Самоубийство империи. Терроризм и бюрократия. 1866–1916

Тяжёлый пистолет Дмитрия Каракозова

Этот выстрел рассёк надвое русскую историю. Днём весенним и солнечным, в понедельник 4 апреля 1866 года, примерно через четыре часа после удара Петропавловской пушки, Россия вступила в эпоху политического терроризма. Открыть новую эру суждено было высокому, светловолосому, хмуро-молчаливому молодому человеку с длинным лошадиным лицом, низким голосом и тяжёлым взглядом – Дмитрию Каракозову. Пуля, приготовленная им для императора Александра II, не достигла цели; вернее сказать, поразила совсем иную цель: самосознание нации и будущее страны. Именно она, тысячекратным рикошетом отразившись от блёклых невских небес, принесла смерть Сипягину и Столыпину, Володарскому и Урицкому, Николаю II, Мирбаху, Кирову, бессчётным жертвам Гражданской войны и сталинских репрессий… Тут не могло обойтись без самого дьявола, а он большой мастер запутывать следы. Вокруг дела Каракозова до сих пор клубится облако недоговорённостей, загадок и тайн.

18 августа 1866 года. Петропавловская крепость, дом коменданта. Тот самый зал, в котором сорок лет назад судили декабристов. Заседание Верховного уголовного суда по делу Дмитрия Каракозова, Ивана Худякова, Николая Ишутина и других (всего одиннадцать имён). Председатель суда – князь П. П. Гагарин; члены суда: принц П. Г. Ольденбургский, действительные тайные советники В. Н. Панин, А. Д. Башуцкий, М. М. Карниолин-Пинский, адмирал Н. Ф. Метлин. Секретарь суда – действительный статский советник Я. Г. Есипович. В качестве прокурора выступает министр юстиции Д. Н. Замятнин. Вводят главного обвиняемого.

– Ваше имя, фамилия?

– Дмитрий Владимирович Каракозов.

– Ваше вероисповедание?

– Православное.

– Ваше звание?

– Дворянин.

Секретарь даёт справку: фамилия Каракозовых в герольдии не утверждена и в дворянские книги не записана.

Зачитывается обвинительный акт:

«4 апреля 1866 года, около 4 часов пополудни, когда Государь Император, по окончании прогулки в Летнем саду, выйдя на набережную Невы, приблизился к своему экипажу, неизвестный человек, стоявший в толпе народа, собравшейся у ворот сада, выстрелил в священную особу Его Императорского Величества. Провидению угодно было сохранить драгоценную для России жизнь возлюбленного монарха. <…> Сделавший выстрел побежал вдоль Невы по направлению к Прачешному мосту, но был задержан городовым унтер-офицером дворцовой команды Степаном Заболотиным (бляха № 66), который вырвал у него двуствольный пистолет, другой курок которого был взведён, и унтер-офицером жандармского эскадрона Лукьяном Слесарчуком, и доставлен в III отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии».

Косноязычие полицейского документа корректируется показаниями свидетелей. В тот день, вскоре после полудня, к городовому Артамону Лаксину, дежурившему возле боковой калитки сада, подошёл молодой человек и попросил пропустить его. Лаксин перед тем получил указание калитку никому не отворять: государь приедет гулять по обыкновению в Летнем саду, нехорошо будет, если его побеспокоит какой-нибудь челобитчик, из тех, что вечно докучают самодержцу прошениями. Молодому человеку Лаксин дал от ворот поворот, но его внешность и манеры вызвали смутную тревогу. Одет мастеровым: пальто дешёвое и картуз; а по речи – вроде из образованных. Руки белые, не рабочие. Настойчив. Явно чем-то взволнован. Получив отказ, не ушёл, а принялся слоняться поближе к главному входу.

Там, у ворот, обычно в это время собиралась толпа. Всякому охота посмотреть на царя, прогуливающегося под липами и клёнами сада. Городовой хотел дать знать о подозрительном незнакомце, но поблизости никого из начальства не оказалось, а поднимать шум и свистеть, когда с минуты на минуту государь может подъехать, дисциплинированный Артамон не решился.

Вот показался царский экипаж. Государь в сопровождении нескольких господ в мундирах вышел из кареты. Верноподданные зеваки скинули шапки. Слегка кивая красивой головой на обе стороны, государь прошествовал под ещё не оформившуюся сень чёрных деревьев. Всё происходило обычным порядком. Сделав несколько кругов по влажным аллеям, улыбнувшись весеннему солнцу, император двинулся к выходу, сопровождавшие его военные – за ним. Когда эта маленькая группа выходила из сада, толпа, долго и терпеливо ждавшая у ворот, инстинктивно надвинулась; из неё вдруг выскочил высокий молодой человек, тот самый, в чёрном пальто, сделал движение рукой… Раздался громкий хлопок… Закричали… Царь резко обернулся, его благообразное лицо исказилось мгновенным страхом. Молодой человек, оттолкнув кого-то, бросился бежать по набережной. Запутался в полах пальто. Настигли, повалили, принялись колошматить. Полицейским пришлось сделать несколько выстрелов в воздух, чтобы остановить самосуд.

Подняли, подвели к царю. Тот стоял возле экипажа. Уже овладел собой, но лицо было бледно. Впоследствии нашлись очевидцы, якобы слышавшие диалог царя и несостоявшегося цареубийцы:

– Ты поляк?

– Нет, чистый русский.

– Почему же ты стрелял в меня?

– Потому что ты обманул народ – обещал землю, да не дал.

Этот разговор, конечно же, стопроцентная легенда. Что было сказано на самом деле, и было ли – никто достоверно не знает. Царь сел в экипаж и уехал, приказав генерал-адъютанту Тотлебену доставить злоумышленника в III Отделение. Ещё не затих стук колёс царской кареты, а уже родилась новая легенда: царя, мол, спас от неминучей смерти человек из толпы. «Отцовство» этой легенды приписывали Тотлебену. Якобы он успел заметить, что стрелявшего толкнул под локоть бедно одетый человек лет двадцати пяти – Осип Комиссаров, крестьянин Костромской губернии, Буйского уезда, Молвитинской волости, села Молвитина. Много позже участник следствия А. А. Черевин (тогда – жандармский офицер, в будущем – последний начальник III Отделения) писал не без иронии: «Нахожу весьма политичным изобресть подобный подвиг; это простительная выдумка, и даже полезно действует на массы». Комиссаров – уроженец тех же самых мест, что и Иван Сусанин. Грешно было бы не сделать из него спасителя священной особы возлюбленного монарха.

Злоумышленник был доставлен в III Отделение, расположенное неподалёку, на Фонтанке, у Пантелеймоновского моста. На расспросы об имени-звании вначале отвечать отказался, потом назвался Алексеем Петровым, крестьянином. При личном досмотре, как явствует из обвинительного акта, у арестованного были отобраны «1) фунт пороха и пять пуль; 2) стеклянный пузырёк с синильной кислотой, порошок в два грана стрихнина и восемь порошков морфия <…>; 3) две прокламации „Друзьям рабочим“ <…>; 4) письмо к неизвестному Николаю Андреевичу; 5) маленький лоскуток бумаги с несколькими написанными карандашом словами, из которых можно было разобрать только одно – Кобылин». Наличие сильнодействующих ядов свидетельствует о намерении злоумышленника совершить самоубийство. Прокламация, написанная чётким, красивым почерком на двух сторонах листа, простая и ясная:

«Братцы, долго меня мучила мысль, которая не давала мне покоя. Отчего любимый мною простой народ русский, которым держится вся Россия, так бедствует?» (Вопрос, что называется, на засыпку; сейчас, через сто сорок лет, он актуальности, мягко говоря, не утратил.) «Отчего рядом с нашим вечным тружеником, простым народом – крестьянами, фабричными и заводскими рабочими и другими ремесленниками – живут в роскошных домах, дворцах люди, ничего не делающие, тунеядцы: дворяне, чиновничья орда и другие богатеи, и живут они на счёт простого народа, чужими руками жар загребают, сосут кровь мужицкую». Кто же виноват? Ответ берётся понятно откуда. «Захотел я узнать, что умные люди насчёт этого думают. Стал читать книги, много книг перечитал о том, как люди жили в прежние времена. И что же, братцы, я узнал? Что цари-то и есть настоящие виновники всех наших бед». Надо царя убить, и рай наступит. И тогда «русский народ сумеет управиться… сам собою. Будет у всех достаток, так не будет и зависти… все будут равны, и заживёт радостно и честно русский рабочий народ».

Мотивы покушения следователям стали ясны: социализм. Тут вспомнили: несколько дней назад бдительные петербуржцы доставили в III Отделение несколько таких же листков, исписанных тем же аккуратным почерком. Арестованный не отпирался: экземпляров прокламации он изготовил около сотни.

А за стенами здания на Фонтанке уже поднималась волна неслыханного общенационального шума. За царя молились в церквах; на вечерних представлениях в театрах публика вместе с актёрами пела «Боже, царя храни!». Молебны и пение гимна повторились на следующий день, через день, ещё через день… 5 апреля газеты опубликовали первые письма, восславляющие Провидение за чудесное спасение царя-освободителя. 6 апреля газетные столбцы состояли в основном из этих приветственных воплей, несущихся из всех углов необъятной России; поток их не иссякал еще две недели. О свершившемся чуде говорили всюду: на светских приёмах, в школах, в университетах и в кабаках. Верноподданническая радость объединила богатеев и бедняков, аристократов и прощелыг, учёных и неучей в одном экстатическом порыве любви к государю. Немалая часть этой любви была перенесена на Осипа Комиссарова. Государь пожаловал ему права дворянства; петербургские дворяне по подписке купили ему имение где-то там, в Буйском уезде. Университетские профессора скинулись на создание школы его имени в селе Молвитине. В петербургском светском обществе Осип Иванович Комиссаров-Костромской стал модной персоной, его зазывали на рауты, его чествовали на обедах, перед ним вставали в театре…

Министр внутренних дел П. А. Валуев (его отставка с этого поста была не за горами, но он об этом ещё не знал) записал в дневнике: «Пересол разных верноподданнических заявлений становится утомительным. Местные власти их нерассудительно возбуждают канцелярскими приёмами». О Комиссарове Валуев отзывается скептически: «Не доказано при следствии, чтобы он отвёл руку или пистолет убийцы». Тотлебен, по мнению министра, «первый пустил в ход эту повесть, и, вероятно, действовал под влиянием мгновенных впечатлений и на основании непроверенных сведений».

Скороспелому любимцу общества Осипу Комиссарову, надо сказать, всё это ничего хорошего не сулило. Через полгода интерес к его незначительной персоне поубавился, в свете толковали уже о другом: о манерах невесты наследника престола датской принцессы Дагмар, о новых любовных увлечениях немолодого уже государя… Комиссарова встречали дежурными кисло-сладкими улыбками, как знаменитого тенора, лишившегося голоса. Потом заметили: земляк Сусанина стал сильно пить, буянить. Его сплавили куда-то на службу в провинцию, офицером в полк. Отношения с товарищами по службе не сложились, в семье тоже не ладилось: в пьяном виде однажды стрелял в жену, едва не убил. Вынужден был уйти в отставку, поселился в своём имении, жил там в полном забвении, пока не повесился в припадке белой горячки… Такова, во всяком случае, общепринятая версия его гибели. Это всё случилось много лет спустя.

Нам, привыкшим ко всяким преступлениям и не знающим запретов ни на что, трудно (да и невозможно) понять то колоссальное впечатление, которое произвёл на русское общество выстрел 4 апреля. Не то чтобы к личности царя относились как к святыне: ещё в XVII веке приказные избы были завалены делами о непристойных ругательствах в адрес помазанника Божия. Не то чтобы царей в России никогда не убивали: всего за сорок лет, с 1762-го по 1801 год, три законных государя – Пётр Фёдорович, Иван Антонович и Павел Петрович – приняли насильственную смерть. Но тут был один мотив: убиенные правители являлись, с точки зрения их убийц, да и большой части общества, царями по тем или иным причинам «ненастоящими», неправильными, а потому опасными для самой монархии. В отношении Александра Николаевича никто ничего подобного не мог помыслить. Уж если кто и был царём по всем правилам, так это он, первый за полтора столетия законно унаследовавший престол и законно царствующий монарх, освободитель крестьян. А на царя милостию Божией ещё никто никогда в России руки не подымал. Это было всё равно что пытаться взорвать Солнце.

5 апреля распоряжением государя дело о покушении было передано Следственной комиссии, учреждённой четыре года назад для расследования особо опасных государственных преступлений. 8 апреля председателем её вместо старика П. П. Ланского был назначен жёсткий, умный и в меру циничный граф М. Н. Муравьёв («вешатель», как прозвали его недруги после подавления польского восстания 1862-63 годов). Арестант был переведён из камеры III Отделения в сверхсекретный Алексеевский равелин Петропавловки. Муравьёв лично участвовал в допросах. А допросы велись непрерывно. Арестанта хоть и не пытали, но не давали спать, держали на хлебе и воде. Добиться результатов удалось не сразу.

Прежде всего – установить личность. Помогли найденные при нём вещи. Откуда стрихнин и морфий? Стали искать, и вышли на ординатора Второго военно-сухопутного госпиталя доктора Кобылина, чьё имя было нацарапано на бумажке, завалявшейся в кармане преступника. В арестанте перепуганный Кобылин опознал своего знакомого, прозывавшегося Дмитрием Владимировым. Владимиров недавно приехал из Москвы, по каким-то причинам не имел паспорта; Кобылин приютил его и помог устроиться в гостиницу. В какую? В «Знаменскую», возле Николаевского вокзала. За несколько дней до покушения Владимиров зашёл к Кобылину, и, жалуясь на сильные боли, попросил выписать морфия и почему-то стрихнина. Что Кобылин и сделал.

Прислуга из «Знаменской» подтвердила: да, это жилец 65-го нумера, вот уж несколько дней как пропавший. Сделали обыск в комнате – нашли письма. По ним установили некоторых московских знакомых арестанта. Их задержали, допросили. И выяснили настоящее имя преступника.

Дмитрий Владимирович Каракозов. Родился в 1840 году в селе Жмакино Сердобского уезда Саратовской губернии. Отец – мелкий служащий с сомнительным дворянством, мать – мещанка, урождённая Ишутина (эта фамилия скоро замелькает на страницах следственного дела). Оба родителя, к счастью, умерли, позора и горького сожаления о сыне-цареубийце не изведали. Дмитрий окончил Пензенскую гимназию, в 1861 году поступил в Казанский университет на юридический факультет, через два месяца был оттуда исключён за участие в студенческих беспорядках, некоторое время работал письмоводителем у мирового посредника, в 1863 году вновь принят в Казанский университет, но через год перебрался в Московский. Там вошёл в кружок студентов, возглавляемый его двоюродным братом Николаем Ишутиным (неотправленное письмо, отобранное при аресте, адресовано именно ему). Со многими членами кружка Каракозов был знаком по Пензенской гимназии. (Заметим: учителем в этой гимназии был Илья Николаевич Ульянов… Но следствию эта фамилия, за четыре года до рождения в семье Ульяновых сына Володи, ничего, естественно, не говорила).

Кружком Ишутина занялись особо. Надо признать: следствие хорошо поработало. Десятки свидетелей допрошены, многие арестованы. Ишутинцы стали давать показания. Особенно усердствовали двое: Игнатий Корево и Осип Мотков. Выяснилось, что у Ишутина и Каракозова был в Питере приятель, молодой, но начинавший приобретать известность литератор «прогрессивного» направления, Иван Худяков. Не так давно Худяков ездил за границу, где установил контакты с русскими эмигрантами и тамошними социалистами. После его возвращения деятельность кружка, дотоле ограничивавшаяся разговорами на вольные темы да наивными попытками создания коммун в духе «сна Веры Павловны», потекла в ином направлении. Появляется тайная организация с пугающим названием «Ад». Даже что-то вроде программы оказалось, правда, очень невнятное: «Создавать кружки…», «намекать, что существует что-то такое…», «располагать жизнью каждого из членов в случае измены или намерения изменить». Цель: «Низвергнуть существующий порядок вещей и установить социальную республику».

Ситуация прояснялась. В кругу Ишутина и Худякова вынашивались революционные планы, возможно, связанные с «Европейским революционным комитетом» (то, что этот комитет – миф, вымысел Худякова – не знали тогда ни арестанты, ни следователи). Под влиянием нигилистических идей Ишутина и Худякова впечатлительный и не совсем здоровый Каракозов проникся намерением осуществить цареубийство. В начале Великого поста, в феврале 1866 года, он, втайне от товарищей, отбыл в Петербург. Купил пистолет. На протяжении всего поста писал прокламации и готовился к решительному деянию. Напряжение росло, Каракозов пребывал на грани нервной горячки. Это болезненное состояние заметил добрый доктор Кобылин и прописал пациенту лекарства (несколько странные, правда…). Настала Пасха, прошла Светлая седмица. 3 апреля – неделя уверения Фомы: «…аще не вижу на руку его язвы гвоздинныя, и вложу перста моего в язвы гвоздинныя, и вложу руку мою в ребра его, не иму веры». Каракозов решился.

К середине июля расследование было закончено. Суд совершался с 18 по 24 августа. 31 августа оглашён приговор Каракозову: смерть через повешение. (Спешили, чтобы успеть сделать самое неприятное до приезда в Петербург датской принцессы, невесты наследника престола.) 1 сентября Каракозов написал прошение о помиловании: «Преступление моё выше всякой меры, оно так ужасно, что я, Государь, не смею и думать о малейшем хотя бы смягчении заслуженного мной наказания. Но клянусь, Государь, в последние минуты, что если бы не ужасное болезненное состояние, в котором я находился со времени моей тяжёлой нервной болезни… я не совершил бы этого ужасного преступления. А теперь, Государь, прошу у Вас прощения как христианин у христианина и как человек у человека». На прошении сверху Александр II карандашом начертал: «Лично я в душе давно простил ему, но как представитель верховной власти, я не считаю себя вправе прощать подобных преступников». Каракозов был повешен 3 сентября на Смоленском поле. Казалось бы, всё.

Не всё. В деле Каракозова и вокруг него витает множество загадок, странных и зловещих, почти мистических. Даже номер бляхи городового – 66, почти число Зверя. Или вот судьбы участников. Любопытно: из них раньше всех мир сей покинул… председатель следственной комиссии Муравьёв! Умер 29 августа 1866 года. Современники мрачно шутили: как, мол, следователь встретит своего подследственного там, в раю… Или в аду? (Из «Ада» земного в ад вечный…) Замятнину и Валуеву повезло больше: они просто распрощались с министерскими постами. О трагической судьбе Комиссарова мы уже говорили. Финал Ишутина и Худякова оказался ещё мрачнее: оба они лишились рассудка и умерли в тяжком безумии в тюремных больницах. Главный источник информации для следствия, Осип Мотков, не прожил после суда и года. Приговорённый к четырём годам каторги, он бежал из Нижнеудинского острога, был пойман и умер в июле 1867 года в иркутской тюрьме от туберкулёза в возрасте двадцати лет.

От людских судеб, коими управляет Провидение, обратимся к вещественным доказательствам: ими потусторонние силы редко интересуются. Удивление вызывают аксессуары покушения. Неиспользованный яд, неудобное и даже нелепое оружие – тяжёлый двуствольный пистолет… Однако самая главная странность заключается в том самом неотправленном письме, обнаруженном в кармане Каракозова. Для непосвящённого этот текст – тайнопись. «Дорогой друг! Свинья, брат, ты, Николай Андреевич, не сумел поставить вопрос прямо», и далее, о каком-то документе: «Ты ведь очень хорошо понимал, как мне нужна эта вещь для того, чтобы выгодней обставить дело, и время потрачено на совершенно ненужную поездку, которая не принесла результата… Знакомые мои, о которых я тебе говорил, предполагают начать дело очень скоро – но это дело не наше… Ты понимаешь, что если произойдёт такой афронт, то ведь один чёрт на дьяволе, и К. может тем или другим способом обеспечить себе спокойное и безмятежное существование». Далее идёт вовсе непонятная речь о каких-то акциях, кредитных обществах и дивидендах.

Разумеется, следствие не могло не заинтересоваться содержанием письма. Автор согласился дать пояснения только 4 мая, после очной ставки с адресатом – Ишутиным, когда таить его имя уже не имело смысла. Согласно этим пояснениям, под литерой К. в письме скрыт брат государя, великий князь Константин Николаевич. Более того, существуют силы, желающие возведения его на престол. «Когда я писал Ишутину и высказывался о существовании Константиновской партии, то точно так же говорил ему о моём желании сблизиться с этой партией и действовать таким образом, чтобы партия эта видела во мне представителя от московского студенческого общества», – поясняет Каракозов следователям. Эти сведения подтверждаются показаниями Корево: «Ишутин говорил, что легко может быть, что Каракозов подкуплен партией в. кн. Константина, потому что, как он прибавлял, Каракозов говорил, будто он сошёлся с некоторыми из членов этой партии».

Разумеется, ни версия о связи всенародно проклятого «нигилиста» с партией великого князя, ни даже намёки на существование такой партии не могли прозвучать публично. Следствие в этом направлении было свёрнуто, или, по крайней мере, строго засекречено. Если кто-то об этом получал информацию, то разве что граф Муравьёв… И тут – эта его несвоевременная смерть… Нет, мы ничего не утверждаем. Во всяком случае, сам факт наличия у Каракозова планов вступления в контакт с действительными или мнимыми сторонниками «царя Константина» резко меняет хрестоматийные представления о «пламенном революционере», превращая его в агента дворцового заговора. Надо сказать, что состав «ишутинского» кружка тоже как-то больше соответствует идее заговора «в верхах». В нём, как в масонской ложе, преобладают молодые дворяне из хороших семей. Аристократ князь Оболенский, богатые дворяне Юрасов и Ермолов, гусарский офицер Спиридов… Все они могли быть приняты в самом высоком петербургском обществе.

На этом странности не заканчиваются. Почему письмо оказалось в кармане Каракозова в день покушения? Ведь ясно, что оно попадёт в руки властей и в случае задержания, и в случае гибели его автора. Человек идёт на цареубийство – и кладёт в карман конспиративный документ, содержание которого не может не заинтересовать следствие… Почему вообще письмо не было отправлено? Да и интонация его – спокойная, даже ироническая – не вяжется с ситуацией покушения…

Загадки, загадки… И вот ещё: аккурат накануне каракозовского выстрела, в Мариинской больнице скончался Николай Ножин, приятель многих фигурантов дела 4 апреля. Обстоятельства его смерти до того заинтересовали Следственную комиссию, что начато было отдельное расследование. И оно дало любопытные результаты.

Загадочная смерть литератора Ножина

Этот человек идеально подходил для роли героя своего времени. И по возрасту – молод, почти что юн. И по внешности – сер, невзрачен, худ. И по характеру – целеустремлён, беспощаден. И по своим резким, радикальным, «нигилистическим», как тогда говорили, взглядам, и по несомненной, хотя и не проявленной талантливости. Базаров, Рахметов, Раскольников, Ставрогин в одном лице. Он и умер – по официальной версии – от тифа, как Базаров. По мнению же некоторых, покончил с собой, как Ставрогин. А может, был отравлен? Вот, правда, такой исход не значился в описаниях судеб героев. Он умер, и от него осталось несколько статей в захудалом журнальчике, да незаконченное учёное исследование про каких-то морских чудищ. Впрочем, нет: осталась ещё история болезни и смерти, странным образом вплетённая в апокалиптический узор нарождающейся русской революции.

«Пётр Лаврович. Передайте, пожалуйста, Курочкину (адрес которого мне неизвестен), что Ножин умер сегодня утром, в восемь с половиной часов. В момент смерти я его не застал, но пришёл по окончании агонии. Курочкин, может быть, знает его родных, или его знакомые захотят его если не похоронить, то быть, по крайней мере, на казённых похоронах. Если не будет до завтра особенных препятствий, то я вскрою его, тем более что вскрытие может быть интересным».

Автор этого несколько необычного письма – П. Ф. Конради, врач, а в недалёком будущем – редактор либеральной газеты «Неделя». Адресат – П. Л. Лавров, идеолог революционного народничества, духовный отец поколения молодых безумцев, которых обыватели и власти именовали «нигилистами». Дата: 3 апреля 1866 года. Когда Конради писал эти строки, наверняка где-то рядом тикали часы. Доктор не знал, что отсчитывают они мгновения, оставшиеся до рокового события у ворот Летнего сада. Приехавший из Москвы в Петербург студент Каракозов уже купил пистолет, из которого завтра будет стрелять в императора Александра II. Это случится примерно через 25–30 часов. Мы не знаем, удалось ли доктору Конради провести «интересное вскрытие». Грохот выстрела 4 апреля заглушил все иные шумы, нарушил планы, спутал многие исторические пасьянсы.

3 апреля вечером Лавров переправил письмо Курочкину с припиской: «Многоуважаемый Николай Степанович, посылаю Вам в оригинале печальную записку Конради. Жалею, что молодые силы погибли рано, хотя я не сочувствовал Ножину, но искренне жалею о нём». Этот Курочкин, Николай, лидер кружка вольнодумной молодёжи, брат известного поэта, политического сатирика и издателя леворадикальной «Искры» Василия Курочкина. Через несколько недель Николай Курочкин будет арестован и предстанет перед Следственной комиссией по делу Каракозова. Выпустят его только в августе.

Фигурантом следственного дела станет и усопший Ножин. 29 апреля жандармское перо выведет каллиграфическую надпись на пустой ещё папке для бумаг: «Производство высочайше утверждённой в С.-Петербурге Следственной комиссии. О кружках знакомых коллежского секретаря Николая Ножина и причине его смерти». Папка быстро росла и пухла. Дело (сто тридцать семь листов) было закончено, закрыто и сдано в архив III Отделения только 18 февраля 1867 года – через пять с половиной месяцев после казни Каракозова. Стало быть, для властей оно представляло особый интерес, было выделено в отдельное производство.

