Русский транзит 2

Часть I

По распаханному полю навстречу Юрьеву шел, покачиваясь, приземистый и широкий в плечах мужчина в серой ушанке и ватнике, руки которого, как у человека, внезапно попавшего в темноту. были вытянуты, вперед. Осторожно и медленно ступал он босыми ногами по рыхлой земле, оставляя в ней глубокие следы.

Но этот неуверенно идущий человек только притворялся слепым: всякий раз. проходя мимо замиравшего от страха Юрьева, он едва заметно улыбался, мол. вижу тебя, ты здесь, но пока не стану тебя хватать, чтобы вволю насладиться твоим страхом и смятением, ведь ты прекрасно знаешь, что я не слепой, что я лишь хочу поиграть с тобой напоследок, и тебе именно поэтому невыносимо страшно.

Юрьев задыхался, ноги его словно обросли сотнями ракушек — так они стали тяжелы. Он пробовал бежать, но тело не желало его слушаться. Все, что он мог сделать. — это шаг в сторону, чтобы только уклониться от рук мучителя.

А мучитель это знал, но пока не торопил событий. Он просто каждый раз проходил все ближе от Юрьева — так, что тот боялся почувствовать у себя на лице его дыхание: а вдруг оно холодное и… смрадное?

Наконец комедианту в ватнике надоела игра; он остановился и с дьявольской ухмылочкой посмотрел Юрьеву прямо в глаза Юрьев вдруг понял, что это медведь, и в ужасе замер.

Слепец, у которого верхняя часть землистого лица была окровавлена и покрыта какими-то язвами, решительно пошел на него, улыбаясь и словно предвкушая тот момент, когда грубой ладонью своей тяжелой руки он ощутит нежное биение голубой жилки на бессильной шее жертвы.

Юрьев схватил маленькую лопату — что то среднее между детской и саперной, которая лежала тут же, на грядке, возле его ног Пока слепой, переставший быть слепым, стремительно шел на него. Юрьев падал вниз головой в бездну смертельной муки: он знал, что ему придется убить этого человека, который на самом деле медведь; придется, потому что иначе тот коснется его своими отвратительными руками…

Но Юрьев не хотел убивать: он боялся, он знал, что за убийство ему придется отвечать, что его будут судить и, в конце концов, отлучат от жизни. Но еще больше он боялся неживого — да-да. теперь он это понял! — человека, нет, медведя, принявшего человеческий облик, который сейчас коснется его шеи, и сердце Юрьева разорвется…

Юрьев ударил мертвеца лопатой. Затем еще и еще раз, пытаясь рассечь, развалить его надвое. Мертвец, истекая кровью, все с той же дьявольской усмешкой упал на коле ни и медленно повалился набок. Захлебываясь от страха и омерзения. Юрьев рубил и рубил лопатой, старясь как можно быстрее лишить его остатков человеческого подобия. Потом судорожно, словно боясь, что кто-нибудь увидит; он нагребал сапогами сырые черные комья на бесформенное месиво и втаптывал, втаптывал его в мягкую землю…

Когда дело была сделано. Юрьев отбросил лопату и стал пятиться, не а силах оторвать взгляд от места, где он так мучительно долго убивал, сам при этом умирая от страха неминуемого наказания.

Ноги его вновь обросли ракушечником, как ржавые опоры пристани Уйти с этого источавшего удушливые испарения поля, скрыться куда-нибудь Юрьев уже не мог.

Кругом, из края в край. навсегда отменив собою прохладу лесных рек и сутолоку городов, горячо лежало черное поле, над которым низко, почти касаясь ноздреватых борозд своей добела раскаленной окружностью, ей село солнце. И более всего Юрьев боялся увидеть сейчас, как из утрамбованной литыми сапогами земли вновь подымется улыбающийся слепец, и вес повторится сна чала…

Но за одно мгновение до того, как голова мертвеца появилась над землей. Юрьев все же успел умереть.

Настойчивый телефонный звонок Насильно вернул сознание Юрьева к печальной действительности из нескончаемого кошмара, в кромешных глубинах которого было совсем нетрудно затеряться. После очередного «праздника» у него раскалывалась лова. В таком состоянии Юрьев предпочитал еще не просыпаться, надеясь на то, что организм под сладостным покровом Морфея постепенно увяжет все разболтавшиеся узлы и сочленения в единый жизнеспособный механизм, а ему, Юрьеву, лишь останется хватануть кружку пивка для его запуска.

Ничего не понимающим взглядом он некоторое время. смотрел на свой замызганный аппарат, боясь пошевелиться, пока наконец не сообразил, что надо снять трубку.

Ну, — тяжело выдохнул Юрьев, — чего надо?

Звонила жена. Вернее бывшая жена, Ирина, два года назад порвавшая с ним, «несчастным алкоголиком», в одностороннем порядке. Она, видите ли, не желала наблюдать его стремительное и добровольное попадание в теплые объятия братьев но духу — разномастных искателей забвения, доморощенных диогенов с фонарями под глазами и космополитизмом в крови…

Но что делать. Юрьев уже года три, как не мог не пить. Когда-то и он, как всякий порядочный семьянин, свято чтил семью, но теперь ему было все равно. Теперь он впопыхах, словно кого-то стыдясь, доживал свою уже лишенную всяческого смысла жизнь, с которой ему хотелось поскорее разделаться под прикрытием обветшалых стен сырой конуры с ненужным платяным шкафом, тремя стульями, столом и книгами в углу. Он постепенно сходил на нет, назло себе ничего не желая менять и совсем себя не жалея. Он гробил себя с каким-то яростным наслаждением, и ему это даже нравилось.

«Я человек конченный», — заклеймил он себя пару лет назад, и клеймо это намертво отпечаталось в его ждущих забвения мозгах…

— Юрьев, Игорь пропал. Его уже больше недели нет дома, — взволнованно говорила Ирина, едва сдерживая — Юрьев это почувствовал — подступившие к горлу рыдания.

Как ни странно, но Юрьева совсем не об покоила пропажа сына, пятнадцатилетнего и уже самостоятельного. Игорь последние пол года жил по большей части вне дома, не объявляясь по месту постоянной прописки порой целыми неделями.

Парень он был крепкий, с уже по-мужски налитыми кулаками и выпуклой грудью. Всё свободное время Игорь посвящал своему body которое готов был «строить» с утра до вечера в клубе атлетизма на Камской улице в компании бритоголовых сверстников, главными добродетелями среди которых были объем и качество бицепса или бедра, а также прирост мышечной массы, словно речь шла о достижениях отечественного животноводства.

Кроме того, Игорь вдруг полюбил путешествовать в столицу и областные центры все в той же компании братьев по разуму, через каждые полслова с готовностью употреблявших в качестве речевой связки перлы ненормативной лексики.

В таких случаях бывшая теща тайком от дочери звонила Юрьеву — как же, отец все же! — и с ужасом сообщала ему о похождениях внучка, прося хоть как-то повлиять на непоседливого отпрыска. Юрьев что-то мычал в трубку, согласно кивая головой и потрясая безвольно сжатым кулаком, что, мол, всыпет сыночку по первое число, как только он вернется. Но сыночек возвращался, и Юрьев был нем, как рыба…

Из своих путешествий Игорь приезжал усталый и счастливый. И, кроме того, с немалыми деньгами. Сколько он привозил и, главное, откуда брал, Ирина никак не могла дознаться. Парень в таких случаях с вызывающей улыбкой обнимал ее за плечи и говорил: «Ну кто в доме мужик, я или ты?»

После этого он обычно совал ей деньги и врал что-то об удачной продаже газет или выполнении мелких услуг частного характера. Ирина денег не брала, она не верила ни одному его слову, но ничего поделать с ним да и с собой не могла, просто была по-матерински счастлива, что ее Игорек опять дома, вместе с нею сидит за столом и ест макароны с сыром. И все, все, все, больше она слышать ничего не желала! Сил у нее на все это уже не было.

В школе к его недельным пропускам привыкли; несмотря на редкие посещения, парень вполне сносно учился и даже получал приглашения на районные олимпиады. Поэтому учителя дружно махнули на него рукой мол, ничего не поделаешь безотцовщина.

Нет, Юрьеву совсем не хотелось ехать к Ирине. Ему теперь нужно было встать и, ощущая во рту и в животе невыносимую мерзость, добраться до совмещенного санузла, под потолком которого с веселой верой в будущее плодились пауки, увеличивая поголовье восьмилапых в геометрической прогрессии.

Потом, испытывая отвращение к жизни, открутить вентиль холодной воды до упора и, собравшись с остатками духа, с криком кидающейся на рельсы героини известного романа подставить под ледяную струю собственную голову, небрежно сляпанную творцом из осколков бутылочного стекла, тошноты и боли. И минуты три со стоном скрипеть, скрипеть, скрипеть зубами.

«Вот оно — „Утро стрелецкой казни“!» мрачно думал он в такие моменты.

После зубовного скрипа под ледяной струёй, воспользовавшись пятиминутной отсрочкой приведения в исполнение приговора, самолично подписанного накануне вечером лишним стаканом ларечной водки, ему предстояло кое-как, с порезами и невольно оставленными островками рыжеватой щетины, брить нижнюю часть лица, сунув в страдальчески изогнутый рот зубную щетку с глянцевым червяком мятной пасты. Осторожно пережевывая червяка, он надеялся вернуть утраченный вкус «большой свежести». Голова была фарфоровой, руки свинцовыми, а в животе бурлила неостывающая лава.

А дальше, упаковав себя поцивильнее. Юрьев должен был отправляться в институт — к новой жизни, подписывать этот проклятый акт.

«А от завлабства откажусь. Нечего им из меня шута делать», — твердо решил он, как бы отстраняясь от голоса в стреляющей телефонной трубке.

Но поди ж ты! Ирина на другом конце города рыдала. Эта железная леди, эта прекрасная глыба льда, как Северный полюс хранящая обычно гордое ледовитое молчание, проливала горючие слезы, всхлипывая и подвывая! «Оказывается, и она умеет плакать!» торжествуя, отметил про себя Юрьев.

Ну что ты паникуешь! — с отвращением воскликнул он, чувствуя, что холод преисподней уже разлился по всем его членам, выбивающим свою омерзительную чечетку, и сейчас его вывернет наизнанку. — Разве парень еще в прошлом месяце не??????????? — ??????????????????… Вернется. Может, сегодня и прикатит. От приступа тошноты у него потемнело в глазах. Наверное, в Москве митингует на концерте какой-нибудь нервно паралитической группы!

Нет, сил больше не было терпеть все это. «Пивка бы!» жалобно канючил в мозгу бессильный птенец. «Накось, выкуси!» кричала, смеясь прямо в лицо, жестокая действительность. И была права: денег у Юрьева не было, и Юрьеву хотелось умереть.

Нет, Юрьев, все друзья его здесь, в городе, я к ним заходила, а один он никогда и никуда прежде не пропадал… Приезжай, пожалуйста, тут все гораздо серьезней, чем ты думаешь.

Не могу, Ирина, засипел Юрьев, сдерживая очередной приступ болезни, — мне в институт надо — новую жизнь начинать.

Но я ведь тебя никогда ни о чем раньше Не просила. — Ирина вновь начала всхлипывать. — Пойми, здесь — особый случай. Приезжай, Юрьев, я тебе все расскажу…

Что было делать? Жена впервые плакалась ему, пусть даже в телефонную трубку, но все Же это было для него событие.

«Поеду, решил про себя Юрьев, в голове которого тихой сапой укоренялась подлая идейка: под шумок занять у бывшей жены на бутылку. — Если я ей так нужен, то пусть опохмелит меня, иначе сегодня же кончусь… А сегодня я не могу, сегодня я ей нужен!»

Юрьев попробовал было мерзко хохотнуть, но вышло уж очень жалко, и потом, голова, кажется, треснула в нескольких местах от прилива невыносимой боли, словно бочка Торичелли.

— Ладно, жди, — сказал Юрьев и, включив над раковиной холодную воду, со стоном положил голову на рельсы расплаты.

Анатолий Юрьев — порядком полысевший за последние несколько лет молодой еще человек, в настоящий момент сильно и без удовольствия пьющий и совсем не собирающийся менять на что-то более приличное накатанную дорожку от родного порога до пивного киоска с остановкой в гастрономе, — наконец-то пришел в себя. Свершилось. Он даже побрился!

Когда-то подающий надежды физик и неважный спортсмен, а ныне боязливый, как полевая мышь, квартиросъемщик, до сегодняшнего дня надеявшийся скоротать остаток жизни в четырех стенах протекающей однокомнатной «хрущевки» и балующий себя лишь однообразными вылазками к местам общественного потребления в обществе мечтательных обитателей питерских чердаков и подвалов, надел свой потертый до жирного блеска на сгибах серый костюм в полоску и нетвердо вышел за дверь. К новой жизни.

О, это был почти подвиг!

На улице Юрьев остановился и сосредоточился: слава Богу, от него пока не пахло мерзостью запустения и три раза в неделю он ходил на работу.

До Ирины на Гражданку нужно было добираться сначала на метро, обдавая близко стоящих граждан помойкой полумертвого организма, потом, истекая жизненными силами, — в парилке троллейбуса. И Юрьев мужественно поехал: впереди маячила перспектива счастливого избавления от мук посредством бутылки, выклянченной у бывшей жены…

В вагоне метро некоторое время он старался не дышать, но кислородное голодание помутило его рассудок, и он, сделав со свистом глубокий вдох, тяжело выдохнул прямо в умиротворенные лица соседей, которые сразу заторопились к выходу, как-то криво улыбаясь Но Юрьеву было все равно; ему важно было не умереть до того, как он получит от бывшей жены гуманитарную помощь.

Выходя из метро, Юрьев услышал молодец кий акцент бойкого зазывалы, приглашавшего вкусить от кавказского гостеприимства. Недалеко от входа в метро, рядом с ларьками, набитыми всякой турецкой дрянью и заграничными напитками типа made in Apraskin Dvor, в мангале готовились угли. Молчаливый чернявый мальчишка следил за поленьями, а его старший товарищ — со сверкающими глазами, черноусый и белозубый, как Бармалей (в общем, кровь с молоком!), — показывал желающим живого молодого барашка, заостряя внимание на безусловном качестве грядущего шашлыка. Правда, рядом уже лежали горы мяса. Но барашек был просто необходим хозяину для победы в конкурентной борьбе: какая-то мятая и немытая особа продавала в двадцати метрах от него жареные сосиски в тесте Плевать Юрьев хотел на жареные сосиски и шашлыки! Но возле Бармалея стояло несколько ящиков с пивом «Балтика», темным и живительным.

Как бы нехотя Юрьев подошел поближе к шашлыкам, надеясь на какую-нибудь чудесную встречу со школьным товарищем при деньгах или, на худой конец, на знакомство с восторженным командированным, которому он за бутылку пива мог бы на время стать гидом.

Бармалей начал свою рекламную компанию. Положив ягненка на стол и ловко связав ему копытца, он, все время весело поглядывая на зрителей, взял одной скрытой рукавом рубахи рукой Перочинный нож с почти стертым от бесконечной правки лезвием, а другой по звериному сильной и волосатой сжал морду животного.

Мальчишка, оставив дрова, все так же молчаливо подошел к Бармалею держать связанного ягненка.

Кавказец показал почтенной публике свой нож и попросил нервных удалиться. Нервные с круглыми глазами и возмущенно поднятыми бровями удалились Юрьев был нервный, но он не удалился, потому что все еще надеялся на счастливый случай.

На секунду замерев, кавказец ловким движением вогнал лезвие ножа куда-то между грудной клеткой и животом ягненка, а потом сделал небольшой глубокий надрез. Отложив нож, он сосредоточенно полез рукою в полость судорожно забившегося ягненка и вдруг оглянулся.

Юрьев перестал дышать, потому что Бармалей долгим и тяжелым, как разбойничий кистень, взглядом заглянул ему в глаза. Юрьев хотел отвести взгляд, но не смог оторваться от темных глазниц кавказца. Нанизанный на этот неотрывный взгляд. Юрьев дрожал всем телом, словно живая бабочка на булавке…

Зажмурившись, кавказец громко засмеялся. Смех этот удушливым облаком поднялся над толпой испуганных зевак, парализуя волю Бармалей вновь повернулся к ягненку. Все это длилось не больше секунды, но Юрьева бросило в холодный пот Бармалей тем временем, нащупав что-то важное для себя в овечьей утробе, чуть повернул руку, словно пытаясь там что-то открутить. Ягненок дрыгнул ногами в последний раз и вытянулся.

Кавказец молча вынул свою уже мокрую, но, как ни странно, не обагренную кровью агнца руку из полости и снова взял нож.

Несколькими выверенными движениями он сделал на теле ягненка нужные надрезы, после чего с помощью сосредоточенного мальчика начал, как чулок, снимать шкуру с умерщвленного животного.

Из-под белоснежной с кремовым оттенком изнанки показались стянутые перламутровыми пленками еще едва обозначенные мышцы младенца. Плоть была горячей — она парила… Многие из наблюдавших были уверены, что ягненок еще дышит. И нигде не было видно ни капли крови.

Юрьев вдруг понял, что это скорее представление, чем прилюдный забой скота, так сказать, жертвоприношение понарошку, которое должно кончиться каким-нибудь хитрым фокусом, в результате которого ягненок, вновь обретя шкуру и жизнь, весело заблеет перед одураченной толпой.

И все же не собственно фокус был тут главным. Главным было то-и Юрьев почему-то был в этом уверен, — что сей фокус кавказец припас именно для него.

«Во дает!» — сказал кто-то в толпе с едва уловимой тоской и ноткой обреченности в голосе.

«Профессионал. Ничего не скажешь, знает свое дело!» — поддержала толпа без особого энтузиазма.

Подбадриваемый языческим страхом толпы, наэлектризованной почти мистическим действом жертвоприношения, Бармалей, весело сверкая красноватыми белками своих черных очей, с дьявольским артистизмом продолжал работу. После того как шкура с ягненка была снята, мальчик вынес из ларька эмалированный таз.

Еще раз оглядев почтенную публику, в полной тишине расширенными зрачками следившей за ритуалом свежевания, Бармалей улыбнулся во весь свой рот, неожиданно предъявивший окружающим не банальные тридцать два, а все пятьдесят четыре, причем по-акульи агрессивных зуба, и перерезал ягненку горло. Широкой алой струёй хлынула в таз легкая, пенящаяся кровь агнца, наполняя эмалированную емкость горячим соком жизни. Чернявый мальчик беззвучно смеялся, глядя на Бармалея…

Юрьев отвернулся, чтобы облизнуть губы, и его стошнило.

— Давай, иди отсюда! Я сказал — нервным удалиться! — кричал кавказец, грозно надвигаясь на него все с тем же ножом в руках.

Юрьев торопливо пошел прочь от притихшей толпы и разбушевавшегося Бармалея. который вопил ему вслед что-то насчет настоящих мужчин. «Интересно, — думал, стремительно идя к остановке троллейбуса. Юрьев, которому на время полегчало, станет ли кто-нибудь из толпы теперь есть этот самый шашлык? По-моему, духанщик утратил чувство меры. Хотя, наверное, многим нравится: вот так — с дымящейся кровью и предсмертной судорогой…»

В троллейбусе, на задней площадке которого Юрьев, как селедка, болтался в жиденьком рассоле недовольно пыхтящей толпы, работавшее с перебоями сердце его внезапно собралось покинуть бренное тело сначала упав куда-то в ноги, оно потом вдруг подпрыгнуло к самому горлу и забилось там угодившим в сачок мотыльком. Юрьев смертельно испугался и схватился обеими руками за горло. Он сейчас чувствовал себя тяжелым хрустальным сосудом в руках младенца. Соседи, видя его позеленевшее лицо, с радостной готовностью расступились, чтобы дать наконец человеку спокойно умереть. Но Юрьев совсем не собирался умирать здесь, в общественном транспорте, распластавшись в грязи своим дурно пахнущим развеселым праздником жизни телом поверх плевков, фантиков и подсолнуховой шелухи, с выпученными глазами и перекошенным ртом! Нет, он не доставит такого удовольствия этим почтенным зевакам, только и ждущим его предсмертного хрипа Он не допустит, чтобы крепкие веселые парни в белых халатах брякнули его, еще не остывшего от жизненных коллизий, словно пошлый куль с мочевиной, на брезентовые носилки и потом повезли бы под аккомпанемент плоских анекдотов и жеребячьего гогота в какой-нибудь районный морг на суд прозектору…

Поймав сердце где-то чуть ниже ключиц и зафиксировав его там усилием воли. Юрьев поклонился почтенной публике с вымученной ухмылкой и, философски заключив: «Если я не умер, значит, я для чего-то еще нужен на этом свете!» вывалился из троллейбуса на волю.

На лестничной площадке, напротив квартиры бывшей жены. Юрьева окликнул какой-то изрядно пьяный мужичище, пытавшийся открыть дверь соседней квартиры: — Ты куда, мужик, намылился? — К жене.

— Мужик, у этой бабы нет мужа, понял?

— А вам-то что из того? Я по делу, ответствовал Юрьев, не глядя на небритого истца внушительных размеров в пропахшей потом футболке и грязных джинсах.

— А мне плевать, что ты по делу. Я Валера, я здесь живу. Это моя баба! Понял? сказал он Юрьеву, приблизив свое с низким лбом измятое лицо. На распахнутой груди его синели нехитрые жанровые сценки, посвященные вынужденному одиночеству, и недвусмысленные знаки, символизирующие томление плоти. На пальцах его были страшные перстни необычайной синевы.

Юрьев вопросительно посмотрел на Валеру, изо рта которого часть зубов была изъята временем, а красное, с ноздреватой кожей лицо, собранное в ранние складки богооставленности, было вдоль и поперек исписано бурным прошлым.

— Ну, значит, будет моя. Ты че смотришь, козлина? Иди отсюда, пока я не рассердился. Иди, пока ходить можешь…

Но Юрьев уже позвонил, и уйти теперь, скрыться с глаз этого татуированного «женишка» своей бывшей жены было просто невозможно. Хотя, конечно, и стоило потихонечку стушеваться, чтобы, во-первых, избежать грубого физического воздействия со стороны пьяного Валеры, а во-вторых, сейчас же поехать в институт, где сослуживцы опохмелили бы его в шесть секунд. Юрьев очень испугался, но все же стыд переборол страх.

Валера зло и выжидательно смотрел на сгорбившегося и притихшего Юрьева, который подошел поближе к двери и молил Бога, чтобы Ирина сию же секунду щелкнула замком. И замок щелкнул, и бывшая жена открыла дверь.

— Заходи, — сказала Ирина, недоуменно посмотрев на Валеру красными заплаканными глазами, и сразу пошла в комнату.

Получив увесистый пинок под зад, Юрьев, не оборачиваясь и пожимая плечами, мол, что уж тут поделаешь, грубиян! — стремительно влетел в прихожую. Развернувшись, он быстро хлопнул дверью, боясь, что разгневанный Валера бросится за ним в квартиру и приведет в исполнение свои угрозы.

Послушав некоторое время прижатым к двери ухом отборный Валерии мат. Юрьев на цыпочках отправился вслед за бывшей женой, шакаля вороватым взглядом по закуткам и полкам давно не прибираемой квартиры в поисках какой-нибудь стеклянной формы со столь вожделенным содержанием. Но пытливый взгляд следопыта ничего более или менее алкогольного не обнаружил.

— Юрьев, пока не забыла: мне сюда звонил Седов — до тебя он не смог дозвониться. Так вот, он очень волновался и просил поскорее тебя найти. У него там для тебя что-то важное: он что то там обнаружил, что-то такое, о чем даже сказать не может по телефону, и хочет показать тебе. Ну, в общем, тебе надо с ним срочно встретиться… но только не сейчас. Я позвала тебя совсем по другому поводу, — скороговоркой сказала Ирина.

Она сделала паузу и, собравшись с мыслями, села за покрытый старенькой скатертью стол. Не глядя на Юрьева, Ирина стала говорить:

— Игорь восемь дней назад не вернулся с тренировки. Знаешь, Юрьев, первые дня три я как и ты сейчас, не очень беспокоилась — уже привыкла к его путешествиям, о которых он даже не сообщал. Да и потом не очень волновалась, даже когда его дружки стали сюда приходить и спрашивать, где он… Но вчера мне приснился сон. Не смейся, ты ведь знаешь, что мне сны не снятся… Но тут приснился, такой ясный, яснее, чем наяву, и… такой страшный. Мне снился Игорь, он был связан, нет, скорее опутан какой-то паутиной — склизкой такой, тягучей, голос Ирины вдруг сорвался, и она, приложив к глазам влажный комочек платка, стала всхлипывать, — которая, словно кокон, делала его совершенно неподвижным… Да-да, он был, словно в коконе. Вокруг него стояли люди, лиц которых я никак не могла разглядеть; они были уверены в себе и бесстрастны. Нет, они совсем не мучили Игоря, не били, не пытали — они его к чему-то готовили. К чему-то… не перебивай меня, — Ирина даже подняла руку, — к чему-то такому, к чему я даже в мыслях боюсь подступиться… Знаешь, там, во сне, в общем, ничего такого ужасного в сущности и не было. Было одно лишь ощущение страха, знаешь, такого животного, невыносимого страха… И все они, стоящие вокруг Игоря, понимали, что я чувствую страх, и это им особенно нравилось… Потом Игорь стал бредить: «Помогите мне, помогите мне», — и вновь замолчал, словно заснул. И тут появился ты, Юрьев, и бросился на них. Видимо, в этом сне ты знал что-то такое, что мне было неизвестно… С криком ты напал на них в каком-то диком отчаянии, они просто ударили тебя и опрокинули навзничь. Потом они били, били тебя ногами, не вынимая рук из карманов, словно это была просто игра… А я только кричала, я ничем не могла помочь тебе…

— Это же всего лишь сон, обыкновенный кошмар! — закричал Юрьев. — Так значит, ты все придумала на основании сна?

— Нет, Юрьев, это не просто сон…

— Ну уж нет, — раздраженно говорил Юрьев, в самом деле встревоженный сновидением жены. — Если все кошмары принимать близко к сердцу, можно свихнуться. Мне, например, почти каждую ночь всякая гадость снится, вот хотя бы сегодня! Но я ведь не рву на себе последние волосы и не пытаюсь приплести бред к действительности и не бегаю по этому поводу в милицию. Если бы я, как ты, придавал им значение, то уже давно бы маршировал на Пряжке в веселенькой компании. Выбрось этот сон из головы и успокойся… Может, Игорь как раз сейчас по лестнице поднимается сюда…

— Знаешь, я ведь уже все больницы обзвонила и… морги. — У Ирины вновь мелко за дрожали плечи, и она с силой прижала платок к губам. — Его нигде нет.

— Ну вот видишь! — почти радостно вое кликнул Юрьев. Ему хотелось побыстрее успокоить бывшую жену, чтобы приступить наконец к своим тайным замыслам. — А ты паникуешь!

— Я и в милицию заявила. Они внесли его данные в компьютер и сказали, что будут искать…

— Значит, найдут, Ира, обязательно найдут, это ж милиция…

Но Ирина упрямо крутила головой, словно не слыша бывшего мужа.

— А вчера днем я поехала в церковь на Серафимовское кладбище свечку за Игоря поставить. Там ко мне подошла старушка-свечница. Знаешь, Юрьев, я ей все рассказала: и о том, что пропал Игорь, и об этом сне.

И свечница послала меня за город, по ветке от Купчина — за Пушкин, к одной провидице по имени Параскева, что живет в сторожке при кладбищенской церкви. Сказала, что Параскева мне поможет… Ну, я сразу и поехала. Вышла на той станции, иду по дорожке. Не успела и двадцати шагов сделать, как навстречу мне идет маленькая такая, словно ребенок, старушка и кричит: «Что ж ты мне мужа своего не привезла? Без него ничего тебе о твоем Игоре не скажу!» Тут я на колени перед ней и упала, хотела молить старушку, чтобы она сказала мне, что с Игорем… Еще рот открыть не успела, только глаза подняла, а бабулька-то слепая. Толя, у нее глаз нет, а она видит, по дороге сама без палочки и поводыря бегает и все о нас знает… Поедем, Толя, сейчас же поедем, она знает, где наш Игорь.

— А тебе эта слепая часом не пригрезилась? — раздражаясь, ядовито спросил Юрьев. — Тебе, Ира, надо бром принимать и витамины в задницу колоть, а то вперед меня загремишь на Пряжку…

И тут Ирина, подняв на Юрьева полные слез и мольбы глаза, сказала:

— Хочешь, я на колени встану? — И она медленно, все также глядя прямо в глаза Юрьеву, сползла со стула на пол.

— О нет! Хватит! Бабские глупости! — орал Юрьев, словно вдруг потеряв под ногами опору и придя от этого в полную растерянность. — Ладно, если тебе так надо, то едем, только поскорее… Но ведь меня ждет Седов, и мне голову оторвут, если я не приду сегодня в институт и не подпишу им их сраный акт! А-а, ну и пусть оторвут! Давай быстрее, поехали к твоей слепой! Ну что, что ты там на полу делаешь? Вставай же, едем, едем…

Не смея попросить у плачущей жены на опохмелку, но втайне надеясь задержаться по дороге до Витебского вокзала у одного из пивных киосков за ее счет, Юрьев первым решительно вышел за дверь.

По дороге до вокзала ему, однако, так и не удалось подлечиться; всякий раз, проходя мимо сумрачного скопления жаждущих выздоровления страдальцев, он украдкой поглядывал на жену. Но Ирина была уже вся там, у слепой старушки, а он еще не настолько опустился, чтобы, хватаясь за сердце, хныкать и попрошайничать. В общем, он так и не нашел в себе спасительной наглости. «Вот и хорошо, — думал он, — теперь в электричке сдохну. Так мне, дураку, и надо!»

В вагоне Юрьев очень неудачно сел у самого окна, и застрявшее в зените солнце всю дорогу лупило по нему прямой наводкой. Он с отвращением смотрел на пролетающие мимо зеленые холмы с кособокими строениями на макушках, рваные лоскуты огородов с копошащимися в земле огородниками: пузатый мужик в картузе и семейных трусах, сползших под огромный щетинистый живот, орудовал платиново горящей на солнце лопатой; двуспальная баба в розовом атласном бюстгальтере пестовала, как огромная индюшка, своих босоногих и по-телячьи счастливых отпрысков.

Вагон раскалился, как жаровня…

«Пивка бы, хоть кисленького», — уныло мечтал Юрьев. Он так и не сумел опохмелиться, и поэтому тихо страдал до самой станции, где проживала слепая Параскева.

На станции, пару раз глотнув лесной свежести и вдохнув натуральных лесных ароматов, Юрьев, как-то сразу по-стариковски сгорбившись, смирился с перспективой похмельной ломки. Он лишь попросил Ирину идти помедленнее, чтобы иметь возможность, не вмешиваясь в процесс личной реанимации, контролировать, однако, робкую работу своих внутренних узлов и сочленений, начинавших со скрипом оживать на лоне природы. К вечеру они должны были и без помощи малых доз алкоголя сложиться в работоспособный организм.

Юрьев даже заулыбался.

В спрятавшейся среди гигантских кладбищенских тополей деревянной одноглавой церкви, когда-то с любовью выкрашенной в яркий изумрудный цвет, а теперь поблекшей до привычного глазу серо-зеленого, они сразу отыскали Параскеву.

Маленькая старушка, стоя у одной из иконок, шепотом говорила с кем-то невидимым, обращаясь прямо к стене. Во время этого диалога с невидимым существом она то и дело шикала по сторонам и трясла за подол черное вязаное платье, словно пытаясь кого-то стряхнуть. Она то улыбалась, то грозила пальцем, и Юрьев все время озирался по сторонам, ища того, невидимого.

В церкви уже закончилась литургия, поэтому было почти пусто.

Юрьев, а ты крещеный? — шепотом, на всякий случай, спросила Ирина.

Мать говорила, что крещеный, не очень уверенно прошептал в ответ Юрьев.

Ирина с трепетом подошла к старушке, которая, не оборачиваясь, стала что-то говорить ей. Потом Ирина просигналила Юрьеву, чтобы он подошел.

— Ну вот И пришел Анатолий, — не оборачиваясь, сказала Параскева. — Что, замучил он тебя? Все пугает, пугает… А ты больше не бойся и лопаткой больше не дерись. Вот посрамишь его смелостью, он и отойдет от тебя, не станет больше Мучить. Ты крест-то носишь? Нет? Плохо… На тебе крестик. Ты только теперь его никогда не снимай. Юрьев оцепенел от пробравшего его до костей языческого ужаса перед этим бредом слепой. Зачем же ты вино пьешь, родимый? Тут Юрьев удивленно вскинул брови, ведь он стоял от старушки в пяти шагах и даже не дышал! Не надо тебе пить… Зачем от жены ушел, зачем послушал ее? Нельзя А ты с мужем почему не живешь, не терпишь? Вот сынок и пропал… Он, бедненький, за вас теперь отвечает, так-то. И никто ему не поможет, никто… Кроме вас. Все ваши грехи на нем, все до одного…

— Где же он, бабушка? — почти закричала Ирина. — Что с ним?

— Не кричи, живой он… пока. До воскресения живой, а там…Тебя, отец, ждет, только вот где он — не знаю, не открыто сие. Спасай Анатолий, Игоря своего. Если душу свою за него положишь — спасешь. И не бойся, если веришь, что найдешь, все по-твоему будет. А ты, мать, молись. Божьей Матери молись. Молитва твоя материнская за него самая сильная — посильнее моей будет. И за мужа молись крепче: помощь ему будет. Без твоей любви] он до сыночка не доберется… Силы там земляные, подземные, все черно. Там и войско без любви погибнет…

Когда Юрьев под рук выводил рыдающую Ирину из храма, слепая Параскева крикнула им вдогонку:

— Ты, Анатолий, никаких бумаг-то не подписывай, иначе пропадешь!

Ирина так и не успокоилась до самого Питера: все время плакала, то и дело жалко и просительно смотря на Юрьева, как бы спрашивая: «Ты ведь найдешь его, правда?»

Юрьев ничего еще не знал: как искать, где?.. Но слепая старушка потрясла его!

Скажем, то, как зовут его и сына, старушке могла сообщить Ирина, как, впрочем, и о разводе… Хотя Ирина и клялась, что ничего подобного старушке не говорила и что все это она сама каким-то непостижимым образом знает. Но вот про лопатку, про его. Юрьевские, кошмары откуда ей известно, если он в церкви не произнес и слова?

Но самым удивительным было то, что живущая далеко за городом старушка, похоже, действительно знала о том, чем он терзался последние дни: о той злосчастной экспертизе и липовом акте, под которым разные люди независимо друг от друга принуждали его, Юрьева, поставить свою подпись. Кстати, Седов мог искать его только по этому поводу. Интересно, что же такого важного, о чем нельзя даже сказать по телефону, он собирается сообщить мне?

Началось все это неожиданно, примерно пять дней назад.

Его, когда-то подающего надежды инженера-аналитика, а теперь спившегося и почти потерявшего квалификацию, неожиданно вызвали в дирекцию.

«Увольнять будут», — безразлично заметил про себя Юрьев.

Но директор, Игорь Сергеевич, неожиданно ласково заговорил с ним; спросил, не думает ли «старина Юрьев», что ему пора уже возглавить лабораторию, поскольку за его плечами огромный опыт аналитика-практика.

Юрьев опешил: это его-то, пьяницу, прогульщика, в последнее время сидящего на минимальном окладе и только благодаря профсоюзной организации еще кукующего тут в инженерах, а не за воротами с тридцать третьей статьей в кармане и с дружками из подвалов в обнимку, хотят сделать завлабом?! Место, конечно, не слишком денежное, но почетное и перспективное…

Но как же тогда быть с его запоями, несвежими сорочками и мерзостью запустения во рту?

Правда, Игорь Сергеевич сначала поручил Юрьеву произвести тщательнейший при этом он даже повысил голос и покачал указательным пальцем, дабы заострить внимание почтенной публики в лице все того же изрядно помятого инженера Юрьева анализ одного вещества — так, каких-то отходов металлургического производства, ввозимых в страну за немалые деньги, столь необходимые теперь многострадальной родине.

Директор также сообщил ему, что данные отходы, по свидетельству компетентных специалистов, могут быть с успехом и выгодой использованы в народном хозяйстве, хотя это, конечно же, не главное. Главное то, что судно с отходами, Которые по железной дороге должны будут далее следовать на Урал, уже не сколько дней находится в порту и пока не разгружается до завершения экспертной оценки груза на различные вредные компоненты Одним из них была радиоактивность ею ка1 раз и занимался Юрьев последние пятнадцать лет.

Игорь Сергеевич показал Юрьеву бумагу акт, где среди экспертов, которые должны были произвести различные исследования, был и Юрьев Анатолий Иванович, инженер-физик Многими экспертами, в том числе и его сослуживцем Седовым и завлабом Сысоевым, акт был уже подписан; оставалось две-три фамилии.

— Ну, вы прониклись важностью постав ленной задачи? — весело спросил его директор. — А посмотрите, какой уровень, какие все фамилии! Можно сказать, гордость советской науки! тут директор озадаченно хмыкнул, поскольку, во-первых, сии фамилии были известны лишь в институтской бухгалтерии и отделе кадров, а во-вторых, советской науки не существовало вот уже несколько лет.

И Юрьев проникся. Он даже дал себе слово завязать с выпивкой… на время. «Но почему все же я?» — недоумевал он В их институте работала масса квалифицированных сотрудников со степенями и безупречной репутацией, которые с готовностью и рвением выполнили бы это директорское задание, не сулившее ничего, кроме почета. Нет, все было весьма странно. С чего бы начальству так возлюбить его?

Когда Юрьев, озадаченный грандиозным предложением, вышел из кабинета директора, он столкнулся с Седовым, который явно караулил его у дверей приемной.

— Ну, как аудиенция? Ну и шмонит от тебя, Толя! — Печень не справляется с нагрузкой, вот и пахну.

— Ладно, пойдем ко мне, — сказал он Юрьеву и потащил его к себе в лабораторию.

— Выпьешь? — спросил Седов Юрьева, наливая в мензурку спирт. — Не боись, у меня ректификат.

— Пожалуй, нет. Мне надо новую жизнь начинать, со скрипом напряг волю Юрьев.

— Ну ты даешь, Толя! Молодец, хвалю! А я выпью.

— Ты что меня позвал, Седов? — спросил Юрьев коллегу, который, опрокинув себе в горло миллилитров тридцать спирта, сразу же сделал большой глоток чая из кружки и вкусно чмокнул губами.

— Во! Седов показал ему большой палец. Люблю, когда гидролиз проходит прямо в желудке… Да, Толя, даже пьем по науке, так сказать, согласно старику Менделееву. — Кровь ударила Седову в лицо, глаза его прослезились. Ну, что тебе посулили наверху за эту самую экспертизу? Только не говори, что за так работать будешь.

— Старикан намекнул на завлабство, но, возможно, что это чухня.

— Сам ты чухня… Мне вот он ничего не пообещал, зато спонсоры одарили. Видал? Седов показал Юрьеву доллары. — Три по сто, то есть триста. Хотели, чтобы я ответственно подошел к выполнению экспертных анализов. Во дают, можно подумать, что их доллары что-то изменят в показаниях аппаратуры! Я им так и сказал. А они говорят: конечно, конечно.

— А доллары-то за что?

— Не знаю. Говорю им, что ничего я в этом порошке не нашел, а они мне в ответ: конечно-конечно, спасибо-спасибо… и бабки в карман суют: примите за доблестный труд. Юрьев, такие люди за просто так бабки не дают. Такие скорей отнимают и бьют по башке А порошок-то чистый. Вот и сижу теперь, жду, когда они за деньгами своими вернутся. Боюсь тратить.

— Ты же сам говоришь, что по твоим параметрам порошок чистый?

— Чистый, Юрьев.

— Так зачем они тебе деньги дали, если ты и без денег им это определил бы?

— В том-то и дело. Толя. Поэтому, как видишь, я и сажусь на «кочергу». Все, ухожу в межзвездное пространство — от греха подальше. Вообще-то, надо бы еще с этим порошком повозиться. Не нравятся мне эти спонсоры…

Юрьев вышел от Седова, недоуменно пожимая плечами.

В тот же день он отнес часть порошка своему университетскому приятелю биологу Крестовскому: пусть биология попробует разобраться в нем или хотя бы намекнет, зачем прижимистые джентльмены выкладывают триста баксов за результат, который можно получить бесплатно?

Гамма-анализ веществе проведенный Юрьевым, показал незначительное превышение радиоактивного фона над предельно допустимым. Однако, согласно инструкциям, груз не проходил по этому показателю. Юрьев самым тщательным образом составил отчет о результатах исследования проб, написал свое заключение и передал его в дирекцию.

Игорь Сергеевич вновь вызвал Юрьева. Седовласый и царственный, он сидел на кожаном диванчике, широко, словно гордый буревестник, раскинув на спинке руки-крылья, окольцованные Перстнями желтого металла с турмалином и агатом. Рядом на столике остывал его кофе в фарфоровой чашке — душистый и густой.

Юрьев, почтительно вытянувшись в струнку у открытой двери директорского кабинета, ждал приглашения…

— Что вы там стоите, Анатолий Иванович? — с простодушной улыбкой сказал дирек тор. — Закрывайте дверь и присаживайтесь, — директор указал на шикарное кожаное кресло как раз напротив своего диванчика, — кофейку попьем. Вот, — указал он на чашечку с блюдцем без рисунка, — у нас все скромно, как в Европе Екатерина Алексеевна, принесите нам чего-нибудь.

Секретарша Игоря Сергеевича внесла на подносе непочатую бутылку коньяка, две рюмки и бутерброды Юрьев заметил, с какой собачьей тоской деректор стрельнул глазами по ее крутым формам, обтянутым джинсовой юбкой. Собачье в глазах Игоря Сергеевича совсем не вязалось с царственно-львиным во всем его благородном облике.

Улыбнувшись обалдевшему Юрьеву, Екатерина Алексеевна удалилась, увлекательно перекатывая литые округлости ниже сильной спины.

— Вы не против, Анатолий Иванович? — спросил директор, наливая ему полную рюмку. — Настоящий армянский, не бойтесь.

Юрьев запьянел после первой же рюмки. Глупо улыбаясь, он слушал рассказ директора о его последней командировке в Германию. Игорь Сергеевич почем зря клеймил проклятых буржуев и все говорил, как сильно соскучился он там по дому, черному хлебу, родной речи, наконец, по обычной русской красавице из средней полосы, которую (Юрьев даже замер и удивленно поднял брови) так хорошо со счастливым смехом повалить на заре в теплое, пряное сено…

— Терпеть не могу Европу, но что поделаешь? Ездить-то надо: тамошние ученые просят, приглашают… Ну как им откажешь, все же коллеги!

Пока они не допили коньяк, директор все распинался о чуждом и совсем ему не симпатичном волчьем мире капитала. Приятно утонув в теплой скрипящей коже кресла. Юрьев не возражал седовласому рассказчику, жалующемуся на свое нелегкое бремя директорства.

— Эх, махнуть бы сейчас на охоту! — мечтательно вздохнул жалобщик — как поговаривали в институте, никудышный охотник, ничего не смыслящий ни в оружии, ни в охотничьих трофеях.

— Вы, Анатолий Иванович, наверное, недоумеваете, почему старик поручил это дело именно вам, простому физику, ведь так? Так, так! Вы ведь у нас работаете около пятнадцати лет? Ну и кто, скажите, кроме рядового аналитика, может знать все тонкости ядерного анализа вещества, все, так сказать, хитрости? Только непосредственный исполнитель, такой вот дотошный, как вы… Смотрите-ка, ведь вы ничтожное это превышение над предельно допустимой дозой подцепили. Браво, отличная работа! Я всегда, на всех совещаниях не устаю повторять: доверяйте рядовому персоналу, доверяйте, никто лучше их не знает нашей специфики. Должен вам сказать, Анатолий Иванович, что я в вас не ошибся, молодчина, высоко держите марку института!

Юрьев только широко улыбался пьяной своей улыбкой в продолжение этой директорской тирады; все никак не мог поверить счастливому повороту судьбы.

— Да-а, и ведь никто, кроме вас, таких вот рядовых, но ответственных и высокопрофессиональных физиков, не представляет, сколь условны все эти рамки и ограничения, — продолжал тем временем директор. — Ну, скажите на милость, какая-то пара-тройка лишних десятков микрокюри — и уже нельзя, некондиция. То есть вредно, опасно. Помилуйте, да кто же эту опасность выдумал? Столичные чиновники: всякие СЭСы, Атомнадзоры. Подумать только, Мария Склодовская брала в руки радиевые образцы, по своей активности в тысячи раз превышавшие эти самые предельно допустимые дозы, и ничего. Сам я, будучи еще студентом, ежедневно возился с радионуклидными источниками, даже таскал их в кармане, и здоров, как видите. До пятидесяти шести дотянул и еще на пару десятков рассчитываю… Да кому же тогда все эти немыслимые рамки нужны? Все им, чиновникам. Ведь иначе придется им подыскивать себе новую работу. А тут сиди, выдавай или не выдавай разрешения — только и всего, да надувайся, как жаба, от сознания собственной исключительности… Да, был Чернобыль. Был. Сие — факт истории… Но ведь там мы-то с вами знаем! — активность почв и грунтов была в сотни, тысячи раз выше. Или вот взять хотя бы наши пески: в них, благодаря изотопу калий-сорок, активность иной раз такая же, как в этих самых отходах будет. Верно?

Юрьев был согласен с директором. Все эти нормы берутся чиновниками с потолка. Вопрос в должной степени еще нигде в мире не изучен. Вон, иные деревни и по сей день стоят прямо на урановых месторождениях, и народ тамошний десятилетиями радоновую воду пьет да еще и похваливает. И смертность у них не выше, чем в других местах, и рождаемость не хуже. Да и дети нормальными рождаются, а не с двумя головами… Никто толком так до сих пор и не знает даже, сколько рентген должен получить человек для летального исхода. Кому не хватит и шестисот, а кому и двухсот достаточно. Очень уж индивидуально реагирует организм на радиацию…

Но ведь есть инструкция, где черным по белому выведены все нормы, и, согласно ей, отходы, что томятся теперь на судне, должны благополучно вернуться, так сказать, на круги своя — к отправителю груза, в Европу.

Юрьев думал о том, что если он подпишет акт, фактически пропускавший груз на Урал, то в целом, конечно, не пойдет против истины. Превышение над узаконенной инструкцией дозой было незначительным, а сама активность груза просто смехотворной по сравнению с тем материалом, с которым он обычно имел дело…

— Но ведь не могу же я подписать акт на пропуск груза на основании собственного заключения, из которого следует, что груз по гамма-активности не прошел, а вы, в свою очередь, не можете отменить или изменить инструкцию. Я с вами согласен, но как же мне быть?

— Эх, молодой человек, — досадливо произнес директор, — я бы и сам подписал этот акт,| да не могу, НР тот уровень. Вот мы тут с вами! обмениваемся мнениями (Юрьев хмыкнул), и вижу я, что мыслим мы одинаково, мыслим как высокопрофессиональные специалисты, как знатоки… Так неужели мы, физики, пойдем на поводу у чиновников и позволим им творить, как теперь принято выражаться, беспредел? Ради истины, Анатолий Иванович, ради ее, родимой, мы просто пойдем на хитрость.

— На какую хитрость?

— Ах, да что же здесь непонятного? Ну просто перепишем заключение, где цифра будет соответствовать той, чиновничьей! Так и быть, не будем дразнить гусей и доказывать с высоких трибун, что принципиальной разницы между двумя этими цифрами нет, и обе они ничтожны по сравнению с действительно опасными и губительными для человека… Вот я тут уже и новое заключение подготовил. Оцените, Анатолий Иванович. Чего тянуть, пусть едет этот чертов груз на Урал, страна получает деньги, а рядовой физик Анатолий Иванович Юрьев-славу… Да, вот еще и приказ о вашем назначении. Ваш-то завлаб на пенсию попросился. Чего же задерживать старика?

Уже взяв ручку, любезно протянутую ему директором, Юрьев понял, что его купили, но дорого или не очень — этого понять он пока не мог.

Разрешите мне немного подумать, ну, хотя бы до завтра. Вы правы, я все понимаю, Юрьев уже успел достаточно протрезветь, что бы невооруженным глазом увидеть в ситуации какой-то подвох с далеко идущими последствиями, но все же моя профессиональная репутация может пострадать, ведь данные могут перепроверить и здесь, и там, на Урале…

Да что вы о своей репутации беспокоитесь, что из мухи слона делаете? уже раздраженным, не терпящим возражения тоном, говорил возбужденный Игорь Сергеевич. Не будет никто проверять больше, а если и проверят, так что из того: небось, сами специалисты и не хуже нас с вами понимают, что все эти нормы и дозы херня.

И все же позвольте мне до завтра подумать, просительным тоном произнес Юрьев и встал с извиняющейся улыбкой на губах.

Лицо Игоря Сергеевича вдруг приняло сердитое выражение с рвущимися на свободу нотками свирепости. Он недовольно поглядел сначала на пустую коньячную бутылку, потом на замусоленный костюм Юрьева и резко произнес:

— Завтра в девять утра ко мне. Только без фокусов. Стране нужны деньги, а институту репутация. Вы внесены в список экспертов приказом, и никто, кроме вас, к сожалению, уже не может дать заключения.

— Даже если я умру? — попробовал было пошутить на прощанье Юрьев, но тут же прикусил язык — седовласый хозяин кабинета смотрел на него с плохо скрываемым презрением.

В тот же вечер Юрьев запил. Он чувствовал, что его подставляют. Хотя, конечно, ничего страшного и принципиального в предложенном директором варианте заключения не было: ну что там лишние двадцать тридцать микрокюри, которые даже ни чего не меняют в радиационной обстановке?

И все же здесь был подлог, и с юридической точки зрения Юрьев, пусть совсем чуть-чуть одним боком, но становился вне закона.

О, с какой радостью он оставил бы в заключении те цифры, которые получил, но разъяснил бы при этом, что ничего страшного в них нет и что эти самые предельно допустимые дозы можно без ущерба для здоровья людей хоть сейчас увеличить до полученных им этих самых злосчастных цифирей… Но Юрьев понимал, что так не сделать, что есть инструкция с нормами и дозами и что нужно либо обмануть без особого ущерба для истины, либо теперь уж точно вылететь из института с волчьим билетом.

Понимал и не мог выбрать. Не мог выбрать и наливался горькой отравой.

«А что старику-то надо? Чего он так печется об этом треклятом грузе? Денежки-то не ему пойдут, а казне. Или тут свой, особый интерес? Вон как навалился, сначала все в жилетку плакался, а потом чуть не проглотил вместе с дерьмом. Думает, если коньячку алкашу налил, то алкаш уже и служить, как жучка, должен. „Рядовой физик, профессионал, молодчина“, — словно не знает, кто я на самом деле. Интересно, какой у него тут интерес, если, конечно, исключить банальную взятку?»

На следующее утро Юрьев на работу не пошел: решил не принимать никакого решения, то есть вообще ничего не подписывать. «Проглотил» стакан и отключил телефон.

Вечером, после обычной прогулки по «местам боевой славы» с рукопожатиями и бессмысленными разговорами у пивных киосков с кружкой мутной кислятины в руках Юрьев в не вполне вменяемом состоянии с интересом выслушал дома упреки Игоря Сергеевича, который вышел на связь, как только пьяный «молодчина» включил телефон.

Юрьев выслушал директора молча, никак не реагируя на его угрозы в виде прямых ссылок на тридцать третью статью.

Игорь Сергеевич кричал, что подписать документ необходимо немедленно и что он, директор, большой ученый и общественный деятель, сейчас же лично приедет к нему, обыкновенному инженеру, злостному пьянице и прогульщику, чтобы покончить с этим ничтожным делом, которое отняло у него десять лет жизни, а у государства, может быть, веру в советских ученых…

Пока Юрьев был пьян, его нервы слабо реагировали на угрозы, но, как только хмель начинал проходить, страх наваливался на него и сознание, мучительно паникуя, искало выход из создавшейся ситуации. Но выхода не было, и Юрьев, чтобы успокоиться, принимал стакан.

На другой день вновь позвонил Игорь Сергеевич и уже срывающимся голосом попросил Юрьева забыть свои вчерашние угрозы, поскольку жизнь тяжелая и с кем не бывает (это в смысле запоя!).

Он приглашал Юрьева поскорее вернуться в родной коллектив к выполнению своих священных обязанностей. Юрьев тогда подумал:

«Что ему еще от меня надо? Ведь подпись мою они и подделать могут. Эка невидаль, любая лаборантка скопирует за шоколадку».

Но, видно, не хотели копировать, не могли почему-то.

На четвертый день затворничества, когда деньги, вырученные им от продажи на барахолке кассетного магнитофона, подошли к концу и Юрьеву уже грозила неминуемая расплата в виде долгой похмельной ломки, на квартиру к нему нагрянули два прямоугольных молодых джентльмена в тяжелых кожаных куртках.

Джентльмены с предельной ясностью сообщили опухшему Юрьеву, что в его руках находится судьба многих людей, которые затратили и деньги, и энергию, и нервы, чтобы доставить сей груз в страну, и теперь хотели бы не то что не потерять все это из-за какого-то плюгавого инженеришки, а даже и приумножить вложенные средства в соответствии со всеми законами рынка.

С вежливыми улыбочками они сообщили смертельно бледному Юрьеву, что эти самые люди пойдут на все, но деньги свои во что бы то ни стало приумножат. О, конечно, они не какие-то там гангстеры из Чикаго, чтобы стрелять в неугодных им или топить их в общественных сортирах, а деловые интеллигентные люди, которые прежде всего стараются убедить человека в его неправоте, а уж потом с явной неохотой находят более радикальное средство воздействия…

Джентльмены потребовали также вернуть им остаток порошка. Юрьев попробовал были соврать, что рассыпал порошок, когда производил измерения, но молодые люди так крепко прижали его к стенке и так жарко задышал в лицо, что он тут же раскололся и все рассказал, правда, в последний момент не совсем точно назвав им адрес Крестовского. Очень уж не хотелось впутывать в это дело приятеля.

— Если вы нас обманули, уважаемый, та нам жаль вашу любящую мать. Совсем негоже заставлять стариков оплакивать своих детей. Вы нас поняли, уважаемый?

— Трудно не понять, — ответил Юрьев, всё время пытаясь пригладить ладонью на лысой голове несуществующую прическу.

Когда джентльмены, совсем не шуточно улыбаясь, ушли, заняв поспешно согласившемуся со всеми их доводами Юрьеву на поправку здоровья, бедный «рядовой инженер» еще некоторое время ощущал на липкой от пота спине неприятные мурашки.

Тогда он решил, что завтра же, как только выйдет из своего затруднительного с холодным потом и трясучкой в членах состояния, тотчас заявится в родной институт к большому общественному деятелю, потратившему на него десять лет жизни из оставшихся двадцати, и подпишет акт.

