Санаторий
В предисловии обычно принято представлять книгу читателю. Но сегодня мне хотелось бы отойти от этой традиции. Сборник “Санаторий” у вас в руках, и через несколько часов вы составите о нем собственное мнение. Может быть, не все опубликованные в этой книге произведения придутся вам по вкусу, ведь авторы сборника — люди очень разные и по жизненному опыту, и по роду занятий. Каждый из них ищет свой путь в фантастике, пишет о проблемах, которые волнуют его, избирает свой способ донести до читателя сокровенное и наболевшее. А путям и способам несть числа… На Всесоюзном семинаре, который проходил в июле этого года в Ташкенте, более трех часов длилась дискуссия между участниками: что есть ФАНТАСТИКА? Можно ли вывести единую формулу, способную разрешить прелесть всех загадок столь любимого читателем жанра? Дискуссия подтвердила старую мудрость — сколько людей — столько и мнений. И вывод родился естественный: хорошо, что так есть. Хорошо, что каждый пишущий видит фантастику по-своему. Не нужно, да и нелепо загонять полноводный поток литературы в прокрустово ложе индивидуальных или групповых пристрастий. Именно демократичность, уважение к творческой личности являются основополагающими в деятельности Всесоюзного творческого объединения молодых писателей-фантастов при НПО ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия”.
ВТО МПФ — организация новая. Такое объединение единомышленников давно требовалось молодым, пишущим фантастику, его появление стало насущной необходимостью. Оно и появилось, когда свежий ветер перестройки взбодрил страну. Недаром произведения, включенные в этот и в другие сборники, подготовленные ВТО МПФ, по сути своей глубоко оптимистичны: их авторы на собственном опыте убедились, что цели — какой бы далекой она ни казалась — достигнуть можно! Нужно только очень стремиться к ней, не прятаться за спины других, не ждать “его величества Везения”. Нужно работать, помогать друг другу, только так можно воочию увидеть дело своих рук.
Идея создания ВТО МПФ — объединения молодых авторов, пишущих фантастику, в творческий коллектив на полной самоокупаемости — родилась во время проведения семинара фантастов-сибиряков и дальневосточников в Новосибирске в июне 1987 года. Прошло совсем немного времени… Но уже дважды — в Ташкенте (июль) и Днепропетровске (октябрь) — собирались молодые литераторы со всей страны. В результате увидели свет сборники “Румбы фантастики” (Новосибирское книжное издательство), “Дополнительное расследование” (“Молодая гвардия”) и вот теперь — “Санаторий”. Нельзя не назвать и тех, кто стал наставниками молодых писателей, — мастеров жанра Н. Гацунаева, Е. Гуляковского, Э. Маципуло, Ю. Медведева, М. Михеева, С. Павлова, Г. Прашкевича, X. Шайхова, В. Щербакова. Их знание, мастерство, готовность делиться творческим опытом принесли немало полезного молодым фантастам.
Сегодня уже можно уверенно сказать: ВТО МПФ — истинная помощь молодым писателям, та самая помощь и поддержка, о которой немало говорилось в последние годы (к сожалению, чаще всего бесплодно), это и развитие того направления в советской фантастике, что названо Школой Ефремова; это, наконец, и литературно-общественный вклад молодых фантастов в общее дело нашей великой многонациональной литературы.
И не случайно путеводной звездой для многих и многих молодых авторов стало творчество Ивана Антоновича Ефремова. И не только литературное его наследие. Вчитайтесь в строки писем И. Ефремова, приведенные в статье Ф. Дымова, открывающей сборник, и вы наверняка почувствуете обаяние и мощь ЛИЧНОСТИ автора бессмертной “Туманности Андромеды”. Сегодня можно безусловно утверждать, что “Школа Ефремова” — это не просто слова. Это жизненная программа, это коммунистическая позиция. А более сотни членов ВТО МПФ — новая поросль советской фантастики, взращенная силой таланта Ивана Антоновича.
Вдумайтесь в эту цифру! Более сотни молодых (а порой, и не очень молодых) людей, переживающих, опять и опять обдумывающих каждое слово, стремящихся донести свои мысли и чувства до читателей. Наверное, не все они станут профессиональными писателями, даже наверняка не все. Но многие уже не сумеют сойти с нелегкой литературной дороги, сохранят верность столь притягательному для читателей жанру — НФ. Имена некоторых из них можно назвать уже сегодня. Александр Бушков, Елена Грушко, Игорь Пидоренко, Александр Силецкий, Евгений Сыч, Владимир Хлумов. Эти люди (а можно назвать еще многих) бесспорно талантливы, от них можно многого ждать. И познакомило широкого читателя с их творчеством ВТО МПФ — Всесоюзное творческое объединение писателей-фантастов при ИПО ЦК ВЛКСМ “Молодая гвардия”.
Я не случайно подчеркиваю название издательства, выпустившего эти книжку, — ведь в плане она (как и остальные сборники) не значилась. Но работники “Молодой гвардии” сделали все, чтобы сборник дошел до читателя. И это — новые формы работы с молодыми авторами, практическая помощь им — тоже знамение времени, тоже примета перестройки.
Школа Ефремова
Феликс Дымов
“В простом полете воображения…”
С 1958 года и до самой смерти в 1972 году ученый и писатель И. А. Ефремов вел переписку с ленинградскими писателями Е. П. Брандисом и В. И. Дмитревским. Письма Ивана Антоновича предназначались одновременно обоим адресатам, независимо от того, кому были направлены. В настоящее время оригиналы хранятся в архиве Е. П. Брандиса у его вдовы К. Ф. Куликовой. Благодаря любезности Киры Федоровны и с разрешения Таисии Иосифовны Ефремовой мне удалось ознакомиться и поработать с письмами. В них кусочки автобиографии и рассуждения о творчестве, научные и литературные концепции, непреклонность борца, уже подарившего стране несколько месторождений полезных ископаемых, разгадавшего тайны захоронений древних животных, нанесшего на карту родины неразведанные территории, через которые впоследствии проляжет и стальная стрела БАМа. К началу знакомства Ефремова с Брандисом и Дмитревским уже найдены в Сибири кимберлитовые трубки с алмазами, предсказанные в рассказе “Алмазная труба” (1945 г.). В самом начале этого знакомства, переросшего в дружбу, осуществилось и другое предвидение Ефремова, описанное в рассказе “Тень Минувшего” и подтолкнувшее Ю. Н. Денисюка, по его собственному признанию, к созданию практической голографии (1962 г.). С достигнутых позиций прекрасно смотрится жизнь Ефремова-ученого. Но и в писательской среде Иван Антонович тоже фигура далеко не случайная. К этому периоду увидели свет больше десятка его книг, в том числе “Туманность Андромеды”, поистине революционное произведение не только отечественной, но и мировой литературы. Без преувеличения можно сказать, что Ефремов открыл нынешний, современный этап фантастики, проложил путь тем, кто составляет сегодня у нас ее славу.
Естественно, что все это находило отражение в его письмах. Вчитываешься в них — и возникает образ мыслителя и мечтателя, человека доброй и щедрой души.
“Трудами и душой налаженное…”
Порой в своих высказываниях Иван Антонович весьма крут, резок и беспощаден. Но это — следствие жизненного опыта и принципиальности, а не черствости характера. А может ли быть непринципиальным человек, прошедший свою символическую “дорогу ветров”? Особенно ненавидел он бюрократов, чиновников от науки и литературы, людей бездеятельных и равнодушных. Не случайно на вопрос анкеты “Что может вас рассердить?” он ответил: “Ложь, лицемерие, хамство, жестокость, трусость”. Можно смело добавить еще одно: неприятие нового. Он предвидел, предчувствовал, предвосхищал нашу сегодняшнюю перестройку, откровенно мечтал о ней, наблюдая то, что подчас происходит вокруг:
“Москва, 14 окт. 1963. Дмитревскому.
…трудами и душой налаженное Вами, интересное и полезное для других оказывается выброшенным за борт как пустая бумажка, и нет никакой возможности отстоять его, потому что сражаться с паровым катком или бревном без противотанковой пушки нельзя. Вот тогда получается на душе тоскливо от внезапного понимания, что мир вовсе не так уж хорош, как кажется и как хочется, и, главное, будущее не обещает чудесных превращений…
Все это я пережил не раз за свою длинную научную жизнь и так и не научился не огорчаться и не надеяться на лучшее…”
Содружество в одном человеке ученого и писателя позволяет Ефремову с ясной головой оценивать не только место его собственных произведений в советской литературе и в мировой культуре, но и анализировать как бы со стороны значение их научно-фантастической основы. Он вообще много размышляет о литературной “окружающей среде”, ее изменчивости и развитии, о фантастике, для которой сделал так много, как никто другой. (Теперь случается, его именем “божатся” и некоторые бывшие его гонители!) Многими мыслями он спешит поделиться со своими ленинградскими друзьями и единомышленниками, так же преданными фантастике, как и он, так же много сделавшими для нее. Нелишне отметить что оба ленинградских адресата Ивана Антоновича по-настоящему любили его и как человека, и как писателя. И еще как энциклопедиста, научного прогнозиста, историка. Брандис в числе первых выступил с обзором творчества Ефремова. Вместе с Дмитревским они стали и его первыми биографами, выпустив книгу “Через горы времени” (Л., Советский писатель, 1963). Только почти четверть века спустя появилось новое исследование жизни и творчества ученого и писателя — монография П. К. Чудинова “Иван Антонович Ефремов” (М., Наука, 1987)).
Понимая, что литература мечты должна опираться на все достижения научного прогнозирования и социологического предвидения — обоснованного и не очень обоснованного, — Иван Антонович и сам, вслед за критиками, пытается проследить возможное влияние на него утопистов. Он ищет произведения, с которыми мог бы сопоставить свою “Туманность…” и с которыми не может не полемизировать. Вот что отмечает писатель в двух письмах Дмитревскому:
“Москва, 1 января 1961.
Из классических утопистов мне наиболее приятен Фурье /он наиболее трезв в суждениях/. На “Андромеду” они могли повлиять лишь отдаленно, потому что теперь это — почти религиозные мечты о праведном человечестве, и мы понимаем, насколько сложнее общественное развитие нашей планеты. Ближе всего к “Андромеде” Уэллсовские “Люди как боги” (Men like goods) — вещь в свое время так же недооцененная нашими философами, как позднее кибернетика.
Романа Бреммера “В туманности Андромеды” я не читал — не мог достать, его нет в СССР, равно как и другой книги об Андромеде: Larg. E.C. Dawn in Andromeda, London, 1956 /“Рассвет в Андромеде”/.
Первый роман, насколько помню, — на спиритической основе. Третья известная мне вещь (есть у меня) это роман Мерака: “Темная Андромеда (A.C.Merak, Dark Andromeda, London, 1954) — чудовищный, типично американский, межгалактический пошлый и вульгарный шпионаж. Есть еще небольшая повесть “Пленены в Андромеде” (Mapooned in Andromeda), не помню автора, тоже пустяковина космических заговоров, необычайных чудовищ и очаровательных астронавток.
Как видите, ни одна из этих книг не могла быть отправной точкой для моей “Андромеды” потому ли, что я не читал, или потому, что чепуха”.
“Москва, 3.04.61.
…важнейшая ошибка в разделе об утопиях — это отсутствие Чернышевского. Как ни навязло в зубах многое о Чернышевском, но тут, пожалуй, надо сказать, что все утописты, и Фурье в том числе, говорили об утопиях, как о прекрасной сказке, хотя и зовущей умы, но бесконечно далекой от реальности. А Чернышевский первым заговорил о прекрасном будущем, как о настоящей реальности, достижимой в соединенных усилиях людей”.
Письма Ефремова позволяют заглянуть в его творческую лабораторию. Он охотно рассказывает друзьям о замыслах, умеет обосновать выбор героев и описываемой исторической эпохи, объяснить причудливый ход мысли. Интуицию и воображение он рассматривает и использует как точнейший инструмент. В предисловии к первому Собранию сочинений, увидевшему свет после его смерти, он пишет: “Удалось подчас проявить загадочную для моих коллег интуицию в решении вопросов разного калибра. Та же интуиция помогла и в моих рассказах… Кроме полета воображения и интуиции, координат для заглядывания в будущее нет”.
Вот пример самоанализа Ефремова:
“Москва, 25/11 — 61, Дмитревскому.
О Баурджеде. В основе — историческое лицо — некий казначей фараона V-й династии Древнего Царства Бауркар, о котором известно, что фараон Сахура послал его к крайним пределам юга. Я перенес действие в VI-ю династию, потому что мне показалась более драматической история фараона Джедефра, и соответственно изменил имя казначея, связанное с именем фараона. Источники, которыми я пользовался, даже трудно перечислить, в общем, примерно все, что есть по эпохе всех грех царств на русском языке — десятки сводок и сотни отдельных работ, от “классических” (Брестед, Масперо, Голенищев, Тураев и мн. др.) до самых последних советских исследований”.
“Москва, 20. 06. 61. Дмитревскому.
Сущность “Лезвия…” — в попытке написания научно-фантастической (точнее — научно-художественной) повести на тему современных научных взглядов на биологию, психофизиологию и психологию человека и проистекающие отсюда обоснования современной этики и эстетики для нового общества и новой морали. Идейная основа повести в том, что внутри самого человека, каков он есть в настоящее время, а не в каком-то отдаленном будущем, есть нераскрытые могучие силы, пробуждение которых путем соответствующего воспитания и тренировки приведет к высокой духовной силе, о какой мы мечтаем лишь для людей отдаленного коммунистического завтра. То же самое можно сказать о физическом облике человека. Призыв искать прекрасное будущее не только в космическом завтра, но здесь, сейчас, для всех — цель написания повести”.
Аналогичный разбор хода работы над историческим романом “Таис Афинская” вылился в оценку отношения к реально существовавшим в тот исторический период лицам, к хронологическому срезу малоизвестного слоя древней культуры, который Ефремов моделирует со смелостью писателя-фантаста и воссоздает со скрупулезностью ученого-палеонтолога. Самоанализ переходит в беспристрастную литературоведческую характеристику всего собственного творчества. Не ошибусь, если стану утверждать: немногие из писателей способны на подобную автографию!
“Москва, 25 мая 1971. Дмитревскому.
Вот и приступил я к последней главе “Таис”, которая называется “Афродита Амбологера”, т. е. Афродита “Отвращающая старость”. Всего получается около 14 листов — как раз размер “Ойкумены” (без Баурджеда). Что можно сказать об этой повести? Опять не лезет в ворота того или иного стиля или жанра. Я взял героиней гетеру. Почему? Во-первых, потому, что гетеры высшего класса Аспазия, Лаис, Фрина и т. п. были образованнейшими женщинами своего времени, подругами (гетера и значит — “подруга”, “компаньонка”) выдающихся людей и преимущественно художников, поэтов и полководцев (они же — государственные деятели). Мне нужно было взглянуть на деяния Александра глазами образованного, но не заинтересованного в политике, завоеваниях, торговле человека, свободного от принадлежности к той или иной школе философов, — философа, свободного от воспевания подвигов поэта, историка, не углубленного в свое творчество, как художник, и потому имеющего открытые глаза. Лучше гетеры не найти.
Но этот поворот повлек за собой исследование некоторых малоизвестных религиозных течений, остатков матриархата, тайных женских культов, представление о художнике и поэте в эллинской культуре, столкновение Эллады с огромным миром Азии — словом, та сторона духовного развития, которая удивительнейшим образом опускается историками, затмеваясь описанием битв, завоеваний, материальных приобретений и количества убитых, которую приходится собирать по крохам, дополняя, конечно, фантазией.
И все же по сюжету и динамике — это повесть приключенческого характера в той же мере, в какой приключенческая “Лезвие бритвы”. Однако и в сюжетной линии она опирается на малоизвестные широким кругам читателей исторические факты. Поэтому и столь много раз использованные в литературе походы Александра Великого здесь предстают в несколько ином свете, освещены на основании других, не столь изжеванных эпизодов. И конечно, как всегда и неизбежно, диалектическая основа анализа исторического развития позволяет также придать несколько другой аспект государственности Александра, связи Азии и Европы и истинном месте империи в тогдашнем мире. Это я перечислил структурно-идеологические связи, а что касается художественной “расцветки” — Вы о ней имеете представление.
Цель повести — показать, как впервые в европейском мире родилось представление о комонойе — равенстве всех людей в разуме, в духовной жизни, несмотря на различие народов, племен, обычаев и религий. Это произошло потому, что походы Александра распахнули ворота в Азию, до той поры доступные лишь торговцам и пленным рабам, ворота обмена культур. В этом-то, собственно, главный стержень этого этапа развития истории человечества (с нашей, европейской+индийской точки зрения).
Немного о другом — литературоведческом. Интересно, как изменяется литературное “окружение” моих произведений. Сначала “рассказы о необыкновенном” были в самом деле необыкновенны для советской литературы. Никто (абсолютно!) не писал так и на подобные темы. Затем, с прогрессом науки и распространением популяризации, рассказы потеряли свою необыкновенность, а сейчас необычайные открытия и наблюдения выкапываются отовсюду и печатаются прямо-таки пачками в альманахах типа “Эврика”, “Вокруг света”. Когда писалась и издавалась “На краю Ойкумены”, тогда в советской литературе не было ни единой повести из древней истории (ее, кажется, почти и не учили в школе). “Ойкумена” даже валялась пять лет из-за непривычной манеры изложения исторических повестей, не содержащего великих героев, победителей и т. п. То же самое с “Туманностью”. Непонимание коммунистического общества, порожденное сегодняшними (вчерашними) представлениями о классовой борьбе и классовой структуре, было перенесено вопреки классикам марксизма на будущее. А сейчас повести о полетах на звезды, об иных цивилизациях и будущем коммунизме уже стали обычными. Вспомним, что когда-то меня обвиняли из-за “Тени Минувшего”, что как я посмел предположить где-то в иных мирах существование коммунистического общества на 70 миллионов лет раньше, чем у нас на Земле! Как посмел! Это было на заседании в СП в 1945 году… выступал Кирилл Андреев. В том же году Л. Кассиль сказал, что мои рассказы хороши, но производят впечатление переводов с английского — настолько они непривычны. В том же году или на год позже П. П. Бажов сказал, что Ефремов — это “белое золото” — так называли когда-то на Урале платину, не понимая ее ценности, и заряжали ружья вместо дроби, экономя более дорогой свинец!
“Лезвие бритвы” и по сие время считается высоколобыми критиками моей творческой неудачей. А я ценю этот роман выше всех своих (или люблю его больше). Публика уже его оценила — 30–40 руб. на черном рынке, как Библия. Все дело в том, что в приключенческую рамку пришлось оправить апокриф — вещи, о которых не принято было у нас говорить, а при Сталине просто — 10 лет в Сибирь: о йоге, о духовном могуществе человека, о самовоспитании — все это также впервые явилось в нашей литературе, в результате чего появились легенды, что я якобы посвященный йог, проведший сколько-то лет в Тибете и Индии, мудрец, вскрывающий тайны.
До сих пор издательства относятся к “Лезвию” с непобедимой осторожностью, и эта книга пока еще не стала пройденным этапом, как все остальные, хотя о йоге печатаются статьи, снимаются фильмы, а психология прочно входит в бытие общества, пусть не теми темпами, как это было бы надо.
Очевидно, что литература должна получить оценку не только с точки зрения установленных канонов, но и по каким-то иным критериям… Точно так же в “Часе Быка” люди еще не разобрались. Доброжелатели нашего строя увидели в нем попытку разобраться в препонах и проблемах на пути к коммунизму, скрытые ненавистники — лишь пасквиль. А я уверен, что после “Часа Быка” появятся многочисленные произведения, спокойно, доброжелательно и мудро разбирающие бесчисленные препоны и задачи психологической переработки современных людей в истинных коммунистов, для которых ответственность на ближнего и дальнего и забота о нем — задача жизни и все остальное, АБСОЛЮТНО ВСЕ — второстепенно, низшего порядка. Это и есть тот опорный столб духовного воспитания, без которого не будет коммунизма! Но чтобы “Час Быка” стал столь же обычным, как “Туманность”, надо, чтобы прошло еще лет 15 поступательного движения нашей литературы1.
Из обозримого “старения” моих книг, точнее, перевода их из разряда необыкновенности в обыкновенность, следует очень важный вывод — насколько быстро изменяется “бэкграунд” (заднеплановый фон) жизни и как тщательно должен его чувствовать писатель, если он пытается ощущать грядущее. Это, в общем-то, не существенно для исторического романиста, хотя и тут взгляд в прошлое должен находить отзвук в настоящем, иначе историческую вещь будет скучно читать, как-то и случилось с романами Мордовцева, Лажечникова, Загоскина. Иными словами, исследуя историю, надо искать в ней то, что интересует нас сегодня, и, находя его, ликвидировать перед силой человеческого разума и чувств. Тупое перечисление событий, костюмов и обычаев, хотя и имеет известный интерес, мало для жадной души пытливого человека”.
Какую же уникальную задачу поставил себе писатель — переработку современных людей в истинных коммунистов с помощью своих книг!
“Контакт ума с умом…”
Время от времени в обществе возникают приливы стихийного интереса к некоторым проблемам. Проблемы могут быть из разряда тех “новых”, которые являются хорошо забытыми старыми. А могут рождаться неожиданно. И родившись, властвовать над умами граждан, вызывая дискуссии, статьи в периодике, передачу из рук в руки невесть откуда взявшихся профессоров и академиков. Интерес этот на уровне “верю — не верю” возникает периодически и нуждается, видимо, в специальных исследованиях социологов. Подогревается он иногда даже выступлениями видных ученых, причем, по проблемам, далеким и чуждым их собственной научной специализации. К числу таких проблем относятся экстрасенсные способности отдельных людей. Тайны магических фигур на лике нашей планеты, скажем, Бермудский треугольник. Пропавшие сокровища и экспедиции. К числу их относятся и предположения о посещении Земли в далеком прошлом инопланетянами.
Ефремов не может не откликнуться на эти дискуссии. У ученого-естественника всегда находится оригинальное суждение обо всем.
“Москва, 4/11 — 61. Дмитревскому.
“Теория” Агреста, Казанцева и иже с ними — не нова. Уж очень давно в зарубежной литературе есть всякие фантазии на этот счет, примерно с 30-х годов. Но есть много книг, начиная с Великовского, объясняющих те же самые факты (разрушение Содома и т. п.) космическими катастрофами и подгоняющими убедительные доказательства о времени этих катастроф — 1600 и 700 до нашей эры. Летающие тарелки усиленно муссировались в Америке и вообще на Западе лет пять тому назад, теперь эта мода докатилась до нас. Я глубоко убежден, что видения тарелок есть новый вид массового самовнушения и истерии, только в средневековье видели дьяволов и ангелов, а мы теперь — космические корабли. Кроме того, с открытием локации и с радиотелескопами мы стали наталкиваться на разные неизученные и не замечавшиеся ранее атмосферные явления, которые пока мерещатся нам кораблями по данным наблюдательных научных и военных станций. Конечно, я — не “ультима рацио”, но мне-то кажется, что по всем законам божеским и человеческим любые пришельцы должны вступать с нами в настоящий контакт или же приняться избивать нас, как это мыслят военные, но отнюдь не доверять тайны своего существования случайным психопатам вроде Адамского и иже с ними. Вот почему я не верю в летающие тарелки и считаю, что у доказывающих наличие астронавтов в прошлом еще нет никаких достаточно серьезных доказательств, чтобы об этом можно было говорить в плане науки, научными методами. Получается вроде телепатии — факт есть, а объяснения ненаучны (контакт ума с умом, когда на деле “ум”, “разум” — вещи несуществующие) и опыты — тоже. Нет методики, нет и исходных позиций. Кстати, пробитые металлическим орудием кости в самом деле найдены в одесских катакомбах — возраст 1 миллион лет! — но даже для серьезного построения какой-либо гипотезы на основе этого факта еще нет данных”.
Продолжение и развитием своеобразных науковедческих рассуждений Ивана Антоновича являются и некоторые его соображения о фантастике. Они изложены в письме Дмитревскому, в отдельной записке. Ефремову, вероятно, как и многим мыслителям, хорошо думалось за письменным столом. Вспоминая заявление Ю. И. Денисюка, что на создание практической голографии его подтолкнул рассказ “Тень Минувшего”, Ефремов пишет: “Это признание выдающегося физика не только приятный подарок писателю-фантасту, но и доказательство предвидения возможностей науки в простом полете воображения”.
Как младший коллега Ивана Антоновича по писательскому труду, работающий в том же творческом направлении литературы, я тоже неоднократно задумывался о роли и значении фантастики. Для себя я выводил фантастику из сказки, считал ее сказками для взрослых. И непросто было объяснить, зачем нужна сказка. Тут, понимаешь, оброк, десятина, крепостное право, “только не сжата полоска одна”, а детишкам вещают дошедшие с незапамятных времен небылицы про чудо-юдо рыбу-кит, про ковер-самолет, про семимильные сапоги, молодильные яблоки и живую воду, а также “влезла в одно ушко, вылезла из другого пригожей красавицей”. Добро бы одни “деловые” грезы: посадил дед репку — выросла репка большая-пребольшая! Серьезно, рационально, мечта о благосостоянии. Так ведь не ограничивается народ, вон чего навыдумывал! Выходит, и сказки для чего-то нужны?
С ростом потока информации усиливается голод по необычному, а порог необычности поднимается. Старые сказки привычны и… недостаточно фантастичны — век НТР! Есть и другой аспект. Присущее только человеку свойство предугадывать, планировать свои действия невозможно без воображения: подсмотреть, то, чего нет в природе, что еще когда-нибудь будет, негде. Вот и выходит, что планирование — это фантазирование. А чтение фантастики — это тренировка воображения, способствующая процветанию планового хозяйства, улучшающая приспособление человека к настоящему и подготавливающая его к будущему.
Вместе с тем, фантастическая литература не соревнуется с наукой, не может ее заменить. Фантастика не предсказала квазаров, черных дыр, генной инженерии и революции в одной отдельно взятой стране. Она предугадывает по мелочам. И если и обгоняет реальность, то ведь и реальность постоянно ею подпитывается, что-то берет из фантастики на вооружение, попутно корректирует, изобретает новое и сама, таким образом, определяет направление следующего шага фантазирования. То есть до осуществления предсказанной фантастикой модели реальная модель либо внедряется частями, отметая ненужное и второстепенное, либо отвергает путь полностью. Но путь этот уже мысленно проигран и исследован: фантастика как бы закрывает запретное направление! Бывает, правда, что жизнь до неузнаваемости преображает предложенную схему. Хотя бы тот же гиперболоид-лазер…
Так называемая фантастика “ближнего прицела” не будоражила воображения. Она плелась в хвосте у науки, ее “открытия” фактически были беллетризованными лабораторными отчетами — о машинах и изобретениях, едва-едва не существующих в опытных образцах или, по крайней мере, в чертежах. Образец куцего, плоскостного фантазирования: если яблоко, то размером непременно с голову, если арбуз, то размером с арбу. Или: за рычагами трактора вместо живого тракториста человекообразный робот. Фантастично? В принципе, да, ведь такого никто пока не видел. А целесообразно ли подстраивать под робота приспособленную к человеку машину — разве кто об этом задумывался? И арбуз-арба, и робот за рулем — примеры, если так можно выразиться, экстенсивного мышления. Бортовой компьютер или телеуправление сегодня — тоже. А пример интенсивного? Ну… Ну, скажем, датчики на растениях, управляющие микроклиматом поля, подачей воды и удобрений, сменой дня и ночи. Или вообще замена промышленных растений фабриками фотосинтеза… При условии, что главное в написанном все-таки человек!
У современной фантастики гораздо меньше литературных традиций, чем у реализма. Фантастика специфична, ей трудно соединить людей и идеи. Представим себе роман о коллективе ученых, занимающихся разработкой и внедрением… гиперболоида. Опишем подробно, как повседневно, в рутине и неодобрении (недопонимании) трудятся энтузиасты, а равнодушные “сачкуют”. В план счастливо придуманный гиперболоид не включен, поскольку родился только что — в качестве побочного результата опытов по брикетированию угля. Патентный поиск выполнить некому. Отчет опять сорвался. Премия горит. Единственная приличная лаборантка, плюнув на трудности, ушла в декрет. Руководитель-гад тянет из твоей группы народу на овощебазу больше, чем от других. В общем, истинная обстановка современного НИИ. Фантастика волей-неволей вытесняется за обложку книги. Показывать крупный характер в знакомой обстановке неблагодарно, там практически нет места фантастике. В незнакомой — тем более: для соблюдения реалий, которые придется не только придумывать, но и беспрерывно объяснять, все будет утоплено в шумовом фоне. Еще тяжелее изображать нетипичный характер в типических обстоятельствах, потому что неадекватная реакция “героя” фантастического произведения будет вызывать лишь раздражение читателя, ничего больше…
Такого рода мысли бродили во мне до знакомства с соображениями Ефремова. И до чего же было приятно найти у писателя подтверждение, а не опровержение тому, что тебя волнует!
“К письму В. И. Дмитревскому от 20. 06. 61.
Некоторые мысли о научной фантастике.
Бурное развитие потребности в научной фантастике характерно для второй четверти нашего века и с тех пор продолжается. Почему это так, и почему столь силен зов фантастики у молодежи? В наш атеистический век религия все больше уходит из повседневности человека (я все время веду речь о мире в целом). Единственно могучую и достоверную силу, способную волшебно и быстро изменить жизнь, человек научился уже видеть в науке и в ее дериватах (производных) — технике, медицине. Поэтому сказочное могущество бога, святых, других персонажей сказок — богатырей, волшебников, фей и т. д. — переносится теперь на науку и ее представителей. Рождается новая сказка XX века — научная, для людей, понимающих, что возможности науки в сотворении сказки, чуда, мифа нисколько не меньше, а даже более “реальны”, чем у могущественных сил, идущих из древнейших времен развития общественного сознания.
Эта свойственная человеку и психологически легко объяснимая вера в науку не развивалась бы без каждодневных доказательств реальности могущества науки, которые дает нам техника. Нет ничего удивительного поэтому, что развитие научной фантастики началось ранее в странах Запада, более технически развитых, чем старая Россия. У нас еще долго царили и продолжают царить традиции бытового, психологического романа, рассказов из жизни, за которые и посейчас ратуют поборники “высоколобой” литературы. Коренная ошибка этих поборников, считающих, что научная фантастика есть литература второго, если не третьего сорта, заключается в реакционном (именно так!) консерватизме, исключающем другую, чем прежде или даже теперь, структуру жизни и другую психологию человека. Они не видят, что с ростом населения Земли уже более нельзя даже просуществовать без науки, без научного земледелия, без новой медицины и техники с небывалой производительностью, обеспечивающей миллиарды людей. А если нельзя, то это значит, что наука перестала быть уделом чудаков-одиночек, случайных энтузиастов и превратилась в предмет величайшей государственной и народной заботы, в самый могущественный рычаг прогресса и борьбы за лучшую жизнь общества. А если так, то не тысячи, не десятки тысяч, как сейчас, а миллионы ученых и сотни миллионов техников должны обеспечить нарастающий темп развития человечества, его потребностей и “задела вперед”, т. е. той суммы научных проблем, разработанных без видимой в настоящий момент пользы, которые явятся драгоценнейшим сокровищем нового, открытий и идей в дальнейшем рывке вперед.
Эта развивающаяся сила науки могучей рекой вторгается и в повседневную жизнь каждого человека, в его представления, мечты и заботы. Поэтому научная фантастика, или, как ее можно определить, беллетристика о науке, искусство, взявшее предметом науку (не в смысле изучения или популяризации, как это, черт возьми, у нас любят пережевывать, а в смысле группы человеческих эмоций, связанных с наукой и научным творчеством), все больше сближается с литературой повседневной жизни, с “бытовой” или “психологической”, ибо чем дальше, тем больше — нет быта без науки, нет психологии без науки и научных представлений о мире и жизни.
В этом слиянии с обычной литературой — дальнейший путь художественного совершенствования научной фантастики, ибо для посвященного в науку читателя отпадает необходимость объяснений, ныне, составляющих главную беду и основное противоречие научной фантастики как искусства. Невежественная критика любит упрекать научную фантастику за излишние длинноты и нехудожественные отвлечения, кивая на краткость прозы Чехова и т. п. Но попробовал бы Чехов вкратце объяснить незнакомому с наукой читателю, что такое Галактика, посмотрели бы мы, куда девалась его краткость и точность! Хорошо быть кратким в вещах, доступных разумению каждого читателя! Однако с дальнейшим развитием науки, увеличением числа ученых-профессионалов и любителей (надо подумать над необходимостью развития у нас этой категории ученых) о Галактике можно будет говорить в двух словах, и тогда отпадет вся разница в художественном аппарате (исполнении) между художественной и научно-фантастической литературой, и последняя составит один из вполне равноправных ее разделов. В настоящее время только лучшие произведения научной фантастики приближаются к этому, еще далекому идеалу…”
Очень важно, когда мысли писателя становятся твоими собственными мыслями!
“Никогда не следуя проторенным…”
“В скольких книгах мы встречаем малолетних “крепышей”, уже с детства показывающих свою гениальность, преданность великим идеям и т. д.” — восстает Иван Антонович против всяких штампов, рассказывая о своей жизни в письме Дмитревскому 29 марта 1961 года. Нет, не со штампов и не с шаблонов начиналось его детство!
Родился он в семье “самой что ни на есть мещанской”, “внутренне глубочайше некультурной”, с жестким деспотизмом старовера-отца. Особенной крепостью сначала ребенок не отличался, сам, подрастая, развивал врожденные данные многолетними занятиями спортом. Только тогда заработали унаследованные им “кондовая, истинно русская сила, здоровье и блестящие самородковые способности отца”. С четырех лет обучился читать. “Гигантская” память схватывала все, что как-то привлекало внимание. Обладал “сильнейшим пристрастием к книгам о путешествиях, к тяжелым предметам (особенная страсть к залитым свинцовым часовым гирям, к медным ступкам и утюгам), которыми мог играть часами, также к самым разным минералам, но преимущественно — кристаллам”. “Только потому, что эта кондовая семья разбилась, мои способности смогли пойти туда, где мне самому хотелось их применить. Т. е. Революция была также и моим освобождением из мещанства, которое могло бы наложить на меня серьезный отпечаток”.
Трех человек называет Ефремов в числе тех, кто основательно повлиял на выбор им жизненного пути. Это академики П. П. Сушкин и А. А. Борисяк и капитан Д. А. Лухманов. “… Между ними, — с изрядной долей самоиронии восклицает Иван Антонович, — путается совсем еще незначительная, ничего не знающая щенячья личность, у которой все же видят основное — стремление к науке, по любви, без всякого расчета… В те годы идти в науку не представляло никакого расчета… Это был путь бедности, второстепенного места в жизни, в сопровождении нескончаемого труда, но в то же время путь широкого и свободного удовлетворения жажды знания…” Его тоже питало “захватывающее всю молодую интеллигенцию того времени стремление к участию в размахе освоения страны, пятилеток, открывательства нового повсюду, в том числе и в Сибири”. Важнейшее значение Иван Антонович придает сохранению в любых условиях самобытности, индивидуальности: “Я, например, сам считаю одним из своих хороших свойств — достаточный запас энергии и смелости, чтобы проламываться по своему собственному пути, никогда не следуя проторенным. Пожалуй, именно это+еще доброе, морально здоровое отношение к человекам, вещам и явлениям вообще+еще многообразие фактов, захватываемых и приводимых в действие в моих произведениях”.
От многого зависят наши судьбы. Не требует доказательств влияние других людей. Немножко стыдясь, бравируя неверием и потому с насмешкой и шиком мы признаем воздействие звезд, зачитываем вслух под Новый год гороскопы, расставляем на полках фигурки зверей, символизирующих год по восточному календарю, носим изображения знаков зодиака. Легенды приписывают разные таинственные свойства драгоценным камням. Испытывать их “воздействие” было бы, вероятно, к лицу геологу Ефремову. А вот можно ли быть как-то связанным с материком, никогда на нем не побывав? Оказывается, можно. Предметом такой пожизненной привязанности для Ефремова, включая интерес научный и литературный, явилась Африка. Действие многих ефремовских произведений и отдельных эпизодов в других проистекает на Черном материке. Именно сравнение тектонических платформ Сибири и Африки, обнаружение одинакового геологического строения участков помогло Ивану Антоновичу предсказать наличие кимберлитовых трубок в Сибири, блестяще подтвердившееся впоследствии открытием алмазных месторождений.
Собственные высказывания Ефремова о счастливом континенте его судьбы все из того же письма Дмитревскому рекомендуют “…осмыслить Африку немного по-другому — не географически, ибо такая “Африка” может случиться и в Аравии, и в Индии, и в Монголии. Вероятно, тут надо писать исторически, ибо Африка для меня — это страна первобытности, кусок древнего мира, островок, вымерший среди нашей цивилизации, где и животный мир, и растения, и люди хранят в себе черты далекого прошлого планеты. Все усиливавшийся с годами интерес к истории постепенно менял планы, в каких представлялась Африка, — от наивно-романтического интереса к Чернову материку до глубокого стремления познать и ощутить прошлое всесторонне посредством пейзажей, животных, растений и, наконец, людей Африки как ключей к воссозданию ретроспективной, но живой картины ушедшего мира”.
Иван Антонович непрерывно соразмеряет все, что происходит вокруг него в жизни, с тем, что и как он пишет. “Купеческая кровь, — шутит он, — дает мне возможность смотреть на вещи трезвее, чем это делают мои доброжелатели”.
“Москва, 5 августа 1967. Дмитревскому.
Работа над “Часом Быка” подвигается — пишется восьмая глава “Три слоя смерти”, в общем, уже около 10 листов… за половину перевалило. Сомневаюсь, чтобы при настоящем курсе в верхах роман имел успех. Ну что ж, поваляется года два — не привыкать стать!
В особенности я засомневался, когда прочитал в “Комсомолке” статью Ленинградского обкома ВЛКСМ о необходимости… перестать писать упадочные произведения о войне вроде Симонова, Бакланова, Быкова и т. д. Ежели разрешается призывать… к этакому, то где уж мне с моим резко антивоенным миросозерцанием. Оно, собственно говоря, не антивоенное, но я за винтовку и против громадной военной машины, как Айюб-хан — президент Пакистана. Тот заявил, что никакой индустриализации ему не надо, а от американцев он примет только одну помощь — противозачаточные пилюли. От канадцев ему нужна низкорослая пшеница особого сорта, и вот с этими двумя средствами он ликвидирует голод в стране… Что до вооружения, то народ, у которого есть винтовки и достаточно места в горах, может не бояться никакого нападения… Есть первобытная мудрость в нем!”
С особенным чувством вчитываешься в строки Ивана Антоновича о его слитности с народом, о причастности ко всем его делам. В Ефремове всегда присутствует аналитик, в нем силен писатель, свободно перемещающийся по эпохам — от древних времен до будущего, которое он неизменно представлял себе светлым. Однако мысль наша проходит через Настоящее. Настоящее не застывшее, не ушедшее в прошлое вместе с высказанными и отзвучавшими словами, а сохраняющее современность, постоянно находящееся рядом с нами. Задолго до сегодняшнего периода гласности, давшей путь здоровой критике и осуждающей критиканство, Ефремов отвергает пустые нападки на наш строй со всеми его достижениями, не замечать которые может только откровенный враг или человек с нездоровой психикой, призывает конструктивно относиться к нашим недостаткам, не признавать и не бороться с которыми так же вредно, как и видеть только их, держа фигу в кармане. На отрицании истины невозможно построить никакой позитивной программы. И сарказм и боль звучат в его словах в разные периоды жизни:
“Абрамцево, 5.12.60. Дмитревскому.
…с русским человеком не сладишь — отчего так и трудно строить коммунизм, что всех надо убеждать лишь на опыте. Это исконное недоверие к умственным убеждениям сидит в каждом из нас, видимо, от дикого скифа!”
“Москва, 26.12.66. Дмитревскому.
…А мелкотравчатое возмутительство — оно не в свойствах русского народа, как бы там хамоваты и пьяноваты мы не были. Правда, дурацкий разнобой в нашей интеллигенции, приведший ее к краху, всегда был, но это потому, что уж очень она была разношерстная и неотстоявшаяся… За предупреждением должно стоять конструктивное — иначе теряется цель и смысл самого-то предупреждения — кого и для чего предупреждать, если и так все дрянь?!”
“Москва, 23 августа 1970. Дмитревскому.
Трудно… видеть, как исчезает все привычное с юности и заменяется совершенно иным, может быть, лучшим, но чужим и жестким. Особенно это относится к исчезновению того российского, что нам дорого и мило, но искоренялось… достаточно долго, чтобы практически оказаться на грани небытия. Вот это тревожит и не способствует тому благополучию, какое написано на лицах гостей, приезжающих в последние месяцы из иных стран”.
Природа оказалась немилостивой к Ивану Антоновичу. Тяжелые, всепогодные экспедиции, изнурительный, на полном напряжении сил труд подорвали даже его могучее здоровье. В письмах начинают проскальзывать мысли о пределах человеческих возможностей, о смерти как неизбежном итоге жизни. Впрочем, и этим, казалось бы, заведомо пессимистическим мыслям Иван Антонович умеет придать философский смысл, старается не отнять бодрости у друзей, сознавая, что не может их не опечалить:
“Абрамцево, 16 июля 1959. Дмитревскому.
…До чего же мы все живем под прессом — то страха (общего) атомной войны, то — рака (личного и узкосемейного). Ей-богу, лучше быть потупее… впрочем, как подумаешь, что зато исчез бы весь широкий и интереснейший мир, нет, не лучше! Расплачиваться все равно неизбежно и за то и за другое, только по-разному… Когда Вы излечитесь от Вашей светлой романтики, Владимир Иванович, дорогой? Впрочем, не излечивайтесь, не нужно — лучше прожить наивным соколом, чем софистической змеей…”
“Абрамцево, 20.06.60. Дмитревскому.
Как силен вечный человеческий протест против неизбежности смерти и когда же наконец мы сможем преодолеть его? Что тут надо — веру в науку или какую-то особенную религию, вроде индусской? Но и в последней ведь смерть только тогда освобождение, когда мудрец уходит из жизни в экстазе — самадхи, якобы в соединении с божеством…”
Совсем малый круг друзей посвящен в истинную картину его здоровья. Какая же сила духа нужна, чтобы писать о себе самом так доверительно и спокойно:
“Москва, 6 марта 1967. Дмитревскому.
…Должен предупредить Вас, что это письмо — только Вам, как пишут в английской секретной службе, судя по Джеймсу Бонду — “фор йор айз онли” — только для Ваших глаз… В последней моей кардиограмме произошло ухудшение… Само по себе это не непосредственная опасность, но в совокупности со всем, что есть, — неважно. Энергии не осталось — броненосец тонет.
Кроме шуток, у меня ощущение, что я как хороший броненосец, с большой силой машин, запасом плавучести и т. д., но получивший пробоину, которую никак не могут заделать… И вот медленно, но верно заполняется водой один отсек за другим и корабль садится все глубже в воду. Он еще идет, но скорости набрать нельзя — выдавятся переборки, и сразу пойдешь ко дну, поэтому броненосец идет медленно, почти с торжественной обреченностью, погружаясь, но с виду все такой же тяжелый и сильный. А в рубке управления мечется, пытаясь что-то сделать, капитан — мой Тасенок (Т. И. Ефремова. — Ф.Д.) и экипаж из моих друзей, готовых сделать, что возможно, кроме главного — пробоина не заделываемая. Так и у меня — с каждой новой кардиограммой смотришь, как выполаживаются одни зубцы, опускаются другие, расползаются вширь, осложняясь дополнительными, третьи. Эту картину я отчетливо вижу и сам. Это — не паника, не внезапный припадок слабости или меланхолии, просто облеклось в поэтический образ мое заболевание. И не говорите ничего никому, ведь сколько осталось плавучести — величина неопределенная, зависит от общей жизненности организма, и может быть, не так уж скоро, кое-что, во всяком случае, успею сделать — это я как-то внутренним чутьем понимаю, хоть и не исключаю возможности внезапного поворота событий — но ведь это уже опасение кирпича на голову и потому не принимается во внимание. Как-то всегда привлекал меня один эпизод из Цусимского боя. Когда броненосец “Сисой Великий”, подбитый, с испорченными машинами, спасаясь от японцев, встретил крейсер “Владимир Мономах” и поднял сигнал: “тону, прошу принять команду на борт”. И на мачтах крейсера взвились флаги ответного сигнала: “сам через час пойду ко дну”. Мой броненосец пока не отвечает этим сигналом людям, введенным в заблуждение моей всегдашней бодростью, но дело к тому пошло за последний год довольно быстро… “фор йор айз онли” кончилось”.
В Иване Антоновиче была очень сильна ответственность перед другими. Постоянно подбадривая друзей и близких, любому протягивая руку помощи по первой просьбе и даже без просьбы, он жил сознанием, что человек, делающий подарки, едва ли не счастливее того, кто эти подарки получает.
Для всех нас такими подарками были его научные открытия и книги.
“Не снобизм и не мания величия…”
Удивительно, насколько не устарели мысли Ивана Антоновича, насколько метки его попадания в сегодняшность, скажем, о писательском труде:
“Москва 29. 06. 74. Дмитревскому.
…На опыте “Лезвия” пришел к заключению, что писательство в нашей стране — дело выгодное лишь для халтурщиков или заказников. Посудите сами — я ведь писатель, можно сказать, удачливый и коммерчески “бестселлер”, а что получается:
“Лезвие” писал с середины 1959 года, т. е. до выхода книги пройдет без малого 5!/2 лет. Если считать, что до выхода следующей мало-мальски “листажной” повести или романа пройдет минимум два года, ну, в самом лучшем случае — полтора, то получается семь лет, на которые растягивается финансовая поддержка от “Лезвия”. Если все будет удачно, то “Лезвие” получит тройной гонорар (журнал + два издания). За вычетами, примерно по 8500, т. е. в итоге — 25 тысяч. Разделите на семь лет, получите около 300 рублей в месяц, поэтому если не будет в ближайшее же время крупного переиздания, то мой заработок писателя (не по величине, а по спросу и издаваемости) первого класса оказывается меньше моей докторской зарплаты — 400 р. в мес., не говоря уже о зав. лабораторской должности — 500 руб.
Каково же меньше пишущим и менее удачливым или издаваемым — просто жутко подумать.
В итоге — если не относиться к писанию как к некоему подвигу, но и не быть способным на откровенную халтуру и угодничество — не надо писать, а надо служить. Как ни странно, это сейчас даже почетнее, а то писателя всяк считает своим долгом критиковать, ругать, лезть с советами. Видимо, что-то надо правительству предпринимать с писателями… Руководители культуры должны проявить разум, пока не поздно. Вот какие экономические рассуждения”.
“Лесной Городок, 11 августа 1966. Дмитревскому.
…Взгляд на нас всех (писателей) (помимо особо отмеченных и занятых исполнением приказных дел) со времен нэпа остался дикий — кустарь-одиночка без мотора. Вот и приносим мы каждый на рынок свои горшки, а ценителей и меценатов-то давно нет… Написал бы кто талантливую комедию на эту тему — сослужил бы хорошую службу культуре”.
И вот будто бы услышан голос писателя. Приняты постановления об улучшении работы творческих союзов, улучшении гонорарной политики. На самом высшем уровне собираются совещания с писателями и работниками средств массовой информации. Учтено мнение общественных деятелей о бережном отношении к природе и экологических проблемах: загрязнении Байкала, Ладоги, Рыбинского водохранилища, опрометчиво несбалансированном проекте поворота северных рек, угрозе водному балансу севера Эстонии. Сейчас эти проблемы открыто обсуждаются, достаточно перелистать газеты. Вот лишь несколько заголовков на тему, в которой боль писателей является барометром отношения к окружающему миру: “Как спасти Арал?”, “Путешествие в лесное головотяпство”, “Природе нужен адвокат”… Но ведь Ефремов, тонко чувствовавший и болевший за природу (“Сын Земли, полностью погруженный в ее природу, — таков человек. И в этом он диалектически велик и ничтожен!”), ответственно относившийся к своему второму призванию как к средству служения народу, задавал себе и друзьям непростые вопросы больше двух десятков лет тому назад!
Снова и снова возвращается Иван Антонович к осмыслению трудной роли писателя в обществе. С одной стороны, литературная способность — это все преобразующая волшебная палочка, особенный дар творца: “Не хандрите, дорогой друг, — пишет он В. И. Дмитревскому 14 октября 1963 года, — у Вас ведь есть могущество, каким не обладают другие люди, — Вы сами можете создавать себе жизнь “по усмотрению” — на страницах бумаги, которая пока есть…” С другой стороны, дар этот не может быть израсходован мелко и попусту. И вследствие этого писателю необходимы самоуважение и бесконечная, жестокая, въедливая требовательность к себе. Пример того и другого Иван Антонович демонстрирует в своем письме Е. П. Брандису:
“Абрамцево, 4 мая 1959 г.
Мне кажется, что каждый серьезно относящийся к делу автор, будь то ученый, художник или писатель, никогда не доволен своим произведением. Каждому из нас известно, что задумываешь нечто необыкновенно яркое и сильное, а удается выполнить хорошо если процентов на 50, а то и на 30 от задуманного (я имею в виду не количественную, а качественную сторону произведения). Поэтому установившаяся у нас привычка обязательно ругать автора, сравнивая его с неким совершенством, мне кажется бессмыслицей и происходит от невежества в области творческой. Ведь нечего, в самом деле, мне говорить, что я не Чехов и не Лев Толстой, я и сам отлично это знаю. Но так же хорошо знаю, что ни Чехов, ни Толстой не смогли бы написать ничего похожего на то, о чем стараюсь писать я. Однако в то же время тут выступает диалектика — чтобы помочь автору, надо показывать ему на слабые стороны произведения, особенно на безвкусицу или ошибки в идейных позициях, не громя и не поучая, но обязательно доказывая это. Ни одного замечания без доказательства, и доказательства серьезного, с мыслью!”
И далее:
“Очень мне понравилось, что Вы единомысленны со мной в оценке “Сердца Змеи” — самому мне кажется, что там мне удалось кое-что поглубже и посерьезнее, чем в Андромеде, в частности — вопрос о мыслящих существах во Вселенной и о их Разуме, который, отражая Космос, в своем высшем проявлении должен быть повсюду одинаков… А по секрету — самое важное в Андромеде, что я ставлю себе в наибольшую заслугу, — это фантазия о Великом Кольце. Этого никто не придумывал, да еще вполне материалистически…”
Человек доброжелательный и корректный, Ефремов тем не менее никому не прощает необязательности и неточности. Доказательность и научная добросовестность для него превыше всего. “Платон мне друг, но истина дороже”. Потому он так нетерпим к некомпетентным, невнятным претензиям некоторых работников литературного фронта:
“Абрамцево, 17.11.59. Дмитревскому.
Пишу Вам спешно с оказией коротенькую записку — дополнение к звонку… об Афанеор. Те исправления, которые захотели сделать Ваши редакторы и консультанты, все неверны, за исключением второго варианта названия ихаггаренов. Секрет очень прост, и удивляюсь, как сим мудрецам не пришло это в голову. На туарегском языке и вообще во всех близких к тамашеку берберских наречиях звук “р” чрезвычайно отчетлив и произносится даже с некоторым нажимом. При переходе к арабскому произношению “р” приобретает горловое звучание, по некоторым фонетическим системам (неверным!) передаваемым (транскрибируемым) по-русски как “г”. Вот и получается, что “имрады” звучит как “имгады” и так далее. Я же пишу о берберах и еще точнее — о туарегах, поэтому никакого другого произношения, кроме туарегского, быть не должно, и принятая мною транскрипция не случайна и не от невежества. Что касается Ахаггара и Хоггара, то Ахаггар — целая горная область, включающая в себя хребет Хоггар, проходящий наискосок с ЮЗЗ к северу от Таманрассета. Поэтому различные названия, встречающиеся в тексте, также не случайны”.
Так же непреклонно отстаивает Ефремов свое писательское достоинство чуть позже, по поводу замечаний корректора и главного редактора журнала “Нева” “Лезвии бритвы”:
“Москва, 2 мая 1963. Дмитревскому.
Я могу ответить Вашему ученому корректору (к сожалению, она подписалась так, что я не могу обратиться к ней лично) следующее. Во-первых, не откажите в любезности ее поблагодарить за внимательность. Во-вторых, скажите, что когда я пишу фамилии художников или научные термины, то пишу их совершенно точно — что может быть удивительно для писателя, но совершенно обязательно для ученого. В-третьих, откуда она взяла, что стадо сторожит самец? Обычно — старая и опытная самка является вожаком, а временными стражами на периферии — молодые самки. Самцы — авангард и арьергард — боевая сила. Кроме того, если это не подтверждено в каких-либо справочниках, то еще ничего не значит. Я имею достаточную научную квалификацию, чтобы даже строить свои собственные гипотезы, что обязательно прошу иметь в виду на дальнейшее. Длина шеи в разных полах у других животных никем не мерена, потому и не может быть известна корректору. Тут надо подчеркнуть, что когда речь заходит о канонах красоты и чувства прекрасного, то дело идет о подчас очень небольших различиях и малых величинах, каковых даже для научного анализа человека анатомы почти не удосужились промерить. Каждой женщине, в том числе и ученому корректору, должно быть известно, что похудение или пополнение, очень заметное для глаза, линейно или объемно выражается сантиметрами, и весьма немногими…
Я написал подробно ответы корректору, но Вы не показывайте ей все, чтобы ненароком не обидеть. Однако я не собираюсь всегда так делать — это лишь как пример, а в дальнейшем буду просто отвечать — мала квалификация для обсуждения подобных вопросов. И Вы тогда будете знать, что это не снобизм и не мания величия, а просто экономия времени”.
В архиве Е. П. Брандиса хранится и письмо главному редактору “Невы”:
“Москва, 12 июня 1963.
Глубокоуважаемый Сергей Алексеевич!
Только что вернулся из поездки и получил Ваше любезное письмо. Я, конечно, рад, что Вы выиграли “бой” за печатание моего романа, но меня смущает само наличие этих боев за роман с насквозь коммунистической идеологией и диалектической философией. Может быть, вообще сейчас неподходящий момент для его опубликования и следовало бы подождать? Роман ничего не потеряет от того, что он полежит, а мне — не привыкать стать, что мои произведения не сразу доходят до разума… тех редакторов, которые вместо художественной ведут только цензорскую линию. Если для напечатания романа придется ввести существенные изменения по этой именно линии, то такой цены за напечатание я платить не буду.
…Теперь относительно Вашего предложения о послесловии. Опять-таки, меня прямо-таки убило, что главный редактор журнала, печатающего роман, спрашивает меня, во имя чего он написан. Да если Вы этого не видите, так во имя чего же печатаете?
Я никак не могу согласиться с тем, что надо рассматривать читателя как существо второй категории, недоразвитое и безвкусное. Конечно, попадаются и такие читатели и критики, но не для них же пишется роман! Для них и писать ничего нельзя, кроме басен. Поэтому я не видел никакой необходимости в лобовом послесловии, после весьма определенного предисловия. Может быть, концовка не совсем заострена философски, но ведь я не писал философского романа и не претендую на таковой — это роман приключений, как и озаглавлено. А если иной беспомощный критик не сможет сделать необходимые выводы о неизбежности коммунизма для осуществления лучших грез человечества, так он в существе своем фашист, кем бы ни прикидывался, и таких критиков бояться, по-моему, не следует. Тех самых, кого Вы, очевидно, называете сверхбдительными”, — они потому и сверхбдительны, что им надо маскироваться. Гирин определил бы у них комплекс коммунистической неполноценности.
В общем-то, я рассуждаю как художник, но если стать на Вашу позицию за все отвечающего главного редактора, то Ваша осторожность вполне понятна. И надо быть уж очень крепко уверенным в качестве романа, чтобы не опасаться нападок на него. Для меня после Вашего письма очевидно, что такой уверенности у Вас нет. Укреплять Вашу уверенность путем “обезопашивания” романа от нападок и элиминации важных, с моей точки зрения, высказываний я не могу. Поэтому, может быть, пока не поздно, давайте решим так, что мы опубликуем первую часть романа и на этом кончим. Убытки, как говорится, пополам — я потеряю возможность предварительной публикации, а Вы — понесенные расходы.
Я приеду в Ленинград примерно около 25 июня и с большим удовольствием встречусь с Вами и наконец познакомлюсь. Но это письмо я посылаю заранее, чтобы, в случае согласия с моим предложением, Вы приостановили бы печатание второй части — после ее опубликования будет поздно отступать.
С приветом и искренним уважением”.
Как точно формулирует Ефремов брюзгливое, мрачное свойство подозрительности и неверия в будущее; “человеков в футляре” — комплекс коммунистической неполноценности! Наденет такой субъект шоры на собственные глаза, лелеет их и блюдет единственный принцип: “Тащить и не пущать!”. Или, заглушая внутренний голос, припевает: “Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не позволю сказать!”.
Ефремов и с Дмитревским делится сомнениями:
“Москва, 16.06.63.
…если главный редактор пишет писателю, что ему неясно, для чего написан роман, а потому требуется лобовая присказка, то это значит, что оный редахтур романа не понял и сомневается в его качестве. Ежели так, то как же он может его отстаивать и брать на себя тот неизбежный риск, которого не миновать, если печатаешь вещь не совсем обычную? Отсюда и нелепые пожелания, являющиеся нечем иным, как замаскированными попытками оградить себя от возможного разноса. По ведь существуют два пути — или выхолащивать произведение или его просто не печатать — по-моему, последнее благороднее”.
Живущий до недавнего времени во многих из нас цензор заставил, наверное, и Ивана Антоновича не раз предвзято и пристально вглядеться в свой роман. Интуиция давала основания предсказывать ему тернистый путь. Хотя бы за смелость преодолевать гласные и негласные запреты и освещать “нерекомендованные” верхами вещи:
“Москва, 9/III — 63. Дмитревскому.
…роман сейчас к месту и единственно в чем уязвим — это в непривычном для нас сексуальном аспекте. Однако, поскольку секс является одним из опорных столбов психологии, нам так или иначе необходимо его осваивать, иначе мы не сойдем с повода ханжей и церковников”.
Совсем иные чувства вызывают у автора читательские отклики. Столько человеческих судеб затронул роман “Лезвие бритвы”, столько мыслей растревожил! Об одном сожалеет писатель: обладая могуществом создавать себе жизнь “по усмотрению” на бумаге, он не в силах распространить его на внешний мир — помочь страждущим, исцелить больных, дать надежду отчаявшимся:
“Москва, 14 октября 1963. Дмитревскому.
Почему-то много писем от заключенных — есть противные, есть интересные. Очень трагические письма от матерей — принимая меня за гениального врача, они просят спасти их погибающих детей. Это очень трудно читать — не будучи врачом, я не имею права даже посоветовать им какое-либо лекарство и только могу адресовать их к крупным светилам, которых… и сам плохо знаю”.
И когда пришел его час, ему тоже никто не в силах был помочь…
“Браться за серьезные вещи о будущем…”
Романом “Туманность Андромеды” Ефремов осуществил серьезный прорыв в будущее. Для фантастов страны книга о свободе духа явила собой целую позитивную программу нового мышления: воспитания, нравственности, радостной необходимости и возможности трудиться, социальной справедливости, взаимоотношений личности и общества. Иностранных читателей (а роман в первые же годы переведен за рубежом на многие языки) подкупала незнакомая им и, как оказалось, достаточно привлекательная коммунистическая направленность романа. Робкие доефремовские попытки рисовки карамельного бесконфликтного общества (действительность — и та приукрашивалась и лакировалась, что уж спрашивать о периоде, который должен стать еще ярче, еще счастливей, еще розовее!) приводили к созданию худосочных произведений с героями-лекторами, героями-гидами по некоей выставке достижений всепланетного народного хозяйства. Ефремов наполнил свой роман страстью, вложил в души персонажей беспокойство, а значит — жизнь. Конечно, мы и до сих пор рассуждаем о том, что персонажи его представляют собой функциональные схемы, они якобы не говорят, а изрекают, не ходят, а выступают, не живут, а демонстрируют позы и деяния. Отчего же тогда так понятны нам и полны внутреннего достоинства их поступки? И отчего же хочется кое в чем им подражать? В Болгарии, например, создан клуб прогностики и фантастики “Иван Ефремов”, члены которого избрали себе наставниками выдуманных писателем героев “Туманности…” — точно так же, как в самой “Туманности…” юноши и девушки выбирали наставников из старшего поколения. Из этого клуба, кстати, вышло несколько работников ЦК Димитровского союза молодежи, занимающихся теперь проблемами досуга и воспитания подростков. Уверен, некоторые идеи наверняка заимствуются ими и из романа Ефремова о коммунистическом образе жизни.
И. А. Ефремов поставил себе задачу дать целостную картину общества будущего с его моралью, интенсивностью мышления, культом красоты и здоровья, свободой общения и любви. Литераторы-утописты стремились зарисовать “портрет” своей мечты и потому пользовались одной розовой краской: мечта не могла, не должна была отбрасывать теней. Их произведения, как правило, — это мгновенный слепок, конечная цель к покою и благоденствию, свет в конце тоннеля. Как и каким путем благоденствие достигается и за счет чего поддерживается, утопистов не волновало. Иван Антонович тоже мечтал. Но дал мечте научное обоснование. Мечта от этого не отяжелела, не стала бескрылой. Наоборот, получила почву под ногами, трамплин для взлета. Ефремов охватил такие проблемы морали и нравственности, так полно и динамично изобразил развивающееся, не останавливающееся в своем развитии коммунистическое общество, что обойти эти “законы Ефремова” не смог пока ни один фантаст, предлагавший свою модель светлого будущего. Их модели — даже в противоборстве с мыслью Ефремова, даже в полемическом отрицании концепций “Туманности…” — все-таки лишь повторяют, дополняют и развивают то, что придумано именно им.
Ефремов противопоставил бесконфликтности утопий ту марксистскую борьбу противоположностей, которая является движущей силой общества. Он тоже использовал единственный до него источник противоречий — борьбу со стихийными разрушительными силами природы, олицетворяемыми для писателя образом Энтропии, этакого слепого и коварного врага человечества. Но на одном источнике не остановился. А выстроил новый конфликт — между бесконечной жаждой познания и ограниченной возможностью этого во времени, возможностью, растущей гораздо медленнее отодвигаемых наукой горизонтов. Неизвестного перед человеком всегда больше, чем уже познанного!
На избранном пути Ефремова поджидали свои трудности. В частности, неизбежна усложненность не только прямой речи, но и авторского текста. А как иначе покажешь эту тысячелетнюю дистанцию, качественно иной уровень и мышления и речения персонажей? Разжижать повествование пояснениями (типа реплик порочных “сынов лейтенанта Шмидта” при встрече: “Вася! Родной братик! Узнаешь брата Колю? — Узнаю! Узнаю брата Колю!”) вряд ли поможет делу. Промежуточная информация безусловно облегчит восприятие читателю. Но так замусорит текст, создаст такой непреодолимый барьер фальши, что полностью нейтрализует ценность всего остального в романе.
“Москва, 23.03.58. Брандису.
Вы, конечно, совершенно правы, считая, что высокая нагрузка романа научными понятиями объясняется уровнем изображаемого времени. Если бы люди, сетующие на трудность изложения, дали себе труд сопоставить вновь пришедшие в наш быт слова и понятия, хотя бы за нашу с Вами жизнь, с уже утратившими свое повсеместно обиходное значение понятиями и словами, ну, например, из религиозной практики, из конного обихода, и т. п. — тогда бы им стало очевидным, какие огромные сдвиги должны произойти за тысячелетия.
Моя попытка обрисовать широкую научную основу быта и фразеологии будущего — это безусловно еще очень жалкая первая попытка. Вероятно, над ней будут смеяться уже через два столетия, а не через тысячу. Однако если эта моя попытка послужит для других, более успешных, то она оправданна. И нет оправдания тем ленивым умам, для которых необходимость думать серьезно над книгой уже является отвращающим препятствием. Надо им читать приключенческую или бытовую литературу (не поймите меня, что я считаю это литературой второго сорта), а не браться за серьезные вещи о будущем. Из сказанного Вам видно, что я не собираюсь уменьшать нагрузку романа как бы меня за это ни ругали…
Мне не кажется очень опасным смешение придуманных терминов с бытующими. Для недостаточно подготовленного читателя, сколько бы его ни было, и придуманные и существующие термины одинаково неизвестны. Если же читатель захочет разбираться, то это он очень легко сделает. Я всегда считал, что популяризация науки должна идти не за счет снижения уровня изложения, а наоборот, подниматься до самых крайних пределов настоящего — переднего края науки. Снижая уровень, мы тем самым снижаем и требовательность, следовательно, снижаем давление коллектива на индивида и неизбежно его опускаем. А вместе с тем и коллектив тоже опускается, хотя и медленнее, чем индивид… Это, так сказать, философская концепция, а насколько я справился с поставленной задачей — судить Вам”.
Очень интересен ответ Ефремова на замечание Брандиса о роде занятий героев. Стремясь к максимальной точности воссоздания грядущего и не приемля фальши, он тщательно выбирал научную специальность необходимого ему по сюжету историка. Это позволяет косвенно судить о методе работы писателя:
“Относительно античной культуры и культуры социализма в полном тексте (по сравнению с журнальным вариантом) неравенство как-то выровнено, хотя частично Ваше замечание справедливо. Не случайно героиня и ее помощники занимаются древней историей, а не нашим временем, скажем. Представление об античной культуре в целом мало изменится, будем ли мы смотреть на нее от нашего времени (свыше двух тысяч лет) или от того, о котором идет речь (свыше трех тысяч лет). Социалистическая же культура сейчас еще никак не отстоялась для отдаленно-ретроспективного взгляда, так как существует исторически одно мгновение, как бы велико ни было ее значение для будущего. Вот почему сделать это еще невозможно и историки в моем романе — античники. Тем самым я избегаю роли прорицателя, нестерпимой для меня — ученого”.
Прорицания для Ефремова малоуважаемы и бесперспективны. Другое дело — предусмотрительность, провидение, предвычисление результатов при малой имеющейся информации. Он чутко воспринимает обстановку, складывающуюся вокруг фантастики. Осознает, что такое двуострое оружие против обыденщины и мещанства, как фантастика, в одних руках может стать проводником социалистической и коммунистической идеологии, а в других — копилкой мещанского мировоззрения, одной серости, защитницей незыблемых устоев вплоть до пропаганды “звездных войн”. Противопоказано фантастике и чиновничье равнодушие тех работников, от которых зависит, какой быть нашей культуре. Особенно осторожными приходится быть мастерам-фантастам, идущим в первых ее рядах, — тезис, способный вызвать нервный смешок: ну почему дозволено быть смелым в деревенской прозе и ни в коем случае не рекомендуется отрываться от земли в том ответвлении литературы, которое и призвано совершать шаги за горизонт? Фантазируйте, граждане, но с оглядкой!
“Москва, 24.07.64. Дмитревскому.
Теперь о “Долгой Заре” (“Час Быка”). Я не отставил ее совсем, никоим образом, но отложил пока, чтобы не вызвать сразу излишне пристального внимания к социологической линии в нашей фантастике. Отнюдь не потому, что есть опасение в неправильности моей линии, но потому, что эту линию легче всего извратить и провокационно исказить. А если это произойдет подряд за короткое время, то может случиться, что начальство, фантастики не читающее и вообще плохо осведомленное, разразится чем-нибудь таким, что плохо отразится на фантастике вообще и прежде всего — на молодой поросли. Уж если, мол, и Ефремов, то тут надо “разобрать и наказать…”.
Полнее всего Ефремов проявлял себя в отношении с друзьями, в оценке своего и чужого творчества. Величайшая тактичность принуждала его порой и лавировать. Но отзывчивость на окружающую обстановку ни разу не привела к необходимости кривить душой, приспосабливать свое мнение под чужое, а принципиальность не делала писателя однобоким и до паралича несгибаемым. Весьма характерно письмо к Брандису о фильме “Туманность Андромеды”, с мыслями о науке и ученых, о пропаганде, о застойных явлениях в нашем кинематографе, короче говоря, о том, что отвергнуто XXVII съездом партии и сегодняшним вольным ветром перестройки:
“Москва, 30 ноября 1967.
…со всем, что Вы написали о фильме, я согласен. Мало того, читая Ваше письмо, я был тепло согрет Вашей любовью к моему роману и его героям и заботой о них, совсем как о живых людях. Это ли не награда автору?
И тем не менее я счел возможным одобрить фильм и похвалить режиссера. Откуда такая двойственность? “Диалектика реальной жизни”. Суть в том, что я совершил… основную ошибку — поверил в то, что наше кино сможет поставить “Туманность” (не как философское произведение, в это я с самого начала не верил) — как феерическую сказку, воспользовавшись всеми возможностями современного кинематографа. Второе, во что я верил до недавнего времени, это то, что каждый подлинный коммунист, поняв, о чем идет речь, поддержит постановку этого фильма, чтобы дать всем увидеть то, что мы пытаемся построить. Третье, на что я надеялся и в этом приложил руку В.И. (Дмитревский. — Ф.Д.), — это то, что фильм будет рассматриваться как оружие в идеологическом сражении с Западом. По всем этим трем линиям мы потерпели полное фиаско — никакой заботы. Едва я познакомился с руководством нашего кино… стало ясно, что никакой серьезной поддержки от них не может быть, ибо они даже не понимают фантастики и никто (подчеркиваю — никто) из них не читал романа…
Теперь, когда вышел фильм, столь же отличающийся от моих мечтаний о постановке “Туманности”, как Комитет кино от подлинно озабоченных, коммунистическим воспитанием людей, я мог рассматривать его в двух планах. Судя строго и беспощадно, как Вы считаете надо судить о произведениях искусства, следовало разгромить фильм и поставить на нем крест.
Но разве Вы всегда выносите наружу Ваше внутреннее суждение? Разве не заставляет Вас мудрость уступать в чем-то, применяясь к конкретной обстановке, в которой Ваше внутреннее суждение принесло бы больше вреда, чем пользы?
Я понял, узнав обстановку в нашем кино, каких трудностей и даже отваги стоило режиссеру поставить фильм хотя бы так, и отсутствие вкуса в каких-то вещах компенсируется отчаянной попыткой подражания роману, причем подражания честного. Если срубить сейчас весь труд коллектива, заявив, что поставили дрянь, значит, вообще надолго остановить попытки экранизации н/ф! А не явится ли даже неудачный фильм первой ласточкой, отталкиваясь от ошибок которой, учитывая успехи, можно идти дальше, и, вероятно, пойдут. Далее, все ли уж так неудачно в фильме, сравнивая его не с каким-то отвлеченным идеалом, а с тем, что имеется на сегодняшний день в советском кино? Что фильм красивее, “приподнятее”, необычнее всего того, что было до сих пор, — это, по-моему, бесспорно. Значит, вопрос, в какой степени? Да пусть хоть в самой малой, но и то этот шаг вперед должен быть поддержан, а не убит! Поэтому люди должны бы: а) отметить все недостатки фильма как серьезного произведения искусства (и гл. образом — внутренне), б) сравнить его со всем, что было до сих пор, и признать, что съемочный коллектив поднялся на какую-то ступень выше в экранизации н/ф (гл. образом — внешне). Видите, я самонадеянно считаю себя мудрым, так как поступил именно по этому рецепту.
Мне приходилось много раз задавать себе подобные вопросы в науке, рассматривая диссертации, из которых хорошо лишь сотая часть может быть оценена по стандартам дореволюционного времени. Но если мы имеем повсеместное снижение этих стандартов, какое я имел бы право забраковать ту или иную диссертацию на том лишь основании, что мой частный взгляд исходит из прежних стандартов? А рядом тысячи и десятки тысяч соседних институтов и рецензентов открыли путь еще более слабым диссертациям? Справедливо ли это? Нет. По деловому это? Также нет, потому что я закрыл бы дорогу молодым людям, которые ничем не хуже всего остального среднего состава советских ученых. Аналогичная история с фильмом “Туманность”. Вот почему я поддерживаю режиссера и буду поддерживать, хоть и Низа Крит — дрянь, да и мало ли там ерунды. Пусть пойдет в народ, в прокат, а там видно будет, провалится — значит, не время вообще у нас для этих фильмов и с нашим кинематографическим аппаратом (людским) еще нельзя за это браться. Пройдет несколько хороших заграничных, тогда м. б. возьмутся за ум, а главное — это повышение интеллигентности кинодеятелей…
Не время сейчас, в наше духовно трудное время, судить и рубить, а вызволять и оберегать хоть крупицу чего-то светлого, если, разумеется, она, эта крупица, — есть. Вот если ее нет, если вещь — во вред, тогда другое дело. Но ежели Вы судите так, то я с Вами не согласен, хотя и высоко ценю такое строгое суждение, происходящее из оберегания моей же “Туманности”.
Время доказало, что людская память и читательская любовь лучше любых искусственных мер оберегают и “Туманность…”, и “Великую Дугу”, и “Сердце Змеи”, и “Час Быка”, и “Таис Афинскую”, и “Рассказы о необыкновенном”. Оберегают от забвения. И от приглаживания, причесывания, купирования творчества Ивана Антоновича, неудобного тем деятелям, против кого он восставал в науке, литературе и жизни всей силой своего таланта. Об этом говорят прошедшие в апреле — мае 1987 года “дни Ефремова”, посвященные 80-летию со дня его рождения. Об этом же говорят выходящее нынче второе Собрание его сочинений, переиздания книг, продолжающиеся переводы на языки мира.
На вопрос уже упомянутой анкеты “Ваш девиз и любимое изречение” Иван Антонович ответил: “Кораблю взлет!” По Маяковскому, человек должен жить так, “чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, строчки и другие долгие дела”. После Ефремова остались строчки его книг, в том числе и тех, которые брали с собой на орбиту космонавты. Остались “долгие дела” нестареющих научных открытий. Хочется верить, что когда-нибудь состоится и старт космического корабля “Иван Ефремов”.
И тогда все мы, его читатели, дружно пожелаем:
— Кораблю взлет!
Феликс Дымов “В простом полете воображения…”
С 1958 года и до самой смерти в 1972 году ученый и писатель И. А. Ефремов вел переписку с ленинградскими писателями Е. П. Брандисом и В. И. Дмитревским. Письма Ивана Антоновича предназначались одновременно обоим адресатам, независимо от того, кому были направлены. В настоящее время оригиналы хранятся в архиве Е. П. Брандиса у его вдовы К. Ф. Куликовой. Благодаря любезности Киры Федоровны и с разрешения Таисии Иосифовны Ефремовой мне удалось ознакомиться и поработать с письмами. В них кусочки автобиографии и рассуждения о творчестве, научные и литературные концепции, непреклонность борца, уже подарившего стране несколько месторождений полезных ископаемых, разгадавшего тайны захоронений древних животных, нанесшего на карту родины неразведанные территории, через которые впоследствии проляжет и стальная стрела БАМа. К началу знакомства Ефремова с Брандисом и Дмитревским уже найдены в Сибири кимберлитовые трубки с алмазами, предсказанные в рассказе “Алмазная труба” (1945 г.). В самом начале этого знакомства, переросшего в дружбу, осуществилось и другое предвидение Ефремова, описанное в рассказе “Тень Минувшего” и подтолкнувшее Ю. Н. Денисюка, по его собственному признанию, к созданию практической голографии (1962 г.). С достигнутых позиций прекрасно смотрится жизнь Ефремова-ученого. Но и в писательской среде Иван Антонович тоже фигура далеко не случайная. К этому периоду увидели свет больше десятка его книг, в том числе “Туманность Андромеды”, поистине революционное произведение не только отечественной, но и мировой литературы. Без преувеличения можно сказать, что Ефремов открыл нынешний, современный этап фантастики, проложил путь тем, кто составляет сегодня у нас ее славу.
Естественно, что все это находило отражение в его письмах. Вчитываешься в них — и возникает образ мыслителя и мечтателя, человека доброй и щедрой души.
“Трудами и душой налаженное…”
Порой в своих высказываниях Иван Антонович весьма крут, резок и беспощаден. Но это — следствие жизненного опыта и принципиальности, а не черствости характера. А может ли быть непринципиальным человек, прошедший свою символическую “дорогу ветров”? Особенно ненавидел он бюрократов, чиновников от науки и литературы, людей бездеятельных и равнодушных. Не случайно на вопрос анкеты “Что может вас рассердить?” он ответил: “Ложь, лицемерие, хамство, жестокость, трусость”. Можно смело добавить еще одно: неприятие нового. Он предвидел, предчувствовал, предвосхищал нашу сегодняшнюю перестройку, откровенно мечтал о ней, наблюдая то, что подчас происходит вокруг:
“Москва, 14 окт. 1963. Дмитревскому.
…трудами и душой налаженное Вами, интересное и полезное для других оказывается выброшенным за борт как пустая бумажка, и нет никакой возможности отстоять его, потому что сражаться с паровым катком или бревном без противотанковой пушки нельзя. Вот тогда получается на душе тоскливо от внезапного понимания, что мир вовсе не так уж хорош, как кажется и как хочется, и, главное, будущее не обещает чудесных превращений…
Все это я пережил не раз за свою длинную научную жизнь и так и не научился не огорчаться и не надеяться на лучшее…”
Содружество в одном человеке ученого и писателя позволяет Ефремову с ясной головой оценивать не только место его собственных произведений в советской литературе и в мировой культуре, но и анализировать как бы со стороны значение их научно-фантастической основы. Он вообще много размышляет о литературной “окружающей среде”, ее изменчивости и развитии, о фантастике, для которой сделал так много, как никто другой. (Теперь случается, его именем “божатся” и некоторые бывшие его гонители!) Многими мыслями он спешит поделиться со своими ленинградскими друзьями и единомышленниками, так же преданными фантастике, как и он, так же много сделавшими для нее. Нелишне отметить что оба ленинградских адресата Ивана Антоновича по-настоящему любили его и как человека, и как писателя. И еще как энциклопедиста, научного прогнозиста, историка. Брандис в числе первых выступил с обзором творчества Ефремова. Вместе с Дмитревским они стали и его первыми биографами, выпустив книгу “Через горы времени” (Л., Советский писатель, 1963). Только почти четверть века спустя появилось новое исследование жизни и творчества ученого и писателя — монография П. К. Чудинова “Иван Антонович Ефремов” (М., Наука, 1987)).
Понимая, что литература мечты должна опираться на все достижения научного прогнозирования и социологического предвидения — обоснованного и не очень обоснованного, — Иван Антонович и сам, вслед за критиками, пытается проследить возможное влияние на него утопистов. Он ищет произведения, с которыми мог бы сопоставить свою “Туманность…” и с которыми не может не полемизировать. Вот что отмечает писатель в двух письмах Дмитревскому:
“Москва, 1 января 1961.
Из классических утопистов мне наиболее приятен Фурье /он наиболее трезв в суждениях/. На “Андромеду” они могли повлиять лишь отдаленно, потому что теперь это — почти религиозные мечты о праведном человечестве, и мы понимаем, насколько сложнее общественное развитие нашей планеты. Ближе всего к “Андромеде” Уэллсовские “Люди как боги” (Men like goods) — вещь в свое время так же недооцененная нашими философами, как позднее кибернетика.
Романа Бреммера “В туманности Андромеды” я не читал — не мог достать, его нет в СССР, равно как и другой книги об Андромеде: Larg. E.C. Dawn in Andromeda, London, 1956 /“Рассвет в Андромеде”/.
Первый роман, насколько помню, — на спиритической основе. Третья известная мне вещь (есть у меня) это роман Мерака: “Темная Андромеда (A.C.Merak, Dark Andromeda, London, 1954) — чудовищный, типично американский, межгалактический пошлый и вульгарный шпионаж. Есть еще небольшая повесть “Пленены в Андромеде” (Mapooned in Andromeda), не помню автора, тоже пустяковина космических заговоров, необычайных чудовищ и очаровательных астронавток.
Как видите, ни одна из этих книг не могла быть отправной точкой для моей “Андромеды” потому ли, что я не читал, или потому, что чепуха”.
“Москва, 3.04.61.
…важнейшая ошибка в разделе об утопиях — это отсутствие Чернышевского. Как ни навязло в зубах многое о Чернышевском, но тут, пожалуй, надо сказать, что все утописты, и Фурье в том числе, говорили об утопиях, как о прекрасной сказке, хотя и зовущей умы, но бесконечно далекой от реальности. А Чернышевский первым заговорил о прекрасном будущем, как о настоящей реальности, достижимой в соединенных усилиях людей”.
Письма Ефремова позволяют заглянуть в его творческую лабораторию. Он охотно рассказывает друзьям о замыслах, умеет обосновать выбор героев и описываемой исторической эпохи, объяснить причудливый ход мысли. Интуицию и воображение он рассматривает и использует как точнейший инструмент. В предисловии к первому Собранию сочинений, увидевшему свет после его смерти, он пишет: “Удалось подчас проявить загадочную для моих коллег интуицию в решении вопросов разного калибра. Та же интуиция помогла и в моих рассказах… Кроме полета воображения и интуиции, координат для заглядывания в будущее нет”.
Вот пример самоанализа Ефремова:
“Москва, 25/11 — 61, Дмитревскому.
О Баурджеде. В основе — историческое лицо — некий казначей фараона V-й династии Древнего Царства Бауркар, о котором известно, что фараон Сахура послал его к крайним пределам юга. Я перенес действие в VI-ю династию, потому что мне показалась более драматической история фараона Джедефра, и соответственно изменил имя казначея, связанное с именем фараона. Источники, которыми я пользовался, даже трудно перечислить, в общем, примерно все, что есть по эпохе всех грех царств на русском языке — десятки сводок и сотни отдельных работ, от “классических” (Брестед, Масперо, Голенищев, Тураев и мн. др.) до самых последних советских исследований”.
“Москва, 20. 06. 61. Дмитревскому.
Сущность “Лезвия…” — в попытке написания научно-фантастической (точнее — научно-художественной) повести на тему современных научных взглядов на биологию, психофизиологию и психологию человека и проистекающие отсюда обоснования современной этики и эстетики для нового общества и новой морали. Идейная основа повести в том, что внутри самого человека, каков он есть в настоящее время, а не в каком-то отдаленном будущем, есть нераскрытые могучие силы, пробуждение которых путем соответствующего воспитания и тренировки приведет к высокой духовной силе, о какой мы мечтаем лишь для людей отдаленного коммунистического завтра. То же самое можно сказать о физическом облике человека. Призыв искать прекрасное будущее не только в космическом завтра, но здесь, сейчас, для всех — цель написания повести”.
Аналогичный разбор хода работы над историческим романом “Таис Афинская” вылился в оценку отношения к реально существовавшим в тот исторический период лицам, к хронологическому срезу малоизвестного слоя древней культуры, который Ефремов моделирует со смелостью писателя-фантаста и воссоздает со скрупулезностью ученого-палеонтолога. Самоанализ переходит в беспристрастную литературоведческую характеристику всего собственного творчества. Не ошибусь, если стану утверждать: немногие из писателей способны на подобную автографию!
“Москва, 25 мая 1971. Дмитревскому.
Вот и приступил я к последней главе “Таис”, которая называется “Афродита Амбологера”, т. е. Афродита “Отвращающая старость”. Всего получается около 14 листов — как раз размер “Ойкумены” (без Баурджеда). Что можно сказать об этой повести? Опять не лезет в ворота того или иного стиля или жанра. Я взял героиней гетеру. Почему? Во-первых, потому, что гетеры высшего класса Аспазия, Лаис, Фрина и т. п. были образованнейшими женщинами своего времени, подругами (гетера и значит — “подруга”, “компаньонка”) выдающихся людей и преимущественно художников, поэтов и полководцев (они же — государственные деятели). Мне нужно было взглянуть на деяния Александра глазами образованного, но не заинтересованного в политике, завоеваниях, торговле человека, свободного от принадлежности к той или иной школе философов, — философа, свободного от воспевания подвигов поэта, историка, не углубленного в свое творчество, как художник, и потому имеющего открытые глаза. Лучше гетеры не найти.
Но этот поворот повлек за собой исследование некоторых малоизвестных религиозных течений, остатков матриархата, тайных женских культов, представление о художнике и поэте в эллинской культуре, столкновение Эллады с огромным миром Азии — словом, та сторона духовного развития, которая удивительнейшим образом опускается историками, затмеваясь описанием битв, завоеваний, материальных приобретений и количества убитых, которую приходится собирать по крохам, дополняя, конечно, фантазией.
И все же по сюжету и динамике — это повесть приключенческого характера в той же мере, в какой приключенческая “Лезвие бритвы”. Однако и в сюжетной линии она опирается на малоизвестные широким кругам читателей исторические факты. Поэтому и столь много раз использованные в литературе походы Александра Великого здесь предстают в несколько ином свете, освещены на основании других, не столь изжеванных эпизодов. И конечно, как всегда и неизбежно, диалектическая основа анализа исторического развития позволяет также придать несколько другой аспект государственности Александра, связи Азии и Европы и истинном месте империи в тогдашнем мире. Это я перечислил структурно-идеологические связи, а что касается художественной “расцветки” — Вы о ней имеете представление.
Цель повести — показать, как впервые в европейском мире родилось представление о комонойе — равенстве всех людей в разуме, в духовной жизни, несмотря на различие народов, племен, обычаев и религий. Это произошло потому, что походы Александра распахнули ворота в Азию, до той поры доступные лишь торговцам и пленным рабам, ворота обмена культур. В этом-то, собственно, главный стержень этого этапа развития истории человечества (с нашей, европейской+индийской точки зрения).
Немного о другом — литературоведческом. Интересно, как изменяется литературное “окружение” моих произведений. Сначала “рассказы о необыкновенном” были в самом деле необыкновенны для советской литературы. Никто (абсолютно!) не писал так и на подобные темы. Затем, с прогрессом науки и распространением популяризации, рассказы потеряли свою необыкновенность, а сейчас необычайные открытия и наблюдения выкапываются отовсюду и печатаются прямо-таки пачками в альманахах типа “Эврика”, “Вокруг света”. Когда писалась и издавалась “На краю Ойкумены”, тогда в советской литературе не было ни единой повести из древней истории (ее, кажется, почти и не учили в школе). “Ойкумена” даже валялась пять лет из-за непривычной манеры изложения исторических повестей, не содержащего великих героев, победителей и т. п. То же самое с “Туманностью”. Непонимание коммунистического общества, порожденное сегодняшними (вчерашними) представлениями о классовой борьбе и классовой структуре, было перенесено вопреки классикам марксизма на будущее. А сейчас повести о полетах на звезды, об иных цивилизациях и будущем коммунизме уже стали обычными. Вспомним, что когда-то меня обвиняли из-за “Тени Минувшего”, что как я посмел предположить где-то в иных мирах существование коммунистического общества на 70 миллионов лет раньше, чем у нас на Земле! Как посмел! Это было на заседании в СП в 1945 году… выступал Кирилл Андреев. В том же году Л. Кассиль сказал, что мои рассказы хороши, но производят впечатление переводов с английского — настолько они непривычны. В том же году или на год позже П. П. Бажов сказал, что Ефремов — это “белое золото” — так называли когда-то на Урале платину, не понимая ее ценности, и заряжали ружья вместо дроби, экономя более дорогой свинец!
“Лезвие бритвы” и по сие время считается высоколобыми критиками моей творческой неудачей. А я ценю этот роман выше всех своих (или люблю его больше). Публика уже его оценила — 30–40 руб. на черном рынке, как Библия. Все дело в том, что в приключенческую рамку пришлось оправить апокриф — вещи, о которых не принято было у нас говорить, а при Сталине просто — 10 лет в Сибирь: о йоге, о духовном могуществе человека, о самовоспитании — все это также впервые явилось в нашей литературе, в результате чего появились легенды, что я якобы посвященный йог, проведший сколько-то лет в Тибете и Индии, мудрец, вскрывающий тайны.
До сих пор издательства относятся к “Лезвию” с непобедимой осторожностью, и эта книга пока еще не стала пройденным этапом, как все остальные, хотя о йоге печатаются статьи, снимаются фильмы, а психология прочно входит в бытие общества, пусть не теми темпами, как это было бы надо.
Очевидно, что литература должна получить оценку не только с точки зрения установленных канонов, но и по каким-то иным критериям… Точно так же в “Часе Быка” люди еще не разобрались. Доброжелатели нашего строя увидели в нем попытку разобраться в препонах и проблемах на пути к коммунизму, скрытые ненавистники — лишь пасквиль. А я уверен, что после “Часа Быка” появятся многочисленные произведения, спокойно, доброжелательно и мудро разбирающие бесчисленные препоны и задачи психологической переработки современных людей в истинных коммунистов, для которых ответственность на ближнего и дальнего и забота о нем — задача жизни и все остальное, АБСОЛЮТНО ВСЕ — второстепенно, низшего порядка. Это и есть тот опорный столб духовного воспитания, без которого не будет коммунизма! Но чтобы “Час Быка” стал столь же обычным, как “Туманность”, надо, чтобы прошло еще лет 15 поступательного движения нашей литературы1.
Из обозримого “старения” моих книг, точнее, перевода их из разряда необыкновенности в обыкновенность, следует очень важный вывод — насколько быстро изменяется “бэкграунд” (заднеплановый фон) жизни и как тщательно должен его чувствовать писатель, если он пытается ощущать грядущее. Это, в общем-то, не существенно для исторического романиста, хотя и тут взгляд в прошлое должен находить отзвук в настоящем, иначе историческую вещь будет скучно читать, как-то и случилось с романами Мордовцева, Лажечникова, Загоскина. Иными словами, исследуя историю, надо искать в ней то, что интересует нас сегодня, и, находя его, ликвидировать перед силой человеческого разума и чувств. Тупое перечисление событий, костюмов и обычаев, хотя и имеет известный интерес, мало для жадной души пытливого человека”.
Какую же уникальную задачу поставил себе писатель — переработку современных людей в истинных коммунистов с помощью своих книг!
“Контакт ума с умом…”
Время от времени в обществе возникают приливы стихийного интереса к некоторым проблемам. Проблемы могут быть из разряда тех “новых”, которые являются хорошо забытыми старыми. А могут рождаться неожиданно. И родившись, властвовать над умами граждан, вызывая дискуссии, статьи в периодике, передачу из рук в руки невесть откуда взявшихся профессоров и академиков. Интерес этот на уровне “верю — не верю” возникает периодически и нуждается, видимо, в специальных исследованиях социологов. Подогревается он иногда даже выступлениями видных ученых, причем, по проблемам, далеким и чуждым их собственной научной специализации. К числу таких проблем относятся экстрасенсные способности отдельных людей. Тайны магических фигур на лике нашей планеты, скажем, Бермудский треугольник. Пропавшие сокровища и экспедиции. К числу их относятся и предположения о посещении Земли в далеком прошлом инопланетянами.
Ефремов не может не откликнуться на эти дискуссии. У ученого-естественника всегда находится оригинальное суждение обо всем.
“Москва, 4/11 — 61. Дмитревскому.
“Теория” Агреста, Казанцева и иже с ними — не нова. Уж очень давно в зарубежной литературе есть всякие фантазии на этот счет, примерно с 30-х годов. Но есть много книг, начиная с Великовского, объясняющих те же самые факты (разрушение Содома и т. п.) космическими катастрофами и подгоняющими убедительные доказательства о времени этих катастроф — 1600 и 700 до нашей эры. Летающие тарелки усиленно муссировались в Америке и вообще на Западе лет пять тому назад, теперь эта мода докатилась до нас. Я глубоко убежден, что видения тарелок есть новый вид массового самовнушения и истерии, только в средневековье видели дьяволов и ангелов, а мы теперь — космические корабли. Кроме того, с открытием локации и с радиотелескопами мы стали наталкиваться на разные неизученные и не замечавшиеся ранее атмосферные явления, которые пока мерещатся нам кораблями по данным наблюдательных научных и военных станций. Конечно, я — не “ультима рацио”, но мне-то кажется, что по всем законам божеским и человеческим любые пришельцы должны вступать с нами в настоящий контакт или же приняться избивать нас, как это мыслят военные, но отнюдь не доверять тайны своего существования случайным психопатам вроде Адамского и иже с ними. Вот почему я не верю в летающие тарелки и считаю, что у доказывающих наличие астронавтов в прошлом еще нет никаких достаточно серьезных доказательств, чтобы об этом можно было говорить в плане науки, научными методами. Получается вроде телепатии — факт есть, а объяснения ненаучны (контакт ума с умом, когда на деле “ум”, “разум” — вещи несуществующие) и опыты — тоже. Нет методики, нет и исходных позиций. Кстати, пробитые металлическим орудием кости в самом деле найдены в одесских катакомбах — возраст 1 миллион лет! — но даже для серьезного построения какой-либо гипотезы на основе этого факта еще нет данных”.
Продолжение и развитием своеобразных науковедческих рассуждений Ивана Антоновича являются и некоторые его соображения о фантастике. Они изложены в письме Дмитревскому, в отдельной записке. Ефремову, вероятно, как и многим мыслителям, хорошо думалось за письменным столом. Вспоминая заявление Ю. И. Денисюка, что на создание практической голографии его подтолкнул рассказ “Тень Минувшего”, Ефремов пишет: “Это признание выдающегося физика не только приятный подарок писателю-фантасту, но и доказательство предвидения возможностей науки в простом полете воображения”.
Как младший коллега Ивана Антоновича по писательскому труду, работающий в том же творческом направлении литературы, я тоже неоднократно задумывался о роли и значении фантастики. Для себя я выводил фантастику из сказки, считал ее сказками для взрослых. И непросто было объяснить, зачем нужна сказка. Тут, понимаешь, оброк, десятина, крепостное право, “только не сжата полоска одна”, а детишкам вещают дошедшие с незапамятных времен небылицы про чудо-юдо рыбу-кит, про ковер-самолет, про семимильные сапоги, молодильные яблоки и живую воду, а также “влезла в одно ушко, вылезла из другого пригожей красавицей”. Добро бы одни “деловые” грезы: посадил дед репку — выросла репка большая-пребольшая! Серьезно, рационально, мечта о благосостоянии. Так ведь не ограничивается народ, вон чего навыдумывал! Выходит, и сказки для чего-то нужны?
С ростом потока информации усиливается голод по необычному, а порог необычности поднимается. Старые сказки привычны и… недостаточно фантастичны — век НТР! Есть и другой аспект. Присущее только человеку свойство предугадывать, планировать свои действия невозможно без воображения: подсмотреть, то, чего нет в природе, что еще когда-нибудь будет, негде. Вот и выходит, что планирование — это фантазирование. А чтение фантастики — это тренировка воображения, способствующая процветанию планового хозяйства, улучшающая приспособление человека к настоящему и подготавливающая его к будущему.
Вместе с тем, фантастическая литература не соревнуется с наукой, не может ее заменить. Фантастика не предсказала квазаров, черных дыр, генной инженерии и революции в одной отдельно взятой стране. Она предугадывает по мелочам. И если и обгоняет реальность, то ведь и реальность постоянно ею подпитывается, что-то берет из фантастики на вооружение, попутно корректирует, изобретает новое и сама, таким образом, определяет направление следующего шага фантазирования. То есть до осуществления предсказанной фантастикой модели реальная модель либо внедряется частями, отметая ненужное и второстепенное, либо отвергает путь полностью. Но путь этот уже мысленно проигран и исследован: фантастика как бы закрывает запретное направление! Бывает, правда, что жизнь до неузнаваемости преображает предложенную схему. Хотя бы тот же гиперболоид-лазер…
Так называемая фантастика “ближнего прицела” не будоражила воображения. Она плелась в хвосте у науки, ее “открытия” фактически были беллетризованными лабораторными отчетами — о машинах и изобретениях, едва-едва не существующих в опытных образцах или, по крайней мере, в чертежах. Образец куцего, плоскостного фантазирования: если яблоко, то размером непременно с голову, если арбуз, то размером с арбу. Или: за рычагами трактора вместо живого тракториста человекообразный робот. Фантастично? В принципе, да, ведь такого никто пока не видел. А целесообразно ли подстраивать под робота приспособленную к человеку машину — разве кто об этом задумывался? И арбуз-арба, и робот за рулем — примеры, если так можно выразиться, экстенсивного мышления. Бортовой компьютер или телеуправление сегодня — тоже. А пример интенсивного? Ну… Ну, скажем, датчики на растениях, управляющие микроклиматом поля, подачей воды и удобрений, сменой дня и ночи. Или вообще замена промышленных растений фабриками фотосинтеза… При условии, что главное в написанном все-таки человек!
У современной фантастики гораздо меньше литературных традиций, чем у реализма. Фантастика специфична, ей трудно соединить людей и идеи. Представим себе роман о коллективе ученых, занимающихся разработкой и внедрением… гиперболоида. Опишем подробно, как повседневно, в рутине и неодобрении (недопонимании) трудятся энтузиасты, а равнодушные “сачкуют”. В план счастливо придуманный гиперболоид не включен, поскольку родился только что — в качестве побочного результата опытов по брикетированию угля. Патентный поиск выполнить некому. Отчет опять сорвался. Премия горит. Единственная приличная лаборантка, плюнув на трудности, ушла в декрет. Руководитель-гад тянет из твоей группы народу на овощебазу больше, чем от других. В общем, истинная обстановка современного НИИ. Фантастика волей-неволей вытесняется за обложку книги. Показывать крупный характер в знакомой обстановке неблагодарно, там практически нет места фантастике. В незнакомой — тем более: для соблюдения реалий, которые придется не только придумывать, но и беспрерывно объяснять, все будет утоплено в шумовом фоне. Еще тяжелее изображать нетипичный характер в типических обстоятельствах, потому что неадекватная реакция “героя” фантастического произведения будет вызывать лишь раздражение читателя, ничего больше…
Такого рода мысли бродили во мне до знакомства с соображениями Ефремова. И до чего же было приятно найти у писателя подтверждение, а не опровержение тому, что тебя волнует!
“К письму В. И. Дмитревскому от 20. 06. 61.
Некоторые мысли о научной фантастике.
Бурное развитие потребности в научной фантастике характерно для второй четверти нашего века и с тех пор продолжается. Почему это так, и почему столь силен зов фантастики у молодежи? В наш атеистический век религия все больше уходит из повседневности человека (я все время веду речь о мире в целом). Единственно могучую и достоверную силу, способную волшебно и быстро изменить жизнь, человек научился уже видеть в науке и в ее дериватах (производных) — технике, медицине. Поэтому сказочное могущество бога, святых, других персонажей сказок — богатырей, волшебников, фей и т. д. — переносится теперь на науку и ее представителей. Рождается новая сказка XX века — научная, для людей, понимающих, что возможности науки в сотворении сказки, чуда, мифа нисколько не меньше, а даже более “реальны”, чем у могущественных сил, идущих из древнейших времен развития общественного сознания.
Эта свойственная человеку и психологически легко объяснимая вера в науку не развивалась бы без каждодневных доказательств реальности могущества науки, которые дает нам техника. Нет ничего удивительного поэтому, что развитие научной фантастики началось ранее в странах Запада, более технически развитых, чем старая Россия. У нас еще долго царили и продолжают царить традиции бытового, психологического романа, рассказов из жизни, за которые и посейчас ратуют поборники “высоколобой” литературы. Коренная ошибка этих поборников, считающих, что научная фантастика есть литература второго, если не третьего сорта, заключается в реакционном (именно так!) консерватизме, исключающем другую, чем прежде или даже теперь, структуру жизни и другую психологию человека. Они не видят, что с ростом населения Земли уже более нельзя даже просуществовать без науки, без научного земледелия, без новой медицины и техники с небывалой производительностью, обеспечивающей миллиарды людей. А если нельзя, то это значит, что наука перестала быть уделом чудаков-одиночек, случайных энтузиастов и превратилась в предмет величайшей государственной и народной заботы, в самый могущественный рычаг прогресса и борьбы за лучшую жизнь общества. А если так, то не тысячи, не десятки тысяч, как сейчас, а миллионы ученых и сотни миллионов техников должны обеспечить нарастающий темп развития человечества, его потребностей и “задела вперед”, т. е. той суммы научных проблем, разработанных без видимой в настоящий момент пользы, которые явятся драгоценнейшим сокровищем нового, открытий и идей в дальнейшем рывке вперед.
Эта развивающаяся сила науки могучей рекой вторгается и в повседневную жизнь каждого человека, в его представления, мечты и заботы. Поэтому научная фантастика, или, как ее можно определить, беллетристика о науке, искусство, взявшее предметом науку (не в смысле изучения или популяризации, как это, черт возьми, у нас любят пережевывать, а в смысле группы человеческих эмоций, связанных с наукой и научным творчеством), все больше сближается с литературой повседневной жизни, с “бытовой” или “психологической”, ибо чем дальше, тем больше — нет быта без науки, нет психологии без науки и научных представлений о мире и жизни.
В этом слиянии с обычной литературой — дальнейший путь художественного совершенствования научной фантастики, ибо для посвященного в науку читателя отпадает необходимость объяснений, ныне, составляющих главную беду и основное противоречие научной фантастики как искусства. Невежественная критика любит упрекать научную фантастику за излишние длинноты и нехудожественные отвлечения, кивая на краткость прозы Чехова и т. п. Но попробовал бы Чехов вкратце объяснить незнакомому с наукой читателю, что такое Галактика, посмотрели бы мы, куда девалась его краткость и точность! Хорошо быть кратким в вещах, доступных разумению каждого читателя! Однако с дальнейшим развитием науки, увеличением числа ученых-профессионалов и любителей (надо подумать над необходимостью развития у нас этой категории ученых) о Галактике можно будет говорить в двух словах, и тогда отпадет вся разница в художественном аппарате (исполнении) между художественной и научно-фантастической литературой, и последняя составит один из вполне равноправных ее разделов. В настоящее время только лучшие произведения научной фантастики приближаются к этому, еще далекому идеалу…”
Очень важно, когда мысли писателя становятся твоими собственными мыслями!
“Никогда не следуя проторенным…”
“В скольких книгах мы встречаем малолетних “крепышей”, уже с детства показывающих свою гениальность, преданность великим идеям и т. д.” — восстает Иван Антонович против всяких штампов, рассказывая о своей жизни в письме Дмитревскому 29 марта 1961 года. Нет, не со штампов и не с шаблонов начиналось его детство!
Родился он в семье “самой что ни на есть мещанской”, “внутренне глубочайше некультурной”, с жестким деспотизмом старовера-отца. Особенной крепостью сначала ребенок не отличался, сам, подрастая, развивал врожденные данные многолетними занятиями спортом. Только тогда заработали унаследованные им “кондовая, истинно русская сила, здоровье и блестящие самородковые способности отца”. С четырех лет обучился читать. “Гигантская” память схватывала все, что как-то привлекало внимание. Обладал “сильнейшим пристрастием к книгам о путешествиях, к тяжелым предметам (особенная страсть к залитым свинцовым часовым гирям, к медным ступкам и утюгам), которыми мог играть часами, также к самым разным минералам, но преимущественно — кристаллам”. “Только потому, что эта кондовая семья разбилась, мои способности смогли пойти туда, где мне самому хотелось их применить. Т. е. Революция была также и моим освобождением из мещанства, которое могло бы наложить на меня серьезный отпечаток”.
Трех человек называет Ефремов в числе тех, кто основательно повлиял на выбор им жизненного пути. Это академики П. П. Сушкин и А. А. Борисяк и капитан Д. А. Лухманов. “… Между ними, — с изрядной долей самоиронии восклицает Иван Антонович, — путается совсем еще незначительная, ничего не знающая щенячья личность, у которой все же видят основное — стремление к науке, по любви, без всякого расчета… В те годы идти в науку не представляло никакого расчета… Это был путь бедности, второстепенного места в жизни, в сопровождении нескончаемого труда, но в то же время путь широкого и свободного удовлетворения жажды знания…” Его тоже питало “захватывающее всю молодую интеллигенцию того времени стремление к участию в размахе освоения страны, пятилеток, открывательства нового повсюду, в том числе и в Сибири”. Важнейшее значение Иван Антонович придает сохранению в любых условиях самобытности, индивидуальности: “Я, например, сам считаю одним из своих хороших свойств — достаточный запас энергии и смелости, чтобы проламываться по своему собственному пути, никогда не следуя проторенным. Пожалуй, именно это+еще доброе, морально здоровое отношение к человекам, вещам и явлениям вообще+еще многообразие фактов, захватываемых и приводимых в действие в моих произведениях”.
От многого зависят наши судьбы. Не требует доказательств влияние других людей. Немножко стыдясь, бравируя неверием и потому с насмешкой и шиком мы признаем воздействие звезд, зачитываем вслух под Новый год гороскопы, расставляем на полках фигурки зверей, символизирующих год по восточному календарю, носим изображения знаков зодиака. Легенды приписывают разные таинственные свойства драгоценным камням. Испытывать их “воздействие” было бы, вероятно, к лицу геологу Ефремову. А вот можно ли быть как-то связанным с материком, никогда на нем не побывав? Оказывается, можно. Предметом такой пожизненной привязанности для Ефремова, включая интерес научный и литературный, явилась Африка. Действие многих ефремовских произведений и отдельных эпизодов в других проистекает на Черном материке. Именно сравнение тектонических платформ Сибири и Африки, обнаружение одинакового геологического строения участков помогло Ивану Антоновичу предсказать наличие кимберлитовых трубок в Сибири, блестяще подтвердившееся впоследствии открытием алмазных месторождений.
Собственные высказывания Ефремова о счастливом континенте его судьбы все из того же письма Дмитревскому рекомендуют “…осмыслить Африку немного по-другому — не географически, ибо такая “Африка” может случиться и в Аравии, и в Индии, и в Монголии. Вероятно, тут надо писать исторически, ибо Африка для меня — это страна первобытности, кусок древнего мира, островок, вымерший среди нашей цивилизации, где и животный мир, и растения, и люди хранят в себе черты далекого прошлого планеты. Все усиливавшийся с годами интерес к истории постепенно менял планы, в каких представлялась Африка, — от наивно-романтического интереса к Чернову материку до глубокого стремления познать и ощутить прошлое всесторонне посредством пейзажей, животных, растений и, наконец, людей Африки как ключей к воссозданию ретроспективной, но живой картины ушедшего мира”.
Иван Антонович непрерывно соразмеряет все, что происходит вокруг него в жизни, с тем, что и как он пишет. “Купеческая кровь, — шутит он, — дает мне возможность смотреть на вещи трезвее, чем это делают мои доброжелатели”.
“Москва, 5 августа 1967. Дмитревскому.
Работа над “Часом Быка” подвигается — пишется восьмая глава “Три слоя смерти”, в общем, уже около 10 листов… за половину перевалило. Сомневаюсь, чтобы при настоящем курсе в верхах роман имел успех. Ну что ж, поваляется года два — не привыкать стать!
В особенности я засомневался, когда прочитал в “Комсомолке” статью Ленинградского обкома ВЛКСМ о необходимости… перестать писать упадочные произведения о войне вроде Симонова, Бакланова, Быкова и т. д. Ежели разрешается призывать… к этакому, то где уж мне с моим резко антивоенным миросозерцанием. Оно, собственно говоря, не антивоенное, но я за винтовку и против громадной военной машины, как Айюб-хан — президент Пакистана. Тот заявил, что никакой индустриализации ему не надо, а от американцев он примет только одну помощь — противозачаточные пилюли. От канадцев ему нужна низкорослая пшеница особого сорта, и вот с этими двумя средствами он ликвидирует голод в стране… Что до вооружения, то народ, у которого есть винтовки и достаточно места в горах, может не бояться никакого нападения… Есть первобытная мудрость в нем!”
С особенным чувством вчитываешься в строки Ивана Антоновича о его слитности с народом, о причастности ко всем его делам. В Ефремове всегда присутствует аналитик, в нем силен писатель, свободно перемещающийся по эпохам — от древних времен до будущего, которое он неизменно представлял себе светлым. Однако мысль наша проходит через Настоящее. Настоящее не застывшее, не ушедшее в прошлое вместе с высказанными и отзвучавшими словами, а сохраняющее современность, постоянно находящееся рядом с нами. Задолго до сегодняшнего периода гласности, давшей путь здоровой критике и осуждающей критиканство, Ефремов отвергает пустые нападки на наш строй со всеми его достижениями, не замечать которые может только откровенный враг или человек с нездоровой психикой, призывает конструктивно относиться к нашим недостаткам, не признавать и не бороться с которыми так же вредно, как и видеть только их, держа фигу в кармане. На отрицании истины невозможно построить никакой позитивной программы. И сарказм и боль звучат в его словах в разные периоды жизни:
“Абрамцево, 5.12.60. Дмитревскому.
…с русским человеком не сладишь — отчего так и трудно строить коммунизм, что всех надо убеждать лишь на опыте. Это исконное недоверие к умственным убеждениям сидит в каждом из нас, видимо, от дикого скифа!”
“Москва, 26.12.66. Дмитревскому.
…А мелкотравчатое возмутительство — оно не в свойствах русского народа, как бы там хамоваты и пьяноваты мы не были. Правда, дурацкий разнобой в нашей интеллигенции, приведший ее к краху, всегда был, но это потому, что уж очень она была разношерстная и неотстоявшаяся… За предупреждением должно стоять конструктивное — иначе теряется цель и смысл самого-то предупреждения — кого и для чего предупреждать, если и так все дрянь?!”
“Москва, 23 августа 1970. Дмитревскому.
Трудно… видеть, как исчезает все привычное с юности и заменяется совершенно иным, может быть, лучшим, но чужим и жестким. Особенно это относится к исчезновению того российского, что нам дорого и мило, но искоренялось… достаточно долго, чтобы практически оказаться на грани небытия. Вот это тревожит и не способствует тому благополучию, какое написано на лицах гостей, приезжающих в последние месяцы из иных стран”.
Природа оказалась немилостивой к Ивану Антоновичу. Тяжелые, всепогодные экспедиции, изнурительный, на полном напряжении сил труд подорвали даже его могучее здоровье. В письмах начинают проскальзывать мысли о пределах человеческих возможностей, о смерти как неизбежном итоге жизни. Впрочем, и этим, казалось бы, заведомо пессимистическим мыслям Иван Антонович умеет придать философский смысл, старается не отнять бодрости у друзей, сознавая, что не может их не опечалить:
“Абрамцево, 16 июля 1959. Дмитревскому.
…До чего же мы все живем под прессом — то страха (общего) атомной войны, то — рака (личного и узкосемейного). Ей-богу, лучше быть потупее… впрочем, как подумаешь, что зато исчез бы весь широкий и интереснейший мир, нет, не лучше! Расплачиваться все равно неизбежно и за то и за другое, только по-разному… Когда Вы излечитесь от Вашей светлой романтики, Владимир Иванович, дорогой? Впрочем, не излечивайтесь, не нужно — лучше прожить наивным соколом, чем софистической змеей…”
“Абрамцево, 20.06.60. Дмитревскому.
Как силен вечный человеческий протест против неизбежности смерти и когда же наконец мы сможем преодолеть его? Что тут надо — веру в науку или какую-то особенную религию, вроде индусской? Но и в последней ведь смерть только тогда освобождение, когда мудрец уходит из жизни в экстазе — самадхи, якобы в соединении с божеством…”
Совсем малый круг друзей посвящен в истинную картину его здоровья. Какая же сила духа нужна, чтобы писать о себе самом так доверительно и спокойно:
“Москва, 6 марта 1967. Дмитревскому.
…Должен предупредить Вас, что это письмо — только Вам, как пишут в английской секретной службе, судя по Джеймсу Бонду — “фор йор айз онли” — только для Ваших глаз… В последней моей кардиограмме произошло ухудшение… Само по себе это не непосредственная опасность, но в совокупности со всем, что есть, — неважно. Энергии не осталось — броненосец тонет.
Кроме шуток, у меня ощущение, что я как хороший броненосец, с большой силой машин, запасом плавучести и т. д., но получивший пробоину, которую никак не могут заделать… И вот медленно, но верно заполняется водой один отсек за другим и корабль садится все глубже в воду. Он еще идет, но скорости набрать нельзя — выдавятся переборки, и сразу пойдешь ко дну, поэтому броненосец идет медленно, почти с торжественной обреченностью, погружаясь, но с виду все такой же тяжелый и сильный. А в рубке управления мечется, пытаясь что-то сделать, капитан — мой Тасенок (Т. И. Ефремова. — Ф.Д.) и экипаж из моих друзей, готовых сделать, что возможно, кроме главного — пробоина не заделываемая. Так и у меня — с каждой новой кардиограммой смотришь, как выполаживаются одни зубцы, опускаются другие, расползаются вширь, осложняясь дополнительными, третьи. Эту картину я отчетливо вижу и сам. Это — не паника, не внезапный припадок слабости или меланхолии, просто облеклось в поэтический образ мое заболевание. И не говорите ничего никому, ведь сколько осталось плавучести — величина неопределенная, зависит от общей жизненности организма, и может быть, не так уж скоро, кое-что, во всяком случае, успею сделать — это я как-то внутренним чутьем понимаю, хоть и не исключаю возможности внезапного поворота событий — но ведь это уже опасение кирпича на голову и потому не принимается во внимание. Как-то всегда привлекал меня один эпизод из Цусимского боя. Когда броненосец “Сисой Великий”, подбитый, с испорченными машинами, спасаясь от японцев, встретил крейсер “Владимир Мономах” и поднял сигнал: “тону, прошу принять команду на борт”. И на мачтах крейсера взвились флаги ответного сигнала: “сам через час пойду ко дну”. Мой броненосец пока не отвечает этим сигналом людям, введенным в заблуждение моей всегдашней бодростью, но дело к тому пошло за последний год довольно быстро… “фор йор айз онли” кончилось”.
В Иване Антоновиче была очень сильна ответственность перед другими. Постоянно подбадривая друзей и близких, любому протягивая руку помощи по первой просьбе и даже без просьбы, он жил сознанием, что человек, делающий подарки, едва ли не счастливее того, кто эти подарки получает.
Для всех нас такими подарками были его научные открытия и книги.
“Не снобизм и не мания величия…”
Удивительно, насколько не устарели мысли Ивана Антоновича, насколько метки его попадания в сегодняшность, скажем, о писательском труде:
“Москва 29. 06. 74. Дмитревскому.
…На опыте “Лезвия” пришел к заключению, что писательство в нашей стране — дело выгодное лишь для халтурщиков или заказников. Посудите сами — я ведь писатель, можно сказать, удачливый и коммерчески “бестселлер”, а что получается:
“Лезвие” писал с середины 1959 года, т. е. до выхода книги пройдет без малого 5!/2 лет. Если считать, что до выхода следующей мало-мальски “листажной” повести или романа пройдет минимум два года, ну, в самом лучшем случае — полтора, то получается семь лет, на которые растягивается финансовая поддержка от “Лезвия”. Если все будет удачно, то “Лезвие” получит тройной гонорар (журнал + два издания). За вычетами, примерно по 8500, т. е. в итоге — 25 тысяч. Разделите на семь лет, получите около 300 рублей в месяц, поэтому если не будет в ближайшее же время крупного переиздания, то мой заработок писателя (не по величине, а по спросу и издаваемости) первого класса оказывается меньше моей докторской зарплаты — 400 р. в мес., не говоря уже о зав. лабораторской должности — 500 руб.
Каково же меньше пишущим и менее удачливым или издаваемым — просто жутко подумать.
В итоге — если не относиться к писанию как к некоему подвигу, но и не быть способным на откровенную халтуру и угодничество — не надо писать, а надо служить. Как ни странно, это сейчас даже почетнее, а то писателя всяк считает своим долгом критиковать, ругать, лезть с советами. Видимо, что-то надо правительству предпринимать с писателями… Руководители культуры должны проявить разум, пока не поздно. Вот какие экономические рассуждения”.
“Лесной Городок, 11 августа 1966. Дмитревскому.
…Взгляд на нас всех (писателей) (помимо особо отмеченных и занятых исполнением приказных дел) со времен нэпа остался дикий — кустарь-одиночка без мотора. Вот и приносим мы каждый на рынок свои горшки, а ценителей и меценатов-то давно нет… Написал бы кто талантливую комедию на эту тему — сослужил бы хорошую службу культуре”.
И вот будто бы услышан голос писателя. Приняты постановления об улучшении работы творческих союзов, улучшении гонорарной политики. На самом высшем уровне собираются совещания с писателями и работниками средств массовой информации. Учтено мнение общественных деятелей о бережном отношении к природе и экологических проблемах: загрязнении Байкала, Ладоги, Рыбинского водохранилища, опрометчиво несбалансированном проекте поворота северных рек, угрозе водному балансу севера Эстонии. Сейчас эти проблемы открыто обсуждаются, достаточно перелистать газеты. Вот лишь несколько заголовков на тему, в которой боль писателей является барометром отношения к окружающему миру: “Как спасти Арал?”, “Путешествие в лесное головотяпство”, “Природе нужен адвокат”… Но ведь Ефремов, тонко чувствовавший и болевший за природу (“Сын Земли, полностью погруженный в ее природу, — таков человек. И в этом он диалектически велик и ничтожен!”), ответственно относившийся к своему второму призванию как к средству служения народу, задавал себе и друзьям непростые вопросы больше двух десятков лет тому назад!
Снова и снова возвращается Иван Антонович к осмыслению трудной роли писателя в обществе. С одной стороны, литературная способность — это все преобразующая волшебная палочка, особенный дар творца: “Не хандрите, дорогой друг, — пишет он В. И. Дмитревскому 14 октября 1963 года, — у Вас ведь есть могущество, каким не обладают другие люди, — Вы сами можете создавать себе жизнь “по усмотрению” — на страницах бумаги, которая пока есть…” С другой стороны, дар этот не может быть израсходован мелко и попусту. И вследствие этого писателю необходимы самоуважение и бесконечная, жестокая, въедливая требовательность к себе. Пример того и другого Иван Антонович демонстрирует в своем письме Е. П. Брандису:
“Абрамцево, 4 мая 1959 г.
Мне кажется, что каждый серьезно относящийся к делу автор, будь то ученый, художник или писатель, никогда не доволен своим произведением. Каждому из нас известно, что задумываешь нечто необыкновенно яркое и сильное, а удается выполнить хорошо если процентов на 50, а то и на 30 от задуманного (я имею в виду не количественную, а качественную сторону произведения). Поэтому установившаяся у нас привычка обязательно ругать автора, сравнивая его с неким совершенством, мне кажется бессмыслицей и происходит от невежества в области творческой. Ведь нечего, в самом деле, мне говорить, что я не Чехов и не Лев Толстой, я и сам отлично это знаю. Но так же хорошо знаю, что ни Чехов, ни Толстой не смогли бы написать ничего похожего на то, о чем стараюсь писать я. Однако в то же время тут выступает диалектика — чтобы помочь автору, надо показывать ему на слабые стороны произведения, особенно на безвкусицу или ошибки в идейных позициях, не громя и не поучая, но обязательно доказывая это. Ни одного замечания без доказательства, и доказательства серьезного, с мыслью!”
И далее:
“Очень мне понравилось, что Вы единомысленны со мной в оценке “Сердца Змеи” — самому мне кажется, что там мне удалось кое-что поглубже и посерьезнее, чем в Андромеде, в частности — вопрос о мыслящих существах во Вселенной и о их Разуме, который, отражая Космос, в своем высшем проявлении должен быть повсюду одинаков… А по секрету — самое важное в Андромеде, что я ставлю себе в наибольшую заслугу, — это фантазия о Великом Кольце. Этого никто не придумывал, да еще вполне материалистически…”
Человек доброжелательный и корректный, Ефремов тем не менее никому не прощает необязательности и неточности. Доказательность и научная добросовестность для него превыше всего. “Платон мне друг, но истина дороже”. Потому он так нетерпим к некомпетентным, невнятным претензиям некоторых работников литературного фронта:
“Абрамцево, 17.11.59. Дмитревскому.
Пишу Вам спешно с оказией коротенькую записку — дополнение к звонку… об Афанеор. Те исправления, которые захотели сделать Ваши редакторы и консультанты, все неверны, за исключением второго варианта названия ихаггаренов. Секрет очень прост, и удивляюсь, как сим мудрецам не пришло это в голову. На туарегском языке и вообще во всех близких к тамашеку берберских наречиях звук “р” чрезвычайно отчетлив и произносится даже с некоторым нажимом. При переходе к арабскому произношению “р” приобретает горловое звучание, по некоторым фонетическим системам (неверным!) передаваемым (транскрибируемым) по-русски как “г”. Вот и получается, что “имрады” звучит как “имгады” и так далее. Я же пишу о берберах и еще точнее — о туарегах, поэтому никакого другого произношения, кроме туарегского, быть не должно, и принятая мною транскрипция не случайна и не от невежества. Что касается Ахаггара и Хоггара, то Ахаггар — целая горная область, включающая в себя хребет Хоггар, проходящий наискосок с ЮЗЗ к северу от Таманрассета. Поэтому различные названия, встречающиеся в тексте, также не случайны”.
Так же непреклонно отстаивает Ефремов свое писательское достоинство чуть позже, по поводу замечаний корректора и главного редактора журнала “Нева” “Лезвии бритвы”:
“Москва, 2 мая 1963. Дмитревскому.
Я могу ответить Вашему ученому корректору (к сожалению, она подписалась так, что я не могу обратиться к ней лично) следующее. Во-первых, не откажите в любезности ее поблагодарить за внимательность. Во-вторых, скажите, что когда я пишу фамилии художников или научные термины, то пишу их совершенно точно — что может быть удивительно для писателя, но совершенно обязательно для ученого. В-третьих, откуда она взяла, что стадо сторожит самец? Обычно — старая и опытная самка является вожаком, а временными стражами на периферии — молодые самки. Самцы — авангард и арьергард — боевая сила. Кроме того, если это не подтверждено в каких-либо справочниках, то еще ничего не значит. Я имею достаточную научную квалификацию, чтобы даже строить свои собственные гипотезы, что обязательно прошу иметь в виду на дальнейшее. Длина шеи в разных полах у других животных никем не мерена, потому и не может быть известна корректору. Тут надо подчеркнуть, что когда речь заходит о канонах красоты и чувства прекрасного, то дело идет о подчас очень небольших различиях и малых величинах, каковых даже для научного анализа человека анатомы почти не удосужились промерить. Каждой женщине, в том числе и ученому корректору, должно быть известно, что похудение или пополнение, очень заметное для глаза, линейно или объемно выражается сантиметрами, и весьма немногими…
Я написал подробно ответы корректору, но Вы не показывайте ей все, чтобы ненароком не обидеть. Однако я не собираюсь всегда так делать — это лишь как пример, а в дальнейшем буду просто отвечать — мала квалификация для обсуждения подобных вопросов. И Вы тогда будете знать, что это не снобизм и не мания величия, а просто экономия времени”.
В архиве Е. П. Брандиса хранится и письмо главному редактору “Невы”:
“Москва, 12 июня 1963.
Глубокоуважаемый Сергей Алексеевич!
Только что вернулся из поездки и получил Ваше любезное письмо. Я, конечно, рад, что Вы выиграли “бой” за печатание моего романа, но меня смущает само наличие этих боев за роман с насквозь коммунистической идеологией и диалектической философией. Может быть, вообще сейчас неподходящий момент для его опубликования и следовало бы подождать? Роман ничего не потеряет от того, что он полежит, а мне — не привыкать стать, что мои произведения не сразу доходят до разума… тех редакторов, которые вместо художественной ведут только цензорскую линию. Если для напечатания романа придется ввести существенные изменения по этой именно линии, то такой цены за напечатание я платить не буду.
…Теперь относительно Вашего предложения о послесловии. Опять-таки, меня прямо-таки убило, что главный редактор журнала, печатающего роман, спрашивает меня, во имя чего он написан. Да если Вы этого не видите, так во имя чего же печатаете?
Я никак не могу согласиться с тем, что надо рассматривать читателя как существо второй категории, недоразвитое и безвкусное. Конечно, попадаются и такие читатели и критики, но не для них же пишется роман! Для них и писать ничего нельзя, кроме басен. Поэтому я не видел никакой необходимости в лобовом послесловии, после весьма определенного предисловия. Может быть, концовка не совсем заострена философски, но ведь я не писал философского романа и не претендую на таковой — это роман приключений, как и озаглавлено. А если иной беспомощный критик не сможет сделать необходимые выводы о неизбежности коммунизма для осуществления лучших грез человечества, так он в существе своем фашист, кем бы ни прикидывался, и таких критиков бояться, по-моему, не следует. Тех самых, кого Вы, очевидно, называете сверхбдительными”, — они потому и сверхбдительны, что им надо маскироваться. Гирин определил бы у них комплекс коммунистической неполноценности.
В общем-то, я рассуждаю как художник, но если стать на Вашу позицию за все отвечающего главного редактора, то Ваша осторожность вполне понятна. И надо быть уж очень крепко уверенным в качестве романа, чтобы не опасаться нападок на него. Для меня после Вашего письма очевидно, что такой уверенности у Вас нет. Укреплять Вашу уверенность путем “обезопашивания” романа от нападок и элиминации важных, с моей точки зрения, высказываний я не могу. Поэтому, может быть, пока не поздно, давайте решим так, что мы опубликуем первую часть романа и на этом кончим. Убытки, как говорится, пополам — я потеряю возможность предварительной публикации, а Вы — понесенные расходы.
Я приеду в Ленинград примерно около 25 июня и с большим удовольствием встречусь с Вами и наконец познакомлюсь. Но это письмо я посылаю заранее, чтобы, в случае согласия с моим предложением, Вы приостановили бы печатание второй части — после ее опубликования будет поздно отступать.
С приветом и искренним уважением”.
Как точно формулирует Ефремов брюзгливое, мрачное свойство подозрительности и неверия в будущее; “человеков в футляре” — комплекс коммунистической неполноценности! Наденет такой субъект шоры на собственные глаза, лелеет их и блюдет единственный принцип: “Тащить и не пущать!”. Или, заглушая внутренний голос, припевает: “Ничего не вижу, ничего не слышу, никому ничего не позволю сказать!”.
Ефремов и с Дмитревским делится сомнениями:
“Москва, 16.06.63.
…если главный редактор пишет писателю, что ему неясно, для чего написан роман, а потому требуется лобовая присказка, то это значит, что оный редахтур романа не понял и сомневается в его качестве. Ежели так, то как же он может его отстаивать и брать на себя тот неизбежный риск, которого не миновать, если печатаешь вещь не совсем обычную? Отсюда и нелепые пожелания, являющиеся нечем иным, как замаскированными попытками оградить себя от возможного разноса. По ведь существуют два пути — или выхолащивать произведение или его просто не печатать — по-моему, последнее благороднее”.
Живущий до недавнего времени во многих из нас цензор заставил, наверное, и Ивана Антоновича не раз предвзято и пристально вглядеться в свой роман. Интуиция давала основания предсказывать ему тернистый путь. Хотя бы за смелость преодолевать гласные и негласные запреты и освещать “нерекомендованные” верхами вещи:
“Москва, 9/III — 63. Дмитревскому.
…роман сейчас к месту и единственно в чем уязвим — это в непривычном для нас сексуальном аспекте. Однако, поскольку секс является одним из опорных столбов психологии, нам так или иначе необходимо его осваивать, иначе мы не сойдем с повода ханжей и церковников”.
Совсем иные чувства вызывают у автора читательские отклики. Столько человеческих судеб затронул роман “Лезвие бритвы”, столько мыслей растревожил! Об одном сожалеет писатель: обладая могуществом создавать себе жизнь “по усмотрению” на бумаге, он не в силах распространить его на внешний мир — помочь страждущим, исцелить больных, дать надежду отчаявшимся:
“Москва, 14 октября 1963. Дмитревскому.
Почему-то много писем от заключенных — есть противные, есть интересные. Очень трагические письма от матерей — принимая меня за гениального врача, они просят спасти их погибающих детей. Это очень трудно читать — не будучи врачом, я не имею права даже посоветовать им какое-либо лекарство и только могу адресовать их к крупным светилам, которых… и сам плохо знаю”.
И когда пришел его час, ему тоже никто не в силах был помочь…
“Браться за серьезные вещи о будущем…”
Романом “Туманность Андромеды” Ефремов осуществил серьезный прорыв в будущее. Для фантастов страны книга о свободе духа явила собой целую позитивную программу нового мышления: воспитания, нравственности, радостной необходимости и возможности трудиться, социальной справедливости, взаимоотношений личности и общества. Иностранных читателей (а роман в первые же годы переведен за рубежом на многие языки) подкупала незнакомая им и, как оказалось, достаточно привлекательная коммунистическая направленность романа. Робкие доефремовские попытки рисовки карамельного бесконфликтного общества (действительность — и та приукрашивалась и лакировалась, что уж спрашивать о периоде, который должен стать еще ярче, еще счастливей, еще розовее!) приводили к созданию худосочных произведений с героями-лекторами, героями-гидами по некоей выставке достижений всепланетного народного хозяйства. Ефремов наполнил свой роман страстью, вложил в души персонажей беспокойство, а значит — жизнь. Конечно, мы и до сих пор рассуждаем о том, что персонажи его представляют собой функциональные схемы, они якобы не говорят, а изрекают, не ходят, а выступают, не живут, а демонстрируют позы и деяния. Отчего же тогда так понятны нам и полны внутреннего достоинства их поступки? И отчего же хочется кое в чем им подражать? В Болгарии, например, создан клуб прогностики и фантастики “Иван Ефремов”, члены которого избрали себе наставниками выдуманных писателем героев “Туманности…” — точно так же, как в самой “Туманности…” юноши и девушки выбирали наставников из старшего поколения. Из этого клуба, кстати, вышло несколько работников ЦК Димитровского союза молодежи, занимающихся теперь проблемами досуга и воспитания подростков. Уверен, некоторые идеи наверняка заимствуются ими и из романа Ефремова о коммунистическом образе жизни.
И. А. Ефремов поставил себе задачу дать целостную картину общества будущего с его моралью, интенсивностью мышления, культом красоты и здоровья, свободой общения и любви. Литераторы-утописты стремились зарисовать “портрет” своей мечты и потому пользовались одной розовой краской: мечта не могла, не должна была отбрасывать теней. Их произведения, как правило, — это мгновенный слепок, конечная цель к покою и благоденствию, свет в конце тоннеля. Как и каким путем благоденствие достигается и за счет чего поддерживается, утопистов не волновало. Иван Антонович тоже мечтал. Но дал мечте научное обоснование. Мечта от этого не отяжелела, не стала бескрылой. Наоборот, получила почву под ногами, трамплин для взлета. Ефремов охватил такие проблемы морали и нравственности, так полно и динамично изобразил развивающееся, не останавливающееся в своем развитии коммунистическое общество, что обойти эти “законы Ефремова” не смог пока ни один фантаст, предлагавший свою модель светлого будущего. Их модели — даже в противоборстве с мыслью Ефремова, даже в полемическом отрицании концепций “Туманности…” — все-таки лишь повторяют, дополняют и развивают то, что придумано именно им.
Ефремов противопоставил бесконфликтности утопий ту марксистскую борьбу противоположностей, которая является движущей силой общества. Он тоже использовал единственный до него источник противоречий — борьбу со стихийными разрушительными силами природы, олицетворяемыми для писателя образом Энтропии, этакого слепого и коварного врага человечества. Но на одном источнике не остановился. А выстроил новый конфликт — между бесконечной жаждой познания и ограниченной возможностью этого во времени, возможностью, растущей гораздо медленнее отодвигаемых наукой горизонтов. Неизвестного перед человеком всегда больше, чем уже познанного!
На избранном пути Ефремова поджидали свои трудности. В частности, неизбежна усложненность не только прямой речи, но и авторского текста. А как иначе покажешь эту тысячелетнюю дистанцию, качественно иной уровень и мышления и речения персонажей? Разжижать повествование пояснениями (типа реплик порочных “сынов лейтенанта Шмидта” при встрече: “Вася! Родной братик! Узнаешь брата Колю? — Узнаю! Узнаю брата Колю!”) вряд ли поможет делу. Промежуточная информация безусловно облегчит восприятие читателю. Но так замусорит текст, создаст такой непреодолимый барьер фальши, что полностью нейтрализует ценность всего остального в романе.
“Москва, 23.03.58. Брандису.
Вы, конечно, совершенно правы, считая, что высокая нагрузка романа научными понятиями объясняется уровнем изображаемого времени. Если бы люди, сетующие на трудность изложения, дали себе труд сопоставить вновь пришедшие в наш быт слова и понятия, хотя бы за нашу с Вами жизнь, с уже утратившими свое повсеместно обиходное значение понятиями и словами, ну, например, из религиозной практики, из конного обихода, и т. п. — тогда бы им стало очевидным, какие огромные сдвиги должны произойти за тысячелетия.
Моя попытка обрисовать широкую научную основу быта и фразеологии будущего — это безусловно еще очень жалкая первая попытка. Вероятно, над ней будут смеяться уже через два столетия, а не через тысячу. Однако если эта моя попытка послужит для других, более успешных, то она оправданна. И нет оправдания тем ленивым умам, для которых необходимость думать серьезно над книгой уже является отвращающим препятствием. Надо им читать приключенческую или бытовую литературу (не поймите меня, что я считаю это литературой второго сорта), а не браться за серьезные вещи о будущем. Из сказанного Вам видно, что я не собираюсь уменьшать нагрузку романа как бы меня за это ни ругали…
Мне не кажется очень опасным смешение придуманных терминов с бытующими. Для недостаточно подготовленного читателя, сколько бы его ни было, и придуманные и существующие термины одинаково неизвестны. Если же читатель захочет разбираться, то это он очень легко сделает. Я всегда считал, что популяризация науки должна идти не за счет снижения уровня изложения, а наоборот, подниматься до самых крайних пределов настоящего — переднего края науки. Снижая уровень, мы тем самым снижаем и требовательность, следовательно, снижаем давление коллектива на индивида и неизбежно его опускаем. А вместе с тем и коллектив тоже опускается, хотя и медленнее, чем индивид… Это, так сказать, философская концепция, а насколько я справился с поставленной задачей — судить Вам”.
Очень интересен ответ Ефремова на замечание Брандиса о роде занятий героев. Стремясь к максимальной точности воссоздания грядущего и не приемля фальши, он тщательно выбирал научную специальность необходимого ему по сюжету историка. Это позволяет косвенно судить о методе работы писателя:
“Относительно античной культуры и культуры социализма в полном тексте (по сравнению с журнальным вариантом) неравенство как-то выровнено, хотя частично Ваше замечание справедливо. Не случайно героиня и ее помощники занимаются древней историей, а не нашим временем, скажем. Представление об античной культуре в целом мало изменится, будем ли мы смотреть на нее от нашего времени (свыше двух тысяч лет) или от того, о котором идет речь (свыше трех тысяч лет). Социалистическая же культура сейчас еще никак не отстоялась для отдаленно-ретроспективного взгляда, так как существует исторически одно мгновение, как бы велико ни было ее значение для будущего. Вот почему сделать это еще невозможно и историки в моем романе — античники. Тем самым я избегаю роли прорицателя, нестерпимой для меня — ученого”.
Прорицания для Ефремова малоуважаемы и бесперспективны. Другое дело — предусмотрительность, провидение, предвычисление результатов при малой имеющейся информации. Он чутко воспринимает обстановку, складывающуюся вокруг фантастики. Осознает, что такое двуострое оружие против обыденщины и мещанства, как фантастика, в одних руках может стать проводником социалистической и коммунистической идеологии, а в других — копилкой мещанского мировоззрения, одной серости, защитницей незыблемых устоев вплоть до пропаганды “звездных войн”. Противопоказано фантастике и чиновничье равнодушие тех работников, от которых зависит, какой быть нашей культуре. Особенно осторожными приходится быть мастерам-фантастам, идущим в первых ее рядах, — тезис, способный вызвать нервный смешок: ну почему дозволено быть смелым в деревенской прозе и ни в коем случае не рекомендуется отрываться от земли в том ответвлении литературы, которое и призвано совершать шаги за горизонт? Фантазируйте, граждане, но с оглядкой!
“Москва, 24.07.64. Дмитревскому.
Теперь о “Долгой Заре” (“Час Быка”). Я не отставил ее совсем, никоим образом, но отложил пока, чтобы не вызвать сразу излишне пристального внимания к социологической линии в нашей фантастике. Отнюдь не потому, что есть опасение в неправильности моей линии, но потому, что эту линию легче всего извратить и провокационно исказить. А если это произойдет подряд за короткое время, то может случиться, что начальство, фантастики не читающее и вообще плохо осведомленное, разразится чем-нибудь таким, что плохо отразится на фантастике вообще и прежде всего — на молодой поросли. Уж если, мол, и Ефремов, то тут надо “разобрать и наказать…”.
Полнее всего Ефремов проявлял себя в отношении с друзьями, в оценке своего и чужого творчества. Величайшая тактичность принуждала его порой и лавировать. Но отзывчивость на окружающую обстановку ни разу не привела к необходимости кривить душой, приспосабливать свое мнение под чужое, а принципиальность не делала писателя однобоким и до паралича несгибаемым. Весьма характерно письмо к Брандису о фильме “Туманность Андромеды”, с мыслями о науке и ученых, о пропаганде, о застойных явлениях в нашем кинематографе, короче говоря, о том, что отвергнуто XXVII съездом партии и сегодняшним вольным ветром перестройки:
“Москва, 30 ноября 1967.
…со всем, что Вы написали о фильме, я согласен. Мало того, читая Ваше письмо, я был тепло согрет Вашей любовью к моему роману и его героям и заботой о них, совсем как о живых людях. Это ли не награда автору?
И тем не менее я счел возможным одобрить фильм и похвалить режиссера. Откуда такая двойственность? “Диалектика реальной жизни”. Суть в том, что я совершил… основную ошибку — поверил в то, что наше кино сможет поставить “Туманность” (не как философское произведение, в это я с самого начала не верил) — как феерическую сказку, воспользовавшись всеми возможностями современного кинематографа. Второе, во что я верил до недавнего времени, это то, что каждый подлинный коммунист, поняв, о чем идет речь, поддержит постановку этого фильма, чтобы дать всем увидеть то, что мы пытаемся построить. Третье, на что я надеялся и в этом приложил руку В.И. (Дмитревский. — Ф.Д.), — это то, что фильм будет рассматриваться как оружие в идеологическом сражении с Западом. По всем этим трем линиям мы потерпели полное фиаско — никакой заботы. Едва я познакомился с руководством нашего кино… стало ясно, что никакой серьезной поддержки от них не может быть, ибо они даже не понимают фантастики и никто (подчеркиваю — никто) из них не читал романа…
Теперь, когда вышел фильм, столь же отличающийся от моих мечтаний о постановке “Туманности”, как Комитет кино от подлинно озабоченных, коммунистическим воспитанием людей, я мог рассматривать его в двух планах. Судя строго и беспощадно, как Вы считаете надо судить о произведениях искусства, следовало разгромить фильм и поставить на нем крест.
Но разве Вы всегда выносите наружу Ваше внутреннее суждение? Разве не заставляет Вас мудрость уступать в чем-то, применяясь к конкретной обстановке, в которой Ваше внутреннее суждение принесло бы больше вреда, чем пользы?
Я понял, узнав обстановку в нашем кино, каких трудностей и даже отваги стоило режиссеру поставить фильм хотя бы так, и отсутствие вкуса в каких-то вещах компенсируется отчаянной попыткой подражания роману, причем подражания честного. Если срубить сейчас весь труд коллектива, заявив, что поставили дрянь, значит, вообще надолго остановить попытки экранизации н/ф! А не явится ли даже неудачный фильм первой ласточкой, отталкиваясь от ошибок которой, учитывая успехи, можно идти дальше, и, вероятно, пойдут. Далее, все ли уж так неудачно в фильме, сравнивая его не с каким-то отвлеченным идеалом, а с тем, что имеется на сегодняшний день в советском кино? Что фильм красивее, “приподнятее”, необычнее всего того, что было до сих пор, — это, по-моему, бесспорно. Значит, вопрос, в какой степени? Да пусть хоть в самой малой, но и то этот шаг вперед должен быть поддержан, а не убит! Поэтому люди должны бы: а) отметить все недостатки фильма как серьезного произведения искусства (и гл. образом — внутренне), б) сравнить его со всем, что было до сих пор, и признать, что съемочный коллектив поднялся на какую-то ступень выше в экранизации н/ф (гл. образом — внешне). Видите, я самонадеянно считаю себя мудрым, так как поступил именно по этому рецепту.
Мне приходилось много раз задавать себе подобные вопросы в науке, рассматривая диссертации, из которых хорошо лишь сотая часть может быть оценена по стандартам дореволюционного времени. Но если мы имеем повсеместное снижение этих стандартов, какое я имел бы право забраковать ту или иную диссертацию на том лишь основании, что мой частный взгляд исходит из прежних стандартов? А рядом тысячи и десятки тысяч соседних институтов и рецензентов открыли путь еще более слабым диссертациям? Справедливо ли это? Нет. По деловому это? Также нет, потому что я закрыл бы дорогу молодым людям, которые ничем не хуже всего остального среднего состава советских ученых. Аналогичная история с фильмом “Туманность”. Вот почему я поддерживаю режиссера и буду поддерживать, хоть и Низа Крит — дрянь, да и мало ли там ерунды. Пусть пойдет в народ, в прокат, а там видно будет, провалится — значит, не время вообще у нас для этих фильмов и с нашим кинематографическим аппаратом (людским) еще нельзя за это браться. Пройдет несколько хороших заграничных, тогда м. б. возьмутся за ум, а главное — это повышение интеллигентности кинодеятелей…
Не время сейчас, в наше духовно трудное время, судить и рубить, а вызволять и оберегать хоть крупицу чего-то светлого, если, разумеется, она, эта крупица, — есть. Вот если ее нет, если вещь — во вред, тогда другое дело. Но ежели Вы судите так, то я с Вами не согласен, хотя и высоко ценю такое строгое суждение, происходящее из оберегания моей же “Туманности”.
Время доказало, что людская память и читательская любовь лучше любых искусственных мер оберегают и “Туманность…”, и “Великую Дугу”, и “Сердце Змеи”, и “Час Быка”, и “Таис Афинскую”, и “Рассказы о необыкновенном”. Оберегают от забвения. И от приглаживания, причесывания, купирования творчества Ивана Антоновича, неудобного тем деятелям, против кого он восставал в науке, литературе и жизни всей силой своего таланта. Об этом говорят прошедшие в апреле — мае 1987 года “дни Ефремова”, посвященные 80-летию со дня его рождения. Об этом же говорят выходящее нынче второе Собрание его сочинений, переиздания книг, продолжающиеся переводы на языки мира.
На вопрос уже упомянутой анкеты “Ваш девиз и любимое изречение” Иван Антонович ответил: “Кораблю взлет!” По Маяковскому, человек должен жить так, “чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, строчки и другие долгие дела”. После Ефремова остались строчки его книг, в том числе и тех, которые брали с собой на орбиту космонавты. Остались “долгие дела” нестареющих научных открытий. Хочется верить, что когда-нибудь состоится и старт космического корабля “Иван Ефремов”.
И тогда все мы, его читатели, дружно пожелаем:
— Кораблю взлет!
Семинар
Владимир Хлумов
Санаторий
“Ты обещал, ты утвердил своим словом, ты дал нам право связывать и развязывать, и уж, конечно, не можешь и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же ты пришел нам мешать?”
— Типичный отдыхающий, — сказал директор, рассматривая фотографию с места происшествия. — Эка его скрутило. Кто нашел труп?
— Обходчик, — ответил Варгин.
— Та-ак, — директор пощелкал пальцами по столу. — Что говорят эксперты?
— Несчастный случай, — отозвался Варгин и удивленно добавил: — Что же еще могло быть?
— А почему так переполошились на Санатории? — Директор с интересом принялся разглядывать свои ногти.
Варгин пожал плечами. Директор встал.
— Послушайте, Варгин, не заняться ли вам Санаторием?
— Мне?! — переспросил окончательно сбитый с толку Варгин.
— Вам.
— Правильно, мне — Санаторий, а Глушинскому — тему Варгина. Им двукрылов, нам пятипалых! — не выдержал Варгин.
— Постой, не кипятись, — директор перешел дипломатично на “ты”. — По-моему, они зациклились с этим Санаторием. Пятнадцать лет роют, а все мимо. Нужен свежий взгляд постороннего человека. Я не меняю Глушинского. Более того, не думай, что я дам тебе на этом защититься. Вообще не воспринимай это как научную тему. Просто съездишь, осмотришься, понаблюдаешь, отдохнешь наконец. Как-никак санаторий, — скаламбурил директор. — Ты специалист широкого профиля. Пойми, Глушинский с его отделом официально утверждены по этой теме. Они связаны по рукам и ногам: ничего, кроме статистики. А статистика, мягко говоря, удручающая — полный застой. В общем, вот, ознакомься, — директор протянул кассету. — Разберись, кто этот несчастный, — он показал на фотографию, — и главное, что это за птица такая — Феликс Жижин? Да, веди себя смирно. Учти, связи никакой. Там, — он указал на кассету, — все есть. На Санаторий оформляйся сам, ты — лицо частное, турист.
“Научный”, — мысленно добавил Варгин, выходя из кабинета. В приемной он столкнулся с Глушинским. На бурное приветствие последнего Варгин — человек воспитанный — едва махнул рукой и не глядя прошел мимо.
* * *
На Санаторий Варгин попал только через две недели. Ему пришлось буквально продираться через ворох бумаг и унизительный таможенный досмотр. Оказывается, туристов тут не жалуют — небольшая анкета из пятидесяти пунктов, заполняемая от руки, явилась лишь прелюдией к длинному списку справок, заявлений, гарантий и проч. На фоне этого издевательством выглядела гигантская реклама, установленная при выходе из центрального вокзала:
“Дорогие гости! Санаториум приветствует вас на нашей планете!”
Санаториум — столица и притом единственный город на планете. Так написано в справочнике, изданном отделом Глушинского “для внутреннего пользования”. В справочнике цитируются выдержки из рекламных приложений типа: “Санаторий — солнечная планета. Здесь не бывает дождей, но почва необычайно плодородна, что объясняется ее высокой влажностью, обусловленной действием мощных подземных вод. Огромное число минеральных источников, разбросанных по всей планете, оправдывает ее необычное название”. Там же, в справочнике, отмечается, что за последнее десятилетие Санаторий резко сократил внешние связи. Так, число туристов, прибывших в последние пять лет, составило тринадцать человек. Из них дюжина кропотов с потерпевшего аварию пассажирского звездолета. Тринадцатого идентифицировать не удалось.
На вокзале Варгину посоветовали остановиться в отеле “Улыбка Фиббоначи”. “Высший класс, — добавил служащий, — отдельные номера, великолепный ресторан, раздельный санузел”. “Знаем мы вашу рекламу”, — подумал Варгин. Но он еще не знал, что это был последний не закрытый отель в городе.
В отель Варгин отправился пешком. Его приятно поразила чистота города. Все было буквально вылизано. Никаких толп, улицы прекрасно организованы. “Действительно санаторий”, — подытожил Варгин, заходя в гостиницу.
Человек, зашедший в первый раз в свой номер, выглядывает в окно, а потом ложится на диван. Задрав ноги на спинку дивана, Варгин обдумывал свое положение: “Что может понять человек о планете за несколько недель? Ну, не о планете — о городе. Полуторамиллионный Санаториум и я, детектив-аматор. “Инициатива рождает власть” — было написано на одном из домов привокзальной площади. Пожалуй, нужно начинать с трупа”. Варгин позвонил горничной и попросил принести газеты. Он начал с “Санаториум таймс”. Газета открывалась передовицей под названием “Трудись и не выдумывай”. Он два раза прочел статью, но ничего не понял. Речь шла о каком-то “нетривиальном прогрессе”, об “исторической миссии отдыхающих” и еще о “непринужденности и непредвзятости”. Статья была подписана инициалами “Ф.Ж.”. Следующие десять страниц пестрели рекламой. Здесь было все, от “идеально прозрачных бюстгальтеров фирмы “Чирога” до последней модели бинокуляра с “отличным часовым механизмом на аккумуляторе”. К бинокуляру прилагалась книга З. Дигеля “Прогулки под звездным небом”.
Варгин внимательно просмотрел все заметки под рубрикой “Новости и происшествия”, но ничего интересного в них не нашел. Он позвонил и попросил принести подшивку газет за последний месяц. Но и там ничего не было. Поразительно, подумал он, поднять такой шум на Земле и ни одного слова в своей прессе. В одно только седьмое управление поступило пять запросов с просьбой передать труп Ремо Гвалты на Санаторий. Бред какой-то: зачем им труп? Личность потерпевшего установлена. Соболезнования правительству и родственникам покойного выражены. Труп, как этого и требуют традиции Санатория, кремирован. Царство ему небесное.
Газеты пестрели от лозунгов и статей в защиту окружающей среды. Сообщалось об “удивительных успехах по борьбе с загрязнением, замутнением, расточительством и головотяпством”. В газетах настораживало еще одно странное обстоятельство — полное отсутствие информации о событиях вне Санатория. Вернее, информация была, но вся она сплошь состояла из сообщений о различных природных катаклизмах, происшедших на планетах, входящих в содружество. Часть информации выглядела настолько фантастичной, что возникало сомнение в ее подлинности. Более того, в качестве главной причины описываемых катастроф выдвигался тезис о якобы “допущенных правительствами соответствующих планет стратегических просчетах”, а в ряде случаев — о “целенаправленной злой технократической воле”.
“Все это очень странно, — подытожил Варгин и снова мысленно вернулся на Землю. — Произошел несчастный случай, это очевидно. Бедняга выпал из гондолы канатной дороги. Конечно, ему не повезло, на Кавказе уже никто не помнит, чтобы такое когда-нибудь было. Непонятно только — зачем этот Ремо Гвалта полез в горы?”
Варгин набрал номер справочной:
— Сообщите, пожалуйста, номер телефона Ремо Гвалты.
Из трубки ответили:
— Возраст?
— Примерно тридцать пять.
В трубке хмыкнули:
— Рост, вес, коэффициент надежности?
— Не знаю точно, — ответил Варгин.
— Не знаю, не знаю, — передразнили в трубке. — Что же вы знаете?
— Место работы.
— С этого и надо начинать. А то — Ремо Гвалта. Знаете, сколько у нас таких Ремо Гвалта. Провинция…
— Фабрика-прачечная номер сто сорок семь, — перебил Варгин.
После небольшой паузы трубка стала говорить изменившимся голосом:
— Абонент номера не имеет.
— Как не имеет? Какой же он абонент, если у него нет номера? Алло, алло!
Трубку повесили. Варгин снова набрал номер справочной:
— Алло. Добрый день.
— Добрый день.
— Вы не могли бы дать мне телефон Кэтрин Гвалта?
— Могли бы. Возраст?
— Место работы: женская гимназия пятого района. Больше у меня ничего нет.
— Минутку, — ласково сказали в трубке.
Через “минутку” Варгин знал номер телефона сестры погибшего. Это уже кое-что. Днем звонить бесполезно — Кэтрин Гвалта скорее всего на работе. Варгин решил спуститься в ресторан. Народу было немного, но официант провел Варгина к столику, за которым уже сидел посетитель. Официант вежливо извинился и взял у Варгина заказ. Его сосед был явно приезжий — по-видимому, из провинции.
— Да, я из провинции. А вы землянин? — сказал тот, прожевывая телятину. — Был у вас лет двадцать назад. Я фермер, или, как это по-вашему, эсквайр…
— Крестьянин, — поправил Варгин. — А впрочем, может быть, и эсквайр.
Сосед явно был расположен к беседе, и Варгин, у которого было несколько часов свободного времени, всячески этому потакал. Для начала он поинтересовался у фермера, как у них с запчастями.
— С запчастями? — удивился сосед. — В каком смысле?
— В смысле достать, — пояснил Варгин.
— А-а, молодой человек, пардон, не знаю, как вас…
— Варгин, Игорь Варгин.
— Очень приятно. Доктор Фарбер. — Лицо соседа просияло. — У нас, мистер Игор, с запчастями хорошо. У нас с урожаем плохо.
— А что так?
Доктор Фарбер вдруг резко изменился, опустил голову и начал ковыряться в тарелке. Подошел официант. Принес минеральной и салат. Варгин поблагодарил официанта и попросил дополнительно квасу пару бутылочек. Когда официант удалился, он повторил свой вопрос. Фарбер ответил:
— Понимаете, отходы трудно реализовать. Собственно этим я и занимаюсь. Дело-то новое. Специалистов нет. Нетривиальный прогресс — это вам не шутка. Да что я вам про наши проблемы. Как вам город? Хорош?
— Я еще мало видел. Но то, что видел, понравилось.
— Санаториум — гордость планеты. Вот только стал я замечать, как-то пусто стало на улицах. Да и приезжих мало. И еще, — Фарбер наклонился к Варгину, — совсем не стало научной литературы. Я же раньше физикой занимался. Иногда тоска заберет — пойдешь в библиотеку “Физикал Ревью” почитать, душу отвести. А теперь нету, не выписывают. Да и наших журналов не сыщешь. Ну а впрочем, это все чепуха. Хандра у меня. Всегда так, осенью после уборки урожая как-то пусто внутри становится.
Официант принес телятину и квас. Варгин предложил Фарберу. Тот с удовольствием согласился. Квас на отдыхающих действует однозначно: после первого стакана доктор повеселел.
— Первое время, как в провинцию попал, я все пытался сеялку усовершенствовать, — рассказывал Фарбер. — То крылья приделаю, то гусеницы. Сунулся я со своими изобретениями туда-сюда. Меня послали. Я им кулаком по столу: какой такой, трам-тарарам, “нетривиальный прогресс”? Вы зачем меня сюда агитировали? Физики-теоретики им нужны, мать их трам-тарарам. Потом-то мне объяснили, озадачили.
Варгину определенно нравился долговязый доктор. Чувствовалось, что он был неравнодушен к тому, о чем говорил: рассказывая, жутко жестикулировал, дрыгал конечностями, постоянно наступая Варгину на ноги.
— Понимаете, мистер Игор, — глотнув еще кваску, продолжал Фарбер, — в чем вся загвоздка? Загвоздка в зерне. Нет, не в зерне вообще, а в зерне. В ма-а-алень-ком зернышке. Ведь, оно, зараза… — Фарбер запнулся, — она… А, черт…
Варгин весело наблюдал, как собеседник пытается выкрутиться и поддержать свое реноме. Фарбер помахал рукой, будто стирая что-то в воздухе:
— Вот простейший эксперимент, мистер Игор. Весной мы сажаем зернышко в количестве одна штука. Почву не удобряем. Ставим пугало, чтобы вороны не склевали. Делаем ограду, чтоб отдыхающие не затоптали. Водой не поливаем — естественное увлажнение. Что же мы имеем осенью в ответе?
Видя, что Варгин не собирается отвечать, Фарбер продолжал:
— Осенью мы имеем семь зернышек, да еще и стебелек, он же силос. Понимаете, мистер Игор, из одного зернышка и из грязи появилось семь. Повторив эксперимент несколько раз, получаем мешок зерна. Приехали. Возникает ряд вопросов: что делать? Кому жаловаться? Некому, вот и бьемся уже сколько лет. Конечно, слава богу, есть засуха, есть наводнения. Но это же ненадежно.
Вся эта смешная галиматья отвлекла Варгина от своих проблем. Как-то незаметно разговор перешел в другую плоскость. Фарбер предложил прошвырнуться вечерком кое-куда, но Варгин вежливо отказался. Закончив трапезу, Фарбер расплатился за обоих (спорить с ним было бесполезно). Варгин взял фермера под руку, и они вышли из ресторана. По дороге Фарбер не переставал бубнить. Речь его приобрела ассоциативный характер. Он подмигивал встречным женщинам, объясняя, что от них все зло. Чуть не свалил фикус в конце коридора и стал рассказывать, какие бывают лошади. Когда зашли в лифт, Фарбер тоскливо оглянулся по сторонам, заметил на стенке неприличное слово и громко его прочел. Выглядело это, однако, совершенно пристойно. Физическое образование сказывается, подумал Варгин.
— Вот что такое социальная психология, — сказал Фарбер, проезжая мимо своего пятого этажа. — Мистер Игор, представьте себе два совершенно идентичных лифта. Наш, — он погладил стенку, — и соседний. Вся разница между ними только в одном: здесь непристойность на стенке намалевана, а в соседнем кто-то скромно нацарапал: “Все фальшь”. Какой же, спрашивается, ответ? Тот лифт отключили, чтоб не смущать детей. — Фарбер рассмеялся.
Наконец он заметил, что едет не туда. Варгин любезно препроводил Фарбера в его номер. Они жарко распрощались. Фермер выразил желание отдохнуть, а после пусть мистер Игор приходит и они отправятся кое-куда. Вернувшись в номер, землянин решил сразу позвонить сестре погибшего. Он достал бумажку с телефоном и набрал номер:
— Алло, могу ли я поговорить с Кэтрин Гвалта?
— Да, я у телефона.
“Ну и голосок, — подумал Варгин, — как у скрипучей двери”.
— Добрый вечер.
— Вечер добрый, — в голосе явно прослеживались деловые нотки. — С кем имею честь?
— Моя фамилия Варгин. Я с Земли, — он на ходу выбирал линию дальнейшего поведения.
— Ну и… — голос стал еще суше.
— Я бы хотел поговорить с вами о вашем брате. Если это удобно, конечно, — заискивающим тоном сказал Варгин.
— Да, но он…
— Мои соболезнования.
— Спасибо. Собственно, я мало что о нем знаю. Последние годы мы редко виделись.
— Все же, если можно.
— Ладно, но не представляю, где бы мы могли встретиться. У вас есть предложения? У меня дома неудобно, — кокетливо сдавались на том конце провода.
“Чертова кукла”, — подумал Варгин и сказал:
— Великолепный вечер. Мы могли бы просто погулять. Может быть, встретимся… — взгляд его упал на рекламные проспекты, лежащие на столике, — на площади городской ратуши? У фонтана.
— Погулять? — разочарованно переспросила Кэтрин Гвалта.
Варгин, затаив дыхание, промолчал. На том конце провода явно шла напряженная работа, и ему важно было не перегнуть…
— Хорошо. Ровно в семь.
— Спасибо, — едва успел поблагодарить Варгин.
Он раскрыл карту города, купленную на вокзале.
К счастью, площадь ратуши оказалась почти рядом с гостиницей.
Только выйдя на улицу, Варгин почувствовал, как было жарко и душно в гостинице. Вечер был действительно хорош. Конец бабьего лета. Листья находились в самом начале своего пути с веток на землю. Природа способствует, подумал Варгин и тут же расстроился, вспомнив скрипучий голос Кэтрин Гвалта. Отдыхающих на улице стало больше. Появилось много частных автомобилей. Варгин пытался разглядеть лица прохожих. Они были все как-то сосредоточены. По сторонам почти не глазели. На площади городской ратуши в самом деле бил фонтан. Варгин посмотрел на часы. Оставалось еще десять минут. Он подошел к киоску и купил “Вечерний Санаториум”. Просмотрев на всякий случай рубрику “Происшествия” и убедившись, что там ничего нет интересного, Варгин сложил газету вчетверо и сел, подложив ее на гранитный бордюр фонтана. “Зажглись первые звезды чужого неба”, — вспомнил он цитату из одного пошлого романа.
В четверть восьмого на площади появилась молодая женщина весьма соблазнительной наружности. Она быстро пересекла площадь, не обращая внимания на многозначительные взгляды группы молодых шалопаев, и подошла к Варгину.
— Добрый вечер. Я Кэтрин Гвалта. У меня очень мало времени.
На голове у нее была черная траурная накидка.
— Добрый, еще раз, — ответил удивленный Варгин.
— Давайте уйдем отсюда. Здесь полно знакомых.
Они прошли совсем немного и очутились в темном скверике.
— Я вас слушаю, мистер…
— Варгин, — напомнил он. — Дело в том, что я в некотором смысле коллега вашего брата…
— Вы тоже работаете в прачечной? — спросила она.
— Нет. Я имею в виду то, чем занимался ваш брат раньше — математическую экономику. Я читал его работы. Почему он переменил род занятий?
— Не знаю, по-моему, его уволили. О, в этом нет ничего удивительного, у него был ужасный характер, — ответила Кэтрин и спохватилась: — Ах, что я говорю. Он был удивительный человек. Правда, я его очень плохо знала. Ведь он был намного старше меня. Жили порознь, встречались редко и никогда не понимали друг друга.
— Как вы узнали о случившемся?
— Мне позвонили, — она задумалась. — Да, именно позвонили и спросили, не появлялся ли у меня Ремо.
— Когда это было?
— Пятого сентября, — уверенно ответила Кэтрин.
— Извините, я вас перебил. Вам позвонили второй раз?
— Да, откуда вы знаете?
— Догадался, — ответил Варгин.
— Мне позвонили на следующий день и сообщили, что он погиб.
— Кто звонил?
— Капитан городской ячейки УНП.
— Чего, чего? — не скрывая удивления, спросил Варгин.
— Унии Нетривиального Прогресса.
— Бред какой-то, — вырвалось у Варгина.
Кэтрин резко встала и ледяным тоном сказала:
— Я прошу избавить меня от ваших выпадов. Я, как член Унии, предлагаю вам впредь… — ее буквально трясло, — …не употреблять. Мало того, что я пришла на встречу с землянином. Только по просьбе капитана, он просил…
— Как по просьбе? Вы сообщили о нашей встрече?
— Конечно, — уже совершенно успокоившись, говорила Кэтрин, — меня специально предупредили на этот счет.
“Сестричку второй раз вытягивать будет накладно”, — подумал Варгин и сказал:
— Прошу меня простить, если я невольно задел ваши чувства. Это от неожиданности, я же на Санатории в первый раз.
— В первый раз? — Она снисходительно посмотрела на Варгина. — Так вы совсем отстали от жизни. Вы же ничего не знаете. Для начала вам нужно посетить наш музей, театр, сходить на открытое собрание, — в ней проснулся учитель гимназии. — Почитайте на худой конец нашу периодику.
— Спасибо за дельный совет. Я обязательно займусь этим, — Варгин помахал “Вечерним Санаториумом”. — Кстати, у кого могут быть бумаги Ремо?
— Понятия не имею.
— Ну, были же у него друзья…
— Наверно, но я ничего о них не знаю. Вы извините, уже темно, а я ужасно боюсь темноты.
