Сад времени

I. Ложе из красного песчаника

Последнюю тысячу лет уровень моря медленно и незаметно понижался. Воды его были так глубоки и спокойны, что оставалось загадкой — то ли мелкая рябь неспешно движется к берегу, то ли уходит прочь от береговой линии. Впадавшая в море река, то и дело менявшая русло, нанесла сюда горы красного песка и гальки, образующие каменистые отмели. А в стороне от ее русла поблескивали зеркально-неподвижные окна-заводи, отражая яркий свет полуденного солнца.

На берегу одного из таких озерков неподвижно сидел человек. Берег вокруг него был пуст и безжизнен, как иссушенная солнцем кость.

Человек этот был высок, строен и светловолос. Даже сейчас, когда он отдыхал, на его лице застыла угрюмая настороженность. Одежда его состояла из некоего подобия скафандра без шлема; за спиной висел ранец с запасом воды и пищевыми концентратами. Там же хранились кое-какие материалы художника и несколько звуковых блокнотов. Шею светловолосого человека охватывал кислородный фильтр, непочтительно называемый «дыхалкой» — обруч, сзади которого был прикреплен моторчик, а спереди — трубка, обдающая лицо своего владельца прохладным воздухом.

Одинокому Страннику по имени Эдвард Буш можно было дать лет сорок. И в последнее время ему не раз случалось иметь такой мрачный вид.

Уже несколько лет он находился в состоянии, подобном мертвому штилю. Жизнь его потеряла четкое направление, как зыбь лежащего рядом моря. Временная работа в Институте Уинлока не помогала заглушить подсознательное ощущение, что он подошел к некоему перекрестку — и вдруг остановился. Как будто все движущие им силы внезапно замерли… Так же как замерла, так и не придя к завершению, картина на стоящем рядом со светловолосым художником мольберте.

Охватив колени руками, Буш смотрел поверх холмов из гальки на необозримое пространство моря, чуть тронутое зыбью, пока откуда-то издалека не донесся рокот мотоциклетного мотора.

Буш встревоженно вскочил и поспешил к мольберту: он терпеть не мог, когда его заставали за рисованием. Мельком взглянув на незаконченную картину, он невольно поморщился: работа ни к черту не годилась. И это доказывало еще раз, что он был никчемный художник. Возможно, именно от этой мысли он и искал спасения в прошлом, так страшась возвращения в «настоящее».

А Хауэлс сейчас, конечно, ждет не дождется его отчета… Поэтому Хауэлс тоже присутствовал на картине. Буш попытался изобразить исходившее от моря ощущение бесконечности и пустоты при помощи листа бумаги и акварели. Попытался, но безуспешно.

Убедившись, что он по-прежнему один, Буш окунул кисть в красную краску и провел ею по бумаге. За кистью потянулась расползающаяся полоса насыщенного багрового цвета. Буш предоставил краске полную свободу действий и вдруг расхохотался: над угрюмой гладью моря вставало пурпурное солнце-лицо с чертами Хауэлса.

Так. А тут, у левого края листа, будет неплохо смотреться приземистое деревцо. Кстати, оно тоже кого-то напоминает…

— Это ты, мама, — вполголоса проговорил Буш. — Вот видишь, я не забыл о тебе.

Неясные черты лица его матери обозначились в древесной кроне. Он увенчал голову женщины короной: отец частенько называл маму королевой — любовно и полушутя… Теперь и отец его попал на картину.

Буш чуть отстранился, рассматривая акварель.

— А что, не так уж и плохо получилось, — обратился он к туманному женскому силуэту, незримо маячившему позади него.

Он снова обмакнул кисть в краску и подписал: «Семейный портрет». Ведь и сам он на нем присутствовал — вернее, все эти образы находились в нем.

Буш снял с мольберта лист, захлопнул этюдник и запихал его в ранец. Солнце благословило его последними тусклыми лучами, готовясь отойти ко сну за пологие холмы. Холмы были угрюмо пустынны, только кое-где вдоль реки пробивались чахлые псилофиты. Их длинные тени ложились на песок; однако сам Буш не отбрасывал тени.

Отдаленный рокот моторов — единственный звук, нарушавший великое девонийское безмолвие — невыносимо раздражал его. Вдруг уголком глаза он уловил некое неясное движение и невольно подскочил. Четыре костистых плавника быстро прочертили поверхность заводи, направляясь к мелководью…

И вот существа выкарабкались на берег, забавно крутя головками, защищенными роговыми пластинками, — ни дать, ни взять средневековые рыцари в шлемах. Буш потянулся было к фотоаппарату, но передумал: он уже фотографировал таких.

Амфибии — по суше они передвигались на коротких ножках — принялись перерывать носами ил в поисках пищи. Когда-то, на гребне своей блистательной славы, Буш использовал идею этих панцирных голов в одной из лучших своих композиций.

Стрекот моторов внезапно прекратился. Буш взобрался на ближайший галечный холм, чтобы обозреть окрестности, но ничего нового не увидел… И все же ему показалось, что дальше по берегу есть люди.

Темноволосая Леди-Тень не исчезала, но и не приближалась. Она, как всегда, составляла ему безмолвную компанию.

— Подумать только — все точно по учебникам! — с горькой насмешкой обратился к своей молчаливой спутнице Буш. — Пустынный берег… недостаток кислорода в гибнущем океане… Рыбы, выбирающиеся на сушу. Отец на моем месте наверняка произнес бы по этому поводу глубокомысленную тираду.

Ободренный звуками собственного голоса, он начал вслух декламировать, подражая голосу отца:

— «Весна… вода… Гонгу ла…» И все такое. Как там будет дальше, я не помню — чертовски длинная вещь.

Ей-богу, иногда позарез требуется посмеяться, иначе попросту съедешь с катушек.

Буш набрал полные легкие свежего воздуха из фильтра, косясь украдкой на своего опекуна-соглядатая. Леди-Тень все еще была здесь, бесплотная и недосягаемая, как всегда. Может, она его охраняет? Буш протянул к ней руку, Заранее зная, что это бесполезно: он не смог бы прикоснуться к ней, так же как к красному песку или воде мертвого моря.

Конечно, разглядывать сквозь кого-то холмы — занятие не из приятных. Буш прилег на галечный склон, снова обратив взор к угрюмому морю. Подсознательно он ожидал, что вот-вот из воды с шумом и фырканьем выпрыгнет доисторическое чудовище — и тогда давящее на уши безмолвие, затопившее все вокруг, разлетится вдребезги.

Берега… Все они похожи один на другой, все перетекают один в другой. Над ними не властно время. Вот этот берег плавно переходил в берег его детства, пробуждая воспоминания о хмуром воскресном дне, когда родители ссорились слишком уж бурно и жестоко. А он, дрожа, жался к задней стене дома, невольно принимая и на себя часть этого шквала горечи и ненависти. Буш даже почувствовал, как колет ступню камешек, который забился тогда в его сандалию. Если бы он мог вычеркнуть из памяти свое детство, он сумел бы начать жизнь заново… Творческую жизнь!..

Может быть, включить в композицию очертания родительского дома? А может…

Вот так всегда с ним — он предпочитает праздно лежать и таращиться в небо, создавая (мысленно) свой новый прокинетический группаж, вместо того, чтобы встать и приняться за его воплощение. Но признание его искусства (ха!) пришло чересчур рано и чересчур легко — возможно, потому, что он был первым художником, отправившимся в Странствие Духа. А его талант и строгие, почти монохромные композиции из подвижных блоков, труб и лесенок, символизировавшие для Буша пространственные отношения, и сам ход Времени, сыграли в этом признании второстепенную роль.

Все это было слишком просто, слишком прозрачно — и, может, как раз поэтому стяжало ему громкую славу пять лет назад. Но теперь — теперь все будет не так. Вместо того, чтобы оживлять и наполнять смыслом неодушевленную материю, ему следовало бы извлечь из нее все живое, значимое, имеющее смысл. Насколько ближе оказался бы он тогда к высшему разуму и к истинному макрокосмическому Времени! Если бы он только знал, с чего начать…

Снова приглушенно заурчали моторы — песок гасил все звуки. Но Буш отмел назойливый рокот в сторону, не позволяя мысли уклониться от выбранного пути. В его мозгу выстраивались замысловатые комбинации, которые, как он знал, никогда не воплотятся вживе. Он, Буш, бросился с головой в Странствия Духа, пытаясь разомкнуть порочный круг, в который сам себя загнал. На этом пути обострялось ощущение и менялось восприятие времени… Но, вопреки ожиданиям, в девонийской пустыне он так и не нашел ничего, что можно было бы воплотить в произведение искусства.

Старик Моне выбрал правильный путь (правильный для его века, конечно): сидя у себя в Гиверни, он преобразовывал водяные лилии в цветовые композиции, и таким образом ловил ускользающее время — свое. Моне и думать не думал о девонийской или палеозойской эре.

Потом поле деятельности человеческого сознания настолько расширилось, стало поглощено преобразованием всех и вся по своему усмотрению, что искусство просто не могло существовать в стороне от этого процесса — иначе бы не воспринималось. Когда даже биокинетическая скульптура прошлого столетия стала пройденным этапом, понадобилось изобрести нечто совершенно новое.

И вот новое искусство пустило корни в жизни Буша. Она, его жизнь, была похожа на водоворот: его чувства и эмоции низвергались к центру бытия, но потом неизменно возвращаясь к исходной точке.

Превыше всех других художников Буш ценил Джозефа Мэллорда Уильяма Тёрнера. Его жизнь, пришедшаяся на период, чем-то похожий на нынешний, — и тогда наука с техникой пытались изменить понятие о времени — также развивалась бурным круговоротом. Лучше всего это отражали его последние работы.

Нет, скорее, не круговорот, а водоворот: символ того, как каждый предмет или явление Вселенной вихрем проносятся мимо человеческого глаза — точно так же, как вода стремится в отверстие раковины.

Снова эта мысль в сотый, тысячный раз вернулась к нему. И снова ее спугнули окаянные моторы.

Недовольно ворча, Буш сел и огляделся. На этот раз он отчетливо увидел ровный строй мотоциклов. Предметы его измерения казались на вид намного темнее, чем если бы были по ту, а не по эту сторону энтропического барьера, — барьер скрадывал до десяти процентов света.

К Бушу приближался десяток мотоциклистов. Девонский пейзаж казался в сравнении с ними тусклой театральной декорацией; и это еще раз доказывало, как далеки друг от друга мотоциклисты и окружающий их мир.

Мотоциклетки были специальной, облегченной модели, удобной транспортировки. В обычных условиях их колеса подняли бы тучи песка, но здесь они не шелохнули ни единой песчинки. Так и должно было быть.

Мотоциклисты остановились у ближнего холма.

Буш наблюдал, как они спешились и засуетились, натягивая палатку. Все вновь прибывшие носили зеленые комбинезоны — видимо, подобие униформы. У одного из пришельцев пряди соломенных волос волной спускались к талии. Надо ли говорить, что после этого интерес Буша к Странникам резко возрос.

Возможно, они тоже увидели Буша, потому что четверо из них вдруг поспешно зашагали в его сторону. Буш не пошел навстречу. Решив сначала составить впечатление о непрошеных гостях, он притворился, что ничего не видит, а сам украдкой разглядывал их.

Все мотоциклисты были рослыми, кислородные фильтры свободно болтались вокруг их шей. У одного на комбинезоне красовалась нашивка, изображающая голову рептилии. Как обычно бывает в таких группах, возраст ее участников колебался от тридцати до сорока; таких Странников в шутку называли «молокососами». Они были самыми молодыми из тех, кому по силам совершить Странствие Духа. Среди них попадались и женщины.

Хотя Буш был недоволен вторжением чужаков на свою территорию, один только взгляд на девушку с соломенными волосами зажег в нем обычный огонь вожделения. Правда, при ближайшем рассмотрении волосы оказались грязны и неухожены, а на лице девушки он не заметил никакой косметики. Черты ее лица были острыми и четкими, но это не придавало ее облику решимости и жесткости. И ее сложение было изящным и легким.

Вроде бы в девушке не было ничего особо привлекательного, и все-таки она произвела на Буша впечатление… Неизвестно почему.

— Эй, парень, какого черта ты тут торчишь? — вежливо вопросил один из вновь прибывших, остановившись на некотором расстоянии и уставившись сверху вниз на сидящего Буша.

— Просто присел отдохнуть — а тут вы нагрянули со своими тарахтелками.

Буш наконец решил встать, чтобы получше разглядеть собеседника. Первое, что бросилось ему в глаза, — глубокие впадины под каждой щекой, их вряд ли можно было бы назвать ямочками. Впридачу — короткий вздернутый нос, взъерошенные волосы и неприятное выражение лица.

— Присел отдохнуть? Устал, стало быть, бедняга?

Буш вдруг расхохотался — его и впрямь позабавило наигранное участие незнакомца. Все его замешательство мгновенно улетучилось, и он ответил:

— Просто космически устал! От размышлений и от бездействия. Видите эту рыбу в доспехах? — Он чуть переместил ногу, и нога прошла как раз прямо сквозь туловище рептилии, которая продолжала деловито рыться в водорослях. — Так я лежу здесь с самого утра, наблюдая за ее эволюцией.

Аудитория скорчилась от хохота. Но потом один из незваных гостей с ядовитой ухмылкой бросил:

— А мы-то думали, ты сам тут помаленьку эволюционируешь! — и оглядел слушателей с видом актера, ожидающего заслуженных аплодисментов.

Он, без сомнения, был признанным остряком компании, но на сей раз успеха не имел. Его шутка осталась неоцененной, а предводитель группы обратился к Бушу:

— У тебя, похоже, мозги, как у этой рептилии. Вскоре тебя в два счета смоет отсюда приливом, попомни мои слова!

— Это море понемногу мелеет уже миллион лет. Читайте последние газеты! — парировал Буш.

А когда все отсмеялись, продолжил:

— У вас не найдется что-нибудь живенькое из съестного в обмен на мои концентраты?

Тут впервые заговорила девушка:

— Жаль, что мы не можем взять эту вашу эволюционирующую рыбину и сварить из нее уху. Никак не привыкну к этой странной штуке — изоляции.

Зубы ее были ровными и крепкими, хотя явно истосковались по зубной пасте и щетке… Так же как ее волосы истосковались по гребню.

— Как давно вы здесь? — поинтересовался Буш.

— Не так давно из две тысячи девяностого… И уже неделю здесь бродим.

— А я здесь уже года два. Во всяком случае, в настоящем я не бывал два года, а может, даже два с половиной… Но до сих пор пытаюсь привыкнуть к мысли о том, что скоро эта рыба-пешеход заляжет в вечную спячку на красный песчаник, и к нашему времени…

— Мы сейчас двигаем в юрский период, — предводитель наверняка относился к тем, кто слышит только себя самого, и то, что непосредственно его касается. — Тебе когда-нибудь случалось там бывать?

— Само собой. Тамошняя пустыня постепенно превращается в ярмарочную площадь или что-то вроде.

— Ну, мы-то найдем себе местечко, а не найдем — расчистим.

К палаткам группа возвращалась уже вместе с Бушем. Дорогой выяснилось, что худощавого предводителя зовут Лэнни, остряка — Питом, а девушку — Энн (она считалась девушкой Лэнни). Буш назвал свою фамилию, решив ограничиться этим.

Всего в отряде было шесть мужчин, все на мотоциклах, и четыре девушки, Странствующие по девонийским пустыням на задних сиденьях машин. Все они, исключая разве Энн, были весьма неказисты. Компания принялась возиться с мотоциклами, только Буш праздно присел в стороне. Он огляделся, ища свою Леди-Тень, но та исчезла. Возможно, она яснее других поняла, почему Буш пристроился к группе.

Единственный из пришельцев, показавшийся Бушу мало-мальски интересным, был намного старше остальных. Его неестественно черные волосы наверняка были крашеными. Под длинным носом кривился рот, который невольно привлекал к себе внимание. Человек покамест не раскрывал своего примечательного рта, а молча и сосредоточенно разглядывал Буша.

— Говоришь, что странствуешь уже третий год? — спросил Лэнни. — Ты миллионер, что ли?

— Художник. Живописец и группажист. Я создаю пространственно-кинетические группажи — если вы представляете, что это такое. А официально работаю в Институте Уинлока, куда вскоре и вернусь.

Лэнни, хмыкнув, вызывающе сощурился:

— Заливаешь. Не можешь ты работать в Институте. Они посылают сюда только статистов, да и тех самое большее месяцев на восемнадцать. Я, что ль, не знаю? А чтоб на два с половиною года… Нечего мне голову морочить!

— Верно, меня послали на восемнадцать месяцев, но я… Я просто застрял тут еще на год, вот и все.

— М-да. Пустят тебя тогда на шнурки для ботинок — прямо на Стартовой.

— Ну уж нет! Если хочешь знать, я — один из самых опытных Странников. Мне однажды удалось даже приблизиться к историческим временам, чего пока еще никто не может. Так что им придется поискать для шнурков чью-нибудь другую шкуру.

— Ха! Сейчас-то ты к ним не ближе нашего, торча здесь, в девоне. Так я тебе и поверил.

— Не верь, пожалуйста, кто тебе мешает.

Бушу надоело переливать из пустого в порожнее, и он вздохнул с облегчением, когда Лэнни сердито отвернулся.

В разговор вмешался один из «молокососов»:

— Весь год мы работали как проклятые на «зелененькие», потом тренировки и все такое; вот наконец-то прибыли сюда… И до сих пор не верится, что мы — тут.

— И правильно не верится: практически нас тут нет, в этом измерении и в этом времени. Вселенная — она здесь, а мы — нет. В Странствиях Духа еще много такого, до чего пока не дойти нашим разумом, — Буш произнес это тоном воспитателя, объясняющего малышу, как держать ложку. Сам он все еще не стряхнул с себя неловкости, вызванной предыдущим разговором.

— Может, нарисуешь нас? — спросила Энн. Единственная реакция на род его занятий.

Буш заглянул ей в глаза и подумал, что правильно расценил их выражение.

— Если вы заинтересуете меня — пожалуйста.

Ему было все равно, что ответят. Он разглядывал Энн, пока она не отвела взгляд. Художнику показалось, что он физически ощущает ее присутствие… Здесь ни до чего не дотронешься, это верно, но ведь она была из его времени.

Кто-то из группы решил прояснить род занятий своих товарищей:

— Мы все, кроме Энн и вот Джози, кантовались на Бристольской Станции временных исследований. Слышал про такую?

— Ага. Там мой группаж в фойе. Может, помните — стоит при входе, с подвижными лопастями, называется «Траектория Прогресса».

— Ха, та самая адская штучка! — презрительно выдав эту оценку шедевру Буша, Лэнни швырнул недокуренную сигарету в море. Она лежала на волнах (вернее, над волнами), помигивая, пока не погасла из-за недостатка кислорода.

— А мне та хреновина нравится, — ввернул Пит. — Похожа на пару будильников, которые врезались друг в друга по ночному времени и подают сигнал SOS! — он захихикал, но его не поддержали.

— Нечего ржать над своими шуточками — на это есть другие, — резко оборвал Буш.

— А ты давай, вали отсюда, — неожиданно рявкнул Лэнни. — Тоска берет от твоих заумных речей. Так что мотай, пока ноги на месте!

Буш медленно поднялся с земли. Немного удовольствия получить взбучку, а все в этой кампании, исключая самого Лэнни, были здоровяками.

— Если вам не нравятся мои темы для разговора, могли бы предложить свои.

— Да у нас от тебя уже мозги набекрень! Один твой «вечно красный песчаник» чего стоит!

— Все, что я сказал, — чистая правда. — Буш указал на человека с крашеными волосами, который стоял чуть поодаль. — Спроси у него или у своей подруги… Все, что вы здесь видите, к две тысячи девяностому году спрессуется в несколько футов красного камня. Все: галька, рыбы, растения, солнечный и лунный свет, сам здешний прозрачный воздух — все вберет в себя красная глыба, кажущаяся мертвой. Если ты впервые об этом слышишь, если тебя не трогает поэзия всего этого — зачем же тогда годами копить деньги на Странствие?

— Ничего такого я не говорил, не заводись. Я сказал только, что ты мне до смерти надоел.

— В чем, в чем, а во впечатлениях относительно друг друга мы совпадаем.

Они оба уже зашли слишком далеко, чтобы остановиться без постороннего вмешательства. Энн пришлось на них прикрикнуть, а потом в перепалку встряла толстушка Джози:

— Он думает как художник, ведь правда? — она в основном обращалась к черноволосому человеку постарше. — В том, что он сказал, и вправду что-то есть. Мы не замечаем здесь даже того, что постоянно у нас перед глазами.

— Увидеть и познать чудо может каждый, — раздался ответ. — Только многие страшатся этого.

— Я имела в виду: вот море, из которого все вышло, а вот мы. — Джози с трудом продралась сквозь абстрактное замечание, постичь которое с ее интеллектуальным багажом было не так-то просто. — Ну и, я стою тут, смотрю на воды моря и никак не отделаюсь от мысли, что это — конец мира, а не его начало.

Буш с изумлением понял, что нечто подобное уже приходило ему в голову несколькими часами раньше. Просто замечательная идея; Буш подумал было, не переключиться ли ему со светловолосой девушки на эту.

Все остальные насупились, пытаясь принять глубокомысленный вид. Но Лэнни внезапно вскочил в седло, дернул стартер, и машина рванулась прочь.

То, что ни песчинки не шевельнулось под колесами, повергало в прах все физические законы. Их маленькую группу ограждала невидимая, но непреодолимая энтропическая стена. Четверо товарищей Лэнни тоже оседлали мотоциклы, и двое из девушек заняли места позади. Ни слова не говоря, они сорвались с места и устремились к пустынной равнине, над которой птица-ночь уже распростерла свои крылья. Смеркалось; прибрежный ветерок ерошил листья. Буш остался на холме со Странниками постарше, Джози и Энн.