Заметьте: следствие ведётся «о причине смерти». В ней, значит, заключается нечто интригующее. Равно и доктор Конради предполагает какую-то особенную причину этой смерти, если с несколько каннибальским азартом предвкушает «интересное вскрытие». Известный писатель-народник Николай Михайловский в «Литературных воспоминаниях», написанных ровно через четверть века, обмолвился: «В самом конце марта 1866 года Ножин опасно заболел, говорят, тифом. Заболел он на квартире у Курочкина, откуда его пришлось отправить в больницу, и там его быстро скрутило…» В мемуарном романе «Вперемежку» (Ножин изображён там как молодой гений науки Дмитрий Бухарцев) Михайловский восклицает: «Он умер при таких странных и до сих пор не вполне для меня ясных условиях…» Каких – не уточняет.

Писатель-демократ в своей мемуарной прозе обходит молчанием одно обстоятельство, а именно: он был допрошен по делу Ножина в качестве свидетеля. Протокол допроса сохранился в той самой жандармской папке. Датирован он 3 августа. К этому времени следствие по делу Каракозова уже было завершено, обвинительный акт составлен. Имя Ножина в нём не упоминалось. Но оно было названо в сообщении Следственной комиссии, напечатанном 2 августа в газете «Северная почта». Каракозов, говорилось в нём, через посредство опасного революционера Ивана Худякова, имел контакт с «кружком крайнего нигилиста Ножина… который находился в сношениях и в связях и переписке с заграничными агитаторами». Стало быть, Михайловского вызвали для дачи показаний на следующий день после того, как связь Ножина с преступлением 4 апреля стала достоянием гласности.

Протокол допроса, или, как тогда говорили, запись показаний, – своеобразный литературный жанр, рождающийся в состязании кошки с мышью. Каждая его фраза – норка, в которую пытается юркнуть свидетель, пряча новые обстоятельства дела. «С Ножиным познакомился около года тому назад… Ножин жил в то время на Выборгской стороне, дома и улицы не помню… У Ножина бывал я довольно часто… О том, что Ножин отлучался из дома в исходе Великого поста, незадолго перед своей болезнью, – не слыхал. На вечере у Ножина, на котором было человек 20–30 гостей, был и я… Видел на вечере Н. Курочкина, Зайцева, Згоржельского и многих морских кадет, которых ни прежде, ни после того не встречал».

Из ответов явствует, каковы были вопросы. Следователь, гвардии капитан Васильчиков, интересуется кругом знакомых Ножина. И ещё – специально – какой-то отлучкой Ножина из дома, имевшей место «в исходе Великого поста», то есть, дней за 10–12 до выстрела Каракозова. Свидетель мгновенно гасит любопытство следователя относительно второго пункта: «не слыхал». А вот по первому – отвертеться невозможно… Допрос – всегда насилие и часто торг. Следователь принуждает допрашиваемого расстаться с сокровищами тайных знаний; тот прячет их по дальним карманам и отдаёт, припёртый к стенке. Можем примерно реконструировать диалог между Васильчиковым и Михайловским.

Васильчиков: Вы с Ножиным были тесно связаны, и сами это признаёте.

Михайловский: Ну, не так уж и тесно… В основном, по работе в журналах…

Васильчиков (усмехается): Были, были. И в силу этого не могли не присутствовать на собраниях в его доме, о которых мы знаем от других свидетелей. Не отпирайтесь. Итак, присутствовали?

Михайловский (неохотно): Да, присутствовал. Раза два.

Васильчиков: Кого же вы там видели?

Михайловский: Я уже называл имена лиц, бывавших в этом доме.

Васильчиков: Да, вы назвали тех, о ком вам известно, что нам о них известно. А ещё? (Закуривает папиросу.) Николай Константинович, ваше запирательство бессмысленно и может лишь повредить вам. Бывая у Ножина на сходках, вы не могли не видеть кого-то ещё.

Михайловский (тихо): Я не знаю их по именам. Нас не представили.

Васильчиков: Ну-с, хорошо. А выглядели они как? Их приметы?

Михайловский: Затрудняюсь вспомнить.

Васильчиков: Я вам помогу. Видели ли вы там людей в форме морского ведомства? Отвечайте прямо. Вы уже поняли, нам многое известно.

Михайловский: Да, я видел у Ножина многих морских кадет, которых ни прежде, ни после того не встречал.

Вот эта последняя фраза попадает в протокол. Нашли то, что искали. Значит, у следствия были данные о каких-то связях Ножина с морским ведомством.

Да, а кто же такой этот Николай Дмитриевич Ножин? Вот портрет, написанный Михайловским: «Представьте себе молодого человека лет двадцати четырех-пяти, среднего роста, очень худого, чуть-чуть сутулого, с узкими и низенькими плечами, с волосами серо-пепельного цвета, жидкими и мягкими, такого же цвета маленькими усами и едва пробивающейся бородёнкой, длинным носом и неопределённым цветом лица… Глаза у него были голубые и поражали по временам необыкновенною живостью и блеском, а по временам такой упорной сосредоточенностью, что она казалась почти тупостью». Характерный неброский, чуть ущербный, но целеустремлённый тип демократа-шестидесятника. Образ жизни и быт соответствующий: «Он лето и зиму носил одну и ту же трёпаную и засаленную шотландскую шапочку без подкладки и клетчатый, чёрный с зелёным, плед».

Сведений о Ножине сохранилось не много. Родился в 1841 году. Родители – богатые помещики. Отец умер рано; мать вторично вышла замуж за аристократа Делагарди. Николая отдали в одно из самых привилегированных учебных заведений России – Александровский лицей, который он благополучно закончил в 1861 году. Служил очень недолго, вышел в отставку в чине коллежского секретаря (чин X класса, третий снизу в иерархии статских чинов). С семьёй порвал, уехал за границу. Там общался с учёными-биологами, проникся свежим тогда эволюционным учением Дарвина. А заодно установил разнообразные контакты с революционерами, как русскими эмигрантами, так и европейцами. Ближе всего сошёлся с буйным и неукротимым «архангелом Михаилом» революционного разрушения – Бакуниным. Потом путешествовал ещё, где – неизвестно; опубликовал научное исследование о жизни морских беспозвоночных, сделавшее ему репутацию весьма перспективного молодого естествоиспытателя. Вернулся в Петербург то ли в конце 1864-го, то ли в начале 1865 года. Стал сотрудничать в «Книжном вестнике», двухнедельном журнальчике демократического направления. Поселился поначалу в копеечной квартире на Выборгской стороне.

Михайловский кривил душой, говоря Васильчикову, что не помнит адреса Ножина. В доме на Выборгской он бывал нередко, о чём свидетельствует эпизод в упомянутом романе «Вперемежку». Главный герой, Тёмкин (в котором угадывается автор), приходит к Бухарцеву (Ножину) и наблюдает там картину исследовательской работы. На столе стоит таз с водой, в тазу плавают рыбины, у которых… вырезаны глаза! Несчастные существа – жертвы научного эксперимента: изменится ли цвет их чешуи вследствие слепоты, и если да, то как именно? Антураж непритязательный: сырая, холодная, грязная комната, книжные полки из некрашеных сосновых досок, трёхногая железная кровать в углу и книги, книги, книги… Жилище учёного нигилиста.

Между тем очень скоро Ножин попал в поле зрения властей предержащих. И вовсе не из-за выцарапывания рыбьих глаз. Из официальной справки, имеющейся в деле Ножина: «В сентябре 1865 г. за Ножиным и лицами, кои по наблюдению полиции заявили своё учение о нигилизме, повелено иметь негласно бдительный надзор (подчёркнуто в подлиннике. – А. И.-Г.) с тем, чтобы местное начальство, в случае надобности, принимало против них более строгие административные меры в пределах предоставленной власти». Примечателен не сам документ, а тот факт, что постановление о негласном контроле за Ножиным было «высочайше одобрено». По каким-то причинам Александр II лично заинтересовался особой скромного коллежского секретаря.

Немногочисленные исследователи, занимавшиеся судьбой Ножина, объясняли установление за ним секретного наблюдения следующим инцидентом. Николай Дмитриевич похитил из дома матери и отчима… свою родную сестру и пытался нелегально вывезти её за границу. Сколь бы странно и романтически ни выглядела эта история, вряд ли она повлекла бы личное вмешательство государя в обыденную полицейскую работу. Дело было, конечно же, в каких-то политических связях и планах Ножина. Между тем, состав его «кружка» известен: Курочкин, Михайловский, Худяков и прочие – молодые литераторы, известные своим вольнодумством, но не более. Заграничные связи, Михаил Бакунин, Николай Огарёв – это уже серьёзнее. Однако, до каракозовского выстрела российские власти не склонны были придавать политической деятельности эмигрантов слишком уж большое значение. Возникает ощущение, что какие-то контакты Ножина не проявлены, имена не названы. Почему? Не потому ли, что их нельзя было называть?

Вопрос о людях в военно-морской форме серьёзно заинтересовал следователя Васильчикова. 31 августа (в день оглашения приговора Каракозову) в деле Ножина появляется рапорт полицейского офицера Проценко. Кажется, в январе месяце 1866 года, проезжая мимо дома, где в это время проживал Ножин, он увидел ярко освещенные окна и, будучи знаком с квартирной хозяйкой, решил зайти. «При входе в коридор я увидел на вешалке очень много верхнего платья штатского, а в том числе несколько военных и юнкерских шинелей морского ведомства» – сообщает памятливый блюститель порядка.

– Что это за бал у вас сегодня? – поинтересовался Проценко.

– Да квартирант наш, студент Ножин, справляет новоселье, – ответила хозяйка. – Они бы ещё кутили, да ваш полицейский мундир их испугал.

Действительно, участники вечеринки (или сходки?) стали быстро расходиться. Но Проценко успел расслышать фамилии некоторых гостей: Курочкин, разумеется, затем Михайлов (Михайловский?) и ещё – Лебедев. Этот Лебедев – шурин уже известного нам Худякова, одного из главных обвиняемых по делу 4 апреля, и сам фигурант этого дела. Таким образом, от показаний Проценко тянутся нити в двух направлениях: в сторону злоумышленников, причастных к попытке цареубийства, и в сторону некоей группы морских юнкеров и офицеров. Интересно, что следователь, положивший немало труда, чтобы выудить у свидетелей информацию о чёрных шинелях, совершенно не пытается развить эту тему дальше, установить имена. То ли ему и так всё ясно, то ли он чего-то боится. Какое-то имя не должно быть названо.

Что это за имя – догадаться нетрудно. Начальником всех военных моряков в России был генерал-адмирал и морской министр великий князь Константин Николаевич, родной брат императора, председатель Государственного совета. Он имел репутацию либерала и являлся лидером влиятельной правительственно-придворной группировки. 4 апреля по взбудораженному каракозовским выстрелом Петербургу пронёсся слух: к покушению причастна «партия великого князя Константина». Об этом упоминает в своих мемуарах сенатор Я. Г. Есипович, в 1866 году – секретарь Государственного совета, назначенный также секретарём Верховного уголовного суда по делу Каракозова. Герцог Лейхтенбергский и его невеста принцесса Мария Баденская, бывшие свидетелями покушения, прямо от ворот Летнего сада помчались в Государственный совет, заседавший в это время под председательством Константина. Кое у кого из современников сложилось впечатление, что в окружении великого князя ждали вестей с места происшествия, а стало быть, знали о готовящемся покушении. Есипович упоминает о ведшихся шёпотом разговорах, мол, великий князь нарочно затягивал заседание Государственного совета, дабы при получении известия о гибели императора тут же добиться провозглашения себя регентом или даже возведения на престол. Есипович называет всё это «нелепостями», но бывает ли дым без огня?

О планах возведения Константина на престол говорил несколько лет спустя Худяков, ссыльнопоселенец в Верхоянске. Его слова старательно записал собеседник, чиновник Восточно-Сибирского генерал-губернаторства Трохимович и, конечно же, донёс куда следует. В чиновничьем донесении упоминается и Каракозов: он якобы должен был по приезде в Петербург вступить в контакт с «партией Константина». Худяков, правда, был умелым мистификатором, да к тому же там, в Верхоянске, у него уже начинали проявляться признаки душевной болезни. Но слухами о заговоре в пользу Константина земля и раньше полнилась. Бывший министр Валуев в своём «Дневнике» делает запись по поводу смерти старшего сына Александра II, цесаревича Николая, скончавшегося в Ницце в мае 1865 года: «В Москве уже пущен слух, будто цесаревича отравили великий князь Константин Николаевич или его супруга „Константиниха“». О многом говорит и тот факт, что Константин Николаевич, являвшийся председателем Верховного уголовного суда, был полностью отстранён от участия в следствии по делу Каракозова, а судебные заседания вместо него был назначен вести князь П. П. Гагарин.

Мимоходом заметим, что, вне зависимости от реальных намерений Константина, возможность обрести верховную власть в случае внезапной смерти брата-самодержца у него была. Наследник цесаревич Александр был очень молод, к правлению не подготовлен (наследником стал менее года назад, после кончины старшего брата), влиянием в правительственных кругах и в обществе не располагал. У Константина, наоборот, в правительстве и в обществе было много сторонников. С теми или иными оговорками к их числу можно отнести министра внутренних дел Валуева, министра юстиции Замятнина, военного министра Милютина, управляющего Государственным банком барона Штиглица… И разную властную мелочь, вроде того же Есиповича.

Весьма любопытно, что первой реакцией царя Александра II на покушение стали кадровые перестановки. Уже 4 апреля уволен (по прошению) начальник III Отделения старик князь В. А. Долгоруков, и на его место через неделю назначен энергичный граф П. А. Шувалов. 8 апреля председатель Следственной комиссии П. П. Ланской заменён графом М. Н. Муравьёвым. Смысл новых назначений ясен. О непримиримо враждебном отношении Муравьёва к Константину Николаевичу, об их конфликте во время польских событий все в высшем обществе знали. После внезапной смерти Муравьёва главой «антиконстантиновской» группировки станет Шувалов. «Перебор людишек» продолжается и дальше: вскоре обер-полицмейстером Петербурга вместо генерал-лейтенанта Анненкова становится близкий к царской семье Ф. Ф. Трепов; с ключевого финансового поста уходит Штиглиц. Ходят слухи об отставке Валуева и Замятнина; сие, правда осуществилось не сразу – в течение двух лет первый из них был заменён Тимашевым, второй – графом Паленом. Оба новых министра никак не связаны с «партией Константина».

Но вот вопрос:

В явном виде, разумеется, нет, да и не похож Константин Николаевич, антиквар и виолончелист, на заговорщика. Но в неявном – нечто подобное существовало. Упоминания об этом нет-нет да проскочат в материалах дела о покушении 4 апреля. Мы уже цитировали письмо Каракозова Ишутину, где речь идёт об этом предмете. На суде тоже кое-что прозвучало.

Из показаний Николая Ишутина на судебном заседании 18 августа: «Он (Каракозов. – А. И.-Г.) мне говорил, что сошёлся с какою-то партией в Петербурге». Далее: «Ишутин: Худяков мне говорил, что он слышал от кого-то, что такая партия в Петербурге существует, и сказал, что заграничный комитет имеет сношения с этой партией. – Председатель (князь П. П. Гагарин): Вы потом сказали, что вы именно слышали от Худякова, что эта партия, петербургская так называемая, будет заниматься таким устройством общества, которое будет полезно только для высших слоев общества, но не для народа, что потому вы, с вашей стороны, намерены составить народную партию? – Ишутин: Да, я говорил о народной партии».

Недомолвки устраняются показаниями самого Каракозова в заседании 20 августа: «Я ему (Ишутину. – А. И.-Г.) говорил, что в Петербурге есть партия, которая, хотя личность я не называл, но сказал, что имею сношения с этой партиею… – Член суда принц Ольденбургский: Какая же партия в Петербурге, на которую вы указываете? – Каракозов: Я ему говорил о той партии, которую я называю Константиновскою партиею. – Председатель кн. Гагарин: Отпустите Каракозова!». Немедленно по произнесении запретного имени Каракозов выведен из зала суда.

Интересно, что это за «личность», не названная Каракозовым, через которую осуществлялась связь между молодыми «нигилистами» и «партией Константина»? Каракозов, Великим постом только приехавший в Петербург, хорошо знал здесь лишь Ивана Худякова. Этот последний был накоротке с Ножиным, коего титуловал своим «близким приятелем». У Ножина постоянно бывали молодые люди в форме морских офицеров. По своему происхождению и лицейскому образованию Ножин мог быть принят в хороших петербургских домах (Михайловский мимоходом упоминает о его попытке работать учителем в некоем аристократическом семействе). Лучшего кандидата на роль связного между революционно-«нигилистическим» кружком Ишутина-Худякова-Каракозова и либерально-аристократической «партией Константина» трудно подыскать.

В этом контексте внезапная смерть молодого здорового человека не может не вызвать подозрений. А смерти предшествовала та самая загадочная «отлучка» Ножина из города, о которой расспрашивал Михайловского следователь. Из материалов дела явствует, что 16 марта в Питер приехал некто Орлов, давний знакомый Ножина, и заночевал у него на квартире. Хозяина дома не было; не появился он и на следующий день, и через день… Никто из друзей не знал, где он. Только 19 марта к вечеру Ножин вернулся. То была Лазарева суббота. В церквах вспоминали, как Иисус Христос воскресил своего друга Лазаря на четвёртый день после смерти. В странном соответствии с евангельским повествованием, Ножин объявился на четвёртый день после своего исчезновения. О причинах отсутствия он поведал друзьям… Но, как на грех, именно тот лист, где записаны были их показания, таинственным образом исчез из следственной папки. Сохранилось только неуверенное упоминание Орлова о поездке Ножина в Петергоф. А может, не в Петергоф? Может, и не в Петергоф. Может, в Стрельну. Там, между прочим, находилась любимая усадьба генерал-адмирала – Константиновский дворец…

Возможно, в эти дни Ножин тайно встречался и с Каракозовым. Такое предположение выдвигал ещё один из первых исследователей дела 4 апреля Евгений Колосов. Собрав все сведения (в основном циркулировавшие как слухи) о неестественной причине смерти Ножина, Колосов предположил, что между ним и Каракозовым могли возникнуть несогласия относительно покушения, и что Каракозов мог отравить Ножина, боясь с его стороны помехи своим планам. В самом деле, Каракозов все эти дни носил при себе яды, в том числе медленно действующий морфий. По данным следствия, Ножин заболел в четверг или пятницу на Пасхальной неделе; 2 апреля, в субботу, ему стало резко хуже, его отвезли в Мариинскую больницу. В этот же день Каракозов, согласно его показаниям, купил на базаре пистолет, предназначавшийся для покушения.

А может быть, и другое. Ножин выполнил роль связующего звена между «партией Константина» и группой Каракозова, и стал не нужен. И даже опасен: как претендент на весомую политическую роль в случае успеха, и как лишний свидетель в случае провала заговора. Партия, «полезная только для высших слоев общества», не имела оснований церемониться с идейными убийцами, героическими разрушителями; она лишь использовала их в своих интересах.

Каракозова повесили. Через два месяца светское общество Петербурга отпраздновало свадьбу цесаревича Александра и принцессы Дагмар, в православии Марии Фёдоровны. Мир в императорской семье и в среде властной элиты был восстановлен – до поры до времени. Никто не мог тогда знать, что молодой супруге наследника предстоит пережить гибель всех своих детей и внуков в революционной смуте. Копаться в тёмных обстоятельствах нелепого выстрела, совершённого нелепым человеком у ворот Летнего сада, было сочтено излишним. В деле Ножина появилось заключение: «Умер от сильного расстройства внутренних органов… Причина болезни… крылась в самом организме». На этом расследование закончилось.

Бубновые тузы, «червонные валеты»

Состояние русского общества с конца XVII века и до сего дня можно охарактеризовать одним словом: раскол. В истории России это не событие, а процесс. Изредка принимая явные формы, как во времена протопопа Аввакума и Стеньки Разина, а чаще развиваясь скрыто, ползуче и незаметно, раскол духовный, политический, нравственный и культурный столетиями грыз русскую душу, корёжил устои российского государства. Во второй половине XIX столетия он обрядился в красные одежды революционного движения. Революция в России была делом не какой-то малой, фанатичной и озлобленной части общества, а делом всей нации. В этом деле по-своему участвовали и низы, и верхи, и аристократия, и чернь, и богатые, и бедные. Народ российский рассыпался, как колода карт. Незримая рука тасовала эту колоду, избирая козырную масть, побивая старшую карту младшей. В раскладе революционного процесса (до того, как вихри 1905-го и 1917 годов разметали и перевернули всё и вся) главными были четыре карты. Пиковые короли – высшая имперская бюрократия, опора и ограда престола, делавшая всё возможное для ниспровержения этого престола. Бубновые тузы – деятельные и алчные капиталисты, не знающие предела своим желаниям, готовые (прямо по Марксу) на всякий риск и всякое злодейство ради ста процентов прибыли. Червонные валеты – вожди и учителя преступного мира, авантюристы, комбинаторы, волки-одиночки и серые кардиналы криминальных сообществ. Рядом с этими тремя силами наивные романтики революционного подполья, «нигилисты» и бомбометатели, выглядели всего лишь трефовыми шестёрками. А государь император, самодержец всероссийский, мало-помалу превращался в джокера, которого вообще можно выкинуть из колоды…

В комедии А. Н. Островского «Волки и овцы», опубликованной в 1875 году, есть такой персонаж – Василий Иванович Беркутов, «помещик, представительный мужчина средних лет с лысинкой, но очень живой и ловкий». Он в два дня обводит вокруг пальца всю губернскую аристократию с её вечно препирающимися партиями «либералов» и «крепостников», запугивает одних, задабривает других, забалтывает третьих, а напоследок блистательно женится на богатой дуре-помещице и прибирает к рукам её перспективное, но бесхозное состояние. По сюжету пьесы, Беркутов является в губернский город из Петербурга, где у него имеются какие-то «важные дела». Такой тип деловых хищников формировался в первое пореформенное десятилетие в коридорах министерств и департаментов, комитетов и экспедиций, в блистательных и вороватых рядах высшей имперской бюрократии.

XIX столетие в России было временем стремительного роста государственного аппарата управления. Количество чиновников в столице Российской империи за первую половину столетия выросло вчетверо (при том что население города за тот же период увеличилось в два раза). Ко времени отмены крепостного права во всех «статских» учреждениях Петербурга и в полиции числилось около 20 тысяч служащих, имеющих гражданские чины со II по XIV класс Табели о рангах. Реформы 1860-х годов дали новый толчок развитию управленческих структур: к 1870 году армия чиновников Петербурга насчитывала уже почти 28 тысяч человек. Это не удивительно: все преобразования, начиная с отмены крепостного права, осуществлялись административным способом, при минимальном участии общественности; их главный деятель – государев служилый человек, чиновник. Разрастались новые ветви древа власти: такие, например, как Петербургский окружной суд и Судебная палата, Градоначальство и Городская дума, Департамент полиции и Департамент неокладных сборов. Но главное – не количественный рост всевозможных департаментов и не умножение чиновничества. Главное то, что в руках лиц, стоящих на верхних ступенях административной пирамиды, концентрировалась неслыханная дотоле власть: управление всё более и более мощными финансовыми потоками.

Эпоху, последовавшую за отменой крепостного права в России, обычно именуют эпохой капиталистической. Можно бы уточнить: государственно-капиталистической. Начиная со времён Строгановых и Демидовых, все великие состояния делались в России с использованием государственного ресурса и при поддержке государства. В первой половине XIX века источниками богатства были казённые подряды, государственные заказы (прежде всего, военные), да ещё, пожалуй, винные откупа, приносившие до 300–400 % дохода. После «Великих реформ» объём государственных заказов значительно вырос, прежде всего – за счёт введения всеобщей воинской обязанности и роста армии. Появились и новые источники обогащения: спекуляция землёй, возведение финансовых пирамид, именуемых «частными банками». Прибыльным делом стало строительство железных дорог. Тут государственное регулирование было всепроникающим, но зато казна щедро одаривала железнодорожных тузов налоговыми льготами, ссудами и гарантиями. В частности, гарантировался выкуп частновладельческих земель, если через них проходила полоса строящейся железной дороги. Именно с этим связана афера, которую проворачивает в губернском городе столичный делец Беркутов. Львиную долю имения богатой вдовы Купавиной составляет лес, цена которому сегодня – грош. Но Беркутов, вращающийся в петербургских «сферах», знает, что через этот лес в скором будущем пройдёт железная дорога, и выкуп земли гарантирован. Следовательно, запрашивать можно будет втридорога. Имение становится куском настолько лакомым, что ради этого стоит даже жениться. Разумеется, информация эта добыта у столичных чиновников не бесплатно.

Распределение государственных подрядов и заказов, особенно при осуществлении масштабных строек и во время войн, приносило чиновникам высшего звена существенные блага в виде явных и неявных взяток. И, что всего важнее, делало их влиятельными, могущественными вершителями судеб людей и денег. Индустриальная эпоха безмерно расширила возможности чиновничества в этой сфере. Если до 1870-х годов самыми выгодными подрядами были сухарный (заготовка сухарей для армии) и суконный (обеспечение армии сукном для обмундирования), то технический прогресс выдвигает на первый план поставки металла, взрывчатых веществ, медикаментов, производство винтовок и пулемётов, строительство крейсеров и броненосцев, обеспечение войск и флота углём, керосином, бензином. С присоединением России к мировому капиталистическому пиршеству соблазнительным блюдом становятся ещё и концессии за границей, в Иране, Китае, Корее. Это уже совсем иные масштабы производства, иные финансовые потоки, иные размеры «благодарности». Тут уже речь шла не о каких-то банальных взятках, а об образовании мощных групп влияния, в которых тесно переплетались интересы капиталистов и амбиции государевых слуг, вплоть до самого высшего сановного слоя – директоров департаментов, министров и даже великих князей, родственников императора.

Вокруг престола плотными рядами выстраивалась властная сановная бюрократия. В период своего становления она была кровно заинтересована в сохранении самодержавия, как в громоотводе, защите от народной ненависти. Но по мере осознания своего могущества пиковые короли не могли не задаться вопросом: а нужен ли им государь император, хозяин Земли Русской? Не лучше ли будет, превратив царя в марионетку, править от его имени? Для достижения этой цели надо изолировать самодержца от народа, запугать его революционной угрозой, сломить его волю, навязать ему якобы неизбежную и, конечно же, выгодную им, пиковым королям, конституцию. Эта задача облекалась в формы периодически возникающих планов «диктатуры» или регентства, но чаще – в формы «конституционных проектов», таких, как проект Земской думы, разрабатываемый в окружении великого князя Константина Николаевича в 1860-х годах, схожий с ним проект Лорис-Меликова, утверждённый вариант которого лежал на столе Александра II в день его гибели 1 марта 1881 года, туманный проект Святополк-Мирского, взбудораживший либеральные умы осенью 1904 года… Заключённая в них политическая доктрина называлась «умеренным либерализмом». Суть её в освобождении высшей бюрократии от ответственности как перед государем, так и перед народом, который от этих куцых конституций не получал ровным счётом ничего.

