С трех языков. Стихи

Вспыхнув, небо две вещи высказало:

вот и ноченька душная близко

вот и час долгожданной воды

Пересохла земля уже

в жерле жуткой жары

Жадно влагу везде

ищет племя цикад

изможденно обвисла листва

только вечером облачко вроде

да по ночам свысока на балконе

надежда: сияет огнями

Второй уже день молчит

телефон. Жду я или не

жду? Солнце крадется вокруг

дома, бел как снег куст

на склоне. Упадок? Нет. Это

жуки сверкают и свет ложится

в тени. Все зеленеет. Ветер

холодно щиплет траву. Я

садовник себе. Так вперед же

в благодать моей кожи. Бережно.

Нежно. Но без опаски.

Затхлое воскресенье. Телефон

молчит. Снежный воздух в саду.

Холод. Месяц девятый отныне

стареет фатально, бесцветно. Уже

поздно. Слишком, наверное. И

сыро. Ягоды на рябине птиц не

пугают нисколько. Ствол березы

от дятлов не скрыть. Повсюду

лишайники. Грабли. Стулья в саду

вялы и белы. Больше не нужен

стол. Пустота наступает. Приказ.

Пока еще здесь лента дороги

пока еще белым сияют стволы берез

пока еще стадо пасется пятнистых коров

и шерстистых овец

но надолго ли

пара клубы поднимаются

вверх бесцветность видна их

бурлящее море нас

прямо сейчас

сейчас

наперерез поглощает

Свет листьям клена

китайского

нежно привержен

а в зелени сочной вокруг

он безучастно

играет

в одиннадцать

карты сданы

идет все путями своими

гребень собака

свет солнца

Лежат они или стоят. Качаются тоже

нередко. Словно нехотя, с протянутой

рукой. Мелочиненайдется, бормочет

высохший рот. Каждой копейке рады,

когда борода вся в клочьях. А кожа,

как шкура. Колени с трудом управляются

вверх по ступенькам метро. Подайте.

Право на право. Молвит их больной беспокойный

взгляд. Пока не подломятся ноги. Опять

новый день. Мы не тонем. Мы рвемся вверх.

Легко говорить. Когда наверху смерть.

Если бы стало меньше

пустынь и бойцов

армий и жадных дельцов

фанатиков и подлецов

эпидемий и ложных побед

клоак и бараков

изгнанников и голодных

мерзнущих и бездомных

сирот и продажных девиц

слепцов и изношенных лиц

мусорных свалок и ядов

страстей и неверных взглядов

страхов и катастроф

убийц и воров

ростовщиков и лжецов

брошенных и одиноких

Если бы стало больше

дельфинов и китов

оленей и языков

детских игр и ледников

глетчеров и заповедников

песен и диких лесов

урожаев и почек здоровых

водохранилищ и прерий

отважных и аборигенов

мудрецов и спортсменов

добрых и миролюбивых

любящих и любимых

крепких семей и врачей без границ

космополитов и мастериц

хранителей и обычаев

и надежды неограниченно.

Лист приголубь

поцелуй пса

уста храни

жалей леса

гребень смири

рифмуй с собой

сон наряди

выглади боль

книгу качай

рюмку склони

воздух люби

шаль оттени

в море вглядись

чувствуй траву

чаду не лги

не ешь жратву

учись во сне

пиши как есть

пекись о дне

срок назначь здесь

выправь рукой

стой и спеши

не проморгай

снегом кружи

дверь отвори

зови войти

себя дари

чуткость расти

сердце пытай

в поля пустись

но отдыхай

мира коснись

О июль расцветающий в венах

я желаю всего на свете

В алой памяти крови моей

скопление ила движение плоти

жажда жажда

жажда дымится

пена ложится

И только ты моя радость

ты будешь дана мне ночью как лес

кто в нем услышит биение сердца?

полночный призыв твоего сердца?

о тишина

этот голос поющий во тьме.

Едва ты склонишься ко мне

руки мои обретут красоту

едва прильнешь ты к моей груди

станешь во мне как поющий источник

как пение вод

о нежность рождающая волну

о изобилие этих волн

Я знаю что ты похожа на землю

и тоже приносишь простые дары

что тело твое наливается солнцем до той поры

когда настает ему час

превратиться в хлеб

ты вся в дарах которые мы осязаем

ты покрываешь нас урожаем

ты схожа с плодами

у каждого солнце свое и сладость своя

и я назову тебя мед молоко виноград.