— Вот вам и ужин в кампании, — мрачно подвел он итог. — Если вам не нравится мое общество — пожалуйста, я ухожу. Я обосновался там, неподалеку.

Он неопределенно махнул рукой, косясь в то же время на Энн.

— Не бери в голову придирки Лэнни, — попыталась успокоить его Энн. — Он — человек настроения.

Буш подумал, что еще не встречал такой отличной фигуры; правда, девушка была давненько не мыта, — но даже это соображение не помогло ему унять внутреннюю дрожь. В энтропической изоляции до Странников не доходят звуки, запахи и ощущения из внешнего мира. Другое дело — человек из Твоего собственного времени: тут все в порядке. Что же касается этой девушки… У Буша вдруг появилось полузабытое ощущение, вернее, предвкушение, — такое случалось, когда его внезапно приглашали на банкет. И еще что-то смутное и непонятное маячило в его душе, чему он, Буш, еще не мог подобрать названия.

— Ну вот, теперь, когда все, кто не любят серьезные разговоры, нас покинули, присядем наконец и поговорим, — вдруг предложил тот, постарше.

Конечно, может, его рот всегда вот так кривился, но Буш очень-очень подозревал, что над ним издеваются.

— Да нет, я, пожалуй, и так уже задержался дольше, чем следовало. Я пойду.

К изумлению Буша, черноволосый незнакомец подошел и пожал ему руку.

— Странная вы кампания.

Буш передернул плечами и пошел вдоль берега к своему одинокому лагерю. Какая-то темная жуть приближалась со стороны моря, взмахивая призрачными крыльями.

У Буша не выходила из головы мысль о том, что теперь девушка потеряна для него навсегда. И он начал думать: какой смысл помещать человека в этой гигантской бесконечной Вселенной, а затем позволять ему дерзко бросить вызов этой бесконечности? Зачем он наделен стремлениями, которые не в силах ни подавить, ни добиться их осуществления?..

— …А я все никак не привыкну к тому, что здесь ни до чего не дотронешься.

Оказывается, Энн брела рядом с ним. Теперь он даже слышал поскрипывание ее высоких ботинок.

— Я-то уже привык; а вот запахов мне здесь недостает. Кислородные фильтры черта с два пропустят, — он внезапно остановился, когда до него дошло, что он уже не один и разговаривает не сам с собой. — А что, так необходимо за мной тащиться? Не хочу влипать из-за тебя в историю, знаешь ли. Нет уж, уволь, держись своего милого дружка Лэнни! В любом случае, я тебе не пара.

— Да? Это мы еще посмотрим.

Они одновременно взглянули друг на друга и умолкли — как будто во время паузы должно было произойти что-то важное… А потом побрели бок о бок.

Буш, наконец, решился — вернее, его оставило чувство здравого смысла. И когда они спустились в долину реки и направились вверх по течению, они уже крепко держались за руки. Лишь на мгновение сознание того, что происходит, озарило его мозг; но тут же погасло.

Теперь они шли по берегу, по россыпям огромных расколотых раковин. Буш однажды видел такие в одной мудреной научной книжке. На первый взгляд они скорее напоминали челюсти какого-то животного, чем покинутый дом живого существа. Все-таки было неестественно, что они не похрустывали под ногами. Случайно опустив глаза, он заметил, что ноги его ступают не по ракушечнику, а, скорее, сквозь него. Видимо, грунт их измерения пролегал ниже девонийского.

Они остановились в чашеобразной долине, окаймленной со всех сторон холмами, — и буквально вцепились друг в друга. Пристально глядя друг другу в глаза, каждый видел в них разгорающийся огонь.

Буш не смог бы потом сказать, как долго они стояли так, молча. Позже он вспомнил лишь одну фразу, сказанную Энн:

— До нашего рождения еще миллионы лет, значит, мы вольны делать все, что вздумается. Разве нет?

Своего ответа он совсем не помнил. Потом вспоминал только, как уложил ее на песок, который не был для них песком, стащил с нее высокие ботинки, помог снять брюки. А она воспринимала все, как должное, полностью и безраздельно подчинившись ему.

Далеко за песчаными холмами глухо грянули мотоциклетные моторы. Это немного отрезвило Буша.

— Мы должны быть голыми, как наши дикие предки… Мы же дикари, верно, Буш?

— О да. Ты даже не представляешь, насколько я обычно далек от состояния дикаря. Сорокалетний ребенок, запуганный матерью, полный сомнений и страхов… Не чета твоему Лэнни.

— «Моему»? Ой, не надо. К тому же он тоже порядочно запуган. Он рассказывал мне, как ему доставалось в детстве от своего старика, вот он и…

Лица их были совсем рядом. Вечерняя мгла почти скрывала их черты, и оба блуждали в потемках запутанными лабиринтами собственного сознания.

— Я сам его побаиваюсь. Вернее, испугался, когда впервые увидел. Решил, что он непременно исколошматит меня… Эй, в чем дело, Энн?

Она села, внезапно сделавшись суровой.

— Я пришла сюда не затем, чтобы выслушивать истории о том, какой ты ничтожный слабак. Все вы, мужчины, одинаковы — не одно, так другое не в порядке!

— Вовсе мы не такие! Ну ладно, давай поговорим о чем-нибудь еще. Я ведь долгие месяцы ни с кем не говорил, не виделся, не встречался. Был замурован в этом безмолвии, как в бетонной стене. Здесь же даже дотронуться ни до чего нельзя… Знаешь, мне уже начинают являться привидения. Конечно, надо бы вернуться назад в две тысячи девяностый, повидать мать; но стоит мне показаться в Институте… Ох, об этом и подумать тошно.

— Слушай, я вовсе не собираюсь распускать нюни с тобой за компанию!

Только что Буш не чувствовал ничего, кроме любви. Теперь его с головой захлестнула волна гнева, и он швырнул ей обратно раскиданную по песку одежду.

— Знаешь, напяливай-ка штаны и катись обратно к своему распрекрасному дружку. Какого дьявола ты потащилась со мной, если была обо мне такого мнения?

Она явно не собиралась просить прощения.

— Значит, я в тебе ошиблась. Сначала ты показался мне совсем другим… Но не волнуйся, я даже рада этой ошибке.

Буш вскочил, натягивая брюки, разъяренный на все мироздание мир — но больше всего на себя самого. Он обернулся и заметил обрисовавшийся на фоне гаснущего неба силуэт Лэнни. Тот при виде Буша промахал рукой остальным: «Эй, он тут!»

— Я тут, — подтвердил Буш. — Ну, что вы там копаетесь — в песке застряли? Подходите.

На самом деле он здорово перепугался: если ему повредят глаза или пальцы, ему уже никогда снова не стать художником. Полицейские патрули здесь пока еще не появлялись; а мотоциклистов целая шайка, и они сделают с ним все, что вздумается… Но вдруг он вспомнил слова девушки о том, что Лэнни тоже знаком страх, и он сделал несколько шагов вперед. Лэнни сжимал в кулаке какой-то инструмент, типа гаечного ключа.

— Эй, Буш, сейчас я надеру тебе задницу! — крикнул он не совсем уверенно и оглянулся через плечо — на своих дружков. Буш не стал дожидаться, пока противник решится атаковать, — наскочил на него первым, обхватил поперек туловища и полностью завладел инициативой. Это оказалось совсем не трудно. Как только Лэнни вскинул гаечный ключ, Буш ухватил его за запястье, свалил с ног, и оба покатились по земле. Наконец Бушу удалось так пнуть своего противника, что тот скорчился и вскинул руки в знак капитуляции.

Буш поднялся; остальные четыре храбреца уже стояли рядом со своим поверженным предводителем.

— Ну, кто следующий? — рявкнул Буш, всем своим видом выражая готовность биться до последнего.

Однако желания схватиться с ним никто не изъявил. Тогда он махнул рукой в сторону их поверженного главаря: можете, мол, забрать все, что от него осталось.

«Молокососы» нехотя повиновались. Один из них угрюмо проговорил:

— Зря ты это начал… Мы не собирались тебя трогать; но ведь Энн — девушка Лэнни, верно?

Бойцовский запал Буша мгновенно улетучился. По-своему они были совершенно правы.

— Ладно, я ухожу, — объявил он. — А Лэнни пусть забирает свою драгоценную девушку.

Пора было снова отправляться в Странствие; куда — неважно, только бы поскорее уйти отсюда, в другое время, другое пространство.

Он быстро зашагал в обход холмов к палатке, время от времени оглядываясь: не преследуют ли его товарищи Лэнни? Немного погодя он услышал рев моторов, оглянулся и проводил взглядом огоньки мотоциклетных фонарей, цепочкой уходящие вдаль. Леди-Тень появилась снова; он наблюдал за исчезавшими огоньками сквозь ее бесплотный силуэт. Она снова заняла свой сторожевой пост; Буш теперь не сомневался, что она явилась сюда из далекого будущего — далекого даже для него самого. В ее зрачках загорались первые яркие звезды.

Рядом вдруг послышался шорох — Энн. В отличие от призрачной Леди она не умела передвигаться бесшумно, и Буш резко повернулся на звук ее шагов.

— Что, не принял назад твой чахлый кавалер?

— Слушай, может, побудешь просто самим собой? Я хотела только с тобой поговорить.

— О небо!

Больше он не нашелся, что сказать, и потому от слов перешел к делу. Взял ее за руку и повел за собой через пески. Они молча поднялись по склону к палатке и нырнули внутрь.

II. Вверх по энтропическому склону

Когда он проснулся, ее уже не было.

Он долго лежал, уставившись в брезентовую палаточную крышу, и размышлял: стоит сожалеть об этом или не стоит. Он остро нуждался в чьем-нибудь обществе, хотя раньше оно частенько угнетало его. Он стосковался без женщины, хотя ни с одной из них не бывал счастлив. Он жаждал бесед, хотя прежде всегда считал, что разговор — это признак неспособности к настоящему общению, общению с самим собой…

Он оделся, поплескал на лицо водой и выбрался наружу. Энн и след простыл. Впрочем, какой след можно было оставить здесь?..

Солнце уже изрядно палило. Вечное неутомимое горнило заливало потоками жара землю, где пока еще не залегали угольные пласты и где многого, ох, как многого пока не существовало… У Буша вдруг заболела голова. Он остановился и, почесывая в затылке, стал прикидывать, откуда эта нежданная боль: может, из-за треволнений вчерашнего дня, а может, от давления свободных ионов? Наконец он решил остановиться на последнем — в угоду своему самолюбию. В угоду ему же он успокоил себя мыслью, что у горе-мотоциклистов наверняка головы гудят не меньше.

Он и эти «молокососы», да и все остальные Странники и не жили по-настоящему в этом незаселенном пространстве и времени. Да, они наведывались сюда, но их контакт с реальной, по-ту-сторону-барьерной девонийской эпохой происходил лишь на уровне экспериментов — через барьер. Человек покорил-таки себе мимолетное время — да, похоже, это удалось интеллектуалам из Венлюкова Института. Но поскольку мимолетное время — не более чем тиканье часов, Вселенная оставалась совершенно безразличной к амбициозным заявкам человека на ее покорение.

— …Ты когда-нибудь сделаешь с меня группаж?

Буш обернулся. Энн стояла в нескольких шагах от него, немного выше по склону. То ли что-то случилось с его глазами, то ли что-то произошло со спектром, но ее силуэт показался ему необычно темным. Он не мог даже как следует разглядеть черты ее лица.

— А я уж решил, что ты вернулась к своим дружкам.

Энн наконец спустилась и подошла поближе. Ее длинные волосы по-прежнему были неприбранными и взъерошенными, и она еще больше, чем раньше, напоминала озорного сорванца.

— Ты надеялся или боялся, что я к ним вернулась?

Буш хмуро покосился на нее. Человеческие отношения его утомляли; возможно, поэтому он и застрял надолго в этой пустыне.

— Я все никак тебя как следует не разгляжу, — прищурился он. — Это все равно что смотреть сквозь две пары темных очков. Впрочем, все мы на деле не такие, какими кажемся или стараемся казаться.

Она снова бросила на него свой пронзительный взгляд, но теперь взгляд этот был явно сочувственным.

— Что тебя все время терзает? Наверняка что-то серьезное.

И вдруг ее искреннее участие сломало в нем плотину, преграждавшую путь целому шквалу эмоций…

— Даже не знаю, как рассказать тебе об этом. Не знаю толком, что со мной творится. В голове полный хаос.

— И все-таки попытайся рассказать. Думаю, тебе от этого станет легче.

Он понурил голову:

— Это то, о чем говорила вчера Джози. Мне тоже кажется, что все вокруг — не начало, а конец мира. И если это и вправду так, если я смогу начать жизнь сызнова, то… то можно будет наконец распутать ненавистный клубок, который так мешает мне…

Энн рассмеялась:

— А потом — вернуться назад, в материнское чрево, верно?

Буш почувствовал себя очень скверно. Надо бы послать весточку в Институт, а то в этих проклятых немых лабиринтах недолго и вконец спятить.

Он ничего не смог ответить на добродушную реплику Энн. С тяжким вздохом побрел к палатке и вытащил затычку, чтобы выпустить воздух. Палатка съежилась и завалилась набок, судорожно дергаясь, как в агонии. Он никогда не обращал внимания на этот процесс, но теперь забавные движения неодушевленного предмета отдались странной дрожью у него внутри.

Но ни один мускул не дрогнул на лице Буша, когда он принялся складывать замершую палатку. По-прежнему не глядя на стоящую неподалеку Энн, он достал из ранца свой небогатый запас провизии и начал нехитрые приготовления к завтраку. Обычно Странники Духа затаривались только пищевыми концентратами — как говорится, и дешево и сердито. Буш уже несколько раз пополнял свои запасы, в основном у коллег, которые возвращались в свое настоящее время раньше положенного срока, не в силах больше терпеть непроницаемое безмолвие. К тому же один его приятель держал маленький магазинчик в юрском.

Когда на сковороде зашипела говяжья тушенка с салом, Буш поднял глаза и наконец-то скрестил шпагу взгляда со взглядом с Энн.

— Может, составишь мне компанию за завтраком, перед тем, как навсегда убраться отсюда?

— Не могу отказать, когда так вежливо приглашают.

Она с улыбкой присела рядом с ним. «Небось, благодарна хоть за какую-то, даже плохонькую, компанию», — подумал он.

— Ну перестань, Буш! Я не хотела тебя обидеть. Ты такой же недотрога, как Стейн.

— Это еще кто?

— Тот, с крашеными черными волосами, который старше нас всех. Помнишь, он еще пожал тебе на прощание руку.

— А, да. И как это он затесался в вашу шарагу?

— Ему собирались намять ребра, но Лэнни не дал. Так вот, Стейн страшно нервный. Если честно, как только он увидел тебя, так сразу решил, что ты — шпион. Он из две тысячи девяносто третьего года и говорит, что там сейчас неспокойно.

Бушу вовсе не хотелось сейчас думать о девяностых и о том вялом мирке, в котором жили его родители. А Энн продолжала болтать:

— Послушать россказни Стейна, так на всю жизнь пропадет охота к Странствиям. Нет, подумать только: он говорит, что Уинлок кругом не прав и что мы только думаем, что мы здесь, а на самом-то деле нас здесь и в помине нет… И много несет всякой другой чепухи. Еще он говорит, что в подсознании осталось много уголков, еще не исследованных нами; и, дескать, никто не знает, чем могут обернуться наши Странствия.

— Возможно, он прав. Концепция подсознания была разработана в две тысячи семьдесят третьем, а первое Странствие Духа совершено года через три, не раньше. Так что наверняка нам всем может открыться еще что-то новое… Но Стейн не может знать об этом наверняка.

— Я тоже так думаю. Может, он просто выпендривается, старается произвести впечатление.

Она сняла брызжущую маслом сковородку с походной плиты.

— И, если честно, этот девон у меня уже в печенках сидит. Может, двинешься со мной в юрский?

— А разве Лэнни со товарищи не там?

— Ну и что же? Ведь период же огромный… Боишься, вам там не хватит места?

На мгновение им овладело странное чувство; потом он вспомнил о собственном намерении и легко согласился:

— Ладно. Отправимся вместе.

— Отлично! Спасибо. Знаешь, я ведь ужасно боюсь Странствовать одна. Мою маму, например, никаким калачом не заманишь на подобную авантюру, даже в большой компании. Хоть режьте, говорит, а я и с места не сдвинусь, да и тебя одну никуда не пущу. Да уж, людям ее поколения трудно на такое решиться. И почему вот мы преодолеваем такие пласты времени, а заглянуть на три-четыре десятилетия никак не удается? Я бы ничего не пожалела, честно, только бы посмотреть, как мой старик ухаживал за мамой. Держу пари, это была сценка из дешевого фарса… В который потом и превратилась вся их совместная жизнь.

Буш промолчал, и Энн недовольно ткнула его кулачком в бок:

— Эй, что молчишь? Вот уж не поверю, что не хотел бы посмотреть, как твои предки готовятся к твоему производству!

— Энн, это кощунство!

— Да ладно тебе! Сам бы рано или поздно додумался до такого, просто я тебя опередила.

Буш покачал головой.

— О своих родителях я знаю предостаточно и без подобных экспериментов. Но, боюсь, большинство придерживаются того же мнения, что и ты. Уинлок как-то раз провел опрос среди сотрудников Института, и обнаружил у большинства Странников определенную склонность к кровосмешению. Отчасти это — главный, хотя и неосознанный повод заглянуть в прошлое. Результаты опроса только подтвердили лишний раз правоту психоаналитиков в их концепциях человеческой природы.

Согласно общепринятой ныне теории, человек считается разумным существом с того момента, когда был наложен запрет на эндогамию — внутрисемейные браки. Неродственные брачные союзы были первым шагом вперед, сделанным человеком вопреки его бывшей, животной, природе. Насколько я знаю, у других млекопитающих эндогамия — самое обычное явление.

А теперь посмотри-ка, что вышло. Человек провозгласил себя венцом природы и двигателем эволюции, но трещина между ним и природой, пробежавшая тысячелетия назад, теперь стала глубокой пропастью. И пропасть эта все время неудержимо ширится. Под природой я разумею истинную человеческую природу, конечно.

Если верить Уинлоку и его последователям, подсознание и есть наше истинное сознание. А то, что считают сознанием все остальные, — позднейшее напластование, атрибут «человека разумного». Задача такого человека — манипулировать временем, как детским конструктором-игрушкой, и подавлять животные порывы своего подсознания. Есть еще и сторонники радикальной теории, которые вовсе убеждены, что мимолетное время — это всего-навсего изобретение нашего искусственного сознания…

Энн во время этой ученой тирады явно думала о своем.

— А знаешь, почему я пошла за тобой вчера? Стоило мне увидеть тебя здесь, как я поняла, что мы… мы были очень близки когда-то раньше… в прошлом.

— Ну, тогда и я должен был бы почувствовать то же самое.

— Значит, это мое подсознание барахлит. Н-да, занятные вещи ты только что наговорил. Но сам-то ты веришь во всю эту ахинею?

Он рассмеялся:

— А как же иначе? Ее доказательство — то, что мы оказались-таки здесь, в девонийской эре!

— Но если Странствиями управляет подсознание, помешанное на кровосмешении, что же тогда выходит? Выходит, мы должны были бы легко попадать именно в населенные времена, чтобы наблюдать наших родителей и родителей их родителей. Но ведь получается как раз наоборот: легче попасть сюда, в эпоху юности мира, а в ближайшие, мало-мальски населенные эпохи — почти невозможно!

— Ну, если представить себе вселенское Время в виде гигантского энтропического склона, где наше настоящее — в высшей точке, а самое отдаленное прошлое — в нижней, тогда объяснение самое простое: легче скатиться без усилий к самому подножию, чем сделать вниз несколько осторожных шагов.

Энн промолчала. Буш подумал было, что ей наскучил этот разговор, заведомо ведущий в никуда. Но вскоре она заговорила снова:

— Ты сказал не так давно, что я «настоящая» — любящая и добрая. Интересно, если во мне сидит такая личность, то где именно — в сознании или в подсознании?

— Мне кажется, эта личность в тебе — соединение и того, и другого, если только не…

— Сейчас ты опять втянешь меня в свои заумные рассуждения.

— Просто сделал попытку.

Они взглянули друг на друга — и громко расхохотались. Буш уже давно так не веселился. Он обожал споры, а стоило ему оседлать любимого конька в обличье структуры подсознания — и его нельзя было ни остановить, ни обставить.

Но если им предстояло новое Странствие, то сейчас было самое время отправляться, пока штиль согласия между ними не сменился очередным штормом.

Они упаковали и забросили за спину ранцы. Потом крепко взялись за руки: не сделай они этого, им легко можно было потом оказаться за несколько миллионов лет и за сотни миль друг от друга. Затем каждый достал по коробочке ампул КСД — химического состава наподобие наркотика — галлюциногена. Обычно бесцветная, на фоне палеозойского неба эта жидкость замерцала зеленоватыми искорками. Энн и Буш открыли ампулы, переглянулись, Энн состроила грустную мину — и оба одним глотком проглотили содержимое.

Буш почувствовал, как жгучая волна пробежала вниз по его телу. Эта жидкость была символом гидросферы и воплотила в себе океаны, из которых выбралось на сушу все живое; океаны, что циркулируют до сих пор в венах человека; океаны, что до сих пор жизнью сухопутного мира, поставляют пропитание и управляют климатом… Поэтому именно они — кровь и жизнь биосферы.

И биосферой был сейчас сам Буш. Он вобрал в себя весь опыт предыдущих жизней его предков, иные формы существования, сотни еще скрытых пока возможностей — одним словом, жизнь и смерть.

