Честь первопроходца — это круто!

— Круто! — повторяет Куп, выставляя кулак с оттопыренным большим пальцем. Улыбается.

— Знаешь, я много лет мечтал об этом, а теперь… — раскрываю ладонь, смотрю на миниатюрную глиняную фигурку сурка.

— О! Fill! Marmot from Pennsylvania! — Куп узнал знаменитого земляка.

— Мне его привез лучший друг…

— Алексей, подмени. Скоро сеанс связи — проверю систему, — окликает Чен.

Он наш бортинженер. Сам из Поднебесной — рослый, крепкого сложения парень. Учился в Москве, по-русски говорит свободно, почти без акцента.

Пожимаю плечами, мол, позже поговорим.

— Хорошо, commander, — кивает Купер.

Сурок выскальзывает из руки и, вращаясь, подплывает к светильнику. Большая размытая тень падает на моих напарников.

— Как выступили? — принимая из Сашкиных рук новенькую инвалидную коляску, спросил я.

— Порядок! Мы же «Альбатросы» — океанские птицы! — подмигнул Сашка. Он крепко хлопнул меня по плечу, я в ответ долбанул его: наш ритуал.

— Смотри, какое чудо техники отцу везу! Молодцы — умеют делать! Шедевр, а не коляска! Филигранная работа!

— Да, техника на грани фантастики! Батя будет рад такому транспорту! Ну, «альбатрос», рассказывай, как принимали.

— Байку хочешь? Вижу. Слушай. Туда еще летели. На подлете, значит, запрос с авианосца, с «Пенсильвании» — сколько машин? Пять — отвечаю. На радаре одна точка, говорят. А у нас и на марше расстояние не больше трех метров от крыла. Не поверили, «Фалькон» подняли — визуально убедиться, прикинь!..

Сашка заразительно хохотал. Я улыбался, понимая, что если и приврал друг, то самую малость. Их группа лучшая во всей морской авиации — факт!

— А вообще принимали по-правильному, хорошо принимали, — продолжил Саня. — Вот как узнали, что коляску для отца ищу, так привезли прямо на борт. Задарма, прикинь — презент. Во как! Уважают нашу группу! А это тебе сувенир, держи. — Сашка протянул фигурку сурка. — Это Фил-предсказатель, их эмблема — о конце зимы по собственной тени гадать умеет, балбес зубастый. А что, верят американцы, верят в приметы…

Марс прячется за завесой песчаной бури. Две картофелины-спутники безразлично наблюдают за стихией. Деймос и Фобос! И пришло же в голову назвать этих уродцев Ужасом и Страхом! Огромный булыжник-Страх с глазищами-кратерами и большущим Стинки-ртом выглядит живым. Кровожадный зверюга — красная башка с разинутой серо-голубой пастью. Поглядывает злобно. На нас, на металлическую букашку. Пожалуй, таких козявок ему еще видеть не приходилось. Что мы для него — метеорит? Камушек, населенный причудливыми существами?..

Отвесные склоны Стинки кажутся безупречно ровными, словно кратер не выбит ударом, а высверлен мегасверлом. Чен называл это реактивным соплом. Такое определение мне нравится больше, нежели ударная гипотеза.

— Commander, что есть этот big ящик? — спрашивает Купер.

Мы уже несколько часов готовим спускаемый аппарат — работаем космическими грузчиками, как выразился Куп. В условиях невесомости — занятие не тяжелое, но громоздкая поклажа едва разворачивается в узком грузовом отсеке, а этот ящик — просто головная боль. Втиснуть его в шлюзовую камеру — проблема, а для крепления к модулю нужно в открытый космос выходить.

— Какое-то оборудование, — жму плечами и вдруг ловлю себя на мысли, что ничего вразумительного об этой бандуре сказать не могу.

Конечно, с назначением всех устройств нас знакомили, учили обращаться — включать, переключать режимы. Об этом же просто сказали: «Полностью автономный модуль — аккуратно сгрузите на дно кратера». И все.