Приходит радость

на смену стихиям и непогоде

все ей подвластно

все сходится в слове «чудо»

Женщина сколь ты прекрасна

в тебе великая сущность

ты скользишь в объятья любви

и если солнце иссякло

и если царит одно безмолвие ночи

то в сердце твоем еще остается лето

еще остается все

И нет у меня иного желания

только сказать это слово — «чудо»

кто выскажет ночь? кто расскажет лето?

Женщина-ночь

влажная и прохладная

как заливные луга

ты нежнее чем кончики листьев

ничто тебя не прядет и не ткет

как пеньку этих сумерек

единственную твою накидку

Женщина-ночь

подруга моя постоянная

ты крадешься шагами ребенка

дочь пещер и ручьев

о прозрачная темная ночь

ночь где пышность и мудрость

таинственны

как богини Египта.

Все исчезло

но творение вновь начинается

с крошева звезд

Как я хочу это все обрести

вместе с тобой

мы будем лежать друг подле друга

и тогда незнакомый покой освежит

полную образов плоть

дозревающую как вино

Властелины надменные тело душа

вы покоитесь возле меня

вы вмурованы в ночь велики и прекрасны

и я начинаю вас познавать

рядом с женщиной рядом с ее наготой

обремененною свежей весной.

Соловьи расцветающие во тьме

поют:

о солнце

наша слава и наш супруг

ты оживаешь днем

ты оперяешься медом и злаком

суровое зрелое солнце

бриллиант в нашем горле

хлеб бедняка

тайное золото

испивающее соки из мощных дубов

о солнце мы восхваляем

траву деревья летнее небо

ирисы гроз

и наших братьев

мужчину и женщину

мир который они создают

их любовь и их одиночество

в ночи подобной спящему городу.

О женщина ты рождаешься в иле

держательница глины

ты сотворяешь мужчин и реки

ты наделяешь их волей Бога

ты сотворяешь свое хозяйство

ферму и повседневный труд

равнину и небо

и Ханаанскую землю с ее садами

О женщина все в тебе тяжело и прекрасно

ты как гроздь винограда

в тебе сочленяется вся природа

среди деревьев с высокими кронами

среди животных напуганных шумом

ты идешь на лице твоем нет ни тени

и шаги твои воспевают твое величие.

Юная

ты в морской волне

ты трава на лесной тропе

ты единственная из всех

для мужчины подле тебя

Юная

ты сама отдаешь свое сильное тело

оно прекрасней всех новых стран

куда порою стремится кровь

ты знаешь сердцем

что солнце моя затмевает печаль

дарующая сверканье и зелень.

Но теперь мы едины и наши лица

скрыты под нашими волосами

мной овладело чувство

мне прежде неведомое

Твое лицо рассекает ночь

и глаза твои во время любви

словно падающие звезды

словно паруса

словно бескрайний рассвет уступающий дню.

Я не этот рухнувший ствол

Я — не ветер, что его вырвал

Я — не глаза, увидевшие его

Я не помню ни ветра, ни ствола, ни глаз

Я не помню себя

Его вообще не было

Вверх по лесенке

из слов я вылезаю из

себя на ветку

Качаясь смотрю в траву

Глаз и зад: два яблока

Блязайка сидит в поночневшей клетке

и думает о плохом

Луна — не яйцо для вашей масло-травно —

вздохофонно-бетхове́нно-уксусной бурды

Тот кто повесил на небо луковицу

должен играть траурный марш

Мужественное «ура» умирающим лесам,

герр Оберлемми!

Блязайка сидит в поночневшей клетке

и думает о плохом

Блязайка краснея не врет: горшкуя сидит на ночке́

Цепочкой из ваших зеркал неизбежно

играет он: взлетает: детей зачинает:

процветает: тает: средь досок сгнивает!

