Рукописи не рецензируются и не возвращаются

Он стоял твёрдо в десятом номере «Нового мира». Но поскольку в 1968 году голубые книжки сверхпопулярного журнала выходили с трёхмесячной задержкой, свою первую повесть «Случайная поездка к морю» Глебов ожидал увидеть напечатанной в январе 1969 года. Был июль, и ему оставалось просто подождать пять месяцев…

— А ждать пришлось двадцать три года? — по-журналистски эффектно прервал его воспоминания Мишин.

— Вы говорите так, словно, я, действительно, чего-то дождался.

— Разве не так?

— Нет.

— Вы не хотите, чтобы Ваша повесть была опубликована?

— Скажем так: мне это безразлично.

— Нет ли в этом некоторой позы?

— Ничуть. Я говорю то, что чувствую, а Вы, пожалуйста, если хотите, можете написать, что я очень рад, что моя книга, наконец, дошла до читателя.

— Но ведь лучше поздно, чем никогда? Не так ли?

— Нет, не так. Лучше никогда, чем поздно.

— Почему?

— Потому что я этого парня уже не знаю.

— Какого парня?

— Того, кто это написал.

… Осталось просто подождать пять месяцев. И в августе 68-го он отправился в Коктебель, ставший к тому времени уже настоящей творческой Меккой. Полученный им в Москве, словно мандат, официальный статус «молодого и многообещающего автора» пока ни к чему не обязывал, но уже давал ощущение сопричастности к великому, таинственному и вожделенному миру писателей. Что теперь греха таить, в то лето он ходил в молодых, самоуверенных счастливцах.

Жизнь была прекрасна. До обеда он купался, потом выпивал со своими новыми знакомыми сценаристами, а ночи делил с потрясающе доступной музой по имени Катя.

Как-то днём их с Катей занесло к сценаристам, которые в саду одной из местных хибар на материале Гражданской войны крапали свой вестерн. Работа у них в тот день не шла, и две бутылки красного вина, с которыми заявились молодые, оказались кстати.

Глебова тогда ещё поразило, насколько вредной может быть литературная работа в кино. Оба соавтора, которым было уже за сорок, были бледны и выглядели крайне утомлёнными. На влюблённую парочку мученики кино смотрели с нескрываемой завистью.

— От Вас пахнет морем, — мечтательно сказал один из них.

А Катя наивно предложила:

— Так пойдёмте купаться!

В ответ они грустно посмотрели на неё, и второй сценарист — вечно куривший и с мешками под глазами — помниться, сказал:

— Какие Вы счастливые. У Вас все впереди.

Эту фразу Глебов тогда счёл банальностью, которая, по его мнению, была так не к лицу матерым мосфильмовским сценаристам. Ясно, что молодые. Понятно, что счастливые. Зачем, вообще, вслух произносить очевидное? Ненависть к банальностям он перенял у Сэлинджера, который всегда предпочитал им молчание.

Лирически грустный настрой сценаристов в тот день Глебов для себя объяснял их творческой усталостью, нерабочей атмосферой вокруг, возрастом авторов — чем угодно, но только не новостями, которые перед самым их приходом те слушали по стоящему у них на столе VEF-202. Какое отношение события в Чехословакии могли иметь к их работе на Мосфильме и к ним лично? Никакого. Просто они зашивались со своим сценарием.

Если Глебову не изменяла память, как раз в тот вечер, верней, той ночью он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете, когда они с Катей зашли в море, и на фоне лунного профиля Волошина она, такая лёгкая и невесомая в воде, упруго нанизалась на него.