Это не первый выход за борт. Чен периодически осматривал элементы обшивки, мне приходилось помогать заменять поврежденные струбцины антенн. Но сейчас… Странное чувство. Не пойму, в чем дело, но смотрю на эту громадную железяку и чувствую, что в ней упрятано нечто живое. Оно будто шевелится, изменяя центр тяжести. Прикладываю ухо к титановой обшивке. Вслушиваюсь. Урчит, как кот. Вспоминаю своего толстого сибиряка Сеню. Только Сеня добрый, пушистый и теплый, а от железяки веет холодным склепом, да и по форме и габаритам ящик больше напоминает гроб.

Включаю шлюз изнутри, Чен и Купер принимают груз снаружи.

Вытолкали, закрепили под днищем спускаемого аппарата. Все нормально — без особых проблем.

Несколько дней мы готовили высадку на Фобос, и наконец наступил исторический час — посадочный модуль расстыковался со станцией и взял курс на спутник. Чен остался на борту. Мы с Купером ютимся в тесной кабинке спускаемого аппарата. «Бурая картофелина» быстро приближается. Пожалуй, даже слишком быстро. Поверхность, раньше походившая на тушу больного оспой слона, принимает очертания запыленного безжизненного пустыря.

— Commander, мы падать! — вопит Куп, и я уже не раздумываю — переключаю на ручное управление, запускаю реверс. Автоматическая система посадки сбоит. Ошибка в расчетах? Такой сбой способен похоронить нас там, где стремились закрепить флаги трех держав, провозгласив новую победу человечества в освоении космоса, — так или примерно так написали бы в траурной заметке газетчики.

Удар. Скрежет. Отскок. Еще серия ударов, отскоков и снова скрежет.

Остановились.

Под днищем снова заскрежетало.

Наконец наступила тишина. Красная пыль и ничего больше. Мир вокруг просто исчез. Мы в пузырьке воздуха в глубинах океана пыли.

Амортизирующие стойки, похоже, выдержали. Гравитация у Фобоса настолько мала, что дожидаться, когда осядет пылевой занавес, нет смысла — у нас просто не хватит ни терпения, ни воздуха. Но перевести дух надо. Три-пять минут на то, чтобы собраться, оценить обстановку…

— Это ж сколько лет сюда никто не заглядывал?! — окликнул я Сашку.

Он осторожно ступал по устланному пылью чердаку, стараясь ни к чему не прикасаться. Спрессованная пыль накрыла мышиной шубой все. Нет такого уголка, куда бы не забрался порошок забвения.

— Лет шесть. Как отец покалечился, так и дорогу сюда забыли.

— А что мы ищем? — спросил я, стараясь идти по балке, как по спортивному бревну.

— В дедовском сундуке должна быть книга — старая книга. Я помню, она в кожаном переплете, с медными застежками.

— А что в ней?

— Не знаю, но хочу узнать. Вот и сундук, — он кивнул на здоровенный ящик, цвет которого невозможно было разобрать.

Сашка приподнял тяжелую крышку — пыль ручейками потекла по резным цветочкам и лепесткам, а добежав до края, посыпалась на пол, поднимая клубящуюся тучку. Он достал коричневого цвета фолиант, вдохнул пропитанный нафталином воздух и вдруг замер, приоткрыл рот, в глазах заискрилась влага, сделал несколько коротких вдохов, запрокидывая голову…

Пыль, поднятая упавшей крышкой и выстрелом Сашкиного чоха, окутала нас непроницаемым облаком. Мы бежали со всех ног, стараясь не дышать, но дышали — чихали на бегу, поднимая миллиарды новых невесомых частиц.

— Ну же, открывай! — торопил я, отряхиваясь.

— «Обряд погребения следует проводить…» — начал он, открыв книгу ближе к середине. — Тьфу ты, зря пачкались. Тут одни церковные обряды.

Аккуратно подбираю стойки, опускаю аппарат на колеса. Медленно, словно сонная черепаха, мы продвигаемся по направлению к Стинки. Постепенно пыли становится меньше.

— Пора, commander.

Купер протягивает мне российский флажок, сам держит американский и китайский.

Три стяга, установленные на платформе передатчика, еще прячутся за клубами приподнятой колесами пыли, когда модуль подкатывается к серой пасти Стинки. Сканирую кратер, определяю место возможной посадки на дне, включаю тяговый двигатель и вручную, плавно вывожу аппарат к намеченной цели.