И все же что-то внутри Юрьева, несмотря на страх получить от деловых интеллигентных людей черную метку или даже без предварительного уведомления пошлую пулю в затылок, противилось такому решению. Именно это «что-то» и парализовало в Юрьеве явленное им под страхом смерти позорное соглашательство и бухгалтерский конформизм. Как раз в этот критический момент и позвонила жена.

Юрьев с радостью связал бы пропажу сына с данным делом. Но по его подсчетам выходило, что сын пропал раньше, чем его впервые вызвал к себе директор по поводу экспертизы. Или, может, «интеллигентные люди» взяли Игоря в качестве заложника? Но в этом случае они сказали бы Юрьеву о нем, и уж тогда бы он с радостью подписал все бумаги. Ведь сама ситуация оправдывала бы его трусость. А раз не сказали, значит, пропажа сына здесь ни при чем…

И вот теперь слепая предостерегает его. Но уж об этом ей поведать никто не мог. Выходит, не зря он запил. Акт подписывать нельзя. Темное дело, если не сказать, черное.

Анатолий простился с Ириной в городе на вокзале.

— Теперь иди, Толя, и найди его. Я знаю, только ты его найдешь, — сказала Ирина и, повернувшись, быстро пошла прочь.

В небе натянуло сырости; заморосил мелкий дождь.

Юрьев устало подставил лицо дождю. «Похоже, надолго», — равнодушно подумал. И вдруг ему до слез стало жаль Ирину: все, что у нее осталось, это их Игорь.

«А у меня, — подумал Юрьев, — разве у меня есть еще хоть кто-то, кроме них?»

Он вспомнил о сыне, который — теперь он и сам в это поверил — попал в беду и которого он, как оказалось, любит сильнее, чем когда либо.

Надо было куда-то идти. Но куда?

Идти домой не имело смысла: дома его ужо могли ждать вежливые молодые люди с железными аргументами, которых он отправил по ложному адресу, надеясь еще утром в одиночку все уладить, не впутывая Крестовского Больницы контролировала жена. Кроме того, милиция тоже искала.

Что он знал о сыне такого, что могло бы помочь в поисках? К примеру, его интересы… Ну, занимался парень в боксерской секции. Он и сам, когда учился в университете, боксировал, правда, довольно скверно. Но и из Игоря боксер не получился. Это стало ясно еще после первых тренировок. Очень уж самолюбивый и обидчивый! Работать не любит, терпеть не умеет. На ринге, упрямец, синяки и шишки предпочитал осторожности и выдержке.

Через некоторое время Игорь стал пропускать тренировки под любым предлогом, а через год с радостью ушел из зала бокса в подвал — качаться. Конечно, там по голове не били, но и научить квалифицированно защищаться от чужих кулаков не могли.

Может, пойти в зал бокса и поискать там его знакомых?

Но что они могут сказать — прошло так много времени. А потом, Ирина говорит, что все друзья Игоря, не зная, где он, сами его ищут. Вот, даже домой приходили, спрашивали…

Так, вспоминая, Юрьев шел вперед, сгорбившись и подняв воротник мятого пиджака.

Его уже не ломало, и, несмотря на растущую тревогу за сына, перед Юрьевым, пусть еще где-то далеко-далеко, но уже открылась иная перспектива дальнейшего существования, нежели банальная шизофрения или принудительное лечение от алкоголизма.

Юрьев шел по улицам, с трепетом обходя идущих навстречу ему людей, которые словно и не замечали его, всякий раз норовя непременно задеть его плечом.

Каждый раз, случайно коснувшись кого либо, он весь внутренне сжимался, ожидая, что задетый сейчас же влепит ему затрещину или — того хуже — ударит кулаком. Все эти идущие навстречу молодые люди с бритыми головами и фиолетово налитыми кулаками внушали ему почти животный страх. «Такие не пощадят!»

Но еще страшнее были кавказцы. Они, вероятно, и вовсе не видели в Юрьеве человека: так, нечто, переставлявшее конечности и шевелящееся. Так, по крайней мере, чувствовал Юрьев.

Но нужно было что-то делать, к кому-то идти. И он отправился к Петру Крестовскому по прозвищу Счастливчик, который обладал светлой головой. Кроме того, Петенька еще должен был рассказать ему хоть что-нибудь о таинственном порошке.

— Опохмелишься моей «водочкой»? — со смехом спросил Юрьева Крестовский, показывая на огромную бутыль, стоявшую на стеллажной полке. Ну извини, Толя, извини, брат, не учел твое состояние. Может, за портвешком сбегаешь? Вот деньги…

— Не надо, Петя, не будем об этом… Слушай, а зачем она у тебя тут стоит? — Юрьев указал на бутыль с «водочкой».

— Сам не знаю. Стоит и стоит… Ведь в мире, брат, нет ничего бесполезного. А если это так, значит, для чего-то да стоит. Для чего-нибудь этакого!

— Ладно, ты мой порошок посмотрел?

— Нет пока, некогда. Работаю над очередным открытием, нет ни минуты свободного времени. Ведь кроме Крестовского на Нобелевскую премию претендуют еще добрых пять сотен гениев!

— Крестовский, учти: порошком интересуются разные злые гении с крепкими кулаками и толстыми кошельками. Сам я в нем ничего особенного не обнаружил, но, мне кажется, в нем какая-то собака зарыта…

— Толя, если зарыта, откопаем. Сегодня же посмотрю, так что не беспокойся.

— Петя, но я, собственно, даже не за этим к тебе… У меня ведь сын пропал.

— Ну и что?

— Да нет, Счастливчик, не что: он восемь дней назад пропал, и все очень и очень серьезно.

Крестовский перестал улыбаться и встал.

— Езжай-ка ты прямо сейчас к Коле, — сказал Крестовский, внимательно выслушав Юрьева. — Он — большой человек, больше, чем мы с тобою, вместе взятые. И, как ты сам понимаешь, если кто-то и может тебе помочь теперь, так это Коля, Николай Алексеевич, с его деньгами, информацией и связями… И потом, Юрьев, именно ты всегда был лучшим его другом. Или я ошибаюсь?

Крестовский не ошибался. Юрьев и сам подумал о Николае Алексеевиче, своем университетском товарище, улыбчивом и никогда не унывающем Кольке, неожиданно для всех их сделавшем стремительную карьеру бизнесмена. На сегодняшний день Николай Алексеевич был одним из самых богатых людей Питера. Да и не только Питера…

Коля всегда очень тепло относился к Юрьеву. Но особенно в последнее время, когда сам неудержимо богатея, взбирался по отвесной стене жизненного успеха так же стремительно, как Юрьев падал в бездонную пропасть забвения.

Николай Алексеевич всегда, если только н был слишком занят текущими делами — вы слушиванием запыленных ходоков или гнусавых жалобщиков, угощением начинающих политиков и процветающих дельцов со всех концов необъятной родины, — с радостью принимал Юрьева у себя в загородной резиденции, напоминавшей средневековую крепость, как на дрожжах выросшую на территории пионерского лагеря, однажды лишенного веселого пионерского смеха, в живописном сосновом пригороде с озером, деревянными дачами, тремя сельскими магазинами и полуобнаженными дачниками, проклинающими новые времена.

Тяжелое, красного кирпича строение, покрытое толстой голландской черепицей, с маленькими окнами-бойницами на первом этаже и довольно узкими готическими — на втором, с железными воротами и дубовыми дверями, оно могло бы вместить в себя население небольшого поселка с лошадьми, повозками и нехитрой крестьянской скотиной.

Николай Алексеевич любил это сооружение. В последнее время он предпочитал его своей четырехкомнатной квартире над драматическим театром на Литейном. Он говорил, что здесь больше свежего воздуха и свободного пространства для отдохновения утомленной хитроумными финансовыми операциями души.

Ради Юрьева, к которому он питал платоническое сердечное расположение, Коля запросто бросал какого-нибудь высокопоставленного зануду, явившегося в особняк на иномарке с охраной, чтобы с радостью исполнять желания старого приятеля… если, конечно, они не касались денег. Однажды, когда Юрьева особенно ломало с похмелья, он попросил Николая Алексеевича одолжить ему совсем небольшую сумму, правда, для отвода глаз гораздо большую, чем та, которая была необходима для покупки бутылки.

Но Николай Алексеевич неожиданно сморщился, как от зубной боли, и после долгого и трудного молчания, не глядя на Юрьева, твердо сказал, что жертвует только немощным и больным, а здоровому, умному и образованному человеку не даст ни рубля, поскольку даже малой подачкой сначала убьет в нем инициативу, а потом укрепит в нем иждивенца.

Нет, денег Николаю Алексеевичу было ну нисколько не жалко! Но он вовсе не собирался собственноручно губить своего лучшего друга Толика Юрьева — убивать в нем способность к сопротивлению, к поиску выхода из любой, даже самой тяжелой ситуации.

Николай Алексеевич настаивал на том, что Юрьев должен сам заработать каждую свою копейку, что он должен наконец пробудиться от позорной спячки и взять то, что богатейшей россыпью лежит у него под ногами. И так далее и тому подобное…

— Надо же когда-то начинать делать бабки! — почти возмущенно возопил он, глядя на пристыженного Юрьева.

А вот когда дело Юрьева закрутится, он, Николай Алексеевич, непременно придет ему на помощь поддержит и советом, и деньгами.

— А пока извини. Толя, — закончил дружескую встречу Николай Алексеевич.

После этого разговора Юрьев ни разу не просил у Коли денег — язык не поворачивался да и уши начинали гореть…

И все же он никак не мог взять в толк, почему этот, на тысячу лет вперед обеспеченный человек, так любит встречать его у себя в загородном доме и с таким упоением рассказывать, показывать, угощать? Только ли потому, что они старые друзья? Но ведь он. Юрьев, был теперь человек совсем иного круга, иного пространства. И Коля уже казался ему почти инопланетянином со своими бешеными деньгами, умопомрачительными машинами и крутыми делами. Что начинающий алкоголик мог дать всемогущему Коле, кроме, может быть воспоминания о том давнишнем университетском времени, когда они с телячьим восторгом поджидали свое будущее на скамейке в Александровском садике и вечность принадлежала им?!

Однако Юрьев почти физически ощущал, как одинока Колина душа и как по-щенячьи беспомощно она жмется к нему, ища в их встречах отдохновения… нет, пожалуй, забвения.

В обществе опустившегося Юрьева респектабельный Николай Алексеевич подспудно бежал от своего высокого общественного и материального положения, где нужно было всегда, несмотря ни на что и, так сказать, наступая на горло собственной песне, соответствовать, соответствовать, соответствовать…

И Коля радовался, как ребенок, когда приходил Юрьев. Он, словно дорогие сердцу игрушки, показывал ему свой зимний сад «Африку» или «Тропики», как он любовно называл его (увидев однажды за Полярным кругом небольшой тропический лес в теплицах, он в считанные месяцы устроил нечто подобное Прямо у себя в доме), коллекцию стрелкового оружия, облицованный итальянским мрамором камин в дубовом кабинете с медвежьей шкурой на полу… При этом он счастливо улыбался, когда Юрьев вдруг замирал от восхищения.

Как-то раз, находясь в отличном расположении духа, Николай Алексеевич, словно какому-то душеприказчику, даже раскрыл ему, сгоравшему изнутри нещадным огнем расплаты после очередного возлияния, парочку своих маленьких домашних секретов, которые, впрочем, совсем не сделали из Юрьева Али-Бабу с заветным «сим-сим» в кармане и тем более не погасили его огнедышащего нутра.

Частенько Николай Алексеевич звал Юрьева с собой на рыбалку. Но, главное, он приглашал Юрьева на охоту, да еще на какую!

Они ездили на японских джипах куда-то за Выборг и валили там кабанов; из пригородных питерских лесов привозили целые багажники парной лосятины; охотились на тетеревов и глухарей. Юрьев брал с собой сына, и тот буквально влюбился в Колю-самого меткого стрелка и самого остроумного рассказчика.

Кроме того, Николай Алексеевич не пил спиртного, что также возвышало его над остальными в еще незамутненных глазах подростка.

Коля действительно был лучшим стрелком и самым опытным охотником в тех компаниях. Охота была его первой и главной страстью, она была его жизнью. Юрьеву даже порой казалось, что бизнес, деньги, успех для Коли — только работа, что все это существует для него постольку, поскольку они обеспечивают его все растущие потребности в охоте на разнообразных представителей животного мира, которых имело смысл брать на мушку.

Как-то, примерно год назад, Коля собрался в Африку — охотиться на львов. Но с визами произошла какая-то заминка. Неделя, которую Николай Алексеевич отвел себе на сафари, уже началась, а вылет все откладывался. Тогда Леонид Михайлович, Колин личный врач и друг, предложил Николаю Алексеевичу поменять саванну с ее духотой и вездесущими кровососущими на тундру с ее свежим воздухом и бархатистыми мхами, то есть отправиться прямо в противоположную Африке сторону за Полярный круг. И Коля вцепился в это предложение обеими руками, тем более что слетать в Африку на охоту он мог всегда, а в тундру — увы, только когда пригласят.

Леонид Михайлович сделал все сам: сначала получил разрешение на въезд (вернее, перелет) на Архипелаг для всей компании, согласно списку, который передал ему Николай Алексеевич, потом приглашение от адмирала — главного человека на Архипелаге, которого он когда-то успешно прооперировал.

Николай Алексеевич наличными оплатил спецрейс «ПЕТЕРБУРГ-АМДЕРМА-2» туда и обратно и вместе с охранником, врачом и обалдевшим от неожиданности Юрьевым вылетел в край белых медведей, нерпы, нельмы и атомных подводных лодок.

На военном аэродроме, куда они плавно сели после трехчасового полета над Ледовитым океаном, их встречал сам адмирал в шинели, по-молодецки распахнутой на груди.

Дул ледяной северный ветер, который сразу прохватывал насквозь, парализуя волю и перехватывая дыхание.

Спустившиеся с трапа самолета на бетонные плиты взлетной полосы пассажиры жались в кучу и кутались в свои куртки и пуховики в надежде сохранить хоть каплю тепла, которое они везли с Большой земли.

Один только адмирал с готовностью подставлял свое горло непогоде, словно не замечал ее. У адмирала было лиловое от длительного употребления северного ветра лицо, но, видимо, плевать он хотел на всю эту обжигающую холодом ледовитость.

«Он что, не чувствует этого собачьего холода?! Или он вообще бесчувственный?!» — удивился тогда Юрьев.

«Бесчувственный» военачальник обнял у трапа Леонида Михайловича (дорогого Леньку!) и пожал остальным руку.

Через час после прибытия все они уже сидели за широким адмиральским столом, уставленном бутылками и снедью. Коля привез зелень, фрукты и коньяки, а хозяин выставил безмерно гольца, красной икры, водки и два круглых подноса с дымящимися горами мяса.

— Откуда сей деликатес, товарищ адмирал? — спросил Николай Алексеевич. Ведь это языки, верно?

— Можно просто Петр… Откуда, говоришь? Земля-матушка кормит! — Адмирал встал из-за стола со стаканом коньяка в руке и подошел к карте Архипелага. — Моя земля! — При этих словах он закрыл своей огромной с растопыренными пальцами ладонью почти весь южный остров, на котором они сейчас находились.

Среднего роста, но чрезвычайно широкий в плечах, он стоял перед ними, слегка прищурившись; расстегнутая на бычьей шее рубашка, багровое до синевы лицо с приплюснутым, как у боксеров, носом и небольшими желтыми жировиками на скулах, толстые блестящие губы, вытянутые, словно для жадного глотка, но, главное, зычный, не предполагающий никаких возражений голос все говорило о властной и волевой натуре их обладателя. Это был не просто местный царь и бог, как любят выражаться придурошные газетчики о воинских начальниках, удаленных от генерального штаба на расстояние перелета межконтинентальной ракеты Это было священное идолище Архипелага, его единственный вершитель (сокрушитель!) человеческих судеб и всемогущий распорядитель человеческих душ.

— Здесь все вокруг мое, продолжал адмирал, в четыре глотка расправившись со стаканом «Арарата» и даже не сморщившись для приличия. — Все от маленькой озерной рыбешки до личной жизни бригадного писаря и его второй жены… Эти дураки после Академии Генштаба все за Москву цепляются, грызут там друг дружку, парятся… А я сюда на волю, на стратегический простор к Полярному сиянию, белым медведям и белым ночам…

— Но ведь у вас, Петя, и черные ночи бывают, длинные-длинные, насколько я пони маю? — произнес с улыбкой Леонид Михайлович.

— Ничего, Леня. Здесь электричества хватает; у меня тут и своя «Африка» оранжерея, и своя «Атлантика» — пятидесятиметровый бассейн с голубой водой и скучающими пловчихами. Так что после ужина милости прошу на «Гавайи»! Да, и ананасами вас угощу! — Адмирал выпил второй стакан коньяку; как и после первого, забыв закусить.

«Он что, и алкоголя не чувствует?! Во мужик даже не пьянеет!» — восхитился уже пьяный Юрьев.

— Откуда ананасы-то, Петя, из вечной мерзлоты? — иронически спросил врач.

— Не надо, прямо из Африки. У меня ведь, Леня, самолеты. Да еще какие! В любую минуту могу направить их в сторону потенциального агрессора и устроить ему там светопреставление. А мои подлодки? А надводный флот? Это вам не в академию по утрам с дерматиновым портфельчиком бегать лекции всяким блатным засранцам читать. Это, брат, сила, мощь! Со мной не считаться — нельзя! — Адмирал в несколько глотков выпил свой третий стакан, даже не крякнув, и как бы нехотя впервые закусил ложкой икры. — А если эти толстозадые губошлепы там, в Москве, не угомонятся, если не начнут, наконец, уважать армию и флот, то можно и угомонить их. И угомоним!

— Ну вы даете, адмирал! Это ж бунт на корабле истории! Прямо Степан Разин! — Леонид Михайлович с искренним интересом смотрел на своего друга.

— Да эти самые говоруны Леня державу развалили. Повыпускали из лагерей всех этих дизертиров да диссидентов, так они, лагерные придурки, все в Кремль полезли учить нас, дураков, уму-разуму. Только хари себе наедают да без конца заседают… И все протестуют: права со свободами отстаивают, пока их детки совместные фирмы открывают да лицензиями на вывоз сырья приторговывают. Посмотришь на одного такого и задаешь себе вопрос: как быстро сей народный избранник, состоящий учредителем в пятидесяти СП, которые качают на Запад нефть и газ, на этом непомерно тяжелом посту станет миллиардером? Ответ: в зависимости от диаметра труб, от их предельной пропускной способности. Есть и другой ответ: в зависимости от скорости обнищания этого самого народа… Из великой империи банановую республику хотят сделать, сволочи! Тут поневоле Стенькой Разиным станешь…

В бассейн к одинокими пловчихам Юрьев не пошел — был уже не состоянии. Его и Колиного охранника — молодого приветливого парня по имени Марсель ~ разместили в одном из номеров гостиницы.

— Марсель? — пьяно спросил Юрьев, пожимая руку смеющемуся соседу. — Ты что, француз?

— Нет, татарин, — рыгающий кумысом, сказал адмирал.

— Это он не о тебе. Да и тот, о ком он вроде и не татарин…

— Может, и не татарин, но адмиралу-то виднее. Так что позвольте представиться: «морда татарская», — и Марсель, смешно наклонив голову, щелкнул каблуками меховых сапогов.

Всю ночь после обильной жирной пищи марочного коньяка Юрьева мучили кошмар! Несколько раз он просыпался, чтобы глотнуть воздуха, — задыхался. Ближе к утру пошел туалет, и там внезапно из унитаза — прямо в ноги ему — с писком выскочила черная крыса с длинным мокрицеподобным хвостом, на облысевшем сизоватом теле которой Юрьев разглядел что-то вроде кровеносных сосудов. Его словно судорогой передернуло и чуть не стошнило…

Утром адмирал распорядился, чтобы приготовили вертолет.

— Так, Леня, выбросят вас в самом лучше! месте, на берегу озера. Там баня стоит и балок — вагончик армейский. В нем пока два геолога живут. Думаю, все разместитесь. Если нет — я распорядился, чтобы на борт погрузили печку и КАПШ капитальную арктическую палатку изобретения товарища Шапошникова. Топить печку будете соляркой… За два дня замерзнуть не успеете?

— Не должны, — ответил за своего врача Николай Алексеевич.

— Ну, добре. Заодно отвезете геологам мешок с хлебом. Да, чуть не забыл, там сейчас мишки ходят. Так что поосторожнее. Ну, а если в целях самообороны мишку подстрелите — охотнадзор особо против не будет. Только я вам этого не говорил, ясно?

— Так точно.

_ Через два дня пришлю за вами вертолет. В аэропорту на обратном пути шмонать вас не будут. Я распоряжусь. Все. Счастливой охоты!

Вертолет выбросил их на берегу мертвого озера, которое, как показалось Юрьеву, боялось даже пошевелиться от холода. Вокруг лежали покатые сопки, покрытые разноцветным велюром карликовых ив, пере ходившим у подножий в бархат мхов, который под сильным ветром вдруг начинал переливаться разными оттенками или по-хамелеоньи менял окраску. Высокое чистое небо, не спеша перетекая с востока на запад, не желало иметь к земной жизни никакого отношения. В лож бине у озера было не так холодно и ветрено, как на аэродроме.

Встречали их двое: могучий бородатый геолог Слава, по всему видать, любивший креп ко выпить и закусить, а потом еще сладко поспать, и Хмурое Утро его рабочий, с одутловатым, но уже просветлевшим на свежем воздухе лицом подвального бомжа, гордо носивший это на индейский манер прозвище.

«Я не бомж, а бич! — вежливо поправлял он своего бородатого начальника. — А бич это Бывший Интеллигентный Человек! Но бывший я только для материка. Для этих же мест я, безусловно, интеллигентный человек, то есть опять бич, но уже новой формации, так сказать, интеллектуал не подвально-помоечного одиночества, а одиночества поднебесного. И чувствую я себя здесь божьей птицей Вы, господа, чуете, как от меня пахнет? Не козлом вонючим, а йодистым ветром и нежным полярным маком!»

— Хмурое Утро — единственный поэт на Архипелаге! смеясь, сказал Слава. Так сказать. Хмурое Солнце полярной поэзии! Ну прямо чукча: что видит, то и поет.

Опять накрыли стол, теперь уже походный, геологический. Охотники выставили выпивку и зелень, геологи — красную рыбу и оленину.

— Олени сейчас тысячами идут, и прямо через лагерь. Похоже, у них миграция. Лучей жизни ищут даже парнокопытные! — начал Слава, после того как все, кроме Николая Алексеевича, который и у адмирала не пил, опрокинули по первой-за знакомство. — Так что охотиться можно, прямо не выходя из палатки и не вылезая из спальника. Валите только самцов. Самок не трогайте-они сейчас с детенышами…

— А мы тут у адмирала вашего все больше языками баловались, — сказал Юрьев, заметив, как Леонид Михайлович при этом снисходительно улыбнулся.

— Так то у адмирала. На то он тут и начальник, — не глядя на Юрьева, ответил Слава| с огромным куском вареной оленины во рту.

— Ну давайте еще по граммульке, так сказать, за успех вашего безнадежного предприятия! — Слава с удовольствием опрокинул стопку с пряным напитком, только по большим праздникам посещавшим его вечно урчащую утробу, не притязательную к качеству высокооборотных напитков.

Хмурое Утро участия в застолье почти не принимал — в основном прислуживал.

Через некоторое время разговор неминуемо перекинулся на белых медведей властителей здешних широт.

— Ходит у нас тут один, на помойке окормляется, — вступил в разговор Хмурое Утро. — Очень близкий мне по духу экземплярчик. Ничем в смысле пропитания не гнушается. А можно про вчерашнее им рассказать? — спросил бич своего начальника.

— Валяй, — лениво позволил Слава. — Только без деталей, не пугай людей.

— Хорошо, пугать не буду. К нам тут вчера миша в гости зашел. Мы уже спать ложились вдруг кто-то стучит. Кто такой? Может, кто с буровой? Но почему тогда голос не подает? Я только подумать об этом успел, а Слава уж дверь открыл. Открыл и замер: за дверью миша сидит и смотрит. Я тоже вышел, за компанию. Стоим, молчим. Миша поглядел на нас минуты три, а потом развернулся и потопал в тундру. То ли искал здесь кого, то ли просто пообщаться приходил? Тихая такая скотинка. Почавкает и идет себе с миром.

— Ну уж и с миром, — возразил Слава, с удовольствием закуривший «Марлборо» из пачки Леонида Михайловича. — Тут совсем рядом с нами случай был. Повадился мишка в гости к геофизикам нашим ходить, что отсюда километрах в двадцати стояли. Вот так же все на помойку к ним ходил. У геофизиков собачка была маленькая такая сучка. Ну и подружилась сучка с мишкой, так сказать, на всякий случай, а может, и просто из уважения к грубой физической силе. Иной раз она к нему на помойку даже куски таскала. Мол, кушай, мил-друг, да Жучку свою не забывай. Дружили они так с месяц. Но тогда не так, как сейчас, было: олешка днем с огнем не сыщешь. Ну, и оскудела помойка. Побежала сучка как-то на помойку, чтобы сердитому мише, который все кругами там ходил, сообщить по дружбе: мол, все, мишенька, ничего не осталось, извини… Но мишенька-то тихий, только когда сытый. Стрельнул он глазом на сучку: мала, Конечно, но что делать — и эта на зуб сгодится. Собачка, сообразив данный пренеприятный для себя расклад, кубарем в палатку закатилась да и под кровать. Скулит там тоненько, пощады значит просит. Хотели ее вытащить, чтобы мише, как царскую дочку морскому чудищу, отдать и тем самым откупиться. А как вы думали! Приучила — надо отвечать, не самим же им на ужин мишеньке идти! А она чуть полпальца не отхватила одному из геофизиков. Маленькая, глупенькая, а все понимает. Ну, а миша-то уже кругами вокруг палатки ходит-аппетит нагуливает. «Ну, — думают геофизики, — дело труба. Пора спасаться бегством!» Ведь у них там даже нагана не было. Выдали один карабин начальнику отряда, ну, тот и держал его при себе как раз в пятидесяти километрах от них на другом участке… Только побег их осложнялся тем, что, во-первых, миша уже находится в непосредственной близости — за фланелевой «стенкой» КАПШа, а во-вторых, один их трех геофизиков — женщина, да еще студентка, да еще сердечница, весом в шесть пудов-этакая снежная баба… Миша уже свой нос везде сует, того и гляди зашнурованный вход палатки коготком своим вскроет и тогда… В общем, делать нечего: встал один из них — Сашка, здоровенный такой, высокий парень — на колени перед входом с поднятой над головой кувалдой. Слава Богу, геофизикам, которые сейсмикой занимаются, кувалду разрешают иметь при себе! Стоит он так на коленях, бледный, весь в холодном поту, ждет, когда мишкина голова в палатку просунется. Студентка на шконке лежит, с жизнью прощается она-то ведь самый лакомый кусище для миши, а радист — тот все пытается на связь выйти: мол, умираем ни за грош, идем, так сказать, ко дну и просим считать нас членами профсоюза… Но тут в голову Сашке приходит спасительная идея. Бросает он свою кувалду, хватает маленького олененка, которого они уже неделю мариновали, — у кого-то из них день рождения намечался — и, откинув полог палатки, швыряет этот несостоявшийся шашлык подальше от входа. Через какую-то секунду бедные геофизики, в которых надежды на избавление от кошмара уже и с гулькин нос не осталось, слышат отвратительнейшее торопливое чавканье агрессора. Не говоря друг другу ни слова, они бросаются в противоположный угол палатки, где Сашка дрожащей рукой делает метровый надрез. Первой в дырочку, подобно маленькой и юркой птичке выпархивает студентка и, не дыша, летит вперед быстрее ветра, в одних носках для легкости.

Последним бежит Сашка, прихватив на всякий случай кувалду. И бежит эта замечательная троица семь километров до ближайшей буровой без передышки и явно наперегонки. Ведь каждый из них понимает, что ближайший к мише — третий и поэтому — кровь из носа — нужно быть в забеге, по крайней мере, вторым. Так, не оборачиваясь, и прибежали они на буровую. И первой была бедная сердечница, которая с шальными глазами заскочила в балок к буровикам, закрыла дверь изнутри и забилась там, повизгивая, на вторую полку. Причем все это без единого слова… Двое суток она потом отсыпалась, не спускаясь даже пописать, не говоря уже о чае или горячей пище. Спасибо буровикам: люди понятливые они, студентку не тревожили и даже не матерились; молчали, в общем…

— Но, может, медведь бы их и не тронул? Может, его только шашлык интересовал? — усомнился Юрьев.

— Не тронул, говорите? Ну-ну. — Слава отложил в сторону тарелку. — На Шпице, то есть на Шпицбергене, еще случай был, когда миша разогнал норвежских туристов, которые туда, как мы на Валаам, катаются. Приехали они, значит, все белозубые и румяные от их капиталистической радости и буржуазного здоровья. Мороз, солнце светит. Кое-кто даже палатки на лед у пристани поставил: одним словом, балдеют. А тут миша к ним по льду бежит, весело так бежит, вприпрыжку. Ну, публика дура, конечно, но все ж с улыбочками сгрудилась в кучу и подалась на пирс. Только палатки желтые да оранжевые на льду остались… да в одной из палаток-турист. Говорят, он наушники надел — музыку слушал или спал… Подбежал миша к этой палатке, когтем, как бритвой, распорол ее и цап, словно новогодний подарочек, мешок с тепленьким туристом. На пирсе миню уже на мушке держат, но стрелять опасаются: как бы не задеть туриста. В общем, миня сиганул с мешком со льдины, проплыл метров двести, выбрался на другую льдину и, все так же аккуратно разрезав пуховой мешок когтем, изъял его содержимое и — не к столу будет сказано — скушал. Говорят, одни фирменные штиблеты от туриста остались, так сказать, для медицинской экспертизы, и, кроме того, надо же хоть что-то и в гроб положить. Так-то…

— Да, и такие «ребята-зверята» в Красной книге! — сказал, вздохнув, Николай Алексеевич. — И что ж, никакой защиты от них нет?

— Только пуля. Да и то не одна. Что мы только не делали, чтобы отогнать их от лагеря, — продолжал Слава. — Мучил наг тут один даже в «сортир» за сопку с карабином ходил Уж мы и толовую шашку под носом у не взрывали, и стреляли в него сразу из восьми стволов. (Было нас тут месяц назад десять человек.) На взрыв он даже головы не повернул, хотя у нас уши заложило, а получив пули и дробь, не умер, а только испугался. Дунул от нас, как птица-тройка по степи, и только где-то через сто метров первые капли крови н снег ронять стал. Надо было его тогда ж прикончить, да не достали, ушел. Хорошо, если издох где-то от потери крови, потому как если он еще живой, то нет страшнее и опаснее зверя.

— Значит, их не победить? — спросил не н шутку встревоженный Славиными рассказам! Юрьев.

— Почему не победить?! Есть и у нас отважные люди. Вот хотя бы адмирал. Он как-то со свитой на один из своих объектов приехал. Стоят офицеры на берегу, кто-то обстановку докладывает. Вдруг видят: бежит к ним по пляжу мишенька. Сперва хохотнули офицеры, мол, куда прешь, потапыч, у нас тут совещание, а потом, не в силах проникнуть в тайные намерения потапыча, дали деру. У них ведь только кортики да «Макаровы». Это против нашего-то мишки «Макаров»! Все побежали в одну сторону (спасайся, кто может!), а адмирал в другую — прямо на медведя. Поднял камень да как гаркнет! Медведь с разгону так и сел на задницу! Проехался миша таким образом и остановился метрах в десяти от адмирала. А тот знай медведя по матери кроет вы голос-то его слышали? — да еще и наступает на него с каменюкой в руке… Ну и струхнул миша, учрался от греха подальше во льды.

— А сейчас здесь медведей-то много? — как-то равнодушно вступил в разговор Леонид Михайлович.

— Хватает, но ведь у вас-то пушки с оптикой, если что раз под лопатку и готово…

Ложились спать уже под утро. Слава и Хмурое Утро сами поставили охотникам КАПШ, в котором на раскладушках разместились Юрьев и Марсель. Коля и Леонид Михайлович на всякий случай заночевали в балке с геологами.

Затапливать печку в КАЛШе было лень. Кроме того, Юрьев столько выпил, что тепла должно было хватить ему до утра.

Пока они спали, погода испортилась. Солнце заволокло тяжелыми тучами, и пошел снег, потом подул сильный ветер, и получилась метель. Юрьеву в пуховом мешке было тесно и жарко, и во сне он постоянно с кем-то пихался. Было ощущение, что какой-то наглец хочет столкнуть его с раскладушки…

Разбудил Юрьева могучий бородач Слава. Он был крайне возбужден.

— Ну, как спалось на новом месте? Да ничего, спасибо. Только жарко было. А с кем рядом спали, знаете? Как с кем?!

— А вот идите посмотрите…

Кое-где тундру занесло снегом, который скопился в основном в углублениях и небольших ложбинах. С одной стороны КАПШа намело сугроб, который был словно выеден изнутри. От него тянулись к сопкам звериные следы.

— Что это за яма?!

— Вместе с вами, милейший, миша ночевал. Похоже, мы его своими вчерашними побасенками сюда призвали, как тень отца Гамлета. Ну, идите завтракать, а то уже давно пора на отстрел парнокопытных.

Юрьев не пошел вместе со всеми за озеро, где паслись олени. Он вообще не предполагал в кого-нибудь стрелять или даже, хуже того — убивать. Да, он приехал на охоту. Но разве охота это не в первую очередь отдых с обильной выпивкой у костра под разные охотничьи байки, а уже во вторую — стрельба и убийство?

Юрьев со своим карабином, который он взял скорее, для самозащиты, отправился вместе с Хмурым Утром в сопки за кварцевыми друзами, которыми бич промышлял здесь в свободное время. Хмурое Утро водил его по своим излюбленным местам, помогал отыскивать друзы и кварцевые щетки в трещинах на местах выхода на поверхность кварцевых жил. Юрьев даже сам нашел несколько крупных кристаллов оптического кварца.

Около восьми вечера, когда жиденькое полярное солнце, растопив остатки ночного снегопада, и не думало садиться, а до контрольного времени оставалось еще два часа, бич собрался идти в лагерь — готовить ужин топить баню. Юрьев сказал Хмурому Утру, что хочет на часок сходить в сторону высокой красной сопки — полюбоваться тундрой с высоты. Потом он вернется и поможет топить баню.

— Пойдемте лучше в лагерь. Скоро уже охотники начнут собираться.

— Да я через тридцать минут приду. Только поднимусь наверх — и в лагерь.

— Ну, как хотите. Только дальше не ходи те, за сопку…

— Что, опасно?

— Да нет. Просто не ходите, не советую.

За время своей прогулки Юрьев несколько раз видел оленей, даже целые стада, подпускавшие его метров на пятьдесят. Так что своей «охотой» он был вполне удовлетворен.

Когда Юрьев поднялся на вершину красной сопки, внизу, под его ногами, неожиданно открылся, подобный лунному, волшебный ландшафт тундры, от которого сквозило вечностью. В черные, сложенные углистыми сланцами лощины сползали белые языки снежников, дававших тундре десятки ручьев. На зеленых склонах сопок паслись многочисленные стада оленей. Где-то у самого плеча Юрьева беззвучно плыли облака, которые от собственной тяжести спускались потом к руслу извилистой медленной реки, чтобы сопровождать ее до самого океана. Прозрачный воздух не искривлял пространство, поэтому на сто километров вокруг земля лежала как на ладони. Теперь он знал, что такое космос…

Вдруг километрах в трех от себя Юрьев увидел странное для этих мест скопление серых и коричневых валунов, словно поросших белым кустарником. Уже нужно было идти в лагерь, но в умиротворенном Юрьеве сейчас во весь голос заговорил любознательный натуралист.

С радостным, переполненным звенящей высотой и свободой сердцем, он почти побежал к этим валунам, не помня себя и зная лишь, что живет он на этой земле уже целую вечность.

Когда, обогнув последнюю сопку, Юрьев вышел к ложбине с валунами, его глазам предстало странное, если не сказать страшное, зрелище. Серые и коричневые валуны оказались трупами оленей. Тундра была усеяна мертвыми телами. А то, что издалека показалось ему кустарником, было оленьими рогами.

Юрьев осторожно подошел к оленям. У всех он обнаружил огнестрельные ранения в области головы и спины. У него создалось впечатление, что стреляли откуда-то сверху, причем били очередями… Может быть, с вертолета? Удивительно, но олени были не тронуты, кроме разве двух, у которых были распороты животы. Рот у одного из самых крупных самцов, вероятно вожака, был неестественно широко раскрыт, словно у орущего человека.

Юрьев подошел к вожаку; кому и о чем кричал он перед смертью? Но во рту у самца чего-то не хватало, чего-то существенного. Не хватало языка.

У всех лежащих здесь оленей были вырезаны языки.

«Их убили только ради языков! Да это же те самые языки, которые были на столе у адмирала! Вот, значит, как адмирал встречает своих друзей».

Внимание Юрьева привлекло какое-то странное шевеление. Не поворачивая головы, он краем глаза увидел справа, на противоположном конце ложбины, что-то… живое. Боясь поверить себе, своей догадке. Юрьев медленно повернул голову и увидел рядом с одним из оленьих трупов голову белого медведя.

Медведь смотрел на Юрьева.

Юрьев уже не помнил, что за спиной у него болтается карабин (он бы все равно не смог выстрелить!), что он прилетел сюда отдохнуть от городской жизни и понюхать экзотики, что он физик, что у него где-то есть сын и бывшая жена. Он просто бежал, хрипло дыша и захлебываясь собственным сердцем, бешено колотящимся в самом горле.

Он бежал, то и дело падая и разрезая ладони об острые углы хрупкой сланцевой породы. Он оставлял на камнях свою кровь и со всем не чувствовал боли. Он бежал и боялся оглянуться. Ему казалось, что где-то совсем рядом за спиною он слышит тяжелые прыжки медведя, осыпающего в русло ручья сланец и песчаник. Воздух, на лету хватаемый перекошенным ртом, уже не мог протолкнуться в его сузившееся до невероятных размеров горло.

Юрьев попросту задыхался, и задыхался он не во сне, а наяву. Обессиливший Юрьев уже готов был прекратить этот бессмысленный побег от судьбы, упасть во мхи и сдаться на милось беспощадному победителю. Но что-то внутри Юрьева, какое-то утробное и на сто процентов животное чувство всякий раз поднимало его на ноги и гнало, гнало, гнало вперед.

Но, может быть, ему все это только казалось? Может быть, медведь даже не обратил на него внимания и остался там, среди оленьих трупов?

«Надо оглянуться. Надо заставить себя оглянуться. Надо сейчас же взять себя в руки и оглянуться, потому что все это — от страха, а медведя сзади нет, нет и нет: он ленивый, он остался. Ну конечно же, остался. Зачем ему гнаться за мной, когда там так много мяса?..» — лихорадочно думал умирающий от удушья и бешеной гонки Юрьев.

Он резко остановился и затравленно обернулся. Прямо на него бежал белый медведь. Он был уже в десяти метрах.

Подняв глаза в небо. Юрьев закричал…

И в этот момент грянул выстрел, потом второй.

Не получив ожидаемого удара. Юрьев посмотрел вперед. Перед ним сидел огромный медведь с грязно-желтой шкурой. Медведь удивленно смотрел себе на грудь, где разрасталось алое пятно. Казалось, медведь забыл и о Юрьеве, и о погоне. Он словно все никак не мог понять, откуда вдруг взялись у него боль в груди и это красное, горячее…

Грянул третий выстрел, и медведь, совсем как человек, рухнул навзничь.

Юрьев отрешенно посмотрел в сторону, откуда стреляли. Там он увидел Марселя с винтовкой. Рядом с Марселем стоял бич Хмурое Утро. Они что-то кричали и шли к нему быстрым шагом.

Бич с улыбкой теребил его за рукав и, показывая на карабин, что-то говорил. Марсель склонился над медведем с ножом в руке.

Хмурое Утро помогал Марселю снимать с медведя шкуру. Все еще не пришедший в себя Юрьев сидел в белом оленьем мху и смотрел на небо. Ему хотелось побыстрее забыть сегодняшний день и начать его заново, благо солнце не прекращало своего движения над сопками.

Когда Юрьев оторвался от созерцания бледно-голубых далей, так успокаивающих гудящие от напряжения нервы, он увидел, что Марсель и бич почти закончили свою кровавую работу. Он бросил равнодушный взгляд в сторону медведя, закрытого спинами свежевателей, и увидел рядом с ботинком бича… огромную человеческую кисть, с которой была содрана кожа.

«Да это оборотень! За мной гнался оборотень — человек в медвежьей шкуре!» Юрьев моментально пришел в себя. Покачиваясь, он подошел поближе.

— Смотрите, у него человеческие руки!

— Успокойтесь, мы уже заканчиваем, — сказал Марсель, орудуя своим ножом, как заправский мясник.

Хмурое Утро закончил возиться с медвежьими ногами и посмотрел на Марселя. Марсель встал, расправляя затекшие плечи.

— Ну-с, а теперь обезглавим нашего оппонента! А вы, Хмурое Утро, пока продумайте маскировку для оставшегося ливера. — Марсель с улыбкой склонился над растерзанным животным и, взяв его одной рукой за оскаленную пасть, другой несколькими сильными движениями отсек ему голову. После чего, пачкая одежду и руки в медвежьей крови, Марсель с помощью бича вытянул из-под бесформенной туши край шкуры.

— Что-то дырок больно много, — сказал бич. — А вы ведь только три раза стреляли.

— А это, вероятно, дырки, которые ваш Слава с коллегами еще до меня сделал. Медведь-то стреляный… Да, хотел он вами полакомиться, в отместку геологам, обратился Марсель к Юрьеву, — но, видно, вам еще не время на обед медведям идти. Значит, поживете еще.

— Ну, Толя, извини! — сказал Юрьеву Николай Алексеевич, когда Марсель и Хмурое Утро с веселыми шуточками рассказали хмельной компании о приключении. Почему ты с нами не пошел? Тогда бы медведь не испортил тебе аппетита. Одного только не пойму: у тебя же был карабин, что же ты не стрелял? Хотя хорошо то, что хорошо кончается.

Николай Алексеевич радовался, что все обошлось, и как-то совсем по-детски завидовал Марселю, которому повезло нарваться на бича, когда тот, уже не на шутку тревожась за Юрьева, пошел искать его за красную сопку.

Юрьев почти ничего не ел. Сразу после прихода в лагерь он выпил стакан спирта, который, узнав о случившемся, налил ему геолог Слава.' Выпил и отключился часа на два. Даже в баню не захотел идти.

На следующий день охотников разбудил звук приближающегося вертолета. Ничего особенного собирать в дорогу не пришлось. В рюкзаках лежали присоленные оленьи шейки, языки, печень… В один из баулов упаковали шкуру, над которой всю ночь колдовал Хмурое Утро.

Когда прощались у вертолета, к Юрьеву подошел бич.

— Скажите мне, что вы там, за красной сопкой, увидели?

— Побоище. Целое стадо расстрелянных оленей. Их били прямо с вертолета. И все это ради того, чтобы угостить нас как дорогих гостей экзотикой: у этих оленей взяли только языки.

— Я так и подумал… Мишка-то падалью там кормился. — Хмурое Утро с удовольствием закурил какую-то вонючую сигарету. — Хорошо у нас тут, правда? Столько свободы и покоя! Только вы, пожалуйста, на тундру не обижайтесь: она ведь чистое дитя. — Он с улыбкой смотрел на далекие, прозрачные до голубизны, вершины сопок. — Вы сейчас будете стараться все это забыть, хотя забыть такое, конечно, трудно. Но вот что я вам скажу: до тех пор, пока вы не убьете его, не победите его внутри себя, он будет гнаться за вами.

Юрьев ничего не ответил бичу, он просто удивленно поднял брови: «Кого его-то?»

В гостинице Леонид Михайлович осмотрел и прослушал как-то враз сникшего Юрьева, сказав, что ничего особенного он у него не обнаружил, кроме небольшого нервного стресса и увеличенной в результате неумеренного пития печени.

— Жить будете. А медведя выбросьте из головы — все уже в прошлом.

Тогда же, после осмотра. Юрьев попросил у Леонида Михайловича разрешения показать ему своего сына, как только они вернутся в Питер: у парня были какие-то нелады не то с почками, не то с печенью.

— Да, Леня, посмотри, пожалуйста, парня, сказал Николай Алексеевич, присутствовавший при осмотре на правах начальника, ответственного за жизнь и здоровье членов экспедиции.

— Конечно, посмотрим, сказал Леонид Михайлович, закрывая свой докторский чемоданчик.

Надо отдать ему должное: примерно через месяц после возвращения он устроил Игоря в Военно-Медицинскую Академию на обследование и проделал какие-то сложные анализы. Обследование показало, что Игорь абсолютно здоров, а все его неприятности несущественны, обычные возрастные изменения в организме.

Краснолицый идол Архипелага в одиночку, без своей привычной свиты, провожал их до самолета. Обнявшись с доктором, он потом пожал руки остальным, причем Марселю — последнему. При этом, задержав его руку в своей, он долгим и немного удивленным взглядом посмотрел ему в глаза: мол, надо же, не только я могу, и вдруг изрек:

— Мне почему-то кажется, парень, что мы с тобой еще встретимся.

На платформе Девяткино Юрьев сел в вагон электрички и поехал в живописное Васкелово, где Николай Алексеевич купил землю, которой хватило бы для постройки образцово-показательного города будущего, рассчитанного на ограниченный контингент счастливчиков с туго набитыми кошельками.

Солнце, на миг вынырнув из сырости, было уже во второй половине своего небесного пути, когда Юрьев подошел наконец к дому-крепости, возвышающемуся среди сосен и могучих елей на большом участке леса, обнесенном высоким бетонным, как во времена первых секретарей, забором.

Охранники знали Юрьева в лицо, но всякий раз делали вид, что впервые его видят, и просили подождать, пока не получат разрешения на впуск.

На территории частных владений Николая Алексеевича ничего, кроме асфальтовой дорожки для автомобилей и трех с высокими помостами беседок, вокруг дома не было — ни сарая, ни даже бани…

В беседках, одновременно служивших по замыслу архитектора сторожевыми вышками, постоянно находились люди, наблюдавшие за территорией; у каждого из них имелась рация, из-за перил торчали длинные стволы винтовок. Коля говорил, что у охраны есть оружие с лазерными прицелами и что дежурство здесь ведется круглосуточно. По территории также частенько бегали два откормленных ротвейлера.

Николай Алексеевич принял Юрьева в своем кабинете, лежа на диване. Он был бледен и отечен, но, как всегда, радостно улыбался Юрьеву. Рядом находился чрезвычайно озабоченный Леонид Михайлович.

— Надо, наконец, решиться. Уверяю тебя, больше нельзя тянуть! — убежденно говорил врач.

— Но ведь здесь, Леня, очередь, хотя и там не меньше… И потом, чувствую себя уж очень слабым.

— Поэтому и надо делать, и делать как можно скорее, — настаивал врач.

Николай Алексеевич только махнул рукой в его сторону.

— Видишь, совсем разболелся, — сказал он Юрьеву, кисло улыбаясь. — Как стратегический бомбардировщик, израсходовал свой ресурс. Жизненный ресурс. — Коля усталыми и серьезными глазами смотрел перед собой. — Вот видишь. Толя, человек, который может кормить и поить целый город, сам не может ни есть, ни пить. Ну хорошо, не будет меня, — Николай Алексеевич криво усмехнулся, — и ты думаешь, кто-то станет так же, как я, заботиться о детских домах и приютах или же раскошелится и оборудует больницу и реабилитационный центр для афганцев? Или, может, откроет бесплатную столовую для одиноких стариков? Откроют, но на каждом углу будут кричать о своем добром сердце и убыточности подобных предприятий… Бог сказал: надо делиться. И я делюсь. Всю жизнь свою стараюсь помогать. Скажи, Юрьев, за что мне такое? Ведь я не пью, не курю, жене, которая с сыном ушла от меня к другому, человеку не очень обеспеченному, помогаю. Знаешь, я ведь даже не вызываю к себе на дом девочек, не хочу грязи. Так за что?

По всему было видно, что Леонид Михайлович не одобряет этого разговора: в данный момент его сильно беспокоило состояние больного.

— Пойду приготовлю шприц, — сказал он и вышел из кабинета.

Коля с трудом сел и осторожно погрузил ступни ног в густой желтоватый мех медвежьей шкуры.

— Помнишь ту охоту на Архипелаге? Твой медведь… — Николай Алексеевич накинул на плечи шерстяной плед. — Холодно, а камин не зажигаю: сквозняк по нему гуляет — свистит, как реактивная турбина. Я ведь камин внизу в гостиной сначала задумывал, как в английских замках, а потом «Африкой» загорелся, и все жилые помещения пришлось на втором этаже делать. Теперь иной раз так сифонит бензином, что хоть святых выноси, — внизу-то гараж временно. Вот поправлюсь, займусь трубой: надо на первом этаже заделать ее. — Он сидел на диване, зябко кутаясь в плед. Потом вдруг заговорил быстрым приглушенным голосом, как-то пронзительно и беззащитно глядя Юрьеву прямо в глаза: — Толя, я устал делать деньги, устал так жить. Не хочу больше, хочу уйти… и не могу. Такое ощущение, что не я их кручу, а они меня. Думал по-хорошему выйти из игры, ан нет, не пускают.

— Кто, Коля, не пускает?

— Юрьев, мне уже не вырваться, никак… Оборвав Колину фразу, в кабинет стремительно вошел Леонид Михайлович со шприцем в руке и внимательно посмотрел на Юрьева.

После того как врач, сделав укол и почти насильно уложив Николая Алексеевича в постель, немного успокоился, Юрьев рассказал им про свою беду: все то, что он слышал от жены и что видел сам, и о сне Ирины, и о слепой старушке. Рассказал он вкратце и о своих рабочих делах: об экспертизе, о директоре, который неожиданно посулил ему завлабство, и о молодых деловых людях, пообещавших ему крупные неприятности, если только он не выполнит их условий.

Коля с Леонидом Михайловичем, не перебивая, внимательно слушали Юрьева. Когда он закончил, Николай Алексеевич надолго задумался. Казалось даже, что он забыл о собственной болезни.

И вдруг он начал действовать: позвонил кому-то из своих людей, передал ему данные Игоря, потом позвонил в Управление внутренних дел и сказал секретарю одного из самых высоких чинов, чтобы тот, как только появится его хозяин, попросил его немедленно связаться с ним, Николаем Алексеевичем, по весьма срочному и важному делу.

Он также вызвал к себе одного из своих охранников, приятно сочетавшего в себе интеллигентность и атлетизм, в котором Юрьев узнал своего архипелагского спасителя — Марселя.

— Марсель — моя правая рука теперь. Толя, ты помнишь его?

— Как же не помнить спасителя?! Я теперь по гроб жизни в должниках у него, — сказал Юрьев, радостно пожимая руку приветливо улыбающемуся Марселю. Юрьев еще там, в тундре, отметил, что Марсель — нешумный и очень понятливый человек.

— Толя, Марсель поедет с тобой и поможет тебе отыскать Игоря, если, конечно, я и мои люди не найдем его раньше. Не беспокойся, все будет хорошо. Николай Алексеевич говорил уверенно и спокойно. — Хорошо, что вспомнил обо мне и зашел. А о том акте подумай. Все же старик предлагает тебе завлаба. Это ведь, Толя, только начало. Подумай все же хорошенько. А насчет тех посетителей не бес. покойся. Думаю, я их вычислю. Они тебя не тронут. С другой стороны, и ты пойми их, ведь в это дело, судя по всему, вложены деньги, и немалые. Пойми, Толя, никто из здравомыслящих людей теперь не отдаст своих денег. Времена голого энтузиазма миновали, настали дикие времена первоначальных накоплений или, как там у творца «Капитала», помнишь? Идет естественный отбор, и тут уж ничего не поделаешь.

Николаем Алексеевичем вновь занялся нахмуренный Леонид Михайлович, а Марсель вежливо попросил Юрьева немного подождать, пока он соберется в дорогу.

Юрьев спустился в «Африку», которая занимала почти весь первый этаж дома, за исключением овальной гостиной и гаража, и представляла из себя внутренний дворик под стеклянной крышей. Крыша была раздвинута, и мелкий теплый дождь падал на тропические пальмы, бамбуковые деревья и гигантские цветы. В большой клетке мрачно скучал попугай. В саду на небольшой мраморной площадке стояли плетеный столик и несколько кресел, здесь же находился круглый бассейн с бирюзовой водой.

«Ну в точности по заветам адмирала! — вспомнил Юрьев свой северный вояж. Прямо как в Гонолулу», — почему-то заключил он, хотя ни в Гонолулу, ни где-либо дальше Твери (если исключить, конечно, путешествие за Полярный круг) он пока не был.

Стены внутреннего двора, этой игрушечной копии какого-нибудь африканского национального парка, были украшены орнаментом в стиле Матисса, показавшимся Юрьеву неуместным под сереньким питерским дождем. Он прислонился к стене, чтобы смотреть на бирюзовую воду бассейна, которая покрылась мельчайшей паутиной дождя. Странно, но стены внутреннего двора были сложены из какого-то мягкого материала. (Пенопласта?) Юрьев постучал по стене кулаком.

— Вы что там стучите? — Из зарослей каких-то широколиственных растений, сверкая широко распахнутыми глазами, вышел белозубо улыбающийся Марсель.

— Проверяю на прочность эту твердыню. — Юрьев шагнул навстречу Марселю.

— Можно ехать. Думаю, сегодня же кое-что узнаем о вашем сыне, а может, и найдем его Все будет хорошо, уверяю вас!

— Вашими бы устами.

Марсель и заметно повеселевший Юрьев сели в цвета мокрого асфальта «Мерседес-300» и, миновав охрану, живо распахнувшую перед ними тяжелые ворота, помчались в город.

— Ну как вы, отошли от той охоты? Да, медведь имел на вас виды! — Марсель засмеялся. — Но вам везет! Если бы я опоздал хоть на секунду, то…

— Я раньше думал, что такое счастье только в кино бывает. А тот медведь до сих пор ведь за мной бегает. Во сне. Правда, все время личину меняет: то он крыса с лицом Татьяны из нашего гастронома и длинным мокрым хвостом, а то какой-то мужик в грязном ватнике.

— Можете успокоиться, ваш медведь у Николая Алексеевича на полу лежит, и, кстати, вы его сегодня, так сказать, стопами попрали.

— Да, я заметил. Но ведь это только шкура, а сущность…

— Хотите сказать, что злой медвежий дух преследует вас и жаждет отмщения? Так это он меня должен преследовать. А что с вас-то взять, агнца невинного?