— О, я вас провожу.
— Не сочтите за труд.
Пока они ехали в такси, Варгин пытался расшевелить ее память. Спрашивал о детстве, о родственниках. Поговорили о гимназии, о воспитании подрастающего поколения в духе “непринужденности и непредвзятости”. Но она так ничего и не вспомнила о своем брате и его друзьях. Эта совершенная непредвзятость к своему брату страшно разозлила Варгина. Особенно его раздражало то, что все это развивалось на фоне ее неоспоримых женских достоинств.
Когда они прощались, Варгин все же не выдержал:
— Так вы говорите, первый раз вам позвонили пятого?
— Да, — подтвердила она. — А что?
— Дело в том, что сообщение о гибели Ремо Гвалты поступило на Санаторий второго. Прощайте. — Он сел в дожидавшееся его такси.
На обратном пути Варгин заметил, что от них не отстает черный лимузин. В сопровождении почетного эскорта он подъехал к гостинице. Из лимузина выскочил отдыхающий и бросился наперерез. Так, начинаются страсти-мордасти. Варгин заторопился в отель. Все же его быстро догнали и взяли за руку.
— Мистер Варгин? — вежливо спросил детина. — Игорь Михайлович?
— Да.
— В двадцать три ноль ноль вам будет звонить президент. Постарайтесь быть в номере.
От удивления у землянина отвисла челюсть:
— Всего-то? А гонки с преследованием зачем?
Отдыхающий замялся, не зная, что ответить. Видно, был не уполномочен.
— Да и что это за президент? Президент, собственно, чего? — напирал Варгин.
Детина окончательно сконфузился и попятился назад.
— Эй, постойте, куда же вы? Скажите хоть, как его зовут?
Но тот бухнулся в автомобиль и был таков.
“Что я люблю в незнакомых городах, так это ненавязчивость, — подумал Варгин и поймал себя на том, что стал размышлять в стиле “Санаториум таймс”. Он посмотрел на часы — до разговора с президентом оставалось полчаса. — Может, Фарбер что-нибудь прояснит?”
Фермер, утомленный квасом, спал. Но по деревенской своей привычке спал чутко и проснулся от первого стука в дверь.
— Кого там нелегкая… — ничего не разбирая спросонья, проворчал Фарбер.
— Это я, Варгин.
— Вар-Вар?.. А! Мистер Игор. Минутку, минутку, — он открыл дверь. — О боже, что за вид?
Варгин стал осматривать себя.
— Это я о себе, — засмеялся Фарбер. — Мне снилось, что я на своей ферме, с женой и детишками. Да, я вам не рассказывал, у меня двойняшки…
— Доктор Фарбер, я очень спешу, мне сейчас должны позвонить.
— О, понимаю, понимаю, — подмигнул Фарбер.
— Да нет, не то, — перебил Варгин. — Мне будет звонить президент.
— Сам?! — воскликнул Фарбер.
— Сам, — на всякий случай подтвердил Варгин.
— А президент чего? — спросил Фарбер.
Варгин обиделся.
— Ну ладно, ладно, не обижайтесь, мистер Игор. Что за президент?
— Вот об этом я и пришел спросить. — Варгин рассказал ему все, что знал о президенте.
— Не нравится мне это. Черт знает что происходит в столице. Ну, поговорите с этим президентом. Не упрямьтесь.
От Фарбера нечего было больше ждать, и Варгин, попрощавшись, пошел к себе в номер. В двадцать три ноль ноль раздался пронзительный рев телефона. Варгин даже вздрогнул — “ну и звонки у здешних телефонов” — и подождал второго звонка. Когда звонок прервался, он поднял трубку:
— Алло, я слушаю.
— С вами будет говорить президент Чирога, — произнес женский голос, которым объявляют победителей денежно-вещевой лотереи.
В трубке что-то затрещало:
— Мистер Варгин, я вас приветствую на нашей гостеприимной земле.
— Добрый вечер, — только и успел вставить Варгин.
— Я буду рад, если представитель Земли посетит наш скромный товарищеский ужин, — речь сопровождалась треском, — посвященный юбилею общества Земля-Санаторий”.
Треск кончился, и трубка снова заговорила приятным женским голосом:
— Ужин состоится завтра. За вами пришлют вечером автомобиль. Форма парадная.
Трубку положили. Разговор окончился. Остался неприятный осадок какой-то предрешенности. “Ну и манеры”, — подумал Варгин и лег спать.
* * *
“Не спать, не спать, не спать…” — голосом человека, уставшего от своих слов, кричал коридорный. Голос приблизился и от этого стал еще более невыносимым. Хлыщ приподнялся с кушетки и крикнул:
— Заткнись, собака!
Скрипнул замок. Дверь открылась. На пороге стоял коридорный.
— Встать!
Невыспавшиеся, озлобленные дикари нехотя слезали со своих кушеток.
— Желудя поднимите, — приказал коридорный.
— Его-то хоть оставь, — нерешительно заступился Корень. — Сам ведь знаешь. Вредно ему не спать.
— Вредно?! — Коридорный ехидно посмотрел на заступника. — Вон Хлыщу пусть спасибо скажет. За его “собаку” будете до утра уголь разгружать.
Подняли Желудя. Тот, ничего не понимая, моргал глазами. Дикари кое-как построились.
— Руки за спину, наполеоны! В котельную, шагом марш!
Строй из четырех дикарей двинулся по коридору.
— Ну-ка, повторяй за мной! — крикнул коридорный. — Не спать! По счету “раз” громче. Раз!
— Не спа-а-ать, — дурным голосом завопил Желудь. Все остальные промолчали. Коридорный махнул безнадежно рукой. Весь день он работал, и ему очень хотелось спать. Он уже проклинал и Хлыща за то, что тот не выдержал и огрызнулся, и себя за то, что заставил дикарей идти в котельную и сам был вынужден идти за ними.
Дикари проснулись окончательно и начали цыкать на Хлыща.
— Ты тоже хорош, — сказал ему Корень, — мог и потерпеть. Не так уж громко орал коридорный. Ему приказано, вот он и орет. Проорал бы свое да и спать пошел.
— Не знаю, как я сорвался, — начал оправдываться Хлыщ, — он мне такой сон перебил. — Хлыщ показал, какой сон.
— Сон, сон, — передразнил Серый. — Всегда из-за тебя…
— Не нуди, — сказал Корень. — Видишь, он уже раскаивается.
— На кой мне его раскаяние? Кто мне эти часы вернет? — не унимался Серый. — Господи, когда-нибудь это кончится или нет? Дадут они когда-нибудь выспаться наконец?
— Не нуди, — повторил Корень, — скоро все кончится.
— А, знаю эту басню, про белого бычка называется. Не верю я в это. Фикция, фата-моргана. А я так и думал, что ничего не выйдет, я же говорил — безнадега. Вы, тоже мне, подпольщики, заговорщики, союз смычка и шариковой ручки. Технократы отпетые. Я предупреждал его: не надо, Бычок, этого делать.
— Нуди потише, — попросил Корень. — Коридорный услышит.
— Пусть слышит, все равно всем тут крышка, — тихо буркнул Серый.
Коридор, казалось, был бесконечно длинным. Собственно, конца, по слухам, у него вообще не было, так как он был замкнутый. Но он был разбит на зоны, которые отделялись друг от друга санитарными шлюзами. Группа дикарей под надзором коридорного приблизилась к шлюзу. Часовой пропустил их к грузовому лифту. Когда вышли на поверхность, коридорный взял дополнительно санитара и отвел дикарей на пустырь за котельной. К пустырю подходила узкоколейка, на которой стояло несколько открытых вагонов с углем. Оставив дикарей с санитаром, коридорный пошел в подсобку за лопатами.
Недалеко от котельной возвышалась куча шлака. Дикари расселись на ее склоне. Желудь вообще разлегся, закинув руки за голову, и изрек:
— Сик транзит глориа мунди.
— Начинается, — прокомментировал Хлыщ и поднялся. — Зачем его разбудили? — Он полез вверх по сыпучему склону. Поднявшись метров на пять, съехал обратно, отчаянно сплюнул и подсел к санитару, который сидел здесь же на куче шлака.
— Послушай, любезный, угостил бы табачком, — попросил Хлыщ. — Недели три, как не нюхал. Хреново мне без табачку. Опять же, уснуть могу.
Санитар молчал. Дым от сигареты сносился ветерком прямо на Хлыща и вызывал внутри него отчаянный зуд. Хлыщ опять заскулил:
— Дай хоть разок потянуть, — но, видя, что санитар никак не реагирует, дал волю чувствам: — Ах ты, накопитель недоношенный, перфоратор шелудивый. Чтоб тебе процессор оборвало, чтоб у тебя интерфейсы поотсыхали…
Санитар, казалось, по-прежнему не обращал внимания на Хлыща. Он докурил сигарету, затушил окурок, а потом тщательно его растер. Появился коридорный с лопатами. Санитар подбежал к нему, помог снять лопаты с плеча и пожаловался, указывая на Хлыща:
— Вот этот оскорблял при исполнении.
— Этот может, — подтвердил равнодушно коридорный. — Что же он, ругался?
— Да, страшно ругался, и унизительно.
— А как ругался, нецензурно?
Санитар смутился.
— Он меня этим, интер…ин…фе…рейсом.
— Да нет, перфоратором, наверно, — поправил коридорный.
— Во-во, и этим тоже, — подтвердил санитар.
— Хлыщ, — крикнул коридорный, — ко мне!
Когда тот подошел, коридорный вручил ему лопату побольше. Хлыщ повертел ее и спросил:
— А штыковой нету?
— Иди, иди, — послал его коридорный.
Дикари поднялись и разобрали лопаты.
— Вот вам, молодчики, вагончик угля. До утра справитесь? Не слышу. Ладно, у меня время есть, не успеете к утру — будете до вечера тут мантулить.
Коридорный наказал санитару следить в оба.
— Эти, — сказал он, — переведены на строгий режим. Я скоро приду. Через час сделаешь перекур. На, — он протянул пачку сигарет, — дай им покурить, а то уснут.
Дикари принялись за работу. Работали молча. Трое загружали тележку. Серый отвозил ее к приемочному окну. Вначале ему тоже дали лопату, но он начал требовать справедливости, объясняя, что ему вредно работать рядом с Желудем. Когда возвращался с пустой тележкой, начинал зудеть, что, мол, они пусть не стоят, пока он ездит туда-сюда, а пусть уголь подгребают поближе. Никто ему не возражал. Хлыщ пытался спать на ходу, вызывая тот самый сон, который перебил коридорный. Он за пультом, а рядом молоденькая лаборантка, наклонилась к пульту, слушает его внимательно и так странно касается его плеча. Он ей нашептывает: “Милая моя, известно ли вам, что киберы не спят, не нуждаются они в этом. Вот вы наверняка не можете без сна. Да кто без него может обойтись? Как хорошо плюхнуться в свою постель! Знаете, милая, я люблю, когда белье чистое. Чистое, но облеженное. Такое оно помягче. Ляжешь, разбросаешь свои конечности по отдельности. Пусть каждая спит, как знает, и другой не мешает. Пусть каждая наслаждается, и об этом мне докладывает. А я уже сравню, подправлю: руку протяну, колено согну, или еще чего. Но главное, главное, милая моя девочка, это голова. Упаси боже, если низкая подушка или слишком мягкая. Только не перина. Нет, под себя — пожалуйста. Но под голову ни в коем случае. Некоторые говорят — на левом боку вредно спать. А я и на левом люблю, и на правом. Вот на спине только не могу уснуть. К одеялу тоже повышенные требования, как и к комнате. В комнате должно быть тепло. Я люблю, когда тепло, одеяло лучше пусть будет теплое. С таким одеялом легче поддерживать оптимальный режим в течение сна. Ах, милая моя, вы только вслушайтесь в эти слова: течение сна! Словно сон — это такая жидкость…”
— Хлыщ, кончай филонить, — сквозь сон послышался голос Серого.
Хлыщ подналег на лопату. У него уже не осталось даже сил огрызнуться. Кисловатая угольная пыль стала пробираться внутрь и мешала дышать носом.
Немного погодя санитар объявил перекур и выдал желающим по сигарете. Курили все, кроме Желудя.
— Курите, курите, — сказал санитар. — Только коридорному ни слова.
— Что это ты раздобрел? — подозрительно спросил Хлыщ.
Дикари опять расселись на шлаковой горе. Хлыщ обратился к Желудю:
— Взял бы сигарету, Желудь. Я бы не отказался, да и общество тоже.
— Не приставай, — вступился за Желудя Корень.
Желудь опять разлегся, закинув руки за голову.
— Сейчас изречет что-нибудь, — произнес в темноту Хлыщ. От сигареты он размяк и подобрел.
Действительно, Желудь глубокомысленно сказал:
— Не отчаивайся на достигнутом.
— Это он тебе, — засмеялся Хлыщ, тыкая в Серого. Тот выискивал в куче шлака камешки покрупнее и швырял их в покосившийся телеграфный столб. В сумраке не было видно, куда они летят, и попадание можно было установить только по звуку. По звуку было ясно, что Серый все время мажет. Сделав еще несколько попыток, Серый не выдержал, загреб побольше шлака и этой шрапнелью запустил в сторону столба.
— Прекратить! — крикнул санитар, доставая что-то из-за шиворота. — Вот я вам! — Он потряс карабином.
— Ну, ты, камнеметатель, — упрекнул Хлыщ. — Человек закурить нам дал, а ты… И вообще, откуда у тебя сил на это хватает? Видно, ты не очень-то устал с тележкой бегать. Будешь теперь лопатой грести, обормот.
Серый затравленно посмотрел на телеграфный столб и непонятно кого спросил:
— Что же делать? Что делать?
— И как жить? — добавил Корень. — Вон Желудя спроси, он тебе расскажет что-нибудь такое-эдакое.
— Ты не свихнешься, — возразил Хлыщ, — нечем тебе. Вообще я удивляюсь, глядя на тебя, ты же безвредный. Ну ноешь, недовольство изображаешь, недостатки выискиваешь. Так это даже хорошо. Такие даже просто необходимы, для контраста, так сказать. Тебя нормальный человек послушает — все равно что пирамидону съест. Целебный ты человек, Серый. Может, тебя как подсадную утку к нам? А мы удивляемся, не понимаем, отчего это сплошные провалы. Корень, слышь, Корень, надо бы ему процессор раскурочить или задницу проперфорировать…
— Да кончайте вы, — прикрикнул на них Корень. — Подождем еще немного. Раз Бычок сказал — ждать, так и будем ждать.
Санитар докурил:
— Встать.
Серому дали лопату, и он с Хлыщом и Желудем полез на вагон. Работа шла медленно. Под утро пришел коридорный. Дикари валились с ног. Они не успели разгрузить и половины того, что им положил начальник.
Ему даже стало жалко их, почерневших и покорных. Он отвел дикарей обратно в блок и разрешил поспать до утренней поверки.
* * *
С утра Варгин решил заняться поисками фабрики-прачечной номер сто сорок семь. Но эти поиски как-то сразу зашли в тупик. По справочному телефону ответили, что прачечной с таким номером в Санаториуме нет. А на предложение Варгина поискать в провинции объявили, что в провинции прачечных, а тем более фабрик-прачечных в принципе нет. История принимала детективную окраску. Что же было думать, если в кармане погибшего Ремо Гвалты была найдена личная карточка с указанием фабрики-прачечной номер сто сорок семь как постоянного места работы?
В тот момент, когда мысли Варгина кружились в высоких сферах обслуживания отдыхающих, в дверь постучали.
— Входите, открыто, — пригласил он.
В дверях появилась тощая фигура Фарбера.
— Я не рано, мистер Игор?
— Нет, входите.
— Вы завтракали? Нет? Ни в коем случае не заказывайте завтрак в номер, — заговорщическим тоном предупредил Фарбер.
— Почему? — настороженно спросил Варгин.
— Вас могут соблазнить за завтраком, — Фарбер рассмеялся.
Варгин махнул рукой. Он еще не успел привыкнуть к специфическим шуткам доктора Фарбера.
— Ну, раз вы здесь, — сказал Варгин, — я могу быть спокоен за себя.
Он заказал себе и Фарберу кофе.
— Что же это за таинственный президент названивал вам вчера.
— Я толком не понял. Какой-то президент Чирога.
Фабер присвистнул.
— Человек известный. Можно сказать, власть предержащая. Что же он хотел?
— Пригласил на банкет. Куда, правда, ехать — не сказал. Автомобиль пришлют.
Фарбер встрепенулся.
— О, мистер Игор, намекните ему насчет научной литературы. Иначе мы проблему с урожаем и за десять лет не решим. Объясните ему, что нужны лаборатории, оборудование, желательно импортное, с передовой технологией. Например, с Земли. Пусть они там, в правительстве, решат. Я не говорю конкретно о себе, боже упаси упоминать мое имя…
— Хорошо, хорошо, — перебил Варгин. — Но объясните толком, что тут у вас вообще происходит?
В этот момент постучалась горничная. Она поставила кофе и сказала:
— Доктор Фарбер, вас ждут внизу.
Фарбер извинился и вышел, пообещав скоро вернуться. Прошло полчаса. Кофе остыл. Варгин наконец почувствовал неладное и спустился вниз. Внизу Фарбера не было. Администратор сказал, что “вроде как мистер Фарбер и еще два человека уехали в автомобиле”. Варгин поехал на пятый этаж и на всякий случай постучал в номер Фарбера. Никто не ответил. Он вернулся в свой номер и позвонил горничной. Ему ответил мужской голос. Варгин бросил трубку.
Звонить в полицию глупо. “Найдите человека, которого я встретил вчера и который поехал по своим делам”.
Стоп, а ведь это мысль — позвонить в полицию. Небольшой эксперимент.
Варгин оделся, вышел из гостиницы, пересек площадь, зашел в кабину телефона-автомата и набрал номер полиции:
— Полиция, центральный пункт, — ответили в трубке.
— Сообщаю: Ремо Гвалта, фабрика-прачечная номер сто сорок семь, находится в отеле “Улыбка Фиббоначи”. — Варгин повесил трубку.
Он вышел из будки, в небольшом скверике напротив выбрал скамейку и принялся наблюдать, стараясь не пропустить ни одного человека, входящего в отель. От усердия правый глаз начал слезиться. Через несколько минут послышался вой сирены. К отелю подлетело три машины. Из них выскочили одетые в униформу отдыхающие. Оставили двоих у входа, остальные исчезли внутри. Минут через десять из отеля вывели троих под руки. У входа скопилась небольшая кучка прохожих. Они молча проводили взглядом арестованных и после того, как машины отъехали, быстро разошлись.
Варгин встал и пошел по бульвару, фальшиво насвистывая популярную песенку “Когда ты приедешь за мной?”.
Что же мы, как говорил Фарбер, имеем в ответе? Крайне обостренную реакцию органов правопорядка на личность Ремо Гвалты. Этих троих, конечно, отпустят с извинениями. Надо думать. Варгина начали одолевать сомнения. Что же я делаю — троих взяли, Фарбер исчез, теперь это ясно почти наверняка. Ах ты, детектив-аматор, надо же поосторожнее. С таким свежим подходом можно пол-Санатория пересажать. Ну а кто же мог ожидать? Шеф, я думаю, и тот не мог ожидать. Санаторий! Санаторий! Триста солнечных дней в году! Живописные парки, минеральные воды. Подумаешь, прирост валового продукта понизился. Прирост понизился, а голодающих нет. Все счастливы, взрослые сосредоточенно ходят на работу, дети… Хм… А собственно, где они, эти дети? Варгин остановился и начал оглядываться по сторонам. Чепуха какая-то. Впрочем, вон же, у Фарбера двойняшки. Так, еще вопрос. Спрашивается, можно ли решить проблему, бесконечно увеличивая число вопросов? Можно, если пропорционально увеличивать число ответов.
Варгин вдруг заскучал по дому. Сначала по дому, потом по институту, по работе, по своим двукрылым. Перед тем самым историческим разговором с директором возникла хорошая идейка, как смоделировать полет двукрыла. Проблема, над которой он бился последний год, состояла в том, что двукрылы летали без крыльев значительно лучше, чем с крыльями. Зачем, спрашивается, им крылья? Отчаянные головы, правда, утверждали, что в этом состоит диалектика эволюции, так сказать, создавать с запасом, на всякий случай. Известно же, аргументировали они, если человеку пустить кровь, так он даже лучше себя чувствует. Некоторые знатоки истории утверждали, будто в древности кровопусканием лечили страшную болезнь — грипп. Ну ладно, эксперимент проведут ребята. Слава богу, аэродинамическую трубу я успел заказать. А вот в какой трубе “продуть” Санаторий? Санаторий вступил в содружество тридцать семь лет назад. Но в отличие от других повел себя странно. То есть вначале все было как обычно: обмен информацией, идеями, людьми. Участие в современных проектах и т. д. Но вот лет десять назад Санаторий начал самоизолироваться. Очень постепенно и незаметно. Отдел Глушинского, которому сам бог велел все знать про Санаторий, заметил изменения лишь через несколько лет. Да и кто мог ожидать? Цивилизация, так и не войдя в полный контакт с содружеством, стала выходить из него. Конечно, дело хозяйское. Принципы невмешательства соблюдены. Как говорится, насильно мил не будешь. А все же явление неординарное. В довершение ко всему — гибель отдыхающего на Земле. Теперь совершенно ясно, этот Ремо бежал. Сел на первый попавшийся звездолет. Приземлился в Терсколе. Его, по-видимому, преследовали. Бежал, куда глаза глядят, наткнулся на канатную дорогу. С непривычки вывалился. Падение с двадцати метров. Непонятно только, если он преступник, так сообщите на Землю. Возьмем в лучшем виде. Не нужен он им в лучшем виде, а нужен, как говорил поэт, “в трупном виде”. Но даже в таком виде он их волнует.
Теперь — детишки. Их не то чтобы совсем нет. Варгин вспомнил подростков на площади городской ратуши. Ну, это просто выяснить. Он начал рыться в карманах в поисках клочка бумаги, на котором был записан телефон Кэтрин Гвалта. Раз есть учитель гимназии, значит, есть дети. А впрочем, это еще ничего не значит. Вон Гвалта был, а фабрики-прачечной нет. Тем более позвонить надо. Куда же она запропастилась? Потерял, детектив фигов. Хоть он ругал себя последними словами, но в душе был даже рад. Уж очень ему не хотелось еще раз говорить с этой мымрой.
Пока он стоял посреди аллеи и рылся в карманах, к нему по спирали подбирался отдыхающий. На лице его играла заискивающая ухмылка, и вообще он выглядел как-то неприятно. На последнем кругу спирали отдыхающий подскочил к Варгину, наклонился, что-то поднял с асфальта.
— Это не вы обронили? — Он разжал руку, на которой лежал смятый автобусный билет. По виду билета было ясно, что его купили лет пять назад.
— Нет, это не мое, спасибо, — ответил Варгин и повернулся, чтобы уйти.
Однако отдыхающий, встав на цыпочки, шепнул:
— Есть роман “Рубака” и другие книги.
— Что? Не понял, — удивился Варгин.
— Я извиняюсь, — оглядываясь, шептал отдыхающий, — книги есть редкие.
— Покажите, — подыграл Варгин.
— Пойдемте, здесь нельзя, — отдыхающий поманил Варгина в подворотню.
Они подошли к груде ящиков, из которой неприятный тип вынул небольшой чемоданчик. Когда чемоданчик был вскрыт, Варгин сказал разочарованно:
— Обычные современные, изданы только хуже, в любом магазине такие же можно приобрести.
— В магазине, извиняюсь, не такие. В магазине хорошие продают, а это плохие.
Только сейчас Варгин заметил, что от незнакомца несет квасом.
— Ну, и что же в них плохого?
— Дрянь всякая. Про космос, например. Да я и не читал. Боже упаси…
Вдруг продавец книг весь съежился и завертел головой, выбирая направление для бегства. Из соседнего подъезда выбежала женщина. Размахивая чем-то белым, она направилась к ним.
— Ах, паразит, опять наквасился, — послышался ее голос, — вот я тебе покажу.
Так получилось, сбежать незадачливому продавцу никакой не было возможности: он оказался зажатым между стенкой, Варгиным и чемоданчиком. Женщина воинственно размахивала мокрой тряпкой.
— С утра нализался. Вот и дружкам твоим достанется.
Когда она подошла поближе, воинственный задор ее спал, а на лице появился испуг.
— Обормот несчастный, книги продаешь? Да ты посмотри, кому ты их продаешь.
Отдыхающий выпучил глаза на Варгина. Женщина продолжала:
— Я же тебе сказала — выбрось их на свалку от греха подальше. Ох, говорила я тебе, доведет тебя квасок. Вы уж не подумайте чего, — обращалась она к Варгину, — это он спьяну. Мы их и не читали даже. Дай чемодан сюда, юродивый. Я его сейчас в мусорный ящик…
— Постойте, я их беру, — остановил ее Варгин.
— Нет, — с ужасом вскрикнула она и схватила в одну руку чемодан, а другой — своего мужа.
Варгин с тоской посмотрел на чемодан. Книги, да еще в таком патриархальном виде казались ему живыми существами, которых ни в коем случае нельзя выбрасывать на свалку. Заметив это, женщина заколебалась, не зная, что делать.
— Ладно, я вижу, что вы не мармыжник какой-то. Пойдемте к нам, с чемоданом все равно не дам.
Они поднялись на третий этаж. Незадачливый продавец совсем размяк, а может, просто прикинулся, и Варгину пришлось его по дороге поддерживать. В квартире хозяйка провела их на кухню.
— Вы откуда будете? — спросила женщина, снимая с плеча мокрую тряпку.
— С Земли.
— Это где же такая?
— Что ж ты, не знаешь? — проснулся муж. — Эх, необразованная ты женщина. Ясное дело, в нашей галактике. Они все там передушились. Мужики говорили, что недавно в новостях показывали, как у них все в противогазах ходят. И рыба у них дохлая, и сами они… Вон, посмотри на него, бледный какой.
— Ах, бедные, бедные. Нешто им наши помочь не могут? — спросила жена и обратилась к Варгину: — Может, покушать чего? Так я мигом.
— Нет, нет. Большое спасибо, — вежливо отказался Варгин. — Вы сколько за книги хотите?
— Да берите их даром, только вы уж никому про это. Ладно? Пойду заверну. — Она вышла из кухни.
Муж пододвинулся к Варгину.
— Нам бы это, как его… — он щелкнул себя по горлу. Варгин непонимающе смотрел на эти телодвижения.
— На квасок бы, серебряный дали бы…
— А, сейчас, сейчас, — Варгин полез в карман.
— Только не при ней, зашибет.
Варгин достал несколько монет и сунул тому в руку.
— Вы чего тут шепчетесь? — спросила женщина, заходя на кухню. В руке у нее была сетка. Хозяйка подозрительно посмотрела на мужа. Тот с отсутствующим видом ковырял в ухе. — Книги сын собирал. Вернется, ругаться будет.
— Так, может, оставите себе? — предложил Варгин.
— Нет, возьмите, все равно выброшу эту заразу. Ничего, лучше быть здоровым, чем умным.
— Возьмите на всякий случай мои координаты. — Варгин протянул визитную карточку. — А где ваш сын?
— Да кто его знает, где он сейчас. Может, в школе, может, на фабрике. Приедет раз в году, молчит. Программу правительства осуществляет.
— Какую программу?
— Бес ее знает, какую. — Она толкнула мужа в бок. — Как ее называют, помнишь?
— Отставшая ты от жизни у меня, — разомлев от полученных денег, сказал муж. — Программу раздельного самовоспитания в духе… это… неразборчивости, а, нет, непревзд-вдз-ти…
— Непредвзятости, — поправил его Варгин, поднаторевший в местной терминологии.
— Во-во, — подтвердил тот, — этой самой.
— Как же вы без него, да и он без вас?
— Да ничего. Ему даже лучше. Тут с этим алкоголиком разве жизнь? Да и нам легче. Он там на всем казенном. Конечно, скучаем. Да так — хоть скучаем, а жили бы вместе, лаялись бы каждый день. Тут уж ничего не поделаешь: и так плохо, и так. Все из-за этого пьяницы. Фамилия у него, видишь ли, древняя — Гриол. Пуп Санатория проклятый. Думает, раз фамилия, так можно ничего не делать. Вот и спился совсем. Может, пообедаете с нами?
— Нет, спасибо, — заторопился Варгин.
Женщина провела его в прихожую. Когда он выходил, она взяла его за рукав и спросила:
— Нешто правда, в противогазах ходите?
Варгин рассмеялся:
— Нет, неправда.
Он еще раз попрощался и вышел. Женщина проводила его взглядом, полным сомнения.
Дело шло к обеду, когда на аллее возле дома, где жила семья Гриолов, появился подозрительный человек с авоськой в руке. Он несколько раз повернулся на месте, словно выбирая, куда бы ему пойти, назад или вперед. Он выбрал вперед, потому что, во-первых, это соответствовало его принципам, а во-вторых, соответствовало его представлениям о расположении отеля относительно того места, в котором он находился. Так Варгин мысленно комментировал свои действия. Пройдя метров сто по бульвару Лайт Вэй, он очутился возле отеля. Интересно, где это они видели улыбку Фиббоначи? Заходя в отель, Варгин заметил двух отдыхающих, усердно делавших вид, будто все окружающее не имеет для них никакого значения. Он подошел к администратору и поинтересовался:
— Доктор Фарбер из пятьсот шестого номера не возвращался?
— Из какого, говорите, номера? — переспросил администратор.
— Из пятьсот шестого.
— В пятьсот шестом доктор Фарбер не проживает.
— То есть как?
— Завязал полотенце.
— Что?
— Съехал он, — разъяснил администратор и как-то странно заморгал одним глазом. — Так вам ключ дать или нет?
— Да, пожалуйста.
Передавая ключ, администратор незаметно сунул Варгину конверт.
“Вот и писем дождался”, — невесело подумал Варгин, выходя из лифта, заклейменного неприличной надписью. В коридоре он встретил горничную. Она с виноватым видом начала оправдываться:
— Мистер Варгин, у вас был обыск, то есть не только у вас. Понимаете, служба, полицейские кого-то искали в нашем отеле.
— Ну и как, нашли?
— Нашли не нашли, а троих взяли. Потом всех быстро отпустили. Но вы не огорчайтесь, — перескочила горничная, — я все прибрала.
— А, спасибо. Пожалуйста, принесите обед в номер.
Варгин нарочно заказал обед именно сейчас, чтобы хоть немного оттянуть чтение письма. Уже после обеда, когда горничная пришла убрать со стола, он спросил:
— Вы когда убирали, не видели здесь такой клочок бумажки? На нем был записан номер телефона.
— Нет, наверняка, мусора почти не было.
— Ну, не было, так не было. Послушайте, мне давно надо было спросить, как вас зовут. — Варгин помогал ей убрать со стола. Горничная слегка смутилась.
— О, мистер Варгин, зовите меня просто Лиза.
— Лиза?! — удивился он. — Что ж, очень мило. Лизавета, а по батюшке как? — по-русски докончил он.
— Чего, чего?
— Я говорю, имя у вас русское.
— Да это родители меня наградили. Теперь же хоть имя меняй.
— Отчего же так? Мода прошла?
— Это уж точно. Как же, я — передовой авангард, и вдруг такое имя. Ну, вы извините, мне нужно идти.
Когда Лиза вышла, Варгин лег на диван и распечатал конверт. В нем лежала записка следующего содержания:
“Мистер Игор! Обстоятельства сложились таким образом, что мне нужно срочно уехать (не по своей воле). После двухчасового разговора я понял только одно. Вам не следует интересоваться личностью Ремо Гвалты. Это опасный государственный преступник, по крайней мере они так утверждали. Они, правда, говорили, что вы его сообщник. Но я в это не верю. Меня спасло только то, что я жизнь свою положил на ниве нетривиального прогресса. В общем, смутные времена наступают, вам лучше пораньше уехать. Надеюсь, скоро эта болезнь роста пройдет и мы снова сможем встретиться с вами. Письмо отдаю администратору, он не вредный. Остаюсь искренне ваш,
Варгин усмехнулся. Он представил, как долговязый Фарбер кладет свою жизнь на ниве пресловутого прогресса. Жаль. Экс-физик мог бы многое прояснить. Варгин достал из сетки сверток и развернул. В нем была книга некоего Н. Рубака “Капли сушат тучу”. Сушили, сушили и иссушили, подумал Варгин, глядя в окно на беспросветно синее небо. Он полистал книгу, но из головы не шло письмо Фарбера. Государственный преступник Гвалта. Чушь какая-то. Дремучий математик — и вдруг преступник. Еще на Земле Варгин прочел несколько статей Ремо Гвалты. То были первые статьи двадцатилетнего, подающего надежды математика. Хотя статьи посвящались “некоторым экономическим проблемам…”, носили они, однако, сугубо формальный характер — нечто напоминающее классическую теорию катастроф. Статьи были написаны лет пятнадцать назад. Потом фамилия Гвалты исчезла со страниц научных журналов совсем. Увлекся прачечным делом. Что ж, вполне логично. Если физик становится фермером, то почему бы математику не стать прачкой? Варгин стал обдумывать план действий. Крайне важно выяснить, чем занимался последнее время Ремо Гвалта. Скажите мне, кто у вас государственные преступники, и я скажу вам, что у вас за государство. Но кто же это скажет? Спросить не у кого: родителей нет, сестра непомнящая, а место работы так вообще волной смыло.
В дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, в номер зашел тот самый детина от президента Чироги.
— Машина внизу, мистер Варгин.
— Хорошо, хорошо. Подождите, я спущусь через несколько минут, — раздраженно сказал землянин, оттесняя гостя к выходу. Он посмотрел на часы. Рано у них тут вечер наступает.
— Форма парадная, — сказал вслух Варгин, натягивая свитер. Он прибрал книги подальше, внимательно осмотрел комнату и вышел. У выхода ждал черный лимузин с услужливо открытой задней дверцей.
Спутники Варгина всю дорогу молчали и никаких справок не давали. По тому, как менялся пейзаж, — высокие, сверкающие стеклом и металлом билдинги уступили место приземистым, утопающим в садах уютным кирпичным домикам, — было ясно, что они удаляются от центра. Вскоре прямое как стрела шоссе выбросило их за город. Проехав километров тридцать, они свернули в лес и через некоторое время подъехали к роскошной вилле.
Варгина встретил высокий, очень официально настроенный мужчина. Глядя на него, так и хотелось сказать: отличный экземпляр, великолепная особь, и это не было бы издевательством. Действительно, огромный лысый череп мыслителя, даже, скорее, не мыслителя, а вождя, словно был скопирован с античного бюста какого-нибудь древнего философа. Но из-под бровей глядели не мутные глаза ушедшего в себя человека, а умные, колючие, как у сатира.
Варгина провели в небольшой зал, где расположились участники торжественной встречи. На трибуне, одетый в серый костюм строгого английского покроя, возлегал плешивый старикашка, который и оказался знаменитым президентом Чирогой. Президент, заметив Варгина, поправил бабочку и сказал:
— Друзья, поприветствуем уважаемого представителя Земли.
Раздались жидкие хлопки. Варгин глупо раскланялся и плюхнулся в свободное кресло. Президент Чирога продолжал:
— Я бы не хотел утомлять ваше внимание и подготовил совсем маленькую речь, — он помахал листочками и надел огромные черные очки. Друзья, сегодня мы отмечаем славную дату: ровно тридцать семь лет назад Санаторий вошел в контакт с Содружеством. Трудно переоценить все положительные последствия этого исторического события. Братская помощь других культур, и в первую очередь Земли, способствовала быстрому осознанию роли Санатория в мировом развитии. Существенно, что возникшее плодотворное сотрудничество покоится на великих и гуманных принципах невмешательства во внутренние дела друг друга. Свобода выбора, свобода социального эксперимента — вот основа для дальнейшего продвижения вперед. Санаторий и в первую очередь, его гордость — Санаториум — приступили к созданию общества социальной справедливости на базе совершенно новых нетривиальных идей. Мы провозгласили лозунг: благополучие есть категория индивидуальная, а не общественная. Нет счастья вообще, счастье конкретно, индивидуально.
Кто-то взвизгнул. В зале раздались одобрительные аплодисменты. Оратор выдержал незначительную паузу.
— Удивительные экономические идеи, рожденные в недрах нашего общества, позволили наконец снять набившие оскомину экологические проблемы. Хотя здесь остается еще много неясных вопросов, свет истины забрезжил вдали.
Президент прокашлялся и выпил воды.
— Важные законодательные акции были предприняты правительством. Достаточно вспомнить поправку о развитии частной инициативы и лишении права наследства.
Конец фразы утонул в аплодисментах. Варгину показалось, что он где-то что-то подобное уже слышал. Он вспомнил передовицу из “Санаториум таймс”, подписанную инициалами “Ф. Ж.”. Пока выступал президент, Варгин пытался рассмотреть присутствующих, но за высокими спинками кресел почти ничего не было видно.
Докладчик продолжал:
— Огромный прогресс достигнут на теоретическом фронте. Мы перешли к созданию передового отряда нашего общества, Унии Нетривиального Прогресса, активисты которой присутствуют в этом зале. Открываются принципиальные новые горизонты для проявления личности каждого отдельного члена общества. Мы начали историческую кампанию УНП: “Все в провинцию на борьбу с урожаем!” Тысячи отдыхающих откликнулись на наш призыв. И это только начало.
Варгин был совершенно повержен пламенной риторикой президента. Его мозг, приученный с детства к естественному и конкретному мыслевыражению, отказывал. Но еще больше его сбивал с толку неподдельный энтузиазм аудитории. Поодаль от него сидела женщина. Собственно, единственное, что он видел, так это изящную ножку в белой туфельке. Ножка вздрагивала, по-видимому, ее обладательница в этот момент аплодировала, потом затихала, символизируя преданное внимание докладчику. Эти наблюдения немного отвлекли Варгина от невеселых мыслей. Вдруг туфелька качнулась и исчезла. Раздались жаркие аплодисменты. Все встали. Над спинкой кресла появилась неотразимая Кэтрин Гвалта. Зазвучала скорбная музыка.
Когда музыка кончилась, к трибуне подошел отдыхающий с видом конферансье и объявил, что все присутствующие могут пройти в соседний зал для принятия участия в товарищеском ужине “а-ля фуршет”. Сообщение было встречено с энтузиазмом.
К Варгину подошел президент.
— Мистер Варгин, рад, бесконечно рад лицезреть туриста с Земли. Как вам понравился Санаториум?
— Собственно, конечно… — начал турист, но его перебили:
— Великолепен, да, вы совершенно правы. Но это только начало. А как вам Санаториум Мюзиум?
— Я еще не успел там…
— А я так и знал, что вам понравилось. Восхитительно. Не смущайтесь. Будьте как дома. Отдыхайте, — президент Чирога смешно помахал ручкой и скрылся, так что Варгин не успел его даже поблагодарить.
Отдыхающие заторопились в соседний зал. К Варгину подошел тот самый “мыслитель”, который встречал его у входа.
— Мистер Варгин, я не успел представиться: министр по туризму Альферд Глоб.
— Очень приятно, — вежливо ответил Варгин и спросил: — А много ли туристов на Санатории?
— Один. Вы, — ничуть не смутившись, ответил министр. — Вы явно расстроены. Это на вас так подействовал президент. Не обращайте внимания, старый черт давно уже ничего не слышит. Вы правы — туристов, как бы это сказать, маловато. Зато какой почет на вашу долю: сам министр будет вашим гидом. Скажу вам по секрету, если бы не я, не видать вам Санатория как собственных ушей. Пожалуй, я единственное лицо на этой планете, которое заинтересовано в вашем прибытии. Вы мне шестилетний план по туризму помогаете выполнить. Пришлось даже, — министр перешел на шепот, — схитрить, обойти некоторые весьма уважаемые инстанции.
— Мне кажется, что речь президента несколько не соответствовала теме, оглашенной вначале.
— А, не удивляйтесь, сейчас любое собрание превращается в сходку униатствующих активистов. Ничего не поделаешь, такой у нас теперь стиль. Ну, пойдемте, вкусим, так сказать, плодов нетривиального прогресса.
Они прошли в соседний зал. Огромный стол с едой и напитками представлял собой композицию в стиле барокко.
Варгин обратился к своему гиду:
— Скажите, насчет борьбы с урожаем, это что, серьезно?
— Вот это серьезно, очень серьезно, — ответил Глоб. — Да, борьба, и не только с урожаем, с валовым приростом, например, с туризмом, с потреблением. Конечно, нужны передышки, — смеясь, Глоб показал на стол.
Они подошли к столу.
— Вот, рекомендую, отличный напиток, — министр подал фужер Варгину. — Нарзан называется. Огненная вещь. — Он взял и себе и сделал глоток, после чего закатил глаза и удовлетворенно крякнул.
Общество разбилось на небольшие группки. Кэтрин Гвалта стояла с двумя отдыхающими у камина. Альферд Глоб заметил взгляд Варгина.
— Да, женщина — высший класс! Я вас познакомлю, но предупреждаю, у вас нет никаких шансов. Сам Эфже лапу наложить собирается.
— Эфже? Кто это? — равнодушно спросил Варгин.
— Феликс Жижин.
— Землянин?
— Нет, отдыхающий. Это его псевдоним, — пояснил Глоб.
— Псевдоним? Зачем?
Министр словно не услышал вопроса.
— Ну а как вам вообще у нас понравилось?
— В общем неплохо, хотя много непонятного, — ответил Варгин.
— Естественно, за такой короткий промежуток времени трудно во всем до конца разобраться. Да и нужно ли? Кстати, когда вы собираетесь улетать?
— Улетать? — удивленно переспросил Варгин. — Пока точно не знаю, недельку — другую побуду. Я фактически ничего еще не успел посмотреть.
— Да, да. Вы только учтите, правительство внесло некоторые изменения в расписание рейсов на Землю.
— Что, большие изменения?
— Точно не знаю, но, кажется, начиная со следующей недели звездолеты будут летать не чаще, чем раз в год. Впрочем, не уверен. Кстати, я распорядился организовать вам насыщенную туристскую программу, так чтобы до отлета вы успели хоть что-нибудь увидеть. А вообще сейчас не лучшее время для экскурсий, идет, как говорится, черновая работа. Прилетайте к нам лет через пять.
— В чем смысл этой черновой работы?
— Ставится смелый социальный эксперимент по созданию экологически чистого общества. Мы стабилизируем производство, сокращаем число вредных предприятий, выбрасывающих миллионы тонн отходов, отравляющих нашу планету. Но это не самоцель. Главное, — Глоб отхлебнул нарзана, — главное — создание общества с гарантированным будущим для каждого члена общества. Об этом можно много говорить, — он задумался на мгновение и продолжал: — Вот конкретный пример. Мы искореняем все процессы, ведущие к саморазложению. К примеру, конгресс принял закон об отмене права наследования. Причем имеется в виду не только материальная сторона дела. Известно, какой вред наносит клановость в управлении, науке, искусстве. С этим мы будем неуклонно бороться. Полная непредвзятость к молодому поколению. Пусть каждый сам пробивает себе дорогу. Это ли не подлинная справедливость?
— И что же, все идет гладко, нет недовольных?
— Конечно, есть перегибы на местах, есть и недовольные, точнее, слегка пострадавшие. Возьмем хотя бы меня, — министра по туризму. Казалось бы, я должен быть недоволен в первую очередь. Правительство предусмотрело и это. Заключены соответствующие контракты, выделены правительственные ассигнования, люди обеспечены полезной работой.
Интересная беседа вдруг прервалась визжащим нервным возгласом одного из присутствующих:
— Друзья! Прошу внимания, есть небольшой тост.
— Кто этот припадочный? — спросил Варгин у министра.
— Вы точно подметили, именно припадочный. Лидер экстремистского крыла УНП.
— Внимание! — повторил припадочный. — Я хочу предложить тост за нашего гостя с Земли. Мы понимаем, что при тех трагических обстоятельствах, постигших Землю, возможно, будет неуместно… Но я хочу заверить: Санаторий не оставит заблудших в беде. Мы — первопроходцы, за нами будет идти легче. Пользуясь случаем, я обращаюсь к соратникам с призывом ускорить нетривиальный прогресс. Что мы цацкаемся, уговариваем? Если кто не хочет быть счастливым добровольно, так заставить! Наша фракция выступает за самые решительные меры, вплоть до переименования Санатория в Стационар!
Публика отреагировала неоднозначно, но все сошлись на том, что выпить обязательно нужно, правда, уже никто не уточнял, за что именно.
Министр, как и обещал, представил Варгина Кэтрин.
— Мы знакомы, — ответила она. — Я рада вас видеть, мистер Варгин.
— Ай да Варгин, браво! Так сказать, надул, — наигранно обижаясь, сказал министр Альферд Глоб.
Откуда-то возникла музыка. Конферансье-отдыхающий предложил танцевать. Варгин не мог отказать себе в удовольствии потанцевать с сестрой государственного преступника и пригласил Кэтрин.
— Неплохая погода сегодня, — сказал Варгин.
— У нас всегда хорошая погода, — сухо ответила Кэтрин и добавила: — Поэтому у нас не принято говорить о погоде.
Танцевала она легко, без предисловий и неформально.
— Здорово здесь у вас. Ораторы — прелесть.
— Вам понравилась речь президента?
— Впечатляюще.
— Феликс Жижин писал, — с гордостью пояснила она.
— Что же это за птица такая — Феликс Жижин? — процитировал он.
— Птица?! — возмутилась она.
— Ну а кто же еще может изъясняться на этом птичьем языке?
— Сейчас же прекратите, — она сделала попытку уйти, но Варгин ее удержал.
— Ладно, я больше не буду, — виновато сказал он.
— Так-то лучше. Рассказали бы что-нибудь.
— Я думал о вас, вспоминал. Хотел даже позвонить…
— Наверное, что-то надо было узнать?
— Нет, я был поражен вашей кра…
— Ой, только не надо, пожалуйста, — брезгливо прервала она.
— Вам никак не угодишь.
— А вы не угождайте.
Они немного помолчали. Потом он спросил:
— Вы какой предмет преподаете?
— Литературу.
— Ну и как дети?
— Что — дети?
— Литературу как они воспринимают?
— Девочки, они такие смешные, — на ее лице наконец появилось что-то человеческое. — Я первый год веду, но я к ним так привязалась. Представляете, мы с ними пьесу ставим, “Минеральный источник”. — Она посмотрела на Варгина и разъяснила: — Это наше классическое произведение. Так вот, я собиралась играть роль страшно злой старухи Жаркомбы…
— О, у вас должно получиться, — вставил Варгин.
Кэтрин, казалось, не обратила внимания на замечание и продолжала:
— Они со слезами на глазах упрашивают меня не делать этого.
Музыка кончилась. Варгин вернул Кэтрин к камину и уже хотел оставить ее, как она спросила:
— Зачем вы сказали мне тогда, что Ремо погиб до пятого? Вы думаете, он жив?
— Нет, я думаю, что он мертв. А вот ваши знакомые, кажется, в это не верят. Когда вы видели его в последний раз?
— Года четыре назад, — ответила Кэтрин.
— Четыре года? Вы что же, не знали, чем он занимался все эти годы?
— Я одно только и знала, что работает он в прачечной. Понимаю, я виновата. По-видимому, брат был действительно необыкновенным человеком. О нем даже сам Эфже знает.
— Эфже? — переспросил Варгин.
— Да, представьте себе, сам Эфже.
— Что же он знает, этот ваш Эфже?
— Он спрашивал меня о Ремо. Совсем недавно. А я ничего толком рассказать не смогла. После разговора с вами я попыталась хоть что-нибудь вспомнить. Но ничего особенного не вспомнила.
— Даже последнюю встречу?
— Последнюю встречу, — задумчиво повторила Кэтрин. — Он был очень недолго. Говорил с мамой.
— Может быть, он что-нибудь оставил? — спросил Варгин.
— Да, я помню, он оставил какой-то пакет. Просил его хранить.
— Что в нем?
— Понятия не имею. Я вчера обыскала всю квартиру, но его нигде нет…
— Воркуете? — сказал незаметно подошедший министр от туризма. — Музыка играет, а вы что же? — Он пригласил Кэтрин.
Гремела музыка, нарзан лился рекой, товарищеский ужин набирал темп. Мужчины рассказывали анекдоты, женщины громко возмущались и хохотали. Повеяло демократическим застольем и еще чем-то. Музыка сменилась. Дряхлеющие политические деятели и их моложавые соратницы прыгали по художественному паркету, словно тот был раскаленной сковородкой. Выше всех, как и полагается, прыгал экстремист. На излете он громко выкрикивал какой-либо лозунг, который отрывался от своего создателя, взмывал вверх и, ударившись о потолок, рассыпался в клочья, опадая словно конфетти на головы присутствующих. Погас верхний свет. На стенах, в промежутках между гобеленами замелькали гигантские тени танцующих, окаймленные кровавыми отблесками пламени. Откуда-то сверху послышался нарастающий хрустящий звон. Варгин поднял глаза: гигантская люстра вышла из положения равновесия под действием неведомой, но явно нечистой силы и начала раскачиваться. От танцующего месива отделилась Кэтрин Гвалта. Она подошла к Варгину и сказала:
— Мне страшно. — Она прижалась к нему, и он почувствовал, что Кэтрин говорит правду.
Вдруг музыка затихла, танцующие застыли в невероятных позах. Казалось, и пламя в камине застыло. Все остановилось. Только люстра продолжала зловеще раскачиваться и звенеть. Вспыхнул яркий свет. В дверях, скрестив руки, стоял отдыхающий с огромным бычьим лбом. По залу пронеслась стая шмелей: присутствующие шептали друг другу: “Эфже, Эфже, Эфже, Эфже…” К Эфже подскочил Альферд Глоб. Феликс Жижин шел прямо и уверенно. Глоб следовал за ним. Куда-то пропала его насмешливость, осталось только усердие. Они протаранили танцующих и скрылись за дверью. Породистый бычок, подумал Варгин. Через мгновение в дверях появился Глоб и объявил, что Эфже ужасно занят и просил продолжать без него. Снова заиграла музыка. Кто-то предложил выпить за здоровье Эфже и за процветание УНП. Глоб подошел к Кэтрин Гвалта, что-то ей сказал, и она вышла в ту самую дверь, за которой скрылся Эфже. Варгину это почему-то не понравилось, и он зло посмотрел на Глоба. Министр качнулся. Лицо его снова стало насмешливым.
— Мистер Варгин, хотите посмотреть провинцию? Я вам устрою. Чудно проведете время — рыбалка, воздух. Вечерком костер с кваском, местные жительницы. С ними есть о чем поговорить, честное слово. Вы вот кто по профессии?
— Я в НИИ работаю, — ответил Варгин.
— Вот, ученый, значит. Научник. А по какому профилю?
Варгин замялся.
— Что-то вроде аэродинамики, — ответил погодя.
— О, этих там навалом, из разных КБ и НИИ. Да мы вам там такой воркшоп устроим… — министр рассмеялся, — будет о чем дома рассказать. А напитки там, — министр причмокнул, — миргородская натуральная!
Варгин вежливо поблагодарил Глоба и криво улыбнулся. Время летело как стая голодных двукрылов. Наконец в дверях появилась Кэтрин. Варгин весело сказал министру:
— Обязательно в провинцию, в глушь, на сеновалы!
Он подошел к Кэтрин Гвалта и хотел заговорить, но его сбил конферансье:
— А сейчас выступит наш любимчик, певец нетривиального прогресса Пэтри Пасха!
Поэт отличался от остальных ярким цветастым галстуком. Он встал на банкетку и самозабвенно прочел:
И пусть Вселенная корчится,
Скрипя суставами на вираже,
Да здравствует Санаторий — наше творчество!
Да здравствует Уния и Эфже!
Тут случилось полное и окончательное ликование. Ужин обрел второе дыхание.
— Ужасно душно, — сказала Кэтрин.
— Может быть…
— Да, лучше выйти наружу.
— Для принятия воздуха, — обозначил цель Варгин и, вдохновленный поэтом Пэтри Пасхой, добавил: — Покой души ищи в тиши.
Никто не обратил внимания на то, как они вышли из виллы. Была уже ночь.
— Мистер Варгин, мне страшно, — опять пожаловалась она.
— Что так? — полушутя спросил Варгин, но осекся, посмотрев на Кэтрин.
— Последние дни мне не по себе. У меня такое чувство, что за мной кто-то постоянно следит.
— При вашей внешности это вполне естественно, — объяснил Варгин.
Но Кэтрин даже не разозлилась.
— Кто-то был у меня в квартире и что-то искал. Я рассказала Эфже. Но он поднял меня на смех. А я знаю, что кто-то был. Как вы думаете, это связано с моим братом?
— Думаю, что да. Но почему вы об этом говорите мне?
— Вы такой оригинальный и непримиримый, — она с издевкой посмотрела на Варгина.
Тот совсем ничего не понимал.
— Ваш брат — опасный государственный преступник, — сказал Варгин.
— Что же он, в прачечной белье крал?
— В том-то и дело, что никакой прачечной нет и не было. Я узнавал.
— Так почему же он преступник, да еще и государственный?
— А это вам лучше знать, что у вас тут происходит. Вы же передовой авангард, а не я. Разговариваете на каком-то птичьем языке, боретесь с урожаем, сотрудничество сворачиваете. Черт знает, что происходит. Кривляетесь постоянно, шуты гороховые.
Кэтрин глядела на него с восхищением.
— Вот вы литературу преподаете детям. А сами говорить-то не умеете. Наверное, и книг хороших не читали. Жаркомба.
— Это каких же таких хороших?
— Ну, Рубака, например, — нашелся Варгин.
— Нет, не читала. А о чем же он пишет?
— Много о чем… Да я и не читал.
Они рассмеялись.
— Жаркомба — это хорошо, — сказала она и спросила: — Что же они ищут?
— Не знаю, может, то, что прятал ваш брат?
— Поздно уже. Нужно ехать домой, — сказала Кэтрин. — Проводите меня.
— Хорошо сказано, проводите, а куда?
— Пойдемте пешком до автострады, там попутку остановим.
Они пошли по узкой лесной дороге. Было не очень темно. Осенью с вечера всходило яркое, как полная Луна, шаровое скопление 47 Тукана. Вскоре они вышли на шоссе. Машину удалось остановить лишь после того, как была применена военная хитрость: Кэтрин посоветовала Варгину спрятаться и голосовала сама. Остановился огромный рефрижератор. Всем хватило места. Водитель, когда до него дошла уловка, добродушно рассмеялся. Вообще он оказался словоохотливым парнем. Он объяснил, что страшно рад любым попутчикам, лишь бы они не молчали.
— Вторую ночь не сплю. Я уже и пел, и анекдоты себе рассказывал… Серьезно, — поглядел он на пассажиров. — А что же делать? Эти, — он показал за плечо, — молчат. Уснешь — и все, хана.
— А кто у вас там? — спросил Варгин.
— Рыба свежемороженая с Верхних Озер.
— Нельзя так, совсем не спать, это нарушение техники безопасности, — сказала Кэтрин.
— Эх, барышня, техника техникой, а домой-то спешишь. Сейчас приеду, щей горячих жена подаст, кваску грамм двести, а там и в постель. Я здесь все бока свои отмял. Сколько лет езжу, а не могу привыкнуть спать в кабине. Да нет, в кабине — это не то. Не тот коленкор, — настаивал шофер, будто кто-то с ним спорил.
В кабине приятно пахло соляркой. Подергивались стрелки приборов.
— Ну, давай, старушка, — шофер похлопал по баранке. — К вечеру тянет лучше, а почему — не пойму.
— К вечеру кислорода больше, октановое число возрастает, — объяснил Варгин.
Парень посмотрел на него с уважением.
— Смотрю я на тебя и не пойму, вроде говоришь по-нашему, а вроде как не из наших мест?
— Я с Земли.
— С Земли? И бабенка твоя тоже?
— Нет, здешняя.
— То-то я вижу. Ну, да дело ваше. С Земли, говоришь. Тогда у меня к тебе вопрос есть, — шофер искоса посмотрел на Кэтрин. — А, бог не выдаст, свинья не съест. Попутчик у меня один был, к примеру, скажем, Жук его звали, — шофер на мгновение прервался, будто прислушался к чему-то. Он даже приоткрыл дверцу: — Вот зараза, третий цилиндр не тянет. Слышь, было “та-та-та-та”, а теперь “та-та-та-та”. Ох, хоть бы дотянуть до Санаториума. Да, так вот этот Жук сказал мне, что у вас на Земле вроде как все нормально. И что наши, — он показал наверх, — все врут. Как это он сказал — дезинформируют насчет опускания почвы и обезвоживания рек и океанов. Все это, говорит, чистая неправда. Да, так и говорит. Отчаянный мужик этот Жук. Правда, со мной не в первый раз так разговаривают. Рожа у меня, что ли, такая? А еще он мне сказал: “Вот ты, Шарм, — а меня Шармом зовут, — скоро вместо грузов воздух возить будешь”. Воздух, в смысле, что ни хрена не будешь возить. А я ему говорю: а на что ж я жить буду? А он говорит: “Тебе платить будут. Хорошо платить. Ведь будешь возить?” А я ему говорю: хоть я и шоферня, а унижаться не стану. Шоферы — это самые что ни на есть гордые люди. В шоферы кто идет? Кто начальства над собой не терпит. Так что же, врут про очереди за чистой водой?
— Врут, — ответил Варгин и вспомнил, что утром он уже отвечал на подобный вопрос.
Вдали появились огни города. Проехали кольцевую дорогу. Замелькали знаки перекрестков.
— Расстроил ты меня очень, — сказал шофер. — Вам куда?
Кэтрин объяснила, где лучше остановить. Но он выпытывал, куда им надо, и довез до места. Шарм поставил скорость на нейтралку и спросил:
— Зачем же они врут?
— Вот это я и хочу выяснить.
Кэтрин попыталась заплатить шоферу, но Варгин вовремя остановил ее. Шарм сказал:
— Постой, землянин, — он достал с козырька защитного стекла замусоленный листок бумаги и химический карандаш. Послюнявил карандаш и что-то написал. — Как выяснишь, мне позвони. На, — он протянул бумажку. — Прощай, землянин.
— Прощай, — ответил Варгин.
Рефрижератор отошел, обдав дымом двух одиноких людей, оставшихся стоять посреди ночного города.
— Быстро вы с людьми сходитесь, — сказала Кэтрин.
— Рожа у меня такая, — сказал Варгин.
Кэтрин улыбнулась.
— Зачем вы его в заблуждение ввели?
— Заблуждение — это естественный этап в процессе познания. Кстати, где это мы? Кажется, я тут уже был.
— Не кривляйтесь. Пойдемте, я боюсь одна идти домой.
— О, это уже качественно новый уровень. А то я думал, будет как вчера: от ворот поворот, да еще с почетным эскортом.
Перед дверью произошла заминка. Кэтрин долго вертела ключом, вставляя его то так, то эдак.
— Что, механизм незнакомый? — спросил Варгин, взял ключ и не без усилия открыл дверь. Кэтрин провела его в комнату, схватила что-то из шкафа и, извинившись, вышла.
Комната представляла собой убежище одинокой, но деловой женщины. На столике лежало несколько красочных журналов с разнообразными иллюстрациями последних образцов продукции фирмы Чирога. Этим, собственно говоря, и исчерпывалась вся наличествующая литература. Варгин посмотрел себе под ноги. Башмаки надо бы снять. Он расшнуровал туфли и понес их в прихожую. В дверях он столкнулся с незнакомкой. Это была Кэтрин, но в домашнем халате и с распущенными волосами. “Эта Жаркомба знает, что делает”, — подумал он и сказал:
— Я тут чьи-то башмаки нашел. Может, это лазутчики оставили?
Он двинулся вперед, но пройти мимо так и не смог.
* * *
— Я ему говорю: башмаки-то поставьте, а он: нет, это не башмаки, это улики, — Кэтрин тихо засмеялась.
Варгин подумал: “Не такой уж и противный этот скрипучий голосок”, — и осторожно вынул из-под ее головы затекшую руку.
Кэтрин соскочила с дивана, который лишь слегка качнулся, и побежала к зеркалу. Она помотала головой и принялась расчесывать волосы.
— Ну, молодежь, — сказал Варгин, — ни стыда ни совести. Нет, чтобы попить принести человеку. Жаркомба бесстыжая.
Он приподнялся с дивана и поставил ноги на пол.
— Послушай, Жаркомба, где такие диваны паршивые делают? А еще передовой авангард.
— Чем это вам не угодил диван?
— Ужасный диван, болтается, стучит и скрипит как хозяйка.
Они рассмеялись.
— Я сама не знаю, вроде всегда был нормальный.
— Нормальный, нормальный, у вас все не как у людей, — забубнил Варгин, деловито заглядывая под диван. — А, понятно.
Он поднял вылетевший из-под ножки дивана спрессованный сверток бумаги. Аккуратно сложил его и попытался приподнять диван и подсунуть сверток.
— Жаркомба, — позвал он, — помоги мне.
Варгин передал ей сверток и повыше приподнял диван.
— Долго я держать буду?! — взмолился он и посмотрел вверх. Кэтрин растерянно вертела подкладкой.
— Это он, тот самый пакет, который оставил Ремо.
“Действительность намного шире и глубже ваших теоретических моделей”, — вспомнил Варгин слова шефа, сказанные на одном из ученых советов.
— Чайку бы, — сказал Варгин, разворачивая пакет.
Внутри оказалась рукопись, обозначенная странным заглавием: “Метаэкология: некоторые частные решения”. Подписано — Ремо Гвалта, институт Продвинутых Исследований, Санаториум. Варгин прочел абстракт: “Выписана система уравнений эволюции многокомпонентной самоорганизующейся среды. Найдены некоторые стационарные решения. Обслуживаются возможные приложения”. “Красиво, но непонятно”, — сказал про себя Варгин. Он полистал рукопись. Да, это нахрапом не возьмешь. Вернулась Кэтрин.
— Чай поставила. Что-нибудь интересное нашли? — спросила она, указывая на рукопись.
— Не знаю. Надо читать. Кстати, почему на “вы”?
— Учитывая ваш возраст и мое воспитание…
— Ну, Жаркомба, погоди, — он начал оглядываться по сторонам.
— Улики ищете?
— Да, надо идти.
— На ночь глядя? — спросила Кэтрин и добавила сухим тоном: — Действительно, мне выспаться надо, завтра с утра в гимназию.
Варгин подозрительно посмотрел на нее и начал оправдываться:
— Нет, правда, надо идти, надо прочесть быстрее.
— Хватит оправдываться. Конечно, надо идти. Я закажу такси.
— А вот этого не надо, это нам ни к чему. Лишний расход. Ты мне расскажи как, а я дойду.
— Спешите, земной человек?
— Правда, надо идти, надо торопиться. Столько еще неясного. — Варгин смутился.
— Ладно, ладно, победитель, — махнув рукой, сказала Кэтрин.
— Ну какой я победитель.
— Скромный, — сказала Кэтрин. Она объяснила ему, куда идти. Потом спросила: — Может, и мне позвоните, если выясните что-нибудь?
— Я позвоню и так. Конечно, позвоню. Только в вашем дурацком прогрессе сам черт ногу сломит.
— Перестаньте сейчас же. Оставьте в покое, раз не понимаете. Все только ругать могут. А сделать что-то полезное… Вы же не знаете, какие это увлеченные люди. Да, они не очень-то красиво говорят. А сколько они работают, вы знаете? Вы думаете, легко объединить, увлечь, наконец, направить в организованное русло? Вот Эфже — это какой-то сгусток энергии, он работает с утра до вечера. Я вообще не знаю, спит он или нет.
— Это меня радует, — вставил Варгин.
Она не обратила внимания на его замечание и продолжала:
— Вы знаете, что у нас было лет пятнадцать назад?
— Знаю, Жаркомба ходила в детский садик.
— Да я серьезно говорю. Мрак, хаос. Перезаполненность и перенасыщенность. На улицах грязь, на заводах не продохнуть, институтов этих как собак нерезаных. А теперь — красота и порядок…
— И сумрак законов, — добавил Варгин, но под взглядом Кэтрин пошел на попятную: — Ладно, ладно, я же ничего и не говорю.
— Вот и не говорите. А позвонить просила, если что-то о брате узнаете. Ну, идите, идите, — она посмотрела на часы. — Три часа ночи. Может, такси вызвать? — снова предложила она.
Варгин отказался.
— Надо идти, я позвоню завтра, нет, сегодня. До свидания.
Она кивнула, он поцеловал ее и вышел. На улице вспомнил, что потерял ее номер телефона. Ладно, повторим через справочную. Он шел по проспекту, напевая что-то лирическое. “Все же хорошо, что я приехал на Санаторий. Когда еще так погуляешь”. Он совсем забылся и начал шаркать ногами, разгребая нападавшие листья. Потом остановился, задрал голову вверх и долго глядел на зеленое ночное небо. Кстати, почему зеленое? А, понятно, спросил и ответил себе Варгин, желтый цвет городских огней смешивается с собственным синим цветом неба. Ответил и прокомментировал: физическое образование сказывается. Вдали замаячила какая-то тень. Когда Варгин приблизился к ней, тень спросила:
— Закурить не найдется?
— Не курю.
— Что так поздно гуляете? — спросила тень.
— Поздно? По-моему, рано, — ответил Варгин, продолжая идти.
Тень пристроилась к Варгину и пошла рядом.
— Можно, я с вами пройдусь, мне тоже в ту сторону, — попросила тень.
— Идите, конечно, — разрешил Варгин, — только я спешу.
— Это ничего, согреюсь.
— Сами почему по ночам гуляете? — спросил Варгин.
— Объявления развешивал, — ответила тень.
— Какие объявления?
— А вот, — тень протянула Варгину изрезанную с одной стороны полоску бумаги.
Варгин прочел:
“Одинокий интеллигент снимет комнату, желательно с телефоном, в районе юго-запада. Звонить с 20–00 по телефону 13–10–17”.
Снизу на лепестках номер был повторен многократно.
— Почему желательно с телефоном? — спросил Варгин.
— Менять легче будет, — ответила тень.
— Не пойму, — удивился Варгин. — Что же, в Санаториуме не хватает квартир? Вон сколько домов вокруг.
— Вы, наверное, приезжий, — задумчиво сказала тень и добавила: — Это все временно, мне, главное, работу найти.
— Что же, и с работой тяжело? — спросил Варгин.
По проспекту промчался черный автомобиль.
— С работой вообще ничего, а вот с интересной работой совсем туго стало. Говорят, поезжайте в провинцию. Но это же смешно — в провинции наукой заниматься.
— Почему со мной идете? — спросил Варгин.
— Вдвоем веселее, — ответила тень и остановилась. — Вот я и пришел. До свидания.
— До свидания, — ответил Варгин.
Тень скрылась в переулке. Варгин крепче сжал пакет и прибавил шагу. Вскоре он вышел на бульвар Лайт Вэй, ведущий к отелю. Пройдя немного, решил, что гораздо приятнее идти по центральной аллее, сошел с тротуара и остановился, давая дорогу автомобилю, ехавшему со стороны отеля. Машина двигалась с потушенными фарами. Варгин был занят своими мыслями и не сразу заметил возникшее неудобство. Что-то подобное случается, когда два вежливых человека начинают уступать друг другу дорогу и от этого невозможно становится разойтись. Роль второго вежливого человека играл водитель автомобиля. Варгин применил верный рецепт: остановился и замер. Машина тоже перестала дергаться, но двигалась прямо на него. В последний момент Варгин прыгнул в сторону, но избежать удара ему не удалось.
* * *
Ай-я-яй, как неосторожно. Боже, что они подумают, что за манеры, скажут они, в приличном обществе? Разве можно так неаккуратно? Он пытался растянуть мгновения, как дети растягивают жевательную резинку. Но центр тяжести вышел за основание опоры. Теперь падение неминуемо. Содержимое начинает выплескиваться наружу, заливает белоснежную манишку, вызывая визг и одновременно восторг. Потому что со стороны это всегда выглядит ужасно красиво. Именно ужасно. Все его совершенство, линии блистающих граней, выточенных мастерской рукой, великолепный посеребренный ободок вокруг ножки, хрупкий остов и остатки содержимого падали вниз, навстречу абсолютно упругому (в рассматриваемом приближении) и неподвижному камню. За мгновение до столкновения Серый открыл глаза. Господи, какой позор мог случиться, подумал он, постепенно осознавая, что это был сон. Удивительный сон, где был первый сольный концерт, его собственный концерт. Он был снова скрипачом, он ужасно волновался. И вдруг такая неудача — опрокинуть бокал посреди торжественного банкета в честь его премьеры. Он, который гордился своими руками, своей филигранной техникой… Позор.
Серый всматривался в потолок. С шершавой поверхности, побеленной негашеной известью, свисали тонкие нити паутины. Нити покачивались. Но не от сквозняка, которого не могло быть в закупоренном подземелье, а от потоков углекислоты, выдыхаемой спящими дикарями. Те спали неспокойно. Раздавалось какое-то странное подвывание или мычание. Это был Желудь. Хлыщ во сне разговаривал и причмокивал, стараясь подгрести под себя воображаемую подушку. Проще всех спал Корень — вытянувшись, лежа на спине, безмятежно раскинув ноги и руки, храпел неимоверно, с посвистом, с подхлебом. “Спят битюги, — подумал Серый, — им все хоть бы хны”. Он ругал друзей, а злился на себя. Первая ночь за несколько недель, когда коридорный спать не мешает, а ему не спится. “Обойденный я элемент, как говорит Корень, никчемный, — перешел на себя Серый. — Смычок неканифоленный”. Больше всего он боялся сойти с ума. Кто-то ему сказал, что если есть страх сойти с ума, то, значит, расположение имеешь. Да что — кто-то, Хлыщ и сказал. Не со зла, так, для интереса.
— У-у, — завопил Желудь.
Хоть бы коридорный пришел, разбудил их. Сам, наверное, устал и спит в санитарной. А может, распоряжение поступило?
— Что же ты не спишь? — раздался вопрос.
— Это ты, Корень? Ты не во сне? — спросил Серый.
— Какой тут сон. Каждые пять минут просыпаюсь.
— Ну уж, пять минут. Храпишь без задних ног.
Корень промолчал.
— Корень, ты же видишь, все провалилось. Сколько времени прошло.
— Ничего, ничего. Вон, смотри, сегодня уже и не будят. А завтра, глядишь… — не докончил Корень.
— Ты еще скажи, что все к лучшему, — перебил его Серый и добавил: — Коридорный, наверное, устал каждую ночь орать.
— Все равно, нужно ждать, сколько договорились. А дальше что-нибудь придумаем. Не отчаивайся…
— Слушай, Корень, ты не спи. Ты поговори со мной или расскажи что-нибудь. Тяжело мне одному не спать. Расскажи про бомбу. А я усну.
— Ладно, слушай. Было это во время трехлетней кампании. Меня со студенческой скамьи призвали. Попали мы в окружение. Патроны на исходе, снарядов вообще нет. Вызвал меня командир и спрашивает: “Рядовой Рубак, ты у нас химик?” Я отвечаю, что, мол, химик-то я химик, а только полного образования получить не успел. “Ничего, — говорит командир, — вот тебе двадцать четыре часа, сделаешь бомбу. Если бомба получится приличная, к званию бакалавра представлю”. Я у него, конечно, поинтересовался, не выдаст ли он еще чего-нибудь, кроме двадцати четырех часов. А он мне и сказал: “Ищи сам, что найдешь, твое. Только не сделаешь бомбу, первым в прорыв по минному полю пойдешь”. Очень он был строг ко мне. Прошли двадцать четыре часа, сделал я бомбу, сам не знаю как. Вызывает меня командир и спрашивает: “Ну что, Рубак, сделал бомбу?” Сделал, я говорю, только испытать не успел. Командир очень сильно удивился. “Я, можно сказать, пошутил, — говорит он. — У меня такая привычка: когда туго, шутить. Раз сделал, будем испытывать. Ты, я вижу, тоже юморист”. Метрах в пятидесяти от КП стояла вековая секвойя. Зарыли мы под нее бомбу. Человек десять интересующихся помогали мне. Я командиру говорю, пусть, мол, они все отойдут метров на тридцать, в траншею залягут. Он смеется. А я волнуюсь, вдруг она вообще не взорвется. Не стали они далеко отходить, а так, залегли невдалеке. Я вставил шнур, поджег его и отбежал куда подальше. Залег, руками голову прикрыл. Время идет, а бомба моя молчит. Я прикинул — по всем срокам должна уже была взорваться, но лежу дальше. Командир же мой оскорбительно встал во весь рост и шутки отпускать начал. В этот момент и долбануло. В общем, КП как корова языком слизала. Двоих убило, а командира мы потом нашли. Его контузило только слегка. А как из окружения мы вышли, командир по команде донесение про мою бомбу пустил. Через год мне присвоили звание бакалавра химических наук. Слышь, Серый? Спишь, что ли?
— Да какое там спишь, — ответил Серый. — Хорошо тебе, Корень, ты хоть рассказы сочинять можешь. Тебе здесь даже полезно. Думай, сколько хочешь. Думать не воспрещается. А я? Мне что делать? Слушай, Корень, может, ты бомбу сделаешь? Подорвем все к чертовой матери.
— А какой смысл? — спросил Корень.
— Смысла никакого нет. Смысла вообще ни в чем нет. — Немного помолчав, Серый продолжал: — Страшно мне. У меня воспаление какое-то в мозгу. Понимаешь, Корень, я не могу сосредоточиться на определенной мысли. Я чувствую, как во мне кто-то сидит и как кнутом гонит мысли, то одну, то другую, будто перебирает их, будто ищет самую главную, но найти не может. Он страшен, этот кто-то. Мне кажется, он и подбрасывает мне то одну, то другую мысль. Да и не один он. Двое их, понимаешь, Корень, двое. Сидят и четками перебирают, посмеиваются. Один злой такой, а второй добренький. Страшен он, этот добренький. Он все врет и врет, как будто помочь хочет. То этим обнадежит, то тем. А сам, это я точно знаю, не верит ни одному своему слову. И перед злым все за меня заступается, вроде помочь хочет. Как будто он против того. Но самое отвратительное, что он знает, что я про него все понимаю, и при этом продолжает врать. Мне недавно мысль смешная в голову пришла. Вот сон — фантазия, пьеса, можно сказать. А сценарий есть у него? Я думаю, есть. Я думаю, что самый неимоверно глупый и неестественный сон заранее запрограммирован. Да, о чем это я? Понимаешь, врет он мне и не стесняется, не боится, что я знаю. Уверен, что я ему ничего не скажу, не упрекну. А мне стыдно за него и неудобно. Я с детства не могу человека поставить в неудобное положение. Боже, что я говорю. Видишь, Корень, не выдержу я, наверное. Корень, слышь?
Корень не отвечал — опять уснул. Но долго спать ему не пришлось. Заскрипела дверь санитарного шлюза.
— Вот тебе и коридорный. Легок на помине, — сказал Серый.
— Да нет, кажется, не он, — возразил вновь проснувшийся Корень и добавил про себя: “Не один он”.
Послышался нарастающий топот и еще какое-то странное шуршание, как будто волоком тащили что-то. Раздались голоса.
— К восьмому блоку тащите, — голос коридорного.
— Да нет, не к восьмому, а к восемнадцатому, — возразил незнакомый голос.
— Ты меня еще учить будешь, ублюдок? — заорал коридорный.
— Давай к восьмому, вишь, как орет, — сказал еще один незнакомый голос. — Ему виднее. Наше дело маленькое.
Дверь открылась. Двое санитаров втащили в блок какого-то пьяного.
— Вот вам вместо Бычка, — сказал коридорный. — Свято место пусто не бывает.
Новичок шатался из стороны в сторону. Был он с виду совершенно невменяем, но брюки ни на секунду не отпускал. Его посадили на свободную кушетку. Санитары вышли, а коридорный чуть задержался и сообщил:
— Звать его Карликом, — и хлопнул дверью.
Корень слез с кушетки и подхватил Карлика, когда тот уже собирался свалиться на пол.
— Эй, вы там, нельзя ли потише?! — взмолился проснувшийся Хлыщ. Он протер глаза. — Ба, в нашем полку прибыло. Откуда же такая прелесть?
— Не знаю, что и сказать. Вряд ли это как-то связано с Бычком, — сказал Корень. — Ладно, давайте спать. Завтра разберемся.
Дикари разошлись по кушеткам. Один Корень задержался.
— Вот тебе и Карлик, — сказал он, глядя на свисавшие с кушетки ноги.
* * *
Вначале появился запах и какое-то странное скворчание. Было в этом что-то очень знакомое, но он не решался открыть глаза. Ему казалось, что он лежит в зоне повышенной вулканической деятельности где-то в долине гейзеров. Чмок, чмок, плюх. Планета Скворчалья — подумал он. — Нужно протянуть манипулятор и взять пробу грунта. Вот она, теплая планета, вполне приспособленная к рождению жизни. Такой бульон нужно подержать при нормальных условиях несколько миллиардов лет, и тогда в нем что-нибудь закопошится амебообразное. Кто-то сказал женским голосом:
— А будет он с лучком?
Варгин подумал: “Говорящая амеба. Как быстро летит время”.
— Не знаю, как он, а я буду, — ответил мужской голос.
— Ты-то будешь, прорва. Пойди посмотри, спит он еще?
Кто-то зашел в комнату. Постоял немного над ним и сказал:
— Проснулся.
Варгин открыл глаза и увидел старика Гриола. Тот хитро смотрел на Варгина.
— Яичница с лучком. Не желаете? — спросил Гриол.
— Здравствуйте, — сказал ничего не понимающий Варгин. — Яичницу желаю.
— Ну, так вставайте, и прошу на кухню, — пригласил Гриол. Увидев, что Варгин колеблется, повторил приглашение: — Вставайте, вставайте.
Гриол вышел. Варгин осмотрелся. Он лежал в небольшой уютной комнате. Уют создавали два книжных шкафа, правда, наполовину пустых, и небольшой письменный стол. Он попытался вспомнить, как попал сюда, но ничего не выходило. Вернее, кое-что он вспомнил. Вспомнил, как шел по удивительно красивому ночному городу. Вспомнил тень с объявлениями. Вспомнил автомобиль с каким-то растяпой за рулем. Потом удар. Он потрогал бедро и вскрикнул от боли. Кроме боли, он ощутил голод. Варгин попытался встать. Это у него получилось. Все работало, кроме правой ноги. Он не без труда надел брюки и свитер, аккуратно повешенные на спинке стула. Хромая, дошел до кухни, которую сразу же узнал.
— Здравствуйте, — сказал он хозяйке.
Та раскладывала яичницу.
— Здрасьте, мы так и думали, что сегодня позавтракаете с нами.
— Сегодня? — удивился Варгин.
— Ну да, сегодня. Вы же сегодня первый раз спокойно спали. А то ходите как чумной по квартире и цифры какие-то бормочете. Ну, идите умывайтесь.
Взглянув на себя в зеркало, Варгин установил, что, во-первых, прошло по крайней мере несколько дней с того незабываемого вечера, а во-вторых, что у него не все в порядке с головой. Голова у него была забинтована.
Он вернулся на кухню. Хозяйка достала графин квасу и разлила по стаканам. Гриол засуетился, пытаясь скрыть свою радость.
— Может, вам нельзя? — спросила хозяйка, показывая на квас.
— Нет, ничего. Как раз очень хорошо, — ответил Варгин.
Мужчины выпили и приступили к трапезе. Было видно, что хозяева имеют к Варгину много вопросов, но стесняются начать. В основном, правда, это касалось хозяйки. Гриол же сразу увлекся яичницей. Ел он, громко чавкая и помогая себе руками. Несколько волосков, которые он тщательно зачесывал на лысину, периодически спадали на ухо. Вскоре вся его лысина блестела от жира.
— Выходит, давно я у вас в гостях?
— Три дня, как пришли, — ответила хозяйка.
— Пришел? — удивленно переспросил Варгин.
— Вот именно, сами пришли. Как это у вас получилось? Сама не понимаю. Я-то спала, — начала говорить хозяйка, но ее перебил Гриол.
— Вот именно, что спала. А я не спал.
— Да, ты, конечно, лунатик. Назюзюкаешься с утра, спишь день, а после, конечно… — перебила та и пожаловалась: — Прямо не знаю, что с ним ночью делать. Радио свое дурацкое включит и слушает ночи напролет.
Гриол укоризненно посмотрел на жену. Она махнула на него рукой.
— Ну, расскажи, расскажи.
— Сижу, последние известия слушаю. Как раз полчетвертого ночи. Еще насчет стихийного бедствия на Земле передали. В Сибири у вас там вулкан прорвало. А отчего? Вроде, говорят, от бурения лазерным буром. Много жертв, говорят. Положение усугубляется необычайно сильной зимней засухой. Я еще удивился: какая такая засуха зимой может быть? Вначале я слышал, как собака завизжала. А может, и не собака, а машина тормознула.
Гриол хитро посмотрел на Варгина и продолжал:
— Прошло минут пять, известия кончились. Музыку включили. Я уже начал другую станцию искать. Слышу, в дверь вроде скребется кто-то. Ну, думаю, надо пойти посмотреть. Взял я на всякий случай скалку и пошел дверь открывать…
— Да уж не ври, старый, — перебила его жена. — Прибежал ко мне, разбудил, говорит, пойди посмотри, там пришел кто-то. Я и пошла открывать. Открыла дверь, а там вы — чумной какой-то. Голова в крови, глаза в одну точку смотрят. Рану я промыла, голова целая. Видно, об дерево. Дерево не камень, живое. Мы не знаем, что и думать: “Скорую”, может, вызвать или сообщить куда. Решили, пускай оклемается, а там посмотрим. Ну, и то сказать, — начала она оправдываться, — сообщишь, так по судам затаскают, а в больнице до смерти залечат. Или надо было куда сообщить?
— Нет, ни в коем случае. Очень вы все правильно сделали. Ничего ведь страшного не произошло, — успокоил хозяйку Варгин. — Большое вам спасибо.
Он почувствовал, как у него закружилась голова. Хозяйка, заметив, что Варгину стало не по себе, помогла ему дойти до постели. Варгин сел на кровать и обхватил голову руками. Посмотрел на хозяйку, которая ждала объяснений.
— Понимаете, я под машину чуть не попал. Задумался и не заметил машину.
— Вы полежите, — сказала она. — Это комната сына. Тоже неизвестно, где нелегкая носит. Не дай бог, под машину попал. — Она постучала о деревянный косяк двери. — Вот ведь паршивец, сбил человека и уехал. Хорошо еще, не насмерть. Ладно, отдыхайте. Пойду на кухню, что-то Гриол притих: наверное, квас пьет. — Она вышла.
Голова перестала кружиться. Варгин встал, подошел к столу и прошептал: “Инструмент отличный — однотумбовый с дерматиновым верхом. Наверное, великолепно настроен, — он сел за стол. — Нет, настроен не очень-то, низковато”.
К Варгину вернулось рабочее настроение, и он вспомнил о пакете. Пакет, надо полагать, сперли. Бред какой-то. Человека чуть насмерть не задавили ради абстрактной математической статьи. Интеллектуалы с большой дороги. Видно, у них наука в большом почете.
Землянин вышел на улицу. Стояло прекрасное осеннее утро. По воздуху плыли легкие серебряные паутинки. За три дня, как это и должно быть осенью, многое изменилось. На газонах и обочине дороги образовались целые сугробы из листьев. “Лучше быть живым, чем мертвым”, — вспомнил Варгин любимую поговорку двукрылов. На всякий случай он осмотрел место происшествия. Никаких следов не осталось. Он вспомнил, что обещал позвонить Кэтрин, и захромал к телефону-автомату.
Воспоминание о Кэтрин Гвалта согрело его. Несмотря на все ее идейные выверты, которые Варгин не мог прочувствовать, что-то в ней заинтересовало его. Он попытался понять, что же это было, но не смог — все заслонили внешние факторы. По справочному телефону ему самым банальным образом дали номер Кэтрин Гвалта. Его это даже разозлило. Слишком легко, подозрительно легко ему удавалось выходить на сестру преступника. И это несмотря на то, что сам он всячески этому препятствовал. Ведь вначале он ее и видеть не хотел, а потом даже телефон потерял.
Он набрал номер и услышал знакомый голос:
— Алло.
— Доброе утро, Жаркомба. Кстати, почему не на работе? — с наигранным весельем спросил Варгин.
— Здравствуйте. С кем имею честь? — сухо ответила Кэтрин.
— Это я, Игорь. Игорь Варгин.
— А, так вы надеялись, что я на работе? Вам не повезло — сегодня воскресенье, — продолжала она в том же стиле.
Варгину показалось, что Кэтрин намеренно говорит с ним сухо.
— Кэтрин, ты можешь говорить нормально? — взмолился он.
— Слушайте, Варгин, или как вас там. Мне очень некогда. Если у вас есть какое-либо дело, говорите быстро. Нет — кончаем разговор.
— Послушай, не злись. Я не мог раньше позвонить. Я очень соскучился…
— Значит, дел никаких нет? — спросили неизменившимся голосом.
— Ну какие дела? Я просто звоню…
— Что, дела кончились? Все выяснили, можно улетать. Счастливого пути, — на том конце положили трубку.
— Вот уж не везет, так не везет, — подумал Варгин и решил еще раз испробовать судьбу. Он опять набрал номер справочной и попросил:
— Будьте добры сообщить мне адрес института Продвинутых Исследований.
После минутного молчания ответили:
— Институт упразднен.
— Спасибо, — поблагодарил Варгин, который ничего другого не ожидал.
Видеть никого не хотелось. Он решил вернуться в отель, но, не попрощавшись с Гриолами, уйти не мог. Оказалось, что Гриолы даже не заметили его отсутствия. По всему было видно, что между ними шла оживленная беседа.
— Чтоб тебя кондрашка хватил, паразит кухонный, хоть бы отравился этой заразой, — говорила хозяйка, с ожесточением выкручивая белье. — Тебе ж налили как человеку, а тебе все мало…
— Ты хоть бы при людях не того… — просил Гриол. — Чего про нас на Земле скажут?
— Пусть и говорят, как есть. Пропил ты все. И сына, и честь, и добро все пропил. Дома ни копейки, а ты каждый день бутылку выпиваешь. А мне — экономь. Люди порядочные в прачечную белье сдают, а не дома корежатся…
— А далеко ли прачечная? — спросил Варгин.
— Да если бы далеко, не так обидно. Тут она. Квартал пройдешь, пожалуйста, фабрика-прачечная.
— А номер не помните случайно? — спросил Варгин.
— Чего ж не помню, помню. В магазин каждый день мимо хожу. Фабрика-прачечная номер сто пятьдесят три.
— Сто пятьдесят три? — переспросил Варгин.
— Ну да, — подтвердила хозяйка. В голосе ее послышалось недоумение.
— Раз есть сто пятьдесят третья прачечная, значит, и сто сорок седьмая есть, — рассуждал Варгин вслух. Он еще несколько раз повторил эту мысль.
— Эй, старый! — позвала хозяйка. — Пойди посмотри на землянина. Что-то он опять как чумной цифры повторять начал. Ох, зря мы “скорую” не вызвали. Все ты, бегемот облезлый.
— Тут они стоят, нормальные, — сказал старик, выйдя в коридор. — Вам зачем сто сорок седьмая? — Глаза Гриола алчно заблестели. Он поманил землянина в комнату.
— Дело у меня там одно, — ответил Варгин и полез в карман.
— Я могу устроить. У меня там своя лапа есть, — сказал Гриол, принимая аванс.
— Лапа?
— Человек там знакомый работает, — разъяснил Гриол.
— Какой человек?
Гриол замолчал. Варгин достал еще несколько монет и повторил вопрос.
— Большой любитель литературы. Я с ним на книжной почве сошелся. Хорошо платит, не торгуется. И толк в книгах знает. Всегда списочек посмотрит внимательно-внимательно, выбирает. А у меня не выбирает. Все берет, что ни принесу. Говорит: “Вкус хороший у твоего сына. Не в тебя ли он? Я ему уже полшкафа продал, — подморгнул Гриол.
— Познакомьте меня с этим человеком, — попросил Варгин.
Старик замялся. Но Варгин больше не мог потворствовать низменным инстинктам Гриола. Деньги наличные кончились. Заметив, что Варгин больше платить не собирается, старик сказал:
— Ладно, из уважения к вам. Я же что? Мне ваших денег не надо. — Гриол еще раз на всякий случай посмотрел на руки землянина. Те не двигались. Тогда он продолжил: — Вы могли бы подумать, что я из-за денег. Чушь. Деньги ваши брал, чтоб вас не обидеть. Не нуждаюсь я в ваших подачках. Не ради себя — ради семьи брал. Вы думаете, я за чечевичную похлебку все продать могу? Да? — При последних словах он нахохлился, выпятил живот и смешно задрал голову вверх. От этого резкого движения чуб его слез за ухо. — Да я вам скажу запросто. За так. Вы ж мне теперь как сын родной. — Гриол зажмурил глаза и выдавил слезу.
Варгину стало неудобно, что он так обидел старика.
— Ладно, человека этого я вам покажу, только не сегодня. Сегодня он не придет. Вот завтра — понедельник. По понедельникам он бывает на точке.
— Где? — переспросил Варгин.
— А не важно где. Вместе пойдем. Вы не сомневайтесь. Я вам даже как звать его скажу. Унитер его звать.
— Где он живет? — спросил Варгин.
— Вот это неизвестно. Замкнутый он очень. Ничего не говорит. Сколько я его знаю, — а годика два, пожалуй, будет, — ничего про себя не рассказывает. Только обхаживает меня. Пил со мной даже. И служебную карточку показывал, чтоб я его не боялся. А больше ничего не говорит.
— Когда же завтра пойдем? — спросил Варгин.
— Днем пойдем, часика в три. Он днем всегда бывает, — ответил Гриол, поправляя непокорный чуб.
Варгин решил, что пора и честь знать. Он пошел в ванную попрощаться с хозяйкой.
— Спасибо вам за все. Я пойду, — сказал Варгин.
— Да оставайтесь, поживите. Вам и нельзя еще. Вы что же, думаете, само пройдет? Не пройдет. Я же вам травку особую заваривала. От нее мертвый встает.
— Вот как? — Варгин прислушался к себе. — У меня в отеле таблетки есть.
— Таблетки? — возмущенно повторила хозяйка и посмотрела на него как на обреченного. — Такой молодой, а таблетки. Да от таблеток весь вред и происходит. От них даже и хуже может быть. Знаете, что я вам скажу? Детей-то у вас, наверно, нету.
Варгин подтвердил.
— Вот, так и не будет. От таблеток и не будет. Вон у соседки кошка таблеток от насморка наглоталась, так третью весну не котится.
— Я все-таки не кошка, — улыбнулся Варгин. — Большое спасибо. Пойду. Да я завтра ведь зайду.
— Куда ж вы пойдете в таком виде? — спросила хозяйка. — Давайте я вам хоть бинт сниму с головы. В таком виде по городу идти нельзя.
Она сняла бинт, промыла рану и приладила к виску небольшой квадратик пластыря.
— Так-то лучше. Возьмите, — она протянула флакончик с какой-то мутной жидкостью, — промоете пару раз и заживет.
Он поблагодарил ее, попрощался и вышел.
Когда Варгин брал ключи у портье, тот сообщил ему, что для него есть почта и что горничная отнесла ее в номер, чтобы здесь она глаза не мозолила. В номере Варгин ожидал увидеть по крайней мере следы погрома или чего-нибудь в этом роде. Но в комнате все было по-прежнему. Он осмотрел свои вещи. Все было в порядке. Такое впечатление, что всем наплевать на меня, подумал Варгин. Он подошел к окну. Перед ним лежал огромный город, охваченный осенней лихорадкой. Непонятно, зачем здесь осень? Для чего это время года, если нет серых дождливых дней, если все и вся распирает от жизни, как будто здесь не бывает зимы?
Зазвонил телефон. “Все-таки я кому-то нужен”. Он снял трубку.
— Алло, Варгин слушает.
— Наконец-то, — сказали знакомым голосом. — Где вы пропали?
Варгин промолчал.
— Это Альфред Глоб, — представились в трубке.
— Рад слышать, — сказал Варгин.
— Нет, это я рад. Где же это вы пропали, турист мой дражайший?
Варгин опять промолчал.
— Не хотите говорить, — сказал министр. — Нельзя же так внезапно исчезать. Мы вам такую турпоездку спланировали. Вы получили билеты?
— Да, вот на столе лежат, — сказал Варгин, рассматривая казенный конверт со штемпелем Министерства по туризму.
— Можете их выбросить, все сроки вышли.
— Тут два конверта, — сказал Варгин, разглядывая второй конверт, увенчанный тем же штемпелем.
— Ах, я и забыл, — притворно воскликнул Глоб. — Действительно, должно быть два конверта. В одном из них билет на последний рейс.
— Какой рейс?
— На Землю, естественно. Я же вам говорил насчет изменений в расписании. Кое-как утрясли это дело. Некоторые отчаянные головы хотели вообще отменить все рейсы. Но я отстоял. Вы счастливчик, — в трубке захихикали.
Варгин положил трубку на стол и распечатал один из конвертов. В нем действительно оказался билет на рейс “Санаторий-Земля”. Звездолет отходил 11 октября в 19.00 местного времени. Варгин взял трубку:
— Но ведь рейс во вторник.
— Да, — подтвердил Глоб.
— Для меня это слишком рано, — сказал Варгин.
— Вы не поняли. Этот рейс будет последним… — министр сделал паузу и добавил: — в этом году.
— Но я…
— Ничего не успели посмотреть? — перебил Глоб. — Во-первых, сами виноваты. Во-вторых, все посмотреть невозможно. Но ведь вам не это надо, — то ли утверждая, то ли спрашивая, сказал Глоб. — Вам же подавай сущность вещей, — насмешливо продолжал Глоб. — А кто ее знает, эту самую сущность? Тут годами работаешь, можно сказать, у кормила власти, и то понять ничего не можешь. — Глоб засмеялся.
— У вас хорошее настроение, — заметил Варгин.
— Мистер Варгин, — голос Глоба резко изменился, — очевидно, вы намеков не понимаете. Должен вам заявить, что после вторника я не смогу гарантировать вашу безопасность.
Министр говорил жестко, словно отдавал приказы. Варгин вспомнил, как резко изменился Альферд Глоб, когда на ужине появился Феликс Жижин. Что-то похожее произошло и сейчас.
— А до этого могли гарантировать? — спросил Варгин.
— Ладно, мистер Варгин, — размышлял вслух министр. — Давайте встретимся и поговорим.
— Собственно, о чем?
— Ну, о Гвалте, например.
Варгин промолчал. Министр повторил предложение.
— Хорошо, я согласен, — ответил землянин.
— Будьте у себя. Я заеду за вами, — сказал Глоб и положил трубку.
— Есть! — Варгин щелкнул каблуками и взвыл от резкой боли в ноге.
“Чистый воздух и правдивая информация, великолепный рацион и древние памятники. Быстро, дешево, удобно”, — прочел Варгин, развернув второй конверт. Он цыкнул зубом. Можно было хорошо отдохнуть вместо того, чтобы по ночному городу шататься да под машины прыгать. Он читал дальше: “Всего за три дня вы можете посетить: Замок Бешеной Тройки, построенной в готическом стиле (провинция Гамза-Норда), Чистые Болота с чудодейственной лечебной грязью (провинция Жабжда), знаменитый тоннель Алмазный Тупичок в Бакланных Горах и, наконец, газированный родник Монт-Ориоль (провинция Орэнж Филд)”. “Знакомые названия, — подумал Варгин. Он вспомнил долговязого Фарбера. — Мне бы сейчас на грязи, а потом к Фарберу на сеновалы, — Варгин мечтательно закатил глаза. — Надо бы хоть слайдов купить. Вернусь в институт, ребята спросят: “Ну, как там, на Санатории?” А я им слайды покажу, лекцию прочту. Представляете, скажу, минеральный источник с газированной водой, Монт-Ориоль называется. Вот такая вода, только в нос бьет”.
В номер постучали. В комнате возник собственной персоной личный шофер министра. Он был очень любезен. Заметив, что Варгин не совсем здоров, шел помедленнее и даже открыл дверцу машины, когда они спустились вниз. Варгин сел на сиденье рядом с министром.
— Где это вас угораздило? — спросил Альфред Глоб. Министр снова был компанейским парнем. — Молчите?
— А зря, я бы многое мог прояснить, — не дождавшись ответа, сказал министр и положил руку на плечо водителя: — Трогай…
— Мистер Варгин, к чему играть в прятки? Конечно, мы понимаем, что вы не турист. Что же мы, простаки тут, на Санатории? Лет пять с Земли никого не было. Вдруг гибнет Ремо Гвалта и пожалуйста — как это вы там писали в заявлении? — “С целью ознакомления и отдыха”, Игорь Михайлович Варгин. Мы и подумали, пусть себе знакомится и отдыхает, не шпион же он какой. Все-таки дружественная планета. Думали, он придет к нам да и спросит, “что такое за Ремо Гвалта”, чего мы тут переполошились. Не стал он спрашивать. Следствие затеял. Теперь вот ковыляет. Хорошо еще, хоть жив. Мы ему: вот вам билетик, поезжайте от греха подальше. А он нам: не могу, много невыясненного осталось. Ну, вопросов много, так приди, спроси. Покажем, объясним. Ведь сколько дел-то наделали за пять дней!
— За два, — уточнил Варгин.
— Вам виднее, — согласился Глоб. — У нас своих проблем по горло, так вы еще тут. Вы думаете, легко жизнь перестраивать на новый лад? Ох, какие есть враги у нас!
— А вы мне, помнится, на ужине совсем другое про недовольных говорили, — возразил Варгин.
— Виноват, виноват. Да ведь не портить же праздник. Я надеялся с вами в турне отправиться. Там бы и поговорили. Ну да что вспоминать. У вас в работе тоже промахи бывают, — министр подмигнул и опять стал серьезным. — Представьте себе крупного промышленника, ну, например, по химической части. Стоят его заводы и комбинаты на реках и озерах. Очень важную продукцию выпускают, а отходы в эти самые реки и озера спускают. Мы к нему приходим и говорим: вот тебе указ правительства — девять фабрик из десяти закрыть. Что же он, в восторг придет? Совсем наоборот. Виду он не подаст, но злобу свою затаит. И какую-нибудь гадость придумает. Открыто против общественного мнения ему слабо, а вот через мелких людишек — с удовольствием. Но мелкие людишки — это же мелкие интересы, и заметьте, у каждого свои. Единства-то и нет в них. Более того, в агонии кусать друг друга начинают. Собственно, вы попали на Санаторий именно в такой период — период агонии всех врагов нетривиального прогресса. Конечно, их единицы. Но каждый десятерых стоит.
— А нельзя ли более конкретно? — попросил Варгин.
— Куда уж конкретнее. Вы сами и стали их жертвой. Они вас приняли за нашего агента. Вот ведь в чем ирония мизансцены состоит. Да, да, — заметив удивление Варгина, продолжал Глоб. — Собственно, мы вам даже благодарны, поскольку вы для пользы дела по ночам шатались. Представляете себе, появляется неизвестная личность с добропорядочной Земли и начинает интересоваться сестрой самого Ремо Гвалты — опаснейшего мафиози, главаря целой банды, купленной на деньги промышленных воротил.
Варгин захохотал. Министр в недоумении ждал, что за этим последует. Варгин потер рукой висок и проговорил сквозь смех:
— Мне тяжело смеяться… Как это вы сказали? Опаснейший мафиози, главарь?.. И все это — Ремо Гвалта? Ремо Гвалта — с крупнокалиберным пулеметом! — Варгин никак не мог утихомириться. — Да он, кроме логарифмической линейки, в руках-то ничего страшнее не держал…
Машина остановилась. Они приехали во двор какого-то странного заведения, окруженного высоким забором, выстроенным из железобетонных плит. На огороженной территории стояло несколько строений. Министр сказал:
— Все-таки я не смог отказать себе в удовольствии устроить вам небольшую экскурсию. Это все, — он показал рукой вокруг, — называется Изолятор.
Мимо них проехал электрокар, груженный ночными горшками.
— Пройдемте в демонстрационный павильон, — пригласил министр.
Они прошли к павильону, рядом с которым стоял киоск под названием “Кассы”. На закрытом окошечке кассы болтался листок бумаги, приклеенный испачканной полоской пластыря. Варгин прочел: “Санитарный день”.
— Не везет нам, — обратился он к министру.
— Ничего, не отчаивайтесь на достигнутом, — усмехнулся чему-то своему Альферд Глоб и пригласил Варгина внутрь. Пройдя небольшой предбанничек, они попали в длинный коридор. Свет в коридор падал справа из небольших окон, расположенных у потолка. В павильоне пахло зоологическим музеем. Они подошли к вольеру, зарешеченному чугунными прутьями. Вначале Варгин никак не мог разглядеть, что же там в полутьме копошится. Когда же разглядел, его отшатнуло. При этом он слегка толкнул министра.
— Простите, — сказал Варгин.
— Ничего, ничего, — успокоил его Альферд Глоб.
Варгин снова приблизился к вольеру и сказал:
— Это же человек…
— Да, отдыхающий, — подтвердил Глоб.
Отдыхающий заметил посетителей, подполз к решетке, обхватил прутья и тоскливо посмотрел на Варгина. Потом он отпустил прутья, резко рванул на груди полуоборванную рубаху и взвыл. Было в нем какое-то физиологическое несоответствие, но не это было главной отталкивающей чертой. Старик, а таким он выглядел, смотрел наивным детским взором.
— Осторожнее, — предупредил Глоб, — может плюнуть.
Они подошли к следующему вольеру. Теперь Варгин заметил, что у каждого вольера имеется поясняющая табличка. Он прочел: “Шаршавинские девки. Найдены в отрогах западной Шаршавы. Собственность Санаториум Изолятор. = 2115”. За вольером что-то икало и скреблось. Там находились три существа, из которых можно было бы составить одну полноценную женщину.
— Что это? — нервно спросил Варгин.
Его слова, сказанные слишком громко, странным образом подействовали на обитателей вольеров. Существа забеспокоились. Постепенно беспокойство передавалось всему павильону. Началось всеобщее заунывное рыдание.
— Пойдемте быстрее, — предложил Глоб. — Сейчас такой гвалт начнется.
К удивлению Варгина, министр подтолкнул его вперед. Им пришлось пройти мимо всех вольеров. Вокруг поднялся дикий рев, в котором слышалось хихиканье, карканье и еще многое другое. Варгин шел прямо, стараясь не глядеть на решетки.
— Вы спрашиваете, что это? — сказал Глоб, когда они вышли на улицу. — Это жертвы, жертвы технологического прогресса. Все эти существа привезены из промышленно развитых районов. Генетическое отравление. Слава богу, сейчас с этим покончено.
— Да, но зачем из них устраивают зрелище? — спросил подавленный увиденным Варгин.
— Это, пардон, не зрелище, это воспитание масс.
Они молча сели в машину. Водитель вопросительно посмотрел на шефа. Тот сказал:
— В отель.
— Такие люди, как Гвалта, хотели бы вернуть весь этот кошмар, — сказал министр, — превратить весь Санаторий в Изолятор. Какая логарифмическая линейка?! Плевал он на вашу линейку. Нет, может быть, в молодости он чем-то таким и увлекался. Даже очень может быть. Представляете, математик, вундеркинд, совершенно оторванный от жизни индивидуалист сталкивается с некоторыми перегибами. Не разобравшись, хватается за любое антиправительственное течение. Этакий интеллигент, обезумевший от ужасов нетривиального прогресса. Такой столько дров наломать может, что ни одному лавочнику не снилось. Посудите сами, талантливый ученый, заслуживший уже некоторый авторитет, вдруг все бросает и идет в прачечную.
— Так вы же сами сворачиваете научные исследования, — вяло возразил Варгин.
— Чепуха. Мы разогнали бездельников, которые игрались в науку. Их же подавляющее число. Надеюсь, это для вас не секрет? К чему нам тысячи институтов с наукообразной тематикой? Закрыть. Истинный талант пробьет себе дорогу. Для таких у нас все возможности есть. Другое дело, что толковых ученых не так-то много. Варгин, Варгин, я ведь не шутил насчет мафии. Этого Гвалту мы только осенью и раскрыли. Собрались брать. Но он, видно, что-то заподозрил и сбежал в самый последний момент. Да, его преследовали, но не настигли. К счастью, сам богу душу отдал. Ведь отдал? — спросил министр.
Варгин кивнул головой.
— Погиб Гвалта. Но остались его бумаги, списки, явки. Мафия в панике. Тут являетесь вы и начинаете искать какие-то документы, касающиеся Ремо Гвалты. Вы и не подозреваете, какая угроза нависла над вами. Вы находите эти бумаги. Они совершают на вас нападение…
— Да какие это бумаги, рукопись научной статьи, смешно даже, — перебил Варгин.
— Но они-то не знали этого!
— Они не знали, а вы откуда узнали? — спросил Варгин. — Вообще, кто вы такой, Альферд Глоб? По-моему, вы такой же министр от туризма, как я турист.
Министр попросил водителя остановиться и пригласил Варгина прогуляться.
— Вы правы. Туризм для меня хобби. Об остальном можете догадаться сами, — признался Альферд Глоб и продолжал: — Наши люди взяли их сразу после нападения на вас. Погоня длилась всего несколько минут. Но когда наши вернулись за потерпевшим, вас и след простыл. Куда вы исчезли, Варгин?
Варгин промолчал.
— Не хотите говорить, ну и не надо. Все это уже не важно. Важно другое. В бумагах действительно не оказалось никаких тайн. Значит, охота продолжается. И в этой охоте вы скорее дичь, чем охотник.
— Намек понял, — сказал Варгин. — Хорошо, а зачем вы положение на Земле извращаете?
— Ну, это совсем смешная история, — Глоб улыбнулся. — Лет десять назад какой-то идиот показал по телевидению земной фильм. Фильм был научно-фантастический. Причем очень древний. И вот два часа подряд на экране — различные ужасы: ржавые лужи, какие-то уроды оборванные, дети больные. Тоска смертельная. Фильм показали, а что он фантастический, объявить забыли. Так вы знаете, какая буря в народе поднялась? Энтузиазм масс. “Все на охрану окружающей среды!” Вот какие лозунги. Как-то жаль стало народ разубеждать, расстраивать. Ну а дальше — больше. Пришлось Правительству поддержать эту кампанию. Ложь, так сказать, по имя блага и процветания. Временная мера, успокоил министр.
Варгин устал и физически, и морально. Ему хотелось побыстрее очутиться в своем номере, выпить таблетку и полежать на диване. Быстрее всего это желание можно было исполнить с помощью министра и его автомобиля. Но министр ему явно наскучил. Наскучил своей навязчивой правдивостью. Варгин остановился и сказал:
— Могу ли я ознакомиться с содержимым пакета?
— Конечно, я пришлю вам в отель. Читайте на здоровье, — сказал Альферд Глоб.
— Спасибо за экскурсию и интересные комментарии. Я вам очень признателен, — поблагодарил Варгин и добавил: — Не смею вас больше задерживать.
— Ну-ну, — сказал министр и предложил: — Я могу вас подбросить к отелю.
— Не стоит. Пройдусь. Сегодня такой редкий день.
Варгин резко повернулся и пошел прочь, стараясь не хромать. Пройдя несколько кварталов, он остановил такси. Портье встретил его с видом, полным почтения.
Они перебросились несколькими ничего не значащими фразами. В конце Варгин обратился к портье:
— Любезный, не сочтите за труд сообщить приметы человека, который сверлит взглядом мою спину вот уже несколько минут кряду.
Портье с видом заговорщика сообщил:
— Рост средний, волосы длинные. Глаза красивые, но грустные. Особые приметы: ждет вас, можно сказать, с утра.
* * *
— Совсем плохо ему, — сказал Корень, подставляя спину под очередной тюк.
Хлыщ, который подавал тюки, остановился на мгновение и посмотрел на Карлика.
— Может, поговорить с ним? — спросил Хлыщ. Он водрузил на спину Корня огромный тюк и слегка его подтолкнул. Подошел Желудь.
— Эй, Желудь, что с Карликом делать будем? Видишь, какой он расстроенный? — спросил Хлыщ.
Желудь внимательно осмотрел Карлика и глубокомысленно сказал:
— Бедный не тот, кто мало получает, а тот, кто много тратит.
Хлыщ махнул рукой и положил на него тюк побольше. Послышалось монотонное зудение. Приближался Серый.
— Таскаешь, таскаешь. А чего таскаешь, куда таскаешь? Зачем таскаешь? Для кого таскаешь? Почем таскаешь? Нудовитая река впадает в нудовитый океан, который переходит в нудовитый пролив, который впадает в нудовитое море, из которого вытекает нудовитая река. Нудовитая река впадает… — Подойдя к Хлыщу, он спросил: — Почему мы всегда что-нибудь таскаем, туда-сюда, туда-сюда? Нет бы, построить что-нибудь. Построить, а потом разрушить. Или лес валить, я люблю лес валить. Вжик, вжик, вжик… Пилкой, как смычком. А сосна звенит, поет!.. Соната леса называется. Давай пилить. Вжик — я на себя потянул. А ты — на себя. Ну, давай, Хлыщ, я ж не могу вперед пилу толкать.
— Ну, вжик, — нехотя сказал Хлыщ.
— О, хорошо пошла, — обрадовался Серый. — Вжик.
— Вжик.
— Вжик, — потянул Серый и добавил: — Ты тоже помогай, и не гни пилу, не гни, зараза.
— Вжик.
— Вжик.
— Вжик.
— Вжик.
— Вжик.
— Вжик.
— Па-а-аберегись! — крикнул Хлыщ. Они разбежались и попадали на тюки. Потом подняли головы, посмотрели друг на друга и расхохотались. На хохот прибежал Корень.
— Эй, вы чего? — Корень, испуганный их горьким весельем, бросился к Серому и начал трясти его за плечи. Вся эта нелепая сцена вдруг сама собой прекратилась. Дикари замолчали. Серый посмотрел на Карлика и спросил:
— Этот Карлик хоть слово скажет или нет?
— Ты себя-то вспомни. Как попал сюда, еще хуже был, — сказал Корень.
— Не помню, давно это было, — возразил Серый. — Может, он и не подсадной.
— Да, на подсадного не похож, — подтвердил Хлыщ. — Эй, Карлик, хватит потолок подпирать, иди сюда.
Карлик наконец очнулся и подошел к дикарям.
— Ты кто, Карлик? — спросил Корень.
— Я не Карлик, я Фарбер.
— Фарбер — это хорошо. Ты как попал сюда, Карлик? — спросил Корень.
— У меня двойняшки, жена, ферма…
— Да ты не волнуйся, — успокоил его Корень, — ты по порядку рассказывай.
Карлик-Фарбер молчал.
— Ты извини, что мы на “ты”, у нас тут по-простому. Тебя где взяли? — спросил Корень.
— На вокзале… — глядя куда-то в пустоту, ответил Фарбер.
В сортировочную зашел санитар. Он втащил за шиворот Желудя и толкнул его, так что тот упал.
— Ишь, гад, нашел место, где мочиться, — крикнул санитар.
Дикари подбежали к Желудю и подняли его. Тот безумно вращал глазами, не понимая, за что его так. Он с тоской посмотрел на дикарей и спросил:
— Почему они нас не любят?
— Я вот тебе щас покажу — не любят. Пущай свиньи тебя любят, поросячий фрукт, — санитар грубо выругался и вышел.
— Ну и гад, — сказал Хлыщ, помахав кулаком вслед санитару. — Так бы и дал промеж анализаторов. Слушай, Карлик, ты кончай нам про ферму заливать. Про ферму теперь забудь.
— Да, это точно, — подтвердил Серый, — теперь нам отсюда не вырваться. Приехали, станция конечная, просим покинуть вагоны. Ты нам расскажи все, как было. За что теперь на казенные харчи сажают?
Фарбер закрыл глаза и закачался.
— Это у него от голода, — сказал Корень. — Ты, Карлик, брось голодовку. Еще три дня не поешь, и в одиночку отправят. Все уже пробовано-перепробовано. Ладно, ты посиди, — он усадил Карлика в углу. — А мы сейчас быстро тюки разбросаем.
Дикари опять принялись за работу. Прошло несколько часов, прежде чем в сортировочной появился коридорный. Он приказал прекратить работу и отвел их в блок. Немного погодя им дали пообедать. На этот раз Фарбер не отказался от похлебки. Дикари переглянулись.
— Глянь, оживает, — сказал Хлыщ. — Ишь, как щи рубает, аж за ушами трещит.
Но отказ Фарбера от продолжения голодовки был скорее актом отчаяния. Он доел то, что Хлыщ назвал щами, и сказал:
— Все возвращается на круги своя.
Хлыщ присвистнул. Корень и Серый переглянулись, а Желудь вдруг тоже перестал есть и как-то ревниво посмотрел на Фарбера. Долговязый Фарбер поставил миску на пол и лег на кушетку. Он полежал так и добавил:
— Я тут уже был, — он помолчал еще немного и при гробовом молчании продолжил: — Длина коридора — два “пи эр”, где “эр” равно двумстам сорока метрам. Электромагниты поснимали, образовались ниши, в которых устроили блоки. Ширина блока вдоль коридора — пять метров, значит, всего здесь — не знаю, как это сейчас называется, — примерно шестьсот блоков. Если в каждом человек по пять, получаем три тысячи дикарей. — Теперь он засмеялся. — Три тысячи… Хе… дикарей, — повторял сквозь смех Фарбер. — Это многовато… Хе-хе… на один синх… хе-хе… рофазотрон…
— Сегодня что, день юмора? Первое апреля? — завопил Хлыщ. — Каждый сходит с ума по своей надобности? Заткните ему глотку.
— Подожди, — сказал Корень и подошел к кушетке Фарбера. — Карлик, перестань шуметь, коридорный придет. Скажи толком. Это значит, мы в ускорителе пять лет проторчали?
— Я тут диплом делал, — разъяснил Фарбер.
— Ну, слава богу, физик, — вздохнул Серый. — А я уже начал думать, что фермеров тоже в дикарей записали.
— Да фермер я, — возразил Фарбер, — а физику я давно бросил.
— Опять ничего не понимаю, — заныл Серый.
— Да замолчи ты, а то кабеля поотрываю, — буркнул на него Хлыщ.
Корень укоризненно посмотрел на скрипача и кибернетика. Внутри себя он ощутил давно забытый зуд. Он почувствовал — сейчас должно случиться что-то очень важное. Словно к нему пришла какая-то новая идея. Собственно, она еще не пришла. Именно, она еще не пришла. И если бы он был мальчишкой, он бы просто не заметил, как она постучалась. Какой-нибудь любитель на его месте, может быть, очень сильно разволновался бы. Стал бы столы накрывать, нарзаном угощать, анекдоты рассказывать и вообще всячески завлекать. Но Корень был профессионалом, правда, поневоле безработным. Он не стал суетиться. Он знал, что идея эта никуда не денется, придет и развалится на диване, еще и приставать начнет. Корень вдруг понял, что этот дылда фермер должен сыграть какую-то важную роль в его судьбе, в судьбе его друзей, а может быть, и не только их одних. Он спросил, переходя на “вы”:
— Вы в городе были, потому что уборочная кончилась?
— Приехал обсудить, посоветоваться. Совсем плохой урожай, все пришлось катками заровнять, — ответил Фарбер. — Да я только на прием записался в министерство. Приходите через недельку, говорят. Пришел, приехал. Все мой язык длинный. Зачем я вообще с ним разговаривал, — перескочил Фарбер. — Но и то сказать, не каждый день землянина встречаешь. Эх, мистер Игор, мистер Игор…
Дикари встрепенулись. Серый уже собрался что-то спросить, но Корень махнул ему рукой, чтоб молчал. Фарбер, ничего не понимая, смотрел на них.
— Вы продолжайте, — как можно мягче попросил Корень.
— Я с ним два раза поговорил. На совершенно нейтральную тему. А эти кретины: “Гвалта, Гвалта…” А я не знаю вообще, кто такой Ремо Гвалта…
Корень победно посмотрел на дикарей и сказал:
— Значит, Бычок дошел.
— Подождите, ничего не понимаю…
— Чего ты, Серый, не понимаешь? — спросил Хлыщ и пояснил: — Через три недели после бегства Бычка на Санатории появляется землянин. Дурья твоя башка, смычок ты неканифоленный. Прыгай и радуйся, он прорвался.
— А может быть, это совпадение? — не унимался Серый.
Но его уже никто не слушал. Хлыщ заплакал как ребенок. Он подходил то к одному, то к другому, обнимался, тряс, сморкался. В общем, был безмерно счастлив. Фарбер от удивления привстал. Корень присел к нему на кушетку и спросил:
— Вас заподозрили в связи с землянином и Ремо Гвалтой?
— Да, они говорили, что Ремо Гвалта — опасный государственный преступник. Они все спрашивали меня, что землянин знает о Гвалте. Но мне землянин ничего не говорил о Гвалте. Честное слово.
Фарбер не понимал, чему радуются эти люди. Он не понимал, зачем его поместили сюда. Он не хотел иметь с ними ничего общего. Пусть они кричат и радуются, пусть плачут и ругаются, это его не касалось. Это не могло его касаться. За несколько дней Фарбер потерял все: семью, ферму, нормальное жилье, свободу ходить, куда ему хочется, свободу делать то, Что он считает нужным. “Они настоящие дикари, — думал Фарбер, — иначе их бы не поместили сюда, в это высоконаучное подземелье. Боже! Санаторий ли это? За что его избили и бросили сюда?” Из всего, что окружало сейчас Фарбера, единственно реальным и неоспоримым был гигантский ускоритель, модифицированный таким необычным образом.
— Не падайте духом, Карлик, — поддержал его Корень. — Все образуется. Не сегодня завтра нас освободят. Им придется это сделать. Иначе и быть не может.
* * *
До семи часов вечера оставалось несколько минут, когда из отеля вышли двое — мужчина и женщина. Он — пришелец из других, неведомых ей миров. Она — жительница здешнего мира, называемого странным и неуместным для планеты именем Санаторий. Внешне они совершенно не соответствовали друг другу. Отдыхающие, проходящие мимо, оглядывались на них. Женщины и люди в униформе оглядывались на него. Мужчины оглядывались на нее. На нем был легкомысленный свитер, свидетельствующий о полном невежестве его обладателя в вопросах современной моды. Она — полная противоположность. Шикарное платье с глубоким вырезом находилось в вопиющем противоречии с одеждой ее спутника и с ее положением в здешнем обществе. “На какие шиши, спрашивается?” — хмыкнул про себя Варгин и просил:
— Ты считаешь, что нам непременно нужно сходить в театр?
— Конечно. Вам обязательно нужно побывать там.
— Кэтрин, перестань говорить мне “вы”. Это смешно, — возмутился Варгин.
— Если смешно, смейтесь. У вас хорошо получается.
— Скрипучая Жаркомба. Поверь, я очень хочу побыть с тобой, но идти в театр… Понимаешь, я сегодня такой театр видел, что мне теперь надолго хватит.
— Я понимаю. Изолятор — это ужасно, — сказала Кэтрин Гвалта.
— И это еще не все. Во вторник будет рейс на Землю, — не глядя ей в глаза, сказал Варгин.
— Вы летите этим рейсом? — спросила она и, видя, что Варгин не решается ей ответить, сказала: — Боитесь меня расстроить? Не бойтесь, я же знаю, что вам нужно будет улететь. Говорите же.
— Это последний рейс, — сказал он. — Осталось два дня. — Он посмотрел на часы и уточнил: — Два дня и пятнадцать минут.
— Два дня, — задумчиво повторила она.
Кэтрин нагнулась и подняла с асфальта оранжевый лист.
— А как ты познакомилась с Эфже? — спросил Варгин.
Словно была не одна, а две Кэтрин. Одна — ужасно деловая и сосредоточенная. Другая — наивная и отзывчивая. Эти две Кэтрин совершенно не уживались друг с другом. Когда появлялась одна, исчезала другая. В тот момент, когда что-либо начинало угрожать непререкаемому божеству — нетривиальному прогрессу, появлялась сухая и холодная, как вобла на морозе, личность.
— Это деловое знакомство, — ощетинилась колючими плавниками Кэтрин.
— Кто бы сомневался, — сказал Варгин. — Но все же, согласись, парадоксально: простая школьная учительница и, можно сказать, — он стал подбирать такое слово, которое действительно можно было бы сказать без последствий, — этакий столп нации, — выкрутился Варгин.
— Да, удивительная история. Однажды, это было четыре года назад, меня пригласили на заседание комиссии УНП по реорганизации системы обучения. Я сама не понимаю, почему именно меня. Это так и осталось для меня загадкой. Ведь я тогда понятия не имела, что такое УНП. Вообще, был отвратительный период. Мать умерла, от ужасной болезни, которой она заболела еще в молодости, когда работала на резиновой фабрике. Брат куда-то исчез. Он даже не был на похоронах. — Кэтрин сама удивилась тому, что сказала. — Странно, почему его не было на похоронах? Каким бы он ни был, он должен был прийти, правда?
— Конечно. Но, может быть, он не знал? — высказал предположение Варгин.
— Нет, тут что-то не так, — Кэтрин стала совсем серьезной, — здесь определенно что-то не так. Ведь Ремо приходил за несколько недель до того, как мама… — она на мгновение замолчала. — Да, именно тогда он и принес свои бумаги. Кстати, что же вы в них нашли?
Варгин, словно провинившийся школьник, потупил взор.
— Ну, говорите же, — настаивала Кэтрин. — А то в угол поставлю, троечник.
Варгин молчал.
— Та-а-а-ак, не выучил урок, — прокомментировала Кэтрин.
— Я учил, — промямлил Варгин.
— Нет, серьезно. Вы что, потеряли пакет? — спросила Кэтрин.
— Да-да, потерял, — подхватил Варгин.
— Хватит врать. Вы — несчастный лгун. Споткнулся он о ступеньку. Еле ходит, калека. Говорите все, как было, или я ухожу. — Таков был ее ультиматум.
— Понимаешь, тогда ночью, когда я возвращался пешком, на меня наехал автомобиль. Небольшой такой, серый или черный…
— Ночью все автомобили серые или черные, — перебила его Кэтрин.
— Да, черный, серия САМ, номер шестнадцать ноль три. Двое впереди, один, в кепочке, сзади. У водителя родимое пятно на правой щеке.
В глазах у Варгина появился бесовский огонек. Кэтрин удивленно посмотрела на него.
— И вы все это успели разглядеть? — удивление перешло в восхищение.
— Я пошутил. Ничего я не разглядел, — разочаровал ее Варгин. — В общем, переехала она меня. Через три дня я вернулся на то место. Естественно, пакет исчез, одни сухие листья.
— Значит, все действительно так плохо, — сказала Кэтрин.
— Что плохо?
— Сначала кто-то рылся у меня дома. А потом они напали на вас. Бедный Варгин…
Они подошли к большому зданию с колоннами. Здание напоминало ларец. Вверху на фасаде было написано: “Главный Театр Санаториума”.
— Без пяти семь, — сказала Кэтрин. — Может быть, не пойдем?
— А что, хорошая идея, — поддержал Варгин. — Давай не пойдем. Как это я сам не догадался предложить?
Кэтрин погрозила ему пальцем. В этот момент к ним подошел отдыхающий с воспаленными глазами и спросил:
— Лишнего нету?
— Нету, — ответил Варгин.
Отдыхающий отошел, а Варгин спросил:
— Какой такой лишний?
Она рассмеялась.
— Лишний билет в театр.
— Что, так много желающих?
— Да, конечно. У нас очень высокий уровень культуры.
— Ну, так пусть идет в другой театр.
— А в другом то же самое, — возразила Кэтрин.
— А сколько же у вас театров? — спросил ничего не понимающий землянин.
— Больше десяти, — гордо сказала Кэтрин.
— Больше десяти? — удивленно переспросил Варгин. — У-у-у…
— Что, много?
— Много, — соврал Варгин и спросил: — Больше у тебя дома никто не роется?
— Кажется, нет. Ко мне вообще теперь никто не ходит и не звонит.
— Странно, — не заметив намека, сказал Варгин.
— Почему странно? Вы как будто даже расстроились, узнав, что мне ничего не угрожает. Боже, до чего я докатилась! Сама пришла к нему в отель. Выгуливаю его тут, в театр чуть не сводила. А у меня, может быть, тетрадки непроверенные. Быстро давайте выкладывайте, что такое “странно” и вообще, что говорит Глоб? Вы ведь говорили с ним об этом.
— Да, мы говорили с ним о Ремо. Твой брат был распоследним на Санатории бандитом и врагом всех отдыхающих, которые встали на путь нетривиального прогресса. В общем, у него все гладко получается. Брат твой хранил много такого, что не должно было попасть в руки властей. Наверно, бандиты и рылись у тебя. Потом и со мной невежливо обошлись.
— Постойте, это все чепуха!
— Так говорит министр.
— Министр? — Кэтрин заколебалась. — Все равно, тут что-то не то.
“Ого, — подумал Варгин, — да это бунт на корабле. В этом тихом болоте послушания настоящие черти водятся”. Кэтрин растерянно спросила:
— Какие враги? Какие бандиты?
— Что же, тебе в Унии не объяснили про врагов нетривиального прогресса? По-твоему, владельцы монополий вот так, запросто, пошли на сворачивание производства, отказались от своего жирного куша? Да им глубоко наплевать на охрану окружающей среды!
— Я все понимаю, — сказала Кэтрин. — Но я не могу себе представить Ремо в роли бандита.
— Ты его плохо знала, — возразил Варгин.
— Да, я его плохо знала, но не настолько, чтобы поверить в эту чушь.
— По-моему, верить в чушь — вполне в твоем стиле, — заметил он.
В этот воскресный вечер на улицах было особенно многолюдно. Отдыхающие чинно расхаживали по живописным улицам. На перекрестках работали киоски с минеральной водой. Воздух был наполнен каким-то здоровым ароматом. Так и хотелось сказать: жизнь бьет ключом. Да что там сказать — хотелось петь. Варгину вдруг показалось, что нужно отвлечь спутницу от грустных мыслей. Он сказал:
— Кэтрин, не надо расстраиваться, бывает и не такое. Ну, брат — бандит, ты же здесь ни при чем.
— Дело не в этом, — возразила Кэтрин, — ведь в пакете ничего такого бандитского не было?
— Вроде не было, — подтвердил Варгин.
— Тогда преступники должны продолжить свою охоту…
— Логично.
— Ну а где она, охота, где стрельба, шантаж, похищения? Нет — мы гуляем, будто ничего не произошло.
Варгина приятно удивила ясность ее мышления. Он сказал:
— Накаркаешь, Жаркомба.
Кэтрин улыбнулась. Они прошли молча еще немного, и вдруг Кэтрин резко остановилась, будто что-то вспомнила:
— Дальше мы не пойдем. Остановите такси.
Варгин, ничего не понимая, выполнил ее просьбу.
Когда они сели в машину, Кэтрин сказала водителю:
— Отель “Улыбка Фиббоначи”.
— Как будто у нас есть другой отель, — огрызнулся таксист.
У отеля Варгина высадили.
— Идите отдыхайте, — посоветовала Кэтрин. — Позвоните мне сегодня вечером. Я все объясню.
Варгин безвольно заковылял в отель. Что-то неприятно щелкало в бедре. “Ну и развалина, — подумал он, — вот и в виске какое-то шебуршение начиналось”. На этаже его окликнул приятный женский голос:
— Мистер Варгин, это вы?
— Да, Лиза, это я.
Горничная покачала головой:
— Что же это с вами произошло?
Варгин махнул рукой:
— И не говорите, Лизавета. Говорили мне, предупреждали меня, не летай, Варгин, по ночам. Так нет, старый балбес, размахался крылами, словно летучая мышь. А зрение не то теперь, что раньше. Ах, Лизавета, разве удержишься!
Горничная от страха прижалась к стене.
— Уберешь шасси, взмоешь над проводами — душой отдыхаешь. Сверху все видно как-то лучше. Не то чтобы разборчивее. Нет, даже наоборот, детали смазываются, одни пятна. Так и воспринимаешь жизнь пятнами разноцветными. Зеленое пятно — трава, синее — вода, серое — человек. Форсаж включишь — все вообще перемешалось, одна планета несется как сумасшедшая. От ветра глаз не раскрыть. Так и летишь с закрытыми глазами. Бац об дерево. Фейерверк новогодний. Лизавета, вы любите Новый год?
Лизавета вросла в стенку. Дрожит всеми фибрами своей души, усмехнулся про себя Варгин. Совсем девочку запугал.
— Не пугайтесь, я пошутил. Ну, не дрожите так, споткнулся я, потому и хромаю. Ну-ну, — он погладил ее по плечу, — все-все, больше этот нехороший человек шутить не будет. Он будет работать. А вы ему кофе принесете, ладно?
Горничная кивнула головой.
Первый делом Варгин выпил таблетку, а потом, на всякий случай, промыл ссадину мутной жидкостью Гриолов. Береженого бог бережет. Полечившись, взял бумаги, сел за стол и написал:
“Отчет старшего научного сотрудника И. М. Варгина о командировке на планету Санаторий”.
Он подчеркнул два раза название документа и продолжал:
“С 4 по 11 октября с. г. я находился на планете Санаторий с целью выяснения общего экономического положения и оценки величины возможных напряжений по системе Мамонова-Жуге. В работе использовался стандартный метод погружения Свифта. В качестве конкретного раздражающего обоснования явилась смерть отдыхающего Ремо Гвалты”.
Варгин поставил точку и задумался. В дверь постучала горничная. Она вошла, с опаской поглядывая на землянина, и тот решил загладить свою вину.
— Лизавета, давайте пить кофе. У меня есть отличные баранки. — Он полез в чемодан. — Вот, смотрите. С маком, — сказал он, доставая пакет. — Ах, черт, принесите еще чашечку.
Когда горничная вернулась, Варгин спросил:
— Хотите, я вам расскажу про Луну?
— Про луну, — повторила Лиза. — Что это?
— Луна — это планета такая необычная. Необычная, потому что у нее есть обратная сторона. Поверхность у нее шершавая, как язык у кошки. Она светит ночью.
— Кто, кошка? — засмеялась Лизавета.
— Нет, — улыбнулся Варгин и предложил Лизавете баранку. — Понимаете, Лиза, это странная планета. На ней есть океан Бурь, в котором нет никаких бурь, есть море Кризисов, хотя никаких кризисов и в помине нег, есть даже залив Радуг, хотя никто и никогда не видел радугу на Луне.
— Кто же там живет? — спросила Лиза.
— Лунатики там живут. Страшные лгуны. Вот они всем, кто ни приедет: хотите, мы вам покажем красивые горы Апеннины или Альпы? И правда, горы у них там есть. Но ни снегов на их вершинах, ни прекрасных альпийских лугов нет и в помине. А все это они вам наобещают. И никто не может понять, зачем лунатики врут. Если им сказать, что они врут, начинают обижаться. Особенно у них развито сельское хозяйство. Огромные моря Плодородия. Вот бы Фарбера туда. Лиза, вы помните доктора Фарбера? Долговязый такой…
— С пятого этажа?
— Да, с пятого. Вот где ему раздолье. Никаких проблем с урожаем. Хоть пшеницу сей, хоть бобы — результат один. Где он сейчас? Хороший мужик, только странный немного. Да. — Варгин замолчал.
— Не понимаю, — сказала горничная, — шутите вы или нет.
— Я сам уже не понимаю. Видите, какая смешная планета. Но есть у нее и обратная сторона. Безжизненная, с гигантскими перепадами температуры. Вся в трещинах, в пыли. На ней не только никого нет, но и не было. Скучная там обстановка, потому что света белого с нее не видно. Ну ничего, не грустите, Лиза, придут и туда лунатики, перепашут все, перероют, счастливая жизнь начнется. Вот тогда возьмите отпуск и всей семьей — на Луну, отдыхать, здоровье поправлять.
— Нет у меня семьи, — засмеялась горничная.
— Будет, — успокоил Варгин.
Горничная Лиза встала, поправила передник.
— Ой, мне же еще столько сделать надо. Я пойду, спасибо за чай-кофе, — горничная собрала посуду и вышла.
Варгин вернулся к отчету о командировке. Несколько часов подряд он пытался привести в порядок свои впечатления. Но ничего не выходило. Выходило занудно и неправдоподобно. Чего-то не хватало. Уверенности не хватает, подумал Варгин, вот дрянь и получается. Он смял все написанное и посмотрел на часы. Шел двенадцатый час. Пора звонить Кэтрин.
— Алло, — услышал он голос Кэтрин.
— Это я звоню, — сказал он.
В трубке молчание.
— Это я, Варгин.
— Я поняла, — сказала Кэтрин холодным тоном.
“Так, опять начинается”, — подумал Варгин и спросил:
— Что опять случилось? Ты просила — я звоню.
— Ах, извините, что я вас оторвала от важных дел.
— Где ты была?
— У Глоба.
— Ну…
— …
— Что он тебе наговорил?
— Вы — несчастный шпион. Наконец мне стало ясно, для чего я вам нужна.
— Так, все ясно, — сказал Варгин. — Сиди дома и никуда не выходи.
— Не смейте ко мне приходить, — закричала Кэтрин. — Я вас на порог не пущу.
— Только попробуй. — Варгин положил трубку, быстро собрался и вышел из отеля.
* * *
— Значит, Бычок — это и есть Ремо Гвалта? — спросил Фарбер.
— Это так же верно, как то, что Карлик и Фарбер — одно и то же лицо. Только Фарбер был нормальным отдыхающим, а Карлик, извиняюсь, дикарь, быдло, грязь, — пояснил Хлыщ.
Фарбер пыхтел как автоклав, переваривая обрушенную на него информацию. Ирония судьбы: оторванные от жизни дикари понимали в событиях, происходящих на Санатории, гораздо больше, чем он, Фарбер, человек, который мог свободно передвигаться, разговаривать, смотреть. “Слепец”, — подумал Фарбер и сказал:
— Сверху прачечная, снизу синхрофазотрон, а что в ответе получается? Бр-р-р…
— Невесело получается, — подтвердил Корень.
Было уже поздно, но дикари не спали. Не спали оттого, что наконец появилась хоть какая-то надежда.
В блоке установилась лихорадочная атмосфера. Даже Корень с трудом сохранял спокойствие. Последние три недели непрерывных издевательств, бессонницы и ожидания вестей измотали и его.
— А что Желудь, что с ним? — спросил Фарбер.
— Аварийный останов, — сказал Хлыщ и многозначительно повертел пальцем у виска… — Раньше был толковый мужик, слесарь-рационализатор.
— Больной он, давно уже, — подтвердил Корень и поправил Желудю воротник. Тот спал.
— Счастливчик, — сказал Серый.
— Я не понимаю одного, — перешел на шепот Фарбер, — почему они меня к вам поместили?
— Можешь не шептаться, — сказал Хлыщ. — Если Желудь уснул, его ни одной пушкой не разбудишь. Поместили сюда, потому что все вокруг переполнено. Кроме того, они помешаны на идее повсеместного постоянства. Возникла дыра — заполнить ее.
— Но ведь я про землянина вам рассказал, — возразил Фарбер.
— Эх, Карлик, Карлик, не понимаешь ты всей специфики. Сюда войти можно, а выйти — никак, — объяснил Серый. — Они уверены: отсюда выбраться невозможно. И они правы.
— А как же Бычок? — спросил Фарбер.
— Ха, Бычок! Это же невероятнейшая комбинация обстоятельств. Такое раз в жизни бывает. Бычок сам вероятность прикидывал. Нужно, чтобы совпало, — Хлыщ стал загибать пальцы, — во-первых, коридорный заболел, во-вторых, назначили вместо него лопуха, в-третьих, чтобы смена караула задержалась, в-четвертых, вывоз чистого белья попал на смену, в-пятых, чтобы тюки в машине брезентом накрыли, а для этого нужно, чтобы дождик пошел. Итого — мало получается. Мы три года ждали, пока комбинация состоялась. Документики нарисовали. Художник в соседнем блоке, к счастью, заметь, оказался. Вот так и бежал Бычок, под брезентом. Второй раз такой номер не пройдет.
Скрипнула дверца смотрового окошечка на двери. Послышался голос коридорного:
— Ну народ, с жиру бесится! Нет, ты посмотри, — неизвестно, к кому обращаясь, говорил он, — разрешили им спать, спите. Нет, не хотят они спать, хотят интересные беседы при свечах вести. Наговоритесь еще, братья по разуму, времени хватит. Еще так наговоритесь, самим тошно станет, кусаться начнете, как тараканы друг друга перекусаете.
— Мы не спим, ладно. А вот ты чего не спишь, коридорная крыса? — сказал Хлыщ.
— Пользуешься, Хлыщ, ты моей добротой, — мягко отвечал коридорный. — Люблю я тебя, собаку, грешным делом. А ну, как я тебя пожалею, а всех остальных заставлю до утра зарядку делать? Что запоешь тогда, добродетельный человек? Но я, может быть, тоже не лишен этой самой добродетели. Ты думаешь, коридорный — сволочь, административный восторг среди беззащитных проявляет? Вы что же думаете, я тут ради собственного удовольствия торчу, с вами подвальным перегаром дышу? Ем, можно сказать, из одной миски? Вместо этого мог бы отдыхать, как все остальные, по Санаториуму прогуливаться, женщин любить, нарзаном баловаться.
— Что это он? — оглянувшись на дикарей, спросил Хлыщ.
— Не поймешь ты, Хлыщ, и братия твоя не поймет. Я бы мог давно работу чистенькую найти и вкушать плоды. Не могу я уйти. Не могу, потому что нет у меня уверенности, что толкового на мое место поставят. Кретина какого-нибудь найдут, кретин на такую работу всегда найдется. Он вас быстро или замордует до смерти, или проворонит. Проворонит, как пить дать проворонит, ротозей. Нельзя этого допустить. Не дай бог. Вы же все разрушите, потому что нет у вас даже понятия о нравственности и ответственности, потому что дикари вы.
Хлыщ уже хотел что-то сказать, но Корень знаком показал, чтоб тот молчал. Коридорный, не встречая видимого сопротивления со стороны обитателей блока, захлопнул дверцу.
— Вот черт, как он неслышно подобрался-то, — сказал Серый. — Поосторожнее надо быть. Ишь, зараза какой выискался, демократ подвальный.
— Карлик, — окликнул Серый, — как он выглядит, землянин?
— Нормально выглядит. Хороший мужик, — коротко ответил Фарбер. Он был занят какими-то своими мыслями.
— Ладно, давайте спать, — предложил Корень.
В блоке наконец стало тихо. Слышно было, как посапывал Желудь. Корень, засыпая, думал, что хорошо бы все еще раз обмозговать. А вот Карлик лежа не мог думать. Точнее, он думал, но только об одном вопросе: долго ли ему еще спать на этой короткой кушетке. Хлыщ размышлял над странным признанием коридорного. Серый просто глядел на потолок, где в желтом свете загаженной лампочки извивались, словно кобры под музыку, длинные нити паутины.
* * *
В конце концов я еще приеду сюда. Ведь не последний же на самом деле рейс. Будет какая-нибудь командировка, а может, так прилечу, погулять. Как это писал Фарбер: кончатся смутные времена. Да, кончатся смутные времена, начнутся светлые времена, полные радости, местами переходящей в веселье, полные тепла и света. Впрочем, с этим тут все и так в порядке. А может быть, начнутся темные времена?
Варгин зашел на кухню. На столе лежала записка:
“Завтрак в холодильнике, разогрейте. Кофе в банке из-под чая. Ваша Кэтрин”.
У Варгина защемило что-то в груди. Он подумал: “Ну вот, припадки нежности начались. В сущности, сегодня, может быть, и есть настоящий рабочий день, — продолжал размышлять Варгин. — Жаль, что понедельник. В понедельник хорошо новую жизнь начинать, а не дела делать. Сегодня он наконец увидит человека, который бок о бок работал с Ремо Гвалтой. Но сначала надо будет поиграть в кошки-мышки”. Варгин выглянул в окно. В старом дворике, заросшем тополями, на первый взгляд, было пусто. Нет, не совсем пусто. В самом низу, у подъезда, сидели две старушки. Греются на солнце. А вон вдали, на детской площадке, дяденька сидит. Что же это он в такую рань на детскую площадку пришел? В песочек поиграть? Нет, не играет он в песочек. Газетку он читает и в сторону бабушек поглядывает. Ах, какие старушки интересные! Одна встала и кричит дяденьке что-то, и пальцем грозит. Чего, мол, балбес, детскую скамеечку ломаешь? Вот и не кричит уже, а просто-таки с кулаками набрасывается. Бойкая старушка какая! А дяденька в карман полез и какую-то картонку вынул и тычет ею старушке в лицо. Как же, испугалась старушка! А ведь испугалась, совсем замолчала. Ретировалась, говоря военным языком, бабушка. Разошлись старушки по домам. Вот теперь совсем пусто во дворе стало. Только дяденька с газетой, А так никого.
Варгин оделся и вышел на лестницу. Через несколько минут сверху послышались шаги. По лестнице спускалась женщина. Землянин пропустил ее вперед и последовал за ней. Внизу, при выходе, он неожиданно пристроился к ней и с невинным видом спросил, не слышала ли она прогноз погоды на неделю. Этот простой вопрос поверг женщину в искренний глубокий транс. Она, ничего не понимая, продолжала идти и слушать какой-то словесный конфитюр навязчивого провожатого. Дяденька с детской площадки вначале не обратил никакого внимания на парочку. Но, приглядевшись, встал, как человек, у которого на его глазах вынимают из внутреннего кармана бумажник. “Эй!” — чуть не крикнул дяденька. Но тут опомнился и пошел вслед за Варгиным. Тот, заметив, что номер не прошел, поблагодарил свою спутницу за внимание и откланялся. “Ну что же, — подумал Варгин, — это даже к лучшему, выясним уровень профессиональной подготовки”. Выйдя на улицу, он заметил неподалеку остановку. Народу было немного. Вслед за Варгиным на остановке появился и дяденька. Подошел троллейбус, неуклюжий как броненосец. Варгин, опередив отдыхающих, первым вошел в заднюю дверь троллейбуса и в самый последний момент выскочил в переднюю дверь. Троллейбус отошел, увозя дядю. Не теряя времени, землянин перешел улицу и нырнул во двор. Пройдя дворами и проходными подъездами, он очутился в маленькой тесной улочке. Огляделся — вроде никого. Но через несколько шагов почувствовал слежку. Он оглянулся и прокомментировал: “Это совсем другой дяденька. Богато живут, столько внимания незадачливому туристу”.
До встречи с Гриолом оставалось еще много времени, и Варгин решил не предпринимать каких-то резких действий, а спокойно идти дальше, полагаясь на случай. Случай вскоре представился. На пути оказался кинотеатр с многообещающим названием “Морчалья”. “В сущности, — рассуждал Варгин, подходя к афишам, — моя хромота значительно облегчает им задачу”. Он прочел название фильма: “Кровавый уик-энд”. Видно, у них тут уик-энд начинается в понедельник, подумал Варгин. А, была не была. Он подошел к окошечку кассы и постучал. Окошечко открылось, и оттуда высунулась рука, большой и указательный пальцы которой были одеты в резину, посиневшую от штемпельной краски.
— Ну, — послышалось из окошечка, — будем брать или будем молчать?
— Будем брать.
— Деньги? — спросил обладатель протянутой руки.
Варгин положил в руку серебряный и стал ждать. Немного погодя окошечко захлопнулось. Варгин постучал еще раз. Когда окошечко открылось, он спросил:
— А билет?
— Так вы ж молчите. Кто вас знает, какое вам место нужно: поближе, подальше, слева или справа.
— Поближе к выходу, — попросил Варгин.
— Ну и зритель пошел. Еще не успел зайти, а уже думает, как побыстрее выйти. Поближе к выходу нет, — ответили из окошка.
— Давайте, где угодно, — теряя терпение, сказал Варгин.
— Где угодно? — повторили недовольно. — Зачем тогда в кино ходить? Делать, что ли, нечего? Сидели бы дома где угодно: хочь под телевизором, а хочь на телевизоре.
— Любезный… — начал Варгин, но вдоволь попивший кровушки билетер перебил его:
— Ладно, ладно, берите свой билет.
Варгин взял билет и быстро пошел в кинотеатр. Из окошка донеслось:
— Сдачу возьмите…
Уже заходя, Варгин заметил, как в окошечко кассы постучался его преследователь. Попался, голубчик. Боже, дай терпения билетеру.
Зрителей в зале почти не было. Пока Варгин проходил к выходу, на экране застрелили двух человек. Эх, жаль, хороший фильм не посмотрел, подумал он, прикрывая выходную дверь. Следующие несколько часов он гулял по городу, катался на такси, посетил два универсальных магазина, где, кстати, приобрел сувениры ребятам, пообедал, пообщался с несколькими отдыхающими и со спокойной совестью отправился к Гриолам.
Хозяйка встретила его радушно.
— Ах, мистер Варгин, ну как ваша болячка? Что, помогла моя травка?
Варгин улыбнулся. Хозяйка начала восхищаться своей работой.
— Вот видите, какая травка. Цены ей нет. Это же вам не химия какая-нибудь. Глянь, — она подвела его к свету, — как на собаке все зажило. А что нога? Я гляжу, вы уже почти нормально ходите.
— Спасибо, уже все прошло, — подтвердил Варгин.
— Ну что, чайку? Или покрепче? — предложила хозяйка.
— Нет, спасибо. Вот это вам, — протянул сверток Варгин. — Не знаю, подойдет ли? Кашне вам и мужу. Начнутся холода, наденете вы их и вспомните Варгина с Земли.
— Ой, — хозяйка развернула сверток, — зачем вы тратились? Дорогой, наверно? Ай-я-яй, — подарок явно пришелся ей по душе.
— Где ваш муж? У меня с ним уговор был сегодня встретиться.
— Да неужто дело какое вы с ним задумали?
Варгин подтвердил.
— Ну, толстобрюхий, — воскликнула в сердцах женщина. — Разве можно с ним серьезно дело иметь?! Наклюкался уже, успел. Не мог потерпеть. Сегодня вы от него ничего не добьетесь. Пьяный в стельку, спит.
— Проведите меня к нему, — попросил Варгин.
— Да толку что? Ему теперь все трын-трава. Часов пять ему надо, чтобы проспался хотя бы.
— Ничего, ничего, — успокоил ее Варгин.
Хозяйка провела Варгина на кухню. Там, прямо за столом, на отвоеванном у тарелок и прочей посуды островке, возлегала лысая голова Гриола. Варгин потряс его за плечо. Послышалось недовольное ворчание. Дело дрянь, подумал Варгин, надо бы его положить, иначе он таблетку не заглотает. Варгин предложил:
— Давайте положим его на кровать, тут же неудобно.
Он взял Гриола под мышки и перетащил в спальню. Хозяйка сняла с мужа ботинки и понесла в прихожую. В это время Варгин достал таблетку и сунул ее Гриолу в рот. Тот попытался выплюнуть инородное тело, но Варгин зажал ему рот рукой и подождал, пока таблетка растворилась. Гриол рефлекторно сглотнул отраву. “Ну вот, ничего же страшного”, — приободрил Варгин.
Зашла хозяйка.
— А, бесполезно. Давайте я вас лучше чайком напою.
— Что же, чайком так чайком, — согласился Варгин.
Они пошли на кухню. Пока чаевничали, хозяйка рассказала несколько историй местного значения: про то, как соседская кошка, та, что объелась таблеток и перестала котиться, ни с того ни с сего завела шашни с сенбернаром из второго подъезда, и тот издох от тоски сегодня утром, и еще когда издыхал, пытался жалобно мяукать. Хозяева других собак ополчились и предъявили ультиматум кошачьей хозяйке, чтоб духу этого отродья в доме не было. На что кошачья хозяйка ответила, что как же она без нее будет, если, кроме кошки, у нее роднее нету человека. А двоюродная сестра, что живет в провинции Жабжада, написала про небывалые события, происходившие на Чистых Болотах. Болота эти, взятые под охрану государства, набрались такой жирности почвы, что приобрели неслыханные ранее свойства. Около месяца назад на болотах нашли совершенно синего старика Сазуму, который в пьяном виде утонул там сорок два года назад. Старик, правда, из синего быстро сделался розовеньким, очнулся и попросил граммов двести для похмелки. Это бы все ничего. Все ж, как-никак, а старик Сазума приходился Гриоле и ее сестре дальним родственником. Но вот неделю назад нашли на болоте у Зеленого Копыта совершенно новый мотороллер. До того в хорошем состоянии, что, когда его заправили бензином, он, каналья, сразу завелся. Мотороллер лет десять назад украли у фельдшера мальчишки. Накатались, а потом в трясину бросили, потому что сломали неимоверно. Во, сказала хозяйка, это вам похлестче летающих блюдцев, хотя и с теми получился перебор. Она уже собралась рассказывать про блюдца, как совершенно спала с лица. Женщина рассказывала так увлеченно, с такой верой, что кухня стала наполняться таинственным духом, которого сама же хозяйка и пугалась. И вот в этом неправдоподобно реальном мистериуме появился Гриол, трезвый как стеклышко. Но самое страшное заключалось в его словах:
— Кваску бы мне, опохмелиться.
Хозяйка беспрекословно выполнила его просьбу. Гриол выпил и сказал:
— Пойдем, землянин.
Выходя, Варгин усмехнулся. Он представил себе, что напишет хозяйка своей двоюродной сестре в провинцию Жабжда. Гриол шел немного впереди. В нем появилась неожиданная деловитость. Это объяснялось очень легко. Чудодейственное отрезвление Гриол приписал своему собственному чувству ответственности. Они долго шли и наконец попали в центральный район города. Здесь улицы Санаториума стали уползать куда-то вверх, к истокам желтых лиственных рек. Дворники безуспешно боролись с этими потоками. Они собирали листья в кучи и увозили их на машинах. Но время было такое, что все попытки не приводили к ощутимым результатам. Вверх Гриол шел тяжело — мешала одышка. Варгин только хотел предложить отдохнуть, как тот сказал:
— Вот и пришли.
На небольшом пятачке перед памятником местному первопечатнику у книжного магазина толпились отдыхающие. Они как сомнамбулы кружились в странном танце: подходили друг к другу, говорили о чем-то, потом снова расходились, меняя партнеров. Варгин сказал:
— Вы мне покажите его издалека, а я уж сам с ним познакомлюсь.
— Он с вами и разговаривать не будет, — возразил Гриол.
— Будет, — Варгин выразительно посмотрел на Гриола.
— Дело ваше. Вон он, Унитер, в кепке, с толстяком стоит, — Гриол показал на коренастого отдыхающего.
— Теперь вам нужно идти домой, — сказал Варгин.
— Мне бы… — начал Гриол.
— Идите, идите домой, я вам на шкаф положил. Вам полежать надо. И еще, — Варгин на мгновение замолчал, — не говорите никому, что привели меня сюда. Ладно?
— Ладно, — сказал Гриол. — Буду молчать как рыба. До скорого.
— Прощайте.
Гриол засеменил вниз по улице. Варгин выждал момент, когда Унитер остался один, и подошел к нему.
— Нет ли у вас книг Рубака?
Отдыхающий в кепке внимательно осмотрел Варгина и лишь потом ответил:
— Книги есть, но я не продаю.
— Я с Земли.
— Вижу, — сказал отдыхающий.
— Большая у вас библиотека? — спросил землянин.
— Приличная.
— Нехорошо получается — сами читаете, а другим не даете, — пошутил Варгин. — Может, покажете?
— А чего ж не показать знающему человеку, — быстро согласился отдыхающий. — Вас как звать?
— Игорь Варгин.
— Матфей Унитер, ваш покорный слуга, — представился отдыхающий.
Они подошли к допотопному автомобилю.
— Люблю старые вещи, — сказал Унитер, постучав ногой по колесу. — Заходишь в нее, не кланяясь.
По дороге Унитер подробно объяснил, как много преимуществ у старых автомобилей по сравнению с новыми. По его мнению, эти отличия имели принципиальное значение, настолько принципиальное, что он сам, например, просто уже не может ездить в современных машинах — потолок давит. “Вот вы не поверите, — говорил Унитер, — сломается машина — в такси никогда не сажусь, лучше уж я пешком пойду или даже в автобус сяду. Да, да, представьте себе, в автобус. А что делать, если у меня физиологическая несовместимость — не люблю модернизм”.
Унитер жил на окраине города в скромном двухэтажном коттедже. Со всех сторон дом был окружен пышным садом. Вдоль дорожек, вымощенных кирпичом, росли орхидеи. Правда, Варгин в жизни не видел орхидей, и поэтому его комплимент насчет прекрасных гладиолусов показался хозяину двусмысленным.
— Сейчас почти не осталось истинных любителей книги, — сказал Унитер, жестом приглашая войти в дом.
Они зашли в гостиную. Логово отшельника, не лишенного известных слабостей, подумал Варгин. По стенам картины. Огромный стол. Камин. Здесь же была винтовая лестница, которая вела на второй этаж.
— Библиотека на втором этаже, — сказал Унитер. — Но не будем спешить. Сейчас камин разожжем.
Пока Унитер разжигал камин и доставал из бара минеральную, Варгин обошел картины.
— У вас тут прямо филиал Санаториум Мюзиум, — похвалил коллекцию Варгин.
— Обижаете, такое там не увидишь, разве что в загашниках, — пояснил Унитер.
Варгин решил пока не касаться Ремо Гвалты.
— Здесь душой отдыхаешь, — сказал он.
— Это правда, — подхватил Унитер, предлагая Варгину сесть. — Располагайтесь. Я не люблю спешки. Вот пьешь, к примеру, нарзан, — он предложил бокал Варгину и взял себе. — Спешить нельзя. Нужно пить потихоньку, небольшими глотками, иначе вкуса не почувствуешь, только воздуху наглотаешься. Или книгу читаешь. Я люблю медленно читать. Прочтешь кусочек — продумаешь, просмакуешь его как следует. Отложишь книгу, сходишь в сад погулять. Вот тогда и понимаешь, какое это чудо — книга. У вас, поди, все в спешке там, на Земле?
— По-разному, — уклончиво ответил Варгин.
— У нас тоже по-разному. Ох, как по-разному, — будто что-то вспомнив, сказал Унитер. — Никто не хочет толстые книги читать. Да и не пишут уже толстых книг. Давай книжку потоньше, да поживей, чтобы никаких там завуалированных иносказаний, намеков. Если хочешь чего сказать, так и пиши прямо, да покороче. Читателю некогда рассусоливать в трамвае, в троллейбусе. А лучше и маленьких книг не писать, прямо мысли излагай — и вперед. Так рождаются лозунги. Коротко и ясно всем, поскольку культуры не требует. Только вы уж не подумайте, что я против лозунгов. Раз они достигают своей цели, так пусть они и будут. Несудимы те, кто побеждает. Хотя бы и временно.
Унитер замолчал. Варгин спросил:
— Где вы работаете?
Хозяин улыбнулся и достал из внутреннего кармана карточку. Варгин прочел: “Матфей Унитер, фабрика-прачечная № 147”. На обратной стороне было написано: “Ближайшие родственники” — прочерк. Точно такую же карточку Варгин видел на Земле. Только вместо Унитера там значился Гвалта. Варгин неимоверно удивился.
— Какое совпадение! На Земле недавно погиб отдыхающий Ремо Гвалта, так он тоже работал на фабрике-прачечной сто сорок семь. Вы его знали?
— Я не верю в такие совпадения, — сказал Унитер.
Варгин вопросительно посмотрел на собеседника.
Тот продолжал:
— Каждый играет свою роль. Что же, я не вынуждаю вас в чем-то сознаваться. Не мое это дело. Я признаю за людьми право самим выбирать правила игры. Вам нужен человек, знавший Ремо Гвалту. Пожалуйста, я такой человек.
— Отчасти вы правы, — начал оправдываться Варгин, — я действительно интересуюсь знакомыми Ремо Гвалты. Но вас я встретил совершенно случайно.
— Конечно, конечно, — усмехаясь, согласился Унитер, — не беспокойтесь. Мне в любом случае интересно поговорить с землянином. Что вас волнует?
— Меня волнует многое. Ну, например, почему Ремо Гвалта бросил заниматься наукой и пошел на фабрику-прачечную?
— Не знаю точно. До прачечной я его не знал. По-видимому, так было удобно ему. Нет, не знаю. Не буду врать. Вот почему я пошел в прачечную, я знаю. Я ведь тоже, как сами понимаете, раньше был далек от сферы обслуживания.
— И почему же? — спросил Варгин.
— Нужно было где-то отсидеться и переждать, пока идет процесс. Думаю, что и Гвалта руководствовался похожими соображениями.
— Вряд ли, — не согласился Варгин. — Ремо Гвалта явно не отсиживался. Не зря же он был государственным преступником.
— Да, но об этом мы узнали только после его гибели.
— Значит, вы не общались с ним? — спросил Варгин.
— Почему — не общался? Общался, впрочем, я не выделял его из общей массы. Знаете, как обычно: “Привет — привет. Как дела? Ну, пока”. Не было в нем ничего от государственного преступника. Но я и не приглядывался. Работы, знаете ли, невпроворот. Коридорный сюда, коридорный туда.
— Кто, кто? — не понял Варгин.
— Коридорный. Должность у меня такая, — разъяснил Унитер. — Набегаешься за день. За всем же надо уследить, чтоб белье не перепутали с одеждой. ХБ в одну сторону, капрон — в другую, — Унитер усмехнулся. — В ночную смену еще хуже. Да что я вам про себя? Что же Ремо? Кто знал, что он связан с этой бандой кретинов. Хотя, знаете, именно интеллектуалы весьма подвержены этой болезни.
— Да вы ведь тоже образованный человек, вы не можете не видеть, сколько глупостей вокруг! В газетах чушь какая-то, книги хорошей не достанешь, поговорить нормально не с кем, — разгорячился Варгин.
Унитер встал и налил еще нарзану, затем подошел к камину. Сказал, глядя на огонь:
— Конечно, вы правы. Много всякой глупости вокруг. А когда ее было мало? Глупость, так сказать, — бесплатное приложение к тому, что делается. А делается не мало. Пусть с некоторым преувеличенным энтузиазмом — я бы сказал, что идеология нетривиального прогресса не лишена определенного пафоса, огромной, так сказать, притягательной силы. А вообще, конечно, все это чепуха, меня это мало касается. Одни, понимаешь, с ума сошли от идеи охраны окружающей среды, другие не прочь погреть на этом деле свои грязные руки, а третьи, которых бьют по карману, естественно, попытались сопротивляться. Но против народа не попрешь. Да, именно против народа. Вы бы видели, какие демонстрации были, какие митинги, когда унианисты объявили свою программу охраны окружающей среды. Вы говорите, книг хороших нет. Экая чепуха. Зато вон все сыты хоть, болеть меньше стали, выродки перестали плодиться. В изоляторе были?
Варгин утвердительно качнул головой.
— Вот с чем надо бороться. А книги — это временно. Да и почему нет? Пойдемте на второй этаж. Очень даже есть. Кому надо, тот найдет. Надеюсь, библиотеку-то мою осмотрите?
Они поднялись на второй этаж. Все стены здесь занимали стеллажи, заполненные книгами. Унитер подвел Варгина к полке и сказал:
— Вот и Рубак, пожалуйте.
Варгин провел рукой по корешкам книг.
— Неужели он столько написал?
— Плодовит, — Унитер даже причмокнул. — Мало того, он же химик, не меньше ста статей имеет.
— А сейчас он пишет? — спросил Варгин.
— Кто его знает. Писать-то, наверно, пишет, а не печатают. Сидит где-нибудь в провинции, с урожаем борется.
— Но ведь это по меньшей мере ужасно, — сказал Варгин.
— Еще один обезумел от ужасов нетривиального прогресса, — прокомментировал Унитер. — Ну, не печатают. Чепуха какая. Все равно никто не читает. А те, кто читает, так пусть они хоть то прочтут, что уже давно написано. Не сейчас, так потом напечатают, лет через сто. Я вообще не понимаю, зачем спешить с этим? Как будто хороший писатель пишет для своих современников! Хороший писатель пишет для потомков. Да-да, не смейтесь.
Варгину действительно стало смешно. Он почувствовал за словами Унитера какой-то тайный интерес. Промелькнула неожиданная мысль. Варгин спросил:
— Сами-то вы, часом, не писатель?
— Пишу, когда время есть, — скромно сказал Унитер.
Он поманил Варгина за собой. В соседней комнате он раскрыл дверцу шкафа. На полках стояло десятка два переплетенных рукописей.
— Разрешите? — спросил Варгин.
— Пожалуйста.
Варгин взял рукопись потолще, развернул и прочел:
“Посвящается далеким потомкам. Внукам лжецов, шантажистов и бюрократов, правнукам цензоров, убийц и прочих негодяев. Посвящается вам, дети ротозеев и бездельников, потомки демагогов и доносчиков. Вам, отпрыски угнетателей и душегубов…”
— Ну как?
Варгин пожал плечами.
— Да вы, Матфей Унитер, оптимист.
— Зря иронизируете. Будущее всегда лучше прошлого, потому что вопрос о том, что лучше или хуже, решают те, кто будет жить, а не те, кто жил.
Варгин решил перевести разговор в более конкретное русло.
— Какие цели преследуют эти, как вы выразились, кретины, с которыми связался Ремо Гвалта?
— Эти люди сами по себе никаких целей не преследуют, они просто куплены. Куплены теми, кому нетривиальный прогресс поперек горла стал. Промышленникам, например, производство которых основано на освоении все новых и новых ресурсов. Вы спросите, что общего между промышленниками и Ремо Гвалтой? Глупо думать, что такого человека, как Ремо Гвалта, можно купить. Купить нельзя, а обмануть можно. Представьте себе, вы — ученый, работаете над очень важной, как вам кажется, проблемой. Вдруг вам говорят: сворачивай свою работу, она может иметь опасные последствия для самого существования цивилизации. Но вы ничего не хотите об этом слышать, ведь вы уверены, что никакой опасности ваши исследования не представляют. Один чистый интерес. Так сказать, фундаментальные исследования. Вы не подчиняетесь просьбе. Тогда издают закон о вредности некоторых научных направлений и согласно этому закону увольняют вас с работы. Вы негодуете, возмущаетесь. Вам предлагают другую научную работу, тоже интересную, но не вредную. Но вам не хочется заниматься ничем другим. И тогда вы становитесь вне закона. Начинаете метаться туда-сюда и наконец попадаете в компанию таких же недовольных и готовых действовать. Вас объединяет одна цель — борьба. И вы начинаете бороться, печатаете всякие воззвания, взрываете правительственные учреждения. Так вы окончательно стали государственным преступником. Теперь вам уже и дела нет до того, поддерживает вас народ или нет. А народ-то не поддерживает, народ понял хорошую жизнь и отказываться от нее не собирается. Вот так, мистер Варгин.