Высшая бюрократия скоро добилась бы своей цели, если бы не жесточайшая конкуренция и вражда в её собственных рядах. Каждый сановник мечтал первым дотянуться до заветного жезла власти, каждый ненавидел соперников, каждый под личиной изысканной светской любезности прятал гримасу ненависти. Вокруг престола постоянно кипела незримая борьба. Как только один из пиковых королей начинал в этой борьбе побеждать, против него тут же объединялись остальные. В придворных и правительственных кругах всё время возникали и распадались противоборствующие союзы. Их вожди могли иметь репутацию либералов или консерваторов, но по сути дела цель у них была одна и та же: превратить государя в орудие своих амбиций. «Партия Константина», «партия Яхт-клуба» и «партия императрицы» при Александре II, «Священная дружина» и «партия реакции» во главе с Победоносцевым при Александре III, группировки Витте и Плеве, столкнувшиеся в смертельном противоборстве при Николае II… Каждый из трёх последних русских самодержцев сознавал свою всё возрастающую зависимость от верноподданных сановников, и каждый знал одно средство сохранения «Богом данной» власти: стравливать между собой властные группировки, провоцировать и раздувать конфликты между ними. Разгадка многих поступков, даже некоторых черт характеров царей – деда, отца и сына – в необходимости постоянно лавировать между негласными союзами и скрытыми намерениями своих сановников, поддерживать одних против других, возносить ничтожных и низвергать успешных, и всё это делать с изысканной любезностью и с выражением государственного величия на лице.

Высшие сферы Российского общества были пропитаны уксусом и желчью вражды, честолюбия, корысти. Люди в шитых золотом мундирах искали новых средств для достижения амбициозных целей. Их взоры всё чаще обращались в сторону хмурых и фанатичных разрушителей всякого рода – революционеров, «бомбистов», вождей зарождающихся криминальных кланов. Неудивительно поэтому, что крупнейшим революционным потрясениям 1905-го и 1917 годов предшествовала сильнейшая раскачка общества сверху. В этом деле высшей имперской бюрократии активно помогали её соперники-союзники —

Словосочетание «бубновый туз» в приложении к дореволюционной России помимо прямого смысла может иметь два переносных значения. В каторжных тюрьмах на бушлаты заключённых, особо опасных преступников, нашивались красные ромбы – на спину и на грудь – чтобы конвоирам удобнее было целиться в случае попытки побега. Такие нашивки, а также их матёрые носители, не без иронии именовались «бубновыми тузами». Но тузами, и, несомненно, звонкой бубновой масти, называли также преуспевающих дельцов, новых русских богачей, промышленников, капиталистов, банкиров и биржевых спекулянтов – тех, кто успел нажить пресловутый «миллион», сделавшийся символом эпохи.

В перестроечное и постсоветское время сложилась традиция изображать деятелей первого русского капитализма в идиллических тонах: они-де и патриоты, и прогрессисты, и меценаты, и для рабочих своих – отцы родные. Рискнём разочаровать читателя: капиталисты сто лет назад мало отличались от тех, которых породила бандитская «прихватизация» 1990-х. Благотворительность и просветительство, конечно же, подавались к их столу «на сладкое», но в основе своей это была публика жестокая, алчная, авантюристичная и крайне беспринципная. В представлении российских фабрикантов, заводчиков и банковских воротил, цель оправдывала любые средства. Беззаконие было в этой среде явлением обычным, хотя и тщательно скрываемым под личиной солидного благообразия.

По своему составу и происхождению «бубновые тузы» – народ чрезвычайно пёстрый. В поэме «Современники» Николай Алексеевич Некрасов так описывает эту пестроту:

Некрасову можно верить: он был вхож в эти круги. Его описания подтверждаются документальными источниками. Согласно переписи 1869 года, в Петербурге всего насчитывалось 8732 предпринимателя. Из них в мещанском и ремесленном сословии числились 3054 человека, в крестьянском сословии – 2756 человек, иностранцев – 1081 человек, и лишь четвёртое место занимали купцы и почётные граждане – 713 человек. Дворян в этой компании не много: 162 человека, около 2 %. Впрочем, таким же был процент дворян в общем составе населения России. В капиталистическую деятельность удачно вписались русские женщины: в 1869 году прекрасный пол составлял около 12 %, а к 1900 году – более четверти общего количества столичных предпринимателей.

Разумеется, приведённые данные учитывают не только «бубновых тузов», но и владельцев мелких предприятий. Однако и в первых рядах российских миллионщиков мы видим выходцев из самых разных сословий, наций и стран. Князья Вяземский, Оболенский и Тенишев; купцы, нередко с древней старообрядческой родословной, такие, как Рябушинский, Коновалов, Гучков, Морозовы; выходцы из крестьян – Жуков, Обухов, Смирнов, Мальцев, Елисеевы; представители еврейских кланов – Поляковы, Гинзбурги, Мейеры, Гвайеры; всевозможные инородцы – Бенардаки, Мурузи, Манташевы; и иноземцы – Розенкранц, Торнтон, братья Нобели, Лесснер… Настоящий капиталистический интернационал.

Для всей этой публики единственной мерой ценности был финансовый успех, а прогрессивным считалось то, что ведёт к успеху. Никакое грязное деяние не вменяется во грех, если через него достигается прибыль. Некрасов вкладывает в уста одного из персонажей своей поэмы фразу, которая сделалась знаменем эпохи:

Но успех и прибыль в России недостижимы без поддержки властей. Между «бубновыми тузами» и «пиковыми королями» складывались тесные и взаимовыгодные отношения, но союз этот, основанный на корысти, не был искренним. Как бы успешно ни функционировали постоянно обновляющиеся схемы передачи скрытых взяток (говоря по-современному, откатов) в обмен на правительственные гарантии, субсидии, заказы, подряды, как бы торжественно ни произносились тосты за сановных покровителей на «концессионных» обедах – словом, как бы тесно ни сплетались ветви дерев капиталистического леса со сложно извитыми ветвями российской государственности, представители крупного капитала не могли чувствовать себя комфортно и уверенно. У них было три врага: чрезмерная алчность той самой бюрократии, с которой они вынуждены были жить и дружить; ненависть, которую извечно питал и питает к богатству народ русский; наконец, самодержавная власть, не дающая капиталистам легальной возможности определять политику страны. Российские богачи постоянно вели борьбу с этими тремя врагами. Часто эта борьба принимала уголовные формы. Мошенничества, подлоги, финансовые махинации, а порой и более тяжкие преступления, вплоть до убийств, в этой среде совершались нередко.

В конце 1860-х годов много шуму наделал судебный процесс финансового туза Плотицына, пророка и вождя скопческой секты. Помимо вопиющих фактов сектантского изуверства, вскрылись и всевозможные коммерческие проделки этого человека, которому новообращённые отдавали все свои сбережения. Ко всему прочему выяснилось, что, требуя от последователей «наложения малой и большой божественной печатей», то есть частичного или полного оскопления, сам он не только не проделал над собой эту операцию, но завёл себе целый гарем из числа последовательниц.

В 1875 году весь Петербург судачил по поводу процесса миллионщика Овсянникова, владельца огромных складов, заправилы хлебного и сухарного производства. Он был обвинён в поджоге принадлежащей ему мельницы с целью получения страховки. На пожаре серьёзно пострадали несколько человек. Овсянников был осуждён, но добился освобождения от наказания.

Среди фигурантов уголовных дел – крупные домовладельцы братья Мясниковы, обвинявшиеся в подлоге завещания, и владелица золотых приисков Людмила Гулак-Артемовская, которая в обмен на интимные ласки добивалась у высокопоставленных сановников принятия решений, выгодных ей и её деловым партнёрам, и барон Фитингоф, замешанный в финансовые махинации, творимые под прикрытием возглавляемого им банка, и инженер Путилов, хозяин знаменитого завода, вложивший несметные суммы своих и чужих денег в прокладку морского канала и умерший под следствием… И это только те дела, которые удалось довести до суда.

Но уголовщина – невинное баловство по сравнению с другой сферой интересов «бубновых тузов». Чем дальше, тем внимательнее приглядывались они к революционному подполью. Привыкшие всё покупать и продавать, они надеялись купить энергию, кровь и жизнь разрушителей режима, чтобы с их помощью низвергнуть старую власть. А потом установить новую, такую, которая будет им послушна. Они были уверены, что это у них получится, что финансовой уздой они смогут крепко держать революцию и править ею. В этой дьявольской гордыне – разгадка того удивительного факта, что крупнейшие финансовые и промышленные магнаты сделались спонсорами революционного подполья. Хорошо известно, что крупные суммы передавали революционерам, в том числе и террористам, такие тузы всероссийского масштаба, как Морозовы или Манташевы. Они делали это почти в открытую, другие (например, Гинзбурги или Рубинштейны) – так скрытно, что и до сих пор их доля в общей плате за революцию не поддаётся установлению. Но, так или иначе, революция в России была совершена не на деньги японского или германского генштаба, а на деньги русских капиталистов.

Пятьдесят три года, протекшие с отмены крепостного права до начала Мировой войны, были для всей России годами неуклонного, постоянно ускоряющегося роста преступности. В первое же пореформенное десятилетие в несколько раз выросло количество имущественных преступлений, подлогов, мошенничеств. Середина 1870-х годов ознаменовалась лавиной злостных банкротств, банковских крахов, преступники скрывались, прихватив денежки своих разорённых вкладчиков. Вслед за этим поднимается волна преступлений против личности – на почве корысти, неприязненных отношений, ревности, зависти, аффекта. В начале XX века число убийств увеличилось втрое по сравнению с дореформенными временами; грабежей и разбоев – в 8-10 раз. Особую растерянность и тревогу в обществе вызвала эпидемия самоубийств, впервые захлестнувшая образованную молодёжь в начале 1880-х годов и затем повторявшаяся регулярно, примерно раз в десятилетие.

Именно в это время криминальная тема становится одной из ведущих в русской литературе: в пьесах Островского и Сухово-Кобылина, в романах Достоевского и Крестовского, в повестях Гаршина и Чехова. Литература, как всегда, чутко отреагировала на изменение менталитета нации. «Лучи света», рождённые новыми представлениями о сверхценности свободной личности, всё глубже проникали в «тёмное царство» сословных традиций. Под их воздействием таяли культурные и социальные запреты, казавшиеся вечными. Вместе с освобождением творческих сил народа, этот процесс нёс и освобождение от безусловных табу на самоубийство, убийство, воровство, хулиганство (именовавшееся тогда «озорным поведением»). В мире индивидуальностей совершить преступление несравненно легче, чем в мире жёсткого коллективизма.

Как и у всякого проявления индивидуальной свободы, у преступности в пореформенной России скоро нашлись свои идеологи и организаторы. На рубеже 1860—1870-х годов произошло знаменательное событие: родилась организованная преступность. В обеих столицах наших, в Петербурге и в Москве, появились устойчивые преступные сообщества, деятельность которых была теснейшим образом связана с растущим и крепнущим капитализмом. Об этом свидетельствуют громкие судебные процессы, будоражившие общество в те годы.

В 1869 году в Петербургском окружном суде рассматривалось дело отставного гвардии прапорщика Левицкого и группы его соучастников, исключительно дворян. Их обвиняли в подделке ломбардных билетов и других ценных бумаг. Безрукий Левицкий, ветеран Севастопольской обороны, отмеченный за храбрость наградами, организовал цепочку: добыча подлинных билетов, переделка их номинала на более высокий и сбыт. На суде Левицкого признали виновным, остальных оправдали. Не прошло и года, как Левицкий был доставлен из тюрьмы и вновь предстал перед судом вместе с отставным гвардии корнетом Янковским и мелким чиновником Боровиковым. Им инкриминировали подделку банковских билетов. На этот раз суд оправдал Левицкого. Спустя несколько месяцев после его освобождения, при попытке сбыта фальшивых купонов выигрышного займа, был задержан некий дворянин Христинич. Как оказалось, его разыскивали ещё по первому делу Левицкого. Следствием был обнаружен чемодан, доверху набитый фальшивыми деньгами, ценными бумагами, оттисками и заготовками. В 1869–1871 годах прошли и другие судебные процессы, связанные с подлогами, изготовлением и сбытом фальшивок, в ходе которых имя безрукого главаря периодически выплывало на поверхность. По одному из дел к суду было привлечено семнадцать человек: дворяне, чиновники, отставные офицеры, купцы, мещане, русские, поляки, евреи. Сходство составов преступления и наличие постоянных фигурантов, выступавших то в качестве свидетелей, то в качестве обвиняемых, наводит на мысль о возглавляемом Левицким преступном сообществе, многие участники которого были знакомы по службе в Измайловском и Гусарском гвардейских полках.

В Петербурге ещё не отгремели отголоски судебных речей на процессах по делам гвардейской шайки, когда новая вереница преступлений с одним и тем же составом участников заставила изрядно потрудиться полицию Москвы. Газетчики придумали этому пёстрому сообществу колоритное название: «Клуб Червонных валетов». Следствие продолжалось шесть лет, суд состоялся только в феврале – марте 1877 года. Поддерживал обвинение прокурор Московского окружного суда Н. В. Муравьёв. Для него это дело открыло путь к славе и высоким чинам: через семнадцать лет он сядет в кресло министра юстиции и будет занимать его вплоть до революции 1905 года.

Процесс «червонных валетов» потряс воображение тогдашней публики широтой криминальной сети. На скамье подсудимых – сорок восемь обвиняемых. Православные соседствовали с мусульманами и евреями; рядом с мещанами и крестьянами сидели дворяне и офицеры. Список фамилий подсудимых читался, как справочник по национальному вопросу: Петров, Неофитов, Огонь-Догановский, Левин, Мейерович, Массари, Эрганьянц… Двое из них – Николай Дмитриев-Мамонов и Всеволод Долгоруков – принадлежали к знаменитым аристократическим родам, были славны своими богатыми и влиятельными родственникам, имена которых использовали для обделывания тёмных дел. Следствие вскрыло массу фактов: образование контор типа «Рогов и копыт», создатели которых получали залоги от принятых на работу служащих и с деньгами скрывались; выманивание денег и векселей якобы для «верного дела» под обещания сказочных прибылей; спаивание и обирание «клиентов»; изготовление и использование подложных векселей и завещаний; мошенничества со страховками и тому подобные дела. Подсудимые Плеханов и Неофитов ещё во время отсидки в Московском тюремном замке в 1872 году организовали прямо там, в тюрьме, мастерскую по изготовлению фальшивых бумаг. Они же разработали проект создания некоей преступной ассоциации. Возможно, под впечатлением только что прогремевшего на всю Россию «нечаевского дела» (о нём речь впереди), отцы преступного синдиката вознамерились создать законспирированную криминальную организацию во главе с председателем, с советом из трёх авторитетных членов, с общим капиталом, лабораторией по изготовлению поддельных документов. Планировали вести и агентурную работу: внедрять своих людей на важные посты в государственных учреждениях.

«Авторитеты» типа Неофитова и Плеханова (фамилия обязывает) характером своей деятельности напоминают вождей подпольных революционных партий – Нечаева, Михайлова, Желябова. Другая обвиняемая по делу «червонных валетов», некая Башкирова, авантюристка высшей пробы, похоже, оказалась прообразом полумифической героини своего времени, Соньки Золотой Ручки. Башкирова, иркутская мещанка, провела детские годы в Ситхе, русской колонии в Америке, дружила с индейцами. После передачи Ситхи Соединённым Штатам поселилась в Николаевске-на-Амуре, оттуда бежала, скиталась в тайге; жила в прислугах у адмирала, сошлась с молодым флотским офицером. Потом каким-то образом оказалась в Японии. Возвращаясь оттуда, попала в шторм, чудом спаслась, добралась до Владивостока. Там довольно быстро нашла себе другого офицера, но он ей скоро наскучил. Отправилась искать счастья на Запад. В Иркутске мошеннически выманила крупную сумму денег у тамошнего губернатора. Затем, где-то на Урале, завела роман с одним состоятельным немцем и уехала с ним в Москву. Благодаря своему любовнику, познакомилась с миллионщиком Славышенским, очаровала его. Этот богач, юрист по образованию, оказывал услуги «червонным валетам». Башкирова, бросив немца, активно включилась в тёмные дела его шайки. И в конце концов хладнокровно пристрелила своего пожилого возлюбленного, когда тот стал выказывать признаки скупости и ревности.

Дело «червонных валетов» закончилось лишь частичным торжеством правопорядка: присяжные не признали факт существования преступного сообщества. В результате девятнадцать подсудимых были оправданы, а из двадцати девяти осуждённых большинство отделалось незначительными сроками заключения. Между тем устойчивые криминальные сообщества не только продолжали расти, но порой приобретали своеобразную политическую окраску.

В 1874 году в Петербургском окружном суде группа лиц – отец и сын Ярошевичи, акушер Колосов, библиотекарь Медико-хирургической академии Никитин и другие – обвинялась в подделке акций Тамбовско-Козловской железной дороги. Главарём шайки был Ярошевич-старший, прожжённый авантюрист, организатор ещё одного преступного сообщества, занимавшегося в шестидесятых годах похищением денег и ценностей из писем на петербургском почтамте. Он был осуждён, бежал за границу, но поддерживал связь с сыном. Производство фальшивых акций было налажено в Брюсселе, оттуда они ввозились в Россию. От организаторов этого чисто уголовного предприятия тянулись нити к революционному подполью и к политической эмиграции. Член шайки Никитин по службе был знаком со многими участниками петербургского нечаевского кружка, в основном состоявшего из студентов Медико-хирургической академии. Другой подсудимый, Колосов, пытался играть роль агента-двойника, одновременно работающего на преступников и на секретную полицию. На суде он утверждал, что ездил за границу, выполняя спецзадание: установить слежку за Карлом Марксом, а заодно выкрасть и вернуть в Россию самого Нечаева. Злоумышленники были приговорены к ссылке в «не столь отдалённые места Сибири». Но дело их продолжили новые «червонные валеты», а также —

адепты революционных сект. И первой из них была «Народная расправа», порождение главного беса русской политической преисподней – Сергея Нечаева.

Об этом человеке написаны книги. Уголовно-политический скандал вокруг созданной им организации стал достоянием криминальной хроники и вдохновил Достоевского на написание пророческого романа «Бесы». Напомним читателю содержание нечаевской истории.

Тут, конечно, не обошлось без совпадений-предзнаменований, которыми нечистая сила любит уснащать выпестованные ею сюжеты. В том самом апреле 1866 года, отмеченном судьбоносным каракозовским выстрелом, в те самые дни, когда столичная публика захлёбывалась в экстатических восторгах по поводу чудесного спасения возлюбленного монарха, на Николаевский вокзал Петербурга третьим классом из Москвы прибыл молодой человек блёклой наружности, скромно одетый, с жиденькими семинарскими усиками и с неожиданно пристальным взглядом глубоко посаженных серо-стальных глаз. Молодой человек не проявил интереса ни к красотам Северной столицы, ни к обстоятельствам недавнего покушения, о котором толковали в Петербурге все – от министров до извозчиков. Впрочем, обсуждать столичные новости скромному приезжему было не с кем: с министрами он не общался, услугами извозчиков за неимением денег не пользовался, да и вообще в этом городе у него знакомых не водилось. Звали молодого человека Сергей Геннадьев Нечаев, мещанин из Иваново-Вознесенска, восемнадцати лет от роду. Приехал в столицу держать экзамен на звание учителя церковно-приходской школы. С собой привёз маленький узелок с пожитками, скромный багаж знаний, почерпнутых у провинциальных наставников и у друзей – московских студентов… Да ещё безграничное честолюбие и болезненную память о своём происхождении. Отец нашего героя был рождён дворовой девкой от богатого барина и записан после отмены крепостного права в мещанское сословие.

В Петербурге Нечаев довольно скоро добился первой своей цели: получил учительское свидетельство, устроился работать – сначала в школу при храме Андрея Первозванного на Васильевском острове, а потом в школу при церкви св. Сергия, что на углу Литейного и Сергиевской. И снова совпадение: через улицу от школьного здания как раз в то время строится Дом предварительного заключения, в котором предстоит побывать многим из тех, с кем Нечаева сведёт в Петербурге судьба. Сергиевскую же церковь снесут через шестьдесят шесть лет, и на её месте построят здание приёмной НКВД-МГБ-КГБ, организации, воплотившей в жизнь многие нечаевские мечтания…

А мечтал он, как оказалось, о беспощадном разрушении существующего мира, для чего ему необходима была тотальная власть над душами людей. К осуществлению этой главной задачи Нечаев приступил осенью 1868 года. В Петербурге он обжился, свёл знакомство с широким кругом радикально настроенной молодёжи. Тут моден был социализм с французским прононсом, но на русский лад, по Фурье, Бланки, Прудону и Чернышевскому. Более всего товарищей завелось у Нечаева среди студентов Медико-хирургической академии. Из них несколько человек снимали вскладчину жильё в доме (ныне не существующем) поблизости от Домика Петра I, что на Петровской набережной. Там частенько проходили их полулегальные сходки. (В этом же скромном доме, облюбованном небогатыми съёмщиками, чуть раньше поселилась, перебравшись из Москвы, капитанская вдова Феоктиста Засулич с дочерьми… Но это сюжет следующего рассказа.) На сходках Нечаев вербует сторонников, проповедуя крайне радикальные взгляды. Он эпатирует студентов и курсисток призывами к терроризму а-ля Каракозов и разрабатывает принципы подпольной организации, представляющей собой нечто среднее между обществом политических заговорщиков и тайной сектой сатанистов.

Уже тогда проявилось главное качество этого не особенно умного, малообразованного, до вульгарности невоспитанного человека: дьявольское умение подчинять своей воле окружающих людей. Не говоря уж о девицах (те просто превращались в податливый воск под взглядом Нечаева), но прожженные и пропитые зрелые мужи – Бакунин, Огарёв, тюремные надзиратели – в скором времени испытают на себе силу его личности. Впрочем, как писал Пушкин: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!». Многие, многие русские люди искали предводителя в борьбе против сложившегося миропорядка. Такого вождя, который бы не отказался взять на себя ответственность за любое совершённое в этой борьбе злодеяние. Нечаев не знал сомнений и мук совести. Поэтому его гипноз действовал.

Всё же, среди петербургской «передовой» молодёжи в Нечаева-вождя не все поверили. Тогда он скрывается, разыграв комедию своего якобы ареста и побега из Петропавловки. Полгода скитается за границей, сводит дружбу с упомянутыми Бакуниным и Огарёвым. И, заручившись их поддержкой, осенью 1869 года под чужим именем, в тёмных очках и с наклеенной бородкой, как шпион из дурного детектива, появляется в Москве. Теперь он – известный в «свободолюбивых» кругах человек, осенённый авторитетом первоверховных апостолов революционной эмиграции. Автор страстных антиправительственных прокламаций и потрясающего текста, известного под названием «Катехизис революционера». Пересказывать его невозможно, цитировать было бы слишком долго. Скажем так: эта должностная инструкция профессионального разрушителя поражает сочетанием абсолютного отрицания существующего мироустройства с сектантским фанатизмом и фашистской брутальной истеричностью. Даётся санкция на любую ложь и любое злодейство ради великой цели – разрушения всего и вся. Провозглашается конспирация, основанная на принципе многостепенного посвящения в тайны секты и нерассуждающего подчинения низших высшим. Ставится ближайшая конкретная задача: истребление лучших (именно лучших, а не плохих) служителей существующего общества. Существующее общество названо «поганым». Это не ругательство, во всяком случае, не только ругательство. Слово «поганый» (от латинского «paganus» – деревенский, непросвещённый) в русском языке означало – «языческий». То есть посвященные – члены революционной Нечаевской секты – окружены миром непосвящённых, язычников, которых надо либо истребить, либо превратить в орудия. Орудия чего? Разрушения. Лучшее средство разрушения – преступление. Ему поётся гимн: «Мы соединимся с лихим разбойничьим миром: этим истинным и единственным революционером в России. Сплотить этот мир в одну непобедимую всесокрушающую силу – вот наша организация, конспирация, задача».

С таким идейным багажом Нечаев приступает к сколачиванию в Москве своего «ордена меченосцев» – под зловещим именем «Народная расправа» – на сей раз преимущественно из числа студентов Петровской земледельческой академии. Но люди, даже слабые, зависимые, сбитые с толку, не хотят быть просто дешёвыми картами, трефовыми шестёрками в его руках. По крайней мере, не все хотят. Один из участников только что родившейся организации, студент с абсолютно усреднённым прозванием – Иван Иванович Иванов – вдруг бунтует: вздумав проявить самостоятельность, намеревается выйти из странной игры. Нечаев устраивает его убийство, после чего бросает своих соучастников на произвол судьбы и скрывается за границей.

Из рапорта начальника московского губернского жандармского управления И. Л. Слёзкина главному начальнику III Отделения графу П. А. Шувалову: «25 ноября на берегу пруда, находящегося в совершеннейшей глуши за садом Петровской земледельческой академии, верстах в 1½ от самого здания академии, найден труп студента академии Ивана Ивановича Иванова, со всеми признаками насильственной смерти: голова разбита и, кроме того, прострелена сзади пулею, вышедшей в левый глаз; шея затянута шарфом, к которому привязан кирпич, ноги в коленях и около ступней связаны бечевою, к которой также привязан кирпич. Ограбления нет».

Дело об убийстве Иванова было раскрыто полицией довольно быстро. Первые же арестованные сразу выдали других членов организации. Летом 1871 года в Петербурге состоялся процесс по «делу нечаевцев». Обвиняемых – восемьдесят четыре человека, из коих непосредственных участников убийства четверо, остальные – «политические». Процесс, конечно, поразил общество ужасными и отвратительными подробностями убийства, но приговор заставляет задуматься. Более половины подсудимых – сорок четыре человека – были оправданы, а из осуждённых лишь пятеро приговорены к каторге и ссылке, остальные – к незначительным срокам заключения. Притом свыше сотни арестованных по «нечаевскому делу» были освобождены от преследования ещё до суда. Возникает ощущение, что следствие намеренно раздувало масштабы нечаевской организации, стараясь поразить общество и запугать власть революционно-заговорщицкой угрозой.