— Агнца?

— Ну да, ягненка. Что с вас взять? Юрьев вдруг неожиданно ярко вспомнил сегодняшнее утро и задумчиво произнес:

— С ягненка можно содрать шкуру и устроить праздник для толпы.

— Ну-ну, больше не будем об этом…

— Сначала заглянем в одно место. Может, там отыщем вашего сына, — сказал Марсель, втиснув свой «мерседес» между машинами, припаркованными вдоль Садовой у Апраксина двора.

— А что за место?

— Так, строительная фирма. Верней, «строительное» у нее только название. Занимаются всем, что только дает сверхприбыль. Законы Российской Федерации и нравственные запреты — по боку. А что делать? Богатыми-то всем быть хочется, а ума богатого нет. Вот и пускаются во все тяжкие. К примеру, вербуют работников для сбора «травки», ну и готовят людей для перевозки ее сюда-«мулов»…

— Знаю, «мулы» — это те, кто перевозят наркотики.

— А вы достаточно осведомлены. По вам не скажешь. Так вот, вашего парня вполне могли туда привлечь. Ведь в больницах его нет? (Марсель вежливо умолчал о моргах.) И в других городах родственников не имеет, так? Ну а раз он так долго отсутствует, значит, вполне может оказаться в этом месте. Его могли взять сюда на отработку — за долги какие-нибудь. Он у вас в карты играет? (Юрьев отрицательно покачал головой.) Даже в очко? Ну, все равно, долги-то у него могли быть, раз уже такой взрослый и самостоятельный. Да, за парнем в таком возрасте смотреть и смотреть надо… Но вы не бойтесь, ничего страшного. Если он еще здесь, а не в «командировке» — сегодня же дома будет теплое молоко пить с гренками.

Юрьев благодарил судьбу, которая в очередной раз послала ему этого сильного и уверенного в себе человека.

Миновав два поста охраны, Юрьев вслед за Марселем вошел в маленькую комнатку с жесткой мебелью казенного учреждения, с которой давно не стирали пыль. Правда, в одном из засиженных мухами углов стоял мощный сейф современной конструкции, так не вязавшийся с блеклым убранством и обликом хозяина кабинета человека с рыхлым телом огромного моллюска, неожиданно лишившегося своей спасительной раковины, с прилизанными к розовой лысине жирными волосами и изъеденным оспой лицом мастера разделочного цеха. На нем была несвежая серо-голубая рубашка, прилипающая к потной груди.

Как только они вошли, человек «из разделочного цеха» тут же встал, заполнив собою полкомнаты. Он было с подобострастной улыбкой протянул Марселю руку, но тотчас воровато опустил ее, сделав серьезное лицо.

— Мы уже закрываемся. Какое у вас ко мне дело?

— Мы ищем одного подростка, Игоря Юрьева, — сказал Марсель.

— Вот его. — Юрьев вытащил фотокарточку.

— Ты его к себе не брал, Копалыч? — спросил Марсель.

— Куда? — испуганно спросил хозяин кабинета.

— Сам знаешь, куда.

Копалыч пристально посмотрел сначала на Марселя, затем на Юрьева, а уже потом с опаской на фото.

— Что-то не припомню его.

— Вспомни, вспомни, может, уже отправил в «командировку», — говорил Марсель, пока Копалыч, прищурившись, настороженно разглядывал Юрьева, даже не его, а его брюки с пузырями на коленях и потертый пиджак.

— Не, не помню. Навроде нет. Пойду, узнаю у ребят, — все так же недоверчиво поглядывая на Юрьева, сказал огромный Копалыч и вышел, а Марсель подмигнул Юрьеву.

— Не, навроде точно не было, — сказал, возвратившись в комнату, Копалыч, теперь уже озадаченно поглядывая на Юрьева.

— Так точно или навроде? — спросил Марсель.

— Точно… навроде, — как-то неуверенно сказал Копалыч, и бесцветные глазки его панически забегали, заметались между Марселем и Юрьевым, словно их обладатель уже отчаялся правильно ответить на вопрос жизни и смерти.

— Ладно, наведи справки. Лицо-то парня запомнил? Вечером позвоню. Ну, а если что…

— Да нет, точно этого парня не было. Ты же меня знаешь.

— Знаю… Да, Копалыч, чаще мойся под душем: рядом с тобой дышать нечем.

Когда они садились в машину, Марсель с ухмылкой спросил Юрьева:

— Ну как контингент?

— Весьма ограниченный, — ответил, вздохнув, Юрьев, и Марсель рассмеялся.

— Ограниченный, но фирма процветает. — Марсель вырулил на Садовую и покатил к Невскому проспекту. — Ладно, не горюйте, мой Данте, мы же только начали объезд кругов адовых. Правда, уже вечер, и многие из подобных фирм закрываются, но кое-куда заехать мы еще успеем — постараюсь стать вам хорошим Вергилием. Кстати, как вы думаете, чем еще кроме дерьмовых шоколадок да самопальных ликеров у нас в городе, да и не только в городе — в стране ларечники торгуют? Правильно, «райским наслаждением», но только оно не в молочном шоколаде, а в шприце: раз, и вы уже на небесах.

— Неужели все они торгуют наркотиками? — спросил Юрьев.

— А вы как думали, уважаемый? Деньги-то не пахнут! — И Марсель засмеялся, повернув голову к Юрьеву и посмотрев сквозь него своими на мгновение ставшими неподвижными, лихорадочно блестящими глазами.

Пока они ехали по следующему адресу в сплошном потоке автомашин, то и дело останавливаясь у светофоров, Марсель рассказывал осовевшему от тепла и мягкой качки Юрьеву о Копалыче, о его многотрудной «деятельности» и о многом другом, стоящем по ту сторону закона, о чем Юрьев прежде не имел ни малейшего представления.

— Неужели все так и есть? — спрашивал он.

— Так и есть, — отвечал довольный Вергилий.

До позднего вечера колесили они по улицам и переулкам города: где-то было закрыто, а где-то уже вешали на двери замки и лишь пожимали плечами, когда их спрашивали о подростке. Обычно, оставив Юрьева в машине и прихватив фотографию Игоря, Марсель минут на пять-десять входил в офис. Потом он почти бегом возвращался и, разводя руками, энергично садился за руль, чтобы перейти к следующему «кругу». Оказалось, что Марселя везде или почти везде знают. Встречали его с неизменным уважением и даже почтением. У вы, им нигде не удалось обнаружить хотя бы малейший след пропавшего подростка, ни намека даже…

Когда в очередной раз ни с чем вернувшийся Марсель сел за руль и, связавшись по радиотелефону с Николаем Алексеевичем, выяснил, что подросток пока ни милицией, ни людьми Николая Алексеевича не найден, он предложил возобновить поиски с завтрашнего утра.

— Завтра выходной, но только не для этих людей. Так что поедем домой, а завтра опять встретимся.

Но Юрьеву не хотелось ехать домой, где его могли поджидать двое молодых джентльменов с нешуточными улыбками, которых он отправил по ложному следу. Юрьев был возбужден, ему казалось, что еще чуть-чуть — и они найдут Игоря. У него вдруг возникло ощущение, что сын где-то рядом, что стоит только открыть еще одну дверь…

Марсель протянул Юрьеву банку пива, и тот впервые за весь день ощутил во рту сначала приятно едкую, а потом обволакивающую бархатом небо и язык влагу.

— Марсель, давайте съездим еще в одно место, пожалуйста.

— Это куда? — несколько удивленно спросил Марсель.

— Знаете, Игорь занимается атлетизмом в одном из клубов. Съездим в этот клуб, на Камскую улицу.

— Вы думаете, что-нибудь там узнаем? Ведь если б они что-нибудь знали, то уже рассказали бы вашей жене. Вы же говорите, что эти ребята сами его ищут.

— Эти или не эти, я не знаю. Но все же давайте поедем, попробуем что-нибудь узнать.

— Ну хорошо. Действительно, чем черт не шутит, может, что и найдем. Только сначала позвоню, чтоб мои не волновались, а то ведь я обещал вечером быть дома.

Марсель набрал номер, немного подождал и потом сказал:

— Мы едем на Камскую, в клуб атлетизма. Да, минут через двадцать…

Они довольно долго добирались до клуба: на одном из перекрестков заглох мотор, и интеллигентный Марсель неожиданно стал материть механика, который не подготовил должным образом машину. Настроение его испортилось, глаза как-то потухли, лицо выглядело усталым:

— Ну, я ему покажу! — возмущался Марсель, когда наконец снова завел мотор. Он у меня быстро вылетит на улицу. На его место в очереди триста человек стоят в затылок. Ему бы работать без сна за такие бабки! И ведь не лом же ремонтирует, не лохматки — тачки все новые. И оборудование у него импортное, и запчасти. Ну, я ему устрою!

Около одиннадцати вечера Марсель припарковал автомобиль к зданию, в котором ребята е крепкими мышцами арендовали спортивный зал. Юрьев первым вышел из машины и быстро пошел в зал. Марсель едва поспевал за ним, летящим к последней сегодня надежде.

Тренировка уже кончилась и атлеты — главным образом бритоголовые подростки, — вытирая майками пот с лица и груди, с удовольствием осматривали результаты сегодняшних непосильных трудов. Все, кажется, были довольны собой. Юрьев приметил самого старшего среди них — высокого и абсолютно лысого Геркулеса лет тридцати, подошел к нему и вытащил фотографию.

— Вы тренер?

— Ну, — ответил Геркулес недовольно.

— Вы его знаете? — спросил срывающимся от волнения голосом Юрьев.

— Да, Игорь у нас занимается… Тут Марсель, стоявший за спиной у Юрьева, высоким и немного деревянным голосом произнес:

— Мы его ищем. Вы не знаете, где он?

— Не знаю. Видел его в последний раз с неделю назад.

— А что он делал? — спросил с дрожью в голосе Юрьев.

— Да что и все, — усмехнулся гигант. — А что, парень пропал? Спросите у ребят, может, кто знает, где он.

Юрьев и Марсель начали расспрашивать ребят. Никто ничего особенного не знал. Тогда Юрьев, извиняясь, стал отводить атлетов по одному в сторону и просить, чтобы они рассказали, как вел себя Игорь в тот вечер, о чем говорил. Марсель стоял рядом и внимательно слушал.

Наконец один из качков, парень с еще по-детски припухлыми губами, сказал, что кое-что вспомнил: Игорь в тот день ушел раньше, чем все они, потому что к нему во время тренировки подошел вахтер и что-то сказал.

— Где этот вахтер? — в один голос закричали Юрьев и Марсель, который даже снял свою дорогую кожаную куртку, поскольку в зале было душно.

Оказалось, что вахтер уже ушел домой, оставив ключи от зала тренеру, и что он будет здесь завтра с десяти утра. Юрьев спросил адрес вахтера или его телефон. Телефона у вахтера не было, и адрес его никто не знал. Марсель стал уговаривать Юрьева поехать домой отдохнуть, а завтра в половине десятого, если только Юрьев даст ему свой адрес, он заедет за ним и они вместе отправятся в клуб, чтобы расспросить вахтера.

Нет уж, теперь, когда появилась хоть какая-то ниточка, Юрьев не собирался отправляться спать прежде, чем потянет за нее. Он пока не расстался с надеждой еще сегодня увидеть сына.

— От вас можно позвонить? — спросил он Геркулеса.

— Ради Бога. Вот телефон.

Юрьев набрал Колин номер, и автоответчик сообщил ему, что Николая Алексеевича нет дома, но всю необходимую информацию можно для него оставить. Юрьев бросил трубку и посмотрел умоляющими глазами на Марселя.

Марсель, кажется, понял Юрьева.

— Пойдемте скорее к машине, — сказал он взволнованно. — Можно связаться из машины.

— Мне нужно позвонить Коле, то есть Николаю Алексеевичу, — поправил себя Юрьев, обращаясь к Марселю. Потом он повернулся к атлетам: — Вы мне не подскажете, как зовут вашего вахтера, какой он из себя и сколько ему лет?

— Инвалид он, лет семидесяти, — прикидывал лысый Геркулес. — Зовут Петр Фомич. Фамилия, фамилия…

— Трубин! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Может, и Трубин, не знаю.

Юрьев и Марсель уже бежали к машине. Марсель быстро набрал нужный номер и протянул трубку Юрьеву.

— Николай Алексеевич, Коленька, — кричал Юрьев, задыхаясь от волнения и глотая подступившие к горлу слезы, — нам нужен адрес одного человека, срочно, сейчас… Да. Его зовут Трубин Петр Фомич, примерно лет семидесяти, наверное, пенсионер. Да нет, что я говорю, точно пенсионер. Все. Мы в машине. Ждем твоего звонка.

Спортсмены вымылись под душем, оделись и выходили из зала. В машине зазвонил телефон. Звонил Коля. Усталым тихим голосом он сообщил, что таких или примерно таких Трубиных Петров Фомичей в Питере пятеро. Эту информацию дали ему в милиции.

Тогда Юрьев попросил Николая Алексеевича уточнить адрес инвалида Петра Фомича. Коля сказал Юрьеву, чтобы тот подождал, и, вероятно, связался с УВД по другому телефону. Минуты через две он назвал адрес инвалида и пожелал удачи.

Дрожащими руками Юрьев записал адрес вахтера на бумажке и, дважды прочитав его вслух, передал бумажку Марселю.

— Поехали, — сказал Марсель. — О, черт, я же куртку в клубе оставил! — И, выскочив из машины, он быстро вошел в парадную.

Юрьев остался в машине один. Он нервничал и все время смотрел на дверь, за которой скрылся Марсель.

— Прикурить не найдется? — Кто-то приблизил к нему свое лицо с сигаретой во рту.

— Не курю, — сказал Юрьев, не повернув головы.

— А, дядя, вот ты где! Мы к тебе целый день в гости ходим, со всеми соседями уже перезнакомились, а ты по городу в шикарной тачке катаешься. Ты что, про должок забыл, что ли? Мы же тебе говорили, козел, что нас лучше не обманывать.

И тут Юрьев узнал одного из вчерашних своих гостей.

— Подождите минуточку, сейчас мой знакомый выйдет и отдаст вам ваши деньги.

— Дядя, нам деньги уже не нужны. Ты же нам слово дал.

В этот момент на голову Юрьеву обрушился тяжелый удар. Успев только подумать, что это, наверное, кастет, Юрьев почувствовал, как летит на сырой асфальт лицом вниз. Нападавший буквально выдернул его за шиворот из автомобиля.

Еще находясь в сознании, он крутился под ногами бандитов, стараясь увернуться от ударов, подставлял локти и предплечья. Но ребята работали профессионально — молча и расчетливо. Особенно точен был один из них — в рыжих ботинках на толстой рифленой подошве.

Теряя сознание, Юрьев услышал, как появившийся наконец-то Марсель что-то крикнул и после этого раздались выстрелы. Громилы, оставив Юрьева, побежали, прячась за припаркованные по сторонам улицы машины. Последнее, что слышал Юрьев, — удаляющийся топот тяжелых сапог.

Юрьев очнулся в машине. Они ехали. Марсель держал у его распухшего до невероятных размеров носа открытый пузырек с нашатырем. Юрьев замотал головой и застонал.

— Ну, как голова? — спросил Марсель, не сводя глаз с дороги.

— Куда мы едем? — шепотом спросил в свою очередь Юрьев.

— В больницу, в больницу… Надо спешить: у вас, похоже, перелом носа.

— Нет, я ничего. Мне уже лучше. Едемте скорее к вахтеру.

— Нет уж, а что я Николаю Алексеевичу скажу? Ведь я должен был охранять вас. Что, тошнит?

— Немного, так, чуть-чуть…

— Надо в больницу. Скорее всего сотрясение мозга. Кто это были? И с чего вы вдруг с ними в драку ввязались?

— Я не ввязывался. Это мои вчерашние гости. — Юрьева мутило все сильнее. Должок с меня снимали.

— Не разговаривайте, я понял. Завтра разберемся.

Марсель доставил Юрьева в приемный покой ближайшей больницы. Рассказав о случившемся дежурному врачу и попросив его как можно скорее оказать потерпевшему необходимую помощь, он уехал, на прощанье сказав Юрьеву, что завтра утром заедет к нему сюда, в больницу, и, если все будет в порядке, они вместе возобновят поиски Игоря.

Врач, неожиданно оказавшийся таким же бритоголовым атлетом, каких он наблюдал еще полчаса назад на Камской, внимательно осмотрел голову Юрьева и озабоченно хмыкнул.

— Ногами били? — спросил он. — Еще хорошо отделались. Мог быть и летальный исход. Сейчас сестра промоет вам ссадины, а потом сделает хороший укольчик, чтобы вы уснули. Утром сделаем вам рентген и все остальное. И не вставайте, не вставайте — вам необходим строгий постельный режим, по крайней мере, до того момента, пока мы не выясним, что с вами, — сказал доктор и удалился.

Юрьев с закрытыми глазами лежал на кушетке. Его мутило. «Если душу свою за него положишь — спасешь», — вспомнились ему слова слепой. «Но как же я теперь смогу найти сына?» Юрьев боялся даже пошевелиться: болела голова, особенно нос; ныли ребра; каждый вдох причинял острую боль.

Вошла медсестра со шприцем и флакончиком перекиси.

— Ну вот, сейчас наведем порядок и сделаем укольчик. Не понимаю только, зачем вам его делать? Но раз доктор прописал, значит, надо…

— А что это за укол?

— Успокоительный, конечно, но очень сильный. Такие укольчики на Пряжке делают, чтобы мальчики тихонечко в кроватке лежали, а не ломали казенную мебель…

— Не нужен мне ваш укольчик. — Юрьеву вдруг стало невыносимо плохо. — Я же не псих.

— Понятно, что не псих, но раз доктор прописал… Ему виднее.

— Вот что, — почти шепотом, но твердо сказал Юрьев, — остаться у вас я не могу. Заклейте меня, пожалуйста, и я пойду. Никаких уколов не надо.

— Куда ж вы ночью пойдете? Может, у вас сотрясение. Да и не отпустим мы вас. С вас еще показания нужно снимать. Вы уйдете, а нас с доктором потом с работы выгонят. Почем мне знать, может, вы-беглый каторжник…

— Девушка, у меня пропал сын. И никто, кроме меня, его не найдет да и, пожалуй, искать не будет… Представьте себе, что у вас пропал ребенок, ну хоть на секунду представьте, — срывающимся голосом говорил Юрьев, вставая с кушетки и морщась от боли. — Знаете, я ведь сегодня еще ничего не ел…

Медсестра пристально посмотрела на Юрьева, потом пожала плечами и вышла. Через минуту она вернулась и протянула Юрьеву две большие ампулы.

— Это глюкоза. Обломите кончик и выпейте через марлю. А сейчас дайте я раны обработаю…

Когда медсестра осторожно заклеила пластырем его ссадины, Юрьев, сделав умоляющее лицо, отодвинул медсестру, пытавшуюся загородить собою дверной проем.

— Дождитесь хотя бы доктора, он вот-вот придет, — кричала она ему, вцепившись в рукав пиджака.

Но Юрьев вдруг так посмотрел на нее, что ее цепкие пальцы моментально разжались…

То и дело останавливаясь, чтобы перевести дух, насквозь пропитанный теплым летним дождем. Юрьев, спотыкаясь, шел по бесконечным улицам вымершего города, словно молитву, повторяя адрес вахтера. До жилища Петра Фомича, по его самым оптимистичным прикидкам, выходило часа два ходу.

Но шел Юрьев всю ночь, путался в названиях улиц, плутал, возвращался.

Тяжелая голова его гудела, как высоковольтная линия, но уже не болела. Усилием неизвестно откуда вдруг взявшейся воли Юрьев запретил ей болеть. Его немного знобило, и тело горело, как в лихорадке. Он думал о том, что, может, пришел его час, ради которого он длил свое постыдное; существование, все оттягивая прощальный момент. В эту ночь его собственная жизнь перестала быть для него чем-то ценным: ею он должен был оплатить жизнь сына.

Когда измученный Юрьев дошел наконец до нужного дома, было уже совсем светло. Пошли первые трамваи, и первые горожане вывели своих зверей на поводках.

Старик жил на первом этаже. Юрьев некоторое время в нерешительности стоял у двери вахтера, раздумывая, стоит ли будить старика. Но ведь он прошел с полтора десятка километров только ради того, чтобы поскорее узнать хоть что-нибудь о сыне. А вдруг старик ничего не скажет ему?

Юрьев позвонил и прислонил ухо к двери. За дверью кто-то засуетился, заходил. Юрьев стал ждать… но дверь ему так никто и не открыл.

Он долго еще звонил, волнуясь и не понимая, в чем дело, пока наконец не сообразил, что можно заглянуть вахтеру в окно. Выйдя из парадной, Юрьев подошел к окну, которое принадлежало квартире вахтера. Зацепившись за подоконник, он встал на бордюр и заглянул в окно.

Это была кухня. На плите, как реактивный самолет, пуская длинное облако, выкипал чайник. На табурете, спиной к нему, сидел старик в застиранном тельнике, привалившись плечом к стене.

Юрьев постучал в стекло. Старик даже не пошевелился. Тогда Юрьев кулаком ударил в раму. Окно открылось…

Некоторое время он смотрел на старика, но потом громким голосом окликнул его:

— Петр Фомич! Петр Фомич, вы спите? Предчувствуя что-то недоброе. Юрьев взобрался на подоконник и спрыгнул на грязный линолеум кухни.

Петр Фомич Трубин, уперевшись головой в календарь за позапрошлый год, спал с открытыми глазами. Правый висок пенсионера был продавлен: ни капли крови лишь ссадина. Бесстрастные глаза Петра Фомича отражали чайник и водопроводный кран. Вахтер был мертв.

Машинально выключив чайник, Юрьев сел на табурет напротив мертвеца и беззвучно заплакал, сотрясаясь всем своим разбитым телом.

К дому подъехала машина и остановилась.

Бессильно смотря на вахтера, Юрьев слышал за окном шаги; потом кто-то заглянул в окно. Он старался теперь ни о чем не думать, это потому, что вместе с одноруким стариком ушла его последняя надежда узнать хоть что-нибудь о сыне.

Он совсем не удивился, когда кухонное окно раскрылось настежь и перед ним возник милиционер с пистолетом.

— Встать, лицом к стене! Юрьев, не проронив ни слова, медленно поднялся и встал лицом к стене.

— Руки на затылок, падла!

Кто-то с тяжелой одышкой влез в окно и, ткнув Юрьева в шею, — «Стой смирно!» — прошел по коридору, чтобы открыть входную дверь.

Два милиционера — один усатый сержант, а другой майор, отягощенный бухгалтерским брюшком, — посадили Юрьева в УАЗ. Сержант сел за руль, и они поехали.

— Что ж ты, дура, у старика-то хотел взять? У него же ничего нет, кроме рваных кальсон. Теперь за три рубля вышку схлопочешь…

— Я не убивал, — впервые с момента задержания с трудом разомкнул рот Юрьев. Зачем Мне его убивать?

— Конечно, не убивал. Просто влез в окно к старику чайку попить, а тот на радостях взял да и ударился виском о табуретку, — засмеялся майор и вдруг сильно ударил Юрьева рукой, в которой держал пистолет.

Удар пришелся Юрьеву в надбровную дугу и висок, и он потерял сознание.

В чувство его привел все тот же пузатый майор.

Машина уже стояла в каком-то глухом дворе-колодце с единственной обитой железом дверью, вырезавшей ультрамариновый прямоугольник на грязно-желтом фоне стен.

На немногочисленных окнах первого этажа и подвала стояли мощные металлические решетки. Только на одном окне решетки не было. Юрьев мрачно подумал: «Хороший скворечник, только дупло маловато — не улететь».

— Ну что, сержант, пойдем определим клиента в санаторий. Надо малость полечить хлопчика.

От слабости у Юрьева подгибались в коленях ноги. Холодея и захлебываясь, где-то под самым горлом трепыхалось сбившееся с ритма сердце. Сержант взял Юрьева за шиворот и буквально протащил его мимо дежурного, удивленно посмотревшего на них.

— Сейчас покормим немного Иван Иваныча, а то он всех крыс в своем квартале съел и теперь на волю подхарчиться вышел, — сказал дежурному шедший сзади майор, и тот, весело хохотнув, склонил голову над своими бумагами.

Юрьева втолкнули в комнату со столом и двумя стульями: один стоял у стола, другой — напротив, в середине комнаты. На тусклом, давно не мытом окне была решетка.

Потеряв ощущение реальности происходящего, Юрьев онемел. Ему вдруг стало все равно, обвинят ли его сейчас в убийстве или самого забьют до смерти, потому что он так и не нашел сына. Посмотрев на хромовые сапоги сержанта и основательные полуботинки майора, Юрьев с мрачной ухмылкой произнес:

— У вас, товарищи, хорошая обувь. Ваши аргументы, по всей видимости, будут вескими…

— Уж не обессудь, работа такая, хлопчик! — весело парировал майор.

Юрьеву приказали сесть на стул и начали допрос. Стражи порядка не верили ни одному слову Юрьева, который и сам прекрасно понимал, что ему едва ли поверят, но все же пытался рассказать им, как было дело от начала и до конца: и о том, как пропал его сын, и как они с товарищем ездили искать его, и как его, Юрьева, избили двое бандитов, и как потом он всю ночь шел к этому самому Петру Фомичу, чтобы хоть что-то узнать о сыне… Он говорил, что когда еще звонил с лестничной площадки в квартиру вахтера, то слышал за дверью чьи-то торопливые шаги. «Да, да, настоящий убийца был еще там!» — но милиционеры только смеялись и советовали ему придумать для суда что-нибудь пооригинальнее.

— Ты же интеллихент, Юрьев, — куражился майор. — У тебя же в голове не опилки, смоченные мочой, как у нас с сержантом, а натуральное серое вещество. Ну, тисни романчик-то для нас! А то ведь с тобой от тоски умрешь — все одно и то же: «Не убивал, не знаю». Ну давай, толкай что-нибудь этакое, с летающими тарелками и гуманоидами.

Глядя вниз перед собою, тихим усталым Голосом Юрьев твердил им, что не убивал старика, что во всем этом нет никакого здравого смысла, что все это бред какой-то…

Ему хотелось сейчас забыться, заснуть и больше никогда не просыпаться. Он согласился бы даже умереть, но только без боли, чтобы его больше не мучили. Перед его закрывавшимися от усталости глазами мелькали какие-то пятна и точки, мешая ему сосредоточиться. Пол плыл под ним, волнами качая комнату со столом, милиционерами и грязной клеткой, в Которой они где-то под потолком держали синее небо. Мучители что-то беспрерывно говорили, они кричали ему прямо в уши и гомерически хохотали.

Потом, только на минутку выпав из реальности, чтобы впасть в теплую трясину глубокого, но освежающего мозг сна. Юрьев упал со стула.

— Команды «отбой» не было, сука! — истерически заорал майор, словно урка, подзаводя себя криком, и ударил Юрьева носком ботинка в грудь.

В дело вступил сержант: стараясь не сбивать себе дыхания, размеренно и деловито, как опытный лесоруб, он всаживал Юрьеву в незащищенные места пахнущую гуталином и общественным сортиром кожу своих сапог, делая на каждый удар шумный выдох, — как учили.

Но Юрьев уже не чувствовал боли…

Его бесчувственное тело небрежно, как пук с ветошью, внесли в маленькую камеру, в которой находилось пять человек. Народ в камере потеснился, и Юрьева швырнули на нары.

Выйдя из автобуса, Юрьев поспешил в мастерскую своего университетского друга Николая Алексеевича, Коли-скульптора. (Правда, идя к мастерской. Юрьев никак не мог понять, почему и с каких это пор Коля — скульптор.)

Дверь ему открыл высокий худой человек с маленькой шишковатой головой, нелепо увенчанной оливковой лысиной, в сыром кожаном фартуке поверх застиранной фланк левой рубахи с засученными до локтей рукавами.

— А где Коля, то есть Николай Алексеевич? — спросил Юрьев, поймав на себе глу бокий, пронизывающий насквозь взгляд незнакомца.

— Ах, Николай Алексеевич… Его уже нет. Проходи. — Незнакомец провел его в мастерскую, вытирая сильные руки с длинными пальцами о свой тяжелый фартук.

— А вы… — начал было Юрьев.

— Я здесь Хозяин.

— Ну раз его нет, то возьму глины и пойду. Хочу что-нибудь вылепить на досуге, — сказал Юрьев, ощущая в себе растущие страх и тревогу.

— Это можно. Пойдем, — сказал Хозяин и повел его по длинному коридору с множеством дверей.

По пути Хозяин то и дело открывал двери с тихой улыбкой и движением одних бровей предлагал Юрьеву заглянуть. Но Юрьев боялся смотреть и все торопил Хозяина, говоря, что ему уже пора. Но все же в одну комнату он заглянул. Заглянул против воли, подчиняясь чему-то чужому и властному, вдруг возникшему в нем как раз в тот момент, когда Хозяин тихо выдохнул Юрьеву в затылок: «А здесь — медведь». И Юрьев увидел как раз то, чего больше всего сейчас боялся: вытянув вперед руки, за дверью ходил тот самый, растоптанный Юрьевым на поле человек, который и в этот раз, пройдя совсем рядом, хитро улыбнулся и вдруг посмотрел на Юрьева своими белыми, без зрачков глазами…

Они шли коридором, который то петлял по сторонам, то вдруг спускался на несколько ступеней вниз. Наконец Хозяин показал Юрьеву черную дыру в углу коридора: узкий лаз.

Только не это! Юрьеву совсем не хотелось лезть в него, ему было страшно, нестерпимо страшно. Но еще страшнее было показать свой страх Хозяину.

Внутренне трепеща и чувствуя во всем теле слабость. Юрьев полез. В одном месте лаз настолько сузился, что Юрьев не мог даже вдохнуть. Лаз со всех сторон обхватил тело и сдавил его. Юрьев начал задыхаться и судорожно бить ногами, пытаясь ртом поймать воздух, которого не было.

Задыхаясь, он вдруг оказался у ванны, прикрытой сырым куском брезента и поли этиленовой пленкой. В ванне должна была находиться глина.

— Вот, — сказал Хозяин, улыбаясь и неотрывно смотря на Юрьева, — набирайте, сколько вам нужно.

Рывком откинув брезент с полиэтиленом. Юрьев увидел в ванне слежавшиеся и обескровленные куски человеческих тел, которые неуловимым образом переходили в оленьи со свалявшимся клочками сырым мехом шкур. Боковым зрением Юрьев видел, что Хозяин неотрывно следит за ним, словно боясь пропустить самый первый, самый невыносимый момент душевного смятения, чтобы выпить его до капли и потом долго еще наслаждаться тончайшей сладостью неподдельного человеческого ужаса.

Юрьев изо всех сил пытался сделать вид, что все нормально, все именно так, как и должно быть, и что ему совсем, совсем не страшно.

Вероятно, устав ждать проявлений животного страха или, скажем, ползания на коленках с рыданиями и мольбой о пощаде, Хозяин отвернулся к стеллажу, на верхней полке которого стояли человеческие фигуры в полный рост и бюсты.

— Вот, посмотрите шедевры, — сказал он.

Юрьев подошел поближе и понял, что это скульптурные изображения хорошо знакомых ему людей: политических деятелей, крупных бизнесменов, звезд эстрады и кино — в общем, тех, кого он привык ежедневно видеть на обложках, рекламных щитах, телеэкранах… Только все они были голые и у каждого был какой-нибудь омерзительный изъян.

Но главное было то, что все они были сделаны из тех самых кусков человеческих тел, которые, самым невероятным образом приобретя пластичность в руках ваятеля, слагали фигуры, плотно, без зазора примыкая друг к другу и очень точно повторяя нужный рельеф.

— Это все Колино? — уже спокойным голосом спросил Юрьев, приняв правила игры, где тебя то мучительно пугали, то грубо дурачили, а ты делал вид, что так и надо.

— Нет, мое, — улыбнулся Хозяин, который стоял теперь рядом с Юрьевым, скрестив на груди руки и с удовлетворением поглядывая на скульптуры. — А этого вы узнали? — перейдя внезапно на «вы». Хозяин указал на статую гордого человека с порочным и властным лицом Нерона, который в последнее время вовсю развернулся в городе с реализацией своих маниловских прожектов. — Хорош, правда? Не лучший экземпляр, но все же, все же… Ах, как я люблю, когда он, скорбно насупив брови, говорит, говорит, говорит о милосердии, о цивилизованности и дарованных временем свободах. Как умилительно врет он о долге перед стариками, о гуманном отношении к немощным и больным — благодетеля из себя строит. А как я хохочу — до икоты, до коликов, до стона, когда он начинает разглагольствовать о справедливости и любви, а думает — я-то вижу! — о новом клетчатом пиджаке, который только что привез из Америки. Причем думает о нем, всем нутром повизгивая от радости. Но что же надобно ему в этой жизни? Ну конечно, власти и, безусловно, денег, чтобы без счету, — все больше и больше… Но более всего ему нужен этот самый клетчатый пиджак. Добро бы остров с рабами и наложницами в теплых морях взалкал или собственную армию с ракетами, взмолился б о поклонении себе как пророку целых народов! А тут просто пиджачишко клетчатый из пригородного магазинчика, где стоит он в два раза дешевле, чем в супермаркете в центре… Нет, не будет ему больше власти, и вовсе не потому, что для таких ее жалко, а потому, что такие, как грызуны.: жадные, но жалкие и, по большому счету, безвредные. Мелковат он для большой игры — вовремя передернуть не сможет. Хотя что с него взять — провинциал. Аппетит, конечно, звериный, но как дорвется до обжорки, так сдержать себя не может, а потом, бедняга, животом мается. В глубинке-то в свое время ой как натерпелся, да и кость у него не та: как ни крути, а с мозолью…

— А из чего он сложен, из каких фрагментов? — Юрьев никак не мог определить.

— Да из ребячьих пупков, конечно же. из чего же еще правда, сам он об этом знать не хочет: очень уж любит себя. Ну и хорошо. С такими никаких хлопот…

Юрьев сказал, что должен уже идти. Тогда Хозяин снял с полки обескровленную человеческую руку с судорожно растопыренными пальцами и сказал:

— Это вам от меня. «Цветок лотоса». Юрьев с дрожью взял ее двумя пальцами, с омерзением почувствовав под холодным мясом скользкую кость.

Человек подал ему на прощание руку. Рука была теплая и липкая. Юрьев, боясь сжать собственную ладонь в кулак, чтобы чего доброго вновь не почувствовать на пальцах теплую слизь, вошел в лаз и внезапно вышел прямо на улицу. «Цветок лотоса» он тут же выбросил.

Юрьев стал вновь задыхаться. Вернее, он просто не мог сделать вдох, поскольку всюду — и вокруг, и над головой — была вода. Оттолкнувшись от земли, он отчаянно за работал руками, мучительно пытаясь вы нырнуть на поверхность еще до того момента, когда его грозящие взорваться легкие рефлекторно втянут в себя воду.

На Юрьева смотрел какой-то подросток и осторожно теребил его за плечо.

— Кто вас так? Здравствуйте… Юрьев попробовал приподняться на локте, чтобы лучше разглядеть подростка — это лицо он совсем недавно где-то видел, — но боль в голове и, главное, в груди вернула его в исходное положение. Юрьев застонал.

— Лежите, не вставайте. Это здесь вас так отделали?

Юрьев едва заметно кивнул.

— Где я тебя видел? — тихо спросил Юрьев.

— В клубе на тренировке. Вы вчера приезжали, искали Игоря.

— Как тебя зовут?

— Максим. Я вместе с вашим Игорем боксом занимался, потом вместе качаться стали…

И тут Юрьев все вспомнил. И как ездил с утра за город к слепой старушке, и как просил помощи у Коли, и как потом колесил с Марселем по городу в поисках сына, и как его насмерть били съемщики долгов, и как, наконец, его добивали в милиции, заставляя признаться в убийстве старика вахтера.

Юрьев понял, что жизнь его теперь подошла к своему логическому завершению: то, к чему он шел, порой кокетничая с собутыльниками на тему собственной смерти, последние два года, вдруг встало перед ним во всей своей обнажающей душу правоте. Последняя, державшая его на плаву, цель была исчерпана. Он не нашел сына.

— А ведь я так и не нашел его, — с горькой усмешкой сказал Юрьев и заплакал, не стыдясь ни слез, ни прыгающих кровоточащих губ…

Дверь открылась, и в камеру с грязной ухмылочкой ввалился еще один, лет сорока, ХУДОЙ и маленький человек.

— Здорово, Чика, чего опять к нам? — недовольно спросил кто-то из сокамерников.

— А ты будто не рад меня видеть снова? — отозвался Чика, ощерившись. Передние зубы у Чики в целом отсутствовали. Лишь кое-где из красных десен сиротливо выглядывали почерневшие обломки, словно печные трубы на пепелище…

— Ты же нас, как мух, уже всех высосал, — сказал кто-то.

— Еще не всех, с прибавленьецем вас! — гнусно захохотал Чика.

— Парня-то не трожь, он по недоразумению. А этот — полутруп: из него менты отбивную сделали!

— Вот и хорошо, значит, готовенький. Я люблю с пылу с жару, готовеньких. Но ежели вы так за него беспокоитесь, то я, конечно, исключаю его из списка. Так, кто у нас сегодня донор, чья очередь? — Чика оглядел камеру.

Все сидели на своих местах, либо опустив голову, либо смотря в сторону.

— Я так понимаю, что никто сегодня не желает безвозмездно отдать свою кровь узнику усиленного режима?

Все напряженно молчали.

— Молчите? Ну и ладно. Значит, добровольцев нет. Тебя, дядя, как зовут-то? — обратился Чика к Юрьеву. — Анатолий? Толя значит… Толян! Вот что, Толян, я в этих учреждениях живу всю свою сознательную жизнь. Меня мамаша прямо в тюрягу подбросила, чтобы с малолетства жизнь нюхал, и с тех пор я — сын режима. Понял? Ну вот. Посмотри на меня — таким меня сделала тюрьма; здоровье свое я оставил на одной очень важной для родины комсомольской стройке. Питание здесь — сам понимаешь, не хватает калорий. Ты, кстати, в наших краях впервые? Ага… Ну так вот. Братва здешняя взяла надо мной, как над ветераном строек социализма и туберкулезником, шефство — поит меня собственной кровью, вскармливает значит. Почему, спросишь? Да нет, им меня не жалко — они меня не любят… Но ведь им еще в зону идти, а там закон — тайга. Там меня все знают и ценят. И если я на кого-нибудь из них здесь обижусь, то, сам понимаешь, там у него совсем нехорошо получится… Ты ведь, дядя, старичка замочил по пьянке, так что как раз в наши края угодишь. А там я тебе первый кореш буду — все хорошее припомню… Видишь, я даже не предлагаю тебе сыграть, а у нас ведь здесь только на «так» или на «просто так» играют, и, значит, тебе всяко выходит дырочка… Ну давай, давай, дядя, я у тебя тут на руке чикну и попью малость калорий…

Чика даже засмеялся от удовольствия — так ему понравился собственный рассказ. Он порылся где-то в куртке и извлек маленький кусочек бритвы.

Юрьеву было уже все равно. Он лежал, отвернув голову в сторону от гогочущего урки и плакал.

— Оставь его в покое! — крикнул Максим.

— Это кто это там пискнул? А? Вы сто тут без меня мысей развели? зашепелявил Чика, поворачиваясь к подростку. — Ты, паренек, нехоросо поступаесь старсим указываесь! Придется стать твоим отцом, поучить тебя немноско, — Чика пошел прямо на Максима, разведя руки в стороны, как бы искренне не понимая, в чем дело.

Максим, побледнев, поднялся с табурета. Остановившись от подростка на расстоянии вытянутой руки, Чика кривыми пальцами левой руки схватил Максима за подбородок, словно стараясь получше рассмотреть его. Максим не шевелился и смотрев на урку исподлобья.

Чика театрально поднял правую руку… и тут же полетел на камерников, опрокинув одного из них с табурета.

— А, падла! — завизжал поднявшийся с пола Чика, у которого изо рта хлынула кровь. — Ты — покойник!

Но он так и не смог больше дотронуться до подростка. Максим выбросил навстречу прыгнувшему Чике сжатый кулак и вновь опрокинул Урку. Все в камере встали со своих мест и попятились к стене, освобождая пространство для драки.

На этот раз Чика поднялся с трудом; глаза его бегали, он явно не понимал, что с ним сейчас произошло. Чика был в нокдауне. Больше он не кричал. Улыбаясь, он стал задирать штанину, не отрывая глаз от Максима. Из грязного носка выглядывала заточенная железка…

— Ну, фантик, — начал было пришедший в себя Чика, но подросток не дал ему закончить. Длинным крюком левой в голову он сначала посадил Чику на пол, а потом, не давая опомниться, нанес ему, встав на одно колено, сокрушительный боковой справа, вложив в него весь вес своего тренированного тела… Чика вытянулся на полу у ног камерников, не проявляя признаков жизни.

— Он убил его, — сказал кто-то с явным облегчением. — Ну, парень, ну, дает!

— Помолчи, — сказал его сосед, — теперь он нас всех за пацана изведет. Рано радуешься…

Тем временем Максим вытащил у Чики его железку и, положив ее в карман, подошел к Юрьеву, который уже сидел на кровати.

— Спасибо, Максим, — сказал Юрьев. — Но боюсь, что он теперь не успокоится.

— Если не успокоится, я его успокою. Я ему всю голову отобью. Знаете, он ведь тут действительно у всех кровь пил, как вампир какой-то. И все пугает, что на зоне разберутся со всеми недовольными, что он авторитет.

Чику тем временем подняли с пола и уложили на соседние нары. Чика постанывал и шевелил губами.

К Юрьеву и Максиму подошел один из сокамерников.

— Зря ты, парень, так сделал. Теперь он, пока не убьет тебя, не успокоится. Ведь для него это — позор. Ребенок авторитета избил. Придумай что-нибудь, но только убирайся отсюда поскорее… Скажи, что ты такого натворил, что тебя сюда поместили? Ограбил кого-нибудь или убил?

— Да никого я не грабил. Шел вечером по улице с тренировки. Подошли двое и ни с того ни с сего стали меня бить. Ну, я начал защищаться, как мог. Мужики были здоровые, но ничего со мною сделать не смогли. Вдруг ментовоз и менты с пушками. Тех сразу отпустили: они ментам наплели, что это я на них напал. Ну а меня сюда привезли, даже домой не дали позвонить. Бабулька, наверное, всю ночь не спала…

— И только потому тебя к нам определили? Не ври, парень, здесь хулиганы не сидят, — сказал сокамерник и отошел.

— А меня сюда за убийство посадили, — с горькой усмешкой сказал Юрьев.

— Вы кого-то убили?

— Нет, никого я не убивал. После того как мы с моим товарищем вышли от вас, чтобы позвонить из машины, на меня напали и сильно избили. Кредиторы, должок требовали. Ну да это отдельный разговор. Привезли меня потом в больницу, глаз и скулу заклеили, хотели укол успокоительный сделать и оставить до утра в больнице, но я вырвался и пошел к вашему вахтеру Петру Фомичу. Всю ночь шел… А у вахтера кто-то до меня побывал, так что я его уже мертвым застал. Влез в окно — он на первом этаже жил, — думал, спит, а у него на виске ссадина, и чайник выкипает. Сел я на табурет, а тут в окно милиционер с пистолетом лезет… Когда привезли сюда, все признание из меня выбивали, хотели, чтобы убийство старика на себя взял. Так выбивали, что чуть душу не выбили.

— А что вы такого особенного хотели узнать у вахтера?

— Может, вахтер знал, куда Игорь пошел или кого видел с ним…

— Куда он пошел, вернее, поехал, думаю, никто не знает. Но я видел того человека, который за ним приехал. Правда, только сбоку.

— Ты видел его? А что же ты не сказал вчера, когда мы тебя расспрашивали?

— Тренер запретил. Сказал, чтоб мы не ввязывались, потому что Игорь добровольно уехал, никто его не тянул и это не наше дело.

— Максим, опиши мне его — того человека, — Юрьев даже вскочил на ноги, забыв о боли в груди.

— Ну, он был такой…

Дверь в камеру внезапно отворилась, и на пороге появились сержант с рядовым.

— Востриков, что ж ты лежишь пластом, народ совсем не воспитываешь? — не скрывая, своего удивления, спросил Чику ухмыляющийся, сержант.

— Утомился, начальник. Ну ничего, до вечера помечтаю, а ближе к ночи воспитанием займусь. Тут у тебя, начальник, все какие-то бешеные сидят, слов добрых не понимают.

— В ночную, значит, пойдешь? А ты хлопчика нашего часом не испортил раньше времени? — сержант гадко заржал и продолжал, уже; обращаясь к Максиму. — Эй, хулиган, вставай, пойдем модельную стрижку делать, чтоб ты у нас, когда к мамке придешь, соответствовал! а то больно чуб у тебя кудрявый. Вещички свои прихвати. Максим повернулся к Юрьеву — Юрьев умоляюще глядя на Максима, тянул его за рукав.

— Какой он был, какой? — шептал Юрьев.

— А ты, доходяга, чего вцепился в паренька? Ему совсем в другую сторону. Или тоже хочешь модельную? — продолжал веселиться сержант. — У тебя же и так мало? Ну давай, за компанию.

— Большое спасибо, — сказал Юрьев и как можно теснее прижался к Максиму, чтобы его, чего доброго, не оставили в камере.

Сержант с рядовым вели Юрьева и Максима по коридору.

Внезапно навстречу им вышел усатый сержант — тот самый водитель, который вместе с майором вез Юрьева сюда с квартиры вахтер и потом во время допроса так старательно прикладывался к нему сапогами.

Куда вы их ведете? — недовольно спросил он конвой.

Постричь, побрить… Пацана отпускают, а этот сам напросился: чует, наверное, что надолго теперь.

— Ты, Вася, что-то больно веселый. Ведь на доходягу распоряжения не было.

— Так я для хохмы, Серега, ты ж меня знаешь! — оправдывался зубоскал.

— Ладно, идите, я за ними пригляжу.

Усатый сержант втолкнул Юрьева и Максима в комнату, где у стены стояло кресло, перед которым висело замызганное зеркало.

У кресла стоял равнодушный парикмахер, понуро глядя в окно поверх крыши, где сгущались фиолетовые тучи, готовые вот-вот разразиться проливным дождем. Парикмахер даже не взглянул на вошедших.

Юрьев боялся, что усатый сейчас отправит его назад, в камеру, и он никогда уже ничего не узнает о человеке, который увез сына. Поэтому он, опережая Максима, сразу заковылял к креслу и плюхнулся в него, вцепившись руками в подлокотники.

— А ты, дядя, шустрый. С тебя, наверно, семь шкур содрать надо, чтобы ты раскололся. Ну ничего, ты у нас никуда не денешься. Не мы расколем, так соседи по камере помогут. Сам прибежишь как миленький и все, что надо и не надо, подпишешь, хе-хе…

Парикмахер в пару минут выстриг остатки Юрьевской шевелюры, а тот так и не смог выбрать удобный момент, чтобы узнать у Максима, как все же выглядел человек, который увез сына.

Небо за окном совсем почернело. Назревал грандиозный ливень.

— Иди, садись в кресло! — крикнул усатый Максиму. — Садись, а то до второго пришествия у параши куковать будешь.

— Не имеете права, — сказал Максим. — Молчи, дура. Благодари судьбу, что пока в малолетках ходишь и что люди, которых ты вчера хотел ограбить, не заявили на тебя. Думаю, ты мне еще попадешься. Кто начал, тот не остановится. — Грубо схватив подростка за локоть, сержант толкнул его к креслу. — Пусть все знают, что ты за птица и где ночевал. Ишь, герой, всю ночь запирался; фамилию, видишь ли, свою не знает, где живет — не помнит.

Когда Максим сел в кресло, первые тяжелые капли за окном ударили в дребезжащий подоконник. Парикмахер коснулся чуба Максима своей машинкой, и на плечо подростка упал солидный клок, открывший выше лба белую с голубизной кожу головы…

Внезапно Максим вскочил и, оттолкнув парикмахера, резко нанес ему короткий удар в челюсть. Парикмахер, не выпуская из руки машинки, рухнул на пол лицом вниз.

— Ну, падла! — после короткого замешательства, скорее с удивлением, чем со злостью, крикнул сержант и потянулся к кобуре.

Ничего не понимающий Юрьев увидел в руках усатого пистолет. Максим, не шевелясь, как в столбняке, стоял в пяти метрах от сержанта и завороженно смотрел на пистолет. Юрьев поднялся с места, но усатый, наведя на него дуло, крикнул: «Сидеть!»

Еще не вполне соображая, что он делает, Юрьев шагнул к сержанту, который уже поднял свое оружие, целясь Юрьеву в грудь… Нужно было что-то предпринять, что-то важное, но что? Юрьев в нерешительности, словно с трудом вспоминая нечто давно забытое, сделал еще один шаг в направлении сержанта, оказавшись совсем рядом. Усатый побледнел. И тут Максим метнулся к сержанту.

В тот момент, когда бледный как полотно усатый, вновь развернувшись к подростку, вскинул руку с оружием, Юрьев как-то неловко, словно боясь опоздать, выбросил вперед левую руку, в момент удара закрепостив плечевой пояс и сразу почувствовав, как подбородок усатого стал пластичным.

Усатый полулежал, уперевшись в пол, и Крутил головой, будто что-то сбрасывая с нее. На губах у него выступила кровь. Рядом с поверженным сержантом стоял испуганный Юрьев. В трех метрах от него, вцепившись руками в кресло, пытался подняться на ноги парикмахер, но из этого пока ничего не выходило.

— Окно, скорей! — это Максим кричал прямо в ухо Юрьеву, как-то сразу вдруг обессилевшему.

Подросток уже с хрустом распахнул окно — то самое, единственное, на котором почему-то не было решетки, — и вскочил на подоконник, глядя на Юрьева.

— Да скорей же вы!

И тут Юрьев осознал все, что с ними произошло.

Он понял, что совершил то страшное и запретное, которое наверняка теперь грозило ему долгими днями и ночами тюрьмы. Но сейчас, в эту роковую для него минуту, надежда отыскать сына вновь вернулась к нему. На окне не было железной решетки. Ему выпал его единственный шанс. Шанс, возвращающий Юрьеву смысл существования. «Нет, не зря в скворечнике дырка бывает!»

Юрьев бросился к окну вслед за уже прыгнувшим во двор Максимом и собрался влезть на подоконник…

«Да ведь у него пистолет, сейчас он выстрелит мне в спину!» — словно кипятком с головы до ног, ошпарило Юрьева.

Боясь в любую секунду получить пулю в грудь или в голову. Юрьев подскочил к усатому, который все так же сидел на полу, Удивленно вращая глазами. Резко, до острой боли в пояснице, он нагнулся перед ним и схватился левой рукой за пистолет.

— А, сука, убью! — только теперь пришел в себя сержант.

Юрьев ударил его кулаком правой руки в голову, потом еще и еще раз. Юрьев бил усатого, задыхаясь и выбивая себе пальцы из суставов, бил до тех пор, пока не вырвал из его руки «Макарова».

— Ну давайте же! — кричал Максим, стоя у окна под проливным дождем.

Не чувствуя ног, Юрьев развернулся к окну; перед ним стоял парикмахер с бритвой в руке. Парикмахер смотрел исподлобья и, казалось, был полон решимости тут же зарезать беглого арестанта.

— Уйди с дороги, мне терять нечего, — просипел, не узнав собственного голоса, Юрьев и навел оружие на парикмахера.

— Кишка тонка, — презрительно сказал парикмахер. — Я сейчас тебе голову отрежу и скажу, что так и было.

Парикмахер бросился на Юрьевас занесенной над головой бритвой.

Скорее машинально. Юрьев резко нагнулся, заслоняясь рукой с пистолетом от бритвы, и тут же сделал шаг навстречу. Уже ощутив на своем плече тугой живот резко пахнувшего кислым потом парикмахера и почувствовав, что тот, рубанув воздух, по инерции перегнулся через него. Юрьев распрямился, как учили его когда-то в детстве, и увидел только мелькнувшие под потолком ноги парикмахера в черных лакированных ботинках. Грузное тело нападавшего плашмя грохнулось об пол, подняв с пола пыль, клочья волос и лоскуты бумаги.

Максим с Юрьевым, который сунул свой трофей сзади за пояс, в полный рост бежали через двор и пробились сквозь сплошную шумящую стену июльского ливня. Они стремились к проходной арке, за которой слышались гудки автомобилей.

Перед самой аркой бегущий впереди Юрьева Максим внезапно столкнулся с худеньким милицейским лейтенантом в одной рубашке навыпуск, державшим над головой кожаный планшет. Лейтенант чуть не упал, и Максим остановился как вкопанный.

Юрьев подумал, что вот сейчас, когда свобода от них всего в каких-то десяти шагах, все и сорвется, лейтенант задержит их, и побои, идиотский допрос, издевательство урки для него повторятся сначала.

— Чуть не убил! — раздраженно заорал сквозь шум ливня лейтенант, стремительно и безнадежно промокая. — Кто пустил? Вон отсюда, живо!

Еще не веря собственному счастью, Юрьев толкнул сзади Максима, и они оказались в арке, где была проходная — будка и вертушка, рядом с которой стоял пожилой милиционер.

— Нас тут лейтенант выгнал, — начал с глупой улыбкой Юрьев.

— Как вы там оказались?

— Да лейтенант вызывал к себе, — дальше Юрьев пока еще не успел ничего придумать.

— Потерпевшие, что ли?

— Да, — сказал Максим. Взяв Юрьева за рукав, он тянул его к вертушке. — Отца избили на улице…

— Да там-то, во дворе, вы как оказались? — не унимался пожилой милиционер.

— Лейтенант вызывал, — теряя самообладание, гундосил свое Юрьев, пока Максим, прижавшись грудью к животу стража, пытался пролезть между этой внушительной емкостью для борща с салом и обыкновенной железной вертушкой.

Старший сержант нахмурился, начиная с трудом постигать ситуацию. Какие-то тревожные мысли заворочались в его обмелевшем сознании, израсходованном невыносимо долгой службой.

Что-то здесь было не так. Он, конечно, слышал, как лейтенант выгонял этих голубчиков, но как они там оказались, было для него непостижимо. Хотя подождите-ка, постойте-ка…

— Ой, больно! — вдруг дико заорал Максим, страдальчески сморщив лицо.

Страж, инстинктивно подобрав свой живот, служивший естественной преградой на пути к воле, отпрянул от подростка, и тот, втянув Юрьева вслед за собой в образовавшуюся воздушную воронку, вырвал его как пробку на улицу, под тугие и теплые струи дождя.

Не прыгая через быстрые потоки, а утопая в них по щиколотку, Максим и Юрьев бежали по тротуару, разбрызгивая кипящие пузырями лужи.