Речь коридорного странным образом перекликалась со словами Альферда Глоба. Это обстоятельство раздражало Варгина, как раздражала и суть сказанного.
— Кто же определяет вредность научной проблемы? — спросил он.
— Специальная государственная комиссия.
— Кто входит в ее состав?
— Компетентные лица: экономисты, биологи, экологи, да много кто еще, активисты УНП, например, ученые, поддерживающие нетривиальный прогресс. Конечно, возможны ошибки. Но кто от них застрахован? Лучше уж разок ошибиться, нежели пропустить опасное делу исследование. Да-с, — настаивал Унитер, глаза его как-то плотоядно заблестели, и весь он стал походить на хищника из зоопарка, измотанного каждодневной пыткой видеть ротозеев, которые приходят поглазеть на него и которых он с удовольствием бы слопал вместе с ихними конфетами, пряниками и мороженым.
— Еще вопрос, — попросил Варгин.
— Да, пожалуйста.
— Почему фабрика-прачечная номер сто сорок семь опутана таким покровом секретности?
— В каком это смысле?
— Справочная никаких данных не дает. Отвечают, что такой прачечной вообще нет.
— Так и говорят, что нету? Хе-хе-хе. Ну и напугал же их Гвалта! Я думаю, что органы перестраховались. Обнаружили преступника в прачечной и засекретили ее. Ведь Гвалта жил прямо на работе, в подсобке. Хе-хе, — непонятно было, смеялся Унитер или кашлял. — Не стоит придавать этому значения. Прачечная работает, как ей и полагается. Слава богу, стираем, сушим, отбеливаем. Так что, если чего постирать надо, так пожалуйста. Я вам могу без очереди устроить. Вон у вас пятно на свитере, — Унитер подскочил к Варгину и шутовским образом схватил того за свитер. — Вот пятно, гляньте. Прямо сейчас пойдем и постираем. Сразу убедитесь, что прачечная целехонька.
Варгин оторопел от неожиданной перемены в поведении коридорного. Он с трудом вырвался из цепких рук хозяина роскошной библиотеки и сказал:
— Что за странная спешка? Я и сам отстираю пятно.
— Ладно, ладно, я пошутил, — сказал Унитер, явно сожалея, что нельзя прямо сейчас же отвести Варгина в прачечную. — Стирайте сами на здоровье.
Они спустились в гостиную. Здесь хозяин стал предлагать Варгину вареных раков. Сказал, что сам лично отловил их прямо в городском пруду.
— Отличные раки, — искушал Унитер. — Представляете, ножка перламутровая, мясо нежное, как поцелуй девушки. Я уж не говорю о вкусе. Вы раков давно ели? Поди, и в Красной книге уже не найдешь на этой вашей Земле?
Варгин не обратил внимания на выпад.
— Вы член УНП?
— Нет, — ответил Унитер, — но я сочувствую движению. Уж больно идея красивая.
— Какая идея?
— Идея нетривиального прогресса. Великолепно придумано: и волки сыты, и овцы целы. С одной стороны, известно: охрана окружающей среды. Поднимается на знамя лозунг, который близок каждому — спасем все живое. За один только лозунг получаете тридцать процентов избирателей. Но как реализовать, каковы, так сказать, средства? И здесь начинается тонкая игра. Для начала ниспровергается понятие общества. Действительно, что значит — интересы общества? Абстрактная чепуха, нечто бесформенное и неконкретное. Что такое общественная справедливость, общественное счастье, общественные потребности? Все это суть понятия отвлеченные, понятия, чуждые сердцу отдыхающего. Итак, давайте откажемся напрочь от общественного развития. Кому от этого хуже станет? В массе всем глубоко наплевать на это развитие. Каждому важны его личные перспективы. Всех интересует личный счет в банке, а не валовой прирост продукции. Тогда объясняется, что интересы каждого — святая святых, наше, так сказать, национальное достояние. Представьте себе, рождается человек, подрастает, получает образование, профессию. Как сделать так, чтобы он всегда был доволен? Нужно только одно — дать ему уверенность, что завтра он будет жить лучше, чем сегодня. Гарантируемый индивидуальный прогресс — вот предвыборная платформа УНП. Каждый может пройти путь от коридорного до президента. Может, но не обязан. Конечно, если вы стабилизировали экономику, то есть занулили прирост валового продукта, то, будьте добры, обеспечьте стабилизацию роста населения. Но это не очень сложная проблема. При высоком уровне жизни, которого мы достигли, три ребенка в семье большая редкость. Проблема в другом. В замкнутом обществе неизбежно возникает элита. Дети состоятельных людей не могут начинать снизу. Не могут, если не отменить права наследственности. А его нужно отменить. Его и отменили. Теперь, хоть ты сын дворника, хоть министра, судьба твоя в твоих руках. Справедливо? Да! Демократично? Конечно! Итак, люди довольны, природа цела.
— Да, необычный прогресс получается. Я бы даже сказал, уникальный.
— Уникальный? — переспросил Унитер.
— Именно уникальный. Ни на одной из планет Содружества ничего подобного нет. Это должно наталкивать вас на размышления. Или вы считаете, что вы и вправду авангард?
— Лидеры УНП так и считают. И знаете, быть может, справедливо считают. Ведь что проповедуете вы? Неограниченный экспоненциальный рост, колонизацию космоса. Да что там космоса, всей Вселенной. Ведь так?
— Примерно так.
Но возникает вопрос: почему же эту вашу Вселенную до сих пор никто не освоил? За десять миллиардов-то лет с вашим экспоненциальным прогрессом такого наворочать можно было, голова кругом идет. А, нет ничего этого во Вселенной. Не видно никаких следов колонизации. Где они, ваши странники меланхолические, посттехнократические пилигримы? Нет их. Значит, и не было этой колонизации. Ни к чему она. Не будете же вы утверждать, что вы первые такие умники во Вселенной?
— Мы занимаемся этой проблемой, — сказал Варгин.
— Именно занимаетесь, а здесь ее уже решили. Все разумное, что когда-либо появилось во Вселенной или появится в ней, встает на путь нетривиального прогресса!
“Последние слова докладчика утонули в аплодисментах. Все встали, зазвучала скорбная музыка”, — произнес про себя Варгин. Ему на память пришла речь президента Чироги на товарищеском ужине. Варгин понял, что здесь ничего нового не узнает. Он решил отказаться от раков с мясом, нежным, как поцелуй девушки.
— Спасибо за интересную беседу. Все было на высоком уровне, особенно библиотека. А раки — как-нибудь в следующий раз.
— Когда же он будет, этот следующий раз? Поди, скоро уезжаете?
— Да, завтра улетаю. Но надеюсь еще побывать у вас на Санатории.
— Неужто Санаторий так приглянулся? — сверкая маленькими хитрыми глазками, сказал Унитер. — Или, может быть, душу здесь нашли родную немужеского полу? Ладно, ладно, — заметив, что Варгину не понравился его тон, — приезжайте хоть отдохнуть. Приезжайте к нам лет через десять, вот тогда поспорим, поговорим на общие темы. И раков покушаем. Это я уж вам точно обещаю.
Варгин сухо попрощался и вышел. В воздухе пахло паленым: по дворам жгли листья. Надо собирать вещи, пора домой, к своим двукрылам, подумал Варгин. Но двукрылы уже не грели душу. Он перебирал в памяти все, о чем он здесь узнал, и не мог ни за что уцепиться. Ах, как ему хотелось за что-нибудь уцепиться! Вмешательство должно быть мотивированным, серьезно мотивированным. Он подошел к телефону-автомату. Постоял немного и все же решил позвонить. В трубке зазвучал знакомый голос:
— Кэтрин Гвалта у телефона.
— Это я.
— Здравствуйте.
— Это я, Варгин.
— Я поняла.
— Кэтрин, давай уедем отсюда. Здесь скучно.
— Куда уедем?
— На Землю.
На том конце провода глубоко вздохнули.
— Что же вы там со мной будете делать?
— Ты не хочешь?
— Я хочу, но это было бы слишком глупо с моей стороны — лететь с вами на Землю.
— Перестань называть меня на “вы”. Почему глупо?
— Потому что я очень привязчивая.
— Что еще за глупости?
— Конечно, глупости. Вот и вы это понимаете…
— Я ничего не понимаю.
— Ну, как вам объяснить, это же просто. Если я привыкну к вам, я не смогу быть без вас.
— Вот и хорошо. Значит, едем?
— Нет, это исключено.
— Кем исключено?
— Обстоятельствами. Здесь у меня любимая работа и важное дело. Я же не могу все бросить.
— Какое у тебя здесь дело? — перебил ее Варгин, нарываясь на скандал.
— Вы прекрасно знаете, какое дело.
— Да ведь бред это все, нервное заболевание, общественный выверт. Утопия! Через десять-двенадцать лет все развеется как дым. Развитие не остановишь искусственно. Нельзя сказать человеку: не выдумывай ничего нового. То есть сказать, конечно, можно, но сделать нельзя. Все равно найдется какой-нибудь Кулибин, Эдисон, Лавуазье. Ты ему на работе запретишь думать, он дома начнет выдумывать, в сарае. Днем запретишь, ночью будет во сне придумывать. Тут уж ничего не поделаешь.
— Очень даже поделаешь. Если припрет, то все получится, — возражала Кэтрин. — И потом, зачем так утрировать? Никто не запрещает думать, экспериментировать, изобретать. Вот как раз и думай, как устроить нетривиальное развитие. Знаете, сколько нерешенных проблем?
— Представляю, — с издевкой сказал Варгин.
Кэтрин почувствовала это, сказала ледяным голосом:
— Больше я не намерена выслушивать ваши необоснованные выпады. Прощайте.
Она положила трубку. Вот и поговорили. Выходя из будки телефона-автомата, Варгин чуть не наступил на дворнягу.
— Вы звонить? Пожалуйте, — Варгин приоткрыл дверь будки, приглашая собаку войти. На приглашение человека собака ответила усиленным маханием хвоста.
— Значит, звонить не будем. — Варгин потрепал дворнягу и пошел прочь. Та увязалась за ним. Так они прошли метров сто. Дальше Варгин собирался ехать на такси.
— Ну, псина, пока. Иди домой, иди. Видишь, мне нужно ехать.
Рыжая лохматая дворняга не собиралась идти домой. Варгин стал рыться по карманам, надеясь найти хоть крошку. Собака следила за его движениями, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Ничего съестного, конечно, в карманах не было. Чтобы у собаки не осталось никаких сомнений, Варгин даже вывернул карманы брюк.
— Вот видишь, ничего у меня нет. Так что прощай.
Варгин остановил такси и попросил отвезти его в отель. Через несколько минут он обернулся и увидел, что дворняга рысью бежит за машиной. Она старалась изо всех сил, но не поспевала. Постепенно она стала отставать, и когда подрагивающее рыжее пятнышко стало еле заметным на фоне далеких прохожих, домов и деревьев, Варгин остановил машину и вышел. К отелю человек и собака пошли пешком. У дверей отеля человек сказал:
— Ты меня подождешь здесь. Я быстро, только посмотрю, нет ли чего от министра Глоба. А потом мы пойдем к Жаркомбе. Может быть, она хоть тебя полюбит.
Никакой почты на этот раз ему не поступило. Значит, нужно разыскать министра и напомнить о статье Ремо Гвалты. Кроме того, недурно было бы выполнить главную задачу: выяснить, кто же этот самый Феликс Жижин.
Варгин с трудом уговорил таксиста на провоз четвероногого пассажира: уж больно вид был заброшенный у рыжего пса, да и родословная подкачивала. У самой двери Кэтрин он сказал собаке:
— Ну, была не была, не бойся. Я сам боюсь.
Он позвонил.
— Кто там?
— Мы.
— Ой, какая хорошая собака, — открывая дверь, воскликнула Кэтрин.
Псина завиляла хвостом. По всему было видно, что они понравились друг другу.
— Вот встретил по дороге… — оправдывался Варгин. — Ничего, что она такая лохматая? Зато у нее глаза красивые.
— Сами вы лохматый, — оттаивая, сказала Кэтрин. — Заходите же. Надо ее срочно стирать.
— Ты собираешься ее оставить у себя?
— Конечно. Она ведь ничья, совсем бездомная. Другая ведь к вам не пристанет. — Варгин не спорил. — Как же ее зовут? Кстати, почему ее?
Варгин пожал плечами. Они рассмеялись.
— Я думаю, его зовут Рыжик, — сказал Варгин.
— Рыжик так Рыжик. Пойдем-ка, Рыжик, в ванную.
Пока Кэтрин стирала собаку, Варгин стоял на подхвате, пытаясь выспросить насчет своих дел. Кэтрин не обращала внимания на его вопросы. Она была полностью поглощена своим важным делом.
— Отстанете вы от меня наконец со своим Глобом? Дайте лучше полотенце. Да не это, чистое дайте.
— Чистое, чистое, — бурчал Варгин. — А чем это не чистое, я же вытирался утром…
— Ну, ворчун.
— Годы свое берут, — объяснил Варгин.
Рыжик смотрел на своих мучителей взглядом, полным недоумения. У него хватило терпения выдержать насильственное купание, но вытирание полотенцем было выше его сил. Рыжик выскочил из рук Варгина и занялся сушкой сам.
— У него неплохо получается, — сказала Кэтрин, вытирая лицо. — Пожалуй, лучше запереть его здесь, пока он не высохнет.
Они оставили пса сушиться и вышли в гостиную.
— Теперь я тебе совсем не нужен, — сказал Варгин. — Теперь у тебя есть настоящий друг.
— Теперь у меня есть два настоящих друга, — поправила Кэтрин. Она потрепала Варгина по голове. — Как ваши дела? Встречались вы с этим, как его…
— Унитером, — подсказал Варгин. — Да, встречался.
— Он рассказал что-нибудь о Ремо?
— В общем, ничего особенного. Все, как говорил Альферд Глоб. Что от Матфея, что от Глоба, получается банальная история об интеллигенте, не разобравшемся в реализме действительной жизни. Опять же — мафия или банда оголтелых технократов.
— Вы не верите в это?
— Не знаю. Все вроде бы сходится. Одного только я не понимаю. Зачем надо было на меня нападать…
— Но ведь Глоб же объяснил. Преступники боятся, что после смерти Ремо остались списки.
— Это я понимаю. Но ведь списков-то они не нашли. Почему же они больше не роются у тебя дома?
— Может быть, удалось обезвредить всю организацию? — высказала предположение Кэтрин.
— Может быть, — думая о чем-то своем, согласился Варгин. — Кэтрин, мне нужно связаться с Глобом.
— Глоб сегодня звонил мне в гимназию и спрашивал, где вы. Ладно, не злитесь, — заметив реакцию Варгина, сказала Кэтрин. — Он пообещал отдать статью Ремо завтра перед отлетом. И просил, чтобы вы не пытались его разыскивать. Он уехал в провинцию по срочному делу.
— Так, они уже знают, куда надо звонить, — поморщился Варгин.
— Что поделаешь? От Глоба ничего не скроешь.
— Ты не боишься… — Варгин замялся, — ну, в общем, что я… что мы…
— Это мои проблемы.
Кэтрин встала и вышла. Вскоре она появилась в сопровождении роскошного огненно-рыжего пса. Тот, увидев Варгина, радостно завилял хвостом и сказал:
— Гав.
* * *
В 20 часов 00 минут пятеро обитателей восьмого блока были выведены в коридор подземного сооружения фабрики-прачечной. Громким голосом, так, чтобы было слышно всем обитателям соседних блоков, коридорный зачитал:
— Решением Высшего Специализированного Консилиума УНП группа опасных государственных преступников в составе Натаниеля Рубака (кличка Корень), Хёнеса Халоша (кличка Хлыщ), Жоржа Шабата (кличка Серый), Ласло Чечу (кличка Желудь) за подготовку и организацию побега заключенного Ремо Гвалты (кличка Бычок) с целью нанесения ущерба интересам родины приговаривается к смертной казни. — Коридорный сделал паузу и затем продолжал: — Заключенный Ивон Фарбер (кличка Карлик) за вступление в контакт с враждебными лицами и передачу секретной информации приговаривается к восьмистам пятидесяти годам тюремного заключения строгого режима. Смертный приговор привести в исполнение в течение двадцати четырех часов.
По коридору пронесся тяжелый выдох, наполненный одновременно удивлением и ужасом. Пятеро дикарей были ошарашены услышанным. Сказанное настолько противоречило их представлениям о ходе событий, что на лицах государственных преступников появилось какое-то обиженное детское выражение. Закончив свою речь, коридорный отделил приговоренных к смерти и отвел их в спецблок. Тягостное молчание прервалось странной речью Желудя, который до сего времени больше одной фразы в день не говорил:
— Великое очищение наступает, когда выпьешь из прозрачного родника вселенской истины. Спасите наконец Вселенную, не продохнуть ей, глаз не протереть от зловоний ваших и испражнений. Так и задохнется она, в пыли на дороге, на коленях ползая, алкая милости вашей, надеясь на жалость и милосердие, не мечтая ни о чем более, нежели как сохранить констанции свои мировые… — Желудь говорил на одном дыхании, так что его речь прерывалась хрипом — он набирал в легкие воздух. — … Не нужно спасать живое, спасите мертвое и спасетесь сами. Опомнитесь наконец, остановитесь и одумайтесь. Куда идете? С чем идете? Путь ваш ложен, средства необдуманны, цели неясны. Так вернитесь же к заветам отцов и дедов, и пусть покой посетит ваши души. Пусть государство будет маленьким, а население — редким. Пусть будут в нем различные оружия, но пусть ими не пользуются. Пусть народ помнит о смерти и не уходит далеко. Пусть будут у него лодки и колесницы, но пусть им не будет применения. Пусть будут у них щиты и оружие, но не будет против кого их направлять. Пусть люди снова вернутся к узелкам. Пусть пища их будет сладкой, одежда красивой, жилище удобным, а жизнь радостной. Пусть соседские царства расположатся так близко, что будут видны издали, крик петухов и лай собак будет доноситься от одного к другим, а люди царств никогда не будут иметь нужды друг в друге.
Так за несколько минут Желудь выговорил свою месячную норму. Однако дикари не обратили внимания на это из ряда вон выходящее явление. Лишь коридорный, внимательно слушавший тираду Желудя, сказал:
— Ай да Желудь, ай да молодец. Видать, осталась в твоей голове мыслишка-другая. Начитанный ты мужик. Но теперь уже поздно индульгенцию выпрашивать, хотя если подать прошение на имя президента…
Коридорный сильно ошибался, если думал, что слова Желудя были своего рода раскаянием обезумевшего технократа. Скорее всего это был нарыв в помраченном сознании больного человека, до которого через толщу вышедших из строя нервных связей дошел трагический смысл приговора. Во всяком случае, дальнейшее поведение Желудя показало, что это был действительно сиюминутный нарыв сомнительного содержания. Остальные обитатели блока номер восемь еще находились в полном трансе. Понурив головы, они сидели на кушетках. Первым очнулся Корень и принялся громко скрести правую ногу. Именно это занятие вернуло его к анализу событий. Ему теперь казались совсем смешными их необоснованные надежды на быстрое освобождение. Все, что они узнали от Фарбера о землянине, превратилось в разорванные обрывки случайных событий. Появление Варгина в Санаториуме, которое они связали с бегством Бычка, теперь представлялось совершенно второстепенным явлением. Действительно, думал Корень, если бы Бычок дошел и все рассказал, разве бы так реагировала Земля? Вряд ли. Тут бы дело не обошлось без комиссии Сообщества, как минимум, а то и прямого десанта. Разве мог быть вынесен этот дикий приговор? Тем более в такое время. Значит, Ремо не дошел.
— Погиб Ремо, значит, — уже вслух договорил Корень.
— Погиб, погиб, — подтвердил коридорный, который стоял возле двери, изучая реакцию дикарей. Он смотрел на них с какой-то злой жалостью. Вот, мол, сами вы этого хотели, вот и получили. Он и рад бы уйти, чего больше? Но его удерживало что-то. Это что-то было жалостью, но не к ним, обреченным на смерть, а к себе. Он знал, что припрет его неопределенная тоска и отвращение ко всему, будто он чего-то не доделал, не докончил. Конечно, он будет гнать от себя неприятные мысли и наверняка прогонит их далеко и навсегда, но прежде измотается навязчивой идеей, будто он царапает шершавую стенку коридора и ногти с пальцев отдираются со страшной пронзительной болью. Конечно, не этой именно идеей, но очень похожей, другой, связанной все-таки с его работой. И тут уж лучше раньше начинать с ней бороться, доведя все до полного абсурда, до полного отвращения к себе самому. Поэтому он и топтался в камере. Ему было явно недостаточно произведенного эффекта, ему хотелось знать, видеть и мучить, но не ошарашенных внезапным известием людей, а людей прочувствовавшихся и сломавшихся, окончательно отбросивших всякие фантазии о грядущей жизни. Все это он попрячет по углам, в подвалах и кладовках своего мозга, зароет в чердачном хламе детских и юношеских воспоминаний, откуда потом, через много времени, будет выдергивать понемногу, снабжая роскошной кожурой, рассматривать, причмокивая и цокая языком, а потом будет записывать в плоские, как галантерейные зеркала, романы.
Когда Корень, человек не нервный, до крови расчесал себе ногу, бормоча о смерти Ремо Гвалты, душа коридорного встрепенулась, словно хищник при виде мяса. Он повторил:
— Погиб бедняга, чуть было не добрался. Испугался высоты, закачался — и в пропасть, о камни. Трах-тара-рах. Или нет, не трахнулся он, а шмякнулся. На самую высокую высоту забрался, вплоть до самопожертвования, до самоотречения, и с самых этих сверкающих высот обратно в грязь — шмяк! — Коридорный показал рукой, как это должно было выглядеть. — Но ведь в чем ирония? За идею Бычок погиб, а точнее, в борьбе с идеей. Красиво? Не спорю. Было бы красиво, если бы не одна поправочка, Этакая маленькая-маленькая ремарочка весьма пикантного содержания.
— О чем это ты? — спросил своего мучителя Корень. — Какая ремарочка?
— Как же, известная ведь. Неужто Бычок не посвятил вас, друзей, соратников, мучеников? Неужто не знали, за чьи идеи вы тут щи тюремные хлебаете, света белого не видите? Ай-да Бычок, ай-да математик ты наш, испугался, значит. Да, не простая это наука — в глаза жертве смотреть, очень непростая. Куда проще кровь за свободу проливать, жизней своей как монетой играть, отцом-радетелем себя выставлять, аплодисменты срывать у зрителей, — в глазах коридорного опять замелькали злые огоньки. — Укрыл он от вас, значит, свои грешки юношеские. Ну, смех и слезы. Погиб он от своей же собственной глупости. Нет, не глупости, теперь это уже не глупость называется, теперь это уже государственная политика, светлый наш путь. Так сказать, дорога счастья к самопроцветанию во веки веков. Начертал таинственные апокрифы и в журналы научные послал — читайте, умы великие, восхищайтесь красотой невообразимой, сама природа и та до такого не додумалась, а я, гениальный Ремо Гвалта, волею божией смог. А умы великие лопухами оказались, никакого внимания молодому таланту не оказали и тем самым себя дискредитировали в его же глазах. Ладно, сказал им математик, мысленно, конечно, и начал в жизнь свои идеи внедрять. Вот и внедрил, царство ему небесное. Ну, его не жалко, а вы за какие грехи на смерть идете? А, Корень, чувствуешь, как складывается финал?
— Что же ты сказать хочешь? Что Ремо Гвалта… — Корень не докончил.
— Именно он и сотворил весь наш нетривиальный прогресс, гори он ясным пламенем. Не сам, конечно. Одно дело — придумать, другое — воплотить в сознание миллионов. Тут характер надо иметь недюжинный, твердость духа проявить. Ведь переступать же пришлось через многое. Здесь уже спрашивать “кому?”, “за что?”, “справедливо?”, “не справедливо?” — некогда. Нет здесь уже этих интеллигентских штучек: “любит — не любит”, “простит — не простит”. История все простит и полюбит, только не сопляков этих навроде вашего Бычка. Это же на бумаге только закорючка в уравнении под названием “катализирующие источники”, а в жизни это люди, сотни и тысячи людей, кстати, таких же, как и он сам. Написать-то легко: “Положим катализирующие источники равными нулю и получим стационарное, экологически чистое решение” — а сделать? Как делать начали, сразу завопил: права человека, гуманизм, демократизм! Праведником прикинулся, Христос новоявленный. За голову схватился, запричитал: “Я же не думал, что так вот будет, я же как лучше хотел, чтобы всем было хорошо!” Но дело уже завертелось, покатилось. Загромыхали колеса истории по ухабам да по кочкам, по путям непроторенным, полетели из телеги лишние предметы, которые, плохо лежали, не закрепились которые, не подстраховались. “Эй! — кричит возница. — Кто тама на путях стоит, ручонками машет? Отойди с дороги, зашибу. Не стой поперек народных интересов, не то в миг лепешкой на ободах завертишься, закукарекаешь словами умными воронам на смех! Па-а-берегись!” — кричит возница. А кто же там на дороге-то стоит? Это наш Гвалта стоит, предтеча всех бед наших. Ну и шибануло его колесом, закрутило, завертело, как ту частицу элементарнейшую в синхрофазотроне…
Коридорный вошел в раж. Он туго вращал вытянутой рукой, глаза его налились кровью. Корень качал головой и причитал еле слышно:
— Бедный Ремо, бедный Ремо…
— Да ты себя пожалей, — крикнул коридорный, — вон их пожалей! Чем они-то виноваты? Вон Серый уже как стена бледный, с жизнью, наверно, распрощался, а Желудь, Желудь-то, совсем ничего не понимая смерть примет. А ты — Гвалта, Гвалта. Ты спроси лучше, где этот Гвалта Феликса нашел?
— Нет! — вскрикнул Корень. — Только не это, не может быть, ты лжешь, коридорный, ты не можешь знать этого, потому что этого не могло быть!
Коридорный ликовал:
— Постеснялся, значит, Бычок рассказать, как он Феликса Жижина вдохновлял, а тот, не будь дураком, слова его серьезно воспринял, на язык практической жизни перевел, а потом своего же дружка идейного с дороги-то и турнул. Не пойму я только, зачем он с ним столько лет цацкался? В память о молодости хранил?
Корень уже никак не реагировал на слова коридорного. Тот постоял молча немного и, прежде чем уйти, сказал:
— Жаль вас, ох, и жаль. Моя бы воля, отпустил бы вас с богом. Это я, Матфей Унитер, вам говорю.
Варгин проснулся от странного монотонного шума, доносившегося со всех сторон. Казалось, по улице бежит, быстро перебирая лапками, тысяченогое существо. Он осторожно, чтобы не разбудить Кэтрин, встал и подошел к окну. В дождь уезжать — хорошая примета, подумал Варгин, глядя на серый пейзаж. Капли дождя сбивали с веток последние листья. Тяжелыми оранжевыми пятнами те падали на асфальт, где смешивались с тысячами своих собратьев, за несколько дней успевших начисто позабыть о существовании в природе корней, стволов и ветвей.
Всю ночь они с Кэтрин ссорились и мирились, мирились и ссорились. Он не понимал, почему она остается здесь, когда он уезжает, но это еще было полбеды, он не понимал, почему это ее оставание является самым красноречивым свидетельством ее привязанности. Он злился, называл ее бумажной крысой, канцелярской скрепкой, злюкой, Жаркомбой и прочее. С нее он переходил к Санаторию, называл его лечебной дырой, махал руками, кричал, что все они, друзья Кэтрин, сброд скучных демагогов, полоумных стариков, экологических интриганов. Она страшно возмущалась, затыкала уши, она ничего такого не хотела слышать, всячески пыталась оправдывать отдыхающих, заявляла, что раз ее бедный брат нанес такой ущерб делу, то она тем более должна остаться и работать, работать и работать. Правда, уверенности в ее словах заметно поубавилось, но это еще больше ее распаляло. Она чувствовала, что конкретно Варгин был зачастую прав, но глубокая вера в высокие идеалы нетривиального прогресса была сильнее. Тогда она начинала говорить о национальных особенностях, об особой роли, о различии культур. Здесь вдруг Варгин хватался за голову, напоминая, что они не на заседании специальной комиссии, и просил прекратить пустые словопрения и, несмотря на все различия, заняться собой, цитировали друг друга, кривлялись всячески и наконец ненадолго мирились.
— Ой, что же вы молчите?! — раздался возглас проснувшейся Кэтрин. — Я чуть не проспала дождик.
Она подбежала к Варгину, положила ему на плечо подбородок и стала разглядывать дождик. На ее лице появилось необычное выражение, будто она отдыхала в эту минуту от всех сделанных и несделанных дел, будто она долго-долго шла, не оглядываясь по сторонам, не замечая ничего вокруг, и вдруг на минуту подняла голову и застыла — так красиво было там, вверху. Варгин боялся пошевелиться, он понимал, что нечасто человеку выпадают такие минуты. Он вспомнил где-то прочитанные строчки:
Мы оглохнем с тобой, когда ветер осенние листья погонит,
Оголяя асфальт, заметая в оврагах траву,
И когда упадут на разжатые к небу ладони
Шесть осенних дождей, оборвав тишину.
Вспомнил, но промолчал. Надолго зарядил, с удовольствием подумал Варгин, глядя на огромные лужи, усеянные водяными пузырями. В этот момент он почувствовал, что Кэтрин сильно сжала его руку. Варгин обернулся и увидел побледневшее от испуга лицо.
— Кэтрин, что случилось?
— Я вспомнила, — дребезжащим голосом ответила она.
— Что ты вспомнила? Да перестань же дрожать. — Он взял ее за плечи.
— Вы говорили, что вас сбил серый автомобиль САМ шестнадцать ноль три?
— Я пошутил, — Варгин кисло улыбнулся.
Я вспомнила его. Как вы сказали тогда перед театром про водителя с родимым пятном на правой щеке, меня как укололо: где-то я его видела. Сначала я подумала, что это водитель Глоба. Я даже бросила вас и поехала к Глобу в министерство проверить свое подозрение. Весь вечер я толкалась среди машин, но ничего похожего не обнаружила. Потом меня встретил Глоб и рассказал о вас все, что он думает. В общем, после этого я стала думать, что вы и вправду пошутили. Но сейчас я вспомнила: эта машина останавливалась вон там у газетного киоска, — Кэтрин показала рукой в окно.
— Но отсюда номер, а тем более родимое пятно не разглядишь, — удивился Варгин.
— Дело в том, что я ездила в этом автомобиле, — руки Кэтрин бессильно опустились.
— Ничего, ничего, — успокоил себя Варгин. — Продолжай.
— Когда меня приглашали на собрания, за мной всегда присылали машину. Несколько раз приезжала именно эта машина и за рулем был отдыхающий с родимым пятном на правой щеке. Такое не очень приятное коричневое пятно, кругленькое, как вишенка. — Кэтрин дотронулась пальцем до щеки точно в том месте, где Варгин видел пятно у водителя злосчастного автомобиля.
— Постой. Кто, говоришь, тебя приглашал?
— Либо Феликс Жижин, либо от его имени.
— Мало ли людей с родимыми пятнами…
— Но ведь и номер совпадает, — словно не веря своим словам, сказала Кэтрин.
— Ты уверена? Неужели ты специально разглядывала номер?
— Я его не разглядывала. Мне говорили: “За вами приедет машина с номером таким-то”. Конечно, я не помню наверняка, но кажется, — она заколебалась и докончила: — да нет же, я почти уверена, именно шестнадцать ноль три.
“Интересное кино получается”, — подумал Варгин и спросил:
— Ты понимаешь, что это значит?
Она понимала, и потому не верила в это.
— Может быть, преступники специально угнали машину?
— Вместе с шофером, — докончил Варгин. — Тогда уж надо было красть машину президента вместе с президентом. Восхитительный наезд получился бы. Я бы не прочь погибнуть под колесами машины самого президента.
— Может быть, враги пробрались в аппарат? — высказала Кэтрин новое предположение.
— Тогда срочно нужно сообщить в аппарат, — Варгин решительно направился к телефону.
— Нет, не надо, — воскликнула Кэтрин.
— Вот видишь, ты сама в это не веришь.
— Что же делать?
— Одеваться и завтракать, — ответил Варгин.
— Вы шутите, а между тем все рушится. Получается, что Глоб все наврал. Нет никакой мафии, значит, и Ремо не преступник, значит, и Унитер врал, следовательно… — она подошла к дивану и села.
— Следовательно, я осел, — подытожил Варгин. — А это неприятно.
В дверь поскреблись. Рыжик услышал разговор людей и не желал оставаться больше в одиночестве. Завтракали под аккомпанемент смачного чавканья пса, который лакал вчерашний суп.
— Чем-то Ремо Гвалта стал поперек вашему прогрессу, — сказал Варгин. — Да не просто прогрессу, а его лидерам, может быть, самому Эфже.
Кэтрин не возражала. Она была слишком потрясена своим собственным открытием.
— Самые смешные предположения вдруг становятся дикой реальностью. Если они готовы убить землянина ради нескольких формул…
— Убить? — очнулась Кэтрин.
— Извини, конечно, за грубость стиля, но если бы я не прыгнул в сторону… Я представляю, что они сообщили бы на Землю: “Трагическая случайность. Труп кремирован. Соболезнования правительству и родственникам покойного”. И полетел бы я с последним звездолетом в лучший из миров.
Варгин задумчиво почесал затылок. Настроение у него было не из лучших. Полный провал его миссии. Просидел целую ночь и ничего не выяснил, точнее, дал себя обвести вокруг пальца, Он явно недооценил своих оппонентов. Полный провал. Он с удовольствием смаковал все свои промахи. Это не был мазохизм. Скорее, наоборот, это было следствием его самоуверенности. За Варгиным числилось такое свойство — неудачи его расстраивали, но только до определенной степени. По достижении некоторого предела в нем включалось какое-то устройство и возникало злейшее, граничащее с авантюризмом желание действовать.
— Кэтрин, мне нужен Эфже, срочно. Я думаю, он чем-то связан с твоим братом, причем связь эту афишировать невыгодно.
— Боже, о чем вы говорите? Эфже так хорошо ко мне относится…
— Вот это и подозрительно!
— Хорошо, я могу ему позвонить. — Она набрала номер телефона.
По телефону ответили, что Феликс Жижин в ближайшие дни никого принимать не будет в связи с отъездом. Кэтрин назвалась, но от этого ничего не изменилось.
— Эфже не принимает, уехал.
— Что это они вдруг разъездились? — сказал Варгин. — Могли бы проводить меня сначала: чай, не каждый день инопланетяне улетают. — Кэтрин вяло улыбнулась. Варгин продолжал: — Меня все-таки мучает вопрос: на какой почве могли столкнуться Эфже и Ремо Гвалта? В прачечной? Вряд ли. В университете? Возможно. В институте? В институте Продвинутых Исследований — весьма вероятно. Кэтрин, кто был Жижин лет восемь — десять назад?
— Я уже говорила вам, ничего об этом не знаю.
— Хорошо, хорошо, просто я подумал, может быть ты еще что-нибудь вспомнила интересное. Можно было бы порыться в архивах, если таковые сохранились, но ведь нет же даже имени у вашего Феликса Жижина, так, одно обозначение, символ. Ты говорила, что у него жива мать?
— Да, слух ходит. Говорят, что он всячески о ней заботится, но держит в тени, дабы не подавать повода пересудам.
— Ты знаешь, где она живет?
— Я — нет, но его секретарша знает. Она выполняла кое-какие поручения по дому.
Варгин красноречиво посмотрел на Кэтрин.
— Я могу попробовать встретиться с матерью Эфже, — сказала Кэтрин.
— Постарайся, чтобы это выглядело достаточно естественно, — обрадовался Варгин.
Конечно, ей это будет сделать гораздо удобнее. И все же Варгин чувствовал свою вину — дело было не безопасное, но в какой мере? Он не представлял.
— О чем вы думаете? — спросила Кэтрин.
— Я думаю, стоит ли тебя толкать на эту встречу?
— Он — меня толкать! — возмутилась Кэтрин. — Какая самоуверенность! В лучшем случае — вы мне не мешаете. В конце концов, Ремо мой брат и я хочу знать, почему он погиб. Так что еще неизвестно, кто тут кого подталкивает.
— Сдаю все полномочия, — расшаркался Варгин.
— Вот это другой разговор. Вам я советую заняться этим, как его, Унитером, а точнее, фабрикой-прачечной. Не мне вас учить, — в голосе Кэтрин зазвучали гимназические нотки, — как найти прачечную. Впрочем, лучше объяснить, а то все дело испортите. Будете пасти Унитера возле его дома. Когда он пойдет на работу…
Варгин более не мог терпеть таких издевательств. Он встал, подошел к Кэтрин и обнял ее.
— Не затыкайте мне рот, — пыталась вырваться Кэтрин. — Что за панибратство с начальством, не потерплю…
Вдруг Варгин почувствовал, как его потянули за штанину.
— Так, двое на одного! — заорал он. — Скажи своему церберу, чтобы он отпустил мои брюки, они казенные, специально для Санатория выдали.
— Ах вы, несчастный шпион, агент инопланетный, чуждый нашему образу жизни разум. Взять его, Рыжик, взять!
— Развели здесь Рыжиков-Пыжиков, работать не дают, — возмущался Варгин.
Наконец они утихомирились и решили заняться делом. Перед тем, как разойтись, назначили контрольное время — в зависимости от обстоятельств условились звонить либо в гостиницу, либо домой Кэтрин. Варгин ушел первым. Менее чем через двадцать минут он был уже у дома Унитера. К его удовольствию, машина коридорного стояла рядом. По-видимому, хозяин, был дома. Варгин отпустил такси, внимательно осмотрелся — слежки не было — и подошел к допотопному лимузину Унитера. “Все-таки автомобиль — это роскошь”, — подумал Варгин, подкладывая под колеса ржавый гвоздь, найденный тут же на дороге. Покончив с этим делом, он отошел на другую сторону улицы, где укрылся от дождя под козырьком автобусной остановки. Варгин не представлял, как долго ему придется ждать, но ничего другого не оставалось. “До отлета примерно десять часов. Неужели придется уехать ни с чем, — подумал Варгин. — Ну а что можно было сделать за неделю? Кто думал, что они такие негостеприимные?” “Последний рейс, последний рейс”, — вспомнил он слова Глоба.
На остановке стояло несколько отдыхающих. Они, как маленькие дети, подставляли ладони под падающие с неба капли, удивленно качали головами, растерянно поглядывали друг на друга. Потом подошел автобус — и все изменилось. Люди превратились в сосредоточенных пассажиров, озабоченных каждый своими проблемами. Хмурый автобус укатил вдаль. Через некоторое время удивительное превращение повторилось с новой партией отдыхающих. Потом еще и еще. Через полтора часа в дверях двухэтажного коттеджа появился Унитер. Он хозяйским взглядом оглядел свои владения, посмотрел на часы и быстрым шагом подошел к автомобилю. От Варгина не ускользнуло, что хозяин старого лимузина выглядит сегодня как-то иначе, чем вчера. В его движениях появилась вполне определенная нервозность. Он невнимательно осмотрел машину, садясь, умудрился зацепиться кепкой за дверной косяк. Кепка упала на асфальт и покатилась под колеса автомобиля. Пришлось ее доставать оттуда. Наконец Унитер сел за руль, завел мотор и тронулся. Но ему сегодня определенно не везло. Послышалось шипение, как будто открывали бутылку с минеральной водой, машина осела и остановилась. Раздосадованный Унитер вылез из автомобиля, убедился в невозможности дальнейшей его эксплуатации и начал затравленно озираться вокруг. Потом опять посмотрел на часы и направился на автобусную остановку. Конечно, общественным транспортом не так быстро, но зато потолок не давит, комментировал действия Унитера Варгин, спрятавшись за рекламный щит. Удивительный осенний дождик, редчайшее явление на Санатории, не радовал Унитера. Он ходил кругами по остановке, часто поглядывая туда, откуда должен был появиться автобус, и не обращал никакого внимания на окружающих. Наконец подошел автобус, Варгин устремился за Унитером. В течение двадцати минут автобус петлял по городу, проезжая по ничем не примечательным, удивительно однообразным в дождливую погоду кварталам. Объявили конечную остановку. Унитер вышел из автобуса и пошел пешком. Довольно скоро застройки кончились и начался полузаросший диковатый пустырь. Брусчатая дорога вдали упиралась в неправдоподобно длинный и высокий забор, серой лентой уходивший за песчаные холмы. Здесь Варгину пришлось остановиться и выпустить своего подопечного далеко вперед.
Над забором возвышалось несколько невыразительных зданий с плоскими крышами, над которыми господствовала темная труба. В том месте, где брусчатка упиралась в забор, находились металлические ворота с аркой. Справа от ворот располагалась небольшая дверь, в которую зашел Унитер. Странное заведение, подумал Варгин, разглядывая забор и ворота. Сейчас он заметил несколько новых деталей. Во-первых, сверху по забору тянулась ершистая полоска. С этого расстояния он не мог толком рассмотреть ее. Во-вторых, он заметил несколько башенок, располагавшихся на расстоянии около ста метров друг от друга, стоявших вдоль забора. Замок Бешеной Тройки, вспомнил Варгин название, прочитанное в рекламном проспекте. Башенки оставляли неприятное впечатление, и Варгин решил подойти к стене подальше от них. Пригибаясь, он осторожно направился к забору. Когда расстояние сократилось наполовину, Варгин наконец разглядел, что ершистая дорожка над стеной — не что иное как колючая проволока, точнее, целое полотно, сотканное из колючей проволоки. “Под напряжением”, — прошептал он, заметив, что проволока крепилась к металлическим уголкам на фарфоровых чашечках. Металлические уголки нависали внутрь забора. “Для чего ставится забор? — размышлял Варгин. — Либо с целью воспрепятствовать проникновению вовнутрь, либо наоборот, воспрепятствовать проникновению наружу. Расположение колючей проволоки свидетельствует в пользу второй возможности. Но и вовнутрь не так просто попасть. Разве что вслед за Унитером. Он вернулся на брусчатую дорогу и бодрым, деловым шагом подошел к воротам. Надпись на арке гласила: “Фабрика-прачечная № 147”. Теперь уж отступать совсем поздно. Варгин открыл дверь справа. На двери успел прочесть: “Предъявляйте пропуск в развернутом виде”. Он попал в небольшой коридорчик, который упирался в решетчатую чугунную дверь. Рядом с дверью стоял отдыхающий в униформе неопределенного цвета. Варгин уже видел такую униформу, когда по его звонку была проведена облава в отеле. За решеткой видна была вторая дверь, обитая металлическими листами. Варгин подошел к решетчатой двери. Охранник коротко сказал:
— Пропуск.
Варгин достал из кармана карточку и подал охраннику. Тот несколько раз посмотрел на землянина и на карточку, сверяя фотографию. Убедившись в полном сходстве, охранник вернул карточку и открыл дверь. Затем он нажал сигнальную кнопку на стене, и следующая дверь тоже открылась. За ней появился охранник с карабином. Варгин показал карточку и ему. Тот прищелкнул каблуками, давая тем самым знать, что путь свободен. “Все-таки у пропускной системы есть свои преимущества, — подумал Варгин. — Хоть ты черт рогатый, а с пропуском — полноправный сотрудник”. Он с благодарностью вспомнил лаборантку Аню, которая по образцу карточки, найденной у покойного Ремо Гвалты, сделала вторую такую же на имя некоего С. Цирика.
Выйдя из проходной, Варгин очутился наконец там, куда так долго стремился попасть. Огромный пустырь с несколькими постройками — вот и все, что огораживала длиннющая железобетонная стена с колючей проволокой. “Чепуха какая-то, — подумал Варгин. — Огораживать один пустырь от другого пустыря?” Вдали виднелось одноэтажное здание с огромной трубой, справа от которого возвышалась куча шлака, похожая на египетскую пирамиду. Между зданиями были проложены дорожки, которые отличались от остального пространства единственно только тем, что их посыпали битым красным кирпичом. На всей территории не было видно ни одного деревца. Казалось, что кто-то специально соскреб с земли весь верхний плодородный слой, оголив огромные поверхности розовой жирной глины. Будто создатель прачечной преследовал только одну цель — расчистить все вокруг до такой степени, чтобы пространство внутри забора простреливалось из конца в конец без малейших затруднений. Стоять на месте означало привлечь к себе внимание. Поэтому Варгин решил идти наудачу и для определенности выбрал трехэтажное здание, казавшееся ему главным. Едва он ступил на дорожку, как все вокруг завертелось: глиняный пустырь вместе с постройками рванулся куда-то вверх за черной трубой, из которой, как только сейчас заметил Варгин, шел дым, а серое небо наоборот полетело вниз, будто сорвалось с петель. Ничего страшного не случилось, просто он поскользнулся на размокшей глине. “Черт побери, дождь они, конечно, не принимают в свои расчеты, — ругался он, вставая с земли. — Вот испачкался с ног до головы, растяпа. А впрочем, так даже лучше, меньше буду выделяться”. По краям дорожки были вкопаны несколько щитов. Проходя мимо них, Варгин прочел на одном: “Примерное поведение сокращает срок!” На другом: “Дикарь! Помни: коридорный не только твой начальник, но и самый сокровенный твой друг”. Вот с лозунгами у них здесь хорошо дело поставлено. Он собрался еще почитать, как вдруг заметил, что из главного здания вышла странная процессия. Впереди шел Матфей Унитер собственной персоной. Он весь преобразился. На нем были мундир, фуражка с блестящей кокардой. Шел он, слегка поскальзываясь. За ним, пританцовывая, постоянно дергаясь и невообразимо извиваясь на скользком, как лед, настиле, семенили четверо оборванцев. Процессию замыкал вооруженный карабином охранник. Варгин решил пропустить их, скрывшись за одним из плакатов. Слава богу, Унитер был погружен в себя и ничего не замечал вокруг. Когда отдыхающие подошли поближе, Варгин смог рассмотреть лица конвоируемых.
Что же, мистер Унитер, бельишко стираем, значит, сушим, выходит, отбеливаем? Варгин вернулся на дорожку и прошел к главному зданию. Там у входа он прочел: “Первый шлюз. Пятый централ”. Чуть ниже: “Министерство бытового обслуживания”. Вдруг дверь открылась и в ней появился отдыхающий в форме коридорного. Столкнувшись нос к носу с Варгиным, он осмотрел его с ног до головы и спросил:
— Кто такой?
— Коридорный Цирик, — браво ответил Варгин.
— Новенький? — подозрительно разглядывая Варгина, продолжал допрос коридорный.
— Именно новенький.
— Черт знает, что делается, — выразил недовольство коридорный и открыл дверь пошире. На улицу вывалило несколько десятков дикарей в сопровождении охраны. Дикари построились в колонну по двое.
— Эй, новенький, ты из какой зоны?
Варгин замялся, не зная, что ответить. Коридорный переспросил:
— Ты из “А” или из “Б”?
— Из “Б”, — выбрал Варгин.
— Будешь замыкающим, — крикнул коридорный, отбегая в голову колонны.
Колонна тронулась, оставляя позади себя абсолютно непроходимое изжеванное месиво. Происходящее однако никого не расстраивало. Послышалось бодрое переругивание, раздался нервический смех. Наступило общее разухабистое веселье. Коридорный Цирик изображал неистовое усердие, стараясь не ударить лицом в грязь. Он шел и удивлялся своему внезапному перевоплощению. “Как это они меня задействовали? Ни тебе инструктажа по технике безопасности, ни спецодежды. Карточку, и ту не спросили. Видно, точно рожа у меня режимная”. Время от времени коридорный Цирик доставал что-то из кармана, вертел этим чем-то туда-сюда, а потом незаметно прятал обратно. Впрочем, никто на него не обращал внимания, и все это могло показаться излишней перестраховкой. Они прошли метров триста, так что из всех застроек пустыря осталась видна лишь труба. Колонна остановилась у края внезапно возникшего на пути котлована.
— Тренаж, — крикнул коридорный и отступил в сторону.
Дикари быстро исчезали в котловане. Варгин подошел к самому краю. Внизу, куда вела почти отвесная лестница, раскинулось большое, усеянное камнями поле. По этому полю словно муравьи ползали дикари. На первый взгляд ему показалось, что их движение совершенно случайно, но, присмотревшись, Варгин заметил, что это не так. Сотни и сотни существ образовывали два взаимопроникающих потока, направленных навстречу друг другу. Движение было явно упорядоченным.
— Ну, вот и все, дикари заняты делом, можно пойти отдохнуть, — сказал коридорный Варгину.
“Странные игры”, — подумал Варгин и спросил:
— Что они делают?
Коридорный удивленно посмотрел на Варгина.
— Кто давал рекомендацию?
— Коридорный Матфей Унитер, — нашелся Варгин.
Его ответ явно успокоил недоверчивого собеседника, тот даже с уважением посмотрел на Варгина и пояснил:
— Тренаж есть тренаж. Берешь камень побольше и тащишь подальше на половину противника, условного, конечно. Справа — зона “А”, слева — зона “Б”. Дотащил, и айда обратно за следующим. На чьей половине камней не останется, тот и выиграл. Выиграла зона “А” — двойной обед за счет противника. Вот такие стимулы.
— А эти что — боковые судьи? — спросил Варгин, показывая на вооруженных охранников, стоявших цепью вокруг котлована.
— Санитары? Хе-хе, — засмеялся коридорный. — Точно, судьи. Если что не по правилам, убирают с поля.
Коридорный Цирик тоже засмеялся.
— Хватит, — вдруг оборвал коридорный. — Пойди переоденься. Давай, давай, новичок, — похлопал Варгина по плечу незнакомец.
Что же, фактов достаточно, по крайней мере для организации чрезвычайной комиссии Сообщества. Теперь главное — выбраться отсюда. Варгин двинулся обратно. Кое-как он добрался до проходной. Заходя внутрь, оглянулся назад, на скучные постройки. В общих чертах ему было все ясно. Оставались некоторые непонятные детали. Например, неясно было, где они держат такую прорву народа. Но времени было в обрез, и надо было еще успеть связаться с Кэтрин. Пропуск сработал и в обратном направлении. По-видимому, охрана не имела никаких специальных распоряжений на случай, если Варгин заглянет в прачечную. “Здесь, мистер Глоб, вы ошиблись, — думал Варгин. — Но не дай бог вам узнать об этом раньше, чем я покину Санаторий”. Он прекрасно представлял себе позицию властей: Варгин, знающий правду, не должен покинуть живым Санаторий. Но это лишь обязывало его удвоить бдительность. Удручала легкость, с которой он проник в прачечную, в так называемую прачечную, а потом вышел назад. Спрашивается, как он, имея дело с такими лопухами, так долго давал себя водить за нос? Отходя все дальше и дальше от страшного заведения, он все яснее и яснее осознавал, что именно этот вопрос будет для него главным, когда он вернется на Землю. Его опыт сыграл с ним злую шутку. Безмятежная картина всеобщего благополучия, а главное, всеобщего молчаливого одобрения действует усыпляюще на человека, разбалованного свободой, культурой и демократией. Ссылки на опыт кое-что оправдывают, но совсем не так много. Куда, спрашивается, он смотрел и о чем он думал после того, как ему растолковали про нетривиальный прогресс? Разве не мог он догадаться сразу, что всякое искусственное торможение невозможно без искоренения новых идей, и не только идей, но в первую очередь искоренения тех, кто может производить на свет идеи? Может быть, он и понимал это, скорее, даже наверняка понимал, но не решался поверить, принимая более гуманную модель этаких нерадивых социальных экспериментаторов, движимых утопическими мечтами. Мрачновато получается для утопии, заключил Варгин, вступая в городские кварталы.
Первым делом он позвонил Кэтрин. Никто не брал трубку. Ничего страшного, мысленно успокоил себя Варгин. Он поспешил в отель. У отеля, куда Варгин приехал на такси, стояли две черные машины. Одну из них он сразу узнал. Это был автомобиль Глоба. Действительно, в номере его ждал министр.
— Добрый день, мистер Варгин, — не вставая с кресла, приветствовал Глоб.
— Разрешите войти? — спросил Варгин.
— Какие могут быть вопросы? Вы у себя дома.
— Разве?
— Не надо кипятиться. Что же вы хотите, чтобы я, министр туризма, сидел у порога и ждал бы вас неизвестно сколько времени?
— Во-первых, туризм оставьте для подписчиков “Санаториум таймс”. Во-вторых, все это ваши проблемы.
— Мои проблемы? — обижаясь, переспросил Глоб. — Вы просили рукопись Ремо Гвалты, или она вам больше не нужна? Нужна? Нужна. Согласитесь, не могу же я такую важную, — слово “важную” министр произнес с какой-то двусмысленной интонацией, — вещь посылать почтой. Я должен передать ее в руки. Но где эти руки? — патетически вскрикнул Глоб. — Кстати, где вы гуляете? Где это вы так извозюкались? Поглядите на себя, что за вид? — Министр подошел к Варгину и начал внимательно оглядывать его. Варгин молчал. — Прогулки под дождем? — подсказал Глоб. — А где ваша спутница? — наседал министр.
В этот самый скользкий момент раздалась телефонная очередь. Варгин мельком посмотрел на часы. Был час, условленный для звонка Кэтрин. Он снял трубку.
— Варгин слушает.
Министр принял отсутствующий вид.
— Слава богу, — услышал он взволнованный голос Кэтрин.
— Я вас слушаю.
— Там кто-то есть? — спросила Кэтрин.
— Да, отель “Улыбка Фиббоначи”, — ответил Варгин.
— Глоб? — спросила Кэтрин.
— Я же говорю вам — отель, — сказал Варгин.
— Что-то изменилось? — спросила Кэтрин.
— Нет, вы ошиблись, это не триста четвертый номер, — сказал Варгин.
— До встречи, — сказала Кэтрин.
Варгин положил трубку. Он посмотрел на часы. Разговор длился не более сорока пяти секунд. Следовательно, засечь звонившего невозможно. Все же, господа, без современной техники тоже далеко не уедешь, подумал он и спокойно посмотрел на Глоба. Варгин прекрасно понимал проблему, мучившую Глоба. Если Варгин узнал хоть что-то существенное, то выпускать его ни в коем случае нельзя. Убирать же Варгина так, на всякий случай, неразумно. Пришлют другого, еще более опасного. Идеальным был бы вариант глупого Варгина, Варгина-простачка. Вернется такой доверчивый ягненок на Землю, успокоит там всех, глядишь, и закроют вопрос. И теперь самая главная проблема Глоба состояла в том, чтобы выяснить, кто же перед ним: ягненок или будущий труп. Варгин считал первейшим своим долгом помочь министру разобраться в столь важном деле. Он не торопил события и начал с рукописи.
— Где же рукопись?
— Пожалуйста, — Глоб протянул Варгину шершавую картонную папку с надписью “Дело №…” и добавил: — Конечно, здесь копия. Я надеюсь, копии достаточно?
Варгин молча взял папку. Не дождавшись ответа, Глоб, то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал:
— Значит, улетаете.
— Значит, улетаю, — подтвердил Варгин. — Если, конечно, опять расписание не изменили.
Министр ухмыльнулся.
— Нет, нет. Полный порядок, — успокоил Глоб. — Так где же вас так угораздило?
— В стольном граде Санаториуме. Совсем ваш город к дождю не приспособлен.
— Увы, это так. Для нас дождичек — все равно что для вас землетрясение. Никто, так сказать, не застрахован. Знаете ли, вспоминаю дождик позапрошлого года. Вот это был катаклизм. Три дня лил как из ведра. Страшно вспомнить. Потоп, паника, давка. Все службы — в ружье, то есть в переносном, конечно, смысле. Подземные реки вспять пошли, канализация перешла в инвертируемый режим, отдыхающие из окон выбрасывались прямо-таки на асфальт. Пять тысяч самоубийств в день. Я уж не говорю о травмах, переломах, вывихах на скользких тротуарах.
Варгин покачал сочувственно головой. Министр вдруг спросил:
— Значит, и вы поскользнулись?
— Да, именно поскользнулся, даже стыдно, — честно признался Варгин.
— Поскользнулись — и в глину, — подсказал министр.
— В глину, — осторожно подтвердил Варгин.
— Ах, право, в самом деле, что я привязался к вам с этой грязью? Будто нам больше не о чем поговорить, кроме как о розовой глине. Свидимся ли еще, неизвестно. Я ведь даже к вам привык. Вот не часто мы с вами виделись, а все хожу, думаю, где он, Варгин, неугомонная душа, земной человек? Честно скажу, надоели мне эти рожи унианистские. Долдонят себе чушь всякую, поговорить по-человечески не с кем, все так и носишь в себе. Да, а что делать? Пойди скажи кому-нибудь о своих сомнениях, печалях, горестях — в глаза смеяться будут, по плечу хлопать начнут и тут же продадут тебя ни за грош ни за копейку, за глаза ренегатом назовут, да еще и телегу начирикают. Смешные они, я же сам эти телеги и читаю. Смешные, но мерзкие. Обидно даже, что такое доброе дело с такой сволочью поднимать приходится. Не все, конечно, сволочи, но многие. Вот взять хотя бы поэта нашего незабвенного, Пэтри Пасху. Вы, наверное, Игорь Михайлович, уж позабыли про него.
Варгин действительно не сразу вспомнил, о ком речь.
— Ну как же, помните, на ужине у президента: “Пускай Вселенная корчится, скрипя суставами на вираже…” Вот этот поэт на самом деле не поэт, а писатель. У него на два стишка пять анонимок приходится. Причем, заметьте, собрание сочинений к изданию готовит в шести томах. Плодовит, собака. Не дай бог такому на перо попасть, так высветит — себя не узнаете. Вы простите меня, что я к вам в жилетку.
Варгин пожал плечами, не совсем понимая, куда клонит министр. Тот продолжал:
— Вот, предположим, понравилась вам женщина. Мысленно, конечно, предположим. Казалось бы, смешной трудности дело, чего проще, живи, как умеешь. Ну какие, скажите, здесь проблемы с окружающей средой? Кому какое, спрашивается, дело до твоих привязанностей? Так нет же, эта мерзкая окружающая среда начинает так тебя окружать, что просто не продохнуть от нее. Дело усугубляется, к несчастью, тем, что женщина эта, предположим, некто К., вовсе не такая простая штучка, как вам на первый взгляд представлялось. К тому же надо добавить разные отягчающие обстоятельства, как-то: служебный долг, государственный долг, долг чести, да еще бог знает, какой долг. Все это начинает интерферировать самым неприличным образом, создавая впечатление какой-то феерической борьбы. В результате дело кончается самым что ни на есть скучным и банальным образом, то есть, конкретно, письмом в соответствующие инстанции с неразборчивой подписью в конце. — Министр сделал многозначительную мину, которая, впрочем, ничего не объясняла. Он продолжал: — Но все это, конечно, совершеннейшие фантазии, дорогой Игорь Михайлович. Нам бояться нечего, нам и скрывать нечего. Подумаешь, бумага…
— Выражайтесь, пожалуйста, конкретнее, потому что я ничего не понимаю, — попросил Варгин.
— Да, вы правы. Очевидно, зарапортовался. Виноват. Я единственно думаю, не выкинул бы кто-нибудь эдакое коленце и не доложил бы на Землю насчет, так сказать, некоторых подробностей из личной жизни…
Варгин нервно засмеялся.
— Так вы насчет меня?
— Боже упаси — то есть, конечно, про вас. — Глоб опять подошел к Варгину, принюхиваясь и приглядываясь. — И где же это вас так угораздило? Да-а, — протянул Глоб, щелкнул пальцами и продолжал: — Я вам вместе со статьей кое-какие документики присовокупил. Справки, фотографии, записи допросов свидетелей. В общем, не с пустыми же руками вам домой возвращаться. Все только по делу Ремо Гвалты.
— Очень признателен вам, — вежливо поблагодарил Варгин. — Обязательно воспользуюсь.
— Приятно с вами общаться, — расплываясь в улыбке, сказал Глоб. — Ей-богу, жаль расставаться. Вы не против, если я приду на вокзал проводить?
— Буду рад.
Министр ушел однако не сразу. Прежде он спросил:
— Может быть, у вас остались какие-нибудь сомнения?
— Сомнения всегда остаются, — ответил Варгин, — но по существу мне все ясно.
— Хорошо, что ясно, а то, я думал, может, вы фабрику-прачечную посетить желаете? Лучше, как говорится, один раз увидеть…
Варгин представил, какая была бы рожа у министра, если бы он согласился. Получилось неприятное зрелище, и он не воспользовался любезным приглашением Глоба. Казалось, министр обрадовался этому.
— Не прощаюсь, — сказал Альферд Глоб, выходя из номера.
“Лучшее — враг хорошего, — подумал Варгин. — По-хорошему я бы на их месте устроил мне несчастный случай”. Он посмотрел на часы. Нужно было спешить, через полчаса должна прийти Кэтрин. До отлета три часа. Варгин развернул папку “Дело №…”. Сверху лежала копия статьи Ремо. Он внимательно просмотрел все листы — никаких купюр, копия была копией. Варгин пытался представить, что вообще значит эта статья. “По-видимому, — думал он, — Гвалта перед арестом почувствовал неладное. Самое ценное решил спрятать. Следовательно, ничего более ценного, чем эта статья, у него не было”. Варгин еще раз прочел абстракт. Теперь текст воспринимался совершено по-другому, чем тогда, у Кэтрин. Теперь он видел страшную подоплеку абстрактных математических терминов. Перед ним лежала гениальная по своей простоте математическая модель нетривиального прогресса. Варгин дочитал до конца, отбросил в сторону статью и растянулся на диване. Голова его была занята разными умными мыслями, одна из которых особенно тревожила. Из текста следовало, что не кто иной, как Ремо Гвалта, и является отцом нетривиального прогресса. Как же так его, беднягу, угораздило? Варгин еще раз перелистал рукопись и вдруг заметил одну деталь, которая его несказанно поразила. В этот момент в дверь постучали. Варгин посмотрел на часы и сказал:
— Входи.
Это была Кэтрин. Она молча подошла к нему и обняла его за шею.
— Ты был там? — спросила она шепотом.
— Давай выйдем, — предложил Варгин.
В коридоре они столкнулись с горничной Лизой. Та прошла мимо, будто не замечая Варгина. Совсем дискредитировал себя, решил он. На улице Варгин рассказал Кэтрин все, о чем узнал. Она шла рядом промокшая, ужасно некрасивая, и никак не реагировала на его слова. Казалось, она вообще ни на что не реагировала.
— Почему ты молчишь? — остановившись, спросил он.
— Я страшная?
— Как мокрая курица.
— Это хорошо.
— Ну, рассказывай, что там у тебя, — не вытерпел он.
— У меня сегодня праздник, — она попыталась улыбнуться. Улыбка получилась какая-то жалкая. — Ой, — вспомнила она, — пес некормленый дома сидит. Боже, боже, что делать?
— Ничего, не помрет, — успокоил Варгин.
Она по-прежнему не слышала его.
— Откуда вы взялись? Зачем вы пришли? Чтобы сделать меня слабой, да? Зачем это вам?
Варгин молчал.
— Зачем мне эта правда? Что я с ней делать буду? Господи, ведь я же была сильной. Я все знала, я все понимала. У меня была жизнь, да что там была — я ее строила. Это было прекрасно, идти в ногу со всеми, идти в огромном живом потоке, знать, что все только начинается, начинается вместе с твоей судьбой. Ведь так было, Варгин! Что я говорю? Быть всезнающей пылинкой теперь и навсегда… Зачем вы сюда явились? Я как будто чувствовала, что все должно перевернуться от вас, я все знала и шла навстречу. Я думала, у меня хватит сил для всего. Ведь были же люди, они шли впереди, они не шли, они пробивались сквозь толщу непонимания и наверняка не жалели себя. А теперь получается, не столпы, но хитрые и скверные мальчишки.
— Кэтрин, что ты говоришь? — Варгин прижал ее к себе.
— Да, мальчишки, выросшие в жадных и жестоких стариков. Один задачу поставил, другой решил. Я сегодня все потеряла, а теперь теряю вас. Люди — братья, все люди братья, но братья — волки.
— Расскажи толком, — попросил Варгин.
В этот момент послышался рёв приближающейся сирены. К отелю на огромной скорости промчались два серых автофургона. Кэтрин от страха прижалась к своему спутнику.
— Что это? — спросила она.
— Не знаю.
— Видишь, и ты ничего не знаешь, — она неожиданно перешла на “ты”. — Или я не права? Может быть, ты знаешь только то, как нельзя? Но как можно, Игорь? Как нужно?
Варгин оглянулся. К ним приближался мальчик. Подойдя, мальчик по-деловому отозвал Варгина в сторону.
— Эй, дядя, тебя там за аптекой ждут. Только иди один.
— Спасибо, мальчик, — поблагодарил Варгин.
Мальчик не уходил.
— Тебе чего?
— Чего, чего. Говорил, серебряный даст.
Варгин порылся в кармане и отдал монету мальчику. Тот, довольно насвистывая, побрел дальше.
— Кто он? — спросила Кэтрин.
— Мальчик. Просто мальчик, — задумчиво ответил Варгин и добавил: — Кэтрин, мне срочно нужно уйти.
— Я пойду с тобой…
— На край земли, — сказал Варгин. — Кэтрин, ты пойдешь домой. Я позвоню. Нет, постой, скажи сейчас. Ты узнала что-нибудь существенное о нем?
Она кивнула.
— Старуха сказала. Она смеялась, она все время смеялась мне в лицо. Она узнала меня. — Кэтрин схватилась за голову.
— Узнала?.. — удивленно повторил Варгин.
— Да. Она хорошо знала моего отца.
Варгин молчал.
— Феликс Жижин — его сын.
— Ты определенно это знаешь?
— Я ничего уже не знаю.
— Ну и комбинация, — проговорил Варгин. — Кэтрин, иди домой, покорми пса, я скоро позвоню, — он опять посмотрел на часы. Оставалось два часа. — Мы улетаем вместе? Я думаю, родственники не обидятся на нас?
Он вышел на дорогу и вскоре остановил такси.
— Собери чего-нибудь на дорожку, я страшно проголодался, — сказал он в окошко и подтолкнул отъезжающий автомобиль. Какой-то тип, торчавший уже давно на бульваре, вдруг заметался. Варгин воспользовался замешательством и юркнул в один из двориков. Постояв немного и убедившись, что слежка отстала, он пересек бульвар в обратном направлении и пошел дворами за аптеку. Там было пусто. Варгин внимательно осмотрелся вокруг. Никого. “Дурацкие шутки”, — подумал он и вдруг услышал:
— Мистер Игор.
Варгин оглянулся и увидел: из обшарпанной двери подсобки его манили пальцем. В темной каморке, служившей, по-видимому, черным ходом аптеке, среди груды ящиков Варгин увидел долговязую фигуру доктора Фарбера. Экс-физик смешно дернулся и протянул к Варгину руки.
— Мистер Игор!..
— Фарбер? Доктор Фарбер, вы? — удивился Варгин. Он почувствовал в своих руках исхудавшие руки Фарбера. Исхудавший Фарбер — то же, что исхудавший скелет.
— Вас перестала кормить жена? Ферма пришла в упадок? Или вас выгнали из дому?
Но Фарбер даже не улыбнулся.
— Я люблю шутки, мистер Игор, я сам бы с удовольствием пошутил с тем шутником, который…
Он замолчал. Постепенно привыкнув к темноте, Варгин разглядел Фарбера.
— Откуда вы?
— Из прачечной…
— Номер сто сорок семь, — угадал Варгин.
Теперь удивился Фарбер.
— Значит, я не зря вас искал. Их нужно срочно спасать.
— Кого?
— Корня, Хлыща, Серого, Желудя. Их расстреляют сегодня, если уже не расстреляли. — В сжатой форме Фарбер описал события последней недели. В конце он предложил: — Обратитесь к президенту, срочно. Они побоятся и не откажут вам.
Варгин кисло улыбнулся.
— Что, так безнадежно? — спросил Фарбер.
— Увы. До тех пор, пока Земля ничего не знает, я для них ничто.
— Ситуация, — прокомментировал Фарбер.
— Как вам удалось бежать?
— Самое главное я забыл сказать. Прачечная — это вывеска, а вообще-то там раньше был ускоритель. Они его раскурочили, так сказать, модернизировали — получилось… Сами понимаете, что получилось. — Фарбер махнул рукой. — Но в ускорителях нынешняя власть не шибко разбирается, кое-чего они не учли, например, устройство сцинтиллятора не учли. Откуда им знать, что такое сцинтиллятор? Тоже мне, придумали, где карцер устраивать. А я в молодости, извиняюсь, собаку съел на сцинтилляторах. Чувствуете, что в ответе получается? После того, как диагноз нам зачитали, меня в карцер сунули. Стою посреди карцера, как пугало, на одной ноге и мечтаю издохнуть поскорее. Вдруг смотрю, над головой закрылка на прямой кишке, а из нее сифонит. — Фарбер заметил, как Варгин наморщил лоб, и объяснил: — Прямая кишка — это труба от вакуумного насоса. Отодвинул я закрылку и полез по ней до самого упора. Уткнулся головой в глину. Видно, когда машину снимали, про трубу забыли. Так, в спешке засыпали глиной, а она от сырости просела, отчего образовался небольшой проход. Разрыл я выход, высунул голову — свобода. Тут я и вспомнил про вас, мистер Игор. Как они вас ждали, как надеялись! И побежал я мелкими перебежками по складкам местности к отелю. Слава богу, дождь, каждый глядит себе под ноги, чтоб не упасть. Засел тут и жду, может, выйдет Варгин. Вышел не один, а в компании. Чувствую, компания приятная, разговор у них будет долгий, а в мозгу так и тикает, как счетчик в такси. Не вытерпел я, мальчонку к вам подослал. Вот и свиделись. Что делать будем?
— У вас в городе есть кто-нибудь из знакомых? — спросил Варгин.
— Знакомые есть, только не поймут они меня.
— Где же вам укрыться?
— Не об этом сейчас разговор, — сказал Фарбер. — Я не пойму, как дикарей спасти. Обратно в кишку лезть? А вдруг они уже хватились меня? Часа два уже прошло. Но даже если и вывести их, куда потом? В нашей режимной робе не спрячешься. Есть, правда, место одно в горах, но это же километров двести.
— Ладно, ждите меня здесь, — сказал Варгин. — Попытаюсь что-нибудь предпринять.
Он вышел, плотно прикрыв дверь. Лишь бы он был дома, лишь бы он был дома, повторял про себя Варгин, сжимая в руке промасленный обрывок бумаги. Когда он набрал номер телефона, ему откликнулся приятный женский голос.
— Добрый день, сударыня, могу ли я поговорить с мистером Шармом?
— К сожалению, сейчас нет, он… он занят. А кто его спрашивает?
— Вы знаете, мы договорились, что я позвоню.
После небольшой паузы ответили:
— Понимаете, он в ванной. Ну, я пойду спрошу. Только кто звонит?
— Передайте, человек с Земли.
Минуты через три трубку подняли.
— Алло, Шарм слушает.
— Здравствуйте. Вы просили меня позвонить, если я чего узнаю. Я землянин, которого вы подвезли однажды вечером до города.
— Ну как же, помню, про октановое число ты здорово тогда зацепил. Так узнал чего?
— Узнал много чего, — ответил Варгин. — Но главное сейчас не в этом. Понимаете, Шарм, тут люди в беду попали, нужно помочь. Но это очень опасно.
Наступила напряженная тишина. Потом Шарм попросил:
— Парень, ты объясни толком.
— Толком некогда. Через час, через полчаса может быть уже поздно. Вы скажите, машина у вас на ходу?
— Стоит рядом возле дома. Я только из рейса вернулся. Даже щей не хлебнул.
— Нужно срочно приехать, решайте.
В трубке послышалось какое-то бормотание, по-видимому, чертыхались. Потом Шарм сказал:
— Куда ехать?
— Приезжайте на бульвар Лайт Вэй, к аптеке. Только, пожалуйста, побыстрее.
— Но не быстрее, чем положено правилами дорожного движения, — сострил Шарм и добавил: — Ладно, ждите.
“Нашел время шутить”, — подумал Варгин и набрал телефон Кэтрин. Услышав ее голос, сказал:
— Кэтрин, у тебя есть два часа, ты должна все решить. Я заехать не смогу, так что приходи прямо на вокзал. — Он повесил трубку.
Варгин вернулся в подсобку. Фарбер вопросительно посмотрел на него, ожидая объяснений. Но последовали вопросы.
— Где их держат?
— В спецблоке.
— Где это?
— Первый шлюз, пятый централ, зона “Б”.
— Охрана?
— На шлюзах санитары. Внизу коридорный.
— Ключи?
— У коридорного. Вы что, собираетесь штурмом брать прачечную? — спросил Фарбер.
Варгин засмеялся.
— Тогда я ничего не понимаю.
Варгин посмотрел на часы. Прошло десять минут. По его расчетам, вот-вот должен был появиться грузовик Шарма. Через несколько минут послышалось урчание дизеля. Варгин выглянул. К аптеке подошел, иначе не скажешь, знакомый тяжелый рефрижератор.
— Ну, доктор Фарбер, поехали.
Они подбежали к грузовику. Только сейчас Варгин заметил, что Фарбер очень слаб. Пробежав несколько метров, он закачался и чуть не бухнулся на землю. Варгин вовремя схватил его и подсадил в кабину.
— Долговязого нужно сложить пополам и на нары, — Шарм показал за спину. — Иначе он мне все время на руки падать будет.
Варгин объяснил Шарму, куда ехать. По дороге тот наконец узнал, что от него хотят. Когда они приехали на место, Варгин оставил своих попутчиков и пошел в прачечную. Возвращаться — плохая примета, подумал он, отворяя дверь проходной. Охрана сменилась. Пропуск взял красивый молодой парень. Как и в прошлый раз, его пропуск долго и тщательно обнюхивали. Вдруг раздался звонок. Охранник, не поворачивая головы, снял со стены слуховой аппарат. Он несколько раз ответил “слушаюсь”, прищелкнул каблуком и повесил аппарат на место. Еще раз посмотрев на Варгина, охранник наконец вернул ему пропуск и разрешил пройти. Второй охранник даже не взглянул на пропуск. Только Варгин вышел из проходной, как его окликнули:
— Эй, новенький, ты где это шатаешься?
“Черт бы тебя побрал”, — подумал Варгин и сказал:
— Да вот, по просьбе наставника моего ходил в лавку за сигаретами.
— Постой, постой, — сказал тот самый коридорный, — это какой такой наставник?
— Я же говорил вам, Матфей Унитер. — Варгин двинулся к шлюзовой.
— А-а, — протянул непонимающе коридорный, почесывая затылок.
Варгин быстро прошел по злополучной дорожке и вскоре оказался в шлюзовой. План у него был простой. Проникнуть вниз, в коридор, хватить коридорного по голове чем-нибудь тяжелым, забрать ключи и вскрыть спецблок. Набор, в общем-то, стандартный.
В архитектурном отношении шлюзовая не представляла собой ничего особенного. Небольшие узкие окна, три охранника, две плевательницы — вот и весь интерьер. Варгин вызвал лифт. Собственно, это был не лифт, а подъемник, рассчитанный на сорок — пятьдесят человек. В углу на табуреточке дремал охранник, опираясь на карабин. Очутившись внизу, Варгин сразу почувствовал душную атмосферу подземных казематов. Судя по кривизне коридора, ускоритель был Гэв на шестьдесят, прикинул Варгин. В глубине коридора маячила какая-то фигура. Сначала Варгин не понял, приближается она или, наоборот, удаляется прочь. Фигура шла вдоль стенки, изредка останавливаясь у дверей, чего-то там разглядывая, слегка наклоняясь вперед. Очевидно, это и есть коридорный, подумал Варгин. Коридорный приближался. Варгин даже не прятался, негде было прятаться. Метров с двадцати они узнали друг друга. “Не везет мне сегодня”, — подумал Варгин.
— Мистер Варгин?! — воскликнул удивленный Унитер.
Но вместо того, чтобы протянуть руку для приветствия, полез куда-то под мышку. Нужно было что-то предпринимать. И Варгин сказал:
— Никудышный вы коридорный, Матфей Унитер, все проспали.
— Что-о? — Коридорный нахмурился. — Бросьте кривляться.
Варгин продолжал:
— Проспали. Как же вы проспали? Теперь на пенсию, романы писать непечатные. А жаль…
— Чего вам жаль? — не выдержав, завопил Унитер.
— Карцер-то у вас пустой!
Новость для Унитера действительно оказалась неожиданной. Он завертелся на месте, соображая, что сделать раньше: прихлопнуть ли Варгина или же сначала проверить карцер. Посчитав, что первое от него не уйдет, он вынул пистолет и скомандовал:
— Руки за спину.
Варгин выполнил команду. Унитер обыскал его. Ничего не обнаружив, хмыкнул и с ударением на букве “л” произнес:
— Интеллигенция. Иди вперед, — подтолкнул Варгина дулом.
Варгин подчинился, но пожаловался:
— Ну и грубиян же вы, а говорили — “раков вареных”.
— Иди, иди, будут тебе раки.
Они подошли к карцеру. Поглядывая на Варгина, Унитер вынул связку ключей и открыл железную дверь. В карцере, естественно, было пусто.
— А где же Карлик? — ошарашенно спросил Унитер.
— Я же вам говорил, дорогой Унитер, пусто здесь.
— Что за чертовщина?
— Конечно, это удивительно с вашей точки зрения. Можно было бы сказать, что здесь попахивает какой-то чертовщиной, но вообще говоря — обычная нуль-транспортировка, — пояснил Варгин.
— Чего? — только и произнес сраженный Унитер.
— Чего, чего, — передразнил Варгин. — Наука и техника. Знание — сила, вот чего. А сейчас произойдет еще один фокус: фазовый переход в замкнутое пространство. — Варгин выхватил пистолет и толкнул коридорного внутрь.
— Вы там посидите немного, — сказал он, закрывая дверь, — я сейчас вернусь.
Гремя ключами, Варгин побежал по коридору в поисках двери, на которой краской было написано “СБ”. Отыскав спецблок и перебрав десятка два ключей, он наконец открыл дверь. Четверо дикарей с испугом глядели на Варгина. Тот спросил:
— Корень? Хлыщ? Серый? Желудь?
Трое поднялись с длинной деревянной скамьи. Четвертый, с круглыми навыкате глазами, остался сидеть на месте. Да, ходоки из них никудышные.
— Поднимите его, — Варгин указал на сидящего.
— Все, приехали, — выдохнул Серый.
Корень и Хлыщ подняли Желудя.
— Что, двадцать четыре часа истекают? — спросил Корень.
— Истекают, — ответил Варгин. — Объясняться некогда, за мной, — скомандовал он тоном коридорного.
— Чего спешить? — вяло сопротивлялся Хлыщ.
Варгин посмотрел на него с раздражением и сказал:
— Снимите рубашку.
Тот нехотя снял рубашку и кинул ее Варгину, сопроводив свои действия словами:
— Носи, собака, я добрый.
Варгин поднял рубашку и вывел дикарей в коридор. Когда они подошли к карцеру, он предупредил:
— Теперь ничему не удивляйтесь, если хотите выбраться отсюда.
Он открыл дверь и вошел внутрь, а через некоторое время появился снова.
— Вверху труба. Первым полезете вы, — он указал на Серого. — А вы, — он указал на Корня и Хлыща, — между собой потащите пучеглазого. Наверху ждет Фарбер.
Слепо повинуясь командам, окончательно сбитые с толку дикари зашли в карцер. Из темного угла на них затравленно поглядывал Унитер, связанный рубашкой Хлыща. Когда нога последнего скрылась в трубе, Варгин облегченно вздохнул, прикрыл закрылку и повернулся к коридорному.
— Прощайте, дорогой Унитер. Жаль, не договорили, не доспорили. Времени совсем нет. Привет Глобу передайте, а впрочем, я его еще должен увидеть.
Варгина не очень интересовал ответ Унитера, поэтому, когда тот открыл рот, он сунул ему кляп и похлопал по плечу:
— Пока.
Варгин взглянул на часы, вышел в коридор и закрыл на ключ дверь. До отлета оставалось сорок минут. Все шло по плану. Фарбер посадит дикарей в рефрижератор, и Шарм отвезет их в горы. А там они что-нибудь придумают. Конечно, выходить через проходную было рискованно. Слишком часто он шастал за сегодняшний день туда-сюда. Но он выбрал этот вариант. Уж очень ему хотелось закрыть Унитера в карцере. Пропуск работал на удивление хорошо. Варгин быстро поднялся в лифте, прошел шлюз и вышел через проходную на свободу. Только тут он заметил, как у него оттопыривается карман. Там лежал пистолет коридорного. Ну что же, пистолет можно выкинуть и сейчас, подумал Варгин, но прежде решил проверить, ушел ли грузовик Шарма. По его расчетам, беглецы должны были уже сидеть в машине. Он обогнул песчаный холм и на задних дворах, у начинавшихся городских построек, увидел рефрижератор. Черт побери, что они тянут? Варгин подошел к машине. Внутри никого не было. Он пошел по глиняной каше к тому месту, где, по рассказу Фарбера, кишка выходила наружу. Вскоре он увидел Шарма и Фарбера. Ему сразу стало холодно. Он почувствовал только сейчас, что вся его одежда промокла до нитки, а в башмаках хлюпает вода. Когда Варгин подошел к дыре, наверху остался один Шарм.
— Что случилось?
— А-а, — Шарм махнул рукой, — кишка тонка оказалась.
— Что?
— Проход долговязый по себе мерил, а там, видно, ребята пошире, — пояснил Шарм и добавил: — Полез вовнутрь, разгребать.
Варгин посмотрел на часы, оставалось двадцать минут до отлета. Через несколько минут появился Фарбер, весь перемазанный в глине.
— Мистер Игор, — виновато пряча глаза, сказал он, — немножко нужно разгрести, и все будет нормально. Серый застрял.
— Сколько понадобится времени? — спросил Варгин.
— Немного, минут пятнадцать.
— Совсем немного, — с горечью сказал Варгин.
Фарбер опять нырнул в нору.
— Ты не жди, — сказал Шарм, — мы тут сами управимся, не волнуйся. Иди, иди.
— Пожалуй, я пойду, — сказал Варгин. — Спасибо вам. Не успел я рассказать ничего. Но эти люди, — Варгин показал на нору, — все знают. Прощай, Шарм. — Варгин пожал ему руку, и в этот момент со стороны прачечной донесся пронзительный вой сирены. Шарм вопросительно посмотрел на Варгина. Тот пожал плечами. Послышались хлопки, как будто стучали по пустой железной бочке. Из норы появилась голова экс-физика.
— Все, ползут.
Услышав вой сирены и выстрелы, Фарбер побледнел. Из норы по очереди выползли четверо дикарей.
— Карлик, Карлик, — радостно кричал Серый, — значит, это и есть Варгин?
— Некогда знакомиться, — оборвал его Шарм. — Быстро в машину. Слышите, какую музыку заиграли? За мной, глиняные люди.
Варгин подхватил Желудя, и они пошли как можно быстрее. Вокруг полетели брызги грязи. Стреляли из башен. Когда они подбежали к рефрижератору, ворота прачечной открылись и оттуда выехал фургон без боковых окон.
— Полезайте быстрее, — крикнул Шарм, открывая заднюю дверь рефрижератора. — Не волнуйтесь, холодильник отключу.
Он закрыл дверь и замазал номер глиной. Только Варгин собрался скрыться в закоулках, как на дороге появился фургон из прачечной. Они с Шармом прыгнули в кабину. Грузовик медленно набирал скорость. Шарм виртуозно управлял огромным трейлером, и, когда они выбрались за кольцевую дорогу, преследовавший их фургон заметно отстал.
— На равнине им не догнать нас, — сказал Шарм.
Варгин посмотрел на часы. Было пять минут восьмого. Поезд ушел, пронеслась мысль. Он начал себя оправдывать неизвестно перед кем. Ему казалось, что он все сделал правильно. Виновата кишка. Если бы не кишка, Унитер не успел бы поднять тревогу. Ему хотелось, чтобы было именно так. В боковое зеркало Варгин следил за преследователями. Те потихоньку отставали. Он почему-то вспомнил о Ремо. Потом о Феликсе и наконец о Кэтрин. Через час на горизонте появилась горная гряда.
— Шаршава, — показывая рукой вдаль, сказал Шарм.
Варгин вспомнил Изолятор. Что это было? Зачем?
Дорога пошла вверх, и рефрижератор стал терять скорость. Фургон медленно, но монотонно приближался. Дорога стала петлять, и следить за ним теперь было труднее.
— Догоняют, черт! — Шарм ударил рукой по баранке.
Когда рефрижератор выскочил на прямой участок дороги, стало ясно, что преследователи вот-вот настигнут беглецов. Дизель надорванно рычал, как медведь, затравленный собаками. Сквозь грохот послышались щелчки выстрелов. Дорога стала еще круче, скорость падала катастрофически. Наконец машина свернула за очередной поворот, фургон исчез из поля зрения. Варгин бросил на колени Шарму кассету с пленкой и крикнул: “Отдашь Фарберу — он разберется!” Затем открыл дверцу и выпрыгнул из кабины. Он перевернулся несколько раз и, прежде чем из-за поворота появился фургон, поднялся на ноги и выхватил пистолет. “Ну, супермен, не промахнись”, — подбодрил он себя, целясь по передним колесам фургона. С третьего раза он попал. Фургон накренился, завилял, съехал на обочину, усеянную валунами, и неуклюже опрокинулся на бок. Варгин кинулся вверх по крутому склону. Зеленые и фиолетовые камни выскакивали из-под ног, падали вниз. Главное — иметь три точки опоры, вспомнил он когда-то услышанную инструкцию для горных туристов. “Вот-вот, горный, а не научный я турист”. Добравшись до скалы, торчавшей из горы словно указательный палец, он оглянулся вниз. Из фургона выбрались охранники в униформе. Один из них что-то крикнул, показывая вверх на Варгина. После этого кричавший начал целиться в беглеца из карабина, а остальные полезли в гору. Варгин обогнул скалу и, скрываясь за ней, полез выше. Вскоре он очутился на небольшом плато, откуда открылась новая, еще более высокая вершина. Послышались выстрелы. Он хлопнул себя по карману — пистолета не было. Он ясно представил себе, как тяжелый металлический предмет, подскакивая на камнях и выбивая искры, катится по склону вниз. Проклиная все на свете, он полез выше. Постепенно он начал уставать. В начале восхождения при взгляде вниз от непривычки у него кружилась голова. Теперь же страх высоты пропал. Пропал от усталости.
Голова гудела, словно потревоженное осиное гнездо. Все, что он сейчас делал, происходило как бы помимо его воли. Он был словно автомат, запрограммированный только одной командой “вверх”. Автоматически прятался между скал, ощущая на спине прищуренный взгляд погони.
В голове пронеслась какая-то стланная мысль. Мысль эта была не простая, не односложная. Вначале ему стало безумно жалко тех, внизу. Он представил, как они карабкаются вверх, обдирая до крови руки, повинуясь чьей-то воле, он представил себе, как они чертыхаются, вынужденные тащить тяжелые карабины, и без них-то несладко. Он безумно их усложнял, ведь, в сущности, это были охотники, и в их погоне было не больше смысла, чем в обычной охотничьей погоне за дичью. Он считал их обманутыми, заблудшими существами, которых непременно нужно и, главное, вполне возможно научить. Ему казалось, что достаточно подсказать им: бросьте свои тяжелые карабины, и вам легче будет идти вверх, до самых высот. Будто охотники могут бросить свою охотничью снасть. Он забыл, что без оружия они сразу остановятся. Собственно, по его мнению, эти существа давно уже остановились, словно твердые шарики в густой маслянистой жидкости, именуемой смешным словосочетанием — нетривиальный прогресс.
Потом ему показалось, что там, внизу, промелькнула новая фигура. Где-то он ее видел? В полумраке старинного зала, украшенного гобеленами, на которых мерцали красные сполохи камина. Вот он, главный свидетель своих собственных преступлений, любитель практических действий, стратег и новатор с бычьим лбом. Такой лоб, и без рогов, пожалел Варгин.
Но жизнь идет вперед, а возможно, и вверх. Он увидел, или ему показалось, что кто-то обогнал его, действительно бросил карабин и обогнал, резво так побежал, как на тренировке. Эй, парень, хотел крикнуть Варгин, ты куда, я здесь. Но тот, не обращая на него никакого внимания, вскарабкался на скалу и ну тебе, давай спихивать огромный валун с нее вниз. И все примеривается, прицеливается в бычий лоб. Все рассчитал правильно, но сам не закрепился, не подстраховался и вместе с этой самой гранитной чушкой полетел на головы преследователей. Варгин даже дернул головой, будто отворачиваясь от неприглядной картины, возникшей там, внизу. Все же краем глаза заметил и словно обжегся: в неудобной позе застыл, как на фотографии, Ремо Гвалта. “Поздно, поздно, — промелькнуло в голове Варгина, — бычьи лбы нужно метить рогами, обязательно, чтобы никто не сомневался, идиот это или так просто, отдыхающий”. А лоб-то крепкий оказался, огромный валун словно теннисный мячик отскочил от него в сторону. Тот только и знай, что пятак ко лбу приложил, над лежащим наклонился и шепчет: “Ну что, браток, допрыгался, чего тебе все не хватало? Спасибо, — шепчет, — научил глупых, неразумных, наставил на путь истинный, гуляй во поле теперь, наблюдай сверху. Только к нам чего суешься, поправляешь, на некоторые недостатки указываешь?”
Вдруг Варгин совсем от жалости затрепетал: посреди каменного хлама появилась Кэтрин, мечется из стороны в сторону, руку у сердца держит, головой качает. “Сам он виноват, — говорит который с шишкой, — все точно описал, нелинейные эффекты учел, на машине просчитал. И то правда, как жили? Во мраке. Куда шли, чего хотели? Не понимали, глупенькие, сами себе врагами были, правда, ничего об этом не знали. Спасибо ему, такую хорошую философию сотворил — до сих пор никто разобраться не может, как она работает. А ведь худо-бедно работает”.
Варгин незаметно для себя вскарабкался на очередную вершину и побежал, покачиваясь, по гребню. Сейчас он почувствовал жжение в правом плече. Посмотрел — пулевая рана. По-видимому, он потерял много крови, отчего кружилась голова. Преследователи замешкались где-то внизу. Гребень каким-то непонятным образом переходил в долину, а та простиралась до самого подножия высокой сверкающей двугорбой вершины. На перевале, между вершинами, он заметил мачту. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Снова затенькало в висках. Явился откуда-то старый Гриол, стал выпрашивать серебряный на квас. Варгин запустил руку в карман, загреб мелочь и швырнул ее куда-то в сторону. Потом резко навалились благодушие и радость: вдали он увидел уходящий вверх по серпантину серебристый рефрижератор.
Как только он расслабился, возник Унитер. Он гоготал, прыгал на месте, размахивая рубашкой Хлыща. К удивлению Варгина, рубашка была совершенно целой. Унитер заорал: “Я же специалист по морским узлам, ин-тел-л-лигенция!” Коридорный весь задрожал и начал постепенно раздваиваться, а точнее, удваиваться. Вскоре возникли два Унитера, но они никак не могли отлепиться друг от друга, что-то мешало. Варгин пригляделся — двойники срослись посредством одного общего бокового кармана. “Да пусти же, — кричал истинный Унитер своему новоявленному братцу, — развели здесь демагогов, таким палец в рот не клади, такие с пальцем и карман норовят оттяпать”. Второй же был настроен совершенно по-приятельски. Он стал предлагать поговорить на общие темы, поспорить о пользе стерилизации подрастающего поколения, об отсутствии критики и самокритики и, наконец, об использовании энергии ветра в мирных целях. Он стал оспаривать тезис о единогосударствии Санатория. Говорил, что будь в Южном полушарии еще одна какая-нибудь, хотя бы и второсортная страна, туго пришлось бы новоявленным эпигонам. Он так и сказал — эпигонам — без всякого продолжения. Варгину был не по душе весь этот треп. И без него было тяжело бежать. Двугорбая гора медленно приближалась. Он с надеждой думал о перевале. Главное — уйти за перевал. Там должно быть все иначе, туда ушел рефрижератор. Но двое Уинтеров не отставали. Праунитер начал сильно дергать сросшийся пиджак, и в конце концов раздался дикий треск, после чего выяснилось, что карман вместе с куском подкладки перешел к новенькому. Новенький засмеялся и заорал: “Хороши бы мы были, найдись еще одна страна, да еще во главе с какими-нибудь консерваторами. Хотя, с другой стороны, мы бы смогли выполнить шестилетний план по туризму”. Здесь выяснилось, что этот новенький вовсе никакой не Унитер, а собственной персоной министр от туризма Альферд Глоб. “Не пора ли, — кричал Глоб, — объявить какой-нибудь месячник, например, месячник благоденствия? Хоть месячишку, а поживем!” Унитер на это сделал страшные глаза и предал того анафеме посредством удара в челюсть.
Варгин встряхнул головой — видения исчезли. Сейчас же у подножия горы он разглядел еще одну мачту, похожую на ту, которая стояла вверху на перевале. Канатная дорога”, — мелькнуло в его мозгу. Он оглянулся — преследователи только выбирались на гребень. Варгин побежал вперед, мечтая только об одном: скорее уйти за перевал.
Загудела земля под ногами. Свалился сраженный кулаком Унитера министр. “Я тебе покажу месячник!” — сказал Унитер. К министру подбежала горничная Лиза, почему-то в белом халате и в белой шапочке с красным крестом. Достала из сумочки бинт и начала перевязывать Глобу окровавленную челюсть. Она плакала и причитала, а министр бесшумно, словно огромная рыба, сошедшая с картины, открывал и закрывал рот. Унитер на это махнул рукой и обернулся к Варгину: “Все отлажено и работает, — сказал он. — Рукопись прочли?” Варгин вспомнил рукопись статьи Ремо. “Все исследовал, все посчитал, — продолжал Унитер, — ответ получил — ужаснулся. В журналы не стал посылать, тесемкой обвязал и спрятал. Испугался плодов своего труда, решил, что не пришло время обнародовать. А ведь на Нобелевскую тянет, а? Миллион в чистой валюте получить мог. Ан нет, не захотел хлебов, совесть проснулась, когда сам в учение свое поверил. Ведь до того не верил, потому и не боялся. Думал, так, побесятся, поэкспериментируют и, глядишь, обратно на старую проторенную дорожку и встанут. Ну что нам, если кого не досчитаемся? Наука требует жертв. Хотя, конечно, тут не про “кого-то” речь пошла, тут пальцев у всего Санаториума не хватит, чтобы всех пересчитать, кого в расход пришлось пустить. Но никак не ожидал он, что в ответе получится такая дрянь. Неприятно даже говорить об этом, до того все устойчиво оказалось. На вечные времена теперь. Теперь на скрижалях напишут, что пришел гений Ремо Гвалта, удумал счастье установить навсегда и, помимо сего, росчерком пера одним даже постулаты свои взял и доказал. Живи, народ, и радуйся, ничем порядок вещей не изменить. Счастье обеспечено. А скорее всего, не то напишут на скрижалях. Нету никакого Ремо Гвалты, философа, чудака, а напишут имя прагматика с бычьим лбом, егойного сродственника, Феликса Жижина”.
Варгин улыбнулся. Совсем близко была гора. Он вспомнил статью и одну деталь, так сильно поразившую его. Он рассмеялся. Он мысленно перечитывал строчки, всматривался в таинственные закорючки. Он видел, как дрожали руки у Ремо, еще до конца не осознавшего весь ужас своего открытия. Наполовину он уже понял весь фатализм происходящего. Другую половину он прочувствовал потом, когда шел домой прятать рукопись. Ремо доказал для себя полную необратимость нетривиального прогресса. Схема оказалась поразительно устойчивой. И все же он начал борьбу с ней. Не надеясь почти ни на что. Тогда, в отеле, читая рукопись, Варгин заметил ошибку в его расчетах. И сейчас, убегая от погони, выбиваясь из последних сил, обжигая ноги об острые камни и желая только одного — уйти наконец за перевал, — он безумно радовался несовершенству человеческого мозга, способного хоть изредка ошибаться, лишая надежды на победу тех, кто хотел бы воплотить в реальность самые изощренные идеи, легкомысленно рожденные чистой игрой ума.
Елена Грушко
Чужой
Животные не спят. Они во тьме точной
Стоят над миром каменной стеной.
И зная все, кому расскажет он
Свои чудесные виденья?
…Ярро, сын Герро и Барри, лежал на снегу и смотрел, как солнце катится за синие сопки на противоположном берегу реки. При этом белые пушистые облака заливались, как кровью, красным светом. Ярро вспомнил теплую кровь, пятнающую мягкое, трепещущее тело зайца, но не двинулся с места…
Имя Ярро по-волчьи значит “чужой”. Почему именно ему дали это имя, было непонятно. Ведь он родился в стае, в тайге, это его мать была чужая: она когда-то пришла в тайгу от людей, ее, собаку, приняли к себе волки, а молодой Герро — теперь он вожак стаи — сделал ее своей подругой. Но матери дали имя Барра — “Красотка”, и она принесла своему спутнику и стае пятерых… волчат? щенят? — словом, пятерых детенышей. Четверо получили нормальные волчьи имена, а один, появившийся на свет первым, оскорбительную кличку — Чужой. Иногда Ярро чувствовал за это злую обиду на соплеменников, но утешался тем, что, став взрослым волком, он сможет взять себе другое имя. Ярро хотел бы называться как отец — Ветром, а еще лучше — Храбрым. Но если он успеет до того, как ему исполнится три года — время выбора нового имени, — совершить задуманное, то потребует, чтобы его назвали не иначе, как Убивший Человека.
Мать Ярро считалась в стае непревзойденным знатоком повадок Человека. С нею советовались даже матерые волки, и не зря: долгие годы ее жизни прошли в логове Человека.
Тогда ее имя было иным. Тогда эту желто-серую узкоглазую лайку с неуловимо-лукавым выражением ост рой мордочки звали Сильвой. Хозяину привезли ее из далеких холодных краев крошечным щеночком, и Сильве иногда снились беспредельные белые равнины; колючая наледь между подушечками натруженных лап, которую на привалах приходится долго выгрызать; тяжесть постромок, тянущих назад, в то время как общее тело упряжки рвется вперед и вперед… Она не запомнила этого глазами и разумом, никогда не испытав, но, наверное, память поколений предков сохранилась в крови. Эта смутная память была подавлена теплой, сытой жизнью в квартире из трех комнат — так называл свое логово Человек. Превратиться в некое подобие холодно презираемых ею глупо-кудрявых или тонконогих, вечно трясущихся собачонок ей мешала неутихающая и непонятная тоска, глубоко спрятанная под привычками и привязанностью к Хозяину и Хозяйке, внешне проявляющаяся в капризном, независимом характере. Неуемная страсть Хозяина к лыжным прогулкам зимой и частым походам летом помогала этой тоске развиваться и крепнуть. Действительность оживляла краски, запахи и звуки памяти, добавляя к ним то, чего не знали и не могли знать предки Сильвы, не покидавшие северных земель.
Тайга пугала и манила Сильву: резко, больно билось сердце от бесчисленных живых, сверкающих запахов, шире раскрывались длинные, узкие глаза, сильные лапы подгибались — в тайге у Сильвы всегда был какой-то растерянный вид, но все-таки она послушно и неутомимо шла рядом с Хозяином, не забегая вперед и не отставая, хотя обычно ее былое трудно удержать. Хозяин потом частенько замечал с небрежной похвальбой: Сильва бесподобно усвоила команду “рядом”! — и не догадывался, что в тайге он для своей собаки всего лишь нечто вроде цепочки, привязывающей ее к спокойному и привычному миру.
Хозяйка скрыто недолюбливала Сильву. Уж если иметь собаку, думала она, то скотч-терьера или эрделя — шерсть у них не так лезет, а вид более экзотический и престижный. Хозяин приобрел именно лайку, потому что одно время решил, было, распроститься с тесным и душным городом и поселиться в тайге, на худой конец в дальнем пригороде, в собственном доме, колоть дрова, наблюдать пляску огня в печи, а вечером выходить во двор в наброшенном на плечи полушубке, долго смотреть на чистые, ничем не затуманенные звезды; охотиться… Жена, однако, взбунтовалась, и они остались в городе. Хозяин решил, было, перепродать Сильву, но отговорил приятель: подсказал, что на этой неприхотливой собачке можно сделать хорошие деньги, когда она подрастет и ощенится — нужно только подыскать чистопородного партнера. С деньгами у Хозяина всегда было туго. Так Сильва осталась в доме — как вложенный и прибыльное дело капитал.
Она привязалась к людям, хотя они никогда не нежили и не ласкали ее. Но в памяти — невнятно, полузабыто — жил один случай…
Сильва, конечно, не знала подробностей, которые состояли в том, что, когда она была совсем щенком, к Хозяевам приехал на зимние каникулы дальний родственник из небольшого приморского городка — пятнадцатилетий мальчик. Сильву только что привезли, она простудилась в дороге и захворала. Задыхалась от жара, глаза болели и слезились, все время знобило… Хозяйка брезгливо передергивалась, слыша жалобное скуление. Хозяин растерялся. Мальчик все каникулы провел с ней: поил теплым подслащенным молоком с растворенным в нем лекарством, отогревал, завернув в собственный шарф, а на ночь украдкой брал в постель. Именно это запомнила Сильва: горячую, темную тишину в комнате, призрачные белые узоры на замороженных окнах, тоску по теплому материнскому боку и давящий страх, который, однако, оставлял ее, сменялся сонным покоем, когда, еле слышно поскуливая, путаясь в одеяле и простынях, она пробиралась к подушке, сворачивалась клубком, стараясь уткнуться носом в горячее, гладкое, горьковато, но так успокоительно пахнущее, мерно вздымающееся плечо Человека, который — Сильва, не зная названия словам и чувствам, смутно ощущала это — любил ее…
Через десять дней мальчик уехал, на прощание поцеловав Сильву в морду влажными и солеными губами. Он просил Хозяина отдать ему щенка, но к тому времени Сильва уже стала ценным капиталом.
Шло время. Сильва повзрослела. У нее начался какой-то странный период: нового беспокойства, новых ощущений и странной, раздражающей нечистоты, в которой она, однако, ощущала нечто, совершенно изменившее ее жизнь.
В один из дней Хозяйка, насупясь, огрызаясь на Сильву, скатала и убрала с полу большую яркую ворсистую подстилку, с которой всегда гоняла собаку, и завесила тряпками мебель. Сильва слегка встревожилась. И не зря. Через некоторое время появился Хозяин в сопровождении широкогрудой остроухой лайки темно-серого цвета.
Сильва ощутила странную, мгновенную тягу к этому псу — тягу, смешанную с отвращением. В чем дело, она, конечно, не смогла бы объяснить, даже если бы была Человеком, который, как известно, может найти объяснение всему на свете, даже необъяснимому. Но то ли глупо распяленный оскал его пасти, то ли приторный запах, то ли еще что-то заставило ее забраться под стол Хозяина и затаиться там, злясь все больше и больше, коротко, ненавидяще и вместе с тем отчаянно взлаивая и не подпуская к себе огорченного, испуганного кобеля. Так и не подпустила. Хозяйка смущенно смеялась, Хозяин недоумевающе заглядывал в глаза Сильве, а та гнула шею и нервно вздрагивала.
На улице началась жара, потом опять стало прохладно. От листьев, которые уже не шумели над головой, а вяло лежали на земле, шел сырой, острый запах. Ноздри Сильвы раздувались от этого запаха, все время хотелось выть, но не тоскливо, а как-то иначе…
У нее опять началась течка, она опять забеспокоилась, томилась, злилась, вспоминая умильную морду того кобеля. А с улицы неслись запахи, запахи…
Однажды Хозяйка, прихватив всегда дурно пахнущее ведро, вышла в коридор, к некоему утробно урчащему железному сооружению с огромной пастью, вонючей от множества поглощаемых ею отбросов. Сильва подошла к неплотно прикрытой двери. Что-то словно бы толкнуло собаку. Шаг, еще шаг… Ступеньки замелькали под лапами, в темноте нижнего этажа она юркнула мимо испуганно взвизгнувшей тени и выскочила на улицу. Впервые одна, без поводка и Хозяина.
Испуг от непривычной, внезапной свободы несколько охладил ее стремительность, но разбег был уже взят, и Сильва, несколькими прыжками миновав двор, выскочила на бульвар, где часто гуляла с Хозяином.
Еще утром мягко пружинили под лапами прелые листья, а сейчас все было покрыто тонким слоем нежданно и рано выпавшего снега. Страх, одиночество и острое — до щенячьего визга! — ощущение счастья нахлынули на Сильву одновременно, и тут она увидела крупного черного пса с широкой, почти квадратной мордой, с большими круглыми ушами и мощными лапами. Пес стоял невдалеке, под деревьями, с которых изредка падали на нею мягкие, влажные хлопья снега…
Если бы Сильва знала не только повадки, но и образ мыслей Людей, ее не так удивило бы резко изменившееся отношение к ней. Живот ее отвисал чуть ли не до полу, и Хозяйка то и дело норовила неожиданно пнуть ее ногой. Сильва предпочитала отсиживаться в своем углу. У хозяина искать защиты было бессмысленно. Он тоже изменился: не водил больше Сильву гулять, а темными утрами силком выпихивал ее из подъезда, и когда она, тайком, торопливо оправившись прямо у крыльца, дрожа от страха и непонятного стыда, скулила у двери, Хозяин открывал далеко не сразу и всегда с выражением хмурого недовольства на лице. Кормили ее теперь скудно и плохо, но привередничать не приходилось: ведь Сильва была уже не одна.
Именно в этом и дело! “Нагуляв” — по выражению людей “от какой-то дворняжки”, Сильва утратила преимущество, право на которое имеют только собаки “из хороших семей”, гордящихся безупречными родословными и изысканно-породистыми партнерами. Распространением их потомства занимаются клубы собаководства, а хозяева получают немалые деньги. Собака же, раз допустившая, как сказал бы Человек, мезальянс, навсегда скомпрометирована. Ее репутация бесповоротно запятнана. И даже если она понесет в следующий раз от благовоспитанного, чистопородного кобеля, ее дети навсегда останутся париями в обществе собаководов-любителей. Обо всем этом сообщила Хозяину Сильвы директриса местного клуба собаководства: женщина с землистой кожей и тусклыми, как придорожные камушки, глазами, похожая сложением на бульдога, а лицом на беспородную и оттого злую собаку.
В положенное время Сильва ощенилась. Дома никого не было. Она страшно устала, облизывая детенышей, и не заметила, как вернулись Хозяева. Хозяйка начала визжать и поскуливать, в голосе ее слышались нотки неутихающей ненависти, а Хозяин, громко посапывая, проворно собрал щенят и мигом выскочил за дверь — прежде, чем измученная Сильва опомнилась.
Она бросилась было следом, но ударилась мордой и грудью о захлопнувшуюся дверь.
Хозяин долго не возвращался, и все это время Сильва, истошно рыча, билась в дверь, а Хозяйка продолжала скулить от страха, запершись в комнате и не смея выйти оттуда.
Хозяин пришел, когда Сильва уже в кровь разбила морду; онемевшие лапы, ударяясь о дверь, не чувствовали боли. Едва Хозяин открыл, Сильва, сбив его с ног, бросилась вниз по лестнице.
Ненавистный запах Хозяина, смешанный с милым и жалобным — родным, щенячьим, детским, долго вел ее по обледенелым, завьюженным улицам, пока возле тяжелой крышки, из-под которой поднимался пар, не остался один от этих запахов…
Сильва скребла, скребла ногтями подтаявшую землю, потом забралась на горячую крышку и легла там, то обессиленно задремывая, то ожидающе раздувая ноздри. Иногда она вздергивала голову и выла на кусок луны…
Остаток зимы Сильва провела в городе: разыскивала на помойках мерзлые объедки, попрошайничала возле столовых и магазинов. Она была гордой собакой, но все это ее не унижало: большинство времени она проводила, лежа на той крышке. Было тепло. Следа детей она давно не чуяла.
Когда потянуло из тайги робким запахом таяния снегов, Сильва ушла из этих гнусно пахнущих улиц.
Она скиталась по тайге, то подходя к редким жилищам Людей, то уходя в колючие деревья и еще глубокие снега; изголодалась, отощала — и вот однажды ночью услышала незнакомый протяжный звук:
— У-у-у-о-о-о!
Вой ширился, рос, казалось, воет уже не дальний хор незнакомых голосов, а вся тайга: и горько пахнущие ели, и снег, и даже мерзлые звезды, и чернота неба, и сама ночь… И странно, так странно, как никогда в жизни, почувствовала себя Сильва. Что-то оживало в ней — что-то незнакомое, сокровенное, тайное, до сих пор даже для нее самой.
Стало жутко. Она вскочила. А звуки все переливались в вышине…
Сильва заметалась, взрывая лапами сугробы. Подпрыгнула, вытянувшись в струнку. Упала и некоторое время лежала плашмя, зажмурясь и тяжело дыша. Вой не прекращался.
И вот Сильва села, напружинив лапы. Пушистый хвост вытянулся на снегу. Она подняла голову и, заведя глаза, чтобы не видеть застывших, холодных звезд, завыла сама — призывно, отчаянно, смиренно — и в то же время с надеждой:
— У-у-у-о-о-о!..
Ярро почему-то был матери ближе остальных детенышей, хотя, пожалуй, в его внешности сохранилось совсем мало примет собаки, изо всех своих собратьев и сестер он особенно походил на волка: большой лобастой головой, толстой шеей, широкой грудью, высокими, очень сильными ногами — словом, всей своей поджарой и в то же время мощной статью, которая в будущем обещала еще больше силы. Разве что глаза у него были такие же удлиненно-лукавые, как у Сильвы, да серая шерсть более мягкой, пушистой и в то же время более густой, чем у других.
Подобно тому, как Сильве по наследству перешла память об упряжке, бегущей по тундре, так и в крови ее сына жила материнская ненависть к едким и пыльным запахам человеческого логова, злому вероломству, коварству, жестокости человека. Он не был рожден с ненавистью — этому научила его Барра. Она вскормила его этой ненавистью вместе с молоком.
Что считалось самым важным в стае? Добыча пищи. Чтобы прокормиться сегодня, быть довольным собой и своей охотой и набраться сил перед завтрашней охотой, которая даст возможность быть сытым завтра. Вожак стаи Герро не убивал ушастого зайца, или юркую лису, или другую дичь только для того, чтобы окровавить зубы, погасить блеск жизни в глазах животных, а потом уйти, бросив мертвое тело. Тому же он учил молодых волков. Но как поступать с Человеком? Это ведь добыча не из обычных.
— Волк из моей стаи никогда не нападает на Человека первым, — учил молодых вожак Герро.
— Почему? — непочтительно вмешивался Ярро.
— Потому что Человек опасен. Сладость его мяса и соль его крови, аппетитный хруст его костей не стоят того страха, который охватит все твое существо, когда ты будешь идти по его следу, бросаться на него, сбивать его наземь.
— Можно подумать, Человек — лучший друг волка, — задирался Ярро в щенячьей злости на отца, но вожак стаи не опускался до спора с несмышленышем. В конце концов, каждому из волчат предстоит самому убедиться в правильности его уроков, усвоив уроки тайги, охоты, жизни, наконец… Им еще предстоит узнать, что и грязно-бурый, косматый, с короткой мордочкой енот, и плотный, жирный барсук, и стремительная, всегда испуганная тонконогая косуля, и суетливая мышь — не просто Пища, но и Соседи, которые, как ни странно, нужны тайге не только для того, чтобы накормить волчью стаю. И высоченные кедры, и будоражащие змееподобные лианы лимонника, и ядовитые красные шарики волчника — тоже Соседи, равновеликие для тайги. У каждого из животных и растений свой мир, своя жизнь и свои заботы… В этом было нечто высшее для Герро, но объяснить это он не смог бы никаким образом. Да и зачем объяснять? Это — опыт охотника, и дает его не знание, а сама жизнь. Поэтому Герро снисходительно отмалчивался.
Однажды они вдвоем побежали к маленькой речке. Она была пестрая, переливчатая, ее запахи звонко струились и заливали все вокруг.
Герро и Ярро были сыты и легли погреться на отмели. Герро клонило в сон, но, заметив, как напряженно смотрит в чащу, словно видит там врага, Ярро, провыл, зевая, — и потерял всякую надежду на спокойный отдых:
— Почему ты хочешь убить Человека?
— Я ненавижу его! — прорычал Ярро.
— За что? Ведь ты никогда не видел его, а ненависти к Человеку нет в крови у волка.
— Разве никто из волков никогда не убивал Человека?
Герро завозился, ложась поудобнее:
— Было такое, было… Когда Человек находит логово и забирает волчат, мать защищает своих детенышей, убивая Человека. Когда Человек со своими палками, выпускающими громы и молнии, идет по следу волка и несет ему смерть, волк спасает свою жизнь, убивая Человека. Когда в стужу трещат деревья и не найти бегущего по тайге куска мяса, а свежий след пахнет одиноким Человеком, волк добывает пищу для стаи, убивая Человека. Ведь когда у Человека нет громов и молний, он не так опасен. Он не умеет быстро бегать, лапы его лишены когтей, не могут нанести сильный удар… И все-таки волк убивает Человека без ненависти.
— У-у-о! — взвыл Ярро. — А разве постоянный страх перед Человеком не рождает ненависти к нему?
Герро то взглядывал на Ярро, то отворачивался. Вода играла под солнцем, нагоняя дрему. Щенок прав… Какое же еще чувство можно испытывать к тому, кого привык всю жизнь бояться?
Он сонно прищурился. Ярро, крепко уперев в землю сильные, напряженные лапы, смотрел на старого волка сверху, опустив оскаленную морду.
— Вы, волки, ты, мой отец, волк, ненавидите Человека за тот страх перед ним, который носите в себе, который носили и ваши предки. Извечный страх! Моя Мать, собака, ненавидит Человека за то зло, которое он ей причинил. И вы, и она родились, не зная этой ненависти. Она пришли позже, ее принесло течение жизни, как вот эта река несет весной льдины, а в бурю — подмытые с корнем стволы. И только я, сын собаки и волка, ненавижу Человека за то, что он Человек. За то, что он существует!
Герро готов был укусить этого щенка.
— “Мой отец — волк! Моя мать — собака!” А сам-то ты кто? Сам-то ты ни волк, ни собака, а туда же! Что ты знаешь о ненависти? Откуда тебе это знать?
Солнце горело в голубом большом-большом небе, которое, наверное, даже быстрым ногам Ярро не обежать от восхода до заката. Кора лиственниц блестела и переливалась. Тайга была еще зелена, источала летние запахи, но скоро придет осень, листья начнут умирать. Ярро смутно завидовал деревьям и медведям: засыпая на зиму, они просыпаются весной. Как будто умирают и рождаются снова. А вот когда он, Ярро, погибнет, это уже навсегда. Он не проснется больше. О, если бы удалось раньше убить Человека! Только ему понятно это неистовое желание. Только ему!
Он сверху вниз горделиво посмотрел на Герро:
— Я выше вас всех! У каждого из вас есть маленькое имя: пес, волк… Я ни пес, ни волк — да! Я волк и пес! Только меня можно назвать одним большим именем. Я — Зверь!
Начало зимы выдалось ветреным, снегопадным. На сером, будто бы неохотно наступающем рассвете воздух становился мягче, влажнее, а потом задувал ветер. Сначала еле-еле, а потом все сильней и сильней. Он наносил запахи встревоженных непогодой зверей, а вскоре уже ничего нельзя было разобрать, потому что струи стремительно летящего снега забивали ноздри и глаза. Охотиться было почти невозможно: буран утихал только на короткое время перед рассветом.
Вскоре метель неожиданно резко стихла, чтобы больше не возобновляться. Улегся ветер, небо словно бы стало выше, по нему неслись, чередуясь, клочья белых и серых облаков — верховик не утихал, но тайгу уже не трогал. В такой день можно было бы подумать и об охоте: волки проголодались, но Герро прежде всего решил обойти угодья стаи и восстановить границу. С собой вожак взял Ярро.
Это был длинный и долгий путь. Снегу, рыхлого и влажного, выпало так много, что бежать стало почти невозможно. Приходилось в основном передвигаться прыжками, взрыхляя сугробы. Сердце Ярро больно билось, дыхание стало жгучим. Горло пересохло. Он часто хватал зубами снег, старался поспеть за отцом, который неутомимо прыгал впереди, весь белый в куржаке, останавливаясь то у крупных деревьев, то у занесенного бурелома, поднимая заднюю ногу: метил границу охотничьих владений стаи. Потом отца сменил запыхавшийся Ярро.
Наконец он устал так, что уже почти ничего не видел. Ему все время хотелось лечь… Но вот вдруг отец насторожился. Замер. Вскинул голову, уши стали торчком. Тело напряглось. Ярро не мог справиться с дыханием, но Герро, покосившись в его сторону, угрожающе обнажил клык.
В тайге было тихо-тихо, лишь, поскрипывая, терлись друг о друга голые ветви в вершинах деревьев. А прямо на волков тянуло кружащим голову ароматом пищи! Ярро уловил запах распаленного скачкой по сугробам и бурелому изюбра, его чуть отдающее горячей хвоей дыхание.
Вскоре он появился перед глазами. Голова закинута назад, широкая грудь залеплена снегом, спина круто заиндевела. Огромные рога.
Изюбры часто бродили здесь, на гористом склоне сопки. Особенно осенью, когда у них начинался гон и они носились по тайге, не разбирая троп, не чуя опасности. Но, наверное, из-за обильных снегопадов стадо изюбров не могло уже прокормиться на прежнем месте. Обычно зимой они спускались с редколесных хребтов в долины, где легче найти корм. А этот забрел на сопку. Так или иначе, но изюбр ничего не найдет здесь, а вот волки, похоже, нашли добычу.
И тут изюбр их учуял. На миг он застыл, угрожающе нагнув рога. Герро протяжными прыжками приближался к нему, будто собираясь атаковать в лоб, а тем временем Ярро обходил изюбра сбоку. Рыхлые сугробы и бурелом замедляли его бег — изюбр скосил налившийся кровью глаз и увидел Ярро. Будь спереди только один волк, изюбр обязательно попробовал бы на нем свои копыта и рога. Но связываться с двумя ему не хотелось.
У него еще есть возможность уйти и оставить с носом этих двух серых наглецов.
По узкому, стиснутому крутыми сопками руслу шел человек. Иногда, обнаружив знакомую примету, он сворачивал со слегка припорошенного льда — ветром, как в трубу, унесло весь снег, но все-таки по реке идти легче, чем по таежному бурелому, — и заходил в чащу.
Человек был недоволен. Этот многодневный снегопад похоронил все капканы… Как некстати заболел отец! Его опытный взгляд, кажется, и под толщей снега может различить и путик, и след, и капкан. А сыну трудно пока. Пожалуй, до вечера не управиться.
Он вспомнил придавленные толстым слоем снега домики поселка, и густые сероватые столбы дыма над крышами, и заметенные огороды, и синие тени сухих подсолнушных бодыльев на пухлых, словно снежные пироги, грядах. Захотелось вернуться…
С достоинством держа голову, изюбр повернулся спиной к Герро и пустился вскачь.
Ярро взвизгнул с досады. Добыча уходит! Он растерялся, сел, было, на лапы, но, увидев, какую скорость набирает, начав погоню, его отец, вскочил и кинулся следом.
Чтобы не столкнуться с Ярро, изюбр взял чуть в сторону. Ему приходилось то и дело наклонять голову, чтобы не запутаться рогами в ветвях. Скорость бега все-таки замедлялась.
Ярро, поняв замысел отца, бежал по краю ельника: отсекал изюбра от чистого пространства, направлял его на неудобный склон. Под сугробами трудно было различить камни, и изюбр часто оступался.
Но вот ельник кончился. Выбравшись на открытое место, изюбр горделиво оглянулся, закинув голову, и снова понесся огромными скачками. Он разгадал, что задумали волки, но это его не испугало. Он был уверен, что сможет уйти к спасительным склонам на крутом берегу, а там, на отстое, не подпустит волков!
Солнце садилось. Дальние сопки утрачивали четкость очертаний, растворялись в дымке. Над их смутной голубизной плыла красноватая полоса заката. Вверху она словно бы линяла, желтела, переходя в зеленовато-вечернюю, медленно сгущающуюся синеву. День истлевал, и вышину уже проколола своим ледяным лучиком первая дрожащая звезда.
Человек нехотя оторвал от нее взор — и чуть не вскрикнул. На крутом выступе нависшей над берегом скалы, четкий и темный, словно бы нарисованный стремительным взмахом кисти на еще светлом фоне неба, возник силуэт изюбра.
Казалось, из-под копыт, секущих камни, летят искры. Наконец изюбр вскочил на острый выступ скалы и быстро повернулся к волкам, угрожающе нагнув голову. Он победил! С трех сторон клыкастые камни, сзади обрыв. Пусть сунутся!..
Ярро бросился было на него, но сорвался с камня и закружился, бессильно поскуливая. Неудача!.. Герро, подавляя злобный рык, усмиряя сорванное дыхание, сел, отвернув острую морду, но сторожа косым взглядом каждое движение сухих, точеных ног изюбра.
Этот рогач умеет только быстро бегать… Сам себя загнал на обрыв и, конечно, радуется: спасен! Герро лег, вытянулся. Волки умеют ждать. Они будут караулить сколько понадобится. Лежать, сидеть в снегу — ждать!
Надолго ли хватит сил у изюбра? Терпения у волков больше.
Ярро понял отца и восхищенно прижмурился. Конечно, есть хочется… Но пройдет время — и он, уворачиваясь от бешено машущих в последних судорогах копыт — одного удара их достаточно, чтобы пробить грудь волка, — мертво прижмет изюбра к земле, вцепившись в его шею, ощущая колючий, жесткий запах его шерсти, упругость кожи, вкус распаленной страхом крови…
Крупный, красивый, зрелый самец! Килограммов на сто пятьдесят, прикинул человек. Удача просится в руки. Это тебе не по бурелому пустые капканы шукать. Отцу как раз не хватает мяса для сдачи в госпромхоз. А с этим изюбром он, пожалуй, выполнит план. Куда! Еще и перевыполнит!
Человек сорвал с плеча ружье и, почти не целясь, выстрелил.
Гром прокатился над сопками, но за секунду до этого Ярро уловил, что изюбр содрогнулся всем телом, а Герро напрягся, подавшись вперед. Но вот изюбр переступил, словно ища опору, а потом начал оседать на задние ноги, мучительно заводя наливающиеся кровью глаза. Еще мгновение — и он повалился в обрыв.
Ярро растерялся. Первым чувством было голодное, злобное разочарование: добыча ускользнула почти из зубов! И почему зимой гремит гром?!
Тем временем Герро, который вначале тоже остолбенел, вдруг повернулся и длинными прыжками, словно усталости и не бывало, понесся к ельнику. Опытный волк знал, что означает гром среди зимы. К тому же этот гром один раз не бьет… Да, волчья добыча стала добычей Человека, но с этим придется смириться. Пока возможно, надо позаботиться о себе и о стае, которая не должна остаться без вожака.
Он бежал со всех ног, не оглядываясь на Ярро: волк должен следовать за вожаком, если хочет остаться жив.
И действительно, первым порывом Ярро было броситься за Герро. Но уже через миг лапы сами понесли его к обрыву. Гром… падение изюбра… Непонятное поведение всегда храброго Герро… И тут что-то, наверное, его ненависть, которую он берег в себе всю жизнь, которой он гордился, подсказала ему: там Человек.
Человек склонился над изюбром, все еще не веря своим глазам, не веря удаче. Он отбросил ружье и обеими руками взялся за могучие рога, вглядываясь в уже помутневшие глаза. На мгновение стало не по себе. Зверь был так красив на откосе! Человек поднял глаза к той скале, где только что стоял изюбр, — и обомлел, увидев бегущего прямо на него волка! Еще два — три прыжка — и…
Человек был в тайге новичком. Он растерялся и только успел неловко прикрыть лицо локтем, когда волк ударом передних лап в грудь сбил его с ног.
Так вот он какой, Человек! Немного похож на медведя, только с белой, не покрытой шерстью мордой. Не страшный, не злой с виду… Но это же — Человек! И Ярро прыгнул.
Шкура у Человека оказалась грубой и жесткой. Ярро прокусил ее, но не почувствовал вкуса крови. А между тем живая плоть была рядом!
Тяжесть волка опрокинула Человека. Ярро придавил его сверху, почти уткнувшись пастью в судорожно запрокинутое лицо. Он не чувствовал, как локоть Человека больно уперся ему в горло, как другой рукой тот осыпает его ударами, рвет шерсть на загривке. Он, напряженно оскалясь, уже готов был вонзиться в теплое, живое, дрожащее… И вдруг оглушительная волна запахов накатила на Ярро. Он замер, придавливая своим телом распростертого на снегу Человека, и силы внезапно покинули его.
Пахло чем-то теплым, горьковатым, спокойным и ласковым. В этом запахе не было враждебности… Ярро задохнулся, захлебнулся в воспоминаниях, которые, оказывается, сама того не зная, оставила в его зубах, когтях, ушах, глазах, каждом волоске Сильва. Значит, она невольно научила его не только ненавидеть человека? Он словно бы ощутил на затылке мерное и ласковое шевеление Человеческой ладони и почувствовал, что в нем борются рожденная с ним ненависть к Человеку — и рожденное тогда же желание отдать за него жизнь. Ярро чувствовал себя одновременно предателем и другом…
Такого разрывающегося ощущения не мог знать ни один настоящий волк, и это, смутно чувствовал Ярро, выбрасывало его из стаи. Вот теперь он действительно был чужой: чужой отцу-волку, чужой матери-собаке, чужой себе, чужой этому полуживому от страха, долгожданному Человеку, которого не мог убить.
Горло Ярро сжалось. Он, задыхаясь, отпрянул от распростертого Человека, сел на задние лапы. Странные звуки рвали его горло, и от звуков так захотелось навсегда остаться на снегу стылым комком! Он зажмурился, откидывая голову, и вдруг мучительно, хрипло, надрывно и неумело… залаял.
Ирина Левит
Цвет власти
— Ты станешь Королем в День Великих Свершений. Это редкая удача. Каждый надеется взойти на трон в этот день, но Короли не выбирают себе судьбу. Судьба выбрала тебя. Значит, за тобой большое будущее. И хотя мы видимся в последний раз, та страна далека и народ ее неведом, я, твоя мать, счастлива. Впервые в жизни!
“Моя мать никогда не ошибалась, — думал он. — Она предрекла Королю страны Кокосовых Пальм, что его свергнут, и его свергли. Она посоветовала Королю страны Заходящей Луны меньше доверять советникам, и раскрылся заговор. Мне она сказала только то, что за мной большое будущее”.
Накануне коронации все газеты печатали его фотографии. Писали о его уме, молодости и прекрасном образовании. Он листал газеты и мечтал, как мудро станет править страной.
В течение первых недель Король велел построить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, разбить для массовых гуляний парки и собрать для всеобщего обозрения шедевры искусства, снизить цены на хлеб и отдать под суд вельмож-казнокрадов. Он успевал многое и не успевал лишь одно — прочитать толстую книгу по истории собственной страны. Впрочем, это его не слишком тревожило: история уводила в прошлое, а Король устремлялся в будущее.
— Народ полюбил вас с первого взгляда! — уверяли придворные. — Смотрите, что пишут люди в газетах.
— Народ оценил ваш талант! — убеждали советники. — Смотрите, сколько всего люди совершили.
— Народ благословляет ваше имя! — утверждали церковники. — Смотрите, какие средства пожертвовали они на восславление ваших деяний.
Король был молод, но ум и образованность не позволяли ему слепо верить словам, статистике и финансовым ведомостям.
“Кто не убеждается сам, того легко убедить во всякой глупости”, — повторяла мать, которая никогда не ошибалась.
Король тоже не хотел ошибаться, и потому однажды встал с трона и ушел на улицу. Вот так просто встал и ушел — никого не предупреждая, без свиты, без единого телохранителя, без маски на лице и даже без шляпы, надвинутой на брови. Он предполагал, что стоит ему покинуть дворец, и люди окружат его, расскажут о своих проблемах и радостях, возникнет столпотворение, но это не пугало Короля. Он хотел знать правду.
Король бродил дотемна. Он впервые столь близко видел столицу и ее жителей. Он выходил на шумные площади и сворачивал в тихие улочки, посидел в каком-то садике и выпил чашечку кофе в баре. Удивительно! Он плохо понимал речь своих подданных, хотя считал, что прекрасно выучил их язык — по крайней мере изъясняться с обитателями дворца ему не составляло ни малейшего труда. Но не это было главным. Главное — его никто не останавливал, не расспрашивал и вообще не узнавал!
“Боже мой! — сначала с изумлением, а затем с отчаянием думал Король. — Почему никто, ну совершенно никто меня не узнает?!”
— Говорят, наш Король велел выстроить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, — заметил, как бы между прочим, Король, останавливаясь около будки пожилого сапожника.
— Да, говорят, — согласился сапожник, продолжая подбивать ботинки. — Благая мысль. Будет, куда перед смертью податься. Но когда еще это будет…
— Говорят, наш Король велел разбить для массовых гуляний парки и собрать для всеобщего обозрения шедевры искусства, — сказал Король, усаживаясь рядом с уличным художником.
— Да, говорят, — кивнул художник, не отрываясь от мольберта. — Хорошая идея. Будет, где отдохнуть. Но когда еще это будет…
— Говорят, наш Король велел снизить цены на хлеб и отдать под суд вельмож-казнокрадов, — почти крикнул Король проходившей мимо девушке.
— Да, говорят, — отозвалась девушка, не останавливаясь. — Похвальные дела. Они ему зачтутся. Но когда еще это будет…
“Невероятно! — застонал Король. — Меня не ругают — хвалят! Но я живой, как есть живой, для них не существую!”
— Что с тобой, сынок?
Король обернулся и увидел женщину — не очень старую, но и не молодую, с лицом, напоминающим лицо его матери.
— Ты знаешь, кто я? — грозно спросил Король.
— Откуда же мне знать? — удивилась женщина.
— Не знаешь?! Не узнаешь?! Но ведь я — Король!
— Вот как… — задумчиво произнесла женщина, и не было в ее голосе ни страха, ни волнения. — А и впрямь — Король.
— Но почему же ты меня сразу не узнала? Почему никто меня не узнает?! Вот мои портреты! И вот мои фотографии!
— Конечно, конечно, — согласилась женщина. — Вот твои портреты и вот твои фотографии. Очень похожи… Да ты не обижайся. У нас Короли приходят и уходят — одни умирают, других свергают, третьи сами куда-то исчезают. И все быстро, все ненадолго. Мы и лица-то их различать не успеваем. Знаем только: один появляется, заявляет: “Все черное”, и государственный цвет черным становится, а другой: “Все белое”, и красят в белый цвет. А потом опять черное и опять белое… Мы уже приноровились. Всего два цвета — запомнить легко. Не то что лица…
На следующий день Король собрал всех обитателей дворца.
— Безобразие! — гремел он. — Косность! Инерция! Равнодушие! И вы еще питаете меня иллюзиями! Народ вас любит! Народ вас ценит! Народ вас благословляет! А народ знает лишь черное и белое! Почему?! Почему никто не открыл мне правды?!
— Ваше Величество, — смиренно склонил голову Первый Помощник, сохранившийся еще с прежнего Короля, а потому не сегодня завтра ждавший отставки. — Мы не осмеливались тревожить вас своими советами. Но коли вы спрашиваете, позволю себе сказать: каждый Король начинает с того, что устанавливал Цвет Власти. Вы же не изволили, и народ в смятении. Как строить дома, разбивать парки, собирать шедевры искусства, когда неясно, под знаменем какого цвета это делать?
— А вельможи-казнокрады? — гневно прервал Король.
— О-о! — обреченно вздохнул Первый Помощник. — Они есть и среди тех, кто исповедовал черный цвет, и среди тех, кто белый. Вы не уточнили, кого имеете в виду.
— Так, так… — недобро усмехнулся Король. — А почему обязательно черный или белый? Почему не серый, не бурый, не малиновый, наконец?
Смятение пронеслось по залу. Советники, генералы, церковники — все, вплоть до младшей горничной, испуганно зашептали:
— Серый….. Бурый… Малиновый…
— Ваше Величество! — смело выступил вперед Главный Трибун — единственный приближенный, сохранявший свой пост при всех Королях. — Позвольте заверить, что ваша мысль очень верна, она будет донесена до народа и найдет самый широкий отклик!
— Да, да, — кивнул Король, уязвленный собственным гневом, который не совпадал с желанием при любых обстоятельствах оставаться добрым Королем. — Я верю, что народ поймет меня правильно.
Советники, генералы, церковники — все, вплоть до младшей горничной, облегченно вздохнули. Первый Помощник судорожно обмахнул рукавом лысину, а Главным Трибун победно улыбнулся дамам. Женщины, как известно, любят спасителей.
Утром Король проснулся рано. Он всегда просыпался рано, хотя ему не всегда этого хотелось. Но он чтил завет матери. “Если желаешь быть подлинным владыкой, не упускай утренних часов. Многие Короли открывают глаза к полудню, когда все самое важное сделано без них”. Правителя страны Кокосовых Пальм свергли на рассвете. И заговор против главы страны Заходящей Луны тоже намечался на утро. Чужих уроков Король не забывал.
Утро начиналось с газет. Один из Указов предписывал печатать правду и только правду. И хотя минувшие события вселили некоторые сомнения, Король верил, что его повеления выполняются свято. “А как же иначе? — размышлял он. — Они мудры и направлены на общее благо. Кто же будет упускать свое благо?”
Всю первую страницу газет занимала статья, подписанная Главным Трибуном. Называлась она: “Под знаком серо-буро-малинового цвета!” В стиле высокой патетики Главный Трибун сообщал, какую прозорливость и дальновидность продемонстрировал Король, объявив серо-буро-малиновый цвет символом власти.
“Борьбе черного и белого положен конец! Положен конец нашим противоречиям и сомнениям! Только под серо-буро-малиновым знаменем мы достигнем всеобщей гармонии и благоденствия. Теперь мы все, как один, можем провозгласить: “Да здравствует Король! Да здравствует новый цвет, гарантирующий нашему народу подлинное процветание!!!”
— Так — тремя восклицательными знаками — заканчивалась статья.
“Мамочка!” — ахнул Король, вспомнив свою мудрую мать, которая любила повторять: “Бойся восклицательных знаков. Они порой сильнее самой жирной точки”.
— Позвать ко мне Главного Трибуна! — приказал Король.
Но прежде, чем слуга успел ступить через порог, в покои проскользнул Первый Помощник. На его лице лежала привычная тень неуверенности, а на вытянутых руках — праздничная корона.
— Что это? — спросил Король.
— Корона, — смиренно ответил Первый Помощник.
— Я вижу, что корона, — Король чувствовал, как в нем, словно в бутылке с минеральной водой, начинают подниматься пузырьки раздражения. — Для чего она здесь? Разве сегодня бал, или какое иное торжество?
— Вы как всегда правы, Ваше Величество, Как всегда!
— И в чем же на сей раз?
Гневные пузырьки защекотали язык, и, чтобы не дать им вырваться наружу, Король прикусил язык зубами.
— Вы совершенно верно изволили заметить: у нас торжество. Сегодня День провозглашения Цвета Власти. Народ уже приготовился ликовать.
Первый Помощник пододвинул газеты, и Король прочитал, что сегодня действительно День Провозглашения Цвета Власти. Увлекшись статьей Главного Трибуна, он не обратил на это внимания.
— Ну и ну… — недоуменно протянул Король и тут увидел еще одно новшество. В центре короны, на том самом месте, где полагалось сверкать большому бриллианту, поблескивал камень странного грязноватого цвета. — А это что? — спросил он изумленно и в нарушение всяких приличий ткнул в камень пальцем.
— О-о! — простонал Первый Помощник, схватившись за сердце. — Не извольте гневаться, Ваше Величество! Это ученые. Это они во всем виноваты. Как всегда. Эти умники, которые сидят на шее Вашего Величества, заявили: есть бриллианты белые, есть бриллианты черные, а серо-буро-малиновых нет. Представляете?! Они осмелились так заявить! Разумеется, институтам было дано соответствующее задание. Прошло несколько часов — пропасть времени! — но они ничего не предложили. И вот… — Первый Помощник опять схватился за грудь, однако, видимо, по рассеянности, за правую сторону, — …на узком совещании решили заменить пока на стекло. Оно ведь тоже блестит.
— Кошмар! — воскликнул Король. — Кто это придумал? Кто все это придумал?!
Первый Помощник молчал, обреченно закрыв глаза. Мелкие капли, росой покрывшие его лысину, беспрепятственно скатывались за шиворот.
— Ваше Величество! — раздался бодрый голос Главного Трибуна.
— А-а, вы наконец-то явились… Оч-чень даже отлично… Похоже, это ваша идея? — язвительная улыбка подергивала губы Короля. Он широким жестом обвел комнату, машинально сдвинул тяжелую штору, бросил взгляд в окно: на соседних домах развевались серо-буро-малиновые знамена. — Ваша идея?!
— Как можно! — радостно откликнулся Главный Трибун. Я всего лишь донес прекрасную идею до народа. А придумали — вы!
— Я?!
— Разумеется! И, должен заметить с присущей мне прямотой, мысль ваша великолепна! Право же, сколько еще менять черный цвет на белый, и снова на черный, и опять на белый. Никакого развития, никакого движения вперед. А народ жаждет перспективы, ему нужны новые идеалы! Не знаю, кто как… — Главный Трибун словно невзначай глянул на Первого Помощника, — …но я народ понимаю. И скажу с присущей мне объективностью: вы его понимаете прежде всего! Объявить совершенно новый Цвет Власти — это величайшая смелость. А выбрать серо-буро-малиновый — это показатель высочайшего полета мысли!
— Но я ничего не объявлял и не выбирал!
— Вы слишком скромны, — тонко улыбнулся Главный Трибун. — Позвольте говорить с присущей мне откровенностью. Мысль, выданная в лоб, не обязательно самая доходчивая. Порой достаточно намека, и всегда найдутся люди, которые этот намек облачат в надлежащую форму. Вы благородно предоставили простор нашей фантазии, и, поверьте, то было гениальным решением! Нет теперь ни черного, ни белого — есть единый серо-буро-малиновый, он объединит разные устремления, уничтожит противоречия, примирит враждующих. Гениально! Слов не найти — гениально!
Король был молод и, как свойственно молодым, легко поддавался свежим идеям. Особенно, если они сопровождались комплиментами. Главный Трибун был зрелым (хотя на его голове ни один волосок не отливал сединой) и, как свойственно зрелым людям, умел пользоваться чужой молодостью.
“А может, он прав?” — подумал Король, который благодаря природной мудрости не утратил способности сомневаться в себе.
— Ну что ж… — произнес он вслух. — Попробуем… Посмотрим… Не исключено, что тут есть резон…
В течение дня Королю сообщили, как радуется народ новому Цвету Власти. Однако он уже не был столь доверчив и хотел во всем убедиться сам. Несколько раз приказывал подать машину, чтобы отправиться в город, но тут выяснилось: его приема ждёт очередной посланник очередной страны, или требуется срочное указание, или… В общем, когда Король решил, что с делами наконец-то управился, ему принесли парадное платье: через час начинался бал.
Глубокой ночью, ложась в постель, Король услышал едва различимые залпы канонады. “Надо же, до сих пор гремят праздничные салюты”, — мелькнула усталая мысль, которая тут же растворилась в сладкой дреме.
Проснулся Король раньше обычного. Его разбудил шум, рвущийся сквозь плотно занавешенные шторы.
— В чем дело? — спросил он, нажав кнопку звонка.
— В ваше В-величество, — появившийся на пороге слуга заикался, хотя заик во дворце не держали. — Т-там… эт-то… н-ну…
— Там некоторые неувязки, — робко перебил слугу невесть откуда взявшийся Первый Помощник.
— Там все нормально! — бодро перебил Первого Помощника неожиданно возникший Главный Трибун.
— Конкретнее! — потребовал Король, которому залпы ночного салюта стали подозрительно напоминать оружейные выстрелы.
Слуга шустро юркнул за дверь. За ним попытался ретироваться Первый Помощник, но Главный Трибун перехватил его за полу пиджака, поскольку рукав самого Главного Трибуна цепко сжал Король.
— Видите ли, — вкрадчиво заметил Первый Помощник, — как ни странно, люди восприняли ваше благодеяние по-разному…
— Но восприняли все! — решительно вставил Главный Трибун.
— Они почему-то начали спорить…
— Но спорить не принципиально!
— Нельзя сказать, чтобы они не приняли новый Цвет Власти…
— Они его, разумеется, приняли!
— Однако некоторые…
— Отдельные элементы!
— Стали утверждать, что белый цвет им нравится больше…
— Черный дороже!
— А серо-буро-малиновый…
— Да, серо-буро-малиновый!
— Вроде как не тот…
— Вроде как не этот!
— И в итоге…
— В конечном счете!
— Началось брожение…
— Волнение!
— Но это ни о чем не говорит…
— Абсолютно!
— Потому что мы-то с вами понимаем…
— Твердо знаем!
— Всякое новшество сначала пугает…
— А потом радует!
— Машину! — приказал Король.
— Зачем? — разом спросили Первый Помощник и Главный Трибун.
— Я должен сам увидеть и понять!
— Ваше Величество! — взмолился Первый Помощник. — Я послал своих людей, они разберутся и примут меры.
— Ваше Величество! — объявил Главный Трибун. — Я тоже послал своих людей, они выступят и убедят.
Король распахнул окно. Порывистый ветер ворвался в комнату, обрушив свежую волну, смешанную с многоголосым гулом.
Огромная площадь, где проходили торжества, напоминала пестрый ковер. Так много было здесь людей, державших в руках черные и белые знамена, черные транспаранты с белыми надписями и белые транспаранты с черными надписями. Все, казалось, говорили разом, но громче других ораторы, стоящие на высоком помосте, обтянутом черной и белой материей.
— Я всегда исповедовал черный цвет! — гремел одни оратор. — И я всегда боролся за свой цвет! Но я никогда не боролся за серо-буро-малиновый! Он чужд мне! Он противоречит моим убеждениям!
— Я за белый и только за белый, — взывал другой. — Я готов жизнь за него положить! Черный сроду не доводил до добра! Но серо-буро-малиновый — это еще худшее безобразие!
— Он вносит раскол в наши ряды! Он лишает нас идейной почвы! — дружно неслось из толпы.
— С ума сойти… — бормотал Король, наблюдая, как летят, разметаемые ветром, серо-буро-малиновые клочья знамен.
В полдень во дворце собрались все его обитатели.
— Как это расценивать? — Король мрачно посмотрел на придворных. — Вчера мне докладывали, что народ ликует. А сегодня…
— Вы напрасно слушали эту ругань на площади. Обычная площадная ругань, и только, — испуганно попятился Первый Помощник.
— Вы бы лучше поручили это мне! — предусмотрительно отошел подальше Главный Трибун.
— Попрошу не указывать! — яростно одернул Король. — Пока еще я здесь правлю!
— Конечно, конечно, — прошептал Первый Помощник.
— Никто не смеет оспаривать! — поддакнул Главный Трибун. — Однако…
— Что — однако? — метнул гневный взгляд Король.
— Если вы настаиваете, скажу со свойственной мне откровенностью. Правителям не по чину опускаться до масс. Там же вечно черт-те что творится! Это мы, ваши придворные, должны узнавать настроения людей и доносить их до ваших светлейших ушей. Так было всегда. И всегда Короли были спокойны. А спокойствие Короля — это спокойствие всех нас, спокойствие государства!
— Вранье! — Король уже забыл, что он должен быть добрым и великодушным. — Выдумки! Чушь! Серо-буро-малиновый! Движение вперед! Перспектива! Новый Цвет Власти, гарантирующий процветание! А что на самом деле?! Черные и белые объединились против этого цвета! И против меня — тоже! А я хочу народу добра! Но разве можно творить добро, когда все против?!
— Мы — за! Мы всегда — за! — разом закричали придворные.
“Все политики одним цветом мазаны, но каждый пытается доказать, что его краски чище”, — предупреждала мать.
“Я что-то недодумал. Я позволил легко убедить себя, потому что не мог ничего предложить сам. Из множества трудных задач приятнее та, которая легче”, — с горечью размышлял Король, умевший относиться к себе критически.
— Мои люди немедленно наведут порядок, — нарушил повисшую тишину Первый Помощник.
— Мои люди немедленно докажут вашу правоту! — добавил Главный Трибун.
— Да! Да! — подхватили придворные.
— Нет! — отрезал Король. — Я все отменяю! Никакого черного. Никакого белого. Никакого серо-буро-малинового. Пусть каждый выбирает тот Цвет Власти, какой ему хочется. Пусть будет свобода выбора!
Зал ахнул. Такого в истории страны еще не случалось.
— Мои люди сейчас же пойдут снимать серо-буро-малиновые знамена, — радостно откликнулся Первый Помощник.
— Мои люди сейчас же донесут до народа ваше мудрейшее решение! — торжественно провозгласил Главный Трибун.
— Пусть будет так! — сказал Король. — Я верю, что этот шаг оценят правильно.
Несколько дней страна пребывала в суматохе. Люди Первого Помощника пытались чем-нибудь забить серо-буро-малиновый цвет, которым прежде умудрились выкрасить все, что только было можно. Но получалась жуткая мазня. Проще оказалось со знаменами — их срывали и сжигали во дворцовом подвале. Первый Помощник, чье лицо от недосыпания и нервотрепки само покрылось убийственным цветом, безжалостно гонял подчиненных и беспрестанно ругался с учеными.
— Бездельники! — надрывался он. — Нахлебники, тугоумы! Время идет, а вы не в состоянии придумать, чем уничтожить этот омерзительный серо-буро-малиновый!
Угроза отставки истребляла последние нервные клетки Первого Помощника.
Главному Трибуну было легче. Конкретный результат не входил в его служебные обязанности. Его работа заключалась в словах. Тут, правда, тоже таилась опасность: слов имелась масса, и из них следовало безошибочно выбрать единственно правильные. Однако Главный Трибун давно поднаторел в своем деле, и даже среди ночи, даже в глубоком сне мог произнести нужную речь на любую тему. Подручных Главный Трибун подбирал и хорошо кормил, отчего те обладали крепкими ногами и сильными голосами. С утра до ночи носились они по стране, объявляя, что теперь серо-буро-малиновому конец, каждый волен решать, какой цвет ему милее, это мудрое повеление Короля, которое… Далее следовали сочные эпитеты, колоритные сравнения, впечатляющие выводы.
Король ждал. Он часами простаивал у окна, прислушиваясь: не раздадутся ли звуки негодования или ликования. Нет, ничего не раздавалось. Он садился в машину и объезжал город, всматриваясь: есть ли на лицах его подданных возмущение или радость. Нет, ничего не читалось на лицах.
Король был молод и мечтал о признании. Оно рисовалось ему ярким, восторженным, громким, как в многочисленных кинофильмах, отснятых в очень богатой стране, где жило полно бедняков. Но с другой стороны…
“Может, так и надо? — рассуждал Король. — Может, самое разумное решение — это то, что воспринимается спокойно?”
По нескольку раз на дню к нему являлись Первый Помощник с Главным Трибуном и докладывали: все идет отлично. Впрочем, когда Король пытался выяснить, что же конкретно отлично, оба ограничивались междометиями. Только один исторгал их робко, а другой бодро.
Король из последних сил старался доверять придворным, однако успел заразиться недоверием. И потому однажды, как уже случилось, встал с трона и ушел на улицу. Вот так просто встал и ушел — никого не предупреждая, без свиты, без единого телохранителя, без маски на лице и даже без шляпы, надвинутой на брови. Он надеялся, что стоит ему покинуть дворец, и люди окружат его, расскажут о своих проблемах и радостях, возникнет столпотворение, но это не пугало Короля. Он вполне допускал, что ничего подобного не произойдет.
Король бродил дотемна, Он второй раз столь близко видел столицу и ее жителей, но отчего-то все казалось иным. Он выходил на шумные площади, забитые автомобильными пробками, и сворачивал в тихие улочки, заваленные старым мусором, посидел в каком-то садике с разбитыми скамейками и выпил чашечку жидкого кофе в баре.
И опять его никто не узнавал. Абсолютно никто!
— Говорят, наш Король велел выстроить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, — заметил как бы между прочим Король, останавливаясь около будки пожилого сапожника.
— Да? Возможно… — согласился сапожник. — Но я чиню только зеленую обувь, а ее так мало, что я постоянно без заработка.
— Говорят, наш Король велел разбить для массовых гуляний парки и собрать для всеобщего обозрения шедевры искусства, — сказал Король, усаживаясь рядом с уличным художником.
— Да? Возможно… — кивнул художник. — Но я пишу серебристой краской, а серебристые — лишь звезды. Людям надоело их покупать.
— Говорят, наш Король велел снизить цены на хлеб и отдать под суд вельмож-казнокрадов, — почти крикнул Король проходившей мимо девушке.
— Да? Возможно… — отозвалась девушка. — Но жениху не нравятся мои розовые волосы, и я, наверно, никогда не выйду замуж.
— Невероятно! — застонал Король. — Они буквально помешаны на этих цветах. Они ничего, кроме них, не знают и знать не хотят!
— Что с тобой, сынок?
Король обернулся и увидел женщину — ту самую, что видел в прошлый раз, не очень старую, но и не молодую, с лицом, напоминающим лицо его матери.
— Ты знаешь, кто я? — грустно спросил Король.
— Разумеется. Ты — Король. Вот твои портреты и вот твои фотографии. Да и я не настолько дряхлая, чтобы позабыть тебя.
— Ты похожа на мою мать, а она очень мудра. Ты не Первый Помощник, не Главный Трибун и даже не младшая горничная. А потому скажи: что творится в моей стране?
— В твоей стране? — улыбнулась женщина. — Я здесь родилась, выросла и состарилась. Я помню год Великого Голода и год Богатого Урожая. Я помню, когда соседний правитель хотел напасть на нас, и мои сыновья даже спали, не выпуская из рук оружия. А потом объявили мир, и сыновья ушли искать счастье. Я помню, когда на месте многих зданий стояли убогие хибары, а гнилое болото было чистым прудом. Разве помнишь это ты?
— Но я еще очень молод! — воскликнул Король.
— Великий храм появился задолго до моего рождения, — сказала женщина, — но я знаю, как его строили.
— Зато я велел выстроить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, разбить парки, снизить цены, отдать под суд…
— Это добрые помыслы, — мягко перебила женщина. — Все Короли приходили в мою страну с добрыми помыслами. Разница лишь та, что одни облачали их в белый цвет, а другие в черный. И когда они сменяли других, менялись и помыслы. Добрые на добрые. А дела… Время скоротечно, черный цвет не терпит белый, и белый не мирится с черным.
— Но я отменил эти цвета!
— Ты даже отменил серо-буро-малиновый, который прежде не провозглашал никто. Ты повелел людям самим выбирать цвета, и они исполнили твое повеление. Но… Нельзя носить лишь синие платья и убирать лишь коричневый мусор. Как нельзя всегда смеяться или всегда плакать.
— В чем же моя вина?! — изумился Король. — В том, что я дал людям свободу?!
— Свободу? Возможно, возможно… Суть, однако, в том, что ты думал о цвете и не думал о власти. А что такое цвет? Мазок кистью — и только.
— И это все, что ты мне можешь сказать?
— Пожалуй, все. Слов много. Как и помыслов. Держать кисть способен даже младенец. Но чтобы удержать власть…
Нежная ладонь скользнула по руке Короля. Пальцы женщины были мягкие и теплые, словно пальцы матери.
— Ты станешь Королем в День Великих Свершений. Это редкая удача.
Ночь, залившая город темной краской, медленно рассеивалась. Далеко за домами пробивались первые солнечные лучи. Они несли на себе новый день. День Великих Свершений.
Ольга Новикевич
Гостиница на перекрестке
— Агни, я хотела тебя спросить, буду ли я жить? Эта проклятая ведьма… Она съест все мои мозги. Я ее ненавижу, Агни. Я не могу дышать. Слышишь, она меня угнетает, я уже хочу умереть. Агни, послушай, как здесь стучит… Мне плохо, я разучилась думать… Могу только ненавидеть… Агни!..
— Успокойся, милая, я что-нибудь придумаю. Тебе надо развеяться. Потерпи, крошка. Вот послушай: “Клуб любителей Земли предлагает интересное путешествие”. Ты давно хотела побывать на этой планете. Гостиницы там совсем не дороги. Мы вполне можем себе позволить. Поедем, хорошо? Отдохнешь, развеешься, отвлечешься, и, может быть, болезнь оставит тебя в покое. Очнись, солнце мое.
— Нет, Агни. Я ничему не верю. Я пропитана ею. Она не оставит меня, что бы я ни сделала. Агни, я научилась ненавидеть себя, а скоро начну и тебя. Прости меня заранее, ладно, Агни?!
— Не говори глупости. Все обойдется, вот увидишь. Путешествие — хорошее лекарство. Ты поправишься, уверен.
— Тебе легко говорить, легко обещать, потому что ты знаешь, что обратно вернешься один…
— Глупышка! Разве бы я вел себя так, если бы думал о твоей скорой смерти? Нет, милая, я еще надеюсь прожить с тобой долгую и счастливую жизнь. И озабочен сейчас не твоей болезнью, а тем, как скорее оформить путевки. Так что потерпи.
Земля, жители которой и не подозревали об этом, стала местом паломничества туристов задолго до пандемии, охватившей планету Агни и Мэй. Казалось, устав от серии глобальных технических революций, красивейшая планета из системы Синих Дождей должна была предаться умиротворению, но тут началась страшнейшая пандемия — все разумное погибало от дела рук своих, от вибрации мощных преобразователей энергии, из-за аномальных явлений вокруг временехранилищ, малейший поток фотонов искусственного происхождения убивал новорожденных.
Больная перенесла путешествие более-менее сносно. Остановились в фирменной гостинице клуба и быстро нашли свой номер. Уставшие и измотанные путешествием Агни и Мэй устроились и стали осматриваться. Номер был прекрасный — в самой гуще движения. Приятно щекотали новые ощущения. Сквозь номер шел непрекращающийся поток автомобилей, немного медленнее шли прохожие. Мэй с интересом рассматривала каждого из них и пропускала сквозь себя. Она заметно оживилась и говорила только о машинах и людях, которые только что проехали или прошли, и даже забыла о собственной болезни. Агни радовался вдвойне — меняющейся на глазах Мэй и собственному опьянению от земных впечатлений. Прошло много времени, а им все еще не наскучило обсуждать жителей этой планеты.
Но вдруг они заметили странную перемену. Движение явно нарушило свой ритм. Несколько машин заметалось, потом они столкнулись и сломались. Замедлив время, Агни и Мэй увидели, что почти все автомобили остановились, повыскакивали люди и бросились к двум погибшим собратьям. Это были представители разного пола.
— Такие же, как мы, — грустно сказала Мэй.
— Да, — согласился Агни. — Почти…
— Я не хочу, чтобы они погибли, давай вернем их. Верни время.
— Но ты не совсем здорова. Такие манипуляции вредны тебе.
— Я потерплю.
— Хорошо.
Агни вернул время, и машина с еще не погибшими мужчиной и женщиной остановилась как раз в их номере.
— О чем они думают, Агни?
— Ни о чем. Я полностью все затормозил, иначе, хоть медленно, но они будут двигаться к месту своей гибели.
— Я хочу, чтобы они думали. Иначе они не отличаются от мертвых… И жили, но только здесь, в этом дурацком автомобиле. Сделай так, Агни, я хочу.
— Я попробую, но ничего не обещаю. Кстати, как ты себя чувствуешь?
— Агни, я буду жить, пока они живы. Не знаю почему, но они наполняют меня силой.
— Какую глупость ты выдумала. Чем же ты зависишь от них?
— Еще не знаю, но мне кажется… Я не знаю, право. Это не условие, Агни. Но если они умрут, а я ведь знаю, что это должно произойти, то я снова попаду под власть этой гадкой болезни, которая во мне… она высосет меня.
Агни начал манипулировать с временными датчиками.
Когда люди ожили, сразу повеселела и Мэй. Она с интересом разглядывала их, следила за малейшим движением их мыслей, ловила даже намеки на чувства. Но не все понимала…
— Агни, как ты думаешь, они хорошо относятся друг к другу?
— Не знаю, судя по всему, это довольно уставшие во всех отношениях люди.
— Они догадываются, что никуда не могут ехать?
— Пока нет.
— И их ничего не удивляет?
— Пока нет.
— Агни, положи между ними руку. Чувствуешь?! О, это что-то особенное. Но почему они молчат?
— Может быть, ты поспишь, ты слишком долго бодрствуешь.
— Нет, Агни, мне не хочется. Я их уже люблю. Ты не будешь ревновать, правда? Я люблю их одинаково. И мужчину, и женщину. Они тоже разные, как и мы. Мне кажется, что с женщиной у меня много общего…
— Ты красива, а она…
— Агни, а она здорова?
— Не очень. В их организмах очень много вредного. Мужчина прожил бы лет шестьдесят, не больше, это по их времени, а женщина умрет от рака после пятидесяти…
— Агни, не говори об этом.
— Прости.
— Надо что-то придумать. Пусть другие машины уезжают, а эта остается.
— Тогда врежется следующая машина. Там впереди ситуация такая.
— А кто с той стороны в них врезался?
— Пьяный.
— Что это такое и кто он такой?
— Неприятная личность. А что, не могу тебе объяснить, но, по-моему, он воплощение той тупой силы, которая сидит в тебе и которую ты ненавидишь.
— Он погибнет?
— Нет. Умрет в семьдесят от цирроза печени.
— Я хочу убить его сейчас. Разреши, Агни. Я убью его до наезда. Агни, пожалуйста, можно? Мне доставит это большое удовольствие. Ты же знаешь, как на меня действуют положительные эмоции…
— Нельзя!
— Ну почему? Почему этим можно погибнуть, а тому рылу — нет?
— У них собственные законы. Мы не имеем права вмешиваться.
— Но мы ведь уже вмешались. Если вместо двух смертей нужны обязательные две, то я найду еще одного. Неужели в этом потоке автомобилей не найдется еще что-нибудь отвратительное?
— Я не могу тебе объяснить, но нельзя, Мэй, нельзя!
— А что-нибудь придумать можно? Ну ради меня, пожалуйста!..
— Я могу их здесь долго держать.
— Бесконечно долго?
— Не совсем.
— Агни, а рак — это больно?
— Перед самой смертью — да.
Ливень не прекращался. Валерия, прикрыв сумочкой лицо, чтобы не смылась косметика, пыталась остановить такси, но они пролетали мимо, обдавая ее холодной водой. Краем глаза она заметила, что за ней наблюдают из стоящей у кафе машины, и, когда та тронулась, нерешительно, но все же подняла руку. В полусумрачном салоне, приведя себя в порядок, она повернулась к водителю и воскликнула удивленно:
— Антони!
Он выразительно посмотрел на нее, но молчал. Она удивилась еще больше:
— Боже мой! Пятнадцать лет! Ну почему ты молчишь?
— Я думаю о тебе… — наконец проговорил он.
— Нет, правда?! — недоверчиво хихикнула Валерия.
— Ты сильно постарела, — серьезно сказал он.
— Оригинальный комплимент, — она слегка обиделась.
— Я говорю правду, — он помолчал, добавил: — Но это хорошо, что ты постарела… Хорошо.
— Почему? — Ее брови взлетели вверх.
— Ты становишься более земной, осязаемой, — повернулся к ней Антони и, держа руль одной рукой, другой коснулся ее подбородка. — Такая же складка была у моей мамы. И вот эти морщины… Ты улыбаешься и куришь одновременно, потому вот здесь такой скос.
— Мы в кого-нибудь врежемся! Ты ведешь машину и так рассматриваешь меня… — Она откинулась на спинку сиденья, взглянула испуганно и непонимающе.
— Я тебя рассмотрел еще в кафе, — словно не для нее, а для себя произнес Антони.
— Почему же я тебя не видела?
— Да и я не сразу тебя узнал. Принял за стареющую проститутку.
— Ну спасибо, — протянула она.
— И знаешь почему? — глянул он в упор.
Валерия резко повернулась, пружины сиденья скрипнули одновременно с ее голосом:
— Почему?!
— Твои манеры, взгляд… Ты влечешь мужчин. Но не как замужняя женщина. Даже твои украшения говорят не о достатке, а об одинокой независимости.
— Ты стал психологом, — попыталась съязвить она. — Смешно…
— Нет, постой, — Антони захотелось закончить свою мысль, он никогда еще не был так разговорчив. — Ты профессионально вскидываешь ногу на ногу, не так, чтобы не выглядеть развязной дешевой девкой, а так, чтобы медленно увлекать за хорошую цену. Ты уверенно смотришь на официантов и публику, ты снисходишь до мужчин, видишь их пороки насквозь. Ты умна, и поэтому не арканишь в мужья, и все же чего-то ждешь. Ты всего добилась сама — и положения, и денег. О, наверное, ты умеешь и постоять за себя. Но ты одна, и прекрасно знаешь, что все это дерьмо тебе не подходит. Тяжело быть умнее умных мужиков. Тебя ведь не заманишь мишурой, не запудришь мозги. Потому что с самого начала, с первого слова, жеста ты предполагаешь ложь и предлагаешь ложь. Ты смотришь на себя в зеркало, любишь и ненавидишь свое отражение. Ловко манишь, обманываешь и презираешь себя за это. Так ведь?