Теперь он был подобием самой великой Системы мира. Только в таком состоянии можно уловить колебание, волну, посылаемую Солнечной системой. Система эта — капля в море космических течений, не имела границ ни во времени, ни в пространстве. И эта банальнейшая истина стала такой неожиданностью для человека лишь потому, что он намеренно отгородился от нее — точно так же, как ионосфера прикрыла его своим щитом от радиоактивных излучений. Подобным щитом и оказалась концепция мимолетного времени. Она «помогла» человеку создать вполне удобоваримую картину Вселенной; и вот теперь люди с изумлением принялись открывать для себя не только бесконечную протяженность мироздания, но и его длительность. Длительность — вселенское Время — люди для своего удобства поделили на жалкие отрезки, с горем пополам впихнули в песочные часы, настенные часы, будильники, хронометры, и из поколения в поколение начало кочевать искаженное восприятие времени. Так прошли тысячелетия, пока Уинлок и его единомышленники не сделали попытку раскрыть человечеству глаза.

Но, с другой стороны, было даже необходимо, чтобы истина какое-то время оставалась тайной за семью печатями. Иначе человек так и не поднялся бы выше животного, а бродил бы в стаде себе подобных тварей по берегам немых неназванных морей. Это если верить общепринятой теории.

Теперь пелена с сознания спала. Разум освободился от смирительной рубашки и со свежими силами бросился в атаку, круша и уничтожая все на своем пути.

Странствие Духа протекало считанные секунды. Со стороны это казалось вовсе пустяковым делом, хотя этому «делу» предшествовали месяцы, а иногда годы выматывающих тренировок.

Черты девонийского пейзажа начали вдруг размываться и смазываться, вскоре совсем перестали различаться, спрессовавшись в нечто, похожее на подвижный костяк времени. Буш рассмеялся, но не услышал ни единого звука, ибо почти все физические данные человека исчезли на время Странствия. Но чувство направления оставалось. Сейчас Странники ощущали себя некими пловцами, борющимися с мощным течением. Так всегда бывало при Странствии в направлении своего «настоящего». Скатиться по склону в далекое прошлое сравнительно легко; но неопытные и неосторожные, случалось, погибали от удушья на этом пути. Рождающемуся младенцу, наверное, тоже приходится выбирать между мучительным прорывом вперед, к свету и возвращением по проторенной дорожке назад… Между появлением на свет и привычным убежищем небытия.

Буш не знал, долго ли длилась эта борьба с течением. Находясь в странном, слегка отстраненном гипнотическом состоянии, он лишь ощущал подле себя огромный сгусток Чего-то Реального; и это Что-то было так же сродни Всевышнему, как и Земле.

Теперь он недвижно парил, а под ним бурлящим потоком проносились эпохи и тысячелетия. И наконец он впервые за долгое время почувствовал присутствие рядом другого существа; и вот уже он и Энн стоят на твердой земле, окруженные буйной темнозеленой растительностью юрского леса.

III. Амниотическое Яйцо

Буш, по правде говоря, всегда недолюбливал юрский период. Слишком было жарко, влажно и облачно. Все кругом тошнотворно напоминало один невыносимо длинный и мрачный день его детства. Тогда в наказание за какую-то невинную проказу мать на весь день заперла его в саду. В тот день тоже отчаянно парило, и низкие свинцовые облака тяжело нависли над безнадежной землей.

Буш и Энн материализовались в юре у подножия мертвого дерева. Оно совсем оголилось, и его гладкие в солнечных бликах ветки-руки как будто нарочно демонстрировали свою белизну в упрек чумазой Энн. Буш, казалось, только сейчас как следует разглядел, с какой грязнулей он связался. Теперь он удивлялся сам себе: такая многослойная грязь никак не повлияла на его чувства к ней.

Не обмолвившись ни словечком, оба Странника направились куда глаза глядят. Пока они не могли узнать ничего точного о своем место- и времянахождении; но подсознание знало все и вскоре должно было «выйти на связь». В конце концов, это оно забросило их сюда — и, похоже, из своих собственных тайных соображений.

Забросило их, как оказалось, на холмы, предшествующие горам и сплошь заросшие древним дремучим лесом. Вершины гор таяли в облаках. Ни ветерка, ни движения, ни звука; даже листья в кронах деревьев спали в дремотной тишине.

— Надо бы спуститься в долину, — заговорил Буш. — У меня там друзья — старина Борроу с женой.

— Они надолго здесь осели?

— Не знаю, они держат небольшой магазинчик. Роджер Борроу был прежде художником — в молодости. И жена у него очень милая.

— А мне они понравятся?

— Н-не думаю.

Буш зашагал вниз по склону. Он сам толком не знал, что чувствует к Энн, поэтому боялся, как бы ее знакомство с Роджером и Вер не подвело слишком прочный фундамент под нежелательные отношения.

Ранец за спиною, язык на плече — так они брели по холмам чуть не целый день. Спускаться было даже тяжелей, чем подниматься, потому что под ногами не было подходящей опоры. И снова невидимая стена сделала их одиноким островком на этих холмах, в этой эпохе. Для всего «застенного» мира они были лишь едва различимыми спектрами, неспособными сдвинуть с места самый крохотный камешек. Кислородные фильтры выстраивали единственный хрупкий мостик к «потусторонней» действительности, втягивая воздух сквозь энтропический барьер.

В лесу они легко проходили сквозь древесные стволы. Но перед некоторыми деревьями интуитивно останавливались и обходили их стороной. Видимо, этим деревьям был отведен куда больший жизненный срок, чем их собратьям, а потому, будучи ближе к нашим путникам во времени, они были для них хоть минимальной, но все же преградой.

Отяжелевшее солнце же клонилось к закату, когда Буш объявил наконец о привале. Он поставил палатку, и спутники вместе поужинали; после этого Буш — скорее демонстративно, чем по необходимости — умылся.

— Ты вообще когда-нибудь моешься? — небрежно осведомился он.

— Угу. Иногда. Ты ведь, наверное, делаешь это для удовольствия?.. Ну, а мне нравится ходить замарашкой. Вопрос исчерпан?

— А другие причины у тебя есть?..

— Есть. Потому что мне нравится бесить чистюль вроде тебя.

Он уселся подле нее на траву.

— Тебе и правда нравится бесить людей? Почему? Может, ты думаешь, это пойдет на пользу им — или тебе?

— Я уже давно перестала пытаться делать людям приятное.

— Странно. Мне всегда казалось, что ублажить кого-нибудь довольно просто.

Много позже, восстанавливая в памяти разговор, он клял себя за то, что не обратил должного внимания на ее последнюю фразу. Без сомнения, то была приоткрывшаяся на мгновение дверца в ее подлинное «я». И, заглянув в щелку, Буш наверняка нашел бы потом ключ к этой дверце. Но он упустил шанс, и до самого своего ухода Энн оставалась для него лишь кем-то вроде исповедника: ты каешься зарешеченному окошку и получаешь советы, даже не зная того, кто их дает.

Проснувшись на следующее утро — Энн еще спала, — Буш выполз из палатки, чтобы полюбоваться рассветом. Он снова невольно поразился немому великолепию этого зрелища: занимался день, от которого Буша отдаляли миллионы лет. Миллионы лет… возможно, когда-нибудь человечество изобретет новую шкалу ценностей, согласно которой этот огромный отрезок времени будет значить не больше, чем секунда. До чего только не додумаются люди!..

…Когда они сворачивали лагерь, Энн снова поинтересовалась, соберется ли он однажды сделать с нее группаж. Буш теперь был рад даже и такому своеобразному интересу к своей работе.

— Мне нужны новые идеи. А покамест я в тупике — такое часто случается с художниками. Сейчас на наше сознание обрушилась новая концепция времени, и мне хочется отразить ее в моем творчестве. Но я никак не могу начать… Не знаю, в чем тут дело.

— А группаж с меня ты сделаешь? — она не давала сбить себя с затронутой темы.

— Я уже сказал, что нет. Группажи — не портреты.

— А что же это тогда — абстракции?

— Ну как тебе объяснить… Ты ведь и о Тёрнере впервые услышала от меня, верно? Да ладно. Уже начиная с Тёрнера — а он жил в середине Викторианской эпохи, — мы пытались воспроизводить в своем творчестве творения природы, так, как видел их каждый, с помощью самых разных технических средств. Абстракция — это не копия объекта, но видение его художником, идея, облеченная в некую форму. Так что создавать абстракции может только человек — мыслящее существо. Отсюда вывод: вся компьютерная живопись и графика — чепуха на постном масле.

— Почему? Мне вот нравятся компьютерные картины.

— А я их не переношу. С помощью группажей я пытаюсь… ну, скажем, запечатлеть душу момента или эпохи. Когда-то я использовал в своих работах зеркала — тогда каждый видел одно и то же произведение на свой лад. Представляешь, смотришь на работу постороннего человека, а в ней нет-нет да и промелькнут твои черты. Наверное, так же мы воспринимаем и Вселенную; ведь одного, объективного, образа Вселенной нет и быть не может: мы все отражаемся в ней, как в зеркале.

— На верующего человека ты не похож!

Буш покачал головой и мгновение спустя ответил, глядя в сторону:

— Хотел бы я быть верующим. Вот мой отец — тот очень религиозен, а я… Правда, временами, когда я парил как на крыльях и идеи буквально лились рекой, мне казалось, что во мне есть частица Бога.

При упоминании о Всевышнем оба вдруг замкнулись в себе и замолчали. Хрупкий мостик искренности между ними исчез. Помогая Энн навьючить рюкзак, Буш отрывисто бросил:

— Значит, ты не видела картин Тёрнера? Откровенно?

— Нет.

— Тогда вопрос исчерпан.

Только после полудня, спускаясь в небольшую котловину, они увидели первое живое существо. Сначала инстинктивным побуждением Буша было скрыться за ближайшим деревом. Но, вспомнив, что они здесь — лишь тени для всех, смотрящих из-за барьера, путники решительно двинулись вперед на виду у целого стада чудовищ.

Стегозавры, что-то около двух десятков, запрудили теснину между холмами. Самый гигантский самец был не меньше двадцати футов длиной — настоящая гора мяса. Спину его украшал зубчатый гребешок бледно-зеленого цвета, чешуя имела оранжевый отлив. Он мирно пожевывал траву и листья, но в то же время настороженно следил за происходящим маленькими выпуклыми глазами.

Неподалеку бродили две самки, а вокруг них резвились детишки. Всего их было пятнадцать, не старше пяти-шести недель: их панцири еще не окостенели. Малыши хулиганили, толкая матерей в бока и прыгая через их ощетиненные шипами хвосты.

Буш и Энн остановились в самом центре стада, глядя на забавы юных рептилий, которые и не подозревали об их присутствии.

Лишь через некоторое время люди заметили чужака, хотя старый стегозавр уже давненько косился в одну и ту же сторону. За семейной идиллией, оказывается, наблюдал ревнивый соперник. И вот он вырвался из кустов, размахивая тяжелым хвостом; этот стегозавр был поменьше и помоложе вожака.

Если самки и молодежь и обратили внимания на визитера, то отвлеклись совсем ненадолго. Потом самки продолжили жевать, молодняк — резвиться. Глава же стада сразу устремился навстречу чужаку: ему был брошен серьезный вызов, чреватый потерей стада.

Самцы сблизились с дерзким видом, а в следующий миг сшиблись. Они кинулись друг на друга, кусаясь, толкаясь, бодаясь головами; их хвосты крутились, как пропеллеры, однако в качестве оружия в ход не шли. Наконец хозяин стада, будучи гораздо мощнее соперника, стал одерживать верх. Оказавшись внизу, под грузной тушей врага, чужак, наверное, запросил пощады. Вырвавшись и с сожалением оглянувшись на стадо, он проворно нырнул в заросли — только его и видели.

Раздувшись от гордости, вожак стада вернулся к своим самкам. Те глянули на него ничего не выражающими глазами и снова принялись жевать.

— Сильно же их волнует их властелин! — заметил Буш.

— Просто они уже давным-давно поняли, что все самцы одинаковы.

Он бросил быстрый взгляд на Энн: она весело ухмылялась. Буш смягчился и улыбнулся в ответ.

Когда они поднялись на взгорье, цепью окаймлявшее котловину, их взглядам открылась широкая панорама: гладкие пологие волны холмов (точь-в-точь как нахмуренное море) и сверкающая лента далекой реки. А в паре миль к северу опять виднелись леса.

У подножия скалистого взгорья они увидели палатку Борроу и прочие признаки человеческого жилья.

— О! Отлично. Там и поужинаем, — заявила Энн, когда они приблизились наконец к пестрому сборищу палаток.

— Ты иди вперед, а я потом догоню. Пока посижу и подумаю здесь, ладно?

Динозавры все никак не шли у Буша из головы. Двое мужчин, повздоривших из-за женщины, вряд ли были бы так же великодушны и незлобивы, как эта парочка облаченных в доспехи вегетарианцев. Но побуждения у тех и у других все-таки общие. Хотя — что понимает в красоте рептилия с парой примитивных извилин в мозгу?.. Выходит, кое-что смыслит. Во всяком случае, у этого громоздкого детища первозданной природы была своя собственная, загадочная для людей логика. Буш вспомнил о Лэнни, но тут же его мысли перенеслись к играм и забавам юных рептилий.

Он присел на корточки, поглядел вслед Энн и еле удержался от искушения сорвать и пожевать лист ближайшего растения.

Странникам Духа обычно приходилось подолгу привыкать к недостатку света, всегда испытываемому в чужом времени. Энн отошла всего на несколько шагов, но очертания ее фигуры уже расплывались, подобно акварели на влажной бумаге, и смешивались с тенью. Белая палатка — бакалейный магазин четы Борроу — выглядела еще мрачнее.

Но были здесь и другие тени — сгустки тьмы, которые превращали это место из просто угрюмого в мрачное и даже зловещее. Буш придерживался на этот счет общепринятой точки зрения. Похоже, будущие поколения Странников тоже облюбовали — или еще облюбуют? — эту долину. Может, здесь когда-нибудь возникнет первый юрский поселок. Это уже очевидно: туманные очертания будущих зданий и людей проступали там и здесь, и чем в более отдаленном времени они пребывали, тем призрачнее и прозрачнее казались.

Буш, оказывается, приткнулся прямо у стены одного из таких таинственных зданий. Строение, видимо, принадлежало очень далекому будущему: пейзаж виднелся сквозь него, как сквозь дымчатые стекла очков.

«Однако они в своем будущем разрешили чуть ли не все проблемы, над которыми мы сейчас ломаем головы», — подивился Буш про себя.

Переправили же они сюда каким-то образом такие тяжелые материалы, как бетон и камень, и даже электричество здесь провели. Словом, пришельцы из будущего жили тут на манер далекого (даже для них) прошлого. Отсюда напрашивался вывод: Буш и его современники тоже жили здесь на манер далекого (но уже для себя) прошлого — в палатках, по-дикарски.

Из будущего здания выходили и в него входили какие-то люди. Их силуэты были так расплывчаты, что оставалось неясным, кто из них мужчина, кто — женщина. Снова, как когда-то, ему показалось, что их глаза светятся — чуть ярче, чем полагалось бы. Они видели его не яснее, чем он видел их; но все же чувствуешь себя слегка неуютно, сознавая, что за тобой подглядывают.

Буш оглядел окрестности, отмечая про себя количество теней грядущего. Две прозрачные фигуры прошли прямо сквозь него, поглощенные беседой, — но, конечно, до Буша не долетело ни звука. Леди-Тень появилась тут уже давно; он так привык к ней, что даже не сразу обратил на нее внимание. Интересно, что она думает об Энн? Тень тенью, но какие-то мысли и чувства у нее должны быть (ибо сомнительно, чтобы в будущем человек лишился этой привилегии).

Все пространство, похоже, постепенно заполняется чувствами. И опять Бушу припомнился Моне, его водяные лилии: они могли заполнить весь пруд так, что не оставалось и окошечка воды, но в то же время никто никогда не видел (и вряд ли увидит), чтобы они выползали на берег или обвивали склонившиеся над водою деревья.

Затем ему припомнилось, что Борроу в юности тоже был художником. С ним всегда можно отвести душу, хотя характер у него и тяжеловат… Впрочем, кто бы говорил, старина!

Буш наконец поднялся и направился к жилищу старого друга. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что дела у Борроу, видать, пошли в гору. К двум уже знакомым палаткам добавилась третья: в одной размещался собственно магазинчик, в другой был бар, в третьей — кафе. Надо всеми тремя высился транспарант с надписью: «Амниотическое Яйцо».

Вокруг теснились здания невиданного архитектурного стиля, на некоторых из них можно было разобрать такую же вывеску… И все тени были различной степени ясности — согласно их отдаленности во времени. Это были настолько явные признаки будущего процветания, что Борроу ни на мгновение не поколебался в выборе места для своего «дела», как он его называл.

— Амниотическую яичницу и жареный картофель, — провозгласил Буш, вваливаясь в кафе.

Вер стояла за прилавком. В ее пышной шевелюре с их последней встречи явно прибавилось седины; ей было уже около пятидесяти. Но ее улыбка осталась той же, и походка, и жесты. Пожимая ей руку, он почувствовал, что рука эта стала… ну, как будто стеклянной, что ли. Похоже, они с Роджером так и застряли в том году, в котором он их тогда оставил. Значит, не седина посеребрила ее волосы; и лицо ее слегка посерело, на нем залегли тени. Даже голос ее доносился глуховато сквозь тонкий временной барьер. «Значит, и предлагаемые кушанья будут такими же водянистыми», — тоскливо подумал Буш.

Но, как бы там ни было, они приветствовали друг друга тепло и сердечно.

— Держу пари, ты и знать не знаешь, что такое Амниотическое Яйцо, — заметила Вер.

Родители окрестили ее Вербеной, но она всегда предпочитала сокращенное имя.

— В любом случае, для тебя оно — немалая прибыль.

— Вот гляжу на тебя, и мне сразу припоминается чье-то утверждение, что гармония души и тела — непременное условие жизни. А ты своим видом как раз заявляешь обратное. С телом твоим, вижу, все в порядке. А с душой — беда?

— Это точно. Как обычно, ты же помнишь.

Буш когда-то хорошо знавал эту женщину — еще в ту пору, когда они с Роджером были честолюбивыми художниками-конкурентами. Тогда еще не было Странствий, как и многого другого. Где на ленте времени затерялась эта точка? Наверное, сто тридцать миллионов лет назад — или вперед, трудно сказать. Прошлое теперь мешалось с будущим, они непостижимым образом перетекли друг в друга.

— …Как твой Роджер?

— Да так — живет себе, поживает. В общем, неплохо. Наверное, скоро появится. А ты? Как твои новые композиции?

— Понимаешь… У меня сейчас вроде бы как застой. Я… нет, черт возьми, не застой, — я просто совершенно пропал.

Он сказал ей почти что правду; она была единственной женщиной, которая спрашивала о его работе с искренним и живым интересом.

— Чувство потерянности иногда необходимо. Ты что же, совсем не работаешь?

— Да как сказать… Намалевал пару картинок, просто чтобы убить время. Наши мудрые психологи, помнится, дали научное определение такому роду занятий — конструирование времени. Теперь говорят, что человек более всего озабочен конструированием времени. Дескать, даже войны не помогают ему отвлечься от забот.

— Так значит, Столетняя война чуть не разрешила эту проблему?

— Ага, значит. А еще значит, что музыка, искусство, литература — составные той же самой категории. Лир, Страсти по Матфею, Герника — все это способ убить время, а убийство — всегда преступление.

Оба обменялись улыбками и понимающими взглядами. А потом вошел Борроу. Нет, пока еще не вошел, а остановился в дверном проеме. Как и его супруга, за последние годы он слегка раздобрел, но одевался до сих пор с иголочки, щегольски. Борроу пошел к старому приятелю и радостно пожал ему руку.

— Ну как ты, Эдди, старина? Миллион лет не виделись. Рекорд в Приближении по-прежнему остается за тобой?

— Похоже на то. А как у тебя дела?

— Какой год из тех, где ты был, находился к нам ближе всего?

— Какой бы там ни был, людей там я видел. — Буш недоумевал, зачем другу понадобился ответ на такой вопрос.

— Здорово. А все-таки, какой?

— Думаю, бронзовый век.

Борроу от души хлопнул его по плечу.

— Молодчина! Заходил тут к нам на днях один тип, так он все заливал, что, мол, побывал в каменном веке. Может, и не совсем врал; но рекорд в любом случае твой.

— Да, говорят, надо вконец доканать свою личность, чтобы забраться так далеко, как я!

Их взгляды встретились, и Борроу первым отвел глаза. Возможно, он вспомнил: Буш не выносил вылазок в свою душу. А последний тотчас пожалел о своей вспышке, постарался взять себя в руки и продолжить беседу.

— Рад снова видеть тебя и Вер… Погоди-ка, Роджер, ты что — опять взялся за старое?! — Он вдруг заметил пластины, прислоненные к стенке, и вытащил одну на свет.

Всего пластин оказалось девять. Буш оглядывал их одну за другой, и изумление его все росло.

— Боюсь, я снова вторгся на твою территорию, Эдди.

Да, Борроу опять вернулся к творчеству. Но увиденные им композиции не были группажами в его, Буша, понимании. Это был откат к Габо и Певзнеру, только с использованием новых материалов; причем эффект оказался совершенно неожиданным.

Все девять работ были вариациями на одну тему, воплощенными в стекле и пластмассе с вращающимися металлическими вставками на электромагнитах. Все это располагалось таким образом, что создавалась иллюзия больших расстояний — все менялось в зависимости от того, откуда смотреть. Буш тут же понял, что имел в виду художник: то были напластования времени, залегающие причудливыми изгибами вокруг «Амниотического Яйца». Редкое единство видения и материала, которое и создает настоящие шедевры.