Тяжело и надсадно дыша, Юрьев никак не мог догнать подростка. Тело его разламывалось от боли, сердце, казалось, вот-вот захлебнется в бешеной скачке. Но странное дело: свобода впрыснула ему в мышцы свой особый состав, в них появилась какая-то сладкая невесомость. Несмотря на то что внутри у него в любую минуту все могло лопнуть от перенапряжения, Юрьеву хотелось бежать и бежать вот так же: то сворачивая в проходные дворы, то перебегая улицу перед отчаянно гудящим автомобилем.

Беглецы петляли по городу до тех пор, пока ливень не прекратился.

Майор вызвал арестованного Вострикова к себе в кабинет.

— Ну что, Чика, намял тебе пацан бока? Я смотрю, он и фейс тебе испортил. Ай-ай-ай, нехорошо: вор, а с мальчишкой, детенышем не справился да еще и лапки кверху сделал. Нехорошо. Там, за колючкой, узнают авторитеты, что Чику так сынок отделал, пожалуй, сделают из Чики… Ну ладно, ладно… Даю тебе шанс отыграться.

— А что такое, начальник? — насторожился Чика.

— Да видишь ли, тот самый клиент, которого ты должен был довести до ума, взял да и через окно деру дал вместе с пацаненком этим. Двух моих людей изрядно помял, один до сих пор зубы выплевывает… В общем, даю тебе вольную до завтрашнего вечера. Ты мне доходягу верни, бычару этого — он мне вот так нужен (майор рубанул ребром ладони себе по горлу), а паренек мне не нужен… совсем не нужен. Понял? Так что на твое усмотрение. Вернешь доходягу, обещаю, что сокамерники забудут, как тебя пацан в хвост и в гриву… Кроме того, оформим тебя по другой статье, годика два в санатории сифон подлечишь — и на волю. Бежать даже не думай, ты меня знаешь… Опять же профура твоя у меня на крючке да и дружкам твоим, авторитетам, буду потом рассказывать, как малец тебя… Ну, ладно об этом. Я тебе и маршрутик один дам, есть ниточка, может, и встретишь их.

— А чего это ты, начальник, сам не хочешь поймать его?

— Дело уж больно щекотливое. Надо бы без огласки. А то наверху спросят: кого, майор Богун, ловишь? А Богун им в ответ: того, кто зубы сержанту выбил, почки парикмахеру отбил и мимо вахты проскользнул. Ну и попросят Богуна начальники до пенсии на заслуженный отдых, мол, будя, не справляешься, брат, с преступным элементом. Иди, устраивайся вахтером или банщикам: жопы таким вот чикам парь.

— Темнишь, начальник. Я же вас знаю: ночь спать не будете, как псы сторожевые, а беглого достанете. К тому же он одному из ваших, хе-хе, прикус подправил.

— Чика! — грозно закричал Богун, привставая из-за стола и невольно приподнимая его за край животом, стянутым броней кителя.

— …Хотя, конечно, надо бы должок вернуть.

— Вот-вот, ступай — поохоться до вечера. Принесешь птичку — награжу. Дашь на дашь — углом выйдем… Только мне он живым нужен и пока что здоровым, понял? Кстати, он у сержанта пушку взял, так она не заряжена — обойма в кобуре осталась. Да этот шпак, наверно, и на курок-то нажать не сможет. Вот тебе адресок. Возьмешь помощничков, ребята хорошие, покладистые. Опять же за тобой присмотрят, ежели ты, не дай Бог, потеряешься. Хорошие ребятки, хорошие: у каждого вроде тебя по два университета за плечами и вся задница в мозолях…

— Ну, опиши мне его. Какой он был?

— Да никакой. Обыкновенный мужик. Лет сорока пяти, не больше, в кожаной куртке… Кажется, у него были очки.

— Не густо. Ну а узнать бы ты его смог?

— Не знаю, наверное… Я его тачку запомнил. У него красная машина, иностранная, BMW, кажется.

Сидя с Максимом на чердаке одного из домов на Петроградской стороне, Юрьев так толком и не добился от подростка внятного описания человека из ВМW. Максим не помнил никаких особых примет, никаких деталей.

Вот если бы Юрьев не числился теперь в беглых преступниках, если бы он мог спокойно заявить об этом в милицию, тогда, возможно, в ГАИ отыскали бы автомобиль — ведь не тысячи же красных ВМW в городе! Ну и потом вышли б на человека, который увез Игоря. Может, позвонить жене? И все это — описание мужчины и автомобиля — передать ей? Как же, передать! Сыскари мигом вычислят его, возьмут в кольцо и накроют.

Оставалось одно: ехать к Николаю Алексеевичу и просить помощи. Ведь дома его уже, конечно, ждали. В квартире наверняка сидела группа захвата с пушками, собаками и понятыми в шкафу.

— Ну, Максим, спасибо тебе. Без тебя мне бы от них никогда не уйти… А кстати, зачем ты ударил парикмахера?

— Не знаю… Просто увидел в зеркало, что он со мною сделал, ну и в глазах потемнело. Даже не помню, как грохнул его. Автоматически сработало. — Максим с грустной усмешкой посмотрел на свою правую руку. — А я не знал, что вы — бывший боксер. Игорь мне об этом никогда не рассказывал.

— Да какой я боксер, — махнул рукой Юрьев, — так, занимался в молодости, для себя. Вон как меня отделали: ни рукой ни ногой шевельнуть не могу. Нос, похоже, сломали да и ребра. А ты говоришь, боксер.

— Ну не скажите, посадили вы того сержанта классически — с переносом тела и кулак завернули вовремя. Я ведь тогда сдвинуться не мог с места: думал, сейчас он застрелит меня. Это, кстати, тот самый сержант, что меня в милицию привез. С ним еще один был, пузатый, майор, кажется. Все шутил, что скоро я петушком у них закукарекаю. Да-а, если бы не вы…

Юрьев вытащил из-за пояса «Макарова» и стал осматривать его.

— Все понятно, — воскликнул он, — пушка-то не заряжена! Обоймы нет. А я все думал: что это парикмахер смелый такой — пули не боится? Зря, значит, вернулся за пистолетом, чуть на бритву не нарвался… Что, может, зароем его здесь в песочек? Зачем он теперь нужен?

— Не надо, — сказал Максим, — обойму с патронами можно достать. А так и как пугач сойдет.

Юрьев согласился. Сколько нервов и крови на него потрачено — ив песок?

— Максим, я посплю немного, а потом поеду к одному человеку за город — он обещал помочь мне. А ты иди домой. Ведь адреса твоего и фамилии они не знают?

— Я им не сказал.

— Вот видишь. Мать тебя заждалась, с ума сходит, наверное… Посидишь с недельку дома, пока все не утихнет.

— Матери нет в городе. Она на даче. Дома только бабка, но она привыкла, что меня дома нет. Мы ведь с вашим Игорем частенько на несколько дней уезжали из города.

Юрьев все бежал и бежал по длинным бетонным коридорам. Те двое, что сели с ним за стол, а потом вдруг стали проявлять агрессию, неотступно преследовали его. Это были крепкие, со страшными лицами ребята. Юрьев боялся погони: наверняка у них имелись ножи.

Внезапно Юрьев оказался у лифта. Из открывшейся двери выходили сотрудники и сотрудницы института. Последним вышел директор в кожаном фартуке и клетчатой рубашке с засученными рукавами. Хозяин был очень плох. Юрьев почему-то вспомнил, что отнял у старика десять лет жизни, не подписав какой-то бумаги. Директор толь ко покачал головой и, вытерев свои темные руки о фартук, потащился вслед за сотрудницами.

«Или он уже не директор?» — подумал Юрьев.

Лифт очень медленно полз вверх. Странно: в лифте было десять кнопок, а этажей в здании — больше ста. Юрьев это знал точно… Молодчики бежали за лифтом по лестнице. Сквозь стальную сетку шахты Юрьев видел их сосредоточенные багровые лица. Похоже, они работали в его институте. Но тогда зачем приходили они к нему домой и требовали подписать бумагу? Зачем они били его? И зачем, наконец, он едет на последний этаж?

На последнем этаже Юрьев вышел. Это была крыша. Молодчики уже ждали его там. Они совсем не запыхались. Как только Юрьев подумал о ножах, они тут же их откуда то вытащили и двинулись на Юрьева. Юрьев подошел к самому краю.

Под его ногами плыли облака и свистело холодное пространство. Он бы мог прыгнуть, но там, внизу, на сырой и рыхлой земле, его ждал медведь — этот комедиант в ватнике, выдававший себя за слепого. Круг замкнулся. Силясь проснуться. Юрьев зажмурился…

Когда Юрьев проснулся, он увидел сидящего рядом Максима. — Ты почему не ушел?

— Подожду тут до вечера, а то вдруг они на своих «незабудках» везде разъезжают — нас ищут? Пусть уж сначала вволю накатаются.

— Сколько я спал? Час, два?

— Минут десять…

— Дождь все такой же?

— Сейчас поменьше…

— Есть хочется. Ничего, кроме глюкозы, за полтора дня… Надо ехать к Коле.

— Я поеду с вами, — твердо сказал Максим. — Игорь все-таки мой друг. И потом, только я видел того мужика и его машину.

— Хорошо, — сказал Юрьев, в самом деле искренне обрадовавшись помощнику. — А от Николая Алексеевича и домой позвонишь по радиотелефону. У него это просто. Все, поехали в Васкелово. Только мне бы какую-нибудь кепочку — милиция-то лысого ищет… Значит так: пойдем порознь, метрах в пятнадцати друг от друга, я впереди, ты — сзади.

Дорогу на Финляндский вокзал они преодолели мелкими, как под огнем врага, перебежками, предпочитая проходные дворы и переулки широким проспектам. Нигде не было видно и слышно милицейских машин с включенными сиренами. Выходит, их ловили где-то в другой части города?

На вокзале, пока ждали электричку, Максим подошел к подросткам, толкавшимся в зале ожидания крикливой, растрепанной стаей. Он что-то говорил им, глядя исподлобья и грозно постукивая сжатым кулаком правой руки в ладонь левой. Подростки стояли по стойке «смирно», прекратив галдеж с непременным употреблением нестерпимой заборной брани и плевками себе под ноги.

— Земеля, дай закурить! — Напротив Юрьева стоял костистый, словно тысячу лет моренный на речном дне, мужичонка в старом спортивном костюме и белой кепочке. Лицо его, почти черное то ли от загара, то ли от чифиря, было изрыто многочисленными шрамами и морщинами, которые говорили не столько о его большом жизненном опыте, сколько о суровой правде жизни. — Ну, чего смотришь?

Не нравлюсь?

— Я не курю, — миролюбиво ответил Юрьев.

— А на бутылку не соберем? Клапана горят…

— Некогда. В другой раз.

— Ишь ты какой, — вдруг ласково сказал мужик, — в другой раз тебя уже не будет.

— Тебе чего? — Максим тронул мужичка сзади за плечо. — Здесь не подают. Шел бы ты куда подальше…

— А, так вы компанией! — мужик криво усмехнулся и, развернувшись, пошел прочь.

— Зачем? — строго, с едва скрываемым неудовольствием, спросил Юрьев Максима, когда тот показал ему деньги. — Ты что, действительно грабитель?

— Сами же сказали, что есть хотите. Менты ведь все деньги отобрали, ну, я у ребят и занял. На хлеб…

— Я этот хлеб есть не буду.

— Как хотите, — с деланным равнодушием сказал подросток и пошел покупать себе мороженое.

Солнце, под вечер пробившее толщу туч, уже начало свою плавную посадку за макушки сосен, когда Юрьев с Максимом вышли на васкеловской станции, неподалеку от «крепости» Николая Алексеевича.

Свернув у развилки направо и миновав садоводство, они пошли по проселочной дороге, разрезавшей лес пополам. Надрывались певчие птицы, яростно стрекотали кузнечики. Юрьев не мог идти быстро: его тело буквально разламывалось от боли, и подросток то и дело останавливался, поджидая его.

— Сзади нас еще кто-то идет. Это не ваши знакомые? — спросил Максим.

Юрьев обернулся: метрах в пятидесяти от них шли двое мужчин, в одном из которых Юрьев узнал мужика с вокзала, который предлагал ему собрать на бутылку. Шли они быстро, словно спешили куда-то, поднимая клубы пыли с уже успевшей просохнуть после дневного дождя дороги, вымощенной булыжником.

— Куда же вы, ребятки, так быстро? Фу, нам вас не догнать, — крикнул тот, в спортивном костюме и белой кепочке. Рядом с ним шел здоровенный молодой блондин, одетый по-спортивному. — Ну, еле догнали. Погодь минутку, дай отдышаться.

Приблизившись с улыбочкой к Юрьеву, мужик отвел в сторону сжатую в кулак руку. Из кулака выскочила синеватая сталь, на самом острие которой вспыхнуло красное солнце.

— Только не бегите больше, уже не надо, — почти ласково сказал мужик. — Все, приплыли.

Детина поймал Максима за руку, когда тот пытался ударить его, и, прижав к себе своим железным предплечьем, молча сдавил ему горло.

Мужик, все также ласково смотря на парализованного животным страхом Юрьева, поиграл у его лица ножичком и вдруг полоснул по щеке. Юрьев вздрогнул.

— Нет, еще не сейчас, — сказал он Юрьеву, который с криком прижал обе ладони к ране, — не сейчас. Ну что ты кричишь, земеля? Пока не твоя очередь. Ты яму рыть будешь. Вот для него. — Мужик развернулся к Максиму. — Не понимаю, сынок, чем же ты так провинился перед старшими, что они тебе даже отходную выписали… Что ж. Блондин, отведи его в лесок, — сказал он, обращаясь к здоровяку.

— А ты, Ласковый?

— Я чичас, чичас, — сказал мужичок, с Улыбкой глядя на Юрьева. Потом он посмотрел в сторону леса за спину Юрьева и кому-то кивнул головой.

Блондин потащил яростно упиравшегося Максима с дороги в лес Следом пошел Ласковый, играя ножом и то и дело оглядываясь на Юрьева.

«Сейчас же бежать отсюда, позвать кого-нибудь… Но ведь они убьют, зарежут парня. О, Боже, и никого нет поблизости», — лихорадочно думал Юрьев, метаясь из стороны в сторону на обочине дороги. «Милиция! Помогите!» — хотелось кричать ему…

— Что, доходяга, бежать вздумал? Товарища, значит, бросаешь? — навстречу Юрьеву с другой стороны леса вышел ухмыляющийся Чика. — Удивляешься, дядя, откуда я? Оттуда, откуда и ты. Что ж ты сбег, а должок мне не отдал? Я же тебе говорил, что не могу без калориев, чахну. Ну, скажи, козел, тебе ведь меня жалко? Ты ведь расстроишься, если я заболею или похудею? — И он тоненько, со свистом засмеялся, идя на Юрьева с ножом в опущеной руке. — Ну, ты меня удивил, фраер! Это ж надо, менту чуть голову не оторвал и — в окно! Молодец!

И вдруг Юрьев перестал бояться. В лесу убивали Максима, здесь, через мгновение, должны были убить его… но страх куда-то исчез, улетучился вместе с привязанностью к жизни и животным инстинктом самосохранения.

Неужели именно этот гадкий, извивающийся, как дурак на нитке, упырь, запросто сосущий человеческую кровь, должен это сделать? Неужели он. Юрьев, только и достоин такой постыдной и унизительной смерти от руки недочеловека?

Но почему, собственно говоря, смерть?! Разве он не доказал себе, что может постоять за себя, разве его руки забыли ту работу, которой его учили в спортивном зале когда-то, двадцать лет назад?

Юрьев вытащил из-за пояса пистолет. — Брось, фраер, он же у тебя не заряжен! — сказал, хохотнув, Чика, но все же остановился в двух шагах от Юрьева.

— А почему ты, недоделанный человечек, думаешь, что я хочу стрелять? очень спокойно сказал Юрьев и тут же изо всех сил швырнул «Макарова» в голову Чике, только открывшему рот от изумления, вложив при этом в бросок все свое отчаяние и ненависть.

Металл, угодивший Чике в лицо, бросил урку навзничь — затылком в песок и прошлогоднюю хвою.

Подняв «Макарова» и с омерзением вырвав из руки бездыханного Чики нож, Юрьев, полный решимости и даже радости сейчас же умереть, с хрустом ломая ветки и сучья, побежал в лес — туда, куда увели подростка.

— Это ты, Чика? — крикнул невидимый за деревьями Ласковый, — А того что ж оставил? Мы и без тебя справимся…

— Без меня не справитесь! — крикнул Юрьев, выскочив на поляну, посреди которой на коленях стоял Максим. Здоровяк держал его за волосы и горло. Максим, закрыв глаза, плакал.

Что-то горячее и терпкое подкатило к горлу Юрьева. Он вдруг увидел в этом совсем по-детски плачущем юноше, униженном и раздавленном, своего сына, и в глазах у него потемнело.

Юрьев не увидел ножа в поднятой руке Ласкового, когда бросился на него со звериным криком. Шага за три до бандита он споткнулся о корень и, потеряв равновесие, полетел вперед головою — прямо в живот Ласковому, сгибая его пополам и сбивая с ног.

Корень спас Юрьева: нож бандита прошел чуть выше — над головой, лишь скользнув лезвием по бритому черепу. Вскочив на ноги, Юрьев всего один раз ногой под ребра — ударИЛ Ласкового, который пытался подняться с земли. Но ударил так, что Ласковый, охнув, выронил нож и перевернулся на спину.

А дальше Юрьев уже не чувствовал ни ударов оправившегося от удивления Блондина, ни боли в собственных руках, когда, выбивая себе пальцы, он бил, бил, бил в ненавистное лицо насильника, колол его мечущуюся тень и, не переставая, кричал, словно пытаясь навсегда выкричать из себя разрушительную ненависть и боль…

Первым дрогнул Блондин. Припадая на правую ногу и прижимая руку к бедру, окрашенному кровью, он, не оглядываясь, напролом помчался сквозь молодой лес, на всю округу треща сучьями, как испуганный сохатый.

Понимая, что силы теперь не равны и что ждать помощи от Чики больше не имеет смысла, Ласковый, не проявлявший до этого активности по причине своего горизонтального положения, поднялся и попробовал юркнуть в кустарник, но Юрьев настиг его и сбил с ног ударом кулака в затылок. Ласковый затих среди прошлогодних сосновых шишек, сухих веток и деловитых муравьев…

Максим оттащил Юрьева, все еще кричащего что-то невнятное, от уже не сопротивлявшегося бандюги.

— Вы могли его сейчас разорвать… Извините, но мне даже показалось, что вы свихнулись, — сказал Максим Юрьеву, когда тот перестал кричать и сел, — ноги уже не держали. — У вас все лицо в крови, страшнее, чем у вампира в фильмах ужаса…

— Это я, наверное, от Чики заразился. Он там, на дороге. Кажется, я его убил, — наконец сказал Юрьев.

— А откуда он взялся? Сбежал?

— Не знаю. Не понимаю… Максим и Юрьев вышли из леса на дорогу. Но Чика куда-то исчез.

— Так где же Чика? — спросил подросток.

— Сам видишь, нету… Ну и живуч, кровосос! — почти с радостью сказал Юрьев. Чика был ему ненавистен, но Юрьев не хотел никого убивать. — Пошли, здесь уже близко.

Они направились к дому Николая Алексеевича, на всякий случай смотря по сторонам: в любую секунду готовые отразить повторное нападение.

— Я — Юрьев, Анатолий Юрьев, товарищ Николая Алексеевича. Мне очень надо поговорить с ним, — пытался объяснить он упорно не признававшему его охраннику, который загородил своей широкой задрапированной турецкой лайкой грудью узенькую калиточку к долгожданному отдыху и покою.

Юрьев улыбался охраннику, то и дело поглаживая бритую голову и как-то стыдливо прикрывая ладонью свой разбитый рот.

Перед тем как заявиться к студенческому товарищу, он попытался навести порядок на голове: умылся в какой-то канаве, стер и содрал с макушки запекшуюся кровь. Получилось совсем недурно, если, конечно, не слишком печалиться по поводу напрочь утраченного сходства с фотографией в паспорте.

Наконец охранник, зевнув, грубо толкнул его в грудь и закрыл калитку.

Юрьев кричал охраннику, что его преследует милиция, что это они его так отделали и что, если его сейчас же не впустят, он пожалуется своему близкому другу Коле (не какому-то недосягаемому Николаю Алексеевичу, а именно Коле), который, конечно же, не допустит, чтобы его друзей обижали.

Последние слова все же подействовали на охранника, и после некоторого раздумия он потащился в дом за инструкциями.

Юрьева и Максима впустили. Николая Алексеевича дома не было, и никто не мог сказать Юрьеву, где он. Все ждали Марселя, который кого-то искал в городе. Юрьев подумал, что Марсель, возможно, ищет его или продолжает поиски Игоря.

Поесть им не предложили, но зато отвели Два кресла в овальной гостиной на нижнем этаже. На стенах висели фотографии и охотничьи трофеи: шкуры горных козлов и медведей, искусно выделанные головы лосей, кабанов; один был особенно хорош — гневный, обугленный лесными баталиями, пятак и желтые клыки не утратили своей природной свирепости даже после того, как огромная голова его, прибитая к дубовой доске, стала вместилищем всякой трухи в доме врага.

— Как в кино! Да, живут люди, — восхищенно сказал Максим и стал разглядывать фотографии, на которых были изображены охотники с добычей.

— Вот это я, — сказал Юрьев, указывая на одну из фотографий, — а это хозяин дома, Николай Алексеевич.

С фото на Максима, смешно округлив глаза, смотрел Коля; красивые усы его и выбивающиеся из-под бобровой шапки курчавые волосы были в инее. Глаза блестели радостью и здоровьем.

— Веселый, наверное, человек, — сказал Максим.

— И отличный охотник, — добавил Юрьев. — У него на втором этаже — вон за той дверью — кабинет, в котором тридцать шесть стволов разного калибра по стенкам развешено. Когда он придет, попрошу его показать тебе арсенал. Мы ведь с ним большие друзья: и на рыбалку, и на охоту вместе с ним и Игорем ездили. Он мне как-то даже на выбор винтовки давал: бери, говорит, ключ от кабинета, вон там, за шкафом на гвоздике, только чтоб никто не видел, мол, это моя тайна, и давай любую пушку на выбор, а я твой вкус оценю.

— Ну, и вы что?

— Помповик охотничий выбрал, пятизарядный, который Николаю Алексеевичу тульские умельцы по индивидуальному заказу изготовили. Я-то его взял только потому, что он заряжен был. Ну, а Коля мне и говорит: «Ты что, в Африку поедешь-на слонов охотиться?»

— А почему на слонов? — спросил Максим.

— Да потому, что два удара — восемь дыр, и каждая величиною с блюдце…

Когда охранники разошлись по своим постам. Юрьев, оставив подростка, вышел в оранжерею-хотелось лечь в бирюзовую воду бассейна и хотя бы на полчаса все забыть.

Кряхтя, он стянул с себя брюки, потом осторожно, стараясь не задевать шишек на голове, рубашку. Все тело было в ссадинах и кровоподтеках.

Теплая вода расслабила Юрьева, и он через несколько секунд заснул, привалившись спиной к кафельной стенке бассейна…

Громилы стояли совсем близко, и в руках у них были ножи. Внизу, под облаками, плывущими сплошным распаханным полем, его ждал мертвец в грязной телогрейке, которого он однажды, уже разрубил… Юрьев понял, что сейчас его убьют. Он так боялся, что даже не мог отвести глаза в сторону…

Вдруг нож одного из громил острой болью вошел Юрьеву в грудь, и он сел, закрывая руками голову и боясь сделать вдох: сердце могло оборваться. Нападавшие навалились на него сверху. Юрьев потерял возможность двигаться и дышать…

Но почему он должен все время умирать? Почему его все время унижают, бьют, убива ют, а он не пробует даже защититься, словно агнец, подставляя свое горло под нож? Ведь однажды он защитил себя — ударил того усатого сержанта, и потом там, в лесу…

Юрьев поднялся. Стараясь все делать так, как его когда-то учили, он, все еще не дыша, выдвинул вперед правое плечо и пере нес вес тела на левую ногу… Громилы попятились, выставив вперед свои ножи. Не боясъ поранить руку или налететь горлом на лезвие — вообще ничего не боясь, — Юрьев прыгнул на громил, выбросив вперед левый кулак. Почувствовав на кулаке уже знакомое размягчение костей подбородка, он, не зная усталости, бил их в голову и в живот, бил, как на тренировке; и уже они, потеряв волю к сопротивлению, оседали, словно снежные кучи под ярким солнцем, умаляясь в размерах. Разделавшись с громилами. Юрьев прыгнул вниз.

Земля медленно летела навстречу. Сначала появились клетки огородов и тонкие нити магистралей с ползущими по ним точками автомобилей… Потом он увидел под собою огромного медведя, вдруг неуловимым образом превратившегося в того, в грязной фуфайке, человека с вытянутыми вперед руками и едва уловимой улыбочкой на губах… И перед самой землей, за миг до сырых черных комьев Юрьев вдруг закричал. Он понял, кто это. Он узнал его…

— Вы так утонете! — весело кричал Марсель Юрьеву, стоя на краю бассейна. Он был немного бледен, но радостная улыбка не сходила с его лица. — Куда вы делись из больницы? Доктор говорит: «Сбежал клиент!» — а я не верю: куда он сбежит с сотрясением мозга?.. Вы что, решили сменить прическу?

— А вы Игоря нашли? — сбрасывая с себя остатки сна, спросил Юрьев.

— Пока нет. Но не волнуйтесь, не волнуйтесь — круг поисков сужается, скоро найдем: либо мы, либо Николай Алексеевич по своим каналам, либо милиция. Моя милиция меня бережет, ведь так? — спросил Марсель, вдруг с недоверчивой усмешкой взглянув на Юрьева.

— Не совсем так, — ответил Юрьев, опуская глаза.

— Так что у вас с головой? Я смотрю, добавилось синяков. Аккуратно сработано.

— В милиции постарались. Ведь вахтера-то, Петра Фомича этого, кто-то убил… Я к нему рано утром пришел, а старик уже мертв. Рядом только чайник кипит. Ну, и взяли меня под белы руки прямо на квартире вахтера, привезли в милицию и стали выбивать признание. Хороши выбивали, по науке…

— Да, я знаю, что вахтер мертв… Ну, и что дальше? Как вы здесь оказались?

— Сбежал. Сержанту — в зубы, парикмахеру — в ухо и — через окно — к вам.

— Зачем же сержанта в ухо? Криминал получается…

— А что было делать?! Поесть бы…

— Сейчас приготовят. Что там за мальчишка был с вами?

— Это Максим, приятель Игоря. А почему был?

— Да исчез куда-то. Его тут все ищут. С территории не уходил…

— Спит где-нибудь в травке, — сказал Юрьев. — Да, если бы я вчера знал, что он видел того, кто увез моего Игоря, я бы, конечно, не пошел к вахтеру… А теперь вот на мне убийство и еще побег с нанесением телесных повреждений.

— Да, наломали вы дров… Ну ладно, хорошо, хоть живы. Знаете, я ведь отыскал тех, кто приходил к вам, ну, по поводу какой-то бумаги, экспертизы, что ли… Но только они отрицают, что избили вас… Не знаю, может, они и врут, но мне кажется, это нормальные деловые люди. Думаю, им можно верить. А вы не могли ошибиться, ведь на улице тогда уже было темно?

— Не очень темно.

— Но все равно. Я бы на вашем месте решил с ними проблему.

— Нет, исключено. Подписывать я ничего не буду.

— Вы все же подумайте, — сказал Марсель и, пожав плечами, вышел из сада.

Наконец-то Юрьева накормили. Марсель провел его в кухню и поставил перед ним на стол бутылку дорогого вина, потом появился повар с тарелкой и хлебом.

Юрьев налил себе вина, посмотрел на него, во потом отодвинул в сторону.

— Марсель, постараюсь описать вам человека, который увез Игоря. У него был красный ВМW.

— Красный ВМW — это существенно, это нам здорово поможет, поскольку красный — довольно редкий цвет для автомобилей этой марки. Вы пока ешьте, а потом немного поспите. Вот отдохнете и все мне в мельчайших деталях расскажете. Ведь после обеда какие могут быть речи, верно?

— Ну, только полчасика.

— Хватит и пятнадцати минут. Я вас сам разбужу.

— Марсель, а где же Николай Алексеевич?

— Уехал по неотложному делу…

— Как уехал? Ведь он лежал, врач от него не отходил. Куда же он поехал, такой больной?

— В том-то и дело, что больной, — непроницаемо сказал Марсель. — Порой мне кажется, что все эти дела и обязательства — какая-то детская игра. Но эта игра, увы, превыше всего. — Марсель вышел из кухни, не желая дальше продолжать разговор.

Юрьев отправился в оранжерею и развалился там в плетеном кресле.

— Вставайте! — Марсель тормошил Юрьева за плечо. — Не хотел вас будить, всего десять минут отдыхаете, но тут без вас позвонили те двое, что приходили к вам по поводу той важной бумаги и вашей подписи. Так вот, они просят принять их, говорят, дело безотлагательное. Человека, к которому вы их отправили за остатком какого-то порошка, они не нашли. Вы дали им неверный адрес, да? Я совсем не хотел вас будить. Сказал им, что вам надо еще поспать. Они согласились подождать. Но обстоятельства изменились: у нас за воротами милиция, требуют впустить их в дом, говорят, что здесь скрывается опасный преступник. Это вы? И если мы не подчинимся, им придется вызвать подкрепление и применить табельное оружие. Поймите меня, не впустить их я не могу. С ними не повоюешь…

— Как же они нашли меня? — Юрьев вскочил на ноги.

— Не знаю.

— Что же мне, идти сдаваться?

— Да нет же. Те двое, что ждут от вас подпись и порошок, узнав об этом деле, сказали, что вполне могут договориться с милицией. Говорят, что у них есть опыт. Они предлагают сделку: вы подписываете бумагу и отдаете порошок или сообщаете адрес того человека, которому вы отдали его, а они договариваются (тут Марсель, намекая на материальную сторону договора, посучил большим и указательным пальцами в воздухе), что милиция здесь вас не нашла. Ну как, подходит?

— Не могу я подписать эту бумагу. И вообще ничего подписать не могу!

— Хорошо, сейчас менты заберут вас и отвезут в камеру. И уж там соберут с вас все подписи под всеми нужными им бумагами, предварительно сделав из вас инвалида первой группы. Ну, и кто тогда будет искать вашего сына?

— Хорошо, я согласен, — решился Юрьев, не видя другого выхода. — Но они гарантируют, что меня пока не тронут?

— Думаю, да. Давайте позовем их. В оранжерею с вежливыми улыбками на розовых физиономиях вошли кожаные джентльмены — старые знакомцы Юрьева.

— А вы ведь могли меня слегка зашибить, господа. И кто бы тогда подписал бумажку? — сказал, иронически улыбаясь, Юрьев. — Ботиночки у вас о-очень тяжелые…

— О чем вы? Не понимаем, — вежливо пожали плечами отутюженные прямоугольники.

— Все вы понимаете… Какие вы мне дадите гарантии, если я подпишу бумагу?

— Деньги сами все сделают и без наших гарантий, вот увидите. Или вы верите в сказки о неподкупности полисменов? Увы, у них слишком маленькая зарплата, большие потребности. И иногда деньги сами просятся в их пустые карманы, чтобы устранить эту вопиющую несправедливость.

В овальную гостиную, где теперь тесным полукругом стояли Марсель, джентльмены и Юрьев, вошли милиционеры — все те же майор Богун и усатый сержант Серега. В руках у майора был пистолет, сержант держал в руке дубинку.

— Руки за голову! — сказал майор Юрьеву, у которого сержант после недолгих поисков извлек из-за пояса милицейский «Макаров». — Выходи к машине. От нас, дура, не уйдешь. Это тебе не кино, чтобы глушить сержантов да прыгать в окно.

— Погоди, майор, можно договориться, — сказал один из кожаных.

— Нельзя договориться. Он — убийца, к тому же у него побег с оказанием сопротивления представителям правопорядка. Это опасный преступник, ему вышка светит, — строго сказал майор.

— Вы кого-то убили, уважаемый? — с деланным удивлением спросил Юрьева один из кожаных джентльменов.

— Никого я не убивал. Я им (Юрьев кивнул на милиционеров) уже объяснял все, пока они из меня отбивную делали. Зачем мне убивать вахтера, какой резон, какие мотивы?

— Какие мотивы, забулдыга? Выпить захотел — вот и пришил старика. А насчет отбивной — не беспокойся: не мы первые, не мы последние…

Некоторое время Марсель и кожаные ребята пытались объяснить майору, что Юрьев сам является потерпевшим и что он лишь ищет своего пропавшего сына.

Наконец майор, перестав посмеиваться и отрицательно качать головой, нехотя уединился с одним из кожаных джентльменов в дальнем углу гостиной. Марсель, посмотрев на часы и вежливо извинившись, поднялся на второй этаж для конфиденциального разговора по телефону.

После короткой, но бурной торговли майор подозвал сержанта, и они, с каменными лицами выйдя из гостиной на улицу, прошли под окнами по направлению к воротам.

— Так, порядок. — Кожаный молодчик протянул Юрьеву ручку и экспертное заключение с актом. — Вот здесь и здесь должна быть ваша подпись, уважаемый…

— Нет, не могу…

— Как это не могу? Деньги уже уплачены, а где же товар, дядя? И потом, где проживает ваш любознательный химик, у которого наше добро? Зачем вы присвоили наш порошок, зачем обманули нас? Воровать нехорошо, а обманывать и того хуже. За обман-секир-башка. — Не повышая голоса, джентльмены подступили к Юрьеву вплотную.

Очень желая поверить в то, что Крестовский не пострадает от молодых людей и отдаст им этот проклятый порошок, и все же сердцем чувствуя, что подводит приятеля. Юрьев назвал адрес института, где биолог двигал науку.

— Ну-с, а теперь приступим к заключительной фазе нашей сделки. Давай, подписывай, дядя. Люди миллионы теряют, а какая-то тля, букашка, пыль дорожная лежит у них на пути. — Тональность монолога просителя разительно изменилась: в воздухе по-грозовому сильно запахло рукоприкладством.

Юрьев колебался. Конечно, он давным-давно подписал бы уже эти злосчастные бумажки, если бы не предупреждение слепой Параскевы из которого следовало только одно: до тех пор пока он не поставил своего автографа под липой у него остаётся шанс отыскать сына.

В гостиную спустился Марсель. На его обычно улыбающемся лице появилось тревожное выражение.

— Ну как, договорились? Нет? Да подпишите же вы наконец! — обратился он к Юрьеву. — Ведь джентльмены выкуп за вас заплатили, и, судя по тому, как стремительно покинули нас люди в фуражках, — деньги были немалые. — При этом кожаные джентльмены довольно ухмыльнулись.

— Не могу, Марсель, рука не поднимается.

— Ну как же вы не можете?! Люди за вас отдали свои деньги. Бабки! А впрочем, как хотите, — устало сказал Марсель, — я уезжаю сейчас по делам, так что вы тут без меня договаривайтесь. Только попрошу вас, друзья, — обратился он к кожаным ребятам, — поинтеллигентнее, так сказать, не ломая мебели. Этот человек близкий друг Николая Алексеевича. Надеюсь, вы все поняли? — И Марсель улыбнулся, глядя на почтительно застывших джентльменов.

— А я что, с ними останусь? — возопил Юрьев.

— Не беспокойтесь. Ведь я предупредил их. Теперь они знают, кто ваш ангел-хранитель… И потом, мы находимся в доме Николая Алексеевича, поэтому не думаю, что здесь уместны какие-либо резкие движения и грубые слова. Николаю Алексеевичу это может не понравиться… Все, оставляю вас, и, пожалуйста, разбирайтесь поскорее с вашими бумагами. Да, совсем забыл: пусть победит дружба! — Марсель стремительно вышел, и оторопевший от неожиданного поворота событий Юрьев остался наедине с двумя грозными истцами.

Охранники и обслуга исчезли. Правда, за окном в беседке кто-то маячил с винтовкой под мышкой.

— Вот, подписывайте, теперь нам с вами тут никто не помешает, — вновь перешли на «вы» зловеще улыбающиеся просители.

Юрьев взял акт с экспертным заключением и всмотрелся в документы — это были как раз те, которые ему предлагал подписать директор.

— Откуда они у вас?

— Директор ваш дал, очень просил, чтобы мы на вас надавили: у него ведь здесь тоже свой интерес есть — в академики побыстрее хочется… Так что, сами видите, скольким людям жизнь портите своим упрямством. Только и всего: черканул автограф — и отдыхай себе, пивко потягивай. Менты побожились вас не трогать. Конечно., за такие бабки… Теперь они могут вообще дело замять: повесят его на какого-нибудь бомжа да и траванут его дихлофосом. А в прокуратуре с этим делом даже разбираться не станут. Мало, что ли, у них там своих «зачем» и «почему»? Ведь алкаш — он ничто, так, мусор, грязь и дерьмо подвальное. Правильно?

С тяжелым вздохом Юрьев вложил в разбитые пальцы правой руки авторучку, протянутую ему одним из джентльменов, и нашел свою фамилию под актом. Напротив фамилии был еще кусочек белого поля, но вокруг все уже было расписано.

Покачав головой, он поднес перо к бумаге… и вдруг, сам не желая того, провел длинную извилистую черту поперек текста.

— Ты что, падла, сделал? Ты, говнюк? — заорали в голос джентльмены, и один из них закатил Юрьеву такую затрещину, что тот упал со стула, сжимаясь в комок и закрывая лицо руками в ожидании очередных побоев. — Тащи его к креслу скорей, сделаем этой гниде физиотерапию, а потом яйца отрежем.

Юрьев попытался кричать, когда молодые люди поволокли его к журнальному столику, но, получив увесистый удар в солнечное сплетение, секунд на тридцать потерял дар речи. «Теперь точно убьют», — только и успел подумать он.

Петя Счастливчик, как всегда, находился в лаборатории. Он имел такую неприятную для начальства привычку — Допоздна засиживаться за рабочим столом с разваленными по нему бумагами: перепечатками из иностранных журналов, данными последних экспериментов и собственными гениальными умозаключениями.

Часов с девяти вечера, выставив за дверь последнюю лаборантку, с робкой девичьей мольбой во взоре застегнувшей на пышной груди скромную блузку, он после непродолжительного отдыха с восьмикилограммовыми гантелями обычно принимал здесь друзей, приходивших с водкой в дипломатах или с радостно щебечущими подругами, влетающих в лабораторию с вином в кульках.

Веселенькая оргия с хохотом и слезами, протяжным пением и половецкими плясками в безобразном виде на приборном столе длилась до утра. И всегда на удивление свежему Петеньке (или Петюнчику, Петрухе, Петру — в зависимости от пола и контингента расслабляющихся) приходилось расталкивать гостей часов в семь, чтобы до прихода начальства, которое имело пренеприятнейшую привычку ни свет ни заря заявляться на работу, на скорую руку упаковать их всех, еще совсем теплых, в нательное белье и выставлять за двери с пиджаками под мышками, а бутылки прятать в свой рабочий стол…

Окурки он обычно оставлял в пепельнице на столе, чтобы все видели, как много и напряженно прошлой ночью трудился Петя Счастливчик. Мужики-сослуживцы крепко жали ему руку, а немногочисленные женщины глубокомысленно перемигивались, особенно тогда, когда в пепельнице у Петюни обнаруживались бычки с двумя, а то и тремя тонами губной помады на фильтрах.

А Петя, всем приветливо улыбающийся, ждал, когда его наконец вызовет шеф в маленький отдельный кабинетик, чтобы похвалить или в острой дискуссии не согласиться с его, Петиными, выводами, тянущими как минимум на какую-нибудь солидную научную премию.

Мало того что Петя был многопьющий, он еще был и очень веселый. Его любимой шуткой было предложить вновь входящему своей «водки». «Не желаете ли водочки?» спрашивал он и подходил к огромной бутыли в плетеной корзине, на которой его рукой было выведено: «Царская водка. Возьми с собой большую крепость. Выпил-и порядок».

Под надписью был нарисован орел с двумя клювастыми черепами. На орла указывала стрелка, которая представляла собой фразу:

«Вино — враг ума!»

Петя наливал из бутыли в стакан парящую жидкость и, затыкая нос, крутил стакал в руке, словно собираясь выпить его. Присутствующие замирали, а Петя, покачав головой, мол, выдохлась монополька, выливал ее в мойку, из которой вдруг начинала расти пузырчатая лава окисленного органического соединения. Все визжали от восторга…

У Пети было много подруг, грустных и веселых, маленьких и высоких, по-спортивному подтянутых и хрупких, то есть очень женственных. Но ни с одной из них он никак не мог совпасть, прилепиться, чтобы уж навеки вместе по жизни… Что и говорить, все эти легчайшие созданья в шуршащих шелковых платьицах и белоснежных блузках, распахнув свои души и радостно трепеща крыльями, летели на негасимый огонь грандиозной Петенькиной личности. Они сыпались на него откуда-то из самого космоса со счастливыми улыбками, находя в Петеньке то, что искали всю свою жизнь. Они приходили к нему, чтобы отдать ему все то, что у них было, и даже больше… Но ничего этого Петеньке было не надо. Он довольствовался малым, ну, самым что ни есть необходимым, извлекая из этих волшебных встреч лишь чистейшую физиологию.

И они уходили от него навсегда. Уходили, заламывая пальцы рук и кусая губы. Они Рыдали и были готовы проклясть Петеньку, но тот смотрел на них своими невинными смеющимися глазами, и они смирялись. Они хлопали дверью, унося в сердце неутоленную любовь к этой захватывающей дух глыбе космических страстей, к этому порой почти жестокому, но чистому ребенку, в котором просто и быть не могло тепла домашнего очага, в котором блуждали лишь вольные ветры, постепенно переходящие в ураганы…

Да, что и говорить, Петя любил женщин. Но более Петя любил свою биологическую науку!

Он был настолько плодовит, что раз в квартал обязательно публиковал в каком-нибудь престижном издании статью или обзор с новыми идеями и гипотезами, например, о двух человечествах, живущих на нашей планете в параллельных мирах (причем наш являлся худшим, а тот, второй, представители которого прилетали к нам на тарелочках и жили в кладовках на правах «Барабашки» или домового, лучшим).

Начальство Петю не трогало. «Бесполезно, — считало оно, — Петя — гений!» К тому же Петя был кандидатом наук, который по совокупности заслуг перед отечественной биологией тянул на целого членкора с хвостиком.

«Гений!» — пожимали плечами женщины из его института и не пытались преследовать подающего надежды холостяка, довольствуясь лишь двумя-тремя встречами у рабочего стола после захода солнца…

Счастливчиком его прозвали еще в университете, на третьем курсе, когда после очередной шумной попойки он вышел из комнаты старопетергофского общежития, на пятом этаже через окно, совсем-совсем забыв, что леса со здания сняли еще неделю назад. В пикирующем полете к земле-матушке он заснул мертвецким сном и с грохотом плашмя приземлился на последнюю, не снятую с металлических штанг, доску на уровне третьего этажа.

При этом он так и не проснулся. Только когда рассвело, дрожащие от страха веснушчатые и курносые мамины дочки с третьего этажа вместе с комендантшей общежития тремя баграми втащили тело будущего гения в чистенькую, робко пахнущую духами комнатку, в которой Петя наконец ожил и открыл глаза.

Вечером друзья, обыскавшиеся милого сердцу собутыльника, и строгие, как дуэньи, девятнадцатилетние жилички обнаружили Петеньку спящим все в той же кровати, но уже в обнимку с одной из своих спасительниц, которая утром только на одну минуточку отстала от подруг, идущих на занятия, чтобы проверить у потерпевшего пульс… После этого случая Петя и стал Счасчивчиком.

В этот поздний час Петя Счастливчик поджидал двух веселых подружек, одна из которых, Нюша, была его давнишней знакомой из мединститута, а вторая, Ксюша, знакомая знакомой, хоть и не имевшая к медицине прямого отношения, но оч-чень интересная женщина.

«О коллеги! — обычно кричал он им с порога, хотя коллегой с большой натяжкой могла считаться Нюша; Ксюша вообще трудилась в другом депертаменте. Ну, как там поживают наши Василь Василичи в банках? Не надоел ли им формалин?»

После общего приветствия, вызывавшего обычно гул одобрения, Петенька переходил на личности и по-армейски лаконично расспрашивал каждого в отдельности о его делах. Так, Ксюше с некоторых пор доставался один и тот Же вопрос: о здоровье одного старого пердуна (именно на старом пердуне, а никак не на старпере всегда настаивал Петенька, говоря, что образованным людям негоже прятать или затирать подлинный смысл слов всякими эвфемизмами и аббревиатурами: «Говорите проще, Друзья, изъясняйтесь понятнее, и тогда народ поймет вас и полюбит!»).

Старый пердун был Ксюшиным начальником и, соответственно, человеком преклонного возраста. Как-то раз, потеряв над собой контроль, он, используя свое служебное положение, попробовал овладеть молодой красавицей у себя на даче, но та сказала ему такое, что обольститель чуть не впал в кому от стыда.

Петя пока даже сам себе не мог объяснить, почему его так раздражает этот старый пердун, которого он и в глаза не видел. Определенно здесь что-то было, что-то такое, что против воли пока еще слабым чахоточным ростком зародилось в его вольном, как русская равнина, и абсолютно бескрайнем сердце.

«Интересно, что со мной?» — думал Петенька, в последнее время все более и более заинтересованно поглядывая на Ксюшу.

Отложив пробирки со своими стрептококковыми микробами, с помощью которых он в ближайшее время собирался двинуть науку за пределы земного притяжения, Петенька нехотя изучал тот самый порошок, переданный ему закадычным студенческим другом Толиком Юрьевым.

«Эх, Толик, Толик, — любил мечтательно сказать Петя, обняв своего дружбана за плечи и разлив бутылку водки в два „губастых“ (граненых двухсотпятидесятиграммовых стакана с круглой „губой“ в верхней части), — какая эпоха была! Застойная, хлебосольная; из всех репродукторов музыка, по улицам толпы тружеников с красными полотнищами, и — никаких буржуев, никаких бандитов вокруг; ВСЮДУ, куда глядят счастливые глаза, простой советский народ. И мы с тобой, прекрасные, молодые, в толпе. Уже по „губастому“ приняли: тепло, радостно, хочется любить этих созидающих и всепобеждающих, лучше, конечно, их биб… А потом песни, пляски; тебе в морду — раз. мне в морду — два, ну, и мы им — в ответ Шум, визг, менты в „незабудке“, протокол, телега в деканат… Хорошо! Есть, что вспомнить…»

Что и говорить, Петя Счастливчик любил Толю Юрьева, поскольку лучшего собеседника и не сыскать. Во-первых, Юрьев был непритязателен: ему всегда хватало бутылки «Столичной» без закуски. При этом он не только не терял дар связной речи, что особо ценил в людях Петя, но и начинал легко и свободно парить мыслью над миром, как молодой орел над сизой горной пропастью. Во-вторых, у Юрьева могла вдруг возникнуть неожиданная идея, и тогда Петя с горящими глазами вопил ему: «Толян, отдай ее мне, отдай, я ее оформлю, а тебя прославлю как соавтора!» И, хохоча, он хватался за блокнот, чтобы стремительной своей рукой набросать две-три строки гениального…

Петя Счастливчик уже отложил в сторону подкинутый ему Юрьевым дня три-четыре назад порошок, не найдя в нем ничего особенного. Это была какая-то немыслимая смесь нерастворимых солей и банальных аптечных препаратов. «Ничего себе отходы металлургического производства! — думал он. — Да какие они там, в Европе, металлы варят?! Похоже на отходы с обыкновенной фармацевтической свалки».

С этим порошком у Петеньки вышли одни неприятности. Сначала, когда Юрьев только принес его, Петенька тут же собрался провести экспресс-исследование: высыпал порошок в блюдце, деловито понюхал его и даже хотел лизнуть, однако в последний момент язык спрятал — дрянь какая-то! Но потом он закрутился со своими любимыми микробами, боясь упустить очередную гениальную догадку.

Петеньке надо было бы спрятать порошок, Да он о нем забыл и вспомнил только тогда, когда безнадежно влюбленная в гениального Петра Евгеньевича лаборантка Людочка, у которой в последние две недели (после того, как Петенька шутливо поцеловал ее в щеку) все валилось из рук, опрокинула блюдце с порошком в приготовленный к очередному эксперименту раствор со стрептококковыми микробами, и, естественно, погубила эксперимент. Петр Евгеньевич в сердцах даже прикрикнул на Людочку, и она, разрыдавшись, убежала домой. Испорченный раствор он слил в пробирку, которая теперь маячила среди прочих у него на столе.

Небрежно поковыряв остатки порошка кончиком иглы на приборном стекле бинокуляра, перед тем как высыпать его обратно в целлофановый пакет, он не обнаружил абсолютно ничего интересного. «Ну хоть бы мелькнуло что-нибудь подозрительное, инородное, к чему можно было бы прицепиться…»

Еще раз окинув взором порошок, Петенька недовольно отодвинул его от себя. Нет, он не привык проигрывать и не умел отступать. Ему было немного досадно, что ничего интересного из этого дела, кроме чудовищного нагромождения химических формул, ему выудить не удалось.

До прихода компании еще оставалось время, и Петя решил заняться своими микробами. Он взялся было за одну из пробирок, но взгляд его невольно упал на другую, с тем самым раствором, который испортила Людочка. Петеньке показалось, нет, скорее он интуитивно почувствовал, что там что-то изменилось.

Петя Счастливчик уже забыл о том, что к нему вот-вот должна заявиться веселая компания. Теперь, чтобы подтвердить или опровергнуть свою догадку, он желал рассмотреть этот самый испорченный раствор поподробнее, «пощупать» его с помощью более солидной техники — рядом стоял зачехленный сканирующий микроскоп. «Подарок из Африки!» — весело рекомендовал Петенька свой рабочий инструмент заезжим светилам биохимической науки из стран социальных контрастов и развитого капитализма.

Кроме того, он решил, если все подтвердится, сейчас же начать экспериментировать с раствором. Петя придвинулся к столу и с нетерпением первооткрывателя прильнул глазами к окулярам…

Юрьева бросили на кресло у журнального стола и привязали руки к подлокотникам небольшими ремнями, которые один из молодых людей извлек из кармана куртки.

— Значит, подписывать не будешь? — Не давая ответить Юрьеву, который в эту минуту был почти готов подписать директорскую «липу», молодчик сунул ему в грудь какую-то штуку.

Долю секунды Юрьев чувствовал удар такой силы, словно он вдруг столкнулся на встречных курсах с тепловозом, и после этого тело его стремительно перешло в атомарное состояние…

Навстречу Юрьеву бежала Ирина. Она бежала, словно сопротивляясь сильному встречному ветру, выставив руки вперед и опустив голову. Чем ближе подходила Ирина к Юрьеву, тем тяжелее ей было двигаться. Она уже едва-едва передвигала ноги, упираясь локтями в пространство, словно оно было тяжелым и тягучим.

В двух шагах Ирина остановилась, ощупывая ладонями невидимую стену, отделявшую ее от Юрьева, словно искала зазор в ней. Наконец она нашла его и, мучительно напрягшись, стала раздвигать пространство.

Юрьев понял, что она хочет что-то сказать ему. Он навалился на вязкий, тягучий воздух, чтобы продавить его своим весом. Но воздух вдруг стал густеть, приобретая почти резиновую упругость. Ирина, не глядя на Юрьева, вытянувшись в струнку, начала протискиваться к нему сквозь узенькую щель, куда Юрьев протянул руку с судорожно растопыренными пальцами. В тот момент, когда разделявшая их стена приобрела кристаллическую твердость и начала сдавливать Ирину, Юрьев успел коснуться ее ладони.

Ладонь была маленькая и сухая. Последнее, что увидел Юрьев, было лицо Ирины, вдруг ставшее лицом слепой Параскевы…

— Ну что, уважаемый, освежился? Еще хочешь «шокера»? Правда, отличная штучка? Самое гуманное в мире средство для поднятия тонуса и стимулирования умственной деятельности. Оказывает кумулятивное действие на мозжечок! — сказал, нервно хихикая и придвигая к очнувшемуся Юрьеву свое аккуратное, гладко выбритое лицо, один из джентльменов. — Ну что, будем подписывать?

— Куда он денется, Вова. — Юрьев впервые услышал имя кожаного молодого человека. — Подпишет и еще попросит, только чтобы больше не отлетать.

— Верно, Витя. Какие странные люди: говоришь им — не слышат, платишь за них — не ценят, не говоря уже о простой человеческой благодарности… Да, измельчал народец и умом тронулся: не понимают, ничего не понимают. Мы ведь о стране заботимся, а они все про свое: дай на бутылку, не хочу работать, не желаю цивилизованным становиться. Лучше вонять буду да по подвалам с кошками знаться.

— Сейчас Николай Алексеевич вернется, и вы ответите, — простонал Юрьев.

— Смотри-ка, букашка, а тявкает, как собачка, — сказал Витя, удивленно вскидывая брови. — Николай Алексеевич, может, и вернется (Вова при этом закатил глаза и комически перекрестился), но только тебя уже здесь не будет… Извини, мужик, будем опять мозги тебе вправлять.

— А он копыта не откинет? — спросил Вова.

— Может, и откинет…

— А кто тогда бумагу подпишет?

— А ты и подпишешь. Профессор дал его заключение с подписью, оттуда и передерешь.

— Ладно, это уже не важно. А какой упорный доходяга достался! Ты идейный что ли, говнюк? На идеологической работе был?

— Да нет же, таких у нас не держали, — сказал Вова. — Это, Витя, результат как раз идеологического разложения: перегной социализма.

— Ладно, кончай базар, — сказал Витя, — с этим идейным физиком дохлый номер. Пора ехать к химику. Не дай Бог, он что пронюхает и дров наломает, тогда придется и из него делать шизика, а то и вовсе-в шихту…

— Ас этим что? — спросил Вова. — Столько сил на него потратили. И зачем только все это надо было?.. Теперь-то куда девать его будем?

— Вовик, не задавай глупых вопросов. Вокруг на земле столько места для идейных… Бодни-ка лучше его еще раз «шокером» для профилактики и тащи в машину.

Когда Вовик, кривляясь, вновь вытащил из кармана свое орудие убеждения, использующее последние достижения научной мысли, а Юрьев закрыл глаза, ожидая в любой момент получить в грудь удар «Красной стрелы», летящей с курьерской скоростью из Москвы в Петербург, дверь в овальную гостиную отворилась и на пороге появились старые знакомые — майор с усатым сержантом.

Вовик, вопросительно посмотрев на Витю, улыбнулся и быстро спрятал «шокер» в карман. Юрьев с облегчением вздохнул: доводы милиционеров, аргументируемые ударами хромовых сапог и пудовых кулаков, казались ему младенческой забавой в сравнении с Вовиной гуманной «игрушкой» кумулятивного действия.