Валерия молча курила. Ей хотелось внимательно посмотреть на Антони, но она боялась поймать его взгляд.
— Можно продолжать? — спросил он. Голос его дрогнул.
— Да, — бросила она.
— Если бы ты видела свою спину со стороны. Вот такая линия, — Антони провел рукой, — она свидетельствует, что ты привыкла к неге и лени. Ты многое можешь, но едва ли захочешь. У тебя ленивые плечи, бессильные руки. Твои тонко переплетенные вены на кистях резко обозначены из-за алкоголя. Хаотичный, безобразный образ жизни. Твои отлакированные ноготки все равно не делают тебя аристократичней, к чему, по-видимому, ты стремишься. Твоя кожа становится серой и вялой, покрывается сеткой морщин, потому что презрение к себе и своей жизни иногда поглощает тебя и ты забываешь маслянить и массировать кожу, надевать улыбку, страстно и загадочно оглядываться вокруг. Я прав?
— Ты так много говорил, что я не всегда следила за твоими словами. Но, честно говоря, не могу понять, откуда ты все это взял? — Она улыбнулась, правда, улыбка была натужной.
— Я смотрел на тебя, — просто сказал Антони.
— Хорошо, допустим. Но ведь раньше ты меня знал другой.
— Да. Но и по-другому любил и ненавидел.
— Как это?
— Если я начну объяснять, ты не поверишь.
— Конечно.
— А если я попытаюсь доказать?
— Попробуй.
— Тогда вернемся в то золотое времечко.
— Как? — спросила Валерия.
Антони включил музыку и остановил машину на красный сигнал светофора. Он провел рукой по Валериной до сих пор мокрой от дождя шее, затем резко сжал пальцы. Валерия испуганно замерла.
— Смотри, вон видишь впереди огни. Вообрази за ними черную полосу леса.
— Вижу, — сдавленно произнесла Валерия.
— Смотри на них до рези в глазах, а я громче сделаю музыку. Ты должна вспомнить, ты вспомнишь…
— Зачем? — Валерия испуганно вскрикнула. — Я больше не хочу!
— Поздно, — твердо сказал Антони.
Он устало закрыл глаза и для верности прикрыл ладонью. “Что я делаю? Перекресток. Я веду машину. Зачем я затеял этот эксперимент с памятью именно сейчас. А впрочем, что мне терять, только то, что она выйдет из машины и навсегда уйдет в дождь. И жизнь кончена. Пусть уж будет так”. Он очнулся от вскрика.
— Антони! Я не вижу нашего прошлого. Мне плохо, что-то очень сильно болит. Отвези меня в больницу.
— Подожди. Не загорается зеленый. Что у тебя может болеть?
Он медленно наклонялся к Валерии и ощущал в себе такую смену чувств, о которой не мог даже вообразить. Глубокая симпатия, привязанность, ироническая заботливость сменялись усталостью, озлоблением и раздражением, потом покорная зависимость, и снова усталость. Нет, это не прошлое, это — будущее. Валерия старела на глазах.
Агни разбудил Мэй, когда сине-зеленые огни ненависти Антони к Валерии перестали скользить по их рукам.
— Пахнет грозой, — сказала Мэй, потягиваясь. — Как свежо. Что было?
— Была буря. Теперь тихо, спокойно и ласково.
Агни сделал предостерегающий жест, но не успел.
Мэй уже забралась в Валерию. Ринувшись следом, он укололся о те же обломки любви, которые смертельно ранили Мэй. Она последний раз прильнула к нему и замерла. Агни страдал, и его боль разливалась по человеческим телам незнакомым им чувством. Мужчина и женщина недоуменно смотрели друг на друга до тех пор, пока не застыли в странных оцепеневших позах, вовсе не похожих на те, в которых оказываются люди, попавшие в страшную аварию.
Из-под обломков машины вытащили женщину, не имевшую ни единой царапины. И только врачи определили, что весь ее организм изъеден зловещими метастазами. Но это было потом. Шестидесятилетний мужчина умер от ишемической болезни сердца.
Агни и Мэй умерли. Земляне этого не заметили.
Лишь в анналах “Клуба любителей Земли” сохранилась информация о клиентах, не вернувшихся из путешествия. Правда, интересоваться ей было некому!..
Андрей Дмитрук
Орудие
Резкий утренний холод, особенно чувствительный после нагретого уютного салона, заставил Нину поднять воротник меховой куртки. Масса холодного воздуха кружилась в кольце голых пиков, несла клочковатые хмурые тучи. Несколько грязных лам дергали губами жесткие пыльные кусты у дороги. Их пасла маленькая девочка, одетая в юбку до земли, клетчатую ковбойку, красную выцветшую накидку и черную мужскую шляпу-котелок. Лицо у девочки было старообразное, обветренное, на верхней губе — лихорадка, очевидно, прижженная головней. Забыв о ламах, она во все глаза разглядывала светловолосую Нину в лохматой куртке и кожаных брюках, ее серый лакированный автомобиль. Очевидно, подобные гости нечасто являлись на пустынное плоскогорье, где жались к берегам бурной реки несколько индейских деревушек, а полоски низкорослой кукурузы обрывались у железобетонной ограды Орудия.
Нина улыбнулась и помахала девочке. Но та, нелепо вскинув руку, — будто начала махать в ответ и раздумала, — отвернулась и убежала к своим ламам. Не оставалось ничего другого, как нажать кнопку на бронированных воротах, вложить перфокарту пропуска в приемную щель и ждать, пока расступятся массивные створы. Нина опять села за руль, въехала, и ворота громыхнули, смыкаясь за ее спиной.
Здесь росли деревья, целый лес цепких, корявых деревьев с серебристой изнанкой листа, — деревьев, мигавших на ветру тысячами белых огоньков. Лес окружал кубическое двухэтажное здание центрального поста и башни подъемников инвентарных шахт: жерло самого Орудия было скрыто.
Нина вышла возле дома, по привычке заперла дверцу, усмехнулась, но отпирать уже не стала. Навстречу ей вышел крупный шестидесятилетний мужчина, с лицом властным, открытым и добрым, с гладкой кожей, ярко-розовой на носу и щеках, как после ожога, с веерами глубоких морщин у глаз и седеющими острыми усами. Был на нем белый шерстяной комбинезон с эмблемой МАКС — Нина подумала, что комбинезон надет только ради ее приезда. Ей почему-то представилось, что начальник Орудия любит одеваться в темное, добротно и чуть старомодно, как подобает человеку с лицом гранда времен Веласкеса. К руке Нины он приложился умело и с достоинством, согласно внешности.
— Хуан Гарсиа Санчас де Уртадо-и-Каррера, к услугам сеньоры инспектора.
— Нечаева Нина Павловна, лучше всего просто Нина. К тому же я пока что сеньорита, дорогой сеньор Каррера!
Он пропустил Нину и повел через холл к лестнице на второй этаж, рассказывая по дороге, что в его стране тоже есть имя Нина, или Нинья, и оно многим нравится. В несколько захламленном холле теснился десяток кресел, на бильярде лежали рулоны кальки. Под лестницей находился аквариум: в нем заметались напуганные шагами рыбы-месяцы. Пахло мастикой для паркета, озоном и горелой резиной; дом почему-то не представлялся жилым, он был похож на учреждение, покинутое сотрудниками во время обеденного перерыва.
Пульт управления на втором этаже вполне соответствовал духу “казенного дома”, — впрочем, ни один пульт в мире не имеет своего лица, все они — близнецы и воплощают только порядок и механическую чистоту. Если бы не стесненное дыхание и клокотанье в груди, Нина преспокойно могла бы вообразить эту бело-голубую пластмассовую комнату не на высоченном южноамериканском плоскогорье, а в Москве, в родном здании Совета МАКС. Ей показалось странным, что люди, на долгие годы поселившиеся возле Орудия, не стремятся сделать свое жилище уютным.
Неспешно повернув круглый кожаный стул, поднялся от главной панели и отвесил поклон оператор Орудия, первый и единственный помощник Карреры, передававший волю своего начальника всем хитросплетениям машинного мозга. Как антропологический тип, оператор представлял полную противоположность своему шефу: приземистый, ширококостный, почти лишенный шеи, зато с огромными кистями рук. На бульдожьем ноздреватом лице сидели, как изюминки в буханке, яркие черные глаза. Пожимая влажную ручищу, Нина испытала непривычное чувство брезгливой завороженности. В упорном цепком взгляде оператора, странно противоречившем приветливой улыбке губ, в ленивых мощных движениях этого старого, одышливого человека чудилась некая особая сила, манящая и бессознательно-жестокая, избыток первозданной биологической энергии. Глядя на его изящно сплетенные туфли, Нина почему-то вообразила ступни старика, широкие и тяжелые, с кривыми растоптанными пальцами. Каррера представил оператора — Игнасио Ласс. Странный был у Карреро Санчо Панса.
Игнасио спросил у Нины, явно соревнуясь в галантности с патроном: предпочитает ли сеньорита принять с дороги ванну и позавтракать или ограниченность времени заставляет уважаемого инспектора сразу перейти к делу? Нина не смогла ответить быстро. Она робела все сильнее, поскольку чувствовала, что перед ней непростые люди, — непоколебимо сформированные, всезнающие, а главное — бог знает, с каким прошлым за плечами…
Ласс и Каррера не допускали в своем обращении к инспектору ни “отеческого” благодушия, ни нарочитой почтительности, которая только подчеркнула бы ироничность отношения; галантность и предупредительность предназначались Нине в равной степени как ответственному работнику и как даме. Именно так должны были вести себя мудрые, многоопытные мужчины с молоденькой проверяющей из МАКС. Робость Нины была истолкована, как деликатность и нежелание затруднять хозяев. Поэтому Каррера отправился на кухню, а его жутковатый помощник пошел открывать краны в маленькой, сверкающе-чистой ванной…
Вода принесла легкость и успокоение. Даже хозяева казались теперь Нине не такими уж сложными и таинственными. Выпив две-три рюмки сухого вина, темно-красного и терпкого, с запахом осени, она совсем повеселела и окунулась в застольный разговор. Еду подавала низенькая косолапая индианка монгольской внешности, в уродливом платье с блестками, с алыми лентами в иссиня-черных косах, — очевидно, принарядилась в честь инспектора. Подавая, приседала и тщательно улыбалась Нине, демонстрируя изъеденные зубы. Каррера сообщал, что “томатль”, то есть помидоры, выращены в оранжерее при теплообменниках Орудия, что брынза из молока ламы куда жирнее такой же из коровьего молока и мед горных пчел вылечит любую хворь. Обсосав кончик уса, цитировал по-латыни строки Вергилия, воспевающие жизнь и труд земледельца, и клялся, что не знает ничего лучшего, чем простая сельская жизнь (вздох) и ничего более вкусного, чем простая крестьянская пища.
— Увы, жизнь возбуждает в человеке иные, суетные, мнимые интересы, — печально проповедовал Каррера, — и они до такой степени входят в плоть и кровь, что на склоне лет кажутся главными, единственными… Это не привычка, нет — кажется, словно в тебе родилось и живет другое “я”, автономное, как персонаж твоего сна или, вернее, как некий божок, требующий жертв. И этот божок, это фальшивое, тщеславное “я” правит самовластно, и только изредка позволяешь себе чувствовать, что иная жизнь принесла бы больше счастья… больше душевной гармонии!
— Как это вы хорошо сказали: позволяешь себе чувствовать! — восхитилась Нина. — Значит, вам и сеньору Лассу все-таки тяжело жить отшельниками?
Складчатые слоновьи веки оператора дрогнули, он поднял рассеянно-удивленный взгляд, а Каррера ответил с тонкой невеселой улыбкой:
— О, нет. Как Одиссею, боги отпустили нам столько переживаний и впечатлений, что хватило бы на десять обычных жизней…
— Да, — мечтательно сказал Ласс. — Если нам с доном Хуаном чего-нибудь не хватало, так это покоя и возможности хорошенько поговорить. Мы получили все это, и не уйдем отсюда до конца жизни…
— Много же у вас тем для разговора, — улыбнулась Нина.
— Много, — серьезно сказал Каррера, и Нина пожалела о своей шутке. Казалось, — вот-вот приоткроется какая-то завеса. К девушке возвращалось давешнее “детективное” настроение, и хозяева делали все, чтобы его усугубить…
— А может, вы нас выгоните отсюда после сегодняшней проверки, и мы не успеем наговориться, — добродушно подтрунил оператор.
— Что вы, я ведь ничего не решаю, я только собираю данные… И вообще, — Ассоциация считает ваш расчет лучшим в мире!
— Ну, спасибо, — хрюкнул Ласс и принялся за кукурузные лепешки, тщательно макая их в масло и посыпая солью. Он ел много и жадно, в то время как опечаленный чем-то Каррера только пощипывал салат.
Индианка, убрав со стола, вернулась и глубоко присела перед сеньорами, после чего Каррера отпустил ее взмахом руки. Хозяева встали, готовые к услугам. Нина все острее чувствовала себя участницей старого авантюрного романа.
Но действительность оказалась далекой от авантюр. До самой ночи осматривали безлюдные комплексы, обслуживавшие Орудие; спускались к зарядной части ствола, шахтой пробуровившего плоскогорье почти до самой подошвы.
Последние десять лет Международная Ассоциация Космического Строительства (МАКС) осваивала безракетный способ транспортировки больших нехрупких грузов. Снаряд с электрически заряженной оболочкой разгонялся в электромагнитном поле до первой или второй космической скорости: ствол орудия представлял собой соленоид. Постройка электромагнитных пушек была дороговата, но они быстро окупали себя. Орудие, которое посетила Нина, обслуживало сборщиков самой крупной в мире орбитальной станции. Гигантский спутник, выраставший в четырехстах километрах от Земли, должен был разместить на борту обсерваторию и телефонный узел для абонентов целого полушария. Не реже раза в сутки, когда остов станции повисал над пустынными горами, Орудие выбрасывало ледяной цилиндр, в сердцевине которого находилась капсула с грузом. Толстая ледяная шуба не давала капсуле сгореть в атмосфере: несмотря на то, что жерло Орудия выходило на высоте трех с лишним километров, гигантская начальная скорость снаряда могла испарить его и в разреженном воздухе…
Плоскогорье было увенчано выходом Орудия. Круглая шахта, огороженная мощными брусьями с натянутой стальной сетью, украшенная зловещими плакатами — на черном фоне кровавые буквы и белый череп. Деревья не смели склониться над бездонной чернотой ствола, — холод, создававший ледяные саркофаги капсул, постоянно вытекал из Орудия, убивая ветви, постепенно расширяя вокруг ограды кольцо сухостоя. Кутаясь в лохматую куртку, Нина выходила из кабины лифта в голые бетонные коридоры разных уровней, где перспектива была стерта слепящим светом. На нижнем горизонте гулко вздыхали детандеры, словно чудища, заблудившиеся в зарослях обледенелых труб. Бронированные кабели змеями вползали под глухие стальные двери отсеков контроля и управления; и, взбудораженные ими, в отсеках поднимали писк и стрекот миллиарды электронных муравьев. Чрево Орудия было вспорото и галантно вывернуто перед сеньоритой-инспектором — в беспощадном свете прожекторов и ледяной полутьме, на просторном полу машинных залов и в тесных коленах коридоров, на эскалаторах и в лифтах ни на шаг не отходили от Нины два седеющих сеньора, каждый старше ее отца. Докладывали, объясняли, растолковывали, предостерегали. “Тут скользко”, — нежно говорил Каррера и подавал холодную сухую руку с длинными пальцами. “Тут ступеньки”, — бурчал Ласс и подставлял свою короткопалую ручищу. После осмотра стояков водоснабжения их вынесла на землю клеть инвентарной шахты, и Нина с облегчением смотрела, как тяжело и медленно катятся по кольцевым рельсам массивные колеса параболической антенны.
…Когда кофе, артистически сваренный Лассом, был почти допит, и с сигар обоих сеньоров упали хрупкие сосульки пепла, орбитальная станция в ночном небе достигла долготы горной цепи. Могучий мелодичный звон ворвался в столовую. Орудие позвало своих хозяев, они пришли к главному пульту и коснулись его точными движениями, достойными пианистов-виртуозов, играющих в четыре руки. Плоскогорье вздрогнуло, как зверь, укушенный во сне, Нина от неожиданности схватилась за шкаф магнитной памяти.
Огненный след метеора тронул румянцем бледные снега вершин, сверкнули нити водопадов, простучали по деревьям горячие капли растаявшей ледяной брони, и разом загалдели проснувшиеся птицы. Но птиц больше никто не потревожил, они устроились поуютнее и снова уснули. В отличие от них Нина не сразу успокоилась, потому что во время выстрела дон Хуан прижал ладони к бедрам и несколько секунд стоял неестественно прямо, а сеньор Ласс посматривал на него из тени пульта с нескрываемой иронией.
Потом Каррера вернулся в столовую и прикурил погасшую сигару, Ласс, прихватив джезву, скрылся на кухне, поскольку заваривал кофе только собственноручно… Нина, сидя перед старшим из хозяев, восхищалась Орудием среди холодных диких гор, — символом культуры куда более могущественной, чем сказочная индейская цивилизация, процветавшая здесь давным-давно, стертая завоевателями и похороненная под тощими деревенскими полями.
— Интересно, что индейцы говорят об Орудии? — спросила Нина.
— Ничего. Их мало интересует назначение наших строек и машин. Но индейцы радуются, что строительство Орудия принесло им заработок. Так сказать, сугубо практическое отношение к прогрессу…
Горела тусклая настольная лампа о четырех рожках, имитировавшая канделябр. На внушительном носу дона Хуана рельефно выделялись поры, он философствовал, время от времени пуская дым через выпяченную нижнюю губу и внимательно следя за ним. Очевидно, Каррере давно хотелось выговориться.
— Да, прогресс, прогресс, — понятие загадочное и банальное. Пожалуй, самое отрадное в прогрессе то, что он не зависит ни от чьей личной воли. Любые попытки воспрепятствовать естественному, наиболее вероятному статистически ходу событий заранее обречены на провал, — нравится нам это, или нет. Сторонники многодетной семьи могли сколько угодно поощрять людей на обзаведение детьми, — но население благоустроенных стран все-таки уменьшается, вернее — стабилизировалось только за счет возросшего срока жизни… И так во всем. Тот, чья личная воля совпадает с необходимостью, счастлив — он творит прогресс сознательно. В противном случае вы испытываете болезненное крушение всех планов… и все равно будете служить прогрессу, из соображений выгоды или под страхом наказания. Увы! Грабитель, насильник, мошенник своим трудом в тюремных мастерских укрепляет то самое общество, которое он пытался подорвать, следуя личной воле. Таким образом, моя милая, любой наш враг рано или поздно станет полезным… или погибнет под колесами прогресса!
— Мне трудно сообразить сразу, — волнуясь, ответила Нина. Ей казалось, что разговор этот с каким-то подвохом. — Я никогда не видела… врага, но мне кажется, что настоящий враг не может стать полезным. Ни при каких обстоятельствах. Я родилась в России через сорок лет после войны, но то, что я читала и видела в кино… о них… не позволило бы мне простить… таких людей… и сотрудничать с ними! — Все-таки испанский язык, даже отлично изученный, был чужим. От волнения она совсем запуталась, смешалась и умолкла, по-девичьи глядя в пол.
— Хм, вы не очень-то логичны: враг не может стать полезным, или вы не станете с ним сотрудничать, — посмеивался Каррера, внимательно следя за дымом. Учуяв состояние Нины, спохватился: — Ну, ну, я шучу, все правильно. Я вас понимаю. Да, не прощают преступников, садистов, бешеных животных. Да, такие не могут стать полезными, даже если они ушли от возмездия, поскольку своим существованием отравляют нравственный климат, — а этот факт важнее любой материальной выгоды. А что касается честных идейных противников, тем более искреннее желающих работать… скажем, отличных специалистов в своей отрасли… кажется, даже ваша революция не отвергала их услуги?
— Вы прекрасно знаете историю, дон Хуан…
— Это не так, но благодарю. В общем… знаете ли, хватит крови. Земля больше не сможет ее впитывать. Слава богу, недавно мы похоронили свои бомбы, и сняли броню с танков, и демонтировали боевые лазеры. Давайте же расстанемся с привычкой пускать все это в ход. Похороним желание продолжать все эти тысячелетние вендетты. Никуда не денешься: нам работать всем вместе, шести миллиардам человек, — сознательно или вынужденно для единой цели! Каким бы ни было наше прошлое…
Явился Ласс, держа на отлете дымящуюся джезву, и Каррера сразу умолк. В молчании пригубили кофе. Нина отказалась допить чашку, сославшись на боязнь бессонницы. Тогда встал сразу помрачневший Игнасио и, ни на кого не глядя, заявил:
— Ваша правда. С разрешения сеньориты, я первым пойду спать. Следующий выстрел меньше, чем через шесть часов, и подготовка к нему сложная, — мы посылаем увеличенный заряд, пакет труб большого диаметра…
Нина вскочила. Раскрасневшийся Ласс поклонился, тяжело дыша, и ушел в боковую дверь. Она беспомощно обернулась и посмотрела в смеющиеся глаза Карреры.
— Нет, мы его ничем не обидели, — предупреждая вопрос, заговорил дон Хуан. — Просто он — бобыль, одинокий, угрюмый человек. Со странностями. Лет через тридцать вы поймете его лучше. — И спросил, сразу сменив тон: — Желаете побыть здесь или прикажете проводить вас в спальню?
— Мне, право, неудобно… — начала Нина традиционную фразу, но старый гранд уже стоял рядом, чуть склонясь и отставив локоть. Пришлось взять его под руку.
В импровизированную спальню, устроенную к приезду Нины в библиотеке, Каррера не вошел. Только приложился к руке и сказал уходя:
— Если что-нибудь понадобится, здесь звонок: Панчита привыкла вставать по ночам. Надеюсь, что вы немного почитаете и уснете спокойным сном.
Не зная почему, Нина решила, что спальни Карреры и Ласса должны быть похожими на эту комнату: такая же в них казенная, нежилая чистота, армейский порядок, аккуратно заправленные складные кровати. Только по стенам, разумеется, не идут до потолка стеллажи с книгами, где снизу доверху укреплены в алфавитном порядке картонки с буквами, а под каждым корешком наклеен номер. Очевидно, хозяевам Орудия не до уюта, — но почему? По причине большой занятости или из каких-то непонятных Нине соображений?
Сеньоры позаботились о торшере на длинном проводе — все-таки для инспектора пытались создать домашнюю обстановку. Оставалось только выбрать книгу. Это было нелегким делом, поскольку библиотека оказалась сугубо технической, а Нина в этот день буквально “объелась” сложнейшей техникой. К счастью, под номером С-972 обнаружился прекрасно изданный альбом для туристов, с рекламной глянцевой обложкой: огромные канделябровые молочаи на ультрамариновом фоне озера Солнца.
Нина собралась сразу открыть отдел фотоиллюстраций, но невольно пробежала глазами трехъязычное предисловие, где кратко излагалась история республики. И сразу же, поскольку взгляд человека, привычного к чтению, обладает высокой избирательностью, — сразу мигнуло ей из длинных колонок знакомое имя.
Это имя было — Каррера.
Но без всякой связи с Орудием: когда альбом издавался, оно еще не было построено.
Глава военного переворота, случившегося тридцать лет назад, руководитель армейского общества “Национальный Феникс”, первый президент революционного правительства, генерал артиллерии Хуан Гарсиа Санчес де Уртадо-и-Каррера. Народный герой республики, изгнавший иностранных монополистов и укрепивший демократию…
Теперь Нина уверенно взяла в руки каталог библиотеки, лежавший в отдельном ящике, — и быстро нашла то, что хотела. “История национальной революции”.
Статьи участников и очевидцев. Факсимиле документов с затейливой подписью Карреры (той самой, что стояла под запросами и отчетами, приходившими в МАКС). Фотографии: черноусый генерал Каррера в каске, с биноклем в руках на башне танка — он руководит боем с сепаратистами. Генерал Каррера, сияющий улыбкой, орденами и аксельбантами, провозглашает с трибуны демократическую программу “Феникса”. Он же — председатель революционного трибунала — выносит приговор группе офицеров-сепаратистов, развязавших гражданскую войну. К десяти годам каторжных работ приговорены: бывший шеф армейской контрразведки, полковник Альваро Вильяэрмоса; бывший начальник политической полиции, опаснейший враг реформ и демократии, полковник…
Полковник Игнасио Ласс.
Она погасила свет и долго лежала вверх лицом, глядя в темноту. Она улыбнулась, поймав себя на том, что испытывает материнскую жалость к двум старым сеньорам, одиноко живущим в горах и, судя по всему, до сих не сумевшим даже расслабиться, открыться друг перед другом…
Мир вам, старый генерал артиллерии, дон Кихот, доживающий медленные годы рядом с Орудием, в миллионы раз превосходящим силой самую большую из его прежних пушек, и мрачный старик, некогда отправлявший людей на каторгу, затем побывавший в их шкуре, вернувшийся, чтобы вечно жить и работать рядом со своим судьей!..
Мир и покой вашим душам.
Через несколько часов земля вздрогнула, задребезжал торшер и опрокинулся на столе стакан с карандашами. Нина проснулась только на мгновение, сон ее был спокоен и глубок, и дыхание уже приспособилось к разреженной атмосфере.
Утром она встала бодрой, без всякого желания поваляться в постели, и нашла на стуле у изголовья длинный стеганый халат. Пошла в ванную, опасаясь встречи с хозяевами: она не знала, как посмотрит им теперь в глаза, что скажет. А лгать было трудно…
Панчита подметала коридор. Ее косы с красными лентами были заплетены еще кокетливее, чем накануне. Глубоко присев перед Ниной, она доложила, что сеньор Каррера передает сеньорите свои извинения: он был вынужден уехать в Сьерра-Бланка. А сеньор Ласс ушел в деревню за свежим сыром и яйцами, приказав Панчите подать кофе высокочтимой гостье.
У Нины полегчало на душе. Она быстренько умылась, выпила чашку кофе с печеньем — напиток оказался похуже, чем приготовленный Лассом, — и попросила Панчиту передать сеньорам, что неотложные дела заставляют ее немедленно покинуть их гостеприимный дом.
Когда она уже шла по аллее между деревьями, мигающими на ветру тысячами белых огоньков, вдруг подумала о некоторой нарочитости ситуации. Действительно ли нужно было Каррере уезжать в город? Только ли сам Ласс мог покупать в деревне сыр и яйца? Неужели с этим не справилась бы Панчита? Наконец — и эта мысль была самой поразительной, — не с умыслом ли посоветовал вчера Каррера почитать перед сном?..
Искать ответы было некогда, да и невозможно.
Нина вывела машину из ворот — и сразу увидела Игнасио. Большой и темный, как горилла, он тащил объемистую кожаную сумку, левой рукой ведя за ручонку ту самую индейскую девочку, что пасла вчера лам. И ламы были на месте — длинными губами теребили сухую, замученную ветрами зелень. Девочка несла бутыль молока, доверительно шепча что-то Лассу, и он внимал с подчеркнутой серьезностью, как слушают обычно маленьких детей, не желая их обидеть. Увидев серую рычащую машину Нины, девочка отпрянула, а Ласс чуть не выронил сумку и как-то жалобно протянул руку вперед.
Она остановилась, открыла дверцу.
— Как жаль, — хрипло дыша, воскликнул подбежавший Игнасио. — Как жаль, что вы уже…
— Я не виновата, дорогой сеньор. Я на Службе!
Даже очаровательная улыбка Нины не смогла смягчить казенный жесткости этих слов, и она взяла Игнасио за руку.
— Дон Хуан… ах, боже мой… я — то хоть прощусь с вами, а он… Понимаете, мы строим новый пакгауз для грузов МАКС… старый не обеспечивает бесперебойной подачи автоматических поездов… Хоть сыру с собой возьмите! А? Ведь это же…
— Я знаю, — сказала Нина. — Куда жирнее и калорийнее коровьего. Так?
Он послушно кивнул. Подкравшаяся девочка опять уцепилась за палец полковника, но все же пряталась за его широкими брюками.
— Я вернусь к вам. Обещаю! — сказала Нина и тряхнула руку Ласса. Потом закрыла дверцу и сняла тормоз.
Так и остались в ее памяти — горная дорога, чахлый кустарник, неуклюже машущий Ласс, девочка и три ламы. И растерянные черные глаза полковника, в искреннем порыве решившего сходить за сыром и яйцами для сеньориты…
Андрей Дмитрук
Кофе в час волка
Автор приносит благодарность за помощь Анатолию Кириллову
Под утро художнику-оформителю приснился сон, — один из тех поразительно счастливых снов, где сверкают улыбка и приключение. Не успеваешь проснуться, и вот уже испарились события, и остается только щемящая сладость — иной раз надолго, надолго…
Он лежал, не желая разнимать накрепко спаянные веки. Ловил последние вздохи приснившегося леса, глубину и свежесть; великий покой, подчеркнутый резким щебетом пичуг и гнусавым звоном насекомых. Скрипнули в вышине сучья, синицы обменялись короткими возгласами. И вдруг, сламывая и смешивая дрему, над самым ухом пробили главные часы страны, и вагонами покатились сообщения. Дикторов было двое — мужчина и женщина. Судя по категорически-бодрым голосам, они успели отменно выспаться.
Еще не в силах протянуть руку, чтобы выключить радио, он продолжал лежать, а на него уже наваливались все прелести ясного сознания. И прежде всего жгучее чувство стыда. Надо же так набраться, чтобы не помнить, как выпроводил “толпу”, чтобы лечь спать при работающем динамике… У корня языка гнездилась ноющая боль, словно от царапины. Конечно, стакан воды он себе не поставил, и чайник пуст, и сейчас придется плестись к этому отвратительному крану, пахнувшему ржаво и затхло. А потом — обратно на диван, еще хотя бы на пару часов.
В “Последних известиях” мелькнула пауза, и он — уже вполне трезвым ухом — успел принять короткую морзянку дятла и понял, что ни гул ветвей, ни лесная шелестящая благодать не исчезли.
После крепкого массажа пальцами удалось разлепить веки. И тотчас, поймав боковым зрением яркий свет, зелень и трепет, он повернулся и вскочил так резко, что застоявшаяся кровь больно ударила изнутри в череп.
Посреди истоптанных, закапанных краской половиц лежал оазис густой зелени, выпуклый, как бок спящего медведя. Как если бы некто из вчерашней “толпы”, решив подшутить над пьяненьким хозяином, ночью втихомолку вынул часть досок и на место их аккуратно погрузил вырезанную где-то на поляне шапку крылатого орляка, цветов и цепких трехлистий ежевики. Все это увенчивал куст шиповника, осыпанный алыми лакированными бусинами. Но, во-первых, велик был остров, как раз человеку лечь, раскинув руки и ноги, — для подобной шутки нужен грузовик и целая бригада рабочих. Во-вторых, вообще не мог существовать в Северном полушарии, ибо за окном полуподвала серел грязным снегом анемичный ранний апрель. И в-третьих и в главных — не только на островке стояло иное время года, что было с чудовищной натяжкой допустимо при наличии теплиц. Нет — кругом гудел, щебетал и похрустывал, своими вздохами тревожил застойную табачную муть незримый лес. Трава была освещена совершенно иначе, нежели хмурая комната, — щедрым полным солнцем. Остров исходил жаркими золотыми столбами, немного не достигавшими потолка. В солнечных колоннах сновали, вспыхивая, мошки, солидно перепархивал иссиня-багровый мотылек. Внезапно легкие отвесные тени, топчась и приплясывая, столкнулись над островом — и стало понятно, что лучи падают сквозь колебимые ветром кроны.
Как положено при оглушительном впечатлении, после первой темноты в глазах и толчка во всем теле, подобного резкой остановке автомобиля, наступило равновесие. Перестроившись на новые условия игры, сознание наконец почувствовало себя дома. Уже почти спокойно ступил он на изрядно нагретый пол. Рука сама нащупала сигареты и зажигалку.
С весельем очарованного внимания присел наш герой перед островком, рядом с крайними стеблями.
Вещь была неоспорима. Нагретой землей, муравейником и грибницей пахло в комнате. Ласковое тепло прикоснулось ко лбу, голым коленям и рукам. Тепло живое и ощутимое, как огромная кошка, во всеоружии соблазнов лета, безделья и загара, особенно манящих для души, издерганной полугодичными холодами. Захотелось броситься с размаху прямо в солнечный туман, всем телом подмять папоротник.
И он чуть было не сделал это. Уже напряг мышцы ног — но внезапно заметил, как сизая струя, выпущенная после очередной затяжки, растекается по невидимой преграде. Как будто за стеклом золотился маленький рай… Вещее чутье заставило встать и отойти от греха.
Нестерпимый по контрасту, изо всех углов прыгнул на него сырой озноб. Бегом ворвавшись в первую комнату, он занял дощатый закуток — самодельную ванную — и подставил голову под кран. Фыркал, плевался, тер зубы пальцем, намазанным мятной пастой — черт унес куда-то щетку. В зеркале осмотрел разинутый рот и подъязычье — ничего, никаких повреждений. Голова опять напомнила о себе при небрежном повороте, и он дал клятву держать в мастерской анальгин.
“О чем это я думаю?!” — одернул он себя, возмутившись, будто совершил святотатство. Причесываясь и подстригая бородку все перед тем же зеркалом для бритья, представил себе Крымова — бригадира, старшего партнера по мастерской. Беспардонного Крымова, который мог явиться в любую минуту. Разумеется, не так рано, однако, безусловно, мог. То ли доделывать эскиз пенопластового фриза для Дворца культуры “Строитель”, то ли с очередной подружкой, разомлевшей от его колоритного брюха и безудержного шутовства. Но Крымов ли страшнее всех? Еще не догадываясь, что за диво поселилось под его крышей, — хотя интуиция нашептывала что-то знакомое, — наш герой уже ревновал зеленую тайну, опасался санитарных комиссий, испытывающих охотничью страсть к мастерским; пожарных и милицейских чинов, тоже нередко жаловавших в гости и глубоко убежденных, что государство зря предоставляет отдельным, причем не лучшим своим гражданам некую площадь, помимо квартир.
Вообразив обморок должностного лица, вслед за этим — волокиту письменных объяснений, дикое любопытство города и, как триумф справедливости, ледяной блеск научных приборов, — вообразив все это, он мрачно вернулся во вторую комнату. И успел заметить огромную, больше вороны, серо-коричневую птицу, скользнувшую, распластав маховые перья, над самыми головками лиловых колокольчиков. Птицу, бесшумно возникшую из ничего и исчезнувшую за краем солнечного потока.
Его словно обварило. Ноги задрожали так, что пришлось опять сесть на диван. Наконец-то он постиг свою судьбу в случае подчинения соблазнам островка — то есть чем обернулся бы желанный отдых на солнышке.
Слава богу, “Теорию относительности для миллионов” он в школьные годы штудировал; фантастику тоже пожирал, только давай… Пересеклись две независимо существующих Вселенных. Та, другая, вливается в точку пересечения звуками, запахами и ветром; зноем, уже заметно нагревшим комнату, и наивной пестротой лесных цветов. Реальность этой встречи сложна и мало доступна рассудку. Во всяком случае, проникновение неравномерно. Возможно даже, односторонне. Если до сих пор еще мелькала шальная мысль, — а что же возникло там на месте подлеска, неужели кусок замызганного пола? — то теперь ее стерло новым, жутковатым пониманием. Островок странным образом существовал в обоих, мирах, никуда не пропав из родного леса. Причем, очевидно, мастерская оставалась неощутимой оттуда. Птицы пролетали сквозь нее, и невидимые дебри, вероятно, расстилались там на месте города. Землянин, ступив через границу островка — если это возможно, — оказался бы среди трав и стволов, под небом иного бытия. Относительно Земли это было бы все равно, что умереть.
…Что делать дальше? Разориться на червонец — другой, заказать ребятам из выставочного цеха складную брезентовую ширму? Толку нет. Все равно солнце будет проникать оттуда, и скоро полуподвал накалится так, что придется работать при открытом окне. От чужих глаз никуда не денешься. Тем более что и время суток в двух мирах не совпадает — значит, станет сиять на весь двор среди ночи… Ах, черт бы тебя побрал! (Он курил машинально, чувствуя отвратительный вкус во рту.) Опускай глухую штору на ночь, приходи в банную жару… Да, это сейчас жарко, а потом? Если там кончится лето? Вычерпывать ведрами ноябрьский ливень? Мерзнуть, зарабатывать воспаление легких, когда в комнате валит снег?
Страх сменился яростной досадой. Он уже едва не плакал, глядя на островок. Он горько сожалел, что не может забить окно досками, навесить амбарный замок и навеки не показываться на этой улице. Работа. Крымов. Кроме того, даже если бы удалось скрыться — грозовой потоп, подмывающий дом; удар молнии, лесной пожар. Страшные сюрпризы, после которых уже никому ничего не докажешь.
…Наконец он окончательно осознал, что и с чудом, и с мастерской придется распрощаться. Вот так-таки пойти и доложить. В ту же самую милицию. Видимо, и досада-то, и ярость происходили от глухого изначального чувства неизбежной утраты. Несмотря на все грозящие неудобства — ох, как же не хотелось снова смотреть на загаженные половицы!.. Успел отогреться, прильнуть душой к маленькому раю. Ведь не было, не было в его жизни до сих пор ни волшебства, ни тайн. Куда там! Училище, провал на экзаменах в художественный, армия; и вот уже восемь лет, как навязчивый мотив, — рекламный комбинат. Крымов, Лана, похмелья, денежные заботы; “сделать потолок”; “втереть очки” худсовету, выдав дешевую работу за более дорогую; сорвать щедрый “левый” заказ, и так далее…
Пока не натикало семь, он курил и со всей осторожностью, как минер, бродил вокруг оазиса. В общем, уголок был вполне земной, среднеполосный, хотя поручиться за полное совпадение он не смог бы из-за постыдного незнания ботаники. Определенно был знаком орляк, с его грубыми перьями на голых рыжих стеблях — плебей среди папоротников. Ну, лопух, изгрызенный жуком или червем… та же на нем паутина, тот же лиловый отлив мясистых черенков. Белые лепестки ежевики начинают осыпаться, обнажая кулачки будущих ягод, — август? Привычные скромные звездочки багряных гвоздик, лепешки тысячелистника. А такая штука есть в наших лесах? Ажурный сизо-голубоватый шар, на вид жесткий, как сталь, с торчащими шипами. Плохо быть невеждой в делах природы, выхолощенным горожанином…
Натягивая водолазку, джинсы, проверяя содержимое карманов пиджака и пальто — удостоверение, платок, деньги, талоны на транспорт, — он ощущал, как растет сердцебиение. Дико, невообразимо. Не упасть бы на улице, как записные инфарктники. Однако никуда не денешься — надо идти, ждут…
От порога он обернулся на слабый, вкрадчивый шум, подобный топоту крошечных человечков. Редкие капли постукивали по ягодам, скатывались по ложбинкам листьев… Но через минуту стало ясно, что дождь не состоится. В последний раз кивнул ушибленный каплей колокольчик, и вновь брызнул полдень, заплясали огненные мошки.
Выйдя на темную подвальную площадку, он привычно нагнулся и сунул, было, ключ под резиновый коврик. (Недавно у них с Крымовым было два ключа, затем Лана посеяла одни из них.) Итак, наш герой уже отогнул край коврика, но, повинуясь все тому же вещему голосу, вдруг отпустил его. И положил ключ в карман…
…Выпив в гастрономе бутылку пива, он отправился колесить по городу. Ездил целый день, и день не удался. Даже погода была под стать событиям. Промозглый ветер катился из улицы в улицу, хозяйничал как в аэродинамической трубе, закреплял водой ветровое стекло такси, и “дворники” противно взвизгивали, размазывая грязь…
…Строго говоря, наш герой вообще не любил бывать там, где уже окончил работу. Восемь лет оформительской лямки сделали его мудрым. Заказчик всегда егозит, когда договаривается с тобой, он прямо-таки излучает предупредительность. Заказчик верит, что твой стенд (витрина, рельеф, щит, набор знаков для торгового зала) сделает эпоху в рекламе. И вот — слаб человек! — ты сам начинаешь верить, что создашь нечто, разорвешь будничный круг… Ах, не разорвешь ты его никогда! По мере выполнения убеждаешься, что работенка будет рядовая, и дай бог, чтобы приняли ее и свои, и чужие; и прощаешься с заказчиком скомканно, отводя глаза, а он, деликатная душа, молчит.
…Торгово-экономический институт — здесь он оформил кабинет общественных наук… Худсовет работу принял, как вполне ординарную. Декан, обидно заметив — “на твердую троечку”, все же обещал подписать приемо-сдаточный акт. Что ж, и то хлеб… Следовало побывать у трех заказчиков, а также в бухгалтерии художественного комбината…
И опять надсадно трубил ветер проспектов, и сбивались под низким грязным небом автомобильные пробки, и постовые в опущенных капюшонах шествовали угрюмо, как чернецы.
Из дневной круговерти он выпал около шести вечера, вконец издерганный, голодный и преследуемый дразнящим видением, которое, безусловно, было связано с походом в расчетную часть комбината, где усталые женщины копошились в месиве бланков. Представилась ему груда лимонно-желтых, кирпичных и кровавых листьев. Когда там наступит осень, опавший груз невидимых, где-то за перекрытиями бормочущих крон затопит островок. Печальный и пряный запах будет в мастерской, и шелест, похожий на жалобу леса.
Почувствовав, что на глазах выступают слезы, он опрометью свернул в какой-то мокрый, зябкий палисадник и стоял там один над ноздреватыми сугробами, пока не отхлынула горечь. Вспомнились давние, наивные надежды, похороненные под цинизмом и суматохой. Как мальчишкой тщательно срисовывал эти самые осенние листья, любовно отобранные в парке; как старался не пропустить ни одной жилки, ни одного зубчика… Как, чуть повзрослев, строил натюрморты: кружка, яйцо, фарфоровый слоник… Грезилась ему тогда жизнь живописца, вольная и ясная, точно игра детей за уэллсовской “дверью в стене”, и в то же время вдохновенно-аскетическая, подчиненная одному лишь пафосу творения. Дивные полотна складывались на пороге сна, поражая гармонией и смыслом. Вот цель его земных дней… Не будет суетной погони за удовольствиями, мелочных расчетов; темные порывы инстинктов не одолеют его… В четырнадцать лет он засыпал счастливым, с холстом и красками у постели, чувствуя себя посвященным в рыцари и готовым на подвиг.
…А не оборвать ли все одним ударом? Заявление на стол, и в аэропорт. Вещмешок, этюдник… Много ли ему надо?
Струсил. Сцепив зубы, втиснулся в очередной троллейбус и поехал в центр.
Наступило тягчайшее из испытаний.
Кофейня, расположенная в холодном и прокуренном подземном переходе на центральной площади, встретила дежурным набором лиц. Мальчики за тридцать и мальчики за сорок, вершившие свой крестный путь на стыке нескольких искусств, не прикасаясь ни к одному из них, заказывали “двойные” без очереди. Буфетчица была своя. Следовало только вовремя возвращать ей чашки, вынесенные из круглой стеклянной кофейни в подземный переход, туда, где можно курить. Здесь витийствовали поэты, которых не публиковали, и трясли немытыми кудрями художники, коих не выставляли. Жажда самоутверждения, густая, как табачный дым, накапливалась в переходе, метко прозванном “трубой”. Все вылетало здесь в трубу — время, молодость, крохи способностей, ясный ум. Здесь проводили дни и годы, старели, повинуясь расслабляющему влиянию бесчисленных “двойных” и бесконечной болтовни. Здесь было единственное место на земном шаре, где местные мыслители могли собрать аудиторию. Возникали микрокумиры, калифы на час. Женщины с помятыми лицами и голодными глазами по-кошачьи бродили в толпе, жадно вдыхая дым и сплетни. Здесь знали все про всех, ворошили чужое белье страстно и самозабвенно, поскольку занять мозги было нечем. Порою в “трубе” складывались брачные союзы; чаще происходили скандалы с мордобоем, дававшие новую пищу языкам женщин-кошек.
Войдя в толчею “трубы”, наш герой пожал несколько рук и привычно отмахнулся от предложений послушать стихи, купить фотокопию буддийского гороскопа, выяснить отношения по поводу общей знакомой и т. п. Но если от “трубных” знакомых можно было легко отделаться, то Крымов, прочно занимавший место на подоконнике внутри кофейни, был настоящей проблемой.
Никита, напоминавший чудовищного бутуза-переростка из “Пищи богов”, покоился среди болтливой мелюзги, как танкер на рейде, окруженный снующими катерами. Привычным ветерком овевали его пустословные споры с немедленным переходом на личность, неуклюжие пикировки; улыбка, раз и навсегда растянувшая огромные губы, не покидала клоунского лица. Он бывал подчас ужасен в своей улыбчивой беззаботности. Левой рукой Крымов пригибал плечи курносой толстушки в клеенчатом плаще; правой, в которой была чашка кофе, завладела шустрая смуглянка с заячьими передними зубами, трещавшая быстро и возбужденно. Девочки тянулись к Никите, поскольку он совмещал в одном лице и младенца, и огромного, как бык, мужчину.
— А кто это к нам пришел? — засюсюкал Крымов, увидев младшего совладельца мастерской. — А кто это бабушку зарезал? — Голос у него, как у многих непомерно грузных людей, был пронзительный и какой-то спертый, сдавленный до визга. Белянка-толстушка уже переглядывалась с подругой, предвкушая очередную потеху.
— Ник, мне с тобой поговорить надо. Выйди, а?
— Ого! — выкаченные глаза бригадира чуть было не покинули орбит. — Держите его, он еще не очнулся со вчерашнего! — Он сделал вид, что прячется за девичьи спины. — Убьет ведь меня сейчас, изуродует! Смотрите — глаза, как у Раскольникова!
— Пожалуйста, выйди! — устало и терпеливо повторил наш герой. Еще раз всплеснув подушками ладоней, но уже понимая, что представления не получится, Крымов нехотя поднялся, поставил чашку и вышел в переход, к лестнице, ведущей наверх.
— Охота тебе шута корчить, Никита? Сколько можно?
— А кого мне корчить? — резонно ответил тот, поднимая воротник стеганой ярко-желтой куртки. — Роденовского мыслителя, как ты? Так это еще смешнее… Ты что, вытащил меня сюда, чтобы читать проповеди?
— Нет, — покорно улыбнулся наш герой, уже готовый признать вину. Душа его качалась сегодня маятником — от мрачной нервозности к радостному умилению. В конце концов детское преобладало в Крымове, и он мог бы после надлежащей подготовки принять тайну. — Видишь ли… У меня кое-что случилось… одна вещь… странная такая, не знаю, как тебе объяснить…
Он оборвал себя. Шутовская маска на лице Крымова озарилась грубым, хитрым торжеством. Конечно же, Ник истолковал услышанное в худшую сторону, разом уничтожив доверие и порыв. Можно было понять, что событие, взволновавшее друга, носит в его глазах низменный, срамной характер. Можно ли было отдать ему прозрачные тени на золоте, кровь ягод и звон жуков, пролетающих из ничего в ничто?..
— В общем… ты не приходи сегодня в мастерскую. Ладно?
— Так. — Крымов расплылся в нарочито подобострастной гримасе. — А завтра можно, начальник?
— Не знаю. Завтра встретимся, скажу.
— Может быть, ты в одиночку и “Строитель” ублаготворишь? — Крымов все еще держал придурковатую ухмылку, но глаза нехорошо сузились.
— Это ненадолго… прошу тебя… день, два… там все равно сейчас нельзя работать… я так редко тебя о чем-нибудь прошу, — заторопился он, сознавая, впрочем, что вопиет в пустыне. Беззаботность Крымова было нелегко поколебать. Но кому это удавалось, тот раскаивался.
— Ты что же это, парень? — с угрожающей мягкостью осведомился Никита, и с младенчески-круглых щек его сбежал румянец. — Кому ты пудришь мозги? Что я, тебя не знаю, что ли? Седина в бороду, а бес в ребро? Курсисточку завел? Вот я Лане скажу, не обрадуешься…
— Какую курсисточку? — пролепетал наш герой, смешавшись и теряя нить мысли.
— А такую! Не женитесь на курсистках! — Никита зашелся показным хохотом.
— С ума ты спятил! Да что у меня, дома своего нет, что ли?
— Тоже мне, дом! За стенкой мама с папой, которым давно хочется нянчить внуков… от Ланы.
Крымов явно издевался, шел на скандал, и обе его приятельницы давно прильнули к столику, лица выражали испуг пополам с жадным любопытством.
— Раз в жизни… раз в жизни попросил тебя о чем-то важном. — Собрав все свое небогатое мужество для следующей фразы, наш герой выпрямился, застегнул пальто на все пуговицы и отчеканил:
— В общем, имей в виду: сегодня я тебя не пущу. Как хочешь. Я предупредил.
— Э, да ты не шутишь! — вдруг совсем другим, торопливым и мнимо-бесстрастным тоном сказал Никита. Так говорят перед тем, как ударить. — Что в мастерской? Потолок обвалился? Пожар? Ну?!
— Ник… — прошептал наш герой, пятясь, точно от наезжающего танка.
— Ключ, — все так же сказал Крымов и лихорадочно облизнул губы. — Где ключ?
— У меня.
— Дай-ка его сюда.
— Нет.
— Быстро! — Надвигаясь животом, Никита оттягивал ручищу, сгибая и разгибая пальцы. — Давай, а то я и без милиции справлюсь!
— Не подходи!
Голос сорвался каким-то щенячьим писком. В носу предательски щипало. Мало, мало мы меняемся с детства, зря представляем себе возмужание, как полную метаморфозу, выход мотылька из куколки… Вот и дрогнули, расплылись выложенные плиткой стены подземного перехода.
Крикнув что-то впрямь оскорбительное, Крымов вцепился в левый рукав нашего героя. Изо всех сил ударив кулаком правой, злосчастный хранитель тайны освободился и побежал, не оглядываясь, вверх, на центральный проспект.
Обида, жгучая, как жар на переломе болезни, не помешала трезво оценить положение. Следовало тотчас взять такси. Он был уверен, что Крымов, наоравшись вволю перед девочками, сделает то же самое.
Запереться. Выдержать осаду. Ник дверь не выломает, побоится. Но вот милицию, пожалуй, приведет. А что, если сразу явится с участковым? Нет, в это не верилось. Хотя и открылся сегодня Крымов с неожиданной стороны, но не совсем же он чужой, восемь лет что-нибудь да значат…
Прошлепав низким сводчатым подъездом, соединявшим старые дворы-колодцы, наш герой вошел в свое парадное. Сырая тьма встретила его. Только на одном из верхних этажей желтел тусклый свет. Надо же так опуститься — за полгода не сменить перегоревшую лампочку на своей площадке…
Он удержал ногу над ступенями. Показалось, что кто-то притаился за дверью мастерской; смотрит, как выбивается из замочной скважины тоненький сизый лучик. Нет — ничего. Только тихая холодная нить подмигивает, словно в комнате работает телевизор. Дополняя впечатление, младенцем завопила ночная птица; ей ответил далекий вой хищника.
Он все еще медлил спускаться, когда из какой-то квартиры просочился, вызывая голодную слюну, запах тушенного с пряностями мяса. Сбегать бы в гастроном. Ведь ничего с утра во рту не было, кроме бутылки пива и двух пирожков на ходу… Нельзя. Крымов. Сейчас ворвется. Квартиры извергали лязг кухонной посуды, дробь детской беготни, возгласы женщин. Потом словно трамвай потащился по битому стеклу — в девятой врубили музейный магнитофон. На первом этаже завозились с замком, выходя. Ему не оставалось ничего иного, как вставить ключ Хоть какую-то пользу принес островок, не надо было ощупью искать скважину…
На пороге мастерской будто опостылевший груз упал с его плеч. Зато ноги сразу обмякли, как у путника, одолевшего безмерные пространства. Он протащился во вторую комнату и рухнул на диван с благодарным чувством возвращения.
Фосфорический циферблат будильника показывал восемь с четвертью; следовательно, там могло быть около двух часов ночи. По счету Древнего Востока — час Волка.
Ночное светило, царившее в чужом небе, было, очевидно, непохоже на наш вечный спутник. Его сиренево-желтый, осязаемо плотный свет казался ярче лунного. Сияние размытым куполом струилось над островком, точно обозначив объем взаимопроникновения миров. Вершина полусферы почти достигала потолка, края касались альбомов на полке и бесстрастно, разоблачительно освещали до последней царапины все убожество рельефа.
Потеряв дневную пестроту, растения были очерчены электрическим контуром. Зубцы, черенки, соцветия и усики горели хрупкой голубизной; вязь теней была черна, как узорный чугун. Чуть волнуясь, трава показывала мнимую глубину.
Он увидел дрожащие искры на лопухе, потеки на полу — и понял, что дождь все-таки прошел, и пожалел, что нет микроскопа, который позволил бы в капле рассмотреть лицо сиреневой луны.
Поднявшись, он вышел в первую комнату — за ведром и тряпкой.
Тут как раз постучали в дверь, и довольно настойчиво. Наш герой только улыбнулся — значительно улыбнулся лесной ночи, как заговорщик, как равный. Душа оттаяла бесповоротно. Будем достойными своей божественной сущности. Конечно же, он впустит Крымова, и потешится над его неминуемым столбняком, и поделится своим толкованием чуда. Возможно, Никита предложит какое-нибудь реальное объяснение, чем перекресток четырехмерных континиумов. А потом, налюбовавшись… Один из них все-таки пойдет в райотдел. Ибо нет в государстве спецслужбы, ведающей взаимопроникновением миров…
Открывая, он заранее задрал голову, зная, на какой высоте увидит яростные зрачки Крымова, и был просто ошарашен, уткнувшись взглядом в темноту. Маленькая щуплая гостья зябко передернула плечами:
— Что это у тебя тут делается? Ящик купил, что ли? (Ящиком Лана именовала телевизор.) Или напрокат взял? Умные люди берут напрокат на несколько лет, так дешевле… А почему ключа нет на месте? Я весь газ сожгла в зажигалке… Да пусти же!
— Лана, — сказал он, и во рту пересохло, точь-в-точь как утром, и виски снова тронула изнутри боль. — Лана, я сейчас пущу тебя, но прежде…
— Ты не один? Кто у тебя, признавайся?
Она сказала это нарочно громко — и уже пыталась из-за спины хозяина рассмотреть источник сиреневого, поразительно интимного ореола. Наш герой знал способность Ланы ревновать и взбеленяться из-за пустяков, подчас оскорбляя ни в чем не повинных женщин, оказавшихся рядом с ним случайно или по делу. Вот и сейчас — острый носик под краем вязаного берета так и вытянулся… Он не сдержал смешка, и Лана, мгновенно разъярившись, сильно толкнула его и вбежала в мастерскую…
Полминуты спустя она уже сидела на диване и завороженно слушала. У Ланы были прекрасные, глубокие темные глаза на впалом личике; сосредоточенность обнаруживала легкое косоглазие.
Сердечная подруга освоилась быстро, ибо ожидала чуда, пожалуй, более постоянно и доверчиво, чем наш герой. Безоговорочно приняла его версию о пересечении Вселенных. Ее мало смутили загадки и даже явные нелепости островка: почему тепло и свет, звуки и запахи проникают оттуда к нам, а обратно, по-видимому, нет? Что за невидимая преграда между мирами? Отчего дождевые капли, цветочная пыльца или пух свободно странствуют по комнате, а более крупные предметы, лист или птица, не покидают своих измерений?
Он подивился, как никогда, способности женщин осваиваться со сказкой, принимать ее в ряд житейских реалий. Что это? Тысячелетний фатализм — или, наоборот, неиссякаемая вера в достижимость идеала? Вот сидит Лана — в потертых вельветовых брючках, заправленных в сапоги; сидит, обмотав шею длинным шарфом, подперши подбородок острыми кулачками, и в смоляных распахнутых глазах — сиреневые точки. Сидит, коротко остриженная, прокуренная, будто бедовый мальчишка, и смотрит в нежное сияние, как сотни веков назад вглядывались пещерные мечтательницы в игру пламени. А потом нашептывали детям первые на планете сказки, рисовали на каменном своде пляшущих духов.
И не существует для Ланы ничего, кроме лунного потопа, сонного шепота крон и пьянящего ночного аромата, похожего на запах душистого табака, по еще более сладкого и дурманного.
— Никита уже видел? — приглушенно, как в музее, спросила она.
Он объяснил ситуацию с Никитой и добавил:
— Кстати, понять не могу, почему он до сих не здесь.
— Ему же лучше. Пусть только попробует скандалить. Вышибу отсюда, никакой участковый не поможет.
— Ну ты и грозная у меня…
Теперь они оба смотрели, как перепархивает по ветвям шиповника пара жемчужно-розовых бражников с круглыми “глазками” на крыльях. Где-то захрустел хворост под осторожной звериной лапой. Нервно звякнул торопливый будильник, скрипом ответила ему со двора дверь мусорника. Диковинный коктейль звуков и впечатлений. Поздний городской вечер — и час Волка в глухом лесу.
— Знаешь, о чем я сегодня думал?
— О чем?
— Ведь я, по сути, никогда не бывал в таких уголках… Здесь, у нас, на Земле. Разве что в пионерском лагере. А то еще с училищем… выезжали “на шашлыки”. Шум, гам, у кого-нибудь обязательно транзистор… вина нахлещемся… тоже мне, общение с природой!
— Давай в мае сорвемся куда-нибудь. В деревню. Я возьму дней пять за свой счет; мне дадут.
— Не в этом дело, Лана. Я отравлен, понимаешь? “Труба” эта проклятущая, суета, дрязги, торговля собой… Мне скоро тридцать, а я до сих пор ни черта не сделал, нигде не побывал. Тяжелый какой-то стал, старый, вялый… В Сибирь куда-нибудь… в Норильск, Хатангу… Поехала бы со мной, а?
Лана ответила матерински-терпеливо:
— Кто-то ведь должен быть и оформителем, лапушка.
— Да, должен. Но, наверное, только тот, для кого эта работа — одна на свете… дело жизни! Вообще, я думаю, плохих работ нет, а есть люди не на своем месте. Как я. Вот посмотри… — Он с трудом заставил Лану отвернуться от оазиса, глянуть на рельефы — сухой, скучный рисунок подъемных кранов и солнц, похожих на шестерни. — Ведь есть же на свете человек, который сделал бы это гениально… а главное, сделал бы с удовольствием! А мне противно. Я себя буквально заставляю браться за нож, за краскопульт… Значит, не мое дело!
— А какое твое?
— Когда-то думал — писать маслом… Не вышло! Во всяком случае, сейчас мне было бы легче валить сосны где-нибудь в тайге… плотничать, столярничать… Перед собой честнее.
— Тогда свари кофе, — неожиданно лукаво покосилась Лана. — Вполне честная работа. Все равно ведь не уснем!
— Сахара нет.
— Тем лучше. Шелтон советует поменьше сладкого.
В отрешенном состоянии, шагая сквозь призрачные фиолетовые сумерки, он отыскал медную “турку”, выдул из нее пыль и понес под кран — набирать воду. Он чувствовал себя участником спектакля, который вот-вот оборвется.
Однако, стоя за дощатой перегородкой, наш герой внезапно постиг, что нынешний акт спектакля довольно-таки мрачен. Час Волка. Самая темная предрассветная стража, когда человек особенно слаб и безволен, нервы его пропитаны ядами усталости. Потому-то и приходит Волк. Человек в этот час — легкая добыча. Кто может выйти на поляну в другой Вселенной? Пусть не убить, но одним своим появлением смешать строй души, внедрить в память тот гибельный ужас — один на всю жизнь, — которого, помнится, ждал наш герой в детстве, ночью на пустой улице, торопясь мимо витрины с манекеном. А вдруг подмигнет манекен? Двинет рукой?..
Он представил себе, как закричала бы Лана.
И она закричала. Сперва коротко, сдавленно ахнула; потом завопила, что называется, дурным голосом. “Турка” брякнулась на дно умывальника. С мокрыми руками он выскочил из-за перегородки.
То ли оступилась сердечная подруга, решив поближе рассмотреть цветы или ягоды, то ли намеренно сделала лишний шаг — осталось неизвестным. Властно, как бич на цирковой арене, хватил по ушам гром; ливень повалил на островок. Сразу вымокшая до нитки, дрожащая Лана топталась в орляке, втянув голову и обхватив руками плечи. Волосы прилипли к ее щекам, блестели зрачки и зубы. Она вертелась на месте, подобно щенку под ногами прохожих, и звала нашего героя по имени. И он отвечал, и бегал, разбрызгивая воду, вокруг островка, — но тщетно. Лана была слепа и глуха к оставленному миру. Мокла одна-одинешенька в запредельной чаще, под гнетом внезапно разгулявшейся грозы. Может быть, потому и разъярились стихии, что из мира иного метеоритом бухнулась Лана?..
Блеск неба был мутен и зловещ, ручьи щупальцами протянулись через мастерскую. Вода вынесла из-под щита с проволокой для резки плит целую гору окурков.
Вспышка — иссиня-белая, зеленоватая, беспощадная, как дуговая сварка. Треск исполинского бича — ненужный, чрезмерный для загнанного существа, пытающегося спрятаться на озаренной молниями арене. Запах озона и гари.
Не колеблясь более, он ринулся напролом. Лбом и выброшенными вперед кулаками пробил горячий упругий барьер. И увидел кольцевую колоннаду стволов вокруг черной прогалины, стволов красной меди с косматыми бледными кронами; и кипящие тучи, и молнию между ними — широкую извилистую реку пламени; и сиреневую крылатую корону с черным ядром — то, что он считал луной…
Но очередной гром, вместо того, чтобы размозжить и расплющить двоих дерзких, вдруг затрепетал, загадочно дробясь, изошел каким-то обиженным басовым воем. Словно замедлила ход и “поплыла” магнитная запись.
Больше не было островка. Кто знает, какие катаклизмы увечили теперь тот мир! Герой наш стоял на коленях посреди обширной лужи на полу и прижимал к себе измокшую, накрепко зажмурившуюся Лану. Кто-то сверху, возмущенный буйством грома, ложкой колотил по стояку отопления; во входную дверь тарабанил и орал Крымов. Но наш герой только смеялся счастливым смехом, шепча в маленькое ухо подруги утешительную бессмыслицу: “Уедем. Я начну все сначала. Ты веришь мне, Лана?”
Аркадий Пасман
Черный дождь
Неосуществившиеся дела нередко вызывают катастрофическое отсутствие последствий.
Глава первая
Мне кажется, что так, как сейчас, было всегда. Это только Старые, собравшись вечером у очага, рассказывают иногда длинные мудреные истории о каких-то давным-давно прошедших временах. Перебивают друг друга, торопятся, слюной брызжут — смех, да и только! А потом вдруг замолчат, собьются в кучку у огня и сидят нахохлившись — точь-в-точь замерзшие вороны.
Вообще-то обычно Старые не врут. Наоборот, всему что мы знаем и умеем, мы научились от них. Ведь почти все учителя — Старые. И Врач — Старый. Его зовут Миха, он все может. И зубы лечит, и живот, и колючки Серой Цапки вытаскивает — будь здоров! А прошлым летом я с Волом и Колом лазил в Цех, за железом, — Кузнец велел, только он говорил через ворота идти, а это далеко, вот мы через стенку и полезли, а она как грохнется! Я ногу сломал. Больно — жуть! Но не орал, что я, маленький? Молчал, только зубы скрипели. Ну, притащили меня в дом, сил уже нет, думаю — сейчас помру. А Старый Миха сварил травы, дал выпить — сразу полегчало, я заснул. Пока спал, он мне к ноге две деревяшки привязал — зажило, как на собаке. Это тоже Старые так говорят. А откуда им знать, как на Собаках заживает? Видно, опять старая поговорка — ведь к Собакам лучше близко не подходить, месяц назад в соседнем Доме опять двух охотников разорвала Стая.
Может, конечно, на них быстро все заживает, вот только я их живыми ближе чем за сто шагов не видел, и другим не советую. В ловушку собаку не поймать, раненых своих они быстро добивают, а мертвые все одинаковые, что кролик, что ворона, что собака. Только Собака вкуснее. Мать собачатину здорово с картошкой и хлюстом тушит.
Что-то опять жрать захотелось. Мне почти все время жрать хочется. Все смеются, а чего смеяться? Я, что ли, виноват? Отец говорит, что я расту, мне много еды надо, а где ее взять много? Вот и сосет все время в брюхе. Даже когда с охоты придем — налопаюсь — глаза выпучиваются, а маленько времени пройдет — опять сосет. Расту, значит… Вон Кол — он насколько меня старше, а я его здоровей и выше, и копье кинуть могу шагов на двадцать дальше, и вообще…
Скорей бы время шло. Хуже нет вот так сидеть без дела, на небо глядеть, тучи пасти. Смех! Это Кима придумала — “пасти”. И не пасти вовсе, а следить — вдруг тучи Дождь нагоняет. Вот сама смеется, а небось крикни я сейчас: “Эй, люди! Дождь близко!” — первая в Дом помчится, только ее и видели!
А вообще-то дождь дождю — рознь. Если Северный Дождь — так и пускай. Переждать его, и снова наверх можно… От кустов только подальше держись, чтоб не накапало, а так — ничего опасного. Южный — тоже не страшно. Восточный… Вот Западный — это да. Лучше не надо. Хорошо, хоть редко бывает, но зато уж надолго запоминается. Я вот за свою жизнь три раза Черный Дождь видел. Первый раз совсем пацаном был, не понял ничего, только смотрю — сверху загремело что-то, и все забегали, смехота! Двери, окна позакрывали — темно в Доме. Отец велел лечь, мать меня схватила, к себе прижала, а сама дрожит. Мне и страшно, и смешно. “Спи, — говорит. — Спи, сынок”. А чего спать, когда день на дворе? Я ору: “Не хочу спать, хочу гулять!” — “Нельзя гулять, — говорит, — Черный Дождь идет…” Потому и запомнил.
В тот раз мы недолго в Доме просидели — Дождь быстро кончился, а Солнце как раз выглянуло, и все обсохло… А потом и трава снова выросла, будто Дождя и не было вовсе.
Другой раз Дождь внезапно налетел. Ветер был сильный, Западный, а тучи низко-низко шли, над самой землей. Тогда Виса дежурил, проглядел. Ветер-то холодный, он за камнем прятался. Глядел на небо, глядел, а тучи почти у самой земли были… Хорошо еще, что Старый Горла на охоту не ходил. Он, когда Западный ветер, всегда дома остается, ломает его всего — четыре лета назад Стая его рвала, еле отбили, так вот он в Доме остается, сидит у огня в одеяле и дрожит. А тут отпустило маленько, он и вышел наверх подышать. Глянул на Запад да как заорет: “Люди! Спасайтесь! Черный Дождь!” Голос у Горлы здоровый, даром что Собаки чуть на куски его не разорвали, по всей долине слышно. Народ так и кинулся к Дому.
Мы как раз вместе с Колом кротиные ловушки проверяли — в тот раз хорошая добыча попалась: штук двадцать зверьков — здоровенных! Только мы их перебили да в мешок покидали, как слышу — Горла орет. Кол бежать, я — мешок на плечи и за ним. Полпути пробежали, а тяжело все-таки, остановился я мешок поправить, оглянулся — мамочки мои!
Небо низкое, черное, как камни в цехе, все клубится, клубится, и пухнет, пухнет… А из земли в небо столбы дыма растут, извиваются, качаются, вертятся на месте… Как только столб до неба дотянется, так сразу треск, и вниз шары огненные катятся… И тишина кругом, даже ветер стих, только издали какое-то хлюпанье доносится, как будто кто-то кисель хлебает беззубым ртом…
Стою я, глаз оторвать от Дождя не могу, а он все ближе, ближе… Хорошо, Кол обернулся да как заорет на меня: “Ты что встал, сдурел? Беги, пропадем”! Тут я словно очнулся — и бежать следом, а он не унимается: “Брось, — кричит, — мешок! Брось, пропадем!” Ну да, чтобы я добычу бросил!
Добежали мы до Дома, скатились вниз по лестнице — как ноги не переломали, смехота! — и за нами двери — бух — захлопнули, щели мешками с песком заткнули и кольями приперли… Тут все давай меня ругать, а на меня смех напал — они ругаются, а я смеюсь, сильнее ругаются — сильнее смеюсь, потом икать начал, ничего поделать не могу — икаю и икаю. Хорошо, Миха травы дал попить — отошло. Правда, не сразу, но отошло…
А между прочим, зря ругались. Как дело дошло, так кротов моих за милую душу слопали, ведь почти три недели пришлось в Доме взаперти просидеть.
Сразу-то не разобрались, а когда старший всех сосчитал, двоих и не было… Вола не было и Гати-маленькой… Не успели, видно… Ана, Гатина мать, кричала, наверх рвалась, ее Старые держали, не пустили…
Как просохло все, Старший взял Кола, меня, Вису, братьев Хрупов, и мы наверх полезли. А наверху, гляжу — вот тебе и раз! Ни травинки, ни кустика, только земля черная, и камни черные, и железки, что Кузнец у входа в Дом сложил, черные-пречерные. Мы у двери стоим, выйти страшно, а Старший головой повертел, понюхал и с холма спрыгнул. “Не бойтесь, — говорит, — можно идти, опасности нет!” Старший опасность нутром чует. Если говорит — можно, значит, можно.
Мы два дня искали. Гати так и не нашли, а Вола нашли. Только он помер уже и здорово, видно, мучился — землю грыз, руками царапал. А на руках ни кожи, ни ногтей… На голове все волосы вылезли… Сам черный, как сажа. Не любил я Вола — здоровенный он был и жадный, все надо мной подсмеивался, дразнил: “Каня-Кан, таракан, уши холодные…”, а тут посмотрел на него, и нехорошо мне стало. Не то, чтобы жалко, хотя и жалко тоже, а как-то совсем нехорошо… Виса тут же стоит, плачет, а Старший ни словечка ему не сказал, поглядел только. Молча так поглядел, внимательно. Ох, не хотел бы я, чтобы на меня так Старший посмотрел.
Хотели мы Вола на могильник отнести, Старший не велел. Прямо на месте мы его камнями прикрыли, а сверху Старший кусок железа положил, чтобы Собаки не добрались. Собаки железного запаха как огня боятся, а крысам камней не перевернуть, слабо.
Последний Дождь прошлым летом был. Но слабый, мелкий, до нас не дошел, над Собачьим Логом выдохся. Наши все перепугались, сразу в Дом кинулись, а оказалось — зря. И хорошо, а то бы опять в темноте сидеть. Обошлось. Но ведь вот что интересно — Собаки тоже под Дождь не попали. Они всегда убегают, как только тучи подходят или земля трястись собирается. Всей Стаей убегают, далеко куда-то. А потом обратно приходят — целехонькие. Видно, у них тоже кто-то за небом следит.
Нет, похоже, сегодня Дождя не будет. Зря Старый Выха мне с утра твердил: “Гляди, ой, в оба гляди, Каня! Кости у меня ломит — быть Дождю!” У него кости, чувствую, чуть не каждый день ломит, а ветер сегодня Северный, и солнце вот-вот зайдет, а Дождь только до захода солнца бывает — это каждый младенец знает.
Северный ветер — он хоть и холодный, но зато безопасный. При нем и Дождя почти не бывает, и Собаки не шастают — сидят в норах в Собачьем Логу, носа наверх не кажут. Страх, как рыжие Северного ветра боятся, смехота!
Одно плохо, понагнал ветер прямо к Дому Серой Цапки. Вон сколько шаров — и не сосчитать! Теперь глаз да глаз, а то зазеваешься — она и хлестанет тебя своими колючками, за десять шагов достанет, а человека еще дальше чует. Попало — беги к Врачу, пусть выковыривает, и чтоб ни одной не пропустить, а то начнет прорастать — все, не жилец…
А ведь осень уже, точно, кончилось лето! И небо тусклое, и трава сухая, и кусты пожухлые, и Цапку, вон, ветер катает, как хочет, взад-вперед… То-то холодно уже, на одном месте не постоишь… Ничего, маленько осталось, наши вон уже к Дому сходятся, и дымком тянет, видать, ужин готовят… Скорей бы, а то в животе сосет, сил нет. Вот сядет солнце, и конец, можно вниз идти… отогреюсь, порубаю — и спать… Завтра надо будет ловушки проверить и хлюста свежего на Дальней Горке побольше надергать — квасить пора… Хотя Старший и сам знает, когда что делать.
Глава вторая
Пол в комнате мелко задрожал. Задрожали стены, потолок, душный воздух. Дрожание перерастало в вибрирующий гул, сначала низкий, затем все выше и выше, и наконец в оглушительный, свербящий визг.
— С добрым утром!
Вообще-то мне можно обходиться без будильника, его вполне заменяет межконтинентальный авиарейс в 6.30 утра. Черт бы побрал эти новые самолеты, ревут, как иерихонская труба.
“А может быть, стены Иерихона рухнули оттого, что внутри их слишком много дули в фанфары? Кто это сказал? Какой-то немец. Или поляк…”
Гул все не утихает. Да он что, кружит, что ли? Наверное, опять взлететь не может. В этом году уже трижды самолеты бились. И каждый раз на взлете. Разбежится — и бабах!
Все, улетел. Значит — 6.35. Еще минут пятнадцать — двадцать можно поваляться. Или сделать зарядку. Энергично помахать руками, поприседать, разогреться, растереться… Заряд бодрости на целый день… Поспать бы еще часа три — тоже заряд бодрости.
Так, пора вставать. Даже с закрытыми глазами чувствую — 6.55.
Пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи… — запикал будильник, и тут же вспыхнул свет. Теперь — все делать в темпе. Продираю глаза и шлепаю в ванну. Б-р-р! Опять холодная! Надо регулятор менять, а то и простудиться недолго. Ничего, сейчас полотенцем разотремся, опять же вместо зарядки — и на кухню.
Яйцо, творог, бутерброд и кофе… Творог соевый, а кофе, по-моему, из горелых опилок… Служба питания свое дело знает. Невкусно, зато калорийно и безвредно. Интересно, они сами это пробуют?!
Опять пищит будильник. Ого! Надо поспешать. Жую на ходу, влезаю в комбинезон — черт, так вчера застежку и не наладил, ладно, сойдет, ремень потуже затянуть — и к лифту. Дверь захлопывается, слышно, как в квартире загудел уборщик.
Почему-то по утрам в лифте всегда пахнет гретым пластиком. Запах, не то чтобы противный, а какой-то тревожный, неживой. Лифт — старый, ровесник дому — дома эти строились в конце двадцатых, в рамках Национальной программы решения жилищной проблемы.
Приехали. Теперь бегом по тоннелю, впрочем, можно особо не спешить, как раз успеваю — вон уже хвост подземки показался. С ходу р-раз — внутрь, в толпу, животом вперед — и можно ноги подгибать, не упадешь. Спереди, сзади, с боков — плечи, спины, головы… Ни одного лица не видно — капюшоны, капюшоны… Укрылись и спят. И ладно, я тоже капюшончик накину и подремлю. Благо через весь город ехать…
Я в детстве шепелявил, вместо “с” — “ш” говорил. Сколько со мной в школе бились, пока к врачу не отвели. И ничего, помогло. Он меня потом даже скороговоркой обучил говорить: “Спит спокойно старый слон, стоя спать умеет он…” Как насчет слонов, не знаю, кроме как в телевизоре, я их не видел, а вот стоя спать — пожалуйста, сколько угодно. И даже сны вижу.
…Во! То-то я чувствую, в голове что-то сидит. Мне же сегодня всю ночь сон снился. Странный какой-то… Будто сижу я на холме, а кругом — поля, поля… Ни одного дома рядом, земля серая, трава пожухлая, кустики невдалеке растут чахлые, листья на них мелкие, редкие и вроде лиловые. Небо темное, низкое, прямо над головой нависло, а солнце большое, раза в два больше, чем на самом деле, а тепла не чувствуется, и глядеть на него больно. Слева опять кусты, много их, словно лужа лиловая, а справа, на горизонте, не то холмы, не то кучи камней. Черные, как обугленные. И главное, я будто не я, а кто-то другой. И мысли чужие, не мои, и чувства — отчетливые такие: холодно и есть хочется, а уйти нельзя, вроде бы я жду или охраняю чего-то. Одним словом, странный какой-то сон, непонятный. Надо Максу рассказать, он парень башковитый, разберется, что к чему. К чему, к чему, к чему…
Фу, черт! Заснул, что ли? И время незаметно пролетело, через две станции выходить. Хорошо, что у Комбината многие выходят, а то бы — ни за что к двери не протолкаться.
Двери с шипением раздвигаются, и людские волны несут меня от стоянки метро прямо к лифтовой площадке.
Очередь длинная, но движется быстро, благо работают все десять шахт, унося вверх бесконечные вереницы ячеек. Три минуты ожидания, и я вместе с пятеркой молчаливых парней, судя по цвету комбинезонов — из Службы Внутреннего Контроля, плавно поднимаюсь в самые недра Комбината. Поднимаемся молча, говорить не о чем, да с Контролерами особенно не поговоришь, народ это все больше замкнутый и подозрительный. То ли специально таких набирают, то ли работа их такими делает — поищи-ка шпионов и саботажников пять дней в неделю по шести часов в день, — озвереешь!
Лифт замирает. Черный глазок телекамеры начинает поочередно обводить каждого из нас. Надо повернуться к нему лицом и четко назвать свое имя, личный номер, отдел и должность. Говорю, стараясь произносить слова разборчиво и неторопливо, и, как всегда, несколько нервничаю — хоть и редко, но компьютер иногда ошибается и лупит ни в чем не повинных людей шоковым разрядом… Потом, конечно, разберутся, извинятся даже, но ведь это потом… Контролерам хорошо — назвали какую-то цифру, каждый свою, и все, гуляй по всем этажам хоть целый день. А мне — только до своего и вниз. Ровно в 9.00 лифт блокируется, и наверх никак не попасть, как говорится, “кто не успел, тот опоздал”. Ровно в 15.30 начинается спуск, в полчетвертого, и ни минутой раньше.
Ну вот, задумался, а уже мой этаж. Контролеры, как по команде, повернули головы и уставились на меня. Посылаю их подальше (про себя, разумеется) и быстро выхожу в коридор.
Только успеваю надеть халат и пристегнуть датчики, как раздается троекратный звонок. Начало рабочего времени. Тут же вспыхивают многочисленные экраны и экранчики на пульте. Нажимаю кнопку, загорается зеленая лампочка. Теперь я готов к работе, и об этом знают все, кому положено.
Привычным взглядом фиксирую экраны — норма. На всех одна и та же картина — через голубовато-зеленое поле, слева направо, чуть подрагивая, пробегает светящаяся точка. Стоит ей отклониться от прямой, как тут же раздается звуковой сигнал и не смолкает до тех пор, пока показатели не придут в норму. Моя задача — вовремя отреагировать на сигнал и послать сообщение в нужный сектор, обязательно получив подтверждение: сигнал принят и понят. Но сигналы бывают редко, не чаще, чем раз в два — три дня, так что обычно мое рабочее время проходит в раздумьях и неторопливых разговорах с напарником. Мне даже раньше приходило в голову, что нас здесь держат только для того, чтобы не платить соцпособие. Но вообще-то отдел обслуживает систему энергообеспечения, а Комбинат — это такая запутанная машина, что выйти из строя может быстро, а вот налаживать — ох, как долго. Поэтому все жизненно важные системы дублируются по нескольку раз; вот и сидим мы, пялим глаза в экраны, бдим.
Одно время пытались полностью перейти на автоматику, дескать, люди есть люди — существа несовершенные, опять же и скрытый саботажник в святая святых затесаться может, но пару раз крепко обожглись. Суперкомпьютер, конечно, вещь передовая, но иногда от непонятных причин способен на непрогнозируемые и, мягко говоря, неприятные сюрпризы, так что полностью положиться на него пока еще нельзя. Вот и посадили нас, Техников-Смотрителей, за машиной и друг за другом наблюдать — мало ли что… Ну, за машиной — еще туда-сюда, а саботажников и вредителей пускай Контролеры ищут, им за это деньги платят, причем неплохие. Да и для того, чтобы какую-нибудь серьезную пакость сотворить (это при многоступенчатой-то системе дублирования!), необходимо, как минимум, четырем — пяти отделам сговориться, а это нереально. Так что наше дело простое — сиди, не зевай! Писать, читать и играть в настольные игры категорически запрещается. Это строго контролируется и жестоко карается — немедленным увольнением без права работы на предприятиях Комбината. Конечно, рядом со мной никого, кроме Макса, нет, но мы оба слишком хорошо знаем, как пристально следят за всеми работниками скрытые в стенах телекамеры. Так что, от греха подальше, лучше и не пытаться нарушать Устав, тем более, что пронести на Комбинат книгу, не говоря уже о шахматах или кирсте, — дело невозможное. Ну, что ж! “Единственная подлинная роскошь — это роскошь человеческого общения”, — как сказал, один француз много лет назад. Хорошо, хоть беседовать не запрещено. Вот только с моим напарником много не пообщаешься. Вон сидит в кресле, развалился, резинку жует… Общаться с ним трудно. Час может, молча сидеть два часа, три… Свихнуться можно. Захочет — ответит, не захочет — нет. Чаще не хочет. Но попробовать можно.
— Привет, Макс! Как дела?
— Привет. Нормально.
— Что нового?
— Да все по-старому.
Ого, да он сегодня просто болтун, да и только! Ладно, пойдем дальше.
— Слушай, мне сегодня снился чертовски странный сон…
Непонятно почему, но Макс явно заинтересован. Он даже оторвал глаза от экрана и внимательно глядит на меня. Смотри-ка, а глаза у него голубые и ресницы длинные, как у девушки.
— Яркий такой сон, как в жизни. Будто вокруг голая земля, ни Города, ни дорог нет, небо низко-низко над головой, прямо на плечи давит, нагнуться хочется, а солнце громадное, какое-то мохнатое, но тусклое — глядеть можно, почти не щурясь. И вот сижу я на каком-то холме, и будто не холм это вовсе, а…
— Вход в Дом, — неожиданно говорит Макс своим бесцветным голосом. Меня словно электрошоковым разрядом ударило.
— Точно! — кричу. — А откуда ты знаешь?
Он молчит и пристально так глядит. Мне даже не по себе стало.
— Я этот сон сегодня ночью видел, — наконец раскрывает рот напарник, — только я на равнине стоял, среди кустов со странными листьями…
— Лиловыми! — ору я.
— Точно, — кивает он, — и холм я вижу, и знаю, что там, под землей, Дом, а воздух в Доме спертый, кислый… В руках у меня мешок, а в мешке что-то шевелится…
— Кроты…
— Да, кроты. И я знаю, что это ценная и вкусная добыча. Я вижу человека на холме и хорошо его знаю, хотя лица не разглядеть. Я знаю, что он не просто стоит, а охраняет меня и других, их много, это мои родные.
— А всем угрожает какая-то непонятная, большая опасность…
— Дождь!
— Верно, дождь. Но какой-то необычный, страшный…
— Черный Дождь.
— Черный Дождь… — как эхо, повторяет Макс, и мы некоторое время сидим молча, уставившись друг на друга.
— Так, — решительно заявляет Макс, — будем разбираться. Бери диктофон и постарайся вспомнить все подробности. Потом сравним.
Следующий час мы, каждый в своем углу, наговариваем на медленно вращающиеся диски, стараясь припомнить мельчайшие подробности.
— Готово? — спрашивает Макс. Таким разговорчивым и энергичным я его еще никогда не видел. — Давай сюда!
Он забирает мой диск и вместе со своим вкладывает в информационный блок компьютера. Немного помедлив, ставит задачу:
— Два объекта информации. Вероятность случайного совпадения.
На экране дисплея вспыхивают и пробегают, сменяя друг друга, ряды и колонки цифр. Наконец мельтешение прекращается и на зеленом фоне загораются четкие строчки:
ВЕРОЯТНОСТЬ СЛУЧАЙНОГО СОВПАДЕНИЯ ИНФОРМАЦИИИ 0,0000000000001 %
— Вот так, — спокойно говорит Макс, выключая компьютер, — значит, это не сон.
Глава третья
…А сердце бьется о ребра, и во рту сухо, словно песок жую. Сколько еще бежать? Пока силы вроде есть, вот только дышать все труднее. Я не оборачиваюсь. И так знаю, что Стая близко. Я напоролся на нее еще утром, а сейчас солнце уже подползает к Черным Холмам, скроется за ними скоро. Тогда — все. Нет человека, который в темноте мог бы уйти от Стаи…
Ну а кто виноват? Смотреть надо было. Говорил ведь мне Старый Пиря: “Собаки в долине появились, не ходи, Каня, пропадешь!” А как не пойдешь — зима скоро, что зимой жрать будем? В Собачьем Логе кроликов нынче развелось видимо-невидимо… А Собаки, думаю, на зимовку подались… Выходит, что не все.
Дорога пошла в гору. Ничего: мне тяжело — им не легче. Хотя у них четыре ноги, а у меня две…
Они бы меня не заметили, если б не вожак. Вожаком у них Хромой. Хоть откуда человека учует, и обмануть его нельзя. Серьезная Стая. Это они Горлу рвали, но Горлу Старые отбили, их много было, а я один.
Как Хромой меня почуял, так сразу своим приказал — точно, я сам видел! — башкой в сторону мотнул, и штук десять молодых псов влево кинулись и между камней пропали. Я-то не понял сперва, а потом, когда из Лога выскочил, гляжу, они в кустах притаились, от Дома меня, твари, отрезали… Вот дела… Я бы прорвался, отбился как-нибудь, да пока с ними возиться будешь, сзади вся Стая с Хромым подоспеет.
Собаки не быстро бегут, зато долго. Могут день бежать, могут два… Если они погнались, то догонят, это точно. Бояться им некого, наши все далеко. Я уж кричал, только глотку сорвал.
Так далеко от Дома я еще не забирался… Места незнакомые, да и темнеет уже, под ноги глядеть надо, а то и переломаться недолго. Хотя — какая разница! Все равно ночью Стая меня догонит. Паршиво так помирать.
Уже и земли почти не видно. Туман ползет с холмов, все выше поднимается. Собаки в тумане не видят, зато чуют хорошо. Эх, пропадать, так пропадать! Из последних сил рвусь вперед и взбегаю на вершину холма.
Солнце уже совсем скрылось, осталась только широкая полоска светлого неба на горизонте. И тут я увидел впереди, совсем рядом, громадную груду камней, полуразвалившихся черных стен, исковерканных кусков металла. Это было здорово похоже на Цех, куда мы ходим добывать железо, только гораздо больше. Этот Цех загромождал целую долину вроде нашей. Небо совсем погасло, но мне было хорошо все видно, потому что камни и развалившиеся стены светились. Не таким светом, как от солнца, и даже не таким, как от костра, а другим, странным зеленоватым светом, как от гнилых корней хлюста. Но долго стоять было некогда — сзади приближалась Стая, и я рванул вперед.
Вблизи камни оказались еще больше и светились ярко, словно горели. Я подул — не гаснет, рукой тронул — не горячо, и полез на стену.
Лезть было удобно, кто-то приделал к стене железную лестницу, как в Доме, и хотя она была вся ржавая, скрипела и вихлялась, я забрался повыше от земли и сел на ступеньку. Собаки, конечно, ловкие и хитрые, но по лестнице лазить не умеют.
Стало совсем темно и холодно, от светящейся стены тянуло теплом. Я прижался к ней спиной и тут увидел Стаю…
Собаки появились внезапно и сразу обступили стену, на которой я сидел. Их было много — не сосчитать, из тумана торчали только их головы, блестели глаза и зубы. Собаки вертелись, принюхивались, скулили. Ясно, что они потеряли мой след и не знали, что делать. Тут вдруг Стая раздвинулась и впереди оказался Хромой. Он бежал позади всех, он всегда бежит сзади, зато нападает первым.
Хромой повертел головой налево и направо, потом поднял ее и меня увидел. Стоит, задрав морду, смотрит молча, а глаза у него, как угольки светятся… Потом опустил голову, на стену посмотрел, снова поднял и снова опустил. Стая следит за ним, а он вдруг как прыгнет вверх и завыл. Следом за ним каждая собака прыгнула и завыла. Скачут они как кролики, смехота! Засмеялся я. Смеюсь, смеюсь, аж слезы на глазах, а сам думаю, чего я смеюсь, дурак, не смешно вовсе, только остановиться не могу. Ржу я, значит, как ненормальный, а Стая повернулась и убежала. И Хромой убежал, даже не оглянулся. Еле я успокоился, слезы вытираю, а рука светится! Вся ладонь и выше тоже. Смотрю на другую руку — тоже светится. Вот, думаю, здорово, надо нашим показать, от камней, от стен этой штуки наскоблим, стены в Доме натрем, светло будет! Только подумал, а что-то как загудит, заревет, я чуть со стены не упал…
…Вся комната трясется, кровать трясется, стакан на столе звенит. Да что же это такое, да когда же это кончится, в конце концов! Каждое утро одно и то же! Какой болван придумал построить аэропорт чуть ли не в центре города?! И ходили, и писали, и чего только не делали — бесполезно. Летают самолеты прямо над головой, ревут, грохочут. А если гробанется, да на город, нам на голову? Ведь только в этом году катастрофы уже три раза были; правда — на взлете, а если бы набрал высоту, да и вниз? Нет, надо что-то делать, демонстрацию устроить, наконец… Хотя были уже демонстрации — все без толку… Прислали какого-то чиновника, он по квартирам походил, рамы пощупал, в стены постучал и заявил: “Дом шумозащитный, фон в пределах санитарной нормы”, и смылся. На этом и кончилось.
Вспыхивает свет. Подъем! Ванна (б-р-р!), завтрак, комбинезон, лифт, подземка… Ну и народу сегодня, как никогда. Опять, наверное, нижнюю линию перекрыли. Половину дней в году не работает — то авария, то профилактика, то вода прорвалась… Работнички, чтоб им сдохнуть! И за что только налоги платим!
Духота, теснота, даже не уснуть… Да! Опять мне тот же сон снился! Всю ночь снился. Что же это такое? Долина, собаки, хромой вожак… светящиеся развалины… Может, я читал где-нибудь такое или в кино видел? Вроде нет… Скорей бы Макса увидеть, узнать, как у него.
Подземка выплевывает из вагонов слипшиеся комья людей и, облегченно клацнув дверьми, исчезает в темноте тоннеля.
Три лифта не работают, поэтому приходится ждать довольно долго, но вот я уже поднимаюсь на свой этаж. Интересно, а Максу снилось сегодня что-нибудь?
Коридор отдела пуст, все уже разошлись по местам. Дверь нашей комнаты приоткрыта, я торопливо вхожу — но кресло Макса пустое. Странно, он всегда приходит раньше меня, наверное, просто вышел куда-нибудь, вон и халат его на столе валяется. Из шкафа вынул, а переодеться не успел — вызвали, похоже.
Надеваю халат, проверяю датчики, сажусь в кресло, машинально нажимаю кнопки. Где же все-таки Макс? Тройной сигнал — начало рабочего дня. Теперь все лифты заблокированы, и между этажами можно перемещаться только по сцеплениям, а ими пользуются исключительно сотрудники Службы Контроля. Если Макс опоздал, у него будут крупные неприятности… Впрочем, может, он у Начальника отдела? Поколебавшись, я нажимаю клавишу вызова.
Кабинет Шефа не больше нашей комнаты, но выглядит куда просторнее, ведь в нем всего один стол, кресло и два экрана на пульте — обзорный и канал связи. Ах да, еще терминал с дисплеем. Сам Начальник отдела как раз стоит у красной панели компьютера и сверяет какие-то цифры на экране с записями в блокноте. Услышав зуммер вызова, он недовольно оборачивается и свирепо глядит на меня.
— Ну? — резко бросает он. Это его манера разговаривать. Ни “здравствуйте”, ни “до свидания”… Что поделать, начальников не выбирают…
— Доброе утро! — здороваюсь я, стараясь говорить энергично и уверенно, хотя вообще-то здорово его побаиваюсь.
— Ну? — уже более спокойно спрашивает он.
— Дело в том, что сегодня не вышел на работу мой напарник Максим Клейн…
— Это не ваше дело, — обрывает меня Начальник. — Предоставьте это администрации!
— Да, разумеется… — нерешительно пытаюсь продолжить я. — Но его вещи в комнате… Он просто вышел куда-то…
— Куда?
— Не знаю… Я подумал, может быть, вы его вызвали…
— Занимайтесь своим делом, — приказывает Начальник, — и не отвлекайте меня по пустякам. Все! — Он протягивает руку, чтобы отключить связь, но перед тем, как экран померк, я успел заметить, что он бросил на меня быстрый сочувственный взгляд, словно пожалел за что-то.
Некоторое время я сижу, уставившись на погасший экран, потом корчу рожу своему изображению в стекле и откидываюсь на спинку кресла. Вот так всегда, хочешь сделать как лучше, а получается только хуже. Выходит, я на Макса настучал… Да черт с ними со всеми! В конце концов, почему у меня голова должна болеть за других? Макс и сам не маленький, понимать должен… Но куда же он все-таки подевался?
Этот день тянулся удивительно долго. Может быть, потому, что я постоянно гляжу на часы: цифры на них словно замерли и почти не меняются. Но всему на свете приходит конец, и 16.28 на циферблате сменяется 16.29. Я выпрямляю затекшую спину и встаю из кресла. Сейчас прозвенит звонок, и я отправлюсь искать Макса. Он живет где-то неподалеку: как-то раз мы вместе возвращались с работы, только он сошел двумя станциями раньше. Ничего, найду. Надо ведь разузнать, что с ним.
Три резких сигнала. Тут же в коридоре слышатся голоса и торопливые шаги. Я поворачиваюсь к двери, и в этот момент резко звонит видеофон. Вообще-то мой рабочий день кончился, можно и не отвечать, но я все-таки нажимаю клавишу, и на экране передо мной появляется багровая физиономия Контролера и форменной фуражке.
— Добрый день! — Экран так и вспыхивает от ослепительной улыбки. — Если Вас не затруднит, загляните, пожалуйста, на минутку к Начальнику Службы Контроля. Административный этаж, сектор “А”. Спасибо! — Экран гаснет.
Вот тебе и раз! К чему бы это? Вроде ничего за мной нет… А однако улыбающийся краснорожий Контролер — это что-то новое. Зачем же меня вызывают? Неужели из-за Макса?
Машинально собираюсь, прячу в шкаф халаты и выхожу в коридор. Пустой лифт забрасывает меня на самый верх. Тут мне доводилось бывать только один раз, когда поступал на работу, сразу же после Высшей Школы Техников — четвертый по баллам в выпуске! Но тогда я был в секторе “С” — Инспекции отдела кадров.
Очень похоже, только обивка стен и ковер на полу там светло-коричневые, а здесь нежно-голубые.
В коридоре ни души: тоже, видно, все поразбежались. Одна из дверей, почти в конце коридора, приоткрыта. Стараясь ступать бесшумно, что вовсе не трудно на таком ковре, подхожу и заглядываю внутрь.
На мое удивление, кабинет весьма скромный, ничего лишнего: стол, два кресла, куча экранов на пульте. На стене над столом — портрет какого-то старика с длинными кудрявыми волосами. Единственное, что отличает кабинет от других, — так это здоровенный, как в Вычислительном Центре, терминал Главного Компьютера Комбината, занимающий весь левый угол.
За столом, уткнувшись в бумаги, сидит забавный маленький человечек. Правой рукой он что-то быстро чертит на большом листе бумаги, а левой постоянно дергает свои и без того торчащие, как иглы у ежа, волосы. Я совсем по-другому представлял себе Начальника Службы Контроля, самого серьезного (если не сказать больше!) отдела на Объекте. И только две большие темно-синие звезды на рукавах его форменного комбинезона показывали, что я не ошибаюсь — передо мной действительно сам “Зоркий Глаз Комбината”.
Зоркий Глаз закончил писать, удовлетворенно хмыкнул и неожиданно поднял на меня веселые маленькие глазки.
— Что стоим? — осведомился он. — Проходите, садитесь. Я сейчас.
Он собрал в папку разложенные на столе бумаги, сверху добавил только что дописанный лист, прихлопнул рукой и вдруг, подмигнув мне, приподнял папку на уровень моих глаз. Ничего не понимая, я с удивлением вгляделся и увидел на обложке свое имя, напечатанное большими черными буквами.
Глава четвертая
Я лежу на спине и смотрю в темноту. Ничего не видно, и нет особой разницы — лежать с открытыми или с закрытыми глазами, но стоит мне зажмуриться, как веки почти сами собой раскрываются, так что лучше их и не закрывать. Спать совершенно не хочется, да и не уснешь, пожалуй, столько всего произошло за вчерашний день.
Часа три я у Зоркого Глаза просидел, не меньше. О чем он только меня не расспрашивал! Про папу, про маму, где родился, где жил, чем болел, как учился… И все с улыбочками, со смехом, будто я его лучший друг. Анекдоты рассказывает, байки разные — ну, прямо рубаха-парень! А мне отчего-то тоскливо сделалось, и чем он веселее держится, тем у меня на душе тяжелей… Ну, думаю, плохи мои дела. Видно, крепко ему от меня что-то понадобилось, раз он так распинается, да еще в нерабочее время… Но виду не подаю. А что делать? Как сказал один умный человек: “Оказавшись в одной яме с волком, не выказывай ему своего пренебрежения”. Вот и ухмылялся во весь рот, головой кивал, как китайский болванчик, подхихикивал.
Только ведь он не дурак, быстро понял, что впустую время тратит, сразу серьезным стал и ласково так, но твердо говорит: “Сынок!” Ну, думаю, вот мы и родственники!
Значит, говорит он:
— Сынок! Ты умный, простой, талантливый парень, я буду говорить с тобой начистоту!
И началось… Про тяжелое положение в мире он мне рассказал, про угрозу делу демократии, про происки внешних и внутренних врагов, про высокий патриотический долг… Хорошо так говорил, со слезой в голосе, красиво говорил. Чувствуется, что не в первый раз говорит, наловчился. Потом к Комбинату и комбинатовским делам перешел. И так этот вопрос повернул, что вышло — термоядерные боеголовки, которые Комбинат выпускает, это чуть ли не единственный оплот мира во всем мире! Не было бы, значит, наших самонаводящихся пятисотмегатонников — все, хана стране! Набросились бы на нее со всех сторон алчные супостаты и разорвали на части. Растерзали бы. Заливается он соловьем, аж волосы топорщатся, как перья у голубя мира.
Остановился он передохнуть и произведенным эффектом полюбоваться — я, как положено, сижу, гляжу на него выпученными глазами, дышать боюсь — внимаю.
Вот тут он меня про сны и спросил. Как и что, когда началось и содержание — подробно. Удивился я, но виду не подаю — мало ли, откуда он про сны мои узнал и зачем они ему понадобились… Рассказываю, стараюсь ничего не пропустить, даже сам увлекся. И он слушает, не оторвется, глазами в меня впился и диктофон включил.
Все рассказал: и про Дом, и про Черный Дождь, и про кусты с лиловыми листьями, и про Стаю… А когда закончил, попросил меня он все это еще и на бумаге записать.
— Зачем? — спрашиваю.
— Надо, сынок, — отвечает. И объяснил, что, когда человек говорит, у него одна память работает, а когда пишет — другая. И ведь верно, начал я писать и много такого вспомнил, чего вроде бы и не знал раньше. Пишу, пишу — рука затекла, писать-то редко приходится. А Зоркий Глаз диск из диктофона достал — и к компьютеру. Все ясно, думаю, значит, и Макс тут побывал, только до меня, и назад почему-то не вернулся… Опять мне тоскливо стало, но виду не подаю, листочки аккуратно сложил, жду.
Начальник за стол сел, папку мою раскрыл и говорит:
— Не буду скрывать, сынок, дело серьезное. Ты парень простой, умный, я думаю, поймешь все, как надо. Ты про “Союз Одиннадцати” слыхал?
Только этого мне еще не хватало! “Союз” — это ж самая что ни на есть запрещенная организация. Тут ведь и разбираться особенно не будут — живо угодишь на Золотой Остров!
— Слышал, — говорю, — как не слышать! Бандиты они, государственные преступники.
А он усмехнулся:
— Бандиты — не бандиты, а вот преступники — это точно. На вот, смотри, — и протягивает мне карточку, а там напечатано:
“СТРОГО СЕКРЕТНО. ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ СТАРШИХ СОТРУДНИКОВ ОТДЕЛА КОНТРОЛЯ БЕЗОПАСНОСТИ”.
Я голову поднимаю, а Начальник кивает — ничего, мол, валяй, читай дальше.
“43/076. “Союз обеспокоенных ученых”, более известен как “Союз одиннадцати” (по первоначальному числу членов). Основан в 1996 году группой нобелевских лауреатов (математика, физика, биофизика, физиохимия, биология, медицина). Первый руководитель — Хей Бергер (физиохимия, 1996 г.). Программа “Союза” — широкое использование новейших открытий и достижений научно-технического прогресса в борьбе против Оборонно-Промышленного Комплекса.
В деятельности “Союза” прослеживаются два основных периода. Первый — легальный (1996–2003). Освещение программы и задач организации с помощью печати, радио- и телепередач, широкое вовлечение новых функционеров и сочувствующих. Издание собственного журнала “День завтрашний?”. Организация забастовок и демонстраций на заводах и Комбинатах ОПК.
После Зимнего марша 2003 года на основании Закона об антигосударственных и подрывных организациях Скотта-Тимоти (1954 г.) деятельность “Союза” была запрещена, а штаб-квартира была разгромлена членами движения “Истинных патриотов”. В результате этого произошел отток из рядов “Союза” большей части сочувствующих, но полностью ликвидировать организацию не удалось, и она продолжила свою враждебную деятельность, перейдя на нелегальное положение. Как удалось выяснить, этот вариант был заранее отработан руководством “Союза”.
Второй (нелегальный) период длится с января 2004 года по настоящее время. Изменившееся положение привело к тому, что был сделан упор как на скрытый и явный саботаж, так и на прямые диверсионные акты. К сожалению, в силу специфики своей профессиональной подготовки многие активные функционеры “Союза” имели доступ к разработке и внедрению в лабораториях и на Комбинатах ОПК новейших образцов технологии производства Изделий, что позволило им выделить наиболее важные участки и наиболее уязвимые точки для нанесения ударов. Результатом этого явился целый ряд диверсий, к наиболее крупным из которых (по степени нанесенного ущерба) можно отнести: выведение из строя Объединенного Компьютерного центра, что привело к срыву очередного этапа ОМ (Оборонной Модернизации); авария на испытательном полигоне “Космической Гвардии”, приведшая к практически абсолютному уничтожению опытных образцов разработанной модели; систематическое искажение исследовательских программ 1 и 1прим разрядов, а также публикация в открытой печати совершенно секретных данных, что не всегда удавалось предотвратить. Все перечисленное выше принесло ощутимый ущерб стране и в определенной степени затормозило необходимые темпы развития и усиления оборонной мощи государства.
В мае 2009 года была арестована часть руководящей группы “Союза Одиннадцати” и осуждена к различному сроку принудительной изоляции на Малом Золотом Острове. Во время транспортировки ими была предпринята попытка побега, при которой погибли двое охранников и пятеро из семи преступников.
По имеющимся сведениям, в настоящее время “Союз” готовит новую серию диверсионных актов, для чего проводит скрытое, но широкое внедрение своих агентов на предприятия Оборонно-Промышленного Комплекса.
Новым руководителем “Союза Одиннадцати” является врач-психоневролог Александр Корач (медицина, 1997 г.), дополнительные данные — код СХ — 3806А”.
Читаю я — интересно все-таки, а сам никак не могу взять в толк, при чем тут мои сны. Прочел, карточку Начальнику протягиваю, головой солидно покачиваю и брови хмурю.
Он усмехнулся, карточку скомкал и в утилизатор бросил. Хлоп — одна пластиковая пыль осталась.
— Понял? — спрашивает.
— Нет, — отвечаю.
— И правильно. Молодец, сынок, что честно ответил. Не люблю я, когда слишком понятливыми прикидываются. А что ты не понял?
— Про “Союз” все, конечно, любопытно, — говорю. — Но сны-то мои непонятные при чем? Я же там ничего знакомого не вижу — так, ерунда всякая… Собаки, кроты, кусты…
— Так уже и ничего знакомого? — переспрашивает он и идет к терминалу. — Вот, погляди, это по твоему рассказу получается…
Защелкал он клавишами, экран загорелся, а на экране — вот это да! Серая, бесконечная равнина, тучи над ней низкие нависли, как комья грязной ваты, солнце из-за них еле-еле мохнатый бок высовывает. Справа внизу — пятно лиловое, кустарник листья расправил, а на горизонте холмы какие-то, высокие холмы, бугристые и совсем черные. Выпучил я глаза, не могу понять — сплю или нет, а Начальник опять ухмыляется:
— Похоже?
— Один к одному! — отвечаю.
— И ничего не узнаешь?
— Вроде нет… Что-то чудится, а что — понять не могу…
— А если вот так… — и он нажимает кнопку на пульте.
Тут же, на моих глазах, картинка из странного сна начинает постепенно изменяться. Черно-серая земля покрывается травой, лиловые кусты сменяются аккуратно подстриженными деревьями, а самое главное — далекие бесформенные холмы начинают худеть, вытягиваться вверх и превращаться… Да ведь это же дома! Это же город! Даже дыхание перехватило.
— Город! — сиплю. — Это развалины Города! Я же чувствовал — что-то неправильно, что-то беспокоит…
— Да, — кивает Зоркий Глаз. — Это развалины Города. Вид со стороны бухты.
— А море где?
— А нет моря, — спокойно отвечает он. — Было и сплыло. Так выглядел бы наш город с высоты примерно двух километров после взрыва ядерного заряда средней силы.
— Но почему же мне все это снится?
— А вот тут-то, сынок, и собака зарыта…
Присел он на край стола и рассказал мне про операцию “Морфей”.
— То, что можно образы и мысленные сообщения на расстояние передавать, все знают. Теория “скачущих биополей” Петрова-Филби, энергетическая коррекция информационного шума — программа средней Школы. Но до сих пор никому не удавалось добиться стабильности передач. Никому не удавалось, а ребятам из “Союза Одиннадцати” удалось. А чему тут удивляться — у них одних только нобелевских лауреатов чуть не два десятка… В общем, разработали они у себя в лабораториях и собрали усилитель — ретранслятор биоинформации, и вот с его помощью по ночам страшные сны про гибель цивилизации в ядерном пожаре простакам вроде меня показывают…
Все это Начальник мне очень популярно объяснил. По полочкам, можно сказать, разложил. И такое меня зло разобрало! Нет, мне и самому многое в нашей жизни не нравится, но за каким чертом мне кто-то будет в голову, да еще во сне, всякую чепуху всовывать! Так ведь и свихнуться недолго! Ну, думаю, чтоб вас! Кто позволил надо мной опыты проводить: что я — морская свинка, в конце концов!
Киплю я от негодованья, а Зоркий Глаз взглянул исподлобья и говорит:
— Это только начало, первый этап операции. Трансляция идет на целые районы города. Правда, не все пока еще могут четко передачи воспринимать, но это уже дело техники. Постепенно будут сферу воздействия расширять, “сны” менять и формировать устойчивое общественное мнение. Ловко, а?
— Ничего не “ловко”, — отвечаю. — Подлость это, и все, промывание мозгов. Мало ли, чего напридумывать можно, зачем же другим силой свои идиотские выводы навязывать?
— Что поделать, — пожимает он плечами, — так эти люди действуют. На все идут, чтобы своего добиться, чтобы страну ослабить. Сам понимаешь, кому это выгодно.
— Понимаю, — говорю, — что ж не понять…
— А раз понимаешь, то обязан нам помочь. Враг-то у нас общий. И не думай, что мы всех подряд зовем. К тебе тоже долго присматривались и проверяли, скрывать не буду, — и руку на папку положил.
Дорого б я дал, чтобы в эту папку заглянуть. Там ведь вся моя жизнь собрана, расписана, отпечатана и пронумерована. Каждый шаг на отдельной страничке отмечен. Правительственная программа “Все обо всех”, девять ступеней доступа к информации о личности. Здесь, похоже, девятая ступень.
“НА ДЕВЯТУЮ СТУПЕНЬ ДОСТУПА ИМЕЮТ ПРАВО ВЫСШИЕ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ЧИНОВНИКИ (ПО СПЕЦИАЛЬНОМУ ЗАПРОСУ) И СОТРУДНИКИ СЛУЖБЫ КОНТРОЛЯ БЕЗОПАСНОСТИ (ПО СЛУЖЕБНОЙ НЕОБХОДИМОСТИ)”. (127-я поправка к Конституции.)
Сижу я, как оплеванный, размышляю. Да что же делать, Господи Боже ты мой! И так плохо, и так паршиво. Одни за тобой с самого рождения следят, другие прямо в голову норовят забраться! Ладно, думаю, черт с вами! Правильно умные люди говорят: “Плохо плыть против течения в грязной воде”, только зря тины наглотаешься. Махнул мысленно рукой и спрашиваю:
— Что я должен делать?
— А ничего, — отвечает Начальник, — живи как жил. Ешь, пей, гуляй, спи побольше. И жди. С тобой вступят в контакт.
— Кто?
— Те, кто сны показывает.
— А если они не появятся?
— Появятся, не волнуйся. Обязательно появятся. Должны же они знать, как на тебя их “произведение” подействовало.
— Так что ж они раньше этим не интересовались?
Он усмехнулся и отвечает:
— А с чего ты взял, что они этим не интересовались? Они, сынок, это абсолютно точно узнали, в подробностях!
Тут меня прямо как ошпарило.
— Макс?! — шепчу. — Быть не может!
— Почему же “быть не может”? — Зоркий Глаз даже плечами пожал. — Так оно и есть. Максим Клейн — один из наиболее деятельных и опасных функционеров “Союза” по Комбинату. Он давно был под нашим контролем, еще с Университета. В последнее время от активной деятельности отошел, мы уж думали, что за ум взялся… Выходит, нет…
— А можно с ним поговорить?
— Нет, нельзя.
— Почему?
— Во-первых, это бессмысленно. Все террористы — фанатики. Он бы просто не пожелал с тобой беседовать. А во-вторых… Когда он понял, что выведен на чистую воду, то попытался покончить с собой. Сейчас его пытаются спасти в Реанимационном центре.
Глава пятая
Похоже, что сегодня так и не уснуть. Зря только две таблетки снотворного проглотил. Эффекта никакого, а вот голова утром будет как свинцовая. Придется опять африкол пить, чтобы на работе не задремать. Хотя бояться мне вроде бы и некого — я теперь чуть ли не сотрудник Службы Контроля! Член “единой и дружной семьи”, как Зоркий Глаз выразился.
Здорово он меня вчера огорошил, когда про Макса рассказал. Ведь вот что главное — и не то, чтобы нравился он мне особо, и не слишком близки мы были, скорее наоборот, сколько я злился на него: и за молчание, и за высокомерие… А тут вдруг как резануло — и обидно: что ж он надо мной эксперименты-то проводил? И жалко его: хороший он, все-таки, парень. Не могу объяснить, почему, а вот хороший, чувствую.
У меня раньше друг был. Давно, еще до Комбината. Чем-то Макс его напоминает. Высокий, волосы светлые… Меня после Школы Техников в систему ОПК распределили, а его — в Силы Обороны. Я уже потом узнал, что попал он на Юго-западный полигон, где наши Изделия испытывают. А год спустя (мы как раз новую серию в производство запускали) была большая авария. Такое случается иногда — редко, но бывает… В общем, я случайно на секторальную конференцию попал, видел отчет следственной комиссии. На каток похоже, только вместо льда — застывший базальт. Черный, горячий лед.
Тихо щелкнула входная дверь. Интересно, кому это не спится в такой час? Приглушенные шаги по коридору к ванной комнате. Все ясно, Служба Жилья. Вот тоже работка — не приведи Господь! Круглые сутки на ногах — то здесь, то там, дел хватает: течет все, сыплется — дома-то паршивые, системы жизнеобеспечения из строя выходят, да и мало ли что… Я вот работаю, через весь Город ездить приходится, а те, кто на соцпособии сидит? Целый день дома, ни одного живого лица рядом, сплошные телевизоры — озвереть можно! Вот и вызывают Жилищников по поводу и без повода — все-таки разнообразие, а иногда и приключение, особенно для одиноких, стареющих женщин. Во всяком случае, больше всего анекдотов про Жилищников ходит — может, зря, а может, и нет.
В ванной тонко запела струя воды. Что, неужели все? Быстро, однако. Надо встать, принять работу, расписаться. Все равно не сплю, а завтра не нужно будет в контору заходить.
Смотрю на часы. Ого! Скоро утро. Время вроде и незаметно прошло… Ничего, днем бессонная ночь даст о себе знать.
Пол прохладный, ступать приятно. Подхожу к ванной комнате, заглядываю внутрь. Из крана с шумом вырывается широкая струя воды, закручивается, исчезает в отверстии слива. Трогаю воду рукой — температура нормальная, и только тогда замечаю, что рядом никого нет. Странно, а где же Жилищник? Я озираюсь по сторонам, но тут в квартире внезапно гаснет свет. “Только этого еще не хватало!” — вслух думаю я, и как бы в ответ за моей спиной раздается тихий голос:
— Не пугайтесь, пожалуйста!
Ничего себе, “не пугайтесь!”. Непроизвольно дергаюсь всем телом, хорошо, что в темноте не видно. Так можно и инфаркт схватить!
— В чем дело? Что вам нужно? Кто вы такой?
— Не пугайтесь, пожалуйста! — мягко повторяет голос. — Мне необходимо с вами поговорить.
— Какие разговоры в темноте? Что со светом?
— Свет будет через несколько минут. Но мы должны поговорить, пока его не наладили. Это очень важно и не предназначено для посторонних ушей…
— Что вы имеет в виду?
— Да у вас квартира просто нашпигована микрофонами, фонофонами и телекамерами! Вот и пришлось ненадолго нарушить энергоснабжение вашего блока.
— Кому это потребовалось запихивать ко мне микрофоны? Что я, кинозвезда?
— Вы не кинозвезда, а микрофоны и камеры установлены теми, кто хотел бы помешать нашей встрече.
— Да кто вы такой, в конце концов? — все еще не понимаю я.
— Мне поручено переговорить с вами от имени Исполнительного Комитета “Союза Обеспокоенных Ученых”.
Вот оно что! Все точно, мне Зоркий Глаз так и говорил — будут вступать в контакт. И бесцеремонно, как все, что они делают! Да что я им, кролик, что ли, бессловесный!
— Ну, — говорю, — и что же от меня глубокоуважаемый “Союз” пожелать изволит? Чего еще хотят? Мало того, что следят на каждом шагу, мало того, что в голову забираются, так и в собственном доме от вас покою нет! — разошелся, аж самому страшно. Все ему высказал, что о “Союзе”, о их методах работы, о снах этих дурацких думаю.
Душу отвел, молчу, дыхание перевожу. И он молчит. Ага, думаю, проняло!
Помолчал он и спрашивает негромко:
— Скажите, пожалуйста, откуда такой гнев, такая негативная реакция на мое появление? Ведь, насколько мне известно, никакого вреда мы вам не причинили, а операция со светом — вынужденная, и я еще раз приношу свои извинения…
— Да что мне в ваших извинениях! Объясните лучше, для чего было всякие ужасы из будущего придумывать и другим навязывать, да еще во сне? Ей-богу, лучше со Службой Контроля дело иметь — они хоть в мысли мои не лезут, спасителей человечества из себя не разыгрывают…
— Да, да, — соглашается ночной гость, — я так и подумал, что ваша бурная реакция имеет какое-то простое объяснение… Служба Контроля… Вот откуда и подробная информация о “Союзе”, и слова злые, а главное, знакомые слова. Что ж, очень жаль — тем трудней нам будет понять друг друга, ведь для этого вы должны, как минимум, поверить нам.
Интересное дело, о доверии заговорили. Значит, им тоже что-то от меня надо. И те, и эти — все чего-то от меня хотят… А мне ни от кого ничего не надо, оставили бы в покое!
— Послушайте, — говорю, — как вас там… По-моему, этот разговор не имеет смысла. Верю я вам, не верю, какая разница? Ваши дела — это ваши дела, я в них лезть не намерен, они меня не касаются…
Говорю, а сам чувствую, что не то говорю, фальшиво как-то, словно не его, а себя в чем-то убедить пытаюсь… А он отвечает:
— Хорошо. Поступайте, как знаете, это ваше право. Но могу я попросить хотя бы выслушать меня?
— Пожалуйста. — Я пожимаю плечами, стараясь выглядеть как можно равнодушнее, хотя в темноте это и не важно. Вообще-то, мне, конечно, любопытно, что понадобилось от простого Техника Исполкому самой запрещенной в стране организации.
— Видите ли, в чем дело, — слышится вновь негромкий голос. — Все, что вам говорили в Службе Контроля о “Союзе Обеспокоенных”, — это и правда, и ложь одновременно. Правда в том, что мы одними из первых разглядели и научно обосновали путь, по которому движется, а точнее — катится наше общество.
Происходят странные вещи. Производство самых современных средств уничтожения превратилось в самоцель, запасы радиоактивного сырья и готовых Изделий настолько повысили общий фон излучения, что неизбежно в самом ближайшем будущем приведет к экологической катастрофе: комбинаты ОПК отравляют воду, воздух и землю, и при всем при этом ничего не производится, абсолютно ничего — ведь все, что выпускается, в буквальном смысле зарывается в землю… до поры до времени…
Да, мы пытаемся бороться против неизбежности всепланетной гибели. Мы используем в этой борьбе самые современные достижения науки, многие из которых разработали сами. А что прикажете делать? Слишком долго наука рабски выполняла самые мерзкие задачи, которые ставили перед ней те, кто считает себя вправе решать судьбы других.
Да, мы вынуждены работать нелегально. Легальные методы борьбы привели к тому, что организация была практически обескровлена. Сначала, в нарушение всех конституционных гарантий, “Союз Обеспокоенных” запретили, варварски уничтожив штаб-квартиру и уникальный лабораторный комплекс. Затем началась настоящая охота и физическое истребление руководителей и рядовых членов “Союза”. Именно истребление — хладнокровное, беспощадное. Юрген Бахчевский — премия 1997 года по физике — помните, “поля Бахчевского”, сверхдальняя космическая связь?.. Убит среди бела дня в самом центре города двумя выстрелами в голову. Убийца скрылся… Хейн Бергер — первый руководитель, отец “Союза”. Дольше всех противился переходу на нелегальное положение, выступал в печати, по телевидению — пытался убедить, объяснить, заставить задуматься. Убит “при попытке к бегству” — это девяностодвухлетний, полупарализованный старик?! “Слава и гордость нации” — Александр Ли, единственный в истории ученый, получивший личную благодарность от Организации Объединенных Наций за создание противораковой вакцины… Взорван в своем автомобиле вместе с женой и трехлетней дочкой…
— Ну, вы тоже не ангелы… — слабо возражаю я, чувствуя себя довольно неуютно, словно имею какое-то отношение к этим гадостям.
— Да, мы не ангелы, — соглашается ночной собеседник. — Но мы, во всяком случае, никого не убиваем, не калечим, не устраиваем взрывов, хотя, как вы сами понимаете, прекрасно могли бы это делать.
Террор — не метод борьбы. С помощью террора можно добиться каких-то временных, местных успехов, но вскоре страх и ненависть, порожденные им, вернутся, подобно бумерангу, и поразят бросившего. Террор рано или поздно превращается в самоцель. А самая святая цель не оправдывает кровавые средства. “Нельзя сдвигаться с мертвой точки за счет живых”.
Замолчал он, давая возможность мне высказаться. А чего говорить-то? Слова правильные… Вот только слишком много правильных слов довелось мне за последнее время слышать… Стоим мы, оба молчим, а темно — хоть глаз выколи, темно и тихо, словно меня уже и нет: рук нет, ног нет, тела нет — один вечный разум в вечной тьме свободно витает…
Подождал он и неторопливо так продолжает:
— Ну а теперь то, что касается ваших снов… Вот вам в беседе на эту тему наш общий знакомый объяснил все очень просто. Я даже попытаюсь угадать, как: разработанная “врагами народа” “страшная история” с помощью психотранслятора внушается невинным людям во сне… Ведь так?
— Примерно… — говорю. Хотя, чего уж там, все точно. А он дальше:
— Но, к сожалению, самое простое объяснение не всегда соответствует истине… Одним словом, это неверно. На самом деле, все произошло, в общем-то, случайно. Во время одного из экспериментов в нашей лаборатории произошел срыв блокировки и мощный энергетический выброс… Эксперимент, естественно, свернули, но в ту же ночь в районе проекции выброса впервые были отмечены необычные психоэмоциональные явления… “Сны”, если хотите. Механизм их появления так и не удалось разгадать, но вызываются они довольно стабильно… Трудно с уверенностью сказать, что же это такое, но поскольку воспринимаемая “картинка” одинакова для всех и имеет тенденцию к изменению во времени, это не плод чьей-либо фантазии. Конечно, мы можем ошибаться, но боюсь, что в данном случае истина где-то рядом — здесь имеет место прорыв биоинформационного поля из будущего, который мы можем, в какой-то степени, своими силами вызывать и регулировать. Вот так, друг мой: то, что вы видите, к сожалению, вовсе не придуманный кем-то сюжет, а крошечные фрагменты того, что рано или поздно ожидает всех нас. Фрагменты и есть фрагменты — они зачастую бессвязны и малоинформативны, однако и этого вполне достаточно, результат вы могли оценить, не так ли?
Поддерживание и стабилизация поля требуют колоссальных затрат энергии, но мы нашли выход. И знаете, какой? Запасаем и используем по мере необходимости энергию правительственных ядерных испытаний. Таким образом, чем больше взрывов будет производиться, тем шире мы сможем использовать это наше новое оружие. Согласен, на первом этапе — без ведома людей. Но поймите, наша задача — взволновать, заставить задуматься тех, кто еще на это способен. Мы не можем точно установить, когда и где произойдет катастрофа, но то, что она неизбежна, не подлежит сомнению…
Слушаю я его, и паршиво мне, хоть плачь. Чувствую, что хоть и не похоже все это на правду, а все-таки, выходит, правда.
— Ну а раз так, — спрашиваю, — то чего же суетиться? Ведь все, что будет, мы уже знаем. И изменить ничего нельзя.
— Почему нельзя? — удивляется он. — Можно. Будущее становится реальностью только тогда, когда закончится настоящее. А пока — это всего лишь один из возможных вариантов, наиболее полно воплотивший в себе все существующие тенденции, и от нас зависит — станет этот вариант окончательным, или нет.
— И что же вы от меня хотите? — интересуюсь.
— А ничего, — говорит он и, чувствую, улыбается. — Пока мы ничего от вас не требуем. Уже и того достаточно, что вы не с ними. Время еще есть. Подумайте над моими словами. Подумайте как следует и, если захотите, приходите к нам. Будем сражаться вместе. Не скрою, место вашей работы было не последним фактором, который привел меня сюда. Энергообеспечение Комбината — это же кровеносная система монстра…
— Скажите, — вдруг вспоминаю я, — а Макс Клейн, он давно с вами?
— Клейн? — слышится из темноты. — Он вовсе не с нами… Мы еще только предполагаем поговорить с ним откровенно…
Эпилог
Долгая в этом году зима. Кузнец говорит, что такой долгой зимы не помнит. А он самый Старый, кому ж еще помнить… Холодно и жрать нечего. Ловушки проверяем чуть ли не каждый день, да все без толку — кроты и кролики в норах спят. Собаки и те, как сгинули. С тех пор, как я тогда от Стаи спасся, вроде и не видел их ни одной, — куда они подевались?
Ладно, переживем. Хлюста еще в кадушках много наквашено, коренья есть, ягоды сушеные… Это не мясо, конечно, но хоть с голодухи не помрем, а там и зима пройдет…
Все бы ничего, вот только руки у меня чесаться стали, сил нет. День и ночь чешусь, всю кожу ободрал — смехота! Старый Миха травы наварил, пить давал и прикладывать — помогает, но плохо. Ладно, пройдет, мне мать рукавички из собачьей шкуры сшила — тепло и рукам легче.
Миха из-за моих рук больше меня переживает. Вчера опять какие-то примочки делал и рассказывал, что там, где сейчас вход в Собачий Лог, раньше вода какая-то из-под земли текла, так вот этой водой намочить — любая хворь пройдет! А потом, говорит, гром был и земля тряслась, вода исчезла, и стал Собачий Лог. Давно, говорит, это было… И все Старые собрались, слушают его, головами важно кивают, соглашаются — так, мол, так, все точно.
А по-моему — ерунда. Как сейчас есть, так и всегда было!
Александр Шведов
Тень
— Как самочувствие? — спросил Главный. — Уважаемый…
— Анри д’Эттоль, — подсказал Игорь.
— Вот-вот. Так как же самочувствие, уважаемый Анри д’Эттоль?
— Хорошее, — ответил Игорь и вздохнул.
— Не совсем, как видно?
— Не совсем. Не нравится мне все это.
— Мне тоже не нравится, — ответил Главный. — Но что делать? Вы же знаете — Центральная выдала этот вариант, как единственно выполнимый. Совет историков утвердил его, вашу кандидатуру рекомендовала все та же Центральная. Вас что-то смущает?
— Да, — согласился Игорь, — смущает!
— Ну-ну?
— Во-первых, внезапная смерть монарха. Как было объявлено народу — от чумы. Странность номер один — при дворе Франциска имелся целый штат лучших лекарей того времени. Странность номер два — о таком событии, как болезнь главы государства, не было ни одного сообщения, — ни официального, ни кулуарного.
— Согласен, — бросил Главный.
— Была ли она, эта болезнь, так внезапно унесшая жизнь блистательного распутника? Достаточно достоверно известно, что ни в пригородах, ни в самом Париже в тот год не отмечалось даже единичных случаев заболевания чумой. Не говоря уж об эпидемии…
— Интересно, — бросил Главный, — вы повторяете мой ход мыслей.
— Последняя странность, — продолжал Игорь. — Пышные похороны завершились не в усыпальнице французских королей — Сен-Дени, а на кладбище Пер-Лашез в специальном мавзолее, спешно отстроенном для этой цели. В течение недельных траурных церемоний гроб был наглухо заколочен, склеп после похорон замурован, а сам мавзолей загадочно сгорел спустя полгода. Хотя камень, как известно, не горит.
Главный взглянул на него.
— У нас есть еще пятнадцать минут. Вы хорошо разобрались в обстановке.
— Загадка на загадке… — пробормотал Игорь.
— Да. Все объяснилось бы весьма просто, если бы не два обстоятельства.
— Каких?
Главный неторопливо прошелся по кабинету.
— Вы читали мемуары графа де Местре? — неожиданно спросил он.
— То место, где он упоминает о существовании заговора против Франциска? Читал. Во главе заговора стоял Гуго, единоутробный братец короля, ставший после его смерти Филиппом III Французским.
— Верно. Но — первое обстоятельство. Если Франциск пал жертвой заговора, то все объясняется — и заколоченный гроб и внезапная смерть от несуществовавшей болезни, все… кроме одного. Почему короля похоронили на кладбище, а не в усыпальнице? На кладбище, как простого смертного. Гуго мог убить брата, но ведь хоронил-то он короля!
— Вообще ни в какие рамки не лезет, — признался Игорь.
— Вы забываете о записках Анны де Брейль, бывшей любовницы короля.
— По-моему, ей доверять нельзя, — произнес Игорь. — То, что она пишет, — совсем уж мистика.
— Мистика, — задумчиво повторил Главный. — Конечно, мистика. Старушка увидела живого и невредимого Франциска в Бордо, спустя тридцать пять лет после его смерти. Напрашивается предположение, что король не умер, а таинственно исчез, мелькнув случайно перед Анной де Брейль спустя тридцать пять лет. Странность с погребением говорит в пользу этого предположения.
— Похоронили кого-то другого! — кивнул Игорь. — Ясно! Но я бы не доверял ей, и вот по какой причине: когда она увидела короля в Бордо, ему должно было быть 65 лет. А она пишет, что он ничуть не изменился и был такой же, как и в пору ее молодости.
— Да, — согласился Главный. — Загадок много.
— Слишком. Это мне не нравится. Собственно, не столько это, сколько расплывчатое задание. Как-то все неконкретно…
— Вас порекомендовала Центральная, — напомнил Главный.
— Знаю. Фехтование, реакция, французский в совершенстве… Знаю.
— Если бы Управление было в состоянии дать более конкретное задание…
— Понимаю, — поднимаясь, сказал Игорь. — Посмотрим, что у них там…
Главный вздохнул, как показалось Игорю, с облегчением.
— Операция “Тень” начинается, — сказал он. — Надеюсь, когда она завершится, одним темным пятном в Истории станет меньше.
Игорь пожал протянутую руку.
— Я постараюсь, — сказал он.
Утреннее солнце заливало ярким светом грязноватую улочку близ Королевской площади. Хлопали двери: хозяйки шли на рынок, повесив на локти продуктовые корзинки. Прогромыхала карета. Открывались окна в верхних этажах, и заспанные физиономии обывателей осматривали небо в поисках случайной тучки. Ничего не обнаружив, обыватели зевали, прикрыв ладонью рот, и отходили в глубь комнат.
В одном из домов, отличающемся от своих собратьев лишь тем, что был чуточку почище да имел крыльцо в три ступеньки, открылась дверь и появился молодой человек лет двадцати пяти. Шляпа с дорогими перьями, шпоры на сапогах, платье — все указывало на его благородное происхождение. Или должно было указывать. Он хотел, было, тихонько прикрыть дверь, но передумал и мощным пинком захлопнул ее. На шум из окна верхнего этажа высунулся обрюзгший хозяин дома. Он был хмур, но, увидев внизу своего постояльца, расплылся в улыбке.
— А, мсье д’Эттоль! Вы уже проснулись?
— По-видимому, — ответил молодой человек. — Но я в этом еще не совсем уверен.
Домовладелец угодливо улыбнулся.
“Ну и рожа! — подумал Игорь, выходя на соседнюю улицу. — Классический тип!”
Когда их, молодых стажеров, посвящали в поисковики, им говорили: “Основное в профессии поисковика — умение вживаться в эпоху. Этакая социальная мимикрия. Чтобы жить в обществе какого-то исторического периода, необходимо быстро адаптироваться в нем. Чтобы работать в этой эпохе — нужно уметь адаптироваться и вдвойне быстро. Ну и конечно — за всем этим не забывать о главном — о цели поиска”.
Игорь вздохнул: “Я и не забываю. Не смогу забыть…”
Народу на улицах прибавилось. День разгорался, и вместе с ним брали свое тысячи забот, что заставляют людей вскакивать спозаранку и торопиться куда-то по утреннему холодку.
Игорь неторопливо мерил шагами парижские улицы. В основном его мысли вертелись вокруг сиятельного объекта поиска — короля Франциска.
Все историки, говоря о Франциске, сходились в одном: отдавали должное его уму. И заходили в тупик — как в этом человеке сочетались невероятная проницательность и логика с совершенно разгульным образом жизни. Он, король, шатался по ночному Парижу, закутавшись в плащ и надев на лицо маску, ввязывался в дуэли и драки, имел сразу нескольких любовниц и при этом был деятельным политиком и вообще человеком трезвого ума. “По плечу ли задача стать другом такого человека довольно рядовому поисковику? — думал Игорь. — Впрочем, — успокоил он себя, — я хватил через край! Разве у королей могут быть друзья? Конечно, нет. Не другом, а скорее — приближенным, фаворитом. Задача заключается в том, чтобы постоянно находиться подле него. Как тень. Только так я могу проникнуть в тайну его смерти”.
Народу на улице прибавилось еще. Кое-где Игорю приходилось локтями прокладывать себе дорогу. Он свернул на другую улицу, где толпа была поменьше.
“Легко сказать — стать фаворитом! — продолжал рассуждать он. — А как? В Париже меня никто не знает, протекции никакой, даже ко двору не представлен. Задача, в обычных условиях неразрешимая. Спасибо ребятам из отдела вторичной Истории, раскопали драку в трактире “Золотое перо” с участием этого августейшего бездельника! Туго Франциску там пришлось, чуть не угробили сердечного. Ну да ничего. Поможем родимому, вытащим за уши. Глядишь — он в благодарность и приблизит к себе. Что мне и надо. Хорошо бы, — продолжал он, — загнать в трактир десяток ребят-дублеров и разыграть маленький водевильчик с несчастной жертвой и добрым дядей-рыцарем. Но, к сожалению, машина этот вариант забраковала. А жаль. Придется рисковать!
И оправдываться перед самим собой тем, что такую себе выбрал работу!”
Игорь свернул за угол и увидел трактир под вывеской “Золотое перо”. “Ага, — пробормотал он. — Исходная позиция. Завтра вечером первое свидание. А сегодня надо ознакомиться с театром будущих военных действий!” И он, звякнув серебром в кармане, смело шагнул в приглашающе распахнутую дверь.
В одиннадцать вечера Игорь стоял в переулке около “Золотого пера”, закутавшись в плащ до самых ушей, и ждал. Луна тускло светила сквозь слой облаков, было промозгло и сыро. Из трактира доносился звон посуды, выкрики пьяных, громовой хохот. Время от времени кто-нибудь выходил из трактира, и тогда долго еще ночной воздух сотрясался от криков и проклятий. Никто похожий на короля не появлялся. Игорь поежился: “Однако зябко!” Постоял еще несколько минут, потом зашел в трактир, заказал бутылку вина и сел за стол в углу, по возможности дальше от света.
Получив вино, он взял стакан и стал составлять план действий.
“Когда появится король, начнется драка, а она обязательно начнется — не такой Франциск человек, чтобы терпеть подобную компанию. Это во-первых. А во-вторых… Черт побери! Драка-то уже была! Вернее, я знаю, что она была. Так вот, я сижу, пока Франциск окажется в наиболее опасном положении, потом приду ему на помощь. Вдвоем мы раскидаем эту компанию, а дальше… дальше будет видно. Я ничем не рискую — король не был убит в этой свалке”.
В этот момент проходящий мимо солдат задел его руку со стаканом, и вино выплеснулось на белоснежные манжеты Игоря.
— Черт побери! Приятель, нельзя ли поосторожнее?
Тот обернулся. Он был основательно навеселе и искал ссоры.
— Мсье будет меня учить, как себя вести? — спросил он ухмыляясь.
— Вы залили меня вином! — воскликнул Игорь.
— Неужели? — усмехнулся солдат. — Какая досада!
И он вылил остатки вина из своей кружки на другую манжету Игоря.
Прежде, чем Игорь успел подумать, его правый кулак заученно врезался в челюсть нахала.
“Начинаю входить в роль”, — подумал Игорь. Незадачливый гуляка от удара направился куда-то в угол, по пути прихватив соседний стол и троих игроков в кости, сидящих за ним, где все вместе и рухнули. На секунду воцарилось зловещее молчание. Затем грохот опрокидываемых стульев, вопли “Негодяй!”, холодный блеск шпаг, направленных ему в грудь…
“Этого мне только не хватало!” — успел подумать Игорь, но в следующую секунду мягким скользящим движением перевел шпагу в седьмую позицию и, когда ближайший соперник пробегал мимо, подставил ногу. Бабах! Нападающий перевернул грудью стол, смел по пути сидящих за ним и исчез в образованной им же каше. Теперь Игорь оказался в одиночестве против девяти противников.
Откинуть стол и занять за ним оборону было делом одной минуты. У Игоря не было времени отвечать, он лишь отражал градом сыпавшиеся на него удары.
Двое зашли сбоку. Игорь оказался прижатым к стене. Положение стало критическим: он потерял свободу маневра, и теперь ему приходилось мобилизовать всю свою реакцию. Шпаги его не было видно — она образовала некую светящую и звенящую область, сквозь которую не могли пробиться шпаги противников. Но долго так продолжаться не могло.
— Держитесь, сударь! — услышал вдруг Игорь. — Сейчас мы покажем этим мошенникам!
“Ага! — мелькнуло в голове у Игоря. — Здравия желаю, ваше величество! Опаздывать изволите? А я тут отдувайся за вас!”
Человек благородной наружности врезался в самую гущу его врагов, рассыпая удары направо и налево. Двое или трое из них уже лежали на полу, но все равно их было слишком много. А через минуту положение еще более ухудшилось: привлеченные звоном стали, в трактир зашли пять ночных стражей. И так как среди нападающих у них оказались друзья, то они, не задумываясь, приняли их сторону.
— К лестнице, наверх! — крикнул незнакомец.
Игорь рванулся к лестнице, ведущей в верхние покои, взлетел по ступенькам и обрушил на нападающих тяжелую дубовую скамью. Это произвело замешательство в их рядах и позволило незнакомцу оказаться рядом.
Однако скоро их оттеснили и с этой позиции. Они с трудом удерживали последние ступеньки лестницы.
— Сейчас! — крикнул незнакомец и исчез за одной из соседних дверей. Ловким ударом Игорь сбросил своего противника с лестницы, но его место сразу заняли двое других. В этот момент появился незнакомец, волоча стол внушительных размеров ножками кверху.
— Держитесь за нижние ножки! — крикнул он, взялся за верхние, и они понеслись на врагов. Как тараном, тяжелой столешницей сокрушили передние ряды, опрокинули их, съехали вниз по телам своих противников и покатились по полу в невообразимой свалке. Среди грохота, стонов и проклятий незнакомец схватил руку Игоря, и они бросились к выходу. Секунда — и они уже неслись по ночной улице, свернули в один переулок, другой и остановились, тяжело дыша и оглядываясь. На них падало немного света из окон соседних домов.
Игорь поглядел на своего спутника и обнаружил, что его лицо претерпело некоторые изменения. Исчезла бородка и подозрительно потемнело под левым глазом.
“Пожалуй, пора его узнавать!” — подумал Игорь. Он сделал изумленное лицо и начал заикаться:
— Ва… Ва…
— Что?! — недовольно спросил незнакомец. Он пытался рассмотреть свое лицо в миниатюрное зеркальце, украшенное витой позолотой.
— Ваше величество! Вы?!
Франциск спрятал зеркальце в карман, затем оторвал усы.
— Вы отлично фехтуете, шевалье! Я с искренним удовольствием видел вас сегодня в деле, но, право, было бы лучше, если бы вы меня не узнали.
Он произнес это таким тоном, что Игорь понял: “Было бы лучше для вас!”
— Сир, — сказал он, — моя жизнь принадлежит вам вдвойне: как властителю Франции и как человеку, спасшему мне эту жизнь. Она ваша, но вряд ли когда-нибудь у вашего величества будет слуга, более верный и преданный, чем я.
Король хмыкнул, потрогал темное пятно под глазом.
— Проклятие! Завтра Гуго опять изведет меня своими нравоучениями! Впрочем, черт с ним! Вы, кажется, что-то сказали? Ах, да!
Он посмотрел на Игоря, как будто впервые увидел его.
— Мне нравится ваша ловкость, шевалье. Я вообще люблю ловкость! Правда, еще больше я люблю молчание. Вы поняли?
Игорь поклонился в ответ. Король шагнул в темноту, но остановился.
— Я жду вас завтра в Лувре к десяти утра, — сказал он и растворился во тьме.
На следующий день Игорь присутствовал на завтраке короля. Когда он явился, король знаком подозвал его и спросил:
— Шевалье, кажется, ваш отец служил при дворе?
— Да, сир, — ответил Игорь, а про себя подумал: “Вот не знал! По-моему, он был старшим механиком на “Галактее” и всю жизнь болтался между Цефеидами и Землей! Однако не будем отвлекаться”.
Окончив завтрак, король снял со стены шпагу, эфес которой был усыпан бриллиантами.
— Как вы находите эту шпагу, шевалье?
— В руках вашего величества самая плохая шпага становится маршальским жезлом, — склоняясь в поклоне, сказал Игорь.
— Ответ, достойный искусного придворного, — заметил король. — Будьте при мне, шевалье!
Легкий вздох пронесся по рядам придворных. Восхождение новой звезды вызвало зависть. Игорь мог ликовать — он стал если не другом, то фаворитом короля!
Полетели дни придворных событий — балы, охоты, приемы, аудиенции и прочее. Игорь постоянно находился при короле, днем сопутствуя ему в его официальных развлечениях, ночью — в неофициальных. Он пользовался чрезвычайно большим доверием короля. Насколько большим, он мог судить хотя бы по тому, что был с посланием у его любовницы: до него это не поручалось никого из придворных. Частенько ночью его поднимали рассыльные из кабаков с записками “от благородного шевалье, он не сказал, как его зовут”. Игорь собирался и шел вытаскивать короля из очередной передряги, сопровождаемой грохотом разбиваемой посуды, воплями, проклятьями и громадным количеством различных предметов, летающих по воздуху в различных направлениях.
Игорь потерял счет дням и уже чувствовал, что начинает понемногу тупеть от этого бездумного времяпрепровождения.
“Черт побери! — ругался иногда он, оставаясь наедине с самим собой. — Иногда начинает казаться, что я на самом деле бедный дворянин из Нормандии и появился на свет только для того, чтобы таскать на себе нарезавшегося монарха да подставлять свою грудь под сталь, что адресована ему! Чертова моя работа!”
Между тем дата начала загадочных событий приближалась.
Однажды утром Игоря разбудил осторожный стук в дверь.
— Мсье д’Эттоль! — раздался из-за двери голос домовладельца. — Вам письмо!
Игорь поблагодарил хозяина и, закрыв за ним дверь, вскрыл конверт.
“Игорь! — написано было в письме. — Решением Совета я задействован в поиске по линии Гуго. Срочно зайди ко мне на улицу Августейших младенцев, дом метра Брюи. Жду”.
Ниже стояла витиеватая закорючка, в которой Игорь без труда узнал подпись своего сослуживца по Управлению Володьки Брюинского.
“Улица Августейших младенцев, — размышлял Игорь, одеваясь. — Это в Латинском квартале. Похоже, метр Брюи представляет на сей раз мир науки. Наука и Гуго. Странно. Что между ними общего? Впрочем, нечего ломать голову — Володька сам все расскажет!”
И он отправился на улицу Августейших младенцев.
…Тогда и решили, что поиск нужно расширить! — говорил Володя, расхаживая по небольшой, уютно обставленной комнате под самой крышей дома.
— Хм, — Игорь задумчиво пожевал кончик уса. — Думаешь — клюнет?
— Я не думаю. Этот вариант рассчитала Центральная.
Игорь обвел взглядом комнату.
— А обстановка у тебя не соответствует! — заметил он.
— В эту комнату никто, кроме меня, не входит. Посетителей я принимаю при всех регалиях — в лаборатории. Там все как надо: и шипит, и булькает, и полумрак, и запахи — не дай боже…
— Повтори-ка свою легенду, — попросил Игорь.
— Я — медик. Алхимик. Колдун. Соседи считают, что я якшаюсь с самим Сатаной. Короче — со всех сторон личность загадочная.
— Темная, — улыбнулся Игорь.
— Да, — согласился Володя. — Специалист по всяким там приворотным зельям, чудодейственным бальзамам, эликсирам молодости и… ядам!
— Значит, все-таки яд?
— Да. Я же из Флоренции — этой мировой мастерской ядов! Владею всеми секретами ремесла, и вообще, я — личность, со всех сторон подходящая для черного дела подобного рода.
— Ясно. Не забудь известить меня, если братец нанесет тебе визит.
— Уже.
— Вот как… Когда?
— Вчера поздно вечером.
— Само собой, явился инкогнито?
— В плаще и черной маске. Сделал заказ.
— Неужели яд?
— Ну, дружище, ты слишком много от него хочешь. Пока только средство от головной боли. Но в следующий раз…
— Ясно. Спасибо за информацию. Значит, будем работать вместе?
— Э, нет! Ты по своей линии, я по своей. Это приказ Совета.
Игорь пожал плечами:
— Вечно они чудят! Ну что же, пошел я?
— Не торопись. Тебе необходимо поговорить с Главным.
— Ого! Тебя даже аппаратурой снабдили?
— Пошли покажу.
Разговаривая, они спустились в подземелье. Было темно и сыро. Пахло плесенью. Вдоль стен стояли бочки, опоясанные позеленевшими обручами.
— Нежиль какая-то… — пробормотал Игорь.
Володя подошел к бочке, на три четверти зарытой в землю в углу подвала, и привел в действие скрытый механизм. Крышка отползла в сторону, зажегся свет, и Игорь увидел вход в комнату, заставленную приборами.
— Вот, — Володька хлопнул рукой по удобному креслу, стоявшему перед телевизионным экраном. — Устраивайся поудобней и разговаривай с Главным сколько влезет. Есть хочешь?
Володя вышел, а когда вернулся, весь экран занимало лицо Главного управляющего активной хронологией.
…О смерти Франциска объявили двадцать седьмого, но он не показывался на людях с двадцать пятого. Поэтому вероятные даты события — 24, 25, 26. В эти дни вы должны быть готовы ко всяким неожиданностям.
— Деньги мне нужны, — сказал Игорь.
— Хорошо. Ждите завтра связного. Он будет у вас в девять вечера под видом монаха-доминиканца. Ни на минуту не отходите от короля.
— Через час он ждет меня в Лувре.
— Отправляйтесь туда немедленно!
Володька понимающе смотрел на Игоря.
— Ты хоть поешь, что ли… — сказал он.
Игорь только рукой махнул: “Какое там!..” и пошел в Лувр.
День прошел спокойно, даже нудно. У короля играли в табльдот. Партия, бесконечная, как воскресная проповедь капеллана, шелест карт по зеленому сукну, звон монет… В восемь королю подали ужинать. Игорь вздохнул с облегчением и помчался домой встречать связника.
“Сегодня двадцать третье, — думал он по дороге. — С королем еще ничего не произойдет. А вот я на мели, деньги мне очень нужны. Тут еще табльдот свалился на мою голову, последние пришлось из кармана вынуть!”
Дома его ждала записка:
“Был Г., заказал препарат. Будет готов завтра.
— Так, — пробормотал Игорь. — Все идет своим чередом. Ну что ж. Теперь очередь за связником.
Девять. Полдесятого. Десять. Связник не появлялся.
“Что-то произошло, — думал Игорь, расхаживая по своей комнате. — Какой-то непредвиденный фактор, какое-то осложнение, и вот весь продуманный план поиска летит к чертям!”
В пол-одиннадцатого вопль хозяина привлек внимание Игоря.
— Господи боже! — орал домовладелец. — Мсье д’Эттоль! Вы дома? Спуститесь вниз, какое несчастье!
Игорь скатился по лестнице. Внизу, у входной двери, навзничь лежал монах-доминиканец. Над ним стонал растрепанный хозяин дома.
— Вы подумайте, какой ужас! — воскликнул он, увидев Игоря. — Он лежал на нашем пороге в луже крови!
Игорь перевернул связника. На спине его была видна крохотная, обильно кровоточащая рана.
— Стилет, — пробормотал Игорь.
— Что?
— Его ударили стилетом в спину, когда он остановился на пороге нашего дома. И ограбили! — добавил он, обшарив карманы связника и обнаружив отсутствие золота.
— Он убит? — с дрожью в голосе спросил хозяин.
— Он жив, но потерял много крови. Помогите перенести его в мою комнату.
Они перенесли раненого в комнату Игоря, после чего домовладелец удалился, бесконечно довольный тем, что дальнейшие заботы о судьбе раненого взял на себя постоялец.
Подождав, пока он выйдет из комнаты, Игорь достал из складок сутаны связника небольшой пульт, с помощью которого тот двигался во времени и который, по счастливой случайности, не заинтересовал грабителей.
Игорь взял пульт в руки и набрал аварийный сигнал. В комнате возникло изображение центральной операторской. Игорь положил пульт на стол и шагнул вперед.
— Что случилось? — спросил дежурный оператор, напряженно вглядываясь в экран.
— Поиск “Тень”, — сказал Игорь. — Тяжело ранен связной. Необходима срочная эвакуация — он потерял много крови.
— Высылаю спасателей! С вами будет говорить Главный.
Изображение операторской исчезло. Вместо него появился Главный управляющий активной хронологией. Он был явно встревожен.
— Игорь, — начал он. Внезапно его взгляд метнулся куда-то поверх головы Игоря.
— Осторожно! — закричал он. — Пульт!..
Изображение заколебалось и исчезло. Игорь обернулся. Несмотря на свое закаленное самообладание, он похолодел.
У стола стоял Франциск и вертел в руках хронопульт.
— Ва… Франциск! — прошептал Игорь, глядя, как тот бесцеремонно давит на клавиши. — Положи это, очень тебя прошу…
— Интересно, — бормотал тот. — Анри, где ты достал эту шту…
И исчез. На долю секунды Игорь запоздал с броском и приземлился уже на пустое место. Поднялся, задумчиво потер виски. Взглянул на часы…
“Три минуты первого. Три минуты, как наступило двадцать четвертое. Центральная оказалась права. Если бы мог, я, наверное, заплакал бы!”
Однако вместо этого он изо всех сил грохнул кулаком по столешнице. Потом сел на стул и стал ждать прибытия спасателей.
Из приказа по Управлению активной хронологии за №… от…
1. За утерю хронопульта объявить строгий выговор поисковику Игорю Дергачеву.
2. С момента выхода настоящего приказа и впредь до особого распоряжения всем сотрудникам Управления считать себя мобилизованными по поиску “Беглец”. На время поиска все остальные работы прекратить. Возглавить работы по поиску “Беглец” Главному управляющему, ответственным исполнителем назначить И. Дергачева.
“Чертова моя работенка, — думал Игорь, шагая по улицам Бордо спустя 35 лет после исчезновения монарха. — Мы думали — заговор, Франциска отравил его брат… Так оно и было бы, если б не пульт. Ему здорово повезло, на следующий день ему бы подсунули яд. А тут пульт. Случайность — я ведь не ждал его. Случайность плюс мое ротозейство. Теперь — ищи его по всем столетиям. Хорошо, хоть Анна де Брейль видела его живым и невредимым тут, в Бордо. Как говорится — каждому свое. Мне — выговор в приказе, ему — пульт. Ну да ладно: встретимся — договоримся!”
И он зашагал дальше по улицам древнего города. Молодой дворянин лет двадцати пяти. Шляпа с дорогими перьями, шпоры на сапогах, платье — все указывало на его благородное происхождение. Или должно было указывать.
Александр Шведов
Здравствуй, отец!
“Чудовищно!” — вот единственное, что я думал, глядя на этого типа. А он…
— Он так и сказал — отдайте нам Алешку. Этот странный лысый человек, появившийся утром в моей квартире.
— Так что ж они раньше этим не интересовались?
— Само собой, сначала я ничего не понял. Лика тоже. Она смотрела своими большими глазами то на меня, то на него и бормотала время от времени: “Витя, я ничего не понимаю. Объясни, пожалуйста, что нужно этому человеку?” Алешка в этих сложностях еще не разбирается, потому его интерес к незнакомому дяде быстро угас. Он деловито перетаскивает игрушки из угла в угол, что-то конструирует и радостно взвизгивает, когда удается особо немыслимая конструкция. Алешка — мой трехлетний сын. И этот вот странный мужчина…
Когда до меня наконец дошел смысл его просьбы… Впрочем, меня можно понять! Конечно, первым же моим побуждением было спустить этого товарища с лестницы, и как можно быстрее. Что я тут же и попытался сделать. Довольно неудачно, надо признать. С тем же успехом я мог попробовать спустить по лестнице танк средних размеров, а в этом дяде весу было не меньше. Во всяком случае, мне так показалось.
Несмотря на мою агрессивность, а может быть, и в противовес ей, незнакомец был очень сдержан. Я бы даже сказал, внимателен, как врач к больному.
Так или иначе, но его пришлось провести в комнату, и вот уже четвертый час идет наша странная, нереальная до бредовости беседа.
Его зовут Зур Аар. Он прилетел откуда-то издалека. Его планета называется Траптар. Но это неважно, так как он сейчас представляет не одну планету, а всю Ассоциацию Объединенных Цивилизаций. И вот этой-то Ассоциации до зарезу нужен мой Алешка. Ни больше, ни меньше.
Сначала я ему не поверил — ну, что он прилетел из другого мира. Он обиделся и несколько раз прошел через стену. Тогда я решил, что он сумасшедший, и он, видимо, это понял.
— Мне стыдно за вас, — сказал он.
Мне действительно стало стыдно.
— Ну хорошо, — согласился я, — допустим, что все это так…
— Что — так? — не понял он.
— Вы действительно явились со звезд, вы действительно представляете эту… как ее?
— Ассоциацию, — подсказал он.
— Во-во. Допустим. Но это ничего не меняет.
— Вы думаете?
— О, господи! — Я схватился руками за голову. — Да какая разница, откуда вы? Пришли из соседнего дома или прилетели черт-те откуда? Ведь речь-то сейчас не о том!
— Да. Это верно. Но разве вам все равно, с кем полетит ваш сын?
— Опять вы! — не выдержал я. — Никуда он не полетит! И вообще сама мысль… — меня передернуло. — Бред! Бред!
Зур печально покачал головой.
— Какой эгоцентризм! Какой слепой родительский эгоцентризм! Вы что, не хотите добра своему сыну?
— Конечно, хочу!
— Так отпустите его с нами!
Я застонал.
— Вы сумасшедший. Вы просто сумасшедший, и я не знаю, почему теряю с вами время. У меня выходной, я отдохнуть хочу, с семьей съездить куда-нибудь…
Откуда-то из-под кровати донесся Алешкин радостный вопль. Это значило, что он откопал там своего любимого резинового мышонка и сейчас выражает свой восторг по этому поводу. Лика достает Алешку из-под кровати и вдруг с короткими рыданиями обнимает его. Я снова срываюсь.
— Идите вы к черту! — кричу я. — Откуда вы взялись? Сына ему подай!
Я уже совсем собрался было выдворить Зур Аара вон, но вовремя вспомнил, что это бесполезно.
— Уходите! — говорю я.
Зур устало вздыхает.
— Не могу, — пожимает он плечами. — Не имею права.
— Ну зачем, зачем он вам нужен? — шепчет Лика и смахивает слезу. — Извините…
Внезапно Зур взрывается.
— Не нам! Не нам он нужен, а вам! Тут, на вашей несчастной планете! Ей до зарезу нужны молодые, здоровые гении, которые смогут тащить на себе непомерный воз ваших проблем…
— Он больной! — восклицаю я.
— Кто? Ваш сын?
— Нет, вы. Вы больны! — Я покрутил пальцем у виска. — Если Алешка нужен тут — зачем вы его забираете?
Зур Аар сжал кулаки и зубы, зажмурил глаза и сидел так несколько минут. Чувствовалось, что его неимоверное терпение дается ему с трудом.
Он открыл глаза и вздохнул.
— Ваш ребенок особенный, — начал он. — Правда, особенный он по сравнению с вами. Для нас он — обычный мальчишка.
— Ничего! — перебил я его. — Подрастет — пусть в университет поступает, науку двигает, раз особенный.
— Не перебивайте меня! — попросил он.
Лика посмотрела на меня:
— Дай ему сказать. Надо же знать…
— Мозг вашего сына способен воспринимать и усваивать колоссальные потоки информации, причем потоки упорядоченные.
— А попроще нельзя? — буркнул я, взглянув на Лику.
— Можно. Вы хотите дать ему образование в университете конца двадцатого века, а я предлагаю ему образование века двадцать второго.
— А потом? — спросила Лика.
— Что — потом? — не понял Зур.
— Ну, после того, как он получит образование.
— Вернется домой. На Землю.
— И сколько времени займет этот ваш… университет? — с сарказмом спросил я.
— Двадцать лет. Но это не совсем университет. Видите ли, у нас нет школы, университета… У нас все это несколько другое.
— А что у вас есть?
К нашему удивлению, суровое лицо Зур Аара вдруг осветилось какой-то мягкой улыбкой. Он стал сразу как-то добрее.
— Веда, — нараспев произнес он.
— Что? — не понял я.
— Есть на свете такая планета, — тихо заговорил он. — Самая добрая из всех существующих. Самая счастливая. Планета детей. Достигнув трех лет, на нее попадают дети со всех концов Ассоциации. На двадцать лет она становится их домом. За двадцать лет дети проходят десять ступеней развития, становясь к концу срока специалистами и… людьми. Веда воспитывает в них братство и дружбу, настоящий коллективизм — ведь они все такие разные… А растут все вместе. Самые маленькие — в тропической зоне. Это — первая ступень. С каждой последующей они отодвигаются все дальше к северу…
— Погодите! — вновь перебил я его. — Это что же… вся планета — детский сад?
— Это — Веда, — ответил Зур. — Ассоциация гордится ею. Молодежь, прошедшая Веду, становится единой общностью, независимо от цвета и формы отдельных ее представителей.
— Ну а мы? — спросила Лика.
— А теперь и вы, — просто ответил Зур.
Некоторое время мы молчим. В комнате слышится только Алешкина возня, стук игрушек и его сосредоточенное бормотание. Я устало потер ладонями виски.
— Где гарантия, что все это — не красивая сказочка? — спросил я Зура. — Я же не могу это проверить. Вот отдам я вам сына… предположим. А вы… мало ли. Может, вам его кровь нужна?
Зур с ужасом глянул на меня.
— Вы с ума сошли! — выдохнул он. — Это вы, вы больной! Подумать такое…
— Ладно! — остановил я его. — Это для примера. Извиняюсь.
Зур повел плечами.
— Но, с другой стороны, — продолжал я, — почему я должен вам верить? Я ведь совсем не знаю вас.
Мой могучий гость вздохнул.
— Вся беда в том, — тоскливо сказал он, — что я не в состоянии в двух словах объяснить… а вы не в состоянии понять, как это необходимо!
— Нам? — спросил я.
— И нам, и вам. В первую очередь, конечно, вам…
Он продолжал еще что-то говорить, но я уже его не слушал. Подойдя к окну, я смотрел сквозь стекло на миллионный город, едущий, идущий, живущий в двух шагах от меня, отделенный тонким оконным стеклом. Выходной, парочки встречаются, афиша висит — новый французский фильм. На остановке толчея, никак не могут троллейбус пустить. Сычевы на дачу собираются…
Я повернулся к Зуру.
— Все-таки не верится! — сказал я. — Обычная квартира, обычный день… и вы.
— Опять через стену пройти? — спросил он. — Или еще что сделать?
— Не надо, — махнул я рукой.
— У нас очень мало времени, — сказал он. — Решайтесь.
— Не могу, — покачал я головой, — я никак не…
Вдруг я заметил, что Лика медленно поднимается с дивана, и замер на полуслове — такое у нее было лицо. Такой я ее не видел никогда прежде, потому завороженно смотрел, как она встала, сделала шаг в направлении гостя и остановилась перед ним.
Тут я замечаю, что в ручищах этого мамонта появляется маленькая книжечка. Лика с ужасом смотрит на нее.
— Это история болезни, — говорит Зур.
— Нет! — вскрикивает Лика. — Не-ет!!! — Голос ее срывается на рыдания. — Не надо.
— Эй, в чем дело?! — ору я. — Опять вы взялись за свои фокусы?!
В этот момент Лика выхватывает из его лапищи книжечку и исступленно рвет ее на кусочки.
— Нет! — приговаривает она. — Нет, нет!
Зур укоризненно смотрит на нее.
— Зачем вы так? — говорит он, и в его руках, как будто из ничего, вновь появляется та же книжица.
— Это история болезни, — повторяет он и протягивает мне книжицу.
Лика плачет, закрыв лицо руками. Плечи ее вздрагивают.
— Прости! Я не хотела, чтобы ты… тебя… — точно в бреду бормочет она. — Это я виновата, я, я одна! Господи…
Я опускаю взгляд на книжицу. “А. Долговеров. 3 года”. Переворачиваю страницу. В глаза бросаются несколько слов, написанные красной ручкой наискось листа и левом верхнем углу: “Гемофилия… врач…”
Я поднимаю глаза на Зура. Он отводит взгляд, пожимает плечами:
— Да. Гемофилия. Болезнь королей!
— Слабое утешение.
— Болезнь передается по наследству по женской линии, — продолжает он. — Это не порок. Это несчастье.
Я его не слушаю. “Я должен, должен был догадаться! Несколько раз у Алешки были сильные кровотечения… Поэтому и в ясли он не ходит, сидит дома с Ликой…”
Дети, страдающие гемофилией, редко доживают до пятнадцатилетнего возраста. — У него такое лицо, как будто он извиняется передо мной за Алешкину болезнь.
— Что можно сделать? — спрашиваю я и ловлю себя на том, что сам не знаю, кому я адресую этот вопрос — то ли жене, то ли этому… Зуру.
— Ничего, — отвечает Лика. — Медики ничего не могут сделать.
— Ваши медики! — на слове “ваши” Зур делает ударение.
Лика встает, подходит к нему.
— А ваши?
— Для этого он должен отправиться со мной, — быстро отвечает Зур.
— На двадцать лет? — спрашиваю я.
— Да!
— Добренькие! — зло говорю я. — А почему бы не сделать добро просто так, бесплатно? Просто спасти его, без этих ваших университетов?
— Выслушаете вы меня до конца или нет?! — взрывается Зур.
— Помолчи! — Это Лика мне. — Пусть говорит.
Он достает из кармана платок, смахивает пот со лба. Ох, нелегко дается ему этот разговор!
— До Веды год пути. Лечение займет года два-три. Потом столько же ребенок должен находиться под наблюдением. И год обратно. Итого восемь лет.
— Восемь — не двадцать! — перебиваю я.
— Дайте мне договорить! — жалобно просит он. — Восемь лет ребенок будет находиться среди нас. Он будет разговаривать с нами, играть с другими детьми, спрашивать — а что это? А как это? Зачем? Проще говоря, он будет жить совсем в другом мире. И если по прошествии восьми лет он попадет на Землю, то он просто не поймет, что с ним случилось! Ему исполнится одиннадцать лет, из которых он большую часть прожил среди нас. Он будет Веду считать своим домом, поймите вы это! Мы изуродуем его душу, если вернем его в это время. Нет! Он должен сформироваться как личность, просто стать взрослым, и обязательно хорошим специалистом. Вот тогда он будет мечтать о Земле, как о своем далеком доме, и будет всей душой стремиться сюда.