Когда Василий на опушке откачав полдела

попадет в яму

Иван хорошо начав поймает зайца в бору

и не научится рыть другому

«ушки машки /просят кашки /без промашки/

поднимаются тормашки/ошки-ашки»

Блязайка ждет не жалея: на нем ночует горшчок

1

Когда смерть и скрипка

встречаются в одной строчке

то стих плох

неважно о чем он

2

Смерть сидит в скрипке

и хрустит сухарем

Я деревце я голый сук

веревка кто на ней висит

обрежу грянусь и лежу

покуда смерть ко мне спешит

Я гроб я голая доска

я гвоздь и кто его вобьет

лежу внутри стою вокруг

не быть бы мне ни до ни от

Рука что в грудь войдя тебя за сердце

возьмет вновь упадет. Она твоя. Склонишься

ты поднять ее. И сердце вдруг выскочит. В паденье

мы давим землю сердцами, руками, зубами своими.

Чтоб ее задушить.

Но срывается с плеч голова и летит

и себя накрывает взлетая вовне изнутри

так что трудно представить

но можно сказать. Кто-то думает так проливается

кровь. Далеко-далеко слышен плач. Терпеливо

кости мертвых что всюду лежат тянут песню

свою. Если б мимо Орфей проходил

я бы спел ему песнь этой лиры

передал бы ему часть несчастных

погубленных ей.

Я

в корабле древесном

паданцы считаю

Осенневед с рожденья

слух тумана самоутешенья

маньяк до падших яблок

Под шансоны ветра

я запинаясь

числю урожай

Вокруг меня

роса ассоциаций

невольных блещет

Там и тут

выстреливают вспышки

слилась с изнанкой явь

Из-под земли

щетина скорби прорастает

и жаждет слез

Тот треугольник светлый над самим лицом.

Язык что к боли сильной тянется хлыстом.

Стремленье рук сжать в пальцах сладостную плоть.

Желанье вожделенеделю побороть.

Эвоэпифананнакарладжессика.

Стук букв нет что-то каплет хлынув как река.

Не надо слов ведь кожа развзрывается.

И звук со слухом слиты криком до конца.

Нет никаких привязок хлоп и все прошло.

Она полощет рот и рррр ей тяжело.

Ее стыдливость ею ощущается.

А жизнь моя к рутине возвращается.

са́пфо кусает приманю ре́вня

сбросила ход: fuckты / глупцы юнцы зубцы концы /

сердцы бах!

прочь!

оооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооо

what if сёды грёзды слёзды музозды сёды лёды но —

ды мёды чудоёды и

дуделки на сопелках на ревелках безделлл

what… и сно… о ба… ду-ду… та-та… там и… what

слёзы в

слизёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёёё

ask? леп! и ад… off… стих… асклепий, ядов! с-с-с ти —

хо. склеп и ад. о:(ф:(стих, а? СК, лепи ад of ст. ich!

as clap! и adieu, www! сти, xa!

c-к — л-п — пи-и! a dove’s tear… ah

шо это за шит это шо ода ну нешто

ты шо тут размовляешь шо баешь ты а

ашклепий тоже нам тут

нашелся топай отшуда

тебе нечем заняться шо ты строчишь-то

тупой шо ль совсем или шо ты скажи нам

«адов адов» вот г’адость

ты для наг’радов шо ль а

щас видно шо шарик за ролик заехал

ты ниже плинтуса понял полный ноль ты

пог’одь в свои годы

читать свои г’оды пшёл ты

тебя может шо-то г’ложет ты шо а

всё это псу под хвост положишь понял

нет ну напиши разок

один хоть хороший стишок

Смотрит в пропасть

этот дом на обрыве

пустоте открытый

кренится

на якоре трав непрочных

точно

дал он течь и идет ко дну

беззащитной добычей

подступающей ночи

О пусть петляет

разматываясь как нить

дорога

чтоб та нить мне опутала ноги

привязала

к земле

Послушна

облаками взята в ученье

упражняюсь

в умении пропадать

скользить мимо

а ты упрям

остаешься там

охапки поленьев

валя и валя

в очаг без огня

Горстями тмина или песка

зудом мурашек

ночь засыпала мне глаза

проще ей загасить слезы

чем меня повести

сквозь новые пораженья

новые слоги

с которыми вновь не слажу

в лад не сложу

Целая жизнь свелась

вот к этим

немногим квадратным метрам

пепла и всякой трухи

об изморозь трутся слова

скребутся об окаменелость

вросших в гайки болтов

словам невтерпеж

высечь искру

хилые спички

ломаются безнадежно

одна за другой

На косяке, перепрыгнув порог,

Сидит, поджидая меня, сверчок.

Каждую осень он тут как тут

То ли его в гербарий возьмут?