— Добре, значит, не договорились с хлопчиком? — начал майор. — Ой-ой-ой, этак вы из него раньше времени душу вынете, а мне шо останется? Отруби? — Майору явно хотелось покуражиться. — Ну, вставай. Пойдем, хлопчик, впереди у нас с тобой еще столько посиделок. Сержант надел на Юрьева наручники.

— Да и хлопчики тебя в камере заждались: ты им что-то должен, особенно одному, такому щербатенькому, худенькому, по кровушке скучающему…

— Скучавшему, майор, — сказал Юрьев, с трудом разлепив рот и подняв глаза.

— Ты что говоришь? Это как? Как это?

— А так. Насосался и уснул вечным сном, как болотный кровосос… А вы чего вернулись, мало заплатили, что ли?

Вова и Витя, послушав некоторое время, пошли к выходу.

— Эй вы, — окликнул их майор, — ремешки свои сыромятные заберите. Нехорошо добром разбрасываться.

— Возьми их себе, майор, может, пригодятся. Советуем долго с клиентом не возиться — бесполезно.

— Но-но, ты еще поучи отца… Вот именно. Гуляйте, хлопчики. Я этого клиента должен теперь по месту прописки доставить — в камеру. У меня на шее убийство при отягчающих. Мне без этого хлопчика назад нельзя. Ну пойдем, болезный мой. Только погоди, надо бы тебе физиохномию подновить. Так говоришь, мало заплатили? — И майор сильно ударил Юрьева в лицо, свозя в сторону запекшуюся черную коросту на скуле.

Голова Юрьева сразу стала воздушной, так что он даже не почувствовал боли. На лице обильно выступила кровь.

— Фу, майор, что за методы? Выпишите себе электрическую дубинку — гораздо эффективнее, и крови нет, — сказал Вовик, стремительно выходя за дверь.

— Не учи ученого. У нас свои методы, хе-хе.

Игорь Сергеевич метался по кабинету, как боевой бык в загоне, и все не находил себе места. Секретарша, было напомнившая ему о бесценном здоровье директора такого выдающегося института, пулей вылетела в приемную, ошпаренная его эпитетами в свой адрес, и засела в маленькой кухонке, комкая душистый носовой платочек у глаз: вот так, утешаешь его, отдаешь всю себя на работе и после, а тебя, как тряпку, в угол…

«Такое плевое, пустячное дело! — сокрушался Игорь Сергеевич. — Экспертиза, экспертное заключение… Только подписать и-Москва, Президиум Академии… Что я скажу Самсонову?! Один пьяница, деклассированный элемент из моего института, которого и держали-то при лаборатории из жалости, не подписал бумажку, эту филькину грамоту, интересную лишь канцелярской крысе, парализованной непосильной ответственностью перед грядущими поколениями идиотов? Говорил я им: давайте возьмем человека дельного, своего, какого-нибудь завлаба со степенью, которому одного моего взгляда достаточно, чтобы грамотно оценить ситуацию… Ведь всем им дальше расти, руководить отделами, которых всего-то пять, а их вон сколько, расталкивающих друг друга локтями. А этому, которого они выбрали из всех, мною предложенных, — оказалось вообще ничего уже не надо, даже лаборатории. Странный у них принцип: лучше того, кто похуже… Что, что я скажу Самсонову, когда будет решаться мой вопрос в Академии наук? Не смог убедить забулдыгу? Кого??? О, Боже, такая ерунда на самой финишной прямой — прямо арбузная корка какая-то: наступил на нее, и все рухнуло… И эти молодые люди, как комиссары какие-то в кожаных тужурках, приказывают, кричат… У них, видите ли, деньги уплывают, бабки, как они все теперь выражаются. Мне бы их заботы. Тут жизнь на карту поставлена, имя, которое могут вписать золотыми буквами в мрамор какого-нибудь престижного фасада, а могут и не вписать. Почему? Да один инженерик бумажку нужную не подписал. Вот и цена славы: даже не бумажка, а дрожащие руки абститента, которому все, все, все вокруг до лампочки… Так, они сказали, что сами найдут этого Юрьева и принесут подписанный документ. Сказали, что и аргументы у них есть в пользу того, что подписать липу необходимо. Я догадываюсь, какие у них аргументы… Но где они его найдут? Хотя мне-то какое дело. Это уже меня не касается… Но каков этот самый Юрьев: даже от лаборатории отказался, лишь бы не подписывать липовый акт. Что-то есть в нем, зерно какое-то малое…»

Майор плеснул в лицо Юрьеву воды из вазы с цветами, которая стояла на журнальном столике, и Юрьев пришел в себя.

— Ну что, посвежело, хлопчик? Все, больше не буду тебя рихтовать: боюсь, идиотом сделаю, а ты нам еще признаться должен в убийстве вахтера. Правильно?

Юрьев кивнул головой, желая хотя бы минутной передышки. Его тошнило. Высоковольтные провода в нем вновь загудели в полную силу. Раскрыв рот, Юрьев стал икать, судороги пробегали от живота до горла, пытаясь вывернуть его желудок наизнанку. Майор, взвизгнув, отпрыгнул, и Юрьева вырвало прямо на ковер.

— Давай, Серега, бери эту падаль и волоки ее скорее отсюда, пока хозяев нет. Нехорошо, ковер-дорогая штука, — сказал майор озабоченно и хотел еще раз ударить Юрьева, но сдержался, опасаясь, что тот преждевременно отдаст Богу душу.

Усатый сгреб Юрьева в охапку и, не ожидая с его стороны сопротивления, потащил за шиворот к выходу.

На окрестности уже спустились сумерки, и за окном было темно. Лишь на западе сквозь черные кроны сосен еще алела полоска уходящего дня. Лаяли собаки, где-то совсем близко переговаривались по рации охранники — был слышен радиошум и обрывочные фразы…

— А ну, стоять! Пушки на пол! — срывающимся голосом, почти фальцетом крикнул им кто-то из-за балюстрады второго этажа как раз в тот момент, когда майор взялся за ручку входной двери.

Юрьев медленно поднял голову. Над ними стоял Максим. В руках он сжимал охотничий помповик.

Майор замер и, не снимая ладони с дверной ручки, зло посмотрел вверх. Увидев руку подростка, до дрожи сжавшую цевье, его бледные прыгающие губы, майор, собравшийся было злобно отшутиться, благоразумно бросил свой пистолет под ноги, вытащив его из кобуры двумя пальцами. Усатый замедлил с выполнением команды, но, когда Максим передернул затвор, быстро отбросил свой «Макаров», словно пчелу с лацкана пиджака.

— Отпусти его, усатый, а сам ложись на пол, и ты, пузатый, ложись.

— Вот ты где, хлопчик! Его мамка небось по всему городу ищет, а он здесь, в нехорошей компании, — старался казаться веселым майор. — Этот человек — очень опасный преступник: он старика из-за нескольких рублей убил. Зачем ты с ним? Ты же не преступник. Так, похулиганил чуть-чуть. Ну, хотели мы тебя немного поучить, а ты парикмахера ударил и — через окно с этим уголовником… Нехорошо. Мы ведь тебя уже отпустили, некогда нам с тобой возиться. У нас вон какая рыба! А тебя пусть родители дома воспитывают… Что тебе здесь надо, да еще в компании с этим убийцей? Езжай скорей домой, темно уже, а ты сутки дома не был. Не беспокойся — мы ведь ни адреса твоего не знаем, ни как звать тебя. Ну, беги отсюда!

— Он не убийца…

— Это он сам тебе сказал? — зохохотал майор. — Он тебе еще и не то расскажет. Ему ведь, хлопчик, вышка маячит — расстрел. Он ведь и тебя, если что, убить может.

До последних слов майора Максим колебался: ему совсем не хотелось стрелять в людей, тем более убивать кого-то. Выходило, что можно спокойно ехать домой, раз его имя и адрес в милиции не знают. И уже завтра утром все это страшное сегодняшнее ушло бы в прошлое, потеряв весь ужас и трагизм и приобретя взамен упоительность детектива… Но почему тогда менты выпустили этого кровососа Чику, дружки которого едва не убили его, Максима? И ведь именно отец Игоря спас его в лесу от ножей убийц. И если он, Максим, сейчас сбежит, отца Игоря могут забить до смерти и сбросить куда-нибудь в канализационный люк.

— Я сказал — ложись, пузатый! Больше не буду повторять. А ну! — крикнул им Максим, словно убеждая себя в необходимости до конца стоять на своем даже перед лицом угрозы неминуемого наказания за сопротивление властям. В глубине души он чувствовал свою правоту, но не мог ее пока себе объяснить. Просто нужно было спасать друга и его отца.

Майор, обходной маневр которого сорвался, еще раз укоризненно посмотрев на подростка, с жалкой ухмылкой оттопырил свой объемистый зад и, кряхтя, лег на пол — как раз на свой пистолет, который разнервничавшийся подросток совсем упустил из виду.

Усатый, видя такое поведение начальника, хмыкнул и, хищно глядя на Максима, стал опускаться на колени.

Юрьев, до того привалясь к стене, стоявший у двери с закрытыми глазами, почувствовал что-то неладное. Он открыл глаза как раз в тот момент, когда майор медленно вытаскивал из-под своего живота пистолет. Оттолкнувшись спиной от стенки и уже падая на майора, Юрьев успел ударить того ботинком в ухо. Удар был не сильный, но достаточный, чтобы на мгновенье оглушить майора.

Обеими руками, скованными наручниками, Юрьев вцепился в пистолет и, вырвав его, откатился, обессиленный, в сторону.

— Надо было тебя сразу добить, — глухо, сквозь зубы сказал усатый.

— Надо было, — подтвердил Юрьев, держа пистолет перед собой двумя руками. Сними с меня браслеты, они ведь не мои.

Сержант, все время с опаской глядя на подростка, подошел к Юрьеву и открыл замок.

— Теперь одно колечко — начальнику, Другое — себе, а ключик — мне.

Сержант помог подняться чертыхающемуся майору и замкнул на его запястье браслет.

— А себя забыл? Только, сержант, через подлокотник кресла. Вот так! И ключик сюда… Сидите смирно и мебель не ломайте, а то хозяин вернется, счет вам предъявит.

Максим спустился вниз и протянул Юрьеву помповик.

— Вот, из кабинета хозяина. Правда, не знаю, заряжен ли?

Юрьев взял ружье в руки.

— Заряжено. Как ты туда проник?

— Вы же сами сказали, что ключ за шкафом.

— А куда ты, парень, исчез? — Теперь в присутствии скованных милиционеров он намеренно не называл Максима по имени.

— Когда вы отсюда куда-то ушли, — начал Максим шепотом, вплотную приблизившись к Юрьеву, — я увидел его…

— Кого?

— Того, кто увез Игоря.

— Где?

— Вон там, на фотографии…

Юрьев перестал чувствовать смертельную усталость и боль. Он нашел, нашел то, что еще пять минут назад найти казалось невозможно.

— Который? — взволнованно спросил он подростка, стремительно захромав к фотографиям на стене.

— Вот этот, — Максим указал на крайнего слева на общей охотничьей фотографии, где кроме Николая Алексеевича и его людей были также Юрьев с Игорем.

Слева на фотографии, чуть отступив на задний план, стоял Леонид Михайлович, Колин врач.

— Но зачем ты туда, в кабинет Николая Алексеевича, полез?

— Когда я узнал его, я стал искать вас. В это время к дому подъехала машина. Я выглянул в окно и увидел… красный ВМW, тот самый…

— На котором увезли Игоря?

— Да. Я испугался, что меня сейчас увидят. Первое, что пришло в голову, спрятаться. Но где? И я вспомнил о ключе за шкафом. Когда охранники и повар вышли на улицу, чтобы встретить приехавших, я поднялся на второй этаж и сразу отыскал внизу за шкафом на гвоздике ключ. Когда они уже входили в дом, я отворил кабинет, спрятался там и закрыл дверь изнутри. Потом меня искали; я слышал, как они кричали и матерились, переговариваясь по рации. Они называли меня ублюдком. Если б я попал к ним в руки…

— Ладно, молодец! Ты все верно сообразил. Надо поскорее убираться отсюда. Здесь нам опасно оставаться… Только сначала позвоню жене.

Юрьев подошел к висевшему на стене аппарату и набрал номер жены. Ирина сразу же, словно сидела у телефона и ждала звонка, сняла трубку.

— Это ты, Толя?

— Я. Я знаю, кто увез Игоря. Сейчас я поеду к нему.

— Ты обязательно найдешь его… Но против тебя что-то замышляют. Несколько раз уже мне звонили какие-то люди — тебя искали. Сердцем чувствую беду… Будь осторожен, когда поедешь. Да, Седова убили сегодня в подъезде. Мне его жена позвонила. В милиции говорят: ограбить хотели… Но кому это надо — нищих грабить? Правда, его Наташа говорит, что в последние три дня у него деньги завелись, за какую-то экспертизу премировали, так что вполне могли…

Юрьев повесил трубку.

Седов, как и он, Юрьев, был членом экспертной комиссии. Акт он подписал. И вот теперь выходило, что участников экспертизы не только преследуют какие-то сомнительные личности, не только сажают в тюрьму, но и убивают в подъездах.

«Нет, тут явно все дело в этом подозрительном порошке, — думал Юрьев. — Как проверить, как узнать? Где найти подтверждение?»

— Эй, майор, дай-ка мне мою записную книжку! — крикнул Юрьев.

— Какую книжку?

— Ту, которую ты изъял у меня. Только не говори, что ты ее приобщил к делу. Дела-то никакого нет. Просто кому-то очень было нужно меня посадить, чтобы я глаза не мозолил и, чего доброго, не помешал в одном очень выгодном и весьма криминальной деле… Сержант, поищи у начальничка в карманах. Поживее, а то мне придется рихтовать вас, ребята. Долг платежом красен.

Сержант вытащил из внутреннего кармана майора записную книжку. Юрьев набрал номер телефона одного из своих коллег по работе в институте.

— Андрей, привет! Как дела на службе?

— А ты, Юрьев, не знаешь?

— Нет, ничего. Я же на «кочерге» — магнитофон пропиваю. А что такое?

— Седова убили, а Сысоева, завлаба, сбила машина. Говорят, в больнице, в тяжелом состоянии. А ты, собственно…

Юрьев положил трубку. Его подозрения подтверждались. Всех причастных к этому делу с грузом, по крайней мере экспертов, преследовал злой рок: их явно пытались устранить, спрятать, а то и уничтожить. Какая-то невидимая сила расчищала дорогу на Урал сверхважному грузу.

— Да ведь они же поехали к Пете Счастливчику! — почти закричал Юрьев и стал набирать номер его телефона.

Но у Пети, как всегда, было занято. «Опять треплется со своими бабами! Ну сколько можно!» Он попытался еще несколько раз набрать номер, но всякий раз слышал в трубке короткие гудки.

— Скорее! — крикнул Юрьев Максиму. — Надо отсюда убираться. Бандиты поехали к моему товарищу. Если мы не предупредим Петю, они убьют его.

Дверь с улицы вдруг открылась, и в гостиной появился один из охранников с рацией в руке. Он удивленно застыл на пороге.

— Поздно, хлопчики! — сказал майор. — Теперь мы вас здесь похороним под соснами. — И он засмеялся, обнажая шесть золотых зубов в ряд.

Кто-то вызывал охранника по рации, но тот молчал, как завороженный.

— Что у вас тут, Серега? — удивленно спросил охранник усатого сержанта.

— Как видишь, Боря: фраер с малолеткой укатали нас.

Охранник поднес рацию к губам.

— Ни слова, — мгновенно оценив ситуацию, сказал Юрьев и навел на охранника помповик. — Подними-ка руки вверх, а рацию положи на стол. Возьми, парень, рацию, нам пригодится, — обратился Юрьев к Максиму. — Теперь, верзила, отойди к стенке. Лицом к стене… Вот так, и ноги-шире плеч. Я правильно говорю? Мне ведь терять нечего. Иди, парень, посмотри теперь у него пушку, только поосторожнее.

Пока Максим прощупывал охраннику карманы и извлекал у того из-за ремня «ТТ», Юрьев пытался понять: что изменилось в данной мизансцене? Что-то пропало… Что?.. Радиошум! Значит, рация охранника работала на передачу!

Юрьев бросился к двери и успел лязгнуть задвижкой до того момента, как с той стороны кто-то навалился на дверь.

— Открывай! Открывай дверь! — глухо захрипели с улицы… и вдруг раздался выстрел.

Пуля прошла у самого носа Юрьева, влепившись в голову трофейному кабану как раз между пуговиц.

За два с половиной часа Петя Счастливчик «накопытил» (Петенькино словцо!) в «испорченном» Юрьевским порошком растворе, по крайней мере, пару загадок природы и одну настоящую сенсацию.

Нет, даже не сенсацию, а грандиозное научное открытие, которое сулило Петеньке как минимум доклад в какой-нибудь Академии наук или в Королевском обществе с последующей пресс-конференцией и обильным фуршетом. Цену Петенькиному открытию еще только предстояло определить всему ученому миру.

«Наглотавшись» Юрьевских «отходов металлургического производства», Петенькины стрептококковые микробы стремительно мутировали, давая миру новый вид весьма активных и опасных бактерий. Эти самые измененные стрептококки, паразитируя на коже и тканях животных, обладали волчьим аппетитом и кроличьей неутомимостью в деле производства себе подобных. Размножались они в геометрической прогрессии да еще со второй космической скоростью!

Вспотев от осознания собственной значительности и томительно-радостного предчувствия солидной научной премии, Петя обнаружил, что, попав на кожу и ткани подопытных мышей, мутанты через некоторое время поражали их, образуя гангренозные очаги, которые росли как на дрожжах, обрекая мышь на скорую мучительную смерть.

Петенька, в общем-то, был равнодушен к страданию мышей. Сожалел он обычно лишь о растраченном впустую времени. Впустую было все то, что совершалось не за рабочим столом в условиях многотрудного и напряженного поиска неуловимой истины пытливым умом естествоиспытателя или вне теплой компании пары-тройки весельчаков с тринадцатым или тридцать третьим портвейном, — то есть сон, прием пищи и политинформации. Но в данном случае Петеньке стало жалко этих безмозглых беленьких с розовым хвостиком смертников, потому что они безвозмездно и кротко отдавали свои жизни за его радость предощущения личного бессмертия (конечно, только в анналах науки!).

«А Людочку сделаю соавтором! Утешу милую. Ведь если бы не она, мое открытие продолжало бы скучно пылиться на какой-нибудь полке истории!» — по-маниловски щедро грезил он.

Потом мысли его вернулись с заоблачных высот к тревожной реальности: «Но ведь этот „металлургический“ порошок, этот самый мутаген хотят захоронить где-то на Урале! Веселенькое будет захороненьице! Этакий невинный очаг эпидемии очередной смертельной болезни, которая, судя по скорости удваивания мутантов и их воздействию на живую ткань, будет пострашнее бубонной чумы или какой-нибудь тривиальной холеры. Ведь стрептококковые микробы живут в горле многих людей, так сказать, на самом выходе человеческого организма и потому могут, например, с легкостью распространяться аэрозольным способом».!

Петя не был узким специалистом в этой области. Но он возжелал сейчас же сделать электронную микрофотографию этого мутанта на своей аппаратуре, познакомиться с ним поближе. Если бы только это было возможно, Петенька сфотографировался бы с ним в обнимку — с этаким прожорливым и мохнатым товарищем!

Итак, Юрьевский порошок, помещенный в Петенькин раствор, вызывал почти мгновенные мутации стрептококковых микробов. «А если не только стрептококковых, но и еще каких-нибудь? А если вообще всяких или всех сразу, что тогда?»

Счастливчик от удовольствия даже хлопнул в ладоши. Наклевывалась, наклевывалась мировая сенсация!

«Но ведь это — шутки в сторону! — собираются где-то у нас захоранивать, причем как отходы металлургического производства!!!» Петя Счастливчик моментально вспотел. Ему вдруг захотелось позвонить Юрьеву, нет, в Государственную Думу, Президенту, наконец, и доложить ему о своем грандиозном, сногсшибательном открытии.

К сожалению, с утра в отделе не работал телефон. А как было бы приятно по вертушке сейчас же сообщить САМОМУ: «Только что в лабораторных условиях мною обнаружена угроза человечеству в виде розовато-зеленоватого порошка весьма подозрительного состава!»

Жаль только, вертушки у Пети не было.

Это как раз то, ради чего гениальный Петенька жил на свете. Его призванием стало открывать глаза людям, нет, больше — социальным слоям и группам, да нет же, целым народам, так сказать, вскрывать потайные кладовые природы и ржавые сундуки мировой истории!

Ему всегда страстно хотелось оказаться репортером какой-нибудь солидной газеты, мобильным и незаменимым, обладающим собачим нюхом на любую тайну, из которой можно выжать сенсацию.

Нет, он, конечно, никогда не променял бы свою фундаментальную науку на склоку и злобу дня! Но побыть хоть раз в неделю скандальным репортером с многострельным японским фотоаппаратом, нет, лучше с портативной видеокамерой, и поразоблачать, поорать, поохотиться за чем-нибудь, по-настоящему жаренным, было его голубой мечтой!

Петя Счастливчик уже сотрудничал с несколькими питерскими газетами. Конечно же, они были не филиалами «Известий», «Коммерсанта» или радиостанции «Свобода», но и не какие-нибудь там четырехполосные многотиражки на рыжеватой, словно бывшей в употреблении бумаге, типа «Мясной гигант» или «Путь в депо».

Петя писал обо всем сразу и сразу во все газеты. Прямо с редакционного порога он мог предложить статью о только что выкопанных из мерзлоты Якутии мамонтах и попросить у редактора только на авиабилеты туда и обратно, уговаривая дать ему сделать сенсационный репортаж о вкусовых качествах мамонтятины, пролежавшей в подземной морозилке тысячи лет. Петя должен был с улыбкой жевать, а корреспонденты отечественных и зарубежных телекомпаний снимать его на пленку с куском дымящейся мамонтятины во рту. Если мамонтятина не проходила, Петя менял курс и предлагал написать материал о «Барабашке» из далекого туркменского селения, которого глава местной администрации как-то после презентации книги собственных мемуаров «Жизнь в нагрузку» поймал в водочную бутылку…

Да, у Пети был слог. Энергичные и отточенные фразы выскакивали из-под его пера, словно вымуштрованные солдаты из окопов на решительный штурм противника. Редакторы искренне любили Петю и Петины идеи. Они хлопали в ладоши, били себя по коленкам, но денег на командировки не давали и, не в силах больше хохотать, говорили, держась за сердце:

«Выдумывай на месте».

«Попади этот груз на Урал, — размышлял Петя Счастливчик, — там его сбросят в какой-нибудь отстойник или могильник, и с течением времени, когда слагаемые этой дьявольской солянки, просочившись вместе с другой отравой сквозь бетонные стены, попадут в почву а оттуда — в грунтовые воды, а оттуда (Петенька даже привстал и свистнул!) — даже подумать страшно, куда, то настанет конец света сначала в одном отдельно взятом регионе бескрайней отчизны, потом — в другом, а потом — и на всей грешной планете. И что там какие-то чума, холера или поголовный СПИД в сравнении с этой напастью, от которой человечество за какие-то месяцы вымерло бы, как поголовье мамонтов вместе с лошадью Пржевальского, погрузилось бы во тьму, не успев даже как следует прожевать свой ужин.

Что же выходит: на этом конец истории человечества?

А из этого, пожалуй, выйдет недурной матерьялец на первые полосы мировой прессы! „Ученый — спаситель отечества!“ Нет, не так: „Когда наука спасает мир!“ Нет, лучше без „когда“, просто: „Наука спасает мир!“ А почему, собственно говоря, „наука“? Очень уж общо. Надо проще и конкретнее: „Петр Крестовский, который спас мир!“ Вот так будет лучше, точнее…»

И вот, когда Петя уже приступил к самому главному в акте раскрытия очередной тайны природы — к сладостным мечтам, перенесшим его с Васильевского острова в Кремль на вручение ему высочайшей правительственной награды, в лабораторию заявились подружки Нюша и Ксюша, придав этому до невесомости космическому моменту острый привкус падения.

— Болезные! — крикнул им, не отрываясь от окуляров микроскопа, Петенька, — Как там ваши мужички? Свежего формалинчику им добавили перед уходом? Хорошо! Значит, будем пить ваш портвейн. Почему? Я сегодня спас человечество! Не смейтесь, ради такого стоило жить. После этого нужно уже умирать, если можно сказать, на пике славы. Фанфары всех военных оркестров планеты Земля! Петя Счастливчик в открытом белом лимузине едет получать свою Нобелевскую премию; женщины рыдают от счастья и бросаются навстречу с живыми цветами и криками «Петя, ай лав ю!»; дети машут разноцветными флажками, премьер-министр в обнимку с генералом от инфантерии качают своими седыми головами вдогонку величественной кавалькаде!

Уфф…

— Ах, Петя, — сказала Ксюша, — ну и трепло же вы!

— Да, Петюнчик, — добавила Нюша, — истинно, трепло…

— Окно! — закричал Максим, и Юрьев увидел чей-то силуэт за оконной рамой.

Со звоном разлетелось стекло, и в проеме возник охранник с винтовкой, ствол которой шарил по гостиной, ища цель…

Не вскидывая свой помповик — на это у него уже не оставалось времени, — а просто развернувшись к окну. Юрьев нажал на курок. Раздался оглушительный взрыв, и что-то вроде огненного смерча вышибло наружу раму с остатками стекла, прихватив с верхней части оконного проема куски штукатурки и битого кирпича.

Картечь прошла над головой охранника, но ударная волна бросила его за окном навзничь, как саваном, накрыв брызгами стекла, и об ломками штукатурки.

— Давай, парень, наверх! — Юрьев кивнул головой в сторону Колиного кабинета.

Наставив на охранника «ТТ», Максим стал подниматься по лестнице. Юрьев двинулся вслед за ним, тревожно переводя взгляд с одного окна на другое.

На улице началась стрельба, одиночными и очередями стреляли в дверь и по окнам, разнося в пыль и щепки дорогую обстановку овальной гостиной, мебель красного дерева, китайские вазы, хрусталь. Пули неистово метались над полом и, не находя адресата, с яростным сожалением глубоко впивались в дерево и штукатурку.

— Не стреляйте! Не надо! Не-ет! — неожиданно тонко визжал майор Богун, словно неженка в руках районного стоматолога.

Охранник и милиционеры лежали на полу, причем поверх новоиспеченных «сиамских близнецов», сверкавших погонами, весомо покоилось прикованное к ним тяжелое дубовое кресло в стиле ампир, символизируя превосходство гармонии девятнадцатого века над какофонией двадцатого.

— Открывай, открывай! — судорожно хватая воздух, кричал подростку Юрьев, пока Максим дрожащими руками шарил по карманам, не находя ключа. Пули то и дело жужжали где-то рядом с ними, и тогда Юрьев с подростком, как два необстрелянных гвардейца, с грохотом падали на пол лицом вниз.

Посмотрев сверху в гостиную. Юрьев увидел, что плененный ими охранник подполз к входной двери и пытается отодвинуть задвижку. Максим уже возился с ключом в замке…

— Лежать! — крикнул Юрьев вниз и увидел, как дверь, словно в замедленной съемке, отворилась, и в гостиную, споткнувшись о милицейские ноги, рыбкой влетели два охранника в бронежилетах.

А Юрьев даже сейчас, когда их с Максимом могли уже без помех подстрелить, не мог заставить себя сделать выстрел. Он прекрасно понимал, что вот-вот эти специально подготовленные и приспособленные к убийству людей двуногие машины покончат с ним и подростком и, прострелив в нескольких местах, стащат их вниз за ноги, с особым удовольствием ударяя их головами о каждую из ступеней лестницы. Понимал и был не в силах нажать на курок.

Тогда в отчаянии, чтобы сделать хоть что-нибудь, что могло бы задержать, оттянуть роковой момент разлучения души и тела, он выстрелил в огромную хрустальную люстру. Люстра, брызнув разноцветьем огней, словно артиллеристский залп на Первое мая, погребла в наступившей тьме копошащихся охранников и беспомощных «сиамцев» под бесценной антикварной бронзой.

Закрывшись в кабинете, Юрьев и Максим стремительно строили теперь баррикаду из дубового письменного стола, тяжелого старинного бюро, книжного шкафа, кресел и всякой мелочи, которая имела хоть какой-то вес. Оба были смертельно бледные, зато глаза их горели лихорадочным огнем; нет, сдаваться они не собирались.

— Вот здесь должны быть патроны, — сказал Юрьев Максиму, показывая на бюро.

— Но у нас ведь нет ключа.

— Ладно, придется вскрыть, а с Колей после сочтемся… — Юрьев взял у подростка «ТТ» и выстрелил в замок.

— Смотри за окнами, а я попробую позвонить в город и вызвать милицию.

— Зачем милицию? — спросил подросток.

— А ты хочешь, чтобы они нас тут, как цыплят, передушили? А так у нас хоть шанс будет… А, черт, не работает! Уже успели провода оборвать. Похоже, мы в заднице. Но ведь эту пальбу, весь этот салют с громом и молнией должны же слышать в округе? Или они там все вымерли?

— Теперь везде стреляют, — с обреченной улыбкой сказал Максим, — вот они и привыкли.

Снаружи по окну уже вели огонь короткими очередями из автоматического оружия. Стреляли и в дубовую дверь кабинета, но пули застревали в плотном дереве.

В одном из ящиков Юрьев нашел пачку патронов от помповика и распихал их по карманам. В самом углу ящика лежала граната Ф1, так называемая «лимонка», памятная русским по последним войнам, с радиусом поражения двести метров. Юрьев задержал взгляд на гранате, но потом все же задвинул ящик.

Максим палил в окно из карабина, скорее для острастки. Одни охранники снаружи, пристрелявшись, методично посылали в окно очередь за очередью, пока другие пытались высадить дверь в кабинет.

Юрьев был спокоен. Он уже несколько раз избежал смерти и поэтому перестал ее бояться. Инстинкт самосохранения притупился, наружу выступило какое-то иное чувство, до сих пор сидевшее глубоко в подсознании, чувство, которое превращало нерешительного клиента общественной столовой с рублем, зажатым в кулаке, в хитрого и изворотливого игрока с сотней в кармане и миллионом в уме, способного и на краю жизни, уже безнадежно зависнув носками своих скороходовских ботинок над самой пропастью, азартно вырвать на лету из рук судьбы единственный шанс из тысячи — свой золотой шанс.

Он теперь просто не верил в то, что умрет прежде, чем увидит сына живым и здоровым. Так, по крайней мере, он чувствовал.

«Словно кто-то стоит за мной и бережет для чего-то», — думал он и с улыбкой закрывал глаза. Однако судьбы Игоря и Максима, как, впрочем, и дело с экспертизой, в которое его пытались втянуть и которое оказалось столь губительным, настоятельно требовали от него сейчас же найти выход из этого уже почти безнадежного положения…

«Но какую роль во все этом играет Коля? Где он? Почему его охранники заодно с этими стражами порядка? Что за комедию все они ломают?» Юрьев и сейчас не верил в причастность Николая Алексеевича ко всем этим делам. Он слишком давно и хорошо знал Колю. Он был уверен, что и Коля искренне считал его своим другом. А охрана — на то она и охрана, чтобы убивать, защищая. Только вот что именно защищая? На что он, Юрьев, собственно говоря, покусился, чтобы взбаламутить это болото, поднять на ноги такие силы — урок, бандитов и даже милицию?

Он думал о том, что, по всей вероятности, все или многие из Колиных охранников — бывшие милиционеры или бандиты — крутят за спиной хозяина свои делишки. И что все они, вероятно, в доле… Но врач Леонид Михайлович… Он, конечно же, вне подозрений. И все же куда и, главное, зачем увез он Игоря? Такой крупный хирург, оперировавший еще в то, доперестроечное, колбасно-кумачовое время исключительно партхозактив области, обремененный скрытыми пороками, да тишайших альхенов из гастрономов за приличное вознаграждение, имеющий красавицу жену, неоглядную жилплощадь, напоминающую филиал Эрмитажа, и безупречную репутацию в медицинских кругах, кто он в самом деле? Просто Колин врач и друг?

Странные люди рядом с Колей И кем только он окружил себя!.. Но, может быть, это они окружили его?

Пока шла стрельба. Юрьев, сидя на полу у стены с помповиком на коленях, в полудреме вспоминал о своих встречах с Николаем Алексеевичем, о том, как они еддили на охоту на Архипелаг, о бархатистом ковре тундры, о тысячных стадах оленей, пасущихся на склонах сопок, и о тех, расстрелянных с вертолета исключительно ради их языков, и о медведе, который гнался за ним… Он вспомнил о своем последнем разговоре с Колей: о том, как Николай Алексеевич, волнуясь, пытался сказать ему что-то важное, когда они на минутку остались наедине; как зябко он, бледный и отечный, кутался в плед, почему-то не желая растопить камин, у которого он обычно смотрел на огонь в темные холодные вечера… Что-то там у него было с этим самым камином? Ах да, сквозняк: снизу по трубе несло бензином. Да-да, он еще собирался заделать каминную трубу в нижней части… Нижнюю часть каминной трубы… Трубы…

Стоп! Да вот же выход! Камин!!!

Петя Счастливчик закончил излагать Ксюше и Нюше суть своего гениального открытия. Нюша по достоинству оценила всю его значимость, с благодарностью чмок-нув Петю в щеку от имени медицины.

Поняв, что Петенька не просто балагурит с ними, Ксюша с интересом смотрела на него, широко раскрыв свои прекрасные глаза. Ей определенно нравился этот неутомимый естествоиспытатель с острым изобретательным умом Пифагора и устойчивой психикой могиканина, который не волочился за ней, как прочие воздыхатели-обожатели, а смотрел в глаза честно и прямо, без плотоядного сквознячка желания и пошлой маслянистости.

Теперь, уже выпив стакан водки для разогрева и поблескивая стекляшками круглых прадедовских очков, бывших предметом его особой гордости, Петенька развивал перед почтенно похохатывающей публикой, держащей в руках пробирки, полные тринадцатого портвейна, тему будущей газетной статьи, которая должна потрясти все прогрессивное человечество.

— Мне кажется, теперь я должен ходить на работу в джинсовом костюме с дырками на коленях, правильно? Ведь так будет демократичнее, верно? А то, чего доброго, сослуживцы, благоговея перед своим избавителем, перестанут со мной здороваться за руку. Как бы мне теперь стать поскромнее? Да, вот задачка! — И он радостно смеялся куда-то вверх, где, по его мнению, находился его, Петечкин, личный ангел-хранитель, с таким старанием делавший из него счастливчика.

— А вы, ребята, собственно говоря, к кому? Вы, родные мои, часом адресочком не ошиблись? — сказал, повернувшись к дверям, Петя Счастливчик.

На пороге прямоугольно высились два кожаных джентльмена-Витя и Вова…

— Максим, — крикнул, вставая на ноги, Юрьев. — есть выход! Камин!

— Что камин?

— Из него, конечно, можно выбраться по трубе на крышу, а можно и спуститься вниз. В нем должен быть лаз, узкая труба, которая, вероятно, ведет куда-то в гараж, — сказал Юрьев и бросился к большому, облицованному мраморной плиткой камину.

Дубовую дверь кабинета уже сорвали с одной петли: в верхней части проема образовалась щель.

— Макс, пугни их, а я пока разведаю лаз… Подросток начал стрелять в дверь, и нападавшие с той стороны, умерив прыть, на время перестали таранить ее.

— Есть! — возбужденно крикнул Юрьев, сняв решетку и сдвинув с места чугунный поддон. — Давай, парень, сюда! Только осторожнее. Я полезу первым. Оставь карабин. Возьми только пистолет и рацию…

— Но как же…

— Оставь. Я возьму вот эту штуку. — Юрьев показал на помповик. — Этого хватит!

Лаз был довольно узкий, а стальной канат, за который они держались, упираясь локтями и коленями в отвесные кирпичные стены, был покрыт смолой.

В кровь ободрав ладони рук, Юрьев первым встал на вентиляционную решетку. У них было всего минут пять-десять на то, чтобы хоть что-нибудь придумать, пока охранники не ворвались в кабинет и, обнаружив пропажу, не обложили их в норе, как волков.

— Погоди, Максим… Вроде здесь никого нет, — прошептал Юрьев. — Как только открыть эту чертову решетку?

— Может, стрельнем? На улице и в доме стреляют, возможно, нас и не услышат…

— Погоди, если это тайный ход, то должен быть и ключик от потайной дверцы.

Юрьев стал шарить у себя под ногами, но обнаружил лишь выступавшую гайку.

— Значит, это оно и есть, — сказал он скорей самому себе, чем подростку, и начал с трудом отворачивать гайку.

Гайка шла тяжело, казалось, он никогда с нею не справится.

Вдруг ноги Юрьева перестали чувствовать опору, и он провалился прямо на стол, на котором были разложены какие-то инструменты и мелкие запчасти. Следом прыгнул Максим.

Это был гараж, едва освещаемый двумя тусклыми лампочками на длинных висячих проводах. В гараже стояли два джипа — те самые, на которых когда-то Коля со свитой и он, ныне разделенные линией смертельного огня, вместе ездили на рыбалку или охоту — с шутками, смешными анекдотами и общей трапезой. Рядом стояло около десятка двухсотлитровых бочек с бензином и дизельным топливом.

— Ты обращаться с такой штукой умеешь? — спросил Юрьев Максима, указывая на джип.

— На «Жигулях» я катался…

— Думаю, принципиально они не отличаются… Давай, попробуем открыть дверь.

— Не выйдет. Давайте лучше заднее боковое стекло разобьем и откроем ее изнутри.

Юрьев прикладом разбил стекло. Подросток аккуратно влез в салон и открыл дверь.

— Теперь там надо какие-то провода соединить, чтобы завести, верно? спросил Юрьев.

— Я знаю, — сказал Максим и нагнулся под приборный щиток.

Юрьев только сейчас заметил, что стрельба стихла, и это насторожило его.

— Максим, где рация?

Юрьев взял рацию, протянутую ему подростком, и нажал кнопку приема.

— Их здесь нет, — слышал он возбужденные голоса охранников. — А у вас? Похоже, через каминную трубу ушли на крышу…

«Так, значит они уже в кабинете, — думал Юрьев. — Вот-вот доберутся до крыши и тогда, не найдя нас там, спустятся в гараж…»

Юрьев побежал к воротам, чтобы открыть их. Но массивные железные ворота открывались с другой стороны. Кроме того, он услышал совсем близко от себя голоса охранников:

— Они в гараже, блин. Точно говорю тебе, я слышал там голоса и звон стекла. Ну, теперь им крышка. Зови всех сюда и скажи, чтоб вырубили свет, пока они там до тачек не добрались.

До Юрьева донесся топот удаляющихся ног.

«Так, засекли», — подумал Юрьев, и в этот момент Максим завел мотор.

Обостренная смертельной опасностью мысль Юрьева работала стремительно и точно, как часовой механизм адской машины, отсчитывая мгновения до развязки.

«Мы пойдем другим путем!» — злорадно подумал он, вспомнив о пенопластовых бутафорских стенах, окружающих «Африку».

По его расчетам, выходило, что одна из стен гаража отделяла его от Колиного тропического сада…

Вдруг в гараже погас свет. Вероятно, охранники отключили электроэнергию на всей территории.

— Максим, за руль! А я сейчас. — В голове у Юрьева шевельнулась почти дьявольская идейка: «А не устроить ли им на прощанье первомайский салют?»

Юрьев нащупал одну из лампочек, болтавшуюся на длинном проводе, часть которого была скручена, чтобы в случае надобности использовать лампочку в патроне как переноску, и, завернув в полу пиджака, осторожно раздавил ее колбу. Потом он нащупал у близстоящей бочки крышку и, недолго повозившись с ней, открутил ее. После этого погрузил разбитую лампочку в бензин так, чтобы ее спираль только касалась поверхности.

В этот момент Максим включил в салоне джипа свет. Юрьев быстро сел рядом с Максимом.

— Давай, парень, вперед! Тарань эту стенку! Не бойся, она — фальшивая!

Взревел мотор, и джип, словно танк, прошил бутафорскую стену, оказавшись в «Африке», погруженной в питерские сумерки.

— Разворачивайся и давай туда! — закричал Юрьев, показывая на широкие двойные двери оранжереи, через которые, по первоначальной задумке Николая Алексеевича, должен был въезжать садовник на минитракторе, выписанном из-за океана, в горячую пору уборки урожая бананов, ананасов, кокосов и прочих экзотичных до невозможности плодов. — Быстрей, а то взлетим сейчас вместе с этой крепостью!

Разворачивая машину, Максим валил молодые пальмы и кадки с фикусами, вырывал из земли папуасские растения, давил прекрасные белые и красные цветы…

— Осторожнее, справа бассейн! — вовремя крикнул Юрьев, и Максим, разбрасывая плетеную мебель, успел отвернуть машину от чудесной лохани и вышибить стеклянные двери вместе с косяком.

Они помчались по траве вокруг дома, не включая фар и только чудом увертываясь от внезапно выныривавших у них на пути черных силуэтов деревьев.

Охранники беспорядочно стреляли, и пули то ударяли в землю перед ними, то застревали в обшивке джипа.

— Максим, там ворота! — крикнул Юрьев в самое ухо подростку, судорожно вцепившемуся в руль.

Они уже неслись к воротам. Перед машиной мелькали чьи-то тени. Охранники не могли вести прицельной стрельбы, не рискуя задеть кого-то из своих.

— Ничего, Максик! — кричал Юрьев. — Сейчас они включат свет.

И действительно, на всей территории внезапно вспыхнул свет, который через несколько мгновений вдруг потускнел, поблек, потому что где-то совсем рядом, не дождавшись утра, взошло ослепительно белое солнце.

Юрьев, словно ожидая затрещины, инстинктивно втянул голову в плечи и схватился левой рукой за руль… И сразу ударил гром небесный, где-то здесь, рядом, за самой спиной расколовший, как показалось Юрьеву, землю надвое…

На несколько секунд Максим потерял контроль над дорогой и выпустил руль из рук, но ожидавший удара Юрьев, сдавив недрогнувшей Рукой обтянутый мягкой кожей штурвал, промчался на полной скорости мимо опустивших свои ружья остолбеневших охранников и въехал в железные ворота, сорвав их с петель и распахнув в воздухе, словно крылья.

Выскакивая на проселочную дорогу, они едва не врезались в милицейский УАЗ.

Уже летя в ревущем по-бычьи автомобиле по ямам и колдобинам грунтовой дороги в направлении шоссе, Юрьев обернулся и увидел над лесом гигантский факел, хищно лизавший острым языком бескровное небо.

— Что это там сзади… грохнуло? — оправившись от шока, выдавил из себя подросток.

— Бензинчик. Не отвлекайся по пустякам, водила!

«Как гнев Божий, — подумал Юрьев. — Где-то я уже видел подобное?» Потом он вспомнил: так горел библейский Содом на старинной гравюре…

— Вы Петр Крестовский? — почти вежливо спросил Вовик откинувшегося на спинку стула и радостно улыбающегося Петеньку.

— Я, милостивые государи. Петя Счастливчик к вашим услугам. Смею обратить ваш внимание на тот факт, что вы присутствуем при рождении сенсационного открытия. Толь ко что, а если точнее, то за несколько часов до вашего прихода, лично мною получень неизвестные доселе науке «звери» — мутанты стрептококковых микробов, обладающие грандиозным аппетитом на всякую живую ткань паразитирующие на животных и человеке словно монстры из фильмов ужаса, сокрушав на своем пути все живое. Они способны считанные часы убить человека, сделав его очагом заражения для остальных людей Я понятно изъясняюсь? А вы, собственно говоря, по какому делу?

— Мы к вам, — сказал Витя. — Вы бы отпустили своих девочек по домам, время-то позднее, а нам поговорить надо.

— Петя, зачем эти мальчики тебе указывают? Прогони их сейчас же! — смешно надув губки, сказала Нюша.

— Итак, чем могу?.. Только побыстрее. Девочки требуют продолжения банкета. Кстати, вам налить портвейна?

— Нет, Петенька, давай оставим, нам еще самим пригодится, — обиженно сказала Нюша. Ксюша внимательно смотрела на незваных гостей и постепенно приходила к выводу, что все это добром не кончится.

— Тогда, может, вас водочкой угостить? У меня водочка отменно крепкая, не в пример вашей магазинной монопольке… — сказал лукавый естествоиспытатель, а Нюша ехидно засмеялась этой дежурной Петенькиной шутке. — Ладно, так что у вас?

— Телефончик у вас тут есть? Можно позвонить? — вежливо попросил Вова.

— Телефончик есть, а позвонить нельзя — не работает.

— А-а, это даже неплохо, — успокоился Вова. — Это нам подходит. А мы, собственно говоря, вот по какому делу: ваш товарищ Анатолий Иванович Юрьев есть у вас такой приятель? — передал вам пакетик с порошком. Так вот, порошок наш. Отдайте нам его. Вы, кстати, что-нибудь с ним делали?

— Так порошок ваш и вы до сих пор еще живы? Прямо чудеса! О, только не приближайтесь ко мне, — дурачился Петенька, — вы можете заразить меня неизлечимой болезнью.

— Да-да, и к нам не приближайтесь, ни в коем случае, — съязвила Нюша, — мы жить хотим, а вам, может быть, жить осталось только пару дней.

— Или того меньше, — тихо сказала Ксюша.

— Кончай валять дурака, очкарик! — закричал Витя. — Отдавай порошок! Ну, живо!

— Братцы, а как, однако, вы миновали нашу доблестную охрану? — миролюбиво спросил несколько удивленный Петя. — Девочки, кто там сегодня на вахте?

— Федор Федорович. Мы ему корвалола принесли…

— Ну так как все же вы миновали нашего доблестного ворошиловского стрелка?

— Хорош зубы скалить, клоун, — грозно сказал Витя. — Давай порошок, а то ноги-руки повыдергаю…

— Ой-ой-ой-ой-ой! Девочки, мне угрожают на моем рабочем месте. Два молодых человека, не усвоивших правил хорошего тона, грубят будущему нобелевскому лауреату при выполнении исторической миссии! Гнать их, грубиянов? Ага… А ну-ка, пошли вон отсюда! За порошком придете завтра с официальными извинениями…

— А, сука! — бешено заорал Витя, до последнего момента игравший желваками на позеленевшем от злости лице.

В три прыжка подскочив к Петеньке, сидевшему все так же развалясь на стуле со стаканом водки в руке и с издевательской улыбочкой на устах, он ударил его кулаком в лоб так, что Счастливчик грохнулся на пол вместе со стулом, и над праздничным столиком мгновенно вынырнули вдрызг стоптанные ботинки потенциального нобелевского лауреата.

Ксюша и Нюша (больше, конечно, Нюша) завизжали и вскочили с мест, прижимаясь друг к дружке, а Петя саркастически и несколько озадаченно изрек из-под стола:

— Глубоко копает, гад!

Майор Богун, у которого от страха все еще тряслись поджилки, и прикованный к нему его усатый «сиамский близнец» с обломками кресла под мышкой едва не сгорели при светопреставлении.

Когда этот остриженный наголо негодяй со змеенышем скрылись на втором этаже за дубовой дверью и первый испуг прошел, они с сержантом принялись освобождаться от проклятого кресла. Но поскольку ломать его на виду у охраны, которая, естественно, отвечала и за сохранность столового серебра, они не могли себе позволить, им пришлось с серьезным видом потаскать его по гостиной да изрядно покарячиться, пока сержант с сочными и нестерпимо грубыми для полуинтеллигентного слуха майора матюгами извлекал свое табельное оружие из-под шкафа.

Потом, когда охранники бросились на улицу и началась полная неразбериха со стрельбой и криками, они, слава Богу, без свидетелей, выломали из антикварного кресла ручку и выскочили на улицу с намерением разорвать этого лысого шпака на мелкие кусочки, как только охранники выкурят его из кабинета.

«Кто бы мог подумать, — удивлялся майор, — что этот тюха, дохлый инженеришке, на такое способен?! Объегорить таких дюжих хлопцев и столько дров наломать! Надо было сразу, еще на допросе, сделать из него полного идиота, а в камеру бросить уже один суповой набор за полцены, чтобы Чика без труда там подхарчился… Или здесь же его и кончить, а потом — в песок, под сосны. Точно, под сосны! И чего было возиться с бумажками, комедию ломать: дали б мне-я б им любую подпись сделал. А теперь что я скажу хозяину? Что не мог ожидать от шпака столько прыти? Мало того, что из камеры упустил, так еще и отсюда, из самой цитадели, которую потом еще этот самый дохляк и взорвал. Интересно, откуда у него бомба? Во террорист! Прямо Арафат какой-то!»

Сержант сидел за рулем УАЗа. Его самолюбие было уязвлено. Этот гражданский сначала грохнул его, как пацана, потом всю голову отбил, чуть руку не оторвал, когда отбирал пистолет, да еще и здесь поиздевался вволю!

У сержанта чесались руки. «Теперь я его кончу, этого Юрьева, бесплатно кончу. А ублюдка придушу. И обоих потом — в канализацию. От меня не уйдешь! думал усатый, мысленно ставя беглецов на счетчик. — Чем больше бегают, тем страшнее умрут!»

Внезапно на дорогу перед самым УАЗом кто-то выскочил, размахивая руками.

— Тормози, Серега! — закричал майор. — Чика!

Чика влез на заднее сидение.

— Что с тобой, Чика? Кто тебе так физиономию подправил, опять сынок, что ли?

— Я тебе, начальник, вот что скажу: этого твоего клиента живым брать не нужно. Он какой-то бешеный. Его сразу на ремешки пускать надо, без протокола… Оставь его мне.

— Ай, Чика, и что я теперь уважаемым людям говорить буду? Что Чику сначала пацан трахнул, а потом еще и полудохлый фраер?

— Зря смеешься, начальник. Таких фраеров я еще не встречал. Это не фраер, а волчара с клыками будет. А вы, я смотрю, тоже в интересном положении? Кто же это вас, блюстителей порядка, так окольцевал? Или свадебку играть будете?

— Но-но, волчара, полегче! — развернул Чике свою недовольную физиономию майо| Богун. — Ты что, нюх потерял? Хозяев уже не признаешь? Вот укатаю тебя под завязку да характеристику твою авторитетам передам тогда ты у нас петушком и запоешь!

— Ладно, начальник, мне бы его теперь достать. Уж я с него должок сниму…

Впереди на шоссе замаячили габаритные огни джипа.

— Вот они, — гулко сказал усатый.

— Гони, Серега! — обрадовался майор. — Надо достать их до города.

В сырой и стоячей ночной тишине, отчаянно скрипя тормозами на поворотах и разбрызгивая на обочину желтый свет фар, мчались две машины. Расстояние между ними постепенно сокращалось.

Миновав железнодорожный переезд, они рассекали теперь мглу придорожных поселков, с отчаянной быстротой оставляя за спиной кирпичные дачи, покосившиеся избы и сельмаги.

Напрягаясь из последних сил, ревели моторы. У джипа были сила и скорость, УАЗ брал умением и опытом.

— Давай, Макс, жми! Надо оторваться.

— Боюсь, не справлюсь с управлением! — сказал Максим. — Я еще на такой скорости не гонял. А может, грохнем? — спросил он Юрьева, вытащив из кармана… гранату, ту самую ф1 — из стола Николая Алексеевича.

— Ну ты даешь, парень! Когда ты ее прихватить-то успел?

— Когда уходить стали. На всякий случай взял, чтобы живым не сдаваться…

— Ну что ты несешь! Давай ее сюда, а то действительно ненароком грохнешь. Юрьев взял у подростка гранату и сунул ее в карман. — Мы же не ковбои, Максим.

И в этот момент майор, высунув руку из бокового окна УАЗа, выстрелил в джип.

— Ну, падла, где порошок? — Витя покачивал пистолетом у самого носа Петеньки, привязанного в стулу. — Ты, деятель науки, тебе что, жить надоело? Я ведь тебя грохну.

— Не могу, милостивые государи, сей порошок, как сильнейший и опаснейший мутаген, теперь — достояние отечественной чауки, а может, и прокуратуры.

Часть посуды и пробирки на столе были разбиты. На полу в углу обширного лабораторного помещения, тесно прижавшись друг к другу, сидели Нюша и Ксюша. Нюша повизгивала от страха и унижения, а Ксюша исподлобья с брезгливым интересом смотрела на бандитов, пытаясь вникнуть в данную людскую породу, в которой рационализм звериного был сильнее иррационализма человеческого. С нескрываемым ужасом они смотрели на Петеньку, на лбу которого созревала огромная слива горький плод вероломства.

— Что ты мелешь, очкарик, какая прокуратура?

— Да городская, а может, и республиканская…

— Чего? — немного испуганно спросил Вовик, который рылся в различных ящиках и коробках.

— Я же говорил, что обнаружил зверя — неизвестную доселе бактерию, продукт мутации стрептококковых микробов, хотя вам это вряд ли что-нибудь скажет. Мутант страшно активный и, похоже, устойчивый к внешним воздействиям. Питается он человеческими жизнями и при этом размножается, как население феодального Китая в условиях отсутствия противозачаточных средств. Так вот, этот порошок, который передал мне Юрьев, и вызывает мутации. Кстати, он говорил мне, что контейнеры с этим порошком должны захоронить где-то на Урале. Делать этого ни в коем случае нельзя — опасно для жизни соотечественников. Так что вам, ретивые мои, придется еще объяснять компетентным органам, откуда у вас такая любовь к подобной отраве.

— Пронюхал, очкарик, — тихо сказал Витя, повернувшись к испуганному Вове. — Надо кончать…

— Что пронюхал? — испуганно спросил Вова. — Ты что, знал об этом?

— Нет… Но теперь-то все равно. Кончать, Вова, надо, кончать!

— А вот этого не советую, потому что нет смысла: завтра же коллеги, обнаружив мое хладное тело на боевом посту науки, возьмут ваш порошок из только им и мне известного места и в память обо мне повторят мое исследование. Уверяю вас, они имеют достаточную квалификацию, чтобы сделать те же выводы, что и я. И вот, когда они обнаружат мутации, — Петя врал, даже он, гениальный, мутации обнаружил случайно, но ему нужно было оттянуть время и что-нибудь придумать, — а я в этом не сомневаюсь, они свяжут мой хладный простреленный в четырех местах труп с вашим порошком и на всех видах общественного транспорта помчатся на Литейный проспект, дом четыре… Кажется, порошок находится в порту на каком-то иностранном судне?

— Значит, не отдашь порошок? А вот мы сейчас у телок твоих спросим, — сказал Витя.

— Они ничего не знают, — тревожно сказал Петя Счастливчик: такой поворот событий ему уже не нравился.