Однако восхищение Буша быстро сменилось жгучей завистью…

— Очень неплохо, — бросил он тоном дилетанта-обывателя.

— А я-то надеялся, что ты меня поймешь. — Борроу, вздохнув, взглянул на него пристально и устало.

— …Хм… Если честно, я пришел сюда за одной девушкой, и еще — чтобы промочить горло.

— Ну, второе у нас всегда найдется; а девушку иди и поищи в баре.

Борроу двинулся вперед, Буш молча потащился следом. Он был слишком зол, и ему было не до разговоров. Работы-пластинки оказались такими яркими, и свежими, и неповторимыми… От этой мысли у Буша зачесалось между лопатками — такое всегда случалось с ним при виде чужого гениального шедевра, который мог бы быть — и должен бы быть — произведением его собственных рук. И теперь у него вызвал черную зависть — кто бы только сумел вообразить? — Борроу, забросивший творчество много лет назад и превратившийся в обычного бакалейщика, Борроу с этими своими мещанскими воротничками! Но именно старый Борроу уловил некое загадочное послание свыше и воплотил его в материале… Да еще как воплотил!

А хуже всего, Борроу прекрасно сознавал, какую потрясающую вещь он сделал. «Так вот почему он подлизывался ко мне, поминая мои рекорды», — наконец осенило Буша. В искусстве ты, мол, просто пустое место, но не расстраивайся, приятель — зато в Приближении ты рекордсмен, и тебя пока еще никто не переплюнул! Итак, Борроу предвидел, что Буш сразу по достоинству оценит его работы, и в душе жалел его, потому что его другу больше не потянуть создать вещи подобного уровня.

Магазинчик и без того явно процветал, а теперь здесь еще обнаружились такие сюрпризы! Недурное изобретение художника-бакалейщика: материализуешь вдохновение в гамбургеры и газированную воду и забот себе не знаешь!

Буш и так и сяк ругал себя за подобные мысли, но мыслям на это было начхать: они продолжали катиться своим чередом. Те пластины… Габо… Певзнер… У работ Борроу, конечно, есть предшественники, но сами они совершенно оригинальны. И если это не новый художественный язык, то мост от старого к новому. Мост, который должен был построить он, Буш! Ну так что ж! Он найдет другой. Но старина Борроу… ведь он-то однажды осмелился зубоскалить над шедеврами самого Тёрнера!

— Двойной виски, — отрывисто заказал Буш.

Он так и не смог выдавить «спасибо», когда Борроу пристроился рядом, поставив на стол два стакана.

— Так, значит, ты с девушкой? Какая она из себя — небось, блондинка?

— А черт ее разберет. Грязная, как трубочист. Подобрал ее в девоне. Толку от нее никакого — я бы и рад теперь освободиться от лишней обузы.

Но Буш явно говорил не то, что думал; а думал он по-прежнему о композициях Борроу. Ему очень хотелось снова взглянуть на них, но попросить об этом было немыслимо.

Борроу немного помолчал, как бы прикидывая, верить или нет брюзжанию друга. Затем сказал:

— Ты все еще горбатишься на старого ворчуна Уинлока?

— Да. А что?

— А то, что был тут вчера один малый — по имени Стейн, кажется. Он раньше тоже там работал.

— Впервые слышу.

«Тот крашеный Стейн и Институт? Чушь собачья».

— Тебе, наверное, негде заночевать? Оставайся, мы тебя где-нибудь пристроим.

— У меня есть палатка. К тому же я, может, не останусь тут на ночь.

— Но, конечно, поужинаешь с нами?

— Нет, не могу. — Теперь ему с трудом удавалось держать себя в руках. — Объясни-ка мне лучше, что за чертова штуковина это ваше Амниотическое Яйцо? Некое новое блюдо?

— В каком-то смысле, наверное, да.

Борроу принялся объяснять, что Амниотическое Яйцо — чуть ли не величайшее новшество мезозойской эры, которое привело к господству на Земле больших рептилий, господству, продлившемуся сотни миллионов лет.

Амнион — это оболочка в яйце рептилии, которая позволяла зародышу пройти стадию головастика внутри яйца и тем самым выйти на свет Божий уже почти сформировавшимся существом. Такое приспособление давало рептилиям возможность откладывать яйца прямо на землю и постепенно заполонить все окрестные континенты. Но амфибиям — прародителям рептилий — повезло гораздо меньше: их яйца были мягкими и студенистыми, и их детеныши могли вылупляться и развиваться только в жидкой среде. Отчасти поэтому амфибии и оказались так привязаны к водоемам.

Как рептилии порвали извечную связь амфибий с водой, так и человечество разорвало когда-то подобную связь первобытных людей со Вселенной. И, наверное, поэтому человечество простояло на месте Бог знает как долго.

— Твое «Амниотическое Яйцо» сослужит тебе такую же службу.

— Да какая муха тебя сегодня укусила, Эдди, старина? Может, тебе пора вернуться в «настоящее»?

Буш залпом осушил бокал, резко встал и заставил себя посмотреть другу в глаза.

— Наверное, я и в самом деле вернусь, Роджер… Я забыл сказать: мне очень понравились твои работы.

Вылетая из бара, он заметил на полотняной стене еще одну пластину-композицию.

Колесики и винтики в его мозгу бешено крутились.

«Тебе полагалось бы радоваться, что кто-то сделал такое. И вдвойне радоваться, что этот гений — твой друг. Но все же… мои мучения, терзания, поиски… Может, он тоже старался и мучился, или делает и сейчас — кто знает? Нет, все-таки ничего он такого не создал… А это? …Дешевка, приманка для туристов… Я — идиот, ничтожество без силы воли. И мои приступы самобичевания — только прикрытие, маскировка. А что под слоем защитного грима? Множество похожих же слоев: если сдирать их один за другим, как листья с кочана капусты, то эти пласты всегда противоположно заряжены — самолюбование и самобичевание; и так далее, пока не обнажится гнилая сердцевина… Господи, я так устал от самого себя! Укажи мне выход, дай мне выйти на волю!»

Только теперь, казалось, у него раскрылись глаза, и в своем прозрении он увидел, как же растранжирил и опустошил самого себя. Еще пять лет назад он занимался настоящим делом. А теперь стал Странником Впустую, и уже не мог без Странствий, как наркоман не может без привычной травки.

Впереди появились мужчина и девушка, идущие в том же направлении, что и он. Их силуэты были так резко отчетливы, что было ясно: они прибыли из того же года, что и сам Буш. При виде девушки внутри у Буша что-то всколыхнулось, и теперь его, как назойливый комар, преследовало желание увидеть ее лицо.

В нем опять проснулся азарт игрока, как почти всегда было в подобных случаях. Но теперь у него нет повода подойти — раньше-то он прибегал к предлогу поисков натурщицы. У него имелся свой стандарт женской красоты, и искра мгновенно гасла, если найденная «модель» чем-то его не удовлетворяла. Где-то по задворкам мозга пронеслась мысль, что Энн была вполне, и даже очень…

Буш теперь следовал за парой, заходя то справа, то слева в надежде разглядеть профиль девушки. Кругом теснились палатки, вокруг них слонялись лохматые и неприкаянные Странники-одиночки, отчаянно соображавшие, что же им теперь делать в этом прошлом.

Буш завернул за палатку вместе с преследуемой парой — и увидел, что девушка стоит уже одна. Она обернулась… И его сердце упало. Ну и рожа!

И вдруг Буш почуял неладное. Он резко развернулся, но из палатки уже вылетел спутник девушки с занесенным над головой ломом.

Мгновение непостижимым образом растянулось почти в бесконечность.

Буш уставился на нападавшего, а в мозгу пронеслась целая вереница мыслей: «Эх, взглянуть бы на него хоть мельком, интересно все же знать, кто тебя убьет», и еще: «Да я его и впрямь знаю: тот малахольный из компании Лэнни, с крашеными волосами, и зовут его — ах, черт, Роджер ведь только что о нем говорил, как это я не запомнил? Чем все время занята моя голова? Собой, всегда только самим собой, и круто же мне придется… стоп: Стоун? Нет — Стейн! Ну…»

И тут лом наконец опустился, скользнув по лицу и шее и обрушившись на плечо. Буш мешком рухнул навзничь. Падая, он попытался вцепился в ногу Стейна, но сумел схватить только штанину. Стейн пихнул его не глядя, высвободился и бросился наутек, явно даже не вспомнив о своей спутнице.

Ни одна песчинка с юрской равнины не сдвинулась с места…

Двое дюжих парней помогли Бушу подняться. Как сквозь хлопок в ушах он слышал соболезнования и предложения довести пострадавшего до «Яйца». Вот уж чего ему сейчас меньше всего хотелось. С трудом отделавшись от сочувствующих, он потащился прочь от палаток; все внутри него крутилось гигантским взбесившимся смерчом.

Палатки наконец остались позади, но вокруг столпились туманистые строения пришельцев из будущего. Буш проскользнул сквозь них и нырнул в пышную густо-зеленую растительность.

Поблуждав немного и выйдя к свету, он оказался на берегу широкой небыстрой реки — той самой, которую они с Энн не так давно видели со взгорья. Он уселся возле самой воды, обеими руками держась за горящую шею. Мрачный лес среднеюрского периода насупленной бровью нависал над правым берегом, а по левому простирались болота и тростниковые заросли.

Буш тупо уставился на этот пейзаж; потом ему в голову пришло, что окружающий вид почти в точности совпадает с картинкой из учебника естественной истории. Да, той самой, из его школьного детства — как же давно все это было! До Странствий тогда человечество еще не дошло, но уже начиналось всеобщее помешательство на прошлом. Стоп, в каком это было году?.. Наверное, в две тысячи пятьдесят шестом — отец как раз только что открыл собственное врачебное дело. Тогда все сходили с ума по Викторианской эпохе. Ведь именно викторианцы впервые открыли доисторический мир; может, и сам Уинлок в ту пору был подхвачен всеобщей волной.

А на картинке учебника точно так же размещались река, болота, заросли экзотических растений; а еще там фигурировала симпатичная компания рептилий начала эпохи. Слева, помнится, красовался аллозавр, с гримасой гурмана склонившийся над опрокинутым на спину стегозавром. Тут же неподалеку прогуливался комптозавр; его короткие передние лапки были воздеты горе: ни дать ни взять доисторический священник, молящийся за упокой души собрата-стегозавра. Дальше — птеродактили, археоптерикс на ветке — словом, достаточно полный набор…

Каким простым выглядел этот нарисованный мир, как похож и в то же время не похож он был на настоящий! Настоящая юрская долина никогда не была бы так переполнена живностью. К тому же Бушу ни разу не приходилось видеть здесь птеродактиля. Может, они были редки или обитали только в другой части Земли. А может, они — лишь плод ошибки изобретательного палеонтолога девятнадцатого века, который собрал воедино кости разных существ. Занятно было бы, если бы птеродактили оказались попросту измышлением Викторианской эпохи наравне с Питером Пэном, Алисой и графом Дракулой.

Было облачно и душно — и, как на вспомнившейся Бушу картинке, никто из чудовищ не отбрасывал тени. Снова ему припомнился тот разнесчастный день, когда мать сказала, что больше не любит его, и подтвердила слова тем, что заперла его на весь день в саду. Буш хотел бы, чтобы симпатяга бронтозавр внезапно высунул голову из-под медленно струящейся воды: это помогло бы ему развеяться. Но водную гладь никто не тревожил. Потому как Эпоха Рептилий никогда не была так перенаселена, как Эпоха Людей.

Боль постепенно стихала, словно впитывалась в прибрежный песок. Буш попытался собрать разбегающиеся мысли и навести ясность хотя бы в некоторых из последних событий.

Ясно, Стейн решил, будто Буш преследовал именно его. Но если Стейн околачивался здесь, значит, Лэнни со товарищи тоже шляются где-то поблизости. Их присутствие объясняло и исчезновение Энн: Лэнни, вероятно, изловил ее и теперь держит под замком… Да нет же, старый параноик, все наверняка не так ужасно: она как пить дать сама помчалась к своему дружку, стоило тому появиться. И при этом бурно радовалась, что наконец избавилась от его, Буша, нескончаемой заумной болтовни. Что ж, пусть себе катится, скатертью дорожка! И все-таки, все-таки…

Но одно было предельно, кристально ясно: здесь ему больше нет дела ни до кого и ни до чего. Он огляделся и понял — даже Леди-Тень покинула его. Все, пора домой, хоть там его и ждет добрая головомойка в Институте. Его старое доброе «настоящее» уже заждалось его.

IV. Лишь нечто большее, чем смерть

Странствия Духа были сравнительно легким делом для освоивших Теорию Уинлока. Но возвращение в «настоящее» оставалось столь же болезненным и трудоемким процессом, как и появление на свет. Ведь, по сути дела, это являлось вторым рождением, и человеку грозили те же опасности, что и при появлении из материнского чрева. Какая-то еще не исследованная часть мозга вела Буша к намеченной цели в кромешной тьме по бесконечному лабиринту.

Но вскоре в его сознание ворвался свет. Он лежал на кушетке, и неизъяснимое спокойствие теплой волной растекалось по телу.

Наверное, он дома.

Буш медленно открыл глаза: да, так и есть. Он вернулся на Стартовую Станцию, с которой когда-то начал свой долгий путь.

Он находился в некоем коконе, в изолированной комнатке, не отпиравшейся с того зимнего дня две тысячи девяностого года, когда он отправился в прошлое. Прямо над его головой помещалась капсула, внутри которой поддерживалась жизнь кусочка ткани его тела и четверти пинты его крови. Они, как якорь, привязывали его к «настоящему», чтобы обеспечить его возвращение домой.

Буш сел, разорвав пластиковый кокон, — точно так же, как вылуплялись рептилии из своих Амниотических Яиц (пропади они все пропадом) — и оглядел комнатку. Часы-календарь, не дожидаясь вопроса, заявили, что сегодня вторник, второе апреля две тысячи девяносто третьего года. Вот так штука!

Буш и не подозревал, что отсутствовал так долго. Всегда чувствуешь себя ограбленным, когда по возвращении вдруг обнаруживаешь, сколько времени прошло в твое отсутствие. Ибо прошлое — это вовсе не реальность; это — воспоминания, иллюзия, если угодно. А реально настоящее существует только по той системе мимолетного времени, которую изобрело человечество себе во вред.

Выбравшись наконец из кокона-яйца, Буш посмотрел на себя в зеркало. Среди стерильного окружения он выглядел настоящим бродягой и оборванцем, чумазым похуже Энн. Он всучил свои мерки автомату, и через минуту из недр машины выскочил новый, с иголочки, комбинезон. Буш разделся, снял с решетки-обогревателя чистое полотенце и прошлепал в душ.

Каким блаженством показался ему тугой водопад горячих струй! Бушу снова припомнилась Энн, давно не мытая, затерявшаяся где-то в дальней, стародавней эпохе, что для него самого уже обернулась плитой песчаника. Теперь придется привыкать к мысли, что она была лишь одной из мимолетных точек на линии его жизни — пройденной и полустершейся в памяти. Поскольку нет никакой надежды на то, что они свидятся снова.

Через четверть часа Буш был готов к тому, чтобы покинуть свое убежище. Он позвонил, и на звонок явился служащий — отперев дверь, он ненавязчиво вручил вновь прибывшему счет за комнату и услуги. Буш тихо присвистнул, увидев количество нулей; но пусть об этом болит голова у других: все расходы возмещались Институтом. Надо бы явиться туда с отчетом, эдаким оправданием в том, что два с половиной года потрачены не зря. Но сначала — домой, исполнить святой сыновний долг. Все, что угодно, лишь бы оттянуть тягостный момент вручения начальству отчета.

Вскинув на спину ранец, Буш направился к выходу по коридору. По обе стороны мелькали двери — Два бесконечных ряда дверей, за которыми сотни таких, как он, бедолаг искали спасения в прошлом от настоящих проблем. В фойе, на потолке, расположился один из его группажей. Когда-то Буш очень гордился им; теперь он внушал ему отвращение — Борроу затмил все его шедевры. Запретив себе смотреть вверх, он вышел на улицу.

— …Такси, сэр?

— Подарок домашним, сэр, посмотрите!

— Цветы! Цветы! Всего минуту как с клумбы!

— Дядечка, дай десять центов!

Вот он и дома; уличные крики и шум вернули его к позабытой реальности. Казалось, все здесь было, как прежде. Пожалуй, из всего этого тоже получилось бы неплохая картинка для учебника. Итак, слева направо: мальчишка-попрошайка, затем бродяга, таксист, торговец-разносчик с лотком игрушек, отгоняющий прочь скверно одетого малыша. А на заднем плане — чистенькое здание Стартовой Станции, откуда он только что вышел, — инородное тело среди неказистых домов и неухоженных дорог.

Буш протолкался сквозь толпу у ворот и пошел было пешком, но передумал и вернулся к таксисту, который скучал, поплевывая в окно. Буш назвал адрес отца и спросил о цене. Ему немедленно сообщили требуемое.

— Да вы в своем уме?! На такие деньги я смог бы объехать всю страну!

— Теперь — навряд ли: цены взлетали несколько раз, пока вы там мотались по прошлому.

Это уж все время так, что верно, то верно. Буш взгромоздился на сиденье, шофер врубил мотор, и они тронулись в путь.

Цены ценами, но какой воздух! Ароматный, густой, насыщенный. Кислородные фильтры — хитроумные штуковины, этого у них не отнимешь; но они начисто лишают тебя чудесных ощущений дыхания полной грудью, и каждый раз открываешь для себя все это заново. А впридачу к волне запахов на Буша обрушилась целая симфония звуков. И даже самые резкие из них показались ему пленительной музыкой. Как же отрадно ощущать тепло каждого предмета, чувствовать его особенную, шероховатую или гладкую, поверхность!

Он сознавал, что, однажды попав в прошлое, он никуда от него не уйдет и что новое Странствие неизбежно. Но невозможность чувствовать, щупать, нюхать мир прошлого всегда его угнетала и заставляла стремиться домой. Вот такой парадокс. А ведь раньше ему думалось, что он пресытился этим сияющим, грохочущим, осязаемым миром…

Когда первая эйфория прошла, Буш увидел, что «настоящее» две тысячи девяносто третьего года далеко от совершенства — намного дальше, чем теперь прошлое две тысячи девяностого. Но, может, он просто слишком давно здесь не был? Может, мир рептилий стал ему просто привычнее, а потому ближе?

Глядя на развешанные где попало лозунги, которые он напрасно пытался понять, Буш сумрачно подумал, что на самом деле он остался чужим как в прошлом, так и в настоящем.

Остановка. Надо пропустить колонну марширующих солдат.

— А что, в городе сейчас беспорядки? — осведомился Буш.

Шофер ответил неясным жестом.

Буш долго не мог уяснить, почему улица его детства показалась ему теперь теснее, мрачнее и пустыннее, чем когда-либо в прошлом. Не оттого ведь, что окна кое-где были разбиты, а кое-где заколочены, не из-за прибавившегося на асфальте, — к такому зрелищу он уже привык. Только расплатившись с таксистом и обернувшись к родительскому дому, он вдруг понял причину: все деревья перед ним были безжалостно срублены под корень. В садике перед домом, сколько Буш себя помнил, всегда шелестели тенистые вишни: отец посадил их, когда только-только открыл практику. Сейчас они стояли бы в цвету.

Вымощенная плитками дорожка, по которой Буш зашагал к крыльцу, могла бы послужить своеобразной иллюстрацией к нынешнему отцу: растрескавшиеся замшелые плитки торчали, как гнилые зубы во рту.

Однако кое-что осталось без изменений. Медная табличка у двери все еще гласила: «Джеймс Буш, Хирург-Стоматолог». Под ней в пластиковом кармашке по-прежнему торчала карточка, написанная рукой матери: «Звоните и заходите». Когда дела пошли скверно, ей пришлось исполнять обязанности регистраторши при клинике отца. Еще одно доказательство того, что время идет по кругу: она и познакомилась с отцом, работая в той же должности.

Дернув на себя дверную ручку, Буш прошел без звонка.

Прихожая, она же приемная, была пуста. На круглом столике громоздились груды журналов, стены были увешаны всевозможными таблицами и диаграммами.

— Мама! — позвал Буш, скользнув взглядом вверх по лестнице.

Его голос гулко отразился от стен. Ни ответа, ни привета.

Он хотел крикнуть еще раз, но передумал, постучал в дверь кабинета и вошел.

Отец, Джимми Буш (он же Джеймс Буш, Хирург-Стоматолог), сидел в зубоврачебном кресле, глядя в сад через раскрытое окно. Он был облачен в домашние тапочки и расстегнутый белый халат, под которым красовался поношенный свитер.

Буш-старший медленно обернулся, будто его угнетало любое общество, кроме своего собственного.

— Привет, папа! Это опять я… Я вернулся!

— Тед, мой мальчик! А мы совсем тебя потеряли! Как чудесно, что ты здесь! Нет, ты и вправду вернулся?

— Да, папа.

При некоторых обстоятельствах просто невозможно говорить разумно.

Джимми Буш выбрался из кресла, и отец с сыном обменялись крепким рукопожатием. Буш-старший был примерно одного сложения со своим отпрыском. Правда, с годами он приобрел привычку как-то виновато сутулиться, и нечто застенчивое и нерешительное появилось в его улыбке. Джеймс Буш не относился к числу много воображающих о себе личностей.

— Я уж начал побаиваться, что ты никогда не вернешься. Такое событие надо отметить. Тут у меня есть чуть-чуть одного замечательного пойла. Шотландское — гибель для дантиста!

Он стукнул дверью белого шкафа, отодвинул стерилизатор и пузырьки и извлек початую бутылку.