То ли положат между страницами?

То ли на полке оставят сушиться?

А ему бы прижиться здесь до весны

Привратником тишины.

Снег — нечаянная благодать

ночи — на травах и крышах

и на тропинке в прибрежных скалах —

чтобы мелом отмеченное увидать.

Рассеянная Смерть, меня не замечая,

Прошла, пресыщенная, как звезда балета.

Я бросил на нее неосторожный взгляд —

И вот она уже мне не дает покоя.

Бесцеремонная, хлопочет впопыхах,

Лишь об одном мечтая —

Чтобы ее носили на руках.

Однажды между Валенсией

И Винаросом, в чистом поле,

Забравшись в спальный мешок,

Я дремал, пока раскрывался то ли

Закат надо мною, то ли цветок.

Звезды в небе текли, как века.

А я просыпался и взглядом сонным

Следил за улиткой — она, слегка

Покачиваясь, под светом лунным

Брела, как верблюд, по огромным дюнам

Спального моего мешка.

Шумы моего подъезда — хроники

шагов, звонков, скрипящих дверей,

искушения для теней,

любовь, уснувшая на подоконнике.

Резким рывком возвращается осень.

Палые листья взлетают стаей

к преальпийским снегам в лазурь.

Стирка листьев — до белизны

на всем пространстве серых пейзажей.

Содрогаясь боками, чайник бурлит над огнем,

на все голоса повторяя жалобы кипятка,

который рвется наружу, пока

железная крышка его усмиряет

нетерпеливым крылом.

Одиночества ли тоска

заставляет меня желать раствориться

в твоем пейзаже

озеро ты мое чья неспокойная плоть трется о небо?

теряющийся твой лик

твой басистый голос в частом дыхании волн

сопрягающий бег часов и мои посиневшие губы

откуда я помню их?

я распробовала слюну твою как алкоголь

сколько томилась я по твоему языку водяному

чтоб он властно раздвинул мне зубы

тверд как язык мужчины

на вкус как металл

по крутой твоей скальной скуле вплотную с моей

и по руну твоему из тумана меж моих бедер

вот и в этот вечер хочу я хмелеть на твоем животе

по которому пепельной рябью

пробегает дрожь возбужденья

Быть бы мне с этой землею единой плотью

чтобы кровь стучала в висках пульсом времен года

выгибаться бы виноградника трепетной грудью

под беглым касаньем мягкой перчатки ветра

но это несовершенное тело лежит на траве

как посторонний предмет

невосприимчиво к лику неба

склоненному над откосом

к маленьким треволнениям почвы под ним

и все же оно вернется в круг бытия этих мест

складки его одеянья с песчаными рукавами

затвердеют недвижным рельефом

и будет оно свободно

от страшной свободы сухого листа

Было очень тихо. И поскольку тебе

не удалось, как ты ни старалась,

ни погремушку съесть, ни зайца, ни белую собачку,

ни другую зверушку, про которую даже твоя мама

не может сказать, ослик это, или лошадка,

или кто-то еще, ты напоследок срыгнула,

после чего мы устроили тебе небольшую прогулку.

Было по-воскресному очень тихо, и в легком тумане,

из его голубизны, возникали внезапно

мирные, без малейшего следа

кровопролитных баталий замки,

белые, в купоросных потеках,

столбы виноградников,

убегающие вверх по склонам,

сонные слоистые скалы.

О нет, мы не плутали в тумане,

твоя мама и я, ты наблюдала за нами

даже во сне, мы шли очень медленным шагом

в стороне от реки, шли медленным шагом

по всплывшему из тумана островку среди пастбищ,

по полям, радующимся испарине,

и из целомудренного тумана доносились звуки,

похожие на голоса твоих зверушек,

и, если б ты видела, как бегает ягненок

цвета зимнего луга,

где он остался один…

На полпути мы повстречали других матерей,

других отцов, с Паолой, родившейся незадолго

до тебя, с Маурой, родившейся вскоре

после тебя, и, покуда мамы,

не знакомые, как ни странно, между собой

(твоя — без шляпки,

той самой, ради которой добрая сотня

куропаток поплатилась жизнью),

обсуждали цвет ваших глаз и волос,

время остановилось, и мы, отцы, старые друзья,

от нечего делать

укрылись туманом в сторонке,

чтобы дать матерям возможность

позвать нас, как будто мы далеко.