— Ну ничего, мы их немножко поспрашиваем, но только своими методами.

— Не подходи!!! — завизжали Нюша и Ксюша, вскакивая с пола и хватая в руки лабораторное стекло: колбы, стаканы, пробирки, которые они пытались разбить об пол, чтобы получить для защиты хоть что-нибудь режущее и колющее…

— Ну что, попал? — спросил Юрьев Максима, когда их джип заюлил рядом с обочиной.

— Не знаю. Сейчас будет пост ГАИ. В полосатой будке поста ГАИ горел свет.

Оттуда навстречу джипу, размахивая своей палкой, выскочил гаишник.

— Не останавливайся, Максим, мы почти в городе. Авось проскочим!

Сзади вновь раздались выстрелы и завыла милицейская сирена. В стекло заднего вида Юрьев наблюдал уже две пары желтых фар. Кто-то в громкоговоритель требовал от них прекратить движение.

Максим, неплохо знавший город, петлял по улочкам и переулкам, почти не снижая скорости, но в городе расстояние между их джипом и преследователями быстро таяло. Сказывалось мастерство профессиональных водителей.

— Они скоро догонят нас… Куда нам ехать?

— Давай к Тучкову мосту.

— Но его через несколько минут-разведут, — сказал Максим, посмотрев на часы приборной панели.

— В том-то и дело, что разведут. Это наш шанс…

Максим только пожал плечами и, уже не петляя по переулкам, помчался прямо к Тучкову…

— Э-э, так мы не договаривались, — сказал Петя Счастливчик, — девочек не надо трогать, они ничего не знают.

— Где ж ты был раньше, когда мы тебе предлагали отпустить их домой? язвительно спросил Вова.

— А кто ж знал, что вы — архаровцы и человека за понюшку табака удавите?

Витя и Вова, поймав визжащую Нюшу и молча отбивающуюся Ксюшу, наотмашь колотили их по щекам и пытались связать висящими повсюду белыми халатами. Нюша уже плакала, но Ксюша еще царапалась и пробовала кусаться, хотя Витя, сильно сдавив ей горло своими железными пальцами, лишал ее возможности показать хотя бы одному из бандитов, что значит женская гордость…

— Не надо, не трогайте их. К чему лукавить — порошок здесь, — сказал Петя и встал вместе с привязанным к нему стулом. — Только женщин, пожалуйста, отпустите.

— Вот тут ты молодец, очкарик! С этого бы и начинал, все бы меньше пострадать пришлось, а так…

— Ну так отпускайте женщин скорее.

— Ишь чего захотел. Отпусти их сейчас, и через пять минут сюда менты заявятся. Ты что, за дураков нас принимаешь? Отпустим, отпустим, только всему свое время. А сначала с тобой, будущий нобелевский лауреат, разберемся. Интересно, Нобелевскую премию присуждают посмертно? — развивал с издевочкой Вова.

— Хорош трепаться. Привяжи пока этих к трубе… Давай займемся очкариком.

Вова подошел вплотную к связанному Пете и ткнул его пистолетом в губы.

— Ну что, лауреат, обделался от страха? — спросил он.

— Я не лауреат, я — счастливчик! — немного фиглярски, но не теряя присутствия духа, произнес Петя.

Он просто не мог поверить в то, что судьба, всегда столь благосклонная к нему, вдруг ни с того ни с сего взяла да и повернулась к нему задницей. Нет, такого просто не могло быть. Петенька ощущал, что рожден для чего-то такого неизъяснимого, захватывающего дух своей грандиозностью, что еще только маячило где-то за холмами в тумане… Хотя, если и было суждено ему умереть теперь, на гребне растущей известности и славы, так что ж из этого? Ему и так в жизни везло. Если по справедливости, то после того, как он спикировал в безобразном виде с пятого этажа на третий без парашюта, жил он на этом свете «зайцем», то есть без билета.

И потом, он не оставлял на произвол судьбы молодую красавицу-вдову с кудрявыми двойняшками; ему не надо было отдавать долгов или просить у кого-то прощения, поскольку он был почти альтруист; наконец, ему нечего было завещать, кроме своего честного имени, очков-велосипедов в позолоченной оправе, теперь уже изрядно помятых… Но, может быть, стоило еще разок испытать судьбу: а вдруг она пошутила?

— Ах, ты счастливчик? Знаешь, очкарик, это даже хорошо, потому что кричать не будешь. Ведь ты не будешь кричать?

— Петя Счастливчик не кричит перед лицом опасности! Он вообще ни перед каким лицом не кричит! — звонко, как пионер на торжественной линейке, сказал Петя.

Сзади Пети, привалившись спиной к огромному стеллажу с химреактивами, скрестив руки на груди и зловеще ухмыляясь, стоял крутой кожаный бандит Витя.

— Ладно, не тяни с ним, — сказал он Вове. Улыбка сошла с лица Вовы и, побледнев, он подошел вплотную к Счастливчику. Петенька был светел и чист, аки агнец перед жертвенником. Вовик приставил дуло пистолета к его животу и побледнел еще больше.

— Ну, кончай его, — злобно просипел Витя и напрягся, ожидая выстрела.

Связанная Ксюша в ужасе перестала дышать, а Нюша-подвывать и поскуливать…

То и дело впереди, на пути джипа, летящего к Васильевскому острову, вырастали милицейские автомобили, и тогда Максим вынужден был нырять в какой-нибудь переулок, чтобы обойти их.

Наконец они выскочили на Большую Пушкарскую и помчались по ней против движения в сторону Тучкова моста.

— Давай, парень, к собору Князь-Владимирскому, ну, к тому, что рядом с «Юбилейным».

— А дальше что?

— Крути баранку, уже без трех минут два Сейчас будут мост разводить!

— А дальше-то куда? — в отчаянье крикнул Максим.

— По газонам, через сквер, мимо «Юбилейного», стройки, потом сразу налево на мост Они нас там не ждут! Успеем перемахнуть На ту сторону! Ей-Богу, успеем, если прибавить газа! — кричал воодушевленный ночным рал ли Юрьев, горя глазами и неотрывно смотри вперед.

— За нами все тот же проклятый УАЗ, — кричал в ответ, теряя самообладание, Максим. — Может, тормознем и разбежимся?

Сержант вел свой УАЗ молча, едва слышно скрипя зубами.

Рядом без передышки матерились майор и Чика. Майор Богун несколько раз пытался остановить машину, боясь аварии. Но еще больше он боялся оставить тех двоих в живых. Уж он бы нашел способ навсегда заткнуть им рты и потом спокойно все списать на рецедивиста Чику. Кстати, Чику можно было бы потом пристрелить прямо в УАЗе, мол, поймали уголовничка и везли его, а он возьми да и напади на доблестных сыщиков. Ну и пришлось, конечно же в целях самообороны, пристрелить голубчика.

Но дело приняло неприятный оборот: столько гаишников налетело. Потом, когда все кончится, с ними еще придется повозиться, чтобы замять дельце.

— Эй, Серега, смотри, эти хлопчики на мост рулят, а ведь мост сейчас разведут, — сказал майор. — Во идиоты! Что у них в голове, опилки, что ли? Эй-эй, а ты куда попер? Стой, стой, угробишь, падла, угробишь! — по-бабьи запричитал майор, пытаясь вырвать руль у сержанта, который молча играл желваками и зло смотрел вперед.

— Пусти, сука, — прохрипел сержант, — я их достану, от меня не уйдешь…

Неожиданно крыло Тучкова моста гигантской черной глыбой начало расти в сером сумраке перед ними.

— Давай, Максик, жми изо всех… Проскочим, перелетим!..

Перед самой пропастью Максим невольно отвернул руль в сторону от чугунной изнанки противоположного крыла моста, и машина, взревев напоследок, как лыжник с гигантского трамплина, ушла ввысь.

Юрьев вдруг почувствовал невесомость и увидел, что навстречу ему летит черная со свинцовым отливом лава Невы. Все происходящее вдруг стало для него ирреально; ему даже показалось, что, как только машина коснется воды, он тут же проснется в своей «хрущевке» с головной болью и без капли спасительного алкоголя… Но в последний момент, за миг до касания, он успел открыть боковую дверь джипа.

Вслед за джипом с крыла моста сорвался УАЗ с визжащим майором и дико орущим Чикой. Обезумевший от злости и гонки усатый сержант молчал, смотря широко открытыми глазами на летящие в лобовое стекло машины невские волны и все еще не веря, что кино, так много интересного обещавшее впереди, уже кончилось…

— Ну, кончай же его! Я за тебя твою работу делать не буду, «комсорг» хренов! — кричал не на шутку осерчавший кожаный Витя.

— Ладно, говнюк, прощай! — нерешительно сказал Вовик и робко улыбнулся…

Петя понял, что его время на этом свете истекло, и поэтому без особого сожаления опустил свой шишковатый лоб прямо в челюсть «комсоргу» Вове, этому бдительному контролеру вагона жизни, вложив при этом в свою широкую лобную кость все имевшееся у него на данный момент классовое чувство. (Петя Счастливчик никогда не состоял в комсомоле! Он презирал всяческие объединения по политическим мотивам людей в зрелом возрасте, то есть начиная примерно с семи лет.)

— Говорю же тебе, что я — счастливчик! — победно сказал Петя упавшему на пол со страдальчески-испуганной физиономией Вове. — А говнюк — это ты!

— А-а! — закричал оскорбленный Вова и направил ствол пистолета в голову Пете.

Петя видел, как палец поверженного «комсорга» начал давить на спусковой крючок… В мозгу у Петеньки что-то щелкнуло, и он резко, как когда-то на ринге университетского зала бокса, присел, опережая на мгновенье ожидаемый удар Вовиной пули.

Почти одновременно с этим Петиным нырком раздался выстрел, и пуля, чиркнув пятачок наметившейся лысины потенциального нобелевского лаурета, угодила в огромную пятидесятилитровую бутыль, стоявшую на стеллажной полке — как раз над головой кожаного Виктора… И это была любимая бутылка Пети Счастливчика-бутылка с царской водкой…

Юрьев ожидал удара, поэтому он даже не потерял сознания, когда они врезались в воды Невы. Но подросток уткнулся лбом в стекло.

— Сделай поглубже вдох! — успел крикнуть Юрьев Максиму, когда вода с шумом ворвалась в салон.

Не дожидаясь, пока джип скроется под водой, Юрьев, стал вытаскивать подростка из машины, намертво вцепившись в рукав его куртки.

Пришедший в себя в холодной воде Максим не мешал ему. Джип еще плавно, как потерпевший крушение дредноут, шел носом ко дну, пуская серебристые гирлянды пузырей, а две их головы уже показались над поверхностью воды.

— Ну, греби же, помогай мне, — свистел и хрипел, отплевываясь, Юрьев. — Нас сносит течением, а ты, как мешок. Давай прямо туда, К ступеням…

Минут через пять они доплыли. Первым, тяжело дыша, выбрался на гранитную площадку Юрьев.

— Ты что, парень, плавать не умеешь? — говорил он, нервно смеясь. — Мы же чуть не утонули.

— Умею. Только тяжеловато с грузом, — сказал подросток и вытыщил из воды помповик. — Не пропадать же добру!

— Ну ты и крохобор! — восхищенно заключил Юрьев.

Из совнархозовского суперсосуда старой закалки, который не вдруг, а как-то задумчиво, словно сам себе не веря, взял да и развалился надвое, на голову, плечи и за воротник крутому кожаному джентльмену ниагарским водопадом рухнуло пятьдесят литров царской водки.

Открыв рот, грозный бандит Витя, последние годы жизни которого мучительно прошли под жестокой звездой сражений за материальный достаток, некоторое время еще стоял в едких сизых парах суперотравы, видимо, собирая силы для своего последнего завещания в виде душераздирающего крика.

Но крикнуть он так и не успел: крик его уже не нашел выхода из разрушенного кислотой тела.

Петенька отскочил, нет, пожалуй, ловко отпрыгнул с болтающимся на заднице стулом от дымящегося водопада и с любопытством естествоиспытателя, лишенным обычного человеческого отвращения, следил за тем, как живая материя, еще несколько мгновений назад угрожавшая ему отлучением от горячо любимой жизни, превращается в смрадную пузырчатую черную массу, постепенно начиная напоминать внутренности Везувия во время извержения.

— Во, смотри, водочки попробовал, — сказал Петя несколько озадаченно. — Правда, боюсь, она ему не очень понравилась.

«Комсорг» Вова сидел на полу с круглыми глазами первоклассника, внезапно растерявшего у школьной доски все свои знания и схватившего жирную двойку. Он смотрел на процесс распада Витиной личности, как на сон. «Такого не бывает!» — крутилось в Вовиных мозгах. Он, по-видимому, уже совсем утратил чувство реальности, поскольку по-детски чистая улыбка счастливо гуляла по его губам. Потом, наверное, все-таки вспомнив, что он должен еще что-то очень важное сделать, Вова, немного смущаясь, навел свой пистолет на Петю. Но в тот момент, когда он был готов выполнить последнюю просьбу своего друга, на его многострадальную голову банально опустилась заначенная подружками бутылка «тринадцатого» портвейна.

— А этот — портвейну! — сказала Ксюша, стараясь не смотреть в сторону пузырящегося Вити и брезгливо вытирая руку, забрызганную развеселым напитком, о халат, который она как-то сумела развязать. Нюша при этом сидела в углу, широко раскрыв заплаканные глаза и зажав ладонями крик ужаса, готовый вырваться из перекошенного рта.

— Думаю, коллеги, что вон того клиента уже бесполезно класть в формалин, авторитетно заявил Петя, пытаясь хоть отчасти сделать из трагедии фарс и таким образом рассеять атмосферу всеобщего ужаса, — даже как учебное пособие не пойдет.

— Не скажи, Петя, — скорее поддержала по сути, чем возразила по форме, понявшая Петенькину игру Ксюша. — Вон от него ботинки какие остались. Просто класс!

Когда УАЗ, подняв грандиозные фонтаны брызг, ухнул в воду и начал тонуть, майор с сержантом, распахнув двери стремительно затопляемого автомобиля, попробовали выбраться из него — каждый со своей стороны.

Но поскольку с некоторых пор они были по-сиамски связаны друг с другом, а желание уцелеть во что бы то ни стало и любой ценой было у них сильнее разума, они, все то время, пока автомобиль погружался на дно, упорно — с хрипом и скрежетом зубовным — боролись, словно пытаясь доказать друг другу, что каждый из них любит жизнь гораздо больше коллеги и что его собственная личность, уж конечно, для человечества намного ценней личности его оппонента.

Однако уже на дне, так и не сумев договориться, майор и усатый сержант, обильно выпустив пузыри, с вытаращенными глазами закончили свое бессмысленное состязание в жизнелюбии и впустили в себя придонные невские струи.

Повезло только Чике: набрав полные легкие воздуха за миг до погружения машины, он прополз с заднего сидения по барахтающемуся майору и всплыл, отчаянно работая руками и ногами. И все было бы для него хорошо, если. бы только он умел плавать.

Что делать, босоногое детство и туманную юность Чика провел в детской колонии, а зрелые годы — в лагере усиленного режима, где, увы, пионервожатые с собаками и автоматами Калашникова не выводили поотрядно свой контингент на живописный берег лесного озера для пятиминутного купания хотя бы и за колючей проволокой.

— Тону! Помоги-те-е!!! — сипел он, надрывая глотку, размахивая руками и невольно, до бритвенной рези в груди, заглатывая холодные «огурчики» с привкусом машинного масла.

Чика мог раз десять уже утонуть, но осознание того факта, что ему удалось избежать участи соглядатаев, прикованных друг к другу, держало его пробкой на поверхности.

— Держи! — крикнул кто-то неподалеку от него, и Чика увидел метрах в десяти от себя спасательный круг.

Мелко дрожащего всеми своими несчастными членами от холода и перенапряжения, но все же счастливо улыбающегося Чику извлекли из реки два милиционера.

— Вот, товарищ лейтенант, поймали того, кто был в джипе… Ишь, зубы скалит, паскуда! Руки у меня на него ох как чешутся… А наших ищут; должно быть, утонули, — сказал милиционер, остановив Чику у милицейских «Жигулей».

— Я и есть «наш», свой, — бил себя кулаком в грудь Чика.

— Молчи, морда уголовная! Из-за тебя люди погибли, — сказал сержант, тяжело и звонко ударив Чику кулаком в ухо.

— Да я свой, я с майором и сержантом опасных преступников преследовал, которые от вас вчера сбежали. Я же их выследил! — чуть не заплакал от обиды Чика.

— Что ты несешь, сволочь, что ты нам мозги паришь?! Каких таких преступников, что от нас сбежали? Да никто от нас не сбежал! От нас, морда, не убежишь! Ну-ка, сержант, и вы, ребята, поучите его маленько, а потом везите гада в отделение, мы с ним до утра побеседуем за все хорошее без свидетелей.

И, как цепной пес под немилосердной палкой хозяина, Чика гортанно взвыл от боли и бессилия. О, как ему захотелось на отдых в камеру!

— Мы, кажется, вовремя? Здорово, Петро, ты в порядке? — крикнул с порога Юрьев. — Там, на вахте, ваш дед под стулом лежит, как бычок стреноженный. Развязали его-живой… Фу-у, чем у вас тут пахнет? А это что за куча?

Петя Счастливчик сидел за столом и сосредоточенно что-то мастерил, недовольно качая своей шишковатой головой. Рядом с ним притихшие Нюша и Ксюша, по-бабьи подоткнув свои модные юбки и не обращая никакого внимания на Юрьева и Максима, собирали осколки и мыли пол. Подросток жевал пряник, прихваченный им со стола на вахте Юрьев за шкафом думал, что одна из них как будто ему знакома. Но где он со видел?

— Здорово, здорово… хотя, конечно, и здоровее видали! — бедро поприветствовал старого приятеля серьезный Петенька. — Вы что, друзья мои, у Петропавловки ныряли? Ну и как, хорошая вода?

— Как в Сочи, — парировал Юрьев, принимая Петенькину игру.

— А ты что это, брат, такой лысый, и поллица вроде не твои? Ты, Юрьев, с каким бомжом физиономией махнулся? Ну и морда у тебя, дорогой мой!

— Ладно, Счастливчик, у тебя не лучше. Тебе тоже, видать, мозги вправляли… Так что там?

— Тут до тебя два грубияна в гости зашли — твои знакомые, между прочим: все на тебя ссылались. Один, крутой, все права качал, а второй его взял да и угостил моей водочкой Только водочка моя ему не понравилась. Видал, как разобиделся?

— Да, крутая куча получилась.. — Хорошо, пока не сильно воняет! — говорил Петя Счастливчик, нахмурившись и пытаясь наладить свои очки, измятые вероломным кулаком грубияна. — Но главное, он мне прадедушкины окуляры испортил. И в чем я теперь науку толкать буду? Без этих очков мне, брат, все как-то не так, словно без глаз остался или без рук… Так что ж ты меня, сукин сын Толя, не предупредил, что с порошком шутки плохи, и зачем адрес мой ребяткам дал? Или они тебя раскололи, Юрьев? Ведь эти шутнички нас всех тут могли…

— Ох, могли, Петенька… Только я все потом понял. Вот, летел к тебе, боялся опоздать. Это — Максим, — представил Юрьев подростка, скромно жавшегося у дверей в одних трусах с толстыми червяками выжатой одежды в руках. — Без него я бы уже давно на Луне был… Так кто же именно из двоих в виде сей мерзопакостной кучи? Хотя, если судить по ботинкам, это-старшой, то есть Витя… А второй где?

— Мальчик здесь, только он головку пока не держит, отдыхает после портвейна, — поддержала Петеньку Нюша, похоже, совсем оправившись от шока. Ксюша молчала и пристально смотрела на Юрьева, пытаясь вспомнить, где она его уже видела…

— Учтите, у второго, то есть у Вовы, кроме пушки в кармане должна быть игрушка электрическая-шокер. Ее бы надо до Вовиного пробуждения извлечь.

В лабораторию с самым решительным видом ворвался запыхавшийся ворошиловский стрелок Федор Федорович. Он мычал что-то невнятное, размахивая при этом наганом, словно беззаветно преданный трудовому народу чекист в мутном стане врагов народа.

Внушительную голову его венчала армейская фуражка, по-кавалеристски натянутая до самых ушей с тем расчетом, чтобы и острая макушка грозила противнику.

Левую ногу Федор Федорович приволакивал, а в правой руке он сжимал наган.

— О, смотри, смотри: молод, как и прежде! Глаза горят классовым гневом, а в зубах матросским «яблочком» звенит пролетарское слово «даешь!», Эх, ему бы еще коня! — восхищенно пел Счастливчик Юрьеву. — Что ж ты, Федор Федорович, врагу доверился? Или заснул на посту? Да, отец, подвело тебя классовое чутье!

— Где эти мазурики, Петр Евгеньевич, где эти сукоеды? — грозно потрясая наганом в воздухе, почти фальцетом кричал объегоренный страж тишины.

— Все в порядке, Федорыч, «одних уж нет, а те далече». Вон та куча-это один, а эта падаль — другой. Сами справились, ты ж нас знаешь!

— Петр Евгеньевич, я милицию вызвал. Щас приедут, показания снимать будут. Вам тут, наверно, медаль выйдет «За личное мужество», — говорил запыхавшийся сторож.

— Нет, медалью они, отец, от меня не отделаются. Орден просить буду!

— Ну уж, орден, — серьезно сказал старик. — А что эти бандюги тут у нас украсть хотели? Секреты или что похуже?

— Истину, Федор Федорович, ее, родную…

— Поди ж ты, истину… — задумчиво сопел ворошиловский стрелок, присаживаясь на дерматиновый стул. — То-то они меня чем-то твердым по голове стукнули, пока я пряник к чаю доставал. Во шишка, видал?

Юрьев подошел к Счастливчику:

— Петя, сейчас здесь милиция будет, а нам с Максимом не хотелось бы с нею встречаться.

— Это почему? Хотя, судя по твоему слегка деформированному лицу и пушке в руках вон того молодого человека, тебе действительно лучше покинуть данную мизансцену. Пойдем, я тебя и парня провожу другим ходом во двор. Не замерзнете?

На улице завизжала, запела милицейская сирена, и в окнах замигала ядовитая синева.

Петя, шепнув что-то на ухо ворошиловскому стрелку и подмигнув Нюше с Ксюшей, повел Юрьева и Максима, прихватившего Вовин шокер, по темным и сырым коридорам храма науки.

— Ну что, нашел своего Игоря? — закурив, спросил Петя Юрьева во дворе института, поглядывая на освещенные окна третьего этажа, за которыми, наверное, суетились теперь оперативники.

Они прогуливались по двору. Петя был в одной рубашке. Свой пиджак он отдал Максиму, который дрожал от холода, сидя на каком-то ящике.

— Почти.

— Что значит почти?

— Я теперь знаю, кто увез его.

— И кто же?

— Колин врач, Леонид Михайлович.

— Что ты говоришь, у Коли есть свой врач? — удивился Петя.

— Да, ты знаешь, Коля здорово болеет в последнее время. То ли почки, то ли печень, то ли еще что-то… Ты же помнишь, еще в университете: все пьют портвейн, а он себе лимонадику наливает.

— Так зачем этот самый врач увез Игоря да еще и ничего никому не сказал, даже матери родной?

— Не знаю, Петя…

— Так спроси у Коли. Ведь ты сам говоришь, что он Колин врач.

— Не могу, нет его, пропал… Еще вчера утром был дома, а вечером исчез вместе с врачом, медсестрой и частью охраны. Его помощник, Марсель, говорил, что куда-то срочно уехал. Возможно, что и за границу; Коля сам говорил мне, что поедет в Европу лечиться. Здесь ему помочь ничем не могут… Что ж, завтра начну искать Колины следы и попробую выйти на этого Леонида Михайловича… Но знаешь. Счастливчик, все мне в этом доле весьма странно: и врач Колин, и охрана его бандиты какие-то, и дела его, ведь эти двое джентльменов, что у тебя были, меня в Колином доме нашли. До сих пор не понимаю, каким образом. Все требовали, чтобы я им липовый акт подписал и остаток порошка выдал. И милиционеры, что меня вчера утром в кутузку засадили, — да-да, Петя! — засадили и пытались убийство навесить, тоже ни с того ни с сего в Колин дом приехали… Мы ведь с парнем этим, Максимом, из милиции сбежали, так-то, Петро… И «домик» Колин я спалил, и машину его утопил. Только, сам понимаешь, никому об этом ни слова… Все потом расскажу. Уж и били меня за последние сутки, Петя, уж и били — чуть душу не выбили. Еще бы немного — и на Луну отправили б… Что там мои пять лет на ринге с тремя сотрясениями и двумя переломами носа — цветочки. Смотри, вон тебя из окна твои подружки зовут, иди, давай показания, а мы порулим куда-нибудь. Поспать надо.

— Вот что, никуда не уходите отсюда. Во-первых, я тебе еще о твоем порошке не рассказал. Во-вторых, у меня осталось несколько вопросов к тебе. В-третьих, идти вам, кроме как ко мне, больше некуда. А в-четвертых, я с доблестной милицией сейчас за пять минут разберусь и — к вам сюда. Ждите. Домой поедем в моем «лимузине» — это в-пятых! — торжественно закончил Петя Счастливчик.

— У тебя уже свой «лимузин»? — удивился Юрьев, шаря глазами по двору и недоуменно останавливая свой взгляд на «Москвиче» 401-й модели.

— Кстати, у моего колеса больше, чем у «Мерседеса». Ну что, хорош?

— Почти как ты! Такой же гениальный до идиотизма профиль, — улыбнулся Юрьев.

Вернувшийся через полчаса Петя Счастливчик был очень серьезен.

— Ну что, отпустили? — спросил его Юрьев.

— А куда они денутся, если я должен бежать сейчас же на Литейный, четыре, докладывать о величайшей диверсии века против всего бывшего советского народа! И знаешь, самым весомым аргументом в пользу того, чтобы меня поскорее отпустить, для них оказались Витины ноги: мол, ежели агенты империализма даже на смерть готовы пойти?! А Вова, тот, похоже, умом тронулся. Все хихикает, просит не говорить Вите, что это он из него каку сделал. Оперативники его даже не повязали. Ходит там среди столов да головой трясет, что-то под нос себе напевая. Попросил моих девчонок, чтоб они его никому не выдавали. Кстати, все сам рассказал, даже колоть не пришлось. Сказал, где судно с этими пресловутыми отходами, о которых я тебе сейчас расскажу, стоит и как называется. Сказал еще, что уже завтра контейнеры с судна погрузят в два вагона и увезут. Без всяких бумаг повезут. Готов хоть сейчас ехать в тюрьму, только чтобы Вите о нем ничего не рассказывали. Боится Витю, даже плачет… Оперативники уже бригаду с Пряжки вызвали.

— Ну что, едем? Максим совсем замерз. Петя Счастливчик с пронзительным скрипом, полоснувшим ночную тишину, отворил дверцу своего ржавого «лимузина» и, повозившись с зажиганием минут пять, завел мотор.

— Слыхал, как тарахтит? Не машина — зверь! Почти «лендровер»!

— А ваш лимузин на бензине или на дровах? — спросил с улыбкой Максим, уже согревшийся на заднем сидении.

— Но-но, молодой человек. Этот корабль бездорожья бороздил бескрайние просторы нашей родины, еще когда ваши родители пешком под стол с голыми задницами ходили! Вперед, к горячему чаю и домашнему уюту! Ура, завтра у меня выходной, бегаю по редакциям и дарю газетчикам сенсацию: «Петр Крестовский в самый последний момент отвел от человечества смертельную угрозу!» Ну, или еще как-нибудь, только покрасивее. Я ведь, Толя, собаку-то «откопал» — твой порошок вычислил: это какой-то доселе неизвестный отечественной науке мутаген, который человека в считанные часы разрушает, превращая стрептококковые микробы в нашем организме в голодную стаю упырей, пожирающих живые ткани и вызывающих гангрену. Так-то, Юрьев, выпало мне спасти отчизну от паразитов! — вещал Петя Счастливчик, пока они выруливали в Тучков переулок.

— Так вот, значит, почему они все так суетились вокруг этого груза! Мутагенное вещество… Петя, у нас в институте двое подписавших акт на пропуск груза пострадали: одного ограбили и убили, а второго машина сбила… А я не подписал и вот живу.

— И хорошо, что не подписал, а то — как пить дать! — грохнули бы. С покойника-то ведь ничего не спросишь и показаний в прокуратуре не снимешь. Вот их всех, подписавших, и отправили, как ты выражаешься, на Луну, чтобы показаний ДЕТЬ не могли потом, когда все выяснится.

— Да, подпись эту они из меня хорошо выбивали, особенно Витя старался. Если бы не Марсель, Колин помощник, был бы я уже в холодильничке на белом кафеле.

— Так это они тебя так?

— Да, еще прошлой ночью. Марсель, ну, этот Колин помощник, меня потом в больницу отвез. Так мне там медицинские работнички на радостях, что я в живых остался, хотели укольчик вкатать, который в психушке особо привередливым делают, чтобы скорей поправлялись…

— Юрьев, ты серьезно? А зачем?

— Как зачем?! Чтобы не рыпался, наверное… У меня ведь сотрясение мозга могло быть, вот врач и хотел, чтобы я отдыхал подольше.

— Интересное решение. Я бы сказал — нестандартное… Ладно, лучше расскажи все по — порядку.

Пока Петенька прогревал мотор своего безнадежного «лендровера», вставшего, как упрямый осел, в переулке, Юрьев успел в общих чертах обрисовать ему свою одиссею и перейти к частностям, когда они наконец-таки с черепашьей скоростью затряслись по булыжнику Тучкова переулка.

У Тучкового моста их остановил милицейский патруль. Милиционеры проверяли документы у водителей и пассажиров каких-то двух загулявших автомобилей, остановленных у самого моста.

— Лейтенант Кенарь, — представился милицейский лейтенант, в котором Юрьев, к своему ужасу, узнал того самого, которого чуть не сбил с ног Максим, когда они вчера бежали из-под стражи. — На мост нельзя. Мост закрыт.

— А что у вас там, на мосту: рыбу неводом ловите, браконьерите потихоньку? — заинтересованно спросил Петенька, подрулив к тротуару и заглушив мотор.

— Водолазы работают — технику достаем. А вы куда в такое время?

— Как куда? На Литейный, докладывать, — почти серьезно сказал Счастливчик, но лейтенант рассмеялся. Петя каким-то непостижимым образом умел расположить к себе собеседника, даже если тот был с усами, погонами и при исполнении.

— А что же вы в объезд?

— Проветриться надо. А кто утонул-то?

— Наши сотрудники на УАЗе преследовали краденый джип. — Лейтенант стал серьезен, а Юрьев икнул, проглотив холодную лягушку ужаса. — Одного преступника взяли и обезвредили. — Юрьев снова икнул, теперь от удивления. — Но лучше б он в Неве остался ершам на подкормку. Им оказался рецедивист, сегодня днем бежавший из-под стражи, а наши товарищи — майор и сержант, — похоже, погибли. Отчаянные были люди, до конца преследовали гада и вместе с ним упали с моста… Я с ними только месяц и успел поработать… А, простите, мне ваше лицо что-то знакомо, где я мог вас видеть? — Лейтенант вдруг обратился к Юрьеву. — Вот и парня этого тоже…

Юрьев весь внутренне сжался… Более всего ему сейчас хотелось стремительно продавить собственным телом старенькое сиденье, железо, асфальт, земную оболочку и потом, счастливо миновав мантию и ядро земли, оказаться с той стороны где-нибудь в Америке, пусть даже без знания местного диалекта и вида на жительство в кармане.

Максим изображал спящего, привалясь со склоненной головой к боковой двери.

— Как где, лейтенант? — Петя говорил нарочито строго и торжественно. — По телевидению или в газетах. Страна не хочет забывать своих героев. Эти двое раскрыли заговор одной иностранной державы против нашей родины и теперь едут получать заслуженные награды.

— Да вы просто артист! А документики у вас есть? — весело спросил лейтенант. — Нет, ваши, гражданин, меня не интересуют. Мне бы вот ваши, — обратился он к Юрьеву, — ну где же я вас видел? Где?

— У меня нет документов. При себе не ношу.

— А вот это плохо! Документики должны быть всегда при вас, особенно если любите по ночам кататься… А что это вы такие мокрые?

— Ох, и любопытный же ты, лейтенант, — досадливо сказал Счастливчик, а Юрьев, откинувшись на спинку кресла, облизнул высохшие губы; мысли с такой быстротой запрыгали в его мозгу, что он не смог поймать даже самую жалкую из них вроде: «Сдаюсь!» или «Я больше не буду».-Жарко людям, вот и освежились под душем. Ну все, мы поехали…

— Минуточку! Куда же вы? Я вас пока никуда не отпускал. Вот, у товарища нет документов. Может, он беглый какой или в розыске, почем мне знать? Стрижка у него наша, на лице кровоподтеки, может, он и есть наш клиент? Опять же под душем, не снимая костюмчик, моется… Как вас зовут, товарищ? — лейтенант вновь обратился к Юрьеву. — Ваша фамилия?

— Юрьев, — не узнав собственного голоса, выдавил из себя Юрьев, понимая, что на этот раз все кончено, что лейтенант теперь от него не отвяжется до тех пор, пока не заберет его душу. — Анатолий Иванович Юрьев, ваш клиент…

Юрьев потянулся к дверной ручке и стал медленно, все еще не веря, что все так неожиданно закончилось, открывать дверь автомобиля, чтобы наконец сдаться на милость победителю — молодому, блестящему, со звездами на погонах и в новенькой фуражке набекрень.

— А, вспомнил! — заорал лейтенант. — Точно! Вот и парнишка с вами. Вы что же, меня не помните? Ну, вчера в отделении, а?

— Помню, лейтенант, — усталым голосом равнодушно сказал Юрьев. — Вчера днем, когда мы бежали от вас, вы столкнулись с нами у проходной и чуть не упали.

— Все верно, Юрьев! Вот это память, ай да я! Видел вас всего-то секунду, а запомнил на всю жизнь. А они мне говорят, что я не годен к оперативной работе, что мне только бумажки перекладывать. Эй, Волков! — крикнул он сержанту. — Пропусти этих. Я их знаю…

Петя Счастливчик с каменным лицом выжал сцепление и въехал на мост, минуя милицейский кордон. Юрьев сидел рядом, округлив глаза и пытаясь положить прыгающие руки на колени.

— Закрой рот. — Петя повернул голову к Юрьеву. — Уже проехали… Зря ты, Юрьев, говорил, что любой дурак- это всегда опасно. Неправда твоя: восторженный дурак это иногда даже прекрасно!

— Так, значит, милиция вас даже не ищет, — возбужденно говорил Счастливчик. — Если все именно так и было, как ты говоришь, то для меня в этом запутанном дельце многое проясняется.

— Что тебе ясно?

— Эти двое — майор и сержант — задержали тебя на квартире вахтера не случайно. Вполне возможно, они сами его и убили, чтобы он уже никому — главным образом, естественно, тебе — ничего не смог рассказать. В этом, правда, я пока не совсем уверен… А для того, чтобы ты с вахтером не встретился, внезапно появившиеся у клуба на Камской Вова с Витей тебя так качественно обработали.

— Петя, да они меня могли просто взять и убить, а не «обрабатывать», рискуя получить пулю от того же Марселя, — возразил Юрьев.

— Нет, ошибаешься. Убить тебя до тех пор, пока ты не подписал бумагу, они не могли. Вспомни, твоих коллег убрали после того, как они поставили свои подписи под липой. Слушай дальше: на квартире вахтера внезапно появляешься ты, который должен зализывать раны где-то в травмпункте. На это они не рассчитывали. Но раз ты здесь, убийство можно и должно повесить именно на тебя, ибо, во-первых, нужен убийца, которому необходимо приписать сие деяние и посадить или укокошить, чтобы дело закрыть; во-вторых, появляется возможность подавить твою активность и свести к нулю твои шансы найти Игоря, поскольку, вероятно, Игорь их козырная карта в игре против тебя; в-третьих, заставить тебя подписать бумагу — а ты ведь подписал бы, если б они дали тебе хотя бы шанс из тысячи найти сына, — и уже после этого спокойно отдать тебя своим уголовникам за две пачки чая на ремешки… Сам подумай, ведь они тебя даже не оформили соответствующим образом. Летеха-то этот, что столкнулся с вами у проходной, когда вы драпали, до сих пор ничего не знает — ни того, что вы сбежали, разоружив при этом сержанта и обидев цирюльника с замашками вивисектора, ни того, что ты, Юрьев, — так называемый убийца… Просто ему об этом никто ничего не сказал. Интересно только, куда они дели тело старика? Прямо в квартире оставили? Похоже на то, что майор с сержантом здесь свои дела крутили и, естественно, никому о них не докладывали…

— Но милиция-то здесь при чем? — недоумевал Юрьев.

— Ты, Толик, наивный. Думаешь, твоя милиция тебя бережет? Бережет-то она бережет, да только не тебя, а кого покруче, у кого девки, бабки и трехэтажные дачурки. Милиционеры тоже люди. И им в духе времени ох как пожить хочется! Ты что, газет не читаешь?

— Не всегда.

— Теперь мне, кажется, ясно, зачем и почему повязали Максима.

— За драку, — сказал Максим, вздыхая.

— А, так значит, ты сам на мирных граждан напал?

— Да нет, они первые…

— Вот именно, первые… Максим, а ты никакого знакомого у Николая Алексеевича не встретил?

— Нет… Только вот доктора того увидел на фотографии.

— Ну хорошо. А тот дядя, что лежал на полу, облитый портвейном, когда ты вошел в лабораторию, тебе совсем не знаком?

— А я его и не разглядел толком…

— Но Анатолий Иванович мне сказал, что позавчера поздно вечером на тебя напали двое, так?

— Так.

— Они были в кожаных куртках?

— Кажется.

— Лет им было двадцать пять-тридцать?

— Примерно…

— Так вот, милостивые государи, — начал Петенька, любуясь железной логикой собственных умозаключений и поражаясь диапазона применимости личной гениальности, — смев утверждать, что на Максима напали с той же целью, с какой убили вахтера: не дать встретиться с тобою, Юрьев. Это, вероятно, были все те же бандиты Витя и Вова. А забрали его в кутузку — прошу не подсказывать! незабвенные сержант с майором. Так, Максим?

— Точно! — восхищенно сказал Максим.

— Как только они взяли тебя. Толя, парень стал им не нужен. Они хотели поскорее развести вас, разделить решеткой, чтобы Максим, чего доброго, не рассказал тебе о враче. Хотя все равно живым тебя оттуда не выпустили б… Кроме того, Максима в камере держали незаконно: как-никак несовершеннолетний. И хоть ты. Юрьев, настаиваешь на отсутствии какой бы то ни было связи между пропажей Игоря и твоей экспертизой, я все же утверждаю, что ниточка есть, а может, и целый канат… И если два эти факта не связаны напрямую, то, по крайней мере, косвенно. Юрьев, Игоря надо искать где-то рядом с тем человеком, которому нужен этот груз: я не имею в виду какого-нибудь бандита Вову — он просто выполнял заказ. Нужно искать богатого и солидного клиента. И по всему выходит, что это наш Коля.

— Как Коля? Ты с ума сошел! Что за дикость! Это же наш друг, Счастливчик, твой и мой! Что ты несешь! Да и грузом он не интересовался, и акт подписывать не заставлял. Если б это был его груз, он бы меня сам попросил подписать. И я бы подписал, знаешь, по-дружески подписал бы. И Коля это прекрасно знал. И потом, он первый искренне откликнулся на мою беду. Он и его Марсель помогли мне отыскать дорожку к сыну. Я уверен, что доктор этот ни о чем Коле не сказал и у него что-то свое на уме.

— Нет, Юрьев, я был о твоих умственных способностях иного мнения. Да ведь Коля хотел, чтобы ты ничего не знал о том, что груз его! С одной стороны, именно потому, что он твой друг, а ты — его. А с другой — он не хотел быть тебе обязанным, ведь кто ты, а кто он… Ты его просто не знаешь.

— А сына моего он при этом в заложники взял? Так по-твоему получается? Это же идиотизм! Да Коля Игоря с рождения на руках носил!

— Так, да не так. Толя. Боюсь, что с Игорем дела обстоят неважно и несколько иначе, чем ты думаешь… Об этом потом. Сейчас давай проверим мою дикую идею. Ты знаешь домашний телефон своего директора?

— Знаю, а зачем тебе?

— Хочу позвонить старику.

— Ну, Петя, ты точно рехнулся. Сейчас же ночь!

— Вот и отлично! Фактор неожиданности. Звякнем ему и возьмем еще тепленького. Он сейчас должен быть в полугипнотическом состоянии, все нам сам и выложит.

— Не смей, Счастливчик! И выкинь из головы все эти бредни.

— А если не бредни? Если сейчас окажется, что я прав и Коля есть настоящий владелец данного смертоносного груза? Юрьев, ты не знаешь, что деньги делают с людьми. Давай номер! Давай же скорее! Тем более, он так ждал от тебя все эти дни звонка.

Петя Счастливчик остановил автомобиль у автомата и набрал названный Юрьевым номер телефона.

— Это вас беспокоят от товарища Самсонова, — сказал Счастливчик и протянул трубку Юрьеву.

Готовый извиниться перед Игорем Сергеевичем Юрьев недовольно поднес телефонную трубку к уху и услышал взволнованную речь директора:

— Передайте, пожалуйста, Николаю Алексеевичу, что этот наш последний из еще не подписавших бумагу экспертов, Анатолий Юрьев, куда-то пропал. Ну Прямо в воздухе растворился… Сам сегодня заходил к нему домой, ждал полтора часа перед домом на скамейке — нет его, нигде нет. Он ведь алкоголик, так сказать, деклассированный элемент, а с алкоголиками, сами понимаете, серьезных дел иметь нельзя. И, кроме того, акт и экспертное заключение у меня забрали ваши товарищи, двое не слишком вежливых молодых людей. Они сказали мне, что сами отыщут этого Юрьева и попросят его подписать. Возможно, бумаги уже подписаны… Пожалуйста, узнайте у Николая Алексеевича, как там мои дела в Москве. Я еще могу надеяться или…

Юрьев резко бросил телефонную трубку на рычаги.

— Да, Петя, ты прав… Но зачем Коле было нужно ломать со мной эту комедию?!

— А почему ты думаешь, что именно Коля ломал с тобой комедию? — задумчиво, скорее себе, чем Юрьеву, сказал Счастливчик. — Мне сейчас подумалось, что Коля может действительно ни о чем не догадываться. Он может быть лишь лицом, именем, которым прикрываются. Возможно, что и так… Судя по тому, сколько людей вокруг него крутят свои дела, и учитывая Колино теперешнее состояние, можно допустить, что его, как и тебя с этим злополучным экспертным заключением, подставляют. Хотя, конечно, Коля — слишком крупная фигура, чтобы стать в чьих-то руках молодым барашком на шашлык. Кстати, что директор сказал о грузе, — он уже знает, что его завтра увозят к месту назначения?

— Думаю, ничего он об этом не знает. Его больше всего сейчас волнует собственная научная карьера: хочет узнать у Коли, как там его дела в Москве. Он ведь в академики баллотируется, а наш Коля Самсонов со своими деньгами на данном революционном повороте российской истории, сам понимаешь, всемогущ, как Вишну.

— Так значит, старик ваш в академики лезет? Вот почему… — начал взволнованно Петя Счастливчик, но вдруг замолчал, наморщил лоб. — Юрьев, надо сейчас же рассказать старику о начинке, которую он так усердно проталкивает на Урал. Правда, боюсь, это его не слишком обрадует, но все эти ребята, что имеют здесь свой интерес, могут и его — вслед за теми двоими, что подписали акт…при этом Счастливчик осторожно указал пальцем в небо, которое, устав от ночного сумрака, начинало трепетно светлеть, робко источая свежесть и радостную готовность жить.

Петя вновь набрал номер директора.

— Игорь Сергеевич? С вами говорит биолог Крестовский. По просьбе сотрудника вашего института Юрьева я исследовал вещество, которое вы передали ему на радионуклидный анализ. Так вот, в этом самом веществе мною обнаружены доселе неизвестные отечественной науке бактерии — результат мутации стрептококковых микробов, которые встречаются у человека на слизистой оболочке зева. Вы слушаете меня? Так вот, эти бактерии поражают ткани и кожу человека, почти мгновенно разрушая их. Результат — гангрена и смерть уже через несколько часов после заражения… Дело очень серьезное. Контейнеры с мутагеном ни в коем случае нельзя впускать в страну, тем более на Урал, его вообще нельзя трогать, слишком опасно. Утром я намерен поставить в известность все те инстанции, которые должен заинтересовать данный вопрос: и ГорСЭС, и прокуратуру… Если с вашей стороны что-то можно сделать, то действуйте, не мешкая. Да, и будьте осторожны: вполне вероятно, что те люди, которые подсунули вам данную экспертизу, захотят от вас избавиться…

В продолжение своего монолога Счастливчик слышал на той стороне провода лишь свистящее дыхание Игоря Сергеевича. Потом внезапно раздались короткие гудки.

— Все. Повесил трубку. Кажется, проняло, — покачал головой Петя.

Игорь Сергеевич сидел на краю кровати, напоминавшей небольшой ракетодром, со стартовой площадки которого уже с десяток лет не поднялось в небо ни одной даже захудалой ракеты, с радостным хрустом прошивающей стратосферу…

Он был в своей шелковой пижаме в синюю и лиловую полоску, купленной когда-то в Германии с тайным намерением выходить в ней под вечер к объекту вожделения, вложив в карманы белые руки с безвольными пальцами эстета. Пижама должна была несколько скруглить и смягчить образ глыбастого светоча отечественной науки, ученого с почти европейской известностью в глазах какой-нибудь несмышленой, но уже страстно мечтающей о кандидатской диссертации дурочки, не умалив при этом должного величия.

Игорь Сергеевич никак не мог попасть ногами в тапочки.

Его жена, Кира Мироновна, так и не проснулась. Ночью ее вообще ничем нельзя было разбудить. Эта иссушенная Пицундой, ночными попойками и косметикой женщина предзакатной красоты, безжалостно изъеденной молью времени, эта равнодушная дочь бывшего крупного партийного секретаря по советской науке, эта тварь, да-да, именно тупая и жестокая тварь, всю жизнь делавшая из Игоря Сергеевича тряпку на людях, чтобы все ее любовники могли вытирать о него ноги, спала глубоко, как напахавшийся за день мужик. И при этом она дико — с утробным бульканьем храпела.

Что делать, Игорь Сергеевич обязан был терпеть эту женщину, которая последовательно, с завидным упорством и высокомерием делала из рядового кандидата физико-математических наук доктора, членкора, директора, при этом не скрывая к нему своего презрения. А потом вдруг ей это надоело. Остался последний шаг, низенькая, но самая важная ступенька, так, полпинка под зад, чтобы он, небрежно поправляя львиную свою гриву, взлетел на Олимп, раскланиваясь перед блистательной публикой, внезапно возникшей в партере и в ложах… и она отступилась.

Отступилась так же играючи, как вела его когда-то все выше и выше, расчищая дорогу к солнцу своим высоким родством и яростным темпераментом дикой кошки.

Да она просто плюнула на Игоря Сергеевича! Плюнула на то, что ему, седовласому и царственному, было просто неприлично не стать теперь академиком. При этом она кричала, истерически хохоча ему прямо в глаза, что он вообще никто и ничто и в жизни, и в постели (о! она еще об этом вспоминала!), и уж, тем более, в науке. Действительно, все статьи его и крупные работы были кем-то для него написаны, все эксперименты поставлены и проведены без его участия. Он лишь с элегантной небрежностью присваивал себе чужие идеи и, многозначительно, с провидческим прищуром помолчав, отдавал их в доработку подчиненным, на которых указывала ему жена, подчиненным, готовым на все ради дальнейшего роста.

Только в самом конце, уже на выходе, эти, порой фундаментальные работы, опубликованные в солидных академических изданиях, венчала его фамилия.

Одно время он подписывал эти работы вместе с непосредственными исполнителями: он первый, а они следом, причем те, кто писали, могли запросто попасть в «и др.». Но потом, набрав солидный научный вес, он спохватился и стал предпочитать оставаться единственным автором, если, конечно, работа того стоила. Но ведь и те люди получали свое: одни защищали диссертации, другие уезжали на Запад… Нет-нет, Игорь Сергеевич старался не обижать людей.

Надо признаться, что в молодые годы он и не рвался в большую науку, прекрасно сознавая свои возможности. Это она, Кира, толкала его вверх, заставляла расти… И он вошел во вкус. Он научился быть спокойным и солидным, научился многозначительно молчать, качая головой — то саркастически, то с отеческим поощрением, особенно когда не мог понять сути вопроса, — и все коллеги за пределами его института постепенно уверовали в то, что он действительно крупный ученый. Хотя цену ему прекрасно знали все ближайшие подчиненные, вплоть до последней лаборантки.

И вот брошенный на произвол судьбы Игорь Сергеевич должен был теперь в одиночку добиваться академства. Лишенный столь мощной поддержки в лице жены, прекрасно знавшей академическую кухню и входившей в нее с черной лестницы, в лице этой опытной интриганки, могущей влиять на самых неприступных, самых идейных и принципиальных товарищей через своего папочку, знавшего всю их подноготную, Игорь Сергеевич спешил теперь, не разбирая дороги, к заветной цели. Выставив вперед свои тонкие руки и с детской обидой на лице округлив ничего не видящие от слез глаза, он, то и дело спотыкаясь и падая, смертельно боялся навсегда опоздать к пиршеству жизни.

Только его секретарша Екатерина Сергеевна и могла в эти последние месяцы утешить Игоря Сергеевича. Увы, времена молоденьких аспирантш и соискательниц безвозвратно ушли.

А как было хорошо когда-то изображать из себя льва! Прежде, так сказать в великие и незабвенные времена, он всегда мог себе позволить запереться в директорском кабинете с какой-нибудь из подающих недежды сотрудниц, беззаветно влюбленных в науку и, естественно, в жреца этой науки. Там он по-барски угощал ее коньяком и конфетами, жаловался на проклятую заграницу, от которой ему отбоя нет: все приглашают и приглашают… Потом прозрачно намекал на вдруг возникшее у него ощущение единства душ и со смехом, словно в шутку, лез к ней под юбку, внимательно оценивая ответную реакцию.

В случае возмущенного отпора со стороны обольщаемой, он сначала все сводил к немного неудачной, но зато веселенькой шутке, так сказать, к невинной шалости, а потом, в течение всего каких-нибудь двух месяцев выводил щепетильную в межзвездное пространство — за ворота института с более чем сдержанной характеристикой и телефонными разговорами о полной профессиональной непригодности.

Сотрудницы, поверившие на кабинетном диванчике в единство душ, или, по крайней мере, только сделавшие вид, вскорости защищали свои работы на ученых советах и, в общем, совсем неплохо устраивались как на рабочем месте, так и в личной жизни, поскольку многие из молодых специалисток могли вдруг оказаться в первых рядах на получение ведомственной жилплощади, и это, безусловно, было хорошим подспорьем молодым семьям. Да, Игорь Сергеевич старался не забывать своих… Это случилось два года назад.

Как-то на одном из многочисленных институтских собраний он высмотрел русоволосую, крепкую девицу, страшно активную, бывшую в студенческие годы, вероятно, комсомольским вожаком.

Месяца два Игорь Сергеевич с интересом и благосклонностью приглядывался к этой самой Оксане Николаевне, прежде чем выдвинуть ее в профсоюзные лидеры. Старику хотелось, чтобы сия налитая пьянящей легкостью молодость и уверенная в себе красота находились как можно чаще рядом с ним… Нет, даже не так: он просто желал их всегда иметь при себе.

И он стал носить заграничные клетчатые пиджаки и делать романтические прически в салоне на Невском: седина была ему очень к лицу. Игорь Сергеевич теперь много шутил, мягко улыбался и говорил притчами.

Оксана смотрела на него своими блестящими черными глазами и смеялась, обнажая крупные жемчужины ровных, как с рекламной фотографии, зубов. Теперь они сидели в президиуме рядом, и он ощущал терпкий и пряный запах ее молодого тела.

Вела себя Оксана очень смело и независимо. И совсем не потому, что, как это обычно бывает, у нее где-то там, дома, в унылой коммуналке мог быть муж скажем, бледный и жалкий, не признанный никем художник или, того хуже, плаксивый графоман (у таких женщин мужья если и могли быть, то лишь в качестве недоразумения, так сказать, довесков, словно специально дарованных им судьбой, дабы немощь и тщета оттенила их блеск и великолепие), — а потому, что так уж она была устроена: законная дочь полей, холмов и синего неба, безоглядно парящая над миром и не сознающая себя…

Игорь Сергеевич готовился долго: загорал у себя на даче, зарабатывая новые родинки на дряблом пергаменте плеч, делал упражнения: приседал, треща, как валежником, суставами, лежа на спине, с одышкой крутил велосипед… Лицо его посвежело, живот, и без того вполне приличный для его возраста, перестал давить на нижние пуговицы сорочки.

Было лето, и в институте стояла тишина мертвого сезона. Как бы совершенно неожиданно для себя, после какой-то утомительной конференции Игорь Сергеевич увез Оксану Николаевну к себе на дачу только на часок и… отпустил хмыкнувшего шофера. Там он, расслабившись (жена была где-то на вольной охоте в Москве), начал играть в патриция, благородного, маститого и властного.

Оксана Николаевна искренне восторгалась красотами природы и шикарным директорским строением; сняв простенькие туфли, она бродила по траве, сверкая крепкими круглыми икрами, со смехом качалась в гамаке, а Игорь Сергеевич в это время пытался проглотить свой прыгающий кадык, так она была восхитительна, лениво лежащая с расстегнутой на шее пуговкой блузки, под которой тяжело таилась литая плоть…

Потом он провел ее в дом и поставил на стол яблоки и коньяк. Оксана все время заливисто смеялась и пила столько же, сколько пил сам Игорь Сергеевич. При этом она совсем не морщила носа и не кривлялась, мол, ой-ой, что вы, что вы, я не пью вина…

Игорь Сергеевич просто млел. Он был на вершине блаженства: вечер сулил ему неисчерпаемую радость. Как обычно, словно понарошку, он едва заметно начал осторожно приставать к Оксане, которая, казалось, этого даже не замечала.

Наконец, расслабившись, Игорь Сергеевич медоточиво сообщил Оксане Николаевне о только что возникшем у него пресловутом ощущении единения душ. Но Оксана только пожала плечами. Она сидела, мечтательно глядя куда-то вверх невидящими глазами, и странная едва уловимая улыбка нежно блуждала по ее губам. Сердце Игоря Сергеевича вдруг гулко и невыносимо тяжело застучало ему прямо в уши, мешая слушать где-то тут в густой неподвижной кроне не на шутку распалившегося соловья…

— Игорек, а женилки твоей хватит? — со смехом спросила Оксана Игоря Сергеевича, когда он, совсем потеряв рассудок, стал валить Оксаночку на мягкую кожу дивана, пытаясь погасить ее пылающие красным соком девичества губы своими синевато-желтыми, хищно и жадно вытянутыми. При этом трясущейся рукой он все время пытался нащупать потайные проходы в минных полях на переднем крае обороны Оксаны Николаевны.