Сам Нечаев будет арестован через год в Швейцарии, выдан русским властям и умрёт в 1882 году в «секретном доме» Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Но его дело надолго переживёт его самого. Главным образом потому, что наиболее дальновидные слуги и враги самодержавия убедились во взаимовыгодности своего существования. Государственная охрана нуждается в революции, чтобы расширять сферу своего влияния. Революция нуждается в жестокости государственной охраны, чтобы вербовать в свои ряды новых приверженцев. Более полутораста человек, молодых, ищущих свой жизненный путь, были арестованы вследствие случайной причастности к «нечаевскому делу», просидели по году и более в тюрьме, а затем были освобождены за отсутствием в их действиях состава преступления. Из тюрьмы они вышли убеждёнными врагами существующего общественно-политического строя. В каждом из них теперь скрывался будущий Нечаев.

Долгое эхо выстрела Веры Засулич

Покушение Веры Засулич на петербургского градоначальника Трепова в 1878 году – один из самых знаменитых террористических актов в истории России. От других политических покушений его отличает удивительная простота и ясность сюжета. Молодая женщина, безумная фанатичка (с точки зрения одних), героическая защитница униженных и оскорблённых (с точки зрения других) наказала царского сатрапа, а в его лице всю бесчеловечную власть, за беззаконие и произвол. Так как в России власть всегда бесчеловечна и всегда творила, творит и собирается творить беззаконие и произвол, эта версия всегда будет находить у нас понимание. Но так ли всё просто на самом деле? В этом стоит разобраться. Тем более что историческое значение выстрела Веры Засулич в чём-то даже более очевидно, чем значение покушения Каракозова. Эхо этого выстрела отозвалось в смертоносном гуле политического террора, который именно с 1878 года становится постоянным звуковым сопровождением гимнов и маршей Российской империи.

Утром 24 января 1878 года градоначальник Петербурга генерал-адъютант Фёдор Фёдорович Трепов в своём недавно обставленном, ещё пахнущем свежим деревом кабинете на Гороховой, 2, занимался вполне рутинным делом: готовился к приёму просителей. Стрелка бронзовых настольных часов приближалась к римской цифре X. Градоначальник встал, слегка одёрнул мундир, выпрямился во весь свой императорский рост и двинулся к двери, ведущей в приёмную, на ходу принимая соответствующий сану величественно-милостивый облик. В высоком зеркале отразились: немолодая, но статная фигура в генеральском мундире, твёрдый овал лица и правильные черты, неумолимо свидетельствующие о том, о чём шептались в Петербурге, но вслух говорить избегали: настоящим отцом Трепова был государь император Николай Павлович. Ровно в десять, с последним ударом часов, генерал-адъютант собственной рукою отворил дверь и вступил в приёмную. Там было многолюдно, витал лёгкий шум приглушённых разговоров. При появлении Трепова все притихли, все лица обратились к нему. По правую и по левую руку от него, как ангелы в деисусном чине, склонились в почтительных полупоклонах подчинённые: офицер для особых поручений майор Курнеев, надворный советник Греч и дежурный офицер участковый пристав Цуриков. В сопровождении этой свиты Трепов двинулся вдоль строя просителей.

Впоследствии свидетели вспоминали об этой минуте различно. По словам Курнеева и Цурикова, первой в ряду ожидающих стояла бледная сероглазая молодая женщина в шляпке и долгополой тальме. Согласно письменным показаниям Трепова, до неё он ещё от кого-то принял прошение. Впрочем, это не существенно. Подойдя к бледной и сероглазой, градоначальник благосклонно глянул на неё, а затем – вопросительно – на Курнеева.

– Свидетельство о благонадёжности, ваше высокопревосходительство, – полушёпотом произнёс Курнеев, почтительно наклоняясь к треповскому аксельбанту.

– А, так, так. Позвольте? – обратился Трепов к женщине, беря из её рук бумагу.

«Всё понятно, – подумал он, невнимательно слушая довольно-таки сбивчивую речь просительницы. – Накуролесила, небось, с нигилистами по молодости, а теперь, как есть нечего стало, хочет поступить в учительницы. Видно – не из богатых».

Трепов любил бедных. И всегда старался показать другим, а прежде всего себе, что любит их. В его голове мгновенно сложился короткий ответ, который он изволит начертать на прошении по окончании приёма: «Выдать госпоже… Как её?.. – Трепов глянул в бумагу, – дворянке Козловой свидетельство, дабы работала».

Он ещё раз окинул взглядом невзрачную фигурку в длинной серой накидке. «Пускай честным трудом хлеб добывает. Развели с этими политическими: их бы высечь по-отечески, да отпустить – кто в молодости не увлекался? – а их судят, шум на весь мир делают». Трепов был очень раздражён со вчерашнего дня. Вчера был вынесен судебный приговор по процессу, тянувшемуся целых три месяца. И что? Из ста девяноста трех юнцов и юниц, привлечённых к суду за преступную пропаганду социальных учений, осуждены всего шестьдесят четыре, а остальные освобождены прямо в зале суда. Теперь они, отсидевшие в предварительном заключении кто год, кто два, а кто и три с лишним, озлобленные и радостные, разлетелись по городу, им внимают, их встречают как героев лохматые студенты и глупенькие курсистки. Беспорядки в городе обеспечены – а кто будет отвечать перед государем? Не жандармы, не судейские, а он, Трепов.

Градоначальник слегка кивнул этой просительнице, передал исписанный лист Гречу и двинулся дальше. Следующей в очереди стояла какая-то старушка. Трепов обратил лицо к ней, готовясь слушать… В этот момент он неким странным чувством ощутил внезапную перемену в приёмной. Как будто что-то непонятное и страшное, как общий вздох, пролетело и мгновенно растворилось в воздухе. В следующий момент он почувствовал очень сильный удар в левый бок и понял, что падает. Услышал громкий отвратительный треск. В голове мелькнуло: «Стреляют? Почему стреляют?» Инстинктивно схватился за левую сторону мундира. И осознал, что лежит на полу, а по его мундиру расползается что-то горячее и липкое. Боль ощутил позднее. Почти не слыша шума и криков, заставил себя встать. Его уже поддерживали под руки. Стараясь сохранить твёрдость шага, дошёл до дивана. Лёг. Велел вызвать врача.

И краем глаза увидел: эту маленькую, сероглазую, схватили и, кажется, бьют. Прекратить! Как смеют? Бить женщину в приёмной градоначальника! Впрочем, скомандовать уже не мог: голос, неожиданно оказавшийся слабым, не пробивался сквозь крики офицеров и визги дам.

Из петербургских газет.

25 января 1878 года. «Накануне, в 11-м часу утра в приёмной градоначальника одна из просительниц левой рукой выстрелила в генерал-адъютанта Трепова из револьвера, спрятанного под тальмой. Пуля попала в верхнюю часть таза с левой стороны и, раздробив кость, проникла ниже и засела внутри…». «На допросе арестованная заявила, что она – дочь поручика, домашняя учительница Елизавета Ивановна Козлова, 23-х лет от роду. Покушение своё Козлова объяснила тем, что заинтересована делом государственного преступника Боголюбова…». «Генерал-адъютант Трепов, раненый, дошёл до дивана сам и потребовал докторов. Последние признали рану опасной».

27 января. «Назвавшись Козловой, виновная скоро отреклась от этого имени… Некоторые соображения заставили обратиться к „нечаевскому делу“, при просмотре которого обратило на себя внимание сходство примет Козловой с приметами Веры Засулич, привлекавшейся по делу Нечаева… Мать Веры, Феоктисту Засулич, немедленно отыскали, она признала свою дочь». «Дознание осуществляется жандармским ведомством… На допросах в Градоначальстве и в III Отделении Засулич сохраняла полное спокойствие. Самообладание изменило ей только тогда, когда против неё был установлен фотографический прибор. Она усиленно старалась гримасами исказить своё лицо».

4 марта. «Предварительное следствие по делу Засулич вчера закончено и направлено к товарищу прокурора Петербургского окружного суда. Следствие было проведено судебным следователем 1-го участка города Петербурга Кабатом под наблюдением местного прокурорского надзора в соответствии с Судебными установлениями 20 ноября 1864 года».

Из обвинительного заключения, зачитанного 31 марта 1878 года в заседании Петербургского окружного суда с участием присяжных (председательствующий А. Ф. Кони):

«Дочь капитана Вера Ивановна Засулич, 27 лет, обвиняется в том, что с целью лишить генерал-адъютанта Трепова жизни, приобрела револьвер и, явившись в один из приёмных дней в канцелярию градоначальника, выстрелила ему на близком расстоянии в левый бок… Обвиняемая… объяснила, что преступление совершено ею с заранее обдуманным намерением, причём последствия произведённого ею выстрела – смерть Трепова или нанесение ему тяжёлой раны – были для неё безразличны, так как она, тем или другим способом, желала отомстить градоначальнику за его распоряжение о наказании розгами арестанта Боголюбова». Револьвер – пятизарядный «Бульдог» – прилагается в качестве вещественного доказательства.

Из показаний на суде свидетеля Курнеева: «Подсудимая Засулич была введена мною в числе прочих и поставлена первою… Когда вошел градоначальник, он принял от неё прошение и повернулся к следующей просительнице, и когда начал говорить с нею, я сделал подсудимой знак глазами, чтобы она вышла… Когда я сделал знак, чтобы она вышла, она сделала движение, как будто хотела выходить, и в этот момент последовал выстрел.

Председательствующий Кони: В каком расстоянии она стояла?

Курнеев: В полшаге».

Показания Курнеева в основном подтверждаются показаниями свидетелей Греча, Цурикова и других, присутствовавших тогда в приёмной канцелярии градоначальника. Обстоятельства покушения ясны. По инициативе защиты, суд переходит к изучению мотивов преступления. А именно, к опросу свидетелей того самого происшествия с политическим заключённым Боголюбовым, о котором, как о причине своего поступка, заявила подсудимая.

Тут самое время познакомить читателя с главной героиней процесса, а также поведать об инциденте с Боголюбовым.

Вера Ивановна Засулич родилась в 1851 году в семье небогатого отставного капитана; рано умершего отца почти не знала. Обучалась в Москве в частном пансионе, который закончила в 1867 году, выдержала экзамен на домашнюю учительницу, недолгое время работала в секретарской должности при мировом судье в Серпухове. Осенью 1868 года перебралась в Петербург. Нашла кое-какой заработок в переплётной мастерской, заодно определилась в Сергиевскую приходскую школу, осваивать новомодные методики обучения. Учителем в этой школе был Сергей Нечаев, тот самый. С Нечаевым осьмнадцатилетняя Вера встречалась и на студенческих сходках, проходивших в том же доме, где они жили с сестрой и матерью, и, конечно же, подпала под его демоническое влияние. Результат: увлечение идеями революционного заговора и исполнение некоторых конспиративных поручений Нечаева. 30 апреля 1869 года Засулич была арестована и пробыла в заключении, преимущественно одиночном, почти два года. В нечаевском процессе, однако, не участвовала: в марте 1871 года освобождена от суда и выпущена из-под стражи за отсутствием доказательств вины. Через три недели снова арестована без предъявления обвинения и выслана в административном порядке из Петербурга в город Крестцы Тверской губернии; как сама потом говорила на суде – в чём была, без вещей, с несколькими рублями в кармане. Выжила благодаря помощи добрых людей. Затем новые ссылки: Тверь, Солигалич, Харьков… В 1876—77 годах (надзор с неё сняли в 1875-м) была замешана в деятельности революционного кружка в Киеве, впрочем, сведения об этом туманны. В 1877 году официально числилась проживающей в Пензенской губернии.

Как раз летом этого года в Петербурге, в Доме предварительного заключения, произошло событие, малозначительное само по себе, но породившее вереницу роковых последствий.

13 июля Трепов по каким-то делам приехал в Дом предварительного заключения. Эта новейшая питерская тюрьма боковой стеной примыкала к зданию Судебных установлений (Литейный, 4), а двумя фасадами выходила на Шпалерную и Захарьевскую улицы. В то время там содержалось много «политических» – подсудимых по двум большим процессам о пропаганде, а также по «делу о преступной демонстрации у Казанского собора 6 декабря 1876 года». Среди этих последних был один, бывший студент, проходивший по делу под фамилией Боголюбов (настоящая фамилия, как выяснилось позже, Емельянов). Суд над «казанцами» состоялся ещё в марте, Боголюбов был приговорён к каторге, но пока рассматривалась кассационная жалоба, содержался в Доме предварительного заключения. Он как раз прогуливался в специально отведённой для этого части двора в компании кого-то из товарищей по несчастью, когда через двор проходил Трепов в сопровождении начальника Дома майора Курнеева. Трепов пребывал в раздражённом состоянии. Его вообще бесила эта возня с молодыми дураками и дурами, воображающими себя борцами за правду. Он был убеждён, что революционная пропаганда в России находит наилучшую подпитку в этих высосанных из пальца политических процессах. Кроме того, его мучили постоянные интриги, которые плелись против него в Министерстве внутренних дел, в Министерстве юстиции, в III Отделении, даже здесь, в тюремном ведомстве. Да ещё вести с фронта: турецкая война, начавшаяся три месяца назад с такой помпой, идёт худо, затягивается, а значит, все эти карьеристы, великие князья и генералы, долго ещё будут оставаться там, выслуживать чины и награды, пока он здесь один борется со всевозможными беспорядками.

На глаза ему попались несколько прогуливавшихся заключённых. Остановившись, Трепов начал по-генеральски громко выговаривать Курнееву: почему подсудимые по одному делу гуляют вместе, хотя общение между ними запрещено? Его слова долетели до слуха Боголюбова, который, видимо, из лучших побуждений, желая устранить недоразумение, крикнул что-то о том, что он, мол, вовсе по другому делу, нежели эти. Трепова разозлило внезапное вмешательство заключённого. Он, в свою очередь, прокричал что-то резкое, вроде «Тебя никто не спрашивает!» И даже – «В карцер его!» Точно, конечно, никто не запомнил слов, произнесённых в запальчивости градоначальником. Дальше вроде бы случилось так, что, возвращаясь через тот же двор, Трепов вновь столкнулся с Боголюбовым. Его окончательно взбесило невыполнение приказа. По обычной для российских начальников привычке, он сорвал зло на том, кто был под рукой, а именно, на Боголюбове. То ли ударил и сбил с него шапку, то ли всего лишь замахнулся на него с грубой бранью. Свидетельства очевидцев весьма противоречивы. К несчастью, Трепов обладал громким командирским голосом, его услышали в камерах, окна которых выходили во двор. Через мгновение все обитатели этих камер, измученные скукой одиночного заключения, приникли к решёткам. В бешенстве Трепов крикнул подбежавшему Курнееву, указывая на арестанта: «Высечь негодяя!» Или что-то в этом роде. Опять же, свидетели вспоминали разное. Несомненно то, что в камерах при этой сцене поднялся страшный шум. Кричали, били кружками о решётки. Многомесячное душевное напряжение нашло наконец выход. Выкрикивали какие-то лозунги, смысл которых сами не понимали; из окон женского отделения неслись вопли, как из глубин ада. Словом, всеобщая истерика и бунт. Боголюбова увели, а Трепов уехал в самом отвратительном расположении духа.

В самом деле, как быть? В Доме предварительного заключения – беспорядки. За это кого-то надо примерно наказать. И тут ещё эта опрометчиво брошенная фраза про «высечь». Телесные наказания вроде бы законами отменены, хотя в отношении осуждённых на каторгу их, помнится, в каких-то случаях применять можно. А вот отступать от своего слова, даже выкрикнутого в запальчивости, нельзя: какой же иначе будет авторитет, какое уважение к власти? И Трепов поехал в Министерство юстиции посоветоваться, в глубине души надеясь, что там ему скажут: сечь нельзя!

Но директора департамента Кони, на которого надеялся Трепов, не оказалось на месте. (Потом, по словам Кони, Трепов будет жаловаться ему: «Я ведь солдат, я – человек неучёный, юридических тонкостей не понимаю!» И с трогательной наивностью сообщит, что лично послал Боголюбову в утешение чаю и сахару.) Пришлось идти к министру юстиции графу Палену. Этот неожиданно зло заявил, что он считает решение высечь арестанта совершенно правильным, что вообще их всех сечь надо. Деваться было некуда. Вечером того же дня Трепов отправил в Дом предварительного заключения офицера с приказом подвергнуть заключённого Боголюбова двадцати пяти ударам розгами. (Весьма замечательно, что исполнял приказ полицмейстер Дворжицкий: через три с половиной года именно он будет сопровождать императора в его роковом пути по Екатерининскому каналу навстречу бомбам Рысакова и Гриневицкого.) Экзекуция совершилась во дворе, её можно было видеть из окон. Вслед за этим Боголюбова перевели в тюрьму Литовского замка, а арестантов Дома предварительного заключения, особенно бурно участвовавших в беспорядках этого дня, побросали в карцер.

В общем, история вполне нелепая, а значит, для России обыкновенная. В последующие дни известия о розгосечении и бунте в Доме предварительного заключения просочились в газеты. Курнеева на всякий случай перевели в Градоначальство, офицером для особых поручений. Впрочем, тогда, летом 1877 года, всё это дело общественного интереса не вызвало. Тем более что в печатных публикациях не было названо имя Трепова. Да и вообще имена названы не были. О Боголюбове скоро позабыли. И вот, в январе – этот неожиданный выстрел.

Разумеется, первое предположение, родившееся 24 января во всех умах: покушавшаяся – любовница или невеста Боголюбова, мстящая за своего униженного возлюбленного. Тогдашнее общество очень любило такие кровопускательные мелодрамы. Судебно-следственные власти в определении характера дела исходили именно из этой версии. И хотя вскоре выяснилось, что Засулич вовсе не была знакома с Боголюбовым и никогда с ним не виделась, это не помешало квалифицировать её преступление как совершённое на почве личной мести.

По странному стечению обстоятельств, как раз 24 января 1878 года в свою должность вступил новый председатель Петербургского окружного суда Анатолий Фёдорович Кони, тот самый, у которого Трепов 13 июля искал и не нашёл ответа на вопрос «Что делать?» В его карьере и жизни процесс Веры Засулич вскоре сыграет роковую роль (как, впрочем, и в жизни других ключевых участников). Тем зимним утром Кони не успел ещё толком осмотреться в кабинете на Литейном, 4, как получил известие: в Трепова стреляли, он ранен, стрелявшая задержана. Тут же отправился на Гороховую. Там он застал министра юстиции графа К. И. Палена и прокурора Петербургской судебной палаты А. А. Лопухина. При виде Кони Пален воскликнул, обращаясь к Лопухину и как бы продолжая начатую беседу: «Да! Анатолий Фёдорович проведёт нам это дело прекрасно». Кони поинтересовался: «Разве оно уже настолько выяснилось?» – «О, да! – ответил за Палена Лопухин, – вполне, это дело личной мести, и присяжные её обвинят, как пить дать». Так, во всяком случае, Кони излагает этот разговор в воспоминаниях, опубликованных много лет спустя. И далее вспоминает о том, как, собираясь уходить, повстречал на лестнице самого хозяина Земли Русской. «По лестнице шёл государь навестить Трепова, останавливаясь почти на каждой ступеньке и тяжело дыша, с выражением затаённого страдания на добром лице, которому он старался придать грозный вид, несколько выпучивая глаза, лишённые всякого выражения».

Было определено: политического шума не поднимать, дело квалифицировать как уголовное и расследовать обычным порядком, то есть не в Особом присутствии Сената, а в окружном суде с участием присяжных. Но так как покушение совершено всё-таки на человека государственного, следствие вести при участии жандармерии.

Следствие шло как по маслу. Обвиняемая полностью признала факт совершения ею покушения. Орудие преступления налицо. Показания многочисленных свидетелей сходились во всех существенных деталях. Через месяц они собраны и подшиты, дело сдано прокурору, день суда назначен, и вот он уже наступил. Обвинителем выступает товарищ прокурора Кессель, защиту осуществляет присяжный поверенный Александров. Определён состав присяжных: несколько почтенных чиновников, двое купцов, дворянин, студент… В общем, средний класс. Зал суда между тем заполнился публикой. Интерес к делу проявился нешуточный, мест для рядовой публики не хватало, у подъезда здания Судебных установлений с утра стала собираться толпа. Рассказывали, что в зале, на скамье для особо почётных присутствующих, сидит сам министр иностранных дел канцлер князь Горчаков. Что в ложе прессы видели мрачный лик Достоевского. В обвинительном приговоре не сомневались; знатоки юридических тонкостей обсуждали только: дадут «со снисхождением» или «без снисхождения»? Склонялись к тому, что «со снисхождением». «А там судья выпишет два-три года тюрьмы, тем и закончится», – авторитетно заявляли пророки.

Судебный процесс начался в одиннадцать утра и шёл без сучка и задоринки. Похоже, прав был прокурор палаты Лопухин: дело абсолютно ясное. Таким оно оставалось до седьмого часа вечера, когда присяжные удалились на совещание. Около семи часов вышли из совещательной комнаты. Старшина присяжных надворный советник Лохов протянул председательствующему вопросный лист. Оглашённый вердикт имел эффект землетрясения. «Невиновна!»

«Всё смешалось в доме Облонских». Один Кони, пожалуй, смог в эту минуту совладать с собой и, в полном соответствии с законом, почти твёрдым голосом объявил, обращаясь к скамье слева: «Подсудимая, вы оправданы!»

В зале как будто что-то надломилось. Так, наверное, надламывается горная порода в момент извержения вулкана. Аплодировали, кричали, стонали от восторга. Кто-то ринулся на улицу сообщить о происшедшем. Через несколько минут всё пространство улицы на углу Литейного и Шпалерной кипело и клокотало всеобщим потрясающим душу ликованием. Адвокат Александров, вышедший на крыльцо, был тут же подхвачен десятками рук и понесён неведомо куда – как оказалось, к славе. Толпа не собиралась расходиться, а только росла, несмотря на опускающиеся сумерки. Из неорганизованной массы индивидуумов она мгновенно преобразилась в осмысленную силу, именуемую словами «антиправительственная манифестация». Выкрикивали какие-то фразы, напоминающие тосты. Длинные речи были не нужны: все и так понимали друг друга. Ждали Героиню. Время шло. Она не появлялась.

Что такое? Почему? Схватили? Похитили? Казнили? Нет. После оглашения приговора Вера Ивановна, капитанская дочь, отправилась в свою камеру – собирать вещи. Не спешила, даже села попить чайку напоследок. Она, конечно, чувствовала страшную усталость и, как это не удивительно, разочарование. Ждала эшафота, мученичества, а тут… «Подсудимая, вы не виновны». Как будто и не было ничего.

Зато вокруг все суетились. Начальник Дома предварительного заключения, назначенный после Курнеева, полковник Фёдоров вместе с ответственным за охрану суда полицмейстером Дворжицким (опять тот же Дворжицкий!) решали непростую задачу: через какие двери выпустить оправданную, чтобы по возможности не привлечь внимания толпы и собственного начальства. Но по извечной российской привычке, все двери оказались наглухо запертыми и заваленными всяким мусором, кроме той единственной, выходящей на Шпалерную, через которую обычно выпускали освобождённых. Толпа уже перетекла туда. Сгущались сумерки, когда Засулич вышла. Под приветственные клики нескольких сотен глоток села в кем-то подогнанную карету. Карета медленно тронулась, сопровождаемая неубывающей толпой. Это странное шествие с каретой во главе, напоминавшее то ли шутовские похороны, то ли южноамериканский карнавал, потекло по Шпалерной, свернуло на Воскресенский проспект… На углу Воскресенского и Фурштатской шествие упёрлось в преграду: полиция и конные жандармы. Что произошло дальше в тусклом освещении уличных фонарей – никто толком описать не мог. В толпе вспыхнула мгновенная уверенность: жандармы присланы похитить народную героиню. Началась сумятица и драка, посреди которой грянули выстрелы. Ни тогда, ни потом не удалось выяснить, кто стрелял. Люди кинулись врассыпную. Через несколько минут перекрёсток опустел. Итог бессмысленной стычки подвели к ночи: один убитый студент, одна раненая курсистка, один контуженый жандарм, рядовой.

Примерно в тот час, когда на Воскресенском всё стихло, полковник Фёдоров получил за подписью прокурора Судебной палаты Лопухина предписание, прочитал его, протёр глаза и снова прочитал. «Содержать Веру Засулич под стражей». Подпись. Росчерк. Спустя годы Фёдоров вспоминал, что сначала принял эту бумагу за мистификацию, «так как всему Петербургу уже было известно об освобождении Засулич, а тем более прокурору, из канцелярии которого четыре часа тому назад я получил предписание о немедленном её освобождении». Примерно в то же время полиция и жандармерия получили приказ арестовать оправданную Веру Засулич. Это тоже был начальнический бред. Засулич скрылась, несколько недель жила по разным адресам, где её почему-то никак не могли разыскать «царские ищейки», затем выехала за границу, летом того же года объявилась в Швейцарии, где и обосновалась надолго. Ни тогда, ни после компетентные органы Российского государства так и не обратились к правительству Швейцарии с просьбой о её выдаче.

Дело Засулич до вынесения судебного приговора казалось простым министру Палену и прокурору Лопухину; после суда оно тоже казалось простым вечно фрондирующей российской общественности. Покушение на почве личной мести превратилось в героический акт возмездия царскому сатрапу. Между тем во всей этой истории есть нечто совершенно загадочное. А именно – следствие. Оно от начала до конца строится на одной-единственной версии, притом выдвинутой самой подследственной. Факты и обстоятельства, которые могут поставить под сомнение убедительность этой версии, во внимание не принимаются.