Вернулись мы по шоссе,

и это совсем другое дело:

туман поглощал дома по самые крыши,

обступая страхами нас.

«Господа, если бы, допустим в порядке бреда,

по нашему небу

(такому красивому, такому ясному, такому мирному)

пролетели сто реактивных самолетов и один из них,

представьте, упал,

две трети Беллинцоны уничтожил бы пожар

от разлившегося керосина.

Если бы, господа, — тоже допустим в порядке бреда —

оказалась разрушена плотина Луццоне

(подземный толчок, оползень —

и прощай стопроцентная надежность),

через час пятьдесят восемь минут

уровень воды в Молинаццо

поднялся бы на четыре метра.

Словом, господа, со всех сторон

нам угрожает опасность,

и вам известны и без меня

страшные последствия паники, а посему

гражданская защита должна базироваться

на идеологической платформе

(я имею в виду защиту

определенного типа демократии

и уважение основных свобод

и духовных и моральных

ценностей, но об этом мы поговорим позже).

Для первой лекции, господа,

этого, полагаю, достаточно,

тем более я вижу, что лед сломан,

чему я рад.

Спасибо.»

Который год, как моего отца

не мучит жажда,

а может, продолжает мучить.

«Я мог бы выпить, — говорил он в пору сенокоса, —

целое море». Он хотел сказать,

что жажда нестерпима,

как, например, в тридцатой песни

«Ада»[1] или в тринадцатой «Освобожденного

Иерусалима»[2].

Я не могу отца представить

в так называемом загробном царстве,

чему виной, по-моему, не жажда,

мучительная жажда работяги,

намаявшегося за день так,

что лучше было

по вечерам ему не докучать,

дать отдохнуть — и, значит, помолчать.

Сентябрь? И сентябрь может споткнуться

в баре о стол, за которым каждый

из четверки картежников старается

перекричать другого;

появляется сын банкующего,

щуплый, белобрысый, в сияньи

первого дня школы.

Тосты я уже заказал, кока-колу тоже и за все заплатил,

вы мне стоите кучу денег, ты и твоя мамочка,

говорит один из сидящих стоящему сыну.

Считает взятки, сдает карты, смеется,

а сын в это время

истуканом смотрит на мир.

Один говорит по мобильнику:

я сейчас занят, обсудим потом, успеем,

чао, другой ругает себя за то, что сыграл дамой,

а тут еще и мамаша явилась,

чтобы испортить ему игру,

вошла и растерянно улыбается, спрашивает:

что нового.

Один окликал с моста, хрупкого, как он сам,

вода, опять вода, говорил он,

не говоря: тут, как всегда,

встречаемся — при свете воды.

Между землей и небом.

Тут рядом, при свете. Лаская все, что можно: перила,

кору мертвых деревьев, осколки костей,

огрызки расчесок.

Руками, глазами, голосом: защитить

того, кто всплывает сзади, снизу,

незримый, из самых мрачных глубин — неожиданный

промельк птицы при свете

промоины. И повторять «спасибо»,

смиренно, предупредительно.

Другого тащили водоросли:

он считал речные подвохи, коряги, воронки.

Раздавленный временем, скользил

в текучей мути, без признаков жизни.

Отказавшись наотрез от всего: ни глаз, ни пальцев,

ни малейших признаков памяти или чувств.

Крики, может быть,

крики, впаянные в решетки, в терки решеток.

Камни,

поросшие мхом, липкая грязь,

жесткое свеченье льдов, змеиные норы,

розы без корней. Он жевал стекло,

он тонул за всех.

Третий был далеко, недосягаемый[4].

Все шел и шел:

через усталость, через пустыню. Преданный,

шел с поднятою головой, еще держался на ногах.

Под облаками и сквозь облака пешком.

Под облаками и за облаками, шел, шатаясь,

но шел, но взглядом

искал Амур, чья грязномутная вода

тащила мертвые кости к морю,

запретному. Говорят,

он декламировал Петрарку.

Поднимите глаза, говорил он, поднимите тело,

ищите

крылья.

Снежит. Простертый кедрач поднимается,

метит путь на морозе первоцвету,

предсказывает плоды, половодье.

Тем временем армадил держит путь на север.