— Прикинь-ка, сколько это теперь стоит, знаешь? Пятьдесят фунтов шестьдесят центов. И ведь всего-то пол-литра! Цены ползут и ползут. Они ползут вверх, а мы скользим вниз. Ох, и чем же все это кончится, ума не приложу. Как там:

Счастье для всех великих поэтов, что они не увидели нынешних дней!

Буш успел уже отвыкнуть от привычки отца вставлять излюбленные поэтические цитаты кстати и не к месту.

— Я только сейчас вернулся, папа, и сразу к вам. Даже отчета в Институт еще не посылал… А мама дома?

Отец смешался, а затем суетливо занялся стаканами.

— Твоя мать умерла, Тед. В прошлом году, десятого июня. Она до этого болела несколько месяцев. Она часто вспоминала о тебе, правда. Мы все очень жалели, что тебя нет с нами, но что мы могли поделать?..

— Да ничего… Конечно, ничего. Мне… мне очень жаль. Я никогда… Что-то серьезное? — Буш понял, какую несет чушь, и поправился: — То есть, от чего же она…

— Обычное дело. — Джеймс Буш произнес это так, как будто его жена имела привычку частенько умирать; он по-прежнему был поглощен своими стаканами. — Бедняжка умерла от рака. Но, благодарение Господу, больные раком кишечника не испытывают больших страданий… Ну — все равно, давай выпьем за здоровье!

Пораженный и подавленный, Буш не мог подобрать правильного ответа. Мать никогда не была счастливой женщиной, но воспоминания о редких часах ее счастья вдруг нахлынули, затопили все вокруг, и это было мучительно. Он разом опрокинул стакан.

— Мне… мне нужно время, чтобы уложить все это в голове. До сих пор как-то не верится. — Буш произнес это ровно и спокойно, не давая прорваться истинным чувствам.

Он поставил стакан на столик и вышел вслед за отцом через маленькую оранжерею в сад. Его старая мастерская помещалась тут же, во флигеле; он быстро устремился туда и запер за собою дверь.

Она умерла… Нет, не так, так нельзя… Она не могла уйти, оставив между ними столько всего невыясненного и недорешенного! Господи, если бы он только вовремя вернулся… Но с ней было все в порядке, когда он уезжал. Нет, он никогда и представить не мог, что его мать может умереть! К чему все эти треклятые законы природы, если…

Он до боли сжал кулак — это часто помогало ему удерживать эмоции внутри себя, как в крепком сосуде. Его бесцельно блуждавший взгляд упал на стену: Гойя, «Сатурн, пожирающий своих детей». Боже, какая гадость. Рядом — Тёрнер, «Дождь, пар и скорость»: растворение — оно же разложение — тоже лучше и не смотреть. Одна из электрических скульптур тосковала на полке, покрываясь десятым слоем пыли, поломанная, давно позабытая. Собственные потуги Буша к самовыражению выглядели еще плачевнее: законченные и незаконченные холсты, наброски, зарисовки, проволочные каркасы, группажи — из последних. Болото, застой, безысходность.

Буш вдруг бросился на гору этого хлама, яростно колотя кулаками, ломая и увеча; он не слышал собственных хриплых выкриков и сдавленных рыданий. Затем все поплыло куда-то и рассыпалось на мириады кусочков.

Придя в сознание, он обнаружил, что полулежит в зубоврачебном кресле. Отец сидел рядом, рассеянно потягивая виски.

— Как я сюда попал?

— …Ну, как ты, в порядке?

— Скажи, как я сюда попал?

— Ты все бродил, бродил, потом, кажется, вышел… Надеюсь, виски тут ни при чем.

Буш не стал отвечать на эту болтовню похожей. Отец никогда его не понимал. Но в конце концов ему пришлось-таки собраться с мыслями.

— Как же ты теперь живешь, отец? Я хотел спросить, кто помогает тебе по хозяйству?

— Миссис Эннивэйл, соседка. Она — прелесть.

— Что-то не припомню ее.

— А она въехала только в прошлом году. Вдова — ее мужа убили в революцию.

— Постой-постой. Что еще за революция такая?

Отец подавленно перевел взгляд назад, посмотрев через окно на заброшенный сад, голый и безрадостный, на который изливались лучи холодного апрельского солнца. Не приметив нигде соглядатаев, отец несмело начал:

— Страна катастрофически разорилась. Все эти ваши Странствия Духа — ни с чем не соизмеримые расходы. Соломонова сокровищница, а доходов с них — никаких. Число безработных давно уже переросло миллион. Армия перешла на сторону недовольных, и вместе они задали хорошенькую трепку правительству и вышвырнули его вон. Ох, что тут творилось полгода назад — просто Содом и Гоморра. Твое счастье, что ты был в это время там, а не здесь.

Бушу припомнилось «Амниотическое Яйцо», процветавшее как никогда.

— Но ведь новое правительство не запретило Странствия?

— Куда ему! Теперь все прочно сидят на этой удочке, словно червячки на крючке. Ведь это — как виски или травка — входит в привычку и берет людей за глотку. Ну да тебе ли это объяснять… Теперь у власти стоят военные, но, говорят, на деле всем заправляет Уинлоков Институт. Говорят-то говорят, а мне-то что с того? Пришли тут один раз такие крутые типы, хватили кулаком по столу — и выложили приказ: ступай в казармы ковыряться в гнилушках этих громил в хаки. Ну я им в ответ: если вашим солдатам надо — пусть сами ко мне придут, их ноги исправно носят; а мне, говорю, уж восьмой десяток и потому начихать на вашу карманную артиллерию. Больше они сюда носу не казали.

— А что случилось с вишнями у дороги?

— Это все прошлая зима. Холод ударил жуткий. Данте и тот своих грешников так не морозил в аду. Вот и пришлось пустить деревья на дрова — а что мне еще оставалось? Миссис Эннивэйл жила тут со мной, а у нее совсем нечем было топить. Из чистого альтруизма и сострадания — ты ничего такого не подумай, Тед. В моем возрасте бутылка заменяет и секс, и многое другое. К тому же я дорожу памятью твоей матери, правда.

— Да, тебе ее явно недостает.

— Ну… Мы не замечаем многих вещей, пока они не станут частью далекого прошлого, и совершаем много поступков, только потом осмысливая свои действия. Твоя мать, что ни говори, умела меня пребольно пинать. Ты просто многого не знаешь, сынок!

Когда Буш не ответил, отец продолжал свой монолог — так, как будто и не прерывал его в ожидании реакции собеседника:

— А однажды, когда революционная заварушка была в самом разгаре, через город прошли войска. От половины квартала остались только угли да головешки. Миссис Эннивэйл тогда отсиживалась здесь, у меня. Помню, как двое солдат на нашей улице поймали молодую девушку. Я никогда ее раньше не видел — тут порядком народу сменилось за последний год, да и нам, сторожилам, с этими новичками мало друг до друга дела. Так вот, один из тупоголовых солдат сгреб девушку в охапку и уложил прямо вот здесь, у стены нашего дома, в нашем саду! Был чудесный летний день, и вишни тогда еще были целы. Но этот монстр, это животное! Она, само собой, сопротивлялась, бедняжка… Мы с миссис Эннивэйл все это видели из окна.

Глаза отца тускло мерцали — как будто кто-то раздувал в их глубине крохотные угольки. Буш попытался представить, что могло произойти между ними, пока они наблюдали.

Итак, здесь, как и везде, — злоба и насилие, которые неотвязно его преследуют. Как связать рассказ об этом изнасиловании с воспоминаниями отца о матери? Может, он вообразил всю историю, пытаясь выплеснуть таким образом свои вожделения, страхи и ненависть ко всему слабому полу? Бушу вовсе не хотелось вплетать в свой мозг еще и новый запутанный клубок; но теперь он с некоторым облегчением узнал, что не его одного мать обделила своей любовью. Теперь он уже отбивался от назойливых звуков и голосов и жаждал поскорее окунуться в исцеляющее безмолвие далекого прошлого.

Он встал, чтобы наконец уйти; но отец тут же очнулся от дремоты.

— Все люди — скоты, — пробурчал он. — Просто грязные животные.

Когда-то в этом доме существовал негласный запрет на любые споры с отцом. Но Буш растерял его, как и многое, во времени, пока бродил по гулким берегам доисторических морей. И не вспомнил о нем и теперь.

— Никогда не слышал о животных-насильниках, отец. Это целиком привилегия человека! Воспроизводство оставалось самым обычным делом наряду со сном и едой — пока было делом только животных. А человек обратил в орудие любви в орудие ненависти.

Отец осушил стакан, грохнул им по столу и произнес ледяным тоном:

— А ты ведь этого боишься, верно? Секса, я имею в виду.

— Вовсе нет, и нечего переносить свои страхи на других. Но так и в самом деле могло бы произойти — вспомни, как ты всякий раз смеялся надо мной, как над ребенком, стоило мне привести девушку в дом!

— А, старик Тед, так всю жизнь будешь иметь на меня зуб. Точь-в-точь как твоя мать.

— Но ведь сам боишься того, о чем только что сказал. Боишься? ТАК? Иначе почему тогда у меня нет ни сестер, ни братьев?

— Твой вопрос попал совсем не по адресу.

— Ха! Ну и святая же мы троица — все, как на подбор!

— Не троица, а пара — теперь остались только ты да я. Теперь. А поэтому имей снисхождение к старику-папаше.

— Нет, все-таки троица! Только нечто большее, чем смерть, может избавить от воспоминаний.

— Они — все, что у меня теперь осталось, сынок. Я ведь не могу, как ты, по первому желанию возвращаться в прошлое… Кстати, у меня тут наверху еще кое-что припрятано. — Джеймс Буш встал и зашаркал вверх по темной лестнице.

Буш поплелся следом. Они оказались в маленькой гостиной, изрядно пропахшей сыростью.

Отец с трудом нащупал вилку и розетку электрокамина.

— У нас тут с некоторых пор дыра в крыше. Заделали все на живую нитку — латка на латке и все едва держится. Так что поосторожней маши руками.

Он извлек из комода непочатую бутыль. Отец и сын уселись друг напротив друга на отсыревшие стулья — и горько улыбнулись.

— Как бы там ни было — давай дернем за наше одряхлевшее человечество, — отец поднял стакан. И, уже глотнув и поморщившись, продолжил: — Теперь вся страна притихла под тяжелым башмаком генерала Перегрина Болта. Так себе фюрер, диктатор средней руки, но пользуется доверием у населения. В конце концов, при нем на улицах стало чуток спокойнее.

— Он в ладах с Институтом?

— О, Институт твой цветет-процветает — так говорят. Я, опять-таки, в эти дела не лезу… Но слышал, там все перестраивают на казарменный манер.

— Мне нужно отчитаться перед ними. Завтра же и пойду.

— А не смоешься снова в прошлое? Теперь столько народу туда мотается, что дошло уже до преступлений, — это в доисторические-то времена! Двоих подстрелили на прошлой неделе в меловом — так болтал наш бакалейщик. Генерал Болт создает Полицию Прошлого, чтобы поддерживать среди Странников хоть какой-то порядок.

— Странно, мне не приходилось видеть там никаких преступлений. Несколько человек, разбросанных по миллионам лет, — какой они могут причинить друг другу вред?

— Ну, видать, люди не так уж и разбросаны… Что ж, если ты мечтаешь вернуться туда, мне тебя здесь не удержать. Но все-таки подумай — может, осядешь тут, будешь делать свои группажи или что там еще… Нормально зарабатывать, наконец? В мастерской у тебя по-прежнему порядок, а жить ты мог бы в прежней комнате…

Буш нервно мотнул головой, задетый за живое небрежным упоминанием о своей творческой работе. Наверное, лучше всего было бы сейчас завалиться спать. Хоть это-то здесь можно сделать: отца, видимо, не слишком беспокоили страдающие клиенты.

Но едва донышко стакана коснулось стола, кто-то оглушительно заколотил в дверь.

— Разве там не написано: «Звоните и Проходите»? — осведомился Буш — и вдруг увидел, что отец стал мертвенно-бледным.

— Это не пациент — так колошматят только военные. Лучше спуститься вниз и поглядеть. Пойдем, а, Тед? Наверное, это пришли за тобой. Я-то ничего плохого не сделал. Погоди, сперва я спрячу бутылку… Да что же это такое, в самом деле? Я ничего такого не совершил. Я и из дома-то выхожу редко…

Растерянно бормоча, он сошел вниз вслед за сыном. Град ударов снова обрушился на подгнившую старую дверь. Буш-младший снял щеколду и распахнул створку настежь. Двое шлемоголовых, вооруженных до зубов, отскочили в сторону с весьма раздраженным видом. На улице злобно тарахтел фургончик с решеткой на окне, поджидая свою добычу.

— Эдвард Лоунсдейл Буш?

— Я самый. Что вам угодно?

— Вы не подали отчет в Институт Уинлока, к тому же самовольно продлили срок пребывания в Странствии. Такое чревато ба-альшими неприятностями — и мы их вам сейчас устроим, будьте покойны. А ну, марш в фургон!

— Эй, послушайте, сержант! Я как раз собрался идти в Институт.

— В таком случае мы здорово сократим вам путь, ясно? Эй, кого вы тут пытаетесь провести? Глушит виски бутылками и думает, что я этот запах за ярд не учую. Поторапливайтесь, если вы нас не приглашаете, так зато мы вас пригласим!

Буш в отчаянии похлопал себя по карманам.

— Вот все мои записи! Я как раз…

— Живо, без фокусов! А то пришьем еще дело о неподчинении властям и о государственной измене — и тогда мигом окажетесь не по ту сторону Поля Казней. Марш, кому говорят!

Буш обреченно оглянулся, но не увидел отца — тот, видно, затаился в самом темном уголке. Шлемоголовые проэскортировали Буша к машине по дорожке вдоль стены, сразу возникла в памяти — описанная отцом сцена, — швырнули внутрь фургона и с лязгом захлопнули дверцы. Машина дала газу и дернула с места в карьер.

V. Новости разного рода

По дороге Буш невольно дивился тому, что думает об отце не с раздражением, а с любовью и сочувствием. Старик теперь и впрямь вызывал только сострадание и жалость; дни его могущества канули в Лету. Отец и сын сейчас как будто махнулись ролями. Отныне так и будет продолжаться — конечно, если ему, Бушу, суждено когда-нибудь вернуться в этот тесный неказистый дом.

Буш думал теперь о смерти матери, все еще пытаясь разобраться в своих чувствах. Мысли его были все еще поглощены этим, когда фургон вдруг резко, с привизгом, затормозил и остановился — как бы чуть не врезавшись во что-то. Буша мотнуло назад, к дверям; они распахнулись, и он чуть ли не кубарем выкатился наружу.

Отряхивая пыль с ладоней, он распрямился и бегло огляделся по сторонам. Оказывается, фургон въехал в железные ворота в глухой кирпичной стене — их теперь запирали двое стражей. Дворик вокруг был серым, мрачным и отчаянно замусоренным. Тюремщики-солдаты провели Буша через этот двор ко входу в некое безликое здание — во всяком случае, Буш его не сразу опознал. Но потом с ужасом, с трудом веря своим глазам, признал в нем Институт Уинлока.

Странное чувство — однако обычное для всех, кто, Странствуя во Времени, привык принимать вчера за завтра, и наоборот, — совершенно захватило его. Некоторое время он даже отказывался верить, что попал в нужную эпоху. Ведь не может быть, чтобы ему настолько изменяла память: раньше Институт помещался на тихой зеленой улочке, его окружала группа жилых домов, а перед входом всегда была автостоянка… И только уже оказавшись внутри здания он вдруг вспомнил кое-что и нашел ответ на свой вопрос.

Подчиняясь режиму досточтимого генерала Болта, Институт был повышен в ранге — так ему сказал отец. А потому для расширения территории и придания большей солидности снесли весь прилежащий квартал и обнесли весь гадючник стеною. Это давало многие преимущества: так в случае чего было легче обороняться, к тому же можно было зарегистрировать и допросить любого входящего и выходящего.

Внутри, правда, Институт мало изменился. Он явно процветал: тут уже успели провести более мощное освещение, перестелить полы и заодно вмонтировать в каждую щель глазки телепередатчиков. Регистрационный стол (раньше простая непрезентабельная дежурка) удлинили чуть ли не втрое. За ним торчали форменные фуражки четверых служащих; их одолевала зевота, но они мужественно держались — явно сказывалась палочная дисциплина. Теперь здесь, похоже, не позволяли ловить на работе мух. Прежнюю дружескую атмосферу сменили напряженность и казарменная натянутость, которые были, пожалуй, самой разительной переменой.

Сопровождающие Буша субъекты предъявили на вахте пропуск и еще какую-то бумаженцию с печатью. Служащий побормотал по телефону, кивнул и буркнул: «Третий бокс!» Солдаты довели Буша до двери с цифрой три — за ней оказалась тесная каморка — и исчезли, повернув снаружи ключ в двери.

В комнатке не было ничего, кроме двух не очень надежных стульев. Наверное, разорившись на освещении, новые хозяева решили сэкономить на обстановке. Буш так и остался стоять посредине, вслушиваясь и приглядываясь. Похоже, покамест он легко отделался (ему уже чудились тычки, зуботычины, стволы, воткнутые между лопаток — приметы всех без исключения тоталитарных режимов). Может, у тех двух солдат был приказ всего лишь доставить его сюда с отчетом. Буш надеялся, что Хауэлс еще работает здесь; Хауэлс всегда терпеливо принимал его запаздывающие отчеты и — Буш давно это понял — втайне им восхищался и беззлобно ему завидовал.

Однако за ним что-то чересчур долго не шли. Что за неприятности имели в виду его конвоиры?.. Эх, только бы они забыли об этом лишнем годе — как им объяснишь, что он собирался вернуться и работать как следует, сдать наконец отчет… Нет, вряд ли с ним могут обойтись слишком круто: как-никак, он — Странник-рекордсмен, лучший и опытнейший из всех…

Другой вариант (ведь всегда возможен и другой): вместо старины Хауэлса здесь сейчас сидит новый человек, который знать не знает об его, Буша, опоздании. Но ведь этот новенький должен быть посаженным новым Режимом болтовским прихвостнем… Боже, пусть его начальством по-прежнему остается Хауэлс!

Буш не имел ясного представления о том, что творится в стране, если не считать туманных рассказов отца, а потому воображение рисовало ему картины одну кошмарнее другой. Еще и эта путаница вплелась в его стонущие мозги, где и без того уже не было свободного местечка. Все последние случившиеся с ним события: Лэнни; поединок со Стейном; потрясение от того, что Борроу шутя выкрал и воплотил его сокровенные мысли; и, наконец, известие о смерти матери… Нет, так много всего одновременно было для него уже чересчур. Он боялся, что разум его не выдержит последней тяжести — могильной плиты. Буш почти повалился на стул, схватившись за разламывающуюся голову.

И внезапно вскочил, словно пораженный электрическим разрядом. Дверь распахнулась, в проеме кто-то возник. Наверное, что-то случилось с глазами: Буш никак не мог как следует его разглядеть.

— Вы можете принять мой отчет прямо сейчас? — хрипло спросил Буш, подавшись вперед.

— Да, если вы последуете за мной.

Они поднялись в лифте на третий этаж, куда Буш обычно сдавал свои отчеты. И вдруг его тряхнула дрожь ужаса, и возникло предчувствие непоправимой и огромной беды. Ему на миг показалось, будто все вокруг приобрело чрезмерную четкость и стало предельно зловещим: двери, стены, и больше всего — лифт, со злорадным клацаньем прихлопнувший его при выходе когтями-створками.

— А что, в отчетной все еще работает Реджи Хауэлс?

— Хауэлс? Кто такой? Впервые слышу это имя.

В отчетной все осталось по-прежнему; хотя нет, предательский глаз-телепередатчик и тут поблескивал из стены. Это осложняло дело: не все любят приносить покаяние при свидетелях. В комнате помещался стол со стульями по обе его стороны, проектор и магнитофон. Буш так и застыл у стола, сжимая и разжимая кулаки, когда появился Франклин.

Буш ясно помнил этого подслеповатого, похожего на борова, человека, помощника Хауэлса. Он всегда недолюбливал правую руку босса и никогда не искал его расположения — что могло изрядно повредить ему сейчас. Однако он приветствовал вошедшего почти радостно — приятно все-таки увидеть знакомое лицо, даже поросячью физиономию Франклина. А тот со времени их последней встречи явно погрузнел, покруглел и (вещь неслыханная!) даже как будто прибавил в росте.

— Присаживайтесь, устраивайтесь поудобнее, мистер Буш. И давайте сюда ваш пакет.

— Сожалею, что не смог отчитаться сразу же по прибытии. Видите ли, моя мать…

— Знаю. Мы куда лучше информированы, чем вы думаете. Но замечу вперед на будущее: впредь отчитываетесь всегда немедленно. Соблюдая инструкции, вы обезопасите себя от разного рода неприятных неожиданностей. Понятно?

— Да, вполне. Следует запомнить. Я слышал, будто Реджи Хауэлс уволился или что-то в этом роде…

Маленькие глазки за круглыми очками слегка мигнули.

— По правде говоря, его просто застрелили.

Это «по правде говоря» привело Буша в смятение:

уж очень не вязалась почти панибратская первая часть фразы со скорбным содержанием второй ее части. Он решил, что на всякий случай о Хауэлсе пока лучше молчать. В то же время его так и подмывало сделать самую неуместную сейчас вещь: хорошенько двинуть кулаком по носу-пятачку.

Пытаясь воздержаться от исполнения своего желания, Буш поспешно достал плоскую старенькую сумку и начал расстегивать «молнию».

— Дайте, я открою. — Франклин резко дернул язычок замка, и горстка разных вещиц вывалилась на стол.

Цепкий холод сжег все внутренности Буша. Опять что-то случилось со временем — или с ним самим, — как тогда, во время удара лома Стейна.