На дне пыли оказывается еще больше. Двухметровые опоры погружаются в серо-голубую, местами бурую массу на три четверти. Но поднятые частицы оседают неожиданно быстро, они крупнее красной поверхностной пыли — больше похожи на мелкий шлак.

Есть ощущение пребывания внутри давно затухшей печи или в реактивном сопле. Чен, пожалуй, прав — ударная гипотеза наименее вероятна. Куп тоже предполагает термическое происхождение голубоватого порошка, но, как истинный ученый, предпочитает убедиться, проведя анализ на борту.

Big-ящик здорово тряхануло при жесткой посадке — крепеж заклинило. Ничего не остается, как отвинтить такелаж от корпуса целиком.

Скручивать приходится долго — скафандр быстро наполняется потом, в глазах плывут розоватые круги.

— Лешка, я знаю, ты не поверишь, но я видел… нечто… оно похоже на мираж… оно… отец тоже видел… Он знал, рассказывал, а я не верил… никто не верил.

— Сашка, тебе надо отдохнуть.

— Леша… ты должен знать… оно…

Он сделал попытку приподнять голову, но сил уже не хватило — белоснежная наволочка вновь приняла болезную ношу.

— Оно… огромная скала… она упала в океан… я видел, как астероид образовал Марианскую впадину… я не сошел с ума… я видел… розовый газ… везде…

— Это было слишком давно, возможно, миллиарды лет назад.

— Я видел. Не знаю, как это произошло, но это было реально, понимаешь, реально!

Сашкина машина рухнула в воду в двух морских милях от плавучей базы, система катапультирования сработала, но вращение…

Я надеялся, что он выкарабкается, выживет, но уже тогда, в госпитальной палате, чувство потери начало грызть душу.

Спустя сутки Саня умер.

Откручиваю последний болт, толкаю груз, сдвигая направляющие полозья, высвобождаю раскрученный такелаж. Ящик накреняется, узкая его сторона — ближняя ко мне — срывается. Похоже, запорный механизм крышки испортился, и она приоткрывается на долю секунды. Что-то розовое тучкой поднимается от титанового корпуса. Вокруг серо-голубая масса, и вдруг красноватый оттенок.

— Зачерпнули наверху. Там везде красная пыль, — говорю Купу, но острое чувство любопытства уже доедает во мне последний кусок дисциплины.

Куп толкает ящик со своей стороны, и тот снова хлопает крышкой. Зависает и покачивается перед нами на лебедочных тросах. Купер смотрит на меня, на ящик и после недолгой паузы делает то, что мне запретила недоеденная дисциплина, — он открывает ящик.

— Сегодня мы прощаемся с коллегой, товарищем, другом. Трагическая случайность вырвала из наших рядов…

Я не слушал траурную речь — тупо смотрел на Сашкин лакированный гроб; в темную зловещую яму; на черный платок тети Люды; на мраморное лицо Юрия Сергеевича, на его новую коляску. Никаких мыслей — туман в голове, руки и ноги налились свинцом.

— Какая странная штука — жизнь, — обращаясь ко мне, сказал Сашкин отец. — Знаешь, Леша, сегодня я проводил в последний путь сына и сегодня же стал дедом. Настенька родила час назад. Ты знаешь, они так и не успели расписаться с Сашиным напарником, твоим тезкой. Ты знал его? Ну, наверняка слышал — он в прошлом году… там же, в Марианской впадине… Машину, конечно, не подняли. Упокой бог его душу! Бездонная океанская пропасть стала ему могилой.

— Настя? — только и переспросил я.

А что я мог сказать? Поздравить с рождением внука на похоронах сына?

Я не видел Настю много лет, помнил ее маленькой шустрой девчонкой с рыжими хвостиками и голубыми большущими глазами.

— Я отвезу вас в роддом, — добавил я, сообразив, что моя помощь будет не просто уместна, но и желательна.

В этот день я похоронил друга, но обрел собственную семью. Когда я увидел Анастасию!.. Да, это уже была не та рыжая Настька, а именно Анастасия!..

А маленький Павлуша оказался так похож на меня, что акушерка вручила мне его как отцу, естественно забрав шикарный букет, который я купил по дороге явно не для нее. Я не сопротивлялся. Павлуша! Сынок…

— Обряд погребения следует проводить… — сама собой вырвалась цитата из запыленного фолианта, когда перед глазами открылась неожиданная картина.