И тут Игорь Сергеевич остыл. Навсегда остыл…

И после сего случая у него не то что на длительное время расстроилось ЭТО, а как-то вдруг сразу совсем перестало получаться с женщинами. Вообще перестало…

Даже с секретаршей Екатериной Алексеевной, которая при этом отчаянно жалела Игоря и говорила, что ей с ним и так, безо всего этого хорошо. Игорь Сергеевич прямо в голос матерился, а Екатерина Алексеевна, вдрызг измученная бесплотными (именно бесплотными, то есть вялыми) попытками, плакала, сидя у него в ногах.

О, как он был одинок и несчастен!

А эта Оксана ходила с гордо поднятой головой по институтским коридорам и с усмешкой смотрела ему прямо в глаза. Обычно, завидев ее в конце коридора, Игорь Сергеевич начинал позорно метаться и потом исчезал (прятался!) в каком-нибудь из кабинетов. И горе было Игорю Сергеевичу, если сия нахалка вдруг заходила в этот кабинет и от неожиданности начинала смеяться, с почти животным любопытством глядя на смертельно раненного льва, словно говорила: «Довольно, я видела твое смятение!»

Ах, он боялся ее, боялся и ничего с этим не мог уже поделать…

И вот все последнее время, робко поглядывая на академический Олимп, он только и утешался грядущим посвящением в боги. А теперь лопнула надежда на последнее в этой жизни утешение: он никогда уже не станет академиком…

Да, он подозревал, что груз или называемые отходы металлургического производства совсем не то, ну, или не совсем то. Что есть в этом деле двойное дно. Нет, неспроста ему всучили эту экспертизу да еще и намекнули, что от ее результатов зависит его будущее. Знали о его планах и надеждах… Ха-ха, будущее!!! Да какое будущее есть у старика?! Гроб, мрамор надгробия, золото лжи «Дорогому товарищу и другу» по трауру лент от недоброжелателей, потирающих ладони на веселой пирушке по поводу его безвременной кончины…

Итак, с завтрашнего дня всем уже будет известно, что экспертизы и экспертные заключения, которые всеми правдами и неправдами провели сотрудники его института, липовые.

Боже мой, да ведь двое из экспертов уже на том свете: второй скончался сегодня вечером в больнице. Они тоже, как и этот Юрьев, тоже указывали ему на какие-то странности, а он только отмахивался и гнал: давай, давай скорей зеленую улицу!..

И вот теперь, похоже, его очередь: этот самый Крестовский говорил об этом прямо. Но зачем им нужен я, старик, интересы которого лежат исключительно в научной области? Мне ведь и денег-то больших не надо: у меня все есть, кроме, кроме…

Игорь Сергеевич наконец вставил в тапочки свои узловатые ступни с неудержимо растущими от суставов больших пальцев костными наростами — результат ношения модной обуви в последние годы — и вышел из спальни.

В гостиной он вытащил из бара бутылку коньяка и стал нетерпеливо срывать пробку. Он так торопился, что даже не воспользовался ножом, чтобы вытащить полиэтиленовую пробку, а попробовал сделать это зубами и обломил передний зуб один из последних собственных, а не благоприобретенных.

— А, черт! — взвыл он от обиды и, уже ломая ногти, вырвал-таки ненавистную пробку из бутылки, беспрерывно матерясь.

Только проглотив целый стакан коньяка, он немного успокоился, вошел в ванную комнату и стал набирать воду в дорогую импортную лохань, покрытую изумрудной эмалью.

Игорь Сергеевич помнил Колю Самсонова, когда тот был еще подростком и его дядя, крупный театральный деятель того времени, брал его с собой на охоту в компании генералов и партийных товарищей. Игорь Сергеевич по настоятельной рекомендации жены ездил на охоту вместе с тестем, матерым охотником, выпивохой и матерщинником.

Коля Самсонов был кротким и улыбчивым пареньком, и, внутренне съеживаясь в компании «зубров» из смольнинских кабинетов, Игорь Сергеевич искренне симпатизировал ему, как березке среди горных хребтов, ища отдохновения в простом, по-сиротски общении.

С детских лет Коля отлично стрелял и играл в бильярд, что делало его всегда желанным гостем на генеральских сафари. Старшие товарищи охотно учили его жизни, предоставляя тысячи возможностей в считанные годы взлететь на вершину жизненного успеха и благополучия. Все двери были для него открыты.

Но Коля выбрал физфак университета и скромно проучился в нем от звонка до звонка, мягко, но решительно отвергая все предложения возглавить тот или иной участок идеологическо-воспитательной работы по месту учебы.

Потом Коля Самсонов куда-то пропал и выплыл на свет Божий, нет, скорее въехал на белом коне уже после перестройки и опереточных революций крупным российским бизнесменом.

Игорю Сергеевичу, в общем-то, было понятно, как этот тюха смог пробиться… Конечно, у него были давнишние крепкие связи с сильными мира сего.

Именно Коля, Николай Алексеевич Самсонов — он и только он — мог сделать ныне из Игоря Сергеевича академика, и не через Академию наук, а покруче: через самый верх — от самых рубиновых звезд и мраморных залов, куда он был вхож и где имел влияние и право жать руку САМОМУ…

И вот Игорь Сергеевич не выполнил просьбы Самсонова. И даже не Самсонова лично, а его помощника, референта, который оказался в курсе всех его, Игоря Сергеевича, академических дел. Что ж, наверное, для Коли Самсонова этот вопрос избрания в Академию был действительно пустяком, мелочью…

Игорь Сергеевич взглянул на себя в зеркало: с той стороны на него смотрел старик с розово-воспаленными белками (даже, пожалуй, желтками!) глаз и безвольно шевелящимися губами. Образовавшаяся на переднем фланге холеного, но безвозвратно увядшего лица брешь каким-то неуловимым образом переводила Игоря Сергеевича из благородных патрициев в жалкие плебеи.

«Промчались годы, страсти улеглись, и высоко…» невольно вспомнилось ему перед зеркалом и почему-то захотелось побриться.

Он взял в руки опасную бритву с платиновым лезвием — подарок тестя на свадьбу — ив задумчивости налил себе еще полстакана коньяка.

— Сегодня — это сегодня… А завтра — когда оно еще будет! — произнес Игорь Сергеевич и, сбросив с себя пижаму, с улыбкой, кряхтя, погрузился в горячую воду.

Рядом на табурете стояла недопитая бутылка со стаканом, за которым лежала бритва.

Игорь Сергеевич подумал о жене: а хорошо было бы сейчас же спокойно и расчетливо подойти к ней, спящей, и быстро перерезать ту изношенную и дурно пахнущую трубу, по-мужичьи издающую это бульканье и хрип!

Игорь Сергеевич вылил в стакан остатки коньяка и, не ощутив его крепости, выпил. Потом неуверенными пальцами взял бритву и поднес ее к глазам. Он с удивлением смотрел на этот бесстрастный и безъязыкий кусочек остро наточенного металла, стоящий при определенных обстоятельствах целой жизни, кусочек, который в настоящий момент был гораздо существенней, чем сам Игорь Сергеевич со всей его чудесной биографией и сложной психологией, потому что был по-настоящему бессмертен.

Хитро улыбаясь, Игорь Сергеевич поднес лезвие бритвы к запястью и скользнул им по руке. Получилось что-то вроде царапины, кровь из которой сразу же смыла вода.

«А ведь они думают, что скрутили меня, что я уже, как мертвец, никуда не гожусь. Это даже хорошо! Пусть думают; я их опережу. Тут самое главное опередить их! Ах, с каким удовольствием я буду смотреть на их испуганные лица, как я им буду улюлюкать — уже ОТТУДА, с высунутым языком. И та тварь, что в моей постели теперь надрывает воздух, как она будет визжать, когда увидит ЭТО!!!»

Игорь Сергеевич погрузил обе руки под воду и со злорадной ухмылкой, зажмурившись, с нажимом полоснул запястье сжатой в кулак руки. «Надо платить! А вы как думали?»

Он даже не почувствовал боли, просто — облегчение, что вот, наконец, и его хватило на поступок. Игорь Сергеевич улыбнулся, глядя, как быстро прозрачная вода густо окрашивается в цвет его, может быть, единственной победы…

Легкий холод поднимал Игоря Сергеевича все выше и выше над миром; вот уже и Олимп с этими плешивыми и завистливыми богами остался где-то далеко внизу… Ему было страшно пошевелиться: больше всего на свете он боялся теперь потерять эту сладостную невесомость избавления…

Дверь в ванную резко распахнулась. На пороге стоял Марсель, сжимая в руке пистолет с глушителем, а из ванны на него отрешенно смотрел стеклянными глазами щербато улыбающийся мраморный патриций…

— Петя, надо что-то делать, и сейчас же, — говорил Юрьев. — Я боюсь за Игоря. Ведь теперь, когда у них сорвалось дело с грузом, они могут решить избавиться от парня.

— Да. Но тут есть еще кое-что кроме аферы с грузом, что надо иметь в виду. Скажи, а где официально работает этот Леонид Михайлович?

— Не знаю.

— Это плохо: больниц-то в городе много Пока все объедешь, столько времени уйдет…

Счастливчик вел свой автомобиль по пустынным улицам с черепашьей скоростью: он думал. На заднем сидении, свернувшись калачиком, спал Максим. Они бесцельно кружили по проспектам и переулкам Петроградской стороны, над которой уже стояло питерское предрассветное небо — серое и безжизненное.

— Слушай, Толя, а в какой больнице тебе хотели вкатать укольчик для психов?

Юрьев назвал адрес, и Петенька сказал:

— Давай-ка туда. Все может быть… Уж больно их методы лечения травм и сотрясений меня смущают. И потом, надо ведь с какой-то из больниц начинать.

Счастливчик переключил скорость и стал выжимать газ. Машина, прокашлявшись орудийной канонадой и перебудив половину квартала, понеслась вперед, подпрыгивая и невольно внушая почтение к ушедшим в прошлое совнархозам, когда-то с детской прямотой выдававшим на-гора продукцию с десятикратным запасом прочности.

«Лимузин» катил по широкому проспекту в сторону белых пароходов, равнодушно закрывших серенькое окно в Европу от жадно-завистливых глаз многосумчатых отпускников и командированных своими многопалубными надстройками, напичканными блеском и мишурой шикарной жизни.

Миновав медного вождя мирового пролетариата, скромно голосующего среди зеленых насаждений за железной оградой перед травмпунктом, они свернули направо, проехали квартал, потом свернули еще раз.

Когда Петенька выруливал к мрачным больничным корпусам из красного кирпича, занимавшим почти два квартала, Юрьев вдруг привстал, глядя куда-то в полусумрак. Ночь кончилась, но день еще робко стоял на пороге, словно ожидая чьей-то команды и не смея, наступить.

— Эй, парень, просыпайся. Ну же! Смотри, это та машина, о которой ты мне говорил? — Юрьев обернулся к Максиму.

Максим едва успел протереть глаза, а Юрьев с Петенькой уже вышли из автомобиля.

— Похожа на ту. Может, и та…

— Теперь, Толя, покажи, куда тебя привезли позавчера после встречи с Вовой и Витей.

— Не знаю. Помню только, как выходил отсюда через приемный покой…

— Ага, значит, это была дежурная смена. Давайте пройдем туда. Так, Максим, держи дядю с того края, я с этого… А ты. Юрьев, будешь изображать угодившего под колеса бомжа. Все, вперед! Эй, пушку-то свою в машине оставьте.

Максим вернулся к машине и стал прятать помповик под старые чехлы. Потом он в нерешительности остановился и сказал:

— А может, лучше возьмем с собой? Нас ведь там обыскивать не будут.

— Верно, — поддержал подростка Юрьев. — Эти Колины ребята, если-только кто-нибудь из них сейчас там, способны на все. Возьмем, от греха подальше. Так, Максим, отдай Петру пушку. Вот тебе, Петенька, патрон: один остался, и в пушке три. Всего четыре. А ты, парень, отдай мне «шокер» и бери пистолет. Вот, — он вытащил из-за пояса пистолет и передал его Максиму.

— Что у тебя, Толя, в кармане, какой такой гостинец? — спросил Счастливчик.

— А что, заметно? Да парень у Николая Алексеевича на всякий случай из арсенала «лимончик» прихватил, вот я его и таскаю — от греха подальше…

В это время Петя возился с помповиком, не зная, куда в окрестностях своего мускулистого торса его пристроить, — всюду выходили углы, а он был в одной рубашке.

— Дайте мне, — сказал Максим. — Я его под пиджаком спрячу.

Счастливчик поменялся с подростком оружием и сунул пистолет за ремень у себя на животе. Некоторое время он задумчиво смотрел на выглядывавшую из-за пояса массивную ручку и затем, вытащив из-под ремня рубаху, прикрыл оружие.

— Даже прилично получилось, — сказал он.

— Суньте пистолет сзади за ремень. Вы что, американских детективов не видели? — спросил Максим. — Там пушку на спине прячут.

— Так то в Америке, паря, какие-нибудь Джеймсы Бонды. А наши майоры Пронины пушки на боку носят или, как я, на пупке. А на пояснице — у нас климат не позволяет: того и гляди радикулит скрутит. Все, пошли. Ну, Юрьев, ты хотя бы постонал для приличия.

В медсестре, которая провела их в кабинет, Юрьев узнал ту самую, которая по доброте душевной собиралась прошлой ночью, следуя рекомендации дежурного врача, всадить ему в задницу смирительный укольчик всеобщего паралитического действия.

— Вы опять к нам? — спросила она, острым глазом выделив Юрьева из возбужденно суетящейся компании доброхотов. — Ну, что на этот раз? Мне ведь тогда из-за вашего бегства от доктора здорово попало. Если он вас сейчас увидит, не ждите хорошего отношения! — И она погрозила Юрьеву пальцем.

— Девушка, что вы такое говорите' — деланно возмутился Петенька. — Человек лежал на дороге в полном одиночестве. Возможно, по нему проехалась колонна автобусов с детьми, едущими на свидание с веселым пионерским летом, или тяжелые грузовики с личным составом шестнадцатой пехотной дивизии имени Александра Македонского, тайно телекинезируемой совместными волевыми усилиями Чумака и Кашпировского в район приземления летающих тарелок для решительной схватки с внеземным агрессором… Но ведь мы с вами бывшие советские люди, ведь так, девушка? — продолжал Петенька, видя, что медсестра улыбается. — Мы ведь поможем этому несчастному бедолаге, по бессмертной душе которого жестоко проехали шипованные колеса судьбы?.. А Леонид Михайлович сегодня дежурит?

Медсестра, продолжая смеяться, утвердительно кивнула и вдруг осеклась.

— Какой Леонид Михайлович? — спровила она, забегав глазами по сторонам и отворачивая лицо к окну.

— Да мой знакомый хирург. Он у вас работает. Вот, увидел его ВМW во дворе, ну, думаю, Леня на срочной операции. Правильно?

— Я ничего не знаю. Я его сегодня не видела. Ну давайте, кладите потерпевшего сюда…

Девушка, — сказал Юрьев, садясь на кушетку, — помните, я вам прошлой ночью говорил, что у меня пропал сын и я его ищу, ну, помните?

— Ничего я не помню.

— Нет, помните. Так вот, его куда-то увез этот ваш Леонид Михайлович, и я сейчас обязательно найду его. Скажите мне, где он, в каком корпусе? В хирургии?

Медсестра бросилась к двери, но Петенька мгновенно преградил ей путь и равнодушно скрестил на груди руки.

— Я ничего не знаю! — закричала медсестра-Уходите отсюда! Я сейчас на помощь позову!

— Зови, милая. — Спокойно сказал Петенька. — Нам как раз твой напарник нужен. Хочу спросить, где его научили нормальным людям прописывать такие веселенькие укольчики, который он назначил моему другу. И зря вы не хотите сказать нам правду. Дельце-то сие с запашком. Думаю, если вы будете продолжать молчать, следователь и против вас, как пособницы, уже завтра начнет шить, ну, в общем, сами знаете, что…

— Я ничего не знаю, ничего не знаю, ничего… — вдруг зашлась в истерике медсестра.

— Что вы тут делаете?! Наталья, это что такое?! Почему эти люди здесь?! грозно кричал стремительно вошедший в кабинет доктор.

— Вот, — плача жаловалась медсестра, — обманом проникли сюда и хулиганят…

— Вон отсюда! — торжественно сотрясаясь всем телом, еще более грозно изрек доктор, тот самый, который собирался лечить Юрьева прошлой ночью квадратно-гнездовым методом. — Тут больница, а не кабак!

— Послушайте, доктор, — с некоторым вызовом произнес Юрьев, — мне от вас ничего не надо, только скажите, где, в каком корпусе сейчас находится Леонид Михайлович и, если можете, проведите нас к нему.

— Что?! Они еще что-то требуют!

— Не требуют, милостивый государь, — вступил в пререкания Петенька, — а просят. У этого человека ваш Леонид Михайлович увез сына, и, естественно, ему, Петенька указал пальцем на Юрьева, — хотелось бы узнать, зачем уважаемый Леонид Михайлович это сделал, ну и, конечно же, вернуть сыночка домой. Кстати, любезный доктор, у вас есть дети?

— Это не имеет значения. Убирайтесь отсюда. Ничего я вам не скажу! Тоже выдумали: шастать по ночам с какой-то бредятиной в мозгах…

Доктор был крепкий парень. Пожалуй, даже слишком. Коротко остриженная голова тридцати-тридцатипятилетнего мужчины с сицилийским темпераментом сидела на толстой и мускулистой, как у борца вольного стиля, шее. Волосатые руки были грубы, а плечи настолько широки, что невольно возникал вопрос: а не коновал ли он? С такими физическими данными можно было в одиночку прооперировать и слона.

И этот доктор знал себе цену. Уверенной походкой, которой неведомы сомнения и страх, он подошел к Юрьеву и, схватив его своей левой с мгновенно налившимися тяжелой ртутью венами рукой за грудки, с легкостью отшвырнул к двери, словно замызганный халат после последней, утомительной операции перед летним отпуском в компании с какой-нибудь белокурой простушкой.

— Но-но, милейший, полегче! — восхищенный броском врача-атлета, сказал Петенька… и тут же, получив крепкий удар в скулу, с грохотом сел на пол.

— Да я тебе сейчас голову оторву! — с угрозой прошипел зло улыбающийся доктор и, приподняв Петеньку за грудки, собрался ударить его еще раз, чтобы уж наверняка успокоить того минут на двадцать, вероятно, справедливо видя в крепком и невозмутимо наглом очкарике своего основного на данный момент оппонента.

— Оставь его, Айболит!

Доктор обернулся и недоуменно посмотрел на подростка, в руках которого, как сторублевка в руках виртуозного Акопяна, вдруг буквально из воздуха возникла здоровенная пушка.

— Ты что, мальчик? — сказал доктор и, оставляя контуженного Петеньку на полу, двинулся на Максима, показывая ему свои голые руки.

— Стой, Айболит, стой на месте, иначе…

— Ну-ну, сынок, разве ты хочешь проковырять в дяде докторе дырку? — говорил он, медленно идя на Максима и уже понимая, что тот не выстрелит, побоится.

— И не одну! — сказал Юрьев и вонзил усы «шокера» в бычью шею Айболита.

Раздался хлопок, и доктора тут же, словно взрывной волной, бросило лицом вниз — прямо на стол с бинтами, склянками и медицинским инструментарием. Медсестра пронзительно взвизгнула от страха, как обезьянка Чичи, полагая что доброму доктору пришел конец…

— Кира, вставай, — теребил за плечо резко всхрапывавшую Киру Мироновну Марсель.

— Что?! Что такое?! Марсель, ты с ума сошел, зачем ты здесь, что ты здесь делаешь? — жена Игоря Сергеевича испуганно вращала глазами, озираясь по сторонам и тыльной стороной ладони вытирая с губ выражение безмятежной глупости, которое посещает во сне иные, отягченные сознанием собственной исключительности, головы. — А где Игорь? Куда он делся?

— В ванной.

— Что он там делает?

— Уже ничего.

— Что ты с ним сделал, ну, говори? Что?

— Ничего, успокойся. Он все сам сделал. Так что, слава Богу, обошлись без ритуального жертвенника. Ну, что ты на меня смотришь? Ты же этого сама хотела. Твой козлик перерезал себе вены. Не ори, а то весь дом разбудишь!

— Нет, это ты его. Я знаю! Ты убил его!

— Тебе жаль этого импотента? Кира, я тебя не понимаю. Да не вопи ты. Иди сама полюбуйся. Лежит там в собственном соку и улыбается сам себе в зеркальный потолок. Кстати, не ты ли ему зуб выбила? Одного не хватает… Похоже, кто-то ему доложил о грузе. Иначе с чего бы ему себе кровя пускать, да еще на пороге новой жизни, ведь с академством его ничего пока не известно? Ты ему ничего не говорила?

— Он сам вскрыл себе вены?

— Сам, выходит. А ты говорила — слизняк, тряпка… Ну все, мне теперь надо в больницу: если уж этот Юрьев смог вырваться от ментов и узнать о начинке контейнеров, то вполне, вполне мог пронюхать и о хозяине. — Это Марсель говорил уже себе, а не с завываниями всхлипывавшей вдове, которая, умирая от тяжести свалившегося на нее факта, однако судорожно пыталась перед трюмо навести хоть какой-нибудь порядок в развалинах былой красоты, вдруг оказавшихся вне спасительного прикрытия ланкомовской бутафории под безжалостным огнем хрустальной люстры.

— Не оставляй меня, слышишь? Хоть пять минут посиди со мной, иначе я тут сойду с ума… Там, в гостиной, в баре должен быть коньяк; принеси мне. Как нет?

— Коньяк он выпил — в ванной пустая бутылка стоит. Да не трясись ты так. Лучше выпей водки. Ты дала команду в порт по поводу контейнеров? Молодец! Ну, я пошел, а ты вызывай «скорую» и оформляй тут все…

— Ну и кабан! Ну и Голиаф! — восхищенно сказал Петя Счастливчик, с интересом разглядывая на полу нешевелящегося доктора, как ценный экспонат редчайшей формы жизни из недр краеведческого музея. — Вот это экземплярчик! Представляешь, Толя, ведь и он, мазурик, давал когда-то клятву Гиппократа! Вот это Айболит, вот это я понимаю: без лишних разговоров — прямо в зубы. Ему бы дантистом быть: работал бы и без анестезии.

— Петя, сейчас он придет в себя и сразу покажет тебе все, на что способен. Вяжи его.

Руки что-то невнятно бормочущего Айболита связали его же кожаным ремнем. Счастливчик взял со стола графин и обильно полил живой водой крутую голову поверженного Голиафа. Тот застонал и открыл свои блеска никелированной операционной глаза.

— Милейший, я и мои товарищи хотим знать, где в настоящий момент находится любезный Леонид Михайлович, в каком корпусе ваш коллега соизволяет ныне пребывать и, главное, какие такие врачебные подвиги вершит он этой ночью? спокойным голосом говорил Петенька, стараясь допросу с пристрастием придать доверительный тон исповеди. — У него наш мальчик; мы только заберем его и сразу же покинем это гуманное учреждение. Ни вас, ни вашего коллегу трогать мы не собираемся. Поймите, мы только хотим вернуть себе наше. Ну как, мой вопрос ясен?

Голиаф, совсем по-детски моргая своими маленькими глазками, смотрел на Петю Счастливчика, явно не сознавая, где он, что он и почему он… Наконец подсознание доктора вернуло его пошатнувшемуся сознанию смысл последней перед электрическим ударом картины, и, угрожающе зарычав, он попробовал рывком освободиться от пут.

— Зачем же вы так напрягаетесь? Когда будет надо, мы вас и сами развяжем. Ну так где же наш Леонид Михайлович? — продолжал Петенька.

С мучительным скрипом покрутив могучими плечами и оставив бесплотные попытки разорвать на запястьях собственный кожаный ремень. Голиаф, иронически качая головой, посмотрел сначала на поблескивающего «велосипедами» Счастливчика, потом на Юрьева, на всякий случай сжимавшего в кармане американскую электрическую игрушку, и, даже не взглянув на стоявшего у окна с ружьем в руках Максима, сказал:

— Ладно, вам, козлы, теперь уже ничего не поможет! Сами виноваты…

— О, это уже теплее! Я слышу знакомую лексику: нам опять угрожают, значит, мы на правильном пути! — сказал Петенька.

— Что его спрашивать? Давайте я пробегусь по двору и посмотрю, в каком из корпусов горит свет. Он наверняка там, — предложил Максим.

— Верно, парень, — сказал Петенька. — Действуй.

Спрятав ружье под широкий Петенькин пиджак, рукава которого были закатаны до локтей, Максим исчез за дверью. Юрьев сел на клеенчатый диванчик рядом с пустой каталкой, покрытой свежей простыней, и решил немного вздремнуть, пока подросток сделает свой обход. Петенька пытался продолжить душеспасительную беседу с Голиафом, но тот мрачно отмалчивался, зловеще играя желваками на багровом от гнева лице.

Юрьев в белых паруси новых брюках и в майке навыпуск, крепко держа за руку сына, шел вдоль залитого ослепительным светом пирса, в который мерно ударяли бледно-изумрудные волны.

Странно, но только сегодня никто за ними не гнался и не угрожал им. Этих страшных и упорных ребят с ножами вдруг не стало: то ли они выдохлись, то ли совсем исчезли. Вокруг было тихо.

Юрьев вспомнил, что еще совсем недавно мучительно искал Игоря, подвергаясь смертельному риску, и никак не мог понять, как это вдруг он нашелся? Не желая, однако, вновь потерять сына. Юрьев, как клещами, сжимал его ладонь своей.

Игорь рассказывал отцу о чем-то увлекательном, размахивая при этом свободной рукой, но Юрьев не мог разобрать слов, да ему это было и не нужно. Он только улыбался и кивал головой.

Справа шел Счастливчик, тоже весь в ослепительно белом, в своих золотых «велосипедах», радостный и какой-то расслабленный. Они шли на седьмой причал встречать Ирину: белый пароход спешил на всех парах к берегу.

Юрьев так и не мог припомнить, где и когда он нашел своего сына: в его сознании образовался временной провал, словно он попал в авиационную катастрофу, и теперь, придя в себя, крутил в руках черный ящик, надеясь разгадать тайну утраченного времени или хотя бы узнать его шифр.

Ирина тревожно сигналила платком им с палубы, и все время показывала куда-то за огромные башенные часы, неизвестно как вместе со Спасской башней, воротами и черной мостовой оказавшиеся в приморском городке.

Они бежали к трапу, и народ уступал им дорогу. Первым бежал Счастливчик, определенно зная что-то ему. Юрьеву, неведомое. В последний момент Юрьев обернулся и увидел огромную черную тучу, которая наливалась над Спасской башней, поглощая один за другим купола и шпили…

В коридоре раздались тяжелые торопливые шаги: Максиму они явно не принадлежали. Кто-то чужой спешил сюда. Петенька встал у двери сбоку и окликнул Юрьева, который сразу вскочил и сначала быстро подошел к медсестре, но потом передумал, встал за один из металлических шкафов с пузырьками и банками. Из-за шкафа было удобнее встречать непрошеного гостя.

Дверь в кабинет самым решительным образом распахнулась, и на пороге возникла рыхлая глыба человеческой плоти, до боли знакомая Юрьеву. Да-да, это был тот самый огромный моллюск, где-то потерявший раковину и потому до чрезвычайности озабоченный проблемой сохранности собственного тела в бурном потоке жизни. В открытом рту вошедшего, составлявшем наиболее существенную часть лица, но как бы размазанном от уха до уха каким-то тайным плотским пороком, образно застряло восклицание или даже целая фраза, наличие которой, однако, было трудно предположить в голове без затылочной части, свойственной хомо сапиенс.

Он стоял на пороге и беспомощно смотрел на доктора, сидящего на полу со связанными за спиной руками.

— Вас там зовут, уже пора, — все же по инерции сорвалось с влажных губ пришельца.

— Здорово, Копалыч! — бодро крикнул Юрьев, выходя из-за шкафа. — И ты, значит, заболел, бедолага?

Некоторое время Копалыч стоял, ничего не понимая и глядя то на связанного Голиафа, то на Юрьева, а то на медсестру, все это время миролюбиво помалкивающую — от греха подальше. Петеньку он пока не видел, потому что тот стоял за дверью, прижавшись к стене, как запасной полк в дубраве. Потом глазки огромного Копалыча сузились, и с понимающей азиатской улыбкой он полез в карман.

— Не спеши, Копалыч! — сказал Юрьев, подойдя к рыхлой громадине на расстояние вытянутой руки.

Посмотрев по сторонам и не найдя никакого другого движущегося объекта, Копалыч с коротким смешком немного механически и как бы с ленцой потянулся левой рукой, заканчивающейся двойной порцией сосисок, к шее Юрьева, этого тухлого простачка, которого позавчера привозили к нему для какой-то стремной хохмы.

Но Юрьев, ожидая именно этого, сделал шаг навстречу и, нырнув головой под растопыренные пальцы, спокойно, словно отрабатывал это на тренировке, бросил от плеча расслабленную и согнутую в локте левую руку в подбородок Копалычу, близоруко качнувшемуся к нему и на мгновение потерявшему его из виду. В последний миг Юрьев сильно сжал кулак и закрутил его внутрь.

В момент удара у Юрьева возникло ощущение, что он имеет дело с огромным резиновым мешком, наполненном жидкостью, так мягко и почти без упругого сопротивления вдавил он своим кулаком круглый подбородок Копалыча в потное жабо жирной шеи.

Копалыч, совсем как тяжелый жук, внезапно наколотый на булавку любознательным юннатом, дрыгнув конечностями, рухнул на пол лицом вниз и застыл, беспомощно подогнув под себя руки.

— Недурно сработано, Юрьев! Кто бы мог подумать, что ты такого слона завалишь, словно Кассиус Клей старину Формана! Нокаут! — восхищенно пропел Петенька, выходя из-за двери. — Даже Петя Счастливчик не понадобился!

Юрьев склонился над Копалычем, чтобы побыстрее обыскать и лишить его оружия, если таковое найдется. Во внутреннем кармане куртки сопящего бандита он нащупал что-то вроде огромного «бульдога» и уже хотел извлечь нешуточную игрушку, но тут раздался выстрел.

Еще мгновение назад стоящего перед Юрьевым Счастливчика, теперь уже согнутого пополам, отбросило прямо к шкафу с аптекой — затылком об угол. Словно мяч, отскочила от железного угла Петенькина голова, сидящая на резиново безвольной шее смертельно раненного человека. Даже не вскрикнув, Петенька затих в неестественной позе.

Подняв голову, Юрьев увидел улыбающегося Марселя.

— Ну как ваши дела, уважаемый, вы нашли своего сына? — спросил он Юрьева, на ставляя на него пистолет чудовищного калибра.

«Нет, таких пистолетов не бывает. Ну прямо кино!» — первое, что пришло в голову Юрьеву.

Он еще не вполне осознал, что Марсель, тот самый приятный молодой человек, вежливый и воспитанный, который так много сделал для него, так много помогал ему в поисках сына, который даже спас его не только от медведя, но и от смертельных сапог Вити и Вовы, — обыкновеннейший бандит, который только что спокойно застрелил его друга, Петьку Счастливчика, даже не потрудившись разобраться, в чем дело. Просто взял и со своей интеллигентной улыбочкой убил. «Счастливчик, и зачем только я взял тебя с собой?! Но, может быть, ты еще жив?»

— Не надо дергаться! — крикнул Юрьеву все так же улыбающийся Марсель. — О нем позаботятся и без вашего участия. Копалыч, что ты там копаешься? Полежал и хватит, надо браться за работу. Развяжи доктора.

— Тут с ними был еще мальчишка, — говорил Голиаф Марселю, — у него есть ружье. Так что…

— Мальчишка с ружьем — это наша забота. И потом, он нас там не найдет, спокойно сказал Марсель.

Юрьев стоял с опущенными руками у стены и тупо, еще не в силах принять реальность происходящего, которая, внезапно навалившись, грозила раздавить его, наблюдал, как Копалыч, натужно свистя своими словно отсыревшими легкими, освобождал доктора из пут. Доктор при этом зло мычал и по-лошадиному нетерпеливо мотал выей.

Медсестра сидела в углу кабинета на полу, глядя перед собой широко раскрытыми глазами, в которых нескончаемым ужасом запечатлелась отскакивающая от железного шкафа Петенькина голова. В ушах ее до сих пор звучал выстрел…

Доктор подошел к Юрьеву и, заглянув в глаза, криво усмехнулся:

— Ну, давай твою игрушку.

Юрьев смотрел на него невидящими глазами и, казалось, не слышал вопроса. Доктор сам обыскал Юрьева и извлек из его кармана «шокер» и «лимонку».

— Ого, да вы настоящий громила! — вежливо улыбаясь, сказал Марсель и, покачав головой, положил гранату себе в карман. — Признаюсь, не ожидал от вас, батенька, такой прыти.

— Ну как, будем квиты или не хочется? — Доктор приблизил к лицу Юрьева шокер и нажал кнопку.

Юрьев увидел извилистую змейку высоковольтного разряда, которая с характерным треском дрожала между металлическими усами-электродами.

— Оставьте его, доктор, — сказал Марсель. — Ему уготовано нечто иное.

Доктор еще раз заглянул в пустые глаза Юрьева и усмехнулся.

— Теперь ты свое получишь, — и он ударил Юрьева тяжелой ладонью по щеке.

Голова Юрьева мотнулась, и он сильно ударился затылком о стенку, но боли даже не почувствовал. Доктор приблизил к Юрьеву свое лицо и, пощелкав пальцами у самых его глаз, недоуменно пожал плечами.

— Доктор, вас давно ждут. Идите же, пора начинать, — сказал Марсель.

— А этот? — спросил доктор, показывая на бездыханного Счастливчика.

— Об этом мы сами позаботимся. Тут вам уже нечего делать.

Доктор исчез за дверью.

— Ну, Копалыч, свяжи мне его. Но но, не так сильно. Я хочу оставить ему хотя бы пару степеней свободы. Вот так будет хорошо. А вы, Анатолий Иванович, кажется, так вас величать? — обратился Марсель к Юрьеву, — посидите с девушкой вон там, пока мы будем по походному упаковывать вашего товарища, так сказать, в последний путь. Да, забыл вам сказать: именно вы сейчас отвезете его в царство теней через вечную реку забвения. Побудете напоследок Хароном. Копалыч, ты меня не слушай, а то спятишь. Кидай на каталку эту жертву несчастного случая. Что, не можешь?

Марсель подошел к телу Счастливчика и, взяв того за ноги, помог Копалычу шмякнуть его на каталку.

— Вот и все. Теперь накрой его простыней. Когда Юрьев увидел накрытое саваном тело друга, реальность, стремительно обретая утраченный смысл, хлынула в его сознание расплавленным оловом, возвращая все звуки, запахи и чувства, вдруг в тысячи раз усиленные. Безжалостно пришпиливая его к действительности, длинная холодная игла с силой вошла ему в сердце, на миг замершее в самой верхней своей точке в момент отрыва. И Юрьев закричал от боли.

— Ну, что вы, Юрьев, как неживой! Везите же его быстрее! — говорил Марсель Юрьеву, который связанными впереди руками толкал перед собой каталку с телом Счастливчика по тускло освещенному подземному коридору, выложенному белой кафельной плиткой, источавшей холод сырого погреба.

Ладонью правой руки Юрьев сжимал очки-«велосипеды» — все, что осталось от Счастливчика, — которые он подобрал на полу, когда они выходили из кабинета, а Марсель что-то сквозь зубы говорил испуганной медсестре, показывая на Копалыча, мрачно смотревшего на нее.

— Куда мы едем? — тихо спросил Юрьев шедшего чуть сзади Марселя.

— В преисподнюю. Только там скорее холодно, чем жарко.

Юрьев догадался: они направлялись в морг.

Когда Максим вышел на больничный двор и огляделся, он сразу увидел, как на третьем этаже корпуса, в котором находился приемный покой, зажегся свет. Свет был обычного желтоватого оттенка, и он понял, что это не операционная: в операционной наверняка бы горел бело-голубой. На всякий случай он решил обежать взглядом остальные корпуса: а вдруг еще где-нибудь горит?

Проходя совсем недалеко от приемного покоя, Максим вдруг услышал выстрел. Он бросился назад и тут увидел, что рядом с ВМW теперь стоит «мерседес» — тот самый, на котором приезжали позавчера в клуб на Камскую Юрьев и тот, второй. Подросток даже не слышал, как он подъехал к больничному корпусу.

Первым делом Максим подбежал к окну и, увидев в кабинете незнакомых ему людей, метнулся в сторону. Он не мог слышать, о чем говорят в кабинете: плотно закрытые рамы пропускали только общий речевой фон, отдельных слов нельзя было понять.

Осторожно заглянув сбоку в окно, Максим увидел, как уже освобожденный пришедшими свирепый Айболит говорил что-то с усмешкой отцу Игоря, намертво застывшему у стены. Рядом стоял тот самый человек, который был вместе с ним в клубе. В правой руке он держал огромную пушку. Спиной к Максиму, нагнувшись к полу, суетился еще один, чем-то напомнивший закормленную рекордистку из животноводческого павильона ВДНХ.

Подросток также увидел ноги лежащего на полу человека. На них были босоножки Счастливчика. «Они убили его!» — подумал подросток, машинально хватаясь рукой за лацкан Петенькиного пиджака. Но времени на эмоции у него сейчас не было.

Максим осторожно передернул затвор помповика и снова заглянул в окно. Стрелять не имело смысла: картечью он мог бы задеть и Юрьева. Один или два выстрела ему ничего не давали, поскольку Айболит и тот, с пушкой, стояли уже вне поля зрения. Была, конечно, возможность умереть в неравном бою: противников все же было трое и наверняка у них имелось еще оружие.

Но существовала и другая возможность освободить отца Игоря и попытаться спасти самого Игоря — Максим был уверен, что Игорь сейчас находится где-то здесь. Нужно было только найти этого Леонида Михайловича и как можно быстрее…

Оглядываясь по сторонам и пригибаясь к полу, словно он находился в открытом поле под огнем вражеских батарей, подросток пробрался к лестнице и, перепрыгивая через две ступени, взлетел на третий этаж. По его расчетам выходило, что дверь в ту самую палату, в которой горел свет, должна находиться где-то в середине коридора, как раз там, где, устало положив голову на руки, сидела дежурная медсестра. Она спала, но спала, вероятно, очень чутко. Максим стал пробираться к дежурной.

Внезапно из палаты, на которую он нацелился, вышел человек в белом халате и в докторской шапочке, спокойный и усталый. Он подошел к медсестре, тут же поднявшей голову, и стал ей что-то говорить.

Максим прижался спиной к двери, и дверь с едва слышным скрипом отворилась. Подросток услышал характерный шум воды и почувствовал запах хлорки: это был туалет.

Человек, что-то объяснив с пониманием кивающей дежурной и записав несколько слов в журнале, не спеша двинулся по коридору в сторону Максима.

Подросток был почти уверен, что это — Леонид Михайлович.

Отступив в темноту, чтоб его не было видно, Максим напряженно смотрел в приоткрытую дверь, боясь пропустить лицо приближающегося человека. Внезапно ставшие ватными ноги подростка невольно подгибались.

Именно теперь Максим должен был пленить врача и взять его в заложники, чтобы, прикрываясь им, как щитом, освободить Игоря и его отца.

«Ведь тогда, в конце концов, даже если Игорь и его отец уже мертвы, бандиты так просто не разделаются со мной, — думал он. — Перед тем как они убьют меня, я застрелю этого Леонида Михайловича».

Когда человек находился уже в двух шагах от двери, Максим до немоты в пальцах стиснул ружье и вытянул шею.

Подросток только вздрогнул и сразу оцепенел, не в силах сдвинуться с места, когда лицо идущего возникло перед ним в дверном проеме. Это был человек с фотографии: тот самый Леонид Михайлович, который когда-то вечером увез Игоря.

Уже открылись и закрылись двери лифта, уже ухнули двери внизу и стихли неторопливые шаги Леонида Михайловича, а Максим все стоял в туалете за приоткрытой дверью, бессильно сжимая ружье и кусая губы.

«Неужели я струсил? Я должен был только выскочить и, сунув дуло ему в брюхо, все узнать. Он бы непременно струсил, этот самый Леонид Михайлович, и непременно рассказал бы, где Игорь и зачем он увез его. А потом мы бы пошли туда вместе. Только и всего… Но струсил не он, а я, — горько думал Максим. — А может быть, Игорь сейчас в той палате, откуда вышел Леонид Михайлович? Может быть…»

Максим выглянул в коридор: голова дежурной мирно покоилась на дамской сумочке, лежавшей на столе. Но как только он решительно вышел из туалета, из той самой палаты, где горел свет, двое санитаров вывезли каталку, на которой под простыней кто-то лежал.

Подросток сразу отпрянул к двери. Оба санитара — молодой белобрысый и пожилой худой и весь как-то глумливо изломанный были ему знакомы. Он их совсем недавно где то видел. Где?

Санитары с каталкой уже приближались к Максиму. Вдруг один из них сказал другому.

— Блондин, мы забыли заправить в палате постель и все там убрать. Слышал, что доктор говорил? Чтоб все было ништяк — так, как после жмурика. Иди, сделай.

— Да пошел ты, Ласковый! Сам сходишь, я тебе не шестерка…

— Ну ладно, пойдем вместе.

Максим услышал удаляющиеся шаги санитаров. Мысли в голове его беспорядочно кружились: «И эти двое бандитов тоже здесь? Но ведь одного из них отец Игоря убил там, в лесу?»

Максим выглянул из-за двери: каталка стояла совсем рядом. Подросток подкатил ее к своему убежищу и с трепетом человека, боящегося покойников, стянул с лица лежащего простыню.

В каталке глубоком сном мученика спал Игорь.

— Почему вы меня не убили? — ежась от холода, спросил Юрьев Марселя, до горла застегнувшего свою куртку, когда они вошли в одно из помещений морга, на кафельных столах которого лежало шесть покойников, накрытых простынями, из-под коих выглядывали желтые пятки и задумчиво шевелящиеся на сквозняке шевелюры.

— Вы мне еще должны рассказать много интересного, прежде чем я расстанусь с вами, — с улыбкой ответил Марсель, садясь на стул рядом с Копалычем, который со страхом косился на покойников.

— Но зачем вы ломали эту комедию с поисками моего сына? Ведь вы все знали.

— Такова была воля хозяина. А я ведь только на службе.

— Вы знали, что мой сын у Леонида Михайловича?

— Конечно, знал. Но вы-то как догадались? Ах да, вам все рассказал этот Максим. Кстати, где он?

— Не знаю.

— Да, с мальчишкой я промахнулся. Ну, а что вы сделали с Вовой и Витей и с нашими доблестными полицейскими?

— Значит, вы все-одна компания… Милиционеры в Неве, правда, по собственной инициативе, а Вовик сделал из Вити кучу дерьма и теперь спасается от его злого духа на Пряжке.

— А вы веселый человек, Юрьев. Я посмотрю, как вы будете веселиться, наблюдая последнюю картину заключительного акта нашей комедии.

Юрьев промолчал. Он готовил себя к самому страшному.

— Скажите мне еще, вы звонили этой ночью вашему директору, Игорю Сергеевичу?

— Да, а вы как узнали? И откуда вы знаете моего директора? Хотя понятно… Кстати, он теперь знает все о содержимом контейнера. Надеюсь, у него хватит ума сообщить об этом в прокуратуру. А ведь груз этот ваш, верно?

— Должен вам признаться, Анатолий Иванович, вы спутали нам все карты. Сначала взорвали гордость нашей пригородной архитектуры — настоящую виллу, нет, целый средневековый замок, только в современном исполнении, со всем дорогостоящим имуществом: фарфором, бронзой, настоящим Коровиным и прекрасным Дега. Потом утопили наших друзей, с которыми у нас было мирное и весьма прибыльное сосуществование. Вы не подписали акта, словно догадавшись, что подпишете себе этим смертный приговор. Вы, наконец, разгадали секрет порошка. Да вы, Юрьев, просто герой, борец за несуществующую справедливость и одновременно почти голливудский гений-разрушитель… Но только в одном вы промахнулись. Вы что, действительно считаете, что мир стоит на справедливости и что не все в нем продается, тем более в этой стране и в это смутное время? Вы, Юрьев, патологический идеалист или в самом деле так глупы, что верите в возможность помешать нам делать наши деньги? Вы, наверное, просто не знаете, что такое деньги. До какой-то суммы они, безусловно, розовые бумажки, так сказать, эквивалент усилий, затраченных узколобым населением с целью обеспечения собственного воспроизводства. Короче говоря, до какого-то момента они вещество, условно выраженное в банковских билетах. Но за определенной границей, тонкой и едва уловимой чертой, они уже не вещество, а существо, быстро, словно на дрожжах, растущее рядом с вами. Сначала оно, капризничая, только требует, и вы пестуете его, как малого ребенка. Но потом, когда на нежнейшем его теле появляются роговые чешуйки, во рту — клыки, а на лапах вырастают когти, — это уже зверь, яростный и все сметающий на своем пути. Зверь, который! требует безоговорочного подчинения и почти сыновней любви и преданности, иначе он пожирает вас, как Сатурн пожирает своих детей. И куда сразу деваются все ваши убеждения, все эти «пока свободою горим» вместе с Толстыми и Достоевскими? О, они мгновенно превращаются в дым, рассеиваемый даже легким ветерком наживы. Вам, конечно, не нравится это слово, оно вас коробит. Но если б вы только знали, как мучительно сладко любить зверя, поклоняться пресловутому Золотому Тельцу, быть ради него готовым на все. И как щедро он платит за эту преданность, делая вас все более и более могущественным. И вот вы живете, не ведая законов и не ощущая границ, ибо вы уже вне закона и вне границ этого мира; вы уже полубог, и на Олимпе вам уготовано мраморное ложе…

Двери в морг открылись, и двое санитаров втолкнули каталку с телом, закрытым простыней. Юрьев встал с места: он узнал санитаров. Копалыч держал его сзади за шиворот.

— Ну, вот мы и добрались до финала, — устало сказал Марсель. — Цербер, — обратился он к Ласковому, — закрой врата. Мы на месте.

Ласковый вместе с Блондином поспешно затворили тяжелую металлическую дверь.

Марсель поднялся и вышел в соседнее помещение, откуда исходил ослепительный белый свет. Через некоторое время оттуда выглянул врач, лицо которого было скрыто стерильной повязкой. Поверх повязки поблескивали очки в роговой оправе. Руки его в хирургических перчатках были подняты вверх. Юрьев узнал его: это был Леонид Михайлович.

Через открытые двери Юрьев увидел операционный стол с многочисленной медицинской аппаратурой вокруг и хирургическим инструментарием, нестерпимым холодом блиставшим на соседнем столике. Там же находился Голиаф уже с повязкой на лице. Он возился со шприцем у изголовья больного, которого, вероятно, должны были сейчас оперировать. Юрьев видел только курчавую с проседью шевелюру. Шевелюра принадлежала… Коле Самсонову.

Сознавая, что через пару минут все будет кончено и он никогда уже не увидит своего сына, Юрьев резко поднялся и качнулся в направлении врача, но Копалыч, обдав его жаркой кислятиной пота, сдавил своим могучим предплечием ему горло так, что у Юрьева перехватило дыхание и потемнело в глазах.

— Сиди, дядя, еще не все, — прошипел ему на ухо Копалыч.

— Что вы с ним возитесь? — недовольно спросил Леонид Михайлович кого-то, вероятнее всего Марселя, в операционной. — Стерилизуйте скорее. Я потом оформлю его как невостребованного… Давайте же! Там что, столов свободных нет?

— И, наконец, апофеоз нашего грандиозного представления, — сказал Марсель, вновь появляясь перед Юрьевым. — Вот вы и добрались до своего Игоря, он здесь (Марсель указал рукой на тело в каталке), тишайший и стерильнейший, аки агнец перед закланием. Кровь ягненка прольется на жертвенник и напитает нашего бога. Да-да, пресловутого Золотого Тельца в лице вашего лучшего друга Коли Самсонова, который безмятежно спит теперь, даже не ожидая избавления от своей смертельной болезни, так же, как и мы с вами, одного — бессмертия. Он хотел нас обмануть умереть, кануть в черноту небытия. Но мы дорожим Колей Самсоновым. Мы не дадим ему умереть: он нужен нам живой, ибо он — золотой ключ к потайной двери, за которой вечное блаженство среди богов! — Копалыч все сильнее сжимал горло вырывающегося и что-то надсадно хрипящего Юрьева, из закрытых глаз которого катились слезы. — Этот невинный агнец, — Марсель, глаза которого так лихорадочно блестели, словно он загнал себе в вену пару лишних кубиков морфия, перешел на истерический крик, — сейчас, здесь, прольет свою кровь за нашего бога. Он отдаст ему все, что сможет, и умрет. Но прежде умрете вы, ничтожный идеалист, жалкий сгусток материи, достойный разве что скальпеля. Вы, серые, покрыли собою все материки, населив землю ничтожными иллюзиями. Как прокаженные и нищенки, грязными и жадными руками цепляетесь вы за нас, волевых и цельных, без страха и сомнений идущих к радости…

— Кончай представление, иезуит! — гаркнул Голиаф, выходя из операционной со скальпелем в руке. Марселю, глаза которого, словно никелированные шестерни, сумасшедше блистали неестественной голубизной, пока он фальцетом истерически выкрикивал, словно провинциальный Мефистофель, свои последние слова.

К сотрясавшемуся всем телом Юрьеву подбежали Ласковый с Блондином и, вцепившись в него, вместе со смертельно бледным Копалычем, который, предчувствуя кровавое дело, желал бы сию же минуту провалиться сквозь землю, поволокли его к свободному кафельному столу. Сзади шли Голиаф и беззвучно смеющийся Марсель с неестественно запрокинутой головой.

С плохо скрываемой неприязнью посмотрев на Марселя, Голиаф сказал:

— Не мог, что ли, подождать пару часов?

— Что вы понимаете в вечности, вивисектор?! — с презрительной ухмылкой ответил Марсель.

Юрьева опрокинули спиной на кафельное ложе. Копалыч, отвернув голову в сторону, навалился ему на ноги; Блондин и Ласковый, стоя по сторонам, держали его руки.

Голиаф, уже приблизивший свой скальпель к судорожно искривленному Юрьеву, замешкался, как бы размышляя, с чего начать. Юрьев рычал диким зверем…

К нему склонился поблескивающий глазами Марсель; Марселю было мало: ему хотелось сказать Юрьеву еще что-то, очень страшное и оттого нестерпимое, поскольку так сладостно долго истязаемая им душа пока не испила до дна своей чаши страданий. Нет-нет, ее нельзя было еще отпускать. Только одна последняя капля правды, маленькая, но выжигающая дотла душу!

Юрьеву вспомнился сон, который снился ему в осмотровом кабинете и в котором он наконец-то встретился с сыном.

«Выходит, я встретился с ним в раю?!» И Юрьев закричал длинно и безнадежно, как человек, летящий в пропасть, но Марсель своей прыгающей ладонью перекрыл выход этому последнему утробному «а-а-а» одинокой Души, навсегда уходящей с земли, и крик оборвался… но только на мгновенье.

В полумраке больничной мертвецкой вдруг со скрежетом открылись ржавые ворота загробного мира, и в недвижном холодном воз духе где-то совсем рядом хрипло грянуло «Бляха-муха!»

— Что это?! — слабея всеми членами своего необъятного тела, пролепетал Копалыч, видя, как на противоположном столе начал медленно подниматься покойник с простыней на голове.

Несчастный бандит Копалыч, как раз малодушно отвернувшийся от Юрьева (лишь бы только не видеть смертоубийства!), первым узрел мертвеца, со скрипом поднимающегося со смертного одра.

Сразу став каким-то безвольно-вялым и по-младенчески беззащитным, он выпустил ноги Юрьева, вероятно надеясь выпорхнуть отсюда маленькой стремительной ласточкой, но, увы, гипертрофированное сердце смертельно напуганного героя мокрой церковной мышью вдруг юркнуло куда-то в брюшную полость и навсегда затерялось там, в недрах безмерного организма. Порвав с этим ужасным миром, Копалыч гулко рухнул и упокоился на влажном цементе.

Почувствовав, что ноги его теперь свободны, Юрьев поднял их над собой и, согнув спину, словно собирался сделать «свечку», с силой направил себе за голову — прямо в лицо Марселю, завороженно смотревшему, как на соседнем столе воскресал некто, подобно четырехдневному Лазарю.

Не ожидавший удара Марсель упал спиной на стенку.

— А-а, славно погуляем! — орал мертвец, размахивая в воздухе пистолетом.

Ласковый, громко икнув, пошарил глазами в поисках укромного уголка и попятился от кафельного ложа. Блондин стоял с широко открытыми глазами: он сейчас не верил ни себе, ни мертвецу с пистолетом. «Не, такого не бывает!» убеждал он себя и ждал, что вот-вот проснется в своей халупе и пойдет пить воду гулкими жадными глотками, зажав губами кислый от ржавчины носик когда-то эмалированного чайника.

Только Голиаф, некогда посвятивший себя изучению человеческого содержимого, вел себя как убежденный материалист-прагматик. Оставив Юрьева, который после того, как ударил ногами Марселя, соскользнул с жертвенника, могучий вивисектор двинулся на покойника со словами:

— Так значит, тебя не добили, падаль!

— Счастливчик, если позволите! — крикнул Голиафу Петенька, срывая с себя простыню и нажимая на курок.

Но пистолет не выстрелил. Голиаф, словно заранее зная об этом, спокойно шел на Счастливчика со скальпелем в руке.

— У, какой грозный дядя! — покачал головой Счастливчик, становясь в боксерскую стойку и беря пистолет за дуло с тем, чтобы закатать им Голиафу меж его вдумчивых холодных глазок.

Пока Юрьев, сцепившись с Ласковым, катался по полу, пришедший в себя Марсель с дьявольской улыбкой вытащил свою огромную пушку и навел ее на Счастливчика.

— Праздник продолжается!

Петя опустил руки, понимая, что против этой игрушки он уже бессилен…

И вдруг все повернулись к каталке, на которой до сих пор тихо покоился агнец, ожидая заклания. Каталка была пуста. Рядом стоял подросток с ружьем в руках. Это был Максим.