Некоторое время мы молчим.
— Он прав, — тихо говорит Лика. Берет Алешку, усаживает себе на колени, целует… — Собирайся, маленький. Нужно идти с этим дядей.
Зур встает, берет своими ручищами Лику за плечи. Глядя прямо ей в глаза, говорит:
— Все будет хорошо. Верьте мне. Все будет очень хорошо. Через двадцать лет вы увидите Алешу. Я вам обещаю — это будет настоящий сын Земли.
— Лика, — шепнул я, — Лика…
Дальнейшее помню плохо. Увиденное как-то пришибло меня. Лика с Зуром ходили по квартире, собирали Алешку, а я сидел как пень на одном месте и смотрел на сына. Маленькие ручонки, быстрые ножки, озорные глазки… Господи, неужели я вижу это в последний раз?
Но вот и пора. Зур берет Алешку за руку, они присаживаются на секунду, встают…
— Подождите! — вскидывается Лика. — Подождите!
Она лезет в шкаф, лихорадочно роется на полках и достает фотографию. Я узнал ее. Обычное любительское фото, девять на двенадцать… На нем я, Алешка и Лика. Нас фотографировал мой брат в прошлом году. Мы стоим на холме, взявшись за руки, летний день, мы улыбаемся счастливо — молодая семья с маленьким сыном. Позади нас в котловине, чуть подернутый дымкой, раскинулся родной город. Голубое небо, солнце, зелень… Я помню эту фотографию.
Лика протягивает ее Зуру.
— Вот, — говорит она. — Возьмите. Пусть хранит.
Зур понимающе кивает и прячет фотографию.
Я медленно спускаюсь по лестнице. Что-то правая сегодня бастует — совсем работать не хочет. Сорок семь — не возраст, а поди ж ты… Папочка осторожно опускается на ступеньки рядом с больной ногой. Болит, проклятая. Десять лет уже мучает. Со дня злополучной поездки, когда сычевский “Жигуленок” стал грудой металлолома. У меня — нога, у Лики — голова….. Ничто не проходит даром. Вот и для Лики та авария тоже не прошла… Четыре года, как я один. Сын… Где он? Лика… Ах, Лика-Ликушка! Не повезло тебе со мной! Так и умерла… Все Алешку звала перед смертью. Не дозвалась. Я принимаюсь за следующий пролет. Стучит по ступенькам палка, каждый шаг дается с трудом. Ничего. Сегодня день Ликиной смерти. Лика-Ликушка! Этот день твой. Каждый год я прихожу на кладбище, высаживаю на могилку цветы, поправляю оградку…
Я прохожу по лестничной клетке и начинаю одолевать новый пролет. Снизу кто-то поднимается навстречу. Двое. Экие… Прямо кладовые здоровья.
Мужчины поворачивают на мой пролет и останавливаются. Смотрят на меня. Что, что такое? Кто это? Что им нужно от меня?
Я вглядываюсь в их лица. Молодой и пожилой. Молодой — что-то знакомое…
— Здравствуйте, — говорит пожилой.
Прямой открытый взгляд. Суровое лицо. Почему так тихо? Мучительно тихо, словно уши забиты ватными тампонами. Сердце загнанным зверьком колотится о грудную клетку. Круги расходятся перед глазами, но я смотрю, смотрю ему в лицо, потому что боюсь перевести взгляд на его спутника.
— Я — Зур Аар, вы помните меня?
Боже! Взбесившаяся лестница встает на дыбы, и я валюсь куда-то, в звенящую пустоту.
…Открываю глаза. Знакомые обои, моя квартира. Возле меня хлопочет Зур Аар и этот второй. Ворот у меня расстегнут, пахнет валерианой и нашатырем.
— Что ж вы? — говорит Зур, но я отодвигаю его рукой в сторону и смотрю на его спутника. Высокий красивый молодой человек. Сколько ему? Двадцать два? Нет, двадцать три.
— Подойди, — говорит ему Зур.
Он подходит, садится на диван. Несмотря на шум в ушах, я поднимаюсь ему навстречу, но он останавливает меня.
— Лежи, — говорит он и тихо добавляет, — отец.
— Алеша!!! — кричу я, голос мой срывается, глухие рыдания сотрясают меня.
Постепенно я успокаиваюсь.
— Извини, сынок. Нервы, знаешь. Совсем ни к черту стали. Скажи, — задаю через минуту главный вопрос. — Ты… надолго?
Спрашиваю, а у самого сердце заходится — вдруг он сейчас скажет: “Нет, папа, я проездом, летели тут мимо, дай, думаю, заскочу…”
— Думаю, что надолго, — отвечает Алеша и смотрит на Зура. Тот кивает головой, встает.
— Ну, мне пора! — говорит он.
Я пытаюсь вскочить с дивана.
— Что ж это я? Хозяин называется…
Зур останавливает меня.
— Лежите. У меня совсем нет времени. Прощайте, — это он мне. — До свидания, — Алексею.
Он исчез.
Мы долго сидим молча, смотрим друг на друга. Я жду, когда он спросит о главном. Мне придется отвечать. А это больно, очень больно.
— А где мама?
Я опускаю голову.
Тропинка вьется между деревьев, прыгает с корня на корень, ныряет под толстые нижние сучья. Мне бы нипочем тут не пройти, тем более что тропинка круто идет и гору. Но Алешка… Не могу скрыть своего удовольствия. Здоровый малый! По сути, он тащит меня в гору, беспрерывно говорит, говорит и при этом ни разу не перевел дух, не запинается даже. Видно, Веда — действительно хорошая школа.
…Знаешь, тебе было бы очень трудно его представить. Такая несколько вытянутая воронка, под узкой частью снизу — шар.
— Зачем?
— Это у него вместо ног. Он передвигается с его помощью. Кстати, я ни разу не смог его обогнать!
— Как, говоришь, его звали?
— Лио. Хороший парень, башковитый. К концу курса в подпространственную физику ударился, так все только диву давались.
— С кем ты еще дружил?
— С По. Ну, этого ты бы вообще испугался. Он напоминает паука-крестовика… Вернее, напоминал.
— Почему — напоминал?
— Он погиб. Рейс на Парэтию, первый после выпуска. Реактор вышел из-под контроля. Из всего экипажа лишь По мог выдержать несколько секунд и вручную отключить…
Алешка махнул рукой.
Я понял, что надо переменить тему.
— Куда ты меня тащишь?
Он тихонько засмеялся.
— Я там был всего один раз, — сказал он, — но помню дорогу. А ты нет!
Я взглянул вперед и вверх, и тут наконец до меня дошло.
— Неужели ты помнишь? — выдохнул я. — Неужели?
Он засмеялся счастливо, подхватил меня на руки и в несколько прыжков взлетел на вершину холма.
— Ничего себе! — вырвалось у меня. Алешка опустил меня на землю.
— Видишь? — спросил он.
— Фото…
— Да, оно при мне, — он достал пожелтевшую фотографию. — Город изменился.
— Ну, не настолько, чтоб его нельзя было узнать!
Внезапно он упал на землю и зарылся лицом в траву.
— Я вернулся, — прошептал он и вдохнул глубоко запах травы и земли. — Я вернулся. Слышишь, отец? Я вернулся Домой! Я вернулся, чтобы сделать мой дом лучше, чище, добрее… — Он шептал, обращаясь ко мне, но получалось так, как будто он шептал это зеленой траве, земле, на которой лежал, воздуху, которым дышал.
— Много ли может сделать один? — спросил я.
— Я не один, — он поднял лицо. — Нас много.
Я вздрогнул.
— Сегодня на Землю высадились сто сорок первых землян, прошедших Веду, — сказал он. — Через полгода прилетят еще сто сорок. Через полгода — еще. Так что — нас много. И свой Дом мы в обиду не дадим. Каждому человеку нужен родной дом. Чтобы было, куда возвращаться. Человек всегда должен возвращаться.
Владимир Хлумов Санаторий
“Ты обещал, ты утвердил своим словом, ты дал нам право связывать и развязывать, и уж, конечно, не можешь и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же ты пришел нам мешать?”
— Типичный отдыхающий, — сказал директор, рассматривая фотографию с места происшествия. — Эка его скрутило. Кто нашел труп?
— Обходчик, — ответил Варгин.
— Та-ак, — директор пощелкал пальцами по столу. — Что говорят эксперты?
— Несчастный случай, — отозвался Варгин и удивленно добавил: — Что же еще могло быть?
— А почему так переполошились на Санатории? — Директор с интересом принялся разглядывать свои ногти.
Варгин пожал плечами. Директор встал.
— Послушайте, Варгин, не заняться ли вам Санаторием?
— Мне?! — переспросил окончательно сбитый с толку Варгин.
— Вам.
— Правильно, мне — Санаторий, а Глушинскому — тему Варгина. Им двукрылов, нам пятипалых! — не выдержал Варгин.
— Постой, не кипятись, — директор перешел дипломатично на “ты”. — По-моему, они зациклились с этим Санаторием. Пятнадцать лет роют, а все мимо. Нужен свежий взгляд постороннего человека. Я не меняю Глушинского. Более того, не думай, что я дам тебе на этом защититься. Вообще не воспринимай это как научную тему. Просто съездишь, осмотришься, понаблюдаешь, отдохнешь наконец. Как-никак санаторий, — скаламбурил директор. — Ты специалист широкого профиля. Пойми, Глушинский с его отделом официально утверждены по этой теме. Они связаны по рукам и ногам: ничего, кроме статистики. А статистика, мягко говоря, удручающая — полный застой. В общем, вот, ознакомься, — директор протянул кассету. — Разберись, кто этот несчастный, — он показал на фотографию, — и главное, что это за птица такая — Феликс Жижин? Да, веди себя смирно. Учти, связи никакой. Там, — он указал на кассету, — все есть. На Санаторий оформляйся сам, ты — лицо частное, турист.
“Научный”, — мысленно добавил Варгин, выходя из кабинета. В приемной он столкнулся с Глушинским. На бурное приветствие последнего Варгин — человек воспитанный — едва махнул рукой и не глядя прошел мимо.
На Санаторий Варгин попал только через две недели. Ему пришлось буквально продираться через ворох бумаг и унизительный таможенный досмотр. Оказывается, туристов тут не жалуют — небольшая анкета из пятидесяти пунктов, заполняемая от руки, явилась лишь прелюдией к длинному списку справок, заявлений, гарантий и проч. На фоне этого издевательством выглядела гигантская реклама, установленная при выходе из центрального вокзала:
“Дорогие гости! Санаториум приветствует вас на нашей планете!”
Санаториум — столица и притом единственный город на планете. Так написано в справочнике, изданном отделом Глушинского “для внутреннего пользования”. В справочнике цитируются выдержки из рекламных приложений типа: “Санаторий — солнечная планета. Здесь не бывает дождей, но почва необычайно плодородна, что объясняется ее высокой влажностью, обусловленной действием мощных подземных вод. Огромное число минеральных источников, разбросанных по всей планете, оправдывает ее необычное название”. Там же, в справочнике, отмечается, что за последнее десятилетие Санаторий резко сократил внешние связи. Так, число туристов, прибывших в последние пять лет, составило тринадцать человек. Из них дюжина кропотов с потерпевшего аварию пассажирского звездолета. Тринадцатого идентифицировать не удалось.
На вокзале Варгину посоветовали остановиться в отеле “Улыбка Фиббоначи”. “Высший класс, — добавил служащий, — отдельные номера, великолепный ресторан, раздельный санузел”. “Знаем мы вашу рекламу”, — подумал Варгин. Но он еще не знал, что это был последний не закрытый отель в городе.
В отель Варгин отправился пешком. Его приятно поразила чистота города. Все было буквально вылизано. Никаких толп, улицы прекрасно организованы. “Действительно санаторий”, — подытожил Варгин, заходя в гостиницу.
Человек, зашедший в первый раз в свой номер, выглядывает в окно, а потом ложится на диван. Задрав ноги на спинку дивана, Варгин обдумывал свое положение: “Что может понять человек о планете за несколько недель? Ну, не о планете — о городе. Полуторамиллионный Санаториум и я, детектив-аматор. “Инициатива рождает власть” — было написано на одном из домов привокзальной площади. Пожалуй, нужно начинать с трупа”. Варгин позвонил горничной и попросил принести газеты. Он начал с “Санаториум таймс”. Газета открывалась передовицей под названием “Трудись и не выдумывай”. Он два раза прочел статью, но ничего не понял. Речь шла о каком-то “нетривиальном прогрессе”, об “исторической миссии отдыхающих” и еще о “непринужденности и непредвзятости”. Статья была подписана инициалами “Ф.Ж.”. Следующие десять страниц пестрели рекламой. Здесь было все, от “идеально прозрачных бюстгальтеров фирмы “Чирога” до последней модели бинокуляра с “отличным часовым механизмом на аккумуляторе”. К бинокуляру прилагалась книга З. Дигеля “Прогулки под звездным небом”.
Варгин внимательно просмотрел все заметки под рубрикой “Новости и происшествия”, но ничего интересного в них не нашел. Он позвонил и попросил принести подшивку газет за последний месяц. Но и там ничего не было. Поразительно, подумал он, поднять такой шум на Земле и ни одного слова в своей прессе. В одно только седьмое управление поступило пять запросов с просьбой передать труп Ремо Гвалты на Санаторий. Бред какой-то: зачем им труп? Личность потерпевшего установлена. Соболезнования правительству и родственникам покойного выражены. Труп, как этого и требуют традиции Санатория, кремирован. Царство ему небесное.
Газеты пестрели от лозунгов и статей в защиту окружающей среды. Сообщалось об “удивительных успехах по борьбе с загрязнением, замутнением, расточительством и головотяпством”. В газетах настораживало еще одно странное обстоятельство — полное отсутствие информации о событиях вне Санатория. Вернее, информация была, но вся она сплошь состояла из сообщений о различных природных катаклизмах, происшедших на планетах, входящих в содружество. Часть информации выглядела настолько фантастичной, что возникало сомнение в ее подлинности. Более того, в качестве главной причины описываемых катастроф выдвигался тезис о якобы “допущенных правительствами соответствующих планет стратегических просчетах”, а в ряде случаев — о “целенаправленной злой технократической воле”.
“Все это очень странно, — подытожил Варгин и снова мысленно вернулся на Землю. — Произошел несчастный случай, это очевидно. Бедняга выпал из гондолы канатной дороги. Конечно, ему не повезло, на Кавказе уже никто не помнит, чтобы такое когда-нибудь было. Непонятно только — зачем этот Ремо Гвалта полез в горы?”
Варгин набрал номер справочной:
— Сообщите, пожалуйста, номер телефона Ремо Гвалты.
Из трубки ответили:
— Возраст?
— Примерно тридцать пять.
В трубке хмыкнули:
— Рост, вес, коэффициент надежности?
— Не знаю точно, — ответил Варгин.
— Не знаю, не знаю, — передразнили в трубке. — Что же вы знаете?
— Место работы.
— С этого и надо начинать. А то — Ремо Гвалта. Знаете, сколько у нас таких Ремо Гвалта. Провинция…
— Фабрика-прачечная номер сто сорок семь, — перебил Варгин.
После небольшой паузы трубка стала говорить изменившимся голосом:
— Абонент номера не имеет.
— Как не имеет? Какой же он абонент, если у него нет номера? Алло, алло!
Трубку повесили. Варгин снова набрал номер справочной:
— Алло. Добрый день.
— Добрый день.
— Вы не могли бы дать мне телефон Кэтрин Гвалта?
— Могли бы. Возраст?
— Место работы: женская гимназия пятого района. Больше у меня ничего нет.
— Минутку, — ласково сказали в трубке.
Через “минутку” Варгин знал номер телефона сестры погибшего. Это уже кое-что. Днем звонить бесполезно — Кэтрин Гвалта скорее всего на работе. Варгин решил спуститься в ресторан. Народу было немного, но официант провел Варгина к столику, за которым уже сидел посетитель. Официант вежливо извинился и взял у Варгина заказ. Его сосед был явно приезжий — по-видимому, из провинции.
— Да, я из провинции. А вы землянин? — сказал тот, прожевывая телятину. — Был у вас лет двадцать назад. Я фермер, или, как это по-вашему, эсквайр…
— Крестьянин, — поправил Варгин. — А впрочем, может быть, и эсквайр.
Сосед явно был расположен к беседе, и Варгин, у которого было несколько часов свободного времени, всячески этому потакал. Для начала он поинтересовался у фермера, как у них с запчастями.
— С запчастями? — удивился сосед. — В каком смысле?
— В смысле достать, — пояснил Варгин.
— А-а, молодой человек, пардон, не знаю, как вас…
— Варгин, Игорь Варгин.
— Очень приятно. Доктор Фарбер. — Лицо соседа просияло. — У нас, мистер Игор, с запчастями хорошо. У нас с урожаем плохо.
— А что так?
Доктор Фарбер вдруг резко изменился, опустил голову и начал ковыряться в тарелке. Подошел официант. Принес минеральной и салат. Варгин поблагодарил официанта и попросил дополнительно квасу пару бутылочек. Когда официант удалился, он повторил свой вопрос. Фарбер ответил:
— Понимаете, отходы трудно реализовать. Собственно этим я и занимаюсь. Дело-то новое. Специалистов нет. Нетривиальный прогресс — это вам не шутка. Да что я вам про наши проблемы. Как вам город? Хорош?
— Я еще мало видел. Но то, что видел, понравилось.
— Санаториум — гордость планеты. Вот только стал я замечать, как-то пусто стало на улицах. Да и приезжих мало. И еще, — Фарбер наклонился к Варгину, — совсем не стало научной литературы. Я же раньше физикой занимался. Иногда тоска заберет — пойдешь в библиотеку “Физикал Ревью” почитать, душу отвести. А теперь нету, не выписывают. Да и наших журналов не сыщешь. Ну а впрочем, это все чепуха. Хандра у меня. Всегда так, осенью после уборки урожая как-то пусто внутри становится.
Официант принес телятину и квас. Варгин предложил Фарберу. Тот с удовольствием согласился. Квас на отдыхающих действует однозначно: после первого стакана доктор повеселел.
— Первое время, как в провинцию попал, я все пытался сеялку усовершенствовать, — рассказывал Фарбер. — То крылья приделаю, то гусеницы. Сунулся я со своими изобретениями туда-сюда. Меня послали. Я им кулаком по столу: какой такой, трам-тарарам, “нетривиальный прогресс”? Вы зачем меня сюда агитировали? Физики-теоретики им нужны, мать их трам-тарарам. Потом-то мне объяснили, озадачили.
Варгину определенно нравился долговязый доктор. Чувствовалось, что он был неравнодушен к тому, о чем говорил: рассказывая, жутко жестикулировал, дрыгал конечностями, постоянно наступая Варгину на ноги.
— Понимаете, мистер Игор, — глотнув еще кваску, продолжал Фарбер, — в чем вся загвоздка? Загвоздка в зерне. Нет, не в зерне вообще, а в зерне. В ма-а-алень-ком зернышке. Ведь, оно, зараза… — Фарбер запнулся, — она… А, черт…
Варгин весело наблюдал, как собеседник пытается выкрутиться и поддержать свое реноме. Фарбер помахал рукой, будто стирая что-то в воздухе:
— Вот простейший эксперимент, мистер Игор. Весной мы сажаем зернышко в количестве одна штука. Почву не удобряем. Ставим пугало, чтобы вороны не склевали. Делаем ограду, чтоб отдыхающие не затоптали. Водой не поливаем — естественное увлажнение. Что же мы имеем осенью в ответе?
Видя, что Варгин не собирается отвечать, Фарбер продолжал:
— Осенью мы имеем семь зернышек, да еще и стебелек, он же силос. Понимаете, мистер Игор, из одного зернышка и из грязи появилось семь. Повторив эксперимент несколько раз, получаем мешок зерна. Приехали. Возникает ряд вопросов: что делать? Кому жаловаться? Некому, вот и бьемся уже сколько лет. Конечно, слава богу, есть засуха, есть наводнения. Но это же ненадежно.
Вся эта смешная галиматья отвлекла Варгина от своих проблем. Как-то незаметно разговор перешел в другую плоскость. Фарбер предложил прошвырнуться вечерком кое-куда, но Варгин вежливо отказался. Закончив трапезу, Фарбер расплатился за обоих (спорить с ним было бесполезно). Варгин взял фермера под руку, и они вышли из ресторана. По дороге Фарбер не переставал бубнить. Речь его приобрела ассоциативный характер. Он подмигивал встречным женщинам, объясняя, что от них все зло. Чуть не свалил фикус в конце коридора и стал рассказывать, какие бывают лошади. Когда зашли в лифт, Фарбер тоскливо оглянулся по сторонам, заметил на стенке неприличное слово и громко его прочел. Выглядело это, однако, совершенно пристойно. Физическое образование сказывается, подумал Варгин.
— Вот что такое социальная психология, — сказал Фарбер, проезжая мимо своего пятого этажа. — Мистер Игор, представьте себе два совершенно идентичных лифта. Наш, — он погладил стенку, — и соседний. Вся разница между ними только в одном: здесь непристойность на стенке намалевана, а в соседнем кто-то скромно нацарапал: “Все фальшь”. Какой же, спрашивается, ответ? Тот лифт отключили, чтоб не смущать детей. — Фарбер рассмеялся.
Наконец он заметил, что едет не туда. Варгин любезно препроводил Фарбера в его номер. Они жарко распрощались. Фермер выразил желание отдохнуть, а после пусть мистер Игор приходит и они отправятся кое-куда. Вернувшись в номер, землянин решил сразу позвонить сестре погибшего. Он достал бумажку с телефоном и набрал номер:
— Алло, могу ли я поговорить с Кэтрин Гвалта?
— Да, я у телефона.
“Ну и голосок, — подумал Варгин, — как у скрипучей двери”.
— Добрый вечер.
— Вечер добрый, — в голосе явно прослеживались деловые нотки. — С кем имею честь?
— Моя фамилия Варгин. Я с Земли, — он на ходу выбирал линию дальнейшего поведения.
— Ну и… — голос стал еще суше.
— Я бы хотел поговорить с вами о вашем брате. Если это удобно, конечно, — заискивающим тоном сказал Варгин.
— Да, но он…
— Мои соболезнования.
— Спасибо. Собственно, я мало что о нем знаю. Последние годы мы редко виделись.
— Все же, если можно.
— Ладно, но не представляю, где бы мы могли встретиться. У вас есть предложения? У меня дома неудобно, — кокетливо сдавались на том конце провода.
“Чертова кукла”, — подумал Варгин и сказал:
— Великолепный вечер. Мы могли бы просто погулять. Может быть, встретимся… — взгляд его упал на рекламные проспекты, лежащие на столике, — на площади городской ратуши? У фонтана.
— Погулять? — разочарованно переспросила Кэтрин Гвалта.
Варгин, затаив дыхание, промолчал. На том конце провода явно шла напряженная работа, и ему важно было не перегнуть…
— Хорошо. Ровно в семь.
— Спасибо, — едва успел поблагодарить Варгин.
Он раскрыл карту города, купленную на вокзале.
К счастью, площадь ратуши оказалась почти рядом с гостиницей.
Только выйдя на улицу, Варгин почувствовал, как было жарко и душно в гостинице. Вечер был действительно хорош. Конец бабьего лета. Листья находились в самом начале своего пути с веток на землю. Природа способствует, подумал Варгин и тут же расстроился, вспомнив скрипучий голос Кэтрин Гвалта. Отдыхающих на улице стало больше. Появилось много частных автомобилей. Варгин пытался разглядеть лица прохожих. Они были все как-то сосредоточены. По сторонам почти не глазели. На площади городской ратуши в самом деле бил фонтан. Варгин посмотрел на часы. Оставалось еще десять минут. Он подошел к киоску и купил “Вечерний Санаториум”. Просмотрев на всякий случай рубрику “Происшествия” и убедившись, что там ничего нет интересного, Варгин сложил газету вчетверо и сел, подложив ее на гранитный бордюр фонтана. “Зажглись первые звезды чужого неба”, — вспомнил он цитату из одного пошлого романа.
В четверть восьмого на площади появилась молодая женщина весьма соблазнительной наружности. Она быстро пересекла площадь, не обращая внимания на многозначительные взгляды группы молодых шалопаев, и подошла к Варгину.
— Добрый вечер. Я Кэтрин Гвалта. У меня очень мало времени.
На голове у нее была черная траурная накидка.
— Добрый, еще раз, — ответил удивленный Варгин.
— Давайте уйдем отсюда. Здесь полно знакомых.
Они прошли совсем немного и очутились в темном скверике.
— Я вас слушаю, мистер…
— Варгин, — напомнил он. — Дело в том, что я в некотором смысле коллега вашего брата…
— Вы тоже работаете в прачечной? — спросила она.
— Нет. Я имею в виду то, чем занимался ваш брат раньше — математическую экономику. Я читал его работы. Почему он переменил род занятий?
— Не знаю, по-моему, его уволили. О, в этом нет ничего удивительного, у него был ужасный характер, — ответила Кэтрин и спохватилась: — Ах, что я говорю. Он был удивительный человек. Правда, я его очень плохо знала. Ведь он был намного старше меня. Жили порознь, встречались редко и никогда не понимали друг друга.
— Как вы узнали о случившемся?
— Мне позвонили, — она задумалась. — Да, именно позвонили и спросили, не появлялся ли у меня Ремо.
— Когда это было?
— Пятого сентября, — уверенно ответила Кэтрин.
— Извините, я вас перебил. Вам позвонили второй раз?
— Да, откуда вы знаете?
— Догадался, — ответил Варгин.
— Мне позвонили на следующий день и сообщили, что он погиб.
— Кто звонил?
— Капитан городской ячейки УНП.
— Чего, чего? — не скрывая удивления, спросил Варгин.
— Унии Нетривиального Прогресса.
— Бред какой-то, — вырвалось у Варгина.
Кэтрин резко встала и ледяным тоном сказала:
— Я прошу избавить меня от ваших выпадов. Я, как член Унии, предлагаю вам впредь… — ее буквально трясло, — …не употреблять. Мало того, что я пришла на встречу с землянином. Только по просьбе капитана, он просил…
— Как по просьбе? Вы сообщили о нашей встрече?
— Конечно, — уже совершенно успокоившись, говорила Кэтрин, — меня специально предупредили на этот счет.
“Сестричку второй раз вытягивать будет накладно”, — подумал Варгин и сказал:
— Прошу меня простить, если я невольно задел ваши чувства. Это от неожиданности, я же на Санатории в первый раз.
— В первый раз? — Она снисходительно посмотрела на Варгина. — Так вы совсем отстали от жизни. Вы же ничего не знаете. Для начала вам нужно посетить наш музей, театр, сходить на открытое собрание, — в ней проснулся учитель гимназии. — Почитайте на худой конец нашу периодику.
— Спасибо за дельный совет. Я обязательно займусь этим, — Варгин помахал “Вечерним Санаториумом”. — Кстати, у кого могут быть бумаги Ремо?
— Понятия не имею.
— Ну, были же у него друзья…
— Наверно, но я ничего о них не знаю. Вы извините, уже темно, а я ужасно боюсь темноты.
— О, я вас провожу.
— Не сочтите за труд.
Пока они ехали в такси, Варгин пытался расшевелить ее память. Спрашивал о детстве, о родственниках. Поговорили о гимназии, о воспитании подрастающего поколения в духе “непринужденности и непредвзятости”. Но она так ничего и не вспомнила о своем брате и его друзьях. Эта совершенная непредвзятость к своему брату страшно разозлила Варгина. Особенно его раздражало то, что все это развивалось на фоне ее неоспоримых женских достоинств.
Когда они прощались, Варгин все же не выдержал:
— Так вы говорите, первый раз вам позвонили пятого?
— Да, — подтвердила она. — А что?
— Дело в том, что сообщение о гибели Ремо Гвалты поступило на Санаторий второго. Прощайте. — Он сел в дожидавшееся его такси.
На обратном пути Варгин заметил, что от них не отстает черный лимузин. В сопровождении почетного эскорта он подъехал к гостинице. Из лимузина выскочил отдыхающий и бросился наперерез. Так, начинаются страсти-мордасти. Варгин заторопился в отель. Все же его быстро догнали и взяли за руку.
— Мистер Варгин? — вежливо спросил детина. — Игорь Михайлович?
— Да.
— В двадцать три ноль ноль вам будет звонить президент. Постарайтесь быть в номере.
От удивления у землянина отвисла челюсть:
— Всего-то? А гонки с преследованием зачем?
Отдыхающий замялся, не зная, что ответить. Видно, был не уполномочен.
— Да и что это за президент? Президент, собственно, чего? — напирал Варгин.
Детина окончательно сконфузился и попятился назад.
— Эй, постойте, куда же вы? Скажите хоть, как его зовут?
Но тот бухнулся в автомобиль и был таков.
“Что я люблю в незнакомых городах, так это ненавязчивость, — подумал Варгин и поймал себя на том, что стал размышлять в стиле “Санаториум таймс”. Он посмотрел на часы — до разговора с президентом оставалось полчаса. — Может, Фарбер что-нибудь прояснит?”
Фермер, утомленный квасом, спал. Но по деревенской своей привычке спал чутко и проснулся от первого стука в дверь.
— Кого там нелегкая… — ничего не разбирая спросонья, проворчал Фарбер.
— Это я, Варгин.
— Вар-Вар?.. А! Мистер Игор. Минутку, минутку, — он открыл дверь. — О боже, что за вид?
Варгин стал осматривать себя.
— Это я о себе, — засмеялся Фарбер. — Мне снилось, что я на своей ферме, с женой и детишками. Да, я вам не рассказывал, у меня двойняшки…
— Доктор Фарбер, я очень спешу, мне сейчас должны позвонить.
— О, понимаю, понимаю, — подмигнул Фарбер.
— Да нет, не то, — перебил Варгин. — Мне будет звонить президент.
— Сам?! — воскликнул Фарбер.
— Сам, — на всякий случай подтвердил Варгин.
— А президент чего? — спросил Фарбер.
Варгин обиделся.
— Ну ладно, ладно, не обижайтесь, мистер Игор. Что за президент?
— Вот об этом я и пришел спросить. — Варгин рассказал ему все, что знал о президенте.
— Не нравится мне это. Черт знает что происходит в столице. Ну, поговорите с этим президентом. Не упрямьтесь.
От Фарбера нечего было больше ждать, и Варгин, попрощавшись, пошел к себе в номер. В двадцать три ноль ноль раздался пронзительный рев телефона. Варгин даже вздрогнул — “ну и звонки у здешних телефонов” — и подождал второго звонка. Когда звонок прервался, он поднял трубку:
— Алло, я слушаю.
— С вами будет говорить президент Чирога, — произнес женский голос, которым объявляют победителей денежно-вещевой лотереи.
В трубке что-то затрещало:
— Мистер Варгин, я вас приветствую на нашей гостеприимной земле.
— Добрый вечер, — только и успел вставить Варгин.
— Я буду рад, если представитель Земли посетит наш скромный товарищеский ужин, — речь сопровождалась треском, — посвященный юбилею общества Земля-Санаторий”.
Треск кончился, и трубка снова заговорила приятным женским голосом:
— Ужин состоится завтра. За вами пришлют вечером автомобиль. Форма парадная.
Трубку положили. Разговор окончился. Остался неприятный осадок какой-то предрешенности. “Ну и манеры”, — подумал Варгин и лег спать.
“Не спать, не спать, не спать…” — голосом человека, уставшего от своих слов, кричал коридорный. Голос приблизился и от этого стал еще более невыносимым. Хлыщ приподнялся с кушетки и крикнул:
— Заткнись, собака!
Скрипнул замок. Дверь открылась. На пороге стоял коридорный.
— Встать!
Невыспавшиеся, озлобленные дикари нехотя слезали со своих кушеток.
— Желудя поднимите, — приказал коридорный.
— Его-то хоть оставь, — нерешительно заступился Корень. — Сам ведь знаешь. Вредно ему не спать.
— Вредно?! — Коридорный ехидно посмотрел на заступника. — Вон Хлыщу пусть спасибо скажет. За его “собаку” будете до утра уголь разгружать.
Подняли Желудя. Тот, ничего не понимая, моргал глазами. Дикари кое-как построились.
— Руки за спину, наполеоны! В котельную, шагом марш!
Строй из четырех дикарей двинулся по коридору.
— Ну-ка, повторяй за мной! — крикнул коридорный. — Не спать! По счету “раз” громче. Раз!
— Не спа-а-ать, — дурным голосом завопил Желудь. Все остальные промолчали. Коридорный махнул безнадежно рукой. Весь день он работал, и ему очень хотелось спать. Он уже проклинал и Хлыща за то, что тот не выдержал и огрызнулся, и себя за то, что заставил дикарей идти в котельную и сам был вынужден идти за ними.
Дикари проснулись окончательно и начали цыкать на Хлыща.
— Ты тоже хорош, — сказал ему Корень, — мог и потерпеть. Не так уж громко орал коридорный. Ему приказано, вот он и орет. Проорал бы свое да и спать пошел.
— Не знаю, как я сорвался, — начал оправдываться Хлыщ, — он мне такой сон перебил. — Хлыщ показал, какой сон.
— Сон, сон, — передразнил Серый. — Всегда из-за тебя…
— Не нуди, — сказал Корень. — Видишь, он уже раскаивается.
— На кой мне его раскаяние? Кто мне эти часы вернет? — не унимался Серый. — Господи, когда-нибудь это кончится или нет? Дадут они когда-нибудь выспаться наконец?
— Не нуди, — повторил Корень, — скоро все кончится.
— А, знаю эту басню, про белого бычка называется. Не верю я в это. Фикция, фата-моргана. А я так и думал, что ничего не выйдет, я же говорил — безнадега. Вы, тоже мне, подпольщики, заговорщики, союз смычка и шариковой ручки. Технократы отпетые. Я предупреждал его: не надо, Бычок, этого делать.
— Нуди потише, — попросил Корень. — Коридорный услышит.
— Пусть слышит, все равно всем тут крышка, — тихо буркнул Серый.
Коридор, казалось, был бесконечно длинным. Собственно, конца, по слухам, у него вообще не было, так как он был замкнутый. Но он был разбит на зоны, которые отделялись друг от друга санитарными шлюзами. Группа дикарей под надзором коридорного приблизилась к шлюзу. Часовой пропустил их к грузовому лифту. Когда вышли на поверхность, коридорный взял дополнительно санитара и отвел дикарей на пустырь за котельной. К пустырю подходила узкоколейка, на которой стояло несколько открытых вагонов с углем. Оставив дикарей с санитаром, коридорный пошел в подсобку за лопатами.
Недалеко от котельной возвышалась куча шлака. Дикари расселись на ее склоне. Желудь вообще разлегся, закинув руки за голову, и изрек:
— Сик транзит глориа мунди.
— Начинается, — прокомментировал Хлыщ и поднялся. — Зачем его разбудили? — Он полез вверх по сыпучему склону. Поднявшись метров на пять, съехал обратно, отчаянно сплюнул и подсел к санитару, который сидел здесь же на куче шлака.
— Послушай, любезный, угостил бы табачком, — попросил Хлыщ. — Недели три, как не нюхал. Хреново мне без табачку. Опять же, уснуть могу.
Санитар молчал. Дым от сигареты сносился ветерком прямо на Хлыща и вызывал внутри него отчаянный зуд. Хлыщ опять заскулил:
— Дай хоть разок потянуть, — но, видя, что санитар никак не реагирует, дал волю чувствам: — Ах ты, накопитель недоношенный, перфоратор шелудивый. Чтоб тебе процессор оборвало, чтоб у тебя интерфейсы поотсыхали…
Санитар, казалось, по-прежнему не обращал внимания на Хлыща. Он докурил сигарету, затушил окурок, а потом тщательно его растер. Появился коридорный с лопатами. Санитар подбежал к нему, помог снять лопаты с плеча и пожаловался, указывая на Хлыща:
— Вот этот оскорблял при исполнении.
— Этот может, — подтвердил равнодушно коридорный. — Что же он, ругался?
— Да, страшно ругался, и унизительно.
— А как ругался, нецензурно?
Санитар смутился.
— Он меня этим, интер…ин…фе…рейсом.
— Да нет, перфоратором, наверно, — поправил коридорный.
— Во-во, и этим тоже, — подтвердил санитар.
— Хлыщ, — крикнул коридорный, — ко мне!
Когда тот подошел, коридорный вручил ему лопату побольше. Хлыщ повертел ее и спросил:
— А штыковой нету?
— Иди, иди, — послал его коридорный.
Дикари поднялись и разобрали лопаты.
— Вот вам, молодчики, вагончик угля. До утра справитесь? Не слышу. Ладно, у меня время есть, не успеете к утру — будете до вечера тут мантулить.
Коридорный наказал санитару следить в оба.
— Эти, — сказал он, — переведены на строгий режим. Я скоро приду. Через час сделаешь перекур. На, — он протянул пачку сигарет, — дай им покурить, а то уснут.
Дикари принялись за работу. Работали молча. Трое загружали тележку. Серый отвозил ее к приемочному окну. Вначале ему тоже дали лопату, но он начал требовать справедливости, объясняя, что ему вредно работать рядом с Желудем. Когда возвращался с пустой тележкой, начинал зудеть, что, мол, они пусть не стоят, пока он ездит туда-сюда, а пусть уголь подгребают поближе. Никто ему не возражал. Хлыщ пытался спать на ходу, вызывая тот самый сон, который перебил коридорный. Он за пультом, а рядом молоденькая лаборантка, наклонилась к пульту, слушает его внимательно и так странно касается его плеча. Он ей нашептывает: “Милая моя, известно ли вам, что киберы не спят, не нуждаются они в этом. Вот вы наверняка не можете без сна. Да кто без него может обойтись? Как хорошо плюхнуться в свою постель! Знаете, милая, я люблю, когда белье чистое. Чистое, но облеженное. Такое оно помягче. Ляжешь, разбросаешь свои конечности по отдельности. Пусть каждая спит, как знает, и другой не мешает. Пусть каждая наслаждается, и об этом мне докладывает. А я уже сравню, подправлю: руку протяну, колено согну, или еще чего. Но главное, главное, милая моя девочка, это голова. Упаси боже, если низкая подушка или слишком мягкая. Только не перина. Нет, под себя — пожалуйста. Но под голову ни в коем случае. Некоторые говорят — на левом боку вредно спать. А я и на левом люблю, и на правом. Вот на спине только не могу уснуть. К одеялу тоже повышенные требования, как и к комнате. В комнате должно быть тепло. Я люблю, когда тепло, одеяло лучше пусть будет теплое. С таким одеялом легче поддерживать оптимальный режим в течение сна. Ах, милая моя, вы только вслушайтесь в эти слова: течение сна! Словно сон — это такая жидкость…”
— Хлыщ, кончай филонить, — сквозь сон послышался голос Серого.
Хлыщ подналег на лопату. У него уже не осталось даже сил огрызнуться. Кисловатая угольная пыль стала пробираться внутрь и мешала дышать носом.
Немного погодя санитар объявил перекур и выдал желающим по сигарете. Курили все, кроме Желудя.
— Курите, курите, — сказал санитар. — Только коридорному ни слова.
— Что это ты раздобрел? — подозрительно спросил Хлыщ.
Дикари опять расселись на шлаковой горе. Хлыщ обратился к Желудю:
— Взял бы сигарету, Желудь. Я бы не отказался, да и общество тоже.
— Не приставай, — вступился за Желудя Корень.
Желудь опять разлегся, закинув руки за голову.
— Сейчас изречет что-нибудь, — произнес в темноту Хлыщ. От сигареты он размяк и подобрел.
Действительно, Желудь глубокомысленно сказал:
— Не отчаивайся на достигнутом.
— Это он тебе, — засмеялся Хлыщ, тыкая в Серого. Тот выискивал в куче шлака камешки покрупнее и швырял их в покосившийся телеграфный столб. В сумраке не было видно, куда они летят, и попадание можно было установить только по звуку. По звуку было ясно, что Серый все время мажет. Сделав еще несколько попыток, Серый не выдержал, загреб побольше шлака и этой шрапнелью запустил в сторону столба.
— Прекратить! — крикнул санитар, доставая что-то из-за шиворота. — Вот я вам! — Он потряс карабином.
— Ну, ты, камнеметатель, — упрекнул Хлыщ. — Человек закурить нам дал, а ты… И вообще, откуда у тебя сил на это хватает? Видно, ты не очень-то устал с тележкой бегать. Будешь теперь лопатой грести, обормот.
Серый затравленно посмотрел на телеграфный столб и непонятно кого спросил:
— Что же делать? Что делать?
— И как жить? — добавил Корень. — Вон Желудя спроси, он тебе расскажет что-нибудь такое-эдакое.
— Ты не свихнешься, — возразил Хлыщ, — нечем тебе. Вообще я удивляюсь, глядя на тебя, ты же безвредный. Ну ноешь, недовольство изображаешь, недостатки выискиваешь. Так это даже хорошо. Такие даже просто необходимы, для контраста, так сказать. Тебя нормальный человек послушает — все равно что пирамидону съест. Целебный ты человек, Серый. Может, тебя как подсадную утку к нам? А мы удивляемся, не понимаем, отчего это сплошные провалы. Корень, слышь, Корень, надо бы ему процессор раскурочить или задницу проперфорировать…
— Да кончайте вы, — прикрикнул на них Корень. — Подождем еще немного. Раз Бычок сказал — ждать, так и будем ждать.
Санитар докурил:
— Встать.
Серому дали лопату, и он с Хлыщом и Желудем полез на вагон. Работа шла медленно. Под утро пришел коридорный. Дикари валились с ног. Они не успели разгрузить и половины того, что им положил начальник.
Ему даже стало жалко их, почерневших и покорных. Он отвел дикарей обратно в блок и разрешил поспать до утренней поверки.
С утра Варгин решил заняться поисками фабрики-прачечной номер сто сорок семь. Но эти поиски как-то сразу зашли в тупик. По справочному телефону ответили, что прачечной с таким номером в Санаториуме нет. А на предложение Варгина поискать в провинции объявили, что в провинции прачечных, а тем более фабрик-прачечных в принципе нет. История принимала детективную окраску. Что же было думать, если в кармане погибшего Ремо Гвалты была найдена личная карточка с указанием фабрики-прачечной номер сто сорок семь как постоянного места работы?
В тот момент, когда мысли Варгина кружились в высоких сферах обслуживания отдыхающих, в дверь постучали.
— Входите, открыто, — пригласил он.
В дверях появилась тощая фигура Фарбера.
— Я не рано, мистер Игор?
— Нет, входите.
— Вы завтракали? Нет? Ни в коем случае не заказывайте завтрак в номер, — заговорщическим тоном предупредил Фарбер.
— Почему? — настороженно спросил Варгин.
— Вас могут соблазнить за завтраком, — Фарбер рассмеялся.
Варгин махнул рукой. Он еще не успел привыкнуть к специфическим шуткам доктора Фарбера.
— Ну, раз вы здесь, — сказал Варгин, — я могу быть спокоен за себя.
Он заказал себе и Фарберу кофе.
— Что же это за таинственный президент названивал вам вчера.
— Я толком не понял. Какой-то президент Чирога.
Фабер присвистнул.
— Человек известный. Можно сказать, власть предержащая. Что же он хотел?
— Пригласил на банкет. Куда, правда, ехать — не сказал. Автомобиль пришлют.
Фарбер встрепенулся.
— О, мистер Игор, намекните ему насчет научной литературы. Иначе мы проблему с урожаем и за десять лет не решим. Объясните ему, что нужны лаборатории, оборудование, желательно импортное, с передовой технологией. Например, с Земли. Пусть они там, в правительстве, решат. Я не говорю конкретно о себе, боже упаси упоминать мое имя…
— Хорошо, хорошо, — перебил Варгин. — Но объясните толком, что тут у вас вообще происходит?
В этот момент постучалась горничная. Она поставила кофе и сказала:
— Доктор Фарбер, вас ждут внизу.
Фарбер извинился и вышел, пообещав скоро вернуться. Прошло полчаса. Кофе остыл. Варгин наконец почувствовал неладное и спустился вниз. Внизу Фарбера не было. Администратор сказал, что “вроде как мистер Фарбер и еще два человека уехали в автомобиле”. Варгин поехал на пятый этаж и на всякий случай постучал в номер Фарбера. Никто не ответил. Он вернулся в свой номер и позвонил горничной. Ему ответил мужской голос. Варгин бросил трубку.
Звонить в полицию глупо. “Найдите человека, которого я встретил вчера и который поехал по своим делам”.
Стоп, а ведь это мысль — позвонить в полицию. Небольшой эксперимент.
Варгин оделся, вышел из гостиницы, пересек площадь, зашел в кабину телефона-автомата и набрал номер полиции:
— Полиция, центральный пункт, — ответили в трубке.
— Сообщаю: Ремо Гвалта, фабрика-прачечная номер сто сорок семь, находится в отеле “Улыбка Фиббоначи”. — Варгин повесил трубку.
Он вышел из будки, в небольшом скверике напротив выбрал скамейку и принялся наблюдать, стараясь не пропустить ни одного человека, входящего в отель. От усердия правый глаз начал слезиться. Через несколько минут послышался вой сирены. К отелю подлетело три машины. Из них выскочили одетые в униформу отдыхающие. Оставили двоих у входа, остальные исчезли внутри. Минут через десять из отеля вывели троих под руки. У входа скопилась небольшая кучка прохожих. Они молча проводили взглядом арестованных и после того, как машины отъехали, быстро разошлись.
Варгин встал и пошел по бульвару, фальшиво насвистывая популярную песенку “Когда ты приедешь за мной?”.
Что же мы, как говорил Фарбер, имеем в ответе? Крайне обостренную реакцию органов правопорядка на личность Ремо Гвалты. Этих троих, конечно, отпустят с извинениями. Надо думать. Варгина начали одолевать сомнения. Что же я делаю — троих взяли, Фарбер исчез, теперь это ясно почти наверняка. Ах ты, детектив-аматор, надо же поосторожнее. С таким свежим подходом можно пол-Санатория пересажать. Ну а кто же мог ожидать? Шеф, я думаю, и тот не мог ожидать. Санаторий! Санаторий! Триста солнечных дней в году! Живописные парки, минеральные воды. Подумаешь, прирост валового продукта понизился. Прирост понизился, а голодающих нет. Все счастливы, взрослые сосредоточенно ходят на работу, дети… Хм… А собственно, где они, эти дети? Варгин остановился и начал оглядываться по сторонам. Чепуха какая-то. Впрочем, вон же, у Фарбера двойняшки. Так, еще вопрос. Спрашивается, можно ли решить проблему, бесконечно увеличивая число вопросов? Можно, если пропорционально увеличивать число ответов.
Варгин вдруг заскучал по дому. Сначала по дому, потом по институту, по работе, по своим двукрылым. Перед тем самым историческим разговором с директором возникла хорошая идейка, как смоделировать полет двукрыла. Проблема, над которой он бился последний год, состояла в том, что двукрылы летали без крыльев значительно лучше, чем с крыльями. Зачем, спрашивается, им крылья? Отчаянные головы, правда, утверждали, что в этом состоит диалектика эволюции, так сказать, создавать с запасом, на всякий случай. Известно же, аргументировали они, если человеку пустить кровь, так он даже лучше себя чувствует. Некоторые знатоки истории утверждали, будто в древности кровопусканием лечили страшную болезнь — грипп. Ну ладно, эксперимент проведут ребята. Слава богу, аэродинамическую трубу я успел заказать. А вот в какой трубе “продуть” Санаторий? Санаторий вступил в содружество тридцать семь лет назад. Но в отличие от других повел себя странно. То есть вначале все было как обычно: обмен информацией, идеями, людьми. Участие в современных проектах и т. д. Но вот лет десять назад Санаторий начал самоизолироваться. Очень постепенно и незаметно. Отдел Глушинского, которому сам бог велел все знать про Санаторий, заметил изменения лишь через несколько лет. Да и кто мог ожидать? Цивилизация, так и не войдя в полный контакт с содружеством, стала выходить из него. Конечно, дело хозяйское. Принципы невмешательства соблюдены. Как говорится, насильно мил не будешь. А все же явление неординарное. В довершение ко всему — гибель отдыхающего на Земле. Теперь совершенно ясно, этот Ремо бежал. Сел на первый попавшийся звездолет. Приземлился в Терсколе. Его, по-видимому, преследовали. Бежал, куда глаза глядят, наткнулся на канатную дорогу. С непривычки вывалился. Падение с двадцати метров. Непонятно только, если он преступник, так сообщите на Землю. Возьмем в лучшем виде. Не нужен он им в лучшем виде, а нужен, как говорил поэт, “в трупном виде”. Но даже в таком виде он их волнует.
Теперь — детишки. Их не то чтобы совсем нет. Варгин вспомнил подростков на площади городской ратуши. Ну, это просто выяснить. Он начал рыться в карманах в поисках клочка бумаги, на котором был записан телефон Кэтрин Гвалта. Раз есть учитель гимназии, значит, есть дети. А впрочем, это еще ничего не значит. Вон Гвалта был, а фабрики-прачечной нет. Тем более позвонить надо. Куда же она запропастилась? Потерял, детектив фигов. Хоть он ругал себя последними словами, но в душе был даже рад. Уж очень ему не хотелось еще раз говорить с этой мымрой.
Пока он стоял посреди аллеи и рылся в карманах, к нему по спирали подбирался отдыхающий. На лице его играла заискивающая ухмылка, и вообще он выглядел как-то неприятно. На последнем кругу спирали отдыхающий подскочил к Варгину, наклонился, что-то поднял с асфальта.
— Это не вы обронили? — Он разжал руку, на которой лежал смятый автобусный билет. По виду билета было ясно, что его купили лет пять назад.
— Нет, это не мое, спасибо, — ответил Варгин и повернулся, чтобы уйти.
Однако отдыхающий, встав на цыпочки, шепнул:
— Есть роман “Рубака” и другие книги.
— Что? Не понял, — удивился Варгин.
— Я извиняюсь, — оглядываясь, шептал отдыхающий, — книги есть редкие.
— Покажите, — подыграл Варгин.
— Пойдемте, здесь нельзя, — отдыхающий поманил Варгина в подворотню.
Они подошли к груде ящиков, из которой неприятный тип вынул небольшой чемоданчик. Когда чемоданчик был вскрыт, Варгин сказал разочарованно:
— Обычные современные, изданы только хуже, в любом магазине такие же можно приобрести.
— В магазине, извиняюсь, не такие. В магазине хорошие продают, а это плохие.
Только сейчас Варгин заметил, что от незнакомца несет квасом.
— Ну, и что же в них плохого?
— Дрянь всякая. Про космос, например. Да я и не читал. Боже упаси…
Вдруг продавец книг весь съежился и завертел головой, выбирая направление для бегства. Из соседнего подъезда выбежала женщина. Размахивая чем-то белым, она направилась к ним.
— Ах, паразит, опять наквасился, — послышался ее голос, — вот я тебе покажу.
Так получилось, сбежать незадачливому продавцу никакой не было возможности: он оказался зажатым между стенкой, Варгиным и чемоданчиком. Женщина воинственно размахивала мокрой тряпкой.
— С утра нализался. Вот и дружкам твоим достанется.
Когда она подошла поближе, воинственный задор ее спал, а на лице появился испуг.
— Обормот несчастный, книги продаешь? Да ты посмотри, кому ты их продаешь.
Отдыхающий выпучил глаза на Варгина. Женщина продолжала:
— Я же тебе сказала — выбрось их на свалку от греха подальше. Ох, говорила я тебе, доведет тебя квасок. Вы уж не подумайте чего, — обращалась она к Варгину, — это он спьяну. Мы их и не читали даже. Дай чемодан сюда, юродивый. Я его сейчас в мусорный ящик…
— Постойте, я их беру, — остановил ее Варгин.
— Нет, — с ужасом вскрикнула она и схватила в одну руку чемодан, а другой — своего мужа.
Варгин с тоской посмотрел на чемодан. Книги, да еще в таком патриархальном виде казались ему живыми существами, которых ни в коем случае нельзя выбрасывать на свалку. Заметив это, женщина заколебалась, не зная, что делать.
— Ладно, я вижу, что вы не мармыжник какой-то. Пойдемте к нам, с чемоданом все равно не дам.
Они поднялись на третий этаж. Незадачливый продавец совсем размяк, а может, просто прикинулся, и Варгину пришлось его по дороге поддерживать. В квартире хозяйка провела их на кухню.
— Вы откуда будете? — спросила женщина, снимая с плеча мокрую тряпку.
— С Земли.
— Это где же такая?
— Что ж ты, не знаешь? — проснулся муж. — Эх, необразованная ты женщина. Ясное дело, в нашей галактике. Они все там передушились. Мужики говорили, что недавно в новостях показывали, как у них все в противогазах ходят. И рыба у них дохлая, и сами они… Вон, посмотри на него, бледный какой.
— Ах, бедные, бедные. Нешто им наши помочь не могут? — спросила жена и обратилась к Варгину: — Может, покушать чего? Так я мигом.
— Нет, нет. Большое спасибо, — вежливо отказался Варгин. — Вы сколько за книги хотите?
— Да берите их даром, только вы уж никому про это. Ладно? Пойду заверну. — Она вышла из кухни.
Муж пододвинулся к Варгину.
— Нам бы это, как его… — он щелкнул себя по горлу. Варгин непонимающе смотрел на эти телодвижения.
— На квасок бы, серебряный дали бы…
— А, сейчас, сейчас, — Варгин полез в карман.
— Только не при ней, зашибет.
Варгин достал несколько монет и сунул тому в руку.
— Вы чего тут шепчетесь? — спросила женщина, заходя на кухню. В руке у нее была сетка. Хозяйка подозрительно посмотрела на мужа. Тот с отсутствующим видом ковырял в ухе. — Книги сын собирал. Вернется, ругаться будет.
— Так, может, оставите себе? — предложил Варгин.
— Нет, возьмите, все равно выброшу эту заразу. Ничего, лучше быть здоровым, чем умным.
— Возьмите на всякий случай мои координаты. — Варгин протянул визитную карточку. — А где ваш сын?
— Да кто его знает, где он сейчас. Может, в школе, может, на фабрике. Приедет раз в году, молчит. Программу правительства осуществляет.
— Какую программу?
— Бес ее знает, какую. — Она толкнула мужа в бок. — Как ее называют, помнишь?
— Отставшая ты от жизни у меня, — разомлев от полученных денег, сказал муж. — Программу раздельного самовоспитания в духе… это… неразборчивости, а, нет, непревзд-вдз-ти…
— Непредвзятости, — поправил его Варгин, поднаторевший в местной терминологии.
— Во-во, — подтвердил тот, — этой самой.
— Как же вы без него, да и он без вас?
— Да ничего. Ему даже лучше. Тут с этим алкоголиком разве жизнь? Да и нам легче. Он там на всем казенном. Конечно, скучаем. Да так — хоть скучаем, а жили бы вместе, лаялись бы каждый день. Тут уж ничего не поделаешь: и так плохо, и так. Все из-за этого пьяницы. Фамилия у него, видишь ли, древняя — Гриол. Пуп Санатория проклятый. Думает, раз фамилия, так можно ничего не делать. Вот и спился совсем. Может, пообедаете с нами?
— Нет, спасибо, — заторопился Варгин.
Женщина провела его в прихожую. Когда он выходил, она взяла его за рукав и спросила:
— Нешто правда, в противогазах ходите?
Варгин рассмеялся:
— Нет, неправда.
Он еще раз попрощался и вышел. Женщина проводила его взглядом, полным сомнения.
Дело шло к обеду, когда на аллее возле дома, где жила семья Гриолов, появился подозрительный человек с авоськой в руке. Он несколько раз повернулся на месте, словно выбирая, куда бы ему пойти, назад или вперед. Он выбрал вперед, потому что, во-первых, это соответствовало его принципам, а во-вторых, соответствовало его представлениям о расположении отеля относительно того места, в котором он находился. Так Варгин мысленно комментировал свои действия. Пройдя метров сто по бульвару Лайт Вэй, он очутился возле отеля. Интересно, где это они видели улыбку Фиббоначи? Заходя в отель, Варгин заметил двух отдыхающих, усердно делавших вид, будто все окружающее не имеет для них никакого значения. Он подошел к администратору и поинтересовался:
— Доктор Фарбер из пятьсот шестого номера не возвращался?
— Из какого, говорите, номера? — переспросил администратор.
— Из пятьсот шестого.
— В пятьсот шестом доктор Фарбер не проживает.
— То есть как?
— Завязал полотенце.
— Что?
— Съехал он, — разъяснил администратор и как-то странно заморгал одним глазом. — Так вам ключ дать или нет?
— Да, пожалуйста.
Передавая ключ, администратор незаметно сунул Варгину конверт.
“Вот и писем дождался”, — невесело подумал Варгин, выходя из лифта, заклейменного неприличной надписью. В коридоре он встретил горничную. Она с виноватым видом начала оправдываться:
— Мистер Варгин, у вас был обыск, то есть не только у вас. Понимаете, служба, полицейские кого-то искали в нашем отеле.
— Ну и как, нашли?
— Нашли не нашли, а троих взяли. Потом всех быстро отпустили. Но вы не огорчайтесь, — перескочила горничная, — я все прибрала.
— А, спасибо. Пожалуйста, принесите обед в номер.
Варгин нарочно заказал обед именно сейчас, чтобы хоть немного оттянуть чтение письма. Уже после обеда, когда горничная пришла убрать со стола, он спросил:
— Вы когда убирали, не видели здесь такой клочок бумажки? На нем был записан номер телефона.
— Нет, наверняка, мусора почти не было.
— Ну, не было, так не было. Послушайте, мне давно надо было спросить, как вас зовут. — Варгин помогал ей убрать со стола. Горничная слегка смутилась.
— О, мистер Варгин, зовите меня просто Лиза.
— Лиза?! — удивился он. — Что ж, очень мило. Лизавета, а по батюшке как? — по-русски докончил он.
— Чего, чего?
— Я говорю, имя у вас русское.
— Да это родители меня наградили. Теперь же хоть имя меняй.
— Отчего же так? Мода прошла?
— Это уж точно. Как же, я — передовой авангард, и вдруг такое имя. Ну, вы извините, мне нужно идти.
Когда Лиза вышла, Варгин лег на диван и распечатал конверт. В нем лежала записка следующего содержания:
“Мистер Игор! Обстоятельства сложились таким образом, что мне нужно срочно уехать (не по своей воле). После двухчасового разговора я понял только одно. Вам не следует интересоваться личностью Ремо Гвалты. Это опасный государственный преступник, по крайней мере они так утверждали. Они, правда, говорили, что вы его сообщник. Но я в это не верю. Меня спасло только то, что я жизнь свою положил на ниве нетривиального прогресса. В общем, смутные времена наступают, вам лучше пораньше уехать. Надеюсь, скоро эта болезнь роста пройдет и мы снова сможем встретиться с вами. Письмо отдаю администратору, он не вредный. Остаюсь искренне ваш,
Варгин усмехнулся. Он представил, как долговязый Фарбер кладет свою жизнь на ниве пресловутого прогресса. Жаль. Экс-физик мог бы многое прояснить. Варгин достал из сетки сверток и развернул. В нем была книга некоего Н. Рубака “Капли сушат тучу”. Сушили, сушили и иссушили, подумал Варгин, глядя в окно на беспросветно синее небо. Он полистал книгу, но из головы не шло письмо Фарбера. Государственный преступник Гвалта. Чушь какая-то. Дремучий математик — и вдруг преступник. Еще на Земле Варгин прочел несколько статей Ремо Гвалты. То были первые статьи двадцатилетнего, подающего надежды математика. Хотя статьи посвящались “некоторым экономическим проблемам…”, носили они, однако, сугубо формальный характер — нечто напоминающее классическую теорию катастроф. Статьи были написаны лет пятнадцать назад. Потом фамилия Гвалты исчезла со страниц научных журналов совсем. Увлекся прачечным делом. Что ж, вполне логично. Если физик становится фермером, то почему бы математику не стать прачкой? Варгин стал обдумывать план действий. Крайне важно выяснить, чем занимался последнее время Ремо Гвалта. Скажите мне, кто у вас государственные преступники, и я скажу вам, что у вас за государство. Но кто же это скажет? Спросить не у кого: родителей нет, сестра непомнящая, а место работы так вообще волной смыло.
В дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, в номер зашел тот самый детина от президента Чироги.
— Машина внизу, мистер Варгин.
— Хорошо, хорошо. Подождите, я спущусь через несколько минут, — раздраженно сказал землянин, оттесняя гостя к выходу. Он посмотрел на часы. Рано у них тут вечер наступает.
— Форма парадная, — сказал вслух Варгин, натягивая свитер. Он прибрал книги подальше, внимательно осмотрел комнату и вышел. У выхода ждал черный лимузин с услужливо открытой задней дверцей.
Спутники Варгина всю дорогу молчали и никаких справок не давали. По тому, как менялся пейзаж, — высокие, сверкающие стеклом и металлом билдинги уступили место приземистым, утопающим в садах уютным кирпичным домикам, — было ясно, что они удаляются от центра. Вскоре прямое как стрела шоссе выбросило их за город. Проехав километров тридцать, они свернули в лес и через некоторое время подъехали к роскошной вилле.
Варгина встретил высокий, очень официально настроенный мужчина. Глядя на него, так и хотелось сказать: отличный экземпляр, великолепная особь, и это не было бы издевательством. Действительно, огромный лысый череп мыслителя, даже, скорее, не мыслителя, а вождя, словно был скопирован с античного бюста какого-нибудь древнего философа. Но из-под бровей глядели не мутные глаза ушедшего в себя человека, а умные, колючие, как у сатира.
Варгина провели в небольшой зал, где расположились участники торжественной встречи. На трибуне, одетый в серый костюм строгого английского покроя, возлегал плешивый старикашка, который и оказался знаменитым президентом Чирогой. Президент, заметив Варгина, поправил бабочку и сказал:
— Друзья, поприветствуем уважаемого представителя Земли.
Раздались жидкие хлопки. Варгин глупо раскланялся и плюхнулся в свободное кресло. Президент Чирога продолжал:
— Я бы не хотел утомлять ваше внимание и подготовил совсем маленькую речь, — он помахал листочками и надел огромные черные очки. Друзья, сегодня мы отмечаем славную дату: ровно тридцать семь лет назад Санаторий вошел в контакт с Содружеством. Трудно переоценить все положительные последствия этого исторического события. Братская помощь других культур, и в первую очередь Земли, способствовала быстрому осознанию роли Санатория в мировом развитии. Существенно, что возникшее плодотворное сотрудничество покоится на великих и гуманных принципах невмешательства во внутренние дела друг друга. Свобода выбора, свобода социального эксперимента — вот основа для дальнейшего продвижения вперед. Санаторий и в первую очередь, его гордость — Санаториум — приступили к созданию общества социальной справедливости на базе совершенно новых нетривиальных идей. Мы провозгласили лозунг: благополучие есть категория индивидуальная, а не общественная. Нет счастья вообще, счастье конкретно, индивидуально.
Кто-то взвизгнул. В зале раздались одобрительные аплодисменты. Оратор выдержал незначительную паузу.
— Удивительные экономические идеи, рожденные в недрах нашего общества, позволили наконец снять набившие оскомину экологические проблемы. Хотя здесь остается еще много неясных вопросов, свет истины забрезжил вдали.
Президент прокашлялся и выпил воды.
— Важные законодательные акции были предприняты правительством. Достаточно вспомнить поправку о развитии частной инициативы и лишении права наследства.
Конец фразы утонул в аплодисментах. Варгину показалось, что он где-то что-то подобное уже слышал. Он вспомнил передовицу из “Санаториум таймс”, подписанную инициалами “Ф. Ж.”. Пока выступал президент, Варгин пытался рассмотреть присутствующих, но за высокими спинками кресел почти ничего не было видно.
Докладчик продолжал:
— Огромный прогресс достигнут на теоретическом фронте. Мы перешли к созданию передового отряда нашего общества, Унии Нетривиального Прогресса, активисты которой присутствуют в этом зале. Открываются принципиальные новые горизонты для проявления личности каждого отдельного члена общества. Мы начали историческую кампанию УНП: “Все в провинцию на борьбу с урожаем!” Тысячи отдыхающих откликнулись на наш призыв. И это только начало.
Варгин был совершенно повержен пламенной риторикой президента. Его мозг, приученный с детства к естественному и конкретному мыслевыражению, отказывал. Но еще больше его сбивал с толку неподдельный энтузиазм аудитории. Поодаль от него сидела женщина. Собственно, единственное, что он видел, так это изящную ножку в белой туфельке. Ножка вздрагивала, по-видимому, ее обладательница в этот момент аплодировала, потом затихала, символизируя преданное внимание докладчику. Эти наблюдения немного отвлекли Варгина от невеселых мыслей. Вдруг туфелька качнулась и исчезла. Раздались жаркие аплодисменты. Все встали. Над спинкой кресла появилась неотразимая Кэтрин Гвалта. Зазвучала скорбная музыка.
Когда музыка кончилась, к трибуне подошел отдыхающий с видом конферансье и объявил, что все присутствующие могут пройти в соседний зал для принятия участия в товарищеском ужине “а-ля фуршет”. Сообщение было встречено с энтузиазмом.
К Варгину подошел президент.
— Мистер Варгин, рад, бесконечно рад лицезреть туриста с Земли. Как вам понравился Санаториум?
— Собственно, конечно… — начал турист, но его перебили:
— Великолепен, да, вы совершенно правы. Но это только начало. А как вам Санаториум Мюзиум?
— Я еще не успел там…
— А я так и знал, что вам понравилось. Восхитительно. Не смущайтесь. Будьте как дома. Отдыхайте, — президент Чирога смешно помахал ручкой и скрылся, так что Варгин не успел его даже поблагодарить.
Отдыхающие заторопились в соседний зал. К Варгину подошел тот самый “мыслитель”, который встречал его у входа.
— Мистер Варгин, я не успел представиться: министр по туризму Альферд Глоб.
— Очень приятно, — вежливо ответил Варгин и спросил: — А много ли туристов на Санатории?
— Один. Вы, — ничуть не смутившись, ответил министр. — Вы явно расстроены. Это на вас так подействовал президент. Не обращайте внимания, старый черт давно уже ничего не слышит. Вы правы — туристов, как бы это сказать, маловато. Зато какой почет на вашу долю: сам министр будет вашим гидом. Скажу вам по секрету, если бы не я, не видать вам Санатория как собственных ушей. Пожалуй, я единственное лицо на этой планете, которое заинтересовано в вашем прибытии. Вы мне шестилетний план по туризму помогаете выполнить. Пришлось даже, — министр перешел на шепот, — схитрить, обойти некоторые весьма уважаемые инстанции.
— Мне кажется, что речь президента несколько не соответствовала теме, оглашенной вначале.
— А, не удивляйтесь, сейчас любое собрание превращается в сходку униатствующих активистов. Ничего не поделаешь, такой у нас теперь стиль. Ну, пойдемте, вкусим, так сказать, плодов нетривиального прогресса.
Они прошли в соседний зал. Огромный стол с едой и напитками представлял собой композицию в стиле барокко.
Варгин обратился к своему гиду:
— Скажите, насчет борьбы с урожаем, это что, серьезно?
— Вот это серьезно, очень серьезно, — ответил Глоб. — Да, борьба, и не только с урожаем, с валовым приростом, например, с туризмом, с потреблением. Конечно, нужны передышки, — смеясь, Глоб показал на стол.
Они подошли к столу.
— Вот, рекомендую, отличный напиток, — министр подал фужер Варгину. — Нарзан называется. Огненная вещь. — Он взял и себе и сделал глоток, после чего закатил глаза и удовлетворенно крякнул.
Общество разбилось на небольшие группки. Кэтрин Гвалта стояла с двумя отдыхающими у камина. Альферд Глоб заметил взгляд Варгина.
— Да, женщина — высший класс! Я вас познакомлю, но предупреждаю, у вас нет никаких шансов. Сам Эфже лапу наложить собирается.
— Эфже? Кто это? — равнодушно спросил Варгин.
— Феликс Жижин.
— Землянин?
— Нет, отдыхающий. Это его псевдоним, — пояснил Глоб.
— Псевдоним? Зачем?
Министр словно не услышал вопроса.
— Ну а как вам вообще у нас понравилось?
— В общем неплохо, хотя много непонятного, — ответил Варгин.
— Естественно, за такой короткий промежуток времени трудно во всем до конца разобраться. Да и нужно ли? Кстати, когда вы собираетесь улетать?
— Улетать? — удивленно переспросил Варгин. — Пока точно не знаю, недельку — другую побуду. Я фактически ничего еще не успел посмотреть.
— Да, да. Вы только учтите, правительство внесло некоторые изменения в расписание рейсов на Землю.
— Что, большие изменения?
— Точно не знаю, но, кажется, начиная со следующей недели звездолеты будут летать не чаще, чем раз в год. Впрочем, не уверен. Кстати, я распорядился организовать вам насыщенную туристскую программу, так чтобы до отлета вы успели хоть что-нибудь увидеть. А вообще сейчас не лучшее время для экскурсий, идет, как говорится, черновая работа. Прилетайте к нам лет через пять.
— В чем смысл этой черновой работы?
— Ставится смелый социальный эксперимент по созданию экологически чистого общества. Мы стабилизируем производство, сокращаем число вредных предприятий, выбрасывающих миллионы тонн отходов, отравляющих нашу планету. Но это не самоцель. Главное, — Глоб отхлебнул нарзана, — главное — создание общества с гарантированным будущим для каждого члена общества. Об этом можно много говорить, — он задумался на мгновение и продолжал: — Вот конкретный пример. Мы искореняем все процессы, ведущие к саморазложению. К примеру, конгресс принял закон об отмене права наследования. Причем имеется в виду не только материальная сторона дела. Известно, какой вред наносит клановость в управлении, науке, искусстве. С этим мы будем неуклонно бороться. Полная непредвзятость к молодому поколению. Пусть каждый сам пробивает себе дорогу. Это ли не подлинная справедливость?
— И что же, все идет гладко, нет недовольных?
— Конечно, есть перегибы на местах, есть и недовольные, точнее, слегка пострадавшие. Возьмем хотя бы меня, — министра по туризму. Казалось бы, я должен быть недоволен в первую очередь. Правительство предусмотрело и это. Заключены соответствующие контракты, выделены правительственные ассигнования, люди обеспечены полезной работой.
Интересная беседа вдруг прервалась визжащим нервным возгласом одного из присутствующих:
— Друзья! Прошу внимания, есть небольшой тост.
— Кто этот припадочный? — спросил Варгин у министра.
— Вы точно подметили, именно припадочный. Лидер экстремистского крыла УНП.
— Внимание! — повторил припадочный. — Я хочу предложить тост за нашего гостя с Земли. Мы понимаем, что при тех трагических обстоятельствах, постигших Землю, возможно, будет неуместно… Но я хочу заверить: Санаторий не оставит заблудших в беде. Мы — первопроходцы, за нами будет идти легче. Пользуясь случаем, я обращаюсь к соратникам с призывом ускорить нетривиальный прогресс. Что мы цацкаемся, уговариваем? Если кто не хочет быть счастливым добровольно, так заставить! Наша фракция выступает за самые решительные меры, вплоть до переименования Санатория в Стационар!
Публика отреагировала неоднозначно, но все сошлись на том, что выпить обязательно нужно, правда, уже никто не уточнял, за что именно.
Министр, как и обещал, представил Варгина Кэтрин.
— Мы знакомы, — ответила она. — Я рада вас видеть, мистер Варгин.
— Ай да Варгин, браво! Так сказать, надул, — наигранно обижаясь, сказал министр Альферд Глоб.
Откуда-то возникла музыка. Конферансье-отдыхающий предложил танцевать. Варгин не мог отказать себе в удовольствии потанцевать с сестрой государственного преступника и пригласил Кэтрин.
— Неплохая погода сегодня, — сказал Варгин.
— У нас всегда хорошая погода, — сухо ответила Кэтрин и добавила: — Поэтому у нас не принято говорить о погоде.
Танцевала она легко, без предисловий и неформально.
— Здорово здесь у вас. Ораторы — прелесть.
— Вам понравилась речь президента?
— Впечатляюще.
— Феликс Жижин писал, — с гордостью пояснила она.
— Что же это за птица такая — Феликс Жижин? — процитировал он.
— Птица?! — возмутилась она.
— Ну а кто же еще может изъясняться на этом птичьем языке?
— Сейчас же прекратите, — она сделала попытку уйти, но Варгин ее удержал.
— Ладно, я больше не буду, — виновато сказал он.
— Так-то лучше. Рассказали бы что-нибудь.
— Я думал о вас, вспоминал. Хотел даже позвонить…
— Наверное, что-то надо было узнать?
— Нет, я был поражен вашей кра…
— Ой, только не надо, пожалуйста, — брезгливо прервала она.
— Вам никак не угодишь.
— А вы не угождайте.
Они немного помолчали. Потом он спросил:
— Вы какой предмет преподаете?
— Литературу.
— Ну и как дети?
— Что — дети?
— Литературу как они воспринимают?
— Девочки, они такие смешные, — на ее лице наконец появилось что-то человеческое. — Я первый год веду, но я к ним так привязалась. Представляете, мы с ними пьесу ставим, “Минеральный источник”. — Она посмотрела на Варгина и разъяснила: — Это наше классическое произведение. Так вот, я собиралась играть роль страшно злой старухи Жаркомбы…
— О, у вас должно получиться, — вставил Варгин.
Кэтрин, казалось, не обратила внимания на замечание и продолжала:
— Они со слезами на глазах упрашивают меня не делать этого.
Музыка кончилась. Варгин вернул Кэтрин к камину и уже хотел оставить ее, как она спросила:
— Зачем вы сказали мне тогда, что Ремо погиб до пятого? Вы думаете, он жив?
— Нет, я думаю, что он мертв. А вот ваши знакомые, кажется, в это не верят. Когда вы видели его в последний раз?
— Года четыре назад, — ответила Кэтрин.
— Четыре года? Вы что же, не знали, чем он занимался все эти годы?
— Я одно только и знала, что работает он в прачечной. Понимаю, я виновата. По-видимому, брат был действительно необыкновенным человеком. О нем даже сам Эфже знает.
— Эфже? — переспросил Варгин.
— Да, представьте себе, сам Эфже.
— Что же он знает, этот ваш Эфже?
— Он спрашивал меня о Ремо. Совсем недавно. А я ничего толком рассказать не смогла. После разговора с вами я попыталась хоть что-нибудь вспомнить. Но ничего особенного не вспомнила.
— Даже последнюю встречу?
— Последнюю встречу, — задумчиво повторила Кэтрин. — Он был очень недолго. Говорил с мамой.
— Может быть, он что-нибудь оставил? — спросил Варгин.
— Да, я помню, он оставил какой-то пакет. Просил его хранить.
— Что в нем?
— Понятия не имею. Я вчера обыскала всю квартиру, но его нигде нет…
— Воркуете? — сказал незаметно подошедший министр от туризма. — Музыка играет, а вы что же? — Он пригласил Кэтрин.
Гремела музыка, нарзан лился рекой, товарищеский ужин набирал темп. Мужчины рассказывали анекдоты, женщины громко возмущались и хохотали. Повеяло демократическим застольем и еще чем-то. Музыка сменилась. Дряхлеющие политические деятели и их моложавые соратницы прыгали по художественному паркету, словно тот был раскаленной сковородкой. Выше всех, как и полагается, прыгал экстремист. На излете он громко выкрикивал какой-либо лозунг, который отрывался от своего создателя, взмывал вверх и, ударившись о потолок, рассыпался в клочья, опадая словно конфетти на головы присутствующих. Погас верхний свет. На стенах, в промежутках между гобеленами замелькали гигантские тени танцующих, окаймленные кровавыми отблесками пламени. Откуда-то сверху послышался нарастающий хрустящий звон. Варгин поднял глаза: гигантская люстра вышла из положения равновесия под действием неведомой, но явно нечистой силы и начала раскачиваться. От танцующего месива отделилась Кэтрин Гвалта. Она подошла к Варгину и сказала:
— Мне страшно. — Она прижалась к нему, и он почувствовал, что Кэтрин говорит правду.
Вдруг музыка затихла, танцующие застыли в невероятных позах. Казалось, и пламя в камине застыло. Все остановилось. Только люстра продолжала зловеще раскачиваться и звенеть. Вспыхнул яркий свет. В дверях, скрестив руки, стоял отдыхающий с огромным бычьим лбом. По залу пронеслась стая шмелей: присутствующие шептали друг другу: “Эфже, Эфже, Эфже, Эфже…” К Эфже подскочил Альферд Глоб. Феликс Жижин шел прямо и уверенно. Глоб следовал за ним. Куда-то пропала его насмешливость, осталось только усердие. Они протаранили танцующих и скрылись за дверью. Породистый бычок, подумал Варгин. Через мгновение в дверях появился Глоб и объявил, что Эфже ужасно занят и просил продолжать без него. Снова заиграла музыка. Кто-то предложил выпить за здоровье Эфже и за процветание УНП. Глоб подошел к Кэтрин Гвалта, что-то ей сказал, и она вышла в ту самую дверь, за которой скрылся Эфже. Варгину это почему-то не понравилось, и он зло посмотрел на Глоба. Министр качнулся. Лицо его снова стало насмешливым.
— Мистер Варгин, хотите посмотреть провинцию? Я вам устрою. Чудно проведете время — рыбалка, воздух. Вечерком костер с кваском, местные жительницы. С ними есть о чем поговорить, честное слово. Вы вот кто по профессии?
— Я в НИИ работаю, — ответил Варгин.
— Вот, ученый, значит. Научник. А по какому профилю?
Варгин замялся.
— Что-то вроде аэродинамики, — ответил погодя.
— О, этих там навалом, из разных КБ и НИИ. Да мы вам там такой воркшоп устроим… — министр рассмеялся, — будет о чем дома рассказать. А напитки там, — министр причмокнул, — миргородская натуральная!
Варгин вежливо поблагодарил Глоба и криво улыбнулся. Время летело как стая голодных двукрылов. Наконец в дверях появилась Кэтрин. Варгин весело сказал министру:
— Обязательно в провинцию, в глушь, на сеновалы!
Он подошел к Кэтрин Гвалта и хотел заговорить, но его сбил конферансье:
— А сейчас выступит наш любимчик, певец нетривиального прогресса Пэтри Пасха!
Поэт отличался от остальных ярким цветастым галстуком. Он встал на банкетку и самозабвенно прочел:
И пусть Вселенная корчится,
Скрипя суставами на вираже,
Да здравствует Санаторий — наше творчество!
Да здравствует Уния и Эфже!
Тут случилось полное и окончательное ликование. Ужин обрел второе дыхание.
— Ужасно душно, — сказала Кэтрин.
— Может быть…
— Да, лучше выйти наружу.
— Для принятия воздуха, — обозначил цель Варгин и, вдохновленный поэтом Пэтри Пасхой, добавил: — Покой души ищи в тиши.
Никто не обратил внимания на то, как они вышли из виллы. Была уже ночь.
— Мистер Варгин, мне страшно, — опять пожаловалась она.
— Что так? — полушутя спросил Варгин, но осекся, посмотрев на Кэтрин.
— Последние дни мне не по себе. У меня такое чувство, что за мной кто-то постоянно следит.
— При вашей внешности это вполне естественно, — объяснил Варгин.
Но Кэтрин даже не разозлилась.
— Кто-то был у меня в квартире и что-то искал. Я рассказала Эфже. Но он поднял меня на смех. А я знаю, что кто-то был. Как вы думаете, это связано с моим братом?
— Думаю, что да. Но почему вы об этом говорите мне?
— Вы такой оригинальный и непримиримый, — она с издевкой посмотрела на Варгина.
Тот совсем ничего не понимал.
— Ваш брат — опасный государственный преступник, — сказал Варгин.
— Что же он, в прачечной белье крал?
— В том-то и дело, что никакой прачечной нет и не было. Я узнавал.
— Так почему же он преступник, да еще и государственный?
— А это вам лучше знать, что у вас тут происходит. Вы же передовой авангард, а не я. Разговариваете на каком-то птичьем языке, боретесь с урожаем, сотрудничество сворачиваете. Черт знает, что происходит. Кривляетесь постоянно, шуты гороховые.
Кэтрин глядела на него с восхищением.
— Вот вы литературу преподаете детям. А сами говорить-то не умеете. Наверное, и книг хороших не читали. Жаркомба.
— Это каких же таких хороших?
— Ну, Рубака, например, — нашелся Варгин.
— Нет, не читала. А о чем же он пишет?
— Много о чем… Да я и не читал.
Они рассмеялись.
— Жаркомба — это хорошо, — сказала она и спросила: — Что же они ищут?
— Не знаю, может, то, что прятал ваш брат?
— Поздно уже. Нужно ехать домой, — сказала Кэтрин. — Проводите меня.
— Хорошо сказано, проводите, а куда?
— Пойдемте пешком до автострады, там попутку остановим.
Они пошли по узкой лесной дороге. Было не очень темно. Осенью с вечера всходило яркое, как полная Луна, шаровое скопление 47 Тукана. Вскоре они вышли на шоссе. Машину удалось остановить лишь после того, как была применена военная хитрость: Кэтрин посоветовала Варгину спрятаться и голосовала сама. Остановился огромный рефрижератор. Всем хватило места. Водитель, когда до него дошла уловка, добродушно рассмеялся. Вообще он оказался словоохотливым парнем. Он объяснил, что страшно рад любым попутчикам, лишь бы они не молчали.
— Вторую ночь не сплю. Я уже и пел, и анекдоты себе рассказывал… Серьезно, — поглядел он на пассажиров. — А что же делать? Эти, — он показал за плечо, — молчат. Уснешь — и все, хана.
— А кто у вас там? — спросил Варгин.
— Рыба свежемороженая с Верхних Озер.
— Нельзя так, совсем не спать, это нарушение техники безопасности, — сказала Кэтрин.
— Эх, барышня, техника техникой, а домой-то спешишь. Сейчас приеду, щей горячих жена подаст, кваску грамм двести, а там и в постель. Я здесь все бока свои отмял. Сколько лет езжу, а не могу привыкнуть спать в кабине. Да нет, в кабине — это не то. Не тот коленкор, — настаивал шофер, будто кто-то с ним спорил.
В кабине приятно пахло соляркой. Подергивались стрелки приборов.
— Ну, давай, старушка, — шофер похлопал по баранке. — К вечеру тянет лучше, а почему — не пойму.
— К вечеру кислорода больше, октановое число возрастает, — объяснил Варгин.
Парень посмотрел на него с уважением.
— Смотрю я на тебя и не пойму, вроде говоришь по-нашему, а вроде как не из наших мест?
— Я с Земли.
— С Земли? И бабенка твоя тоже?
— Нет, здешняя.
— То-то я вижу. Ну, да дело ваше. С Земли, говоришь. Тогда у меня к тебе вопрос есть, — шофер искоса посмотрел на Кэтрин. — А, бог не выдаст, свинья не съест. Попутчик у меня один был, к примеру, скажем, Жук его звали, — шофер на мгновение прервался, будто прислушался к чему-то. Он даже приоткрыл дверцу: — Вот зараза, третий цилиндр не тянет. Слышь, было “та-та-та-та”, а теперь “та-та-та-та”. Ох, хоть бы дотянуть до Санаториума. Да, так вот этот Жук сказал мне, что у вас на Земле вроде как все нормально. И что наши, — он показал наверх, — все врут. Как это он сказал — дезинформируют насчет опускания почвы и обезвоживания рек и океанов. Все это, говорит, чистая неправда. Да, так и говорит. Отчаянный мужик этот Жук. Правда, со мной не в первый раз так разговаривают. Рожа у меня, что ли, такая? А еще он мне сказал: “Вот ты, Шарм, — а меня Шармом зовут, — скоро вместо грузов воздух возить будешь”. Воздух, в смысле, что ни хрена не будешь возить. А я ему говорю: а на что ж я жить буду? А он говорит: “Тебе платить будут. Хорошо платить. Ведь будешь возить?” А я ему говорю: хоть я и шоферня, а унижаться не стану. Шоферы — это самые что ни на есть гордые люди. В шоферы кто идет? Кто начальства над собой не терпит. Так что же, врут про очереди за чистой водой?
— Врут, — ответил Варгин и вспомнил, что утром он уже отвечал на подобный вопрос.
Вдали появились огни города. Проехали кольцевую дорогу. Замелькали знаки перекрестков.
— Расстроил ты меня очень, — сказал шофер. — Вам куда?
Кэтрин объяснила, где лучше остановить. Но он выпытывал, куда им надо, и довез до места. Шарм поставил скорость на нейтралку и спросил:
— Зачем же они врут?
— Вот это я и хочу выяснить.
Кэтрин попыталась заплатить шоферу, но Варгин вовремя остановил ее. Шарм сказал:
— Постой, землянин, — он достал с козырька защитного стекла замусоленный листок бумаги и химический карандаш. Послюнявил карандаш и что-то написал. — Как выяснишь, мне позвони. На, — он протянул бумажку. — Прощай, землянин.
— Прощай, — ответил Варгин.
Рефрижератор отошел, обдав дымом двух одиноких людей, оставшихся стоять посреди ночного города.
— Быстро вы с людьми сходитесь, — сказала Кэтрин.
— Рожа у меня такая, — сказал Варгин.
Кэтрин улыбнулась.
— Зачем вы его в заблуждение ввели?
— Заблуждение — это естественный этап в процессе познания. Кстати, где это мы? Кажется, я тут уже был.
— Не кривляйтесь. Пойдемте, я боюсь одна идти домой.
— О, это уже качественно новый уровень. А то я думал, будет как вчера: от ворот поворот, да еще с почетным эскортом.
Перед дверью произошла заминка. Кэтрин долго вертела ключом, вставляя его то так, то эдак.
— Что, механизм незнакомый? — спросил Варгин, взял ключ и не без усилия открыл дверь. Кэтрин провела его в комнату, схватила что-то из шкафа и, извинившись, вышла.
Комната представляла собой убежище одинокой, но деловой женщины. На столике лежало несколько красочных журналов с разнообразными иллюстрациями последних образцов продукции фирмы Чирога. Этим, собственно говоря, и исчерпывалась вся наличествующая литература. Варгин посмотрел себе под ноги. Башмаки надо бы снять. Он расшнуровал туфли и понес их в прихожую. В дверях он столкнулся с незнакомкой. Это была Кэтрин, но в домашнем халате и с распущенными волосами. “Эта Жаркомба знает, что делает”, — подумал он и сказал:
— Я тут чьи-то башмаки нашел. Может, это лазутчики оставили?
Он двинулся вперед, но пройти мимо так и не смог.
— Я ему говорю: башмаки-то поставьте, а он: нет, это не башмаки, это улики, — Кэтрин тихо засмеялась.
Варгин подумал: “Не такой уж и противный этот скрипучий голосок”, — и осторожно вынул из-под ее головы затекшую руку.
Кэтрин соскочила с дивана, который лишь слегка качнулся, и побежала к зеркалу. Она помотала головой и принялась расчесывать волосы.
— Ну, молодежь, — сказал Варгин, — ни стыда ни совести. Нет, чтобы попить принести человеку. Жаркомба бесстыжая.
Он приподнялся с дивана и поставил ноги на пол.
— Послушай, Жаркомба, где такие диваны паршивые делают? А еще передовой авангард.
— Чем это вам не угодил диван?
— Ужасный диван, болтается, стучит и скрипит как хозяйка.
Они рассмеялись.
— Я сама не знаю, вроде всегда был нормальный.
— Нормальный, нормальный, у вас все не как у людей, — забубнил Варгин, деловито заглядывая под диван. — А, понятно.
Он поднял вылетевший из-под ножки дивана спрессованный сверток бумаги. Аккуратно сложил его и попытался приподнять диван и подсунуть сверток.
— Жаркомба, — позвал он, — помоги мне.
Варгин передал ей сверток и повыше приподнял диван.
— Долго я держать буду?! — взмолился он и посмотрел вверх. Кэтрин растерянно вертела подкладкой.
— Это он, тот самый пакет, который оставил Ремо.
“Действительность намного шире и глубже ваших теоретических моделей”, — вспомнил Варгин слова шефа, сказанные на одном из ученых советов.
— Чайку бы, — сказал Варгин, разворачивая пакет.
Внутри оказалась рукопись, обозначенная странным заглавием: “Метаэкология: некоторые частные решения”. Подписано — Ремо Гвалта, институт Продвинутых Исследований, Санаториум. Варгин прочел абстракт: “Выписана система уравнений эволюции многокомпонентной самоорганизующейся среды. Найдены некоторые стационарные решения. Обслуживаются возможные приложения”. “Красиво, но непонятно”, — сказал про себя Варгин. Он полистал рукопись. Да, это нахрапом не возьмешь. Вернулась Кэтрин.
— Чай поставила. Что-нибудь интересное нашли? — спросила она, указывая на рукопись.
— Не знаю. Надо читать. Кстати, почему на “вы”?
— Учитывая ваш возраст и мое воспитание…
— Ну, Жаркомба, погоди, — он начал оглядываться по сторонам.
— Улики ищете?
— Да, надо идти.
— На ночь глядя? — спросила Кэтрин и добавила сухим тоном: — Действительно, мне выспаться надо, завтра с утра в гимназию.
Варгин подозрительно посмотрел на нее и начал оправдываться:
— Нет, правда, надо идти, надо прочесть быстрее.
— Хватит оправдываться. Конечно, надо идти. Я закажу такси.
— А вот этого не надо, это нам ни к чему. Лишний расход. Ты мне расскажи как, а я дойду.
— Спешите, земной человек?
— Правда, надо идти, надо торопиться. Столько еще неясного. — Варгин смутился.
— Ладно, ладно, победитель, — махнув рукой, сказала Кэтрин.
— Ну какой я победитель.
— Скромный, — сказала Кэтрин. Она объяснила ему, куда идти. Потом спросила: — Может, и мне позвоните, если выясните что-нибудь?
— Я позвоню и так. Конечно, позвоню. Только в вашем дурацком прогрессе сам черт ногу сломит.
— Перестаньте сейчас же. Оставьте в покое, раз не понимаете. Все только ругать могут. А сделать что-то полезное… Вы же не знаете, какие это увлеченные люди. Да, они не очень-то красиво говорят. А сколько они работают, вы знаете? Вы думаете, легко объединить, увлечь, наконец, направить в организованное русло? Вот Эфже — это какой-то сгусток энергии, он работает с утра до вечера. Я вообще не знаю, спит он или нет.
— Это меня радует, — вставил Варгин.
Она не обратила внимания на его замечание и продолжала:
— Вы знаете, что у нас было лет пятнадцать назад?
— Знаю, Жаркомба ходила в детский садик.
— Да я серьезно говорю. Мрак, хаос. Перезаполненность и перенасыщенность. На улицах грязь, на заводах не продохнуть, институтов этих как собак нерезаных. А теперь — красота и порядок…
— И сумрак законов, — добавил Варгин, но под взглядом Кэтрин пошел на попятную: — Ладно, ладно, я же ничего и не говорю.
— Вот и не говорите. А позвонить просила, если что-то о брате узнаете. Ну, идите, идите, — она посмотрела на часы. — Три часа ночи. Может, такси вызвать? — снова предложила она.
Варгин отказался.
— Надо идти, я позвоню завтра, нет, сегодня. До свидания.
Она кивнула, он поцеловал ее и вышел. На улице вспомнил, что потерял ее номер телефона. Ладно, повторим через справочную. Он шел по проспекту, напевая что-то лирическое. “Все же хорошо, что я приехал на Санаторий. Когда еще так погуляешь”. Он совсем забылся и начал шаркать ногами, разгребая нападавшие листья. Потом остановился, задрал голову вверх и долго глядел на зеленое ночное небо. Кстати, почему зеленое? А, понятно, спросил и ответил себе Варгин, желтый цвет городских огней смешивается с собственным синим цветом неба. Ответил и прокомментировал: физическое образование сказывается. Вдали замаячила какая-то тень. Когда Варгин приблизился к ней, тень спросила:
— Закурить не найдется?
— Не курю.
— Что так поздно гуляете? — спросила тень.
— Поздно? По-моему, рано, — ответил Варгин, продолжая идти.
Тень пристроилась к Варгину и пошла рядом.
— Можно, я с вами пройдусь, мне тоже в ту сторону, — попросила тень.
— Идите, конечно, — разрешил Варгин, — только я спешу.
— Это ничего, согреюсь.
— Сами почему по ночам гуляете? — спросил Варгин.
— Объявления развешивал, — ответила тень.
— Какие объявления?
— А вот, — тень протянула Варгину изрезанную с одной стороны полоску бумаги.
Варгин прочел:
“Одинокий интеллигент снимет комнату, желательно с телефоном, в районе юго-запада. Звонить с 20–00 по телефону 13–10–17”.
Снизу на лепестках номер был повторен многократно.
— Почему желательно с телефоном? — спросил Варгин.
— Менять легче будет, — ответила тень.
— Не пойму, — удивился Варгин. — Что же, в Санаториуме не хватает квартир? Вон сколько домов вокруг.
— Вы, наверное, приезжий, — задумчиво сказала тень и добавила: — Это все временно, мне, главное, работу найти.
— Что же, и с работой тяжело? — спросил Варгин.
По проспекту промчался черный автомобиль.
— С работой вообще ничего, а вот с интересной работой совсем туго стало. Говорят, поезжайте в провинцию. Но это же смешно — в провинции наукой заниматься.
— Почему со мной идете? — спросил Варгин.
— Вдвоем веселее, — ответила тень и остановилась. — Вот я и пришел. До свидания.
— До свидания, — ответил Варгин.
Тень скрылась в переулке. Варгин крепче сжал пакет и прибавил шагу. Вскоре он вышел на бульвар Лайт Вэй, ведущий к отелю. Пройдя немного, решил, что гораздо приятнее идти по центральной аллее, сошел с тротуара и остановился, давая дорогу автомобилю, ехавшему со стороны отеля. Машина двигалась с потушенными фарами. Варгин был занят своими мыслями и не сразу заметил возникшее неудобство. Что-то подобное случается, когда два вежливых человека начинают уступать друг другу дорогу и от этого невозможно становится разойтись. Роль второго вежливого человека играл водитель автомобиля. Варгин применил верный рецепт: остановился и замер. Машина тоже перестала дергаться, но двигалась прямо на него. В последний момент Варгин прыгнул в сторону, но избежать удара ему не удалось.
Ай-я-яй, как неосторожно. Боже, что они подумают, что за манеры, скажут они, в приличном обществе? Разве можно так неаккуратно? Он пытался растянуть мгновения, как дети растягивают жевательную резинку. Но центр тяжести вышел за основание опоры. Теперь падение неминуемо. Содержимое начинает выплескиваться наружу, заливает белоснежную манишку, вызывая визг и одновременно восторг. Потому что со стороны это всегда выглядит ужасно красиво. Именно ужасно. Все его совершенство, линии блистающих граней, выточенных мастерской рукой, великолепный посеребренный ободок вокруг ножки, хрупкий остов и остатки содержимого падали вниз, навстречу абсолютно упругому (в рассматриваемом приближении) и неподвижному камню. За мгновение до столкновения Серый открыл глаза. Господи, какой позор мог случиться, подумал он, постепенно осознавая, что это был сон. Удивительный сон, где был первый сольный концерт, его собственный концерт. Он был снова скрипачом, он ужасно волновался. И вдруг такая неудача — опрокинуть бокал посреди торжественного банкета в честь его премьеры. Он, который гордился своими руками, своей филигранной техникой… Позор.
Серый всматривался в потолок. С шершавой поверхности, побеленной негашеной известью, свисали тонкие нити паутины. Нити покачивались. Но не от сквозняка, которого не могло быть в закупоренном подземелье, а от потоков углекислоты, выдыхаемой спящими дикарями. Те спали неспокойно. Раздавалось какое-то странное подвывание или мычание. Это был Желудь. Хлыщ во сне разговаривал и причмокивал, стараясь подгрести под себя воображаемую подушку. Проще всех спал Корень — вытянувшись, лежа на спине, безмятежно раскинув ноги и руки, храпел неимоверно, с посвистом, с подхлебом. “Спят битюги, — подумал Серый, — им все хоть бы хны”. Он ругал друзей, а злился на себя. Первая ночь за несколько недель, когда коридорный спать не мешает, а ему не спится. “Обойденный я элемент, как говорит Корень, никчемный, — перешел на себя Серый. — Смычок неканифоленный”. Больше всего он боялся сойти с ума. Кто-то ему сказал, что если есть страх сойти с ума, то, значит, расположение имеешь. Да что — кто-то, Хлыщ и сказал. Не со зла, так, для интереса.
— У-у, — завопил Желудь.
Хоть бы коридорный пришел, разбудил их. Сам, наверное, устал и спит в санитарной. А может, распоряжение поступило?
— Что же ты не спишь? — раздался вопрос.
— Это ты, Корень? Ты не во сне? — спросил Серый.
— Какой тут сон. Каждые пять минут просыпаюсь.
— Ну уж, пять минут. Храпишь без задних ног.
Корень промолчал.
— Корень, ты же видишь, все провалилось. Сколько времени прошло.
— Ничего, ничего. Вон, смотри, сегодня уже и не будят. А завтра, глядишь… — не докончил Корень.
— Ты еще скажи, что все к лучшему, — перебил его Серый и добавил: — Коридорный, наверное, устал каждую ночь орать.
— Все равно, нужно ждать, сколько договорились. А дальше что-нибудь придумаем. Не отчаивайся…
— Слушай, Корень, ты не спи. Ты поговори со мной или расскажи что-нибудь. Тяжело мне одному не спать. Расскажи про бомбу. А я усну.
— Ладно, слушай. Было это во время трехлетней кампании. Меня со студенческой скамьи призвали. Попали мы в окружение. Патроны на исходе, снарядов вообще нет. Вызвал меня командир и спрашивает: “Рядовой Рубак, ты у нас химик?” Я отвечаю, что, мол, химик-то я химик, а только полного образования получить не успел. “Ничего, — говорит командир, — вот тебе двадцать четыре часа, сделаешь бомбу. Если бомба получится приличная, к званию бакалавра представлю”. Я у него, конечно, поинтересовался, не выдаст ли он еще чего-нибудь, кроме двадцати четырех часов. А он мне и сказал: “Ищи сам, что найдешь, твое. Только не сделаешь бомбу, первым в прорыв по минному полю пойдешь”. Очень он был строг ко мне. Прошли двадцать четыре часа, сделал я бомбу, сам не знаю как. Вызывает меня командир и спрашивает: “Ну что, Рубак, сделал бомбу?” Сделал, я говорю, только испытать не успел. Командир очень сильно удивился. “Я, можно сказать, пошутил, — говорит он. — У меня такая привычка: когда туго, шутить. Раз сделал, будем испытывать. Ты, я вижу, тоже юморист”. Метрах в пятидесяти от КП стояла вековая секвойя. Зарыли мы под нее бомбу. Человек десять интересующихся помогали мне. Я командиру говорю, пусть, мол, они все отойдут метров на тридцать, в траншею залягут. Он смеется. А я волнуюсь, вдруг она вообще не взорвется. Не стали они далеко отходить, а так, залегли невдалеке. Я вставил шнур, поджег его и отбежал куда подальше. Залег, руками голову прикрыл. Время идет, а бомба моя молчит. Я прикинул — по всем срокам должна уже была взорваться, но лежу дальше. Командир же мой оскорбительно встал во весь рост и шутки отпускать начал. В этот момент и долбануло. В общем, КП как корова языком слизала. Двоих убило, а командира мы потом нашли. Его контузило только слегка. А как из окружения мы вышли, командир по команде донесение про мою бомбу пустил. Через год мне присвоили звание бакалавра химических наук. Слышь, Серый? Спишь, что ли?
— Да какое там спишь, — ответил Серый. — Хорошо тебе, Корень, ты хоть рассказы сочинять можешь. Тебе здесь даже полезно. Думай, сколько хочешь. Думать не воспрещается. А я? Мне что делать? Слушай, Корень, может, ты бомбу сделаешь? Подорвем все к чертовой матери.
— А какой смысл? — спросил Корень.
— Смысла никакого нет. Смысла вообще ни в чем нет. — Немного помолчав, Серый продолжал: — Страшно мне. У меня воспаление какое-то в мозгу. Понимаешь, Корень, я не могу сосредоточиться на определенной мысли. Я чувствую, как во мне кто-то сидит и как кнутом гонит мысли, то одну, то другую, будто перебирает их, будто ищет самую главную, но найти не может. Он страшен, этот кто-то. Мне кажется, он и подбрасывает мне то одну, то другую мысль. Да и не один он. Двое их, понимаешь, Корень, двое. Сидят и четками перебирают, посмеиваются. Один злой такой, а второй добренький. Страшен он, этот добренький. Он все врет и врет, как будто помочь хочет. То этим обнадежит, то тем. А сам, это я точно знаю, не верит ни одному своему слову. И перед злым все за меня заступается, вроде помочь хочет. Как будто он против того. Но самое отвратительное, что он знает, что я про него все понимаю, и при этом продолжает врать. Мне недавно мысль смешная в голову пришла. Вот сон — фантазия, пьеса, можно сказать. А сценарий есть у него? Я думаю, есть. Я думаю, что самый неимоверно глупый и неестественный сон заранее запрограммирован. Да, о чем это я? Понимаешь, врет он мне и не стесняется, не боится, что я знаю. Уверен, что я ему ничего не скажу, не упрекну. А мне стыдно за него и неудобно. Я с детства не могу человека поставить в неудобное положение. Боже, что я говорю. Видишь, Корень, не выдержу я, наверное. Корень, слышь?
Корень не отвечал — опять уснул. Но долго спать ему не пришлось. Заскрипела дверь санитарного шлюза.
— Вот тебе и коридорный. Легок на помине, — сказал Серый.
— Да нет, кажется, не он, — возразил вновь проснувшийся Корень и добавил про себя: “Не один он”.
Послышался нарастающий топот и еще какое-то странное шуршание, как будто волоком тащили что-то. Раздались голоса.
— К восьмому блоку тащите, — голос коридорного.
— Да нет, не к восьмому, а к восемнадцатому, — возразил незнакомый голос.
— Ты меня еще учить будешь, ублюдок? — заорал коридорный.
— Давай к восьмому, вишь, как орет, — сказал еще один незнакомый голос. — Ему виднее. Наше дело маленькое.
Дверь открылась. Двое санитаров втащили в блок какого-то пьяного.
— Вот вам вместо Бычка, — сказал коридорный. — Свято место пусто не бывает.
Новичок шатался из стороны в сторону. Был он с виду совершенно невменяем, но брюки ни на секунду не отпускал. Его посадили на свободную кушетку. Санитары вышли, а коридорный чуть задержался и сообщил:
— Звать его Карликом, — и хлопнул дверью.
Корень слез с кушетки и подхватил Карлика, когда тот уже собирался свалиться на пол.
— Эй, вы там, нельзя ли потише?! — взмолился проснувшийся Хлыщ. Он протер глаза. — Ба, в нашем полку прибыло. Откуда же такая прелесть?
— Не знаю, что и сказать. Вряд ли это как-то связано с Бычком, — сказал Корень. — Ладно, давайте спать. Завтра разберемся.
Дикари разошлись по кушеткам. Один Корень задержался.
— Вот тебе и Карлик, — сказал он, глядя на свисавшие с кушетки ноги.
Вначале появился запах и какое-то странное скворчание. Было в этом что-то очень знакомое, но он не решался открыть глаза. Ему казалось, что он лежит в зоне повышенной вулканической деятельности где-то в долине гейзеров. Чмок, чмок, плюх. Планета Скворчалья — подумал он. — Нужно протянуть манипулятор и взять пробу грунта. Вот она, теплая планета, вполне приспособленная к рождению жизни. Такой бульон нужно подержать при нормальных условиях несколько миллиардов лет, и тогда в нем что-нибудь закопошится амебообразное. Кто-то сказал женским голосом:
— А будет он с лучком?
Варгин подумал: “Говорящая амеба. Как быстро летит время”.
— Не знаю, как он, а я буду, — ответил мужской голос.
— Ты-то будешь, прорва. Пойди посмотри, спит он еще?
Кто-то зашел в комнату. Постоял немного над ним и сказал:
— Проснулся.
Варгин открыл глаза и увидел старика Гриола. Тот хитро смотрел на Варгина.
— Яичница с лучком. Не желаете? — спросил Гриол.
— Здравствуйте, — сказал ничего не понимающий Варгин. — Яичницу желаю.
— Ну, так вставайте, и прошу на кухню, — пригласил Гриол. Увидев, что Варгин колеблется, повторил приглашение: — Вставайте, вставайте.
Гриол вышел. Варгин осмотрелся. Он лежал в небольшой уютной комнате. Уют создавали два книжных шкафа, правда, наполовину пустых, и небольшой письменный стол. Он попытался вспомнить, как попал сюда, но ничего не выходило. Вернее, кое-что он вспомнил. Вспомнил, как шел по удивительно красивому ночному городу. Вспомнил тень с объявлениями. Вспомнил автомобиль с каким-то растяпой за рулем. Потом удар. Он потрогал бедро и вскрикнул от боли. Кроме боли, он ощутил голод. Варгин попытался встать. Это у него получилось. Все работало, кроме правой ноги. Он не без труда надел брюки и свитер, аккуратно повешенные на спинке стула. Хромая, дошел до кухни, которую сразу же узнал.
— Здравствуйте, — сказал он хозяйке.
Та раскладывала яичницу.
— Здрасьте, мы так и думали, что сегодня позавтракаете с нами.
— Сегодня? — удивился Варгин.
— Ну да, сегодня. Вы же сегодня первый раз спокойно спали. А то ходите как чумной по квартире и цифры какие-то бормочете. Ну, идите умывайтесь.
Взглянув на себя в зеркало, Варгин установил, что, во-первых, прошло по крайней мере несколько дней с того незабываемого вечера, а во-вторых, что у него не все в порядке с головой. Голова у него была забинтована.
Он вернулся на кухню. Хозяйка достала графин квасу и разлила по стаканам. Гриол засуетился, пытаясь скрыть свою радость.
— Может, вам нельзя? — спросила хозяйка, показывая на квас.
— Нет, ничего. Как раз очень хорошо, — ответил Варгин.
Мужчины выпили и приступили к трапезе. Было видно, что хозяева имеют к Варгину много вопросов, но стесняются начать. В основном, правда, это касалось хозяйки. Гриол же сразу увлекся яичницей. Ел он, громко чавкая и помогая себе руками. Несколько волосков, которые он тщательно зачесывал на лысину, периодически спадали на ухо. Вскоре вся его лысина блестела от жира.
— Выходит, давно я у вас в гостях?
— Три дня, как пришли, — ответила хозяйка.
— Пришел? — удивленно переспросил Варгин.
— Вот именно, сами пришли. Как это у вас получилось? Сама не понимаю. Я-то спала, — начала говорить хозяйка, но ее перебил Гриол.
— Вот именно, что спала. А я не спал.
— Да, ты, конечно, лунатик. Назюзюкаешься с утра, спишь день, а после, конечно… — перебила та и пожаловалась: — Прямо не знаю, что с ним ночью делать. Радио свое дурацкое включит и слушает ночи напролет.
Гриол укоризненно посмотрел на жену. Она махнула на него рукой.
— Ну, расскажи, расскажи.
— Сижу, последние известия слушаю. Как раз полчетвертого ночи. Еще насчет стихийного бедствия на Земле передали. В Сибири у вас там вулкан прорвало. А отчего? Вроде, говорят, от бурения лазерным буром. Много жертв, говорят. Положение усугубляется необычайно сильной зимней засухой. Я еще удивился: какая такая засуха зимой может быть? Вначале я слышал, как собака завизжала. А может, и не собака, а машина тормознула.
Гриол хитро посмотрел на Варгина и продолжал:
— Прошло минут пять, известия кончились. Музыку включили. Я уже начал другую станцию искать. Слышу, в дверь вроде скребется кто-то. Ну, думаю, надо пойти посмотреть. Взял я на всякий случай скалку и пошел дверь открывать…
— Да уж не ври, старый, — перебила его жена. — Прибежал ко мне, разбудил, говорит, пойди посмотри, там пришел кто-то. Я и пошла открывать. Открыла дверь, а там вы — чумной какой-то. Голова в крови, глаза в одну точку смотрят. Рану я промыла, голова целая. Видно, об дерево. Дерево не камень, живое. Мы не знаем, что и думать: “Скорую”, может, вызвать или сообщить куда. Решили, пускай оклемается, а там посмотрим. Ну, и то сказать, — начала она оправдываться, — сообщишь, так по судам затаскают, а в больнице до смерти залечат. Или надо было куда сообщить?
— Нет, ни в коем случае. Очень вы все правильно сделали. Ничего ведь страшного не произошло, — успокоил хозяйку Варгин. — Большое вам спасибо.
Он почувствовал, как у него закружилась голова. Хозяйка, заметив, что Варгину стало не по себе, помогла ему дойти до постели. Варгин сел на кровать и обхватил голову руками. Посмотрел на хозяйку, которая ждала объяснений.
— Понимаете, я под машину чуть не попал. Задумался и не заметил машину.
— Вы полежите, — сказала она. — Это комната сына. Тоже неизвестно, где нелегкая носит. Не дай бог, под машину попал. — Она постучала о деревянный косяк двери. — Вот ведь паршивец, сбил человека и уехал. Хорошо еще, не насмерть. Ладно, отдыхайте. Пойду на кухню, что-то Гриол притих: наверное, квас пьет. — Она вышла.
Голова перестала кружиться. Варгин встал, подошел к столу и прошептал: “Инструмент отличный — однотумбовый с дерматиновым верхом. Наверное, великолепно настроен, — он сел за стол. — Нет, настроен не очень-то, низковато”.
К Варгину вернулось рабочее настроение, и он вспомнил о пакете. Пакет, надо полагать, сперли. Бред какой-то. Человека чуть насмерть не задавили ради абстрактной математической статьи. Интеллектуалы с большой дороги. Видно, у них наука в большом почете.
Землянин вышел на улицу. Стояло прекрасное осеннее утро. По воздуху плыли легкие серебряные паутинки. За три дня, как это и должно быть осенью, многое изменилось. На газонах и обочине дороги образовались целые сугробы из листьев. “Лучше быть живым, чем мертвым”, — вспомнил Варгин любимую поговорку двукрылов. На всякий случай он осмотрел место происшествия. Никаких следов не осталось. Он вспомнил, что обещал позвонить Кэтрин, и захромал к телефону-автомату.
Воспоминание о Кэтрин Гвалта согрело его. Несмотря на все ее идейные выверты, которые Варгин не мог прочувствовать, что-то в ней заинтересовало его. Он попытался понять, что же это было, но не смог — все заслонили внешние факторы. По справочному телефону ему самым банальным образом дали номер Кэтрин Гвалта. Его это даже разозлило. Слишком легко, подозрительно легко ему удавалось выходить на сестру преступника. И это несмотря на то, что сам он всячески этому препятствовал. Ведь вначале он ее и видеть не хотел, а потом даже телефон потерял.
Он набрал номер и услышал знакомый голос:
— Алло.
— Доброе утро, Жаркомба. Кстати, почему не на работе? — с наигранным весельем спросил Варгин.
— Здравствуйте. С кем имею честь? — сухо ответила Кэтрин.
— Это я, Игорь. Игорь Варгин.
— А, так вы надеялись, что я на работе? Вам не повезло — сегодня воскресенье, — продолжала она в том же стиле.
Варгину показалось, что Кэтрин намеренно говорит с ним сухо.
— Кэтрин, ты можешь говорить нормально? — взмолился он.
— Слушайте, Варгин, или как вас там. Мне очень некогда. Если у вас есть какое-либо дело, говорите быстро. Нет — кончаем разговор.
— Послушай, не злись. Я не мог раньше позвонить. Я очень соскучился…
— Значит, дел никаких нет? — спросили неизменившимся голосом.
— Ну какие дела? Я просто звоню…
— Что, дела кончились? Все выяснили, можно улетать. Счастливого пути, — на том конце положили трубку.
— Вот уж не везет, так не везет, — подумал Варгин и решил еще раз испробовать судьбу. Он опять набрал номер справочной и попросил:
— Будьте добры сообщить мне адрес института Продвинутых Исследований.
После минутного молчания ответили:
— Институт упразднен.
— Спасибо, — поблагодарил Варгин, который ничего другого не ожидал.
Видеть никого не хотелось. Он решил вернуться в отель, но, не попрощавшись с Гриолами, уйти не мог. Оказалось, что Гриолы даже не заметили его отсутствия. По всему было видно, что между ними шла оживленная беседа.
— Чтоб тебя кондрашка хватил, паразит кухонный, хоть бы отравился этой заразой, — говорила хозяйка, с ожесточением выкручивая белье. — Тебе ж налили как человеку, а тебе все мало…
— Ты хоть бы при людях не того… — просил Гриол. — Чего про нас на Земле скажут?
— Пусть и говорят, как есть. Пропил ты все. И сына, и честь, и добро все пропил. Дома ни копейки, а ты каждый день бутылку выпиваешь. А мне — экономь. Люди порядочные в прачечную белье сдают, а не дома корежатся…
— А далеко ли прачечная? — спросил Варгин.
— Да если бы далеко, не так обидно. Тут она. Квартал пройдешь, пожалуйста, фабрика-прачечная.
— А номер не помните случайно? — спросил Варгин.
— Чего ж не помню, помню. В магазин каждый день мимо хожу. Фабрика-прачечная номер сто пятьдесят три.
— Сто пятьдесят три? — переспросил Варгин.
— Ну да, — подтвердила хозяйка. В голосе ее послышалось недоумение.
— Раз есть сто пятьдесят третья прачечная, значит, и сто сорок седьмая есть, — рассуждал Варгин вслух. Он еще несколько раз повторил эту мысль.
— Эй, старый! — позвала хозяйка. — Пойди посмотри на землянина. Что-то он опять как чумной цифры повторять начал. Ох, зря мы “скорую” не вызвали. Все ты, бегемот облезлый.
— Тут они стоят, нормальные, — сказал старик, выйдя в коридор. — Вам зачем сто сорок седьмая? — Глаза Гриола алчно заблестели. Он поманил землянина в комнату.
— Дело у меня там одно, — ответил Варгин и полез в карман.
— Я могу устроить. У меня там своя лапа есть, — сказал Гриол, принимая аванс.
— Лапа?
— Человек там знакомый работает, — разъяснил Гриол.
— Какой человек?
Гриол замолчал. Варгин достал еще несколько монет и повторил вопрос.
— Большой любитель литературы. Я с ним на книжной почве сошелся. Хорошо платит, не торгуется. И толк в книгах знает. Всегда списочек посмотрит внимательно-внимательно, выбирает. А у меня не выбирает. Все берет, что ни принесу. Говорит: “Вкус хороший у твоего сына. Не в тебя ли он? Я ему уже полшкафа продал, — подморгнул Гриол.
— Познакомьте меня с этим человеком, — попросил Варгин.
Старик замялся. Но Варгин больше не мог потворствовать низменным инстинктам Гриола. Деньги наличные кончились. Заметив, что Варгин больше платить не собирается, старик сказал:
— Ладно, из уважения к вам. Я же что? Мне ваших денег не надо. — Гриол еще раз на всякий случай посмотрел на руки землянина. Те не двигались. Тогда он продолжил: — Вы могли бы подумать, что я из-за денег. Чушь. Деньги ваши брал, чтоб вас не обидеть. Не нуждаюсь я в ваших подачках. Не ради себя — ради семьи брал. Вы думаете, я за чечевичную похлебку все продать могу? Да? — При последних словах он нахохлился, выпятил живот и смешно задрал голову вверх. От этого резкого движения чуб его слез за ухо. — Да я вам скажу запросто. За так. Вы ж мне теперь как сын родной. — Гриол зажмурил глаза и выдавил слезу.
Варгину стало неудобно, что он так обидел старика.
— Ладно, человека этого я вам покажу, только не сегодня. Сегодня он не придет. Вот завтра — понедельник. По понедельникам он бывает на точке.
— Где? — переспросил Варгин.
— А не важно где. Вместе пойдем. Вы не сомневайтесь. Я вам даже как звать его скажу. Унитер его звать.
— Где он живет? — спросил Варгин.
— Вот это неизвестно. Замкнутый он очень. Ничего не говорит. Сколько я его знаю, — а годика два, пожалуй, будет, — ничего про себя не рассказывает. Только обхаживает меня. Пил со мной даже. И служебную карточку показывал, чтоб я его не боялся. А больше ничего не говорит.
— Когда же завтра пойдем? — спросил Варгин.
— Днем пойдем, часика в три. Он днем всегда бывает, — ответил Гриол, поправляя непокорный чуб.
Варгин решил, что пора и честь знать. Он пошел в ванную попрощаться с хозяйкой.
— Спасибо вам за все. Я пойду, — сказал Варгин.
— Да оставайтесь, поживите. Вам и нельзя еще. Вы что же, думаете, само пройдет? Не пройдет. Я же вам травку особую заваривала. От нее мертвый встает.
— Вот как? — Варгин прислушался к себе. — У меня в отеле таблетки есть.
— Таблетки? — возмущенно повторила хозяйка и посмотрела на него как на обреченного. — Такой молодой, а таблетки. Да от таблеток весь вред и происходит. От них даже и хуже может быть. Знаете, что я вам скажу? Детей-то у вас, наверно, нету.
Варгин подтвердил.
— Вот, так и не будет. От таблеток и не будет. Вон у соседки кошка таблеток от насморка наглоталась, так третью весну не котится.
— Я все-таки не кошка, — улыбнулся Варгин. — Большое спасибо. Пойду. Да я завтра ведь зайду.
— Куда ж вы пойдете в таком виде? — спросила хозяйка. — Давайте я вам хоть бинт сниму с головы. В таком виде по городу идти нельзя.
Она сняла бинт, промыла рану и приладила к виску небольшой квадратик пластыря.
— Так-то лучше. Возьмите, — она протянула флакончик с какой-то мутной жидкостью, — промоете пару раз и заживет.
Он поблагодарил ее, попрощался и вышел.
Когда Варгин брал ключи у портье, тот сообщил ему, что для него есть почта и что горничная отнесла ее в номер, чтобы здесь она глаза не мозолила. В номере Варгин ожидал увидеть по крайней мере следы погрома или чего-нибудь в этом роде. Но в комнате все было по-прежнему. Он осмотрел свои вещи. Все было в порядке. Такое впечатление, что всем наплевать на меня, подумал Варгин. Он подошел к окну. Перед ним лежал огромный город, охваченный осенней лихорадкой. Непонятно, зачем здесь осень? Для чего это время года, если нет серых дождливых дней, если все и вся распирает от жизни, как будто здесь не бывает зимы?
Зазвонил телефон. “Все-таки я кому-то нужен”. Он снял трубку.
— Алло, Варгин слушает.
— Наконец-то, — сказали знакомым голосом. — Где вы пропали?
Варгин промолчал.
— Это Альфред Глоб, — представились в трубке.
— Рад слышать, — сказал Варгин.
— Нет, это я рад. Где же это вы пропали, турист мой дражайший?
Варгин опять промолчал.
— Не хотите говорить, — сказал министр. — Нельзя же так внезапно исчезать. Мы вам такую турпоездку спланировали. Вы получили билеты?
— Да, вот на столе лежат, — сказал Варгин, рассматривая казенный конверт со штемпелем Министерства по туризму.
— Можете их выбросить, все сроки вышли.
— Тут два конверта, — сказал Варгин, разглядывая второй конверт, увенчанный тем же штемпелем.
— Ах, я и забыл, — притворно воскликнул Глоб. — Действительно, должно быть два конверта. В одном из них билет на последний рейс.
— Какой рейс?
— На Землю, естественно. Я же вам говорил насчет изменений в расписании. Кое-как утрясли это дело. Некоторые отчаянные головы хотели вообще отменить все рейсы. Но я отстоял. Вы счастливчик, — в трубке захихикали.
Варгин положил трубку на стол и распечатал один из конвертов. В нем действительно оказался билет на рейс “Санаторий-Земля”. Звездолет отходил 11 октября в 19.00 местного времени. Варгин взял трубку:
— Но ведь рейс во вторник.
— Да, — подтвердил Глоб.
— Для меня это слишком рано, — сказал Варгин.
— Вы не поняли. Этот рейс будет последним… — министр сделал паузу и добавил: — в этом году.
— Но я…
— Ничего не успели посмотреть? — перебил Глоб. — Во-первых, сами виноваты. Во-вторых, все посмотреть невозможно. Но ведь вам не это надо, — то ли утверждая, то ли спрашивая, сказал Глоб. — Вам же подавай сущность вещей, — насмешливо продолжал Глоб. — А кто ее знает, эту самую сущность? Тут годами работаешь, можно сказать, у кормила власти, и то понять ничего не можешь. — Глоб засмеялся.
— У вас хорошее настроение, — заметил Варгин.
— Мистер Варгин, — голос Глоба резко изменился, — очевидно, вы намеков не понимаете. Должен вам заявить, что после вторника я не смогу гарантировать вашу безопасность.
Министр говорил жестко, словно отдавал приказы. Варгин вспомнил, как резко изменился Альферд Глоб, когда на ужине появился Феликс Жижин. Что-то похожее произошло и сейчас.
— А до этого могли гарантировать? — спросил Варгин.
— Ладно, мистер Варгин, — размышлял вслух министр. — Давайте встретимся и поговорим.
— Собственно, о чем?
— Ну, о Гвалте, например.
Варгин промолчал. Министр повторил предложение.
— Хорошо, я согласен, — ответил землянин.
— Будьте у себя. Я заеду за вами, — сказал Глоб и положил трубку.
— Есть! — Варгин щелкнул каблуками и взвыл от резкой боли в ноге.
“Чистый воздух и правдивая информация, великолепный рацион и древние памятники. Быстро, дешево, удобно”, — прочел Варгин, развернув второй конверт. Он цыкнул зубом. Можно было хорошо отдохнуть вместо того, чтобы по ночному городу шататься да под машины прыгать. Он читал дальше: “Всего за три дня вы можете посетить: Замок Бешеной Тройки, построенной в готическом стиле (провинция Гамза-Норда), Чистые Болота с чудодейственной лечебной грязью (провинция Жабжда), знаменитый тоннель Алмазный Тупичок в Бакланных Горах и, наконец, газированный родник Монт-Ориоль (провинция Орэнж Филд)”. “Знакомые названия, — подумал Варгин. Он вспомнил долговязого Фарбера. — Мне бы сейчас на грязи, а потом к Фарберу на сеновалы, — Варгин мечтательно закатил глаза. — Надо бы хоть слайдов купить. Вернусь в институт, ребята спросят: “Ну, как там, на Санатории?” А я им слайды покажу, лекцию прочту. Представляете, скажу, минеральный источник с газированной водой, Монт-Ориоль называется. Вот такая вода, только в нос бьет”.
В номер постучали. В комнате возник собственной персоной личный шофер министра. Он был очень любезен. Заметив, что Варгин не совсем здоров, шел помедленнее и даже открыл дверцу машины, когда они спустились вниз. Варгин сел на сиденье рядом с министром.
— Где это вас угораздило? — спросил Альфред Глоб. Министр снова был компанейским парнем. — Молчите?
— А зря, я бы многое мог прояснить, — не дождавшись ответа, сказал министр и положил руку на плечо водителя: — Трогай…
— Мистер Варгин, к чему играть в прятки? Конечно, мы понимаем, что вы не турист. Что же мы, простаки тут, на Санатории? Лет пять с Земли никого не было. Вдруг гибнет Ремо Гвалта и пожалуйста — как это вы там писали в заявлении? — “С целью ознакомления и отдыха”, Игорь Михайлович Варгин. Мы и подумали, пусть себе знакомится и отдыхает, не шпион же он какой. Все-таки дружественная планета. Думали, он придет к нам да и спросит, “что такое за Ремо Гвалта”, чего мы тут переполошились. Не стал он спрашивать. Следствие затеял. Теперь вот ковыляет. Хорошо еще, хоть жив. Мы ему: вот вам билетик, поезжайте от греха подальше. А он нам: не могу, много невыясненного осталось. Ну, вопросов много, так приди, спроси. Покажем, объясним. Ведь сколько дел-то наделали за пять дней!
— За два, — уточнил Варгин.
— Вам виднее, — согласился Глоб. — У нас своих проблем по горло, так вы еще тут. Вы думаете, легко жизнь перестраивать на новый лад? Ох, какие есть враги у нас!
— А вы мне, помнится, на ужине совсем другое про недовольных говорили, — возразил Варгин.
— Виноват, виноват. Да ведь не портить же праздник. Я надеялся с вами в турне отправиться. Там бы и поговорили. Ну да что вспоминать. У вас в работе тоже промахи бывают, — министр подмигнул и опять стал серьезным. — Представьте себе крупного промышленника, ну, например, по химической части. Стоят его заводы и комбинаты на реках и озерах. Очень важную продукцию выпускают, а отходы в эти самые реки и озера спускают. Мы к нему приходим и говорим: вот тебе указ правительства — девять фабрик из десяти закрыть. Что же он, в восторг придет? Совсем наоборот. Виду он не подаст, но злобу свою затаит. И какую-нибудь гадость придумает. Открыто против общественного мнения ему слабо, а вот через мелких людишек — с удовольствием. Но мелкие людишки — это же мелкие интересы, и заметьте, у каждого свои. Единства-то и нет в них. Более того, в агонии кусать друг друга начинают. Собственно, вы попали на Санаторий именно в такой период — период агонии всех врагов нетривиального прогресса. Конечно, их единицы. Но каждый десятерых стоит.
— А нельзя ли более конкретно? — попросил Варгин.
— Куда уж конкретнее. Вы сами и стали их жертвой. Они вас приняли за нашего агента. Вот ведь в чем ирония мизансцены состоит. Да, да, — заметив удивление Варгина, продолжал Глоб. — Собственно, мы вам даже благодарны, поскольку вы для пользы дела по ночам шатались. Представляете себе, появляется неизвестная личность с добропорядочной Земли и начинает интересоваться сестрой самого Ремо Гвалты — опаснейшего мафиози, главаря целой банды, купленной на деньги промышленных воротил.
Варгин захохотал. Министр в недоумении ждал, что за этим последует. Варгин потер рукой висок и проговорил сквозь смех:
— Мне тяжело смеяться… Как это вы сказали? Опаснейший мафиози, главарь?.. И все это — Ремо Гвалта? Ремо Гвалта — с крупнокалиберным пулеметом! — Варгин никак не мог утихомириться. — Да он, кроме логарифмической линейки, в руках-то ничего страшнее не держал…
Машина остановилась. Они приехали во двор какого-то странного заведения, окруженного высоким забором, выстроенным из железобетонных плит. На огороженной территории стояло несколько строений. Министр сказал:
— Все-таки я не смог отказать себе в удовольствии устроить вам небольшую экскурсию. Это все, — он показал рукой вокруг, — называется Изолятор.
Мимо них проехал электрокар, груженный ночными горшками.
— Пройдемте в демонстрационный павильон, — пригласил министр.
Они прошли к павильону, рядом с которым стоял киоск под названием “Кассы”. На закрытом окошечке кассы болтался листок бумаги, приклеенный испачканной полоской пластыря. Варгин прочел: “Санитарный день”.
— Не везет нам, — обратился он к министру.
— Ничего, не отчаивайтесь на достигнутом, — усмехнулся чему-то своему Альферд Глоб и пригласил Варгина внутрь. Пройдя небольшой предбанничек, они попали в длинный коридор. Свет в коридор падал справа из небольших окон, расположенных у потолка. В павильоне пахло зоологическим музеем. Они подошли к вольеру, зарешеченному чугунными прутьями. Вначале Варгин никак не мог разглядеть, что же там в полутьме копошится. Когда же разглядел, его отшатнуло. При этом он слегка толкнул министра.
— Простите, — сказал Варгин.
— Ничего, ничего, — успокоил его Альферд Глоб.
Варгин снова приблизился к вольеру и сказал:
— Это же человек…
— Да, отдыхающий, — подтвердил Глоб.
Отдыхающий заметил посетителей, подполз к решетке, обхватил прутья и тоскливо посмотрел на Варгина. Потом он отпустил прутья, резко рванул на груди полуоборванную рубаху и взвыл. Было в нем какое-то физиологическое несоответствие, но не это было главной отталкивающей чертой. Старик, а таким он выглядел, смотрел наивным детским взором.
— Осторожнее, — предупредил Глоб, — может плюнуть.
Они подошли к следующему вольеру. Теперь Варгин заметил, что у каждого вольера имеется поясняющая табличка. Он прочел: “Шаршавинские девки. Найдены в отрогах западной Шаршавы. Собственность Санаториум Изолятор. = 2115”. За вольером что-то икало и скреблось. Там находились три существа, из которых можно было бы составить одну полноценную женщину.
— Что это? — нервно спросил Варгин.
Его слова, сказанные слишком громко, странным образом подействовали на обитателей вольеров. Существа забеспокоились. Постепенно беспокойство передавалось всему павильону. Началось всеобщее заунывное рыдание.
— Пойдемте быстрее, — предложил Глоб. — Сейчас такой гвалт начнется.
К удивлению Варгина, министр подтолкнул его вперед. Им пришлось пройти мимо всех вольеров. Вокруг поднялся дикий рев, в котором слышалось хихиканье, карканье и еще многое другое. Варгин шел прямо, стараясь не глядеть на решетки.
— Вы спрашиваете, что это? — сказал Глоб, когда они вышли на улицу. — Это жертвы, жертвы технологического прогресса. Все эти существа привезены из промышленно развитых районов. Генетическое отравление. Слава богу, сейчас с этим покончено.
— Да, но зачем из них устраивают зрелище? — спросил подавленный увиденным Варгин.
— Это, пардон, не зрелище, это воспитание масс.
Они молча сели в машину. Водитель вопросительно посмотрел на шефа. Тот сказал:
— В отель.
— Такие люди, как Гвалта, хотели бы вернуть весь этот кошмар, — сказал министр, — превратить весь Санаторий в Изолятор. Какая логарифмическая линейка?! Плевал он на вашу линейку. Нет, может быть, в молодости он чем-то таким и увлекался. Даже очень может быть. Представляете, математик, вундеркинд, совершенно оторванный от жизни индивидуалист сталкивается с некоторыми перегибами. Не разобравшись, хватается за любое антиправительственное течение. Этакий интеллигент, обезумевший от ужасов нетривиального прогресса. Такой столько дров наломать может, что ни одному лавочнику не снилось. Посудите сами, талантливый ученый, заслуживший уже некоторый авторитет, вдруг все бросает и идет в прачечную.
— Так вы же сами сворачиваете научные исследования, — вяло возразил Варгин.
— Чепуха. Мы разогнали бездельников, которые игрались в науку. Их же подавляющее число. Надеюсь, это для вас не секрет? К чему нам тысячи институтов с наукообразной тематикой? Закрыть. Истинный талант пробьет себе дорогу. Для таких у нас все возможности есть. Другое дело, что толковых ученых не так-то много. Варгин, Варгин, я ведь не шутил насчет мафии. Этого Гвалту мы только осенью и раскрыли. Собрались брать. Но он, видно, что-то заподозрил и сбежал в самый последний момент. Да, его преследовали, но не настигли. К счастью, сам богу душу отдал. Ведь отдал? — спросил министр.
Варгин кивнул головой.
— Погиб Гвалта. Но остались его бумаги, списки, явки. Мафия в панике. Тут являетесь вы и начинаете искать какие-то документы, касающиеся Ремо Гвалты. Вы и не подозреваете, какая угроза нависла над вами. Вы находите эти бумаги. Они совершают на вас нападение…
— Да какие это бумаги, рукопись научной статьи, смешно даже, — перебил Варгин.
— Но они-то не знали этого!
— Они не знали, а вы откуда узнали? — спросил Варгин. — Вообще, кто вы такой, Альферд Глоб? По-моему, вы такой же министр от туризма, как я турист.
Министр попросил водителя остановиться и пригласил Варгина прогуляться.
— Вы правы. Туризм для меня хобби. Об остальном можете догадаться сами, — признался Альферд Глоб и продолжал: — Наши люди взяли их сразу после нападения на вас. Погоня длилась всего несколько минут. Но когда наши вернулись за потерпевшим, вас и след простыл. Куда вы исчезли, Варгин?
Варгин промолчал.
— Не хотите говорить, ну и не надо. Все это уже не важно. Важно другое. В бумагах действительно не оказалось никаких тайн. Значит, охота продолжается. И в этой охоте вы скорее дичь, чем охотник.
— Намек понял, — сказал Варгин. — Хорошо, а зачем вы положение на Земле извращаете?
— Ну, это совсем смешная история, — Глоб улыбнулся. — Лет десять назад какой-то идиот показал по телевидению земной фильм. Фильм был научно-фантастический. Причем очень древний. И вот два часа подряд на экране — различные ужасы: ржавые лужи, какие-то уроды оборванные, дети больные. Тоска смертельная. Фильм показали, а что он фантастический, объявить забыли. Так вы знаете, какая буря в народе поднялась? Энтузиазм масс. “Все на охрану окружающей среды!” Вот какие лозунги. Как-то жаль стало народ разубеждать, расстраивать. Ну а дальше — больше. Пришлось Правительству поддержать эту кампанию. Ложь, так сказать, по имя блага и процветания. Временная мера, успокоил министр.
Варгин устал и физически, и морально. Ему хотелось побыстрее очутиться в своем номере, выпить таблетку и полежать на диване. Быстрее всего это желание можно было исполнить с помощью министра и его автомобиля. Но министр ему явно наскучил. Наскучил своей навязчивой правдивостью. Варгин остановился и сказал:
— Могу ли я ознакомиться с содержимым пакета?
— Конечно, я пришлю вам в отель. Читайте на здоровье, — сказал Альферд Глоб.
— Спасибо за экскурсию и интересные комментарии. Я вам очень признателен, — поблагодарил Варгин и добавил: — Не смею вас больше задерживать.
— Ну-ну, — сказал министр и предложил: — Я могу вас подбросить к отелю.
— Не стоит. Пройдусь. Сегодня такой редкий день.
Варгин резко повернулся и пошел прочь, стараясь не хромать. Пройдя несколько кварталов, он остановил такси. Портье встретил его с видом, полным почтения.
Они перебросились несколькими ничего не значащими фразами. В конце Варгин обратился к портье:
— Любезный, не сочтите за труд сообщить приметы человека, который сверлит взглядом мою спину вот уже несколько минут кряду.
Портье с видом заговорщика сообщил:
— Рост средний, волосы длинные. Глаза красивые, но грустные. Особые приметы: ждет вас, можно сказать, с утра.
— Совсем плохо ему, — сказал Корень, подставляя спину под очередной тюк.
Хлыщ, который подавал тюки, остановился на мгновение и посмотрел на Карлика.
— Может, поговорить с ним? — спросил Хлыщ. Он водрузил на спину Корня огромный тюк и слегка его подтолкнул. Подошел Желудь.
— Эй, Желудь, что с Карликом делать будем? Видишь, какой он расстроенный? — спросил Хлыщ.
Желудь внимательно осмотрел Карлика и глубокомысленно сказал:
— Бедный не тот, кто мало получает, а тот, кто много тратит.
Хлыщ махнул рукой и положил на него тюк побольше. Послышалось монотонное зудение. Приближался Серый.
— Таскаешь, таскаешь. А чего таскаешь, куда таскаешь? Зачем таскаешь? Для кого таскаешь? Почем таскаешь? Нудовитая река впадает в нудовитый океан, который переходит в нудовитый пролив, который впадает в нудовитое море, из которого вытекает нудовитая река. Нудовитая река впадает… — Подойдя к Хлыщу, он спросил: — Почему мы всегда что-нибудь таскаем, туда-сюда, туда-сюда? Нет бы, построить что-нибудь. Построить, а потом разрушить. Или лес валить, я люблю лес валить. Вжик, вжик, вжик… Пилкой, как смычком. А сосна звенит, поет!.. Соната леса называется. Давай пилить. Вжик — я на себя потянул. А ты — на себя. Ну, давай, Хлыщ, я ж не могу вперед пилу толкать.
— Ну, вжик, — нехотя сказал Хлыщ.
— О, хорошо пошла, — обрадовался Серый. — Вжик.
— Вжик.
— Вжик, — потянул Серый и добавил: — Ты тоже помогай, и не гни пилу, не гни, зараза.
— Вжик.
— Вжик.
— Вжик.
— Вжик.
— Вжик.
— Вжик.
— Па-а-аберегись! — крикнул Хлыщ. Они разбежались и попадали на тюки. Потом подняли головы, посмотрели друг на друга и расхохотались. На хохот прибежал Корень.
— Эй, вы чего? — Корень, испуганный их горьким весельем, бросился к Серому и начал трясти его за плечи. Вся эта нелепая сцена вдруг сама собой прекратилась. Дикари замолчали. Серый посмотрел на Карлика и спросил:
— Этот Карлик хоть слово скажет или нет?
— Ты себя-то вспомни. Как попал сюда, еще хуже был, — сказал Корень.
— Не помню, давно это было, — возразил Серый. — Может, он и не подсадной.
— Да, на подсадного не похож, — подтвердил Хлыщ. — Эй, Карлик, хватит потолок подпирать, иди сюда.
Карлик наконец очнулся и подошел к дикарям.
— Ты кто, Карлик? — спросил Корень.
— Я не Карлик, я Фарбер.
— Фарбер — это хорошо. Ты как попал сюда, Карлик? — спросил Корень.
— У меня двойняшки, жена, ферма…
— Да ты не волнуйся, — успокоил его Корень, — ты по порядку рассказывай.
Карлик-Фарбер молчал.
— Ты извини, что мы на “ты”, у нас тут по-простому. Тебя где взяли? — спросил Корень.
— На вокзале… — глядя куда-то в пустоту, ответил Фарбер.
В сортировочную зашел санитар. Он втащил за шиворот Желудя и толкнул его, так что тот упал.
— Ишь, гад, нашел место, где мочиться, — крикнул санитар.
Дикари подбежали к Желудю и подняли его. Тот безумно вращал глазами, не понимая, за что его так. Он с тоской посмотрел на дикарей и спросил:
— Почему они нас не любят?
— Я вот тебе щас покажу — не любят. Пущай свиньи тебя любят, поросячий фрукт, — санитар грубо выругался и вышел.
— Ну и гад, — сказал Хлыщ, помахав кулаком вслед санитару. — Так бы и дал промеж анализаторов. Слушай, Карлик, ты кончай нам про ферму заливать. Про ферму теперь забудь.
— Да, это точно, — подтвердил Серый, — теперь нам отсюда не вырваться. Приехали, станция конечная, просим покинуть вагоны. Ты нам расскажи все, как было. За что теперь на казенные харчи сажают?
Фарбер закрыл глаза и закачался.
— Это у него от голода, — сказал Корень. — Ты, Карлик, брось голодовку. Еще три дня не поешь, и в одиночку отправят. Все уже пробовано-перепробовано. Ладно, ты посиди, — он усадил Карлика в углу. — А мы сейчас быстро тюки разбросаем.
Дикари опять принялись за работу. Прошло несколько часов, прежде чем в сортировочной появился коридорный. Он приказал прекратить работу и отвел их в блок. Немного погодя им дали пообедать. На этот раз Фарбер не отказался от похлебки. Дикари переглянулись.
— Глянь, оживает, — сказал Хлыщ. — Ишь, как щи рубает, аж за ушами трещит.
Но отказ Фарбера от продолжения голодовки был скорее актом отчаяния. Он доел то, что Хлыщ назвал щами, и сказал:
— Все возвращается на круги своя.
Хлыщ присвистнул. Корень и Серый переглянулись, а Желудь вдруг тоже перестал есть и как-то ревниво посмотрел на Фарбера. Долговязый Фарбер поставил миску на пол и лег на кушетку. Он полежал так и добавил:
— Я тут уже был, — он помолчал еще немного и при гробовом молчании продолжил: — Длина коридора — два “пи эр”, где “эр” равно двумстам сорока метрам. Электромагниты поснимали, образовались ниши, в которых устроили блоки. Ширина блока вдоль коридора — пять метров, значит, всего здесь — не знаю, как это сейчас называется, — примерно шестьсот блоков. Если в каждом человек по пять, получаем три тысячи дикарей. — Теперь он засмеялся. — Три тысячи… Хе… дикарей, — повторял сквозь смех Фарбер. — Это многовато… Хе-хе… на один синх… хе-хе… рофазотрон…
— Сегодня что, день юмора? Первое апреля? — завопил Хлыщ. — Каждый сходит с ума по своей надобности? Заткните ему глотку.
— Подожди, — сказал Корень и подошел к кушетке Фарбера. — Карлик, перестань шуметь, коридорный придет. Скажи толком. Это значит, мы в ускорителе пять лет проторчали?
— Я тут диплом делал, — разъяснил Фарбер.
— Ну, слава богу, физик, — вздохнул Серый. — А я уже начал думать, что фермеров тоже в дикарей записали.
— Да фермер я, — возразил Фарбер, — а физику я давно бросил.
— Опять ничего не понимаю, — заныл Серый.
— Да замолчи ты, а то кабеля поотрываю, — буркнул на него Хлыщ.
Корень укоризненно посмотрел на скрипача и кибернетика. Внутри себя он ощутил давно забытый зуд. Он почувствовал — сейчас должно случиться что-то очень важное. Словно к нему пришла какая-то новая идея. Собственно, она еще не пришла. Именно, она еще не пришла. И если бы он был мальчишкой, он бы просто не заметил, как она постучалась. Какой-нибудь любитель на его месте, может быть, очень сильно разволновался бы. Стал бы столы накрывать, нарзаном угощать, анекдоты рассказывать и вообще всячески завлекать. Но Корень был профессионалом, правда, поневоле безработным. Он не стал суетиться. Он знал, что идея эта никуда не денется, придет и развалится на диване, еще и приставать начнет. Корень вдруг понял, что этот дылда фермер должен сыграть какую-то важную роль в его судьбе, в судьбе его друзей, а может быть, и не только их одних. Он спросил, переходя на “вы”:
— Вы в городе были, потому что уборочная кончилась?
— Приехал обсудить, посоветоваться. Совсем плохой урожай, все пришлось катками заровнять, — ответил Фарбер. — Да я только на прием записался в министерство. Приходите через недельку, говорят. Пришел, приехал. Все мой язык длинный. Зачем я вообще с ним разговаривал, — перескочил Фарбер. — Но и то сказать, не каждый день землянина встречаешь. Эх, мистер Игор, мистер Игор…
Дикари встрепенулись. Серый уже собрался что-то спросить, но Корень махнул ему рукой, чтоб молчал. Фарбер, ничего не понимая, смотрел на них.
— Вы продолжайте, — как можно мягче попросил Корень.
— Я с ним два раза поговорил. На совершенно нейтральную тему. А эти кретины: “Гвалта, Гвалта…” А я не знаю вообще, кто такой Ремо Гвалта…
Корень победно посмотрел на дикарей и сказал:
— Значит, Бычок дошел.
— Подождите, ничего не понимаю…
— Чего ты, Серый, не понимаешь? — спросил Хлыщ и пояснил: — Через три недели после бегства Бычка на Санатории появляется землянин. Дурья твоя башка, смычок ты неканифоленный. Прыгай и радуйся, он прорвался.
— А может быть, это совпадение? — не унимался Серый.
Но его уже никто не слушал. Хлыщ заплакал как ребенок. Он подходил то к одному, то к другому, обнимался, тряс, сморкался. В общем, был безмерно счастлив. Фарбер от удивления привстал. Корень присел к нему на кушетку и спросил:
— Вас заподозрили в связи с землянином и Ремо Гвалтой?
— Да, они говорили, что Ремо Гвалта — опасный государственный преступник. Они все спрашивали меня, что землянин знает о Гвалте. Но мне землянин ничего не говорил о Гвалте. Честное слово.
Фарбер не понимал, чему радуются эти люди. Он не понимал, зачем его поместили сюда. Он не хотел иметь с ними ничего общего. Пусть они кричат и радуются, пусть плачут и ругаются, это его не касалось. Это не могло его касаться. За несколько дней Фарбер потерял все: семью, ферму, нормальное жилье, свободу ходить, куда ему хочется, свободу делать то, Что он считает нужным. “Они настоящие дикари, — думал Фарбер, — иначе их бы не поместили сюда, в это высоконаучное подземелье. Боже! Санаторий ли это? За что его избили и бросили сюда?” Из всего, что окружало сейчас Фарбера, единственно реальным и неоспоримым был гигантский ускоритель, модифицированный таким необычным образом.
— Не падайте духом, Карлик, — поддержал его Корень. — Все образуется. Не сегодня завтра нас освободят. Им придется это сделать. Иначе и быть не может.
До семи часов вечера оставалось несколько минут, когда из отеля вышли двое — мужчина и женщина. Он — пришелец из других, неведомых ей миров. Она — жительница здешнего мира, называемого странным и неуместным для планеты именем Санаторий. Внешне они совершенно не соответствовали друг другу. Отдыхающие, проходящие мимо, оглядывались на них. Женщины и люди в униформе оглядывались на него. Мужчины оглядывались на нее. На нем был легкомысленный свитер, свидетельствующий о полном невежестве его обладателя в вопросах современной моды. Она — полная противоположность. Шикарное платье с глубоким вырезом находилось в вопиющем противоречии с одеждой ее спутника и с ее положением в здешнем обществе. “На какие шиши, спрашивается?” — хмыкнул про себя Варгин и просил:
— Ты считаешь, что нам непременно нужно сходить в театр?
— Конечно. Вам обязательно нужно побывать там.
— Кэтрин, перестань говорить мне “вы”. Это смешно, — возмутился Варгин.
— Если смешно, смейтесь. У вас хорошо получается.
— Скрипучая Жаркомба. Поверь, я очень хочу побыть с тобой, но идти в театр… Понимаешь, я сегодня такой театр видел, что мне теперь надолго хватит.
— Я понимаю. Изолятор — это ужасно, — сказала Кэтрин Гвалта.
— И это еще не все. Во вторник будет рейс на Землю, — не глядя ей в глаза, сказал Варгин.
— Вы летите этим рейсом? — спросила она и, видя, что Варгин не решается ей ответить, сказала: — Боитесь меня расстроить? Не бойтесь, я же знаю, что вам нужно будет улететь. Говорите же.
— Это последний рейс, — сказал он. — Осталось два дня. — Он посмотрел на часы и уточнил: — Два дня и пятнадцать минут.
— Два дня, — задумчиво повторила она.
Кэтрин нагнулась и подняла с асфальта оранжевый лист.
— А как ты познакомилась с Эфже? — спросил Варгин.
Словно была не одна, а две Кэтрин. Одна — ужасно деловая и сосредоточенная. Другая — наивная и отзывчивая. Эти две Кэтрин совершенно не уживались друг с другом. Когда появлялась одна, исчезала другая. В тот момент, когда что-либо начинало угрожать непререкаемому божеству — нетривиальному прогрессу, появлялась сухая и холодная, как вобла на морозе, личность.
— Это деловое знакомство, — ощетинилась колючими плавниками Кэтрин.
— Кто бы сомневался, — сказал Варгин. — Но все же, согласись, парадоксально: простая школьная учительница и, можно сказать, — он стал подбирать такое слово, которое действительно можно было бы сказать без последствий, — этакий столп нации, — выкрутился Варгин.
— Да, удивительная история. Однажды, это было четыре года назад, меня пригласили на заседание комиссии УНП по реорганизации системы обучения. Я сама не понимаю, почему именно меня. Это так и осталось для меня загадкой. Ведь я тогда понятия не имела, что такое УНП. Вообще, был отвратительный период. Мать умерла, от ужасной болезни, которой она заболела еще в молодости, когда работала на резиновой фабрике. Брат куда-то исчез. Он даже не был на похоронах. — Кэтрин сама удивилась тому, что сказала. — Странно, почему его не было на похоронах? Каким бы он ни был, он должен был прийти, правда?
— Конечно. Но, может быть, он не знал? — высказал предположение Варгин.
— Нет, тут что-то не так, — Кэтрин стала совсем серьезной, — здесь определенно что-то не так. Ведь Ремо приходил за несколько недель до того, как мама… — она на мгновение замолчала. — Да, именно тогда он и принес свои бумаги. Кстати, что же вы в них нашли?
Варгин, словно провинившийся школьник, потупил взор.
— Ну, говорите же, — настаивала Кэтрин. — А то в угол поставлю, троечник.
Варгин молчал.
— Та-а-а-ак, не выучил урок, — прокомментировала Кэтрин.
— Я учил, — промямлил Варгин.
— Нет, серьезно. Вы что, потеряли пакет? — спросила Кэтрин.
— Да-да, потерял, — подхватил Варгин.
— Хватит врать. Вы — несчастный лгун. Споткнулся он о ступеньку. Еле ходит, калека. Говорите все, как было, или я ухожу. — Таков был ее ультиматум.
— Понимаешь, тогда ночью, когда я возвращался пешком, на меня наехал автомобиль. Небольшой такой, серый или черный…
— Ночью все автомобили серые или черные, — перебила его Кэтрин.
— Да, черный, серия САМ, номер шестнадцать ноль три. Двое впереди, один, в кепочке, сзади. У водителя родимое пятно на правой щеке.
В глазах у Варгина появился бесовский огонек. Кэтрин удивленно посмотрела на него.
— И вы все это успели разглядеть? — удивление перешло в восхищение.
— Я пошутил. Ничего я не разглядел, — разочаровал ее Варгин. — В общем, переехала она меня. Через три дня я вернулся на то место. Естественно, пакет исчез, одни сухие листья.
— Значит, все действительно так плохо, — сказала Кэтрин.
— Что плохо?
— Сначала кто-то рылся у меня дома. А потом они напали на вас. Бедный Варгин…
Они подошли к большому зданию с колоннами. Здание напоминало ларец. Вверху на фасаде было написано: “Главный Театр Санаториума”.
— Без пяти семь, — сказала Кэтрин. — Может быть, не пойдем?
— А что, хорошая идея, — поддержал Варгин. — Давай не пойдем. Как это я сам не догадался предложить?
Кэтрин погрозила ему пальцем. В этот момент к ним подошел отдыхающий с воспаленными глазами и спросил:
— Лишнего нету?
— Нету, — ответил Варгин.
Отдыхающий отошел, а Варгин спросил:
— Какой такой лишний?
Она рассмеялась.
— Лишний билет в театр.
— Что, так много желающих?
— Да, конечно. У нас очень высокий уровень культуры.
— Ну, так пусть идет в другой театр.
— А в другом то же самое, — возразила Кэтрин.
— А сколько же у вас театров? — спросил ничего не понимающий землянин.
— Больше десяти, — гордо сказала Кэтрин.
— Больше десяти? — удивленно переспросил Варгин. — У-у-у…
— Что, много?
— Много, — соврал Варгин и спросил: — Больше у тебя дома никто не роется?
— Кажется, нет. Ко мне вообще теперь никто не ходит и не звонит.
— Странно, — не заметив намека, сказал Варгин.
— Почему странно? Вы как будто даже расстроились, узнав, что мне ничего не угрожает. Боже, до чего я докатилась! Сама пришла к нему в отель. Выгуливаю его тут, в театр чуть не сводила. А у меня, может быть, тетрадки непроверенные. Быстро давайте выкладывайте, что такое “странно” и вообще, что говорит Глоб? Вы ведь говорили с ним об этом.
— Да, мы говорили с ним о Ремо. Твой брат был распоследним на Санатории бандитом и врагом всех отдыхающих, которые встали на путь нетривиального прогресса. В общем, у него все гладко получается. Брат твой хранил много такого, что не должно было попасть в руки властей. Наверно, бандиты и рылись у тебя. Потом и со мной невежливо обошлись.
— Постойте, это все чепуха!
— Так говорит министр.
— Министр? — Кэтрин заколебалась. — Все равно, тут что-то не то.
“Ого, — подумал Варгин, — да это бунт на корабле. В этом тихом болоте послушания настоящие черти водятся”. Кэтрин растерянно спросила:
— Какие враги? Какие бандиты?
— Что же, тебе в Унии не объяснили про врагов нетривиального прогресса? По-твоему, владельцы монополий вот так, запросто, пошли на сворачивание производства, отказались от своего жирного куша? Да им глубоко наплевать на охрану окружающей среды!
— Я все понимаю, — сказала Кэтрин. — Но я не могу себе представить Ремо в роли бандита.
— Ты его плохо знала, — возразил Варгин.
— Да, я его плохо знала, но не настолько, чтобы поверить в эту чушь.
— По-моему, верить в чушь — вполне в твоем стиле, — заметил он.
В этот воскресный вечер на улицах было особенно многолюдно. Отдыхающие чинно расхаживали по живописным улицам. На перекрестках работали киоски с минеральной водой. Воздух был наполнен каким-то здоровым ароматом. Так и хотелось сказать: жизнь бьет ключом. Да что там сказать — хотелось петь. Варгину вдруг показалось, что нужно отвлечь спутницу от грустных мыслей. Он сказал:
— Кэтрин, не надо расстраиваться, бывает и не такое. Ну, брат — бандит, ты же здесь ни при чем.
— Дело не в этом, — возразила Кэтрин, — ведь в пакете ничего такого бандитского не было?
— Вроде не было, — подтвердил Варгин.
— Тогда преступники должны продолжить свою охоту…
— Логично.
— Ну а где она, охота, где стрельба, шантаж, похищения? Нет — мы гуляем, будто ничего не произошло.
Варгина приятно удивила ясность ее мышления. Он сказал:
— Накаркаешь, Жаркомба.
Кэтрин улыбнулась. Они прошли молча еще немного, и вдруг Кэтрин резко остановилась, будто что-то вспомнила:
— Дальше мы не пойдем. Остановите такси.
Варгин, ничего не понимая, выполнил ее просьбу.
Когда они сели в машину, Кэтрин сказала водителю:
— Отель “Улыбка Фиббоначи”.
— Как будто у нас есть другой отель, — огрызнулся таксист.
У отеля Варгина высадили.
— Идите отдыхайте, — посоветовала Кэтрин. — Позвоните мне сегодня вечером. Я все объясню.
Варгин безвольно заковылял в отель. Что-то неприятно щелкало в бедре. “Ну и развалина, — подумал он, — вот и в виске какое-то шебуршение начиналось”. На этаже его окликнул приятный женский голос:
— Мистер Варгин, это вы?
— Да, Лиза, это я.
Горничная покачала головой:
— Что же это с вами произошло?
Варгин махнул рукой:
— И не говорите, Лизавета. Говорили мне, предупреждали меня, не летай, Варгин, по ночам. Так нет, старый балбес, размахался крылами, словно летучая мышь. А зрение не то теперь, что раньше. Ах, Лизавета, разве удержишься!
Горничная от страха прижалась к стене.
— Уберешь шасси, взмоешь над проводами — душой отдыхаешь. Сверху все видно как-то лучше. Не то чтобы разборчивее. Нет, даже наоборот, детали смазываются, одни пятна. Так и воспринимаешь жизнь пятнами разноцветными. Зеленое пятно — трава, синее — вода, серое — человек. Форсаж включишь — все вообще перемешалось, одна планета несется как сумасшедшая. От ветра глаз не раскрыть. Так и летишь с закрытыми глазами. Бац об дерево. Фейерверк новогодний. Лизавета, вы любите Новый год?
Лизавета вросла в стенку. Дрожит всеми фибрами своей души, усмехнулся про себя Варгин. Совсем девочку запугал.
— Не пугайтесь, я пошутил. Ну, не дрожите так, споткнулся я, потому и хромаю. Ну-ну, — он погладил ее по плечу, — все-все, больше этот нехороший человек шутить не будет. Он будет работать. А вы ему кофе принесете, ладно?
Горничная кивнула головой.
Первый делом Варгин выпил таблетку, а потом, на всякий случай, промыл ссадину мутной жидкостью Гриолов. Береженого бог бережет. Полечившись, взял бумаги, сел за стол и написал:
“Отчет старшего научного сотрудника И. М. Варгина о командировке на планету Санаторий”.
Он подчеркнул два раза название документа и продолжал:
“С 4 по 11 октября с. г. я находился на планете Санаторий с целью выяснения общего экономического положения и оценки величины возможных напряжений по системе Мамонова-Жуге. В работе использовался стандартный метод погружения Свифта. В качестве конкретного раздражающего обоснования явилась смерть отдыхающего Ремо Гвалты”.
Варгин поставил точку и задумался. В дверь постучала горничная. Она вошла, с опаской поглядывая на землянина, и тот решил загладить свою вину.
— Лизавета, давайте пить кофе. У меня есть отличные баранки. — Он полез в чемодан. — Вот, смотрите. С маком, — сказал он, доставая пакет. — Ах, черт, принесите еще чашечку.
Когда горничная вернулась, Варгин спросил:
— Хотите, я вам расскажу про Луну?
— Про луну, — повторила Лиза. — Что это?
— Луна — это планета такая необычная. Необычная, потому что у нее есть обратная сторона. Поверхность у нее шершавая, как язык у кошки. Она светит ночью.
— Кто, кошка? — засмеялась Лизавета.
— Нет, — улыбнулся Варгин и предложил Лизавете баранку. — Понимаете, Лиза, это странная планета. На ней есть океан Бурь, в котором нет никаких бурь, есть море Кризисов, хотя никаких кризисов и в помине нег, есть даже залив Радуг, хотя никто и никогда не видел радугу на Луне.
— Кто же там живет? — спросила Лиза.
— Лунатики там живут. Страшные лгуны. Вот они всем, кто ни приедет: хотите, мы вам покажем красивые горы Апеннины или Альпы? И правда, горы у них там есть. Но ни снегов на их вершинах, ни прекрасных альпийских лугов нет и в помине. А все это они вам наобещают. И никто не может понять, зачем лунатики врут. Если им сказать, что они врут, начинают обижаться. Особенно у них развито сельское хозяйство. Огромные моря Плодородия. Вот бы Фарбера туда. Лиза, вы помните доктора Фарбера? Долговязый такой…
— С пятого этажа?
— Да, с пятого. Вот где ему раздолье. Никаких проблем с урожаем. Хоть пшеницу сей, хоть бобы — результат один. Где он сейчас? Хороший мужик, только странный немного. Да. — Варгин замолчал.
— Не понимаю, — сказала горничная, — шутите вы или нет.
— Я сам уже не понимаю. Видите, какая смешная планета. Но есть у нее и обратная сторона. Безжизненная, с гигантскими перепадами температуры. Вся в трещинах, в пыли. На ней не только никого нет, но и не было. Скучная там обстановка, потому что света белого с нее не видно. Ну ничего, не грустите, Лиза, придут и туда лунатики, перепашут все, перероют, счастливая жизнь начнется. Вот тогда возьмите отпуск и всей семьей — на Луну, отдыхать, здоровье поправлять.
— Нет у меня семьи, — засмеялась горничная.
— Будет, — успокоил Варгин.
Горничная Лиза встала, поправила передник.
— Ой, мне же еще столько сделать надо. Я пойду, спасибо за чай-кофе, — горничная собрала посуду и вышла.
Варгин вернулся к отчету о командировке. Несколько часов подряд он пытался привести в порядок свои впечатления. Но ничего не выходило. Выходило занудно и неправдоподобно. Чего-то не хватало. Уверенности не хватает, подумал Варгин, вот дрянь и получается. Он смял все написанное и посмотрел на часы. Шел двенадцатый час. Пора звонить Кэтрин.
— Алло, — услышал он голос Кэтрин.
— Это я звоню, — сказал он.
В трубке молчание.
— Это я, Варгин.
— Я поняла, — сказала Кэтрин холодным тоном.
“Так, опять начинается”, — подумал Варгин и спросил:
— Что опять случилось? Ты просила — я звоню.
— Ах, извините, что я вас оторвала от важных дел.
— Где ты была?
— У Глоба.
— Ну…
— …
— Что он тебе наговорил?
— Вы — несчастный шпион. Наконец мне стало ясно, для чего я вам нужна.
— Так, все ясно, — сказал Варгин. — Сиди дома и никуда не выходи.
— Не смейте ко мне приходить, — закричала Кэтрин. — Я вас на порог не пущу.
— Только попробуй. — Варгин положил трубку, быстро собрался и вышел из отеля.
— Значит, Бычок — это и есть Ремо Гвалта? — спросил Фарбер.
— Это так же верно, как то, что Карлик и Фарбер — одно и то же лицо. Только Фарбер был нормальным отдыхающим, а Карлик, извиняюсь, дикарь, быдло, грязь, — пояснил Хлыщ.
Фарбер пыхтел как автоклав, переваривая обрушенную на него информацию. Ирония судьбы: оторванные от жизни дикари понимали в событиях, происходящих на Санатории, гораздо больше, чем он, Фарбер, человек, который мог свободно передвигаться, разговаривать, смотреть. “Слепец”, — подумал Фарбер и сказал:
— Сверху прачечная, снизу синхрофазотрон, а что в ответе получается? Бр-р-р…
— Невесело получается, — подтвердил Корень.
Было уже поздно, но дикари не спали. Не спали оттого, что наконец появилась хоть какая-то надежда.
В блоке установилась лихорадочная атмосфера. Даже Корень с трудом сохранял спокойствие. Последние три недели непрерывных издевательств, бессонницы и ожидания вестей измотали и его.
— А что Желудь, что с ним? — спросил Фарбер.
— Аварийный останов, — сказал Хлыщ и многозначительно повертел пальцем у виска… — Раньше был толковый мужик, слесарь-рационализатор.
— Больной он, давно уже, — подтвердил Корень и поправил Желудю воротник. Тот спал.
— Счастливчик, — сказал Серый.
— Я не понимаю одного, — перешел на шепот Фарбер, — почему они меня к вам поместили?
— Можешь не шептаться, — сказал Хлыщ. — Если Желудь уснул, его ни одной пушкой не разбудишь. Поместили сюда, потому что все вокруг переполнено. Кроме того, они помешаны на идее повсеместного постоянства. Возникла дыра — заполнить ее.
— Но ведь я про землянина вам рассказал, — возразил Фарбер.
— Эх, Карлик, Карлик, не понимаешь ты всей специфики. Сюда войти можно, а выйти — никак, — объяснил Серый. — Они уверены: отсюда выбраться невозможно. И они правы.