Франклин потянулся к предметам на столе, его рука двигалась как будто по собственной воле. То была сложная многомерная конструкция, управляемая запутанной нервной и мышечной системой, а также гравитационными силами, с поправками на давление атмосферы и оптические искажения. Настоящая картинка из учебника анатомической механики.

Буш с неприязнью взглянул в лицо собеседнику. Крошечные глазки как впились в него, так и не отпускали; но лицо… Какое там лицо — просто схематическое изображение черепа с анатомического наглядного пособия! Часть кожи была аккуратно снята, чтобы продемонстрировать все до единого зубы, а также каким-то непостижимым образом можно было видеть нёбо и лабиринты внутреннего уха. Пучки красноватых стрел вылетели из клацающих челюстей, изображая процесс дыхания, и, проникнув в уши, сложились во фразу: «Семейный портрет».

Оно (по-другому и не скажешь) прочло эти слова — подпись на листке бумаги. Это был акварельный этюд Буша: пустынный пейзаж, натянутая, мертвая гладь моря. Из кроны дерева проступали неясные черты лиц. Буш только сейчас припомнил эту свою девонийскую работу. Он крепко зажмурился и потряс головой.

Когда он снова открыл глаза, Франклин предстал перед ним в своем обычном обличье. Начальник брезгливо взял акварель за уголок и отбросил в сторону, как мерзкое животное. Потом та же участь постигла целый блокнот зарисовок. Тому, что они изображали, почти невозможно было дать логическое объяснение и уж тем более подогнать их под какую бы то ни было узнаваемую форму.

— А это что такое? — вопросил Франклин.

Буша выводила из себя сложившаяся ситуация.

Господи, ну не объяснять же этому борову… Он откашлялся — и почувствовал некоторое облегчение. Какое устойчивое заблуждение, однако! С незапамятных времен считалось, что Пространство и Время можно, заключив в символы, перенести на бумагу. Так со времен первых наскальных рисунков и по сегодня человечество топталось на месте, ни на шаг не продвинувшись по этому пути. Нужно изобрести любой Другой способ… Но ведь и без того кто-то постоянно что-то изобретает — и где результат?..

— Мои заметки…

Франклин кивнул — видимо, решил удовольствоваться скупым ответом. Он уложил блокнотик на поднос — и Бушу снова показалось, что Франклин превращается в наглядное пособие. Усилием воли он прогнал наваждение.

И наконец все встало на свои места. Буш уже чуял затхлый воздух комнатки, слышал шорохи и возню Франклина, копающегося в его вещах.

А тот закончил осмотр на пяти звуковых блокнотах и мини-телекамере, всегда помещавшихся во время Странствий у Буша на запястье.

— Личные вещи вам вернут чуть позже. — Он вставил блокнот в щелку настольного прибора-ящика и нажал кнопку. Голос Буша — точнее его запись — заполнил каморку, а магнитофон позади Франклина тут же перехватывал его и вбирал в себя.

Франклин слушал без единого жеста или мимики на лице. Пальцы Буша сами собой начали отбивать по столу нервную дробь, потом сползли на колено. Каждый блокнот был рассчитан на двадцать пять минут; а ведь эти пять книжечек вобрали в себя долгие месяцы его пребывания в небытии. Когда одна из них заканчивала рассказ, Франклин вставлял в прибор следующую и продолжал безмолвно слушать.

Отчет предназначался для ушей Хауэлса, который принимал любую болтовню. Оттого Буш добавил к общеизвестному совсем немного новых сведений о прошлом, хотя отчет и содержал результаты его долгих исследований долготы первобытных лет; согласно им, долгота уменьшалась с течением времени. Буш установил, что год кембрийского периода состоит приблизительно из четырехсот двадцати восьми дней. Он также внимательно изучил воздействие КСД и Странствий на человеческий организм. Так-то оно так; однако гигантская доля отчета состояла из чисто личных размышлений и замечаний, имеющих мало связи с наукой; описаний людей, встреченных им во время Странствий. И все это было пересыпано обычными (но для людей непосвященных — весьма странными) заметками и наблюдениями художника.

Так что к тому моменту, когда докрутился последний блокнотик (а все прослушивание растянулось на два с лишним часа), Буш не смог заставить себя поднять глаз на Франклина. Ему казалось, что все эти два часа Франклин разрастался и раздувался, заполняя своей тушей всю комнату; тогда как он сам, наоборот, съеживался и пытался вжаться в стул.

Но Франклин заговорил на удивление ровно и мягко:

— Вы вот что скажите: чем, по-вашему, занимается этот Институт?

— Ну… я… я, знаете ли, не ученый и к точным формулировкам не привык. Энтони Уинлок и его со-исследователи открыли неизвестные дотоле свойства КСД, и тем самым получили доступ в новые коридоры сознания — те, которые позволили преодолеть барьер, отгораживавший раньше человечество от вселенского Времени. Отсюда и Странствия Духа. Вот, в самой упрощенной форме, так… В общем, сейчас Институт — генератор всей Странственнической деятельности, и задача его — глубокое научное исследование прошлого. Как я только что сказал…

— То, что вы сказали, к сожалению, не ново. А теперь будьте любезны, укажите, где же именно ваше «глубокое научное исследование прошлого»?

Магнитофон тихо урчал в углу, фиксируя для потомства неверный голос Буша. Он понял, что его заманивают в ловушку, и немного взял себя в руки:

— Я не занимаюсь чистой наукой, я ведь всего лишь художник. Сам доктор Уинлок лично беседовал со мной перед началом Странствия. Он считал, что видение художника полезно для его исследований почти в той же мере, что и… что и видение ученого. Ну и потом… считается, что я по всем параметрам идеально подхожу для Странствий. Я перемещаюсь во времени быстрее многих, и рекорд в приближении к «настоящему» пока тоже мой. Да ведь все это есть в вашей Картотеке!

— Но все-таки как же вы содействуете «глубокому научному исследованию», о котором уж полчаса как толкуете?

Ну словно говоришь со стеной!

— Хорошо, объясняю снова — вам и вашему магнитофону: я НЕ ученый. Меня куда больше интересуют… интересуют люди, если вы понимаете, о чем я говорю… Черт побери, я исправно выполнял работу, за которую мне платят. И раз уж об этом зашел разговор, вы мне кое-что должны.

Франклин мигнул, как перегорающая лампочка.

— А я думаю, судя по вашему отчету, что вы начисто игнорировали научную сторону дела. Давайте признаем начистоту: вы провели там два с половиной года, пролеживая бока и прохаживая подошвы в свое удовольствие.

Про себя Буш, хоть и весьма неохотно, осознал правоту этих слов. «Хорошо еще, — подумал он, — что этой горе мяса нет никакого дела до моих туманных рассуждений».

А Франклин вдруг перегнулся через стол (насколько позволяло пузо), и глазки-лампочки замигали перед самым лицом Буша.

— Назначение и задачи Института теперь изменились, да будет вам известно. Ваши сведения устарели — теперешние наши заботы куда важнее ваших «глубоких научных исследований». Так что выкиньте их поскорей из головы, если есть из чего выкидывать. Вот видите — мы на вашей стороне.

Франклин с явным любопытством ожидал реакции Буша на это откровенное заявление. А Буш был слишком потрясен и пристыжен, чтобы быстро придумать ответ. Считая себя художником, он в своей гордыне противопоставлял себя науке, как бы защищая этим свое важное, частное, от неважного общего. И вдруг осознал, как мелка и самонадеянна была его бравада. Теперь получалось, что его прежнее заблуждение поддерживало новоявленную оппозицию науке в лице Франклина, которая (это Буш чувствовал в самом воздухе душной каморки) противопоставила себя всем человеческим ценностям. И если Франклин, пусть даже в шутку, причислил его к своим сторонникам, тогда все последние годы его, Буша, жизни были сплошной ошибкой.

Наконец мужество вернулось к нему. Он встал и решительно заявил:

— Да, вы правы: я совсем отстал от времени. Значит, вы не нуждаетесь более в моих услугах — прекрасно! Я увольняюсь. Заявление подам немедленно.

Жирная ладонь хлопнула по столу:

— Сядьте, Буш, я еще не закончил. Да, вы и вправду отстали от времени! Согласно действующему Закону, введенному на период чрезвычайного положения — уж об этом-то вы, надеюсь, слышали? — никто не имеет права сейчас уволиться с работы. Неподчинение грозит тюрьмой, а может, и кое-чем похуже. Так что будьте любезны сесть, а не то я позову охрану… Вот так-то лучше. К делу! Наш государственный капитал лопнул, как мыльный пузырь, и брызги от него разносит ветер, и это случилось из-за поветрия Странствий. Тысячи, сотни тысяч людей каждый год ныряют в прошлое. Эти люди неуправляемы и непредсказуемы; они — прямая угроза Режиму, то есть мне и вам, Буш. Вот поэтому нам требуются опытные агенты в прошлом, которые следили бы за тамошней обстановкой и поддерживали там порядок. Талантов и опыта вам не занимать, что правда, то правда, — вот и займитесь наконец стоящим делом. Месяц специальных тренировок — и вы опытный агент… И оставьте, ради Бога, эти ваши копания в себе и в других. Забудьте, что были художником. С этим покончено, слышите? Спрос на искусство давно прошел, и потом — вы ведь многое порастеряли, верно? Борроу только еще раз это вам доказал.

Голова Буша опускалась все ниже и ниже. Титаническим усилием воли он заставил себя поднять на Франклина несчастные глаза.

— Хорошо, — только и выдавить он.

И это слово означало подпись под собственным приговором, признание своей собственной непригодности ни к чему стоящему. Отныне он станет шпионом, подсадной уткой, или как это у них там называется.

Но тогда, когда он уже признал над собой злобную власть, в нем вспыхнула давно погасшая искорка решимости. И он внезапно понял, что его последняя возможность возродить в себе погибшего художника — нырнуть в новое Странствие; именно там, на новом витке жизни ему может открыться неизвестный прежде способ выражения его резко поменявшегося взгляда на мир.

Теперь поднялся на ноги Франклин.

— Если вы подождете внизу, вам доставят личные вещи.

— И жалование, разумеется.

— Само собой — но только частично. А теперь отправляйтесь домой. Курс подготовки начнется в понедельник, так что до десяти утра понедельника вы свободны. За вами пришлют машину.

Буш напоследок не удержался и запустил-таки шпильку в грузное брюхо собеседника:

— Весьма приятно было снова повидаться. Кстати, что думает доктор Уинлок обо всех этих переменах, не знаете?

Глазки Франклина снова замигали:

— Вы слишком долго отсутствовали, Буш. Уинлок уж пол года как повредился в уме и, по правде говоря, содержится теперь в психиатрической клинике.

VI. Циферблат

Под первыми каплями дождя Буш прошел мимо ряда подгнивших вишневых пеньков, взбежал на крыльцо и обнаружил, что отец его не только запер дверь, но и прочно забаррикадировал ее. Пришлось пустить в ход пятки и кулаки, почти оборвать входной звонок и наполовину сорвать голос, чтобы убедить отца разобрать свою оборонительную линию.

Отец к тому времени уже почти усидел початую им бутыль виски. Буш тут же обратил полученное жалование еще в несколько бутылок, и к вечеру оба были пьяны в дым. Весь следующий день собутыльники пытались поддержать в себе то же блаженное состояние, и хмельные пары установили наконец между отцом и сыном доверительно-дружеские отношения, которых им никогда не хватало раньше. И те же пары придавили, загнали на время в угол овладевавший рассудком Буша бессильный страх.

В четверг Джеймс Буш повел сына к могиле матери. Оба к тому времени протрезвели, их головы словно налились свинцом и почти отказывались подниматься. В общем, настроены отец и сын были мрачно — под стать тому месту, куда направлялись.

Древнее заброшенное кладбище спускалось с одинокого холма; его окружала цепь голых в это время года дубов. Совсем не такое место должно было служить последним упокоением Элизабет Лавинии, Возлюбленной Жены Джеймса Буша. Здесь впервые Буша кольнула мысль: интересно, о чем она думала и что чувствовала в тот день, в доме, когда он был заперт в саду? Теперь она сама заперта от него навсегда, и душа ее нашла вечное пристанище под самым отвесным берегом из всех, существующих в мире.

— Ее родители были самыми ревностными католиками; а она говорила, что разуверилась в религии, когда ей исполнилось шесть лет.

Всего-то? Вряд ли можно разувериться в чем бы то ни было в таком нежном возрасте. С тем же успехом отец мог бы сказать «в шесть утра».

— Что-то произошло с ней тогда и убедило, что Бога нет. Она никогда не рассказывала, что именно.

Буш промолчал. Отец не проронил о религии ни слова (небывалая вещь!) с тех пор, как Буш вернулся от Франклина. Теперь он снова оседлал любимого конька — благо место к тому располагало. Буш принялся раздраженно насвистывать: даже от самой мысли о религии ему частенько становилось худо.

Рассказу отца он просто не поверил. Случись такое и в самом деле, у него давно бы навязла в зубах эта история, потому что родители пересказывали бы ее всякий раз по поводу и без оного.

— Пойдем домой, папа, нам пора. — Буш нетерпеливо пошаркал ботинком, но отец не пошевелился.

Он не сводил глаз с могильной плиты, рассеянно барабаня пальцами по ноге. Такие состояния обычно заканчивались у него фразой типа «что-же-мне-и-Теду-и-всему-дрянному-человечеству-делать-с-этой-поганой-жизнью».

Буш надеялся, что религиозно-философские настроения отца давно «умерли, похоронены и обратились в прах», их воскрешение было бы очень даже нежелательно.

— Похоже, собирается дождь.

— …Она так и не разъяснила своих отношений с Богом, но хотела быть похороненной здесь. Почему? Мне никак этого не понять. «Наш разум действует, не спрашивая нас» — так, кажется, у Скеллета.

— Может, вернемся домой автобусом?

— Да, пожалуй… Странно — сейчас почему-то туго с надгробиями. Это вот — видишь? — я сделал сам. Как он тебе?

— Вполне.

— Может, лучше было написать «Э. Лавиния»? Про «Элизабет» даже она частенько забывала.

— Так тоже ничего, папа.

— Ну, я рад, что тебе понравилось.

Вот так окончилась ее жизнь — под холмом, подтачиваемым грунтовыми водами, в этом обмене пустыми фразами между ее мужем и сыном. Уходя, Буш знал: ни он, ни отец никогда больше сюда не вернутся.

— Как все это бессмысленно, верно? Кем она была? Я не знаю. И ты не знаешь. В чем же тогда суть и смысл прожитой ею жизни? Может, в той точке на линейке с делениями с отметкой «шесть лет»? Раз так, выходит, ее жизненный путь шел не в гору, а под уклон; раз так, ей стоило бы прожить жизнь в обратном направлении: исцелиться от рака, снова стать молодой и вновь обрести свою наивную детскую веру!

Буш внезапно опомнился и оборвал свой монолог — он и не сразу осознал, что говорит вслух. К счастью, отец не отпустил никаких замечаний; они просто молча пошли прочь от могилы.

— Мы не задавались подобными вопросами, когда решили пожениться, — наконец еле слышно проговорил отец.

— Извини. Я просто идиот…

— Ты был смыслом ее жизни — так же как и я.

— Ерунда. Неужели назначение человечества — воспроизводиться и воспитывать следующие поколения?

Отец быстро зашагал вниз по холму.

Был серый стылый денек; дом так и напитался сыростью. Они более чем скромно пообедали: жареная картошка с солью, но и такой обед влетал ныне в кругленькую сумму. Отобедав, Буш уселся в приемной и раскрыл первый попавшийся пожелтевший журнал, выуженный из стопки.

Разрозненные строки — первые, бросившиеся в глаза — постепенно сложились в его мозгу в цельную картину происходящего. Весь маршрут своей жизни он проехал транзитным пассажиром — в дороге ссорился, мирился, вел случайные беседы, писал картины, нигде не застревая надолго. Так и случилось, что все глобальные события происходили где-то там, за пределами станционных строений, где ему никогда не приходилось бывать.

Теперь, остановившись и призадумавшись, он многому начал находить объяснение. К примеру, вспышка викторианомании в начале века оказалась естественной реакцией на всеподавляющий поршень технического прогресса. Правда, викторианские печальные фонари — слабые искорки протеста — вскоре угасли; но на смену этим причудам быстро явились другие.

Развлечение, уготованное загнанным усталым людям к началу семидесятых годов двадцать первого столетия, превзошло, однако, все раньше слышанное, виденное и опробованное. Первые Странствия Духа вызвали небывалый взрыв всеобщей ностальгии. И вскоре самые развитые цивилизации мира поменяли ориентацию, обратившись от будущего к прошлому, к далекому доисторическому прошлому, в которое (почему — так и осталось загадкой для многих) легче всего было попасть. И очередное поколение целиком и полностью посвятило себя паническому бегству от своего собственного времени.

А последствия оказались много страшнее, чем могло предвидеть (но, как всегда, не дало себе труда) беззаботное человечество. Удар был нанесен по всем сферам людской деятельности, и, пораженные этим ударом, на глазах обратились в руины торговля, промышленность, философия, культура…

На фоне назревающего мирового кризиса один Институт Уинлока расцвел пышным цветом. Здесь за умеренную плату любой мог изучить Теорию Уинлока, легко и просто получив ключ к извечно потаенным дверцам сознания. Тут же можно было приобрести наркотик-галлюциноген и с его помощью оказаться на берегу доисторического моря или посреди стада ископаемых чудовищ.

Но и этот невиданных размеров конгломерат, созданный сперва исключительно из соображений гуманности, оказался уязвим. Кое-где он был объявлен преступной монополией, в некоторых государствах тут же не сошелся во мнениях с правительством. И, конечно, объявились пролазы, которые, используя доверие и благие намерения Института, разузнали секреты Теории и КСД. Все это тут же швырнули в жаждущую забвения толпу, и число Странников-самоучек с каждым днем приобретало новые нули.

Даже в самой державе Уинлока не все шло чистогладко. Прошлогодний январский «Мир Дантиста» познакомил Буша с неким Норманом Силверстоном. Судя по утверждениям автора статьи, вся Теория Странствий Духа основывалась всего лишь на нескольких точных фактах и массе неясных предположений, сделанных еще Фрейдом. Разумеется, никто не отрицал Странствия как имеющий место факт; однако, по мнению группы весьма компетентных специалистов, Уинлок трактовал их не так, как следует. Душою этого оппозиционного союза был Норман Силверстон, в прошлом близкий друг и соратник Уинлока. Силверстон утверждал: несомненно, нужно вырвать человеческое сознание из прокрустова ложа мимолетного времени. Однако очень многое на этом пути еще предстояло открыть и исследовать. Ну разве не доказывает это утверждение тот факт, что Странствия до сих пор имеют жесткие ограничения — ведь исторические, населенные, времена пока оставались недоступны!

Сам Силверстон, видимо, был человеком нрава сурового и сдержанного. Он отказывался фотографироваться, почти не давал интервью. Правда, изредка все же вмешивался в споры и делал заявления, но смысл его речей был столь туманен, что многие просто не воспринимали его всерьез. И все же Силверстон и его почитатели изрядно расшатали некогда монолитную глыбу Института, вынув камешек из его основания.

С началом всеобщей неразберихи «Мир Дантиста» почил в бозе вместе с сотнями подобных журналов и газет; так что вряд ли где-нибудь можно было отыскать информацию посвежее.

Однако Буш уже составил для себя приблизительную картину происходящего, и ему казалось, что он предвидит грядущие события.

Такое неопределенное, шаткое состояние не могло продлиться долго. Народы мира должны скоро стряхнуть с себя сонное оцепенение — ведь подобные случаи уже случались в мировой истории. Ха, а ведь ему уже было явлено знамение о недолговечности Режима генерала Болта! Когда он сидел взаперти в третьем боксе, туда явилась Леди-Тень — впервые за довольно долгое время. Тогда мозг его был слишком перегружен иным, чтобы придать значение этому визиту. И только сейчас его озарило: привычно бесплотная тень слегка светилась. Означать это могло только одно: в своем измерении и времени — в будущем — она находилась в открытом пространстве. Значит, здание Института в ее время уже будет срыто, значит, сень орлиных крыльев Болта уже перестанет его осенять. Так-то оно так — но сколько лет может отделять Буша от его призрака-соглядатая? Возможно, что все полтыщи, а это чересчур много, чтобы чувствовать себя уверенно. Но, по крайней мере, у него теперь есть надежда.

Буш обвел глазами приемную, но призрака не увидел. «Наверно, призракам тоже надо иногда отдыхать, — подумал он. — А может, она — всего лишь игра моего издерганного воображения? Ведь все механизмы у меня внутри почему-то разом вышли из строя и работают каждый в свое удовольствие, а мне остается только наблюдать и дивиться».

Но нет, за этим явно стояло нечто большее. Леди-Тень была будущим, следившим за каждым шагом Буша из каких-то неведомых ему соображений. В этом «настоящем» будущее было повсюду — может, люди-тени принимали живое участие в происходящем? Может, с их помощью все, наконец, встанет на свои места?

Буш поразмышлял на эту тему еще немного, пока не утомился вконец. Он потихоньку выскользнул из дома и пошел куда глаза глядят. Он, похоже, вконец потерял способность мыслить здраво с тех пор, как Франклин подцепил его на крючок. Жизнь как будто перевернулась вверх тормашками, и реальность окончательно отдалилась. По ночам ему то и дело чудился голос матери.

Он подумал было об Энн, но она казалась такой же полуреальной, как девон, где они повстречались. Словно полузабытый смутный сон. Мысль его метнулась к отцу, но и тут ничего нового не наблюдалось. Потом Буш подумал о миссис Эннивэйл, которую только что мельком увидел, и ему стало не по себе. Она и отдаленно не напоминала ту старую вешалку, которую раньше рисовало его воображение. Миссис Эннивэйл была приблизительно его лет, но отлично держалась. Она была естественна, дружелюбна, мило улыбалась и, похоже, испытывала что-то к его отцу. Тогда ему, Бушу-младшему, и вовсе не пристало о ней думать.