По какому-то поводу или без всякого повода

на бескрайней зимней равнине

в длиннополых шинелях

дружно бросив наземь оружие

забыв о дымящихся лошадях

которые сбились в табун

и о неприятеле от которого знают

недолго ждать неприятностей

сотня тысяча солдат пустилась в пляс

с прискоком стуча неистово в стылую землю

каблуками высоких ботинок

рты разинуты в мучительно-радостном крике

а в середине два офицера изображают

простодушный танец любви быть может последний.

Думая о тебе, понимаю: ты дума,

которую даже думать не смею, ты саднящая боль,

хочешь того или нет, ты обращаешь

мой взгляд к светящейся точке.

Ты обрывок воспоминанья

потерянный, мой невыцветающий сон

без снов и воспоминаний, дверь, которая закрывает

и открывает вид на бурную реку. Ты содержанье,

не укладывающееся в слове,

и при этом ты в каждом слове

отзываешься эхом-вздохом. Ты мой шелест листьев,

мои весны, голос, зовущий из незнакомого места,

которое знаю и узнаю, иначе и быть не может,

ты мой волчий вой на луну, голос оленя,

смертельно раненного. Ты мое звездное тело.

Запомните: два коротких свистка.

По этому сигналу

(смотрите не прозевайте)

начинаем петь.

Сразу в полный голос, громко, пусть слышат

все, как вы поете. Один короткий свисток —

и замолчали. Купаемся тоже по часам

и по сигналу. Все сразу, с криками «ура», бегом в воду,

и не вздумайте жаловаться, что она холодная.

В лагерь

вы приехали, чтобы отдохнуть и окрепнуть,

а морская вода, как известно, богата йодом.

Если ночью вас вдруг будет тошнить, пеняйте

на себя, если вас вырвет в палате

или над раковиной и вы ее засорите. Понятно?

Падре Романо не скрывает,

что недоволен вами. Всеми без исключенья.

Вы пили с девчонками, обжимались,

сквернословили, гоготали. Он запрется

у себя в комнате и будет молиться,

без еды, пока не придете и не покаетесь.

Стыдитесь.

Так мы ездили на море, но моря не было.

Это похоже на бред.

Но нет, это правда. А когда оно было,

оно пахло морем, того же цвета, что небо.

Это была ностальгия, что б она ни означала.

Что-то, чему не сулило конца загадочное начало.

Запретная любовь. Буря вдали от причала.

Что говорят глаза что могут сказать

вещи которые никакими словами не выразить

свет воздуха и воды

ветер гуляющий в низинах и на равнинах

размах времен то за чем не угнаться и что вызывает

толчки крови крик крови

смутное будущее

уверенность и смерть земной оболочки

то что вспыхивает и сжигает дотла

то что сверкает:

это вещи которые глаза говорят и не говорят

и множество разных других вещей немые молитвы

твари которые плавают либо летают

ласки поцелуи вертикальные озера

водопады рудники.

Странные эти усопшие, смотрят на нас из ниш

с виноватым видом. Увидимся позже,

говорят. Этот — улыбчивый, в галстуке-бабочке,

в котором ходил на концерты; тот

сбил во хмелю парнишку и сам разбился;

выцветшая женщина, умершая в двадцать девятом,

мне бы понравилась в этом платье

с вышитыми листьями вроде листьев платана,

покидающих ветку, чтобы нарисовать

восьмерку в утреннем воздухе.

Ну а ты

неуверенно смотришь на меня,

ты, с ямочкой на подбородке,

сомневаясь, что жил на свете. Вылитый я.

Что ты укажешь в таможенной декларации?

Фартук в белую и синюю клетку

Ножной «Зингер» на котором ты шила

обручальное кольцо которое не снимается с пальца

чайный сервиз с дамами в кимоно

за стеклянной дверцей буфета?

Или жестяную коробку со шприцем

без которого ты не могла бы делать уколы соседям

ходики с гудящими в лад

золотыми пчелами времени?

Неужели придется оставить таможенникам

в их беспощадных и жалостливых руках

и шерстяную шаль сидя в которой подолгу

ты перебирала печальные тайны

когда к этому располагала пасмурная погода?

1.