— А как же Бычок? — спросил Фарбер.
— Ха, Бычок! Это же невероятнейшая комбинация обстоятельств. Такое раз в жизни бывает. Бычок сам вероятность прикидывал. Нужно, чтобы совпало, — Хлыщ стал загибать пальцы, — во-первых, коридорный заболел, во-вторых, назначили вместо него лопуха, в-третьих, чтобы смена караула задержалась, в-четвертых, вывоз чистого белья попал на смену, в-пятых, чтобы тюки в машине брезентом накрыли, а для этого нужно, чтобы дождик пошел. Итого — мало получается. Мы три года ждали, пока комбинация состоялась. Документики нарисовали. Художник в соседнем блоке, к счастью, заметь, оказался. Вот так и бежал Бычок, под брезентом. Второй раз такой номер не пройдет.
Скрипнула дверца смотрового окошечка на двери. Послышался голос коридорного:
— Ну народ, с жиру бесится! Нет, ты посмотри, — неизвестно, к кому обращаясь, говорил он, — разрешили им спать, спите. Нет, не хотят они спать, хотят интересные беседы при свечах вести. Наговоритесь еще, братья по разуму, времени хватит. Еще так наговоритесь, самим тошно станет, кусаться начнете, как тараканы друг друга перекусаете.
— Мы не спим, ладно. А вот ты чего не спишь, коридорная крыса? — сказал Хлыщ.
— Пользуешься, Хлыщ, ты моей добротой, — мягко отвечал коридорный. — Люблю я тебя, собаку, грешным делом. А ну, как я тебя пожалею, а всех остальных заставлю до утра зарядку делать? Что запоешь тогда, добродетельный человек? Но я, может быть, тоже не лишен этой самой добродетели. Ты думаешь, коридорный — сволочь, административный восторг среди беззащитных проявляет? Вы что же думаете, я тут ради собственного удовольствия торчу, с вами подвальным перегаром дышу? Ем, можно сказать, из одной миски? Вместо этого мог бы отдыхать, как все остальные, по Санаториуму прогуливаться, женщин любить, нарзаном баловаться.
— Что это он? — оглянувшись на дикарей, спросил Хлыщ.
— Не поймешь ты, Хлыщ, и братия твоя не поймет. Я бы мог давно работу чистенькую найти и вкушать плоды. Не могу я уйти. Не могу, потому что нет у меня уверенности, что толкового на мое место поставят. Кретина какого-нибудь найдут, кретин на такую работу всегда найдется. Он вас быстро или замордует до смерти, или проворонит. Проворонит, как пить дать проворонит, ротозей. Нельзя этого допустить. Не дай бог. Вы же все разрушите, потому что нет у вас даже понятия о нравственности и ответственности, потому что дикари вы.
Хлыщ уже хотел что-то сказать, но Корень знаком показал, чтоб тот молчал. Коридорный, не встречая видимого сопротивления со стороны обитателей блока, захлопнул дверцу.
— Вот черт, как он неслышно подобрался-то, — сказал Серый. — Поосторожнее надо быть. Ишь, зараза какой выискался, демократ подвальный.
— Карлик, — окликнул Серый, — как он выглядит, землянин?
— Нормально выглядит. Хороший мужик, — коротко ответил Фарбер. Он был занят какими-то своими мыслями.
— Ладно, давайте спать, — предложил Корень.
В блоке наконец стало тихо. Слышно было, как посапывал Желудь. Корень, засыпая, думал, что хорошо бы все еще раз обмозговать. А вот Карлик лежа не мог думать. Точнее, он думал, но только об одном вопросе: долго ли ему еще спать на этой короткой кушетке. Хлыщ размышлял над странным признанием коридорного. Серый просто глядел на потолок, где в желтом свете загаженной лампочки извивались, словно кобры под музыку, длинные нити паутины.
В конце концов я еще приеду сюда. Ведь не последний же на самом деле рейс. Будет какая-нибудь командировка, а может, так прилечу, погулять. Как это писал Фарбер: кончатся смутные времена. Да, кончатся смутные времена, начнутся светлые времена, полные радости, местами переходящей в веселье, полные тепла и света. Впрочем, с этим тут все и так в порядке. А может быть, начнутся темные времена?
Варгин зашел на кухню. На столе лежала записка:
“Завтрак в холодильнике, разогрейте. Кофе в банке из-под чая. Ваша Кэтрин”.
У Варгина защемило что-то в груди. Он подумал: “Ну вот, припадки нежности начались. В сущности, сегодня, может быть, и есть настоящий рабочий день, — продолжал размышлять Варгин. — Жаль, что понедельник. В понедельник хорошо новую жизнь начинать, а не дела делать. Сегодня он наконец увидит человека, который бок о бок работал с Ремо Гвалтой. Но сначала надо будет поиграть в кошки-мышки”. Варгин выглянул в окно. В старом дворике, заросшем тополями, на первый взгляд, было пусто. Нет, не совсем пусто. В самом низу, у подъезда, сидели две старушки. Греются на солнце. А вон вдали, на детской площадке, дяденька сидит. Что же это он в такую рань на детскую площадку пришел? В песочек поиграть? Нет, не играет он в песочек. Газетку он читает и в сторону бабушек поглядывает. Ах, какие старушки интересные! Одна встала и кричит дяденьке что-то, и пальцем грозит. Чего, мол, балбес, детскую скамеечку ломаешь? Вот и не кричит уже, а просто-таки с кулаками набрасывается. Бойкая старушка какая! А дяденька в карман полез и какую-то картонку вынул и тычет ею старушке в лицо. Как же, испугалась старушка! А ведь испугалась, совсем замолчала. Ретировалась, говоря военным языком, бабушка. Разошлись старушки по домам. Вот теперь совсем пусто во дворе стало. Только дяденька с газетой, А так никого.
Варгин оделся и вышел на лестницу. Через несколько минут сверху послышались шаги. По лестнице спускалась женщина. Землянин пропустил ее вперед и последовал за ней. Внизу, при выходе, он неожиданно пристроился к ней и с невинным видом спросил, не слышала ли она прогноз погоды на неделю. Этот простой вопрос поверг женщину в искренний глубокий транс. Она, ничего не понимая, продолжала идти и слушать какой-то словесный конфитюр навязчивого провожатого. Дяденька с детской площадки вначале не обратил никакого внимания на парочку. Но, приглядевшись, встал, как человек, у которого на его глазах вынимают из внутреннего кармана бумажник. “Эй!” — чуть не крикнул дяденька. Но тут опомнился и пошел вслед за Варгиным. Тот, заметив, что номер не прошел, поблагодарил свою спутницу за внимание и откланялся. “Ну что же, — подумал Варгин, — это даже к лучшему, выясним уровень профессиональной подготовки”. Выйдя на улицу, он заметил неподалеку остановку. Народу было немного. Вслед за Варгиным на остановке появился и дяденька. Подошел троллейбус, неуклюжий как броненосец. Варгин, опередив отдыхающих, первым вошел в заднюю дверь троллейбуса и в самый последний момент выскочил в переднюю дверь. Троллейбус отошел, увозя дядю. Не теряя времени, землянин перешел улицу и нырнул во двор. Пройдя дворами и проходными подъездами, он очутился в маленькой тесной улочке. Огляделся — вроде никого. Но через несколько шагов почувствовал слежку. Он оглянулся и прокомментировал: “Это совсем другой дяденька. Богато живут, столько внимания незадачливому туристу”.
До встречи с Гриолом оставалось еще много времени, и Варгин решил не предпринимать каких-то резких действий, а спокойно идти дальше, полагаясь на случай. Случай вскоре представился. На пути оказался кинотеатр с многообещающим названием “Морчалья”. “В сущности, — рассуждал Варгин, подходя к афишам, — моя хромота значительно облегчает им задачу”. Он прочел название фильма: “Кровавый уик-энд”. Видно, у них тут уик-энд начинается в понедельник, подумал Варгин. А, была не была. Он подошел к окошечку кассы и постучал. Окошечко открылось, и оттуда высунулась рука, большой и указательный пальцы которой были одеты в резину, посиневшую от штемпельной краски.
— Ну, — послышалось из окошечка, — будем брать или будем молчать?
— Будем брать.
— Деньги? — спросил обладатель протянутой руки.
Варгин положил в руку серебряный и стал ждать. Немного погодя окошечко захлопнулось. Варгин постучал еще раз. Когда окошечко открылось, он спросил:
— А билет?
— Так вы ж молчите. Кто вас знает, какое вам место нужно: поближе, подальше, слева или справа.
— Поближе к выходу, — попросил Варгин.
— Ну и зритель пошел. Еще не успел зайти, а уже думает, как побыстрее выйти. Поближе к выходу нет, — ответили из окошка.
— Давайте, где угодно, — теряя терпение, сказал Варгин.
— Где угодно? — повторили недовольно. — Зачем тогда в кино ходить? Делать, что ли, нечего? Сидели бы дома где угодно: хочь под телевизором, а хочь на телевизоре.
— Любезный… — начал Варгин, но вдоволь попивший кровушки билетер перебил его:
— Ладно, ладно, берите свой билет.
Варгин взял билет и быстро пошел в кинотеатр. Из окошка донеслось:
— Сдачу возьмите…
Уже заходя, Варгин заметил, как в окошечко кассы постучался его преследователь. Попался, голубчик. Боже, дай терпения билетеру.
Зрителей в зале почти не было. Пока Варгин проходил к выходу, на экране застрелили двух человек. Эх, жаль, хороший фильм не посмотрел, подумал он, прикрывая выходную дверь. Следующие несколько часов он гулял по городу, катался на такси, посетил два универсальных магазина, где, кстати, приобрел сувениры ребятам, пообедал, пообщался с несколькими отдыхающими и со спокойной совестью отправился к Гриолам.
Хозяйка встретила его радушно.
— Ах, мистер Варгин, ну как ваша болячка? Что, помогла моя травка?
Варгин улыбнулся. Хозяйка начала восхищаться своей работой.
— Вот видите, какая травка. Цены ей нет. Это же вам не химия какая-нибудь. Глянь, — она подвела его к свету, — как на собаке все зажило. А что нога? Я гляжу, вы уже почти нормально ходите.
— Спасибо, уже все прошло, — подтвердил Варгин.
— Ну что, чайку? Или покрепче? — предложила хозяйка.
— Нет, спасибо. Вот это вам, — протянул сверток Варгин. — Не знаю, подойдет ли? Кашне вам и мужу. Начнутся холода, наденете вы их и вспомните Варгина с Земли.
— Ой, — хозяйка развернула сверток, — зачем вы тратились? Дорогой, наверно? Ай-я-яй, — подарок явно пришелся ей по душе.
— Где ваш муж? У меня с ним уговор был сегодня встретиться.
— Да неужто дело какое вы с ним задумали?
Варгин подтвердил.
— Ну, толстобрюхий, — воскликнула в сердцах женщина. — Разве можно с ним серьезно дело иметь?! Наклюкался уже, успел. Не мог потерпеть. Сегодня вы от него ничего не добьетесь. Пьяный в стельку, спит.
— Проведите меня к нему, — попросил Варгин.
— Да толку что? Ему теперь все трын-трава. Часов пять ему надо, чтобы проспался хотя бы.
— Ничего, ничего, — успокоил ее Варгин.
Хозяйка провела Варгина на кухню. Там, прямо за столом, на отвоеванном у тарелок и прочей посуды островке, возлегала лысая голова Гриола. Варгин потряс его за плечо. Послышалось недовольное ворчание. Дело дрянь, подумал Варгин, надо бы его положить, иначе он таблетку не заглотает. Варгин предложил:
— Давайте положим его на кровать, тут же неудобно.
Он взял Гриола под мышки и перетащил в спальню. Хозяйка сняла с мужа ботинки и понесла в прихожую. В это время Варгин достал таблетку и сунул ее Гриолу в рот. Тот попытался выплюнуть инородное тело, но Варгин зажал ему рот рукой и подождал, пока таблетка растворилась. Гриол рефлекторно сглотнул отраву. “Ну вот, ничего же страшного”, — приободрил Варгин.
Зашла хозяйка.
— А, бесполезно. Давайте я вас лучше чайком напою.
— Что же, чайком так чайком, — согласился Варгин.
Они пошли на кухню. Пока чаевничали, хозяйка рассказала несколько историй местного значения: про то, как соседская кошка, та, что объелась таблеток и перестала котиться, ни с того ни с сего завела шашни с сенбернаром из второго подъезда, и тот издох от тоски сегодня утром, и еще когда издыхал, пытался жалобно мяукать. Хозяева других собак ополчились и предъявили ультиматум кошачьей хозяйке, чтоб духу этого отродья в доме не было. На что кошачья хозяйка ответила, что как же она без нее будет, если, кроме кошки, у нее роднее нету человека. А двоюродная сестра, что живет в провинции Жабжада, написала про небывалые события, происходившие на Чистых Болотах. Болота эти, взятые под охрану государства, набрались такой жирности почвы, что приобрели неслыханные ранее свойства. Около месяца назад на болотах нашли совершенно синего старика Сазуму, который в пьяном виде утонул там сорок два года назад. Старик, правда, из синего быстро сделался розовеньким, очнулся и попросил граммов двести для похмелки. Это бы все ничего. Все ж, как-никак, а старик Сазума приходился Гриоле и ее сестре дальним родственником. Но вот неделю назад нашли на болоте у Зеленого Копыта совершенно новый мотороллер. До того в хорошем состоянии, что, когда его заправили бензином, он, каналья, сразу завелся. Мотороллер лет десять назад украли у фельдшера мальчишки. Накатались, а потом в трясину бросили, потому что сломали неимоверно. Во, сказала хозяйка, это вам похлестче летающих блюдцев, хотя и с теми получился перебор. Она уже собралась рассказывать про блюдца, как совершенно спала с лица. Женщина рассказывала так увлеченно, с такой верой, что кухня стала наполняться таинственным духом, которого сама же хозяйка и пугалась. И вот в этом неправдоподобно реальном мистериуме появился Гриол, трезвый как стеклышко. Но самое страшное заключалось в его словах:
— Кваску бы мне, опохмелиться.
Хозяйка беспрекословно выполнила его просьбу. Гриол выпил и сказал:
— Пойдем, землянин.
Выходя, Варгин усмехнулся. Он представил себе, что напишет хозяйка своей двоюродной сестре в провинцию Жабжда. Гриол шел немного впереди. В нем появилась неожиданная деловитость. Это объяснялось очень легко. Чудодейственное отрезвление Гриол приписал своему собственному чувству ответственности. Они долго шли и наконец попали в центральный район города. Здесь улицы Санаториума стали уползать куда-то вверх, к истокам желтых лиственных рек. Дворники безуспешно боролись с этими потоками. Они собирали листья в кучи и увозили их на машинах. Но время было такое, что все попытки не приводили к ощутимым результатам. Вверх Гриол шел тяжело — мешала одышка. Варгин только хотел предложить отдохнуть, как тот сказал:
— Вот и пришли.
На небольшом пятачке перед памятником местному первопечатнику у книжного магазина толпились отдыхающие. Они как сомнамбулы кружились в странном танце: подходили друг к другу, говорили о чем-то, потом снова расходились, меняя партнеров. Варгин сказал:
— Вы мне покажите его издалека, а я уж сам с ним познакомлюсь.
— Он с вами и разговаривать не будет, — возразил Гриол.
— Будет, — Варгин выразительно посмотрел на Гриола.
— Дело ваше. Вон он, Унитер, в кепке, с толстяком стоит, — Гриол показал на коренастого отдыхающего.
— Теперь вам нужно идти домой, — сказал Варгин.
— Мне бы… — начал Гриол.
— Идите, идите домой, я вам на шкаф положил. Вам полежать надо. И еще, — Варгин на мгновение замолчал, — не говорите никому, что привели меня сюда. Ладно?
— Ладно, — сказал Гриол. — Буду молчать как рыба. До скорого.
— Прощайте.
Гриол засеменил вниз по улице. Варгин выждал момент, когда Унитер остался один, и подошел к нему.
— Нет ли у вас книг Рубака?
Отдыхающий в кепке внимательно осмотрел Варгина и лишь потом ответил:
— Книги есть, но я не продаю.
— Я с Земли.
— Вижу, — сказал отдыхающий.
— Большая у вас библиотека? — спросил землянин.
— Приличная.
— Нехорошо получается — сами читаете, а другим не даете, — пошутил Варгин. — Может, покажете?
— А чего ж не показать знающему человеку, — быстро согласился отдыхающий. — Вас как звать?
— Игорь Варгин.
— Матфей Унитер, ваш покорный слуга, — представился отдыхающий.
Они подошли к допотопному автомобилю.
— Люблю старые вещи, — сказал Унитер, постучав ногой по колесу. — Заходишь в нее, не кланяясь.
По дороге Унитер подробно объяснил, как много преимуществ у старых автомобилей по сравнению с новыми. По его мнению, эти отличия имели принципиальное значение, настолько принципиальное, что он сам, например, просто уже не может ездить в современных машинах — потолок давит. “Вот вы не поверите, — говорил Унитер, — сломается машина — в такси никогда не сажусь, лучше уж я пешком пойду или даже в автобус сяду. Да, да, представьте себе, в автобус. А что делать, если у меня физиологическая несовместимость — не люблю модернизм”.
Унитер жил на окраине города в скромном двухэтажном коттедже. Со всех сторон дом был окружен пышным садом. Вдоль дорожек, вымощенных кирпичом, росли орхидеи. Правда, Варгин в жизни не видел орхидей, и поэтому его комплимент насчет прекрасных гладиолусов показался хозяину двусмысленным.
— Сейчас почти не осталось истинных любителей книги, — сказал Унитер, жестом приглашая войти в дом.
Они зашли в гостиную. Логово отшельника, не лишенного известных слабостей, подумал Варгин. По стенам картины. Огромный стол. Камин. Здесь же была винтовая лестница, которая вела на второй этаж.
— Библиотека на втором этаже, — сказал Унитер. — Но не будем спешить. Сейчас камин разожжем.
Пока Унитер разжигал камин и доставал из бара минеральную, Варгин обошел картины.
— У вас тут прямо филиал Санаториум Мюзиум, — похвалил коллекцию Варгин.
— Обижаете, такое там не увидишь, разве что в загашниках, — пояснил Унитер.
Варгин решил пока не касаться Ремо Гвалты.
— Здесь душой отдыхаешь, — сказал он.
— Это правда, — подхватил Унитер, предлагая Варгину сесть. — Располагайтесь. Я не люблю спешки. Вот пьешь, к примеру, нарзан, — он предложил бокал Варгину и взял себе. — Спешить нельзя. Нужно пить потихоньку, небольшими глотками, иначе вкуса не почувствуешь, только воздуху наглотаешься. Или книгу читаешь. Я люблю медленно читать. Прочтешь кусочек — продумаешь, просмакуешь его как следует. Отложишь книгу, сходишь в сад погулять. Вот тогда и понимаешь, какое это чудо — книга. У вас, поди, все в спешке там, на Земле?
— По-разному, — уклончиво ответил Варгин.
— У нас тоже по-разному. Ох, как по-разному, — будто что-то вспомнив, сказал Унитер. — Никто не хочет толстые книги читать. Да и не пишут уже толстых книг. Давай книжку потоньше, да поживей, чтобы никаких там завуалированных иносказаний, намеков. Если хочешь чего сказать, так и пиши прямо, да покороче. Читателю некогда рассусоливать в трамвае, в троллейбусе. А лучше и маленьких книг не писать, прямо мысли излагай — и вперед. Так рождаются лозунги. Коротко и ясно всем, поскольку культуры не требует. Только вы уж не подумайте, что я против лозунгов. Раз они достигают своей цели, так пусть они и будут. Несудимы те, кто побеждает. Хотя бы и временно.
Унитер замолчал. Варгин спросил:
— Где вы работаете?
Хозяин улыбнулся и достал из внутреннего кармана карточку. Варгин прочел: “Матфей Унитер, фабрика-прачечная № 147”. На обратной стороне было написано: “Ближайшие родственники” — прочерк. Точно такую же карточку Варгин видел на Земле. Только вместо Унитера там значился Гвалта. Варгин неимоверно удивился.
— Какое совпадение! На Земле недавно погиб отдыхающий Ремо Гвалта, так он тоже работал на фабрике-прачечной сто сорок семь. Вы его знали?
— Я не верю в такие совпадения, — сказал Унитер.
Варгин вопросительно посмотрел на собеседника.
Тот продолжал:
— Каждый играет свою роль. Что же, я не вынуждаю вас в чем-то сознаваться. Не мое это дело. Я признаю за людьми право самим выбирать правила игры. Вам нужен человек, знавший Ремо Гвалту. Пожалуйста, я такой человек.
— Отчасти вы правы, — начал оправдываться Варгин, — я действительно интересуюсь знакомыми Ремо Гвалты. Но вас я встретил совершенно случайно.
— Конечно, конечно, — усмехаясь, согласился Унитер, — не беспокойтесь. Мне в любом случае интересно поговорить с землянином. Что вас волнует?
— Меня волнует многое. Ну, например, почему Ремо Гвалта бросил заниматься наукой и пошел на фабрику-прачечную?
— Не знаю точно. До прачечной я его не знал. По-видимому, так было удобно ему. Нет, не знаю. Не буду врать. Вот почему я пошел в прачечную, я знаю. Я ведь тоже, как сами понимаете, раньше был далек от сферы обслуживания.
— И почему же? — спросил Варгин.
— Нужно было где-то отсидеться и переждать, пока идет процесс. Думаю, что и Гвалта руководствовался похожими соображениями.
— Вряд ли, — не согласился Варгин. — Ремо Гвалта явно не отсиживался. Не зря же он был государственным преступником.
— Да, но об этом мы узнали только после его гибели.
— Значит, вы не общались с ним? — спросил Варгин.
— Почему — не общался? Общался, впрочем, я не выделял его из общей массы. Знаете, как обычно: “Привет — привет. Как дела? Ну, пока”. Не было в нем ничего от государственного преступника. Но я и не приглядывался. Работы, знаете ли, невпроворот. Коридорный сюда, коридорный туда.
— Кто, кто? — не понял Варгин.
— Коридорный. Должность у меня такая, — разъяснил Унитер. — Набегаешься за день. За всем же надо уследить, чтоб белье не перепутали с одеждой. ХБ в одну сторону, капрон — в другую, — Унитер усмехнулся. — В ночную смену еще хуже. Да что я вам про себя? Что же Ремо? Кто знал, что он связан с этой бандой кретинов. Хотя, знаете, именно интеллектуалы весьма подвержены этой болезни.
— Да вы ведь тоже образованный человек, вы не можете не видеть, сколько глупостей вокруг! В газетах чушь какая-то, книги хорошей не достанешь, поговорить нормально не с кем, — разгорячился Варгин.
Унитер встал и налил еще нарзану, затем подошел к камину. Сказал, глядя на огонь:
— Конечно, вы правы. Много всякой глупости вокруг. А когда ее было мало? Глупость, так сказать, — бесплатное приложение к тому, что делается. А делается не мало. Пусть с некоторым преувеличенным энтузиазмом — я бы сказал, что идеология нетривиального прогресса не лишена определенного пафоса, огромной, так сказать, притягательной силы. А вообще, конечно, все это чепуха, меня это мало касается. Одни, понимаешь, с ума сошли от идеи охраны окружающей среды, другие не прочь погреть на этом деле свои грязные руки, а третьи, которых бьют по карману, естественно, попытались сопротивляться. Но против народа не попрешь. Да, именно против народа. Вы бы видели, какие демонстрации были, какие митинги, когда унианисты объявили свою программу охраны окружающей среды. Вы говорите, книг хороших нет. Экая чепуха. Зато вон все сыты хоть, болеть меньше стали, выродки перестали плодиться. В изоляторе были?
Варгин утвердительно качнул головой.
— Вот с чем надо бороться. А книги — это временно. Да и почему нет? Пойдемте на второй этаж. Очень даже есть. Кому надо, тот найдет. Надеюсь, библиотеку-то мою осмотрите?
Они поднялись на второй этаж. Все стены здесь занимали стеллажи, заполненные книгами. Унитер подвел Варгина к полке и сказал:
— Вот и Рубак, пожалуйте.
Варгин провел рукой по корешкам книг.
— Неужели он столько написал?
— Плодовит, — Унитер даже причмокнул. — Мало того, он же химик, не меньше ста статей имеет.
— А сейчас он пишет? — спросил Варгин.
— Кто его знает. Писать-то, наверно, пишет, а не печатают. Сидит где-нибудь в провинции, с урожаем борется.
— Но ведь это по меньшей мере ужасно, — сказал Варгин.
— Еще один обезумел от ужасов нетривиального прогресса, — прокомментировал Унитер. — Ну, не печатают. Чепуха какая. Все равно никто не читает. А те, кто читает, так пусть они хоть то прочтут, что уже давно написано. Не сейчас, так потом напечатают, лет через сто. Я вообще не понимаю, зачем спешить с этим? Как будто хороший писатель пишет для своих современников! Хороший писатель пишет для потомков. Да-да, не смейтесь.
Варгину действительно стало смешно. Он почувствовал за словами Унитера какой-то тайный интерес. Промелькнула неожиданная мысль. Варгин спросил:
— Сами-то вы, часом, не писатель?
— Пишу, когда время есть, — скромно сказал Унитер.
Он поманил Варгина за собой. В соседней комнате он раскрыл дверцу шкафа. На полках стояло десятка два переплетенных рукописей.
— Разрешите? — спросил Варгин.
— Пожалуйста.
Варгин взял рукопись потолще, развернул и прочел:
“Посвящается далеким потомкам. Внукам лжецов, шантажистов и бюрократов, правнукам цензоров, убийц и прочих негодяев. Посвящается вам, дети ротозеев и бездельников, потомки демагогов и доносчиков. Вам, отпрыски угнетателей и душегубов…”
— Ну как?
Варгин пожал плечами.
— Да вы, Матфей Унитер, оптимист.
— Зря иронизируете. Будущее всегда лучше прошлого, потому что вопрос о том, что лучше или хуже, решают те, кто будет жить, а не те, кто жил.
Варгин решил перевести разговор в более конкретное русло.
— Какие цели преследуют эти, как вы выразились, кретины, с которыми связался Ремо Гвалта?
— Эти люди сами по себе никаких целей не преследуют, они просто куплены. Куплены теми, кому нетривиальный прогресс поперек горла стал. Промышленникам, например, производство которых основано на освоении все новых и новых ресурсов. Вы спросите, что общего между промышленниками и Ремо Гвалтой? Глупо думать, что такого человека, как Ремо Гвалта, можно купить. Купить нельзя, а обмануть можно. Представьте себе, вы — ученый, работаете над очень важной, как вам кажется, проблемой. Вдруг вам говорят: сворачивай свою работу, она может иметь опасные последствия для самого существования цивилизации. Но вы ничего не хотите об этом слышать, ведь вы уверены, что никакой опасности ваши исследования не представляют. Один чистый интерес. Так сказать, фундаментальные исследования. Вы не подчиняетесь просьбе. Тогда издают закон о вредности некоторых научных направлений и согласно этому закону увольняют вас с работы. Вы негодуете, возмущаетесь. Вам предлагают другую научную работу, тоже интересную, но не вредную. Но вам не хочется заниматься ничем другим. И тогда вы становитесь вне закона. Начинаете метаться туда-сюда и наконец попадаете в компанию таких же недовольных и готовых действовать. Вас объединяет одна цель — борьба. И вы начинаете бороться, печатаете всякие воззвания, взрываете правительственные учреждения. Так вы окончательно стали государственным преступником. Теперь вам уже и дела нет до того, поддерживает вас народ или нет. А народ-то не поддерживает, народ понял хорошую жизнь и отказываться от нее не собирается. Вот так, мистер Варгин.
Речь коридорного странным образом перекликалась со словами Альферда Глоба. Это обстоятельство раздражало Варгина, как раздражала и суть сказанного.
— Кто же определяет вредность научной проблемы? — спросил он.
— Специальная государственная комиссия.
— Кто входит в ее состав?
— Компетентные лица: экономисты, биологи, экологи, да много кто еще, активисты УНП, например, ученые, поддерживающие нетривиальный прогресс. Конечно, возможны ошибки. Но кто от них застрахован? Лучше уж разок ошибиться, нежели пропустить опасное делу исследование. Да-с, — настаивал Унитер, глаза его как-то плотоядно заблестели, и весь он стал походить на хищника из зоопарка, измотанного каждодневной пыткой видеть ротозеев, которые приходят поглазеть на него и которых он с удовольствием бы слопал вместе с ихними конфетами, пряниками и мороженым.
— Еще вопрос, — попросил Варгин.
— Да, пожалуйста.
— Почему фабрика-прачечная номер сто сорок семь опутана таким покровом секретности?
— В каком это смысле?
— Справочная никаких данных не дает. Отвечают, что такой прачечной вообще нет.
— Так и говорят, что нету? Хе-хе-хе. Ну и напугал же их Гвалта! Я думаю, что органы перестраховались. Обнаружили преступника в прачечной и засекретили ее. Ведь Гвалта жил прямо на работе, в подсобке. Хе-хе, — непонятно было, смеялся Унитер или кашлял. — Не стоит придавать этому значения. Прачечная работает, как ей и полагается. Слава богу, стираем, сушим, отбеливаем. Так что, если чего постирать надо, так пожалуйста. Я вам могу без очереди устроить. Вон у вас пятно на свитере, — Унитер подскочил к Варгину и шутовским образом схватил того за свитер. — Вот пятно, гляньте. Прямо сейчас пойдем и постираем. Сразу убедитесь, что прачечная целехонька.
Варгин оторопел от неожиданной перемены в поведении коридорного. Он с трудом вырвался из цепких рук хозяина роскошной библиотеки и сказал:
— Что за странная спешка? Я и сам отстираю пятно.
— Ладно, ладно, я пошутил, — сказал Унитер, явно сожалея, что нельзя прямо сейчас же отвести Варгина в прачечную. — Стирайте сами на здоровье.
Они спустились в гостиную. Здесь хозяин стал предлагать Варгину вареных раков. Сказал, что сам лично отловил их прямо в городском пруду.
— Отличные раки, — искушал Унитер. — Представляете, ножка перламутровая, мясо нежное, как поцелуй девушки. Я уж не говорю о вкусе. Вы раков давно ели? Поди, и в Красной книге уже не найдешь на этой вашей Земле?
Варгин не обратил внимания на выпад.
— Вы член УНП?
— Нет, — ответил Унитер, — но я сочувствую движению. Уж больно идея красивая.
— Какая идея?
— Идея нетривиального прогресса. Великолепно придумано: и волки сыты, и овцы целы. С одной стороны, известно: охрана окружающей среды. Поднимается на знамя лозунг, который близок каждому — спасем все живое. За один только лозунг получаете тридцать процентов избирателей. Но как реализовать, каковы, так сказать, средства? И здесь начинается тонкая игра. Для начала ниспровергается понятие общества. Действительно, что значит — интересы общества? Абстрактная чепуха, нечто бесформенное и неконкретное. Что такое общественная справедливость, общественное счастье, общественные потребности? Все это суть понятия отвлеченные, понятия, чуждые сердцу отдыхающего. Итак, давайте откажемся напрочь от общественного развития. Кому от этого хуже станет? В массе всем глубоко наплевать на это развитие. Каждому важны его личные перспективы. Всех интересует личный счет в банке, а не валовой прирост продукции. Тогда объясняется, что интересы каждого — святая святых, наше, так сказать, национальное достояние. Представьте себе, рождается человек, подрастает, получает образование, профессию. Как сделать так, чтобы он всегда был доволен? Нужно только одно — дать ему уверенность, что завтра он будет жить лучше, чем сегодня. Гарантируемый индивидуальный прогресс — вот предвыборная платформа УНП. Каждый может пройти путь от коридорного до президента. Может, но не обязан. Конечно, если вы стабилизировали экономику, то есть занулили прирост валового продукта, то, будьте добры, обеспечьте стабилизацию роста населения. Но это не очень сложная проблема. При высоком уровне жизни, которого мы достигли, три ребенка в семье большая редкость. Проблема в другом. В замкнутом обществе неизбежно возникает элита. Дети состоятельных людей не могут начинать снизу. Не могут, если не отменить права наследственности. А его нужно отменить. Его и отменили. Теперь, хоть ты сын дворника, хоть министра, судьба твоя в твоих руках. Справедливо? Да! Демократично? Конечно! Итак, люди довольны, природа цела.
— Да, необычный прогресс получается. Я бы даже сказал, уникальный.
— Уникальный? — переспросил Унитер.
— Именно уникальный. Ни на одной из планет Содружества ничего подобного нет. Это должно наталкивать вас на размышления. Или вы считаете, что вы и вправду авангард?
— Лидеры УНП так и считают. И знаете, быть может, справедливо считают. Ведь что проповедуете вы? Неограниченный экспоненциальный рост, колонизацию космоса. Да что там космоса, всей Вселенной. Ведь так?
— Примерно так.
Но возникает вопрос: почему же эту вашу Вселенную до сих пор никто не освоил? За десять миллиардов-то лет с вашим экспоненциальным прогрессом такого наворочать можно было, голова кругом идет. А, нет ничего этого во Вселенной. Не видно никаких следов колонизации. Где они, ваши странники меланхолические, посттехнократические пилигримы? Нет их. Значит, и не было этой колонизации. Ни к чему она. Не будете же вы утверждать, что вы первые такие умники во Вселенной?
— Мы занимаемся этой проблемой, — сказал Варгин.
— Именно занимаетесь, а здесь ее уже решили. Все разумное, что когда-либо появилось во Вселенной или появится в ней, встает на путь нетривиального прогресса!
“Последние слова докладчика утонули в аплодисментах. Все встали, зазвучала скорбная музыка”, — произнес про себя Варгин. Ему на память пришла речь президента Чироги на товарищеском ужине. Варгин понял, что здесь ничего нового не узнает. Он решил отказаться от раков с мясом, нежным, как поцелуй девушки.
— Спасибо за интересную беседу. Все было на высоком уровне, особенно библиотека. А раки — как-нибудь в следующий раз.
— Когда же он будет, этот следующий раз? Поди, скоро уезжаете?
— Да, завтра улетаю. Но надеюсь еще побывать у вас на Санатории.
— Неужто Санаторий так приглянулся? — сверкая маленькими хитрыми глазками, сказал Унитер. — Или, может быть, душу здесь нашли родную немужеского полу? Ладно, ладно, — заметив, что Варгину не понравился его тон, — приезжайте хоть отдохнуть. Приезжайте к нам лет через десять, вот тогда поспорим, поговорим на общие темы. И раков покушаем. Это я уж вам точно обещаю.
Варгин сухо попрощался и вышел. В воздухе пахло паленым: по дворам жгли листья. Надо собирать вещи, пора домой, к своим двукрылам, подумал Варгин. Но двукрылы уже не грели душу. Он перебирал в памяти все, о чем он здесь узнал, и не мог ни за что уцепиться. Ах, как ему хотелось за что-нибудь уцепиться! Вмешательство должно быть мотивированным, серьезно мотивированным. Он подошел к телефону-автомату. Постоял немного и все же решил позвонить. В трубке зазвучал знакомый голос:
— Кэтрин Гвалта у телефона.
— Это я.
— Здравствуйте.
— Это я, Варгин.
— Я поняла.
— Кэтрин, давай уедем отсюда. Здесь скучно.
— Куда уедем?
— На Землю.
На том конце провода глубоко вздохнули.
— Что же вы там со мной будете делать?
— Ты не хочешь?
— Я хочу, но это было бы слишком глупо с моей стороны — лететь с вами на Землю.
— Перестань называть меня на “вы”. Почему глупо?
— Потому что я очень привязчивая.
— Что еще за глупости?
— Конечно, глупости. Вот и вы это понимаете…
— Я ничего не понимаю.
— Ну, как вам объяснить, это же просто. Если я привыкну к вам, я не смогу быть без вас.
— Вот и хорошо. Значит, едем?
— Нет, это исключено.
— Кем исключено?
— Обстоятельствами. Здесь у меня любимая работа и важное дело. Я же не могу все бросить.
— Какое у тебя здесь дело? — перебил ее Варгин, нарываясь на скандал.
— Вы прекрасно знаете, какое дело.
— Да ведь бред это все, нервное заболевание, общественный выверт. Утопия! Через десять-двенадцать лет все развеется как дым. Развитие не остановишь искусственно. Нельзя сказать человеку: не выдумывай ничего нового. То есть сказать, конечно, можно, но сделать нельзя. Все равно найдется какой-нибудь Кулибин, Эдисон, Лавуазье. Ты ему на работе запретишь думать, он дома начнет выдумывать, в сарае. Днем запретишь, ночью будет во сне придумывать. Тут уж ничего не поделаешь.
— Очень даже поделаешь. Если припрет, то все получится, — возражала Кэтрин. — И потом, зачем так утрировать? Никто не запрещает думать, экспериментировать, изобретать. Вот как раз и думай, как устроить нетривиальное развитие. Знаете, сколько нерешенных проблем?
— Представляю, — с издевкой сказал Варгин.
Кэтрин почувствовала это, сказала ледяным голосом:
— Больше я не намерена выслушивать ваши необоснованные выпады. Прощайте.
Она положила трубку. Вот и поговорили. Выходя из будки телефона-автомата, Варгин чуть не наступил на дворнягу.
— Вы звонить? Пожалуйте, — Варгин приоткрыл дверь будки, приглашая собаку войти. На приглашение человека собака ответила усиленным маханием хвоста.
— Значит, звонить не будем. — Варгин потрепал дворнягу и пошел прочь. Та увязалась за ним. Так они прошли метров сто. Дальше Варгин собирался ехать на такси.
— Ну, псина, пока. Иди домой, иди. Видишь, мне нужно ехать.
Рыжая лохматая дворняга не собиралась идти домой. Варгин стал рыться по карманам, надеясь найти хоть крошку. Собака следила за его движениями, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону. Ничего съестного, конечно, в карманах не было. Чтобы у собаки не осталось никаких сомнений, Варгин даже вывернул карманы брюк.
— Вот видишь, ничего у меня нет. Так что прощай.
Варгин остановил такси и попросил отвезти его в отель. Через несколько минут он обернулся и увидел, что дворняга рысью бежит за машиной. Она старалась изо всех сил, но не поспевала. Постепенно она стала отставать, и когда подрагивающее рыжее пятнышко стало еле заметным на фоне далеких прохожих, домов и деревьев, Варгин остановил машину и вышел. К отелю человек и собака пошли пешком. У дверей отеля человек сказал:
— Ты меня подождешь здесь. Я быстро, только посмотрю, нет ли чего от министра Глоба. А потом мы пойдем к Жаркомбе. Может быть, она хоть тебя полюбит.
Никакой почты на этот раз ему не поступило. Значит, нужно разыскать министра и напомнить о статье Ремо Гвалты. Кроме того, недурно было бы выполнить главную задачу: выяснить, кто же этот самый Феликс Жижин.
Варгин с трудом уговорил таксиста на провоз четвероногого пассажира: уж больно вид был заброшенный у рыжего пса, да и родословная подкачивала. У самой двери Кэтрин он сказал собаке:
— Ну, была не была, не бойся. Я сам боюсь.
Он позвонил.
— Кто там?
— Мы.
— Ой, какая хорошая собака, — открывая дверь, воскликнула Кэтрин.
Псина завиляла хвостом. По всему было видно, что они понравились друг другу.
— Вот встретил по дороге… — оправдывался Варгин. — Ничего, что она такая лохматая? Зато у нее глаза красивые.
— Сами вы лохматый, — оттаивая, сказала Кэтрин. — Заходите же. Надо ее срочно стирать.
— Ты собираешься ее оставить у себя?
— Конечно. Она ведь ничья, совсем бездомная. Другая ведь к вам не пристанет. — Варгин не спорил. — Как же ее зовут? Кстати, почему ее?
Варгин пожал плечами. Они рассмеялись.
— Я думаю, его зовут Рыжик, — сказал Варгин.
— Рыжик так Рыжик. Пойдем-ка, Рыжик, в ванную.
Пока Кэтрин стирала собаку, Варгин стоял на подхвате, пытаясь выспросить насчет своих дел. Кэтрин не обращала внимания на его вопросы. Она была полностью поглощена своим важным делом.
— Отстанете вы от меня наконец со своим Глобом? Дайте лучше полотенце. Да не это, чистое дайте.
— Чистое, чистое, — бурчал Варгин. — А чем это не чистое, я же вытирался утром…
— Ну, ворчун.
— Годы свое берут, — объяснил Варгин.
Рыжик смотрел на своих мучителей взглядом, полным недоумения. У него хватило терпения выдержать насильственное купание, но вытирание полотенцем было выше его сил. Рыжик выскочил из рук Варгина и занялся сушкой сам.
— У него неплохо получается, — сказала Кэтрин, вытирая лицо. — Пожалуй, лучше запереть его здесь, пока он не высохнет.
Они оставили пса сушиться и вышли в гостиную.
— Теперь я тебе совсем не нужен, — сказал Варгин. — Теперь у тебя есть настоящий друг.
— Теперь у меня есть два настоящих друга, — поправила Кэтрин. Она потрепала Варгина по голове. — Как ваши дела? Встречались вы с этим, как его…
— Унитером, — подсказал Варгин. — Да, встречался.
— Он рассказал что-нибудь о Ремо?
— В общем, ничего особенного. Все, как говорил Альферд Глоб. Что от Матфея, что от Глоба, получается банальная история об интеллигенте, не разобравшемся в реализме действительной жизни. Опять же — мафия или банда оголтелых технократов.
— Вы не верите в это?
— Не знаю. Все вроде бы сходится. Одного только я не понимаю. Зачем надо было на меня нападать…
— Но ведь Глоб же объяснил. Преступники боятся, что после смерти Ремо остались списки.
— Это я понимаю. Но ведь списков-то они не нашли. Почему же они больше не роются у тебя дома?
— Может быть, удалось обезвредить всю организацию? — высказала предположение Кэтрин.
— Может быть, — думая о чем-то своем, согласился Варгин. — Кэтрин, мне нужно связаться с Глобом.
— Глоб сегодня звонил мне в гимназию и спрашивал, где вы. Ладно, не злитесь, — заметив реакцию Варгина, сказала Кэтрин. — Он пообещал отдать статью Ремо завтра перед отлетом. И просил, чтобы вы не пытались его разыскивать. Он уехал в провинцию по срочному делу.
— Так, они уже знают, куда надо звонить, — поморщился Варгин.
— Что поделаешь? От Глоба ничего не скроешь.
— Ты не боишься… — Варгин замялся, — ну, в общем, что я… что мы…
— Это мои проблемы.
Кэтрин встала и вышла. Вскоре она появилась в сопровождении роскошного огненно-рыжего пса. Тот, увидев Варгина, радостно завилял хвостом и сказал:
— Гав.
В 20 часов 00 минут пятеро обитателей восьмого блока были выведены в коридор подземного сооружения фабрики-прачечной. Громким голосом, так, чтобы было слышно всем обитателям соседних блоков, коридорный зачитал:
— Решением Высшего Специализированного Консилиума УНП группа опасных государственных преступников в составе Натаниеля Рубака (кличка Корень), Хёнеса Халоша (кличка Хлыщ), Жоржа Шабата (кличка Серый), Ласло Чечу (кличка Желудь) за подготовку и организацию побега заключенного Ремо Гвалты (кличка Бычок) с целью нанесения ущерба интересам родины приговаривается к смертной казни. — Коридорный сделал паузу и затем продолжал: — Заключенный Ивон Фарбер (кличка Карлик) за вступление в контакт с враждебными лицами и передачу секретной информации приговаривается к восьмистам пятидесяти годам тюремного заключения строгого режима. Смертный приговор привести в исполнение в течение двадцати четырех часов.
По коридору пронесся тяжелый выдох, наполненный одновременно удивлением и ужасом. Пятеро дикарей были ошарашены услышанным. Сказанное настолько противоречило их представлениям о ходе событий, что на лицах государственных преступников появилось какое-то обиженное детское выражение. Закончив свою речь, коридорный отделил приговоренных к смерти и отвел их в спецблок. Тягостное молчание прервалось странной речью Желудя, который до сего времени больше одной фразы в день не говорил:
— Великое очищение наступает, когда выпьешь из прозрачного родника вселенской истины. Спасите наконец Вселенную, не продохнуть ей, глаз не протереть от зловоний ваших и испражнений. Так и задохнется она, в пыли на дороге, на коленях ползая, алкая милости вашей, надеясь на жалость и милосердие, не мечтая ни о чем более, нежели как сохранить констанции свои мировые… — Желудь говорил на одном дыхании, так что его речь прерывалась хрипом — он набирал в легкие воздух. — … Не нужно спасать живое, спасите мертвое и спасетесь сами. Опомнитесь наконец, остановитесь и одумайтесь. Куда идете? С чем идете? Путь ваш ложен, средства необдуманны, цели неясны. Так вернитесь же к заветам отцов и дедов, и пусть покой посетит ваши души. Пусть государство будет маленьким, а население — редким. Пусть будут в нем различные оружия, но пусть ими не пользуются. Пусть народ помнит о смерти и не уходит далеко. Пусть будут у него лодки и колесницы, но пусть им не будет применения. Пусть будут у них щиты и оружие, но не будет против кого их направлять. Пусть люди снова вернутся к узелкам. Пусть пища их будет сладкой, одежда красивой, жилище удобным, а жизнь радостной. Пусть соседские царства расположатся так близко, что будут видны издали, крик петухов и лай собак будет доноситься от одного к другим, а люди царств никогда не будут иметь нужды друг в друге.
Так за несколько минут Желудь выговорил свою месячную норму. Однако дикари не обратили внимания на это из ряда вон выходящее явление. Лишь коридорный, внимательно слушавший тираду Желудя, сказал:
— Ай да Желудь, ай да молодец. Видать, осталась в твоей голове мыслишка-другая. Начитанный ты мужик. Но теперь уже поздно индульгенцию выпрашивать, хотя если подать прошение на имя президента…
Коридорный сильно ошибался, если думал, что слова Желудя были своего рода раскаянием обезумевшего технократа. Скорее всего это был нарыв в помраченном сознании больного человека, до которого через толщу вышедших из строя нервных связей дошел трагический смысл приговора. Во всяком случае, дальнейшее поведение Желудя показало, что это был действительно сиюминутный нарыв сомнительного содержания. Остальные обитатели блока номер восемь еще находились в полном трансе. Понурив головы, они сидели на кушетках. Первым очнулся Корень и принялся громко скрести правую ногу. Именно это занятие вернуло его к анализу событий. Ему теперь казались совсем смешными их необоснованные надежды на быстрое освобождение. Все, что они узнали от Фарбера о землянине, превратилось в разорванные обрывки случайных событий. Появление Варгина в Санаториуме, которое они связали с бегством Бычка, теперь представлялось совершенно второстепенным явлением. Действительно, думал Корень, если бы Бычок дошел и все рассказал, разве бы так реагировала Земля? Вряд ли. Тут бы дело не обошлось без комиссии Сообщества, как минимум, а то и прямого десанта. Разве мог быть вынесен этот дикий приговор? Тем более в такое время. Значит, Ремо не дошел.
— Погиб Ремо, значит, — уже вслух договорил Корень.
— Погиб, погиб, — подтвердил коридорный, который стоял возле двери, изучая реакцию дикарей. Он смотрел на них с какой-то злой жалостью. Вот, мол, сами вы этого хотели, вот и получили. Он и рад бы уйти, чего больше? Но его удерживало что-то. Это что-то было жалостью, но не к ним, обреченным на смерть, а к себе. Он знал, что припрет его неопределенная тоска и отвращение ко всему, будто он чего-то не доделал, не докончил. Конечно, он будет гнать от себя неприятные мысли и наверняка прогонит их далеко и навсегда, но прежде измотается навязчивой идеей, будто он царапает шершавую стенку коридора и ногти с пальцев отдираются со страшной пронзительной болью. Конечно, не этой именно идеей, но очень похожей, другой, связанной все-таки с его работой. И тут уж лучше раньше начинать с ней бороться, доведя все до полного абсурда, до полного отвращения к себе самому. Поэтому он и топтался в камере. Ему было явно недостаточно произведенного эффекта, ему хотелось знать, видеть и мучить, но не ошарашенных внезапным известием людей, а людей прочувствовавшихся и сломавшихся, окончательно отбросивших всякие фантазии о грядущей жизни. Все это он попрячет по углам, в подвалах и кладовках своего мозга, зароет в чердачном хламе детских и юношеских воспоминаний, откуда потом, через много времени, будет выдергивать понемногу, снабжая роскошной кожурой, рассматривать, причмокивая и цокая языком, а потом будет записывать в плоские, как галантерейные зеркала, романы.
Когда Корень, человек не нервный, до крови расчесал себе ногу, бормоча о смерти Ремо Гвалты, душа коридорного встрепенулась, словно хищник при виде мяса. Он повторил:
— Погиб бедняга, чуть было не добрался. Испугался высоты, закачался — и в пропасть, о камни. Трах-тара-рах. Или нет, не трахнулся он, а шмякнулся. На самую высокую высоту забрался, вплоть до самопожертвования, до самоотречения, и с самых этих сверкающих высот обратно в грязь — шмяк! — Коридорный показал рукой, как это должно было выглядеть. — Но ведь в чем ирония? За идею Бычок погиб, а точнее, в борьбе с идеей. Красиво? Не спорю. Было бы красиво, если бы не одна поправочка, Этакая маленькая-маленькая ремарочка весьма пикантного содержания.
— О чем это ты? — спросил своего мучителя Корень. — Какая ремарочка?
— Как же, известная ведь. Неужто Бычок не посвятил вас, друзей, соратников, мучеников? Неужто не знали, за чьи идеи вы тут щи тюремные хлебаете, света белого не видите? Ай-да Бычок, ай-да математик ты наш, испугался, значит. Да, не простая это наука — в глаза жертве смотреть, очень непростая. Куда проще кровь за свободу проливать, жизней своей как монетой играть, отцом-радетелем себя выставлять, аплодисменты срывать у зрителей, — в глазах коридорного опять замелькали злые огоньки. — Укрыл он от вас, значит, свои грешки юношеские. Ну, смех и слезы. Погиб он от своей же собственной глупости. Нет, не глупости, теперь это уже не глупость называется, теперь это уже государственная политика, светлый наш путь. Так сказать, дорога счастья к самопроцветанию во веки веков. Начертал таинственные апокрифы и в журналы научные послал — читайте, умы великие, восхищайтесь красотой невообразимой, сама природа и та до такого не додумалась, а я, гениальный Ремо Гвалта, волею божией смог. А умы великие лопухами оказались, никакого внимания молодому таланту не оказали и тем самым себя дискредитировали в его же глазах. Ладно, сказал им математик, мысленно, конечно, и начал в жизнь свои идеи внедрять. Вот и внедрил, царство ему небесное. Ну, его не жалко, а вы за какие грехи на смерть идете? А, Корень, чувствуешь, как складывается финал?
— Что же ты сказать хочешь? Что Ремо Гвалта… — Корень не докончил.
— Именно он и сотворил весь наш нетривиальный прогресс, гори он ясным пламенем. Не сам, конечно. Одно дело — придумать, другое — воплотить в сознание миллионов. Тут характер надо иметь недюжинный, твердость духа проявить. Ведь переступать же пришлось через многое. Здесь уже спрашивать “кому?”, “за что?”, “справедливо?”, “не справедливо?” — некогда. Нет здесь уже этих интеллигентских штучек: “любит — не любит”, “простит — не простит”. История все простит и полюбит, только не сопляков этих навроде вашего Бычка. Это же на бумаге только закорючка в уравнении под названием “катализирующие источники”, а в жизни это люди, сотни и тысячи людей, кстати, таких же, как и он сам. Написать-то легко: “Положим катализирующие источники равными нулю и получим стационарное, экологически чистое решение” — а сделать? Как делать начали, сразу завопил: права человека, гуманизм, демократизм! Праведником прикинулся, Христос новоявленный. За голову схватился, запричитал: “Я же не думал, что так вот будет, я же как лучше хотел, чтобы всем было хорошо!” Но дело уже завертелось, покатилось. Загромыхали колеса истории по ухабам да по кочкам, по путям непроторенным, полетели из телеги лишние предметы, которые, плохо лежали, не закрепились которые, не подстраховались. “Эй! — кричит возница. — Кто тама на путях стоит, ручонками машет? Отойди с дороги, зашибу. Не стой поперек народных интересов, не то в миг лепешкой на ободах завертишься, закукарекаешь словами умными воронам на смех! Па-а-берегись!” — кричит возница. А кто же там на дороге-то стоит? Это наш Гвалта стоит, предтеча всех бед наших. Ну и шибануло его колесом, закрутило, завертело, как ту частицу элементарнейшую в синхрофазотроне…
Коридорный вошел в раж. Он туго вращал вытянутой рукой, глаза его налились кровью. Корень качал головой и причитал еле слышно:
— Бедный Ремо, бедный Ремо…
— Да ты себя пожалей, — крикнул коридорный, — вон их пожалей! Чем они-то виноваты? Вон Серый уже как стена бледный, с жизнью, наверно, распрощался, а Желудь, Желудь-то, совсем ничего не понимая смерть примет. А ты — Гвалта, Гвалта. Ты спроси лучше, где этот Гвалта Феликса нашел?
— Нет! — вскрикнул Корень. — Только не это, не может быть, ты лжешь, коридорный, ты не можешь знать этого, потому что этого не могло быть!
Коридорный ликовал:
— Постеснялся, значит, Бычок рассказать, как он Феликса Жижина вдохновлял, а тот, не будь дураком, слова его серьезно воспринял, на язык практической жизни перевел, а потом своего же дружка идейного с дороги-то и турнул. Не пойму я только, зачем он с ним столько лет цацкался? В память о молодости хранил?
Корень уже никак не реагировал на слова коридорного. Тот постоял молча немного и, прежде чем уйти, сказал:
— Жаль вас, ох, и жаль. Моя бы воля, отпустил бы вас с богом. Это я, Матфей Унитер, вам говорю.
Варгин проснулся от странного монотонного шума, доносившегося со всех сторон. Казалось, по улице бежит, быстро перебирая лапками, тысяченогое существо. Он осторожно, чтобы не разбудить Кэтрин, встал и подошел к окну. В дождь уезжать — хорошая примета, подумал Варгин, глядя на серый пейзаж. Капли дождя сбивали с веток последние листья. Тяжелыми оранжевыми пятнами те падали на асфальт, где смешивались с тысячами своих собратьев, за несколько дней успевших начисто позабыть о существовании в природе корней, стволов и ветвей.
Всю ночь они с Кэтрин ссорились и мирились, мирились и ссорились. Он не понимал, почему она остается здесь, когда он уезжает, но это еще было полбеды, он не понимал, почему это ее оставание является самым красноречивым свидетельством ее привязанности. Он злился, называл ее бумажной крысой, канцелярской скрепкой, злюкой, Жаркомбой и прочее. С нее он переходил к Санаторию, называл его лечебной дырой, махал руками, кричал, что все они, друзья Кэтрин, сброд скучных демагогов, полоумных стариков, экологических интриганов. Она страшно возмущалась, затыкала уши, она ничего такого не хотела слышать, всячески пыталась оправдывать отдыхающих, заявляла, что раз ее бедный брат нанес такой ущерб делу, то она тем более должна остаться и работать, работать и работать. Правда, уверенности в ее словах заметно поубавилось, но это еще больше ее распаляло. Она чувствовала, что конкретно Варгин был зачастую прав, но глубокая вера в высокие идеалы нетривиального прогресса была сильнее. Тогда она начинала говорить о национальных особенностях, об особой роли, о различии культур. Здесь вдруг Варгин хватался за голову, напоминая, что они не на заседании специальной комиссии, и просил прекратить пустые словопрения и, несмотря на все различия, заняться собой, цитировали друг друга, кривлялись всячески и наконец ненадолго мирились.
— Ой, что же вы молчите?! — раздался возглас проснувшейся Кэтрин. — Я чуть не проспала дождик.
Она подбежала к Варгину, положила ему на плечо подбородок и стала разглядывать дождик. На ее лице появилось необычное выражение, будто она отдыхала в эту минуту от всех сделанных и несделанных дел, будто она долго-долго шла, не оглядываясь по сторонам, не замечая ничего вокруг, и вдруг на минуту подняла голову и застыла — так красиво было там, вверху. Варгин боялся пошевелиться, он понимал, что нечасто человеку выпадают такие минуты. Он вспомнил где-то прочитанные строчки:
Мы оглохнем с тобой, когда ветер осенние листья погонит,
Оголяя асфальт, заметая в оврагах траву,
И когда упадут на разжатые к небу ладони
Шесть осенних дождей, оборвав тишину.
Вспомнил, но промолчал. Надолго зарядил, с удовольствием подумал Варгин, глядя на огромные лужи, усеянные водяными пузырями. В этот момент он почувствовал, что Кэтрин сильно сжала его руку. Варгин обернулся и увидел побледневшее от испуга лицо.
— Кэтрин, что случилось?
— Я вспомнила, — дребезжащим голосом ответила она.
— Что ты вспомнила? Да перестань же дрожать. — Он взял ее за плечи.
— Вы говорили, что вас сбил серый автомобиль САМ шестнадцать ноль три?
— Я пошутил, — Варгин кисло улыбнулся.
Я вспомнила его. Как вы сказали тогда перед театром про водителя с родимым пятном на правой щеке, меня как укололо: где-то я его видела. Сначала я подумала, что это водитель Глоба. Я даже бросила вас и поехала к Глобу в министерство проверить свое подозрение. Весь вечер я толкалась среди машин, но ничего похожего не обнаружила. Потом меня встретил Глоб и рассказал о вас все, что он думает. В общем, после этого я стала думать, что вы и вправду пошутили. Но сейчас я вспомнила: эта машина останавливалась вон там у газетного киоска, — Кэтрин показала рукой в окно.
— Но отсюда номер, а тем более родимое пятно не разглядишь, — удивился Варгин.
— Дело в том, что я ездила в этом автомобиле, — руки Кэтрин бессильно опустились.
— Ничего, ничего, — успокоил себя Варгин. — Продолжай.
— Когда меня приглашали на собрания, за мной всегда присылали машину. Несколько раз приезжала именно эта машина и за рулем был отдыхающий с родимым пятном на правой щеке. Такое не очень приятное коричневое пятно, кругленькое, как вишенка. — Кэтрин дотронулась пальцем до щеки точно в том месте, где Варгин видел пятно у водителя злосчастного автомобиля.
— Постой. Кто, говоришь, тебя приглашал?
— Либо Феликс Жижин, либо от его имени.
— Мало ли людей с родимыми пятнами…
— Но ведь и номер совпадает, — словно не веря своим словам, сказала Кэтрин.
— Ты уверена? Неужели ты специально разглядывала номер?
— Я его не разглядывала. Мне говорили: “За вами приедет машина с номером таким-то”. Конечно, я не помню наверняка, но кажется, — она заколебалась и докончила: — да нет же, я почти уверена, именно шестнадцать ноль три.
“Интересное кино получается”, — подумал Варгин и спросил:
— Ты понимаешь, что это значит?
Она понимала, и потому не верила в это.
— Может быть, преступники специально угнали машину?
— Вместе с шофером, — докончил Варгин. — Тогда уж надо было красть машину президента вместе с президентом. Восхитительный наезд получился бы. Я бы не прочь погибнуть под колесами машины самого президента.
— Может быть, враги пробрались в аппарат? — высказала Кэтрин новое предположение.
— Тогда срочно нужно сообщить в аппарат, — Варгин решительно направился к телефону.
— Нет, не надо, — воскликнула Кэтрин.
— Вот видишь, ты сама в это не веришь.
— Что же делать?
— Одеваться и завтракать, — ответил Варгин.
— Вы шутите, а между тем все рушится. Получается, что Глоб все наврал. Нет никакой мафии, значит, и Ремо не преступник, значит, и Унитер врал, следовательно… — она подошла к дивану и села.
— Следовательно, я осел, — подытожил Варгин. — А это неприятно.
В дверь поскреблись. Рыжик услышал разговор людей и не желал оставаться больше в одиночестве. Завтракали под аккомпанемент смачного чавканья пса, который лакал вчерашний суп.
— Чем-то Ремо Гвалта стал поперек вашему прогрессу, — сказал Варгин. — Да не просто прогрессу, а его лидерам, может быть, самому Эфже.
Кэтрин не возражала. Она была слишком потрясена своим собственным открытием.
— Самые смешные предположения вдруг становятся дикой реальностью. Если они готовы убить землянина ради нескольких формул…
— Убить? — очнулась Кэтрин.
— Извини, конечно, за грубость стиля, но если бы я не прыгнул в сторону… Я представляю, что они сообщили бы на Землю: “Трагическая случайность. Труп кремирован. Соболезнования правительству и родственникам покойного”. И полетел бы я с последним звездолетом в лучший из миров.
Варгин задумчиво почесал затылок. Настроение у него было не из лучших. Полный провал его миссии. Просидел целую ночь и ничего не выяснил, точнее, дал себя обвести вокруг пальца, Он явно недооценил своих оппонентов. Полный провал. Он с удовольствием смаковал все свои промахи. Это не был мазохизм. Скорее, наоборот, это было следствием его самоуверенности. За Варгиным числилось такое свойство — неудачи его расстраивали, но только до определенной степени. По достижении некоторого предела в нем включалось какое-то устройство и возникало злейшее, граничащее с авантюризмом желание действовать.
— Кэтрин, мне нужен Эфже, срочно. Я думаю, он чем-то связан с твоим братом, причем связь эту афишировать невыгодно.
— Боже, о чем вы говорите? Эфже так хорошо ко мне относится…
— Вот это и подозрительно!
— Хорошо, я могу ему позвонить. — Она набрала номер телефона.
По телефону ответили, что Феликс Жижин в ближайшие дни никого принимать не будет в связи с отъездом. Кэтрин назвалась, но от этого ничего не изменилось.
— Эфже не принимает, уехал.
— Что это они вдруг разъездились? — сказал Варгин. — Могли бы проводить меня сначала: чай, не каждый день инопланетяне улетают. — Кэтрин вяло улыбнулась. Варгин продолжал: — Меня все-таки мучает вопрос: на какой почве могли столкнуться Эфже и Ремо Гвалта? В прачечной? Вряд ли. В университете? Возможно. В институте? В институте Продвинутых Исследований — весьма вероятно. Кэтрин, кто был Жижин лет восемь — десять назад?
— Я уже говорила вам, ничего об этом не знаю.
— Хорошо, хорошо, просто я подумал, может быть ты еще что-нибудь вспомнила интересное. Можно было бы порыться в архивах, если таковые сохранились, но ведь нет же даже имени у вашего Феликса Жижина, так, одно обозначение, символ. Ты говорила, что у него жива мать?
— Да, слух ходит. Говорят, что он всячески о ней заботится, но держит в тени, дабы не подавать повода пересудам.
— Ты знаешь, где она живет?
— Я — нет, но его секретарша знает. Она выполняла кое-какие поручения по дому.
Варгин красноречиво посмотрел на Кэтрин.
— Я могу попробовать встретиться с матерью Эфже, — сказала Кэтрин.
— Постарайся, чтобы это выглядело достаточно естественно, — обрадовался Варгин.
Конечно, ей это будет сделать гораздо удобнее. И все же Варгин чувствовал свою вину — дело было не безопасное, но в какой мере? Он не представлял.
— О чем вы думаете? — спросила Кэтрин.
— Я думаю, стоит ли тебя толкать на эту встречу?
— Он — меня толкать! — возмутилась Кэтрин. — Какая самоуверенность! В лучшем случае — вы мне не мешаете. В конце концов, Ремо мой брат и я хочу знать, почему он погиб. Так что еще неизвестно, кто тут кого подталкивает.
— Сдаю все полномочия, — расшаркался Варгин.
— Вот это другой разговор. Вам я советую заняться этим, как его, Унитером, а точнее, фабрикой-прачечной. Не мне вас учить, — в голосе Кэтрин зазвучали гимназические нотки, — как найти прачечную. Впрочем, лучше объяснить, а то все дело испортите. Будете пасти Унитера возле его дома. Когда он пойдет на работу…
Варгин более не мог терпеть таких издевательств. Он встал, подошел к Кэтрин и обнял ее.
— Не затыкайте мне рот, — пыталась вырваться Кэтрин. — Что за панибратство с начальством, не потерплю…
Вдруг Варгин почувствовал, как его потянули за штанину.
— Так, двое на одного! — заорал он. — Скажи своему церберу, чтобы он отпустил мои брюки, они казенные, специально для Санатория выдали.
— Ах вы, несчастный шпион, агент инопланетный, чуждый нашему образу жизни разум. Взять его, Рыжик, взять!
— Развели здесь Рыжиков-Пыжиков, работать не дают, — возмущался Варгин.
Наконец они утихомирились и решили заняться делом. Перед тем, как разойтись, назначили контрольное время — в зависимости от обстоятельств условились звонить либо в гостиницу, либо домой Кэтрин. Варгин ушел первым. Менее чем через двадцать минут он был уже у дома Унитера. К его удовольствию, машина коридорного стояла рядом. По-видимому, хозяин, был дома. Варгин отпустил такси, внимательно осмотрелся — слежки не было — и подошел к допотопному лимузину Унитера. “Все-таки автомобиль — это роскошь”, — подумал Варгин, подкладывая под колеса ржавый гвоздь, найденный тут же на дороге. Покончив с этим делом, он отошел на другую сторону улицы, где укрылся от дождя под козырьком автобусной остановки. Варгин не представлял, как долго ему придется ждать, но ничего другого не оставалось. “До отлета примерно десять часов. Неужели придется уехать ни с чем, — подумал Варгин. — Ну а что можно было сделать за неделю? Кто думал, что они такие негостеприимные?” “Последний рейс, последний рейс”, — вспомнил он слова Глоба.
На остановке стояло несколько отдыхающих. Они, как маленькие дети, подставляли ладони под падающие с неба капли, удивленно качали головами, растерянно поглядывали друг на друга. Потом подошел автобус — и все изменилось. Люди превратились в сосредоточенных пассажиров, озабоченных каждый своими проблемами. Хмурый автобус укатил вдаль. Через некоторое время удивительное превращение повторилось с новой партией отдыхающих. Потом еще и еще. Через полтора часа в дверях двухэтажного коттеджа появился Унитер. Он хозяйским взглядом оглядел свои владения, посмотрел на часы и быстрым шагом подошел к автомобилю. От Варгина не ускользнуло, что хозяин старого лимузина выглядит сегодня как-то иначе, чем вчера. В его движениях появилась вполне определенная нервозность. Он невнимательно осмотрел машину, садясь, умудрился зацепиться кепкой за дверной косяк. Кепка упала на асфальт и покатилась под колеса автомобиля. Пришлось ее доставать оттуда. Наконец Унитер сел за руль, завел мотор и тронулся. Но ему сегодня определенно не везло. Послышалось шипение, как будто открывали бутылку с минеральной водой, машина осела и остановилась. Раздосадованный Унитер вылез из автомобиля, убедился в невозможности дальнейшей его эксплуатации и начал затравленно озираться вокруг. Потом опять посмотрел на часы и направился на автобусную остановку. Конечно, общественным транспортом не так быстро, но зато потолок не давит, комментировал действия Унитера Варгин, спрятавшись за рекламный щит. Удивительный осенний дождик, редчайшее явление на Санатории, не радовал Унитера. Он ходил кругами по остановке, часто поглядывая туда, откуда должен был появиться автобус, и не обращал никакого внимания на окружающих. Наконец подошел автобус, Варгин устремился за Унитером. В течение двадцати минут автобус петлял по городу, проезжая по ничем не примечательным, удивительно однообразным в дождливую погоду кварталам. Объявили конечную остановку. Унитер вышел из автобуса и пошел пешком. Довольно скоро застройки кончились и начался полузаросший диковатый пустырь. Брусчатая дорога вдали упиралась в неправдоподобно длинный и высокий забор, серой лентой уходивший за песчаные холмы. Здесь Варгину пришлось остановиться и выпустить своего подопечного далеко вперед.
Над забором возвышалось несколько невыразительных зданий с плоскими крышами, над которыми господствовала темная труба. В том месте, где брусчатка упиралась в забор, находились металлические ворота с аркой. Справа от ворот располагалась небольшая дверь, в которую зашел Унитер. Странное заведение, подумал Варгин, разглядывая забор и ворота. Сейчас он заметил несколько новых деталей. Во-первых, сверху по забору тянулась ершистая полоска. С этого расстояния он не мог толком рассмотреть ее. Во-вторых, он заметил несколько башенок, располагавшихся на расстоянии около ста метров друг от друга, стоявших вдоль забора. Замок Бешеной Тройки, вспомнил Варгин название, прочитанное в рекламном проспекте. Башенки оставляли неприятное впечатление, и Варгин решил подойти к стене подальше от них. Пригибаясь, он осторожно направился к забору. Когда расстояние сократилось наполовину, Варгин наконец разглядел, что ершистая дорожка над стеной — не что иное как колючая проволока, точнее, целое полотно, сотканное из колючей проволоки. “Под напряжением”, — прошептал он, заметив, что проволока крепилась к металлическим уголкам на фарфоровых чашечках. Металлические уголки нависали внутрь забора. “Для чего ставится забор? — размышлял Варгин. — Либо с целью воспрепятствовать проникновению вовнутрь, либо наоборот, воспрепятствовать проникновению наружу. Расположение колючей проволоки свидетельствует в пользу второй возможности. Но и вовнутрь не так просто попасть. Разве что вслед за Унитером. Он вернулся на брусчатую дорогу и бодрым, деловым шагом подошел к воротам. Надпись на арке гласила: “Фабрика-прачечная № 147”. Теперь уж отступать совсем поздно. Варгин открыл дверь справа. На двери успел прочесть: “Предъявляйте пропуск в развернутом виде”. Он попал в небольшой коридорчик, который упирался в решетчатую чугунную дверь. Рядом с дверью стоял отдыхающий в униформе неопределенного цвета. Варгин уже видел такую униформу, когда по его звонку была проведена облава в отеле. За решеткой видна была вторая дверь, обитая металлическими листами. Варгин подошел к решетчатой двери. Охранник коротко сказал:
— Пропуск.
Варгин достал из кармана карточку и подал охраннику. Тот несколько раз посмотрел на землянина и на карточку, сверяя фотографию. Убедившись в полном сходстве, охранник вернул карточку и открыл дверь. Затем он нажал сигнальную кнопку на стене, и следующая дверь тоже открылась. За ней появился охранник с карабином. Варгин показал карточку и ему. Тот прищелкнул каблуками, давая тем самым знать, что путь свободен. “Все-таки у пропускной системы есть свои преимущества, — подумал Варгин. — Хоть ты черт рогатый, а с пропуском — полноправный сотрудник”. Он с благодарностью вспомнил лаборантку Аню, которая по образцу карточки, найденной у покойного Ремо Гвалты, сделала вторую такую же на имя некоего С. Цирика.
Выйдя из проходной, Варгин очутился наконец там, куда так долго стремился попасть. Огромный пустырь с несколькими постройками — вот и все, что огораживала длиннющая железобетонная стена с колючей проволокой. “Чепуха какая-то, — подумал Варгин. — Огораживать один пустырь от другого пустыря?” Вдали виднелось одноэтажное здание с огромной трубой, справа от которого возвышалась куча шлака, похожая на египетскую пирамиду. Между зданиями были проложены дорожки, которые отличались от остального пространства единственно только тем, что их посыпали битым красным кирпичом. На всей территории не было видно ни одного деревца. Казалось, что кто-то специально соскреб с земли весь верхний плодородный слой, оголив огромные поверхности розовой жирной глины. Будто создатель прачечной преследовал только одну цель — расчистить все вокруг до такой степени, чтобы пространство внутри забора простреливалось из конца в конец без малейших затруднений. Стоять на месте означало привлечь к себе внимание. Поэтому Варгин решил идти наудачу и для определенности выбрал трехэтажное здание, казавшееся ему главным. Едва он ступил на дорожку, как все вокруг завертелось: глиняный пустырь вместе с постройками рванулся куда-то вверх за черной трубой, из которой, как только сейчас заметил Варгин, шел дым, а серое небо наоборот полетело вниз, будто сорвалось с петель. Ничего страшного не случилось, просто он поскользнулся на размокшей глине. “Черт побери, дождь они, конечно, не принимают в свои расчеты, — ругался он, вставая с земли. — Вот испачкался с ног до головы, растяпа. А впрочем, так даже лучше, меньше буду выделяться”. По краям дорожки были вкопаны несколько щитов. Проходя мимо них, Варгин прочел на одном: “Примерное поведение сокращает срок!” На другом: “Дикарь! Помни: коридорный не только твой начальник, но и самый сокровенный твой друг”. Вот с лозунгами у них здесь хорошо дело поставлено. Он собрался еще почитать, как вдруг заметил, что из главного здания вышла странная процессия. Впереди шел Матфей Унитер собственной персоной. Он весь преобразился. На нем были мундир, фуражка с блестящей кокардой. Шел он, слегка поскальзываясь. За ним, пританцовывая, постоянно дергаясь и невообразимо извиваясь на скользком, как лед, настиле, семенили четверо оборванцев. Процессию замыкал вооруженный карабином охранник. Варгин решил пропустить их, скрывшись за одним из плакатов. Слава богу, Унитер был погружен в себя и ничего не замечал вокруг. Когда отдыхающие подошли поближе, Варгин смог рассмотреть лица конвоируемых.
Что же, мистер Унитер, бельишко стираем, значит, сушим, выходит, отбеливаем? Варгин вернулся на дорожку и прошел к главному зданию. Там у входа он прочел: “Первый шлюз. Пятый централ”. Чуть ниже: “Министерство бытового обслуживания”. Вдруг дверь открылась и в ней появился отдыхающий в форме коридорного. Столкнувшись нос к носу с Варгиным, он осмотрел его с ног до головы и спросил:
— Кто такой?
— Коридорный Цирик, — браво ответил Варгин.
— Новенький? — подозрительно разглядывая Варгина, продолжал допрос коридорный.
— Именно новенький.
— Черт знает, что делается, — выразил недовольство коридорный и открыл дверь пошире. На улицу вывалило несколько десятков дикарей в сопровождении охраны. Дикари построились в колонну по двое.
— Эй, новенький, ты из какой зоны?
Варгин замялся, не зная, что ответить. Коридорный переспросил:
— Ты из “А” или из “Б”?
— Из “Б”, — выбрал Варгин.
— Будешь замыкающим, — крикнул коридорный, отбегая в голову колонны.
Колонна тронулась, оставляя позади себя абсолютно непроходимое изжеванное месиво. Происходящее однако никого не расстраивало. Послышалось бодрое переругивание, раздался нервический смех. Наступило общее разухабистое веселье. Коридорный Цирик изображал неистовое усердие, стараясь не ударить лицом в грязь. Он шел и удивлялся своему внезапному перевоплощению. “Как это они меня задействовали? Ни тебе инструктажа по технике безопасности, ни спецодежды. Карточку, и ту не спросили. Видно, точно рожа у меня режимная”. Время от времени коридорный Цирик доставал что-то из кармана, вертел этим чем-то туда-сюда, а потом незаметно прятал обратно. Впрочем, никто на него не обращал внимания, и все это могло показаться излишней перестраховкой. Они прошли метров триста, так что из всех застроек пустыря осталась видна лишь труба. Колонна остановилась у края внезапно возникшего на пути котлована.
— Тренаж, — крикнул коридорный и отступил в сторону.
Дикари быстро исчезали в котловане. Варгин подошел к самому краю. Внизу, куда вела почти отвесная лестница, раскинулось большое, усеянное камнями поле. По этому полю словно муравьи ползали дикари. На первый взгляд ему показалось, что их движение совершенно случайно, но, присмотревшись, Варгин заметил, что это не так. Сотни и сотни существ образовывали два взаимопроникающих потока, направленных навстречу друг другу. Движение было явно упорядоченным.
— Ну, вот и все, дикари заняты делом, можно пойти отдохнуть, — сказал коридорный Варгину.
“Странные игры”, — подумал Варгин и спросил:
— Что они делают?
Коридорный удивленно посмотрел на Варгина.
— Кто давал рекомендацию?
— Коридорный Матфей Унитер, — нашелся Варгин.
Его ответ явно успокоил недоверчивого собеседника, тот даже с уважением посмотрел на Варгина и пояснил:
— Тренаж есть тренаж. Берешь камень побольше и тащишь подальше на половину противника, условного, конечно. Справа — зона “А”, слева — зона “Б”. Дотащил, и айда обратно за следующим. На чьей половине камней не останется, тот и выиграл. Выиграла зона “А” — двойной обед за счет противника. Вот такие стимулы.
— А эти что — боковые судьи? — спросил Варгин, показывая на вооруженных охранников, стоявших цепью вокруг котлована.
— Санитары? Хе-хе, — засмеялся коридорный. — Точно, судьи. Если что не по правилам, убирают с поля.
Коридорный Цирик тоже засмеялся.
— Хватит, — вдруг оборвал коридорный. — Пойди переоденься. Давай, давай, новичок, — похлопал Варгина по плечу незнакомец.
Что же, фактов достаточно, по крайней мере для организации чрезвычайной комиссии Сообщества. Теперь главное — выбраться отсюда. Варгин двинулся обратно. Кое-как он добрался до проходной. Заходя внутрь, оглянулся назад, на скучные постройки. В общих чертах ему было все ясно. Оставались некоторые непонятные детали. Например, неясно было, где они держат такую прорву народа. Но времени было в обрез, и надо было еще успеть связаться с Кэтрин. Пропуск сработал и в обратном направлении. По-видимому, охрана не имела никаких специальных распоряжений на случай, если Варгин заглянет в прачечную. “Здесь, мистер Глоб, вы ошиблись, — думал Варгин. — Но не дай бог вам узнать об этом раньше, чем я покину Санаторий”. Он прекрасно представлял себе позицию властей: Варгин, знающий правду, не должен покинуть живым Санаторий. Но это лишь обязывало его удвоить бдительность. Удручала легкость, с которой он проник в прачечную, в так называемую прачечную, а потом вышел назад. Спрашивается, как он, имея дело с такими лопухами, так долго давал себя водить за нос? Отходя все дальше и дальше от страшного заведения, он все яснее и яснее осознавал, что именно этот вопрос будет для него главным, когда он вернется на Землю. Его опыт сыграл с ним злую шутку. Безмятежная картина всеобщего благополучия, а главное, всеобщего молчаливого одобрения действует усыпляюще на человека, разбалованного свободой, культурой и демократией. Ссылки на опыт кое-что оправдывают, но совсем не так много. Куда, спрашивается, он смотрел и о чем он думал после того, как ему растолковали про нетривиальный прогресс? Разве не мог он догадаться сразу, что всякое искусственное торможение невозможно без искоренения новых идей, и не только идей, но в первую очередь искоренения тех, кто может производить на свет идеи? Может быть, он и понимал это, скорее, даже наверняка понимал, но не решался поверить, принимая более гуманную модель этаких нерадивых социальных экспериментаторов, движимых утопическими мечтами. Мрачновато получается для утопии, заключил Варгин, вступая в городские кварталы.
Первым делом он позвонил Кэтрин. Никто не брал трубку. Ничего страшного, мысленно успокоил себя Варгин. Он поспешил в отель. У отеля, куда Варгин приехал на такси, стояли две черные машины. Одну из них он сразу узнал. Это был автомобиль Глоба. Действительно, в номере его ждал министр.
— Добрый день, мистер Варгин, — не вставая с кресла, приветствовал Глоб.
— Разрешите войти? — спросил Варгин.
— Какие могут быть вопросы? Вы у себя дома.
— Разве?
— Не надо кипятиться. Что же вы хотите, чтобы я, министр туризма, сидел у порога и ждал бы вас неизвестно сколько времени?
— Во-первых, туризм оставьте для подписчиков “Санаториум таймс”. Во-вторых, все это ваши проблемы.
— Мои проблемы? — обижаясь, переспросил Глоб. — Вы просили рукопись Ремо Гвалты, или она вам больше не нужна? Нужна? Нужна. Согласитесь, не могу же я такую важную, — слово “важную” министр произнес с какой-то двусмысленной интонацией, — вещь посылать почтой. Я должен передать ее в руки. Но где эти руки? — патетически вскрикнул Глоб. — Кстати, где вы гуляете? Где это вы так извозюкались? Поглядите на себя, что за вид? — Министр подошел к Варгину и начал внимательно оглядывать его. Варгин молчал. — Прогулки под дождем? — подсказал Глоб. — А где ваша спутница? — наседал министр.
В этот самый скользкий момент раздалась телефонная очередь. Варгин мельком посмотрел на часы. Был час, условленный для звонка Кэтрин. Он снял трубку.
— Варгин слушает.
Министр принял отсутствующий вид.
— Слава богу, — услышал он взволнованный голос Кэтрин.
— Я вас слушаю.
— Там кто-то есть? — спросила Кэтрин.
— Да, отель “Улыбка Фиббоначи”, — ответил Варгин.
— Глоб? — спросила Кэтрин.
— Я же говорю вам — отель, — сказал Варгин.
— Что-то изменилось? — спросила Кэтрин.
— Нет, вы ошиблись, это не триста четвертый номер, — сказал Варгин.
— До встречи, — сказала Кэтрин.
Варгин положил трубку. Он посмотрел на часы. Разговор длился не более сорока пяти секунд. Следовательно, засечь звонившего невозможно. Все же, господа, без современной техники тоже далеко не уедешь, подумал он и спокойно посмотрел на Глоба. Варгин прекрасно понимал проблему, мучившую Глоба. Если Варгин узнал хоть что-то существенное, то выпускать его ни в коем случае нельзя. Убирать же Варгина так, на всякий случай, неразумно. Пришлют другого, еще более опасного. Идеальным был бы вариант глупого Варгина, Варгина-простачка. Вернется такой доверчивый ягненок на Землю, успокоит там всех, глядишь, и закроют вопрос. И теперь самая главная проблема Глоба состояла в том, чтобы выяснить, кто же перед ним: ягненок или будущий труп. Варгин считал первейшим своим долгом помочь министру разобраться в столь важном деле. Он не торопил события и начал с рукописи.
— Где же рукопись?
— Пожалуйста, — Глоб протянул Варгину шершавую картонную папку с надписью “Дело №…” и добавил: — Конечно, здесь копия. Я надеюсь, копии достаточно?
Варгин молча взял папку. Не дождавшись ответа, Глоб, то ли спрашивая, то ли утверждая, сказал:
— Значит, улетаете.
— Значит, улетаю, — подтвердил Варгин. — Если, конечно, опять расписание не изменили.
Министр ухмыльнулся.
— Нет, нет. Полный порядок, — успокоил Глоб. — Так где же вас так угораздило?
— В стольном граде Санаториуме. Совсем ваш город к дождю не приспособлен.
— Увы, это так. Для нас дождичек — все равно что для вас землетрясение. Никто, так сказать, не застрахован. Знаете ли, вспоминаю дождик позапрошлого года. Вот это был катаклизм. Три дня лил как из ведра. Страшно вспомнить. Потоп, паника, давка. Все службы — в ружье, то есть в переносном, конечно, смысле. Подземные реки вспять пошли, канализация перешла в инвертируемый режим, отдыхающие из окон выбрасывались прямо-таки на асфальт. Пять тысяч самоубийств в день. Я уж не говорю о травмах, переломах, вывихах на скользких тротуарах.
Варгин покачал сочувственно головой. Министр вдруг спросил:
— Значит, и вы поскользнулись?
— Да, именно поскользнулся, даже стыдно, — честно признался Варгин.
— Поскользнулись — и в глину, — подсказал министр.
— В глину, — осторожно подтвердил Варгин.
— Ах, право, в самом деле, что я привязался к вам с этой грязью? Будто нам больше не о чем поговорить, кроме как о розовой глине. Свидимся ли еще, неизвестно. Я ведь даже к вам привык. Вот не часто мы с вами виделись, а все хожу, думаю, где он, Варгин, неугомонная душа, земной человек? Честно скажу, надоели мне эти рожи унианистские. Долдонят себе чушь всякую, поговорить по-человечески не с кем, все так и носишь в себе. Да, а что делать? Пойди скажи кому-нибудь о своих сомнениях, печалях, горестях — в глаза смеяться будут, по плечу хлопать начнут и тут же продадут тебя ни за грош ни за копейку, за глаза ренегатом назовут, да еще и телегу начирикают. Смешные они, я же сам эти телеги и читаю. Смешные, но мерзкие. Обидно даже, что такое доброе дело с такой сволочью поднимать приходится. Не все, конечно, сволочи, но многие. Вот взять хотя бы поэта нашего незабвенного, Пэтри Пасху. Вы, наверное, Игорь Михайлович, уж позабыли про него.
Варгин действительно не сразу вспомнил, о ком речь.
— Ну как же, помните, на ужине у президента: “Пускай Вселенная корчится, скрипя суставами на вираже…” Вот этот поэт на самом деле не поэт, а писатель. У него на два стишка пять анонимок приходится. Причем, заметьте, собрание сочинений к изданию готовит в шести томах. Плодовит, собака. Не дай бог такому на перо попасть, так высветит — себя не узнаете. Вы простите меня, что я к вам в жилетку.
Варгин пожал плечами, не совсем понимая, куда клонит министр. Тот продолжал:
— Вот, предположим, понравилась вам женщина. Мысленно, конечно, предположим. Казалось бы, смешной трудности дело, чего проще, живи, как умеешь. Ну какие, скажите, здесь проблемы с окружающей средой? Кому какое, спрашивается, дело до твоих привязанностей? Так нет же, эта мерзкая окружающая среда начинает так тебя окружать, что просто не продохнуть от нее. Дело усугубляется, к несчастью, тем, что женщина эта, предположим, некто К., вовсе не такая простая штучка, как вам на первый взгляд представлялось. К тому же надо добавить разные отягчающие обстоятельства, как-то: служебный долг, государственный долг, долг чести, да еще бог знает, какой долг. Все это начинает интерферировать самым неприличным образом, создавая впечатление какой-то феерической борьбы. В результате дело кончается самым что ни на есть скучным и банальным образом, то есть, конкретно, письмом в соответствующие инстанции с неразборчивой подписью в конце. — Министр сделал многозначительную мину, которая, впрочем, ничего не объясняла. Он продолжал: — Но все это, конечно, совершеннейшие фантазии, дорогой Игорь Михайлович. Нам бояться нечего, нам и скрывать нечего. Подумаешь, бумага…
— Выражайтесь, пожалуйста, конкретнее, потому что я ничего не понимаю, — попросил Варгин.
— Да, вы правы. Очевидно, зарапортовался. Виноват. Я единственно думаю, не выкинул бы кто-нибудь эдакое коленце и не доложил бы на Землю насчет, так сказать, некоторых подробностей из личной жизни…
Варгин нервно засмеялся.
— Так вы насчет меня?
— Боже упаси — то есть, конечно, про вас. — Глоб опять подошел к Варгину, принюхиваясь и приглядываясь. — И где же это вас так угораздило? Да-а, — протянул Глоб, щелкнул пальцами и продолжал: — Я вам вместе со статьей кое-какие документики присовокупил. Справки, фотографии, записи допросов свидетелей. В общем, не с пустыми же руками вам домой возвращаться. Все только по делу Ремо Гвалты.
— Очень признателен вам, — вежливо поблагодарил Варгин. — Обязательно воспользуюсь.
— Приятно с вами общаться, — расплываясь в улыбке, сказал Глоб. — Ей-богу, жаль расставаться. Вы не против, если я приду на вокзал проводить?
— Буду рад.
Министр ушел однако не сразу. Прежде он спросил:
— Может быть, у вас остались какие-нибудь сомнения?
— Сомнения всегда остаются, — ответил Варгин, — но по существу мне все ясно.
— Хорошо, что ясно, а то, я думал, может, вы фабрику-прачечную посетить желаете? Лучше, как говорится, один раз увидеть…
Варгин представил, какая была бы рожа у министра, если бы он согласился. Получилось неприятное зрелище, и он не воспользовался любезным приглашением Глоба. Казалось, министр обрадовался этому.
— Не прощаюсь, — сказал Альферд Глоб, выходя из номера.
“Лучшее — враг хорошего, — подумал Варгин. — По-хорошему я бы на их месте устроил мне несчастный случай”. Он посмотрел на часы. Нужно было спешить, через полчаса должна прийти Кэтрин. До отлета три часа. Варгин развернул папку “Дело №…”. Сверху лежала копия статьи Ремо. Он внимательно просмотрел все листы — никаких купюр, копия была копией. Варгин пытался представить, что вообще значит эта статья. “По-видимому, — думал он, — Гвалта перед арестом почувствовал неладное. Самое ценное решил спрятать. Следовательно, ничего более ценного, чем эта статья, у него не было”. Варгин еще раз прочел абстракт. Теперь текст воспринимался совершено по-другому, чем тогда, у Кэтрин. Теперь он видел страшную подоплеку абстрактных математических терминов. Перед ним лежала гениальная по своей простоте математическая модель нетривиального прогресса. Варгин дочитал до конца, отбросил в сторону статью и растянулся на диване. Голова его была занята разными умными мыслями, одна из которых особенно тревожила. Из текста следовало, что не кто иной, как Ремо Гвалта, и является отцом нетривиального прогресса. Как же так его, беднягу, угораздило? Варгин еще раз перелистал рукопись и вдруг заметил одну деталь, которая его несказанно поразила. В этот момент в дверь постучали. Варгин посмотрел на часы и сказал:
— Входи.
Это была Кэтрин. Она молча подошла к нему и обняла его за шею.
— Ты был там? — спросила она шепотом.
— Давай выйдем, — предложил Варгин.
В коридоре они столкнулись с горничной Лизой. Та прошла мимо, будто не замечая Варгина. Совсем дискредитировал себя, решил он. На улице Варгин рассказал Кэтрин все, о чем узнал. Она шла рядом промокшая, ужасно некрасивая, и никак не реагировала на его слова. Казалось, она вообще ни на что не реагировала.
— Почему ты молчишь? — остановившись, спросил он.
— Я страшная?
— Как мокрая курица.
— Это хорошо.
— Ну, рассказывай, что там у тебя, — не вытерпел он.
— У меня сегодня праздник, — она попыталась улыбнуться. Улыбка получилась какая-то жалкая. — Ой, — вспомнила она, — пес некормленый дома сидит. Боже, боже, что делать?
— Ничего, не помрет, — успокоил Варгин.
Она по-прежнему не слышала его.
— Откуда вы взялись? Зачем вы пришли? Чтобы сделать меня слабой, да? Зачем это вам?
Варгин молчал.
— Зачем мне эта правда? Что я с ней делать буду? Господи, ведь я же была сильной. Я все знала, я все понимала. У меня была жизнь, да что там была — я ее строила. Это было прекрасно, идти в ногу со всеми, идти в огромном живом потоке, знать, что все только начинается, начинается вместе с твоей судьбой. Ведь так было, Варгин! Что я говорю? Быть всезнающей пылинкой теперь и навсегда… Зачем вы сюда явились? Я как будто чувствовала, что все должно перевернуться от вас, я все знала и шла навстречу. Я думала, у меня хватит сил для всего. Ведь были же люди, они шли впереди, они не шли, они пробивались сквозь толщу непонимания и наверняка не жалели себя. А теперь получается, не столпы, но хитрые и скверные мальчишки.
— Кэтрин, что ты говоришь? — Варгин прижал ее к себе.
— Да, мальчишки, выросшие в жадных и жестоких стариков. Один задачу поставил, другой решил. Я сегодня все потеряла, а теперь теряю вас. Люди — братья, все люди братья, но братья — волки.
— Расскажи толком, — попросил Варгин.
В этот момент послышался рёв приближающейся сирены. К отелю на огромной скорости промчались два серых автофургона. Кэтрин от страха прижалась к своему спутнику.
— Что это? — спросила она.
— Не знаю.
— Видишь, и ты ничего не знаешь, — она неожиданно перешла на “ты”. — Или я не права? Может быть, ты знаешь только то, как нельзя? Но как можно, Игорь? Как нужно?
Варгин оглянулся. К ним приближался мальчик. Подойдя, мальчик по-деловому отозвал Варгина в сторону.
— Эй, дядя, тебя там за аптекой ждут. Только иди один.
— Спасибо, мальчик, — поблагодарил Варгин.
Мальчик не уходил.
— Тебе чего?
— Чего, чего. Говорил, серебряный даст.
Варгин порылся в кармане и отдал монету мальчику. Тот, довольно насвистывая, побрел дальше.
— Кто он? — спросила Кэтрин.
— Мальчик. Просто мальчик, — задумчиво ответил Варгин и добавил: — Кэтрин, мне срочно нужно уйти.
— Я пойду с тобой…
— На край земли, — сказал Варгин. — Кэтрин, ты пойдешь домой. Я позвоню. Нет, постой, скажи сейчас. Ты узнала что-нибудь существенное о нем?
Она кивнула.
— Старуха сказала. Она смеялась, она все время смеялась мне в лицо. Она узнала меня. — Кэтрин схватилась за голову.
— Узнала?.. — удивленно повторил Варгин.
— Да. Она хорошо знала моего отца.
Варгин молчал.
— Феликс Жижин — его сын.
— Ты определенно это знаешь?
— Я ничего уже не знаю.
— Ну и комбинация, — проговорил Варгин. — Кэтрин, иди домой, покорми пса, я скоро позвоню, — он опять посмотрел на часы. Оставалось два часа. — Мы улетаем вместе? Я думаю, родственники не обидятся на нас?
Он вышел на дорогу и вскоре остановил такси.
— Собери чего-нибудь на дорожку, я страшно проголодался, — сказал он в окошко и подтолкнул отъезжающий автомобиль. Какой-то тип, торчавший уже давно на бульваре, вдруг заметался. Варгин воспользовался замешательством и юркнул в один из двориков. Постояв немного и убедившись, что слежка отстала, он пересек бульвар в обратном направлении и пошел дворами за аптеку. Там было пусто. Варгин внимательно осмотрелся вокруг. Никого. “Дурацкие шутки”, — подумал он и вдруг услышал:
— Мистер Игор.
Варгин оглянулся и увидел: из обшарпанной двери подсобки его манили пальцем. В темной каморке, служившей, по-видимому, черным ходом аптеке, среди груды ящиков Варгин увидел долговязую фигуру доктора Фарбера. Экс-физик смешно дернулся и протянул к Варгину руки.
— Мистер Игор!..
— Фарбер? Доктор Фарбер, вы? — удивился Варгин. Он почувствовал в своих руках исхудавшие руки Фарбера. Исхудавший Фарбер — то же, что исхудавший скелет.
— Вас перестала кормить жена? Ферма пришла в упадок? Или вас выгнали из дому?
Но Фарбер даже не улыбнулся.
— Я люблю шутки, мистер Игор, я сам бы с удовольствием пошутил с тем шутником, который…
Он замолчал. Постепенно привыкнув к темноте, Варгин разглядел Фарбера.
— Откуда вы?
— Из прачечной…
— Номер сто сорок семь, — угадал Варгин.
Теперь удивился Фарбер.
— Значит, я не зря вас искал. Их нужно срочно спасать.
— Кого?
— Корня, Хлыща, Серого, Желудя. Их расстреляют сегодня, если уже не расстреляли. — В сжатой форме Фарбер описал события последней недели. В конце он предложил: — Обратитесь к президенту, срочно. Они побоятся и не откажут вам.
Варгин кисло улыбнулся.
— Что, так безнадежно? — спросил Фарбер.
— Увы. До тех пор, пока Земля ничего не знает, я для них ничто.
— Ситуация, — прокомментировал Фарбер.
— Как вам удалось бежать?
— Самое главное я забыл сказать. Прачечная — это вывеска, а вообще-то там раньше был ускоритель. Они его раскурочили, так сказать, модернизировали — получилось… Сами понимаете, что получилось. — Фарбер махнул рукой. — Но в ускорителях нынешняя власть не шибко разбирается, кое-чего они не учли, например, устройство сцинтиллятора не учли. Откуда им знать, что такое сцинтиллятор? Тоже мне, придумали, где карцер устраивать. А я в молодости, извиняюсь, собаку съел на сцинтилляторах. Чувствуете, что в ответе получается? После того, как диагноз нам зачитали, меня в карцер сунули. Стою посреди карцера, как пугало, на одной ноге и мечтаю издохнуть поскорее. Вдруг смотрю, над головой закрылка на прямой кишке, а из нее сифонит. — Фарбер заметил, как Варгин наморщил лоб, и объяснил: — Прямая кишка — это труба от вакуумного насоса. Отодвинул я закрылку и полез по ней до самого упора. Уткнулся головой в глину. Видно, когда машину снимали, про трубу забыли. Так, в спешке засыпали глиной, а она от сырости просела, отчего образовался небольшой проход. Разрыл я выход, высунул голову — свобода. Тут я и вспомнил про вас, мистер Игор. Как они вас ждали, как надеялись! И побежал я мелкими перебежками по складкам местности к отелю. Слава богу, дождь, каждый глядит себе под ноги, чтоб не упасть. Засел тут и жду, может, выйдет Варгин. Вышел не один, а в компании. Чувствую, компания приятная, разговор у них будет долгий, а в мозгу так и тикает, как счетчик в такси. Не вытерпел я, мальчонку к вам подослал. Вот и свиделись. Что делать будем?
— У вас в городе есть кто-нибудь из знакомых? — спросил Варгин.
— Знакомые есть, только не поймут они меня.
— Где же вам укрыться?
— Не об этом сейчас разговор, — сказал Фарбер. — Я не пойму, как дикарей спасти. Обратно в кишку лезть? А вдруг они уже хватились меня? Часа два уже прошло. Но даже если и вывести их, куда потом? В нашей режимной робе не спрячешься. Есть, правда, место одно в горах, но это же километров двести.
— Ладно, ждите меня здесь, — сказал Варгин. — Попытаюсь что-нибудь предпринять.
Он вышел, плотно прикрыв дверь. Лишь бы он был дома, лишь бы он был дома, повторял про себя Варгин, сжимая в руке промасленный обрывок бумаги. Когда он набрал номер телефона, ему откликнулся приятный женский голос.
— Добрый день, сударыня, могу ли я поговорить с мистером Шармом?
— К сожалению, сейчас нет, он… он занят. А кто его спрашивает?
— Вы знаете, мы договорились, что я позвоню.
После небольшой паузы ответили:
— Понимаете, он в ванной. Ну, я пойду спрошу. Только кто звонит?
— Передайте, человек с Земли.
Минуты через три трубку подняли.
— Алло, Шарм слушает.
— Здравствуйте. Вы просили меня позвонить, если я чего узнаю. Я землянин, которого вы подвезли однажды вечером до города.
— Ну как же, помню, про октановое число ты здорово тогда зацепил. Так узнал чего?
— Узнал много чего, — ответил Варгин. — Но главное сейчас не в этом. Понимаете, Шарм, тут люди в беду попали, нужно помочь. Но это очень опасно.
Наступила напряженная тишина. Потом Шарм попросил:
— Парень, ты объясни толком.
— Толком некогда. Через час, через полчаса может быть уже поздно. Вы скажите, машина у вас на ходу?
— Стоит рядом возле дома. Я только из рейса вернулся. Даже щей не хлебнул.
— Нужно срочно приехать, решайте.
В трубке послышалось какое-то бормотание, по-видимому, чертыхались. Потом Шарм сказал:
— Куда ехать?
— Приезжайте на бульвар Лайт Вэй, к аптеке. Только, пожалуйста, побыстрее.
— Но не быстрее, чем положено правилами дорожного движения, — сострил Шарм и добавил: — Ладно, ждите.
“Нашел время шутить”, — подумал Варгин и набрал телефон Кэтрин. Услышав ее голос, сказал:
— Кэтрин, у тебя есть два часа, ты должна все решить. Я заехать не смогу, так что приходи прямо на вокзал. — Он повесил трубку.
Варгин вернулся в подсобку. Фарбер вопросительно посмотрел на него, ожидая объяснений. Но последовали вопросы.
— Где их держат?
— В спецблоке.
— Где это?
— Первый шлюз, пятый централ, зона “Б”.
— Охрана?
— На шлюзах санитары. Внизу коридорный.
— Ключи?
— У коридорного. Вы что, собираетесь штурмом брать прачечную? — спросил Фарбер.
Варгин засмеялся.
— Тогда я ничего не понимаю.
Варгин посмотрел на часы. Прошло десять минут. По его расчетам, вот-вот должен был появиться грузовик Шарма. Через несколько минут послышалось урчание дизеля. Варгин выглянул. К аптеке подошел, иначе не скажешь, знакомый тяжелый рефрижератор.
— Ну, доктор Фарбер, поехали.
Они подбежали к грузовику. Только сейчас Варгин заметил, что Фарбер очень слаб. Пробежав несколько метров, он закачался и чуть не бухнулся на землю. Варгин вовремя схватил его и подсадил в кабину.
— Долговязого нужно сложить пополам и на нары, — Шарм показал за спину. — Иначе он мне все время на руки падать будет.
Варгин объяснил Шарму, куда ехать. По дороге тот наконец узнал, что от него хотят. Когда они приехали на место, Варгин оставил своих попутчиков и пошел в прачечную. Возвращаться — плохая примета, подумал он, отворяя дверь проходной. Охрана сменилась. Пропуск взял красивый молодой парень. Как и в прошлый раз, его пропуск долго и тщательно обнюхивали. Вдруг раздался звонок. Охранник, не поворачивая головы, снял со стены слуховой аппарат. Он несколько раз ответил “слушаюсь”, прищелкнул каблуком и повесил аппарат на место. Еще раз посмотрев на Варгина, охранник наконец вернул ему пропуск и разрешил пройти. Второй охранник даже не взглянул на пропуск. Только Варгин вышел из проходной, как его окликнули:
— Эй, новенький, ты где это шатаешься?
“Черт бы тебя побрал”, — подумал Варгин и сказал:
— Да вот, по просьбе наставника моего ходил в лавку за сигаретами.
— Постой, постой, — сказал тот самый коридорный, — это какой такой наставник?
— Я же говорил вам, Матфей Унитер. — Варгин двинулся к шлюзовой.
— А-а, — протянул непонимающе коридорный, почесывая затылок.
Варгин быстро прошел по злополучной дорожке и вскоре оказался в шлюзовой. План у него был простой. Проникнуть вниз, в коридор, хватить коридорного по голове чем-нибудь тяжелым, забрать ключи и вскрыть спецблок. Набор, в общем-то, стандартный.
В архитектурном отношении шлюзовая не представляла собой ничего особенного. Небольшие узкие окна, три охранника, две плевательницы — вот и весь интерьер. Варгин вызвал лифт. Собственно, это был не лифт, а подъемник, рассчитанный на сорок — пятьдесят человек. В углу на табуреточке дремал охранник, опираясь на карабин. Очутившись внизу, Варгин сразу почувствовал душную атмосферу подземных казематов. Судя по кривизне коридора, ускоритель был Гэв на шестьдесят, прикинул Варгин. В глубине коридора маячила какая-то фигура. Сначала Варгин не понял, приближается она или, наоборот, удаляется прочь. Фигура шла вдоль стенки, изредка останавливаясь у дверей, чего-то там разглядывая, слегка наклоняясь вперед. Очевидно, это и есть коридорный, подумал Варгин. Коридорный приближался. Варгин даже не прятался, негде было прятаться. Метров с двадцати они узнали друг друга. “Не везет мне сегодня”, — подумал Варгин.
— Мистер Варгин?! — воскликнул удивленный Унитер.
Но вместо того, чтобы протянуть руку для приветствия, полез куда-то под мышку. Нужно было что-то предпринимать. И Варгин сказал:
— Никудышный вы коридорный, Матфей Унитер, все проспали.
— Что-о? — Коридорный нахмурился. — Бросьте кривляться.
Варгин продолжал:
— Проспали. Как же вы проспали? Теперь на пенсию, романы писать непечатные. А жаль…
— Чего вам жаль? — не выдержав, завопил Унитер.
— Карцер-то у вас пустой!
Новость для Унитера действительно оказалась неожиданной. Он завертелся на месте, соображая, что сделать раньше: прихлопнуть ли Варгина или же сначала проверить карцер. Посчитав, что первое от него не уйдет, он вынул пистолет и скомандовал:
— Руки за спину.
Варгин выполнил команду. Унитер обыскал его. Ничего не обнаружив, хмыкнул и с ударением на букве “л” произнес:
— Интеллигенция. Иди вперед, — подтолкнул Варгина дулом.
Варгин подчинился, но пожаловался:
— Ну и грубиян же вы, а говорили — “раков вареных”.
— Иди, иди, будут тебе раки.
Они подошли к карцеру. Поглядывая на Варгина, Унитер вынул связку ключей и открыл железную дверь. В карцере, естественно, было пусто.
— А где же Карлик? — ошарашенно спросил Унитер.
— Я же вам говорил, дорогой Унитер, пусто здесь.
— Что за чертовщина?
— Конечно, это удивительно с вашей точки зрения. Можно было бы сказать, что здесь попахивает какой-то чертовщиной, но вообще говоря — обычная нуль-транспортировка, — пояснил Варгин.
— Чего? — только и произнес сраженный Унитер.
— Чего, чего, — передразнил Варгин. — Наука и техника. Знание — сила, вот чего. А сейчас произойдет еще один фокус: фазовый переход в замкнутое пространство. — Варгин выхватил пистолет и толкнул коридорного внутрь.
— Вы там посидите немного, — сказал он, закрывая дверь, — я сейчас вернусь.
Гремя ключами, Варгин побежал по коридору в поисках двери, на которой краской было написано “СБ”. Отыскав спецблок и перебрав десятка два ключей, он наконец открыл дверь. Четверо дикарей с испугом глядели на Варгина. Тот спросил:
— Корень? Хлыщ? Серый? Желудь?
Трое поднялись с длинной деревянной скамьи. Четвертый, с круглыми навыкате глазами, остался сидеть на месте. Да, ходоки из них никудышные.
— Поднимите его, — Варгин указал на сидящего.
— Все, приехали, — выдохнул Серый.
Корень и Хлыщ подняли Желудя.
— Что, двадцать четыре часа истекают? — спросил Корень.
— Истекают, — ответил Варгин. — Объясняться некогда, за мной, — скомандовал он тоном коридорного.
— Чего спешить? — вяло сопротивлялся Хлыщ.
Варгин посмотрел на него с раздражением и сказал:
— Снимите рубашку.
Тот нехотя снял рубашку и кинул ее Варгину, сопроводив свои действия словами:
— Носи, собака, я добрый.
Варгин поднял рубашку и вывел дикарей в коридор. Когда они подошли к карцеру, он предупредил:
— Теперь ничему не удивляйтесь, если хотите выбраться отсюда.
Он открыл дверь и вошел внутрь, а через некоторое время появился снова.
— Вверху труба. Первым полезете вы, — он указал на Серого. — А вы, — он указал на Корня и Хлыща, — между собой потащите пучеглазого. Наверху ждет Фарбер.
Слепо повинуясь командам, окончательно сбитые с толку дикари зашли в карцер. Из темного угла на них затравленно поглядывал Унитер, связанный рубашкой Хлыща. Когда нога последнего скрылась в трубе, Варгин облегченно вздохнул, прикрыл закрылку и повернулся к коридорному.
— Прощайте, дорогой Унитер. Жаль, не договорили, не доспорили. Времени совсем нет. Привет Глобу передайте, а впрочем, я его еще должен увидеть.
Варгина не очень интересовал ответ Унитера, поэтому, когда тот открыл рот, он сунул ему кляп и похлопал по плечу:
— Пока.
Варгин взглянул на часы, вышел в коридор и закрыл на ключ дверь. До отлета оставалось сорок минут. Все шло по плану. Фарбер посадит дикарей в рефрижератор, и Шарм отвезет их в горы. А там они что-нибудь придумают. Конечно, выходить через проходную было рискованно. Слишком часто он шастал за сегодняшний день туда-сюда. Но он выбрал этот вариант. Уж очень ему хотелось закрыть Унитера в карцере. Пропуск работал на удивление хорошо. Варгин быстро поднялся в лифте, прошел шлюз и вышел через проходную на свободу. Только тут он заметил, как у него оттопыривается карман. Там лежал пистолет коридорного. Ну что же, пистолет можно выкинуть и сейчас, подумал Варгин, но прежде решил проверить, ушел ли грузовик Шарма. По его расчетам, беглецы должны были уже сидеть в машине. Он обогнул песчаный холм и на задних дворах, у начинавшихся городских построек, увидел рефрижератор. Черт побери, что они тянут? Варгин подошел к машине. Внутри никого не было. Он пошел по глиняной каше к тому месту, где, по рассказу Фарбера, кишка выходила наружу. Вскоре он увидел Шарма и Фарбера. Ему сразу стало холодно. Он почувствовал только сейчас, что вся его одежда промокла до нитки, а в башмаках хлюпает вода. Когда Варгин подошел к дыре, наверху остался один Шарм.
— Что случилось?
— А-а, — Шарм махнул рукой, — кишка тонка оказалась.
— Что?
— Проход долговязый по себе мерил, а там, видно, ребята пошире, — пояснил Шарм и добавил: — Полез вовнутрь, разгребать.
Варгин посмотрел на часы, оставалось двадцать минут до отлета. Через несколько минут появился Фарбер, весь перемазанный в глине.
— Мистер Игор, — виновато пряча глаза, сказал он, — немножко нужно разгрести, и все будет нормально. Серый застрял.
— Сколько понадобится времени? — спросил Варгин.
— Немного, минут пятнадцать.
— Совсем немного, — с горечью сказал Варгин.
Фарбер опять нырнул в нору.
— Ты не жди, — сказал Шарм, — мы тут сами управимся, не волнуйся. Иди, иди.
— Пожалуй, я пойду, — сказал Варгин. — Спасибо вам. Не успел я рассказать ничего. Но эти люди, — Варгин показал на нору, — все знают. Прощай, Шарм. — Варгин пожал ему руку, и в этот момент со стороны прачечной донесся пронзительный вой сирены. Шарм вопросительно посмотрел на Варгина. Тот пожал плечами. Послышались хлопки, как будто стучали по пустой железной бочке. Из норы появилась голова экс-физика.
— Все, ползут.
Услышав вой сирены и выстрелы, Фарбер побледнел. Из норы по очереди выползли четверо дикарей.
— Карлик, Карлик, — радостно кричал Серый, — значит, это и есть Варгин?
— Некогда знакомиться, — оборвал его Шарм. — Быстро в машину. Слышите, какую музыку заиграли? За мной, глиняные люди.
Варгин подхватил Желудя, и они пошли как можно быстрее. Вокруг полетели брызги грязи. Стреляли из башен. Когда они подбежали к рефрижератору, ворота прачечной открылись и оттуда выехал фургон без боковых окон.
— Полезайте быстрее, — крикнул Шарм, открывая заднюю дверь рефрижератора. — Не волнуйтесь, холодильник отключу.
Он закрыл дверь и замазал номер глиной. Только Варгин собрался скрыться в закоулках, как на дороге появился фургон из прачечной. Они с Шармом прыгнули в кабину. Грузовик медленно набирал скорость. Шарм виртуозно управлял огромным трейлером, и, когда они выбрались за кольцевую дорогу, преследовавший их фургон заметно отстал.
— На равнине им не догнать нас, — сказал Шарм.
Варгин посмотрел на часы. Было пять минут восьмого. Поезд ушел, пронеслась мысль. Он начал себя оправдывать неизвестно перед кем. Ему казалось, что он все сделал правильно. Виновата кишка. Если бы не кишка, Унитер не успел бы поднять тревогу. Ему хотелось, чтобы было именно так. В боковое зеркало Варгин следил за преследователями. Те потихоньку отставали. Он почему-то вспомнил о Ремо. Потом о Феликсе и наконец о Кэтрин. Через час на горизонте появилась горная гряда.
— Шаршава, — показывая рукой вдаль, сказал Шарм.
Варгин вспомнил Изолятор. Что это было? Зачем?
Дорога пошла вверх, и рефрижератор стал терять скорость. Фургон медленно, но монотонно приближался. Дорога стала петлять, и следить за ним теперь было труднее.
— Догоняют, черт! — Шарм ударил рукой по баранке.
Когда рефрижератор выскочил на прямой участок дороги, стало ясно, что преследователи вот-вот настигнут беглецов. Дизель надорванно рычал, как медведь, затравленный собаками. Сквозь грохот послышались щелчки выстрелов. Дорога стала еще круче, скорость падала катастрофически. Наконец машина свернула за очередной поворот, фургон исчез из поля зрения. Варгин бросил на колени Шарму кассету с пленкой и крикнул: “Отдашь Фарберу — он разберется!” Затем открыл дверцу и выпрыгнул из кабины. Он перевернулся несколько раз и, прежде чем из-за поворота появился фургон, поднялся на ноги и выхватил пистолет. “Ну, супермен, не промахнись”, — подбодрил он себя, целясь по передним колесам фургона. С третьего раза он попал. Фургон накренился, завилял, съехал на обочину, усеянную валунами, и неуклюже опрокинулся на бок. Варгин кинулся вверх по крутому склону. Зеленые и фиолетовые камни выскакивали из-под ног, падали вниз. Главное — иметь три точки опоры, вспомнил он когда-то услышанную инструкцию для горных туристов. “Вот-вот, горный, а не научный я турист”. Добравшись до скалы, торчавшей из горы словно указательный палец, он оглянулся вниз. Из фургона выбрались охранники в униформе. Один из них что-то крикнул, показывая вверх на Варгина. После этого кричавший начал целиться в беглеца из карабина, а остальные полезли в гору. Варгин обогнул скалу и, скрываясь за ней, полез выше. Вскоре он очутился на небольшом плато, откуда открылась новая, еще более высокая вершина. Послышались выстрелы. Он хлопнул себя по карману — пистолета не было. Он ясно представил себе, как тяжелый металлический предмет, подскакивая на камнях и выбивая искры, катится по склону вниз. Проклиная все на свете, он полез выше. Постепенно он начал уставать. В начале восхождения при взгляде вниз от непривычки у него кружилась голова. Теперь же страх высоты пропал. Пропал от усталости.
Голова гудела, словно потревоженное осиное гнездо. Все, что он сейчас делал, происходило как бы помимо его воли. Он был словно автомат, запрограммированный только одной командой “вверх”. Автоматически прятался между скал, ощущая на спине прищуренный взгляд погони.
В голове пронеслась какая-то стланная мысль. Мысль эта была не простая, не односложная. Вначале ему стало безумно жалко тех, внизу. Он представил, как они карабкаются вверх, обдирая до крови руки, повинуясь чьей-то воле, он представил себе, как они чертыхаются, вынужденные тащить тяжелые карабины, и без них-то несладко. Он безумно их усложнял, ведь, в сущности, это были охотники, и в их погоне было не больше смысла, чем в обычной охотничьей погоне за дичью. Он считал их обманутыми, заблудшими существами, которых непременно нужно и, главное, вполне возможно научить. Ему казалось, что достаточно подсказать им: бросьте свои тяжелые карабины, и вам легче будет идти вверх, до самых высот. Будто охотники могут бросить свою охотничью снасть. Он забыл, что без оружия они сразу остановятся. Собственно, по его мнению, эти существа давно уже остановились, словно твердые шарики в густой маслянистой жидкости, именуемой смешным словосочетанием — нетривиальный прогресс.
Потом ему показалось, что там, внизу, промелькнула новая фигура. Где-то он ее видел? В полумраке старинного зала, украшенного гобеленами, на которых мерцали красные сполохи камина. Вот он, главный свидетель своих собственных преступлений, любитель практических действий, стратег и новатор с бычьим лбом. Такой лоб, и без рогов, пожалел Варгин.
Но жизнь идет вперед, а возможно, и вверх. Он увидел, или ему показалось, что кто-то обогнал его, действительно бросил карабин и обогнал, резво так побежал, как на тренировке. Эй, парень, хотел крикнуть Варгин, ты куда, я здесь. Но тот, не обращая на него никакого внимания, вскарабкался на скалу и ну тебе, давай спихивать огромный валун с нее вниз. И все примеривается, прицеливается в бычий лоб. Все рассчитал правильно, но сам не закрепился, не подстраховался и вместе с этой самой гранитной чушкой полетел на головы преследователей. Варгин даже дернул головой, будто отворачиваясь от неприглядной картины, возникшей там, внизу. Все же краем глаза заметил и словно обжегся: в неудобной позе застыл, как на фотографии, Ремо Гвалта. “Поздно, поздно, — промелькнуло в голове Варгина, — бычьи лбы нужно метить рогами, обязательно, чтобы никто не сомневался, идиот это или так просто, отдыхающий”. А лоб-то крепкий оказался, огромный валун словно теннисный мячик отскочил от него в сторону. Тот только и знай, что пятак ко лбу приложил, над лежащим наклонился и шепчет: “Ну что, браток, допрыгался, чего тебе все не хватало? Спасибо, — шепчет, — научил глупых, неразумных, наставил на путь истинный, гуляй во поле теперь, наблюдай сверху. Только к нам чего суешься, поправляешь, на некоторые недостатки указываешь?”
Вдруг Варгин совсем от жалости затрепетал: посреди каменного хлама появилась Кэтрин, мечется из стороны в сторону, руку у сердца держит, головой качает. “Сам он виноват, — говорит который с шишкой, — все точно описал, нелинейные эффекты учел, на машине просчитал. И то правда, как жили? Во мраке. Куда шли, чего хотели? Не понимали, глупенькие, сами себе врагами были, правда, ничего об этом не знали. Спасибо ему, такую хорошую философию сотворил — до сих пор никто разобраться не может, как она работает. А ведь худо-бедно работает”.
Варгин незаметно для себя вскарабкался на очередную вершину и побежал, покачиваясь, по гребню. Сейчас он почувствовал жжение в правом плече. Посмотрел — пулевая рана. По-видимому, он потерял много крови, отчего кружилась голова. Преследователи замешкались где-то внизу. Гребень каким-то непонятным образом переходил в долину, а та простиралась до самого подножия высокой сверкающей двугорбой вершины. На перевале, между вершинами, он заметил мачту. Перед глазами поплыли разноцветные круги. Снова затенькало в висках. Явился откуда-то старый Гриол, стал выпрашивать серебряный на квас. Варгин запустил руку в карман, загреб мелочь и швырнул ее куда-то в сторону. Потом резко навалились благодушие и радость: вдали он увидел уходящий вверх по серпантину серебристый рефрижератор.
Как только он расслабился, возник Унитер. Он гоготал, прыгал на месте, размахивая рубашкой Хлыща. К удивлению Варгина, рубашка была совершенно целой. Унитер заорал: “Я же специалист по морским узлам, ин-тел-л-лигенция!” Коридорный весь задрожал и начал постепенно раздваиваться, а точнее, удваиваться. Вскоре возникли два Унитера, но они никак не могли отлепиться друг от друга, что-то мешало. Варгин пригляделся — двойники срослись посредством одного общего бокового кармана. “Да пусти же, — кричал истинный Унитер своему новоявленному братцу, — развели здесь демагогов, таким палец в рот не клади, такие с пальцем и карман норовят оттяпать”. Второй же был настроен совершенно по-приятельски. Он стал предлагать поговорить на общие темы, поспорить о пользе стерилизации подрастающего поколения, об отсутствии критики и самокритики и, наконец, об использовании энергии ветра в мирных целях. Он стал оспаривать тезис о единогосударствии Санатория. Говорил, что будь в Южном полушарии еще одна какая-нибудь, хотя бы и второсортная страна, туго пришлось бы новоявленным эпигонам. Он так и сказал — эпигонам — без всякого продолжения. Варгину был не по душе весь этот треп. И без него было тяжело бежать. Двугорбая гора медленно приближалась. Он с надеждой думал о перевале. Главное — уйти за перевал. Там должно быть все иначе, туда ушел рефрижератор. Но двое Уинтеров не отставали. Праунитер начал сильно дергать сросшийся пиджак, и в конце концов раздался дикий треск, после чего выяснилось, что карман вместе с куском подкладки перешел к новенькому. Новенький засмеялся и заорал: “Хороши бы мы были, найдись еще одна страна, да еще во главе с какими-нибудь консерваторами. Хотя, с другой стороны, мы бы смогли выполнить шестилетний план по туризму”. Здесь выяснилось, что этот новенький вовсе никакой не Унитер, а собственной персоной министр от туризма Альферд Глоб. “Не пора ли, — кричал Глоб, — объявить какой-нибудь месячник, например, месячник благоденствия? Хоть месячишку, а поживем!” Унитер на это сделал страшные глаза и предал того анафеме посредством удара в челюсть.
Варгин встряхнул головой — видения исчезли. Сейчас же у подножия горы он разглядел еще одну мачту, похожую на ту, которая стояла вверху на перевале. Канатная дорога”, — мелькнуло в его мозгу. Он оглянулся — преследователи только выбирались на гребень. Варгин побежал вперед, мечтая только об одном: скорее уйти за перевал.
Загудела земля под ногами. Свалился сраженный кулаком Унитера министр. “Я тебе покажу месячник!” — сказал Унитер. К министру подбежала горничная Лиза, почему-то в белом халате и в белой шапочке с красным крестом. Достала из сумочки бинт и начала перевязывать Глобу окровавленную челюсть. Она плакала и причитала, а министр бесшумно, словно огромная рыба, сошедшая с картины, открывал и закрывал рот. Унитер на это махнул рукой и обернулся к Варгину: “Все отлажено и работает, — сказал он. — Рукопись прочли?” Варгин вспомнил рукопись статьи Ремо. “Все исследовал, все посчитал, — продолжал Унитер, — ответ получил — ужаснулся. В журналы не стал посылать, тесемкой обвязал и спрятал. Испугался плодов своего труда, решил, что не пришло время обнародовать. А ведь на Нобелевскую тянет, а? Миллион в чистой валюте получить мог. Ан нет, не захотел хлебов, совесть проснулась, когда сам в учение свое поверил. Ведь до того не верил, потому и не боялся. Думал, так, побесятся, поэкспериментируют и, глядишь, обратно на старую проторенную дорожку и встанут. Ну что нам, если кого не досчитаемся? Наука требует жертв. Хотя, конечно, тут не про “кого-то” речь пошла, тут пальцев у всего Санаториума не хватит, чтобы всех пересчитать, кого в расход пришлось пустить. Но никак не ожидал он, что в ответе получится такая дрянь. Неприятно даже говорить об этом, до того все устойчиво оказалось. На вечные времена теперь. Теперь на скрижалях напишут, что пришел гений Ремо Гвалта, удумал счастье установить навсегда и, помимо сего, росчерком пера одним даже постулаты свои взял и доказал. Живи, народ, и радуйся, ничем порядок вещей не изменить. Счастье обеспечено. А скорее всего, не то напишут на скрижалях. Нету никакого Ремо Гвалты, философа, чудака, а напишут имя прагматика с бычьим лбом, егойного сродственника, Феликса Жижина”.
Варгин улыбнулся. Совсем близко была гора. Он вспомнил статью и одну деталь, так сильно поразившую его. Он рассмеялся. Он мысленно перечитывал строчки, всматривался в таинственные закорючки. Он видел, как дрожали руки у Ремо, еще до конца не осознавшего весь ужас своего открытия. Наполовину он уже понял весь фатализм происходящего. Другую половину он прочувствовал потом, когда шел домой прятать рукопись. Ремо доказал для себя полную необратимость нетривиального прогресса. Схема оказалась поразительно устойчивой. И все же он начал борьбу с ней. Не надеясь почти ни на что. Тогда, в отеле, читая рукопись, Варгин заметил ошибку в его расчетах. И сейчас, убегая от погони, выбиваясь из последних сил, обжигая ноги об острые камни и желая только одного — уйти наконец за перевал, — он безумно радовался несовершенству человеческого мозга, способного хоть изредка ошибаться, лишая надежды на победу тех, кто хотел бы воплотить в реальность самые изощренные идеи, легкомысленно рожденные чистой игрой ума.
Елена Грушко Чужой
Животные не спят. Они во тьме точной
Стоят над миром каменной стеной.
И зная все, кому расскажет он
Свои чудесные виденья?
…Ярро, сын Герро и Барри, лежал на снегу и смотрел, как солнце катится за синие сопки на противоположном берегу реки. При этом белые пушистые облака заливались, как кровью, красным светом. Ярро вспомнил теплую кровь, пятнающую мягкое, трепещущее тело зайца, но не двинулся с места…
Имя Ярро по-волчьи значит “чужой”. Почему именно ему дали это имя, было непонятно. Ведь он родился в стае, в тайге, это его мать была чужая: она когда-то пришла в тайгу от людей, ее, собаку, приняли к себе волки, а молодой Герро — теперь он вожак стаи — сделал ее своей подругой. Но матери дали имя Барра — “Красотка”, и она принесла своему спутнику и стае пятерых… волчат? щенят? — словом, пятерых детенышей. Четверо получили нормальные волчьи имена, а один, появившийся на свет первым, оскорбительную кличку — Чужой. Иногда Ярро чувствовал за это злую обиду на соплеменников, но утешался тем, что, став взрослым волком, он сможет взять себе другое имя. Ярро хотел бы называться как отец — Ветром, а еще лучше — Храбрым. Но если он успеет до того, как ему исполнится три года — время выбора нового имени, — совершить задуманное, то потребует, чтобы его назвали не иначе, как Убивший Человека.
Мать Ярро считалась в стае непревзойденным знатоком повадок Человека. С нею советовались даже матерые волки, и не зря: долгие годы ее жизни прошли в логове Человека.
Тогда ее имя было иным. Тогда эту желто-серую узкоглазую лайку с неуловимо-лукавым выражением ост рой мордочки звали Сильвой. Хозяину привезли ее из далеких холодных краев крошечным щеночком, и Сильве иногда снились беспредельные белые равнины; колючая наледь между подушечками натруженных лап, которую на привалах приходится долго выгрызать; тяжесть постромок, тянущих назад, в то время как общее тело упряжки рвется вперед и вперед… Она не запомнила этого глазами и разумом, никогда не испытав, но, наверное, память поколений предков сохранилась в крови. Эта смутная память была подавлена теплой, сытой жизнью в квартире из трех комнат — так называл свое логово Человек. Превратиться в некое подобие холодно презираемых ею глупо-кудрявых или тонконогих, вечно трясущихся собачонок ей мешала неутихающая и непонятная тоска, глубоко спрятанная под привычками и привязанностью к Хозяину и Хозяйке, внешне проявляющаяся в капризном, независимом характере. Неуемная страсть Хозяина к лыжным прогулкам зимой и частым походам летом помогала этой тоске развиваться и крепнуть. Действительность оживляла краски, запахи и звуки памяти, добавляя к ним то, чего не знали и не могли знать предки Сильвы, не покидавшие северных земель.
Тайга пугала и манила Сильву: резко, больно билось сердце от бесчисленных живых, сверкающих запахов, шире раскрывались длинные, узкие глаза, сильные лапы подгибались — в тайге у Сильвы всегда был какой-то растерянный вид, но все-таки она послушно и неутомимо шла рядом с Хозяином, не забегая вперед и не отставая, хотя обычно ее былое трудно удержать. Хозяин потом частенько замечал с небрежной похвальбой: Сильва бесподобно усвоила команду “рядом”! — и не догадывался, что в тайге он для своей собаки всего лишь нечто вроде цепочки, привязывающей ее к спокойному и привычному миру.
Хозяйка скрыто недолюбливала Сильву. Уж если иметь собаку, думала она, то скотч-терьера или эрделя — шерсть у них не так лезет, а вид более экзотический и престижный. Хозяин приобрел именно лайку, потому что одно время решил, было, распроститься с тесным и душным городом и поселиться в тайге, на худой конец в дальнем пригороде, в собственном доме, колоть дрова, наблюдать пляску огня в печи, а вечером выходить во двор в наброшенном на плечи полушубке, долго смотреть на чистые, ничем не затуманенные звезды; охотиться… Жена, однако, взбунтовалась, и они остались в городе. Хозяин решил, было, перепродать Сильву, но отговорил приятель: подсказал, что на этой неприхотливой собачке можно сделать хорошие деньги, когда она подрастет и ощенится — нужно только подыскать чистопородного партнера. С деньгами у Хозяина всегда было туго. Так Сильва осталась в доме — как вложенный и прибыльное дело капитал.
Она привязалась к людям, хотя они никогда не нежили и не ласкали ее. Но в памяти — невнятно, полузабыто — жил один случай…
Сильва, конечно, не знала подробностей, которые состояли в том, что, когда она была совсем щенком, к Хозяевам приехал на зимние каникулы дальний родственник из небольшого приморского городка — пятнадцатилетий мальчик. Сильву только что привезли, она простудилась в дороге и захворала. Задыхалась от жара, глаза болели и слезились, все время знобило… Хозяйка брезгливо передергивалась, слыша жалобное скуление. Хозяин растерялся. Мальчик все каникулы провел с ней: поил теплым подслащенным молоком с растворенным в нем лекарством, отогревал, завернув в собственный шарф, а на ночь украдкой брал в постель. Именно это запомнила Сильва: горячую, темную тишину в комнате, призрачные белые узоры на замороженных окнах, тоску по теплому материнскому боку и давящий страх, который, однако, оставлял ее, сменялся сонным покоем, когда, еле слышно поскуливая, путаясь в одеяле и простынях, она пробиралась к подушке, сворачивалась клубком, стараясь уткнуться носом в горячее, гладкое, горьковато, но так успокоительно пахнущее, мерно вздымающееся плечо Человека, который — Сильва, не зная названия словам и чувствам, смутно ощущала это — любил ее…
Через десять дней мальчик уехал, на прощание поцеловав Сильву в морду влажными и солеными губами. Он просил Хозяина отдать ему щенка, но к тому времени Сильва уже стала ценным капиталом.
Шло время. Сильва повзрослела. У нее начался какой-то странный период: нового беспокойства, новых ощущений и странной, раздражающей нечистоты, в которой она, однако, ощущала нечто, совершенно изменившее ее жизнь.
В один из дней Хозяйка, насупясь, огрызаясь на Сильву, скатала и убрала с полу большую яркую ворсистую подстилку, с которой всегда гоняла собаку, и завесила тряпками мебель. Сильва слегка встревожилась. И не зря. Через некоторое время появился Хозяин в сопровождении широкогрудой остроухой лайки темно-серого цвета.
Сильва ощутила странную, мгновенную тягу к этому псу — тягу, смешанную с отвращением. В чем дело, она, конечно, не смогла бы объяснить, даже если бы была Человеком, который, как известно, может найти объяснение всему на свете, даже необъяснимому. Но то ли глупо распяленный оскал его пасти, то ли приторный запах, то ли еще что-то заставило ее забраться под стол Хозяина и затаиться там, злясь все больше и больше, коротко, ненавидяще и вместе с тем отчаянно взлаивая и не подпуская к себе огорченного, испуганного кобеля. Так и не подпустила. Хозяйка смущенно смеялась, Хозяин недоумевающе заглядывал в глаза Сильве, а та гнула шею и нервно вздрагивала.
На улице началась жара, потом опять стало прохладно. От листьев, которые уже не шумели над головой, а вяло лежали на земле, шел сырой, острый запах. Ноздри Сильвы раздувались от этого запаха, все время хотелось выть, но не тоскливо, а как-то иначе…
У нее опять началась течка, она опять забеспокоилась, томилась, злилась, вспоминая умильную морду того кобеля. А с улицы неслись запахи, запахи…
Однажды Хозяйка, прихватив всегда дурно пахнущее ведро, вышла в коридор, к некоему утробно урчащему железному сооружению с огромной пастью, вонючей от множества поглощаемых ею отбросов. Сильва подошла к неплотно прикрытой двери. Что-то словно бы толкнуло собаку. Шаг, еще шаг… Ступеньки замелькали под лапами, в темноте нижнего этажа она юркнула мимо испуганно взвизгнувшей тени и выскочила на улицу. Впервые одна, без поводка и Хозяина.
Испуг от непривычной, внезапной свободы несколько охладил ее стремительность, но разбег был уже взят, и Сильва, несколькими прыжками миновав двор, выскочила на бульвар, где часто гуляла с Хозяином.
Еще утром мягко пружинили под лапами прелые листья, а сейчас все было покрыто тонким слоем нежданно и рано выпавшего снега. Страх, одиночество и острое — до щенячьего визга! — ощущение счастья нахлынули на Сильву одновременно, и тут она увидела крупного черного пса с широкой, почти квадратной мордой, с большими круглыми ушами и мощными лапами. Пес стоял невдалеке, под деревьями, с которых изредка падали на нею мягкие, влажные хлопья снега…
Если бы Сильва знала не только повадки, но и образ мыслей Людей, ее не так удивило бы резко изменившееся отношение к ней. Живот ее отвисал чуть ли не до полу, и Хозяйка то и дело норовила неожиданно пнуть ее ногой. Сильва предпочитала отсиживаться в своем углу. У хозяина искать защиты было бессмысленно. Он тоже изменился: не водил больше Сильву гулять, а темными утрами силком выпихивал ее из подъезда, и когда она, тайком, торопливо оправившись прямо у крыльца, дрожа от страха и непонятного стыда, скулила у двери, Хозяин открывал далеко не сразу и всегда с выражением хмурого недовольства на лице. Кормили ее теперь скудно и плохо, но привередничать не приходилось: ведь Сильва была уже не одна.
Именно в этом и дело! “Нагуляв” — по выражению людей “от какой-то дворняжки”, Сильва утратила преимущество, право на которое имеют только собаки “из хороших семей”, гордящихся безупречными родословными и изысканно-породистыми партнерами. Распространением их потомства занимаются клубы собаководства, а хозяева получают немалые деньги. Собака же, раз допустившая, как сказал бы Человек, мезальянс, навсегда скомпрометирована. Ее репутация бесповоротно запятнана. И даже если она понесет в следующий раз от благовоспитанного, чистопородного кобеля, ее дети навсегда останутся париями в обществе собаководов-любителей. Обо всем этом сообщила Хозяину Сильвы директриса местного клуба собаководства: женщина с землистой кожей и тусклыми, как придорожные камушки, глазами, похожая сложением на бульдога, а лицом на беспородную и оттого злую собаку.
В положенное время Сильва ощенилась. Дома никого не было. Она страшно устала, облизывая детенышей, и не заметила, как вернулись Хозяева. Хозяйка начала визжать и поскуливать, в голосе ее слышались нотки неутихающей ненависти, а Хозяин, громко посапывая, проворно собрал щенят и мигом выскочил за дверь — прежде, чем измученная Сильва опомнилась.
Она бросилась было следом, но ударилась мордой и грудью о захлопнувшуюся дверь.
Хозяин долго не возвращался, и все это время Сильва, истошно рыча, билась в дверь, а Хозяйка продолжала скулить от страха, запершись в комнате и не смея выйти оттуда.
Хозяин пришел, когда Сильва уже в кровь разбила морду; онемевшие лапы, ударяясь о дверь, не чувствовали боли. Едва Хозяин открыл, Сильва, сбив его с ног, бросилась вниз по лестнице.
Ненавистный запах Хозяина, смешанный с милым и жалобным — родным, щенячьим, детским, долго вел ее по обледенелым, завьюженным улицам, пока возле тяжелой крышки, из-под которой поднимался пар, не остался один от этих запахов…
Сильва скребла, скребла ногтями подтаявшую землю, потом забралась на горячую крышку и легла там, то обессиленно задремывая, то ожидающе раздувая ноздри. Иногда она вздергивала голову и выла на кусок луны…
Остаток зимы Сильва провела в городе: разыскивала на помойках мерзлые объедки, попрошайничала возле столовых и магазинов. Она была гордой собакой, но все это ее не унижало: большинство времени она проводила, лежа на той крышке. Было тепло. Следа детей она давно не чуяла.
Когда потянуло из тайги робким запахом таяния снегов, Сильва ушла из этих гнусно пахнущих улиц.
Она скиталась по тайге, то подходя к редким жилищам Людей, то уходя в колючие деревья и еще глубокие снега; изголодалась, отощала — и вот однажды ночью услышала незнакомый протяжный звук:
— У-у-у-о-о-о!
Вой ширился, рос, казалось, воет уже не дальний хор незнакомых голосов, а вся тайга: и горько пахнущие ели, и снег, и даже мерзлые звезды, и чернота неба, и сама ночь… И странно, так странно, как никогда в жизни, почувствовала себя Сильва. Что-то оживало в ней — что-то незнакомое, сокровенное, тайное, до сих пор даже для нее самой.
Стало жутко. Она вскочила. А звуки все переливались в вышине…
Сильва заметалась, взрывая лапами сугробы. Подпрыгнула, вытянувшись в струнку. Упала и некоторое время лежала плашмя, зажмурясь и тяжело дыша. Вой не прекращался.
И вот Сильва села, напружинив лапы. Пушистый хвост вытянулся на снегу. Она подняла голову и, заведя глаза, чтобы не видеть застывших, холодных звезд, завыла сама — призывно, отчаянно, смиренно — и в то же время с надеждой:
— У-у-у-о-о-о!..
Ярро почему-то был матери ближе остальных детенышей, хотя, пожалуй, в его внешности сохранилось совсем мало примет собаки, изо всех своих собратьев и сестер он особенно походил на волка: большой лобастой головой, толстой шеей, широкой грудью, высокими, очень сильными ногами — словом, всей своей поджарой и в то же время мощной статью, которая в будущем обещала еще больше силы. Разве что глаза у него были такие же удлиненно-лукавые, как у Сильвы, да серая шерсть более мягкой, пушистой и в то же время более густой, чем у других.
Подобно тому, как Сильве по наследству перешла память об упряжке, бегущей по тундре, так и в крови ее сына жила материнская ненависть к едким и пыльным запахам человеческого логова, злому вероломству, коварству, жестокости человека. Он не был рожден с ненавистью — этому научила его Барра. Она вскормила его этой ненавистью вместе с молоком.
Что считалось самым важным в стае? Добыча пищи. Чтобы прокормиться сегодня, быть довольным собой и своей охотой и набраться сил перед завтрашней охотой, которая даст возможность быть сытым завтра. Вожак стаи Герро не убивал ушастого зайца, или юркую лису, или другую дичь только для того, чтобы окровавить зубы, погасить блеск жизни в глазах животных, а потом уйти, бросив мертвое тело. Тому же он учил молодых волков. Но как поступать с Человеком? Это ведь добыча не из обычных.
— Волк из моей стаи никогда не нападает на Человека первым, — учил молодых вожак Герро.
— Почему? — непочтительно вмешивался Ярро.
— Потому что Человек опасен. Сладость его мяса и соль его крови, аппетитный хруст его костей не стоят того страха, который охватит все твое существо, когда ты будешь идти по его следу, бросаться на него, сбивать его наземь.
— Можно подумать, Человек — лучший друг волка, — задирался Ярро в щенячьей злости на отца, но вожак стаи не опускался до спора с несмышленышем. В конце концов, каждому из волчат предстоит самому убедиться в правильности его уроков, усвоив уроки тайги, охоты, жизни, наконец… Им еще предстоит узнать, что и грязно-бурый, косматый, с короткой мордочкой енот, и плотный, жирный барсук, и стремительная, всегда испуганная тонконогая косуля, и суетливая мышь — не просто Пища, но и Соседи, которые, как ни странно, нужны тайге не только для того, чтобы накормить волчью стаю. И высоченные кедры, и будоражащие змееподобные лианы лимонника, и ядовитые красные шарики волчника — тоже Соседи, равновеликие для тайги. У каждого из животных и растений свой мир, своя жизнь и свои заботы… В этом было нечто высшее для Герро, но объяснить это он не смог бы никаким образом. Да и зачем объяснять? Это — опыт охотника, и дает его не знание, а сама жизнь. Поэтому Герро снисходительно отмалчивался.
Однажды они вдвоем побежали к маленькой речке. Она была пестрая, переливчатая, ее запахи звонко струились и заливали все вокруг.
Герро и Ярро были сыты и легли погреться на отмели. Герро клонило в сон, но, заметив, как напряженно смотрит в чащу, словно видит там врага, Ярро, провыл, зевая, — и потерял всякую надежду на спокойный отдых:
— Почему ты хочешь убить Человека?
— Я ненавижу его! — прорычал Ярро.
— За что? Ведь ты никогда не видел его, а ненависти к Человеку нет в крови у волка.
— Разве никто из волков никогда не убивал Человека?
Герро завозился, ложась поудобнее:
— Было такое, было… Когда Человек находит логово и забирает волчат, мать защищает своих детенышей, убивая Человека. Когда Человек со своими палками, выпускающими громы и молнии, идет по следу волка и несет ему смерть, волк спасает свою жизнь, убивая Человека. Когда в стужу трещат деревья и не найти бегущего по тайге куска мяса, а свежий след пахнет одиноким Человеком, волк добывает пищу для стаи, убивая Человека. Ведь когда у Человека нет громов и молний, он не так опасен. Он не умеет быстро бегать, лапы его лишены когтей, не могут нанести сильный удар… И все-таки волк убивает Человека без ненависти.
— У-у-о! — взвыл Ярро. — А разве постоянный страх перед Человеком не рождает ненависти к нему?
Герро то взглядывал на Ярро, то отворачивался. Вода играла под солнцем, нагоняя дрему. Щенок прав… Какое же еще чувство можно испытывать к тому, кого привык всю жизнь бояться?
Он сонно прищурился. Ярро, крепко уперев в землю сильные, напряженные лапы, смотрел на старого волка сверху, опустив оскаленную морду.
— Вы, волки, ты, мой отец, волк, ненавидите Человека за тот страх перед ним, который носите в себе, который носили и ваши предки. Извечный страх! Моя Мать, собака, ненавидит Человека за то зло, которое он ей причинил. И вы, и она родились, не зная этой ненависти. Она пришли позже, ее принесло течение жизни, как вот эта река несет весной льдины, а в бурю — подмытые с корнем стволы. И только я, сын собаки и волка, ненавижу Человека за то, что он Человек. За то, что он существует!
Герро готов был укусить этого щенка.
— “Мой отец — волк! Моя мать — собака!” А сам-то ты кто? Сам-то ты ни волк, ни собака, а туда же! Что ты знаешь о ненависти? Откуда тебе это знать?
Солнце горело в голубом большом-большом небе, которое, наверное, даже быстрым ногам Ярро не обежать от восхода до заката. Кора лиственниц блестела и переливалась. Тайга была еще зелена, источала летние запахи, но скоро придет осень, листья начнут умирать. Ярро смутно завидовал деревьям и медведям: засыпая на зиму, они просыпаются весной. Как будто умирают и рождаются снова. А вот когда он, Ярро, погибнет, это уже навсегда. Он не проснется больше. О, если бы удалось раньше убить Человека! Только ему понятно это неистовое желание. Только ему!
Он сверху вниз горделиво посмотрел на Герро:
— Я выше вас всех! У каждого из вас есть маленькое имя: пес, волк… Я ни пес, ни волк — да! Я волк и пес! Только меня можно назвать одним большим именем. Я — Зверь!
Начало зимы выдалось ветреным, снегопадным. На сером, будто бы неохотно наступающем рассвете воздух становился мягче, влажнее, а потом задувал ветер. Сначала еле-еле, а потом все сильней и сильней. Он наносил запахи встревоженных непогодой зверей, а вскоре уже ничего нельзя было разобрать, потому что струи стремительно летящего снега забивали ноздри и глаза. Охотиться было почти невозможно: буран утихал только на короткое время перед рассветом.
Вскоре метель неожиданно резко стихла, чтобы больше не возобновляться. Улегся ветер, небо словно бы стало выше, по нему неслись, чередуясь, клочья белых и серых облаков — верховик не утихал, но тайгу уже не трогал. В такой день можно было бы подумать и об охоте: волки проголодались, но Герро прежде всего решил обойти угодья стаи и восстановить границу. С собой вожак взял Ярро.
Это был длинный и долгий путь. Снегу, рыхлого и влажного, выпало так много, что бежать стало почти невозможно. Приходилось в основном передвигаться прыжками, взрыхляя сугробы. Сердце Ярро больно билось, дыхание стало жгучим. Горло пересохло. Он часто хватал зубами снег, старался поспеть за отцом, который неутомимо прыгал впереди, весь белый в куржаке, останавливаясь то у крупных деревьев, то у занесенного бурелома, поднимая заднюю ногу: метил границу охотничьих владений стаи. Потом отца сменил запыхавшийся Ярро.
Наконец он устал так, что уже почти ничего не видел. Ему все время хотелось лечь… Но вот вдруг отец насторожился. Замер. Вскинул голову, уши стали торчком. Тело напряглось. Ярро не мог справиться с дыханием, но Герро, покосившись в его сторону, угрожающе обнажил клык.
В тайге было тихо-тихо, лишь, поскрипывая, терлись друг о друга голые ветви в вершинах деревьев. А прямо на волков тянуло кружащим голову ароматом пищи! Ярро уловил запах распаленного скачкой по сугробам и бурелому изюбра, его чуть отдающее горячей хвоей дыхание.
Вскоре он появился перед глазами. Голова закинута назад, широкая грудь залеплена снегом, спина круто заиндевела. Огромные рога.
Изюбры часто бродили здесь, на гористом склоне сопки. Особенно осенью, когда у них начинался гон и они носились по тайге, не разбирая троп, не чуя опасности. Но, наверное, из-за обильных снегопадов стадо изюбров не могло уже прокормиться на прежнем месте. Обычно зимой они спускались с редколесных хребтов в долины, где легче найти корм. А этот забрел на сопку. Так или иначе, но изюбр ничего не найдет здесь, а вот волки, похоже, нашли добычу.
И тут изюбр их учуял. На миг он застыл, угрожающе нагнув рога. Герро протяжными прыжками приближался к нему, будто собираясь атаковать в лоб, а тем временем Ярро обходил изюбра сбоку. Рыхлые сугробы и бурелом замедляли его бег — изюбр скосил налившийся кровью глаз и увидел Ярро. Будь спереди только один волк, изюбр обязательно попробовал бы на нем свои копыта и рога. Но связываться с двумя ему не хотелось.
У него еще есть возможность уйти и оставить с носом этих двух серых наглецов.
По узкому, стиснутому крутыми сопками руслу шел человек. Иногда, обнаружив знакомую примету, он сворачивал со слегка припорошенного льда — ветром, как в трубу, унесло весь снег, но все-таки по реке идти легче, чем по таежному бурелому, — и заходил в чащу.
Человек был недоволен. Этот многодневный снегопад похоронил все капканы… Как некстати заболел отец! Его опытный взгляд, кажется, и под толщей снега может различить и путик, и след, и капкан. А сыну трудно пока. Пожалуй, до вечера не управиться.
Он вспомнил придавленные толстым слоем снега домики поселка, и густые сероватые столбы дыма над крышами, и заметенные огороды, и синие тени сухих подсолнушных бодыльев на пухлых, словно снежные пироги, грядах. Захотелось вернуться…
С достоинством держа голову, изюбр повернулся спиной к Герро и пустился вскачь.
Ярро взвизгнул с досады. Добыча уходит! Он растерялся, сел, было, на лапы, но, увидев, какую скорость набирает, начав погоню, его отец, вскочил и кинулся следом.
Чтобы не столкнуться с Ярро, изюбр взял чуть в сторону. Ему приходилось то и дело наклонять голову, чтобы не запутаться рогами в ветвях. Скорость бега все-таки замедлялась.
Ярро, поняв замысел отца, бежал по краю ельника: отсекал изюбра от чистого пространства, направлял его на неудобный склон. Под сугробами трудно было различить камни, и изюбр часто оступался.
Но вот ельник кончился. Выбравшись на открытое место, изюбр горделиво оглянулся, закинув голову, и снова понесся огромными скачками. Он разгадал, что задумали волки, но это его не испугало. Он был уверен, что сможет уйти к спасительным склонам на крутом берегу, а там, на отстое, не подпустит волков!
Солнце садилось. Дальние сопки утрачивали четкость очертаний, растворялись в дымке. Над их смутной голубизной плыла красноватая полоса заката. Вверху она словно бы линяла, желтела, переходя в зеленовато-вечернюю, медленно сгущающуюся синеву. День истлевал, и вышину уже проколола своим ледяным лучиком первая дрожащая звезда.
Человек нехотя оторвал от нее взор — и чуть не вскрикнул. На крутом выступе нависшей над берегом скалы, четкий и темный, словно бы нарисованный стремительным взмахом кисти на еще светлом фоне неба, возник силуэт изюбра.
Казалось, из-под копыт, секущих камни, летят искры. Наконец изюбр вскочил на острый выступ скалы и быстро повернулся к волкам, угрожающе нагнув голову. Он победил! С трех сторон клыкастые камни, сзади обрыв. Пусть сунутся!..
Ярро бросился было на него, но сорвался с камня и закружился, бессильно поскуливая. Неудача!.. Герро, подавляя злобный рык, усмиряя сорванное дыхание, сел, отвернув острую морду, но сторожа косым взглядом каждое движение сухих, точеных ног изюбра.
Этот рогач умеет только быстро бегать… Сам себя загнал на обрыв и, конечно, радуется: спасен! Герро лег, вытянулся. Волки умеют ждать. Они будут караулить сколько понадобится. Лежать, сидеть в снегу — ждать!
Надолго ли хватит сил у изюбра? Терпения у волков больше.
Ярро понял отца и восхищенно прижмурился. Конечно, есть хочется… Но пройдет время — и он, уворачиваясь от бешено машущих в последних судорогах копыт — одного удара их достаточно, чтобы пробить грудь волка, — мертво прижмет изюбра к земле, вцепившись в его шею, ощущая колючий, жесткий запах его шерсти, упругость кожи, вкус распаленной страхом крови…
Крупный, красивый, зрелый самец! Килограммов на сто пятьдесят, прикинул человек. Удача просится в руки. Это тебе не по бурелому пустые капканы шукать. Отцу как раз не хватает мяса для сдачи в госпромхоз. А с этим изюбром он, пожалуй, выполнит план. Куда! Еще и перевыполнит!
Человек сорвал с плеча ружье и, почти не целясь, выстрелил.
Гром прокатился над сопками, но за секунду до этого Ярро уловил, что изюбр содрогнулся всем телом, а Герро напрягся, подавшись вперед. Но вот изюбр переступил, словно ища опору, а потом начал оседать на задние ноги, мучительно заводя наливающиеся кровью глаза. Еще мгновение — и он повалился в обрыв.
Ярро растерялся. Первым чувством было голодное, злобное разочарование: добыча ускользнула почти из зубов! И почему зимой гремит гром?!
Тем временем Герро, который вначале тоже остолбенел, вдруг повернулся и длинными прыжками, словно усталости и не бывало, понесся к ельнику. Опытный волк знал, что означает гром среди зимы. К тому же этот гром один раз не бьет… Да, волчья добыча стала добычей Человека, но с этим придется смириться. Пока возможно, надо позаботиться о себе и о стае, которая не должна остаться без вожака.
Он бежал со всех ног, не оглядываясь на Ярро: волк должен следовать за вожаком, если хочет остаться жив.
И действительно, первым порывом Ярро было броситься за Герро. Но уже через миг лапы сами понесли его к обрыву. Гром… падение изюбра… Непонятное поведение всегда храброго Герро… И тут что-то, наверное, его ненависть, которую он берег в себе всю жизнь, которой он гордился, подсказала ему: там Человек.
Человек склонился над изюбром, все еще не веря своим глазам, не веря удаче. Он отбросил ружье и обеими руками взялся за могучие рога, вглядываясь в уже помутневшие глаза. На мгновение стало не по себе. Зверь был так красив на откосе! Человек поднял глаза к той скале, где только что стоял изюбр, — и обомлел, увидев бегущего прямо на него волка! Еще два — три прыжка — и…
Человек был в тайге новичком. Он растерялся и только успел неловко прикрыть лицо локтем, когда волк ударом передних лап в грудь сбил его с ног.
Так вот он какой, Человек! Немного похож на медведя, только с белой, не покрытой шерстью мордой. Не страшный, не злой с виду… Но это же — Человек! И Ярро прыгнул.
Шкура у Человека оказалась грубой и жесткой. Ярро прокусил ее, но не почувствовал вкуса крови. А между тем живая плоть была рядом!
Тяжесть волка опрокинула Человека. Ярро придавил его сверху, почти уткнувшись пастью в судорожно запрокинутое лицо. Он не чувствовал, как локоть Человека больно уперся ему в горло, как другой рукой тот осыпает его ударами, рвет шерсть на загривке. Он, напряженно оскалясь, уже готов был вонзиться в теплое, живое, дрожащее… И вдруг оглушительная волна запахов накатила на Ярро. Он замер, придавливая своим телом распростертого на снегу Человека, и силы внезапно покинули его.
Пахло чем-то теплым, горьковатым, спокойным и ласковым. В этом запахе не было враждебности… Ярро задохнулся, захлебнулся в воспоминаниях, которые, оказывается, сама того не зная, оставила в его зубах, когтях, ушах, глазах, каждом волоске Сильва. Значит, она невольно научила его не только ненавидеть человека? Он словно бы ощутил на затылке мерное и ласковое шевеление Человеческой ладони и почувствовал, что в нем борются рожденная с ним ненависть к Человеку — и рожденное тогда же желание отдать за него жизнь. Ярро чувствовал себя одновременно предателем и другом…
Такого разрывающегося ощущения не мог знать ни один настоящий волк, и это, смутно чувствовал Ярро, выбрасывало его из стаи. Вот теперь он действительно был чужой: чужой отцу-волку, чужой матери-собаке, чужой себе, чужой этому полуживому от страха, долгожданному Человеку, которого не мог убить.
Горло Ярро сжалось. Он, задыхаясь, отпрянул от распростертого Человека, сел на задние лапы. Странные звуки рвали его горло, и от звуков так захотелось навсегда остаться на снегу стылым комком! Он зажмурился, откидывая голову, и вдруг мучительно, хрипло, надрывно и неумело… залаял.
Ирина Левит Цвет власти
— Ты станешь Королем в День Великих Свершений. Это редкая удача. Каждый надеется взойти на трон в этот день, но Короли не выбирают себе судьбу. Судьба выбрала тебя. Значит, за тобой большое будущее. И хотя мы видимся в последний раз, та страна далека и народ ее неведом, я, твоя мать, счастлива. Впервые в жизни!
“Моя мать никогда не ошибалась, — думал он. — Она предрекла Королю страны Кокосовых Пальм, что его свергнут, и его свергли. Она посоветовала Королю страны Заходящей Луны меньше доверять советникам, и раскрылся заговор. Мне она сказала только то, что за мной большое будущее”.
Накануне коронации все газеты печатали его фотографии. Писали о его уме, молодости и прекрасном образовании. Он листал газеты и мечтал, как мудро станет править страной.
В течение первых недель Король велел построить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, разбить для массовых гуляний парки и собрать для всеобщего обозрения шедевры искусства, снизить цены на хлеб и отдать под суд вельмож-казнокрадов. Он успевал многое и не успевал лишь одно — прочитать толстую книгу по истории собственной страны. Впрочем, это его не слишком тревожило: история уводила в прошлое, а Король устремлялся в будущее.
— Народ полюбил вас с первого взгляда! — уверяли придворные. — Смотрите, что пишут люди в газетах.
— Народ оценил ваш талант! — убеждали советники. — Смотрите, сколько всего люди совершили.
— Народ благословляет ваше имя! — утверждали церковники. — Смотрите, какие средства пожертвовали они на восславление ваших деяний.
Король был молод, но ум и образованность не позволяли ему слепо верить словам, статистике и финансовым ведомостям.
“Кто не убеждается сам, того легко убедить во всякой глупости”, — повторяла мать, которая никогда не ошибалась.
Король тоже не хотел ошибаться, и потому однажды встал с трона и ушел на улицу. Вот так просто встал и ушел — никого не предупреждая, без свиты, без единого телохранителя, без маски на лице и даже без шляпы, надвинутой на брови. Он предполагал, что стоит ему покинуть дворец, и люди окружат его, расскажут о своих проблемах и радостях, возникнет столпотворение, но это не пугало Короля. Он хотел знать правду.
Король бродил дотемна. Он впервые столь близко видел столицу и ее жителей. Он выходил на шумные площади и сворачивал в тихие улочки, посидел в каком-то садике и выпил чашечку кофе в баре. Удивительно! Он плохо понимал речь своих подданных, хотя считал, что прекрасно выучил их язык — по крайней мере изъясняться с обитателями дворца ему не составляло ни малейшего труда. Но не это было главным. Главное — его никто не останавливал, не расспрашивал и вообще не узнавал!
“Боже мой! — сначала с изумлением, а затем с отчаянием думал Король. — Почему никто, ну совершенно никто меня не узнает?!”
— Говорят, наш Король велел выстроить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, — заметил, как бы между прочим, Король, останавливаясь около будки пожилого сапожника.
— Да, говорят, — согласился сапожник, продолжая подбивать ботинки. — Благая мысль. Будет, куда перед смертью податься. Но когда еще это будет…
— Говорят, наш Король велел разбить для массовых гуляний парки и собрать для всеобщего обозрения шедевры искусства, — сказал Король, усаживаясь рядом с уличным художником.
— Да, говорят, — кивнул художник, не отрываясь от мольберта. — Хорошая идея. Будет, где отдохнуть. Но когда еще это будет…
— Говорят, наш Король велел снизить цены на хлеб и отдать под суд вельмож-казнокрадов, — почти крикнул Король проходившей мимо девушке.
— Да, говорят, — отозвалась девушка, не останавливаясь. — Похвальные дела. Они ему зачтутся. Но когда еще это будет…
“Невероятно! — застонал Король. — Меня не ругают — хвалят! Но я живой, как есть живой, для них не существую!”
— Что с тобой, сынок?
Король обернулся и увидел женщину — не очень старую, но и не молодую, с лицом, напоминающим лицо его матери.
— Ты знаешь, кто я? — грозно спросил Король.
— Откуда же мне знать? — удивилась женщина.
— Не знаешь?! Не узнаешь?! Но ведь я — Король!
— Вот как… — задумчиво произнесла женщина, и не было в ее голосе ни страха, ни волнения. — А и впрямь — Король.
— Но почему же ты меня сразу не узнала? Почему никто меня не узнает?! Вот мои портреты! И вот мои фотографии!
— Конечно, конечно, — согласилась женщина. — Вот твои портреты и вот твои фотографии. Очень похожи… Да ты не обижайся. У нас Короли приходят и уходят — одни умирают, других свергают, третьи сами куда-то исчезают. И все быстро, все ненадолго. Мы и лица-то их различать не успеваем. Знаем только: один появляется, заявляет: “Все черное”, и государственный цвет черным становится, а другой: “Все белое”, и красят в белый цвет. А потом опять черное и опять белое… Мы уже приноровились. Всего два цвета — запомнить легко. Не то что лица…
На следующий день Король собрал всех обитателей дворца.
— Безобразие! — гремел он. — Косность! Инерция! Равнодушие! И вы еще питаете меня иллюзиями! Народ вас любит! Народ вас ценит! Народ вас благословляет! А народ знает лишь черное и белое! Почему?! Почему никто не открыл мне правды?!
— Ваше Величество, — смиренно склонил голову Первый Помощник, сохранившийся еще с прежнего Короля, а потому не сегодня завтра ждавший отставки. — Мы не осмеливались тревожить вас своими советами. Но коли вы спрашиваете, позволю себе сказать: каждый Король начинает с того, что устанавливал Цвет Власти. Вы же не изволили, и народ в смятении. Как строить дома, разбивать парки, собирать шедевры искусства, когда неясно, под знаменем какого цвета это делать?
— А вельможи-казнокрады? — гневно прервал Король.
— О-о! — обреченно вздохнул Первый Помощник. — Они есть и среди тех, кто исповедовал черный цвет, и среди тех, кто белый. Вы не уточнили, кого имеете в виду.
— Так, так… — недобро усмехнулся Король. — А почему обязательно черный или белый? Почему не серый, не бурый, не малиновый, наконец?
Смятение пронеслось по залу. Советники, генералы, церковники — все, вплоть до младшей горничной, испуганно зашептали:
— Серый….. Бурый… Малиновый…
— Ваше Величество! — смело выступил вперед Главный Трибун — единственный приближенный, сохранявший свой пост при всех Королях. — Позвольте заверить, что ваша мысль очень верна, она будет донесена до народа и найдет самый широкий отклик!
— Да, да, — кивнул Король, уязвленный собственным гневом, который не совпадал с желанием при любых обстоятельствах оставаться добрым Королем. — Я верю, что народ поймет меня правильно.
Советники, генералы, церковники — все, вплоть до младшей горничной, облегченно вздохнули. Первый Помощник судорожно обмахнул рукавом лысину, а Главным Трибун победно улыбнулся дамам. Женщины, как известно, любят спасителей.
Утром Король проснулся рано. Он всегда просыпался рано, хотя ему не всегда этого хотелось. Но он чтил завет матери. “Если желаешь быть подлинным владыкой, не упускай утренних часов. Многие Короли открывают глаза к полудню, когда все самое важное сделано без них”. Правителя страны Кокосовых Пальм свергли на рассвете. И заговор против главы страны Заходящей Луны тоже намечался на утро. Чужих уроков Король не забывал.
Утро начиналось с газет. Один из Указов предписывал печатать правду и только правду. И хотя минувшие события вселили некоторые сомнения, Король верил, что его повеления выполняются свято. “А как же иначе? — размышлял он. — Они мудры и направлены на общее благо. Кто же будет упускать свое благо?”
Всю первую страницу газет занимала статья, подписанная Главным Трибуном. Называлась она: “Под знаком серо-буро-малинового цвета!” В стиле высокой патетики Главный Трибун сообщал, какую прозорливость и дальновидность продемонстрировал Король, объявив серо-буро-малиновый цвет символом власти.
“Борьбе черного и белого положен конец! Положен конец нашим противоречиям и сомнениям! Только под серо-буро-малиновым знаменем мы достигнем всеобщей гармонии и благоденствия. Теперь мы все, как один, можем провозгласить: “Да здравствует Король! Да здравствует новый цвет, гарантирующий нашему народу подлинное процветание!!!”
— Так — тремя восклицательными знаками — заканчивалась статья.
“Мамочка!” — ахнул Король, вспомнив свою мудрую мать, которая любила повторять: “Бойся восклицательных знаков. Они порой сильнее самой жирной точки”.
— Позвать ко мне Главного Трибуна! — приказал Король.