В титановом ящике, между двумя белыми баллонами, медленно испускающими розоватый туман, лежит одетый в смокинг труп!

Узнаю этого старика. Его фотографии частенько гостили в газетных полосах — один из самых удачливых биржевых спекулянтов, филантроп, личность во многом неординарная, — умер год назад.

— Спонсор, твой mother! — почти по-русски неприлично выражается Куп. — Это есть expedition investment, а мы есть похоронный контор, — хмыкает он и раздраженно машет рукой.

— Да упокой бог его душу, — шепчу я, захлопывая крышку. Добавляю: — Аминь, — крещусь троекратно и включаю лебедку на спуск.

Опустошенность проходит холодной волной по всему телу. Появляется жгучее желание заорать, завопить что есть мочи, выплеснуть грызущую обиду и стыд.

Самые дорогие и экстравагантные похороны в истории человечества состоялись.

Чен не отвечает. Эфир заполняют щелчки, шипение и странные подвывающие звуки.

— Связи нет, — говорю Куперу.

— Надо to leave, уходить из кратер. Большой глубина, помеха, — советует он.

Соглашаюсь, включаю зажигание — двигатель молчит. Повторяю попытку — эффект прежний.

Купер смотрит на меня непонимающе, но выражение лица меняется с каждой секундой — нутром чувствую его умоляющий взгляд.

Пот, мелкий противный озноб пробегает по всему телу. Собственные похороны, хоть и бесплатные, в Стинки-могиле в мои планы не входят, в Куповы, пожалуй, тоже. Продолжаю щелкать зажиганием, включаю, переключаю режимы всей подряд электроники — все молчит. Все!

Семь минут. В эти семь самых длинных минут вместилась вся жизнь. Чувствую, как шевелятся волосы на голове, как невообразимо огромные мурашки бегают по коже, как уходит в пятки душа…

Дрожь в руках мешает управляться с флажком пуска двигателя. Онемевшие пальцы ничего не чувствуют, только колотятся в такт всему организму. Представить даже не мог, что можно почувствовать дрожь в собственной печени, самих кишках…

Очередной раз поворачиваю флажок — есть зажигание!

Испуганный голос Чена пробивается сквозь улюлюканье эфира!

Замечаю слезы на глазах Купера. Они, похоже, щекочут, Куп порывается вытереть, забывая о шлеме, бьет рукой в стекляшку, понимает, что не достать, улыбается — счастливо и так облегченно… Монотонный свист двигателя кажется маминой колыбельной, прилетевшей из детства в этот жуткий темный мир Стинки-могилы.

Я доложил о выполнении программы, о сбое в системе обеспечения посадки, о неработающей семь минут электронике, о том, что титановый ящик пострадал при ударе о поверхность. Генерал Егоров, принимавший доклад, осведомился, насколько ощутимый ущерб нанесен оборудованию, а узнав о поломке замков, изменился в тоне. Волнение генерала явно мешало ему говорить. Связь переключилась в закрытый, кодируемый режим.

— Что вы видели? — говорит уже не генерал. Этот голос мне хорошо знаком — полковник Сивич из службы безопасности.

Понимаю, что речь пойдет о покойнике. Переспрашиваю:

— В каком смысле?

— Доложите обо всем в мельчайших подробностях, — требует Сивич.

— Скажите, сколько стоят такие похороны?

Пауза. Чувствую, он не сразу находит что ответить.

— Алексей, слушайте меня внимательно, — говорит Сивич.

Его тон заставляет выпрямиться, как по команде «смирно». Зная тяжелый нрав полковника, ожидаю гневных речей о субординации, о долге и ответственности, о чем угодно, но голос его выправляется, продолжает он с явным сожалением:

— Розовый газ, который вы видели, — чрезвычайно активное вещество, а ведь вы не могли его не видеть. Оно способно синтезировать свободный кислород практически из любого химического соединения, в котором он участвует в связанном виде. Вы должны знать, что при внедрении вещества в кровь происходят необратимые структурные изменения организма. Если говорить о горной породе, то высвобождение свободного кислорода происходит относительно медленно, но здесь более уместно говорить о воде… — Полковник замолкает.