светлым глазам затемненного таксомотора

который ноябрьской ночью

отвозил мою мать когда у нее начали отходить воды

детской коляске зеленого цвета которая до меня

возила полную вшей одежду эмигрантов

нелегалу которого чуть не загрызла овчарка

в кобольдовом лесу

куда я ходил школьником в подаренном пальто

преследуемый блюзом

рассвету над парижанкой

приносящему мне твои безвременники,

Аполлинер,

и обнажающему боль несчастных в любви[5]

на путях сортировочной горки

чудесной тайне вербаскума пробивающегося

на станционном бестравьи

под бряканье бдительных молотков

для простукивания колес

беспокойным асфальтовым воробьям

товарищам наших дурачеств

и свидетелям наших чудачеств спокойным чайкам

на перилах балконов

туннелям куда возвращаются с платформы

экспедиторы чтобы вдохнуть немного тумана

переправленные любезным Хароном

с асфодилонского луга

мечтам о скитаниях в товарных вагонах

бледно-зеленого цвета

в июльские дни когда мираж трепещет над шпалами

лохмотьям истории поступающим на фабрику

по переработке макулатуры

и оставляющим горький запах бумаги

в бумагорезке забвенья

2.

плодородному пеплу оседающему на глазах

стоит нам вспомнить

хромую женщину на велосипеде и мальчонку

что плакал в сквере

работницам табачной фабрики

вышедшим на демонстрацию и в первую

очередь

Марианне бившей себя по ягодицам

перед носом хозяина

моей тете в шелковой блузке

сшитой из американского парашюта

которая поднимая глаза от «Зингера»

видела свет за холмом

жителям Кьяссо пришедшим на помощь Гарибальди

в битве при Сан-Фермо

с торбами хлеба и фуража

через пограничные лощины

светлым асфальтам этого

с латинским когда-то названием города

где покоится наша дудочка вечных лозоходцев

в поисках любви

милосердным грудям подавальщицы из буфета

богини ночной смены из-за которой сходили

с рельсов вагоны

огню иллюзий зажженному парнями

что все еще играют Perdido

в лесочке куда залетают среброгласые соловьи

расцветая в тени

грудам металлолома под белым криком акации

покрывающей женщин таящих

весенние гроздья веселья

морозному январскому дню на горе святого

где я собираю

обломки снов возвращающих ушедших друзей

и женщин которых я мог бы любить

3.

своевольной будлее ищущей свет на ничейной земле

и дарящей бабочку пропавшему без вести

что сидит как ни в чем не бывало на тротуаре

белым воротничкам и платанам на улице Команчини

в ожидании

итога пари на стакан вина с человеком

выскочившим на футбольное поле

красному знамени моего отца

которому не удалось перейти границу

когда его выследили черные псы

ядовитой ненависти

рассвету зарянки блинкующей

за придушенным скрипом

вагонов катящихся в тумане навстречу

тупиковому упору

Фалоппии-Ахерону под асфальтом

уносящему прачек и закаты

и кровь скотобойни и нашу струистую

отроческую мочу

заброшенному двору «Художественной фотографии

Данте Брунеля»

где черную свастику зачеркнул белый цветок

летящего ангела

старой женщине у которой при переезде в дом

на виа Соаве

чудом открылся третий глаз

видящий невидимое другим

девушке бросившейся чтобы забыть под поезд

и одинокой забывшей выключить газ

так что лицо в ожогах

всем им а также тем кого я забыл назвать

тем которые забывают

тем кто не говорит обо мне

тем о ком я не говорю

тем и другим

я посвящаю эту январскую оду.

В ожиданьи двенадцатого номера

сижу на скамейке и как может показаться

не обращаю внимания на

на то что происходит вокруг

на женщину косящую на оба глаза

на мужчину в инвалидной коляске

на хорошенькую велосипедистку

что в мою сторону даже не посмотрела

на первые осенние краски

на прохожих думающих на ходу кто о чем

на святого воина стража фонтана

грозящего мне своим мечом.

серебрятся жемчужины

на травинках и листиках

зажигаются каплями

в это утро воскресное

то ль дождя ядовитого

из внезапного облака

то ли солнечных зайчиков

до рассвета все говорил

о вашем отсутствии в верхних комнатах

сохранивших следы песка и солнца

на страницах книг и стаканы с карандашами

и память о доме что на равнине

до рассвета дождь

говорил о вас крадясь по крыше

мочился под дверью

начинал и заканчивал вами

свой светлый рассказ

до рассвета

он скороговоркой

пересказывал наши воспоминанья

рассуждал о четных днях и нечетных

о времени пожирающем нас