Леонид Михайлович, маячивший в дверях все те мгновения, пока стремительно разворачивались события чудесного воскрешения из мертвых, сорвавшего ритуальную вивисекцию, юркнул в операционную и закрыл дверь изнутри. Остальные действующие лица погрузились в замкнутое, едва освещенное несколькими двадцатипятиваттными лампочками (даже тут экономили!) пространство с белым кафелем и шестью стоящими в очереди на чудо мертвецами.

Рассерженный вивисектор повернул свою голову к Максиму, а Петенька, с молодецким криком: «Бей гадов! Наша взяла!» — подскочил к Голиафу и сверху вниз, словно суковатое полено, рубанул его пистолетом по затылку.

Скорбно сморщившись и хватаясь за руку мертвеца, подбитый Голиаф начал оседать, всем видом показывая, что данный поворот событий его ни в коей мере не может удовлетворить. И в данный момент, грозя разорвать присутствующим барабанные перепонки, грянул выстрел.

Огненный смерч с мясом вырвал из руки Марселя его огромную пушку, швырнув ее в противоположную стену. Марсель, зажав раненую руку у запястья, все с той же дьявольской улыбкой посмотрел на нее, как на что-то инородное, и потом, вдруг громко засмеявшись, бросился на подростка.

Максим не стал стрелять, он просто резко шагнул Марселю навстречу и, отклонив корпус в сторону, чтобы уйти от рук нападавшего, ударил того прикладом в челюсть. Марсель рухнул, покорно, как подстреленный бычок, подогнув ноги в коленях…

А в это время с львиным рыком переломившие ход сражения Петенька и Юрьев крушили частично потерявших волю к сопротивлению санитаров. Петенька занимался Блондином, постепенно начинавшим сознавать, что ему, по-видимому, не суждено вырваться к чайнику с кипяченой водой из этого кошмара с больно дерущимися мертвецами. Юрьев же за все хорошее расплачивался с Ласковым, так сказать, наличными. Ласковый сначала пытался дотянуться до Марселевой пушки, лежавшей в метре от него на полу, но Юрьев, схватив его за горло, на время отключил приток кислорода в прокуренные легкие старшего санитара и оттащил его в сторону. Старший санитар с, воем и хрипом при этом трехпалубно матерился. Он попытался было добраться до Юрьевских глазниц, чтобы решить дело в свою пользу излюбленным ударом двумя пальцами или, на худой конец, разорвать противнику губу, но Юрьев, только что чудесным образом продливший свой абонемент на существование в этом мире, был полон нечеловеческих сил и не чувствовал усталости.

Когда кусающийся и царапающийся, словно подвальный кот, Ласковый наконец подобрался своими корявыми пальцами к лицу Юрьева, тот, отведя их в сторону, внезапно сильно ударил санитара головой в синеватое, с кирпичным оттенком лицо. Ласковый крякнул и прянул во мрак безвоздушного пространства…

Ледовое побоище приближалось к концу. К шестерым мертвецам, безучастно наблюдавшим за боевыми действиями, скоро присоединились еще пятеро скоропостижный Копалыч и четверо полумертвых его соратников, после некоторого сопротивления все же принявших горизонтальное положение на полу возле кафельных столов.

К Максиму подбежал Юрьев:

— А где Игорь? Игорь живой?

— В порядке.

— Где он?

— Я его спрятал, там…

— Ладно, потом. Дай пушку! Скорей!!!

Передернув затвор, он направил дуло в сторону замка двери, за которой скрылся Леонид Михайлович, и выстрелил.

Из толстой двери, крашенной цинковыми белилами, вместе с замком со вставленным в него с той стороны ключом ураганом вышибло кусок диаметром в четверть метра, и дверь услужливо открылась.

Юрьев вбежал в «операционную» как раз в тот момент, когда на противоположной стороне ее хлопнула другая дверь. Леонид Михайлович исчез. Юрьев подергал ручку — дверь была закрыта.

На операционном столе лежал бледный как полотно Николай Алексеевич — Коля Самсонов, с синеватыми припухлостями под полуприкрытыми глазами.

Верхний край простыни, под которой он лежал, был пропитан кровью. Рядом стояли капельницы, по всей вероятности, с только что вырванными из вен больного иглами, из которых по катетерам сочился физиологический раствор. Коля дышал часто-часто и как-то поверхностно, словно боясь протолкнуть воздух в легкие. Он задыхался.

Юрьев осторожно приподнял пропитанный кровью край простыни и увидел сбоку на шее у Коли надрез, из которого сочилась кровь. Бежавший врач, вероятно, пытался перерезать ему горло, но он так торопился, что не смог попасть в сонную артерию. Юрьев прижал ладонью к ране неиспачканный край простыни.

Николай Алексеевич медленно открыл глаза и слабо улыбнулся:

— Не надо. Толя, — тихо сказал он, — не поможет. — И опять закрыл глаза.

— Коля, ты знал, что они готовили моего Игоря тебе в доноры?

Николай Алексеевич удивленно открыл глаза и отрицательно покачал головой. Потом, после некоторой паузы, собравшись с силами, он сказал:

— Мне говорили, что ждут какой-нибудь несчастный случай или смерть… Сегодня должен был умереть какой-то бездомный…

— Кто тебя так? Доктор?

— Да… Леня меня живым никому отдавать не захотел. Я им не нужен, но деньги. Толя, мои деньги… Без меня им их не получить.

— Коля, деньги за груз, за контейнеры с какими-то отходами, да?

— Не знаю… Этим занимался Марсель. — Коля закрыл глаза и замолчал. Говорить ему было все тяжелее. Юрьев схватил капельницу и, придвинув ее к Николаю Алексеевичу, нерешительно взял в руку иглу.

— Не надо. Толя. Бесполезно…

В «операционную» вошел Счастливчик.

— Повязал мазуриков, теперь они у нас не рыпнутся. Кстати, тот слон, которого ты в кабинете нокаутировал, кажется, помер. Думаю, инфаркт. А тот, что в меня стрелял, похоже, давно на игле. Я руку ему перевязал платком, а то до суда истечет кровью. Пушку его себе взял, а то мою пулей покорежило, когда он меня в кабинете «убил», — сказал довольный Петенька. — Это все он заварил с Игорем и с порошком? — спросил он Юрьева, показывая на Николая Алексеевича.

Юрьев отрицательно покачал головой.

— Они его в качестве коровы держали: у него деньги. Счастливчик, сделай что-нибудь, ведь он сейчас умрет!

Петенька склонился над Самсоновым, взяв его за руку и подвигая капельницу. Коля вдруг открыл глаза, слабо улыбнулся и снова закрыл их.

— Не надо, Счастливчик, ты же знаешь — бесполезно… Дай уйти…

Близоруко щурясь, Счастливчик попытался разглядеть Колю Самсонова; кто-то незнакомый, с окровавленной шеей, смертельно бледный и призрачный, из которого бесшумной рекой уходила жизнь, плыл у него перед глазами.

— Коля, кто тебя так? — Счастливчик осторожно положил руку ему на плечо.

Николай Алексеевич улыбнулся с закрытыми глазами.

Счастливчик обернулся к Юрьеву, в глазах его стояли слезы.

— Толя, а я ведь не верил ему… Коле Самсонову не верил.

— Ладно, Счастливчик, пойдем… Вот, возьми, еще можно на работе носить, но в Стокгольм за своей премией придется ехать в других. — Юрьев протянул Петеньке его изломанные «велосипеды» и повернулся к выходу.

— Юрьев, подойди, — едва слышно прошептал Николай Алексеевич.

Лицо его уже начинало приобретать синеватый оттенок.

Юрьев подошел к операционному столу и склонился к изголовью Николая Алексеевича, чтобы услышать его последние слова.

— Ты стал сильным, — после длительной паузы с усилием выдавил из груди Коля, — а я, видишь, деньги, дело прокля…

Дальше Юрьев не расслышал: Коля вдруг судорожно вытянулся, и что-то внутри него навсегда оборвалось.

Курчавая с проседью голова с теперь уже последней улыбкой раскрывшихся губ успокоилась на мраморном ложе.

— Что он говорил?

— Попрощался… Нам здесь больше делать нечего, — сказал Юрьев и направился к выходу.

В дверном проеме стоял Марсель: он держал за волосы Максима, приставив к горлу подростка скальпель.

— Пропустите меня к нему! Он мне должен сказать, — закричал он, горя полоумными глазами, — или я перережу ублюдку горло!

Дежурная сестра тайком досматривала свои незаконные сны на рабочем месте. Что делать, девушка только вчера вернулась с Черноморского побережья и была снаружи еще совсем шоколадная, а внутри — почти восторженная, так что работа, в частности, эти противные ночные дежурства со звонками, обрывающими чудесные сновидения на самом сладостном месте (за мгновение до!), утомительными уколами в дряблые задницы, кислородными подушками и «утками», еще не вошла ей в кровь, плоть и память, до полной глухоты отмытую в теплых лазурных водах от таких неэстетичных картин человеческих страданий.

Хорошо сегодня, в первое после отпуска дежурство, у нее было не так много работы.

Правда, один на отделении умер: какой то чердачно-подвальный подросток без родителей и дома.

Как ей повезло, что вместе с ней дежурил сегодня Леонид Михайлович — самый симпатичный и обходительный врач больницы! Без него ей бы пришлось самой возиться со «жмуриком» — это в первое-то дежурство, после бархатных южных вечеров в объятиях того восхитительного коммерсанта из номера люкс?! Бррр!

Головка медсестры покоилась на новой сумочке (подарок коммерсанта!), в которой лежала только что начатая книжка какого-то американца «Мертвец возвращается в полночь».

— Что за гадость вы читаете, Ляля! — сказал ей перед началом дежурства Леонид Михайлович, заглянув в название криминального чтива.

— А что надо, Леонид Михайлович?

— Возьмите, милочка, Достоевского. «Игрока», например…

— Достоевского я в школе проходила, а мне бы про любовь.

— Тогда «Темные аллеи» Бунина. Я вам принесу.

Очень интересный мужчина, ласковый и сильный, настоящий лев…

Хорошо, что санитары и труп увезли, и в палате прибрали… Бррр, заниматься «жмуриком», когда в уголках рта еще сохранился вкус шампанского? Нет уж, на этот раз увольте! Как там, в книжке? «Ровно без пяти двенадцать дверь в спальню мирно посапывающих Роджеров отворилась: на пороге стоял умерщвленный ими три месяца назад племянник булочника. Землистые губы его на фиолетовом с зеленоватыми пятнами лице медленно расползались, образуя подобие зловещей улыбки. Это была улыбка мертвеца.» Фу, какая гадость! Нет, лучше уж буду читать теперь про любовь-как его там? — Бунина… А? Что? Ну что еще?!

Кто-то теребил медсестру за рукав халата. С явным неудовольствием оторвав влажную щеку от ласковой кожи лайковой сумочки, она распахнула глаза: перед ней, бессильно оперевшись о стол своей прозрачной с голубыми прожилками рукой, стоял мертвец в чернильного цвета пижаме, тот самый, которого сегодня ночью санитары отвезли в морг.

— А-а!!! — пронзительно завизжала Ляля, поднимая на ноги весь контингент с персоналом на трех ближайших этажах, щелкой смятенного сознания выстрелив в потолок последней на сегодня мыслью: «Уж лучше бы сразу читала Бунина!»

Юрьев опустил ружье и посторонился. Счастливчик встал рядом с Юрьевым. Огромная пушка Марселя лежала у него в кармане, но он не шевелился, боясь, что этот скоропостижно утративший человеческие чувства под воздействием сверхдозы наркоман может в любой Момент зарезать подростка.

С застывшей на стеклянном лице улыбкой, дико озираясь по сторонам, Марсель, локтем сжимая Максиму шею, протащил его к столу, на котором лежало бездыханное тело. Прикрываясь подростком, к горлу которого был приставлен скальпель, уже до крови оцарапавший кожу, Марсель, скосив неестественно сверкающий глаз на стол, прошипел покойнику:

— Это мои деньги. Я, и только я их заработал. Я выстрадал их и так обильно полил их кровью. Отдайте мне мое… Зачем вы смеетесь? Что? Да мне плевать на то, что вы обо мне думаете. Где мои деньги, или я перережу вам глотку!

Платок, которым Счастливчик перевязал раненую руку Марселя, сполз на запятье, обнажая изуродованную ладонь и пальцы, на которых кое-где клочьями висела кожа. Юрьев уже где-то видел эту окровавленную руку: да-да, только здесь она была немного поменьше… И он вспомнил эти пальцы и эту ладонь:

«Медведь, оборотень, тот самый».

С мольбой в глазах он в отчаянье посмотрел на Марселя, словно прося того развеять свою чудовищную догадку и то страшное видение вдруг ставшего реальностью сна. И Марсель сам медленно перевел взгляд своих безумных, стеклянно отражающих «операционную» глаз на Юрьева. Раздувая крылья своего тонкого носа, Марсель вдруг скривил губы и улыбнулся, улыбнулся той самой дьявольской улыбочкой из ночного кошмара. И Юрьев понял, чье лицо было у комедианта в ватнике, изображающего из себя слепца…

— Оставь его. Он умер, — исподлобья глядя на Марселя, сказал Юрьев. Стрелять или не стрелять — такой вопрос для него уже не стоял. Теперь он был готов в любое мгновенье выстрелить.

— Умер? Не-ет, такие люди не умирают. Это невозможно. Николай Алексеевич, ведь вы мне скажете, где мои деньги? А-а, так вы решили со мной поиграть! Хотите, чтобы я повалялся у вас в ножках или потявкал на цирлах? — Марсель вдруг со всего размаха вогнал скальпель в горло Николаю Алексеевичу, с интересом заглядывая в его по-прежнему улыбающееся лицо. — Не прячьтесь от меня, не выйдет. Я же знаю, что вы с моими деньгами там, за этой вашей улыбочкой.

— Оставь его, он мертв! — крикнул Юрьев Марсель повернул к нему голову:

— Тихо, не мешайте слушать! Мне не слыш но! Он только что говорил, он что-то ответил мне… Он там, глубоко, и поэтому я плохо различаю слова… Но я проберусь к нему, только выверну вот это — он показал на труп Самсонова наизнанку.

Марсель медленно переложил скальпель в руку, которой он сжимал шею подростка, и, беззвучно смеясь, вытащил из кармана гранату, ту самую, которую Максим прихватил в Колином кабинете.

Подмигнув оцепеневшему Юрьеву, он оттолкнул Максима, который упал на пол у его ног. Потом медленно поднес гранату ко рту и вырвал зубами чеку.

— Ничего, сейчас мы посмотрим, что там у вас внутри. От меня ведь не спрятаться!

Рука с зажатой в ладони гранатой медленно опускалась на голову Николаю Алексеевичу. Сосредоточенный на движении собственной руки. Марсель дрожал, словно в ознобе.

Неотрывно глядя на Марселя, Максим начал отползать к выходу из «операционной».

— Я сейчас приду к вам. Приготовьте мои деньги, — шепнул Марсель в ухо Коле Самсонову и положил гранату рядом на стол, пристально вглядываясь в заострившиеся черты покойника.

— Атас!!! — крикнул подросток и выкатился из «операционной» в мертвецкую, хватая Юрьева и Счастливчика за рукава и тем самым выводя их из гипнотического состояния, в которое их, словно удав кроликов, погрузил свихнувшийся наркоман.

Влетев в мертвецкую, Юрьев и Петенька бросились на пол.

Не успели они еще с предусмотрительно раскрытыми ртами достичь сырого цемента, как что-то острое и горячее мощно ударило им в уши…

С трудом напрягая свои жаждущие только сна и покоя мозги, Игорь силился понять, где он находится, почему он не дома. Он смотрел на свои руки и не узнавал их: куда девались литые мускулы? Ноги его дрожали в коленях, и на миг ему даже почудилось, что это вовсе не он, а кто-то другой и что его душа, всю ночь путешествовавшая где-то с птицами, по ошибке вернулась в чье-то чужое тело.

Определенно здесь был туалет, и, судя по отсутствию писсуаров, женский. Но что он делает в женском туалете? А может, все это ему продолжает сниться?

Игорь взял себя за нос двумя пальцами; нос оказался на месте. Если бы это был сон, то носа там вполне могло бы и не быть. Слабой дрожащей рукой он почесал затылок и сразу устал.

«Вот тебе на! — думал он. — Да я же заболел. Перетренировался, что ли… Ба, да я ведь проспал охоту! Всё, уехали без меня. Но где Же я? На дом Николая Алексеевича что-то не очень похоже…»

Цепляясь руками за стены, Игорь вышел на полусогнутых в коридор. Далеко впереди него за столом спала какая-то женщина в белом халате и медицинской шапочке. Вдоль стен были двери с номерами над ними, и, главное, там, где он теперь находился, здорово пахло медициной.

«Да я же в больнице! Но я ли это? И почему в больнице? Что было вчера? Так, вспомнил: Леонид Михайлович забрал меня вчера вечером с тренировки и повез к Николаю Алексеевичу. Там меня ждал отец. Рано утром мы должны были ехать на охоту. А где я лег спать? Не помню. Сначала ехали по городу, потом свернули на шоссе; Леонид Михайлович угостил шоколадными конфетами и кофе из термоса. А дальше, дальше… Нет, не помню».

Дошлепав босыми ногами по линолеуму до столика сладко сопящей медсестры Ляли, он уперся руками в стол, переводя дыхание и собираясь с силами для решающего штурма, как русская армия после мучительного перехода через Альпы.

— Скажите, пожалуйста, где я? — теребил он за плечо медсестру, которая не желала просыпаться и только вкусно чмокала лиловыми губами.

Наконец она подняла голову и уставилась на него, открывая рот и все больше округляя глаза. Пауза продолжалась не более секунды, а потом в мерной больничной тишине включилось нечто, подобное милицейской сирене.

Юрьев лежал на животе, закрыв затылок руками, когда из «операционной» вслед за взрывной волной в мертвецкую ворвались языки пламени и дыма. Юрьев сначала ничего не видел и не слышал. Потом он почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.

— Надо делать ноги! — в самое ухо кричал ему Максим.

Мертвецкая заволакивалась едким дымом. Петенька сидел рядом на полу и только немо, как рыба, открывал рот. Юрьев схватил его за плечо и стал поднимать.

— Вставай, Счастливчик! Надо отсюда выбираться, иначе задохнемся.

Счастливчик все так же открывал рот, то ли проверяя работу челюстей, то ли пытаясь изречь что-нибудь гениальное по поводу этого теракта против элементарного здравого смысла.

Юрьев оставил Счастливчика Максиму, а сам бросился к плененным санитарам и Голиафу.

Ласковый с Блондином, кашляя, жались друг к Другу, как две бедные сиротки в логове людоеда Блондин плакал. Рядом с ними, раскинув свои могучие, некогда всегда готовые к употреблению руки лежал Голиаф. Он был мертв.

Осколок гранаты угодил ему между глаз как раз в тот миг, когда он, грозно разорвав тенёта, собирался голыми руками свести счеты с двумя козлами и щенком, испортившими ему всю игру. Перед смертью Голиаф не мучился и не терзался бесполезными, с точки зрения его аналитического ума, угрызениями совести. Он даже не успел подумать о той горе «бабок», которые уже просились в его карман, но вдруг утратили свое хождение, поскольку на том свете расплачиваться предстояло совсем другим эквивалентом. Он умер сразу — просто и беззвучно, как рядовой великой армии прагматиков.

— Вставайте, орлы! — крикнул Юрьев вжимавшимся в стенку санитарам с уголовными наклонностями. — Если: есть желание продолжать существование — с вещами на выход.

— Только доктора прихватите и того, толстого, — к Юрьеву подошел Счастливчик, продолжавший кричать по причине легкой контузии головы. — Оба, конечно, покойники, но хотелось все же избежать досрочной кремации, которая не позволит произвести вскрытие и выяснить, а была ли, собственно говоря, у несчастных совесть?.. Старик, ты вернул меня к жизни! — сказал Петенька, указывая на измученные «велосипеды», криво сидящие на широкой переносице, над которой уверенно возвышалась лиловая шишка.

Петенька развязал плененных санитаров, которые тут же принялись выполнять волю победителей: вцепившись в халат Голиафа, волоком потащили его к выходу.

Стороной обойдя равнодушных покойников, которым было хорошо, ибо они единственные здесь не кашляли, Максим пробрался к Юрьеву и Счастливчику, осторожно ощупывая собственное тело, словно не веря, что оно после такого взрыва все еще цело.

— Сейчас сюда прибегут, и еще не известно, как для нас все это обернется, крикнул Юрьеву Петенька.

— Надо делать ноги, иначе заметут, — солидно поддержал Счастливчика подросток. — Таких дел наворотили — никто не поверит, что мы тут ни при чем. Как пить дать, по судам затаскают. Бежим отсюда; заберем Игоря — и в разные стороны.

И Юрьев сразу вспомнил о сыне.

— Так что с ним? Живой? — спросил он Максима.

— Живее всех живых! Правда, спит так, что пушками не разбудишь!

— Где он?

— На третьем этаже, в туалете. Я его туда отволок, а сам — на его место под простыню, с пушкой. Пусть, думаю, только откроют!

— Давай туда — крикнул Юрьев и потянул Счастливчика вслед за стремительно исчезнувшими санитарами.

— Ну уж нет, нас не должны здесь видеть, и, значит, та дорога — в погибель. Поэтому в новую жизнь мы войдем узкими вратами, — сказал Петенька. — В «операционной» я видел дверь. Наверняка она ведет к свободе. Разве ты. Юрьев, не видел ее?

— Видел, но ведь там пожар и, как ты сам понимаешь, обезображенные тела. Кроме того, та дверь закрыта.

— Не бойся. Юрьев. Главное — не смотреть по сторонам, а дверь мы откроем. И он показал компании пушку Марселя.

— Ты прав, Петя. Ведь если мы пойдем по туннелю, то неизвестно еще, выйдем ли на свет Божий.

— Идите за мной. Только прикройте лица пиджаками и задержите дыхание. напутствовал их Петенька.

Когда, прикрыв головы одеждой, они собирались уже войти в операционную, со стороны туннеля послышались многочисленные голоса и топот: кто-то приближался к мертвецкой.

Петенька решительно вошел в объятую синеватым пламенем операционную.

— Толя, а дверь-то не заперта! — крикнул он идущему сзади Юрьеву.

Игорь отшатнулся от медсестры Ляли, ни с того ни с сего вдруг возопившей дурным голосом уличной торговки пирожками, и, потеряв равновесие, рухнул на пол всеми своими хрустальными на данный момент костями.

Уже из палат воровато выглядывал испуганный контингент, разбуженный криками сестры. Больные, однако, пока не отваживались открыто выйти на бой с нечистой силой; они лишь мужественно проводили рекогносцировку на местности, держа на всякий случай за спиной крепкие тылы из полупарализованных и ненароком заговаривающихся однополчан.

Игорь окончательно проснулся. Ему стало ясно, что он действительно в больнице и что, если иметь в виду руки, ноги и прочие части тела, он — это в самом деле он, только предельно исхудавший и ослабленный, а совсем не чья-то немощная оболочка, случайно подвернувшаяся его душе на пути из варягов во греки.

Игорь не любил больниц, которые лично для него всегда были связаны с утратой каких-нибудь второстепенных органов, например, аппендикса или гланд; это было больно и как-то унизительно.

Поднявшись с пола, он, по-моряцки широко расставляя свои, вдруг ставшие чужими, ноги, щелкая и скрипя суставами, побежал прочь от медсестры — в сторону лестницы, надеясь выскочить из пропахшей карболкой «мышеловки» прежде, чем его схватят за шиворот доктора и что-нибудь отрежут для профилактики.

Как в страшном сне, опасаясь погони и поэтому перепрыгивая через ступеньки с риском в любой момент стать действительным пациентом сего гуманного учреждения, он скатился на первый этаж. Наверху уже все пришло в движение: по этажам бегали люди, хлопали дверями и тревожно кричали: «Пожар!»

«Вот сейчас меня поймают и обвинят в поджоге!» — лихорадочно думал он, пытаясь открыть дверь на улицу, которая оказалась заколоченной. Рядом было разбито окно, но, во-первых, ему не хотелось возиться с рамами, а во-вторых, у него не хватило бы сил взобраться на довольно-таки высокий подоконник.

В этот момент какие-то черные тени стремительно бросились наверх из-за приоткрытой подвальной двери. Игорь, вздрогнув и забыв от страха сделать вдох, посторонился, чтобы дать им дорогу, но одна из теней метнулась к нему. Подросток вскрикнул, инстинктивно загораживая лицо от неминуемого удара, и нападавший, навалившись сверху, смял его тело до хруста в суставах.

— Игорь! — шепнула тень знакомым голосом. — Сынок!

С недоверием вглядываясь в этого пропахшего пепелищем, черного от копоти и абсолютно лысого человека с кровоподтеками на счастливо улыбающемся лице, Игорь пытался узнать своего отца.

— Папа, ты был на охоте? — наконец спросил он Юрьева, заметив в его руке ружье, знакомое еще по зимней охоте.

— На охоте.

— На кабанов ходили? Подстрелил чего-нибудь?

— Бог миловал…

— А что у тебя…

— С головой?

— Да. Попал в аварию?

— Нет. Просто аллергия на кабанов.

— Но почему вы ездили без меня? Мест не хватило?

И тут Игорь с удивлением узнал в одном из «охотников», стоящих рядом, Максима, такого же черного и дымного, как отец. Третьим был дядя Петя Счастливчик, который вообще-то никогда не был охотником.

— Привет, Макс! Тебя тоже приглашали на охоту? — Игорь протянул руку Максиму.

— Нет, я без приглашения. Скорей, по зову сердца, — с усмешкой пожал плечами Максим.

— Ты не знаешь, что это со мной стало? — продолжал, не вдаваясь в подробности, Игорь. — Вчера вечером шестьдесят килограммов от груди жал, а сегодня руки поднять не могу.

— Что? Вчера?!

— Да. А ты что, не помнишь, как сам вес на штанге устанавливал?

— Ну, парень, и силен же ты спать! — заключил Счастливчик, и Максим засмеялся, внезапно осознав, что все кончилось.

— Все на выход! — сказал Счастливчик и, навалившись плечом на входную дверь, выдавил ее на улицу.

— Давай к «лимузину»! Петька, быстрее! Заводи! — стонал Юрьев, боясь свихнуться от счастья и едва удерживая в груди радость, бьющую огромными крыльями и рвущуюся из клетки на волю.

Счастливчик завел свой времен Куликовской битвы «москвичек», смертельно харкающий и мучительно скрипящий, который, хотя бы из уважения к бессмертному отечественному железу, стоило, пожалуй, занести в книгу рекордов Гиннеса и потом с чистой совестью отправить на свалку.

Не обращая на них никакого внимания, на больничном дворе суетились люди в белых халатах и немногочисленный контингент только что продравших глаза больных, забинтованных преимущественно в верхней части и по этой причине — от греха подальше! — покинувших свои прокисшие палаты с тайной уверенностью в том, что если кто-нибудь сегодня и сгорит, то только не они. Люди с усердием искали, где, собственно говоря, этот самый пожар.

— Юрьев, а ты заметил, что тачки-то красной нет во дворе?

— Узрел, Петенька. Уехал наш доктор…

— И второй машины нет — «мерседеса», — сказал Максим.

— «Мерседес» — машина Марселя, но… — начал было Юрьев и замолчал.

— Ладно, доктор уехал, — сказал Счастливчик, — это мы понять можем. Но вот хотел бы я знать, кто уехал в «мерседесе», если его хозяин двадцать минут назад катапультировался на Луну?

— Не нравится мне это, — сказал Максим. А Юрьев, сидя на заднем сидении, только счастливо щурился на солнце, обнимая за плечи сына. Уже отключившись от всего сущего, от плывущих мимо домов с жарко освещенными крышами, от товарищей, радостно и возбужденно переговаривающихся в узком, изъеденном временем салоне, он безнадежно тонул в ласковых волнах безмерного личного счастья.

Навстречу им с пронзительным визгом проехали две пожарные машины. Счастливчик выехал с больничного двора и повернул к проспекту.

— Прячь пушки! — сказал Счастливчик товарищам и притормозил.

Вернувшись из своих бездонных морей, Юрьев увидел, что им с обочины жезлом сигналит милиционер. Рядом с ним, прислонившись к желтому милицейскому УАЗу, стояли еще трое. Петенька открыл дверь и собрался выйти из автомобиля, но милиционер сам подошел к ним.

— Сержант Волков, — приложил он к козырьку ладонь. — Из больницы едем?

— Да вот, парня забрали, — энергично начал Счастливчик. — Лечиться больше не хочет.

Сержант вопросительно посмотрел на Игоря. Игорь только хмыкнул и кивнул головой. Тогда сержант медленно перевел взгляд на Юрьева, который продолжал глупо улыбаться, ерзая на помповике. Сержант недоверчиво оглядел его помятую, с желтыми разводами перезревших синяков физиономию и коротко сказал:

— Выходи.

— В чем дело, сержант? — возопил Петенька, прекрасно понимая, что, если Юрьев сейчас поднимется, милиционер сразу увидит ружье и что-либо доказать судьям в народном суде, дабы хоть отчасти смягчить приговор, будет уже невозможно.

— Выходи, я сказал. Ты, — милиционер указал пальцем на Юрьева и, отойдя на шаг, помахал своим товарищам, чтобы те подошли.

— Да в чем дело? — кричал Петенька. — Зачем ему выходить? Человек сына домой везет. Он — полярник, дома полтора года не был, с тех пор как ураганом оторвало его льдину и унесло в бескрайние просторы Ледовитого океана. Теперь ему орден будут вручать. Что вам, физиономия его не понравилась? Так он с лестницы упал, когда лампочку вкручивал.

— На льдине, что ли, вкручивал? А потом его под ноль белые медведи постригли? — ухмыльнулся сержант. — И вы все выходите. Проверка документов. Тут в больнице пожар. Сообщили, что какие-то посторонние люди проникли в морг.

— Покойников воровать? — съязвил Счастливчик.

— Попридержи язык, разговорчивый. Ну, я же сказал: выходи! Щас посмотрим, что вы за фрукты.

Счастливчик, чертыхаясь, выбрался из «лимузина» в надежде как-нибудь заговорить сержанта и все же избежать обнаружения тайного арсенала представителями компетентных органов.

— А, это опять вы! — крикнул Счастливчику подошедший к ним лейтенант — тот самый, который пропустил их этой ночью через заслон у Тучкова моста. — Ну как, уже доложили о выполнении на Литейный, четыре? А ордена вам вручили? — весело балагурил он.

Услышав знакомое заклинание с магической в условиях криминальных кругов Питера четверкой на конце, сержант немного смутился и стал чесать свой затылок.

— Ты что, Волков, своих героев не узнаешь? — Лейтенант хитро подмигнул Петеньке, который, ухватившись за предложенную ему лейтенантом Кенарем игру, как за соломинку, уже предчувствовал вкус очередного чудесного хепи-энда.

Торжественно раздувшись жабой. Счастливчик посуровел.

— Ты же понимаешь, брат, — обратился он к лейтенанту, солидно качая головой, — мы — бойцы невидимого фронта и нам, естественно, огласка ни к чему. Там, — Петенька показал пальцем вверх, — этого не прощают. Вот, пацана встретили. Выполнял спецзадание в логове врагов народа. Сейчас едем к САМОМУ — доложить о выполнении, а потом — ордена, благодарность всего населения, белый костюм, Золотые Пески, шампанское со льдом и разведенными танцовщицами на коленях… Шучу, конечно, но дело у нас нешуточное, это уж точно.

— Пропусти их, Волков! — смеялся лейтенант. — Я их знаю: это бойцы невидимого фронта с высшим цирковым образованием.

— Но ведь в больнице пожар, товарищ лейтенант, а я чувствую, от них вроде дымком тянет! — сказал сержант, скорее защищаясь, чем нападая.

— Это мы на работе горим, товарищ сержант! Горим, не жалея себя, как бикфордовы шнуры! — подмигнув лейтенанту, торжественно сказал Счастливчик и вновь торжественно надулся жабой.

— Да пропускай же ты этих… шнурков! — хохотал лейтенант, схватившись за живот. — Это же придурки, Волков, разве не видишь?

Сержант плюнул и, тихо буркнув себе под нос: «Сам ты придурок. Кенарь!» пошел прочь к УАЗу от хохочущего по-ребячьи заливисто лейтенанта.

— Ну, как знаете, дело ваше, начальник, — сказал он не оборачиваясь.

— Что, Толя, штаны промочил? — подал голос Счастливчик, когда УАЗ с милиционерами пропал из поля зрения в зеркале заднего вида.

— Не успел, Петенька.

— А я, признаться, уже почувствовал неприятное расслабление в области мочевого пузыря… Но бывают же дураки на свете! Что бы мы без них делали? А, Юрьев? — восхищенно говорил Счастливчик, стараясь выжать все, что было возможно выжать из старой колымаги.

Юрьев с Игорем вышли из метро на Гражданке.

Громыхали трамваи. Троллейбусы, срывая зеленую искру, щелкали своими большими усами в местах стыка электропроводов. Гудели автомобили и, красуясь друг перед дружкой зеркальными капотами, спешили занять место у светофора.

На площади перед метро унылые краснолицые тетки продавали жареные сосиски в цементе позавчерашней выпечки, на которые не клевали даже дети. Ясно сознавая всю безнадежность данного предприятия, тетки мечтали о пивных киосках и рюмочных, где бы жизнь бойко кипела от зари и до зари, наполняя разноцветным хрустом их безразмерные косметички, заменившие собою ограниченные пространства кошельков.

Черноусый кавказец, тот самый Бармалей-свежеватель, во все горло зазывал платежеспособное население с утра пораньше отведать шашлыков с пивом:

— Барашек только вчера бегал! Подходи, пальчики оближешь!

Юрьев подошел к Бармалею:

— Ну, где твой барашек? Нет, ты мне Свинину не показывай, где барашек?

— Нету, дорогой, — сказал Бармалей, разводя руками и пряча от Юрьева глаза.

— А в пятницу был. Живой. Я помню, как ты его…

— В пятницу был, а теперь нету. — И Бармалей сокрушенно покачал головой. — Украли… Совсем плохо. Теперь хороший шашлык никак не сделать! Нет ягненка, как торговать буду?! Хочешь, из свинины тебе сделаю? Э-э, не хочешь! Вот все вы так: вам только барашка подавай, а где я на всех возьму?

На Игоря, который шел по улице в больничной пижаме и одних носках, по-барски дарованных ему Максимом, никто из прохожих не обращал никакого внимания: уже несколько лет, как до формы одежды простого советского прохожего в этой удивительной стране никому из сограждан, насмерть заеденных бытом, не было дела.

— Сынок, пройдемся хоть немного пешком, — сказал Юрьев, осторожно неся под пиджаком помповик, стволом засунутый в брюки.

— Но я же в носках… Ума не приложу, как я очутился в больнице и где моя одежда, где мои кроссы и кожаная куртка с джинсами? Папа, почему меня положили в больницу? Что со мной произошло?

— Перетренировался, Игорек, — сказал, глядя перед собой, Юрьев.

— Ладно, скажи правду: что со мной произошло? Ведь вы с Максимом и дядей Петей пришли в эту больницу с ружьем не просто так. Ведь что-то нехорошее должно было произойти, да? Сколько я спал?

— Денек провалялся.

— Папа, я же умею читать. В газете, которая висела на стенде у метро, я увидел, какое сегодня число: я спал десять дней! Что со мной произошло???

— Успокойся, Игорь, теперь все позади. Поехали скорее, тебя ждет мама, сказал Юрьев, крепко беря за руку сына и запрыгивая на заднюю площадку троллейбуса.

Когда они уже подходили к дому, кто-то поднялся со скамейки в парке, аккуратно занявшем четырехугольное пространство, ограниченное «кораблями» двенадцатиэтажек. Человек пошел им наперерез.

— Вон мать нас встречает. Сейчас будет ругать, — с улыбкой сказал Игорь.

Ирина с вытянувшимся за эти два дня лицом и воспаленными глазами быстро подошла к Игорю и молча прижала его голову к груди.

Она хотела что-то сказать, но слова не шли, и она только часто и глубоко дышала, уткнув лицо в курчавую макушку сына. Потом Ирина подняла лицо к Юрьеву, покорно стоящему в стороне, и спросила:

— Чего вы так долго? Я вас еще ночью ждала.

— Почему ночью? — спросил, в свою очередь несколько удивленный таким вопросом, Юрьев.

Ирина вдруг впервые за последние дни улыбнулась:

— Я ведь только вчера вечером от слепой приехала. Она мне говорит: «Все, езжай домой встречать своих. Вымолила ты их, матушка!» Мне сразу так легко стало, и я домой поехала. В квартиру вошла как раз, когда ты позвонил. Сначала все в кухне сидела, в окно на дорогу смотрела… А часы все тикают, тикают. Потом сосед за стенкой кричать стал: он там с дружками что-то празднует. Чувствую, сидя на одном месте, не выдержу ожидания. Вышла на улицу, вот, даже одеяло с собой взяла. Знаешь, Юрьев, на улице ждать легче.

— Ну, я пойду, Ира…

— В таком виде пойдешь? Да тебя же в метро не пустят!

— Да нет, пустили вроде, когда сюда ехали.

— А теперь не пустят. Нет, Юрьев, ты видел себя в зеркало? — Ирина внезапно засмеялась, пряча лицо в шевелюру сына.

— Нет, а что? — спросил, улыбнувшись, Юрьев.

— Ты теперь на ковбоя похож, помнишь, из «Великолепной семерки»? Юл Бриннер — так, кажется, звали артиста. Лысый и очень… мужественный. Ну, пошли домой.

Юрьев сидел за столом. Не имея возможности произнести хотя бы слово туго набитым ртом, он молча, с жадностью поедал макароны с сосисками. Игорь не отставал от отца. Ирина просто сидела за столом и, вскинув брови, поражалась скорости поглощения пищи и полному отсутствию предела насыщения изголодавшихся желудков.

— А вам плохо не будет? — спрашивала она смеясь.

За стеной, в соседней квартире, шла гульба. Там что-то надсадно кричали, пели и потом долго похабно матерились, то и дело тяжело стуча им в стену. Юрьев даже слышал отдельные фразы: кто-то звал свою ненаглядную поскорее… Далее следовала невыносимая похабщина.

— Не обращай внимания. Юрьев. Это сосед, ну тот, который в последний раз, когда ты был здесь, стоял с тобой на лестничной площадке… С компанией гуляет. И как его только тут прописали? Хотя, конечно, отсидел свое — имеет право.

— Это он тебе так? — удивился Юрьев.

— Я тебе говорю, не обращай внимания. Он пристает иногда по пьяной лавочке… Но ведь я женщина здоровая, так что отпор хулигану могу дать, — говорила она, нервно улыбаясь и как бы оправдываясь перед Юрьевым.

Юрьев перестал жевать, отставил тарелку и встал.

— Да, непорядок…

— Толя, я прошу тебя, не ходи туда, слышишь? Они погуляют и успокоятся. Умоляю тебя, Юрьев…

— Они успокоятся, но лишь до следующего раза. Увы, это патология… Ну-ну, не волнуйся так, Ира, я просто попрошу их гулять потише.

— Юрьев, они тебя убьют!

Взяв вскочившую Ирину за плечи и со спокойной ухмылкой усадив ее за стол, Юрьев смешно округлил глаза:

— Кого? Меня?! Игорь, успокой мать. Я сейчас приду. — Он похлопал сына по плечу. — А ты, Ирина, завари чай. Мне — покрепче.

Ирина хотела что-то еще сказать, но только покачала головой и вдруг заплакала, прижав к лицу ладони.

— Я быстро! — сказал Юрьев и вышел.

— А, мужик! — пьяно сказал сосед Валера, распахнувший перед ним дверь квартиры.

— Войти можно?

— Входи, пока не внесли! — И вся компания гнусно загоготала.

В грязной, насквозь прокуренной комнате вокруг пластикового кухонного стола, по всей видимости доставленного сюда со свалки, сидело еще трое пьяных гостей. Стол был уставлен всевозможными пузырьками и бутылками, немытыми стаканами и разнокалиберными тарелками с высохшими холодными закусками, вышедшими из употребления более сорока восьми часов назад и обильно сдобренными пеплом.

— Во, братва, сам пришел. Я его шугнул тут намедни, чтоб не клеился к моей бабе, а он опять у нее сидит. Думаю, пора восстановить справедливость.

— Восстанови, Валера! — вопили собутыльники. — Сегодня же! — веселилась братва.

— Минуточку, — спокойно сказал Юрьев, — все те слова, которые я только что слышал из-за стены, они, надеюсь, адресовались не вашей соседке? — И Юрьев указал на стену, за которой помещалась Иринина «хрущевка».

— Во дает лысый! — загоготал сосед. — Ей, ей, моей ненаглядной, а кому ж еще.

— Вопросов больше нет, — сказал Юрьев, глядя себе под ноги, и расчетливо пробил глупо улыбающемуся и дышащему трехдневным перегаром Валере левой снизу в челюсть, вытягиваясь при этом в струнку и почти вставая на цыпочки.

Левая рука помнила свою работу: сосед сначала резко откинул назад голову, потом качнулся вперед и упал Юрьеву на грудь. Пытаясь зацепиться за Юрьева, Валера как-то тихо и безнадежно сполз на пол.

Зло вспыхнув глазами и предвкушая легкую поживу, братва с готовностью повскакивала со своих табуреток.

Не сходя с места, Юрьев все так же спокойно вырвал своей левой рукой справа из-под мышки помповик и передернул затвор.

— Ну что, пошумели? Теперь я пошумлю! — и, наведя ствол в самый центр стола, он спустил курок.

Выстрелом, подобным пушечному в ограниченной кубатуре чахоточной «хрущевки», с открытого настежь окна сорвало липкую занавеску, а «праздничный» стол со всем вонючим содержимым разнесло вдребезги.

— Ну, погуляли, братва, и будет. Пора по домам. Сорок пять секунд — подъем! Выходи строиться! — кричал Юрьев лежащей рядом с обломками стола насмерть перепуганной компании.

Он еще раз передернул затвор, и братва, вращая обезумевшими от неожиданности глазами, с готовностью повскакивала на ноги.

— Я теперь там (Юрьев показал рукой на стенку) живу. Думаю, больше вас здесь не увижу. Правильно думаю?

— Верно, мужик, — мотнул головой один из братвы и спиной двинулся к выходу, не сводя глаз с Юрьева и вытирая рукавом с лица кровь — результат покаянно брызнувшей стеклом початой бутылки водки.

— Я не люблю вас, — сказал Юрьев, — поэтому прошу больше мне не попадаться. Братве, мгновенно протрезвев, выскочила на улицу и, не оглядываясь, наперегонки устремилась вдаль.

— А тебе, тухлый мой соседушко, неделю на сборы и обмен. Через неделю увижу здесь — приведу приговор в исполнение. — Юрьев кивнул на помповик. — И народ мне только скажет спасибо. Веришь?

Валера испуганно закивал головой: Извини, брат, я не знал. Ошибся, исправлюсь… Во! — с угодливой улыбкой он протянул Юрьеву передний зуб результат его удара. — Вылетел, а я уж хотел идти вырывать! Ну, спасибо! — И Валера гаденько захихикал, словно приглашая соседа разделить свою большую радость.

На пороге Юрьев обернулся.

— Неделя. Уяснил?

— Уяснил, уяснил, начальник!

Вернувшись от соседа со словами: «Ничего страшного, у них там шкаф упал!» Юрьев неожиданно наотрез отказался от бутылки вина и закончил обед горячим чаем, невозмутимо его прихлебывая под неотрывными взглядами изумленной Ирины и смеющегося Игоря.

После обеда он засобирался к себе домой, но уже успокоившаяся и повеселевшая Ирина тоном, не терпящим возражений, сказала:

— Юрьев, я тебе уже постелила, тебе надо поспать… И, кроме того, кто в следующий раз там, — Ирина показала рукой на стенку, за которой теперь стояла гробовая тишина, — шкаф уронит?

Юрьев только пожал плечами.

— Юрьев, останься. Игорю нужен отец…

— А тебе нужен муж? — нагловато спросил Юрьев, осовевший от обильной еды.

— У меня уже есть.

— И кто он?

— Дурак, — сказала она, грустно улыбнувшись, и отвернулась к окну, боясь обнаружить слезы.

Юрьев спешил на Московский вокзал. Поезд Крестовского уходил около десяти часов утра.

Юрьев был одет в тщательно отутюженный серый костюм в полоску и новые черные туфли (Ирина настояла). Белоснежная сорочка небрежно подчеркивала красноватый загар его крепкой шеи. Даже легкая желтизна вокруг глаз (последствия синяков) и глубокий порез на щеке не нарушали спокойной законченности лица уверенного в себе человека. В руке он, нес тяжелый сверток.

Петенька стоял у своего вагона.

— В чем дело, Петя? — тревожно спросил Юрьев.

— Контейнеры ушли в неизвестном направлении…

— Как ушли?! Ты что, ничего не сообщил городским властям? Но хотя бы в прокуратуре ты был?

— Везде был. Всем сообщил. Вот, смотри, заметка в «Вечерке».

Юрьев быстро пробежал глазами коротенькую статью, в которой сообщалось, что в Питерском порту находится иностранное судно с опасным для жизни и здоровья соотечественников грузом…

— Все правильно, Петя. Ну и что?

— А то. Вот тебе другая заметка. Опровержение… — И Петя протянул Юрьеву следующий номер «Вечерки», где редакция приносила свои извинения читателям и капитану иностранного судна за ту дезинформацию, которую она преподнесла своим читателям в прошлом номере по вине отдельных недобросовестных сотрудников, которые, к счастью, уже уволены.

— Почему, Петя?

— Я же тебе говорю: груза на судне уже нет. Никаких документов, подтверждающих его существование, тоже нет. Данные о нем на таможне отсутствуют, как будто он испарился или невинной птичкой улетел к месту назначения. Вообще ничего нет. Даже этого. — Петя показал Юрьеву остаток порошка. — В прокуратуре сначала заинтересовались, а потом сказали, что сами как-нибудь позвонят, когда надо будет. На Литейном, четыре, не поверили: мол, не сам ли я этот порошок зловредный сотворил в лаборатории, чтобы прославиться. Будто я сумасшедший какой-то и ради славы бренной храм сжечь могу. В городской администрации вообще не приняли. Чиновники сказали: идите в ГорСЭС, потому что порошки, грызуны и тараканы-это по их части…

— Но в газете-то поверили. Ведь напечатали…

— В то же утро, Толя, когда мы расстались, я проводил домой Максима и пошел по редакциям. Везде с интересом слушали, но печатать отказывались, пока не проверено. В «Вечерке» взялась одна моя хорошая знакомая, пристроила заметку. Теперь она безработная… А я ведь, дурак, думал, что стоит только сообщить им обо всем этом, как сразу же десять тысяч одних только представителей «компетентных» органов…

— Значит, нет груза, Крестовский?

— Значит, нет.

— И искать не будут?

— Не будут. Зачем искать то, чего нет?

— Скоро начнут умирать люди, так, Петя?

— Ну, не скоро, а недели так через две, может, и через три. Так что есть время в Америку смыться.

— Брось, ведь это страшно, Крестовский, это…

— Нет, Юрьев, гораздо страшнее, чем ты думаешь.

— Значит, все зря, Петенька? И эти люди, которые заказали музыку, теперь сыграют нам похоронный марш? — У Юрьева от волнения дрожал голос.

— Пойми, Юрьев, ты и я — мы здесь, по эту сторону, а все они, вместе с их властными полномочиями, их правом пускать или не пускать, давать или не давать, вкупе с этими чудесными докторами Леонидами Михайловичами, продажными Игорями Сергеевичами, сумасшедшими Марселями, крутыми Витями и даже безобидными Николаями Алексеевичами, — по ту. И пусть они меня лучше убьют здесь, по эту сторону, чем я уйду отсюда и перейду к ним. Для них ведь нет ничего святого. Они не верят в человеческую душу, они не верят в Бога и в его Суд, и они ничего не боятся. Юрьев, они все-сумасшедшие. Их нужно остановить. Нет, не то, их нельзя остановить. Их можно только истребить…

— Нет, Петя, ты, ей-Богу, какой-то пожилой ребенок. Но разве это твое дело? Разве ты Бог, чтобы карать их: «Мне отмщение, и аз воздам!»? Оставь ты их, Счастливчик. Ведь мир именно так и устроен. Разве ты не знал, что ложь и насилие в нем побеждают чаще, чем правда?! Уж не хочешь ли ты сказать, что, в мире до вчерашнего дня торжествовала добродетель, а не обыкновенный порок?.. Уймись. Ведь дело тут не в пороках мира, а в тебе, Петенька: у тебя есть способ противостоять им. Ты можешь не принимать их игры, можешь оставаться в стороне и, значит, не мараться. Спаси себя сам, потому что и «ради одного праведника город сей сохранен будет».

— Ты в чем-то прав. Толя… Но они считают меня попкой, дураком на нитке, бараном, который обязан вписаться в их систему, чтобы удобнее было дергать и стричь. Обидно, Юрьев. Я — не дурак на нитке и меня нельзя стричь. Поэтому пусть лучше они попробуют содрать с меня шкуру! И если я не выйду на них, пусть даже в одиночку, то все они, гадко хихикая и с удовольствием потирая ручки, будут во веки веков учить нас, что все продается и все можно купить. Но меня-то им не купить. Ведь нас, Толя, нельзя купить, верно?

— Верно, Счастливчик…

— Прости за пафос, но я готов умереть. Только я знаю, что у них в руках, и, значит, только я могу защитить теперь всех остальных.

— Ладно, Счастливчик, успокойся. Какая муха тебя укусила? Ты просто обиделся, что тебе не поверили. Поверили, уверяю тебя, только правда твоя пришлась им не по зубам, вот они и развели руками. Разве тебе не ясно, что если бы там, на самом верху, только пожелали победить этот беспредел, то все было бы сделано за одну ночь. Просто им так выгодно: они с этого имеют. Они все с этого имеют: и те, кто грабит или убивает, и те, кто охраняет или пресекает. Они — как две стороны одной медали. Единство и борьба противоположностей. Только я переставил бы: борьба и единство противоположностей. Все по науке, дорогой мой Петенька. А мы — мы только заложники в собственной стране, бараны, как они любят выражаться. Мы, Петруша, мясо, которое, когда только им будет нужно, пойдет на стол…

— Я знаю. Юрьев, и поэтому…

— Нет, Крестовский. Знание не обязательно предполагает действие. Может быть, оно как раз предполагает бездействие, мудрое и достойное.

— Но разве ты бездействовал, когда они взяли твоего сына, прости меня, на мясо? Ладно, Юрьев, не будем больше об этом. Я уже все решил.

— Куда же ты едешь, Крестовский?

— Пока до конца не знаю… Вчера мне удалось познакомиться с одним из рабочих порта, у которого в ту памятную ночь была смена.

Поставил ему пару бутылок. Ну, он и рассказал, как грузили контейнеры; хозяин груза, говорит, прилетел на шикарной тачке вместе с каким-то большим начальником из органов; кричали: «Груз государственной важности!», совали всем наличные, лишь бы побыстрее. Говорит, что контейнеры поставили на две железнодорожные платформы и вывезли из порта. Он мне после второй бутылки и наколку дал, куда повезли, — Петенька вдруг поднял голову и, улыбнувшись, помахал кому-то рукой.

Юрьев обернулся и увидел спешившую к ним Ксюшу. Теперь он вспомнил, где ее видел: у себя в институте, в профкоме.

— Здравствуйте! — сказала она, грустно улыбнувшись.

— Здравствуйте, Оксана Николаевна, — сказал Юрьев и посмотрел на Петеньку, который вдруг смутился.

— Петр, вы уезжаете? Куда? Зачем? Что-то случилось? — с нотками тревоги в голосе спрашивала Оксана Николаевна, морща лоб.

— Спасибо, — сказал неотрывно смотрящий на нее Петенька.

— За что спасибо?

— За то, что пришли и… за Петра.

— Не понимаю…

— Просто Петр, Оксана, означает камень Мне это важно, особенно теперь…

— Вы что это с «ты» на «вы» перешли? — попытался Юрьев перевести разговор на шутливые рельсы.

— Я тут вам кое-что написал, — продолжал Крестовский, не обращая внимания на Юрьева, — вот, потом прочтете. Оксана, вы, пожалуйста, не думайте… Я не такой…

— Я знаю, — сказала Оксана Николаевна очень серьезно.

На город с запада огромным черным плащом наползала грозовая туча. Ее чернильные края хищно поглощали легкие барашки облачков, не успевавшие скрыться за горизонтом. Туча тащила за собой сумерки и пронизывающий до костей ветер.

Счастливчик стоял рядом с проводником и жал протянутую Юрьевым руку, когда поезд плавно тронулся.

— Крестовский, учти: в игрушке только одна «слива». Вторую я у соседей оставил: пришлось им мозги вправлять.

— Ничего, Толя, «у меня с собой было», — попробовал отшутиться Счастливчик, глядя через его голову на Оксану Николаевну, которая, хмуря брови и закусив губу, шла по платформе за все убыстрявшимся поездом. — Вот остаток порошка. Толя, попробуй убедить их, ну или найди какую-нибудь газетку, пусть маленькую, но только ни от кого не зависимую…

— Крестовский, нас двое, ты понял? До конца двое. Счастливчик! — крикнул вдогонку убегавшему вагону Юрьев.

— А как же я? — спросила Оксана Николаевна Юрьева, пробежав глазами Петенькину записку и растерянно смотря вслед поезду, который уже накрыла грозовая тьма. — Что же мне делать? — Ее чистые прекрасные глаза совсем по-детски смотрели на него, как на старшего, сильного и бесстрашного, который знает ответы на все ее вопросы и за широкой спиной которого можно жить вечно. — Что мне делать?

— Любить! — твердо сказал Юрьев и пошел по платформе к выходу с вокзала сквозь гудящую толпу пассажиров и провожающих, мимо прокисших бомжей, вороватых подростков и гнусавых попрошаек — прямо на стаи смотрящих исподлобья качков, привыкших к безнаказанности, на небритых кавказцев, чувствующих себя здесь хозяевами и до конца уверенных в своей звериной правоте…

Глядя перед собой немигающим взглядом, Юрьев, не сворачивая, шел вперед широким и твердым шагом… И все они молча расступались, торопливо давая ему дорогу, словно вдруг почувствовав в нем то непостижимое и вечное, что уже нельзя победить.

Туча уже накрыла землю своим чернильным капюшоном. «Где-то я ее уже видел?» — подумал Юрьев, взглянув на небо. Холодный ветер рвал платья и полы плащей застигнутых врасплох пассажиров, мечущихся и бегущих к залам ожидания и входам в метро.

Неожиданно ветер стих, и в наступившей вокруг тишине все живое застыло в тревожном ожидании чего-то, доселе невиданного. Светило, еще пять минут назад купавшееся в синеве, погасло.

Земля стремительно погружалась во тьму…