Но прежде, чем слуга успел ступить через порог, в покои проскользнул Первый Помощник. На его лице лежала привычная тень неуверенности, а на вытянутых руках — праздничная корона.
— Что это? — спросил Король.
— Корона, — смиренно ответил Первый Помощник.
— Я вижу, что корона, — Король чувствовал, как в нем, словно в бутылке с минеральной водой, начинают подниматься пузырьки раздражения. — Для чего она здесь? Разве сегодня бал, или какое иное торжество?
— Вы как всегда правы, Ваше Величество, Как всегда!
— И в чем же на сей раз?
Гневные пузырьки защекотали язык, и, чтобы не дать им вырваться наружу, Король прикусил язык зубами.
— Вы совершенно верно изволили заметить: у нас торжество. Сегодня День провозглашения Цвета Власти. Народ уже приготовился ликовать.
Первый Помощник пододвинул газеты, и Король прочитал, что сегодня действительно День Провозглашения Цвета Власти. Увлекшись статьей Главного Трибуна, он не обратил на это внимания.
— Ну и ну… — недоуменно протянул Король и тут увидел еще одно новшество. В центре короны, на том самом месте, где полагалось сверкать большому бриллианту, поблескивал камень странного грязноватого цвета. — А это что? — спросил он изумленно и в нарушение всяких приличий ткнул в камень пальцем.
— О-о! — простонал Первый Помощник, схватившись за сердце. — Не извольте гневаться, Ваше Величество! Это ученые. Это они во всем виноваты. Как всегда. Эти умники, которые сидят на шее Вашего Величества, заявили: есть бриллианты белые, есть бриллианты черные, а серо-буро-малиновых нет. Представляете?! Они осмелились так заявить! Разумеется, институтам было дано соответствующее задание. Прошло несколько часов — пропасть времени! — но они ничего не предложили. И вот… — Первый Помощник опять схватился за грудь, однако, видимо, по рассеянности, за правую сторону, — …на узком совещании решили заменить пока на стекло. Оно ведь тоже блестит.
— Кошмар! — воскликнул Король. — Кто это придумал? Кто все это придумал?!
Первый Помощник молчал, обреченно закрыв глаза. Мелкие капли, росой покрывшие его лысину, беспрепятственно скатывались за шиворот.
— Ваше Величество! — раздался бодрый голос Главного Трибуна.
— А-а, вы наконец-то явились… Оч-чень даже отлично… Похоже, это ваша идея? — язвительная улыбка подергивала губы Короля. Он широким жестом обвел комнату, машинально сдвинул тяжелую штору, бросил взгляд в окно: на соседних домах развевались серо-буро-малиновые знамена. — Ваша идея?!
— Как можно! — радостно откликнулся Главный Трибун. Я всего лишь донес прекрасную идею до народа. А придумали — вы!
— Я?!
— Разумеется! И, должен заметить с присущей мне прямотой, мысль ваша великолепна! Право же, сколько еще менять черный цвет на белый, и снова на черный, и опять на белый. Никакого развития, никакого движения вперед. А народ жаждет перспективы, ему нужны новые идеалы! Не знаю, кто как… — Главный Трибун словно невзначай глянул на Первого Помощника, — …но я народ понимаю. И скажу с присущей мне объективностью: вы его понимаете прежде всего! Объявить совершенно новый Цвет Власти — это величайшая смелость. А выбрать серо-буро-малиновый — это показатель высочайшего полета мысли!
— Но я ничего не объявлял и не выбирал!
— Вы слишком скромны, — тонко улыбнулся Главный Трибун. — Позвольте говорить с присущей мне откровенностью. Мысль, выданная в лоб, не обязательно самая доходчивая. Порой достаточно намека, и всегда найдутся люди, которые этот намек облачат в надлежащую форму. Вы благородно предоставили простор нашей фантазии, и, поверьте, то было гениальным решением! Нет теперь ни черного, ни белого — есть единый серо-буро-малиновый, он объединит разные устремления, уничтожит противоречия, примирит враждующих. Гениально! Слов не найти — гениально!
Король был молод и, как свойственно молодым, легко поддавался свежим идеям. Особенно, если они сопровождались комплиментами. Главный Трибун был зрелым (хотя на его голове ни один волосок не отливал сединой) и, как свойственно зрелым людям, умел пользоваться чужой молодостью.
“А может, он прав?” — подумал Король, который благодаря природной мудрости не утратил способности сомневаться в себе.
— Ну что ж… — произнес он вслух. — Попробуем… Посмотрим… Не исключено, что тут есть резон…
В течение дня Королю сообщили, как радуется народ новому Цвету Власти. Однако он уже не был столь доверчив и хотел во всем убедиться сам. Несколько раз приказывал подать машину, чтобы отправиться в город, но тут выяснилось: его приема ждёт очередной посланник очередной страны, или требуется срочное указание, или… В общем, когда Король решил, что с делами наконец-то управился, ему принесли парадное платье: через час начинался бал.
Глубокой ночью, ложась в постель, Король услышал едва различимые залпы канонады. “Надо же, до сих пор гремят праздничные салюты”, — мелькнула усталая мысль, которая тут же растворилась в сладкой дреме.
Проснулся Король раньше обычного. Его разбудил шум, рвущийся сквозь плотно занавешенные шторы.
— В чем дело? — спросил он, нажав кнопку звонка.
— В ваше В-величество, — появившийся на пороге слуга заикался, хотя заик во дворце не держали. — Т-там… эт-то… н-ну…
— Там некоторые неувязки, — робко перебил слугу невесть откуда взявшийся Первый Помощник.
— Там все нормально! — бодро перебил Первого Помощника неожиданно возникший Главный Трибун.
— Конкретнее! — потребовал Король, которому залпы ночного салюта стали подозрительно напоминать оружейные выстрелы.
Слуга шустро юркнул за дверь. За ним попытался ретироваться Первый Помощник, но Главный Трибун перехватил его за полу пиджака, поскольку рукав самого Главного Трибуна цепко сжал Король.
— Видите ли, — вкрадчиво заметил Первый Помощник, — как ни странно, люди восприняли ваше благодеяние по-разному…
— Но восприняли все! — решительно вставил Главный Трибун.
— Они почему-то начали спорить…
— Но спорить не принципиально!
— Нельзя сказать, чтобы они не приняли новый Цвет Власти…
— Они его, разумеется, приняли!
— Однако некоторые…
— Отдельные элементы!
— Стали утверждать, что белый цвет им нравится больше…
— Черный дороже!
— А серо-буро-малиновый…
— Да, серо-буро-малиновый!
— Вроде как не тот…
— Вроде как не этот!
— И в итоге…
— В конечном счете!
— Началось брожение…
— Волнение!
— Но это ни о чем не говорит…
— Абсолютно!
— Потому что мы-то с вами понимаем…
— Твердо знаем!
— Всякое новшество сначала пугает…
— А потом радует!
— Машину! — приказал Король.
— Зачем? — разом спросили Первый Помощник и Главный Трибун.
— Я должен сам увидеть и понять!
— Ваше Величество! — взмолился Первый Помощник. — Я послал своих людей, они разберутся и примут меры.
— Ваше Величество! — объявил Главный Трибун. — Я тоже послал своих людей, они выступят и убедят.
Король распахнул окно. Порывистый ветер ворвался в комнату, обрушив свежую волну, смешанную с многоголосым гулом.
Огромная площадь, где проходили торжества, напоминала пестрый ковер. Так много было здесь людей, державших в руках черные и белые знамена, черные транспаранты с белыми надписями и белые транспаранты с черными надписями. Все, казалось, говорили разом, но громче других ораторы, стоящие на высоком помосте, обтянутом черной и белой материей.
— Я всегда исповедовал черный цвет! — гремел одни оратор. — И я всегда боролся за свой цвет! Но я никогда не боролся за серо-буро-малиновый! Он чужд мне! Он противоречит моим убеждениям!
— Я за белый и только за белый, — взывал другой. — Я готов жизнь за него положить! Черный сроду не доводил до добра! Но серо-буро-малиновый — это еще худшее безобразие!
— Он вносит раскол в наши ряды! Он лишает нас идейной почвы! — дружно неслось из толпы.
— С ума сойти… — бормотал Король, наблюдая, как летят, разметаемые ветром, серо-буро-малиновые клочья знамен.
В полдень во дворце собрались все его обитатели.
— Как это расценивать? — Король мрачно посмотрел на придворных. — Вчера мне докладывали, что народ ликует. А сегодня…
— Вы напрасно слушали эту ругань на площади. Обычная площадная ругань, и только, — испуганно попятился Первый Помощник.
— Вы бы лучше поручили это мне! — предусмотрительно отошел подальше Главный Трибун.
— Попрошу не указывать! — яростно одернул Король. — Пока еще я здесь правлю!
— Конечно, конечно, — прошептал Первый Помощник.
— Никто не смеет оспаривать! — поддакнул Главный Трибун. — Однако…
— Что — однако? — метнул гневный взгляд Король.
— Если вы настаиваете, скажу со свойственной мне откровенностью. Правителям не по чину опускаться до масс. Там же вечно черт-те что творится! Это мы, ваши придворные, должны узнавать настроения людей и доносить их до ваших светлейших ушей. Так было всегда. И всегда Короли были спокойны. А спокойствие Короля — это спокойствие всех нас, спокойствие государства!
— Вранье! — Король уже забыл, что он должен быть добрым и великодушным. — Выдумки! Чушь! Серо-буро-малиновый! Движение вперед! Перспектива! Новый Цвет Власти, гарантирующий процветание! А что на самом деле?! Черные и белые объединились против этого цвета! И против меня — тоже! А я хочу народу добра! Но разве можно творить добро, когда все против?!
— Мы — за! Мы всегда — за! — разом закричали придворные.
“Все политики одним цветом мазаны, но каждый пытается доказать, что его краски чище”, — предупреждала мать.
“Я что-то недодумал. Я позволил легко убедить себя, потому что не мог ничего предложить сам. Из множества трудных задач приятнее та, которая легче”, — с горечью размышлял Король, умевший относиться к себе критически.
— Мои люди немедленно наведут порядок, — нарушил повисшую тишину Первый Помощник.
— Мои люди немедленно докажут вашу правоту! — добавил Главный Трибун.
— Да! Да! — подхватили придворные.
— Нет! — отрезал Король. — Я все отменяю! Никакого черного. Никакого белого. Никакого серо-буро-малинового. Пусть каждый выбирает тот Цвет Власти, какой ему хочется. Пусть будет свобода выбора!
Зал ахнул. Такого в истории страны еще не случалось.
— Мои люди сейчас же пойдут снимать серо-буро-малиновые знамена, — радостно откликнулся Первый Помощник.
— Мои люди сейчас же донесут до народа ваше мудрейшее решение! — торжественно провозгласил Главный Трибун.
— Пусть будет так! — сказал Король. — Я верю, что этот шаг оценят правильно.
Несколько дней страна пребывала в суматохе. Люди Первого Помощника пытались чем-нибудь забить серо-буро-малиновый цвет, которым прежде умудрились выкрасить все, что только было можно. Но получалась жуткая мазня. Проще оказалось со знаменами — их срывали и сжигали во дворцовом подвале. Первый Помощник, чье лицо от недосыпания и нервотрепки само покрылось убийственным цветом, безжалостно гонял подчиненных и беспрестанно ругался с учеными.
— Бездельники! — надрывался он. — Нахлебники, тугоумы! Время идет, а вы не в состоянии придумать, чем уничтожить этот омерзительный серо-буро-малиновый!
Угроза отставки истребляла последние нервные клетки Первого Помощника.
Главному Трибуну было легче. Конкретный результат не входил в его служебные обязанности. Его работа заключалась в словах. Тут, правда, тоже таилась опасность: слов имелась масса, и из них следовало безошибочно выбрать единственно правильные. Однако Главный Трибун давно поднаторел в своем деле, и даже среди ночи, даже в глубоком сне мог произнести нужную речь на любую тему. Подручных Главный Трибун подбирал и хорошо кормил, отчего те обладали крепкими ногами и сильными голосами. С утра до ночи носились они по стране, объявляя, что теперь серо-буро-малиновому конец, каждый волен решать, какой цвет ему милее, это мудрое повеление Короля, которое… Далее следовали сочные эпитеты, колоритные сравнения, впечатляющие выводы.
Король ждал. Он часами простаивал у окна, прислушиваясь: не раздадутся ли звуки негодования или ликования. Нет, ничего не раздавалось. Он садился в машину и объезжал город, всматриваясь: есть ли на лицах его подданных возмущение или радость. Нет, ничего не читалось на лицах.
Король был молод и мечтал о признании. Оно рисовалось ему ярким, восторженным, громким, как в многочисленных кинофильмах, отснятых в очень богатой стране, где жило полно бедняков. Но с другой стороны…
“Может, так и надо? — рассуждал Король. — Может, самое разумное решение — это то, что воспринимается спокойно?”
По нескольку раз на дню к нему являлись Первый Помощник с Главным Трибуном и докладывали: все идет отлично. Впрочем, когда Король пытался выяснить, что же конкретно отлично, оба ограничивались междометиями. Только один исторгал их робко, а другой бодро.
Король из последних сил старался доверять придворным, однако успел заразиться недоверием. И потому однажды, как уже случилось, встал с трона и ушел на улицу. Вот так просто встал и ушел — никого не предупреждая, без свиты, без единого телохранителя, без маски на лице и даже без шляпы, надвинутой на брови. Он надеялся, что стоит ему покинуть дворец, и люди окружат его, расскажут о своих проблемах и радостях, возникнет столпотворение, но это не пугало Короля. Он вполне допускал, что ничего подобного не произойдет.
Король бродил дотемна, Он второй раз столь близко видел столицу и ее жителей, но отчего-то все казалось иным. Он выходил на шумные площади, забитые автомобильными пробками, и сворачивал в тихие улочки, заваленные старым мусором, посидел в каком-то садике с разбитыми скамейками и выпил чашечку жидкого кофе в баре.
И опять его никто не узнавал. Абсолютно никто!
— Говорят, наш Король велел выстроить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, — заметил как бы между прочим Король, останавливаясь около будки пожилого сапожника.
— Да? Возможно… — согласился сапожник. — Но я чиню только зеленую обувь, а ее так мало, что я постоянно без заработка.
— Говорят, наш Король велел разбить для массовых гуляний парки и собрать для всеобщего обозрения шедевры искусства, — сказал Король, усаживаясь рядом с уличным художником.
— Да? Возможно… — кивнул художник. — Но я пишу серебристой краской, а серебристые — лишь звезды. Людям надоело их покупать.
— Говорят, наш Король велел снизить цены на хлеб и отдать под суд вельмож-казнокрадов, — почти крикнул Король проходившей мимо девушке.
— Да? Возможно… — отозвалась девушка. — Но жениху не нравятся мои розовые волосы, и я, наверно, никогда не выйду замуж.
— Невероятно! — застонал Король. — Они буквально помешаны на этих цветах. Они ничего, кроме них, не знают и знать не хотят!
— Что с тобой, сынок?
Король обернулся и увидел женщину — ту самую, что видел в прошлый раз, не очень старую, но и не молодую, с лицом, напоминающим лицо его матери.
— Ты знаешь, кто я? — грустно спросил Король.
— Разумеется. Ты — Король. Вот твои портреты и вот твои фотографии. Да и я не настолько дряхлая, чтобы позабыть тебя.
— Ты похожа на мою мать, а она очень мудра. Ты не Первый Помощник, не Главный Трибун и даже не младшая горничная. А потому скажи: что творится в моей стране?
— В твоей стране? — улыбнулась женщина. — Я здесь родилась, выросла и состарилась. Я помню год Великого Голода и год Богатого Урожая. Я помню, когда соседний правитель хотел напасть на нас, и мои сыновья даже спали, не выпуская из рук оружия. А потом объявили мир, и сыновья ушли искать счастье. Я помню, когда на месте многих зданий стояли убогие хибары, а гнилое болото было чистым прудом. Разве помнишь это ты?
— Но я еще очень молод! — воскликнул Король.
— Великий храм появился задолго до моего рождения, — сказала женщина, — но я знаю, как его строили.
— Зато я велел выстроить дома для малолетних сирот и одиноких стариков, разбить парки, снизить цены, отдать под суд…
— Это добрые помыслы, — мягко перебила женщина. — Все Короли приходили в мою страну с добрыми помыслами. Разница лишь та, что одни облачали их в белый цвет, а другие в черный. И когда они сменяли других, менялись и помыслы. Добрые на добрые. А дела… Время скоротечно, черный цвет не терпит белый, и белый не мирится с черным.
— Но я отменил эти цвета!
— Ты даже отменил серо-буро-малиновый, который прежде не провозглашал никто. Ты повелел людям самим выбирать цвета, и они исполнили твое повеление. Но… Нельзя носить лишь синие платья и убирать лишь коричневый мусор. Как нельзя всегда смеяться или всегда плакать.
— В чем же моя вина?! — изумился Король. — В том, что я дал людям свободу?!
— Свободу? Возможно, возможно… Суть, однако, в том, что ты думал о цвете и не думал о власти. А что такое цвет? Мазок кистью — и только.
— И это все, что ты мне можешь сказать?
— Пожалуй, все. Слов много. Как и помыслов. Держать кисть способен даже младенец. Но чтобы удержать власть…
Нежная ладонь скользнула по руке Короля. Пальцы женщины были мягкие и теплые, словно пальцы матери.
— Ты станешь Королем в День Великих Свершений. Это редкая удача.
Ночь, залившая город темной краской, медленно рассеивалась. Далеко за домами пробивались первые солнечные лучи. Они несли на себе новый день. День Великих Свершений.
Ольга Новикевич Гостиница на перекрестке
— Агни, я хотела тебя спросить, буду ли я жить? Эта проклятая ведьма… Она съест все мои мозги. Я ее ненавижу, Агни. Я не могу дышать. Слышишь, она меня угнетает, я уже хочу умереть. Агни, послушай, как здесь стучит… Мне плохо, я разучилась думать… Могу только ненавидеть… Агни!..
— Успокойся, милая, я что-нибудь придумаю. Тебе надо развеяться. Потерпи, крошка. Вот послушай: “Клуб любителей Земли предлагает интересное путешествие”. Ты давно хотела побывать на этой планете. Гостиницы там совсем не дороги. Мы вполне можем себе позволить. Поедем, хорошо? Отдохнешь, развеешься, отвлечешься, и, может быть, болезнь оставит тебя в покое. Очнись, солнце мое.
— Нет, Агни. Я ничему не верю. Я пропитана ею. Она не оставит меня, что бы я ни сделала. Агни, я научилась ненавидеть себя, а скоро начну и тебя. Прости меня заранее, ладно, Агни?!
— Не говори глупости. Все обойдется, вот увидишь. Путешествие — хорошее лекарство. Ты поправишься, уверен.
— Тебе легко говорить, легко обещать, потому что ты знаешь, что обратно вернешься один…
— Глупышка! Разве бы я вел себя так, если бы думал о твоей скорой смерти? Нет, милая, я еще надеюсь прожить с тобой долгую и счастливую жизнь. И озабочен сейчас не твоей болезнью, а тем, как скорее оформить путевки. Так что потерпи.
Земля, жители которой и не подозревали об этом, стала местом паломничества туристов задолго до пандемии, охватившей планету Агни и Мэй. Казалось, устав от серии глобальных технических революций, красивейшая планета из системы Синих Дождей должна была предаться умиротворению, но тут началась страшнейшая пандемия — все разумное погибало от дела рук своих, от вибрации мощных преобразователей энергии, из-за аномальных явлений вокруг временехранилищ, малейший поток фотонов искусственного происхождения убивал новорожденных.
Больная перенесла путешествие более-менее сносно. Остановились в фирменной гостинице клуба и быстро нашли свой номер. Уставшие и измотанные путешествием Агни и Мэй устроились и стали осматриваться. Номер был прекрасный — в самой гуще движения. Приятно щекотали новые ощущения. Сквозь номер шел непрекращающийся поток автомобилей, немного медленнее шли прохожие. Мэй с интересом рассматривала каждого из них и пропускала сквозь себя. Она заметно оживилась и говорила только о машинах и людях, которые только что проехали или прошли, и даже забыла о собственной болезни. Агни радовался вдвойне — меняющейся на глазах Мэй и собственному опьянению от земных впечатлений. Прошло много времени, а им все еще не наскучило обсуждать жителей этой планеты.
Но вдруг они заметили странную перемену. Движение явно нарушило свой ритм. Несколько машин заметалось, потом они столкнулись и сломались. Замедлив время, Агни и Мэй увидели, что почти все автомобили остановились, повыскакивали люди и бросились к двум погибшим собратьям. Это были представители разного пола.
— Такие же, как мы, — грустно сказала Мэй.
— Да, — согласился Агни. — Почти…
— Я не хочу, чтобы они погибли, давай вернем их. Верни время.
— Но ты не совсем здорова. Такие манипуляции вредны тебе.
— Я потерплю.
— Хорошо.
Агни вернул время, и машина с еще не погибшими мужчиной и женщиной остановилась как раз в их номере.
— О чем они думают, Агни?
— Ни о чем. Я полностью все затормозил, иначе, хоть медленно, но они будут двигаться к месту своей гибели.
— Я хочу, чтобы они думали. Иначе они не отличаются от мертвых… И жили, но только здесь, в этом дурацком автомобиле. Сделай так, Агни, я хочу.
— Я попробую, но ничего не обещаю. Кстати, как ты себя чувствуешь?
— Агни, я буду жить, пока они живы. Не знаю почему, но они наполняют меня силой.
— Какую глупость ты выдумала. Чем же ты зависишь от них?
— Еще не знаю, но мне кажется… Я не знаю, право. Это не условие, Агни. Но если они умрут, а я ведь знаю, что это должно произойти, то я снова попаду под власть этой гадкой болезни, которая во мне… она высосет меня.
Агни начал манипулировать с временными датчиками.
Когда люди ожили, сразу повеселела и Мэй. Она с интересом разглядывала их, следила за малейшим движением их мыслей, ловила даже намеки на чувства. Но не все понимала…
— Агни, как ты думаешь, они хорошо относятся друг к другу?
— Не знаю, судя по всему, это довольно уставшие во всех отношениях люди.
— Они догадываются, что никуда не могут ехать?
— Пока нет.
— И их ничего не удивляет?
— Пока нет.
— Агни, положи между ними руку. Чувствуешь?! О, это что-то особенное. Но почему они молчат?
— Может быть, ты поспишь, ты слишком долго бодрствуешь.
— Нет, Агни, мне не хочется. Я их уже люблю. Ты не будешь ревновать, правда? Я люблю их одинаково. И мужчину, и женщину. Они тоже разные, как и мы. Мне кажется, что с женщиной у меня много общего…
— Ты красива, а она…
— Агни, а она здорова?
— Не очень. В их организмах очень много вредного. Мужчина прожил бы лет шестьдесят, не больше, это по их времени, а женщина умрет от рака после пятидесяти…
— Агни, не говори об этом.
— Прости.
— Надо что-то придумать. Пусть другие машины уезжают, а эта остается.
— Тогда врежется следующая машина. Там впереди ситуация такая.
— А кто с той стороны в них врезался?
— Пьяный.
— Что это такое и кто он такой?
— Неприятная личность. А что, не могу тебе объяснить, но, по-моему, он воплощение той тупой силы, которая сидит в тебе и которую ты ненавидишь.
— Он погибнет?
— Нет. Умрет в семьдесят от цирроза печени.
— Я хочу убить его сейчас. Разреши, Агни. Я убью его до наезда. Агни, пожалуйста, можно? Мне доставит это большое удовольствие. Ты же знаешь, как на меня действуют положительные эмоции…
— Нельзя!
— Ну почему? Почему этим можно погибнуть, а тому рылу — нет?
— У них собственные законы. Мы не имеем права вмешиваться.
— Но мы ведь уже вмешались. Если вместо двух смертей нужны обязательные две, то я найду еще одного. Неужели в этом потоке автомобилей не найдется еще что-нибудь отвратительное?
— Я не могу тебе объяснить, но нельзя, Мэй, нельзя!
— А что-нибудь придумать можно? Ну ради меня, пожалуйста!..
— Я могу их здесь долго держать.
— Бесконечно долго?
— Не совсем.
— Агни, а рак — это больно?
— Перед самой смертью — да.
Ливень не прекращался. Валерия, прикрыв сумочкой лицо, чтобы не смылась косметика, пыталась остановить такси, но они пролетали мимо, обдавая ее холодной водой. Краем глаза она заметила, что за ней наблюдают из стоящей у кафе машины, и, когда та тронулась, нерешительно, но все же подняла руку. В полусумрачном салоне, приведя себя в порядок, она повернулась к водителю и воскликнула удивленно:
— Антони!
Он выразительно посмотрел на нее, но молчал. Она удивилась еще больше:
— Боже мой! Пятнадцать лет! Ну почему ты молчишь?
— Я думаю о тебе… — наконец проговорил он.
— Нет, правда?! — недоверчиво хихикнула Валерия.
— Ты сильно постарела, — серьезно сказал он.
— Оригинальный комплимент, — она слегка обиделась.
— Я говорю правду, — он помолчал, добавил: — Но это хорошо, что ты постарела… Хорошо.
— Почему? — Ее брови взлетели вверх.
— Ты становишься более земной, осязаемой, — повернулся к ней Антони и, держа руль одной рукой, другой коснулся ее подбородка. — Такая же складка была у моей мамы. И вот эти морщины… Ты улыбаешься и куришь одновременно, потому вот здесь такой скос.
— Мы в кого-нибудь врежемся! Ты ведешь машину и так рассматриваешь меня… — Она откинулась на спинку сиденья, взглянула испуганно и непонимающе.
— Я тебя рассмотрел еще в кафе, — словно не для нее, а для себя произнес Антони.
— Почему же я тебя не видела?
— Да и я не сразу тебя узнал. Принял за стареющую проститутку.
— Ну спасибо, — протянула она.
— И знаешь почему? — глянул он в упор.
Валерия резко повернулась, пружины сиденья скрипнули одновременно с ее голосом:
— Почему?!
— Твои манеры, взгляд… Ты влечешь мужчин. Но не как замужняя женщина. Даже твои украшения говорят не о достатке, а об одинокой независимости.
— Ты стал психологом, — попыталась съязвить она. — Смешно…
— Нет, постой, — Антони захотелось закончить свою мысль, он никогда еще не был так разговорчив. — Ты профессионально вскидываешь ногу на ногу, не так, чтобы не выглядеть развязной дешевой девкой, а так, чтобы медленно увлекать за хорошую цену. Ты уверенно смотришь на официантов и публику, ты снисходишь до мужчин, видишь их пороки насквозь. Ты умна, и поэтому не арканишь в мужья, и все же чего-то ждешь. Ты всего добилась сама — и положения, и денег. О, наверное, ты умеешь и постоять за себя. Но ты одна, и прекрасно знаешь, что все это дерьмо тебе не подходит. Тяжело быть умнее умных мужиков. Тебя ведь не заманишь мишурой, не запудришь мозги. Потому что с самого начала, с первого слова, жеста ты предполагаешь ложь и предлагаешь ложь. Ты смотришь на себя в зеркало, любишь и ненавидишь свое отражение. Ловко манишь, обманываешь и презираешь себя за это. Так ведь?
Валерия молча курила. Ей хотелось внимательно посмотреть на Антони, но она боялась поймать его взгляд.
— Можно продолжать? — спросил он. Голос его дрогнул.
— Да, — бросила она.
— Если бы ты видела свою спину со стороны. Вот такая линия, — Антони провел рукой, — она свидетельствует, что ты привыкла к неге и лени. Ты многое можешь, но едва ли захочешь. У тебя ленивые плечи, бессильные руки. Твои тонко переплетенные вены на кистях резко обозначены из-за алкоголя. Хаотичный, безобразный образ жизни. Твои отлакированные ноготки все равно не делают тебя аристократичней, к чему, по-видимому, ты стремишься. Твоя кожа становится серой и вялой, покрывается сеткой морщин, потому что презрение к себе и своей жизни иногда поглощает тебя и ты забываешь маслянить и массировать кожу, надевать улыбку, страстно и загадочно оглядываться вокруг. Я прав?
— Ты так много говорил, что я не всегда следила за твоими словами. Но, честно говоря, не могу понять, откуда ты все это взял? — Она улыбнулась, правда, улыбка была натужной.
— Я смотрел на тебя, — просто сказал Антони.
— Хорошо, допустим. Но ведь раньше ты меня знал другой.
— Да. Но и по-другому любил и ненавидел.
— Как это?
— Если я начну объяснять, ты не поверишь.
— Конечно.
— А если я попытаюсь доказать?
— Попробуй.
— Тогда вернемся в то золотое времечко.
— Как? — спросила Валерия.
Антони включил музыку и остановил машину на красный сигнал светофора. Он провел рукой по Валериной до сих пор мокрой от дождя шее, затем резко сжал пальцы. Валерия испуганно замерла.
— Смотри, вон видишь впереди огни. Вообрази за ними черную полосу леса.
— Вижу, — сдавленно произнесла Валерия.
— Смотри на них до рези в глазах, а я громче сделаю музыку. Ты должна вспомнить, ты вспомнишь…
— Зачем? — Валерия испуганно вскрикнула. — Я больше не хочу!
— Поздно, — твердо сказал Антони.
Он устало закрыл глаза и для верности прикрыл ладонью. “Что я делаю? Перекресток. Я веду машину. Зачем я затеял этот эксперимент с памятью именно сейчас. А впрочем, что мне терять, только то, что она выйдет из машины и навсегда уйдет в дождь. И жизнь кончена. Пусть уж будет так”. Он очнулся от вскрика.
— Антони! Я не вижу нашего прошлого. Мне плохо, что-то очень сильно болит. Отвези меня в больницу.
— Подожди. Не загорается зеленый. Что у тебя может болеть?
Он медленно наклонялся к Валерии и ощущал в себе такую смену чувств, о которой не мог даже вообразить. Глубокая симпатия, привязанность, ироническая заботливость сменялись усталостью, озлоблением и раздражением, потом покорная зависимость, и снова усталость. Нет, это не прошлое, это — будущее. Валерия старела на глазах.
Агни разбудил Мэй, когда сине-зеленые огни ненависти Антони к Валерии перестали скользить по их рукам.
— Пахнет грозой, — сказала Мэй, потягиваясь. — Как свежо. Что было?
— Была буря. Теперь тихо, спокойно и ласково.
Агни сделал предостерегающий жест, но не успел.
Мэй уже забралась в Валерию. Ринувшись следом, он укололся о те же обломки любви, которые смертельно ранили Мэй. Она последний раз прильнула к нему и замерла. Агни страдал, и его боль разливалась по человеческим телам незнакомым им чувством. Мужчина и женщина недоуменно смотрели друг на друга до тех пор, пока не застыли в странных оцепеневших позах, вовсе не похожих на те, в которых оказываются люди, попавшие в страшную аварию.
Из-под обломков машины вытащили женщину, не имевшую ни единой царапины. И только врачи определили, что весь ее организм изъеден зловещими метастазами. Но это было потом. Шестидесятилетний мужчина умер от ишемической болезни сердца.
Агни и Мэй умерли. Земляне этого не заметили.
Лишь в анналах “Клуба любителей Земли” сохранилась информация о клиентах, не вернувшихся из путешествия. Правда, интересоваться ей было некому!..
Андрей Дмитрук Орудие
Резкий утренний холод, особенно чувствительный после нагретого уютного салона, заставил Нину поднять воротник меховой куртки. Масса холодного воздуха кружилась в кольце голых пиков, несла клочковатые хмурые тучи. Несколько грязных лам дергали губами жесткие пыльные кусты у дороги. Их пасла маленькая девочка, одетая в юбку до земли, клетчатую ковбойку, красную выцветшую накидку и черную мужскую шляпу-котелок. Лицо у девочки было старообразное, обветренное, на верхней губе — лихорадка, очевидно, прижженная головней. Забыв о ламах, она во все глаза разглядывала светловолосую Нину в лохматой куртке и кожаных брюках, ее серый лакированный автомобиль. Очевидно, подобные гости нечасто являлись на пустынное плоскогорье, где жались к берегам бурной реки несколько индейских деревушек, а полоски низкорослой кукурузы обрывались у железобетонной ограды Орудия.
Нина улыбнулась и помахала девочке. Но та, нелепо вскинув руку, — будто начала махать в ответ и раздумала, — отвернулась и убежала к своим ламам. Не оставалось ничего другого, как нажать кнопку на бронированных воротах, вложить перфокарту пропуска в приемную щель и ждать, пока расступятся массивные створы. Нина опять села за руль, въехала, и ворота громыхнули, смыкаясь за ее спиной.
Здесь росли деревья, целый лес цепких, корявых деревьев с серебристой изнанкой листа, — деревьев, мигавших на ветру тысячами белых огоньков. Лес окружал кубическое двухэтажное здание центрального поста и башни подъемников инвентарных шахт: жерло самого Орудия было скрыто.
Нина вышла возле дома, по привычке заперла дверцу, усмехнулась, но отпирать уже не стала. Навстречу ей вышел крупный шестидесятилетний мужчина, с лицом властным, открытым и добрым, с гладкой кожей, ярко-розовой на носу и щеках, как после ожога, с веерами глубоких морщин у глаз и седеющими острыми усами. Был на нем белый шерстяной комбинезон с эмблемой МАКС — Нина подумала, что комбинезон надет только ради ее приезда. Ей почему-то представилось, что начальник Орудия любит одеваться в темное, добротно и чуть старомодно, как подобает человеку с лицом гранда времен Веласкеса. К руке Нины он приложился умело и с достоинством, согласно внешности.
— Хуан Гарсиа Санчас де Уртадо-и-Каррера, к услугам сеньоры инспектора.
— Нечаева Нина Павловна, лучше всего просто Нина. К тому же я пока что сеньорита, дорогой сеньор Каррера!
Он пропустил Нину и повел через холл к лестнице на второй этаж, рассказывая по дороге, что в его стране тоже есть имя Нина, или Нинья, и оно многим нравится. В несколько захламленном холле теснился десяток кресел, на бильярде лежали рулоны кальки. Под лестницей находился аквариум: в нем заметались напуганные шагами рыбы-месяцы. Пахло мастикой для паркета, озоном и горелой резиной; дом почему-то не представлялся жилым, он был похож на учреждение, покинутое сотрудниками во время обеденного перерыва.
Пульт управления на втором этаже вполне соответствовал духу “казенного дома”, — впрочем, ни один пульт в мире не имеет своего лица, все они — близнецы и воплощают только порядок и механическую чистоту. Если бы не стесненное дыхание и клокотанье в груди, Нина преспокойно могла бы вообразить эту бело-голубую пластмассовую комнату не на высоченном южноамериканском плоскогорье, а в Москве, в родном здании Совета МАКС. Ей показалось странным, что люди, на долгие годы поселившиеся возле Орудия, не стремятся сделать свое жилище уютным.
Неспешно повернув круглый кожаный стул, поднялся от главной панели и отвесил поклон оператор Орудия, первый и единственный помощник Карреры, передававший волю своего начальника всем хитросплетениям машинного мозга. Как антропологический тип, оператор представлял полную противоположность своему шефу: приземистый, ширококостный, почти лишенный шеи, зато с огромными кистями рук. На бульдожьем ноздреватом лице сидели, как изюминки в буханке, яркие черные глаза. Пожимая влажную ручищу, Нина испытала непривычное чувство брезгливой завороженности. В упорном цепком взгляде оператора, странно противоречившем приветливой улыбке губ, в ленивых мощных движениях этого старого, одышливого человека чудилась некая особая сила, манящая и бессознательно-жестокая, избыток первозданной биологической энергии. Глядя на его изящно сплетенные туфли, Нина почему-то вообразила ступни старика, широкие и тяжелые, с кривыми растоптанными пальцами. Каррера представил оператора — Игнасио Ласс. Странный был у Карреро Санчо Панса.
Игнасио спросил у Нины, явно соревнуясь в галантности с патроном: предпочитает ли сеньорита принять с дороги ванну и позавтракать или ограниченность времени заставляет уважаемого инспектора сразу перейти к делу? Нина не смогла ответить быстро. Она робела все сильнее, поскольку чувствовала, что перед ней непростые люди, — непоколебимо сформированные, всезнающие, а главное — бог знает, с каким прошлым за плечами…
Ласс и Каррера не допускали в своем обращении к инспектору ни “отеческого” благодушия, ни нарочитой почтительности, которая только подчеркнула бы ироничность отношения; галантность и предупредительность предназначались Нине в равной степени как ответственному работнику и как даме. Именно так должны были вести себя мудрые, многоопытные мужчины с молоденькой проверяющей из МАКС. Робость Нины была истолкована, как деликатность и нежелание затруднять хозяев. Поэтому Каррера отправился на кухню, а его жутковатый помощник пошел открывать краны в маленькой, сверкающе-чистой ванной…
Вода принесла легкость и успокоение. Даже хозяева казались теперь Нине не такими уж сложными и таинственными. Выпив две-три рюмки сухого вина, темно-красного и терпкого, с запахом осени, она совсем повеселела и окунулась в застольный разговор. Еду подавала низенькая косолапая индианка монгольской внешности, в уродливом платье с блестками, с алыми лентами в иссиня-черных косах, — очевидно, принарядилась в честь инспектора. Подавая, приседала и тщательно улыбалась Нине, демонстрируя изъеденные зубы. Каррера сообщал, что “томатль”, то есть помидоры, выращены в оранжерее при теплообменниках Орудия, что брынза из молока ламы куда жирнее такой же из коровьего молока и мед горных пчел вылечит любую хворь. Обсосав кончик уса, цитировал по-латыни строки Вергилия, воспевающие жизнь и труд земледельца, и клялся, что не знает ничего лучшего, чем простая сельская жизнь (вздох) и ничего более вкусного, чем простая крестьянская пища.
— Увы, жизнь возбуждает в человеке иные, суетные, мнимые интересы, — печально проповедовал Каррера, — и они до такой степени входят в плоть и кровь, что на склоне лет кажутся главными, единственными… Это не привычка, нет — кажется, словно в тебе родилось и живет другое “я”, автономное, как персонаж твоего сна или, вернее, как некий божок, требующий жертв. И этот божок, это фальшивое, тщеславное “я” правит самовластно, и только изредка позволяешь себе чувствовать, что иная жизнь принесла бы больше счастья… больше душевной гармонии!
— Как это вы хорошо сказали: позволяешь себе чувствовать! — восхитилась Нина. — Значит, вам и сеньору Лассу все-таки тяжело жить отшельниками?
Складчатые слоновьи веки оператора дрогнули, он поднял рассеянно-удивленный взгляд, а Каррера ответил с тонкой невеселой улыбкой:
— О, нет. Как Одиссею, боги отпустили нам столько переживаний и впечатлений, что хватило бы на десять обычных жизней…
— Да, — мечтательно сказал Ласс. — Если нам с доном Хуаном чего-нибудь не хватало, так это покоя и возможности хорошенько поговорить. Мы получили все это, и не уйдем отсюда до конца жизни…
— Много же у вас тем для разговора, — улыбнулась Нина.
— Много, — серьезно сказал Каррера, и Нина пожалела о своей шутке. Казалось, — вот-вот приоткроется какая-то завеса. К девушке возвращалось давешнее “детективное” настроение, и хозяева делали все, чтобы его усугубить…
— А может, вы нас выгоните отсюда после сегодняшней проверки, и мы не успеем наговориться, — добродушно подтрунил оператор.
— Что вы, я ведь ничего не решаю, я только собираю данные… И вообще, — Ассоциация считает ваш расчет лучшим в мире!
— Ну, спасибо, — хрюкнул Ласс и принялся за кукурузные лепешки, тщательно макая их в масло и посыпая солью. Он ел много и жадно, в то время как опечаленный чем-то Каррера только пощипывал салат.
Индианка, убрав со стола, вернулась и глубоко присела перед сеньорами, после чего Каррера отпустил ее взмахом руки. Хозяева встали, готовые к услугам. Нина все острее чувствовала себя участницей старого авантюрного романа.
Но действительность оказалась далекой от авантюр. До самой ночи осматривали безлюдные комплексы, обслуживавшие Орудие; спускались к зарядной части ствола, шахтой пробуровившего плоскогорье почти до самой подошвы.
Последние десять лет Международная Ассоциация Космического Строительства (МАКС) осваивала безракетный способ транспортировки больших нехрупких грузов. Снаряд с электрически заряженной оболочкой разгонялся в электромагнитном поле до первой или второй космической скорости: ствол орудия представлял собой соленоид. Постройка электромагнитных пушек была дороговата, но они быстро окупали себя. Орудие, которое посетила Нина, обслуживало сборщиков самой крупной в мире орбитальной станции. Гигантский спутник, выраставший в четырехстах километрах от Земли, должен был разместить на борту обсерваторию и телефонный узел для абонентов целого полушария. Не реже раза в сутки, когда остов станции повисал над пустынными горами, Орудие выбрасывало ледяной цилиндр, в сердцевине которого находилась капсула с грузом. Толстая ледяная шуба не давала капсуле сгореть в атмосфере: несмотря на то, что жерло Орудия выходило на высоте трех с лишним километров, гигантская начальная скорость снаряда могла испарить его и в разреженном воздухе…
Плоскогорье было увенчано выходом Орудия. Круглая шахта, огороженная мощными брусьями с натянутой стальной сетью, украшенная зловещими плакатами — на черном фоне кровавые буквы и белый череп. Деревья не смели склониться над бездонной чернотой ствола, — холод, создававший ледяные саркофаги капсул, постоянно вытекал из Орудия, убивая ветви, постепенно расширяя вокруг ограды кольцо сухостоя. Кутаясь в лохматую куртку, Нина выходила из кабины лифта в голые бетонные коридоры разных уровней, где перспектива была стерта слепящим светом. На нижнем горизонте гулко вздыхали детандеры, словно чудища, заблудившиеся в зарослях обледенелых труб. Бронированные кабели змеями вползали под глухие стальные двери отсеков контроля и управления; и, взбудораженные ими, в отсеках поднимали писк и стрекот миллиарды электронных муравьев. Чрево Орудия было вспорото и галантно вывернуто перед сеньоритой-инспектором — в беспощадном свете прожекторов и ледяной полутьме, на просторном полу машинных залов и в тесных коленах коридоров, на эскалаторах и в лифтах ни на шаг не отходили от Нины два седеющих сеньора, каждый старше ее отца. Докладывали, объясняли, растолковывали, предостерегали. “Тут скользко”, — нежно говорил Каррера и подавал холодную сухую руку с длинными пальцами. “Тут ступеньки”, — бурчал Ласс и подставлял свою короткопалую ручищу. После осмотра стояков водоснабжения их вынесла на землю клеть инвентарной шахты, и Нина с облегчением смотрела, как тяжело и медленно катятся по кольцевым рельсам массивные колеса параболической антенны.
…Когда кофе, артистически сваренный Лассом, был почти допит, и с сигар обоих сеньоров упали хрупкие сосульки пепла, орбитальная станция в ночном небе достигла долготы горной цепи. Могучий мелодичный звон ворвался в столовую. Орудие позвало своих хозяев, они пришли к главному пульту и коснулись его точными движениями, достойными пианистов-виртуозов, играющих в четыре руки. Плоскогорье вздрогнуло, как зверь, укушенный во сне, Нина от неожиданности схватилась за шкаф магнитной памяти.
Огненный след метеора тронул румянцем бледные снега вершин, сверкнули нити водопадов, простучали по деревьям горячие капли растаявшей ледяной брони, и разом загалдели проснувшиеся птицы. Но птиц больше никто не потревожил, они устроились поуютнее и снова уснули. В отличие от них Нина не сразу успокоилась, потому что во время выстрела дон Хуан прижал ладони к бедрам и несколько секунд стоял неестественно прямо, а сеньор Ласс посматривал на него из тени пульта с нескрываемой иронией.
Потом Каррера вернулся в столовую и прикурил погасшую сигару, Ласс, прихватив джезву, скрылся на кухне, поскольку заваривал кофе только собственноручно… Нина, сидя перед старшим из хозяев, восхищалась Орудием среди холодных диких гор, — символом культуры куда более могущественной, чем сказочная индейская цивилизация, процветавшая здесь давным-давно, стертая завоевателями и похороненная под тощими деревенскими полями.
— Интересно, что индейцы говорят об Орудии? — спросила Нина.
— Ничего. Их мало интересует назначение наших строек и машин. Но индейцы радуются, что строительство Орудия принесло им заработок. Так сказать, сугубо практическое отношение к прогрессу…
Горела тусклая настольная лампа о четырех рожках, имитировавшая канделябр. На внушительном носу дона Хуана рельефно выделялись поры, он философствовал, время от времени пуская дым через выпяченную нижнюю губу и внимательно следя за ним. Очевидно, Каррере давно хотелось выговориться.
— Да, прогресс, прогресс, — понятие загадочное и банальное. Пожалуй, самое отрадное в прогрессе то, что он не зависит ни от чьей личной воли. Любые попытки воспрепятствовать естественному, наиболее вероятному статистически ходу событий заранее обречены на провал, — нравится нам это, или нет. Сторонники многодетной семьи могли сколько угодно поощрять людей на обзаведение детьми, — но население благоустроенных стран все-таки уменьшается, вернее — стабилизировалось только за счет возросшего срока жизни… И так во всем. Тот, чья личная воля совпадает с необходимостью, счастлив — он творит прогресс сознательно. В противном случае вы испытываете болезненное крушение всех планов… и все равно будете служить прогрессу, из соображений выгоды или под страхом наказания. Увы! Грабитель, насильник, мошенник своим трудом в тюремных мастерских укрепляет то самое общество, которое он пытался подорвать, следуя личной воле. Таким образом, моя милая, любой наш враг рано или поздно станет полезным… или погибнет под колесами прогресса!
— Мне трудно сообразить сразу, — волнуясь, ответила Нина. Ей казалось, что разговор этот с каким-то подвохом. — Я никогда не видела… врага, но мне кажется, что настоящий враг не может стать полезным. Ни при каких обстоятельствах. Я родилась в России через сорок лет после войны, но то, что я читала и видела в кино… о них… не позволило бы мне простить… таких людей… и сотрудничать с ними! — Все-таки испанский язык, даже отлично изученный, был чужим. От волнения она совсем запуталась, смешалась и умолкла, по-девичьи глядя в пол.
— Хм, вы не очень-то логичны: враг не может стать полезным, или вы не станете с ним сотрудничать, — посмеивался Каррера, внимательно следя за дымом. Учуяв состояние Нины, спохватился: — Ну, ну, я шучу, все правильно. Я вас понимаю. Да, не прощают преступников, садистов, бешеных животных. Да, такие не могут стать полезными, даже если они ушли от возмездия, поскольку своим существованием отравляют нравственный климат, — а этот факт важнее любой материальной выгоды. А что касается честных идейных противников, тем более искреннее желающих работать… скажем, отличных специалистов в своей отрасли… кажется, даже ваша революция не отвергала их услуги?
— Вы прекрасно знаете историю, дон Хуан…
— Это не так, но благодарю. В общем… знаете ли, хватит крови. Земля больше не сможет ее впитывать. Слава богу, недавно мы похоронили свои бомбы, и сняли броню с танков, и демонтировали боевые лазеры. Давайте же расстанемся с привычкой пускать все это в ход. Похороним желание продолжать все эти тысячелетние вендетты. Никуда не денешься: нам работать всем вместе, шести миллиардам человек, — сознательно или вынужденно для единой цели! Каким бы ни было наше прошлое…
Явился Ласс, держа на отлете дымящуюся джезву, и Каррера сразу умолк. В молчании пригубили кофе. Нина отказалась допить чашку, сославшись на боязнь бессонницы. Тогда встал сразу помрачневший Игнасио и, ни на кого не глядя, заявил:
— Ваша правда. С разрешения сеньориты, я первым пойду спать. Следующий выстрел меньше, чем через шесть часов, и подготовка к нему сложная, — мы посылаем увеличенный заряд, пакет труб большого диаметра…
Нина вскочила. Раскрасневшийся Ласс поклонился, тяжело дыша, и ушел в боковую дверь. Она беспомощно обернулась и посмотрела в смеющиеся глаза Карреры.
— Нет, мы его ничем не обидели, — предупреждая вопрос, заговорил дон Хуан. — Просто он — бобыль, одинокий, угрюмый человек. Со странностями. Лет через тридцать вы поймете его лучше. — И спросил, сразу сменив тон: — Желаете побыть здесь или прикажете проводить вас в спальню?
— Мне, право, неудобно… — начала Нина традиционную фразу, но старый гранд уже стоял рядом, чуть склонясь и отставив локоть. Пришлось взять его под руку.
В импровизированную спальню, устроенную к приезду Нины в библиотеке, Каррера не вошел. Только приложился к руке и сказал уходя:
— Если что-нибудь понадобится, здесь звонок: Панчита привыкла вставать по ночам. Надеюсь, что вы немного почитаете и уснете спокойным сном.
Не зная почему, Нина решила, что спальни Карреры и Ласса должны быть похожими на эту комнату: такая же в них казенная, нежилая чистота, армейский порядок, аккуратно заправленные складные кровати. Только по стенам, разумеется, не идут до потолка стеллажи с книгами, где снизу доверху укреплены в алфавитном порядке картонки с буквами, а под каждым корешком наклеен номер. Очевидно, хозяевам Орудия не до уюта, — но почему? По причине большой занятости или из каких-то непонятных Нине соображений?
Сеньоры позаботились о торшере на длинном проводе — все-таки для инспектора пытались создать домашнюю обстановку. Оставалось только выбрать книгу. Это было нелегким делом, поскольку библиотека оказалась сугубо технической, а Нина в этот день буквально “объелась” сложнейшей техникой. К счастью, под номером С-972 обнаружился прекрасно изданный альбом для туристов, с рекламной глянцевой обложкой: огромные канделябровые молочаи на ультрамариновом фоне озера Солнца.
Нина собралась сразу открыть отдел фотоиллюстраций, но невольно пробежала глазами трехъязычное предисловие, где кратко излагалась история республики. И сразу же, поскольку взгляд человека, привычного к чтению, обладает высокой избирательностью, — сразу мигнуло ей из длинных колонок знакомое имя.
Это имя было — Каррера.
Но без всякой связи с Орудием: когда альбом издавался, оно еще не было построено.
Глава военного переворота, случившегося тридцать лет назад, руководитель армейского общества “Национальный Феникс”, первый президент революционного правительства, генерал артиллерии Хуан Гарсиа Санчес де Уртадо-и-Каррера. Народный герой республики, изгнавший иностранных монополистов и укрепивший демократию…
Теперь Нина уверенно взяла в руки каталог библиотеки, лежавший в отдельном ящике, — и быстро нашла то, что хотела. “История национальной революции”.
Статьи участников и очевидцев. Факсимиле документов с затейливой подписью Карреры (той самой, что стояла под запросами и отчетами, приходившими в МАКС). Фотографии: черноусый генерал Каррера в каске, с биноклем в руках на башне танка — он руководит боем с сепаратистами. Генерал Каррера, сияющий улыбкой, орденами и аксельбантами, провозглашает с трибуны демократическую программу “Феникса”. Он же — председатель революционного трибунала — выносит приговор группе офицеров-сепаратистов, развязавших гражданскую войну. К десяти годам каторжных работ приговорены: бывший шеф армейской контрразведки, полковник Альваро Вильяэрмоса; бывший начальник политической полиции, опаснейший враг реформ и демократии, полковник…
Полковник Игнасио Ласс.
Она погасила свет и долго лежала вверх лицом, глядя в темноту. Она улыбнулась, поймав себя на том, что испытывает материнскую жалость к двум старым сеньорам, одиноко живущим в горах и, судя по всему, до сих не сумевшим даже расслабиться, открыться друг перед другом…
Мир вам, старый генерал артиллерии, дон Кихот, доживающий медленные годы рядом с Орудием, в миллионы раз превосходящим силой самую большую из его прежних пушек, и мрачный старик, некогда отправлявший людей на каторгу, затем побывавший в их шкуре, вернувшийся, чтобы вечно жить и работать рядом со своим судьей!..
Мир и покой вашим душам.
Через несколько часов земля вздрогнула, задребезжал торшер и опрокинулся на столе стакан с карандашами. Нина проснулась только на мгновение, сон ее был спокоен и глубок, и дыхание уже приспособилось к разреженной атмосфере.
Утром она встала бодрой, без всякого желания поваляться в постели, и нашла на стуле у изголовья длинный стеганый халат. Пошла в ванную, опасаясь встречи с хозяевами: она не знала, как посмотрит им теперь в глаза, что скажет. А лгать было трудно…
Панчита подметала коридор. Ее косы с красными лентами были заплетены еще кокетливее, чем накануне. Глубоко присев перед Ниной, она доложила, что сеньор Каррера передает сеньорите свои извинения: он был вынужден уехать в Сьерра-Бланка. А сеньор Ласс ушел в деревню за свежим сыром и яйцами, приказав Панчите подать кофе высокочтимой гостье.
У Нины полегчало на душе. Она быстренько умылась, выпила чашку кофе с печеньем — напиток оказался похуже, чем приготовленный Лассом, — и попросила Панчиту передать сеньорам, что неотложные дела заставляют ее немедленно покинуть их гостеприимный дом.
Когда она уже шла по аллее между деревьями, мигающими на ветру тысячами белых огоньков, вдруг подумала о некоторой нарочитости ситуации. Действительно ли нужно было Каррере уезжать в город? Только ли сам Ласс мог покупать в деревне сыр и яйца? Неужели с этим не справилась бы Панчита? Наконец — и эта мысль была самой поразительной, — не с умыслом ли посоветовал вчера Каррера почитать перед сном?..
Искать ответы было некогда, да и невозможно.
Нина вывела машину из ворот — и сразу увидела Игнасио. Большой и темный, как горилла, он тащил объемистую кожаную сумку, левой рукой ведя за ручонку ту самую индейскую девочку, что пасла вчера лам. И ламы были на месте — длинными губами теребили сухую, замученную ветрами зелень. Девочка несла бутыль молока, доверительно шепча что-то Лассу, и он внимал с подчеркнутой серьезностью, как слушают обычно маленьких детей, не желая их обидеть. Увидев серую рычащую машину Нины, девочка отпрянула, а Ласс чуть не выронил сумку и как-то жалобно протянул руку вперед.
Она остановилась, открыла дверцу.
— Как жаль, — хрипло дыша, воскликнул подбежавший Игнасио. — Как жаль, что вы уже…
— Я не виновата, дорогой сеньор. Я на Службе!
Даже очаровательная улыбка Нины не смогла смягчить казенный жесткости этих слов, и она взяла Игнасио за руку.
— Дон Хуан… ах, боже мой… я — то хоть прощусь с вами, а он… Понимаете, мы строим новый пакгауз для грузов МАКС… старый не обеспечивает бесперебойной подачи автоматических поездов… Хоть сыру с собой возьмите! А? Ведь это же…
— Я знаю, — сказала Нина. — Куда жирнее и калорийнее коровьего. Так?
Он послушно кивнул. Подкравшаяся девочка опять уцепилась за палец полковника, но все же пряталась за его широкими брюками.
— Я вернусь к вам. Обещаю! — сказала Нина и тряхнула руку Ласса. Потом закрыла дверцу и сняла тормоз.
Так и остались в ее памяти — горная дорога, чахлый кустарник, неуклюже машущий Ласс, девочка и три ламы. И растерянные черные глаза полковника, в искреннем порыве решившего сходить за сыром и яйцами для сеньориты…
Андрей Дмитрук Кофе в час волка
Автор приносит благодарность за помощь Анатолию Кириллову
Под утро художнику-оформителю приснился сон, — один из тех поразительно счастливых снов, где сверкают улыбка и приключение. Не успеваешь проснуться, и вот уже испарились события, и остается только щемящая сладость — иной раз надолго, надолго…
Он лежал, не желая разнимать накрепко спаянные веки. Ловил последние вздохи приснившегося леса, глубину и свежесть; великий покой, подчеркнутый резким щебетом пичуг и гнусавым звоном насекомых. Скрипнули в вышине сучья, синицы обменялись короткими возгласами. И вдруг, сламывая и смешивая дрему, над самым ухом пробили главные часы страны, и вагонами покатились сообщения. Дикторов было двое — мужчина и женщина. Судя по категорически-бодрым голосам, они успели отменно выспаться.
Еще не в силах протянуть руку, чтобы выключить радио, он продолжал лежать, а на него уже наваливались все прелести ясного сознания. И прежде всего жгучее чувство стыда. Надо же так набраться, чтобы не помнить, как выпроводил “толпу”, чтобы лечь спать при работающем динамике… У корня языка гнездилась ноющая боль, словно от царапины. Конечно, стакан воды он себе не поставил, и чайник пуст, и сейчас придется плестись к этому отвратительному крану, пахнувшему ржаво и затхло. А потом — обратно на диван, еще хотя бы на пару часов.
В “Последних известиях” мелькнула пауза, и он — уже вполне трезвым ухом — успел принять короткую морзянку дятла и понял, что ни гул ветвей, ни лесная шелестящая благодать не исчезли.
После крепкого массажа пальцами удалось разлепить веки. И тотчас, поймав боковым зрением яркий свет, зелень и трепет, он повернулся и вскочил так резко, что застоявшаяся кровь больно ударила изнутри в череп.
Посреди истоптанных, закапанных краской половиц лежал оазис густой зелени, выпуклый, как бок спящего медведя. Как если бы некто из вчерашней “толпы”, решив подшутить над пьяненьким хозяином, ночью втихомолку вынул часть досок и на место их аккуратно погрузил вырезанную где-то на поляне шапку крылатого орляка, цветов и цепких трехлистий ежевики. Все это увенчивал куст шиповника, осыпанный алыми лакированными бусинами. Но, во-первых, велик был остров, как раз человеку лечь, раскинув руки и ноги, — для подобной шутки нужен грузовик и целая бригада рабочих. Во-вторых, вообще не мог существовать в Северном полушарии, ибо за окном полуподвала серел грязным снегом анемичный ранний апрель. И в-третьих и в главных — не только на островке стояло иное время года, что было с чудовищной натяжкой допустимо при наличии теплиц. Нет — кругом гудел, щебетал и похрустывал, своими вздохами тревожил застойную табачную муть незримый лес. Трава была освещена совершенно иначе, нежели хмурая комната, — щедрым полным солнцем. Остров исходил жаркими золотыми столбами, немного не достигавшими потолка. В солнечных колоннах сновали, вспыхивая, мошки, солидно перепархивал иссиня-багровый мотылек. Внезапно легкие отвесные тени, топчась и приплясывая, столкнулись над островом — и стало понятно, что лучи падают сквозь колебимые ветром кроны.
Как положено при оглушительном впечатлении, после первой темноты в глазах и толчка во всем теле, подобного резкой остановке автомобиля, наступило равновесие. Перестроившись на новые условия игры, сознание наконец почувствовало себя дома. Уже почти спокойно ступил он на изрядно нагретый пол. Рука сама нащупала сигареты и зажигалку.
С весельем очарованного внимания присел наш герой перед островком, рядом с крайними стеблями.
Вещь была неоспорима. Нагретой землей, муравейником и грибницей пахло в комнате. Ласковое тепло прикоснулось ко лбу, голым коленям и рукам. Тепло живое и ощутимое, как огромная кошка, во всеоружии соблазнов лета, безделья и загара, особенно манящих для души, издерганной полугодичными холодами. Захотелось броситься с размаху прямо в солнечный туман, всем телом подмять папоротник.
И он чуть было не сделал это. Уже напряг мышцы ног — но внезапно заметил, как сизая струя, выпущенная после очередной затяжки, растекается по невидимой преграде. Как будто за стеклом золотился маленький рай… Вещее чутье заставило встать и отойти от греха.
Нестерпимый по контрасту, изо всех углов прыгнул на него сырой озноб. Бегом ворвавшись в первую комнату, он занял дощатый закуток — самодельную ванную — и подставил голову под кран. Фыркал, плевался, тер зубы пальцем, намазанным мятной пастой — черт унес куда-то щетку. В зеркале осмотрел разинутый рот и подъязычье — ничего, никаких повреждений. Голова опять напомнила о себе при небрежном повороте, и он дал клятву держать в мастерской анальгин.
“О чем это я думаю?!” — одернул он себя, возмутившись, будто совершил святотатство. Причесываясь и подстригая бородку все перед тем же зеркалом для бритья, представил себе Крымова — бригадира, старшего партнера по мастерской. Беспардонного Крымова, который мог явиться в любую минуту. Разумеется, не так рано, однако, безусловно, мог. То ли доделывать эскиз пенопластового фриза для Дворца культуры “Строитель”, то ли с очередной подружкой, разомлевшей от его колоритного брюха и безудержного шутовства. Но Крымов ли страшнее всех? Еще не догадываясь, что за диво поселилось под его крышей, — хотя интуиция нашептывала что-то знакомое, — наш герой уже ревновал зеленую тайну, опасался санитарных комиссий, испытывающих охотничью страсть к мастерским; пожарных и милицейских чинов, тоже нередко жаловавших в гости и глубоко убежденных, что государство зря предоставляет отдельным, причем не лучшим своим гражданам некую площадь, помимо квартир.
Вообразив обморок должностного лица, вслед за этим — волокиту письменных объяснений, дикое любопытство города и, как триумф справедливости, ледяной блеск научных приборов, — вообразив все это, он мрачно вернулся во вторую комнату. И успел заметить огромную, больше вороны, серо-коричневую птицу, скользнувшую, распластав маховые перья, над самыми головками лиловых колокольчиков. Птицу, бесшумно возникшую из ничего и исчезнувшую за краем солнечного потока.
Его словно обварило. Ноги задрожали так, что пришлось опять сесть на диван. Наконец-то он постиг свою судьбу в случае подчинения соблазнам островка — то есть чем обернулся бы желанный отдых на солнышке.
Слава богу, “Теорию относительности для миллионов” он в школьные годы штудировал; фантастику тоже пожирал, только давай… Пересеклись две независимо существующих Вселенных. Та, другая, вливается в точку пересечения звуками, запахами и ветром; зноем, уже заметно нагревшим комнату, и наивной пестротой лесных цветов. Реальность этой встречи сложна и мало доступна рассудку. Во всяком случае, проникновение неравномерно. Возможно даже, односторонне. Если до сих пор еще мелькала шальная мысль, — а что же возникло там на месте подлеска, неужели кусок замызганного пола? — то теперь ее стерло новым, жутковатым пониманием. Островок странным образом существовал в обоих, мирах, никуда не пропав из родного леса. Причем, очевидно, мастерская оставалась неощутимой оттуда. Птицы пролетали сквозь нее, и невидимые дебри, вероятно, расстилались там на месте города. Землянин, ступив через границу островка — если это возможно, — оказался бы среди трав и стволов, под небом иного бытия. Относительно Земли это было бы все равно, что умереть.
…Что делать дальше? Разориться на червонец — другой, заказать ребятам из выставочного цеха складную брезентовую ширму? Толку нет. Все равно солнце будет проникать оттуда, и скоро полуподвал накалится так, что придется работать при открытом окне. От чужих глаз никуда не денешься. Тем более что и время суток в двух мирах не совпадает — значит, станет сиять на весь двор среди ночи… Ах, черт бы тебя побрал! (Он курил машинально, чувствуя отвратительный вкус во рту.) Опускай глухую штору на ночь, приходи в банную жару… Да, это сейчас жарко, а потом? Если там кончится лето? Вычерпывать ведрами ноябрьский ливень? Мерзнуть, зарабатывать воспаление легких, когда в комнате валит снег?
Страх сменился яростной досадой. Он уже едва не плакал, глядя на островок. Он горько сожалел, что не может забить окно досками, навесить амбарный замок и навеки не показываться на этой улице. Работа. Крымов. Кроме того, даже если бы удалось скрыться — грозовой потоп, подмывающий дом; удар молнии, лесной пожар. Страшные сюрпризы, после которых уже никому ничего не докажешь.
…Наконец он окончательно осознал, что и с чудом, и с мастерской придется распрощаться. Вот так-таки пойти и доложить. В ту же самую милицию. Видимо, и досада-то, и ярость происходили от глухого изначального чувства неизбежной утраты. Несмотря на все грозящие неудобства — ох, как же не хотелось снова смотреть на загаженные половицы!.. Успел отогреться, прильнуть душой к маленькому раю. Ведь не было, не было в его жизни до сих пор ни волшебства, ни тайн. Куда там! Училище, провал на экзаменах в художественный, армия; и вот уже восемь лет, как навязчивый мотив, — рекламный комбинат. Крымов, Лана, похмелья, денежные заботы; “сделать потолок”; “втереть очки” худсовету, выдав дешевую работу за более дорогую; сорвать щедрый “левый” заказ, и так далее…
Пока не натикало семь, он курил и со всей осторожностью, как минер, бродил вокруг оазиса. В общем, уголок был вполне земной, среднеполосный, хотя поручиться за полное совпадение он не смог бы из-за постыдного незнания ботаники. Определенно был знаком орляк, с его грубыми перьями на голых рыжих стеблях — плебей среди папоротников. Ну, лопух, изгрызенный жуком или червем… та же на нем паутина, тот же лиловый отлив мясистых черенков. Белые лепестки ежевики начинают осыпаться, обнажая кулачки будущих ягод, — август? Привычные скромные звездочки багряных гвоздик, лепешки тысячелистника. А такая штука есть в наших лесах? Ажурный сизо-голубоватый шар, на вид жесткий, как сталь, с торчащими шипами. Плохо быть невеждой в делах природы, выхолощенным горожанином…
Натягивая водолазку, джинсы, проверяя содержимое карманов пиджака и пальто — удостоверение, платок, деньги, талоны на транспорт, — он ощущал, как растет сердцебиение. Дико, невообразимо. Не упасть бы на улице, как записные инфарктники. Однако никуда не денешься — надо идти, ждут…
От порога он обернулся на слабый, вкрадчивый шум, подобный топоту крошечных человечков. Редкие капли постукивали по ягодам, скатывались по ложбинкам листьев… Но через минуту стало ясно, что дождь не состоится. В последний раз кивнул ушибленный каплей колокольчик, и вновь брызнул полдень, заплясали огненные мошки.
Выйдя на темную подвальную площадку, он привычно нагнулся и сунул, было, ключ под резиновый коврик. (Недавно у них с Крымовым было два ключа, затем Лана посеяла одни из них.) Итак, наш герой уже отогнул край коврика, но, повинуясь все тому же вещему голосу, вдруг отпустил его. И положил ключ в карман…
…Выпив в гастрономе бутылку пива, он отправился колесить по городу. Ездил целый день, и день не удался. Даже погода была под стать событиям. Промозглый ветер катился из улицы в улицу, хозяйничал как в аэродинамической трубе, закреплял водой ветровое стекло такси, и “дворники” противно взвизгивали, размазывая грязь…
…Строго говоря, наш герой вообще не любил бывать там, где уже окончил работу. Восемь лет оформительской лямки сделали его мудрым. Заказчик всегда егозит, когда договаривается с тобой, он прямо-таки излучает предупредительность. Заказчик верит, что твой стенд (витрина, рельеф, щит, набор знаков для торгового зала) сделает эпоху в рекламе. И вот — слаб человек! — ты сам начинаешь верить, что создашь нечто, разорвешь будничный круг… Ах, не разорвешь ты его никогда! По мере выполнения убеждаешься, что работенка будет рядовая, и дай бог, чтобы приняли ее и свои, и чужие; и прощаешься с заказчиком скомканно, отводя глаза, а он, деликатная душа, молчит.
…Торгово-экономический институт — здесь он оформил кабинет общественных наук… Худсовет работу принял, как вполне ординарную. Декан, обидно заметив — “на твердую троечку”, все же обещал подписать приемо-сдаточный акт. Что ж, и то хлеб… Следовало побывать у трех заказчиков, а также в бухгалтерии художественного комбината…
И опять надсадно трубил ветер проспектов, и сбивались под низким грязным небом автомобильные пробки, и постовые в опущенных капюшонах шествовали угрюмо, как чернецы.
Из дневной круговерти он выпал около шести вечера, вконец издерганный, голодный и преследуемый дразнящим видением, которое, безусловно, было связано с походом в расчетную часть комбината, где усталые женщины копошились в месиве бланков. Представилась ему груда лимонно-желтых, кирпичных и кровавых листьев. Когда там наступит осень, опавший груз невидимых, где-то за перекрытиями бормочущих крон затопит островок. Печальный и пряный запах будет в мастерской, и шелест, похожий на жалобу леса.
Почувствовав, что на глазах выступают слезы, он опрометью свернул в какой-то мокрый, зябкий палисадник и стоял там один над ноздреватыми сугробами, пока не отхлынула горечь. Вспомнились давние, наивные надежды, похороненные под цинизмом и суматохой. Как мальчишкой тщательно срисовывал эти самые осенние листья, любовно отобранные в парке; как старался не пропустить ни одной жилки, ни одного зубчика… Как, чуть повзрослев, строил натюрморты: кружка, яйцо, фарфоровый слоник… Грезилась ему тогда жизнь живописца, вольная и ясная, точно игра детей за уэллсовской “дверью в стене”, и в то же время вдохновенно-аскетическая, подчиненная одному лишь пафосу творения. Дивные полотна складывались на пороге сна, поражая гармонией и смыслом. Вот цель его земных дней… Не будет суетной погони за удовольствиями, мелочных расчетов; темные порывы инстинктов не одолеют его… В четырнадцать лет он засыпал счастливым, с холстом и красками у постели, чувствуя себя посвященным в рыцари и готовым на подвиг.
…А не оборвать ли все одним ударом? Заявление на стол, и в аэропорт. Вещмешок, этюдник… Много ли ему надо?
Струсил. Сцепив зубы, втиснулся в очередной троллейбус и поехал в центр.
Наступило тягчайшее из испытаний.
Кофейня, расположенная в холодном и прокуренном подземном переходе на центральной площади, встретила дежурным набором лиц. Мальчики за тридцать и мальчики за сорок, вершившие свой крестный путь на стыке нескольких искусств, не прикасаясь ни к одному из них, заказывали “двойные” без очереди. Буфетчица была своя. Следовало только вовремя возвращать ей чашки, вынесенные из круглой стеклянной кофейни в подземный переход, туда, где можно курить. Здесь витийствовали поэты, которых не публиковали, и трясли немытыми кудрями художники, коих не выставляли. Жажда самоутверждения, густая, как табачный дым, накапливалась в переходе, метко прозванном “трубой”. Все вылетало здесь в трубу — время, молодость, крохи способностей, ясный ум. Здесь проводили дни и годы, старели, повинуясь расслабляющему влиянию бесчисленных “двойных” и бесконечной болтовни. Здесь было единственное место на земном шаре, где местные мыслители могли собрать аудиторию. Возникали микрокумиры, калифы на час. Женщины с помятыми лицами и голодными глазами по-кошачьи бродили в толпе, жадно вдыхая дым и сплетни. Здесь знали все про всех, ворошили чужое белье страстно и самозабвенно, поскольку занять мозги было нечем. Порою в “трубе” складывались брачные союзы; чаще происходили скандалы с мордобоем, дававшие новую пищу языкам женщин-кошек.
Войдя в толчею “трубы”, наш герой пожал несколько рук и привычно отмахнулся от предложений послушать стихи, купить фотокопию буддийского гороскопа, выяснить отношения по поводу общей знакомой и т. п. Но если от “трубных” знакомых можно было легко отделаться, то Крымов, прочно занимавший место на подоконнике внутри кофейни, был настоящей проблемой.
Никита, напоминавший чудовищного бутуза-переростка из “Пищи богов”, покоился среди болтливой мелюзги, как танкер на рейде, окруженный снующими катерами. Привычным ветерком овевали его пустословные споры с немедленным переходом на личность, неуклюжие пикировки; улыбка, раз и навсегда растянувшая огромные губы, не покидала клоунского лица. Он бывал подчас ужасен в своей улыбчивой беззаботности. Левой рукой Крымов пригибал плечи курносой толстушки в клеенчатом плаще; правой, в которой была чашка кофе, завладела шустрая смуглянка с заячьими передними зубами, трещавшая быстро и возбужденно. Девочки тянулись к Никите, поскольку он совмещал в одном лице и младенца, и огромного, как бык, мужчину.
— А кто это к нам пришел? — засюсюкал Крымов, увидев младшего совладельца мастерской. — А кто это бабушку зарезал? — Голос у него, как у многих непомерно грузных людей, был пронзительный и какой-то спертый, сдавленный до визга. Белянка-толстушка уже переглядывалась с подругой, предвкушая очередную потеху.
— Ник, мне с тобой поговорить надо. Выйди, а?
— Ого! — выкаченные глаза бригадира чуть было не покинули орбит. — Держите его, он еще не очнулся со вчерашнего! — Он сделал вид, что прячется за девичьи спины. — Убьет ведь меня сейчас, изуродует! Смотрите — глаза, как у Раскольникова!
— Пожалуйста, выйди! — устало и терпеливо повторил наш герой. Еще раз всплеснув подушками ладоней, но уже понимая, что представления не получится, Крымов нехотя поднялся, поставил чашку и вышел в переход, к лестнице, ведущей наверх.
— Охота тебе шута корчить, Никита? Сколько можно?
— А кого мне корчить? — резонно ответил тот, поднимая воротник стеганой ярко-желтой куртки. — Роденовского мыслителя, как ты? Так это еще смешнее… Ты что, вытащил меня сюда, чтобы читать проповеди?
— Нет, — покорно улыбнулся наш герой, уже готовый признать вину. Душа его качалась сегодня маятником — от мрачной нервозности к радостному умилению. В конце концов детское преобладало в Крымове, и он мог бы после надлежащей подготовки принять тайну. — Видишь ли… У меня кое-что случилось… одна вещь… странная такая, не знаю, как тебе объяснить…
Он оборвал себя. Шутовская маска на лице Крымова озарилась грубым, хитрым торжеством. Конечно же, Ник истолковал услышанное в худшую сторону, разом уничтожив доверие и порыв. Можно было понять, что событие, взволновавшее друга, носит в его глазах низменный, срамной характер. Можно ли было отдать ему прозрачные тени на золоте, кровь ягод и звон жуков, пролетающих из ничего в ничто?..
— В общем… ты не приходи сегодня в мастерскую. Ладно?
— Так. — Крымов расплылся в нарочито подобострастной гримасе. — А завтра можно, начальник?
— Не знаю. Завтра встретимся, скажу.
— Может быть, ты в одиночку и “Строитель” ублаготворишь? — Крымов все еще держал придурковатую ухмылку, но глаза нехорошо сузились.
— Это ненадолго… прошу тебя… день, два… там все равно сейчас нельзя работать… я так редко тебя о чем-нибудь прошу, — заторопился он, сознавая, впрочем, что вопиет в пустыне. Беззаботность Крымова было нелегко поколебать. Но кому это удавалось, тот раскаивался.
— Ты что же это, парень? — с угрожающей мягкостью осведомился Никита, и с младенчески-круглых щек его сбежал румянец. — Кому ты пудришь мозги? Что я, тебя не знаю, что ли? Седина в бороду, а бес в ребро? Курсисточку завел? Вот я Лане скажу, не обрадуешься…
— Какую курсисточку? — пролепетал наш герой, смешавшись и теряя нить мысли.
— А такую! Не женитесь на курсистках! — Никита зашелся показным хохотом.
— С ума ты спятил! Да что у меня, дома своего нет, что ли?
— Тоже мне, дом! За стенкой мама с папой, которым давно хочется нянчить внуков… от Ланы.
Крымов явно издевался, шел на скандал, и обе его приятельницы давно прильнули к столику, лица выражали испуг пополам с жадным любопытством.
— Раз в жизни… раз в жизни попросил тебя о чем-то важном. — Собрав все свое небогатое мужество для следующей фразы, наш герой выпрямился, застегнул пальто на все пуговицы и отчеканил:
— В общем, имей в виду: сегодня я тебя не пущу. Как хочешь. Я предупредил.
— Э, да ты не шутишь! — вдруг совсем другим, торопливым и мнимо-бесстрастным тоном сказал Никита. Так говорят перед тем, как ударить. — Что в мастерской? Потолок обвалился? Пожар? Ну?!
— Ник… — прошептал наш герой, пятясь, точно от наезжающего танка.
— Ключ, — все так же сказал Крымов и лихорадочно облизнул губы. — Где ключ?
— У меня.
— Дай-ка его сюда.
— Нет.
— Быстро! — Надвигаясь животом, Никита оттягивал ручищу, сгибая и разгибая пальцы. — Давай, а то я и без милиции справлюсь!
— Не подходи!
Голос сорвался каким-то щенячьим писком. В носу предательски щипало. Мало, мало мы меняемся с детства, зря представляем себе возмужание, как полную метаморфозу, выход мотылька из куколки… Вот и дрогнули, расплылись выложенные плиткой стены подземного перехода.
Крикнув что-то впрямь оскорбительное, Крымов вцепился в левый рукав нашего героя. Изо всех сил ударив кулаком правой, злосчастный хранитель тайны освободился и побежал, не оглядываясь, вверх, на центральный проспект.
Обида, жгучая, как жар на переломе болезни, не помешала трезво оценить положение. Следовало тотчас взять такси. Он был уверен, что Крымов, наоравшись вволю перед девочками, сделает то же самое.
Запереться. Выдержать осаду. Ник дверь не выломает, побоится. Но вот милицию, пожалуй, приведет. А что, если сразу явится с участковым? Нет, в это не верилось. Хотя и открылся сегодня Крымов с неожиданной стороны, но не совсем же он чужой, восемь лет что-нибудь да значат…
Прошлепав низким сводчатым подъездом, соединявшим старые дворы-колодцы, наш герой вошел в свое парадное. Сырая тьма встретила его. Только на одном из верхних этажей желтел тусклый свет. Надо же так опуститься — за полгода не сменить перегоревшую лампочку на своей площадке…
Он удержал ногу над ступенями. Показалось, что кто-то притаился за дверью мастерской; смотрит, как выбивается из замочной скважины тоненький сизый лучик. Нет — ничего. Только тихая холодная нить подмигивает, словно в комнате работает телевизор. Дополняя впечатление, младенцем завопила ночная птица; ей ответил далекий вой хищника.
Он все еще медлил спускаться, когда из какой-то квартиры просочился, вызывая голодную слюну, запах тушенного с пряностями мяса. Сбегать бы в гастроном. Ведь ничего с утра во рту не было, кроме бутылки пива и двух пирожков на ходу… Нельзя. Крымов. Сейчас ворвется. Квартиры извергали лязг кухонной посуды, дробь детской беготни, возгласы женщин. Потом словно трамвай потащился по битому стеклу — в девятой врубили музейный магнитофон. На первом этаже завозились с замком, выходя. Ему не оставалось ничего иного, как вставить ключ Хоть какую-то пользу принес островок, не надо было ощупью искать скважину…
На пороге мастерской будто опостылевший груз упал с его плеч. Зато ноги сразу обмякли, как у путника, одолевшего безмерные пространства. Он протащился во вторую комнату и рухнул на диван с благодарным чувством возвращения.
Фосфорический циферблат будильника показывал восемь с четвертью; следовательно, там могло быть около двух часов ночи. По счету Древнего Востока — час Волка.
Ночное светило, царившее в чужом небе, было, очевидно, непохоже на наш вечный спутник. Его сиренево-желтый, осязаемо плотный свет казался ярче лунного. Сияние размытым куполом струилось над островком, точно обозначив объем взаимопроникновения миров. Вершина полусферы почти достигала потолка, края касались альбомов на полке и бесстрастно, разоблачительно освещали до последней царапины все убожество рельефа.
Потеряв дневную пестроту, растения были очерчены электрическим контуром. Зубцы, черенки, соцветия и усики горели хрупкой голубизной; вязь теней была черна, как узорный чугун. Чуть волнуясь, трава показывала мнимую глубину.
Он увидел дрожащие искры на лопухе, потеки на полу — и понял, что дождь все-таки прошел, и пожалел, что нет микроскопа, который позволил бы в капле рассмотреть лицо сиреневой луны.
Поднявшись, он вышел в первую комнату — за ведром и тряпкой.
Тут как раз постучали в дверь, и довольно настойчиво. Наш герой только улыбнулся — значительно улыбнулся лесной ночи, как заговорщик, как равный. Душа оттаяла бесповоротно. Будем достойными своей божественной сущности. Конечно же, он впустит Крымова, и потешится над его неминуемым столбняком, и поделится своим толкованием чуда. Возможно, Никита предложит какое-нибудь реальное объяснение, чем перекресток четырехмерных континиумов. А потом, налюбовавшись… Один из них все-таки пойдет в райотдел. Ибо нет в государстве спецслужбы, ведающей взаимопроникновением миров…
Открывая, он заранее задрал голову, зная, на какой высоте увидит яростные зрачки Крымова, и был просто ошарашен, уткнувшись взглядом в темноту. Маленькая щуплая гостья зябко передернула плечами:
— Что это у тебя тут делается? Ящик купил, что ли? (Ящиком Лана именовала телевизор.) Или напрокат взял? Умные люди берут напрокат на несколько лет, так дешевле… А почему ключа нет на месте? Я весь газ сожгла в зажигалке… Да пусти же!
— Лана, — сказал он, и во рту пересохло, точь-в-точь как утром, и виски снова тронула изнутри боль. — Лана, я сейчас пущу тебя, но прежде…
— Ты не один? Кто у тебя, признавайся?
Она сказала это нарочно громко — и уже пыталась из-за спины хозяина рассмотреть источник сиреневого, поразительно интимного ореола. Наш герой знал способность Ланы ревновать и взбеленяться из-за пустяков, подчас оскорбляя ни в чем не повинных женщин, оказавшихся рядом с ним случайно или по делу. Вот и сейчас — острый носик под краем вязаного берета так и вытянулся… Он не сдержал смешка, и Лана, мгновенно разъярившись, сильно толкнула его и вбежала в мастерскую…
Полминуты спустя она уже сидела на диване и завороженно слушала. У Ланы были прекрасные, глубокие темные глаза на впалом личике; сосредоточенность обнаруживала легкое косоглазие.
Сердечная подруга освоилась быстро, ибо ожидала чуда, пожалуй, более постоянно и доверчиво, чем наш герой. Безоговорочно приняла его версию о пересечении Вселенных. Ее мало смутили загадки и даже явные нелепости островка: почему тепло и свет, звуки и запахи проникают оттуда к нам, а обратно, по-видимому, нет? Что за невидимая преграда между мирами? Отчего дождевые капли, цветочная пыльца или пух свободно странствуют по комнате, а более крупные предметы, лист или птица, не покидают своих измерений?
Он подивился, как никогда, способности женщин осваиваться со сказкой, принимать ее в ряд житейских реалий. Что это? Тысячелетний фатализм — или, наоборот, неиссякаемая вера в достижимость идеала? Вот сидит Лана — в потертых вельветовых брючках, заправленных в сапоги; сидит, обмотав шею длинным шарфом, подперши подбородок острыми кулачками, и в смоляных распахнутых глазах — сиреневые точки. Сидит, коротко остриженная, прокуренная, будто бедовый мальчишка, и смотрит в нежное сияние, как сотни веков назад вглядывались пещерные мечтательницы в игру пламени. А потом нашептывали детям первые на планете сказки, рисовали на каменном своде пляшущих духов.
И не существует для Ланы ничего, кроме лунного потопа, сонного шепота крон и пьянящего ночного аромата, похожего на запах душистого табака, по еще более сладкого и дурманного.
— Никита уже видел? — приглушенно, как в музее, спросила она.
Он объяснил ситуацию с Никитой и добавил:
— Кстати, понять не могу, почему он до сих не здесь.
— Ему же лучше. Пусть только попробует скандалить. Вышибу отсюда, никакой участковый не поможет.
— Ну ты и грозная у меня…
Теперь они оба смотрели, как перепархивает по ветвям шиповника пара жемчужно-розовых бражников с круглыми “глазками” на крыльях. Где-то захрустел хворост под осторожной звериной лапой. Нервно звякнул торопливый будильник, скрипом ответила ему со двора дверь мусорника. Диковинный коктейль звуков и впечатлений. Поздний городской вечер — и час Волка в глухом лесу.
— Знаешь, о чем я сегодня думал?
— О чем?
— Ведь я, по сути, никогда не бывал в таких уголках… Здесь, у нас, на Земле. Разве что в пионерском лагере. А то еще с училищем… выезжали “на шашлыки”. Шум, гам, у кого-нибудь обязательно транзистор… вина нахлещемся… тоже мне, общение с природой!
— Давай в мае сорвемся куда-нибудь. В деревню. Я возьму дней пять за свой счет; мне дадут.
— Не в этом дело, Лана. Я отравлен, понимаешь? “Труба” эта проклятущая, суета, дрязги, торговля собой… Мне скоро тридцать, а я до сих пор ни черта не сделал, нигде не побывал. Тяжелый какой-то стал, старый, вялый… В Сибирь куда-нибудь… в Норильск, Хатангу… Поехала бы со мной, а?
Лана ответила матерински-терпеливо:
— Кто-то ведь должен быть и оформителем, лапушка.
— Да, должен. Но, наверное, только тот, для кого эта работа — одна на свете… дело жизни! Вообще, я думаю, плохих работ нет, а есть люди не на своем месте. Как я. Вот посмотри… — Он с трудом заставил Лану отвернуться от оазиса, глянуть на рельефы — сухой, скучный рисунок подъемных кранов и солнц, похожих на шестерни. — Ведь есть же на свете человек, который сделал бы это гениально… а главное, сделал бы с удовольствием! А мне противно. Я себя буквально заставляю браться за нож, за краскопульт… Значит, не мое дело!
— А какое твое?
— Когда-то думал — писать маслом… Не вышло! Во всяком случае, сейчас мне было бы легче валить сосны где-нибудь в тайге… плотничать, столярничать… Перед собой честнее.
— Тогда свари кофе, — неожиданно лукаво покосилась Лана. — Вполне честная работа. Все равно ведь не уснем!
— Сахара нет.
— Тем лучше. Шелтон советует поменьше сладкого.
В отрешенном состоянии, шагая сквозь призрачные фиолетовые сумерки, он отыскал медную “турку”, выдул из нее пыль и понес под кран — набирать воду. Он чувствовал себя участником спектакля, который вот-вот оборвется.
Однако, стоя за дощатой перегородкой, наш герой внезапно постиг, что нынешний акт спектакля довольно-таки мрачен. Час Волка. Самая темная предрассветная стража, когда человек особенно слаб и безволен, нервы его пропитаны ядами усталости. Потому-то и приходит Волк. Человек в этот час — легкая добыча. Кто может выйти на поляну в другой Вселенной? Пусть не убить, но одним своим появлением смешать строй души, внедрить в память тот гибельный ужас — один на всю жизнь, — которого, помнится, ждал наш герой в детстве, ночью на пустой улице, торопясь мимо витрины с манекеном. А вдруг подмигнет манекен? Двинет рукой?..
Он представил себе, как закричала бы Лана.
И она закричала. Сперва коротко, сдавленно ахнула; потом завопила, что называется, дурным голосом. “Турка” брякнулась на дно умывальника. С мокрыми руками он выскочил из-за перегородки.
То ли оступилась сердечная подруга, решив поближе рассмотреть цветы или ягоды, то ли намеренно сделала лишний шаг — осталось неизвестным. Властно, как бич на цирковой арене, хватил по ушам гром; ливень повалил на островок. Сразу вымокшая до нитки, дрожащая Лана топталась в орляке, втянув голову и обхватив руками плечи. Волосы прилипли к ее щекам, блестели зрачки и зубы. Она вертелась на месте, подобно щенку под ногами прохожих, и звала нашего героя по имени. И он отвечал, и бегал, разбрызгивая воду, вокруг островка, — но тщетно. Лана была слепа и глуха к оставленному миру. Мокла одна-одинешенька в запредельной чаще, под гнетом внезапно разгулявшейся грозы. Может быть, потому и разъярились стихии, что из мира иного метеоритом бухнулась Лана?..
Блеск неба был мутен и зловещ, ручьи щупальцами протянулись через мастерскую. Вода вынесла из-под щита с проволокой для резки плит целую гору окурков.
Вспышка — иссиня-белая, зеленоватая, беспощадная, как дуговая сварка. Треск исполинского бича — ненужный, чрезмерный для загнанного существа, пытающегося спрятаться на озаренной молниями арене. Запах озона и гари.
Не колеблясь более, он ринулся напролом. Лбом и выброшенными вперед кулаками пробил горячий упругий барьер. И увидел кольцевую колоннаду стволов вокруг черной прогалины, стволов красной меди с косматыми бледными кронами; и кипящие тучи, и молнию между ними — широкую извилистую реку пламени; и сиреневую крылатую корону с черным ядром — то, что он считал луной…
Но очередной гром, вместо того, чтобы размозжить и расплющить двоих дерзких, вдруг затрепетал, загадочно дробясь, изошел каким-то обиженным басовым воем. Словно замедлила ход и “поплыла” магнитная запись.
Больше не было островка. Кто знает, какие катаклизмы увечили теперь тот мир! Герой наш стоял на коленях посреди обширной лужи на полу и прижимал к себе измокшую, накрепко зажмурившуюся Лану. Кто-то сверху, возмущенный буйством грома, ложкой колотил по стояку отопления; во входную дверь тарабанил и орал Крымов. Но наш герой только смеялся счастливым смехом, шепча в маленькое ухо подруги утешительную бессмыслицу: “Уедем. Я начну все сначала. Ты веришь мне, Лана?”
Аркадий Пасман Черный дождь
Неосуществившиеся дела нередко вызывают катастрофическое отсутствие последствий.
Глава первая
Мне кажется, что так, как сейчас, было всегда. Это только Старые, собравшись вечером у очага, рассказывают иногда длинные мудреные истории о каких-то давным-давно прошедших временах. Перебивают друг друга, торопятся, слюной брызжут — смех, да и только! А потом вдруг замолчат, собьются в кучку у огня и сидят нахохлившись — точь-в-точь замерзшие вороны.
Вообще-то обычно Старые не врут. Наоборот, всему что мы знаем и умеем, мы научились от них. Ведь почти все учителя — Старые. И Врач — Старый. Его зовут Миха, он все может. И зубы лечит, и живот, и колючки Серой Цапки вытаскивает — будь здоров! А прошлым летом я с Волом и Колом лазил в Цех, за железом, — Кузнец велел, только он говорил через ворота идти, а это далеко, вот мы через стенку и полезли, а она как грохнется! Я ногу сломал. Больно — жуть! Но не орал, что я, маленький? Молчал, только зубы скрипели. Ну, притащили меня в дом, сил уже нет, думаю — сейчас помру. А Старый Миха сварил травы, дал выпить — сразу полегчало, я заснул. Пока спал, он мне к ноге две деревяшки привязал — зажило, как на собаке. Это тоже Старые так говорят. А откуда им знать, как на Собаках заживает? Видно, опять старая поговорка — ведь к Собакам лучше близко не подходить, месяц назад в соседнем Доме опять двух охотников разорвала Стая.
Может, конечно, на них быстро все заживает, вот только я их живыми ближе чем за сто шагов не видел, и другим не советую. В ловушку собаку не поймать, раненых своих они быстро добивают, а мертвые все одинаковые, что кролик, что ворона, что собака. Только Собака вкуснее. Мать собачатину здорово с картошкой и хлюстом тушит.
Что-то опять жрать захотелось. Мне почти все время жрать хочется. Все смеются, а чего смеяться? Я, что ли, виноват? Отец говорит, что я расту, мне много еды надо, а где ее взять много? Вот и сосет все время в брюхе. Даже когда с охоты придем — налопаюсь — глаза выпучиваются, а маленько времени пройдет — опять сосет. Расту, значит… Вон Кол — он насколько меня старше, а я его здоровей и выше, и копье кинуть могу шагов на двадцать дальше, и вообще…
Скорей бы время шло. Хуже нет вот так сидеть без дела, на небо глядеть, тучи пасти. Смех! Это Кима придумала — “пасти”. И не пасти вовсе, а следить — вдруг тучи Дождь нагоняет. Вот сама смеется, а небось крикни я сейчас: “Эй, люди! Дождь близко!” — первая в Дом помчится, только ее и видели!
А вообще-то дождь дождю — рознь. Если Северный Дождь — так и пускай. Переждать его, и снова наверх можно… От кустов только подальше держись, чтоб не накапало, а так — ничего опасного. Южный — тоже не страшно. Восточный… Вот Западный — это да. Лучше не надо. Хорошо, хоть редко бывает, но зато уж надолго запоминается. Я вот за свою жизнь три раза Черный Дождь видел. Первый раз совсем пацаном был, не понял ничего, только смотрю — сверху загремело что-то, и все забегали, смехота! Двери, окна позакрывали — темно в Доме. Отец велел лечь, мать меня схватила, к себе прижала, а сама дрожит. Мне и страшно, и смешно. “Спи, — говорит. — Спи, сынок”. А чего спать, когда день на дворе? Я ору: “Не хочу спать, хочу гулять!” — “Нельзя гулять, — говорит, — Черный Дождь идет…” Потому и запомнил.
В тот раз мы недолго в Доме просидели — Дождь быстро кончился, а Солнце как раз выглянуло, и все обсохло… А потом и трава снова выросла, будто Дождя и не было вовсе.
Другой раз Дождь внезапно налетел. Ветер был сильный, Западный, а тучи низко-низко шли, над самой землей. Тогда Виса дежурил, проглядел. Ветер-то холодный, он за камнем прятался. Глядел на небо, глядел, а тучи почти у самой земли были… Хорошо еще, что Старый Горла на охоту не ходил. Он, когда Западный ветер, всегда дома остается, ломает его всего — четыре лета назад Стая его рвала, еле отбили, так вот он в Доме остается, сидит у огня в одеяле и дрожит. А тут отпустило маленько, он и вышел наверх подышать. Глянул на Запад да как заорет: “Люди! Спасайтесь! Черный Дождь!” Голос у Горлы здоровый, даром что Собаки чуть на куски его не разорвали, по всей долине слышно. Народ так и кинулся к Дому.
Мы как раз вместе с Колом кротиные ловушки проверяли — в тот раз хорошая добыча попалась: штук двадцать зверьков — здоровенных! Только мы их перебили да в мешок покидали, как слышу — Горла орет. Кол бежать, я — мешок на плечи и за ним. Полпути пробежали, а тяжело все-таки, остановился я мешок поправить, оглянулся — мамочки мои!
Небо низкое, черное, как камни в цехе, все клубится, клубится, и пухнет, пухнет… А из земли в небо столбы дыма растут, извиваются, качаются, вертятся на месте… Как только столб до неба дотянется, так сразу треск, и вниз шары огненные катятся… И тишина кругом, даже ветер стих, только издали какое-то хлюпанье доносится, как будто кто-то кисель хлебает беззубым ртом…
Стою я, глаз оторвать от Дождя не могу, а он все ближе, ближе… Хорошо, Кол обернулся да как заорет на меня: “Ты что встал, сдурел? Беги, пропадем”! Тут я словно очнулся — и бежать следом, а он не унимается: “Брось, — кричит, — мешок! Брось, пропадем!” Ну да, чтобы я добычу бросил!
Добежали мы до Дома, скатились вниз по лестнице — как ноги не переломали, смехота! — и за нами двери — бух — захлопнули, щели мешками с песком заткнули и кольями приперли… Тут все давай меня ругать, а на меня смех напал — они ругаются, а я смеюсь, сильнее ругаются — сильнее смеюсь, потом икать начал, ничего поделать не могу — икаю и икаю. Хорошо, Миха травы дал попить — отошло. Правда, не сразу, но отошло…
А между прочим, зря ругались. Как дело дошло, так кротов моих за милую душу слопали, ведь почти три недели пришлось в Доме взаперти просидеть.
Сразу-то не разобрались, а когда старший всех сосчитал, двоих и не было… Вола не было и Гати-маленькой… Не успели, видно… Ана, Гатина мать, кричала, наверх рвалась, ее Старые держали, не пустили…
Как просохло все, Старший взял Кола, меня, Вису, братьев Хрупов, и мы наверх полезли. А наверху, гляжу — вот тебе и раз! Ни травинки, ни кустика, только земля черная, и камни черные, и железки, что Кузнец у входа в Дом сложил, черные-пречерные. Мы у двери стоим, выйти страшно, а Старший головой повертел, понюхал и с холма спрыгнул. “Не бойтесь, — говорит, — можно идти, опасности нет!” Старший опасность нутром чует. Если говорит — можно, значит, можно.
Мы два дня искали. Гати так и не нашли, а Вола нашли. Только он помер уже и здорово, видно, мучился — землю грыз, руками царапал. А на руках ни кожи, ни ногтей… На голове все волосы вылезли… Сам черный, как сажа. Не любил я Вола — здоровенный он был и жадный, все надо мной подсмеивался, дразнил: “Каня-Кан, таракан, уши холодные…”, а тут посмотрел на него, и нехорошо мне стало. Не то, чтобы жалко, хотя и жалко тоже, а как-то совсем нехорошо… Виса тут же стоит, плачет, а Старший ни словечка ему не сказал, поглядел только. Молча так поглядел, внимательно. Ох, не хотел бы я, чтобы на меня так Старший посмотрел.
Хотели мы Вола на могильник отнести, Старший не велел. Прямо на месте мы его камнями прикрыли, а сверху Старший кусок железа положил, чтобы Собаки не добрались. Собаки железного запаха как огня боятся, а крысам камней не перевернуть, слабо.
Последний Дождь прошлым летом был. Но слабый, мелкий, до нас не дошел, над Собачьим Логом выдохся. Наши все перепугались, сразу в Дом кинулись, а оказалось — зря. И хорошо, а то бы опять в темноте сидеть. Обошлось. Но ведь вот что интересно — Собаки тоже под Дождь не попали. Они всегда убегают, как только тучи подходят или земля трястись собирается. Всей Стаей убегают, далеко куда-то. А потом обратно приходят — целехонькие. Видно, у них тоже кто-то за небом следит.
Нет, похоже, сегодня Дождя не будет. Зря Старый Выха мне с утра твердил: “Гляди, ой, в оба гляди, Каня! Кости у меня ломит — быть Дождю!” У него кости, чувствую, чуть не каждый день ломит, а ветер сегодня Северный, и солнце вот-вот зайдет, а Дождь только до захода солнца бывает — это каждый младенец знает.
Северный ветер — он хоть и холодный, но зато безопасный. При нем и Дождя почти не бывает, и Собаки не шастают — сидят в норах в Собачьем Логу, носа наверх не кажут. Страх, как рыжие Северного ветра боятся, смехота!
Одно плохо, понагнал ветер прямо к Дому Серой Цапки. Вон сколько шаров — и не сосчитать! Теперь глаз да глаз, а то зазеваешься — она и хлестанет тебя своими колючками, за десять шагов достанет, а человека еще дальше чует. Попало — беги к Врачу, пусть выковыривает, и чтоб ни одной не пропустить, а то начнет прорастать — все, не жилец…
А ведь осень уже, точно, кончилось лето! И небо тусклое, и трава сухая, и кусты пожухлые, и Цапку, вон, ветер катает, как хочет, взад-вперед… То-то холодно уже, на одном месте не постоишь… Ничего, маленько осталось, наши вон уже к Дому сходятся, и дымком тянет, видать, ужин готовят… Скорей бы, а то в животе сосет, сил нет. Вот сядет солнце, и конец, можно вниз идти… отогреюсь, порубаю — и спать… Завтра надо будет ловушки проверить и хлюста свежего на Дальней Горке побольше надергать — квасить пора… Хотя Старший и сам знает, когда что делать.
Глава вторая
Пол в комнате мелко задрожал. Задрожали стены, потолок, душный воздух. Дрожание перерастало в вибрирующий гул, сначала низкий, затем все выше и выше, и наконец в оглушительный, свербящий визг.
— С добрым утром!
Вообще-то мне можно обходиться без будильника, его вполне заменяет межконтинентальный авиарейс в 6.30 утра. Черт бы побрал эти новые самолеты, ревут, как иерихонская труба.
“А может быть, стены Иерихона рухнули оттого, что внутри их слишком много дули в фанфары? Кто это сказал? Какой-то немец. Или поляк…”
Гул все не утихает. Да он что, кружит, что ли? Наверное, опять взлететь не может. В этом году уже трижды самолеты бились. И каждый раз на взлете. Разбежится — и бабах!
Все, улетел. Значит — 6.35. Еще минут пятнадцать — двадцать можно поваляться. Или сделать зарядку. Энергично помахать руками, поприседать, разогреться, растереться… Заряд бодрости на целый день… Поспать бы еще часа три — тоже заряд бодрости.
Так, пора вставать. Даже с закрытыми глазами чувствую — 6.55.
Пи-пи-пи-пи-пи-пи-пи… — запикал будильник, и тут же вспыхнул свет. Теперь — все делать в темпе. Продираю глаза и шлепаю в ванну. Б-р-р! Опять холодная! Надо регулятор менять, а то и простудиться недолго. Ничего, сейчас полотенцем разотремся, опять же вместо зарядки — и на кухню.
Яйцо, творог, бутерброд и кофе… Творог соевый, а кофе, по-моему, из горелых опилок… Служба питания свое дело знает. Невкусно, зато калорийно и безвредно. Интересно, они сами это пробуют?!
Опять пищит будильник. Ого! Надо поспешать. Жую на ходу, влезаю в комбинезон — черт, так вчера застежку и не наладил, ладно, сойдет, ремень потуже затянуть — и к лифту. Дверь захлопывается, слышно, как в квартире загудел уборщик.
Почему-то по утрам в лифте всегда пахнет гретым пластиком. Запах, не то чтобы противный, а какой-то тревожный, неживой. Лифт — старый, ровесник дому — дома эти строились в конце двадцатых, в рамках Национальной программы решения жилищной проблемы.
Приехали. Теперь бегом по тоннелю, впрочем, можно особо не спешить, как раз успеваю — вон уже хвост подземки показался. С ходу р-раз — внутрь, в толпу, животом вперед — и можно ноги подгибать, не упадешь. Спереди, сзади, с боков — плечи, спины, головы… Ни одного лица не видно — капюшоны, капюшоны… Укрылись и спят. И ладно, я тоже капюшончик накину и подремлю. Благо через весь город ехать…
Я в детстве шепелявил, вместо “с” — “ш” говорил. Сколько со мной в школе бились, пока к врачу не отвели. И ничего, помогло. Он меня потом даже скороговоркой обучил говорить: “Спит спокойно старый слон, стоя спать умеет он…” Как насчет слонов, не знаю, кроме как в телевизоре, я их не видел, а вот стоя спать — пожалуйста, сколько угодно. И даже сны вижу.
…Во! То-то я чувствую, в голове что-то сидит. Мне же сегодня всю ночь сон снился. Странный какой-то… Будто сижу я на холме, а кругом — поля, поля… Ни одного дома рядом, земля серая, трава пожухлая, кустики невдалеке растут чахлые, листья на них мелкие, редкие и вроде лиловые. Небо темное, низкое, прямо над головой нависло, а солнце большое, раза в два больше, чем на самом деле, а тепла не чувствуется, и глядеть на него больно. Слева опять кусты, много их, словно лужа лиловая, а справа, на горизонте, не то холмы, не то кучи камней. Черные, как обугленные. И главное, я будто не я, а кто-то другой. И мысли чужие, не мои, и чувства — отчетливые такие: холодно и есть хочется, а уйти нельзя, вроде бы я жду или охраняю чего-то. Одним словом, странный какой-то сон, непонятный. Надо Максу рассказать, он парень башковитый, разберется, что к чему. К чему, к чему, к чему…
Фу, черт! Заснул, что ли? И время незаметно пролетело, через две станции выходить. Хорошо, что у Комбината многие выходят, а то бы — ни за что к двери не протолкаться.
Двери с шипением раздвигаются, и людские волны несут меня от стоянки метро прямо к лифтовой площадке.
Очередь длинная, но движется быстро, благо работают все десять шахт, унося вверх бесконечные вереницы ячеек. Три минуты ожидания, и я вместе с пятеркой молчаливых парней, судя по цвету комбинезонов — из Службы Внутреннего Контроля, плавно поднимаюсь в самые недра Комбината. Поднимаемся молча, говорить не о чем, да с Контролерами особенно не поговоришь, народ это все больше замкнутый и подозрительный. То ли специально таких набирают, то ли работа их такими делает — поищи-ка шпионов и саботажников пять дней в неделю по шести часов в день, — озвереешь!
Лифт замирает. Черный глазок телекамеры начинает поочередно обводить каждого из нас. Надо повернуться к нему лицом и четко назвать свое имя, личный номер, отдел и должность. Говорю, стараясь произносить слова разборчиво и неторопливо, и, как всегда, несколько нервничаю — хоть и редко, но компьютер иногда ошибается и лупит ни в чем не повинных людей шоковым разрядом… Потом, конечно, разберутся, извинятся даже, но ведь это потом… Контролерам хорошо — назвали какую-то цифру, каждый свою, и все, гуляй по всем этажам хоть целый день. А мне — только до своего и вниз. Ровно в 9.00 лифт блокируется, и наверх никак не попасть, как говорится, “кто не успел, тот опоздал”. Ровно в 15.30 начинается спуск, в полчетвертого, и ни минутой раньше.
Ну вот, задумался, а уже мой этаж. Контролеры, как по команде, повернули головы и уставились на меня. Посылаю их подальше (про себя, разумеется) и быстро выхожу в коридор.
Только успеваю надеть халат и пристегнуть датчики, как раздается троекратный звонок. Начало рабочего времени. Тут же вспыхивают многочисленные экраны и экранчики на пульте. Нажимаю кнопку, загорается зеленая лампочка. Теперь я готов к работе, и об этом знают все, кому положено.
Привычным взглядом фиксирую экраны — норма. На всех одна и та же картина — через голубовато-зеленое поле, слева направо, чуть подрагивая, пробегает светящаяся точка. Стоит ей отклониться от прямой, как тут же раздается звуковой сигнал и не смолкает до тех пор, пока показатели не придут в норму. Моя задача — вовремя отреагировать на сигнал и послать сообщение в нужный сектор, обязательно получив подтверждение: сигнал принят и понят. Но сигналы бывают редко, не чаще, чем раз в два — три дня, так что обычно мое рабочее время проходит в раздумьях и неторопливых разговорах с напарником. Мне даже раньше приходило в голову, что нас здесь держат только для того, чтобы не платить соцпособие. Но вообще-то отдел обслуживает систему энергообеспечения, а Комбинат — это такая запутанная машина, что выйти из строя может быстро, а вот налаживать — ох, как долго. Поэтому все жизненно важные системы дублируются по нескольку раз; вот и сидим мы, пялим глаза в экраны, бдим.
Одно время пытались полностью перейти на автоматику, дескать, люди есть люди — существа несовершенные, опять же и скрытый саботажник в святая святых затесаться может, но пару раз крепко обожглись. Суперкомпьютер, конечно, вещь передовая, но иногда от непонятных причин способен на непрогнозируемые и, мягко говоря, неприятные сюрпризы, так что полностью положиться на него пока еще нельзя. Вот и посадили нас, Техников-Смотрителей, за машиной и друг за другом наблюдать — мало ли что… Ну, за машиной — еще туда-сюда, а саботажников и вредителей пускай Контролеры ищут, им за это деньги платят, причем неплохие. Да и для того, чтобы какую-нибудь серьезную пакость сотворить (это при многоступенчатой-то системе дублирования!), необходимо, как минимум, четырем — пяти отделам сговориться, а это нереально. Так что наше дело простое — сиди, не зевай! Писать, читать и играть в настольные игры категорически запрещается. Это строго контролируется и жестоко карается — немедленным увольнением без права работы на предприятиях Комбината. Конечно, рядом со мной никого, кроме Макса, нет, но мы оба слишком хорошо знаем, как пристально следят за всеми работниками скрытые в стенах телекамеры. Так что, от греха подальше, лучше и не пытаться нарушать Устав, тем более, что пронести на Комбинат книгу, не говоря уже о шахматах или кирсте, — дело невозможное. Ну, что ж! “Единственная подлинная роскошь — это роскошь человеческого общения”, — как сказал, один француз много лет назад. Хорошо, хоть беседовать не запрещено. Вот только с моим напарником много не пообщаешься. Вон сидит в кресле, развалился, резинку жует… Общаться с ним трудно. Час может, молча сидеть два часа, три… Свихнуться можно. Захочет — ответит, не захочет — нет. Чаще не хочет. Но попробовать можно.
— Привет, Макс! Как дела?
— Привет. Нормально.
— Что нового?
— Да все по-старому.
Ого, да он сегодня просто болтун, да и только! Ладно, пойдем дальше.
— Слушай, мне сегодня снился чертовски странный сон…
Непонятно почему, но Макс явно заинтересован. Он даже оторвал глаза от экрана и внимательно глядит на меня. Смотри-ка, а глаза у него голубые и ресницы длинные, как у девушки.
— Яркий такой сон, как в жизни. Будто вокруг голая земля, ни Города, ни дорог нет, небо низко-низко над головой, прямо на плечи давит, нагнуться хочется, а солнце громадное, какое-то мохнатое, но тусклое — глядеть можно, почти не щурясь. И вот сижу я на каком-то холме, и будто не холм это вовсе, а…
— Вход в Дом, — неожиданно говорит Макс своим бесцветным голосом. Меня словно электрошоковым разрядом ударило.
— Точно! — кричу. — А откуда ты знаешь?
Он молчит и пристально так глядит. Мне даже не по себе стало.
— Я этот сон сегодня ночью видел, — наконец раскрывает рот напарник, — только я на равнине стоял, среди кустов со странными листьями…
— Лиловыми! — ору я.
— Точно, — кивает он, — и холм я вижу, и знаю, что там, под землей, Дом, а воздух в Доме спертый, кислый… В руках у меня мешок, а в мешке что-то шевелится…
— Кроты…
— Да, кроты. И я знаю, что это ценная и вкусная добыча. Я вижу человека на холме и хорошо его знаю, хотя лица не разглядеть. Я знаю, что он не просто стоит, а охраняет меня и других, их много, это мои родные.
— А всем угрожает какая-то непонятная, большая опасность…
— Дождь!
— Верно, дождь. Но какой-то необычный, страшный…
— Черный Дождь.
— Черный Дождь… — как эхо, повторяет Макс, и мы некоторое время сидим молча, уставившись друг на друга.
— Так, — решительно заявляет Макс, — будем разбираться. Бери диктофон и постарайся вспомнить все подробности. Потом сравним.
Следующий час мы, каждый в своем углу, наговариваем на медленно вращающиеся диски, стараясь припомнить мельчайшие подробности.
— Готово? — спрашивает Макс. Таким разговорчивым и энергичным я его еще никогда не видел. — Давай сюда!
Он забирает мой диск и вместе со своим вкладывает в информационный блок компьютера. Немного помедлив, ставит задачу:
— Два объекта информации. Вероятность случайного совпадения.
На экране дисплея вспыхивают и пробегают, сменяя друг друга, ряды и колонки цифр. Наконец мельтешение прекращается и на зеленом фоне загораются четкие строчки:
ВЕРОЯТНОСТЬ СЛУЧАЙНОГО СОВПАДЕНИЯ ИНФОРМАЦИИИ 0,0000000000001 %
— Вот так, — спокойно говорит Макс, выключая компьютер, — значит, это не сон.
Глава третья
…А сердце бьется о ребра, и во рту сухо, словно песок жую. Сколько еще бежать? Пока силы вроде есть, вот только дышать все труднее. Я не оборачиваюсь. И так знаю, что Стая близко. Я напоролся на нее еще утром, а сейчас солнце уже подползает к Черным Холмам, скроется за ними скоро. Тогда — все. Нет человека, который в темноте мог бы уйти от Стаи…
Ну а кто виноват? Смотреть надо было. Говорил ведь мне Старый Пиря: “Собаки в долине появились, не ходи, Каня, пропадешь!” А как не пойдешь — зима скоро, что зимой жрать будем? В Собачьем Логе кроликов нынче развелось видимо-невидимо… А Собаки, думаю, на зимовку подались… Выходит, что не все.
Дорога пошла в гору. Ничего: мне тяжело — им не легче. Хотя у них четыре ноги, а у меня две…
Они бы меня не заметили, если б не вожак. Вожаком у них Хромой. Хоть откуда человека учует, и обмануть его нельзя. Серьезная Стая. Это они Горлу рвали, но Горлу Старые отбили, их много было, а я один.
Как Хромой меня почуял, так сразу своим приказал — точно, я сам видел! — башкой в сторону мотнул, и штук десять молодых псов влево кинулись и между камней пропали. Я-то не понял сперва, а потом, когда из Лога выскочил, гляжу, они в кустах притаились, от Дома меня, твари, отрезали… Вот дела… Я бы прорвался, отбился как-нибудь, да пока с ними возиться будешь, сзади вся Стая с Хромым подоспеет.
Собаки не быстро бегут, зато долго. Могут день бежать, могут два… Если они погнались, то догонят, это точно. Бояться им некого, наши все далеко. Я уж кричал, только глотку сорвал.
Так далеко от Дома я еще не забирался… Места незнакомые, да и темнеет уже, под ноги глядеть надо, а то и переломаться недолго. Хотя — какая разница! Все равно ночью Стая меня догонит. Паршиво так помирать.
Уже и земли почти не видно. Туман ползет с холмов, все выше поднимается. Собаки в тумане не видят, зато чуют хорошо. Эх, пропадать, так пропадать! Из последних сил рвусь вперед и взбегаю на вершину холма.
Солнце уже совсем скрылось, осталась только широкая полоска светлого неба на горизонте. И тут я увидел впереди, совсем рядом, громадную груду камней, полуразвалившихся черных стен, исковерканных кусков металла. Это было здорово похоже на Цех, куда мы ходим добывать железо, только гораздо больше. Этот Цех загромождал целую долину вроде нашей. Небо совсем погасло, но мне было хорошо все видно, потому что камни и развалившиеся стены светились. Не таким светом, как от солнца, и даже не таким, как от костра, а другим, странным зеленоватым светом, как от гнилых корней хлюста. Но долго стоять было некогда — сзади приближалась Стая, и я рванул вперед.
Вблизи камни оказались еще больше и светились ярко, словно горели. Я подул — не гаснет, рукой тронул — не горячо, и полез на стену.
Лезть было удобно, кто-то приделал к стене железную лестницу, как в Доме, и хотя она была вся ржавая, скрипела и вихлялась, я забрался повыше от земли и сел на ступеньку. Собаки, конечно, ловкие и хитрые, но по лестнице лазить не умеют.
Стало совсем темно и холодно, от светящейся стены тянуло теплом. Я прижался к ней спиной и тут увидел Стаю…
Собаки появились внезапно и сразу обступили стену, на которой я сидел. Их было много — не сосчитать, из тумана торчали только их головы, блестели глаза и зубы. Собаки вертелись, принюхивались, скулили. Ясно, что они потеряли мой след и не знали, что делать. Тут вдруг Стая раздвинулась и впереди оказался Хромой. Он бежал позади всех, он всегда бежит сзади, зато нападает первым.
Хромой повертел головой налево и направо, потом поднял ее и меня увидел. Стоит, задрав морду, смотрит молча, а глаза у него, как угольки светятся… Потом опустил голову, на стену посмотрел, снова поднял и снова опустил. Стая следит за ним, а он вдруг как прыгнет вверх и завыл. Следом за ним каждая собака прыгнула и завыла. Скачут они как кролики, смехота! Засмеялся я. Смеюсь, смеюсь, аж слезы на глазах, а сам думаю, чего я смеюсь, дурак, не смешно вовсе, только остановиться не могу. Ржу я, значит, как ненормальный, а Стая повернулась и убежала. И Хромой убежал, даже не оглянулся. Еле я успокоился, слезы вытираю, а рука светится! Вся ладонь и выше тоже. Смотрю на другую руку — тоже светится. Вот, думаю, здорово, надо нашим показать, от камней, от стен этой штуки наскоблим, стены в Доме натрем, светло будет! Только подумал, а что-то как загудит, заревет, я чуть со стены не упал…
…Вся комната трясется, кровать трясется, стакан на столе звенит. Да что же это такое, да когда же это кончится, в конце концов! Каждое утро одно и то же! Какой болван придумал построить аэропорт чуть ли не в центре города?! И ходили, и писали, и чего только не делали — бесполезно. Летают самолеты прямо над головой, ревут, грохочут. А если гробанется, да на город, нам на голову? Ведь только в этом году катастрофы уже три раза были; правда — на взлете, а если бы набрал высоту, да и вниз? Нет, надо что-то делать, демонстрацию устроить, наконец… Хотя были уже демонстрации — все без толку… Прислали какого-то чиновника, он по квартирам походил, рамы пощупал, в стены постучал и заявил: “Дом шумозащитный, фон в пределах санитарной нормы”, и смылся. На этом и кончилось.
Вспыхивает свет. Подъем! Ванна (б-р-р!), завтрак, комбинезон, лифт, подземка… Ну и народу сегодня, как никогда. Опять, наверное, нижнюю линию перекрыли. Половину дней в году не работает — то авария, то профилактика, то вода прорвалась… Работнички, чтоб им сдохнуть! И за что только налоги платим!
Духота, теснота, даже не уснуть… Да! Опять мне тот же сон снился! Всю ночь снился. Что же это такое? Долина, собаки, хромой вожак… светящиеся развалины… Может, я читал где-нибудь такое или в кино видел? Вроде нет… Скорей бы Макса увидеть, узнать, как у него.
Подземка выплевывает из вагонов слипшиеся комья людей и, облегченно клацнув дверьми, исчезает в темноте тоннеля.
Три лифта не работают, поэтому приходится ждать довольно долго, но вот я уже поднимаюсь на свой этаж. Интересно, а Максу снилось сегодня что-нибудь?
Коридор отдела пуст, все уже разошлись по местам. Дверь нашей комнаты приоткрыта, я торопливо вхожу — но кресло Макса пустое. Странно, он всегда приходит раньше меня, наверное, просто вышел куда-нибудь, вон и халат его на столе валяется. Из шкафа вынул, а переодеться не успел — вызвали, похоже.
Надеваю халат, проверяю датчики, сажусь в кресло, машинально нажимаю кнопки. Где же все-таки Макс? Тройной сигнал — начало рабочего дня. Теперь все лифты заблокированы, и между этажами можно перемещаться только по сцеплениям, а ими пользуются исключительно сотрудники Службы Контроля. Если Макс опоздал, у него будут крупные неприятности… Впрочем, может, он у Начальника отдела? Поколебавшись, я нажимаю клавишу вызова.
Кабинет Шефа не больше нашей комнаты, но выглядит куда просторнее, ведь в нем всего один стол, кресло и два экрана на пульте — обзорный и канал связи. Ах да, еще терминал с дисплеем. Сам Начальник отдела как раз стоит у красной панели компьютера и сверяет какие-то цифры на экране с записями в блокноте. Услышав зуммер вызова, он недовольно оборачивается и свирепо глядит на меня.
— Ну? — резко бросает он. Это его манера разговаривать. Ни “здравствуйте”, ни “до свидания”… Что поделать, начальников не выбирают…
— Доброе утро! — здороваюсь я, стараясь говорить энергично и уверенно, хотя вообще-то здорово его побаиваюсь.
— Ну? — уже более спокойно спрашивает он.
— Дело в том, что сегодня не вышел на работу мой напарник Максим Клейн…
— Это не ваше дело, — обрывает меня Начальник. — Предоставьте это администрации!
— Да, разумеется… — нерешительно пытаюсь продолжить я. — Но его вещи в комнате… Он просто вышел куда-то…
— Куда?
— Не знаю… Я подумал, может быть, вы его вызвали…
— Занимайтесь своим делом, — приказывает Начальник, — и не отвлекайте меня по пустякам. Все! — Он протягивает руку, чтобы отключить связь, но перед тем, как экран померк, я успел заметить, что он бросил на меня быстрый сочувственный взгляд, словно пожалел за что-то.
Некоторое время я сижу, уставившись на погасший экран, потом корчу рожу своему изображению в стекле и откидываюсь на спинку кресла. Вот так всегда, хочешь сделать как лучше, а получается только хуже. Выходит, я на Макса настучал… Да черт с ними со всеми! В конце концов, почему у меня голова должна болеть за других? Макс и сам не маленький, понимать должен… Но куда же он все-таки подевался?
Этот день тянулся удивительно долго. Может быть, потому, что я постоянно гляжу на часы: цифры на них словно замерли и почти не меняются. Но всему на свете приходит конец, и 16.28 на циферблате сменяется 16.29. Я выпрямляю затекшую спину и встаю из кресла. Сейчас прозвенит звонок, и я отправлюсь искать Макса. Он живет где-то неподалеку: как-то раз мы вместе возвращались с работы, только он сошел двумя станциями раньше. Ничего, найду. Надо ведь разузнать, что с ним.
Три резких сигнала. Тут же в коридоре слышатся голоса и торопливые шаги. Я поворачиваюсь к двери, и в этот момент резко звонит видеофон. Вообще-то мой рабочий день кончился, можно и не отвечать, но я все-таки нажимаю клавишу, и на экране передо мной появляется багровая физиономия Контролера и форменной фуражке.
— Добрый день! — Экран так и вспыхивает от ослепительной улыбки. — Если Вас не затруднит, загляните, пожалуйста, на минутку к Начальнику Службы Контроля. Административный этаж, сектор “А”. Спасибо! — Экран гаснет.
Вот тебе и раз! К чему бы это? Вроде ничего за мной нет… А однако улыбающийся краснорожий Контролер — это что-то новое. Зачем же меня вызывают? Неужели из-за Макса?
Машинально собираюсь, прячу в шкаф халаты и выхожу в коридор. Пустой лифт забрасывает меня на самый верх. Тут мне доводилось бывать только один раз, когда поступал на работу, сразу же после Высшей Школы Техников — четвертый по баллам в выпуске! Но тогда я был в секторе “С” — Инспекции отдела кадров.
Очень похоже, только обивка стен и ковер на полу там светло-коричневые, а здесь нежно-голубые.
В коридоре ни души: тоже, видно, все поразбежались. Одна из дверей, почти в конце коридора, приоткрыта. Стараясь ступать бесшумно, что вовсе не трудно на таком ковре, подхожу и заглядываю внутрь.
На мое удивление, кабинет весьма скромный, ничего лишнего: стол, два кресла, куча экранов на пульте. На стене над столом — портрет какого-то старика с длинными кудрявыми волосами. Единственное, что отличает кабинет от других, — так это здоровенный, как в Вычислительном Центре, терминал Главного Компьютера Комбината, занимающий весь левый угол.
За столом, уткнувшись в бумаги, сидит забавный маленький человечек. Правой рукой он что-то быстро чертит на большом листе бумаги, а левой постоянно дергает свои и без того торчащие, как иглы у ежа, волосы. Я совсем по-другому представлял себе Начальника Службы Контроля, самого серьезного (если не сказать больше!) отдела на Объекте. И только две большие темно-синие звезды на рукавах его форменного комбинезона показывали, что я не ошибаюсь — передо мной действительно сам “Зоркий Глаз Комбината”.
Зоркий Глаз закончил писать, удовлетворенно хмыкнул и неожиданно поднял на меня веселые маленькие глазки.
— Что стоим? — осведомился он. — Проходите, садитесь. Я сейчас.
Он собрал в папку разложенные на столе бумаги, сверху добавил только что дописанный лист, прихлопнул рукой и вдруг, подмигнув мне, приподнял папку на уровень моих глаз. Ничего не понимая, я с удивлением вгляделся и увидел на обложке свое имя, напечатанное большими черными буквами.
Глава четвертая
Я лежу на спине и смотрю в темноту. Ничего не видно, и нет особой разницы — лежать с открытыми или с закрытыми глазами, но стоит мне зажмуриться, как веки почти сами собой раскрываются, так что лучше их и не закрывать. Спать совершенно не хочется, да и не уснешь, пожалуй, столько всего произошло за вчерашний день.
Часа три я у Зоркого Глаза просидел, не меньше. О чем он только меня не расспрашивал! Про папу, про маму, где родился, где жил, чем болел, как учился… И все с улыбочками, со смехом, будто я его лучший друг. Анекдоты рассказывает, байки разные — ну, прямо рубаха-парень! А мне отчего-то тоскливо сделалось, и чем он веселее держится, тем у меня на душе тяжелей… Ну, думаю, плохи мои дела. Видно, крепко ему от меня что-то понадобилось, раз он так распинается, да еще в нерабочее время… Но виду не подаю. А что делать? Как сказал один умный человек: “Оказавшись в одной яме с волком, не выказывай ему своего пренебрежения”. Вот и ухмылялся во весь рот, головой кивал, как китайский болванчик, подхихикивал.
Только ведь он не дурак, быстро понял, что впустую время тратит, сразу серьезным стал и ласково так, но твердо говорит: “Сынок!” Ну, думаю, вот мы и родственники!
Значит, говорит он:
— Сынок! Ты умный, простой, талантливый парень, я буду говорить с тобой начистоту!
И началось… Про тяжелое положение в мире он мне рассказал, про угрозу делу демократии, про происки внешних и внутренних врагов, про высокий патриотический долг… Хорошо так говорил, со слезой в голосе, красиво говорил. Чувствуется, что не в первый раз говорит, наловчился. Потом к Комбинату и комбинатовским делам перешел. И так этот вопрос повернул, что вышло — термоядерные боеголовки, которые Комбинат выпускает, это чуть ли не единственный оплот мира во всем мире! Не было бы, значит, наших самонаводящихся пятисотмегатонников — все, хана стране! Набросились бы на нее со всех сторон алчные супостаты и разорвали на части. Растерзали бы. Заливается он соловьем, аж волосы топорщатся, как перья у голубя мира.
Остановился он передохнуть и произведенным эффектом полюбоваться — я, как положено, сижу, гляжу на него выпученными глазами, дышать боюсь — внимаю.
Вот тут он меня про сны и спросил. Как и что, когда началось и содержание — подробно. Удивился я, но виду не подаю — мало ли, откуда он про сны мои узнал и зачем они ему понадобились… Рассказываю, стараюсь ничего не пропустить, даже сам увлекся. И он слушает, не оторвется, глазами в меня впился и диктофон включил.
Все рассказал: и про Дом, и про Черный Дождь, и про кусты с лиловыми листьями, и про Стаю… А когда закончил, попросил меня он все это еще и на бумаге записать.
— Зачем? — спрашиваю.
— Надо, сынок, — отвечает. И объяснил, что, когда человек говорит, у него одна память работает, а когда пишет — другая. И ведь верно, начал я писать и много такого вспомнил, чего вроде бы и не знал раньше. Пишу, пишу — рука затекла, писать-то редко приходится. А Зоркий Глаз диск из диктофона достал — и к компьютеру. Все ясно, думаю, значит, и Макс тут побывал, только до меня, и назад почему-то не вернулся… Опять мне тоскливо стало, но виду не подаю, листочки аккуратно сложил, жду.
Начальник за стол сел, папку мою раскрыл и говорит:
— Не буду скрывать, сынок, дело серьезное. Ты парень простой, умный, я думаю, поймешь все, как надо. Ты про “Союз Одиннадцати” слыхал?
Только этого мне еще не хватало! “Союз” — это ж самая что ни на есть запрещенная организация. Тут ведь и разбираться особенно не будут — живо угодишь на Золотой Остров!
— Слышал, — говорю, — как не слышать! Бандиты они, государственные преступники.
А он усмехнулся:
— Бандиты — не бандиты, а вот преступники — это точно. На вот, смотри, — и протягивает мне карточку, а там напечатано:
“СТРОГО СЕКРЕТНО. ИНФОРМАЦИЯ ТОЛЬКО ДЛЯ СЛУЖЕБНОГО ПОЛЬЗОВАНИЯ СТАРШИХ СОТРУДНИКОВ ОТДЕЛА КОНТРОЛЯ БЕЗОПАСНОСТИ”.
Я голову поднимаю, а Начальник кивает — ничего, мол, валяй, читай дальше.
“43/076. “Союз обеспокоенных ученых”, более известен как “Союз одиннадцати” (по первоначальному числу членов). Основан в 1996 году группой нобелевских лауреатов (математика, физика, биофизика, физиохимия, биология, медицина). Первый руководитель — Хей Бергер (физиохимия, 1996 г.). Программа “Союза” — широкое использование новейших открытий и достижений научно-технического прогресса в борьбе против Оборонно-Промышленного Комплекса.
В деятельности “Союза” прослеживаются два основных периода. Первый — легальный (1996–2003). Освещение программы и задач организации с помощью печати, радио- и телепередач, широкое вовлечение новых функционеров и сочувствующих. Издание собственного журнала “День завтрашний?”. Организация забастовок и демонстраций на заводах и Комбинатах ОПК.
После Зимнего марша 2003 года на основании Закона об антигосударственных и подрывных организациях Скотта-Тимоти (1954 г.) деятельность “Союза” была запрещена, а штаб-квартира была разгромлена членами движения “Истинных патриотов”. В результате этого произошел отток из рядов “Союза” большей части сочувствующих, но полностью ликвидировать организацию не удалось, и она продолжила свою враждебную деятельность, перейдя на нелегальное положение. Как удалось выяснить, этот вариант был заранее отработан руководством “Союза”.
Второй (нелегальный) период длится с января 2004 года по настоящее время. Изменившееся положение привело к тому, что был сделан упор как на скрытый и явный саботаж, так и на прямые диверсионные акты. К сожалению, в силу специфики своей профессиональной подготовки многие активные функционеры “Союза” имели доступ к разработке и внедрению в лабораториях и на Комбинатах ОПК новейших образцов технологии производства Изделий, что позволило им выделить наиболее важные участки и наиболее уязвимые точки для нанесения ударов. Результатом этого явился целый ряд диверсий, к наиболее крупным из которых (по степени нанесенного ущерба) можно отнести: выведение из строя Объединенного Компьютерного центра, что привело к срыву очередного этапа ОМ (Оборонной Модернизации); авария на испытательном полигоне “Космической Гвардии”, приведшая к практически абсолютному уничтожению опытных образцов разработанной модели; систематическое искажение исследовательских программ 1 и 1прим разрядов, а также публикация в открытой печати совершенно секретных данных, что не всегда удавалось предотвратить. Все перечисленное выше принесло ощутимый ущерб стране и в определенной степени затормозило необходимые темпы развития и усиления оборонной мощи государства.
В мае 2009 года была арестована часть руководящей группы “Союза Одиннадцати” и осуждена к различному сроку принудительной изоляции на Малом Золотом Острове. Во время транспортировки ими была предпринята попытка побега, при которой погибли двое охранников и пятеро из семи преступников.
По имеющимся сведениям, в настоящее время “Союз” готовит новую серию диверсионных актов, для чего проводит скрытое, но широкое внедрение своих агентов на предприятия Оборонно-Промышленного Комплекса.
Новым руководителем “Союза Одиннадцати” является врач-психоневролог Александр Корач (медицина, 1997 г.), дополнительные данные — код СХ — 3806А”.
Читаю я — интересно все-таки, а сам никак не могу взять в толк, при чем тут мои сны. Прочел, карточку Начальнику протягиваю, головой солидно покачиваю и брови хмурю.
Он усмехнулся, карточку скомкал и в утилизатор бросил. Хлоп — одна пластиковая пыль осталась.
— Понял? — спрашивает.
— Нет, — отвечаю.
— И правильно. Молодец, сынок, что честно ответил. Не люблю я, когда слишком понятливыми прикидываются. А что ты не понял?
— Про “Союз” все, конечно, любопытно, — говорю. — Но сны-то мои непонятные при чем? Я же там ничего знакомого не вижу — так, ерунда всякая… Собаки, кроты, кусты…
— Так уже и ничего знакомого? — переспрашивает он и идет к терминалу. — Вот, погляди, это по твоему рассказу получается…
Защелкал он клавишами, экран загорелся, а на экране — вот это да! Серая, бесконечная равнина, тучи над ней низкие нависли, как комья грязной ваты, солнце из-за них еле-еле мохнатый бок высовывает. Справа внизу — пятно лиловое, кустарник листья расправил, а на горизонте холмы какие-то, высокие холмы, бугристые и совсем черные. Выпучил я глаза, не могу понять — сплю или нет, а Начальник опять ухмыляется:
— Похоже?
— Один к одному! — отвечаю.
— И ничего не узнаешь?
— Вроде нет… Что-то чудится, а что — понять не могу…
— А если вот так… — и он нажимает кнопку на пульте.
Тут же, на моих глазах, картинка из странного сна начинает постепенно изменяться. Черно-серая земля покрывается травой, лиловые кусты сменяются аккуратно подстриженными деревьями, а самое главное — далекие бесформенные холмы начинают худеть, вытягиваться вверх и превращаться… Да ведь это же дома! Это же город! Даже дыхание перехватило.
— Город! — сиплю. — Это развалины Города! Я же чувствовал — что-то неправильно, что-то беспокоит…
— Да, — кивает Зоркий Глаз. — Это развалины Города. Вид со стороны бухты.
— А море где?
— А нет моря, — спокойно отвечает он. — Было и сплыло. Так выглядел бы наш город с высоты примерно двух километров после взрыва ядерного заряда средней силы.
— Но почему же мне все это снится?
— А вот тут-то, сынок, и собака зарыта…
Присел он на край стола и рассказал мне про операцию “Морфей”.
— То, что можно образы и мысленные сообщения на расстояние передавать, все знают. Теория “скачущих биополей” Петрова-Филби, энергетическая коррекция информационного шума — программа средней Школы. Но до сих пор никому не удавалось добиться стабильности передач. Никому не удавалось, а ребятам из “Союза Одиннадцати” удалось. А чему тут удивляться — у них одних только нобелевских лауреатов чуть не два десятка… В общем, разработали они у себя в лабораториях и собрали усилитель — ретранслятор биоинформации, и вот с его помощью по ночам страшные сны про гибель цивилизации в ядерном пожаре простакам вроде меня показывают…
Все это Начальник мне очень популярно объяснил. По полочкам, можно сказать, разложил. И такое меня зло разобрало! Нет, мне и самому многое в нашей жизни не нравится, но за каким чертом мне кто-то будет в голову, да еще во сне, всякую чепуху всовывать! Так ведь и свихнуться недолго! Ну, думаю, чтоб вас! Кто позволил надо мной опыты проводить: что я — морская свинка, в конце концов!
Киплю я от негодованья, а Зоркий Глаз взглянул исподлобья и говорит:
— Это только начало, первый этап операции. Трансляция идет на целые районы города. Правда, не все пока еще могут четко передачи воспринимать, но это уже дело техники. Постепенно будут сферу воздействия расширять, “сны” менять и формировать устойчивое общественное мнение. Ловко, а?
— Ничего не “ловко”, — отвечаю. — Подлость это, и все, промывание мозгов. Мало ли, чего напридумывать можно, зачем же другим силой свои идиотские выводы навязывать?
— Что поделать, — пожимает он плечами, — так эти люди действуют. На все идут, чтобы своего добиться, чтобы страну ослабить. Сам понимаешь, кому это выгодно.
— Понимаю, — говорю, — что ж не понять…
— А раз понимаешь, то обязан нам помочь. Враг-то у нас общий. И не думай, что мы всех подряд зовем. К тебе тоже долго присматривались и проверяли, скрывать не буду, — и руку на папку положил.
Дорого б я дал, чтобы в эту папку заглянуть. Там ведь вся моя жизнь собрана, расписана, отпечатана и пронумерована. Каждый шаг на отдельной страничке отмечен. Правительственная программа “Все обо всех”, девять ступеней доступа к информации о личности. Здесь, похоже, девятая ступень.
“НА ДЕВЯТУЮ СТУПЕНЬ ДОСТУПА ИМЕЮТ ПРАВО ВЫСШИЕ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ЧИНОВНИКИ (ПО СПЕЦИАЛЬНОМУ ЗАПРОСУ) И СОТРУДНИКИ СЛУЖБЫ КОНТРОЛЯ БЕЗОПАСНОСТИ (ПО СЛУЖЕБНОЙ НЕОБХОДИМОСТИ)”. (127-я поправка к Конституции.)
Сижу я, как оплеванный, размышляю. Да что же делать, Господи Боже ты мой! И так плохо, и так паршиво. Одни за тобой с самого рождения следят, другие прямо в голову норовят забраться! Ладно, думаю, черт с вами! Правильно умные люди говорят: “Плохо плыть против течения в грязной воде”, только зря тины наглотаешься. Махнул мысленно рукой и спрашиваю:
— Что я должен делать?
— А ничего, — отвечает Начальник, — живи как жил. Ешь, пей, гуляй, спи побольше. И жди. С тобой вступят в контакт.
— Кто?
— Те, кто сны показывает.
— А если они не появятся?
— Появятся, не волнуйся. Обязательно появятся. Должны же они знать, как на тебя их “произведение” подействовало.
— Так что ж они раньше этим не интересовались?
Он усмехнулся и отвечает:
— А с чего ты взял, что они этим не интересовались? Они, сынок, это абсолютно точно узнали, в подробностях!
Тут меня прямо как ошпарило.
— Макс?! — шепчу. — Быть не может!
— Почему же “быть не может”? — Зоркий Глаз даже плечами пожал. — Так оно и есть. Максим Клейн — один из наиболее деятельных и опасных функционеров “Союза” по Комбинату. Он давно был под нашим контролем, еще с Университета. В последнее время от активной деятельности отошел, мы уж думали, что за ум взялся… Выходит, нет…
— А можно с ним поговорить?
— Нет, нельзя.
— Почему?
— Во-первых, это бессмысленно. Все террористы — фанатики. Он бы просто не пожелал с тобой беседовать. А во-вторых… Когда он понял, что выведен на чистую воду, то попытался покончить с собой. Сейчас его пытаются спасти в Реанимационном центре.
Глава пятая
Похоже, что сегодня так и не уснуть. Зря только две таблетки снотворного проглотил. Эффекта никакого, а вот голова утром будет как свинцовая. Придется опять африкол пить, чтобы на работе не задремать. Хотя бояться мне вроде бы и некого — я теперь чуть ли не сотрудник Службы Контроля! Член “единой и дружной семьи”, как Зоркий Глаз выразился.
Здорово он меня вчера огорошил, когда про Макса рассказал. Ведь вот что главное — и не то, чтобы нравился он мне особо, и не слишком близки мы были, скорее наоборот, сколько я злился на него: и за молчание, и за высокомерие… А тут вдруг как резануло — и обидно: что ж он надо мной эксперименты-то проводил? И жалко его: хороший он, все-таки, парень. Не могу объяснить, почему, а вот хороший, чувствую.
У меня раньше друг был. Давно, еще до Комбината. Чем-то Макс его напоминает. Высокий, волосы светлые… Меня после Школы Техников в систему ОПК распределили, а его — в Силы Обороны. Я уже потом узнал, что попал он на Юго-западный полигон, где наши Изделия испытывают. А год спустя (мы как раз новую серию в производство запускали) была большая авария. Такое случается иногда — редко, но бывает… В общем, я случайно на секторальную конференцию попал, видел отчет следственной комиссии. На каток похоже, только вместо льда — застывший базальт. Черный, горячий лед.
Тихо щелкнула входная дверь. Интересно, кому это не спится в такой час? Приглушенные шаги по коридору к ванной комнате. Все ясно, Служба Жилья. Вот тоже работка — не приведи Господь! Круглые сутки на ногах — то здесь, то там, дел хватает: течет все, сыплется — дома-то паршивые, системы жизнеобеспечения из строя выходят, да и мало ли что… Я вот работаю, через весь Город ездить приходится, а те, кто на соцпособии сидит? Целый день дома, ни одного живого лица рядом, сплошные телевизоры — озвереть можно! Вот и вызывают Жилищников по поводу и без повода — все-таки разнообразие, а иногда и приключение, особенно для одиноких, стареющих женщин. Во всяком случае, больше всего анекдотов про Жилищников ходит — может, зря, а может, и нет.
В ванной тонко запела струя воды. Что, неужели все? Быстро, однако. Надо встать, принять работу, расписаться. Все равно не сплю, а завтра не нужно будет в контору заходить.
Смотрю на часы. Ого! Скоро утро. Время вроде и незаметно прошло… Ничего, днем бессонная ночь даст о себе знать.
Пол прохладный, ступать приятно. Подхожу к ванной комнате, заглядываю внутрь. Из крана с шумом вырывается широкая струя воды, закручивается, исчезает в отверстии слива. Трогаю воду рукой — температура нормальная, и только тогда замечаю, что рядом никого нет. Странно, а где же Жилищник? Я озираюсь по сторонам, но тут в квартире внезапно гаснет свет. “Только этого еще не хватало!” — вслух думаю я, и как бы в ответ за моей спиной раздается тихий голос:
— Не пугайтесь, пожалуйста!
Ничего себе, “не пугайтесь!”. Непроизвольно дергаюсь всем телом, хорошо, что в темноте не видно. Так можно и инфаркт схватить!
— В чем дело? Что вам нужно? Кто вы такой?
— Не пугайтесь, пожалуйста! — мягко повторяет голос. — Мне необходимо с вами поговорить.
— Какие разговоры в темноте? Что со светом?
— Свет будет через несколько минут. Но мы должны поговорить, пока его не наладили. Это очень важно и не предназначено для посторонних ушей…
— Что вы имеет в виду?
— Да у вас квартира просто нашпигована микрофонами, фонофонами и телекамерами! Вот и пришлось ненадолго нарушить энергоснабжение вашего блока.
— Кому это потребовалось запихивать ко мне микрофоны? Что я, кинозвезда?
— Вы не кинозвезда, а микрофоны и камеры установлены теми, кто хотел бы помешать нашей встрече.
— Да кто вы такой, в конце концов? — все еще не понимаю я.
— Мне поручено переговорить с вами от имени Исполнительного Комитета “Союза Обеспокоенных Ученых”.
Вот оно что! Все точно, мне Зоркий Глаз так и говорил — будут вступать в контакт. И бесцеремонно, как все, что они делают! Да что я им, кролик, что ли, бессловесный!
— Ну, — говорю, — и что же от меня глубокоуважаемый “Союз” пожелать изволит? Чего еще хотят? Мало того, что следят на каждом шагу, мало того, что в голову забираются, так и в собственном доме от вас покою нет! — разошелся, аж самому страшно. Все ему высказал, что о “Союзе”, о их методах работы, о снах этих дурацких думаю.
Душу отвел, молчу, дыхание перевожу. И он молчит. Ага, думаю, проняло!
Помолчал он и спрашивает негромко:
— Скажите, пожалуйста, откуда такой гнев, такая негативная реакция на мое появление? Ведь, насколько мне известно, никакого вреда мы вам не причинили, а операция со светом — вынужденная, и я еще раз приношу свои извинения…
— Да что мне в ваших извинениях! Объясните лучше, для чего было всякие ужасы из будущего придумывать и другим навязывать, да еще во сне? Ей-богу, лучше со Службой Контроля дело иметь — они хоть в мысли мои не лезут, спасителей человечества из себя не разыгрывают…
— Да, да, — соглашается ночной гость, — я так и подумал, что ваша бурная реакция имеет какое-то простое объяснение… Служба Контроля… Вот откуда и подробная информация о “Союзе”, и слова злые, а главное, знакомые слова. Что ж, очень жаль — тем трудней нам будет понять друг друга, ведь для этого вы должны, как минимум, поверить нам.
Интересное дело, о доверии заговорили. Значит, им тоже что-то от меня надо. И те, и эти — все чего-то от меня хотят… А мне ни от кого ничего не надо, оставили бы в покое!
— Послушайте, — говорю, — как вас там… По-моему, этот разговор не имеет смысла. Верю я вам, не верю, какая разница? Ваши дела — это ваши дела, я в них лезть не намерен, они меня не касаются…
Говорю, а сам чувствую, что не то говорю, фальшиво как-то, словно не его, а себя в чем-то убедить пытаюсь… А он отвечает:
— Хорошо. Поступайте, как знаете, это ваше право. Но могу я попросить хотя бы выслушать меня?
— Пожалуйста. — Я пожимаю плечами, стараясь выглядеть как можно равнодушнее, хотя в темноте это и не важно. Вообще-то, мне, конечно, любопытно, что понадобилось от простого Техника Исполкому самой запрещенной в стране организации.
— Видите ли, в чем дело, — слышится вновь негромкий голос. — Все, что вам говорили в Службе Контроля о “Союзе Обеспокоенных”, — это и правда, и ложь одновременно. Правда в том, что мы одними из первых разглядели и научно обосновали путь, по которому движется, а точнее — катится наше общество.
Происходят странные вещи. Производство самых современных средств уничтожения превратилось в самоцель, запасы радиоактивного сырья и готовых Изделий настолько повысили общий фон излучения, что неизбежно в самом ближайшем будущем приведет к экологической катастрофе: комбинаты ОПК отравляют воду, воздух и землю, и при всем при этом ничего не производится, абсолютно ничего — ведь все, что выпускается, в буквальном смысле зарывается в землю… до поры до времени…
Да, мы пытаемся бороться против неизбежности всепланетной гибели. Мы используем в этой борьбе самые современные достижения науки, многие из которых разработали сами. А что прикажете делать? Слишком долго наука рабски выполняла самые мерзкие задачи, которые ставили перед ней те, кто считает себя вправе решать судьбы других.
Да, мы вынуждены работать нелегально. Легальные методы борьбы привели к тому, что организация была практически обескровлена. Сначала, в нарушение всех конституционных гарантий, “Союз Обеспокоенных” запретили, варварски уничтожив штаб-квартиру и уникальный лабораторный комплекс. Затем началась настоящая охота и физическое истребление руководителей и рядовых членов “Союза”. Именно истребление — хладнокровное, беспощадное. Юрген Бахчевский — премия 1997 года по физике — помните, “поля Бахчевского”, сверхдальняя космическая связь?.. Убит среди бела дня в самом центре города двумя выстрелами в голову. Убийца скрылся… Хейн Бергер — первый руководитель, отец “Союза”. Дольше всех противился переходу на нелегальное положение, выступал в печати, по телевидению — пытался убедить, объяснить, заставить задуматься. Убит “при попытке к бегству” — это девяностодвухлетний, полупарализованный старик?! “Слава и гордость нации” — Александр Ли, единственный в истории ученый, получивший личную благодарность от Организации Объединенных Наций за создание противораковой вакцины… Взорван в своем автомобиле вместе с женой и трехлетней дочкой…
— Ну, вы тоже не ангелы… — слабо возражаю я, чувствуя себя довольно неуютно, словно имею какое-то отношение к этим гадостям.
— Да, мы не ангелы, — соглашается ночной собеседник. — Но мы, во всяком случае, никого не убиваем, не калечим, не устраиваем взрывов, хотя, как вы сами понимаете, прекрасно могли бы это делать.
Террор — не метод борьбы. С помощью террора можно добиться каких-то временных, местных успехов, но вскоре страх и ненависть, порожденные им, вернутся, подобно бумерангу, и поразят бросившего. Террор рано или поздно превращается в самоцель. А самая святая цель не оправдывает кровавые средства. “Нельзя сдвигаться с мертвой точки за счет живых”.
Замолчал он, давая возможность мне высказаться. А чего говорить-то? Слова правильные… Вот только слишком много правильных слов довелось мне за последнее время слышать… Стоим мы, оба молчим, а темно — хоть глаз выколи, темно и тихо, словно меня уже и нет: рук нет, ног нет, тела нет — один вечный разум в вечной тьме свободно витает…
Подождал он и неторопливо так продолжает:
— Ну а теперь то, что касается ваших снов… Вот вам в беседе на эту тему наш общий знакомый объяснил все очень просто. Я даже попытаюсь угадать, как: разработанная “врагами народа” “страшная история” с помощью психотранслятора внушается невинным людям во сне… Ведь так?
— Примерно… — говорю. Хотя, чего уж там, все точно. А он дальше:
— Но, к сожалению, самое простое объяснение не всегда соответствует истине… Одним словом, это неверно. На самом деле, все произошло, в общем-то, случайно. Во время одного из экспериментов в нашей лаборатории произошел срыв блокировки и мощный энергетический выброс… Эксперимент, естественно, свернули, но в ту же ночь в районе проекции выброса впервые были отмечены необычные психоэмоциональные явления… “Сны”, если хотите. Механизм их появления так и не удалось разгадать, но вызываются они довольно стабильно… Трудно с уверенностью сказать, что же это такое, но поскольку воспринимаемая “картинка” одинакова для всех и имеет тенденцию к изменению во времени, это не плод чьей-либо фантазии. Конечно, мы можем ошибаться, но боюсь, что в данном случае истина где-то рядом — здесь имеет место прорыв биоинформационного поля из будущего, который мы можем, в какой-то степени, своими силами вызывать и регулировать. Вот так, друг мой: то, что вы видите, к сожалению, вовсе не придуманный кем-то сюжет, а крошечные фрагменты того, что рано или поздно ожидает всех нас. Фрагменты и есть фрагменты — они зачастую бессвязны и малоинформативны, однако и этого вполне достаточно, результат вы могли оценить, не так ли?
Поддерживание и стабилизация поля требуют колоссальных затрат энергии, но мы нашли выход. И знаете, какой? Запасаем и используем по мере необходимости энергию правительственных ядерных испытаний. Таким образом, чем больше взрывов будет производиться, тем шире мы сможем использовать это наше новое оружие. Согласен, на первом этапе — без ведома людей. Но поймите, наша задача — взволновать, заставить задуматься тех, кто еще на это способен. Мы не можем точно установить, когда и где произойдет катастрофа, но то, что она неизбежна, не подлежит сомнению…
Слушаю я его, и паршиво мне, хоть плачь. Чувствую, что хоть и не похоже все это на правду, а все-таки, выходит, правда.
— Ну а раз так, — спрашиваю, — то чего же суетиться? Ведь все, что будет, мы уже знаем. И изменить ничего нельзя.
— Почему нельзя? — удивляется он. — Можно. Будущее становится реальностью только тогда, когда закончится настоящее. А пока — это всего лишь один из возможных вариантов, наиболее полно воплотивший в себе все существующие тенденции, и от нас зависит — станет этот вариант окончательным, или нет.
— И что же вы от меня хотите? — интересуюсь.
— А ничего, — говорит он и, чувствую, улыбается. — Пока мы ничего от вас не требуем. Уже и того достаточно, что вы не с ними. Время еще есть. Подумайте над моими словами. Подумайте как следует и, если захотите, приходите к нам. Будем сражаться вместе. Не скрою, место вашей работы было не последним фактором, который привел меня сюда. Энергообеспечение Комбината — это же кровеносная система монстра…
— Скажите, — вдруг вспоминаю я, — а Макс Клейн, он давно с вами?
— Клейн? — слышится из темноты. — Он вовсе не с нами… Мы еще только предполагаем поговорить с ним откровенно…
Эпилог
Долгая в этом году зима. Кузнец говорит, что такой долгой зимы не помнит. А он самый Старый, кому ж еще помнить… Холодно и жрать нечего. Ловушки проверяем чуть ли не каждый день, да все без толку — кроты и кролики в норах спят. Собаки и те, как сгинули. С тех пор, как я тогда от Стаи спасся, вроде и не видел их ни одной, — куда они подевались?
Ладно, переживем. Хлюста еще в кадушках много наквашено, коренья есть, ягоды сушеные… Это не мясо, конечно, но хоть с голодухи не помрем, а там и зима пройдет…
Все бы ничего, вот только руки у меня чесаться стали, сил нет. День и ночь чешусь, всю кожу ободрал — смехота! Старый Миха травы наварил, пить давал и прикладывать — помогает, но плохо. Ладно, пройдет, мне мать рукавички из собачьей шкуры сшила — тепло и рукам легче.
Миха из-за моих рук больше меня переживает. Вчера опять какие-то примочки делал и рассказывал, что там, где сейчас вход в Собачий Лог, раньше вода какая-то из-под земли текла, так вот этой водой намочить — любая хворь пройдет! А потом, говорит, гром был и земля тряслась, вода исчезла, и стал Собачий Лог. Давно, говорит, это было… И все Старые собрались, слушают его, головами важно кивают, соглашаются — так, мол, так, все точно.
А по-моему — ерунда. Как сейчас есть, так и всегда было!
Александр Шведов Тень
— Как самочувствие? — спросил Главный. — Уважаемый…
— Анри д’Эттоль, — подсказал Игорь.
— Вот-вот. Так как же самочувствие, уважаемый Анри д’Эттоль?
— Хорошее, — ответил Игорь и вздохнул.
— Не совсем, как видно?
— Не совсем. Не нравится мне все это.
— Мне тоже не нравится, — ответил Главный. — Но что делать? Вы же знаете — Центральная выдала этот вариант, как единственно выполнимый. Совет историков утвердил его, вашу кандидатуру рекомендовала все та же Центральная. Вас что-то смущает?
— Да, — согласился Игорь, — смущает!
— Ну-ну?
— Во-первых, внезапная смерть монарха. Как было объявлено народу — от чумы. Странность номер один — при дворе Франциска имелся целый штат лучших лекарей того времени. Странность номер два — о таком событии, как болезнь главы государства, не было ни одного сообщения, — ни официального, ни кулуарного.
— Согласен, — бросил Главный.
— Была ли она, эта болезнь, так внезапно унесшая жизнь блистательного распутника? Достаточно достоверно известно, что ни в пригородах, ни в самом Париже в тот год не отмечалось даже единичных случаев заболевания чумой. Не говоря уж об эпидемии…
— Интересно, — бросил Главный, — вы повторяете мой ход мыслей.
— Последняя странность, — продолжал Игорь. — Пышные похороны завершились не в усыпальнице французских королей — Сен-Дени, а на кладбище Пер-Лашез в специальном мавзолее, спешно отстроенном для этой цели. В течение недельных траурных церемоний гроб был наглухо заколочен, склеп после похорон замурован, а сам мавзолей загадочно сгорел спустя полгода. Хотя камень, как известно, не горит.
Главный взглянул на него.
— У нас есть еще пятнадцать минут. Вы хорошо разобрались в обстановке.
— Загадка на загадке… — пробормотал Игорь.
— Да. Все объяснилось бы весьма просто, если бы не два обстоятельства.
— Каких?
Главный неторопливо прошелся по кабинету.
— Вы читали мемуары графа де Местре? — неожиданно спросил он.
— То место, где он упоминает о существовании заговора против Франциска? Читал. Во главе заговора стоял Гуго, единоутробный братец короля, ставший после его смерти Филиппом III Французским.
— Верно. Но — первое обстоятельство. Если Франциск пал жертвой заговора, то все объясняется — и заколоченный гроб и внезапная смерть от несуществовавшей болезни, все… кроме одного. Почему короля похоронили на кладбище, а не в усыпальнице? На кладбище, как простого смертного. Гуго мог убить брата, но ведь хоронил-то он короля!
— Вообще ни в какие рамки не лезет, — признался Игорь.
— Вы забываете о записках Анны де Брейль, бывшей любовницы короля.
— По-моему, ей доверять нельзя, — произнес Игорь. — То, что она пишет, — совсем уж мистика.
— Мистика, — задумчиво повторил Главный. — Конечно, мистика. Старушка увидела живого и невредимого Франциска в Бордо, спустя тридцать пять лет после его смерти. Напрашивается предположение, что король не умер, а таинственно исчез, мелькнув случайно перед Анной де Брейль спустя тридцать пять лет. Странность с погребением говорит в пользу этого предположения.
— Похоронили кого-то другого! — кивнул Игорь. — Ясно! Но я бы не доверял ей, и вот по какой причине: когда она увидела короля в Бордо, ему должно было быть 65 лет. А она пишет, что он ничуть не изменился и был такой же, как и в пору ее молодости.
— Да, — согласился Главный. — Загадок много.
— Слишком. Это мне не нравится. Собственно, не столько это, сколько расплывчатое задание. Как-то все неконкретно…
— Вас порекомендовала Центральная, — напомнил Главный.
— Знаю. Фехтование, реакция, французский в совершенстве… Знаю.
— Если бы Управление было в состоянии дать более конкретное задание…
— Понимаю, — поднимаясь, сказал Игорь. — Посмотрим, что у них там…
Главный вздохнул, как показалось Игорю, с облегчением.
— Операция “Тень” начинается, — сказал он. — Надеюсь, когда она завершится, одним темным пятном в Истории станет меньше.
Игорь пожал протянутую руку.
— Я постараюсь, — сказал он.
Утреннее солнце заливало ярким светом грязноватую улочку близ Королевской площади. Хлопали двери: хозяйки шли на рынок, повесив на локти продуктовые корзинки. Прогромыхала карета. Открывались окна в верхних этажах, и заспанные физиономии обывателей осматривали небо в поисках случайной тучки. Ничего не обнаружив, обыватели зевали, прикрыв ладонью рот, и отходили в глубь комнат.
В одном из домов, отличающемся от своих собратьев лишь тем, что был чуточку почище да имел крыльцо в три ступеньки, открылась дверь и появился молодой человек лет двадцати пяти. Шляпа с дорогими перьями, шпоры на сапогах, платье — все указывало на его благородное происхождение. Или должно было указывать. Он хотел, было, тихонько прикрыть дверь, но передумал и мощным пинком захлопнул ее. На шум из окна верхнего этажа высунулся обрюзгший хозяин дома. Он был хмур, но, увидев внизу своего постояльца, расплылся в улыбке.
— А, мсье д’Эттоль! Вы уже проснулись?
— По-видимому, — ответил молодой человек. — Но я в этом еще не совсем уверен.
Домовладелец угодливо улыбнулся.
“Ну и рожа! — подумал Игорь, выходя на соседнюю улицу. — Классический тип!”
Когда их, молодых стажеров, посвящали в поисковики, им говорили: “Основное в профессии поисковика — умение вживаться в эпоху. Этакая социальная мимикрия. Чтобы жить в обществе какого-то исторического периода, необходимо быстро адаптироваться в нем. Чтобы работать в этой эпохе — нужно уметь адаптироваться и вдвойне быстро. Ну и конечно — за всем этим не забывать о главном — о цели поиска”.
Игорь вздохнул: “Я и не забываю. Не смогу забыть…”
Народу на улицах прибавилось. День разгорался, и вместе с ним брали свое тысячи забот, что заставляют людей вскакивать спозаранку и торопиться куда-то по утреннему холодку.
Игорь неторопливо мерил шагами парижские улицы. В основном его мысли вертелись вокруг сиятельного объекта поиска — короля Франциска.
Все историки, говоря о Франциске, сходились в одном: отдавали должное его уму. И заходили в тупик — как в этом человеке сочетались невероятная проницательность и логика с совершенно разгульным образом жизни. Он, король, шатался по ночному Парижу, закутавшись в плащ и надев на лицо маску, ввязывался в дуэли и драки, имел сразу нескольких любовниц и при этом был деятельным политиком и вообще человеком трезвого ума. “По плечу ли задача стать другом такого человека довольно рядовому поисковику? — думал Игорь. — Впрочем, — успокоил он себя, — я хватил через край! Разве у королей могут быть друзья? Конечно, нет. Не другом, а скорее — приближенным, фаворитом. Задача заключается в том, чтобы постоянно находиться подле него. Как тень. Только так я могу проникнуть в тайну его смерти”.
Народу на улице прибавилось еще. Кое-где Игорю приходилось локтями прокладывать себе дорогу. Он свернул на другую улицу, где толпа была поменьше.
“Легко сказать — стать фаворитом! — продолжал рассуждать он. — А как? В Париже меня никто не знает, протекции никакой, даже ко двору не представлен. Задача, в обычных условиях неразрешимая. Спасибо ребятам из отдела вторичной Истории, раскопали драку в трактире “Золотое перо” с участием этого августейшего бездельника! Туго Франциску там пришлось, чуть не угробили сердечного. Ну да ничего. Поможем родимому, вытащим за уши. Глядишь — он в благодарность и приблизит к себе. Что мне и надо. Хорошо бы, — продолжал он, — загнать в трактир десяток ребят-дублеров и разыграть маленький водевильчик с несчастной жертвой и добрым дядей-рыцарем. Но, к сожалению, машина этот вариант забраковала. А жаль. Придется рисковать!
И оправдываться перед самим собой тем, что такую себе выбрал работу!”
Игорь свернул за угол и увидел трактир под вывеской “Золотое перо”. “Ага, — пробормотал он. — Исходная позиция. Завтра вечером первое свидание. А сегодня надо ознакомиться с театром будущих военных действий!” И он, звякнув серебром в кармане, смело шагнул в приглашающе распахнутую дверь.
В одиннадцать вечера Игорь стоял в переулке около “Золотого пера”, закутавшись в плащ до самых ушей, и ждал. Луна тускло светила сквозь слой облаков, было промозгло и сыро. Из трактира доносился звон посуды, выкрики пьяных, громовой хохот. Время от времени кто-нибудь выходил из трактира, и тогда долго еще ночной воздух сотрясался от криков и проклятий. Никто похожий на короля не появлялся. Игорь поежился: “Однако зябко!” Постоял еще несколько минут, потом зашел в трактир, заказал бутылку вина и сел за стол в углу, по возможности дальше от света.
Получив вино, он взял стакан и стал составлять план действий.
“Когда появится король, начнется драка, а она обязательно начнется — не такой Франциск человек, чтобы терпеть подобную компанию. Это во-первых. А во-вторых… Черт побери! Драка-то уже была! Вернее, я знаю, что она была. Так вот, я сижу, пока Франциск окажется в наиболее опасном положении, потом приду ему на помощь. Вдвоем мы раскидаем эту компанию, а дальше… дальше будет видно. Я ничем не рискую — король не был убит в этой свалке”.
В этот момент проходящий мимо солдат задел его руку со стаканом, и вино выплеснулось на белоснежные манжеты Игоря.
— Черт побери! Приятель, нельзя ли поосторожнее?
Тот обернулся. Он был основательно навеселе и искал ссоры.
— Мсье будет меня учить, как себя вести? — спросил он ухмыляясь.
— Вы залили меня вином! — воскликнул Игорь.
— Неужели? — усмехнулся солдат. — Какая досада!
И он вылил остатки вина из своей кружки на другую манжету Игоря.
Прежде, чем Игорь успел подумать, его правый кулак заученно врезался в челюсть нахала.