При знакомстве с материалами дела возникает масса вопросов, а внятных ответов на них нет. Ну, во-первых: почему в качестве причины покушения избрано рядовое, в общем-то, и не особо резонансное происшествие с Боголюбовым? И почему новая Шарлотта Корде твёрдо знает, кому и за что нанести удар – как будто сама присутствовала полгода назад в тюремном дворе? Ведь имя Трепова нигде публично не было названо в связи с бунтом в Доме предварительного заключения. От кого пензенская ссыльная Засулич получила точную информацию о боголюбовском инциденте? В ходе следствия эти источники выявлены не были. На суде председательствующий поинтересовался: «От кого знаете?». «От знакомых», – ответила Засулич. Председательствующий удовлетворён.

Ещё более изумляет нарочитое невнимание следствия к обстоятельствам подготовки покушения. Засулич приезжает в Петербург, когда – тоже не выяснено, видимо, в конце декабря (прошло уже полгода после инцидента в Доме предварительного заключения). Через посредника, так и оставшегося неизвестным,[1] приобретает револьвер, потом через того же посредника меняет его на другой, более мощный. Как только оружие готово, она под именем Елизаветы Козловой является на приём к Трепову, хорошо зная, что он бедным просительницам в аудиенции не отказывает. И производит свой выстрел. Тут видно не только «заранее обдуманное намерение», тут проступают контуры плана и тени соучастников. И опять же, следствие не пытается выяснить, кто этот таинственный незнакомец, дважды появлявшийся в оружейном магазине Лежена, чтобы приобрести подходящее оружие. Вера Засулич просто заявляет следствию, что револьвер по её просьбе купил ей знакомый, а для чего пятизарядный «бульдог» предназначался – этого он не знал и к «акту возмездия» никакого отношения не имеет. И следствие, и суд верят ей без колебаний. А нам, прямо скажем, поверить в это трудно. «Купи, пожалуйста, мне револьвер, и помощнее!» – не самая заурядная просьба, с которой может обратиться молодая женщина к приятелю. «И он послушно в путь потек» и возвратился с оружием, даже не поинтересовавшись, зачем оно нужно! Но допустим, допустим, что есть такие верные друзья, готовые без лишних вопросов выполнить любую прихоть женщины. Но ведь и в этом случае «таинственный незнакомец» – свидетель, чьи показания могут оказаться важными для обвинения. Ведь вызвали же на допрос Лежена-младшего, продавца в магазине своего папаши. А покупателя, которому Лежен из рук в руки передал смертоносный ствол, не только не нашли, но даже не попытались выяснить, как его зовут.

Поразительно, что ни во время предварительного следствия, ни на суде не был допрошен никто из знакомых Засулич (кроме её матери, при участии которой была установлена личность стрелявшей). Поразительно, что ни у следователей, ни у прокурора, ни у судей не возник вопрос: зачем Засулич, идя на подвиг ради возмездия, пыталась скрыть свою личность, причём настолько тщательно, что даже при фотографировании «усиленно старалась гримасами исказить своё лицо»? Возникает ощущение, что следственные и судебные власти больше всего на свете боялись выявить связи Засулич, обнаружить факты, указывающие на то, что она действовала не в одиночку, что покушение на Трепова есть результат хорошо спланированного заговора.

Может показаться, что мы ломимся в открытую дверь. Давно понятно: Вера Засулич – революционерка, действовала по заданию революционного подполья. Однако эта, ещё одна «простая» версия, основывается не на фактах, а на заявлениях, столь же непроверенных, как и заявления Засулич на следствии. Они сделаны задним числом, в мемуарах, её соратниками по более поздней революционной деятельности. Сама она в своих весьма отрывочных и неполных воспоминаниях обходит молчанием всё, что предшествовало покушению. Заметим: общероссийского революционного подполья в то время не существовало. И трудно понять, почему Засулич, проведшая семь лет в ссылке вдали от Петербурга и ничем особенным за эти годы себя не проявившая, вдруг получает от одного из петербургских революционных кружков задание: убить Трепова. Но даже если это было так, всё равно остаётся необъяснённым то упорство, с которым в ходе следствия отбрасываются все указания на наличие у Засулич сообщников, на существование политического заговора против Трепова.

Разумеется, на эти странности не мы первые обратили внимание. Ещё Кони в воспоминаниях о деле Засулич указывает на почти маниакальное стремление представить покушение как поступок мстительницы-одиночки, что, по его мнению, было особенно странно «со стороны министерства, которое ещё недавно раздувало политические дела по ничтожнейшим поводам». Он же называет имя человека, неуклонно проводившего эту линию: прокурор Судебной палаты Лопухин. И объясняет такое поведение личными качествами Лопухина и его карьерными интересами.

Такое объяснение, по меньшей мере, недостаточно! Следователь Кабат, ведший дело Засулич, подчинялся не Лопухину, а прокурору окружного суда (этот пост годом раньше занимал Кони, а после него – Желеховский). Обвинительный акт подписывал не Лопухин, а товарищ прокурора окружного суда Кессель. Дознание проводили и в предварительном следствии участвовали жандармские офицеры, никак не связанные по службе с Лопухиным и вообще с Министерством юстиции, а подчиняющиеся III Отделению. Наконец, с первого до последнего дня следствие контролировал министр юстиции, генерал-прокурор Пален, непосредственный начальник Лопухина.

Итак, если действительно было принято решение – во что бы то ни стало представить стрелявшую в Трепова женщину одинокой Немезидой, – то оно было принято на самом высоком уровне. Возможно даже, выше Палена. А выше министра в служебной иерархии Российской империи стоял только император.

Вспомним: тот же Кони сообщает о своей встрече с государем на лестнице в здании Градоначальства. Анатолий Фёдорович спустился вниз и отправился по своим делам, а Александр Николаевич поднялся наверх, в приёмную, где находились в это время Пален и Лопухин. Вне всякого сомнения, между ними и государем состоялся разговор. И, судя по всему, были получены (или сообща выработаны) некие установки. Установки эти родились не из обстоятельств самого дела – тогда бы их легко было изменить в процессе следственной работы – а на основании внешних соображений политического характера. Только таким образом можно объяснить все странности следствия. Ход (и, как казалось, исход) дела был предопределён верховной властью ещё тогда, когда даже личность стрелявшей не была установлена. Верховную власть, в отличие от общественности, интересовала не она, а Трепов. Он лежал, раненый, в соседней комнате, а здесь, в приёмной Градоначальства, решалась его судьба.

На протяжении 1860—1870-х годов за широкой спиной самодержавной власти шла непрерывная глухая борьба придворных группировок. Они не имели названий, чёткой идейной ориентации и определённого состава. Это была своеобразная кадриль, в которой партнёры сходились, расходились, менялись местами в зависимости от личных амбиций и политических обстоятельств. В глазах всезнающей и обо всём догадывающейся столичной общественности они представали как «либеральная» и «консервативная» партии, но считать их таковыми по существу можно очень условно. Центром притяжения так называемых «либералов» был двор великого князя Константина Николаевича; точкой опоры их противников – покои императрицы Марии Александровны и наследника престола Александра Александровича[2]. А так как столичная общественность в основной своей массе была настроена либерально и даже, пожалуй, отчасти революционно, то «партия Константина» имела в Петербурге немалое влияние. Самодержцу, конечно, приходилось лавировать между сторонниками жены и сторонниками брата. В какой мере сама императрица Мария Александровна и великий князь Константин Николаевич участвовали в этих политических танцах – определить непросто. Всё ведь было прикрыто золотошвейным покровом верноподданнических фраз. Однако либеральные реформы первой половины 1860-х годов проводились под непосредственным руководством Константина. Одним из главных порождений этих реформ стала судебная система образца 1864 года, открытое и гласное судопроизводство, суд присяжных. Под эту систему перестроено было и Министерство юстиции, ставшее на полтора десятилетия главным прибежищем правительствующих либералов.

Вообще, в ходе этих самых реформ «партия Константина и Конституции» слишком уж явно стала забирать верх над «ретроградами». Нужно было восстановить баланс. И тут гремит выстрел Каракозова. Начинается «реакция». Во всяком случае, так это прозвали в вольнодумных петербургских салонах. Министр внутренних дел П. А. Валуев заменён А. Е. Тимашевым, министр юстиции Д. Н. Замятнин – графом К. И. Паленом. Те, прежние, уже срослись с «константиновской» линией. Эти, новые, – «консервативны», стало быть, потянут в другую сторону. Но главное «посткаракозовское» назначение – граф П. А. Шувалов, «Пётр IV», как его называли либеральные петербургские языки, восшедший на престол начальника III Отделения и шефа жандармов. Он – личный враг Константина и на долгие годы подлинный лидер «партии ретроградов».

Амбициозного и властного Шувалова надо было кем-то уравновесить. Почти одновременно с жандармерией обретает нового главу и петербургская полиция: обер-полицмейстером столицы назначен Трепов. Это назначение было особо продумано государем. Человек, близкий по крови и далёкий от борьбы придворных кланов, малообразованный, но добросовестный и надёжный – Трепов как нельзя лучше подходил на роль центра, неподвижной точки опоры, по обе стороны от которой будут подниматься и опускаться чаши политических весов.

Трепов оправдал ожидания самодержца. Прежде всего, он оказался в высшей степени на месте в качестве хозяина города. Через несколько лет он получает звание градоначальника, при нём создаётся мощная структура городского управления – Градоначальство, в котором, помимо управления полицией, сосредоточены санитарные, пожарные, градостроительные, статистические и прочие службы. Даже публичные дома и канализация находятся в ведении градоначальника. Трепов вникает во всё, управляет всем, принимает всех и взыскивает за всё. При нём в столице ведутся большие и многообразные работы: строится Центральная водопроводная станция и прокладывается водопровод, проводится конная железная дорога (конка), возводится второй постоянный мост через Неву – Литейный, упорядочивается нумерация домов, мостятся улицы, развивается уличное освещение. Реформируется городская полиция. Для борьбы с преступниками создаётся Сыскное отделение во главе с великим сыщиком Иваном Дмитриевичем Путилиным. Издаётся газета «Ведомости Санкт-Петербургского градоначальства и городской полиции». Предпринимаются первые попытки улучшить условия труда и быта рабочих. Словом, не случись того выстрела в январе 1878 года, Трепов вошёл бы в историю как лучший петербургский градоправитель.

По складу личности Трепов был прямолинеен, вспыльчив, грубоват, прост в общении (пожалуй, иногда даже простоват), ответственен и верен слову. В общем, личность довольно-таки симпатичная, особенно на фоне хитроумных и напыщенных карьеристов-царедворцев. Недаром убеждённый либерал А. Ф. Кони в своих воспоминаниях только о нём одном из всех «царских сатрапов» отзывается с нескрываемой (хотя и чуть-чуть ироничной) симпатией. В силу таковых своих качеств петербургский градоначальник долгое время оставался вне придворных партий и, по-видимому, не участвовал в их тайной борьбе. Но в середине 1870-х расстановка сил вокруг престола вновь стала меняться.

Внешне это проявилось в том, что в обществе стали циркулировать слухи о чрезмерно устойчивой привязанности государя к прекрасной княжне Катеньке Долгоруковой. На этот роман императора до сих пор принято смотреть сквозь дымчатое стекло сентиментально-лирического жанра. Однако личная жизнь носителя высшей власти всегда есть часть политики. У Александра II было немало мимолётных увлечений раньше, и это никого не волновало, не исключая его собственного семейства. Ситуация с Долгоруковой оказалась принципиально иной, потому что политические обстоятельства вокруг складывались по-иному. Можно не сомневаться, что в опочивальне молодой возлюбленной стареющий император отдыхал не только от общества своей законной жены, но также и от политических амбиций её окружения. Чем отчётливее проявлялось намерение самодержца поставить на место зарвавшуюся «партию императрицы», тем прочнее становилась его симпатия к фаворитке, тем большую известность эта связь приобретала в обществе, тем быстрее вокруг «второго двора» складывалась группировка вельмож, обиженных Шуваловым, Тимашевым и прочими «ретроградами». По сути дела, эта группировка была вторым изданием «партии Константина». Надо сказать, что сам великий князь Константин Николаевич с подчёркнутой любезностью относился к пассии своего брата. И именно из окружения великого князя исходят первые приглушённые слухи о том, что государь тяготится своим законным браком и начинает подумывать о его расторжении.

Истинные намерения Александра II, конечно же, никому неведомы. Но одно только допущение такой возможности создавало в кругах, близких к власти, новую политическую ситуацию. Ибо за вопросом о браке неминуемо следовал вопрос о престолонаследии.

Согласно закону об императорской фамилии, брак государя мог быть расторгнут в случае измены царицы, её неспособности родить наследника, её душевной болезни. Императрица Мария не изменяла мужу, родила ему пятерых сыновей и никаких признаков сумасшествия не проявляла. Единственным реальным поводом для расторжения брака оставалось положение закона, гласившее, что брак может быть признан изначально недействительным в том случае, если при его заключении стороной невесты был утаён факт её болезни, каковая могла бы повлиять на здоровье потомства. Тут, действительно, имелась зацепка: в обществе было хорошо известно о болезненности императрицы, а её первенец Николай Александрович умер в 1865 году совсем молодым, от туберкулёза. Но признание брака изначально недействительным автоматически делало незаконными всех детей от этого брака. Следовательно, наследник цесаревич Александр Александрович утрачивал права на престол, равно как и его братья. И вот тогда наследником становился великий князь Константин Николаевич, а вслед за ним – его потомство. Разумеется, для «партии Константина» такой оборот событий был наиболее желанным. Для вельмож из «партии императрицы» он означал крах карьеры.

В 1874 году в светских салонах Петербурга шёпотом заговорили о неслыханном скандале в Мраморном дворце, резиденции Константина. Его старший сын великий князь Николай был обвинён в краже драгоценных камней с оклада фамильной иконы. Обстоятельства этого дела очень подозрительны и заставляют предполагать провокацию. Поначалу расследование вёл Трепов, как глава петербургской полиции, и вёл, судя по всему, к оправданию молодого великого князя. Но внезапно он был отстранён от дела, расследование передано Шувалову и засекречено. (Тут не будет лишним заметить, что за всем семейством Константина ещё раньше был установлен секретный жандармский надзор: агенты регулярно доносили Шувалову о каждом шаге великого князя и его сыновей, вплоть до того, сколько времени провёл каждый из них наедине с любовницей, а потом Шувалов докладывал обо всём этом лично государю.) Итог, ставший известным публике, – признание Николая Константиновича душевнобольным, лишение титула и прав наследования и ссылка под надзор. Семейство Константина было страшно скомпрометировано, его «партии» нанесён чувствительный удар. Сделано всё это было с ведома Александра II и под его контролем. Кто бы ни был истинным похитителем фамильных ценностей, история эта сыграла на руку врагам Константина, а самодержец использовал её, чтобы вновь уравновесить силы противоборствующих группировок. На сей раз Трепов был втянут в околопрестольную борьбу, вольно или невольно оказавшись на стороне Константина, а его отношения с Шуваловым ухудшились до крайности. Впрочем, этот последний сразу же по окончании дела был отправлен с глаз долой, послом в Англию. В обществе внезапное падение Шувалова связывали с возросшим влиянием Екатерины Долгоруковой.

Этот и последующие годы ознаменовались ростом радикализма в молодёжной, по преимуществу студенческой среде. «Хождение в народ», культ Чернышевского и Некрасова, чтение эмигрантских изданий – лавровского журнала «Вперёд!» и ткачёвского «Набата», – сходки, распространение листовок, отпечатанных в подпольных типографиях, размахивание красным флагом во время той самой манифестации у Казанского собора, за участие в которой был осуждён Боголюбов. Наконец, образование «Земли и воли», рыхлой организации без определённой программы и структуры… Всё это было достаточно мелко и никакой опасности для престола и отечества не представляло. Неизвестно, разгорелось бы революционное пламя или угасло по мере взросления горящих сердец, если бы не старательное раздувание оного путём организации грандиозных политических дел и судебных процессов, апогеем которых стал процесс ста девяносто трех пропагандистов. Кто всеми силами старался напугать власть и общество угрозой со стороны «нигилистов»? «Партия императрицы», ибо она получала повод обвинить врагов-либералов в распространении опасного вольнодумства. И «партия Константина», которая каждый, самый робкий шажок революционеров использовала как повод для разговоров о необходимости новых реформ. Неумелые, неорганизованные, по-молодому торопливые попытки «принести счастье народу» были истолкованы как широкое политическое движение, несущее в себе угрозу государству и обществу. Были раздуты устрашающие по масштабам и нелепые по результатам политические процессы. За всем этим не скрывалось ничего, кроме игры честолюбий. Амбициозные сановники и вожди несуществующих революционных армий играли на руку друг другу.

В цитированных воспоминаниях о деле Засулич А. Ф. Кони обмолвился, что, посетив раненого градоначальника в день покушения, Александр II более не навещал его и вообще «стал к нему хладеть». И объясняет Кони это тем недовольством, которое в государе вызвала якобы произнесённая Треповым фраза о пуле, предназначавшейся императору. Если такая фраза действительно прозвучала, то значит, Трепов увидел за покушением на себя заговор против царя. Прав он был или нет, но в той ситуации, которая сложилась вокруг престола, стороной, заинтересованной в гибели царя, была, безусловно, «партия императрицы». Со смертью Александра II снимался вопрос о наследнике и о политическом будущем сторонников этой «партии».

Интересно, однако, что эта фраза, по предположению Кони, вызвала крайнее неудовольствие государя и даже охлаждение его к верному слуге. Очевидно, огласка версии заговора в пользу наследника (именно так должны были истолковать слова Трепова «информированные» головы) давала в руки противоположной стороне слишком сильное оружие. Возможно, и самого Трепова царь заподозрил в содействии «партии Константина». Это могло стать одной из причин истолкования покушения как дела сугубо личного.

С другой стороны, если Трепов действительно после 1874 года в какой-то степени сблизился с «партией Константина», то противоположная группировка была заинтересована в том, чтобы максимально скомпрометировать его в глазах той самой либеральной публики, которая служила опорой «партии Константина» в обществе. Надо сказать, что у Трепова, как у всякого сановника, оказавшегося на пересечении интересов противоборствующих группировок, было много врагов со всех сторон. С министром внутренних дел Тимашевым его отношения были сложными, с товарищем министра князем Лобановым-Ростовским, курировавшим работу тюрем, – натянутыми, с директором Департамента полиции Косоговским – прямо враждебными. Что уж говорить о III Отделении! Тут градоначальника терпеть не могли – и вследствие его личной вражды с Шуваловым, и в силу извечной неприязни между полицией и жандармерией.

Сотрудники III Отделения вели следствие по «политическим» делам и постоянно вербовали агентов в революционной молодёжной среде. Они были хорошо информированы о нарастающей в этих кругах ненависти к власти, во многом спровоцированной бессмысленными репрессиями, о том, что среди этой молодёжи всё больше сторонников индивидуального террора, что там ждут не дождутся, когда явится герой с кинжалом возмездия в руках. В этих обстоятельствах в поле зрения жандармских офицеров попадает Вера Засулич, безвинно пострадавшая, горящая желанием на исходе молодости совершить подвиг ради счастья человечества. Как орудие для нанесения удара по Трепову она идеальна: тиха, чиста, самоотверженна, терпелива – словом, идеал русской девушки. Даже сербская фамилия пригодилась: борьба сербов за независимость от Турции привлекала куда более пламенный интерес столичной общественности, нежели действия русской армии на Балканах. В общем, образ Веры Ивановны как нельзя лучше подходил для постановки пьесы в жанре «Красавица и Чудовище». Особенно по контрасту с Треповым – сильным, грозным, облечённым властью. Надо было указать ей врага, направить её руку. Вот и направили – чины III Отделения через своих агентов в среде революционной молодёжи.

Это, конечно, предположение. Но оно находит косвенное подтверждение в той старательности, с которой следствие (проходившее, напомню, при участии жандармерии) избегало выяснения каких-либо имён и обстоятельств, связанных с подготовкой покушения. И в отсутствии серьёзных попыток разыскать Засулич после суда или добиться её выдачи швейцарскими властями. И в том глухом молчании, которое хранила сама Засулич до самой смерти. Нет, конечно, она никогда не стала бы сознательной участницей жандармского заговора. Но во время следствия и суда, возможно, поняла, чьим она сделалась орудием. И поэтому так равнодушно приняла свалившуюся на неё после судебного оправдания славу, так неохотно вспоминала о своём террористическом подвиге, а в скором времени и вовсе порвала связи с революционно-террористическими кругами.

Что касается Трепова, то в отношении него враги достигли своей цели. После 24 января, и в особенности после 31 марта, «потерпевшего» возненавидели все. В глазах общества он сделался пугалом и зверем. Даже до сего дня чуть ли не во всех словарях про этого, в сущности, доброго человека пишут: «Прославился жестоким обращением с заключёнными…», «был ранен Верой Засулич, мстившей за беззаконную расправу над Боголюбовым…». Но, как всегда бывает в таких случаях, добившись своих ближайших целей, режиссёры, стоявшие за кулисами событий, оказались не способны предвидеть их далеко идущие последствия. Об этих последствиях, судьбоносных и грозных, – рассказ в следующей главе.

Бомба, пуля и кинжал

Зло, войдя в сердце человека, выходит из него многократно умноженным. Привычка к произволу и начальственное самодурство, свойственные в России представителям власти, подтолкнуло Трепова к совершению неправедного поступка: унизительному наказанию арестанта Боголюбова. Это зло, так сказать, среднего размера, вошло в сердце Засулич и навело её на совершение зла большего: покушение на жизнь старика-градоначальника. Бесы, вырвавшиеся из-под её тальмы вместе с револьверной пулей, разлетелись по душам и сердцам многих русских людей, поселив в одних злорадство и карьерные вожделения, в других – дьявольскую уверенность в том, что можно и нужно добиваться торжества справедливости путём убийства. Три года, последовавшие за роковым 24 января 1878 года, принесли России настоящую эпидемию политических терактов. Это был только первый пароксизм болезни. Но при внимательном изучении его «клинической картины» становится ясно, что террористическая инициатива снизу была успешна потому, что регулярно находила поддержку и содействие сверху.

Приговор по делу Засулич был опротестован прокурором и кассирован Сенатом. Вызванный им скандал спровоцировал изменения в законодательстве: из ведения суда присяжных были изъяты дела о неповиновении и сопротивлении властям, о насильственных действиях и угрозах в отношении должностных лиц, об оскорблении начальников подчинёнными. Словом, произошло очередное укрепление вертикали власти – вполне в духе российской бюрократии. Но главным политическим следствием преступления и оправдания Засулич стали масштабные перестановки в правящих кругах – по сути дела, полная «смена караула».

Отставки, громкие и тихие, начались уже в мае 1878 года. Первым, после длительной беседы с глазу на глаз с императором, подал в отставку министр юстиции граф К. И. Пален. Сменивший его Д. Н. Набоков провёл в Министерстве большую чистку. Среди первых уволены были товарищи прокурора Петербургского окружного суда В. И. Жуковский и А. И. Андреевский – за то, что честно отказались выступать обвинителями на процессе Засулич. При том бездарно проигравший дело Кессель благополучно остался в рядах юстиции. А. Ф. Кони, несменяемый судья, удержался в кресле председателя Окружного суда, но, по истечении судейского срока, надолго удалился от дел.

Чуть позже волны кадрового землетрясения докатились и до Министерства внутренних дел. Министр А. Е. Тимашев, орёл из Особого корпуса жандармов, отлетел в политическое небытие вскоре после Палена. Зато его враг и предшественник, матёрый чиновник и мастер бюрократических игр П. А. Валуев на короткое время вынырнул из мглы: был назначен на пост председателя Комитета министров. (Должность сама по себе скорее почётная, чем связанная с реальной властью, но к ней прилагалось председательство в Особом совещании министров по изысканию мер для укрепления государственной безопасности; название витиеватое и грозное.) Как в Министерстве юстиции, так и в Министерстве внутренних дел отставка первого лица потянула за собой изменение всего руководящего состава. Ушёл и товарищ министра князь А. Б. Лобанов-Ростовский, давний недруг Трепова. Этот сановник занимал по совместительству должность с трудновыговариваемым названием: председатель Комитета по заведыванию Домом предварительного заключения. Естественно, что начальник этого самого Дома полковник Фёдоров тоже был отрешён от должности. Обстоятельства его отставки особенно курьёзны и в то же время показательны. Он был примерно наказан за то, что выпустил оправданную, а следовательно, свободную, Веру Засулич из тюрьмы. По высочайшему повелению посажен на гауптвахту на семь суток и… одновременно представлен к ордену. При этом ему было «убедительно рекомендовано» сразу после гауптвахты отправиться в отпуск с сохранением жалованья, а по окончании отпуска подать прошение об отставке. При этом же тихонько сказано, что место отбывания семидневного наказания он может выбрать сам, и что в его послужной список соответствующая запись занесена не будет. Ясно: «он не виноват, но он виноват» – потому что должен же кто-то быть виноватым.

Странное решение своей судьбы Фёдоров выслушал из уст исправляющего должность градоначальника генерала Козлова (по иронии судьбы – носителя той же фамилии, под которой пыталась скрыть свою личность Засулич). Но сам Козлов ненадолго задержался в доме на углу Гороховой улицы и Адмиралтейского проспекта. Градоначальство вскоре тоже подверглось кадровой перетряске. Самое удивительное, что отставка и немилость постигли жертву покушения – Трепова. Надо сказать, крепкий организм шестидесятипятилетнего генерал-адъютанта быстро справился с ударом, нанесённым 24 января. Ко времени суда он уже был вполне здоров, хотя пуля, которую так и не смогли извлечь врачи, засела где-то под генеральской печенью. Тем не менее ему, сановнику, столпу империи, так же, как и скромному служаке полковнику Фёдорову, было «рекомендовано» числиться больным, затем взять отпуск «для поправки здоровья»… Понятно, от кого «рекомендация» исходила. «Поправив здоровье», Фёдор Фёдорович подал прошение об отставке. Вслед за ним ушёл Козлов, ушёл начальник Сыскного отделения, гордость и легенда русского сыска, Иван Дмитриевич Путилин. Преемником Трепова на посту градоначальника стал генерал Зуров, которого Кони, не обинуясь, называет ничтожеством.