Как странно, — думал позже Глебов — ведь именно тогда, в дни наивысшего счастья его писательская судьба перечёркивалась жирным крестом. Первая линия этого креста чертилась с августа по ноябрь, когда в идеологическом отделе ЦК для пущей объективности запросили в редакции журнала ещё одну внутреннюю рецензию на повесть Глебова. Вторую, ставящую крест линию, полоснули в декабре, когда к его повести была подшита «более объективная» рецензия. Больше всего Глебова удивило, что разгромную рецензию писали те же люди, которые в июле повесть хвалили. Ему осталось лишь утешать себя тем, что помимо него из десятого номера были вычеркнуты Бек и Искандер. В его повести не было никакого антисоветского подтекста, никакого камня за пазухой или фиги в кармане. Он так и не понял, что произошло.

Пять месяцев сладостного ожидания закончились для него звонком девушки из редакции.

— Вы можете приехать и забрать свою рукопись.

Вот и всё.

После разговора с издателем Глебова начало трясти.

«Как у них всё просто, — негодовал он. То они в одну сторону шагают — всё запрещают. Потом как по команде в армии „Кру-у-у-гом!“ — и всё разрешают. И этот наглец припёрся со своим протухшим подарком. „Лучше поздно, чем никогда“, — какая банальность, какая пошлость. Благодетель херов. Пришёл, разворошил старую могилу и ушёл».

— Неприятный тип, этот Глебов, — бросив расшифровку интервью на стол, сказал Мишин.

— Что там с ним?

— Не подписал интервью. Полдня на него угрохал, в это сраное Гольяново ездил, а он встал в какую-то странную позу, мол, не надо мне Вашего сборника, и чего Вы вообще ко мне припёрлись.

Мишин и Шапорин были партнёрами. Зарегистрированное ими в 1989 году частное издательство так и называлось — «Мишин и Шапорин». Со своим последним сборником «„Новый мир“. Неизданное» они уже запрыгивали в последний вагон уходящего поезда. Вкусы читателей стремительно менялись, советской «запрещёнкой» все уже наелись, и эта книга явно отставала от времени.

«С этими старыми пердунами пора завязывать», — вот уже год твердил Шапорин, полагая, что вся эта нафталиновая советская интеллигенция, все эти бывшие поклонники «Нового мира» больше не являются перспективной целевой аудиторией для их молодого и успешного издательства.

— А этот твой Глебов, он, вообще, адекватный? — спросил Шапорин.

— Если только с виду.

— После той повести он что-то еще писал?

— Нет. Работал художником-фотографом. Для издательств снимал цветы, а для души голых баб щелкал.

— Это он сам рассказал? — сразу повеселел Шапорин.

— Не только рассказал, но и альбом свой показал. Хвалился, видимо, своими натурщицами.

— Ну и чего там? Интересное что-то?

— Да колхоз. Так, какие-то молодые русалки на болотах.

— А сколько ему лет?

— Считай: если в шестьдесят восьмом ему было тридцать…

— Пятьдесят три, значит.

Шапорин быстро пробежал текст интервью с Глебовым, и отбросив его в сторону, быстро принял решение:

— Да нет, тут без вопросов. Не подписал интервью — выкидываем из сборника. Бегать, что ли, за ним будем? Заняться нам больше не чем.

Заняться им, и вправду, было чем. В план на будущий 1992 год нужно было срочно ставить боевики, а у «Мишина и Шапорина» даже не был толком сформирован авторский пул. В оставшиеся до Нового года месяцы им предстояло решить целый вагон проблем, поэтому они хотели, как можно скорей распутаться со всеми «хвостами».

Мишину сейчас пятьдесят восемь, и живёт он тем, что сдаёт доставшуюся ему от бабушки однокомнатную квартиру на Автозаводской. Издательство «Мишин и Шапорин» было ликвидировано аж в 1998 году. А ещё раньше на своём Форд Скорпио разбился насмерть Шапорин.

О прошлом Мишину напоминает лишь десяток заброшенных на антресоль книг. В последний раз книгу со своей фамилией на авантитуле он открывал года два назад, когда делал в квартире ремонт.

Сборника «Новый мир. Неизданное» среди оставшихся у него книг, конечно, нет. Он даже не помнит о таком.