Идти никуда не хотелось: пустые захламленные улицы слегка страшили. Буш припомнил, что в старой мастерской у него был таз с глиной. Может, лепка увлекла бы его; может, еще не все искры в нем угасли.

Когда кусок глины, который он бесцельно мял, начал походить на голову Франклина, Буш бросил эту чумную затею и вернулся в дом.

— Как прошел день? — поинтересовалась миссис Эннивэйл с верхней ступеньки лестницы.

— Превосходно! Утром ходили на кладбище, а в обед я развлекался чтением макулатуры двухлетней давности.

Она усмехнулась, неторопливо спускаясь.

— Как ты все-таки похож на отца! Кстати, он уснул — лучше его не тревожить. Я иду к себе захватить кое-что из продуктов, чтобы состряпать пудинг к ужину. Может, составишь мне компанию? Ведь ты еще не был у меня дома.

Буш угрюмо поплелся за ней. Домик оказался светлым, чистым и странно несолидным. Уже в кухне Буш спросил:

— А почему вы не переедете к отцу, миссис Эннивэйл? Ведь так можно сэкономить на ренте и многом другом.

— Почему ты не зовешь меня Джуди?

— Потому что впервые слышу ваше имя. Отец всегда называл вас по фамилии.

— О небо, какие формальности! Но ведь мы не будем вести себя, как на официальном приеме, верно?

Она стояла, опираясь на дверной косяк, слегка улыбаясь, не сводя с него глаз.

— Я спросил, почему бы вам не переехать к отцу.

— А что, если меня привлекают мужчины помоложе?

Выражение ее глаз успокоило Буша: нет, он не ослышался. Итак, все было приемлемо и пристойно, говорил он себе. Ее постель свободна, она знает, что ему уезжать на следующей неделе. Его тело все решило само и уже доказывало разуму, что это замечательная идея.

Он поспешно отвернулся.

— Знаешь, с твоей стороны заботиться о нем очень мило, Джуди.

— Послушай, Тед…

— Ты уже все нашла и взяла? Тогда пойдем к нам, посмотрим, как мой старик.

Он первым направился к выходу, чувствуя себя круглым идиотом. Наверное, то же самое испытывала и она — судя по тому, как пыталась заполнить пустоту трескотней. Но в конце-то концов… это ведь почти кровосмешение. Все-таки есть граница, которую даже самый морально павший человек не имеет права преступить.

Видимо, Джуди Эннивэйл вообразила, что смертельно обидела Буша, потому что с того момента старалась быть с ним подчеркнуто мила. Несколько раз он пробовал искать убежища — от нее, от обстановки, от себя — в компании недолепленного глиняного Франклина в своей мастерской. И однажды, в день назначенного прибытия служебной машины, она неслышно прокралась за ним во флигель.

Буш обернулся и скорчил досадливую гримасу.

— Да не будь ты таким дикарем, Тед! Мне просто хотелось взглянуть на твои художества. В прошлом я и сама немного пробовала…

И вдруг Буш взорвался:

— Если тебе не терпится поиграть с моей глиной — пожалуйста; но перестань повсюду шляться за мной! Решила окружить меня материнской заботой?

— А разве я подавала повод, чтобы ты так со мной говорил?

Буш пожал плечами. Он чувствовал: вот сейчас из его рук ускользает единственная неповторимая возможность и уже завтра ничего нельзя будет поправить…

Голова Джеймса Буша просунулась в дверь.

— А-а, вот вы где оба угнездились!

— Я как раз восхищалась художественным талантом Теда, Джимми. Мне это страшно интересно — я ведь сама в молодости хотела стать художницей. Уверена, картины прошлого, виденные Тедом во время Странствий, очень много помогли ему.

Вероятно, какое-то подозрение все-таки шевельнулось в мозгу Буша-старшего, потому что он с раздражением буркнул:

— Дудки. Дырку от бублика он видел, а не прошлое. И ты туда же, Джуди. Да поймите же наконец, что пройденный Землей путь во Времени неизмеримо велик, и даже Странники Духа видят лишь микроскопическую его часть!

— Ох, ради всех святых, пожалуйста, давайте на этот раз обойдемся без аналогий с циферблатом! — простонал Буш.

Излюбленный пример отца уже давно набил у него оскомину.

Но отец, раз заведшись, уже не мог затормозить. Он начал объяснять со множеством скучных подробностей старую схему из книжки, специально для миссис Эннивэйл. Согласно этой схеме, Земля была сотворена в полночь. Затем следовали долгие часы беспросветного мрака; эпоха огня, разряженной атмосферы и долгих дождей — докембрийская или криптозойская эры, о которых нам мало что известно. Кембрийский период — период первых ископаемых находок — соответствовал часам десяти. Амфибии и рептилии явились на свет Божий около одиннадцати часов и без пятнадцати минут двенадцать уже исчезли. Человек появился за двенадцать секунд до полудня, а громадный отрезок времени с каменного века до наших дней не занял на этом циферблате и доли секунды.

— Эти хвастуны Странники бросаются миллионами лет, как будто толкуют о загородной поездке. А между тем все, что им дозволили увидеть, не займет и последних пятнадцати минут на циферблате времени. Человек — существо незначительное и жалкое.

— Твои аналогии никуда не годятся, — возразил Буш. — Потому хотя бы, что на твоих часах просто не осталось места для необозримого будущего, которое, может, в сотни раз превзойдет по своей протяженности прошлое.

— Но ведь о будущем-то еще ничего не известно. Что возразишь, сынок?

Возразить было нечего — во всяком случае пока.

VII. Десятый взвод

Машина доставила Буша в Центр подготовки к десяти утра. К полудню он едва узнавал сам себя: его обрили наголо, сунули, как в просторный мешок, в форму цвета хаки, искупали в дезинфекционной ванне, вкатили прививки от всех известных болезней, а под конец сняли отпечатки пальцев и угостили в столовой какой-то дрянью.

В час дня начался курс разных тренировок, который с небольшими перерывами на сон и еду продолжался целый месяц.

Буша приписали к Десятому взводу, отжав под начало сержанта Прунделя. Этот Прундель заготовил для новобранцев целый список того, что они должны уметь делать (все умения относились к числу труднодостижимых и попросту невозможных), и ревностно вколачивал всю эту науку в их бритые головы.

Их часами учили маршировать, уча выносливости; заставляли взбираться вверх по кирпичной стене; падать без членовредительства из окон; продираться сквозь колючий кустарник и шлепать по болотам; а также стрелять, пырять противника ножами, душить, крушить и даже есть помои.

Первое время разум Буша со стороны саркастически наблюдал за тем, что пыталось проделывать его тело. Время от времени он повторял себе: «Цель этих дурацких приказов — истребить индивидуальность и превратить человека в машину для беспрекословного исполнения приказов. Проходишь по веревочному мосту, не загремев вниз, на скалы, — и ты уже меньше личность, чем был раньше. Съедаешь миску вонючей каши — и вот в тебе уже осталось меньше художника, чем накануне».

Но вскоре разум сперва притупился, а потом и вовсе на время умолк под прессом ежедневных свирепых натаскиваний. Теперь Буш был слишком измотан, чтобы критиковать и оценивать, и скоро громовое гавканье сержанта Прунделя вконец заглушило робкий шепоток его интеллекта.

И все же у него хватало душевных сил на наблюдения за товарищами по несчастью. Большинство, как и он, покорно терпели все, запихав подальше свое «я» до лучших времен. Те, что остались в меньшинстве, поделились на две группы. Одна состояла из бедолаг, кто ну никак не мог (или не хотел?) расстаться со своим «я». Они опаздывали на утреннюю перекличку и понуро брели, глядя на носки нечищеных сапог. Они давились жратвой, не в силах есть такое, и частенько плакали по ночам.

Членам другого меньшинства наверняка суждено войти в историю человечества под общим названием (он им весьма льстил): «Бравые Вояки». Эти, казалось, наслаждались выпадами и ором Прунделя, чувствовали себя как дома в вонючем и сыром бараке — похоже, они были рождены именно для того, чтобы жечь, убивать и ломать. В свободные часы они тупо накачивались виски, избивали представителей другого меньшинства, оплевывали и без того грязный пол и вообще вели себя геройски. Именно они поддерживали во взводе то, что Прундель называл «воинственным и бравым духом», и Буш после сам себе дивился: как у него не явилось желания показать себя таким же молодцом?

Он ведь тоже не сплоховал и перещеголял всех на стрельбище, куда их таскали спозаранку по понедельникам и четвергам. Там их обучали стрельбе из лучевых ружей — впоследствии это оружие должно было стать постоянным атрибутом их арсенала. Но Буша лучевик привлекал не как совершенное орудие убийства; нет, в нем он как художник усмотрел нечто родственное. Легкий ствол тоже орудовал основным материалом художника — светом: он направлял его и организовывал. Так что, поражая мишени, Буш занимался единственной художественной практикой, возможной для него в то время.

Кроме муштры, в обязательный курс входили также и лекции. В немногие благословенные минуты покоя Десятый взвод рассаживался по скамьям, и Буш, бывало, очнувшись от полудремы, пытался определить, о чем же им говорят.

Всю программу, казалось, надергали по кусочкам из различных курсов армейских учений; однако Буш долго не мог усмотреть связи между этим отупляюще-нудным промыванием мозгов и его будущей ролью агента-соглядатая. Он отмечал про себя и как бы со стороны, что медленно, но неуклонно деградирует — даже более исправно, чем Бравые Вояки, которым, впрочем, уже просто некуда было катиться. Но для чего с ним делают все это?

Скоро он понял: все, о чем им говорили, действовало на подсознание. После успешного прохождения курса, подавленное и затравленное, подсознание куда легче позволит своему владельцу погибнуть согласно отданному начальством приказу.

Да нет, чепуха, потому что… Потому что не для того же их дрессировали, чтобы они мерли, как клопы во время дезинфекции в бараках. Злоба, которую изо дня в день вколачивал в них сержант Прундель, должна была все-таки помочь им переносить испытания, а не гибнуть. Подсознанию под шумок скармливали опаснейший яд — и никто и не думал остановить это безумие! Там, наверху, похоже, у всех зашли шарики за ролики. Но нет: ни при чем здесь генерал Болт и его Режим. Так происходит везде и всюду. И при других режимах люди занимаются самоотравлением, пороками и тупыми привычками вытесняя свою неповторимую индивидуальность.

Как это всегда бывает с художниками, жизнь Буша текла в одиночестве. И сейчас он впервые оказался в столь тесном окружении собратьев-людей. Ему казалось, что он может заглянуть им внутрь сквозь отверстия-окна в их грудных клетках. Там что-то шевелилось, вздымалось, дышало. Окна запотели, и на затуманенной внутренней поверхности стекол иногда ему виделась выведенная пальцем надпись из кривых букв. То был вопль отчаяния, призыв о помощи; что доказывало — рассудок еще не до конца покинул человечество. Но написанные с той стороны строки бежали в обратном направлении, и Буш тщетно силился прочитать слова.

Он уже совсем было расшифровал одну из надписей, когда…

Выкрикивали его имя — и он садился в постели.

Раздавался еще один рявк — и он засыпал, как убитый!

— Буш, у вас десять секунд на то, чтобы придумать ответ.

Некто краснорожий Стенхоуп в чине капитана стоял у доски и грозно таращился на Буша. Весь взвод тоже вылупился на него, а Вояки нехорошо хихикали и подталкивали друг друга локтями.

— Морить клопов, — услужливо подсказал кто-то сбоку.

— Морить клопов, сэр! — отчеканил Буш, вытянувшись в струнку.

Взвод повалился со скамей, держась за животы. Вояки истерично ржали, колотя по полу пудовыми сапожищами.

Стенхоуп оглушительно рявкнул — и порядок почти сразу восстановился.

— Буш, я спрашивал вас, для чего мы употребляем морковь. Вы же решили строить из себя шута? После занятий я с вами разберусь!

Буш послал ему взгляд, исполненный презрения… Но только когда капитан отвернулся.

Когда после занятий его товарищи убрались из класса, Буш промаршировал от галерки к кафедре и молча встал, ожидая, пока лектор-офицер удостоит его внимания.

— Вы надумали развлечь аудиторию, так?!

— Ни в коем случае, сэр. Я просто уснул.

— Уснули?! То есть, вы хотите сказать, что пока я читал лекцию, вы храпели?!

— Я так устал, сэр. Этот курс для меня слишком тяжел, сплошная беготня и…

— Чем вы занимались до Революции?

— Я художник, сэр. Создавал группажи и тому подобные композиции.

— А… Повторите, как вас зовут?

— Буш, сэр.

— Это я знаю. Я хочу услышать ваше полное имя.

— Эдвард Буш.

— Ну, тогда я видел ваши работы. — Стенхоуп, казалось, слегка смягчился. — Я сам был архитектором до того, как в архитектуре отпала нужда. Сказать по чести, я восхищался некоторыми из ваших работ — особенно той, которая на юго-западной Стартовой Станции. Кое-что явилось для меня настоящим откровением. У меня даже есть — то есть был — каталог ваших произведений… В общем, я счастлив познакомиться с вами, даже при таких обстоятельствах и в такой обстановке. Ведь вы, я слышал, самый опытный Странник?

— Да, я давненько этим занимаюсь.

— О Господи, а здесь-то вы почему оказались? Ведь вы — поверенный самого Уинлока!

— Как раз поэтому я и здесь, по-видимому…

— Да… правда. Я и забыл. Что вы думаете, кстати, о конфликте Силверстона и Уинлока? Разве вам не кажется, что многие идеи Силверстона очень интересны, хотя и необычны?

— Я не знаю, сэр. Не знаю.

Стенхоуп улыбнулся:

— Здесь сейчас никого больше нет; а со мной вы можете говорить откровенно. Ведь правда, это не дело — то, что Режим преследует Силверстона? Как вы считаете?

— Я уже говорил вам, сэр: вы преподали нам весьма основательный урок. Я больше не могу думать. И своих суждений у меня уже не осталось.

— Но у вас, у художника, просто должны быть весьма определенные суждения об этом деле!

— Нет, никак нет, сэр! Волдыри на руках, мозоли на ногах, и никаких суждений.

Стенхоуп рывком встал:

— Вы свободны, Буш. И учтите: еще раз замечу, что вы спите на моих лекциях, — разукрашу как бог черепаху!

Буш зашагал прочь с каменным выражением лица. Но как только вышел за порог, это выражение сменилось злорадным и самодовольным. Нет, шалишь: голыми руками меня не возьмешь!

Однако мысль о том, что Режим преследует Силверстона, теперь не выходила у него из головы. Это было так похоже на правду. Зачем только, интересно, им понадобилось его суждение об этом дельце?

Прошло еще две недели, прежде чем он получил наконец-таки ответ на свой вопрос. Эти недели, как и предыдущие дни, были заполнены ожесточенной стрельбой, беготней и отдаванием чести начальству. Но наконец взвод напичкался последней порцией словоблудия на последней лекции, поразил последнюю мишень, ткнул ножом последнее соломенное чучело, пробежал последнюю милю. Они бодро прошли через испытания, за которыми последовали личные собеседования с каждым выжившим. Буш тоже очутился в лекционном бараке, с глазу на глаз с лысым, как бильярдный шар, капитаном Хауэсом и капитаном Стенхоупом.

— Присядьте, — первым заговорил Стенхоуп. — Мы немного поспрашиваем вас, проверим ваши знания, а заодно и быстроту ваших реакций. Итак, что неправильно в утверждении:

— Это точная цитата — из кого? — из Поупа, должно быть. Да, правильно. Но утверждение целиком неверно: Бога нет, а Ньютон осветил куда меньше, чем вообразило его поколение.

— Что вы думаете о противостоянии Уинлок — Силверстон?

— Я ничего не думаю, сэр. Я ничего о нем не знаю.

— Что неверно во фразе: «Власти продолжают несправедливые гонения на Силверстона»?

— «Гонения на».

— А еще? — Стенхоуп нахмурился.

— Еще? Не понимаю.

— Быть не может!

— Что за власти, сэр, что за Силверстон? Я ничего в этой белиберде не смыслю.

— Вопрос следующий… — И они погнали Буша по лабиринтам подобной чепухи, чередуясь с вопросами. Но и у этой трагикомедии оказался конец.

Капитан Хауэс прокашлялся и заявил:

— Курсант Буш, мы рады сообщить, что вы успешно прошли испытания. Ваш результат — восемьдесят девять очков из ста, и, как мы полагаем, вы идеально подходите для Странствий Духа. Мы надеемся заслать вас в прошлое с особым поручением в ближайшие дни.

— А каким будет поручение?

Хауэс натянуто рассмеялся:

— Хватит с вас на сегодня. Ваше обучение закончено. Расслабьтесь пока, отдохните! Капитан Стенхоуп и я дадим вам все требуемые разъяснения завтра утром. Так что до половины десятого утра вы свободны — радуйтесь и веселитесь!

Он извлек из-под кафедры бутыль и торжественно вручил ее Бушу.

Когда оба наставника ушли, Буш с невольным любопытством оглядел бутылку. Броская наклейка гласила: «Черный Тушкан Особый: Настоящий Индийский Виски. Изготовлено в Мадрасе по Тайному Рецепту». Буш открутил металлическую пробку, осторожно втянул ноздрями запах, и его бросило в дрожь. Спрятав бутыль под формой, он понес ее в жилой барак.

Бравые Вояки уже вовсю праздновали, опрокидывая в глотки кружки мутной гадости. Буша встретил громогласный хор приветствий и тостов. Все они уже были зачислены бойцами новой, наспех испеченной Полиции Прошлого; всем полагался недельный отпуск — и они, судя по всему, намеревались провести его прямо здесь, не отрываясь от бутылок.

Буш презентовал им «Тушкана по Запретному Рецепту». Усевшись вместе со всеми на пол, он заметил тут же сержанта Прунделя, чьим самым деликатным обращением к ним было — «грязное стадо верблюдов». Сейчас Прундель, витая в облаке винных паров, опустил тяжеленную ручищу Бушу на плечо.

— Парни! Вы — мой лучш-ший взвод! Куда ш мне без вас? Завтра — опять к-куча вонючих новобранцев… вытирать им носы, и все такое… Вы — мои товариш-ши, на-стояш-шие дрруз-зя!

Буш потихоньку плеснул «Тушкана» в его кружку.

— Буш! Ты — мой луч-чий друг! — возгласил Прундель в очередной раз — и тут же грянул оркестр какофонической музыки: все загремели и забряцали кружками, ложками, жестяными банками, а также засвистели, завопили и загорланили песни (каждый — свою). Буш и сам не заметил, как тоже глотнул «Тушкана» — а в следующий момент оказался пьян, как сапожник.

Но уже меньше, чем через час весь барак сковало холодное оцепенение. Прундель рухнул в черный проем двери и исчез в ночи. На полу и на нарах в причудливых позах застыли бражники; кое-кто оглушительно храпел. Только одинокий силуэт маячил в дальнем углу; самый стойкий собутыльник полустоял, опершись на стену, в руке его каким-то чудом держалась бутылка. Он мычал, запинаясь, разудалую песню:

— …Он поймал того скота и швырнул за ворота…

Но скоро в бараке воцарилась полная тишина. Буш лежал на нарах, уставившись в потолок. Он понимал, что не спит, но ледяной ужас уже оцепенил его; и в этом состоянии смутно чудилось что-то знакомое.

Рядом вдруг послышались голоса, а затем показались четверо в белом. Они окружили его постель, и кто-то из них произнес:

— Он все равно не понимает ни слова из того, что мы говорим. Он воображает, будто находится совсем в другом месте, может, и в ином времени. Ну разве он не законченный тип кровосмесителя?

Мысль о кровосмешении встряхнула его: он приподнялся — и тут же стены призрачной комнаты, усеянной безжизненными телами, раздались во все стороны, увеличив ее до невероятных размеров. Но эти четверо никуда не делись. Сам потешаясь в душе над разыгравшимся воображением, он спросил:

— Ну и где, по-вашему, я нахожусь?

— Тсс! — цыкнул на него один из призраков. — Тише, не то разбудите всю пехоту. У вас — анемия и галлюцинации, разумеется, как у всех.

— Но ведь окно раскрыто, — запротестовал Буш. — Так где мы сейчас, в конце концов?

— В Карфильдской психиатрической больнице. Мы давно наблюдаем за вами, ведь вы — Амниотическое Яйцо.

— Ну вы даете, — буркнул Буш, снова шлепнулся на подушку — и тут же провалился в сон.

Наутро он минута в минуту явился в лекционный барак, хотя в его голове молоты звонко колотили по наковальням. Вскоре прибыли Хауэс и Стенхоуп — оба в штатском. Курс был окончен. На плацу тусовались клочки бывшего Десятого взвода — незнакомые в незнакомой одежде, обмениваясь на прощание грязными шуточками.

Оба офицера уселись напротив Буша на скамью.

— Мы не сомневаемся, что с должной ответственностью отнесетесь к почетной миссии, которую возлагает на вас правительство. Но перед тем как посвятить вас в ее детали, мы сочли необходимым разъяснить вам кое-что.

Наша страна, и с нею почти весь цивилизованный мир, вступила в эпоху великого разброда и хаоса — это вам должно быть хорошо известно. Новая теория времени выдернула основание из-под всего прежнего миропорядка. Это касается в основном Запада — Европы и Америки. На Востоке почти все осталось по-прежнему, ведь у них совсем другое восприятие Длительности.

Генерал Перегрин Болт просто обязан был взять страну в железный кулак. Крепкие вожжи необходимы будут еще долгие годы, пока мы не приспособимся к новым условиям… А поэтому требуется в зародыше пресекать возможные посягательства на здание нового порядка, так старательно возводимое нами.