Разумеется, сам по себе приговор 31 марта и даже спровоцированные им беспорядки не могли быть причиной таких катаклизмов в околоправительственных кругах. За волной отставок 1878 года видится иное, а именно: стремление самодержца избавиться от сложившихся властных группировок, радикально обновить своё окружение, возможно, даже ценой смены политического курса. Судьба Засулич, кровь Трепова, жизнь студента Сидорацкого, погибшего в бессмысленной перестрелке на углу Воскресенского и Фурштатской – всё это было использовано как повод для того, чтобы вновь «перебрать людишек». Одновременно возобновляются разговоры о лично-семейных планах царя; сам он готов осуществить неслыханное: поселить свою беззаконную возлюбленную в главной императорской резиденции, в Зимнем дворце. «Партия императрицы» в ужасе, вокруг престола назревает новая схватка неявных политических сил.

И тут на помощь самодержцу в его стремлении осуществить «смену караула» приходят революционеры-террористы.

Хмуроватым, предвещающим дождь утром 4 августа 1878 года шеф жандармов и главный начальник III Отделения Собственной его императорского величества канцелярии генерал-адъютант Мезенцов по обыкновению своему – для здорового моциону – вышел на просторную и малолюдную в этот час Михайловскую площадь. Сановного Николая Владимировича в его прогулке сопровождал подчинённый, жандармский полковник Макаров. Почтенные господа шествовали, степенно и неторопливо беседуя, блистая гвардейской выправкой на фоне таких же прямых, как их спины, копий ограды Михайловского дворца. Внезапно наперерез им быстрой походкой двинулся хорошо одетый молодой человек, темноволосый и смугловатый, в облике его безошибочно угадывалось что-то военное, офицерское. Видимо, это «что-то» загипнотизировало полковника и генерала: Мезенцов несколько удивлённо глянул на решительно приближающегося молодцеватого незнакомца, но ничего дурного не успел заподозрить. Макаров, правда, боковым зрением увидел, что вслед за первым в их сторону двинулся и второй молодой человек с опасным блеском в глазах…

Но полковник ничего не смог предпринять. Неожиданно прямо перед ним произошло нечто такое, что случается только в дешёвых приключенческих романах. Этот, первый, приблизился к Мезенцову вплотную, в руке его сверкнула сталь. Коротко размахнувшись, он точно и сильно всадил кинжал по рукоятку в сукно генеральского мундира слева от блестящего ряда пуговиц. На мгновение оба замерли в каком-то скульптурном, неестественном единстве… Затем незнакомец отдёрнул руку и бросился бежать, а Мезенцов, беспомощно хватая воздух, стал оседать на торцовую мостовую. Очнувшийся Макаров закричал что-то и кинулся было за убегающим, нелепо замахиваясь зонтиком, единственным оружием, которое было в его руках. Но тогда тот, второй, выхватил из кармана револьвер и пару раз выстрелил в Макарова. Полковник инстинктивно шарахнулся в сторону, почувствовал с отрадой, что выстрелы не причинили ему вреда… И увидел, как оба злодея впрыгивают в стоящий поодаль изящный кабриолет, запряжённый прекрасным беговым рысаком. Ещё мгновение – кабриолет рванул с места и через считанные секунды исчез за углом. Макаров бросился обратно. Генерал-адъютант Мезенцов, скорчившись, лежал на мостовой; под ним темнела расплывающаяся лужа крови. С нескольких сторон к нему бежали городовые.

Шеф жандармов скончался через полчаса. Несмотря на все усилия полиции и жандармерии, отыскать убийцу и его сообщника, конечно же, не удалось. Впрочем, имя человека, подобно Бруту, средь бела дня заколовшего кинжалом главу политической полиции России, вскоре стало известно и следствию, и его друзьям-революционерам. Он сам через некоторое время объявился за границей. Сергей Михайлович Кравчинский, писатель, известный под псевдонимом Степняк. Родился в 1850 году в семье военного врача, окончил Орловский кадетский корпус и Петербургское артиллерийское училище (вот откуда военный вид и офицерская выправка). Служил недолго, по выходе в отставку участвовал в кружках социалистов-вольнодумцев, к которым в начале семидесятых годов прочно приросло наименование «народников». В 1877 году вместе с группой друзей примкнул к «Земле и воле», организации бестолковой, аморфной, не имеющей ни чёткой программы, ни определённого состава. Там молодому энергичному отставному артиллеристу было скучно. И вот – выстрел Засулич. Сразу понятно стало, что делать. Кравчинский опубликовал в подпольной печати восторженный панегирик Вере Ивановне, написанный в таком стиле, в каком самый влюблённый на свете гимназист не найдёт решимости обратиться к предмету своих платонических восторгов. Затем решил тоже совершить подвиг. Нужен был предмет и повод.

Тут, как раз в мае, в вольнодумных салонах Петербурга распространилось известие: государь отклонил ходатайство о смягчении участи осуждённых по процессу ста девяноста трех. Собственно, осуждено было шестьдесят четыре человека, из них большинство отсидело свой срок ещё до суда, так что ожидавших либо каторги, либо государевой милости оставалось всего двадцать восемь. При этом сами судьи, выносившие приговор, приложили к нему прошение о смягчении. 23 января 1878 года, когда выносился приговор, никто не сомневался в том, что государь проявит снисхождение и сократит срок тюрьмы и каторги до минимума, а возможно, и вовсе освободит заблудших молодых овец от наказания. Но после истории с оправданием Засулич, ни о каких послаблениях речи быть не могло. Тем не менее в обществе нашли виновного в немилости государевой. Вроде бы о нежелательности смягчения приговора докладывал царю начальник III Отделения Мезенцов. И вот, трое молодых людей – Сергей Кравчинский, его приятель Александр Баранников (тоже бывший офицер) и некто Лев Дейч – выносят Мезенцову «смертный приговор». И Кравчинский, пылая энтузиазмом, решает: орудием возмездия на сей раз будет кинжал. Использование револьвера после Засулич выглядело бы слишком уж явным эпигонством. Баранников вызвался его «прикрыть». Те двое на Михайловской площади и были – Кравчинский и Баранников.

Баранников через два с половиной года попадёт в руки жандармов и умрёт в «секретном доме» Петропавловской крепости. Кравчинский до самой смерти (под колёсами лондонского поезда в 1895 году) будет избегать воспоминаний об убийстве 4 августа. Один Дейч в мемуарных записках о Кравчинском оставит краткий рассказ об этом террористическом акте. Из рассказа Дейча следует, во-первых, что сами «пострадавшие от произвола царских сатрапов» осуждённые, мстить за которых вызвался Кравчинский, всеми силами пытались повлиять из тюрьмы на заговорщиков, отговорить их от исполнения задуманного убийства. Не удалось. Во-вторых, что план теракта был осуществлён с поразительной лёгкостью: два месяца слежки за жертвой, обеспечение способа и путей бегства – и дело в шляпе. И третье: на убийство Мезенцова террористов вдохновил пример Засулич.

К слову сказать, это был не первый случай восторженного подражания акту 24 января. Ещё до суда над Засулич, в феврале 1878 года, в Киеве молодым борцом за правду Осинским было совершено покушение на прокурора Котляревского. А в мае, там же, в Киеве, ещё один искатель справедливости по фамилии Попко убил жандармского следователя барона Гейкинга. Как будто жандармы и прокуроры виноваты в том, что в мире существуют зло и неправда! Но, конечно, киевские теракты не имели такого резонанса, как удар кинжалом на Михайловской площади.

Успех окрыляет. Средство для решения проклятых вопросов было найдено.

Год 1879-й вошёл в историю России как год тревожный, полный роковых предвестий и мрачных ожиданий. В самом его начале, в январе, по Петербургу распространились прокламации какого-то непонятного «Северного союза русских рабочих». В них ясно ставилась цель: «Ниспровержение существующего политического и экономического строя государства как строя крайне несправедливого». В остальном программа Союза крайне эклектична. Среди требований – свобода слова, печати, собраний и сходок; замена постоянной армии вооружённым народом; уничтожение паспортной системы и свобода передвижения; наконец, прекращение преследований по политическим делам, а заодно – уничтожение сыскной полиции. Во всём этом – смешение мотивов либеральных песен с анархическими, и даже с такими, в которых слышатся блатные аккорды преступного мира. Вслед за появлением прокламаций, по заводам и фабрикам столицы прокатилась волна стачек. Рабочие вроде бы собирались идти с прошением к градоначальнику Зурову, или даже к самому наследнику престола. Не успели. Закончилась эта январская вьюга тем, чем только и может закончиться любое проявление социальной активности в царстве государственно-капиталистического деспотизма: столкновениями рабочих с полицией, арестами и бездумными административными расправами.

Как выяснилось впоследствии, одним из составителей программы полумифического «Северного союза» был рабочий-столяр Степан Халтурин, из крестьян Орловской губернии. Поучаствовав в январе 1879 года в шараханьях нестройных рядов питерских пролетариев, он разочаровался в возможностях рабочего движения. Новых единомышленников он нашёл среди землевольцев, вдохновлённых примером Засулич и Кравчинского. Им надо было во что бы то ни стало превзойти своих предшественников. Не какой-нибудь там градоначальник или шеф жандармов должен стать объектом их социальной мести, а сам царь. И новое бессмысленное злодеяние не заставило себя ждать.

2 апреля, ранняя весна. Государь император отправился на свою традиционную дневную прогулку. После покушения Каракозова прошло тринадцать лет без двух дней – можно было подзабыть испытанный тогда страх. Но револьверы и кинжалы, направленные на ближайших сановников, не давали успокоиться. Места для столь любимых Александром II (как и двумя его венценосными предшественниками) пеших прогулок приходилось теперь выбирать с осторожностью, поближе к Зимнему дворцу, который казался ещё гранитной скалой безопасности. Набережные Невы, Дворцовая площадь, Мойка… Охрана государя была усилена, но кому хочется всё время ходить под конвоем? Приблизившись к широкому Певческому мосту, император дал знак своим спутникам, чтобы те чуть поотстали. Кругом не видно ничего подозрительного, а побыть в одиночестве так необходимо. Заложив правую руку за спину, а левую по-военному держа вертикально-неподвижно, как бы придерживая саблю, государь величественно вступил на дугообразный подъем моста. И тут перед ним возник, как из-под земли вырос, какой-то человек, кажется, молодой, внешности неприметной. Впрочем, разглядеть его властелин великой империи не успел. Но успел, к своему счастью, увидеть в руке человека чёрный ствол и, прежде чем оттуда вырвалось адское пламя, рванулся в сторону. Выстрел, другой, третий, четвёртый, пятый! Необъяснимым образом вспомнив то, чему его обучали на военных занятиях лет сорок назад, Александр Николаевич метался, отпрыгивая и приседая, уклоняясь от пуль, инстинктивно придерживая левой рукой фуражку. Пять выстрелов – пять промахов. Всё.

Подбежавшие охранники повалили стрелявшего на землю; он пытался проглотить что-то, как потом оказалось, яд, но его скрутили. Царь уже стоял по-прежнему величественно-прямо, но дышал тяжело, хрипло, лицо его, и без того бледное, было бескровнее обычного, губы посинели.

Личность стрелявшего была вскоре установлена, да он и не таился. Из протокола допроса, произведённого в тот же день: «Зовут меня Александр Константинович Соловьев, коллежский секретарь из дворян Петербургской губернии… Я окрещён в православную веру, но в действительности никакой веры не признаю. Ещё будучи в гимназии, я отказался от веры в святых… Отрекся даже и от верований в Бога, как в существо сверхъестественное. Служил учителем в Торопецком уездном училище до 75 года; затем решился жить среди народа и преимущественно в Нижегородской губ. В Петербург прибыл в декабре, постоянной квартиры не имел; то ночевал у родных… то где попало, даже на улицах. Сознаюсь, что намерен был убить государя, но действовал я один – сообщников у меня не было. Мысль об этом возникла у меня после покушения на жизнь шефа [жандармов]».

Следствие и суд были ещё более скорыми, чем по делу Засулич. 25 мая Верховный уголовный суд вынес приговор – смерть через повешение, и 28 мая долговязое, нескладное тело Александра Соловьёва задёргалось в петле на традиционном месте казней – Смоленском поле.

Видимо, следствию и тут «всё было ясно». «Действовал один» – ну так действовал один. Правда, на сей раз связями государственного преступника занялись более внимательно, кое-кого даже арестовали. Но самого-то главного жандармские следователи так и не выявили. Соловьёв был хорошо известен в том кругу вчерашних студентов-пропагандистов, вдохновлённых образами Засулич и Кравчинского, которые уже полным ходом, со всей возможной решительностью и самоотверженностью, создавали первую настоящую террористическую организацию в России. Через три месяца после казни Соловьёва она обретёт чёткую структуру и имя, под которым войдёт в историю: «Народная воля».

Об истории «Народной воли», обо всех деталях террористической охоты, организованной её вождями на русского царя, мы рассказывать не будем – эта тема достойна отдельной книги. Напомним только основные факты в хрестоматийном изложении.

Ещё весной 1879 года несколько землевольцев – решительных сторонников террора – объединяются в группу, для которой придумывают гимназическое название: «Свобода или смерть!» Собравшись 15 июня на пикник в лесочке под Липецком, фанатики – среди которых будущий узник Шлиссельбургской крепости Николай Морозов, будущий создатель «адских машин» и проекта космической ракеты Николай Кибальчич, будущий ренегат и монархист Лев Тихомиров – выносят смертный приговор Александру II. В августе террористическая организация окончательно сложилась и обрела имя: «Народная воля». В её рядах, кроме названных, появляются: творец конспирации Александр Михайлов, прирождённый лидер Андрей Желябов, уже известный нам соучастник убийства Мезенцова Александр Баранников. Чуть позже состав пополняется прекрасными и самоотверженными представительницами знатных дворянских родов: Верой Фигнер и Софьей Перовской. Первое покушение они готовят на железной дороге в ноябре 1879 года: закладывают под рельсы взрывные устройства в трёх местах на пути следования царского поезда. Но царский поезд трижды избегает крушения, под откос оказывается пущен поезд свиты. Народовольцы не падают духом. Примкнувший к ним Степан Халтурин предлагает новый дерзкий план: взорвать царя в его собственной резиденции, в Зимнем дворце. Он, хороший столяр и плотник, устраивается во дворец на работу и тайком, фунт за фунтом, проносит в карманах взрывчатые вещества и все материалы, необходимые для взрывного устройства. Ужасную мину – три пуда (полцентнера) динамита – он закладывает в воздуховодной трубе под полом Белой столовой, в которой государь обычно обедает в кругу семьи. 5 февраля 1880 года гремит страшный взрыв, убиты и ранены десятки человек – прислуга, солдаты – но царь, опоздавший на несколько минут к обеду, остаётся невредим.

Халтурин успевает скрыться (его поймают через два года в Одессе, в связи с другим покушением, и повесят). Но результатом взрыва становится изменение политического курса. Уже через четыре дня создаётся Верховная распорядительная комиссия по охранению государственного порядка во главе с графом М. Т. Лорис-Меликовым. У нового государственного мужа широчайшие полномочия и двуединая программа действий: беспощадная борьба с крамолой и уступки обществу в виде продолжения либеральных реформ. В скором времени он становится министром внутренних дел, ему переподчиняется Особый корпус жандармов, III Отделение упраздняется вовсе, а все правоохранительные структуры империи соединяются в том же министерстве под управлением Департамента полиции (директор барон И. О. Велио – личность малоприметная, но в апреле 1881 года его сменит Вячеслав Константинович Плеве – запомним это имя). Агентура Департамента внедряется в круги революционеров. Поздней осенью начинаются аресты среди активистов «Народной воли», но эти провалы только подталкивают вождей к действию.

Под руководством Андрея Желябова в конце года разрабатывается новый план: закладка взрывного устройства в подкоп под Малую Садовую улицу, по которой царь регулярно ездит в Михайловский манеж. Одновременно – подготовка заговора среди офицеров (для этого Желябов создаёт при «Народной воле» тайную военную организацию). Работа над осуществлением плана идёт буквально наперегонки с действиями полиции. В декабре-январе один за другим в лапы полиции попадают руководители народовольческого подполья (правда, почти все непосредственные участники готовящегося покушения по странному стечению обстоятельств остаются на свободе). Наконец всё готово и день покушения назначен: 1 марта 1881 года.

И надо же, за день до роковой даты, в гостинице на Невском (дом 66), во время конспиративной встречи арестован Желябов. Что делать? Софья Перовская берет руководство в свои руки. К 1 марта, не надеясь полностью на ту штуку в подкопе, она готовит ещё четырёх исполнителей с ручными бомбами. Как в воду глядела: в этот день царь поехал не по Малой Садовой, а по Итальянской. Всё пропало? Только не для Софьи Перовской! Смешавшись с толпой, она продолжает наблюдение. Вот царский экипаж отъехал от врат Манежа, в сопровождении эскорта покатил в сторону Михайловской площади и остановился перед Михайловским дворцом. Теперь всё стало ясно: царь отправился пить чай к великой княгине Елене Павловне; отсюда до Зимнего дворца нет другого пути, кроме как по Екатерининскому каналу. Туда Перовская переводит своих бомбометателей. Долгое, томительное ожидание. И вот, царская карета выворачивает на набережную канала. Минута, вторая, третья… Взрыв. Бомба, брошенная Николаем Рысаковым, повреждает карету, но царь жив и невредим. Он подходит к схваченному Рысакову, начинает его допрашивать… В это время сзади, никем не останавливаемый, приближается юноша в студенческой шинели и с размаху кидает оземь смертоносный свёрток. Взрыв. Террорист и царь, оба смертельно ранены. Царь скончается от страшных ран и огромной кровопотери вечером того же дня. Личность убийцы ещё надо будет установить; для опознания его голову отделят от туловища, поместят в банку, зальют спирто-формалиновой смесью и будут показывать всем, кто мог его знать. Так выяснят имя: Игнатий Гриневицкий.

Софья Перовская и создатель бомб Николай Кибальчич будут арестованы в ближайшие дни и уже в конце марта предстанут перед судом вместе с Желябовым, Рысаковым, Михайловым и Гельфман. Первые пять будут по приговору суда повешены 3 апреля; беременной Гельфман смертная казнь будет заменена тюрьмой. Оставшиеся на свободе народовольцы попытаются продолжить борьбу, но безуспешно. В течение последующих трёх лет эта страшная террористическая организация будет практически полностью разгромлена. Граф Лорис-Меликов уйдёт в отставку, а его умеренно-конституционный проект будет надолго предан забвению.

Всё это общеизвестно. Во всём этом много загадок, много стечений обстоятельств, находящихся на грани вероятного. Их исследование мы отложим до другого времени. Но вот на что стоит обратить внимание. С появлением этой удивительной организации, несколько лет державшей в страхе огромную империю, терроризм в России выходит на совершенно новый уровень развития. И в новую фазу вступают странные, парадоксальные взаимоотношения смертоносного подполья с сияющими вершинами государственного аппарата.

«Народная воля» была окружена плотной пеленой мифов во время своего существования, туман легенд остался в её истории до сих пор. Невозможно точно установить её состав и количество реальных участников, а следовательно, понять её настоящие масштабы. Современникам народовольческого террора она казалась всесильной, вездесущей, бесчисленной, аки песок морской. Сейчас мы по именам знаем чуть ли не всех её активных деятелей. Но сколько народу оказалось втянуто в её орбиту, в каких углах страны и в каких государственных учреждениях существовали её отделения – это и теперь доподлинно неизвестно. Несомненно только одно: это была первая настоящая подпольная политическая организация в России, обладающая жёсткой структурой, действующая по всем законам конспирации и, главное, имеющая чётко поставленные задачи. Правда, и тут остаются неясности: например, каковы были планы действий народовольцев в случае успеха террора? Но, по крайней мере, программа-минимум – убийство царя – абсолютно проста и очевидна.

С этим связана первая тайна «Народной воли». Эффективная, пусть даже немногочисленная, подпольная организация требует денежных затрат. Надо нанимать конспиративные квартиры, изготовлять поддельные документы, обеспечивать постоянные переезды с места на место, в том числе путешествия за границу для связи с политической эмиграцией, печатать листовки, прокламации, газеты в секретных типографиях… Если можно поверить в то, что революционно-вольнодумные кружки и слабо организованные объединения, подобные «Земле и воле», могли существовать «вскладчину», на скудные пожертвования своих братьев-студентов, да на редкие дары богатых соучастников, то народовольческое подполье, несомненно, имело постоянные и немалые источники финансирования. Тем более что народовольцы избрали новую для России тактику террора – использование взрывных устройств. Создание таких смертоносных чудовищ, даже при фанатичном энтузиазме и гениальной изобретательности «главного техника партии» Николая Кибальчича – это и оборудованные лаборатории, и дорогостоящие материалы. Вообще, бомба дорого стоит по сравнению с пулей и кинжалом.

Как осуществлялось финансирование народовольческого террора? На этот вопрос внятного ответа нет. Конечно, использовались средства, собранные среди сочувствующих, в том числе эмигрантов и иностранных социалистов. Есть упоминания о двадцати тысячах рублей, полученных народовольцами Якимовым и Зацепиной при заключении ими фиктивного брака и пожертвованных на нужды организации. Упомнают и об одиннадцати тысячах, полученых по завещанию после казни землевольца Лизогуба. Этих денег могло бы хватить на издание подпольной газеты, на скромное содержание полутора десятков профессиональных борцов за свободу, на один серьёзный теракт, но никак не на осуществление систематической подпольной «динамитной» деятельности. Можно сказать с уверенностью: источники денежной поддержки своего дела революционеры могли найти только в России и только у сильных мира сего. И тут нельзя не вспомнить о совпадении интересов некоторых властных лиц и группировок с задачами народовольцев. Самодержавие мешало одним и будило ненависть других. Да к тому же ещё эти попытки самодержца избавиться от усиливающейся опеки со стороны собственного окружения, эти перетасовки сановной колоды, эти странные матримониальные планы, вызывающие у большинства вельмож постоянную неуверенность в своём будущем… Всему этому очень желательно было бы положить конец.

И другая загадка: поразительная неуспешность правоохранительных структур в борьбе с террористами. В течение одиннадцати месяцев, прошедших после взрыва на железной дороге, народовольческая организация оставалась неуязвима, невидима для полиции и жандармов. А между тем террористы изготовляли свои мощные бомбы не в лесу и не в подземных пещерах, а в столице, на квартирах, в многолюдных жилых домах, можно сказать, у всех на виду. Вопиющий факт: 29 ноября 1879 года при аресте народовольца Квятковского, тесно связанного с Халтуриным, у него был обнаружен подробный план Зимнего дворца с обозначением места предполагаемой закладки бомбы. Бумага эта попала в руки сыщиков через десять дней после взрыва на железной дороге и за шестьдесят восемь дней до взрыва в Зимнем. И вплоть до 5 февраля оные сыщики так и не смогли разгадать значение добытого документа. Конечно, можно объяснять это неготовностью охранных структур к борьбе с революционным подпольем. Однако же терроризм в России начался не осенью 1879 года, а гораздо раньше, можно было бы и научиться. Притом как раз первый теракт, каракозовский, был расследован куда лучше, чем последующие. В этом отношении показателен случай с Соловьёвым, а также эпизод с ещё одним политическим покушением.

20 февраля 1880 года Михаил Тариэлович Лорис-Меликов, только что назначенный председателем Верховной распорядительной комиссии, собирался отправиться по важным вельможным делам из своей квартиры на Большой Морской, возле Почтамтского переулка. Слуга подал шинель, швейцар распахнул дверь, и генерал вышел на ступени крыльца. Карету ещё не подали. Лорис-Меликов огляделся вокруг, вдохнул сыроватый февральский воздух, подумал что-то о нерадивости кучера… В это время к подъезду подбежал молодой человек, выхватил револьвер и почти в упор выстрелил. Генерал среагировал мгновенно: бросился на стрелявшего, повалил его, вырвал из руки оружие. Тут и охрана подоспела. Пока вязали злоумышленника, Михаил Тариэлович осмотрел себя: ран не было, зато шинель продырявлена пулей. Задержанный, как выяснилось, Ипполит Млодецкий, то ли поляк, то ли польский выкрест. А, ну раз поляк, то всё ясно. Борец за «неподлеглость» и враг России. На следующий день он был осуждён, а ещё на следующий – казнён.

Поразительная торопливость! Как будто специально сделано, чтобы подследственный не успел ни о чём рассказать. А ведь Млодецкий был связан с «Народной волей», за которой охотились все «ищейки царизма». Но связи не выявлены, возможный свидетель уничтожен. Снова та же история, что и в деле Засулич, и при расследовании покушения Соловьёва.

Ничего не изменило объединение полиции и жандармерии под управлением Департамента полиции и создание при нём отдела, ведающего секретной агентурой. Прошло более полугода, прежде чем им удалось выйти на след руководителей «Народной воли», и то защитники правопорядка всё время, как нарочно, в опасной игре с «бомбистами» запаздывали на один ход. Да и суд над «первомартовцами», и их казнь совершились так поспешно, так много вопросов оставили без ответов, что невозможно отделаться от мысли: кому-то нужно было если не спасти «Народную волю», то, по меньшей мере, затянуть борьбу с ней на неопределённый срок.

Но самое главное, самое далеко идущее последствие этого странного вальса террористов и власти – торжество двойничества и провокации. Рождённая в кружках нечаевцев, вскормленная хитроумными подчинёнными графа Шувалова, провокация по-настоящему взрослеет и обретает себя в народовольческие времена. Ею равно пользовались и революционеры, и охранители устоев. Хорошо известно, что осенью 1880 года жандармам удалось завербовать близкого к руководству партии народовольца Ивана Окладского, сыгравшего потом немаловажную роль в сыске и изобличении многих своих товарищей. Но с противоположной стороны такого рода попытки были предприняты ещё раньше. «Народная воля» ещё не оформилась вполне, а Желябов, создавая «Военную организацию», лелеял планы внедрения своих агентов в штабы войск, в структуры государственной власти и, прежде всего, в III Отделение и Департамент полиции. В 1880 году ему это удалось: в Департамент полиции был принят на службу неприметный и очень исполнительный сотрудник, Николай Клеточников. Более полугода он, завоевав полное доверие департаментского начальства, добывал и передавал руководству «Народной воли» секретную, жизненно важную информацию, и лишь в декабре был раскрыт. Обычно его деятельность, его провал и гибель представляют как пример фанатичного служения делу революции. Но точно ли так слепо было руководство Департамента? Не использовали ли Клеточникова для установления контактов с руководством «Народной воли»? События последующих лет покажут, что такой вариант вполне возможен. Обе стороны окончательно осознают ту истину, которую когда-то проповедовал Нечаев: охранителям режима выгодна активность революционеров, ибо она безмерно расширяет пределы жандармской власти; врагам режима выгодна жестокая бесчеловечность властей, потому что она мобилизует под знамёна революционной борьбы новых и новых сторонников. Провокация с обеих сторон неизбежна. Вскоре она станет основной формой взаимоотношений между террористами и империей.