Не знаю, как реагировать, что ответить. Не осознаю течения времени, понимаю, что уже достаточно долго сижу с открытым ртом и округлившимися глазами. Одна за другой всплывают картинки событий, связанные с саркофагом. Начинает доходить, почему Сивич так витиевато выражается, старается намекнуть, а не с ходу в лоб. В груди свербит, во рту пересохло.

— Человек на восемьдесят процентов состоит из воды…

— Да, — подтверждает Сивич.

— Но?.. Зачем? Для чего все это нужно?

— Леша, существует группа ученых, полагающих что Фобос — это астероид кометного типа, четыре с половиной миллиарда лет назад захваченный гравитационным полем Марса. Как раз в тот период, когда и Земля, и Луна испытали колоссальную космическую бомбардировку. Внутри спутника лед. Обыкновенная чертова замершая вода, понимаешь? Ящик Пандоры, как они назвали саркофаг, должен запустить процесс наполнения кратера кислородной атмосферой. Кислород, наполняющий Стинки, со временем окислит весь газ-концентрат, и синтез прекратится. Возможно, когда-нибудь таким же образом и сам Марс накачают атмосферой. Это эксперимент, Леша, — эксперимент с реальным космическим телом. Пройдет пять-шесть лет, и атмосфера кратера станет пригодна для дыхания. А покойный финансировал этот сумасбродный проект, ваш полет и свое погребение, послужив органическим стимулятором процесса. За эти средства нам удалось осуществить ваш полет, а данные, которые вы получили, и еще… они бесценны, — последние слова он выговаривает, затихая и по слогам, отчего новая волна страха пронизывает с головы до пят.

— Что будет с нами?

Он молчит.

— Что будет с нами? — повторяю громче и настойчивее.

— Отсюда мы не в состоянии вам помочь, — почти шепчет Сивич, но эти слова разрывают слух, словно крик, вопль, смертный приговор.

— Командир, они разговаривают, — вдруг заявляет Чен.

Не понимаю, о ком он говорит, а он, похоже, не понимает, почему у меня такой мрачный вид. Ребята не слышали, не могли слышать разговора с Землей — они занимались проверкой фиксации модуля там, за бортом.

— Кто они?

— Марс, Фобос и Деймос, — вполне серьезно говорит Чен. — Во время спутникового противостояния пропала связь с вами. Тогда же я видел мираж — густую пушистую облачность и лазурное небо. Видел горные хребты, одетые в снежные шапки, и зеленые равнины, размытые голубоватой дымкой. Все это сменило на время красновато-бежевые смерчи марсианской бури. Наверное, это память планеты! А закончилось это с выходом Фобоса вперед. Не зафиксировал на сколько градусов… Это было так реально!..

Словно ошпарился его словами. Началось! Сашка говорил о таком же розовом тумане и мираже-астероиде. Они испытывали эту дрянь? А может, и вправду память? Какая к черту память! Началось!..

Чен бормочет о реактивном шлейфе и еще каком-то движении на Марсе, но все пролетает мимо ушей, все это неважно… Важно другое — мы все умрем.

Чен стал первым. Думаю, он оцарапался, снимая скафандр, или рана на его руке уже была и еще не успела затянуться. Он умер тихо, у пульта. Долго говорил о красивых видениях, потом совсем тихо бормотал по-китайски и вдруг замолк. Куп заметил неладное, когда тело Чена уже дрейфовало под потолком.

После того как я рассказал Купу о разговоре с Сивичем, он словно потух. Впрочем, после смерти Чена мы и так не улыбались.

Капсула приземлилась на атлантическом побережье. Нашли нас быстро.

Мы вернулись, но Купер уже несколько дней рассказывает о страшном землетрясении, о бурлящем потоке и исчезающем высокогорном озере. Он говорит, что видит, как река поворачивает вспять, пробивает себе новый путь, который мы теперь называем Большим каньоном. Он долго не протянет.

В палате светло и тихо. Сегодня видел Павлушу — он ликует. Настя не расстается с носовым платком. Ничего не говорит, только печально смотрит. Юрий Сергеевич тоже навещал. Похлопал меня по плечу, как когда-то Саня, сказал, чтобы я верил и держался, как он в свое время. А мне нравится смотреть на окутанные розовой дымкой ромашки и слушать брачные крики велоцерапторов — у них начался брачный период.