— Какие именно посягательства?

Хауэс заметно смешался:

— Ну… Идеи часто оказываются опаснее, чем открытый вооруженный бунт. Вам, как интеллектуалу, это должно быть отлично понятно.

— Я больше не интеллектуал.

— Да, извините. Но представьте себе: что, если вдруг появится некая новая идея о сущности времени и жирным крестом перечеркнет общепринятую идею? Это же мигом сбросит нас в пропасть — туда, откуда мы чудом спаслись несколько месяцев назад!

Буш мгновенно все понял. Все только что сказанное проливало свет на тайные страхи Режима, а значит, и самую болезнь эпохи… Что-то не только в речах Хауэса, но и в его лице навело Буша на такую мысль. Офицер был и впрямь с ним откровенен — настолько, насколько возможно. Но он явно недосказал что-то значительное и, видимо, за спиной у Стенхоупа намекал на это Бушу — правда, туманно.

Хауэс заговорил:

— Видите ли, все дело во времени. Все, чем живет человек, все созданное им основывается на идее, что время имеет направление, причем направлено оно совершенно определенным образом. Идея эта явно была изобретена человеком еще в те стародавние времена, когда истина была загнана в потайные уголки нашего подсознания и тщательно заперта там. Верна она или нет, не нам судить, но она — основа нынешнего миропорядка, а значит, и порядка у нас в стране. А потому (цитирую) «развитие любых зловредных теорий должно пресекать, чтобы не вернуться назад к Хаосу».

— Но, как я догадываюсь, зловредные теории все же существуют.

Буш наперед знал ответ и мог бы предугадать фразу Стенхоупа слово в слово.

— Вы верно догадываетесь. Изменник Силверстон, в прошлом коллега Уинлока, сеет в умах наших граждан семена опасного вздора.

— Итак, планируется охота на ведьм?

— Не шутите с этим, Буш, это вовсе не смешно. Силверстон — не столько еретик, сколько предатель. Он уже обвинен заочно в измене и посягательстве на государственный строй. А поэтому его, как вы понимаете, необходимо обезвредить.

Буш терялся в догадках, что же последует за этим вступлением. Из всего услышанного он заключил, что Силверстон — тоже отличный Странник, и, если он скрывается, то… Значит, властям нужен агент, хорошо разбирающийся в Странствиях, чтобы выследить Силверстона и, возможно, убить. Нужно ли говорить, кем будет этот агент?

Хауэс прочел что-то в глазах Буша, усек, что разъяснения излишни, и продолжил:

— Вот ваша миссия, Буш, — я надеюсь, вы будете достойны такой высокой чести. Ваша задача — разыскать и уничтожить предателя Силверстона. По нашим сведениям, сейчас он скитается где-то во Времени, возможно, под чужим именем. Мы же, со своей стороны, окажем вам всяческую поддержку.

Он вспомнил наконец о папке, которую все это время держал в руках, и протянул ее Бушу.

— Вам будет предоставлено увольнение на сорок восемь часов, после чего вы получите экипировку и все необходимое, чтобы не возвращаться сюда лишний раз. Мы позаботимся также о вашем отце: «Черный Тушкан Особый» он обязательно оценит. Вам следует изучить это досье и ознакомиться как можно подробнее с делом Силверстона — конечно, не забивая себе головы его бредовыми выпадами.

Буш уловил в голосе Хауэса легкий намек на двусмысленность; но перед глазами маячило все то же каменно-уверенное лицо. Тогда Буш сосредоточил внимание на объемистой папке. Одним из первых документов в ней было чуть ли не единственное фотоизображение Силверстона. На нем красовался человек с удлиненным крючковатым носом, длинными седыми космами и грязно-белыми усами. И хотя глаза позировавшего имели серьезное выражение и смотрели в никуда, губы едва заметно кривила усмешка. При их последней встрече волосы этого человека были коротко пострижены и окрашены, усы сбриты. Но Бушу не стоило ни малейшего труда узнать на фотографии Стейна.

— Постараюсь сделать все возможное, господа, — бросил Буш, вставая.

Оба офицера по очереди пожали ему руку.

VIII. Напутствие Вордсворта

Знакомая машина доставила Буша к отцовскому дому и сгрузила у калитки. В ранце новоиспеченного агента, кроме необходимых в Странствии пожитков, имелось также несколько бутылей «Черного Тушкана» — подарок благодарного правительства.

Буш постоял на тротуаре, провожая взглядом удалявшуюся машину. Весна за время его отсутствия в отчих пенатах сменилась душным пыльным летом. Из-за вздымаемых колесами вихрей пыли машина вскоре превратилась в мутное облако. Если срочно не восстановят муниципальные службы, подумал Буш, наша улица скоро станет хуже проселочной дороги. Из водосточных канав торчали клочья травы и чертополоха. Вишневые пеньки в отцовском саду почти исчезли за плотным частоколом крапивы.

Буш теперь пристально вслушивался в себя и решал: чувствует ли он облегчение, вырвавшись из смрадной дыры Десятого взвода. Да, ощущения были сродни избавлению от смирительной рубашки. Он чувствовал, что не может пока войти в отцовский домик; нужно было вытряхнуть накопившуюся в его душе мерзость… Буш вдруг рассмеялся, поскольку на ум ему пришла одна вещь, которую он мог бы сконструировать. Она состояла бы из неровных металлических пластин (изображающих минуты и секунды), продетых сквозь пару птичьих клеток. Было бы хорошо заняться этим, пока его дар не вернется к нему… Если, конечно, он когда-нибудь вернется.

Запрятав в зарослях ранец с виски, он побрел прочь по пустой улице туда, куда укатила доставившая его машина. Все в округе было блеклым, мрачным и безжизненным. Он подумал вдруг о сексе и постарался воскресить в памяти образы Энн и даже миссис Эннивэйл, но обнаружил, что почти не помнит их лиц. За последний месяц его, похоже, покинули все желания — в том числе и самое властное. Оголтелость и безумие военных с их казарменной муштрой Буш воспринимал как симптом тяжелой болезни человечества. В противном случае, как люди могли допустить такое явное и безнаказанное уничтожение личной воли?

Буш кружил по близлежащим улочкам; в конце одной из них он обнаружил старый заросший пруд, который никак не мог припомнить. Невидящими глазами он уставился на полузатонувшие старые ботинки, автомобильные шины, пустые банки из-под консервов, но в его мозгу не запечатлевалось все это разнообразие, ибо мысли его блуждали очень далеко отсюда.

Голоса, раздавшиеся где-то поблизости, нарушили ход его раздумий. Они доносились, похоже, из полуразрушенного домика на берегу пруда. Буш не разбирал слов, пока ухо его не уловило имя Болта; тогда он начал прислушиваться.

— …Нам надо очень поспешить, чтобы опередить Болта!

— Да, чем скорее, тем лучше. Лучше сегодня, если удастся наладить связь с подкреплением. Вся задержка была только из-за зеленых, но теперь…

В дальнейшем обрывочном разговоре часто упоминалось и другое имя… То ли Глисон, то ли как-то похоже.

Буш на цыпочках прокрался к развалюхе и заглянул сквозь мутное стекло окошка. В полумраке он разглядел профили двух негров и двух белых; они оживленно спорили. Ледяной страх вдруг стиснул сердце Буша; он почувствовал, что очень не хотел бы быть пойманным этой четверкой. На цыпочках обойдя пруд, он пустился бежать и не останавливался до самого домика с зубоврачебной вывеской. К тому времени он уже не был уверен в том, что все виденное им только что не игра больного, истрепанного воображения. Ну, понятно: смерть матери расстроила его, вот он и галлюцинирует…

Выхватив из зарослей ранец с виски и пожитками, он поспешил в дом.

Джеймс Буш со смаком откупорил бутылку подаренного индийского, налил немного огненной жидкости в стакан миссис Эннивэйл, Бушу и себе и, тяжело уставившись на бутыль из-под нахмуренных бровей, стал внимать рассказу сына. А тот щедрыми красками расписывал новую деятельную жизнь, которую собирался начать. Упоминать о Силверстоне ему строго-настрого запретили, однако он объявил, что отправляется эмиссаром в прошлое, что дни его праздности миновали и что отныне он — человек действия. Вся эта восторженно-возбужденная тирада сопровождалась бурной, слегка раздерганной жестикуляцией.

— О небо, что они с тобой сделали! — наконец воскликнул Буш-старший. — Всего за какой-то месяц так оболванить человека! Сперва обрили твою голову, а потом вышибли из нее всякий разум. Ну и что ты теперь собой представляешь? Ты, ты разглагольствуешь о действии! Твое действие и суета — совершенно одно и то же.

— Ну еще бы! Всегда удобнее сидеть и напиваться до зеленых чертей, чем действовать.

— Правильно! И при случае я так и поступлю. Напьюсь, как пожелаю, и чего пожелаю — только не этой твоей индийской пакости. Ты всегда был неучем, а то припомнил бы сейчас, что сказал по этому поводу Вордсворт.

— К черту твоего Вордсворта!

— Прежде чем он отправится к черту, я все же кое-что тебе скажу! — Джеймс в гневе поднялся, опершись руками о стол; встал и Буш.

Так они и застыли, прожигая друг друга разъяренными взглядами, пока старик взволнованно и торжественно не продекламировал:

Вот. А теперь послушаем, что ты сможешь на это возразить.

— Вздор! Это водсвортовское заблуждение старо как мир! — Буш сердито оттолкнул стол и выбежал из комнаты.

«Я еще покажу, я еще докажу вам всем», — стучало в его хмельной голове. Все происходящее было только ступенькой к новому обретению себя как художника. У Вордсворта должно было хватить здравого смысла перечеркнуть свою строфу и признать: и действие, и бездействие — одинаковые части страдания.

В ближайшие два бездеятельных дня он нашел новый повод для душевных терзаний. Он, Буш, не сопротивлялся течению событий (повторял он снова и снова) не только из соображений собственной выгоды, но и потому, что таким способом обеспечивал безопасность отцу. Правда, если благосклонность правительства будет и дальше выражаться только в бутылках виски, толку от нее будет немного. Более того, он своей внутренней капитуляцией толкал отца на неверную дорожку, оканчивающуюся в топком болоте.

Однажды, когда все уже изрядно поднакачались из второй бутыли «Черного Тушкана», Буш-старший решил включить телевизор. Сначала на экране возник сельский пейзаж, на фоне которого красовалась яркая надпись: «Экстренное сообщение». За кадром гремел военный оркестр.

— Государственный переворот! — крикнул Буш; он тут же шлепнулся на полу перед телевизором и прибавил звук.

На экране явился некто о двух головах. Буш сначала протер глаза, потом подкрутил что-то в телевизоре — и головы соединились в одну. Объединенный рот громко и уверенно выдал следующее:

— Принимая во внимание беспорядки в разных регионах страны и общее состояние нашего государства, решено ввести военное положение во всех крупных городах. Постановление вступает в силу в двадцать четыре ноль-ноль. Правительство генерала Болта доказало свою полную несостоятельность. Сегодня утром, в результате непродолжительных боев, его место заняли представители партии Всенародного Действия. Судьба и будущее благополучие нашей страны находятся теперь в надежных руках адмирала Глисона; вооруженные силы и правительство контролируются им. Через несколько секунд слушайте обращение адмирала Глисона к народу!

Диктор исчез под раскаты барабанной дроби, появилась комната с кафедрой, за которой помещался пожилой человек в военной форме и с лицом каменной статуи. Выражение его рубленых черт ни разу не изменилось в продолжение всего обращения. Тяжелая квадратная челюсть и манера говорить живо напомнили Бушу сержанта Прунделя.

— Мы сейчас переживаем сложное время переходного периода. Чтобы пережить следующий, критический для нашей родины год, необходимы жесткие ограничения и твердые меры. Партия Всенародного Действия, которую я представляю, взяла власть в свои руки, дабы обеспечить скорейший вывод страны из кризиса. Свергнутый нами преступный режим долго скрывал от всего народа истинное, катастрофическое положение вещей. Теперь достоверно известно, что предатель Болт намеревался бежать в Индию, захватив с собой крупную сумму денег и бесценные произведения искусства. Вчера вечером мне пришлось присутствовать при казни генерала Болта, совершенной от имени и на благо нашего народа.

Я убедительно прошу вас, сограждане, оказывать правительству посильное содействие. В такое тяжелое время мы не можем позволить себе роскошь иметь оппозицию.

Все изменники — прихвостни Болта — вскоре предстанут перед судом. Мы ожидаем от вас помощи в их розыске и аресте. За границей множество врагов злорадно смакует наши неудачи; они с удовольствием сыграют на любой нашей слабости. Поэтому чем скорее мы избавимся от врагов у себя в отечестве, тем быстрее установим прочный мир как в стране, так и за ее пределами.

Помните: только действуя сообща, мы выстоим перед лицом трудностей и возродим великую нацию.

Последние слова адмирала потонули в победном грохоте барабанов. Глисон, ни разу не моргнув, тупо пялился в камеру, пока кадр не сменился другим. Джеймс Буш тут же выключил телевизор.

— М-да… Похоже, раньше были только цветочки, а ягодки ожидают нас впереди, — мрачно подытожила услышанное миссис Эннивэйл.

— Да, этот Болт был из умеренных, — поддакнул Джеймс. — Но он растопчет коваными сапогами все ваши Странствия, уж будьте уверены.

Тон предупреждения всерьез разобидел Буша-младшего.

— Будем надеяться, что и это Действие тщетно и преходяще, как утверждает твой поэт.

Атмосфера в доме угнетала его своей тяжестью, в мастерской царил собственноручно учиненный им хаос. Пойти было некуда. С тяжелой от хмеля головой Буш снова поплелся куда глаза глядят. Кто бы ни заправлял всем этим муравейником, данное ему поручение оставалось в силе — пока Хауэсу и Стенхоупу не вздумается его отменить. Слоняясь бездумно по улицам, Буш вдруг с изумлением обнаружил, что ноги принесли его к знакомому заброшенному пруду. И домик-развалюха был на прежнем месте, но теперь вокруг висела звенящая тишь. Наяву ли он подслушал сговор тех четверых против Болта — или, может, его посетило предвидение?

Буш застыл у склизкого берега, наблюдая, как пара лягушек барахтается в прибрежной ряске. Ни дать ни взять, девонийские амфибии — движения были очень похожи. В голове у него уже формировался новый, невиданных размеров группаж под общим заголовком «Спираль Эволюции». В нем движущиеся плавники превращались в конечности, конечности — в крылья, а крылья в конечном счете — снова в плавники. Но вскоре мысли потекли по другому руслу.

Вернулась машина; значит, его отпуск закончился. Буш небрежно попрощался с миссис Эннивэйл и с отцом и забрался внутрь. Но все это — и прощания, и крыльцо родительского дома — теперь отдалилось и как бы подернулось дымкой. Он уже понемногу привычно входил в гипнотическое состояние, необходимое для перемещения во Времени.

Когда они въехали на недоброй памяти бетонированный задний двор Института, Буш впервые заметил здесь туманные очертания наблюдателей из будущего. Значит, это место оказалось под надзором. Интересно было бы узнать, как наблюдатели-потомки относятся к новому Режиму?

Выбравшись из кузова, Буш остановился на минутку, привлеченный весьма любопытным зрелищем — марширующим взводом новобранцев. Этих бедняг завербовали наверняка совсем недавно — полярные пингвины лучше держали бы строй, чем эта кучка запуганных бритоголовых. Сержант Прундель с искренним усердием громовым рявканьем вышибал из их голов всякий намек на интеллект и индивидуальность. Управляли ли государством Болт, Глисон или сам Господь Бог — Прундель все равно оставался бы на своем посту, чтобы ревностно «вносить посильный вклад».

Взвод неуклюже остановился — после того как на их головы обрушился соответствующий приказ. С такой сокрушительной силой, что с одной из голов слетела фуражка, и Буш воззрился на новоиспеченного рекрута в изумлении. Это слегка помятое лицо было ему как будто очень знакомо. Невероятно, конечно, — но, в конце концов, новобранцев отлавливали даже в прошлом… Да, теперь сомнений не осталось: то был Лэнни, с которого Прундель сгонял теперь по семь потов в день.

Буш при встрече не преминул шепнуть об этом Хауэсу. Тот кивнул, рявкнул приказание двоим в хаки — и через пять минут Лэнни, с изрядно осунувшимся лицом, уже стоял перед ними и бросал недоумевающие взгляды то на Хауэса, то на Буша.

Оказывается, его выловил патруль в раннем юрском за «нарушение порядка». Задержанного доставили сюда, а вся его компания успела вовремя разбежаться.

Лэнни клялся и божился, что впервые слышит о Стейне. Хауэс кликнул Стенхоупа, поскольку дело было серьезное. Оба офицера, Буш, Лэнни и двое его охранников проследовали по коридору в пустую комнатушку. Мельком взглянув внутрь, Лэнни начал сыпать отчаянными протестами. Тут было из-за чего испугаться: стены и пол этой камеры оказались запятнаны кровью. В углу располагались видавшие виды клюшки для гольфа. Хауэс извинился и вышел, охранники остались за дверью.

Черты Стенхоупова лица заметно ожесточились. Он взял одну из клюшек и наглядно продемонстрировал Бушу ее назначение; Лэнни со стоном повалился на пол. Буш сжал обеими руками клюшку и с размаху врезал ею Лэнни по боку. Это было совсем не трудно и даже приятно. Вот, наконец, и оно — истинное действие!

И все же Лэнни не сообщил ничего особенно важного — кроме того, что они со Стейном разругались в пух и прах и тот перекинулся в другую эпоху. А Буш почувствовал себя обманутым, хотя Вордсворту все равно пока не верил.

Часом позже он уже был полностью снаряжен для выполнения миссии наемного убийцы. Ему выдали новое обмундирование, заполнили ранец необходимыми припасами, снабдили его лучевым ружьем, газовым пистолетом и двумя кинжалами — один висел в ножнах на поясе, другой был пристегнут ремнями к голенищу сапога.

Затем Буша отправили для рапорта к полковнику, ведавшему учениями. Бросив ранец у стены, он долго терпеливо ждал под дверью разрешения войти. Но прошло пятьдесят нескончаемых минут, прежде чем прибывший сержант проводил его в резиденцию полковника.

Полковник, для военного необычно мягкий и обходительный, был по уши завален грудами папок и бумаг, заполонивших его рабочий стол. Он, похоже, поспешно перестраивался согласно системе Режима Действия — в противном случае сидел бы сейчас в другом месте.

Он не сообщил Бушу ничего нового или ободряющего, зато снабдил таким напутствием:

— Адмирал Глисон превыше всего ценит в людях преданность и усердие. Силверстон являет собой угрозу государству, ибо его идеи направлены на то, чтобы сбивать всех нас… вернее, слабовольных нытиков, с толку. Если ваша миссия увенчается успехом, Адмирал не оставит вас без должного внимания — уж я сам об этом позабочусь. И последнее: вы — не наемный убийца, а уполномоченный государством исполнитель приговора. Вы свободны!

Знакомый фургончик уже дожидался Буша, готовый отвезти его на Стартовую Станцию. Наконец-то можно сбежать из этого ада! Буш уже взялся за ручку дверцы, как вдруг откуда ни возьмись появился Хауэс с лицом, искривленным болезненной гримасой. Бушу это выражение было до боли знакомо: с таким же лицом капитан, извинившись, покидал камеру пыток.

— Чувствуете себя способным на убийство? — спросил капитан.

Бушу вдруг остро захотелось быть с ним откровенным, сбросить всю тяжесть, что лежала на душе. Но в том-то и штука, что раскрываться ему было не в чем. Верней, то, что накопилось в его душонке, он таил даже от самого себя.

— Да, я на это способен.

— Посмотрим. От вашей решительности многое зависит.

— Да, понимаю.

Буш забрался в крытый кузов. Последнее, что он увидел, прежде чем захлопнулись железные ворота, был взвод сержанта Прунделя, маршировавший сквозь стайку теней из будущего.

На Стартовой Станции Буш стал другим человеком — из бравого вояки превратился в покорного пациента. Врачи и медсестры, подчиняясь приказу, окружили его преувеличенным вниманием. Ему выдали новый запас КСД, на этот раз в форме таблеток. Его поместили в специальную комнату — с расчетом на то, что на сей раз ему не удастся вернуться незамеченным. Последовала обычная процедура со взятием пробы крови и полоски кожной ткани. Буш повторил про себя основные положения Учения и сглотнул две таблетки.

И вновь он стал кем-то другим — ни живым ни мертвым, застывшим в безвременье, где не происходило никаких перемен. Сознание его раскрывалось, как будто навстречу солнцу распахивались потайные дверцы, запертые и опечатанные тысячелетия назад, а теперь пропускавшие внутрь него часть Вселенной. Впервые за долгое время Буш почувствовал себя счастливым, опущение радостного спокойствия вдруг заполнило его целиком, а мозг заработал четко и ясно. Уплыли прочь клюшки для гольфа, квадратные челюсти, бутыль с индийской наклейкой; он вычистил этот мусор из своего сознания — и стал свободным.

Однако у его нынешнего Странствия была особая цель. Наркотик и Учение работали теперь сообща; Буш почувствовал, как нечто помогает ему выбирать направление. Он вдруг показался себе пловцом, нырнувшим в бурную реку и почувствовавшим, как мощное течение сносит его в бездну, к чудовищному водопаду. Течение несло Буша вниз по энтропическому склону, и, не сопротивляйся он потоку, забросило бы неизвестно куда, к самому началу мира. Потому Буш изо всех сил начал карабкаться по склону вверх, и делал это до тех пор, пока усталость не взяла верх и он не уверился в том, что может всплыть на поверхность.