Полицейский револьвер против революционного лома

16(29) декабря 1883 года в самом центре Петербурга, в доме № 91 по Невскому проспекту, в квартире под роковым нумером «13», был зверски убит жандармский подполковник Георгий Порфирьевич Судейкин, глава секретной полиции России. История его убийства представляет собой невероятный клубок провокаций, загадок, романических приключений и политических интриг. И последствия сего происшествия были великие: революционное подполье в дьявольском акте совокупилось с произволом бесчеловечного государства – и породило чудовище по имени «провокация». Предательство, ложь, коварство и безудержное стремление к власти становятся отныне основными мотивами поведения политических деятелей России вплоть до наших дней.

Традиционная версия происшедшего сложилась из показаний, данных соучастниками убийства на суде в мае-июне 1887 года, и из воспоминаний их товарищей-народовольцев. Наиболее связен рассказ Льва Тихомирова, одного из вождей «Народной воли», впоследствии перешедшего в монархический лагерь. Тихомиров, в свою очередь, о многих обстоятельствах преступления повествует со слов его организатора и участника Сергея Дегаева. Вот эта версия в основных чертах.

После «дела 1 марта 1881 года» «Народная воля» переживала трудные времена. Аресты, казни, эмиграция. К началу 1883 года на свободе оставались лишь три авторитетных деятеля: Вера Фигнер, продолжавшая борьбу в российском подполье, Мария Ошанина (Оловенникова), жившая в Париже, и Лев Тихомиров, укрывшийся в Женеве. Весной 1883 года в дверь квартиры Тихомирова постучался неожиданный гость: народоволец Сергей Дегаев, примчавшийся (по поддельным документам) в свободную Швейцарию из России. За разговорами о буднях революционного подполья Дегаев вдруг сделал хозяину страшное признание. Вот уже полгода, как он завербован жандармами. Это случилось во время ареста, в декабре 1882 года. Вербовал подполковник Судейкин; он заморочил голову импульсивному, нестойкому революционеру фантасмагорическими планами объединения подполья и полиции против самодержавия; организовал Дегаеву побег в обмен на осведомительство. За полгода Дегаев выдал Судейкину несколько десятков, если не сотен, товарищей по партии (в том числе свою главную покровительницу, доверчивую Веру Фигнер); раскрыл шифры и пароли; провалил множество конспиративных квартир. Из-за его предательства Судейкин полностью контролирует народовольческое подполье в России. Но Дегаев раскаялся; что же ему теперь делать?!

Тихомиров потрясён; но он не теряет ясности мысли. Что ж, содеянное ужасно, карой должна стать смерть. Или… Дегаев может смыть позорное пятно и искупить вину перед партией, если, продолжая сотрудничество с полицией, заманит в ловушку и убьёт кого-нибудь из архиважных государственных мужей. Дегаев оживляется: как же, не об этом ли шла у него речь с Судейкиным? Тот, полностью доверяя своему сверхценному агенту, делился с ним планами: опираясь на силы «Народной воли», устроить убийство самого министра внутренних дел, тупого реакционера и мракобеса Д. А. Толстого. Судейкин беспринципен и бесконечно честолюбив; Толстой вставляет ему палки в колёса; Судейкин разрабатывает макиавеллиевскую комбинацию: убить министра, запугать тем самым правительство и государя, потом арестовать кое-кого из революционеров, доказав таким манером свою эффективность и незаменимость, стать после этого во главе госуправления, подчинить себе волю царя, и тогда… Тогда всё возможно, даже реформы в социалистическом духе. У Дегаева голова кружится от такого плана, но Тихомиров мыслит трезво. Нельзя доверяться Судейкину, злейшему врагу революции и жандарму до мозга костей. Играя на доверии и притворясь соучастником, заманить в ловушку и от имени партии казнить самого Судейкина – вот это было бы истинным искуплением вины. На том и порешили. Дегаев получил от Исполнительного комитета «Народной воли» задание: убить Судейкина. И поехал в Петербург – выполнять.

К убийству были привлечены надёжнейшие: Николай Стародворский и Василий Конашевич. Контролировали дело поляк Куницкий и друг Маркса несгибаемый Герман Лопатин. Решено было убить Судейкина на конспиративной квартире (туда Судейкин являлся, по словам Дегаева, не только для секретных переговоров; но, будучи сладострастником, наведывался с «девочками»). Нанята роковая квартира была на имя Яблонского; под сим псевдонимом скрывался Дегаев. Он должен был заранее спрятать в дебрях квартиры Стародворского и Конашевича, вооружённых ломами; Судейкина заманить туда якобы для важной беседы. Остальное, как говорится, дело техники. Покушение несколько раз срывалось. Наконец, 16 декабря 1883 года, Судейкин явился…

О подробностях убийства – потом; а теперь поближе познакомимся с главными персонажами.

Сначала о Судейкине. Год рождения 1850-й; убит в тридцать три года: подходящий возраст для мученической кончины. Офицер Киевского губернского жандармского управления, десять лет без особых успехов тянул служебную лямку; к 1879 году дослужился до капитанского чина. И вдруг – взлёт. Образовалась «Народная воля»; её оружие – политический террор. Судейкин активно включается в борьбу с крамолой – вот она, деятельность, в которой раскрываются его незаурядные сыщицкие способности. Благодаря ему в 1879–1880 годах разгромлено народовольческое подполье в Киеве. И тут – 1 марта 1881 года страшный взрыв в Петербурге на Екатерининском канале. Царь убит; в правительственных кругах кадровые перемены. Либеральный министр внутренних дел М. Т. Лорис-Меликов теряет влияние; выдвигается директор Департамента полиции, молодой, энергичный и честолюбивый В. К. Плеве. Ему нужны помощники, тоже энергичные и честолюбивые. По инициативе Плеве Судейкин переведён на должность начальника секретной агентуры Петербургского губернского жандармского управления. Есть где развернуться: с апреля по декабрь 1881 года при участии руководимой им службы в столице арестовано более двухсот народовольцев. В декабре, уже в чине майора, Судейкин получает новое высокое назначение: указом государя создана Общероссийская секретная полиция (в России это – первая и единственная спецслужба в полном смысле слова); Судейкин – её «особый инспектор», то есть руководитель. В начале следующего года – и подполковничий чин в подкрепление должности; неплохой прыжок: из капитанов в подполковники; из провинциальных жандармов – в начальники тайного, и потому никем не контролируемого ведомства.

В 1882–1883 годах Судейкин идёт от успеха к успеху; аресты – сотнями; награда – личная милость государя; за захват одного из активистов «Народной воли» Судейкину из царского кармана пожаловано пятнадцать тысяч рублей (годовое жалованье министра), за другого – ещё пять тысяч. Залог успехов – блистательная система вербовки. Принцип гениально прост: жандарм идёт к арестанту не как враг, а как тайный друг и единомышленник. Свой среди чужих. «Положа руку на сердце, милостивый государь… Здесь нас никто не слышит… Ей-богу, я держусь ваших взглядов. Долой самодержавие. Но я должен скрывать, сами понимаете. Нас не так уж мало среди полицейских чинов. Нужно установить связи с революционным подпольем – я очень, оч-чень в этом смысле на вас надеюсь… Конечно, придётся выдать кого-то из ваших, но зато вы – в тылу врага… Мы устроим вам побег. Будем бороться вместе… Подпишите!» Действовало. «Народная воля» тоже стремилась внедрить своих людей во вражий стан. Эдакое взаимное коварство.

Теперь о Дегаеве. Родился в 1857 году, окончил кадетский корпус, служил в артиллерии (как и Кравчинский). В 1879 году связался с народовольцами; вышел в отставку в чине штабс-капитана (быстро рос: за пять лет – из юнкеров в штабс-капитаны! способности и честолюбие!). С 1880 года – член лелеемой Желябовым народовольческой военной организации. Ничем выдающимся себя не проявил до осени 1881 года. Тогда, после арестов, уничтоживших ядро народовольческой секты в России, близорукая Вера Фигнер ввела его в состав практически несуществующего Исполнительного комитета. В это самое время был ненадолго арестован его брат Владимир; этот юноша-офицерик пытался внедриться в охранку по заданию народовольца Златопольского; в результате попал в сети Судейкина. Стал ли Владимир сознательным осведомителем – сказать трудно, но именно он познакомил Судейкина с братом. Жандарм и отставной артиллерист проявили друг к другу взаимный интерес. Сергей Дегаев неоднократно встречался с Судейкиным в 1881–1882 годах: якобы брал у подполковника чертёжную работу на дом. В конце 1882 года Фигнер отправила Дегаева в Одессу налаживать подпольную типографию. Тут-то он и попался. Арест грозил виселицей. И тогда Дегаев из темницы воззвал к Судейкину.

Судейкин примчался на зов. В тюремной одиночке между ним и Дегаевым был заключён союз. В обмен на осведомительство Судейкин организовал Дегаеву побег. В январе 1883 года Дегаев явился к собратьям по партии, был принят восторженно и, после ареста Фигнер (в феврале), фактически возглавил то, что осталось от «Народной воли» в России. Разумеется, контроль за его действиями осуществлял Судейкин.

К этому времени разброд и шатания в народовольческом движении достигли степени раскола. Главное противостояние – между «стариками», немного блаженными участниками «хождения в народ», адептами индивидуального террора, исповедниками бланкизма, прудонизма, нечаевщины и прочих романтических глупостей, и «молодыми», более прагматичными деятелями, заглядывавшимися уже на марксизм. Среди «молодых» лидировали Стефанович, Якубович, Лопатин; «стариков» из «чудного далека» пытался вдохновлять Тихомиров, из «узилища» – Вера Фигнер. Отношения обострялись; молодые винили стариков в провале стратегии и пытались перехватить тайные нити управления. На их взаимном остервенении играл Судейкин. Из Дегаева он, по-видимому, собирался сделать нового лидера партии, способного низвергнуть «стариков» и объединить «молодых».

Как думал поступить Судейкин с контролируемой им революционной организацией в дальнейшем? В 1882 году после доброго Лорис-Меликова и дипломатичного Н. П. Игнатьева в должности министра внутренних дел и шефа жандармов оказывается припадочный Д. А. Толстой. Шеф и покровитель Судейкина Плеве отнюдь не был этим обрадован, ибо сам метил в министры. Тогда в «Вестнике „Народной воли“» был напечатан разговор Плеве с Судейкиным.

«Плеве: Вам следует быть очень осторожным, голубчик. Ваша жизнь самая дорогая для России после жизни государя.

Судейкин: Ваше превосходительство забываете жизнь графа Толстого…

Плеве (после раздумья): Конечно, конечно, мне было бы очень жаль его как человека… Но признаться – его смерть была бы полезна для России».

Этот разговор Тихомиров записал со слов Дегаева, а тому якобы сообщил о нём Судейкин, так что достоверность сомнительна. Но между министром и главой Секретной полиции действительно были трения. Видимо, Судейкин вынашивал планы превращения «Народной воли» в орудие борьбы против Толстого, в средство собственного продвижения к власти.

И ещё: в первые два – три года царствования Александр III держал скипетр нетвёрдо: у него были серьёзные оппоненты в государственном аппарате, сложившемся при его отце (Лорис-Меликов, Набоков, Милютин, Адлерберг…); были соперники в императорской семье: великие князья Константин и Николай Николаевичи – бывший председатель Государственного совета и бывший главнокомандующий. В этих условиях, обостряемых революционным террором, не исключались никакие варианты смены власти, вплоть до переворота. С такими козырями, как секретная полиция и подпольная террористическая организация, Судейкин мог пускаться в самую фантастическую, самую рискованную игру.

Вернёмся к основной версии убийства. Она непротиворечива, целостна, сценична, но вся построена на субъективно-психологических мотивах. Поступки персонажей объясняются изгибами их картинно-книжных характеров. Дегаев – мятущаяся душа, идеалист и мрачный честолюбец, совестливый злодей, готовый и на подвиг, и на подлость. Судейкин – умён, коварен, властолюбив, дьявольски хитёр и азартен до безрассудства. Оба трепещут пред призраком Исполнительного комитета «Народной воли»; один идёт на всё, чтобы уничтожить его, другой в решающий момент подчиняется его грозному авторитету.

Если отказаться от психологем в духе сентиментально-кровавых романов того времени, если не усматривать в Дегаеве Раскольникова, в Судейкине – смесь Порфирия Петровича, Лужина и Свидригайлова, а проанализировать их поступки с точки зрения целесообразности и здравого смысла, то обнаруживается много невероятного. Необъяснимым представляется признание, сделанное Дегаевым Тихомирову в Женеве. Сам Тихомиров, пытаясь растолковать его, впадает в наивную беспомощность: «При разговорах со мной в нём пробудилось прежнее уважение к старым деятелям Исполнительного комитета… Он стал предполагать, что я угадываю его тайну… Вся эта сложность впечатлений потрясла его, сбила с толку…» Рассказ мог стоить Дегаеву жизни; «уважение», «предположение», «впечатление» – недостаточная база для такого риска. Было ли признание – во всяком случае, такое?

Между прочим, один из «молодых» соратников Дегаева И. И. Попов в своих мемуарах заявляет, что не помнит ни о каком отъезде Дегаева весной 1883 года из Петербурга. Тихомиров же пишет, что он несколько дней общался с Дегаевым до признания, после чего тот пробыл в Женеве ещё несколько дней. С учётом дороги, Дегаев должен был отсутствовать в Питере дней десять-двенадцать; трудно представить, чтобы тесно сотрудничавший с ним Попов не заметил этого.

Но – допустим. Допустим, что Тихомиров пишет правду. Допустим даже, что соображениями конспирации объясняется тот странный факт, что он скрыл предательство Дегаева от довереннейшего товарища по партии – Германа Лопатина. (В результате Лопатин оказался на грани провала, но сумел самостоятельно раскусить Дегаева.) Перейдём к самому убийству – в том виде, как оно описано в наших источниках.

Итак, 16 декабря 1883 года. Дегаев ждёт Судейкина на квартире; Стародворский и Конашевич с ломами наизготовку затаились в гостиной и в спальне… (Что за странное, неудобное орудие – эти ломы! Почему ломы? Сколько помнится, ни один теракт в истории не был осуществлён при помощи ломов. Единственный смысл их применения – бесшумность: бац по голове, и кончено. Запомним это.)

Время – между тремя и четырьмя часами дня. Судейкин подходит к роковому дому. Он не один, а с неким Судовским, своим родственником и подчинённым. (Почему с Судовским? На секретные встречи посторонних не приглашают.) Вот они подходят к дому, поднимаются по лестнице, звонят в дверь… (Странно: опытнейший сыщик идёт на конспиративную квартиру даже не проверив, «чисто» ли там. Чего, казалось бы, проще: установить наружное наблюдение за квартирой, оно бы непременно установило, что в ней не один человек, а трое. Но «наружки» нет, или она молчит. Судейкин недрогнувшей рукой крутит ручку звонка.) Дегаев открывает; они с Судейкиным идут в комнату, Судовский мешкает в прихожей. В комнате Дегаев достает револьвер и стреляет… Но почему-то не в Судейкина, хотя это был бы простейший способ покончить с ним; а если и в Судейкина, то так, что не причиняет ему существенного вреда. Судейкин бросается бежать – но не к входной двери, что было бы естественно, а в противоположную сторону, в гостиную, прямо в объятия Стародворского. Стародворский бьёт Судейкина ломом – промахивается, начинается бешеная гонка по квартире. Тем временем Конашевич кидается в прихожую и «гасит» Судовского, тот, надо полагать, смирно стоит и ждёт, когда его начнут лупить; дождавшись, покорно падает без чувств, но живой. Стародворский тем временем гоняется с окровавленным ломом за Судейкиным. Ни Судейкин, ни Судовский, офицеры жандармерии, находящиеся при исполнении, не делают ни малейшей попытки воспользоваться служебными револьверами. Вместо этого подполковник бросается в сортир и пытается запереться там – надёжное укрытие от трёх вооружённых ломами мужчин! Стародворский настигает его и проламывает череп несколькими ударами. Тут же, у стенки, забрызганной кровью и мозгами, создатель российской секретной полиции испускает дух. Заметим: соседи не слышат ничего – ни выстрелов, ни криков, ни топота, ни шума падения тел. Звукоизоляция!

Сделав своё дело, убийцы неторопливо выходят из квартиры, предварительно удостоверившись, что Судейкин мёртв, но почему-то забыв сделать то же в отношении валяющегося у самой двери Судовского. Свидетель убийства остаётся жив – на радость следствию. Дегаев сразу уезжает на Варшавский вокзал, оттуда поездом в Либаву, оттуда пароходом за границу. Стародворский и Конашевич скрываются некоторое время, но уже в феврале оба арестованы и опознаны Судовским…

Да, поверить трудно; на каждом шагу – бессмыслица. К чему ломы, если грохочет выстрел, и можно чисто и гарантированно продырявить человека из револьвера? Что за фантастическая беспечность многоопытного сыщика, не давшего себе труда проверить, кто в квартире? Почему одна жертва спокойно ждёт, когда её прикончат, а другая мечется по углам – вместо того, чтобы воспользоваться оружием? Не было оружия при себе? Но это уже совершенно необъяснимо: два спецагента идут на задание – и не берут с собой револьверы! И так далее. Приходится признать, что с точки зрения здравого смысла описанная сцена убийства – невероятна. Всё было иначе. Как?

Дегаев легко и беспрепятственно смылся за границу. (Почему этого не сделали Стародворский и Конашевич? Вопрос остаётся открытым.) Избавленный от преследования со стороны русской полиции и со стороны товарищей по партии, в разгроме которой он сыграл ведущую роль, Дегаев обосновался в США, где преспокойно дожил до старости. Оба его подельника были сысканы, арестованы и дали признательные показания, взяв всю вину на себя. Именно из показаний Стародворского, и только из них, следует, что руки Дегаева не замараны кровью, и что Судейкина прикончил он, Стародворский. Суд вынес ему смертный приговор, волею государя заменённый на бессрочную каторгу. Отсидев восемнадцать лет в одиночной камере Шлиссельбургской крепости, он был помилован в августе 1905 года. Между тем, когда в 1917 году открылись архивы Департамента полиции, выяснилось, что за время отсидки Стародворский периодически получал денежные суммы за сотрудничество. То есть работал осведомителем. Интересно, зачем деньги приговорённому к пожизненному заключению? Приходится предположить, что наказание для Стародворского носило условный характер: кто знает, отбывал он его в одиночке, или гулял под чужим именем на свободе? Можно предположить, что и до ареста он был секретным сотрудником полиции – агентом Судейкина. Но тогда весь расклад того рокового дня существенно меняется.

Судейкин в сопровождении Судовского идёт на квартиру, где ждут два его же тайных агента, Дегаев и Стародворский (может быть, и три – о Конашевиче мало что известно, а Судейкин далеко не всю агентуру заносил в полицейские списки). Зачем идёт? Очевидно, чтобы встретиться с кем-то шестым. Этот Шестой – переговоры с ним крайне важны для Судейкина – силён и опасен; отсюда – конспирация и меры предосторожности в виде группы своих людей. В планы Судейкина должен был быть посвящен Судовский, но на следствии он ни словом не обмолвился о Шестом. Дегаев и Тихомиров тоже о нём ни гугу. Если Шестой существовал, то это был некто, упоминание о ком в связи со зверским, нашумевшим убийством жандармского подполковника равно компрометировало и революционеров, и власть. Следовательно, сам он имел отношение и к высшей власти, и к революционным кругам. Был человеком известным и влиятельным. Мог вести с начальником Секретной полиции некие тайные переговоры по вопросу, представляющему нешуточный взаимный интерес.

Любопытный факт: одновременно с раскручиванием дегаевской истории «Народная воля» сразу по нескольким каналам вступила в контакт с другой тайной организацией, имя коей – «Священная дружина», она же «Добровольная охрана», она же «Земская лига». Многообразие имён, в котором звучит странная таинственность. Тут хотелось бы разобраться. Но беда в том, что о «Священной дружине» очень мало надёжных сведений. Упоминает о ней экс-премьер-министр Сергей Юльевич Витте в своих мемуарах, но сочинение сие полно лестного для автора вымысла и в целом малодостоверно. Учёные исследователи избегали этой темы: и до революции, и при Советской власти в ней таилась идеологическая опасность. Дело в том, что эта странная организация представляла собой зеркальное отражение или тень революционного подполья в высших сферах имперской бюрократии.

Прежде всего – централизация и конспирация. Если верить существующим источникам, «Священная дружина» была выстроена на нечаевских принципах и почти полностью копировала структуру «Народной воли». Во главе – Центральный комитет и исполнительные комиссии, под их контролем – петербургское, московское попечительства и провинциальные инспектуры, коим, в свою очередь, подчиняются низовые организации – «пятёрки». Каждый участник пятёрки знает только четырёх товарищей и одного вышестоящего руководителя. Каждый руководитель «ведёт» одну пятёрку и имеет контакт с одним членом ЦК. Все пользуются конспиративными псевдонимами-прозвищами. Существовала ли эта разветвлённая тайная сеть в реальности, или вожди «Дружины», так же, как и вожди «Народной воли», слухами о ней стращали противника – определённо сказать невозможно. Рядовой состав организации нам неизвестен. А вот состав руководства поражает воображение обилием чинов, титулов, званий.

Вот только некоторые лики из этой портретной галереи. Павел Павлович Демидов, князь Сан-Донато, егермейстер двора его императорского величества, один из богатейших людей России и… Италии. Генерал Ширинкин, дворцовый комендант. Граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков, прозвище «Набольший», начальник гатчинской дворцовой охраны, с 1882 года – министр двора и уделов (между прочим, свояк П. А. Шувалова, бывшего шефа жандармов). Жандармский генерал Смельский. Банкир Гинзбург. Генерал Дурново. Генерал Безобразов. Наконец, «душа сего общества», граф Павел Петрович Шувалов, известный в свете как «граф Боби», двоюродный брат того же бывшего шефа жандармов, адъютант великого князя Владимира Александровича, брата царя. Если добавить, что организация пользуется покровительством министра внутренних дел Н. П. Игнатьева, что ходят слухи о членстве в ней самого великого князя Владимира Александровича, что с ней сотрудничает бывший начальник Петербургского сыскного отделения И. Д. Путилин, что в её создании принимал участие близкий к Лорис-Меликову политический авантюрист генерал Фадеев, что, наконец, через него в сей блистательный круг проник молодой да ранний Сергей Витте, будущий глава правительства и «великий визирь», то станет ясно, что более сиятельного состава не придумаешь. И вот эта компания сильных мира сего создаёт тайную, подпольную, конспиративную организацию. Для чего?

Официальная цель – борьба с крамолой, но можно не сомневаться, что цель реальная, – борьба за власть. Тем более что взрыв на Екатерининском канале не сплотил политическую элиту империи, а лишь породил в её среде новые группировки. Первые годы нового царствования ознаменованы противостоянием двух великокняжеских кланов: племянников-Александровичей и их дядьев-Николаевичей. Средства для борьбы хороши все, в том числе использование революционного подполья.

«Священная дружина» возникла весной 1881 года, и чуть ли не первым делом её представители начинают искать контактов с «Народной волей». Некий литератор Николадзе, сотрудник знаменитого «Современника», и в то же время человек, близкий к «графу Боби», мчится в Париж и в Женеву, устанавливать связи с народовольцами-эмигрантами (Тихомировым, Оловенниковой). Другой порученец – Мальшинский – вступает в контакт с эмигрантским публицистом Драгомановым, близким и к русским народникам, и к украинским националистам, передаёт ему деньги, о чём-то совещается. В результате на свет появляется журнал «Вольное слово», по видимости – антиправительственный, революционный, а на самом деле – контролируемый «Священной дружиной».

Подробности контактов между подпольщиками-аристократами и подпольщиками-террористами неизвестны. О них скупо упоминает в мемуарах Вера Фигнер. Герман Лопатин впоследствии высказывал мнение, что в этих переговорах участвовал Дегаев и, более того, что он был агентом «Священной дружины». Идеолог консерватизма, могущественный наставник двух императоров Константин Петрович Победоносцев в письме Александру III утверждал, что «Священная дружина» финансирует женевское издание «Правда» (название многообщающее), в котором печатаются прямые призывы к терроризму и к революции. И пугал царя существованием некоего тайного «правительства „Священной дружины“». Наконец, сам Судейкин в ноябре 1882 года подал рапорт царю, в котором обвинял «Священную дружину» в сотрудничестве с «Народной волей». При этом, однако, умалчивал, что сам, с ведома директора Департамента полиции Плеве, вёл переговоры с Исполнительным комитетом «Народной воли» о поддержке рождённого в недрах «Священной дружины» проекта Земского собора.

Как бы ни были хаотичны эти факты, они говорят о том, что в 1881–1882 годах полным ходом осуществлялось взаимодействие между тремя силами: битой, но не разбитой «Народной волей», сановными честолюбцами из «Священной дружины» и секретной полицией Судейкина. Взаимодействие это имело целью взятие власти, и было замешано на взаимной подозрительности и ненависти. В конце 1882 года «Священная дружина» (не без участия Департамента полиции) была официально упразднена. Но в реальность её исчезновения мало кто поверил. Знакомый нам генерал Козлов (теперь он – московский обер-полицмейстер) в письме к Плеве, написанном сразу после убийства Судейкина, обронил фразу: «Я допускаю возможность всякого с их стороны бесправного дела, направленного в отмщение за упразднение дружины». Сам Судейкин годом раньше просил у государя защиты от возможной расправы со стороны «дружинников».

А теперь в свете этих фактов посмотрим на обстоятельства убийства Судейкина. Что несомненно? То, что Судейкин вместе с Судовским пришёл на конспиративную квартиру и был убит ударами лома по голове. Лом – не тот предмет, который просто так хранят в квартире. Значит, он был заготовлен специально для убийства. Ломом можно убить бесшумно и наверняка, да и пронести его в находящуюся под наблюдением квартиру, замаскировав под связку реек, легче, чем, скажем, топор. Но почему такое брутальное орудие убийства? Почему не яд, не кинжал, не удавка? Очевидно, потому, что нужно совершить убийство жуткое, поражающее воображение жестокостью исполнения. Именно такого убийства можно ждать от злодеев-бомбистов, а никак не от заговорщиков-аристократов. В убийстве ломом – элемент инсценировки: всё должно выглядеть как зверская расправа фанатиков революции над слугой режима. А бесшумность необходима для того, чтобы успеть спокойно ликвидировать лишние улики и покинуть место преступления. И, кстати, оставить в живых свидетеля, который, перед тем как получить удар по голове, успел увидеть именно то, что нужно организаторам расправы.

Если это так, то убийство было совершено вовсе не по указанию Исполнительного комитета «Народной воли» (уже фактически не существовавшего к этому времени), а, скорее, вследствие сговора между Дегаевым и высокопоставленными конспираторами из круга «Священной дружины». У них были основания для того, чтобы постараться избавиться от чрезмерно активного, честолюбивого и слишком много знающего подполковника. Скорее всего, и он, направляя свои стопы к дому № 91 по Невскому проспекту, шёл не на рядовое рандеву с агентом, а на организованную этим агентом важную встречу с кем-то из руководства «Дружины». Оружия не захватил, возможно, по уговору, рассчитывая, в случае чего, на помощь троих своих сотрудников. Предмет переговоров тоже вполне понятен: назначенный после отставки Игнатьева министр внутренних дел Д. А. Толстой был бельмом на глазу как у Судейкина, так и у адептов «Дружины». Известно, что Воронцов-Дашков ненавидел Толстого; в этой ненависти он сходился и с революционерами, и с Судейкиным. Почему бы не организовать против «реакционного» министра народовольческий теракт? Почва для секретной встречи глав трёх тайных организаций – Воронцова, Судейкина, Дегаева – была. Но и соперничество между ними было жестоким – слишком уж схожи их цели и средства.

Что произошло на квартире Яблонского, по каким конкретно причинам был убит Судейкин, кто нанёс ему страшные удары – ответить на эти вопросы через сто двадцать пять лет после убийства невозможно. Несомненно одно: 16 декабря 1883 года обнаружился страшный факт сращения политической элиты России, её спецслужб и боевых террористических организаций. Эта тема получила развитие в дальнейшем, актуальна она, надо признаться, и в наши дни.

…Из пяти (или шести?) действующих лиц трагедии, разыгранной в доме № 91 по Невскому проспекту, больше всех повезло Дегаеву: пережив остальных, он умер в 1920 г. в Вермингтоне, штат Южная Дакота, и был похоронен на местном кладбище как почтенный профессор математики Алексендер Пэлл.

Вместо заключения к части первой.Сонька Золотая Ручка – талант, опередивший время?

Эта женщина – знамение эпохи и символ криминальной фортуны. Образ, составленный из парадоксов. Её прозвище стало именем нарицательным, а настоящее имя потонуло в безвестности. Истории про похищенные ею миллионы передавались из уст в уста, а прожила она чуть ли не полжизни в нищенской обстановке ссыльнокаторжного поселения. Носила титул королевы преступного мира, но вынуждена была терпеть побои пьяного сожителя, осуждённого за убийство. В своих деяниях, сделавшихся легендами, она является то как провинциальная мещанка, то как столичная аристократка, то как бесшабашная соблазнительница, то как верная супруга и добродетельная мать. Репортёр и писатель Влас Дорошевич, повидавший её на Сахалинской каторге, подвёл итог её жизни в нескольких словах: «Перенесла она так же много, как и совершила». А что совершила? Следуя парадоксальной и провокационной стилистике её образа, можно сказать: она стоит у истоков женской эмансипации в России, подобно Софье Ковалевской, Марии Тенишевой или Александре Коллонтай, подобно женщинам-террористкам, в чьих ручках не дрожал револьвер. Как Вера Засулич и Софья Перовская доказали, что в революционной деятельности слабый пол не уступает сильному, так Сонька Золотая Ручка установила равенство женщин и мужчин в криминализованном российском сознании.

Реальный человек, носивший это прозвище, скрыт за плотной пеленой легенд. Нет достоверных и подлинных её изображений, кроме единственной фотографии, сделанной уже в сахалинской каторжной тюрьме, на излёте жизни. Её настоящее имя, время и место рождения трудно определить. Установлено: родилась в Варшаве в небогатой еврейской семье; рано вышла замуж, перебралась в Одессу. Там, видимо, началась её криминальная карьера, но при каких обстоятельствах – неведомо. Вообще о её реальной биографии мало что известно. Она несколько раз вдовела, выходила замуж, переезжала из города в город, из страны в страну, меняла фамилию и даже имя, по-разному указывала свой возраст. Поэтому найти в дебрях бесчисленных архивов подлинные документы, дающие возможность пролить свет на перипетии её жизни, весьма непросто. Научная биография самой знаменитой преступницы дореволюционной России пока что не написана. После лет десяти бурных криминальных похождений она была осуждена под именем Софьи Блювштейн. Под этим же именем стала героиней криминальной хроники, а впоследствии – персонажем сахалинских репортажей Чехова и Дорошевича.

Блювштейн – фамилия мужа, кажется, третьего. Софья – имя, которое она сама себе придумала. Почему Софья? Непонятно. Можно, пожалуй, отметить, что это имя в русской истории носили женщины непростые. Софья Палеолог, супруга Ивана III (тоже, кстати, от рождения именовавшаяся по-другому – Зоя), пересадившая на русскую почву традиции последней византийской императорской династии, а на московский герб – царьградского двуглавого орла. Царевна Софья Алексеевна, соперница Петра Великого и первая женщина-правительница Российского государства. Как не вспомнить и Софью Перовскую… Но эта подвижница революционного террора, сочетавшая ангельскую внешность с железной непреклонностью смертницы, вписала себя в историю цареубийством 1 марта 1881 года, когда имя Софьи Блювштейн уже фигурировало в полицейских протоколах. Вообще говоря, Софья по-гречески значит «хитроумие» (обычно переводят как «мудрость», но это неточно). Великомученица Софья – мать святых сестёр Веры, Надежды и Любови; то есть, иносказательно – родоначальница трёх главных христианских добродетелей. В русской литературе все Софьи, Сони и Сонечки – нежные, но твёрдые, привлекательные и своевольные девушки; в их судьбах лиризм соединён с трагизмом. Так или иначе, наша героиня выбрала себе имя очень точно. Золотая Ручка, великая мошенница и королева криминала, обязательно должна быть Сонькой, как, скажем, предводительница матросов-анархистов времён Гражданской войны могла именоваться только Марусей, и никак иначе.

Ещё одна особенность мифического образа Золотой Ручки. Все биографические легенды сходятся на том, что слава звезды преступного мира пришла к ней в Петербурге. Сюда она якобы приехала в начале 1870-х годов из Одессы, и здесь совершила разные из ряда вон выходящие криминальные подвиги. Скажем сразу: никакими документами эта версия не подтверждается. Правда, большая часть архивов Петербургской полиции и окружного суда, в которых можно было бы отыскать истину, погибла во время Февральской революции. Но ни в криминальной хронике тогдашних столичных газет, ни в отчётах градоначальника нигде не упоминается имя Софьи Блювштейн, или какое-либо иное имя, которое могло принадлежать ей. Знаменитый И. Д. Путилин, возглавлявший Петербургское сыскное отделение с середины шестидесятых годов до конца семидесятых, тоже ни словом не обмолвился о ней в своих мемуарах.

Только бытописатель девиантного Петербурга Владимир Михневич, не называя имён, упоминает о некоей «элегантной даме еврейского происхождения, обладавшей „золотыми ручками“», которая была «виновницей одной из цветущих эпох карманного воровства на железнодорожных станциях и в других публичных местах». По словам Коломенского Кандида (таков был газетный псевдоним Михневича), сия дама «не имела среди своей братии соперников в искусстве отрезывания саквояжей и вытаскивания бумажников» и «была основательницей целой школы „карманной выгрузки“, организовала правильную шайку карманников, действовавших под её руководством, по её инструкциям и указаниям». Если речь здесь идёт действительно о Софье Блювштейн, то её смело можно назвать создательницей одного из первых организованных преступных сообществ в Петербурге, да и вообще в России. «Сама она, – продолжает Михневич, – выходила на „работу“ только в чрезвычайных случаях, когда предвидилась значительная добыча… Например, у одного благочестивого купца, во время проезда его с богомолья, из Колпина в Петербург, в вагоне, когда он чуть-чуть вздремнул, члены ассоциации вышеупомянутой „золотой ручки“ вырезали, вместе с карманом, бумажник, вмещавший в себе тридцать тысяч денег и ценных бумаг».

Михневич краток, но можно дополнить и расцветить его рассказ. Вот поезд отправляется от станции Колпино в Петербург; вот – вагон первого класса, чистая публика. В купе влезает, сопя и отдуваясь, этакий купчина, этакий толстый боров с красной харей и тяжёлой золотой цепочкой на пузе. Задний карман его сюртука оттопыривается: там лежит туго набитый бумажник. Купец благодушен: съездил на поклонение, замолил грехи. Вслед за богомольным толстосумом в купе впархивает молодая интересная особа в платье с турнюром, в шляпке с вуалеткой, из-под коей блестят чёрные живые глаза. Садится напротив и скромненько так молчит, только изредка бросает острые взоры на случайного попутчика. Ну, как-нибудь там начинается разговор. Может быть, со слов: «Ах, какие трубы интересные, и чего это они так дымят?» (за окошком ведь Ижорский завод проплывает). Или ещё с каких-нибудь фразочек, рисующих женское любопытство, беспомощность и прочие очаровательные качества, взывающие к мужской поддержке. Знакомство завязано. Через десять минут купец увлечён, очарован, готов продолжить знакомство до любых дозволенных природой пределов. И не чует в азарте, как тихо отворяется дверь купе, тонкая фигура, подобная тени, проскальзывает внутрь, натренированная рука одним лёгким движением взрезает карман – и видение исчезает вместе с толстым бумажником. На перроне дамочка нежно прощается с «милым папашей», не забыв обнадёжить его насчёт скорой встречи. И лишь через четверть часа, очнувшись от сладких грёз, дабы расплатиться с извозчиком, купчина обнаруживает дыру на месте кармана. И с сокрушённым сердцем, крестясь и задыхаясь, бежит в полицию.

Так, или примерно так, создавались многочисленные повествования о подвигах Золотой Ручки. Всё это если и не было правдой, то было похоже на правду. Образ бесшабашной, обаятельной мошенницы, легко и весело обманывавшей надменных аристократов и алчных толстосумов, вызывал у массового читателя (слушателя) сочувствие и симпатию. Перескажем парочку этих легенд, не заботясь о достоверности.

Раз, летом 187… года, в один из дорогих ювелирных магазинов на Невском вошла богато одетая, приятная во всех отношениях миниатюрная дама, брюнетка с аристократическими манерами. Осмотрев украшения, она выбрала одно: великолепное бриллиантовое колье стоимостью семьдесят пять тысяч рублей.

– Какая прелесть, – обратилась она к хозяину магазина (назовём его господин Фаберже), – как мне нравится эта вещь! Я покупаю её! Ах да, у меня нет с собой денег, но мой муж немедленно расплатится с вами. – И добавила конфиденциальным тоном: – Мой муж – профессор Балинский.

– Сам профессор Балинский! Знаменитый врач! Отец русской психиатрии! – воскликнул Фаберже. – В чём же дело? Я готов поехать с вами к вашему мужу и принять деньги или вексель из его рук, ежели он одобрит вашу покупку. Впрочем, конечно одобрит: как можно отказать такой очаровательной женщине… – И так далее.

Дама положила колье в сумочку и в сопровождении самого Фаберже отправилась на квартиру Балинского. Профессор вёл приём.

– Подождите здесь одну минуту, я предупрежу мужа.

И дама, мимоходом извинившись перед посетителями, уверенно вошла в кабинет. Через несколько минут вышла, поманила ювелира гантированной ручкой: супруг ждёт его. Фаберже вошёл; Балинский принял его очень любезно.

– Рад вас видеть, милостивый государь, премного о вас наслышан. Ну право же, можно ли так переутомляться? Как же, как же, бриллиантовое колье, знаю, знаю-с, семьдесят пять тысяч… А вообще как вы себя чувствуете? Хорошо ли спите? Не страдаете ли головными болями?

Лишь через четверть часа профессор и ювелир поняли, что стали жертвами мошенницы: профессору она объявила, что её несчастный муж, тот самый знаменитый ювелир Фаберже, ожидающий приёма за дверью, страдает манией получения денег за какое-то бриллиантовое колье. Так прекрасная обманщица, которой, конечно же, была Сонька Золотая Ручка, замкнула обоих своих «мужей» друг на друга, и, не теряя времени, скрылась с добычей.

В середине семидесятых годов в великосветском обществе Петербурга разразился скандал: у военного министра Милютина украли знаки ордена святого апостола Андрея Первозванного. Надо понимать, что это значило. Осыпанные драгоценными камнями крест и звезду, золотую цепь с орлами, а также орденскую ленту носили при парадном мундире, в торжественных и официальных случаях надевать их было обязательно. Бедняга министр, один из самых влиятельных вельмож из окружения государя, оказался в нелепом, беспомощном положении: без орденов нельзя было появиться на торжественной церемонии, при дворе, на приёме. Светские острословы немало позабавились над обворованным генералом, на радость его политическим противникам. Заодно пролетел слух: тут не обошлось без прекрасной незнакомки. В самом деле, как ещё воры могли получить доступ к личному гардеробу и к потайной шкатулке, хранящейся в опочивальне по соседству с кабинетом министра?

Не успели вдоволь посудачить об этой истории, как новая пропажа обнаружилась в аристократическом доме Дурасова, церемониймейстера Двора Его Императорского Величества. Из шкатулки, что хранилась в супружеской спальне, исчезли бриллиантовое колье и серьги вельможной супруги стоимостью семьдесят тысяч рублей (цена вполне приличного поместья или двухэтажного каменного дома в центре Петербурга). При том замок шкатулки не был повреждён; следовательно, вор спокойно воспользовался ключом. Кто это мог быть и как попал он во святая святых семейственного обиталища? Опять незнакомка?

Но кульминацией серии краж драгоценностей в наиаристократичнейших домах Петербурга стало похищение золотых с бриллиантами часов из рабочего кабинета великого князя Константина Николаевича в Мраморном дворце. Обнаружив пропажу, великий князь, родной брат государя, генерал-адмирал и и председатель Государственного совета, лично обратился в полицию. Сыщики опросили прислугу Мраморного дворца и выяснили: в день похищения несколько человек видели неизвестную молодую особу, поднимающуюся по лестнице, что ведёт в жилые покои великого князя, а затем спускающуюся обратно. Чьи-то глаза даже углядели (к великому смущению полицейских чиновников), как таинственная миниатюрная брюнетка проскользнула в кабинет Константина Николаевича, и, спустя некоторое (довольно продолжительное) время, выскользнула оттуда. Однако из собственноручно заверенных показаний его императорского высочества следовало, что в это самое время он почивал в своём кабинете, в том самом, и никуда не отлучался…

Разумеется, Сонька Золотая Ручка (то была она) нашла способ близко познакомиться с министром, придворным сановником и с самим великим князем, и, усыпив их внимание своими чарами, похитила драгоценности.

Не будем больше морочить читателя. Хотя про Софью Блювштейн рассказывали обе эти и многие другие, не менее красочные истории, на самом деле она не похищала ни колье у Фаберже, ни часов у великого князя. В краже брильянтов госпожи Дурасовой повинилась горничная Поля, действовавшая по указке любовника. Похитительница генеральских и великокняжеских регалий была сыскана полицией, и на суде без тени раскаяния поведала о содеянном. Ею оказалась питерская мещанка Ольга Разамасцева, которую участник событий характеризует как «бойкую девушку двадцати двух лет, с миловидным лицом, большими живыми чёрными глазами и постоянной весёлой усмешкой». Образ, очень похожий на Золотую Ручку, но всё же не она. Что же касается легенды про ювелира и психиатра, то вне зависимости от того, кто впервые совершил эту остроумную мошенническую проделку, она давно стала бродячим авантюрным сюжетом, кочующим по страницам книг и сценариям кинофильмов.

Эпоха искала свою криминальную героиню и лепила её образ из фрагментов самых разных биографий. Вот Золотая Ручка под видом актрисы, столичной знаменитости, выманивает крупные деньги у провинциального миллионщика, ловеласа и мецената. Вот, в образе интересной вдовушки, аристократки, знакомится в поезде с молодым гвардейским офицером – и вскоре исчезает в дорожном тумане с его чемоданами и кошельком. А там, смотришь, она уже в крупном банке получает деньги по фальшивым бумагам, которые подделал для неё околдованный её прелестью банковский служащий. Историй множество, и порой они разыгрываются одновременно в разных концах империи, и даже за границей.

Несомненно следующее: Софья Блювштейн совершила ряд крупных мошенничеств, за что трижды подвергалась аресту. В первый раз умолила московского градоначальника отпустить её ради троих малюток-дочерей, которых кроме неё некому содержать и воспитывать (что являлось сущей правдой). Во второй раз, арестованная и заключённая в тюремный замок в Смоленске, в ожидании суда соблазнила надзирателя, полицейского офицера, тот устроил ей побег и сам бежал вместе с ней. Какое-то время они скитались вместе, потом наскучили друг другу и разошлись. Наконец, арестованная за границей, в Австро-Венгрии, Софья Блювштейн была выдана российской Фемиде. (Тут есть нечто общее с Нечаевым: он тоже был арестован за границей и депортирован; он тоже, хотя, естественно, иным способом, сумел склонить тюремщиков к организации побега, правда, не удавшегося.) Затем попытка побега, суд. В 1883 году об этом суде трубили все газеты. Приговор: ссылка «в места весьма отдалённые». Побег оттуда, поимка, отправка на Сахалин, сечение розгами, закование в кандалы и помещение в одиночную камеру Александровской каторжной тюрьмы.

Там, как тюремную знаменитость, повидал её в 1890 году Чехов. «Из сидящих в одиночных камерах особенно обращает на себя внимание известная Софья Блювштейн – Золотая Ручка, осужденная за побег из Сибири в каторжные работы на три года. Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у неё кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и тёплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она всё время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, выражение лица у неё мышиное. Глядя на неё не верится, что ещё недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков…»

Криминальная деятельность Соньки Золотой Ручки со всеми её романтическими сюжетами продолжалась от силы лет десять-двенадцать и принесла ей великую славу. Ссыльно-каторжная жизнь Софьи Блювштейн тянулась куда дольше. Через девять лет после Чехова (и, стало быть, через шестнадцать лет после суда) на каторжную достопримечательность пришёл поглазеть ещё один бытописатель Сахалина – Влас Дорошевич. Этой встрече в его книге посвящен отдельный очерк. Героиня к этому времени, отбыв тюремный срок, переведена на поселение.

Детали портрета, наружного и психологического. «Маленькая старушка с нарумяненным, сморщенным, как печёное яблоко, лицом, в ажурных чулках, в стареньком капоте, с претензиями на кокетство». «По манере говорить – это простая мещаночка, мелкая лавочница». «Она ещё кое-как владеет правой рукой, но чтоб поднять левую, должна взять себя правою под локоть». (Следствие почти трёхлетнего пребывания в кандалах. Дорошевич обращает внимание на мрачную каламбурность ситуации: Золотая Ручка – сухорукая старуха.) «Бьётся как рыба об лёд, занимается мелкими преступлениями и гадостями, чтобы достать на жизнь себе и на игру своему сожителю». И итог: «Право, для меня загадка, как её жертвы могли принимать Золотую Ручку то за знаменитую артистку, то за вдовушку-аристократку. Вероятно, разгадка этого кроется в её хорошеньких глазках, которые остались такими же красивыми, несмотря на всё, что перенесла Софья Блювштейн».

Заметим, однако, что преступления, которыми добывала себе кусок хлеба ссыльнопоселенная Софья Блювштейн на Сахалине, не все были такими уж мелкими. Она и её сожитель Богданов (о коем сама Софья говорила Дорошевичу, что он за двугривенный кого угодно зарежет) подозревались в убийстве местного лавочника Никитина и краже пятидесяти шести тысяч рублей (огромная сумма по меркам каторги) у поселенца Юрковского. Доказать ничего не удалось. Конечно, широкомасштабная торговля запрещённым на каторжном острове спиртным, скупка и перепродажа краденого, а также несколько попыток побега – мелочи по сравнению с убийством… Кстати, и по части шинкарства и притоносодержательства тоже ничего доказать не удалось. Официально после отбытия каторги и выхода на поселение Софья Блювштейн числилась владелицей квасной лавки.

«– Шут её знает, как она это делает, – говорит мне смотритель поселений, – ведь весь Сахалин знает, что она торгует водкой. А сделаешь обыск – ничего, кроме бутылок с квасом». Похоже, Дорошевич прав: «разгадка этого кроется в её хорошеньких глазках».

Сколь бы ни была трагична судьба «королевы преступного мира», приговорённой к вечному прозябанию на негостеприимном острове с убийцей-сожителем, как бы ни было нам жаль несчастную мать, разлучённую с дочерьми, о судьбе которых она даже не получала известий, всё же приходится констатировать: эта натура осталась несломленной. Натура, конечно, преступная (впрочем, что есть преступление? несовпадение установок личности и общества?). Но – деятельная, упорная и свободолюбивая. Совершенно новый для тех времён тип женщины. Пожалуй, слишком новый. Родись наша героиня на полстолетия позже – быть ей комиссаршей при какой-нибудь конной армии, или комсомольско-партийной богиней в алом кумачовом платочке. А то, может быть, и первой в истории женщиной-послом, или лётчицей, или народной артисткой… Впрочем, и в своей эпохе она не одинока: формирующийся в России тип женщины, смелой, решительной до жестокости и самостоятельной, тип женщины-лидера представлен ровесницами Софьи Блювштейн Софьей Перовской, Верой Засулич, Верой Фигнер. Кто знает, каким путём самоутверждения пошли бы они, если бы родились и выросли в шальном и жуликоватом мире варшавского или одесского мещанства. Кто знает, как повернулась бы судьба нашей героини, повстречай она в ранней юности какого-нибудь демонического революционера типа Сергея Нечаева…

Так или иначе, криминальный образ Соньки Золотой Ручки неотразимо обаятелен. Хочется верить, что она – талант, опередивший время. И что поэтому последние годы её жизни потонули в безвестности, и где находится её могила – доподлинно неизвестно.

Историческая справка

К середине 1880-х годов в России наступает временная политическая стабилизация. После разгрома «Народной воли» революционный террор угас, а обстоятельства дела Дегаева – Судейкина сильно скомпрометировали революционное подполье в глазах общества. С 1883 по 1901 годы не совершено ни одного террористического акта. Попытка небольшой группы экстремистов (в составе которой – Александр Ульянов) организовать покушение на Александра III в 1887 году была раскрыта, её участники арестованы, некоторые из них казнены. Однако ностальгия по терроризму жила во многих сердцах.

На исходе 1890-х годов в связи с промышленным подъёмом, ростом городов, обострением аграрного и рабочего вопросов, активизируются всевозможные радикальные, в том числе и революционные организации. В 1898 году из нескольких групп марксистов образуется Российская социал-демократическая рабочая партия (РСДРП). В те же годы многочисленные кружки революционеров-народников, крестьянских социалистов, анархистов, национал-социалистов, действующих в России и в эмиграции, ищут почву для объединения. Их идеология по-прежнему замешана на дрожжах терроризма.

14 февраля 1901 года прогремел выстрел в приёмной Министерства народного просвещения. Министра Н. П. Боголепова смертельно ранил Пётр Карпович, бывший студент Московского и Юрьевского (Дерптского, ныне Тартуского) университетов, исключённый из них за участие в студенческих политических выступлениях. Убийство Боголепова стало первым за восемнадцать лет успешным политическим терактом в России. Его обстоятельства очень схожи с обстоятельствами покушения Веры Засулич на Трепова.

Покушение Карповича поначалу было воспринято обществом как поступок террориста-одиночки, едва ли не как случайное недоразумение. Между тем в том же 1901 году группа народников-экстремистов во главе с Григорием Гершуни создаёт хорошо законспирированную подпольную Боевую организацию социалистов-революционеров. Её цель – осуществление террористических актов против представителей власти. Боевая организация тесно связана с другими подпольными и эмигрантскими революционно-народническими группами, которые в 1902 году объединились в партию социалистов-революционеров (ПСР, эсеры). Среди эсеров – немало ветеранов народничества, уцелевших народовольцев, участников «хождения в народ» и террора конца 1870-х – начала 1880-х годов.

Появление партии эсеров и её Боевой организации совпадает с обострением борьбы группировок в верхах. К началу XX века основное противостояние происходит между группировкой министра финансов С. Ю. Витте и «московской» группировкой, пользующейся покровительством великого князя Сергия Александровича, дяди императора Николая II. За каждой из группировок стоят, помимо всего прочего, интересы крупного капитала. Одно из направлений, где происходят острейшие столкновения их интересов – дальневосточная политика России, проникновение в Маньчжурию, Северный Китай и Корею. На этом фоне 2 апреля 1902 года неизвестный, назвавшийся адъютантом великого князя Сергия Александровича, убивает министра внутренних дел, союзника Плеве, Д. С. Сипягина. Вскоре выяснилось: убийца – Сергей Балмашов – действовал по поручению Боевой организации эсеров. Никто тогда не знал, что почти с самого начала в составе Боевой организации находится штатный агент Департамента полиции, двойник, гений провокации Евно Азеф. Вскоре Азеф хитроумно устраивает арест Гершуни, после чего устанавливает свой контроль над Боевой организацией.

С убийств Боголепова и Сипягина начинается вторая жизнь революционного терроризма в России. В деятельности террористов идейный фанатизм тесно переплетается с провокацией, двойничество становится постоянным явлением, а за спинами агентов-исполнителей видятся тени крупных политических фигур, представителей высших кругов имперской бюрократии.

Невский проспект

Мануфактурные склады

Крюков канал и канал Грибоедова

Уличные музыканты

Открытие храма

Конка на петербургской улице

Открытие памятника Александру III