“Начинаю входить в роль”, — подумал Игорь. Незадачливый гуляка от удара направился куда-то в угол, по пути прихватив соседний стол и троих игроков в кости, сидящих за ним, где все вместе и рухнули. На секунду воцарилось зловещее молчание. Затем грохот опрокидываемых стульев, вопли “Негодяй!”, холодный блеск шпаг, направленных ему в грудь…
“Этого мне только не хватало!” — успел подумать Игорь, но в следующую секунду мягким скользящим движением перевел шпагу в седьмую позицию и, когда ближайший соперник пробегал мимо, подставил ногу. Бабах! Нападающий перевернул грудью стол, смел по пути сидящих за ним и исчез в образованной им же каше. Теперь Игорь оказался в одиночестве против девяти противников.
Откинуть стол и занять за ним оборону было делом одной минуты. У Игоря не было времени отвечать, он лишь отражал градом сыпавшиеся на него удары.
Двое зашли сбоку. Игорь оказался прижатым к стене. Положение стало критическим: он потерял свободу маневра, и теперь ему приходилось мобилизовать всю свою реакцию. Шпаги его не было видно — она образовала некую светящую и звенящую область, сквозь которую не могли пробиться шпаги противников. Но долго так продолжаться не могло.
— Держитесь, сударь! — услышал вдруг Игорь. — Сейчас мы покажем этим мошенникам!
“Ага! — мелькнуло в голове у Игоря. — Здравия желаю, ваше величество! Опаздывать изволите? А я тут отдувайся за вас!”
Человек благородной наружности врезался в самую гущу его врагов, рассыпая удары направо и налево. Двое или трое из них уже лежали на полу, но все равно их было слишком много. А через минуту положение еще более ухудшилось: привлеченные звоном стали, в трактир зашли пять ночных стражей. И так как среди нападающих у них оказались друзья, то они, не задумываясь, приняли их сторону.
— К лестнице, наверх! — крикнул незнакомец.
Игорь рванулся к лестнице, ведущей в верхние покои, взлетел по ступенькам и обрушил на нападающих тяжелую дубовую скамью. Это произвело замешательство в их рядах и позволило незнакомцу оказаться рядом.
Однако скоро их оттеснили и с этой позиции. Они с трудом удерживали последние ступеньки лестницы.
— Сейчас! — крикнул незнакомец и исчез за одной из соседних дверей. Ловким ударом Игорь сбросил своего противника с лестницы, но его место сразу заняли двое других. В этот момент появился незнакомец, волоча стол внушительных размеров ножками кверху.
— Держитесь за нижние ножки! — крикнул он, взялся за верхние, и они понеслись на врагов. Как тараном, тяжелой столешницей сокрушили передние ряды, опрокинули их, съехали вниз по телам своих противников и покатились по полу в невообразимой свалке. Среди грохота, стонов и проклятий незнакомец схватил руку Игоря, и они бросились к выходу. Секунда — и они уже неслись по ночной улице, свернули в один переулок, другой и остановились, тяжело дыша и оглядываясь. На них падало немного света из окон соседних домов.
Игорь поглядел на своего спутника и обнаружил, что его лицо претерпело некоторые изменения. Исчезла бородка и подозрительно потемнело под левым глазом.
“Пожалуй, пора его узнавать!” — подумал Игорь. Он сделал изумленное лицо и начал заикаться:
— Ва… Ва…
— Что?! — недовольно спросил незнакомец. Он пытался рассмотреть свое лицо в миниатюрное зеркальце, украшенное витой позолотой.
— Ваше величество! Вы?!
Франциск спрятал зеркальце в карман, затем оторвал усы.
— Вы отлично фехтуете, шевалье! Я с искренним удовольствием видел вас сегодня в деле, но, право, было бы лучше, если бы вы меня не узнали.
Он произнес это таким тоном, что Игорь понял: “Было бы лучше для вас!”
— Сир, — сказал он, — моя жизнь принадлежит вам вдвойне: как властителю Франции и как человеку, спасшему мне эту жизнь. Она ваша, но вряд ли когда-нибудь у вашего величества будет слуга, более верный и преданный, чем я.
Король хмыкнул, потрогал темное пятно под глазом.
— Проклятие! Завтра Гуго опять изведет меня своими нравоучениями! Впрочем, черт с ним! Вы, кажется, что-то сказали? Ах, да!
Он посмотрел на Игоря, как будто впервые увидел его.
— Мне нравится ваша ловкость, шевалье. Я вообще люблю ловкость! Правда, еще больше я люблю молчание. Вы поняли?
Игорь поклонился в ответ. Король шагнул в темноту, но остановился.
— Я жду вас завтра в Лувре к десяти утра, — сказал он и растворился во тьме.
На следующий день Игорь присутствовал на завтраке короля. Когда он явился, король знаком подозвал его и спросил:
— Шевалье, кажется, ваш отец служил при дворе?
— Да, сир, — ответил Игорь, а про себя подумал: “Вот не знал! По-моему, он был старшим механиком на “Галактее” и всю жизнь болтался между Цефеидами и Землей! Однако не будем отвлекаться”.
Окончив завтрак, король снял со стены шпагу, эфес которой был усыпан бриллиантами.
— Как вы находите эту шпагу, шевалье?
— В руках вашего величества самая плохая шпага становится маршальским жезлом, — склоняясь в поклоне, сказал Игорь.
— Ответ, достойный искусного придворного, — заметил король. — Будьте при мне, шевалье!
Легкий вздох пронесся по рядам придворных. Восхождение новой звезды вызвало зависть. Игорь мог ликовать — он стал если не другом, то фаворитом короля!
Полетели дни придворных событий — балы, охоты, приемы, аудиенции и прочее. Игорь постоянно находился при короле, днем сопутствуя ему в его официальных развлечениях, ночью — в неофициальных. Он пользовался чрезвычайно большим доверием короля. Насколько большим, он мог судить хотя бы по тому, что был с посланием у его любовницы: до него это не поручалось никого из придворных. Частенько ночью его поднимали рассыльные из кабаков с записками “от благородного шевалье, он не сказал, как его зовут”. Игорь собирался и шел вытаскивать короля из очередной передряги, сопровождаемой грохотом разбиваемой посуды, воплями, проклятьями и громадным количеством различных предметов, летающих по воздуху в различных направлениях.
Игорь потерял счет дням и уже чувствовал, что начинает понемногу тупеть от этого бездумного времяпрепровождения.
“Черт побери! — ругался иногда он, оставаясь наедине с самим собой. — Иногда начинает казаться, что я на самом деле бедный дворянин из Нормандии и появился на свет только для того, чтобы таскать на себе нарезавшегося монарха да подставлять свою грудь под сталь, что адресована ему! Чертова моя работа!”
Между тем дата начала загадочных событий приближалась.
Однажды утром Игоря разбудил осторожный стук в дверь.
— Мсье д’Эттоль! — раздался из-за двери голос домовладельца. — Вам письмо!
Игорь поблагодарил хозяина и, закрыв за ним дверь, вскрыл конверт.
“Игорь! — написано было в письме. — Решением Совета я задействован в поиске по линии Гуго. Срочно зайди ко мне на улицу Августейших младенцев, дом метра Брюи. Жду”.
Ниже стояла витиеватая закорючка, в которой Игорь без труда узнал подпись своего сослуживца по Управлению Володьки Брюинского.
“Улица Августейших младенцев, — размышлял Игорь, одеваясь. — Это в Латинском квартале. Похоже, метр Брюи представляет на сей раз мир науки. Наука и Гуго. Странно. Что между ними общего? Впрочем, нечего ломать голову — Володька сам все расскажет!”
И он отправился на улицу Августейших младенцев.
…Тогда и решили, что поиск нужно расширить! — говорил Володя, расхаживая по небольшой, уютно обставленной комнате под самой крышей дома.
— Хм, — Игорь задумчиво пожевал кончик уса. — Думаешь — клюнет?
— Я не думаю. Этот вариант рассчитала Центральная.
Игорь обвел взглядом комнату.
— А обстановка у тебя не соответствует! — заметил он.
— В эту комнату никто, кроме меня, не входит. Посетителей я принимаю при всех регалиях — в лаборатории. Там все как надо: и шипит, и булькает, и полумрак, и запахи — не дай боже…
— Повтори-ка свою легенду, — попросил Игорь.
— Я — медик. Алхимик. Колдун. Соседи считают, что я якшаюсь с самим Сатаной. Короче — со всех сторон личность загадочная.
— Темная, — улыбнулся Игорь.
— Да, — согласился Володя. — Специалист по всяким там приворотным зельям, чудодейственным бальзамам, эликсирам молодости и… ядам!
— Значит, все-таки яд?
— Да. Я же из Флоренции — этой мировой мастерской ядов! Владею всеми секретами ремесла, и вообще, я — личность, со всех сторон подходящая для черного дела подобного рода.
— Ясно. Не забудь известить меня, если братец нанесет тебе визит.
— Уже.
— Вот как… Когда?
— Вчера поздно вечером.
— Само собой, явился инкогнито?
— В плаще и черной маске. Сделал заказ.
— Неужели яд?
— Ну, дружище, ты слишком много от него хочешь. Пока только средство от головной боли. Но в следующий раз…
— Ясно. Спасибо за информацию. Значит, будем работать вместе?
— Э, нет! Ты по своей линии, я по своей. Это приказ Совета.
Игорь пожал плечами:
— Вечно они чудят! Ну что же, пошел я?
— Не торопись. Тебе необходимо поговорить с Главным.
— Ого! Тебя даже аппаратурой снабдили?
— Пошли покажу.
Разговаривая, они спустились в подземелье. Было темно и сыро. Пахло плесенью. Вдоль стен стояли бочки, опоясанные позеленевшими обручами.
— Нежиль какая-то… — пробормотал Игорь.
Володя подошел к бочке, на три четверти зарытой в землю в углу подвала, и привел в действие скрытый механизм. Крышка отползла в сторону, зажегся свет, и Игорь увидел вход в комнату, заставленную приборами.
— Вот, — Володька хлопнул рукой по удобному креслу, стоявшему перед телевизионным экраном. — Устраивайся поудобней и разговаривай с Главным сколько влезет. Есть хочешь?
Володя вышел, а когда вернулся, весь экран занимало лицо Главного управляющего активной хронологией.
…О смерти Франциска объявили двадцать седьмого, но он не показывался на людях с двадцать пятого. Поэтому вероятные даты события — 24, 25, 26. В эти дни вы должны быть готовы ко всяким неожиданностям.
— Деньги мне нужны, — сказал Игорь.
— Хорошо. Ждите завтра связного. Он будет у вас в девять вечера под видом монаха-доминиканца. Ни на минуту не отходите от короля.
— Через час он ждет меня в Лувре.
— Отправляйтесь туда немедленно!
Володька понимающе смотрел на Игоря.
— Ты хоть поешь, что ли… — сказал он.
Игорь только рукой махнул: “Какое там!..” и пошел в Лувр.
День прошел спокойно, даже нудно. У короля играли в табльдот. Партия, бесконечная, как воскресная проповедь капеллана, шелест карт по зеленому сукну, звон монет… В восемь королю подали ужинать. Игорь вздохнул с облегчением и помчался домой встречать связника.
“Сегодня двадцать третье, — думал он по дороге. — С королем еще ничего не произойдет. А вот я на мели, деньги мне очень нужны. Тут еще табльдот свалился на мою голову, последние пришлось из кармана вынуть!”
Дома его ждала записка:
“Был Г., заказал препарат. Будет готов завтра.
— Так, — пробормотал Игорь. — Все идет своим чередом. Ну что ж. Теперь очередь за связником.
Девять. Полдесятого. Десять. Связник не появлялся.
“Что-то произошло, — думал Игорь, расхаживая по своей комнате. — Какой-то непредвиденный фактор, какое-то осложнение, и вот весь продуманный план поиска летит к чертям!”
В пол-одиннадцатого вопль хозяина привлек внимание Игоря.
— Господи боже! — орал домовладелец. — Мсье д’Эттоль! Вы дома? Спуститесь вниз, какое несчастье!
Игорь скатился по лестнице. Внизу, у входной двери, навзничь лежал монах-доминиканец. Над ним стонал растрепанный хозяин дома.
— Вы подумайте, какой ужас! — воскликнул он, увидев Игоря. — Он лежал на нашем пороге в луже крови!
Игорь перевернул связника. На спине его была видна крохотная, обильно кровоточащая рана.
— Стилет, — пробормотал Игорь.
— Что?
— Его ударили стилетом в спину, когда он остановился на пороге нашего дома. И ограбили! — добавил он, обшарив карманы связника и обнаружив отсутствие золота.
— Он убит? — с дрожью в голосе спросил хозяин.
— Он жив, но потерял много крови. Помогите перенести его в мою комнату.
Они перенесли раненого в комнату Игоря, после чего домовладелец удалился, бесконечно довольный тем, что дальнейшие заботы о судьбе раненого взял на себя постоялец.
Подождав, пока он выйдет из комнаты, Игорь достал из складок сутаны связника небольшой пульт, с помощью которого тот двигался во времени и который, по счастливой случайности, не заинтересовал грабителей.
Игорь взял пульт в руки и набрал аварийный сигнал. В комнате возникло изображение центральной операторской. Игорь положил пульт на стол и шагнул вперед.
— Что случилось? — спросил дежурный оператор, напряженно вглядываясь в экран.
— Поиск “Тень”, — сказал Игорь. — Тяжело ранен связной. Необходима срочная эвакуация — он потерял много крови.
— Высылаю спасателей! С вами будет говорить Главный.
Изображение операторской исчезло. Вместо него появился Главный управляющий активной хронологией. Он был явно встревожен.
— Игорь, — начал он. Внезапно его взгляд метнулся куда-то поверх головы Игоря.
— Осторожно! — закричал он. — Пульт!..
Изображение заколебалось и исчезло. Игорь обернулся. Несмотря на свое закаленное самообладание, он похолодел.
У стола стоял Франциск и вертел в руках хронопульт.
— Ва… Франциск! — прошептал Игорь, глядя, как тот бесцеремонно давит на клавиши. — Положи это, очень тебя прошу…
— Интересно, — бормотал тот. — Анри, где ты достал эту шту…
И исчез. На долю секунды Игорь запоздал с броском и приземлился уже на пустое место. Поднялся, задумчиво потер виски. Взглянул на часы…
“Три минуты первого. Три минуты, как наступило двадцать четвертое. Центральная оказалась права. Если бы мог, я, наверное, заплакал бы!”
Однако вместо этого он изо всех сил грохнул кулаком по столешнице. Потом сел на стул и стал ждать прибытия спасателей.
Из приказа по Управлению активной хронологии за №… от…
1. За утерю хронопульта объявить строгий выговор поисковику Игорю Дергачеву.
2. С момента выхода настоящего приказа и впредь до особого распоряжения всем сотрудникам Управления считать себя мобилизованными по поиску “Беглец”. На время поиска все остальные работы прекратить. Возглавить работы по поиску “Беглец” Главному управляющему, ответственным исполнителем назначить И. Дергачева.
“Чертова моя работенка, — думал Игорь, шагая по улицам Бордо спустя 35 лет после исчезновения монарха. — Мы думали — заговор, Франциска отравил его брат… Так оно и было бы, если б не пульт. Ему здорово повезло, на следующий день ему бы подсунули яд. А тут пульт. Случайность — я ведь не ждал его. Случайность плюс мое ротозейство. Теперь — ищи его по всем столетиям. Хорошо, хоть Анна де Брейль видела его живым и невредимым тут, в Бордо. Как говорится — каждому свое. Мне — выговор в приказе, ему — пульт. Ну да ладно: встретимся — договоримся!”
И он зашагал дальше по улицам древнего города. Молодой дворянин лет двадцати пяти. Шляпа с дорогими перьями, шпоры на сапогах, платье — все указывало на его благородное происхождение. Или должно было указывать.
Александр Шведов Здравствуй, отец!
“Чудовищно!” — вот единственное, что я думал, глядя на этого типа. А он…
— Он так и сказал — отдайте нам Алешку. Этот странный лысый человек, появившийся утром в моей квартире.
— Так что ж они раньше этим не интересовались?
— Само собой, сначала я ничего не понял. Лика тоже. Она смотрела своими большими глазами то на меня, то на него и бормотала время от времени: “Витя, я ничего не понимаю. Объясни, пожалуйста, что нужно этому человеку?” Алешка в этих сложностях еще не разбирается, потому его интерес к незнакомому дяде быстро угас. Он деловито перетаскивает игрушки из угла в угол, что-то конструирует и радостно взвизгивает, когда удается особо немыслимая конструкция. Алешка — мой трехлетний сын. И этот вот странный мужчина…
Когда до меня наконец дошел смысл его просьбы… Впрочем, меня можно понять! Конечно, первым же моим побуждением было спустить этого товарища с лестницы, и как можно быстрее. Что я тут же и попытался сделать. Довольно неудачно, надо признать. С тем же успехом я мог попробовать спустить по лестнице танк средних размеров, а в этом дяде весу было не меньше. Во всяком случае, мне так показалось.
Несмотря на мою агрессивность, а может быть, и в противовес ей, незнакомец был очень сдержан. Я бы даже сказал, внимателен, как врач к больному.
Так или иначе, но его пришлось провести в комнату, и вот уже четвертый час идет наша странная, нереальная до бредовости беседа.
Его зовут Зур Аар. Он прилетел откуда-то издалека. Его планета называется Траптар. Но это неважно, так как он сейчас представляет не одну планету, а всю Ассоциацию Объединенных Цивилизаций. И вот этой-то Ассоциации до зарезу нужен мой Алешка. Ни больше, ни меньше.
Сначала я ему не поверил — ну, что он прилетел из другого мира. Он обиделся и несколько раз прошел через стену. Тогда я решил, что он сумасшедший, и он, видимо, это понял.
— Мне стыдно за вас, — сказал он.
Мне действительно стало стыдно.
— Ну хорошо, — согласился я, — допустим, что все это так…
— Что — так? — не понял он.
— Вы действительно явились со звезд, вы действительно представляете эту… как ее?
— Ассоциацию, — подсказал он.
— Во-во. Допустим. Но это ничего не меняет.
— Вы думаете?
— О, господи! — Я схватился руками за голову. — Да какая разница, откуда вы? Пришли из соседнего дома или прилетели черт-те откуда? Ведь речь-то сейчас не о том!
— Да. Это верно. Но разве вам все равно, с кем полетит ваш сын?
— Опять вы! — не выдержал я. — Никуда он не полетит! И вообще сама мысль… — меня передернуло. — Бред! Бред!
Зур печально покачал головой.
— Какой эгоцентризм! Какой слепой родительский эгоцентризм! Вы что, не хотите добра своему сыну?
— Конечно, хочу!
— Так отпустите его с нами!
Я застонал.
— Вы сумасшедший. Вы просто сумасшедший, и я не знаю, почему теряю с вами время. У меня выходной, я отдохнуть хочу, с семьей съездить куда-нибудь…
Откуда-то из-под кровати донесся Алешкин радостный вопль. Это значило, что он откопал там своего любимого резинового мышонка и сейчас выражает свой восторг по этому поводу. Лика достает Алешку из-под кровати и вдруг с короткими рыданиями обнимает его. Я снова срываюсь.
— Идите вы к черту! — кричу я. — Откуда вы взялись? Сына ему подай!
Я уже совсем собрался было выдворить Зур Аара вон, но вовремя вспомнил, что это бесполезно.
— Уходите! — говорю я.
Зур устало вздыхает.
— Не могу, — пожимает он плечами. — Не имею права.
— Ну зачем, зачем он вам нужен? — шепчет Лика и смахивает слезу. — Извините…
Внезапно Зур взрывается.
— Не нам! Не нам он нужен, а вам! Тут, на вашей несчастной планете! Ей до зарезу нужны молодые, здоровые гении, которые смогут тащить на себе непомерный воз ваших проблем…
— Он больной! — восклицаю я.
— Кто? Ваш сын?
— Нет, вы. Вы больны! — Я покрутил пальцем у виска. — Если Алешка нужен тут — зачем вы его забираете?
Зур Аар сжал кулаки и зубы, зажмурил глаза и сидел так несколько минут. Чувствовалось, что его неимоверное терпение дается ему с трудом.
Он открыл глаза и вздохнул.
— Ваш ребенок особенный, — начал он. — Правда, особенный он по сравнению с вами. Для нас он — обычный мальчишка.
— Ничего! — перебил я его. — Подрастет — пусть в университет поступает, науку двигает, раз особенный.
— Не перебивайте меня! — попросил он.
Лика посмотрела на меня:
— Дай ему сказать. Надо же знать…
— Мозг вашего сына способен воспринимать и усваивать колоссальные потоки информации, причем потоки упорядоченные.
— А попроще нельзя? — буркнул я, взглянув на Лику.
— Можно. Вы хотите дать ему образование в университете конца двадцатого века, а я предлагаю ему образование века двадцать второго.
— А потом? — спросила Лика.
— Что — потом? — не понял Зур.
— Ну, после того, как он получит образование.
— Вернется домой. На Землю.
— И сколько времени займет этот ваш… университет? — с сарказмом спросил я.
— Двадцать лет. Но это не совсем университет. Видите ли, у нас нет школы, университета… У нас все это несколько другое.
— А что у вас есть?
К нашему удивлению, суровое лицо Зур Аара вдруг осветилось какой-то мягкой улыбкой. Он стал сразу как-то добрее.
— Веда, — нараспев произнес он.
— Что? — не понял я.
— Есть на свете такая планета, — тихо заговорил он. — Самая добрая из всех существующих. Самая счастливая. Планета детей. Достигнув трех лет, на нее попадают дети со всех концов Ассоциации. На двадцать лет она становится их домом. За двадцать лет дети проходят десять ступеней развития, становясь к концу срока специалистами и… людьми. Веда воспитывает в них братство и дружбу, настоящий коллективизм — ведь они все такие разные… А растут все вместе. Самые маленькие — в тропической зоне. Это — первая ступень. С каждой последующей они отодвигаются все дальше к северу…
— Погодите! — вновь перебил я его. — Это что же… вся планета — детский сад?
— Это — Веда, — ответил Зур. — Ассоциация гордится ею. Молодежь, прошедшая Веду, становится единой общностью, независимо от цвета и формы отдельных ее представителей.
— Ну а мы? — спросила Лика.
— А теперь и вы, — просто ответил Зур.
Некоторое время мы молчим. В комнате слышится только Алешкина возня, стук игрушек и его сосредоточенное бормотание. Я устало потер ладонями виски.
— Где гарантия, что все это — не красивая сказочка? — спросил я Зура. — Я же не могу это проверить. Вот отдам я вам сына… предположим. А вы… мало ли. Может, вам его кровь нужна?
Зур с ужасом глянул на меня.
— Вы с ума сошли! — выдохнул он. — Это вы, вы больной! Подумать такое…
— Ладно! — остановил я его. — Это для примера. Извиняюсь.
Зур повел плечами.
— Но, с другой стороны, — продолжал я, — почему я должен вам верить? Я ведь совсем не знаю вас.
Мой могучий гость вздохнул.
— Вся беда в том, — тоскливо сказал он, — что я не в состоянии в двух словах объяснить… а вы не в состоянии понять, как это необходимо!
— Нам? — спросил я.
— И нам, и вам. В первую очередь, конечно, вам…
Он продолжал еще что-то говорить, но я уже его не слушал. Подойдя к окну, я смотрел сквозь стекло на миллионный город, едущий, идущий, живущий в двух шагах от меня, отделенный тонким оконным стеклом. Выходной, парочки встречаются, афиша висит — новый французский фильм. На остановке толчея, никак не могут троллейбус пустить. Сычевы на дачу собираются…
Я повернулся к Зуру.
— Все-таки не верится! — сказал я. — Обычная квартира, обычный день… и вы.
— Опять через стену пройти? — спросил он. — Или еще что сделать?
— Не надо, — махнул я рукой.
— У нас очень мало времени, — сказал он. — Решайтесь.
— Не могу, — покачал я головой, — я никак не…
Вдруг я заметил, что Лика медленно поднимается с дивана, и замер на полуслове — такое у нее было лицо. Такой я ее не видел никогда прежде, потому завороженно смотрел, как она встала, сделала шаг в направлении гостя и остановилась перед ним.
Тут я замечаю, что в ручищах этого мамонта появляется маленькая книжечка. Лика с ужасом смотрит на нее.
— Это история болезни, — говорит Зур.
— Нет! — вскрикивает Лика. — Не-ет!!! — Голос ее срывается на рыдания. — Не надо.
— Эй, в чем дело?! — ору я. — Опять вы взялись за свои фокусы?!
В этот момент Лика выхватывает из его лапищи книжечку и исступленно рвет ее на кусочки.
— Нет! — приговаривает она. — Нет, нет!
Зур укоризненно смотрит на нее.
— Зачем вы так? — говорит он, и в его руках, как будто из ничего, вновь появляется та же книжица.
— Это история болезни, — повторяет он и протягивает мне книжицу.
Лика плачет, закрыв лицо руками. Плечи ее вздрагивают.
— Прости! Я не хотела, чтобы ты… тебя… — точно в бреду бормочет она. — Это я виновата, я, я одна! Господи…
Я опускаю взгляд на книжицу. “А. Долговеров. 3 года”. Переворачиваю страницу. В глаза бросаются несколько слов, написанные красной ручкой наискось листа и левом верхнем углу: “Гемофилия… врач…”
Я поднимаю глаза на Зура. Он отводит взгляд, пожимает плечами:
— Да. Гемофилия. Болезнь королей!
— Слабое утешение.
— Болезнь передается по наследству по женской линии, — продолжает он. — Это не порок. Это несчастье.
Я его не слушаю. “Я должен, должен был догадаться! Несколько раз у Алешки были сильные кровотечения… Поэтому и в ясли он не ходит, сидит дома с Ликой…”
Дети, страдающие гемофилией, редко доживают до пятнадцатилетнего возраста. — У него такое лицо, как будто он извиняется передо мной за Алешкину болезнь.
— Что можно сделать? — спрашиваю я и ловлю себя на том, что сам не знаю, кому я адресую этот вопрос — то ли жене, то ли этому… Зуру.
— Ничего, — отвечает Лика. — Медики ничего не могут сделать.
— Ваши медики! — на слове “ваши” Зур делает ударение.
Лика встает, подходит к нему.
— А ваши?
— Для этого он должен отправиться со мной, — быстро отвечает Зур.
— На двадцать лет? — спрашиваю я.
— Да!
— Добренькие! — зло говорю я. — А почему бы не сделать добро просто так, бесплатно? Просто спасти его, без этих ваших университетов?
— Выслушаете вы меня до конца или нет?! — взрывается Зур.
— Помолчи! — Это Лика мне. — Пусть говорит.
Он достает из кармана платок, смахивает пот со лба. Ох, нелегко дается ему этот разговор!
— До Веды год пути. Лечение займет года два-три. Потом столько же ребенок должен находиться под наблюдением. И год обратно. Итого восемь лет.
— Восемь — не двадцать! — перебиваю я.
— Дайте мне договорить! — жалобно просит он. — Восемь лет ребенок будет находиться среди нас. Он будет разговаривать с нами, играть с другими детьми, спрашивать — а что это? А как это? Зачем? Проще говоря, он будет жить совсем в другом мире. И если по прошествии восьми лет он попадет на Землю, то он просто не поймет, что с ним случилось! Ему исполнится одиннадцать лет, из которых он большую часть прожил среди нас. Он будет Веду считать своим домом, поймите вы это! Мы изуродуем его душу, если вернем его в это время. Нет! Он должен сформироваться как личность, просто стать взрослым, и обязательно хорошим специалистом. Вот тогда он будет мечтать о Земле, как о своем далеком доме, и будет всей душой стремиться сюда.
Некоторое время мы молчим.
— Он прав, — тихо говорит Лика. Берет Алешку, усаживает себе на колени, целует… — Собирайся, маленький. Нужно идти с этим дядей.
Зур встает, берет своими ручищами Лику за плечи. Глядя прямо ей в глаза, говорит:
— Все будет хорошо. Верьте мне. Все будет очень хорошо. Через двадцать лет вы увидите Алешу. Я вам обещаю — это будет настоящий сын Земли.
— Лика, — шепнул я, — Лика…
Дальнейшее помню плохо. Увиденное как-то пришибло меня. Лика с Зуром ходили по квартире, собирали Алешку, а я сидел как пень на одном месте и смотрел на сына. Маленькие ручонки, быстрые ножки, озорные глазки… Господи, неужели я вижу это в последний раз?
Но вот и пора. Зур берет Алешку за руку, они присаживаются на секунду, встают…
— Подождите! — вскидывается Лика. — Подождите!
Она лезет в шкаф, лихорадочно роется на полках и достает фотографию. Я узнал ее. Обычное любительское фото, девять на двенадцать… На нем я, Алешка и Лика. Нас фотографировал мой брат в прошлом году. Мы стоим на холме, взявшись за руки, летний день, мы улыбаемся счастливо — молодая семья с маленьким сыном. Позади нас в котловине, чуть подернутый дымкой, раскинулся родной город. Голубое небо, солнце, зелень… Я помню эту фотографию.
Лика протягивает ее Зуру.
— Вот, — говорит она. — Возьмите. Пусть хранит.
Зур понимающе кивает и прячет фотографию.
Я медленно спускаюсь по лестнице. Что-то правая сегодня бастует — совсем работать не хочет. Сорок семь — не возраст, а поди ж ты… Папочка осторожно опускается на ступеньки рядом с больной ногой. Болит, проклятая. Десять лет уже мучает. Со дня злополучной поездки, когда сычевский “Жигуленок” стал грудой металлолома. У меня — нога, у Лики — голова….. Ничто не проходит даром. Вот и для Лики та авария тоже не прошла… Четыре года, как я один. Сын… Где он? Лика… Ах, Лика-Ликушка! Не повезло тебе со мной! Так и умерла… Все Алешку звала перед смертью. Не дозвалась. Я принимаюсь за следующий пролет. Стучит по ступенькам палка, каждый шаг дается с трудом. Ничего. Сегодня день Ликиной смерти. Лика-Ликушка! Этот день твой. Каждый год я прихожу на кладбище, высаживаю на могилку цветы, поправляю оградку…
Я прохожу по лестничной клетке и начинаю одолевать новый пролет. Снизу кто-то поднимается навстречу. Двое. Экие… Прямо кладовые здоровья.
Мужчины поворачивают на мой пролет и останавливаются. Смотрят на меня. Что, что такое? Кто это? Что им нужно от меня?
Я вглядываюсь в их лица. Молодой и пожилой. Молодой — что-то знакомое…
— Здравствуйте, — говорит пожилой.
Прямой открытый взгляд. Суровое лицо. Почему так тихо? Мучительно тихо, словно уши забиты ватными тампонами. Сердце загнанным зверьком колотится о грудную клетку. Круги расходятся перед глазами, но я смотрю, смотрю ему в лицо, потому что боюсь перевести взгляд на его спутника.
— Я — Зур Аар, вы помните меня?
Боже! Взбесившаяся лестница встает на дыбы, и я валюсь куда-то, в звенящую пустоту.
…Открываю глаза. Знакомые обои, моя квартира. Возле меня хлопочет Зур Аар и этот второй. Ворот у меня расстегнут, пахнет валерианой и нашатырем.
— Что ж вы? — говорит Зур, но я отодвигаю его рукой в сторону и смотрю на его спутника. Высокий красивый молодой человек. Сколько ему? Двадцать два? Нет, двадцать три.
— Подойди, — говорит ему Зур.
Он подходит, садится на диван. Несмотря на шум в ушах, я поднимаюсь ему навстречу, но он останавливает меня.
— Лежи, — говорит он и тихо добавляет, — отец.
— Алеша!!! — кричу я, голос мой срывается, глухие рыдания сотрясают меня.
Постепенно я успокаиваюсь.
— Извини, сынок. Нервы, знаешь. Совсем ни к черту стали. Скажи, — задаю через минуту главный вопрос. — Ты… надолго?
Спрашиваю, а у самого сердце заходится — вдруг он сейчас скажет: “Нет, папа, я проездом, летели тут мимо, дай, думаю, заскочу…”
— Думаю, что надолго, — отвечает Алеша и смотрит на Зура. Тот кивает головой, встает.
— Ну, мне пора! — говорит он.
Я пытаюсь вскочить с дивана.
— Что ж это я? Хозяин называется…
Зур останавливает меня.
— Лежите. У меня совсем нет времени. Прощайте, — это он мне. — До свидания, — Алексею.
Он исчез.
Мы долго сидим молча, смотрим друг на друга. Я жду, когда он спросит о главном. Мне придется отвечать. А это больно, очень больно.
— А где мама?
Я опускаю голову.
Тропинка вьется между деревьев, прыгает с корня на корень, ныряет под толстые нижние сучья. Мне бы нипочем тут не пройти, тем более что тропинка круто идет и гору. Но Алешка… Не могу скрыть своего удовольствия. Здоровый малый! По сути, он тащит меня в гору, беспрерывно говорит, говорит и при этом ни разу не перевел дух, не запинается даже. Видно, Веда — действительно хорошая школа.
…Знаешь, тебе было бы очень трудно его представить. Такая несколько вытянутая воронка, под узкой частью снизу — шар.
— Зачем?
— Это у него вместо ног. Он передвигается с его помощью. Кстати, я ни разу не смог его обогнать!
— Как, говоришь, его звали?
— Лио. Хороший парень, башковитый. К концу курса в подпространственную физику ударился, так все только диву давались.
— С кем ты еще дружил?
— С По. Ну, этого ты бы вообще испугался. Он напоминает паука-крестовика… Вернее, напоминал.
— Почему — напоминал?
— Он погиб. Рейс на Парэтию, первый после выпуска. Реактор вышел из-под контроля. Из всего экипажа лишь По мог выдержать несколько секунд и вручную отключить…
Алешка махнул рукой.
Я понял, что надо переменить тему.
— Куда ты меня тащишь?
Он тихонько засмеялся.
— Я там был всего один раз, — сказал он, — но помню дорогу. А ты нет!
Я взглянул вперед и вверх, и тут наконец до меня дошло.
— Неужели ты помнишь? — выдохнул я. — Неужели?
Он засмеялся счастливо, подхватил меня на руки и в несколько прыжков взлетел на вершину холма.
— Ничего себе! — вырвалось у меня. Алешка опустил меня на землю.
— Видишь? — спросил он.
— Фото…
— Да, оно при мне, — он достал пожелтевшую фотографию. — Город изменился.
— Ну, не настолько, чтоб его нельзя было узнать!
Внезапно он упал на землю и зарылся лицом в траву.
— Я вернулся, — прошептал он и вдохнул глубоко запах травы и земли. — Я вернулся. Слышишь, отец? Я вернулся Домой! Я вернулся, чтобы сделать мой дом лучше, чище, добрее… — Он шептал, обращаясь ко мне, но получалось так, как будто он шептал это зеленой траве, земле, на которой лежал, воздуху, которым дышал.
— Много ли может сделать один? — спросил я.
— Я не один, — он поднял лицо. — Нас много.
Я вздрогнул.
— Сегодня на Землю высадились сто сорок первых землян, прошедших Веду, — сказал он. — Через полгода прилетят еще сто сорок. Через полгода — еще. Так что — нас много. И свой Дом мы в обиду не дадим. Каждому человеку нужен родной дом. Чтобы было, куда возвращаться. Человек всегда должен возвращаться.
Прелесть необычайного
Виктор Журавлев, Феликс Зигель
История продолжается2
В двухмерном компасе не хватит румбов,
Чтоб выбрать путь в космической пыли,
И имена бесчисленных Колумбов
Еще войдут в историю Земли…
(Проблема Тунгусского метеорита в 80-х годах)
Нужен заповедник
История научного исследования проблемы Тунгусского метеорита пока мало известна даже в среде научной общественности. Она столь же необычна, как и сам Тунгусский феномен. Несмотря на то, что последняя официальная экспедиция Академии наук СССР в район Тунгусской катастрофы состоялась в 1962 году и исследование Тунгусского метеорита не записано в планах ни одного из научно-исследовательских институтов, комплексное, планомерное изучение проблемы продолжается. Научное любопытство и сознание ответственности перед будущим оказались столь мощными стимулами продолжения дела, начатого Л. А. Куликом и другими первопроходцами проблемы, что ни равнодушие научных штабов, ни отсутствие финансирования и материальной помощи не затормозили наступления ученых, принявших эстафету от пионеров исследования в середине нашего века.
Были найдены новые формы организации научной работы, координирования усилий специалистов, говорящих на разных языках, — физиков и геоботаников, математиков и лесоведов, генетиков и геохимиков. Деятельность добровольного института на общественных началах, называющего себя КСЭ (Комплексная самодеятельная экспедиция), коренным образом изменила те представления о Тунгусском феномене, которые сложились к 60-м годам.
Это произошло не само собой. Послевоенная история Тунгусской проблемы — настоящая драма идей, наполненная упорным трудом в тайге и у терминалов ЭВМ, в лабораториях и дальних маршрутах. Это борьба мнений и гипотез, борьба энтузиастов и скептиков, героев и отступников.
Академическое изложение основных этапов и результатов 30-летнего периода послевоенной истории Тунгусской проблемы дано лидером КСЭ академиком АМН СССР Н. В. Васильевым (в сборниках, регулярно выпускаемых Комиссией по метеоритам и космической пыли СО АН СССР3). Кратное научно-популярное изложение истории Тунгусской проблемы сделано в книге известного исследователя метеорной физики В. А. Бронштэна “Метеоры, метеориты, метеороиды”, выпущенной издательством “Наука” в 1987 году. В. А. Бронштэн, сделавший серьезный научный вклад в проблему, излагает ее с позиций сторонника кометной гипотезы.
История Тунгусской проблемы продолжается. Ее действующие лица, открывающие сегодня новый этап научного познания Тунгусского дива, — наши современники. Каждое лето в Ванавару отправляется отряд исследователей из Томска и Новосибирска — очередная Комплексная самодеятельная экспедиция. Приезжают группы исследователей из Москвы, Калинина, Новокузнецка, Усть-Каменогорска, Омска, Красноярска. Они вливаются в КСЭ или работают самостоятельно. Время многолюдных экспедиций с широким спектром программ прошло. Но продолжается детальная, тщательная, рутинная разработка отдельных направлений — прежде всего тех, которые можно развивать без финансовых дотаций, не вывозя в поле сложные приборы. Участники добровольных экспедиций отбирают пробы торфа для изотопных анализов, ведущихся в Москве, уточняют границы катастрофного пожара, испытывают новые методики.
Зимой работа продолжается в лабораториях и вычислительных центрах. Приводятся в порядок экспедиционные дневники, составляются картотеки, совершенствуются программы.
В районе катастрофы много перемен. Постепенно исчезают деревья, поваленные в начале века. Они истлевают, зарастают мхом, уходят в почву. Семь десятилетий лесные пожары щадили территорию вывала, созданного катастрофой. Но в 80-х годах по ней прошли во многих местах сильные низовые пожары, довершившие гибель деревьев, упавших в 1908 году. Стоявшие несколько десятилетий столбы “телеграфного леса” подгнили, упали и сохранились лишь в очень немногих местах. Стареют и опять требуют капитального ремонта избушки Кулика. Поднимаются новые поколения леса, закрывая своим пологом остатки погибшей тайги.
Про свои экспедиции Л. А. Кулик как-то написал, что они проходили в обстановке героев Майн-Рида и Фенимора Купера. В те дни экспедиция, ушедшая в район катастрофы, надолго отрывалась от Большой земли. Тайга требовала от первопроходцев и крепкого здоровья и умения жить в полном отрыве от культурного мира. Противостояние человека и стихии происходило тогда “на равных”.
В послевоенные годы район катастрофы приблизился к центрам цивилизации. Ванавара превратилась в один из ее форпостов. Авиация и другая техника значительно облегчили организацию экспедиций. Сыграли свою роль и достижения спортивного туризма, который в 30-х годах только зарождался в нашей стране. Отмерли караваны лошадей и оленей. Молодые люди, владеющие техникой движения с грузом по бездорожью, умеющие ориентироваться и жить в безлюдной тайге, сумели охватить наземной съемкой огромные ненаселенные территории.
Опасности, трудности, риск, сопровождавшие труд первопроходцев, не исчезли, но новое поколение исследователей справлялось с ними новыми средствами. Постепенно отмерли накомарники, без которых не могли обходиться первые экспедиции, — на смену им пришли химические репелленты. Продовольствие в район работ направлялось по воздуху. На поиски заблудившейся группы в серьезной ситуации также вылетала авиация. Заболевших отправляли в районную больницу вертолетом, если работавшие в тайге кандидаты медицинских наук оказывались бессильными.
Самодеятельная экспедиция не всегда могла позволить себе иметь в тайге такую роскошь, как рация. В таких случаях в аварийной ситуации тренированные “скороходы” покрывали сотню километров, отделявших район эпицентра от Ванавары, менее чем за сутки, устанавливая все новые “рекорды тропы”. Сочувствие и бескорыстная помощь ванаварских партийных и советских организаций, хозяйственников и авиаторов, геологов и геодезистов, местных охотников и оленеводов нередко помогали выходить из самых трудных переплетов и чрезвычайных происшествий.
К началу 80-х годов планомерное научное исследование района Тунгусской катастрофы столкнулось с проблемами, о которых раньше никто не думал. Уникальный район тайги, запечатлевший столкновение двух мировых стихий — Земли и Космоса, оказался под угрозой исчезновения. Поисковые партии и хозяйственные организации Тунгусско-Чунского района все чаще стали оставлять свои следы на его территории. Недалеко от эпицентра были прорублены просеки, не пощадившие заповедные деревья. В зимнее время вездеходы местных браконьеров не раз совершали рейды по тропе Кулика до самой Заимки, устраивая непроходимые завалы из молодых деревьев. На расчистку тропы потом приходилось бросать лучшие кадры экспедиции. Временные постояльцы изб Кулика далеко не всегда относятся к ним, как к историческому памятнику. Для многих молодых людей это просто — “бесхозные бараки”. Безответственное обращение с огнем, нарушение сроков охоты, мусор на стоянках…
Давление технической цивилизации на природу и в этом отдаленном углу усиливается с каждым годом. Ему помогает веками складывавшийся у местного населения взгляд на лес, как на источник благ, о восстановлении которого не нужно заботиться. “От тайги не убудет…” — можно слышать до сих пор.
Начиная с 1961 года участники метеоритных конференций неоднократно принимали решения — ходатайствовать об объявлении района Тунгусского падения заповедником или хотя бы заказником (т. е. “временным заповедником”). Но рекомендации метеоритных конференций не имели, естественно, силы закона. Попытка актива КСЭ в конце 60-х практически решить вопрос с заказником окончилась безрезультатно. Никто не был против, но никто и не хотел брать на себя официальную ответственность за уголок тайги, расположенной в краю, “куда Макар телят не гонял”…
Только в 1987 году, после настойчивых усилий, предпринятых томскими учеными, возглавляющими штаб КСЭ, — Н. В. Васильевым, Ю. А. Львовым, Г. Ф. Плехановым, имеющее силу закона решение об объявлении территории Тунгусского вывала республиканским заказником сроком на 20 лет стало наконец фактом. Решающее значение в принятии этого решения сыграла поддержка инициативы КСЭ Красноярским институтом леса и древесины. Однако это решение, как и многие подобные ему, может остаться на бумаге, если не будет подкреплено делом. Ежегодных добровольных экспедиций, работающих не более двух месяцев в году, недостаточно, чтобы сохранить заповедный район. В нем необходимо организовать непрерывно действующий научный стационар — комплексную биосферно-геофизическую станцию.
Она должна стать базой для работ, ведущихся Комплексной самодеятельной экспедицией и всеми учеными-добровольцами, независимо от их взглядов на природу Тунгусского явления. Фундамент для такого стационара реально существует — это и традиция ежегодных экспедиционных работ, и опыт их организации, и изба-лаборатория, построенная участниками КСЭ, и даже запасы провианта, сохраняющиеся в куликовских лабазах для очередной экспедиции… Не последнюю роль играет понимание важности ведущихся научных работ партийными и советскими руководителями Эвенкии и Тунгусско-Чунского района.
Однако для научной общественности необходимость продолжения исследований района Тунгусской катастрофы пока далеко не очевидна. Дело, наверное, не только в том, что мы “ленивы и нелюбопытны”, как и современники А. С. Пушкина, которым он в момент раздражения подарил такую характеристику. Скорее всего, равнодушие “большой науки” к вопросу, который журналисты именуют “загадкой века”, объясняется сосредоточенностью современных ученых на вопросах, которые сегодня кажутся наиболее злободневными, а также утратой интереса к темам, не несущим немедленного и очевидного результата для техники и технологии.
Ветераны Тунгусской проблемы убеждены, что для геофизики, экологии, генетики, лесоведения район встречи Земли с гостем из Космоса не менее важен, чем безлюдные и все еще неиндустриализированные земли Антарктиды и Арктики, вулканы Камчатки, дебри Сихотэ-Алиня, горы Памира. А ведь никто не сомневается в необходимости сохранения действующих там научных стационаров!
Объединение возможностей экспедиций ученых-добровольцев с возможностями биосферно-геофизической станции в Ванаваре (или на Заимке Кулика) позволит резко поднять результативность ведущихся исследований и осуществить программы, оказавшиеся неподъемными для академических научных центров и отдельных ученых. Ведь сделано уже сейчас очень много!
Н. В. Васильев и Ю. А. Львов в статье “О необходимости заповедования района Тунгусской катастрофы” подчеркивают: “…Ни один район на севере Средней Сибири не был объектом столь пристального внимания, хотя и несколько одностороннего, специалистов в различных областях естествознания, как район падения Тунгусского метеорита. К настоящему времени он достаточно полно изучен геологами и палеовулканологами, детально описано состояние его лесов и болот, выявлены многие биологические особенности его флоры и фауны. Заповедование стимулировало бы дальнейшее использование его в качестве опорного полигона для комплексного изучения специфики природы среднетаежной подзоны Средней Сибири”.
Но сохранение экологического полигона для наук о природе — это только один из доводов в пользу расширения научных исследований в междуречье Хушмо-Кимчу. “Следует иметь в виду, — продолжают авторы упомянутой статьи, — что природа Тунгусского метеорита остается во многом загадочной. Из числа предложенных для объяснений Тунгусской катастрофы версий наиболее аргументированной ныне является гипотеза о столкновении Земли с ядром небольшой кометы. Если эта гипотеза будет подтверждена, научный интерес к району Тунгусского падения резко возрастет, т. к. и этом случае он окажется единственным на земной поверхности “пятном”, содержащим недавнее (менее ста лет) массовое выпадение космического материала, определение состава и свойств которого является одним из ключевых моментов для понимания происхождения и эволюции Солнечной системы. Не меньший научный интерес вызовет этот район в случае подтверждения альтернативной гипотезы об искусственной природе Тунгусского метеорита”.
Ядерная зима и Тунгусская катастрофа
В начале 60-х годов К. П. Флоренский и другие исследователи старшего поколения избегали термина “Тунгусская катастрофа”, а если иногда были вынуждены его упоминать, то приводили только в кавычках — он казался излишне эмоциональным, “ненаучным”. Но к началу 80-х годов грозное слово “катастрофа” перестало быть достоянием только поэтов и журналистов. Оно замелькало и в научных статьях, появилось на обложках академических монографий. “Теория катастроф”, физика катастрофических явлений, “ядерная катастрофа”, “экологическая катастрофа”…
В 80-х годах научный интерес к Тунгусскому событию 1908 года приобретает новую грань — его начинают рассматривать как достаточно хорошо изученную модель катастрофического явления на нашей планете. Так, коллектив американских ученых из исследовательского центра НАСА проанализировал оптико-атмосферные аномалии 1908 года, рассмотрел возможные многолетние последствия Тунгусской катастрофы и поставил вопрос о его аналогах в истории Земли. Руководитель этого коллектива Р. Тюрко обратил, например, внимание на то, что сразу после Тунгусского падения температура Северного полушария стала постепенно понижаться относительно Южного. Этот многолетний процесс был “поддержан” вулканическими извержениями, в результате чего в течение десяти лет среднегодовая температура Северного полушария была ниже на величину, менявшуюся от 0,1 до 0,3 градуса. Это немало — если учесть, что изменение среднегодовой температуры нашей планеты на четыре градуса означает необратимую климатическую катастрофу. Р. Тюрко и его соавторы рассмотрели Тунгусское явление как модель более мощных катастроф, вызванных столкновением Земли с космическими телами, которые могли вызывать необратимые изменения климата и биосферы планеты в прошлом (изменение системы циркуляции циклонов, гибель растительности, вымирание динозавров).
Подобные результаты в наше время может дать ядерная война. В 80-х годах советские и американские ученые промоделировали на вычислительных машинах ее возможные последствия. Возник новый термин: “ядерная зима”. Он означает экологическую катастрофу, которая может разразиться из-за безумия милитаризма.
Результаты, полученные при моделировании такой катастрофы, были опубликованы академиком К. Я. Кондратьевым и его соавторами С. Н. Байбаковым и Г. А. Никольским в журнале “Наука в СССР” и других изданиях. При анализе “ядерной зимы” они воспользовались и данными послевоенного этапа исследования Тунгусской катастрофы.
Советские специалисты по экологии и геофизике не соглашались с некоторыми выводами американцев. Противоречия касались, например, расчетов количества окислов азота, которые могли бы возникнуть при катастрофе. По мнению американских исследователей, при пролете гигантского болида 1908 года возникло 30 миллионов тонн окислов азота. Столько же, считали американцы, возникнет в атмосфере при взрыве 6000 мегатонных водородных бомб. Но мы знаем, что внедрение такого количества ядовитых газов в 1908 году (если, конечно, оно действительно имело место) не вызвало катастрофических последствий в масштабе планеты. Не следует ли из этого, что ядерная война не приведет к опасному отравлению атмосферы окислами азота? — спрашивали советские ученые. По их мнению, американские коллеги допустили ошибку, которая имеет, как сказано в статье Кондратьева и его соавторов, не только физико-химический, но и политический аспект.
Причиной этой ошибки явилась нереальная физическая модель Тунгусского тела, которое американские ученые представляли по теории академика Г. И. Петрова (рыхлый снежный ком). Возражая против такой модели, академик К. Я. Кондратьев ссылался на недавнюю статью чехословацкого астронома З. Секанина, доказавшего, что проникновение рыхлого тела в глубь атмосферы невозможно. Впрочем, статья Секанина лишь повторяла доводы Ф. Зигеля, высказанные еще в начале 60-х годов. Хотя статья Зигеля в то время не была опубликована, его аргументы были хорошо известны специалистам.
Историк не может не обратить внимания на то, что к 80-м годам нашего века наука о Тунгусском феномене оказалась в ситуации, когда выбор той или иной физической модели явления может иметь далеко идущие последствия — не только практические, но даже социально-политические!
Соревнование гипотез
“Тунгусский метеорит — загадка века” — этот привычный уже журналистский штамп оказался точным не только в смысле масштабности и значительности феномена, но и в том смысле, что его расшифровка растянулась буквально на весь двадцатый век. Размышлениям о пройденном пути и прогнозам на будущее должны помогать “воспоминания о прошлом” — анализ забытых прозрений, бесспорных удач, кажущихся заблуждений и тупиков. В науке очень часто “новое — это хорошо забытое старое”. Идеи, отвергнутые на первом витке спирали Истории, иногда оказываются правильными на следующем. Взглянем с этой точки зрения на драму Тунгусской проблемы. В 60-х годах главным в этой драме было противостояние кометной и ядерной гипотез.
В 1961 году академик В. Г. Фесенков, обосновывая кометную гипотезу, как научный фундамент изучения Тунгусского метеорита, назвал четыре важнейших признака явления, указывающих на его кометное происхождение:
— обратное движение по орбите, на которое указывает огромная кинетическая энергия, проявившаяся в разрушениях леса;
— интенсивные оптико-атмосферные явления к западу от места вторжения в атмосферу, которые естественно объясняются хвостом кометы, отклоненным Солнцем;
— магнитное возмущение, несомненно связанное с ионизацией верхних слоев атмосферы частицами кометного хвоста;
— отсутствие в районе падения остатков метеоритного вещества, кроме микроскопических шариков.
Уже примерно через год Фесенков сам поставил под сомнение третий аргумент, признав, что факт магнитного возмущения еще не говорит непременно о кометной природе явления. Первый довод был опровергнут астрофизиком Б. Ю. Левиным, показавшим, что Тунгусский метеорит мог иметь высокую скорость и в том случае, если он догонял Землю (под углом к плоскости ее орбиты), т. е. имел не кометную, а метеоритную траекторию. Детальный анализ оптико-атмосферных явлений показал, что объяснение их механизма свечением пылевых частиц хвоста кометы наталкивается на трудности и противоречия.
Таким образом, из четырех основных, казалось бы, почти очевидных аргументов, выдвинутых в начале послевоенного этапа истории Тунгусской проблемы, три вскоре оказались несостоятельными. Тем не менее кометная гипотеза, как качественное объяснение катастрофы 1908 года, оставалась, по мнению большинства исследователей, наиболее правдоподобным объяснением. Она хорошо согласовывалась и со здравым смыслом и со всем опытом астрономии: из околосолнечного пространства на Землю могли попасть либо метеорит, либо комета, либо космическая пыль — больше там просто ничего не было.
Основное направление теоретических разработок в связи с такой точкой зрения сводилось к расчетам разрушения ледяного метеорита. Созданные модели можно было увязать с наблюдениями и замерами экспедиционных изысканий — если, конечно, их усреднить и не вникать в возникающие сложности и детали.
Самым сложным вкладом полевых исследований в фундамент кометной гипотезы было обнаружение силикатных и магнетитовых шариков. Обнаружение Новосибирской лабораторией Ю. А. Долгова в этих шариках газов, типичных для комет, было, пожалуй, наиболее крупным успехом сторонников кометной модели.
Ядерная гипотеза, несмотря на то, что “официально” не признавалась полноценной научной концепцией, тем не менее не только выдерживала конкуренцию с традиционным подходом к явлению, но и оказала большое влияние на стратегию проводившихся экспедиционных работ. В 1967 году в обзоре томских исследователей констатировалось, что “кометная гипотеза в ее современном виде не в состоянии объяснить всю совокупность явлений, связанных с падением Тунгусского метеорита”. Там же были перечислены три факта, которые лучше всего объяснялись именно ядерной гипотезой:
— геомагнитный эффект, который мог быть прямым и однозначным указанием на то, что Тунгусский взрыв сопровождался радиоактивностью;
— высокий выход световой энергии, по-видимому, сравнимый с мощностью излучения света ядерным взрывом;
— аномалия радиоактивного углерода в древесных кольцах, обнаруженная тогда в Северной Америке (а позднее — и в Сибири).
К началу 80-х годов два последних факта были согласованы с логикой кометной гипотезы. Так, расчеты и машинные эксперименты показали, что болид, входящий со скоростью 20–40 км/с в атмосферу Земли, может излучать свет столь же интенсивно, что и огненный шар ядерного взрыва. Причиной аномалии радиоуглерода была названа солнечная активность. С точки зрения кометной гипотезы это было большим облегчением: объяснить, откуда взялся радиоактивный изотоп углерода в кометных льдах в таких количествах, чтобы загрязнить все Северное полушарие, было бы трудной задачей.
Первый же факт — геомагнитный эффект Тунгусского взрыва — остается загадочным и до сих пор. Речь идет не о том, что вторжение кометных льдов вызвало возмущение магнитосферы, — если бы вопрос состоял только в этом, можно было бы “сконструировать” физическую модель с участием ионосферы и потока кометной пыли. Главный вопрос, на который нет ответа, — почему после момента взрыва, записанного барографами, началась региональная магнитная буря с такими же закономерностями и такой же интенсивности, какая возникает после взрывов водородных бомб, облучающих ионосферу бета-лучами?
Вполне понятно, почему в кометных моделях этот наиболее непонятный эффект попросту не рассматривается. Он оказывается лишним усложнением, в котором теория “не нуждается”. В кометных льдах нет никаких ускорителей электронов, которые могли бы стать источником магнитной бури.
Региональная магнитная буря, записанная иркутскими самописцами 30 июня 1908 года, была одной из “подсказок”, которые вынудили некоторых исследователей поставить вопрос из числа тех, которые научное общественное мнение допускает крайне неохотно только в безвыходных ситуациях. Этот вопрос был сформулирован так: “Не было ли Тунгусское явление вызвано космическим телом, неизвестным науке?” За ним достаточно прозрачно виделся все тот же неистребимый “лженаучный призрак”: “метеорит или звездолет?”
Посланник Солнца
Гость из Космоса, явившийся с визитом на нашу планету 30 июня 1908 года, как свидетельствуют приборы, непросто принес с собой и выплеснул в нашу атмосферу энергию порядка 2*1017 джоулей. Эта энергия была первоначально сосредоточена в объеме с поперечником порядка двухсот метров, была инжектирована в воздух на высоте 6 км за время порядка нескольких микросекунд, и, кроме того, носителем ее была высокоэнергетическая плазма — иначе геомагнитный эффект выглядел бы совсем иначе или вообще не имел бы места.
Следовательно, требовалось найти в Солнечной системе источник плазмы и изготовить для нее контейнер. Новосибирские исследователи А. Н. Дмитриев и В. К. Журавлев попытались решить эту фантастическую задачу. Она облегчалась тем, что космофизики в 80-х годах, обрабатывая данные спутников, пришли к заключению, что с поверхности Солнца регулярно выбрасываются так называемые плазменные облака, которые получили название корональных транзиентов, или плазмоидов. Возникая в солнечной короне в виде сгущений солнечного вещества, они стабилизируются тороидальным магнитным полем и отправляются к границам Солнечной системы, неся с собой энергию и информацию о состоянии центрального светила.
На юбилейном научном симпозиуме, посвященном 75-летию Тунгусского события и 100-летию Л. А. Кулика и состоявшемся в Красноярске в июле 1983 года, А. Н. Дмитриев и В. К. Журавлев выступили с докладами, в которых обосновывали новую гипотезу: Тунгусский метеорит не был кометой. Он относится к новому классу космических тел, которые можно рассматривать как микротранзиенты, выбрасываемые Солнцем. По сравнению с плазмоидами, которые изучают гелиофизики, он имел ничтожные размеры — в сотни метров, но огромную — по меркам Космоса — плотность массы. Такие носители плазменного вещества и энергии — энергофоры — могут играть какую-то специфическую роль в солнечно-земных взаимодействиях. Водородно-гелиевая плазма, содержащая примеси и других атомных ядер, стабилизированная в виде магнитной бутылки, дрейфуя в Космосе, может войти в магнитосферу планеты. Плотная атмосфера таких планет, как Земля и Венера, нарушает метастабильное состояние плазмоида, и рекомбинация плазмы становится неотвратимой. Для подобного объекта вопрос о том, может ли он взорваться в воздухе, имеет однозначный ответ, обсуждению подлежит лишь то, на какую глубину может все-таки проникнуть носитель солнечной энергии — энергофор.
Плотность энергии протонно-электронной плазмы в 100 раз выше плотности энергии любого из известных химических взрывчатых веществ. Это то, что нужно, чтобы понять необычайную компактность Тунгусского взрыва. Наличие частиц высокой энергии в магнитном “контейнере” энергофора позволяет включить в теоретическое рассмотрение эффекты, которые оставались за бортом теоретических моделей: термолюминесцентную аномалию, генетические последствия в новых поколениях леса и, конечно, геомагнитное возмущение.
Новый взгляд на проблему в целом рождал неожиданные вопросы. Так, возник вопрос: является ли случайным совпадением то, что уникальное явление произошло в геофизически выделенном регионе планеты? Средне-Сибирское плоскогорье, над которым взорвался необычный гость из Космоса, с точки зрения геологии — это место периодического сброса избытков внутренней энергии и преобразований земной коры. В ходе геологической истории Сибирской платформы здесь происходило циклическое нарастание вулканической деятельности, сменявшееся периодами покоя. С точки зрения геофизики это также особый район — место взрыва Тунгусского тела находится на территории магнитной супераномалии, охватывающей северо-восточную часть Красноярского края и часть территории Якутии.
Гелиофизическая гипотеза, таким образом, не сводилась к новым представлениям о составе и происхождении “Тунгусского метеорита”, она предлагала взглянуть на Тунгусский феномен как на закономерное, хотя и неясное для нас пока звено в цепи солнечно-земных взаимодействий. Эта точка зрения была обоснована в вышедшей в 1984 году в Сибирском отделении АН СССР монографии А. Н. Дмитриева и В. К. Журавлева, в которой был дан разносторонний анализ состояния Тунгусской проблемы и была сделана попытка сменить саму логику ее исследования.
Научная ценность любой гипотезы в конечном счете сводится не к тому, вписывается ли она в общепринятую научную картину мира или противоречит ей. Для судьбы гипотезы гораздо важнее — способна ли она давать подтверждающиеся прогнозы, быть нитью Ариадны в руках ученых. Если гипотеза оказывается для исследователей полезным инструментом, то ее слабые и сомнительные места со временем или отмирают сами собой, или получают естественное объяснение. Не прошло и года после публикации первых статей, обосновывавших идею о том, что Тунгусский метеорит — посланник Солнца, как появились первые результаты, работающие на основе этого предположения.
Анализ каталогов магнитных обсерваторий, составленных в начале века, проведенный А. Н. Дмитриевым, обнаружил интересную особенность геомагнитной обстановки 1908 года, прошедшую мимо внимания предыдущих исследователей. Один из индексов магнитного поля Земли в июне 1908 года стал быстро уменьшать свое значение и в июле достиг рекордного минимума. Т. е. отток энергии магнитного поля Земли происходил как раз в то время, когда развивались и достигли кульминации оптико-атмосферные аномалии, а на территории Евразии наблюдатели отметили массовое появление ярких болидов, среди которых были и довольно необычные.
Продолжая поиск в направлении аномальных геокосмических явлений, совпавших с годом Тунгусской катастрофы, А. Н. Дмитриев и Г. М. Иванова получили еще одно интересное совпадение, относящееся уже к нашей эпохе: они установили бесспорную корреляцию появления электрофонных и детонирующих болидов с циклом солнечных суток. В свете гипотезы о солнечных энергофорах этот результат выглядит вполне понятным, с позиций же классических представлений о метеорах его обосновать невозможно.
Доктор физико-математических наук Н. П. Чирков из Якутского института космофизики, установив необычный факт при анализе солнечно-геомагнитных циклов, немедленно связался с авторами гелиофизической гипотезы Тунгусского феномена. Только эта гипотеза позволяла дать какое-то обоснование новому открытию. Оно заключалось в том, что, изучая циклы геомагнитной активности, отражающие изменения скорости солнечного ветра, Чирков обнаружил, что, как ни странно, максимум геомагнитного индекса в 1908 году исчез. Он как бы “размазался” — там, где должен был возвышаться пик, на графике получалось “плато”. Несколько упрощая вопрос, можно было бы сказать, что в 1908 году кинетическая энергия частиц солнечного ветра была потрачена “не по назначению”! Чирков предположил, что совпадение этой более чем странной аномалии с не менее странным Тунгусским метеоритом не случайно, если считать его порождением солнечно-земных взаимодействий.
Предположив, что в таком случае нужно искать и другие странности диалога Солнце-Земля, он действительно нашел еще одну особенность солнечной активности, не имеющую аналогов с начала регулярных наблюдений за Солнцем (т. е. с 1758 года). Особый вид колебаний солнечной активности, начавшись в 1904 году, постепенно нарастая, к 1908 году достиг критических величин. Этот результат “резонирует” с казавшейся многим странной идеей наличия “предвестников” Тунгусского метеорита, высказанной в 60-х годах Н. В. Васильевым. По мнению Н. П. Чиркова, эти результаты намекают на то, что вероятность повторения Тунгусского явления не равна нулю. Если гипотеза о гелиофизической природе Тунгусской катастрофы верна, то тщательные наблюдения за флюктуациями солнечной активности и поведением индексов геомагнитного поля дадут возможность космофизикам дать “штормовое предупреждение” о готовящемся вторжении редкого гостя — объекта “Тунгусский метеорит-2”.
Томский болид
26 февраля 1984 года над Томской областью пронесся очень яркий болид. Он появился на юго-востоке от Томска над территорией Красноярского края, трижды пересек извилистое русло реки Чулым и, осветив голубоватой вспышкой ночную темноту, исчез на высоте 10 км. Очевидец видел поток красных искр, полетевших к земле. Болид закончил свой путь недалеко от брошенной деревни, по странному совпадению носящей название Тунгусский бор, в долине Чулыма, примерно в 20 км южнее райцентра Батурино.
Болид наблюдали на протяжении 500 км, при его пролете в радиусе 150 км ударная волна воспринималась как громовой раскат. Члены Томского отделения Астрономо-геодезического общества, ветераны Тунгусской проблемы В. Г. Фаст и Д. Ф. Анфиногенов немедленно начали опросы очевидцев на территории Томской, Кемеровской, Новосибирской областей и Красноярского края.
Рассказы очевидцев были очень яркими, а иногда и неправдоподобными. Пролет болида вызвал в некоторых пунктах электрические помехи, необычные звуки, а вблизи места конечной вспышки — даже колебания почвы. Комитет по метеоритам АН СССР направил председателю Комиссии по метеоритам и космической пыли профессору Ю. А. Долгову письмо с просьбой организовать поиски упавшего метеорита. В июне экспедиционный отряд Института геологии и геофизики СО АН СССР под руководством Г. М. Ивановой выехал в Батуринский район. В его состав вошли В. Г. Фаст, А. Блинов и другие исследователи Тунгусского метеорита, а также группа томских туристов-добровольцев. Два месяца участники экспедиции прочесывали леса и болота, опрашивали новых очевидцев, уточняли траекторию пролета болида. Но никаких следов на земле — ни в виде осколков метеорита, ни в виде разрушений или пожара — найти не удалось. Не оставил болид и следов на лентах геофизических и метеорологических приборов. Сильные световые и звуковые эффекты и отсутствие вещества давали основание исследователям сближать этот болид с Тунгусским. Даже направление его пролета можно было сравнить с одной из тех траекторий, которые приписывались Тунгусскому болиду. Томский, или, как предложил его называть Фаст, Чулымский болид, несомненно, был одним из ярких представителей класса электрофонных болидов: многие очевидцы сначала услышали его, а уж потом увидели. То же имело место и при пролете Тунгусского болида.
Провожая экспедиционный отряд на поиски “Чулымского метеорита”, А. Н. Дмитриев пожелал ему успешной работы, но сказал, что, по его мнению, метеорита отряд не привезет. Анализ геомагнитной обстановки давал основание для прогноза, что произошла встреча не с классическим метеоритом, а с энергофором, плазменным образованием. Однако никакой, даже слабой, магнитной бури после его вспышки не последовало.
Впрочем, отсутствие вещества предсказывалось и сторонниками кометной гипотезы. Еще в 70-х годах московские астрономы И. Т. Зоткин и В. А. Бронштэн, анализируя данные американской и европейской болидных сетей, пришли к твердому мнению, что взрыв болида и воздухе — частое явление. На этом основании ими было высказано мнение, что Тунгусский взрыв выделяется среди взрывов других болидов лишь своим масштабом, природа же его та же, что и обычных метеоров. Эта точка зрения была изложена Зоткиным в научно-популярном журнале под заголовком: “Тунгусские метеориты падают каждый год!”
В качестве убедительного примера сторонниками такой точки зрения приводился дневной болид Ревелсток, вспыхнувший в 1966 году над Канадой. Его ударная волна была зарегистрирована приборами, а по найденным осколкам было установлено, что метеорное тело относилось к углистым хондритам и большая его часть испарилась при взрыве. Теперь список “невещественных” космических тел пополнил Томский (Чулымский) болид. Тонкие методы анализа торфов из района Тунгусской катастрофы привели геохимиков С. П. Голенецкого и Е. М. Колесникова к заключению, что вещество Тунгусского тела напоминало углистые хондриты, т. е. наиболее древнее вещество в Солнечной системе. Такое вещество, по современным космогоническим воззрениям, вполне могло бы входить в состав кометных ядер.
Новые аргументы в пользу кометного происхождения Тунгусского метеорита привел В. А. Бронштэн. Количественный анализ данных американской болидной сети привел его к заключению, что по крайней мере 70 % тех космических тел, которые образуют болиды, имеют малую плотность. Наиболее вероятное их происхождение — по Бронштэну — это рыхлые остатки кометных ядер. С этой точки зрения болид, вспыхнувший в 1984 году над Томской областью, также мог быть осколком кометы.
Новый след — иридий
В 1983 году было опубликовано сообщение американского исследователя Р. Ганапати об обнаружении им в колонках льда, взятых в Антарктиде, аномального слоя, содержащего пыль с повышенной концентрацией ряда металлов. Среди них наибольший интерес представлял редкий металл — иридий, содержание которого в космическом веществе в 100–1000 раз больше, чем в земных горных породах. В слое льда, лежащем на глубине 10 метров, пылевые частицы содержали иридия в шесть раз больше, чем в слоях, расположенных выше и ниже. Датировка образца, проведенная Ганапати, говорила, что запыленный лед образовался в 1912 году. Возможный разброс составлял 4 года, т. е. пыль, обогащенная иридием, могла попасть в ледник в период между 1908 и 1916 годами. Ганапати опубликовал заключение, что обнаружено вещество Тунгусского метеорита, которое было занесено в Антарктиду. Будучи плохо осведомлен (как и многие другие ученые на Западе) о современном состоянии проблемы Тунгусского метеорита, Ганапати сопоставил результаты своих анализов с давно устаревшим представлением о природе и составе космического тела, не оставившего никаких бесспорных следов. Считая, что в 1908 году в. Сибири упал обычный каменный метеорит, Рамачандран Ганапати оценил его массу в 7 миллионов тонн, а размер — в 160 метров.
Несмотря на то, что оценка массы в десятки раз превышала оценки, сделанные аэродинамиками на основе карт вывала леса, а представление о падении каменного метеорита противоречило всем данным послевоенного этапа исследования района катастрофы, пресса всего мира, включая и советскую, широко разрекламировала этот, в общем-то скромный результат. В газетах 1983 года появились заголовки: “Следы Тунгусского метеорита найдены под льдом Антарктиды!”, “Разгадка близка” и т. п.
Авторы этих статей приводили следующие аргументы. Аномалии иридия и других металлов платиновой группы, резко выделяющиеся на фоне более типичных для Земли элементов, в последние годы все чаще обнаруживались учеными в некоторых пластах древних геологических эпох. В нескольких случаях в эпохи, “помеченные” такой аномалией, происходили крупные, катастрофические перемены в истории Земли. Например, вымирание динозавров. Поскольку иридий — метка космического вещества, представлялось правдоподобным объяснение подобных катастроф вторжением гигантских космических тел — комет, астероидов.
В 1985 году в журнале “Наука в СССР” была напечатана статья Н. В. Васильева, в которой давалась оценка новой сенсации. Отмечая, что результат, полученный Ганапати, представляет большой интерес для исследователей космической пыли, Васильев предостерегал от преждевременных выводов в отношении связи этой находки с Тунгусским метеоритом. В 1912 году произошло грандиозное извержение вулкана Катмай, выбросившего в атмосферу гораздо больше пыли, чем Тунгусский взрыв. Не связана ли обнаруженная аномалия с этой пылью? Есть ли такая аномалия в других ледниках? И, наконец, если она действительно порождена Тунгусским взрывом, то естественно ожидать, что в районе эпицентра этого взрыва и вообще в Сибири будет обнаружено более интенсивное загрязнение иридием и другими платиноидами.
Данные спектрохимических и нейтронно-активационных анализов, проводившихся в 60-х и 70-х годах, не давали ответа на этот вопрос, т. к. определение иридия в природных объектах требовало специальной методики. Поэтому в 1985 году из Томска в Москву были посланы послойные пробы торфа специально для анализов на иридий. Анализы, проведенные в Институте геохимии и аналитической химии имени Вернадского при участии сотрудников Комитета по метеоритам, подтвердили присутствие иридиевой аномалии в слое торфа, включающего 1908 год. Однако по абсолютной величине аномалия платиноидов в районе эпицентра Тунгусского взрыва не превышала аномалию в Антарктиде! Что бы это значило?
По мнению проводившего эти исследования химика-аналитика М. Назарова, одновременно с падением Тунгусского метеорита на Землю выпало огромное количество космической пыли, равномерно распределенной ветрами впоследствии по поверхности планеты. Само тело, очевидно, имело иной состав, чем сопровождавшее его пылевое облако. Оно по-прежнему оказалось неуловимым для спектроскопов исследователей!
Три кометы
Самодеятельные экспедиции в овеянный легендами район космической катастрофы не могли обойтись без юмора и лирики, романтики и сатиры. Они сплачивали коллектив и нередко заменяли отсутствующее снаряжение. В рядах добровольных искателей оказалось достаточно талантливых бардов, которые в процессе трудовой деятельности творили и торжественные гимны, и лирические песенки. Но самый большой спрос и социальный заказ был на “кавалерию острот” и разнообразные сатирические пики, щекотавшие как бытовые будни экспедиций, так и их теоретические основы. В 1961 году во время совместной экспедиции с Комитетом по метеоритам (сокращенно обозначавшимся КМЕТ АН СССР) неизвестный поэт создал песенку, многие годы сохранявшую популярность. В ней были такие куплеты:
В глухой тайге таится яма,
Одна такая на весь бор.
И стерегут ее шаманы,
И ищет яму командор.
Согласно представленьям КМЕТа,
От глаз людских схоронена,
На дне ее лежит комета,
И может, даже не одна!
В той конкретной яме, вдохновившей барда, как и следовало ожидать, ничего похожего на комету не было найдено. Но в теории Тунгусского феномена за его многолетнюю историю появлялись совершенно различные кометы — по мере того, как практика вносила свои коррективы в теорию. Интересующиеся проблемой Тунгусского метеорита часто не подозревают, что за привычным штампом “явление лучше всего объясняется с позиций кометной гипотезы” в разное время стояли совершенно различные модели “изделия”, именовавшегося кометой.
Когда в 30-х годах английский метеоролог Фрэнсис Уиппл предложил считать, что Тунгусский метеорит был ядром небольшой кометы с пылевым хвостом, единой для всех астрономов модели кометы еще не было. Конкурировали две гипотезы: гипотеза каменного роя и гипотеза ледяного конгломерата. Картина кометного ядра в виде компактного облака, состоящего из крупных и мелких глыб и пыли, многими специалистами считалась наиболее правдоподобной. Уиппл, предлагая гипотезу о кометной природе Тунгусского метеорита, считал, что она хорошо объясняет не только оптические аномалии в атмосфере, но и появление воронок в торфянике, которые раскапывал Кулик.
Но в 50-х годах одержала победу вторая модель, обоснованная другим Уипплом: Фред Уиппл — американский астроном — убедительно показал, что модель в виде монолитной глыбы из метано-аммиачных и водяных льдов, содержащая по массе 30–50 % пыли, гораздо лучше объясняет накопленный наблюдательный материал и позволяет прогнозировать некоторые явления кометной астрономии.
В 1958 году К. П. Флоренский, руководитель первой послевоенной экспедиции КМЕТа в район Тунгусского падения, сделал вывод, что взрыв Тунгусского космического тела произошел в воздухе, как потом выяснилось, на высоте от 5 до 7 км. В 1960 году на Метеоритной конференции в Киеве академик В. Г. Фесенков выступил с докладом, посвященным обоснованию новой кометной гипотезы, в основе которой лежала, теперь уже общепризнанная, модель ядра, состоящего из льдов и пыли. Ее можно назвать второй кометной гипотезой, поскольку физическая модель кометы теперь существенно отличалась от модели Фрэнсиса Уиппла. Один из авторов настоящего обзора — Ф. Зигель — выступил с резкой критикой этой гипотезы, как не объясняющей многие особенности Тунгусского явления и содержащей внутренние противоречия. Критические статьи Зигеля и других оппонентов гипотезы Фесенкова либо не публиковались, либо игнорировались.
Одним из главных постулатов второй кометной гипотезы было утверждение, что источником энергии, вызвавшей разрушения при Тунгусской катастрофе, была кинетическая энергия космического тела. И хотя Флоренский, Зоткин, а также некоторые американские ученые допускали тот или иной вклад и химической энергии кометного ядра, все серьезные теоретические расчеты ударной волны и светового излучения опирались на постулат Фесенкова.
В 1976 году в научно-популярной книге “Эволюция вещества Вселенной” В. В. Кесарев высказал мысль, что Тунгусская катастрофа не может быть объяснена взрывом ядра кометы, если под последним подразумевать ледяное тело. По мнению Кесарева, эта общепринятая модель не объясняет не только Тунгусский взрыв, но и многие свойства комет. Чтобы понять ряд парадоксов кометной физики, нужно считать, что ядро кометы состоит из химически неустойчивых соединений, которые под действием излучений Солнца начинают разлагаться, порождая голову и хвост кометы. По мнению Кесарева, вода, метан, углекислота — вовсе не компоненты ядра кометы, а продукты тех химических процессов, которые в нем идут. Однако эти идеи, высказанные на уровне научно-популярного издания, не произвели впечатления на специалистов по кометам. На них обратил внимание Е. М. Колесников, геохимик из Московского университета, участник многих экспедиций в район катастрофы, который обнаружил в торфах этого района элементные и изотопные аномалии. Колесников считал, что учет химической энергии кометного ядра позволит объяснить все явление, не прибегая к экзотическим гипотезам.
Эта программа была реализована ленинградскими инженерами М. Н. Цынбалом и В. Э. Шнитке. Последний был активным участником и организатором экспедиций 70-х годов. Расчет Цынбала, опубликованный в 1985 году журналом “Химия и жизнь”, представлял собой модель взрыва водородного облака в атмосфере Земли. Существенно дополненный и расширенный вариант этой работы был напечатан Цынбалом и Шнитке в сборнике Комиссии по метеоритам СО АН, вышедшем в Новосибирске в 1986 году (“Метеоритные исследования в Сибири”).
Теоретическую модель Тунгусского взрыва, разработанную авторами этой работы, можно назвать “третьей кометной гипотезой”, поскольку в ней были отброшены многие краеугольные камни как гипотезы Уиппла, так и гипотезы Фесенкова и была сделана попытка — впервые в истории Тунгусской проблемы! — максимально учесть для обоснования кометной модели самые интересные данные, добытые экспедициями в районе катастрофы.
Проведенные расчеты показывали, что если энергия взрыва была порядка 1017 джоулей, то к заключительному участку траектории в ядре кометы должно было еще оставаться не менее 5 миллионов тонн замерзших газов. Механизм разрушения и взрыва ядра был рассмотрен на основе детального анализа физико-химических свойств газов, присутствующих в кометах, и их смесей с воздухом. Авторы “третьей кометной гипотезы” принимали вывод Зигеля о несовместимости рыхлой структуры Тунгусского тела с фактом его входа в тропосферу с космической скоростью.
Объемный взрыв облака, содержащего метан, водород и другие органические соединения, по мнению ленинградских инженеров, мог объяснить аномальные оптико-атмосферные явления выбросом в стратосферу продуктов взрыва и их дрейфом с воздушными течениями на запад. В этом пункте они также отвергали схемы “второй кометной гипотезы”.
Особенности объемного взрыва смеси газов, содержащей как водород, так и углеводородные соединения, объясняли отсутствие больших количеств силикатного вещества и наличие космического углерода в торфе — факт, установленный томскими геоботаниками совместно с киевскими и московскими космохимиками.
Обновленная модель взрыва кометного ядра, тщательно разработанная ленинградцами, однако, встретилась с некоторыми из тех же трудностей, которые дискредитировали старую теорию Фесенкова. Пытаясь втиснуть реальную картину разрушений в схему детонации огромного газового облака, они вынуждены были рассматривать источник ударной волны в виде параболоида с поперечником порядка трех километров. Это противоречит математически точному факту — эпицентр взрыва (“особая точка вывала”) определен В. Г. Фастом с точностью всего 200 метров! Снова — и наш взгляд не случайно за бортом теории оказался такой фундаментальный факт, как региональная магнитная буря, вызванная Тунгусским взрывом, — кометным моделям просто нечего с ней делать…
Впрочем, М. Н. Цынбал и В. Э. Шнитке не настаивают на своих результатах как на окончательном, бесспорном итоге анализа проблемы. Их теория создана, как они подчеркивают, для “тщательной проверки на современном уровне”.
В 1986 году в научно-популярных журналах были опубликованы статьи профессора Ю. Ф. Макагона и горного инженера М. Толкачева, в которых снова были высказаны мысли о необходимости ревизии существующих взглядов о физико-химической природе кометных ядер. Основанием для этого явилось недавнее открытие, сделанное советскими учеными-геологами (академиками А. А. Трофимуком, Н. В. Черским, профессором Ю. Ф. Макогоном, Ф. А. Требиным и другими). Оно заключается в установлении неизвестного ранее факта: природные газы могут образовывать в земной коре крупные скопления в виде “твердых газов” — газогидратов. Залежи “твердых газов” в районах вечной мерзлоты приобрели важное промышленное значение.
Макагон и Толкачев предположили, что газогидраты широко распространены не только на Земле, но и в Солнечной системе, в частности, ядра комет могли бы состоять не столько из льда, сколько из газогидратов.
Последние являются твердыми молекулярными соединениями газов и воды, при определенных значениях температур и давлений они становятся устойчивыми. Молекулы газов в таком случае заполняют пустоты кристаллической решетки водяного льда. При быстром нагреве газы, зажатые в ажурных молекулярных емкостях воды, освобождаются. По мнению Толкачева, это и произошло в 1908 году в небе Эвенкии — из Космоса прибыла не просто ледяная глыба, а газогидратное ядро, взрыв которого сопровождался мощными световыми и звуковыми явлениями и ударной волной, но почти не оставил минерального вещества.
Поправки кометы Галлея
Неугасающий интерес к проблеме Тунгусской катастрофы, новые идеи и гипотезы, высказанные в 80-х годах, делают понятным то нетерпение, с которым как сторонники кометной гипотезы, так и их оппоненты ждали наступления 1986 года. В этом году произошло событие, которое можно рассматривать как подарок исследователям Тунгусского дива. На земном небе появилась долгожданная комета Галлея. Это было ее тридцатое возвращение к Солнцу на протяжении человеческой истории. На этот раз комету удалось исследовать с помощью космических автоматических станций. Проект “Вега”, осуществленный советскими учеными во главе с академиком Р. З. Сагдеевым и в содружестве с иностранными учеными, стал примером успешного международного сотрудничества в мирном изучении Космоса.
В одном из массовых американских журналов накануне визита кометы Галлея был опубликован проект посылки к комете аппарата с ядерной бомбой. “Что останется от кометы после взрыва?” — таков был замысел этого варварского “проекта”. Вполне понятно, что не такие вопросы интересовали ученых. Астрономы и космофизики готовили аппаратуру для исследования строения кометного ядра, взаимодействия кометной атмосферы с солнечным ветром, для анализа кометной пыли.
Сложнейшие вопросы создания компактных универсальных автоматических лабораторий и не менее сложные вопросы космонавигации были успешно решены. Советские станции “Вега-1 и “Вега-2” сумели передать с разных расстояний около полутора тысяч фотографий ядра кометы Галлея. Независимая информация была получена европейским аппаратом “Джотто” и японскими станциями.
Теперь мы твердо знаем, что ядро кометы Галлея представляет собой исполинскую глыбу, по форме напоминающую две сросшиеся картофелины. Ее размеры округленно составляют 16Ч7,5Ч7,5 км. Она состоит из пыли и льда. Когда говорят “лед”, невольно представляешь себе прозрачную бело-голубоватую речную или морскую льдину. В комете лед другой — это скорее смерзшийся снег, образованный из воды, твердой углекислоты и других замерзших газов. Он включает в себя множество тугоплавких пылевых частиц, слой которых покрывает поверхность кометного ядра, предохраняя его от быстрого испарения.
Именно такие представления о комете были положены в основу расшифровки картин, которые появлялись на телевизионных экранах приемной аппаратуры, получавшей сигналы от станций “Вега”. В научной литературе и сообщениях журналистов о первых результатах небывалого эксперимента появилось выражение “грязный мартовский сугроб”, как образное описание внешнего вида кометного ядра. Твердые частицы пыли густым слоем покрывают всю поверхность ядра, делая его почти черным. Поэтому температура такого “ледяного” ядра очень высока — на стороне, освещенной Солнцем — около 90 °C! На темной стороне сохраняется мороз минус 93 °C. Отражательная способность — альбедо — ядра очень низка: около 0,04. Лишь такая доля солнечного света отражается от поверхности “мартовского сугроба”. Средняя плотность ядра кометы Галлея оказалась равной 0,2 г/см3.
Эти данные были незамедлительно “примерены” к Тунгусскому телу. Легко видеть, что модель академика Г. И. Петрова, представлявшего Тунгусскую комету в виде снежинки” с плотностью 0,01–0,001 г/см3, не согласуется с плотностью типичной кометы. Томские геофизики А. Ф. Ковалевский и И. Н. Потапов, рассчитывая в 1983 году яркость Тунгусской кометы, принимали альбедо ее ядра как величину, заключенную в пределах от 0,2 до 0,7. Отсюда они делали вывод, что наблюдатели могли увидеть Тунгусское тело на высотах порядка 100 и более км. Теперь можно сделать вывод, что до вторжения в атмосферу Земли Тунгусское тело, если оно имело альбедо, подобное измеренному для кометы Галлея, вряд ли могло наблюдаться на небе.
Как и следовало ожидать, данные астрономов о плотности кометной атмосферы полностью подтвердились. Сомнительно, чтобы газ, образующий голову и хвост кометы, имеющий плотность менее 10–14 г/см3, мог вторгнуться в несравненно более плотную атмосферу нашей планеты (10-9 г/см3 на высоте 100 км).
Пылинки кометной атмосферы, сталкиваясь с датчиками космических аппаратов, превращались в микроскопические облачка плазмы, состав которых тут же анализировали масс-спектрометры автоматических лабораторий. После расшифровки их сигналов оказалось возможным назвать наиболее обильные химические элементы, кометы: углерод, водород, кислород, азот. Обнаружены следы силикатов — атомы кремния и магния, присутствовали и атомы железа. По мнению ученых, большое количество углерода может говорить о присутствии углеводородов, циановых и ацетиленовых соединений. Нет сомнений, что в атмосфере кометы много воды, углекислого и угарного газов.
Однако каких-либо экзотических элементов из числа тех, что были названы космохимиками как возможные следы Тунгусской кометы, в комете Галлея не обнаружили. Отсутствовали серебро и платима, иридий и иттербий, лантан и цинк. Не подтвердился и прогноз С. П. Голенецкого, который в результате многолетних исследований торфа из района Тунгусского падения назвал среди остатков кометного вещества в первую очередь ртуть, свинец, цезий, бром, селен и другие летучие элементы.
Ни идеи Кесарева, ни гипотеза о газогидратном ядре не понадобились специалистам, которые анализировали данные космических станций: комета Галлея вела себя в соответствии с классическими представлениями кометной астрономии. Следует, впрочем, иметь в виду, что анализ данных, полученных при зондировании кометы Галлея, не окончен и нас могут еще, наверное, ждать некоторые неожиданности и сюрпризы.
Естественное или искусственное?
Не исключено, что новое поколение исследователей иначе отнесется и к вопросу “естественное или искусственное?”, который сыграл такую большую роль в истории Тунгусской проблемы. Идеи, догадки, предположения, казавшиеся в середине XX века фантастическими и невероятными, в конце века могут потерять ореол легенды и стать предметом будничной научно-исследовательской работы.
Так не раз уже бывало в истории науки. Конечно, то, что в районе, где окончил свой путь Тунгусский болид, не найдено никаких прямых следов технической катастрофы, — достоверный факт. Однако несомненно и то, что серьезных попыток обнаружить такие следы было сделано очень мало и почти все они были прерваны на полпути. Даже на самых больших энтузиастов “еретических гипотез” влияла господствующая атмосфера недоверия и скепсиса, преобладавшая в научном общественном мнении. И дерзкие начинания буксовали на полпути.
А между тем к идее о техногенной природе Тунгусской катастрофы готовы были всерьез отнестись не только фантасты, но и многие серьезные ученые. Еще в 1966 году американский исследователь Фредерик Ордвей, классифицируя главные направления поисков внеземных цивилизаций, в статье, опубликованной в “Анналах Нью-Йоркской академии наук”, на второе место поставил такую тематику научного поиска, как “поиск и интерпретацию некоторых катастрофических явлений и эффектов на Земле как следствий неудачной посадки” инопланетных аппаратов.
Новая отрасль естествознания, известная как проблема SETI — поиск и установление связи с внеземными цивилизациями, делала свои первые шаги одновременно с развитием послевоенного этапа проблемы Тунгусского метеорита. В программе, разработанной научным советом по радиоастрономии Академии наук СССР в связи с этой проблемой в 1974 году, появился такой пункт: “Особое внимание следует уделить возможности обнаружения зондов внеземных цивилизаций, находящихся в Солнечной системе или даже на орбите вокруг Земли”. Казалось бы, для ученых, серьезно относящихся к этой рекомендации, анализ Тунгусской проблемы с этих позиций — естественный логический шаг… Но он так и не был сделан!
В 1980 году известные советские ученые В. П. Бурдаков и Ю. И. Данилов в книге “Ракеты будущего” обратили внимание на некоторые малоизвестные факты из истории кометной астрономии. Не раз наблюдались так называемые “аномальные кометы”, т. е. астрономические объекты, которые лишь с известными оговорками можно было отнести к кометам. Не могли ли они оказаться инопланетными зондами?
Вопрос о рассмотрении Тунгусской проблемы с позиций современных представлений о внеземных цивилизациях, на наш взгляд, назрел. На пути такого исследования — много препятствий. Мы коснемся лишь одного из них, именуемого принципом Оккама (“бритва Оккама”). Этот фундаментальный принцип научной методологии запрещает сложные объяснения, если не исчерпаны более простые. Но в сложной проблеме Тунгусского метеорита каждый исследователь может иметь свое мнение, где проходит водораздел между “простым” и “сложным”.
Рассмотрим вопрос о простых и сложных объяснениях на одном примере из истории Тунгусской проблемы. В 1984 году профессор Е. Иорданишвили опубликовал в “Литературной газете” статью, в которой вернулся к полузабытой идее о “рикошете” Тунгусского метеорита.
Он предлагал крайне простое решение всех тупиков исследования: Тунгусский метеорит был самым обычным метеоритом. Просто он упал не там, где повален лес, а на тысячи км западнее вследствие рикошета, т. е. отражения от поверхности Земли при падении на нее под малым углом (5–10°).
Эта идея была раскритикована К. Станюковичем и В. Бронштэном. Она противоречила хотя бы тому очевидному факту, что следов соприкосновения с поверхностью Земли какого-либо тела в районе вывала не существует. Однако В. Г. Фаст и его соавторы, анализируя составленные компьютерами карты вывала, установили, что вывал запечатлел не только нисходящую, но и восходящую ветвь траектории. Т. е. “рикошет”, или, говоря проще, взлет космического тела после выделения чудовищной энергии 1017 джоулей имел место на высоте 6 км, без соприкосновения с поверхностью Земли! Конечно, принцип Оккама не допускает “искусственного” термина “взлет”, ученый может говорить только о “рикошете”, даже если он противоречит выводам о реальном угле наклона траектории…
С точки зрения историка, “Тунгусскому метеориту” необыкновенно повезло. Ежегодно на территорию земной суши падают тысячи метеоритов, не так уж редки и метеоритные дожди. Могли бы за прошедшие после катастрофы годы или раньше на территорию Тунгусского вывала упасть метеориты — хотя бы один? Если бы это случилось, можно не сомневаться, что Тунгусский метеорит в полном согласии с принципом Оккама был бы признан найденным. И даже в том случае, если бы метеорит был найден за пределами зоны разрушений, скажем, в ста или тысяче километрах примерно по направлению траектории.
Вещественное подтверждение “простейшего” объяснения весило бы гораздо больше, чем все логические доводы сторонников необычной природы Тунгусского тела и даже такие чудеса, как магнитная буря или генетические аномалии. И наоборот, любая необычная находка была бы, с точки зрения “бритвы Оккама”, неубедительной и требовала бы отсечения от банка данных. Это утверждение можно подтвердить любопытной историей, мимо которой могут пройти физики, но не историки Тунгусской проблемы.
В январе 1985 года газета “Социалистическая индустрия” опубликовала сообщение о загадочной находке на берегу реки Вашка, в Коми АССР. Еще летом 1976 года рабочие нашли — совершенно случайно — кусок странного сплава величиной с кулак. Обломок оказался со столь необычными физическими свойствами и столь странного химического состава, что несколько лет он кочевал по ведущим научно-исследовательским институтам Москвы. Лучшие специалисты разводили руками: они не могли определить, с какой целью мог бы быть изготовлен сплав трех редкоземельных металлов — церия, лантана и неодима с небольшими примесями железа, магния, урана и молибдена. Вопрос о природном происхождении находки быстро отпал: возраст сплава был определен разными методами не превышающим ста тысяч лет, а может быть, как считали другие исследователи, всего-то лет тридцать.
Но специалистам была неизвестна не только цель изготовления такого материала, но и технология, с помощью которой его можно было бы изготовить. Осколок был, по-видимому, частью сферы диаметром более метра… Изотопный анализ говорил, что он получен на Земле, однако на территории СССР не нашлось желающих признать изделие своей собственностью. Как он оказался в глухом северном лесу?
Авторы этой книги обсуждали сообщение газеты с А. П. Казанцевым, автором предположения о искусственной природе Тунгусского метеорита, не раз дававшим неожиданные объяснения странным находкам археологов. По мнению Александра Петровича, странный сплав — это не что иное, как остаток, осколок Тунгусского метеорита, который он по-прежнему считает инопланетным зондом.
По его мнению, мощность Тунгусского взрыва была достаточной, чтобы забросить невзорвавшиеся осколки погибшего аппарата на расстояние 2500 км от места катастрофы. Возраст сплава вполне вписывается в установленные аналитиками рамки, а химический состав подтверждается необъясненной аномалией редкоземельных элементов (иттербия, лантана, церия), обнаруженной в почвах эпицентра Тунгусского взрыва еще в 1959 году…
Расчет направления геодезической линии, соединяющей эпицентр Тунгусского взрыва с поселком Ертом, около которого нашли неопознанный осколок, дал, как ни странно, величину, близкую к 115° — географический азимут оси симметрии “бабочки вывала” — контура границ вывала леса. Эта ось отождествляется с траекторией космического тела. Если бы на берегу Вашки был найден кусок метеорита, сторонники гипотезы рикошета могли бы говорить о подтверждении своего прогноза…
Но кусок странного сплава продолжал оставаться не более, чем газетной сенсацией. Мы рассказали эту историю не для скептиков, уверенных в том, что чудес не бывает, а для тех энтузиастов, которые недооценивают сложность проверки идей, вступающих в конфликт с “бритвой Оккама”. Эта история, по нашему мнению, может сыграть роль прекрасной модели хода событий в том случае, если и на месте Тунгусской катастрофы будет найдено нечто необычное…
Что же дальше?
Тунгусская проблема, несмотря на ее необычность и сложность, решается и будет решаться в будущем теми же средствами, которые выработаны научной методологией при решении других проблем и загадок природы.
Окончательный ответ будет получен не раньше, чем будут пройдены неизбежные этапы научного познания. Сначала — сбор и систематизация достоверных фактов. Затем — их анализ и выдвижение одной или нескольких гипотез. Ошибочная гипотеза — шоры на глазах “охотников за фактами”. Удачная гипотеза может сыграть роль увеличительного стекла. Гипотеза, ведущая к истине, должна работать — не только объяснять как можно большее число уже известных фактов, но и предсказывать новые, освещать не только исследуемое явление, но и давать ответы или подсказки для других задач.
Появление альтернативных, конкурирующих гипотез обычно ускоряет нахождение истины — при том условии, что их сторонники поставлены в равные условия при публикации результатов исследований, при гласности дискуссий. В 60-х годах развитие исследований Тунгусского феномена проходило в форме борьбы и соревнования (часто замаскированного) двух несовместимых гипотез — кометной и ядерной. В конце 70-х годов стало складываться мнение о том, что ядерная гипотеза оказалась несостоятельной. Однако говорить о торжестве кометной гипотезы, как выяснилось, было преждевременно: в начале 80-х годов возникла новая альтернативная гипотеза в виде различных вариантов плазменных моделей. Интересно, что они создавались независимо друг от друга и почти одновременно. Научный уровень и степень детализации у разных авторов были различны, однако в основе лежала одна и та же главная мысль — Тунгусский метеорит был плазмоидом. Доклады А. Н. Дмитриева и В. К. Журавлева, сделанные в 1983 году на юбилейной конференции в Красноярске, были опубликованы в 1984 году. И одновременно появились совершенно разные по уровню, но выражающие ту же идею в несколько других вариантах статьи научного сотрудника одного из московских институтов Л. А. Мухарева “Тунгусский метеорит — шаровая молния” (“Студенческий меридиан”, 1985 г.), и изобретателя Н. И. Скосырского из Новосибирской области. Последний сумел опубликовать свои аргументы лишь в районной газете. Заголовок статьи гласил: “Метеорит? Корабль? Нет, шаровая молния!”
Впрочем, значительно раньше начала пробивать путь на страницы научной прессы статья волгоградского учителя физики Н. А. Сергиенко, пытавшегося обосновать возникновение плазмоида из обычного метеорита. При взрыве Тунгусского метеорита согласно его теории произошел разбаланс электронных оболочек атомов, их многократная ионизация, которая и придала взрыву Тунгусского болида черты, роднящие его с ядерным взрывом. На более основательном фундаменте квантовой механики сходную идею рассмотрели московские физики Р. Ф. Авраменко и В. И. Николаева.
В мае 1984 года кандидат технических наук В. И. Кучеров направил в Институт государственной патентной экспертизы заявку на открытие, которым он считал выполненную им количественную разработку модели вторжения солнечной плазмы в атмосферу Земли, что, по его мнению, и составило сущность Тунгусского феномена.
Таким образом, в 80-х годах началась настоящая “цепная реакция” идей, гипотез и даже количественных теорий, обосновывающих плазменную природу Тунгусского метеорита. Это была, по-видимому, реакция на бессилие и неубедительность кометной гипотезы.
Интересно, что сама по себе идея о том, что Тунгусский метеорит — это “шаровая молния или даже целая серия их”, была впервые опубликована в газете “Сибирь” в июле 1908 года! Это предположение было известно исследователям Тунгусского феномена, но только через 75 лет оно вдруг привлекло к себе внимание и стало восприниматься как одна из научных гипотез.
Процессы и явления, которые изучают науки о Вселенной, намного превышают продолжительность человеческой жизни. Соревнование гипотез о природе такого редкого явления, как Тунгусская катастрофа, вероятно, будет длиться долго, способствуя накоплению и сортировке новых фактов, новых следов, новых взаимосвязей. Рано или поздно эта работа должна привести к бесспорной истине.
Можно надеяться, что новое поколение исследователей Тунгусского дива не утеряет тот интерес к проблеме, который руководил их предшественниками, и, решая ее на уровне новых научных представлений о взаимосвязях Земли и Космоса, они поймут то, что было скрыто от ученых двадцатого века. Оценка даже бесспорных фактов меняется со временем. Скорее всего, третье поколение ученых, связавших свою жизнь с проблемой Тунгусского феномена, будет иметь собственный взгляд на историю его изучения. Нам хотелось бы, чтобы при этом не была забыта та незримая нить, которая, несмотря на различие научных подходов и представлений, связывала поколения исследователей Тунгусского дива.
И. А. Кольченко
Пределы фантастики
И человек не станет никогда
Иным, чем то, во что он страстно верит.
(Мысли читателя)
Одно предположение о каких-то ограничениях на бесстрашную мысль фантастов может показаться кое-кому кощунственным заблуждением, посягающим на самое яркое в фантастике — безудержный полет воображения. Но если мы вспомним известную нам научно-фантастическую литературу, то придется признать значительную часть ее по разным причинам неинтересной, несмотря на отчаянное жонглирование авторов множеством чудес — от инопланетян и киборгов до мыслящих облаков и других невообразимостей. Можно упомянуть хотя бы безнадежно скучную “Сумму технологий” С. Лема, где знаменитый писатель собрал больше новых идей, гипотез и вымыслов, чем в десятке других своих книг, и сколько раз каждому из нас приходилось разочаровываться в научно-фантастических произведениях! И как всякий читатель, ограниченный временем, но жаждущий с помощью фантастики обогатиться полезными знаниями, мыслями и чувствами, я часто с сожалением вспоминаю, что, даже читая две книги в месяц, смог прочитать за жизнь всего 1200–1500 художественных книг!
Вот почему мне и хочется поделиться своим представлением о “социальном заказе” научной фантастике, о ее уникальных задачах, возможностях и… потерях.
Искусство родилось от стремления человека выразить свое представление об идеальном мире; представление, сформированное на основе культурных традиций и фундаментальных мифологем родной культуры и в определенном смысле отражающее свое время. В этом идеальном мире обретался человеком смысл своего собственного существования и смысл самого бытия. Такая потребность в осмыслении и отображении своей жизни присуща каждому нормальному человеку, но актуализируется она по-разному, в зависимости от способностей и черт характера человека. И только немногие в такой мере переполняются столь яркими образами своего рукотворного космоса, что не могут не воплощать их свободно в словах, звуках, красках, линиях, формах, жизнедеятельности и предоставлять им возможность уже жить самостоятельно, независимо от их творца, благодаря пониманию и сочувствию, которые эти образы находят в сердцах других людей. И если их образы покоряют нас своей красотой и мы верим в возможность такого нового космоса, тогда их авторов и называют художниками. Искусство же, как феномен культуры, только потому и существует, что все люди в той или иной мере художники и нуждаются в искусстве как способе свободного творчества, своего или чужого, но свидетельствующего о способности и потребности человека свободно искать истину.
Уже первые созданные человеком орудия труда воспринимались им не только в качестве средства для выполнения определенных функций, но, прежде всего, как символы нового, рукотворного идеального мира, в котором находились смысл и цели существования человека, устанавливалась его связь с высшими силами и обреталось их покровительство. Вот почему, например, посуда, одежда, оружие, весь рукотворный предметный мир людей на всей планете с начала истории украшался орнаментом. “Орнамент — это музыка, — пишет С. Есенин в “Ключах Марии”. — Ряды его линий в чудеснейших и весьма тонких распределениях похожи на мелодию какой-то одной вечной песни перед мирозданием. Его образы и фигуры какое-то одно непрерывное богослужение живущих во всякий час и на всяком месте. Но никто так прекрасно не слился с ним, вкладывая в него всю жизнь, все сердце и весь разум, как наша древняя Русь, где почти каждая вещь через каждый свой звук говорит нам знаками о том, что здесь мы только “избяной обоз”, что где-то вдали, подо льдом наших мускульных ощущений, поет нам райская сирена и что за шквалом наших земных событий недалек уже берег”. Услышанная каждым народом музыка космических сфер определяла своеобразие национального орнамента и всей национальной культуры, миро- и жизнепонимание народа, его идеалы и ценности.
Происхождение и природа искусства предопределили и высшую форму синтеза искусств в виде храмового действа, моделировавшего весь космос в целом, в котором человек через культ приобщался к божественным силам и обретал необходимую энергию для исполнения своей космической миссии.
В народном и “рамочном” профессиональном искусстве эта внутренняя миростроительная энергия излучается постоянно и иногда достигает такого напряжения, что вдохновляет художника даже на некие теургические замыслы, подобно мечте Н. А. Скрябина музыкой пробудить в человечестве и природе глубинные космические силы и завершить в тотальной мистерии историю Вселенной.
По разным причинам, в которые сейчас я не буду вдаваться, искусство со временем стало утрачивать свою роль провозвестника и учителя высшей правды. Возгордившиеся художники решили, что все, что им видится, все образы, явление которых их обуревает, должны быть объектом внимания других людей. Искусство стало превращаться в самоценное занятие, со своими профессиональными законами, тайнами и критериями совершенства вне жизнестроительной задачи личности и общества. Искусство все в большей мере стало превращаться в искусство для искусства, заботиться об удивлении человека “как сделано” нечто, а не о смысле сделанного, и даже объявлять отсталостью и реакцией всякую попытку выяснить и оценить смысл художественного произведения, так как его существование якобы оправдано уже тем, что оно есть попытка самоутверждения и самореализации творческой энергии.
Возвращаясь к нашему предмету — литературе, надо отметить, что массовым стало искусство развлечения и отвидения человека от всех первосмыслов — детективом, рассказом о происках, преследованиях, вооруженной борьбе, демонстрации низменных страстей и пороков, преступлениях, извращениях и слабостях. В чем-то искусство “правды жизни” своей “низменной” правдой даже льстит иному читателю, успокаивая его показом таких же слабых и растерянных людей, как он сам. Успокоенный отсутствием в искусстве высших, трудно достигаемых идеалов, человек окончательно перестает томиться и бороться за них. Бесчисленное множество подобных разлагающих и расслабляющих имиджей и стереотипов обрушивает на наше сознание современное искусство!
Лучшие мастера мировой научной фантастики: Ж. Верн, В. И. Крыжановская (Рочестер), Г. Уэллс, К. Чапек, И. А. Ефремов, Р. Брэдбери и многие другие демонстративно продолжали историко-культурную учительскую миссию искусства. Но в научно-фантастической литературе сегодня преобладает массовая фантастика, которую можно было бы назвать рок-фантастикой (см., напр.: Дунаев М. Роковая музыка. — “Наш Современник”, 1988, № 1 и 2). Главное внимание в рок-фантастике (и писателя, и читателя) обращено на занимательность сюжета, в основном детективного, чтобы держать читателя в напряжении интригой, авантюрой или преступлением, придав детективу научно-техническими фокусами “современный” антураж. Люди в таких произведениях схематичны и своей чуждостью вечным человеческим страстям напоминают роботов, запрограммированных на выполнение определенной функции, а духовная жизнь какого-нибудь сталкера до неприличия убога и состоит из сомнений, растерянности, забвения чувства собственного достоинства и потери цели жизни. Я не привожу примеров — их достаточно много. Разочарование примитивностью некоторых научно-фантастических произведений тем более горько, что научная фантастика обладает исключительными возможностями в жизнедеятельной помощи многим современным людям в силу изначального смысла этого жанра.
Выделение научной фантастики в качестве специфического рода художественной литературы было вызвано крепнущей верой образованного человека в достоверность знания того, что “может быть”, и того, что “не может быть”. Эта вера родилась от восхищения успехами естествознания и уверенности о всемогуществе разума, вооруженного дедуктивным методом, и часто бывала более фанатичной, чем вера ревнителей божественных энергий. Она и привела к отождествлению научной картины мира с миром сущего. В результате мир предстал перед человеком пусть с очень сложной, но конечной системой феноменов, значений и смыслов. А для их полного постижения, казалось, нужно было только приложить определенные усилия в рамках известной научной парадигмы. Все же, что не укладывалось в нарисованную таким образом картину мира, отвергалось, как не существующее, как не должное существовать. В результате в сознании, миро- и жизнепонимании некоторых людей произошла роковая по своим социокультурным последствиям подмена реальности, во всем бесконечном богатстве ее конкретности, научной картиной мира.
Но наука, как метод познания, моделирует реальность с помощью абстракций всегда только с определенных, выбранных самим исследователем точек зрения. Поэтому наука вторична по отношению к действительности, по отношению к жизни. Например, камень может быть объектом изучения разных наук: для физики предметом изучения в камне будет или его движение как жесткой системы определенного объема и веса, или его электрические и механические свойства; для химии — химический состав камня; для геологии — его происхождение и свойства, как части земной коры; для минералогии — строение его вещества и т. д. и т. п. И в каждом случае предмет изучения задается самим исследователем, который определяет, что и для чего он хочет узнать, какую модель конкретного объекта ему нужно получить. И таких моделей — научных описаний объекта может быть бесконечное множество, ограниченное только интересом человека и исходными научными посылками. Вот почему любое наукотворчество вторично и беднее жизнетворчества.
Одновременно наука объективна по своей природе. После фиксации аксиоматических посылок научного метода все личное и субъективное, внесенное в познание, разрушает логическое здание науки. Иначе и быть не может, ибо цель науки — найти объективные взаимосвязи между явлениями, а жизнь есть динамическая, непрерывно становящаяся субъект-объектность в органическом взаимодействии субъекта и объекта. Поэтому для эффективного использования научного знания при решении вопросов жизни человек постоянно переоценивает и совершенствует научное знание по мере все более полного преобразования и познания мира. Если же человек начинает ограничивать свое представление о мире результатами научных исследований, то неизбежно заходит в тупик, так как начинает постоянно сталкиваться с неожиданностями и необъяснимостями.
Эту опасность хорошо осознавал, например, основоположник космонавтики и талантливый писатель-фантаст К. Э. Циолковский. “Наука момента, — писал он, — не представляет ничего законченного, а потому и суждение о ней непрерывно совершенствуется. Необходима некоторая скромность, предполагающая еще целое море неизвестного. В противоположном случае мы впадаем в узость (фанатизм) и сама наука замрет, т. е. перестанет идти вперед, как это было порою в ее истории (Аристотель говорил, что на солнце нет пятен, значит, их и быть на нем не может). Плоды этой научной скромности: терпимость, внимательное исследование всех фактов, как бы ни были они невероятны, с точки зрения науки момента”.
Непонимание вторичной, хозяйственной природы науки, как инструмента познания реальности, и ограничение реальности только научной картиной мира из понятных в рамках принятой сегодня научной парадигмы объяснений и породило идею “чуда”. Но “…что такое чудо? — спрашивал, например, тот же К. Э. Циолковский. — Что-нибудь совершенно неожиданное, нерассчитанное, противоречащее известным явлениям и законам. Но разве нам известны все законы, все существа! Необычное может быть естественным результатом действия этих неизвестных законов и недоступных нашим чувствам разумных или неразумных существ”.
До эпохи царства разума и науки, когда люди наивно верили, что все возможно “милостью и силою божией”, реальность отождествлялась с действительностью. Сны, галлюцинации, видения, предчувствия, удивительные истории и многое другое, столь же не научное, но, тем не менее, очевидно, достоверное для самих переживших это событие, органично включалось и в жизнь, и в литературу.
Исключение чуда и тайны из жизни сопровождалось возникновением новой концепции человека как существа, полностью программируемого знаниями. Конечно, знания полезного и вредного, красивого и безобразного, знания о законах природы и развития общества и сделали человека тем, что он есть сегодня. Но современное состояние человечества есть прежде всего результирующая множества страстей и энергий, обуревавших целые народы, вооруженные знаниями и сталкивавшиеся друг с другом в борьбе.
Всю историю культуры можно рассматривать как некий “антиэнтропийный” процесс, когда вопреки царствующей в неживой природе тенденции к упрощению, ослаблению, уменьшению разнообразия и диссоциации, жизнь и человеческая воля стремятся увеличить сложность и разнообразие своих произведений, утверждают стремление к разнообразию, усложнению, созиданию, украшению и индивидуализации всех проявлений жизни и творчества. И не в последнюю очередь это достигается ограничением, обузданием разрушительных импульсов человеческой натуры рамками законов и правил чести, нравственности, преданий, божественных законов и красоты.
Человек чувствовал и понимал, что стабильность его существования требует определенных норм, законов, которые сдерживали бы его бушующие страсти. С успехами хозяйственной деятельности, которая целиком обязана комбинаторским способностям разума, ему стали доверять и надеяться на него все больше. Эпоха просвещения поставила разум на вершину иерархии ценностей, и ему стали возводиться божественные почести. Но жизнь оставалась в решающей мере подчиненной древним законам сильного, смелого, целеустремленного и верящего. Этот факт только еще больше подзадоривал ослепленных жрецов культа разума, и они осыпали проклятиями слабую человеческую душу, обещали ей рай земной, как только она начнет жить, следуя не своим страстям, а голосу разума.
Но что такое “голос разума”? Как это часто бывало в истории, людей завораживала красота звука, а не смысл слов. И в данном случае никто не конкретизировал смысла слов “голос разума”, а если пытался сделать это, то сразу же выяснялось, что “голос разума” — это или следование доктрине самого толкователя или следование по линии наименьшего сопротивления — нигилистического фрондерства, которое приводило к анархизму и разложению. Выгоды и блага, которые сулили слепые апостолы “разума”, оказывались таковыми только для безликого, усредненного, бесстрастного винтика общественного механизма. Против позитивистских проповедей прагматизма и вульгарного материализма, которые игнорировали собственно человеческое в человеке — “душу живую”, страстно выступил гениальный сердцевед Федор Михайлович Достоевский: “Но все-таки вы совершенно уверены, что он (человек. — И.К.) непременно приучится, когда совсем пройдут кой-какие старые, дурные привычки и, когда здравый смысл и наука вполне перевоспитают и нормально направят натуру человеческую. Вы уверены, что тогда человек и сам перестанет добровольно ошибаться и, так сказать, поневоле не захочет рознить свою волю с нормальными своими интересами. Мало того; тогда, говорите вы, сама наука научит человека (хотя это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда и не было, а что он сам не более как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика и, что, сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотению, а само собою, по законам природы. Следовательно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собой, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 108000, и занесены в календарь; если, еще лучше того, появятся некоторые благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений”.
Но такая жизнь без свободы, по мнению Достоевского, для исторического человека хуже смерти, и она долго не продлится: “…Я, например, нисколько не удивляюсь, — говорит он, — если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной, или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всеми: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдет: так человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно от того, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгоды; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, — вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту.
И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотения? Человеку надо — одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела”.
И хотя вся история доказывает справедливость слов Достоевского о страстной природе человеческого мироощущения, до сих пор сохраняются позитивистские упования исключительно на облагораживающую роль знаний и разума в жизни человека. Так С. Лем убежден, что все неурядицы на земле происходят из-за незнания “своей пользы”. “… Всякую угрозу для цивилизации можно свести либо к неумению овладевать общественными силами, либо же к неумению овладевать силами Природы. В обоих случаях речь идет, таким образом, об одном и том же типе источника угрозы: этим источником служит невежество — незнание законов развития, будь то общественного, будь то естественного, природного”.
К сожалению, это примитивно-позитивистское понимание человека довольно широко распространено и сегодня. Только его живучестью можно объяснить появление, например, такого научно-фантастического фильма, как “Его звали Роберт” и ему подобных. В названном фильме человекоподобный робот чувствует себя вполне “комфортно” среди людей, т. е. он не попадает среди них в “нештатные ситуации”! Больше того, в эту пластмассовую куклу… влюбляется девушка! И это при всей подчеркнутости, очевидности механичности движений, ограниченности реакций и примитивности языка! Этот фильм — еще один убедительный ответ на жаркую дискуссию тридцати летней давности: может ли машина мыслить? Сегодня, когда мы видим все чудеса, порожденные ЭВМ пятого поколения, мы так же уверенно отвечаем: никакая машина не может моделировать то, что называется настоящим человеческим мышлением, а вот сам человек может превратиться (и часто превращается) или развиваться только до уровня конечного автомата! О чем свидетельствуют и девушка, влюбившаяся в Роберта, и его приключения.
Сегодня много говорят о гуманитарной и технической культуре, как противоположных по смыслам и ценностям, вероятно, будет точнее говорить о культурах реальных и абстрактных. Реальные культуры те, которые видят конечный смысл получения нового знания в любой области и, вообще, любой человеческой деятельности, в исполнении человеком своего предназначения на земле и наполнении его, таким образом, чувством исполненного долга перед Вселенной и самим собой.
Абстрактная же культура ориентирует человека на жонглирование абстрактными понятиями, не заботясь о раскрытии их конкретного смысла в каждом данном случае.
Нормальный человек не мог согласиться и стихийно протестовал против упрощенческой, примитивной механической концепции мира и человека. И уверенность в бесконечных возможностях самого себя и мира он черпал и в искусстве, и практическом преображении самого себя и всего мира. Становление и самосознание научной фантастики в решающей мере было вызвано этим протестом против примитивно-механической картины мира и двумя неизбывными потребностями человека.
Первая — потребность в чудесном, таинственном, как подтверждающем и иллюстрирующем бесконечное многообразие мира. Многообразие в его конкретности, которое нельзя исчерпать никаким конечным множеством смыслов. Не случайно чувство открытия новой тайны мира или души человека охватывает нас при соприкосновении с каждым подлинным произведением искусства и пробуждает ощущение сопричастности с чудом неведомой еще нам жизни.
Вторая потребность — представить и осмыслить качественно-новые проблемные ситуации, в которых может оказаться каждый из нас или все общество в результате увлечения применением достижений науки и техники. Собственно, вся классическая научная фантастика и стала таковой благодаря изображениям вероятных проблемных ситуаций и увлекая человека на их решение в стремлении его к вечным, непреходящим жизнестроительным ценностям.
Рэй Брэдбери — один из самых талантливых современных фантастов — на вопрос: “Кто ваш любимый писатель-фантаст и почему?” — ответил так: “Жюль Верн, ибо он был одним из первых и до сих пор остался одним из лучших. Этот писатель обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором: каждая его новая страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты — человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель — умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности, пока из мальчишек нужно будет воспитывать доброжелательных, славных, полных энтузиазма мужчин. В наш век, который пустил на ветер унаследованное богатство идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовет преследовать более достойные цели…”
Желание увлечь и вдохновить человека на достижение “более достойных целей” вдохновляло и вдохновляет лучших творцов научной фантастики, которая сегодня может с особенным успехом выполнять эту задачу. Прежде всего среди мельтешения современных научно-технических открытий и забот повседневной жизни человек иной раз теряет путеводную цель в жизни и стройное представление о космосе, как целом, соучастником которого он сам и является. Вместо любви и верности космосу абсолютных ценностей растерянный человек пытается сориентироваться в мире, руководствуясь теорией относительности всего и вся, в зависимости от точки отсчета. Глазами же этой “теории” добро может предстать злом, а порок “раскрытием неизвестных возможностей человека” и т. д. и т. п.
Какова судьба человека в этом текучем мире с размытыми и относительными нравственными и эстетическими ценностями, когда человек иногда даже не хочет иметь ни принципов, ни идеалов, как “сковывающих” его возможности?! На этот вопрос пока не ответили ученые, но видит каждый из нас, кто еще помнит, как выглядит ценностно ориентированный мир. Пытается ответить на него и научная фантастика, но только писатели-фантасты, подобные И. А. Ефремову, сделают то, что не смогли пока сделать философы: встанут на “космическую точку зрения” на судьбы мира и человека, масштабнее и ярче увидят новые перспективы для жизнетворчества и новые угрозы человечеству, порожденные самими людьми.
Мы бурно развиваем атомную энергетику, и как страусы прячут при опасности голову в песок, так и мы не хотим говорить и думать об опасности хотя бы от радиоактивных отходов АЭС, которые нужно охранять потом сотни лет, мы расхищаем кислород планеты, но никогда ничего не делаем для его восстановления. Мы забиваем свои головы, свое сознание всяким информационным вздором и не думаем, во что превращаемся, и т. д. и т. п. С каждым днем возникают все новые глобальные угрозы существованию нормального человека и всего человечества. Эти угрозы стремительно умножаются и осознаются все большей массой людей. Но готовых рецептов борьбы с ними нет. И именно научная фантастика могла бы гораздо активнее пробуждать интерес к этим вопросам и вдохновлять людей на поиски лучших вариантов решения, как, например, гениально сделал К. Чапек своей “Войной с саламандрами”.
Осознавая в сложном и проблематичном современном мире долг и ответственность научной фантастики за его участь, можно считать, что научная фантастика, как искусство, перестает существовать, как только пренебрегает животрепещущими проблемами века и начинает заниматься пустым развлекательством.
Пределы фантастики — пределы интересов человека о своем выживании и сохранении себя, как вида, живущего во имя высших и проверенных историей ценностей. Есть прогнозы и фантастические произведения о будущем обществе из людей субкультур, ненормальных, ущербных, но вполне счастливых, благодаря добровольной переориентации на другую систему ценностей, подобно алкоголикам, наркоманам, извращенцам и т. п. Теоретически такая перспектива возможна, если приверженцы данной субкультуры смогут обеспечить физико-биологические и энергетические условия своего существования. Практически же мы видим, что любое общество сохраняется, живет и процветает в той мере, в которой оно придерживается только проверенных нравственных и эстетических ценностей.
Но не появятся ли в будущем новые факторы, которые заставят нас переоценивать свои традиционные ценности? На этот вопрос пока может ответить только искусство. И именно научная фантастика могла бы рассказать, например, о возможных последствиях катастроф с биосферой Земли для судеб человечества. Ученые только подступают к изучению этой проблемы, а в романах той же В. И. Крыжановской (Рочестер) изображено уже несколько вариантов катастроф и спасения человечества, а И. А. Ефремов нарисовал убедительные картины будущего в “Часе Быка”. Академик Н. И. Моисеев так описывает возможную проблемную ситуацию на нашей планете: “Есть понятие бифуркации, которому А. Пуанкаре придал специфический смысл (после работ Р. Тома чаще употребляется термин “катастрофа”). Под воздействием медленно возрастающей внешней нагрузки система постепенно эволюционирует, сохраняя, однако, свои основные свойства. Но существует предельная величина нагрузки, по достижении которой линейный ход развития нарушается. Система быстро переходит в качественно новое состояние. И однозначно предсказать, в какое именно — теоретически невозможно. Невозможно в принципе! Оно зависит от бесчисленного множества случайных факторов. Простой пример: на сколько кусков и какие именно разлетится палка, если, изгибая ее за концы, мы однажды превысим ту нагрузку, которую она может выдержать?
Точно так же и биосфера. До поры до времени она выдерживает все возрастающее антропогенное воздействие. Но в какой-то момент может произойти бифуркация биосферы или ее важнейших фрагментов. Превысив по тем или иным параметрам предельно допустимые нагрузки, мы дадим начало необратимым процессам, которые приведут биосферу в совершенно новое квазистабильное состояние. И точно описать заранее все его конкретные свойства невозможно в принципе. Нельзя и предсказать, будет ли новая биосфера пригодна для обитания рода людского.
Принципиальная непредсказуемость дальнейшей судьбы биосферы, а следовательно, судьбы человечества, и тот риск, с которым связан рост антропогенных нагрузок, заставляет нас считать определения критических значений одной из важнейших проблем (если не важнейшей!) из тех, что встали сегодня перед обществом. Для ее решения нужно создать новое, нетрадиционное направление научных исследований, требующее объединения усилий специалистов самого разного профиля, новой методологической и методической основы…
Сегодня еще очень немногие сознают качественные изменения обстановки на Земле, большинство не отдает себе отчета в том, что она стала совершенно иной, чем была несколько десятков лет назад”. Здесь нужно добавить, что непредсказуемым разрушениям из-за стресса и отрицательных эмоциональных перегрузок, из-за загрязненности пищи, воды, воздуха, из-за объемов культурной информации подвержено в еще большей мере психическое и физическое здоровье отдельного человека, отдельных сообществ и всего человечества. Но на сегодняшний день ни наука, ни научная фантастика не подготавливают в должной мере наше сознание к решению грядущих проблем нашего существования в новой биосфере и окружающей среде, даже к решению проблем, уже осознанных большинством на уровне здравого смысла. А между тем проблемы столь сложны и необычны, что только искусство может попытаться изобразить их подлинное значение для нашей истории.
Вот как выглядит сегодня ситуация с той же окружающей средой. Более четверти века назад в США вышла книга Р. Карсон “Безмолвная весна”, которую автор хотела назвать сперва “Человек против Земли” — настолько зловещие обнаружились последствия увлечения химизацией сельского хозяйства в США.
Сегодня же биосферу Земли разрушают уже и стремительно растущий поток отходов промышленности, выхлопных газов автомобилей и самолетов, физических излучений и прочих порождений научно-технического прогресса. Для сравнения скоростей естественного формирования биосферы и вмешательства в нее человеческой культуры была предложена такая шкала: за масштабный “год” взяли время 170 млн. лет, т. е. последнее время, за которое на Земле не было геологических катаклизмов планетарного масштаба и биосфера эволюционировала. Только тогда “30 декабря” этого “года” возникла техника палеолита — использование простейших каменных орудий, а “31 декабря в 23 ч. 30 минут” появилось земледелие. За “36 секунд до полуночи” произошла первая промышленная революция. И т. д. Неудивительно, что в последнее время человечество все с большим изумлением и огорчением вдруг обнаруживает, что вся окружающая нас среда (ОС) — комплекс природных, технологических и социальных факторов развития общества — разрушается. Глобальный, планетарного масштаба процесс разрушения ОС можно представить в виде нескольких взаимосвязанных процессов: загрязнение ОС; разрушение природных циклов; истощение природных ресурсов; демографические катаклизмы; кризисы урбанизованных районов расселения людей и ухудшение генетической структуры населения.
Загрязнение окружающей среды
С тех пор, как человек начал изготавливать орудия труда, он загрязняет природу продуктами и отходами производства. Но первые каменные орудия и осколки камня, зола костров, остатки пищи и обломки дерева выбрасывались в ничтожном, по сравнению с массой биосферы, количестве. Они состояли из тех же природных элементов и безболезненно для биосферы вовлекались в круговорот веществ. Так происходило до первой промышленной революции, когда в отдельных районах Англии и Германии возникли плотные скопления фабрик и заводов. Поток сточных вод и дыма от них был уже настолько велик, что природа в этих местах не могла его обезвредить и поглотить. Так, в середине XVI века из окон английского парламента в р. Темзе ловили семгу, а в начале прошлого века лист белого картона, опущенный в ее воды, становился невидимым в грязной воде и рыба исчезла из реки.
Однако подобное загрязнение природы до последней четверти нашего века происходило на сравнительно небольших территориях, а его вредоносное влияние было ограничено в пространстве и времени малым объемом и сравнительно простым составом загрязнителей.
Другое дело теперь, когда научно-техническая революция породила фантастическое количество враждебных природе загрязнителей и позволила человеку осуществлять хозяйственные процессы в масштабах, сравнимых с масштабами природных процессов. Одним из главных загрязнителей биосферы становится двигатель внутреннего сгорания из-за быстрого роста объема выхлопных газов и их ядовитости. Так, например, среднестатистический автомобиль выбрасывает с выхлопными газами за год: около 297 кг ядовитой окиси углерода, 39 кг канцерогенных углеводородов, 10 кг ядовитой окиси азота, 2 кг твердых частиц, 1 кг окиси серы и 0,5 кг свинца.
Сейчас в мире около 500 миллионов автомобилей и сотни тысяч самолетов, каждый из которых, в среднем, потребляет кислород и загрязняет воздух, как сотни автомобилей.
Все более зловещим для биосферы оказывается использование сельскохозяйственных ядохимикатов, гормональных препаратов, минеральных удобрений и т. п. Попадая на листья растений, землю и воду, эти вещества раздуваются ветром и смываются дождем, загрязняя воздух, почву, наземные и подземные воды, а затем с воздухом, водой, с зерном, плодами, продуктами питания попадают в человека. Уже накопленные в биосфере сельскохозяйственные химикаты и продукты их метаболизма еще долгие годы будут заражать все точки земного шара, даже в том случае, если бы производство и применение их было бы сейчас полностью прекращено.
Самым опасным загрязнителем биосферы остаются радиоактивные отходы промышленности, последствия различных аварий и испытания атомного оружия. Сегодня стронций-90, и цезий-37, выделившиеся при атомных взрывах, содержатся во всех почвах, во всех океанах и даже в подпочвенных водах. Их радиоактивность не уменьшится и наполовину за 28–30 лет.
Пока что нет прогнозов как обезопасить растущее количество отходов атомной промышленности. До сих пор наиболее распространенный способ захоронения радиоактивных отходов — затопление контейнеров с ними на дне океана. Но совершенно очевидно, что, со временем разрушаясь, эти контейнеры превратятся в бомбы замедленного действия, которые “взорвутся”, когда этого менее всего будут ожидать. Точно также неизвестны последствия захоронения радиоактивных отходов в старых шахтах и скважинах, через которые протекают подземные реки. О последствиях такого “взрыва” можно судить хотя бы по тому, что только отходы атомных заводов, захороненные в штате Вашингтон (США), оказавшись на поверхности земли, могут опустошить мир так же, как неограниченная ядерная война. Бесчисленные случайности могут вызвать утечку радиоактивной “заразы” даже при соблюдении всех предосторожностей. Так, например, первое время после захоронения цистерн с радиоактивными отходами под землей их герметичность сохраняется только при интенсивном охлаждении. Но система охлаждения может быть нарушена тысячами естественных и искусственных причин, например, землетрясением.
Все большие опасения вызывают неизвестные последствия теплового загрязнения биосферы. Уже сейчас рост промышленности и энергетики привел к тому, что количество выделяемого человеком тепла на поверхности планеты стало сравнимо с количеством тепла, получаемым планетой от Солнца. Ухудшение “тепловой прозрачности” атмосферы из-за загрязнения ее углекислым газом и пылью может еще резче изменить баланс получаемого и излучаемого планетой тепла, что приведет или к катастрофическому таянию материка и океанских льдов и затоплению гигантских просторов суши, или к новому ледниковому периоду.
Есть много загрязнителей окружающей среды действительного влияния которых на биосферу мы еще не знаем, например, электромагнитное излучение в диапазоне радиоволн. Десятки радио- и телепередатчиков, сотни миллионов электроустройств породили на нашей планете излучение в этом диапазоне больше солнечного в этом же диапазоне. Так что иноземные цивилизации могли занести в свои звездные каталоги новую радиозвезду в Солнечной системе, вспыхнувшую в последние десятилетия.
Мы уже знаем, что облучение радиолокатором может убить человека или сделать его инвалидом. Но мы не знаем и не можем пока оценить конечный результат воздействия на живые организмы более слабых и продолжительных электромагнитных излучений. Мы не знаем, например, как в конце концов повлияет на здоровье человека его жизнь в перекрестном потоке электромагнитных полей, которыми он сам себя опутал.
Научно-техническая революция открыла тысячи путей, по которым ядовитые вещества начали попадать в окружающую среду. В Англии как-то сделали анализы кочанов капусты и… обнаружили в них очень большое количество свинца. Откуда? Оказалось, что эта капуста выращивалась вблизи автомобильных дорог, а в бензин добавляется антидетонатор — тетраэтилсвинец, загрязняющий почву вдоль дорог.
Истощение природных ресурсов
Рост промышленного и сельскохозяйственного производства во всем мире потребовал в последние годы расхода природных ресурсов в размерах, уже сравнимых с их запасами в природе, в результате чего природные ресурсы начали быстро истощаться.
Увеличение урожайности уже не успевает компенсировать уменьшение сельскохозяйственной продукции из-за уничтожения удобных для возделывания земель эрозией, промышленной или жилой застройкой, водохранилищами, дорогами, аэродромами и мн. другим. По данным ООН, в мире уже утрачено около 800 млн. га пахотных земель. Фотосинтез растений на территории США восполняет сегодня только 60 % необходимого населению и промышленности кислорода. Пассажирский самолет, например, потребляет за один перелет Париж-Нью-Йорк 35 тонн кислорода, а автомобиль в среднем на 1000 км пробега требует такого количества кислорода, которого достаточно для одного человека в течение года. А сколько кислорода уничтожают пожары, “факелы” над заводами, сжигание строительного мусора и ценнейших остатков леса на лесосеках!
Нарастающее потребление кислорода уже опережает его воспроизводство, и человечество начинает жить за счет прежних накоплений природы. За последние десятилетия содержание кислорода в атмосфере уменьшилось на несколько процентов, а в Мировом океане — на 12 %.
Уже истреблено 2/3 лесов всей планеты, а один тираж воскресного номера газеты “Нью-Йорк таймс” требует вырубки леса на 80 га. При нынешнем объеме рубок, например, в горах Танзании леса будут полностью сведены через несколько лет, а вместе с ними исчезнет 150 древесных видов, не считая эндемических видов травянистых растений, а также животных, населяющих эти тропические леса.
Практически все загрязнители воздуха, почвы и вод в конце концов вымываются в Мировой океан, в результате чего он превратился в сточную яму планеты. Ежегодно в него поступает более десятка тысяч тонн ртути, свинца, кадмия и других ядовитых металлов, миллионы тонн нефтепродуктов, синтетических моющих веществ, ядохимикатов и много других ядовитых веществ, которые губят жизнь океана.
Загрязнение океана разрушает сложившиеся миллионы лет циклы воспроизводства его биологических ресурсов. Ж. И. Кусто 30 лет изучал жизнь океана, проплыв по воде и под водой тысячи километров. 15 лет назад он с горечью отмечал, что биологическая продуктивность океана понизилась на 30–50 %. Нарушена способность океана к самоочищению — он задыхается от загрязнений. Истощаются рыбные богатства, уменьшается число видов морских животных и растений. Во всем мире растет тревога из-за нехватки чистой пресной воды.
Существуют прогнозы скорого исчерпания и минеральных ресурсов. Один из прогнозов дает такие цифры: “Если человечество даже не будет расти, но потребление энергии и других веществ на душу населения будет увеличиваться теми же темпами, как за последние сто лет, то запасов угля хватит только на 100–150 лет, серебра на 13–40 лет, свинца — 20–60 лет и т. д. (с учетом использования в пятикратном масштабе новых, пока еще не разведанных природных запасов). А что потом?
Заменять металлы пластмассой? Но ведь она изготавливается из природных веществ, в первую очередь — нефти, а ее запасы также ограниченны.
Прогнозы дают разные сроки обеспеченности нашей планеты природными ресурсами, но, расходясь в отдельных цифрах, большинство из них приходит к выводу, что “истощение сырья в глобальном масштабе будет происходить уже при нашем поколении”.
Разрушение природных циклов
В свое время греки увлекались разведением коз, которые, как известно, могут отыскать мельчайшую травинку между камнями или забраться на дерево за листьями. Трава и кустарники Греции постепенно были уничтожены, земля выбита копытами, воды и ветер ускорили деградацию почвы, ухудшился микроклимат в земледельческих долинах. Через несколько столетий зеленеющие горы процветающей страны превратились в безжизненные кучи песка и камня — “козы съели Грецию”.
На каждом участке планеты тысячелетиями складывалось равновесие геологических, биологических и климатических процессов, обеспечивая максимальную биологическую производительность и устойчивость биогеоценозов. Загрязнение окружающей среды, изменение гидрологического режима территорий, вырубка лесов, наземные и подземные выработки полезных ископаемых, распашка, застройка и загромождение земли свалками сегодня стремительно разрушают сложившиеся в биосфере циклы. Плотины и водохранилища позволили регулировать сток рек для гидроэнергетики, судоходства и орошения, однако проектировщики не предусматривали и не подсчитывали ущерб от затопления и подтопления плодородных пойменных земель, от изменения климата разрушения нерестилищ, путей миграции рыбы, от цветения воды, заиливания рек и мн. др., а сейчас этот вред сказывается значительнее всех обещанных благ гидротехнического строительства.
Во многих странах увлеклись осушением болот и очень поздно поняли, что болота — природные аккумуляторы тепла и влаги. После осушения болот на больших территориях начались осенние наводнения, стали гибнуть окружающие леса, иссякать колодцы, возникать засухи и пыльные бури, как в Белоруссии. Теперь иногда приходится даже тратить огромные средства на… орошение осушенных малоплодородных торфяников. В США уже начали восстанавливать болота в верховьях рек и считают это экономически выгодным.
Увлечение сельскохозяйственными ядохимикатами, как это ни парадоксально, усилило распространение ряда вредителей, болезней растений и животных. Дело в том, что полезные насекомые — энтомофаги (хищные насекомые и паразиты насекомых сельхозвредителей), как правило, ведут открытый и очень подвижный образ жизни, в результате они попадают под “обстрел” ядов в большей мере, чем вредители сельского хозяйства — малоподвижные и живущие более скрыто. Ряд химических обработок как бы ведет селекцию вредителей на устойчивость к ядохимикатам. На сегодня, по различным данным, уже выработали иммунитет к применявшимся ядохимикатам до 1000 видов вредителей. Однако полезные насекомые вымирают раньше, чем успевают приобрести иммунитет. Размножение устойчивых к ядохимикатам вредителей вынуждает увеличивать дозировку, количество обработок ядохимикатами и изобретать более сильные яды. И так без конца.
Демографические катаклизмы
В последнее время население большинства районов нашей планеты стало расти особенно быстро. Если в 1900 г. на земном шаре жило около 1,6 миллиарда человек, то к 1987 г. (т. е. через 87 лет) около 5 миллиардов, и каждый год прибавляется около 60 миллионов человек. При этом население планеты увеличивается, в основном, за счет прироста населения в развивающихся странах. Здесь сохраняется высокая рождаемость, превышающая в два-три раза уровень рождаемости в индустриальных государствах, и быстро увеличиваются темпы прироста населения вследствие происшедшего за последние годы значительного снижения смертности. В результате общий прирост населения мира более чем на 9/10 происходит за счет Азии, Африки и Латинской Америки, а число жителей этих трех континентов стремительно возрастает. Расчеты показывают, что никакие меры по регулированию размера семей уже не смогут предотвратить пятикратное увеличение населения Земли.
Внедрение в нашу жизнь ионизирующих излучений, контакт с мутагенами (некоторыми ядохимикатами, медикаментами, гормональными препаратами и т. п.) вызывает нарастание наследственных повреждений организма людей и животных. Подсчетами советских генетиков установлено, что хроническое облучение дозой в 10 рентген приводит к увеличению спонтанных мутаций в следующем поколении в 2 раза, а глобальное повышение естественного фона радиации всего на один рентген приведет к появлению в каждом новом поколении почти 6 миллионов наследственно неполноценных людей. Накоплению у населения планеты генетических болезней также способствуют, как это ни парадоксально, успехи медицины и здравоохранения. Если раньше распространение таких болезней ограничивалось повышенной смертностью до половозрастного возраста у страдающих наследственными повреждениями людей, то теперь, с помощью медикаментов и специальных приемов этим больным поддерживают жизнь значительно дольше, и многие из них дают потомство, ослабленное в умственном и физическом отношении.
Кризис урбанизированных районов
Индустриализация, механизация сельского хозяйства и многие другие причины вызывают массовые переселения людей в города во всех странах мира. В урбанизированных районах человеку все больше угрожают грязный воздух, шум, вибрации, физические излучения, скученность, убыстряющийся темп жизни и сравнительное однообразие арены жизни.
Дымное облако над городом поглощает от 25 до 50 % солнечного света и 75–90 % нужного для растений и животных организмов длинноволнового ультрафиолетового излучения. Во многих городах все острее нехватка кислорода, так как его расход превышает поступление. Загрязненность воздуха токсическими и канцерогенными веществами увеличивает заболеваемость и снижает работоспособность. Особенно ухудшают состояние нервной системы шумы. Они сокращают сон, неблагоприятно действуют на сердечно-сосудистую систему.
Катастрофически загрязняется не только природа. Сегодня справедливо говорят, что “наш век — век информации”. Но информация — это и потоки газет, журналов, книг, радио- и телепередач, телефонных звонков, обрушивающихся на сознание и подсознание “потребителя”. Каков же результат воздействия этого потока информации на человека и общество? Сколько действительно важного для формирования мировоззрения, самосознания и чувства собственного достоинства содержится в этом потоке? А сколько в нем бессмысленных раздражителей, угнетающих и раздражающих сигналов? Пока это никто не изучает. Но ведь “формирование” личности означает придание ей формы, а форма приобретается лишь в деятельности. Это справедливо как в отношении мускулатуры, так и в отношении сознания. Если параллельно с информацией не существует подходящих ситуаций, позволяющих личности реализовать себя в самодеятельности, целесообразно применять осмысленную информацию, то потребляемая информация не способствует развитию личности, а разрушает ее. Эту прописную истину хорошо усвоили буржуазные организаторы массовой информации, архитекторы, планировщики городов. Однообразные теле- и радиопередачи о преступлениях и пороках, монотонные постройки, дурацкие аттракционы “Луна-парков”, питейные заведения и дешевые зрелища не пробуждают к самодеятельности и верности нравственным принципам. Между тем, “нет сомнения в том, — пишет французский социолог Р. Дюбос, — что скрытые потенциальные возможности людей могут проявиться, если окружающая среда в достаточной мере разнообразна, чтобы обеспечить разнообразие стимулирующего опыта, особенно для молодежи. По мере того, как все больше людей находит возможность выразить больший процент своих биологических способностей в разнообразных условиях, богаче становится общество и цивилизация продолжает развиваться. Напротив, если окружающие условия и образ жизни очень стереотипны, единственными компонентами натуры человека, могущими проявиться и развиться, являются те, которые приспособились к узкому кругу преобладающих условий”. И неудивительно, что именно в городах с их скученностью, с вечно убыстряющимся темпом жизни, нервозностью и нарастающей отчужденностью людей и групп быстрее разрушаются моральные нормы, растет неудовлетворенность жизнью, развивается наркомания, число психических заболеваний, преступность и т. п.
Прогнозы
Наши представления о будущем основываются на определенном понимании настоящего и предположении, что до интересующего нас времени будут действовать известные нам факторы исторического процесса.
Если предположить, что существующие тенденции, темпы, пропорции и география производства, а так же социально-политическая обстановка в планетарном масштабе в ближайшие 30–50 лет сохранится, то человечество столкнется с катастрофическими трудностями существования в условиях новой ОС. Уже сейчас она так испорчена, что начала не только тормозить социальный и научно-технический прогресс человечества, но и стала угрожать самому его существованию.
Сегодня уже наступил момент истории, когда мы должны оценивать все свои действия в любом месте мира с позиций большей озабоченности по поводу вытекающих из них последствий для настоящего и будущего. Из-за невежества или безразличия мы можем причинить гигантский и неисправимый вред земной среде, от которой зависит наша жизнь и благополучие.
Уже современный уровень загрязнения и разрушения ОС во многих капиталистических странах сделал его главной причиной большинства заболеваний человека. Резко увеличивается заболеваемость (особенно детей) аллергиями, экземами, сердечными, нервными и психическими расстройствами, раком и т. д. Так, итальянские врачи считают испорченную ОС виновницей более 70 % заболеваний, и только остальные 30 %, по их мнению, вызываются индивидуальными причинами. В США, где увлечение химизацией сельского хозяйства началось раньше всех и приняло наибольший размах, рост смертности населения от гипертонии, рака и цирроза печени, по заключению органов здравоохранения США, объясняется прежде всего воздействием на человека вредных факторов внешней среды, в первую очередь — различных химических загрязнителей.
Уже сегодня нужно начать бороться с угрозой земной цивилизации, которую несет ориентация на постоянное увеличение потребления, приближаясь к уровню США. Численность населения США составляет сейчас около 6 процентов населения планеты, а суммарное потребление всех видов природных ресурсов этой страной достигает 40 % мирового потребления. В результате, если бы человечество захотело распространить на все страны мира уровень потребления товаров массового пользования населением США, нужно было бы уже сейчас увеличить, например, добычу железной руды в 75 раз, свинца в 200 раз, меди в 100 раз, олова в 250 раз. Только железную руду в таких размерах можно было бы добывать несколько лет, другие полезные ископаемые при таком увеличении добычи истощились бы в несколько дней. Но население Земли очень быстро растет. Как же сможет буржуазный мир уравновесить свои стремления и возможности в будущем?
Прогнозы социально-экономического развития США показывают, что дальнейший рост экономики даже самой “благополучной” страны без социального переустройства общества и перемен в ценностных критериях завершится банкротством уже в ближайшие десятилетия. Крах капиталистической цивилизации с ее культом потребления, как конечной целью бытия, предопределен объективными обстоятельствами. “То, что мы называет “промышленной цивилизацией”, — с грустью предупреждает, например, французский социолог Мишель Боске в “Нувель обсерватер”, — сможет существовать не дольше, чем до конца этого века. В течение еще одного или двух десятилетий она сможет обеспечить вам сомнительные радости и привилегии, которые будут обходиться все дороже. А потом придется отказаться от всего этого: от машин, которые меняют каждые два года или самое большее — каждые пять лет, от туалетов, которые носят лишь один сезон, от пластмассовой или металлической упаковки, которую тут же выбрасывают, от ежедневного потребления мяса, от свободы иметь любое число детей. Чем дольше это будет продолжаться, тем непоправимее катастрофа, к которой эта цивилизация ведет нашу планету.
Здесь вы можете пожать плечами и прекратить чтение, — продолжает М. Боске, — но, если вы решите читать дальше, вспомните, что другие цивилизации до нашей погибали в результате истребительных войн, варварства, голода или вымирания их народов в силу того, что они потребили то, что не может быть воспроизведено, и уничтожили то, что нельзя восстановить. Вспомните также, что полнейший тупик, который ожидает так называемую западную промышленную цивилизацию, предсказывают нам не политики и идеологи, а ученые — демографы, агрономы, биологи, экологи…”
Если попытаться представить себе образно социально-экономическую ситуацию в мире в перспективе экологического кризиса, который может разразиться при сохранении тенденций нынешнего хозяйствования, то это можно сделать, вообразив плот посреди океана, облепленный спасшимися после кораблекрушения людьми. Кто-то успел захватить мешок сухарей, другой — бидон воды, третий — чемодан с золотом, патефон и пр. Спасшиеся и их группировки моделируют здесь государства, народы, нации, кланы, партии и т. д. на нашей Земле. То, что будет происходить на плоту по мере угасания надежды на помощь, зависит от идеалов, мировоззрения, характера, морали и воспитания людей. Спектр возможных ситуаций: от всеобщего озверения и людоедства до подвига самопожертвования и приспособления к жизни в открытом океане.
Вот о подобных возможных до- и послекризисных проблемных ситуациях на нашей планете и могла бы рассказать научная фантастика, со всей серьезностью опираясь на современные научные знания. Пока что мне известна только одна попытка художественно изобразить будущее людей, не захотевших жить свободными преобразователями и украшателями Вселенной, — мир планеты Торманс, нарисованной в романе И. А. Ефремова “Час Быка”. Общество тормансиан по своей художественной выразительности гораздо достовернее, правдоподобнее мира “нумеров” из замятинского “Мы”, или предельно гротескного мира “Прекрасного нового мира” Хаксли, или “1984” Оруэлла. Ефремову удалось создать правдоподобный образ тормансианского общества, возможно, и потому, что он не преследовал какой-то узко критической цели, а попытался представить себе, во что же выродится человечество, если откажется от проверенных историей жизнетворных идеалов истины, добра и красоты, но будет из последних сил сохранять свое существование, не прилагая сил к личному и общественному духовному совершенствованию. “Ученый тех времен казался глухим эмоционально; обогащенный эмоциями художник — невежественным до слепоты. И между этими крайностями обыкновенный человек ЭРМ (Эры Разобщенного Мира. — И.К.), представленный самому себе, не дисциплинированный воспитанием, болезненный, теряющий веру в себя и людей и находящийся на грани нервного надлома, метался от одной нелепости к другой в своей короткой жизни, зависевшей от множества случайностей.
Самым ужасным казалось отсутствие ясной цели и жажды познания мира у очень многих людей, без интереса глядевших в темное, не обещавшее никаких существенных изменений будущее с его неизбежным концом — смертью”. Но так как нельзя жить без каких-либо ориентиров и на плохо устроенной Земле, “если нет бога, то возникала вера в сверхлюдей, с той же потребностью преклонения перед солнцеподобными вождями, всемогущими государями”.
Потрясают достоверностью картины разрушения биосферы человеческой безответственностью, нарисованные талантливым фантастом: “…Исчезали с лица Земли леса, пересыхали реки, уничтожались плодородные почвы, развеянные или засоленные, гибли залитые отбросами и нефтью озера и моря. Огромные участки земли, изрытые горными работами, загроможденные отвалами шахт или заболоченные тщетными попытками удержать пресную воду в нарушенном балансе водообмена материков… Ничтожные кустарники на месте величественных, как храмы, рощ кедров, секвой, араукарий, эвкалиптов, гигантов из густейших лесов. Молчаливые, оголенные, объедаемые насекомыми деревья — там, где истребили птиц. Целые поля трупов диких животных, отравленных из-за невежественного применения химикатов… Неэкономное сожжение миллиардов тонн угля, нефти и газа, накопленных за миллиарды лет существования Земли, бездна уничтоженного дерева. Нагромождение целых гор битого стекла, бутылок, изоржавевшего железа, несокрушимой пластмассы… Гигантские города, брошенные из-за нехватки воды, — рассыпавшиеся груды обломков бетона, железа, вспузырившегося асфальта. Огромные электростанции, занесенные илом, плотины, разломанные смещением земной коры…”
Неизбежным следствием на Земле рисует Ефремов человеческое “страдание и болезни, возникающие из-за неразумной жизни, из-за разрыва с природой, непонимания потребностей человеческого организма и хаотического, недисциплинированного деторождения.
…переполненные больницы, психиатрические клиники и убежища для калек и идиотов. Врачи вели борьбу с непрерывно увеличивающимися заболеваниями. Санитарно-бактериологические знания истребили эпидемические болезни, атаковавшие человечество извне. Но отсутствие разумного понимания биологии вместе с ликвидацией жесткого отбора слабых расшатали крепость организма, приобретенную миллионами лет выбора. Неожиданные враги напали на человека изнутри. Разнообразные аллергии, самым страшным выразителем которых был рак, дефекты наследственности, психическая неполноценность умножались и стали подлинным бедствием. Медицина, …не считавшаяся… наукой первостепенной важности… оказалась не готовой к новым формам болезни. Еще больше бед прибавила грубая фальсификация пищи… Плохое питание увеличило число немощных, вялых людей — тяжелое бремя для общества… Грознее всего оказались нераспознанные психозы, незаметно подтачивавшие сознание человека и коверкавшие его жизнь и будущее его близких. Алкоголизм, садистская злоба и жестокость, аморальность и невозможность сопротивляться даже минутным желаниям превращали, казалось бы, нормального человека в омерзительного скота… Не было законов для ограждения общества от их действий, и они успевали морально искалечить многих людей вокруг себя, особенно же своих собственных детей…”
“Психологи Земли предсказали неизбежность появления надуманных, нелепых, изломанных форм искусства со всей гаммой переходов от абстрактных попыток неодаренных людей выразить невыразимое до психопатического дробления образов в изображениях и словопотоках литературных произведений. Человек, в массе своей невоспитанный, недисциплинированный, не знающий путей к самоусовершенствованию, старался уйти от непонятных проблем общества и личной жизни. Отсюда стали неизбежны наркотики, из которых наиболее распространен был алкоголь, грохочущая музыка, пустые, шумные игры и массовые зрелища, нескончаемое приобретение дешевых вещей”. Столь же ярко изобразил Ефремов и другие стороны жизни человечества, вырождавшегося из-за потери уважения к себе и воли к власти.
Правда, когда Ефремов переходит к рассказу о счастливой эре человечества, достигнутой им в конце концов после бесчисленных страданий и жертв, картина получается несколько позитивистской, в духе той концепции, которую так страстно опровергал герой “Записок из подполья” Достоевского. Романтически-простодушно рисует знаменитый фантаст, например, неизбежно драматическую ситуацию контактов космических цивилизаций, ожидая от них только взаимного облагодетельствования. И такие оптимистическо-благодушные картины контактов инопланетян рисуют многие фантасты. Но чего же на самом деле можно ожидать, например нам от контактов с иными мирами?
После запуска Советским Союзом первого в истории человечества искусственного спутника Земли Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства США (НАСА) создало комитет по изучению задач, целей и последствий освоения космоса. Первый доклад комитета был направлен правительству США во время осуществления попытки найти радиосигналы инопланетных цивилизаций (проект “Озма”, 1960 г.). В докладе доказывалась необходимость срочного изучения возможных последствий для судеб земной цивилизации обнаружения и тем более контакта с инопланетной цивилизацией: “История антропологии знает, — подчеркивалось в докладе, — много примеров обществ, которые были уверены в незыблемости своего государственного строя и уклада жизни, но распались, когда им пришлось столкнуться с прежде неизвестными обществами, поддерживающими другие идеи и другой жизненный уклад. Те общества, которые выжили при этом, обычно претерпевали изменения в оценке ценностей, образе жизни и взаимоотношениях.
Проводимые в настоящее время радиотелескопические исследования в любой момент могут обнаружить разумную жизнь вне Земли, а последствия такого открытия сейчас предсказать невозможно из-за того, что мы слишком мало знаем о поведении человека при условиях, более или менее сходных с такими драматическими обстоятельствами”.
Сегодня, когда существование иноземных цивилизаций допускается большинством ученых, возможность установления инопланетных контактов изучается во всем мире. Но гораздо меньше внимания уделяют вопросу: что могут принести человечеству контакты с инопланетными цивилизациями? А ведь именно ответ на этот вопрос предопределяет возможные реакции человечества на обнаружение и контакты с иноцивилизацией, а следовательно, и стратегию и тактику усилий человечества на установление таких контактов, если они заинтересуют его.
Пренебрежение разработкой научно обоснованных гипотез о последствиях наших контактов с иноцивилизацией делает нас похожими на детей, увлеченных поисками “чего-нибудь” на полях недавних боев и не думающих, чем может оказаться это “что-нибудь”: неразорвавшейся гранатой, разбитой каской, гильзой и т. п.
На первый взгляд научное изучение какого-либо объекта, еще не обнаруженного экспериментально и только теоретически сконструированного, не представляется плодотворным. Однако история науки знает много случаев, когда именно такое “умозрительное” изучение предполагаемых объектов предшествовало и способствовало их эмпирическому открытию. Так, в середине прошлого века математик и астроном Урбан Леверье проанализировал возмущения орбиты планеты Уран и выдвинул гипотезу о существовании еще одной планеты в Солнечной системе, которая и вызывает эти возмущения. В 1846 г. астроном Иоганн Галле направил телескоп в указанную Леверье точку неба и увидел неизвестную до тех пор планету — Нептун.
В XX веке теоретическая физика продемонстрировала свое могущество открытием на “кончике пера” многих элементарных частиц, только впоследствии обнаруженных.
В современной химии теоретики часто сперва выводят формулы новых веществ с нужными им свойствами, а потом уже разрабатываются технологии получения этих веществ.
Больше того, подавляющее большинство наших знаний о происхождении космоса и его эволюции не более чем гипотезы, так как время наблюдения отдельных объектов в космосе ничтожно мало по сравнению со временем их существования, а число наблюдений весьма мало для нахождения статических закономерностей, о каком-либо эксперименте с основными космическими объектами говорить пока не приходится.
Исходя из интуиции и свидетельств о материальном единстве мира, можно предположить существование инопланетных цивилизаций, и мы обладаем достаточно разработанной методологией поиска научного ответа на вопрос: чего может ожидать человечество от контактов с инопланетными цивилизациями?
В нашей жизнедеятельности, кроме борьбы за самосохранение, нами движет художественный и исследовательский интерес, глубинная потребность в самоутверждении путем познания и преобразования самих себя и всего мира. Поэтому нам было бы интересно узнать от иноцивилизаций нечто новое о сущности жизни и разума, чего не можем узнать, наблюдая их земные формы, о неизвестных нам научно-технических идеях и решениях.
Нам интересно было бы узнать формы познания и творчества иноцивилизаций, что вдохновляет их на космическую экспансию, на продолжение своей истории, так как у нас уже есть все основания допускать деградацию цивилизаций из-за утраты их разумными существами интереса к жизнетворчеству. Интерес к иноцивилизациям в нас поддерживает и надежда лучше узнать самих себя, понять свои проблемы и найти их решение… Наконец, знакомство с иноземной цивилизацией, освоившей космические просторы, может быть поучительно для нас и в связи с далекой и неприятной, но возможной перспективой — превращения Земли в необитаемую планету. “Для тех, — напоминал еще Н. Виннер, — кому известны чрезвычайно ограниченные физические условия, при которых протекают химические реакции, необходимые для продолжения жизни в любых ее формах, вывод, что тому счастливому случаю, обеспечивающему жизнь на Земле в любой форме, даже без ограничения ее какой-либо формой, подобной человеческой жизни, придет полный ужасный конец, является само собой разумеющимся выводом”. В это перспективе у нас один выход: всеми силами сохранить ОС на Земле, а затем и создавать искусственную ОС человека на Земле и в космосе.
Насколько же оправданны наши надежды на иноцивилизации? Что мы можем ожидать от контактов с ними? Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны попытаться представить, что может породить инициативу иноцивилизаций в установлении контактов друг с другом?
Природа объектов, которые нас интересуют (иноземные цивилизации, метрика пространства — времени и мн. др.), не допускает “окончательного” или “единственно правильного” их объяснения из-за невозможности эксперимента с этими объектами, поэтому каждое новое открытие в естествознании и новые теории будут вносить поправки в наши гипотезы о жизни и разуме в космосе, космогонии и космологии.
Прежде всего, возможны ли контакты между разумными мирами во Вселенной? Первая трудность контактов, о которой думаешь прежде всего в свете наших сегодняшних знаний о мире, — фантастическая удаленность миров, где принципиально возможна жизнь. Если мы поймаем радиосигнал иноземной цивилизации (предположим, что критерии “искусственности” радиосигналов из космоса разработаны), то, конечно, сам этот факт будет значительным событием в нашей истории. Однако его расшифровка и последующее извлечение из него информации, возможно, окажутся неосуществимыми без наших “наводящих вопросов” той цивилизации, которая послала сигнал. (Допустим, мы обладаем техническими средствами для посылки направленного сигнала нужной мощности.) Только после получения “ответа” на наш вопрос можно будет расшифровать сигналы иноцивилизации и говорить об установлении контактов.
Подсчеты вероятного расстояния до ближайшего к нам разумного мира, сделанные разными учеными и разными методами, дают величину в 600–700 световых лет. Следовательно, мы получим радиосигнал, посланный иноцивилизацией минимум 600 лет назад. На посылку нашего вопроса и получение ответа уйдет еще 1200 лет!
Даже при существующей скорости изменения земной цивилизации очень трудно отождествлять две культуры через 600, 1200 и 1800 лет! Поэтому вряд ли будет иметь технологическую ценность для Земли информация, полученная от иноцивилизации указанным выше образом. В лучшем случае она будет иметь историко-познавательное значение. Тем более трудно при таких сроках обмена информацией представить сотрудничество иноцивилизаций. Еще более сомнительна перспектива установления непосредственных контактов путем обмена разумными существами и продуктами производства.
Исходя из наших достижений в области науки и техники, в настоящее время нет прогнозов преодоления даже одних технических трудностей межзвездного полета: например, вес горючего для ракетного корабля с термоядерным двигателем, способного достичь скорости 99 % световой, для полета на ближайшую звезду (12 световых лет) должен быть равен 64 миллиардам тонн!
Варианты ракетных кораблей с использованием в качестве топлива межзвездного газа и антиматерии порождают не менее фантастические трудности защиты от радиации, от осколков камней и т. д. Но даже если и удастся преодолеть технические трудности транскосмических путешествий, то громадные сроки перелетов по планетному времени сделают посланных в полет космонавтов совершенно чуждыми цивилизации, которая их послала. Когда космонавты прилетят в место назначения, то на их родной планете произойдут такие изменения, что информация иноцивилизации о технологии, науке, технике, казавшаяся интересной и полезной в момент отлета экспедиции за ней, к моменту возвращения космонавтов (через сотни и тысячи лет) может сохранить, в лучшем случае только исторический интерес. Вряд ли окажется целесообразной из-за огромных сроков и материальных затрат посылка межзвездных экспедиций не за технологической информацией, а за материалами (химические элементы, вещества).
Правда, все наши рассуждения построены на предположении, что пространство — время космоса и его преодоление описывается законами применяемой нами физики. Однако в последнее время ученые обратили внимание на факты, свидетельствующие о существовании “несилового взаимодействия” между материальными объектами. Так, например, при взаимодействии электрона и позитрона образуются два гамма-кванта, разлетающиеся в противоположные стороны, при вращении плоскости поляризации одного фотона другой мгновенно “чувствует” изменение состояния первого. Возможно, что овладение феноменом дальнодействия откроет новые перспективы в установлении контактов между инопланетными цивилизациями и потребует пересмотра всех наших предыдущих рассуждений об их бесперспективности в настоящее время.
Новые возможности установления контактов могут появиться и в связи с тем, что наше предположение об изотропности космического пространства — времени, описываемого классической четырехмерной метрикой, — ошибочно. Подобные предположения высказывал еще в 1927 г. Дж. Джинс, говоря, что спиральные туманности (галактики) могут быть полем действия совершенно неизвестных нам сил, выражающих, может быть, “новые, неподозреваемые нами метрические свойства пространства. Центры туманностей могут быть точками сингулярности, в которых вещество вливается в нашу Вселенную из каких-то других, совершенно неизвестных пространственных измерений, проявляющих себя в нашей Вселенной, как точки, в которых непрерывно образуется вещество”. Если действительно в космосе существуют области, где пространство — время “искривляется”, то в принципе возможно “проскакивать” пространство — время, и тогда целые миры окажутся рядом с нами и к ним можно будет запросто наведываться в гости.
Но допустим, что все технические трудности преодолены и взаимодействие цивилизаций осуществимо. Захотят ли они устанавливать контакт друг с другом! С какой целью?
Ответ на эти вопросы зависит от исходной гипотезы о “психофизиологической” природе инопланетян.
Прежде всего, что называть живым и разумным? Интуитивные прозрения древних мыслителей и поэтов о жизни в других мирах родились гораздо раньше, чем были накоплены научные знания для гипотез об инопланетных цивилизациях. Один из первых греческих философов — Анаксагор в V веке до н. э. предполагал, что “на других небесных телах так же, как на Земле, сплотились люди и другие одушевленные животные. У людей существуют населенные города и устроенные работы, так же, как у нас, есть в них солнце, луна и все остальное, как у нас, и земля им приносит много всяческого…”
Спустя два века Эпикур уже был убежден во множественности разумных миров. “Если наша Земля, — рассуждал он, — есть дело природы, если жизненные начала, в силу их сущности и управляемые законами необходимости, после тысячи тщетных попыток сплотились наконец, видоизменились и произвели массы, в которых возникли уже небо, Земли и ее обитатели, то согласись, что в других пределах пустоты материя должна была произвести бесчисленное множество живых тварей, морей, небес, земель и усеять пространство мирами, подобными тому, который колеблется под нашими стопами на волнах воздуха”.
Изображение инопланетян Лукианом сходно с представлениями индийских, греческих, египетских и исландских мифов о фантастических, якобы существующих животных. Их облик — комбинация деформированных образов животных и людей нашего мира: кентавр-бык с головой льва и крыльями орла, сладкоголосые сирены с красивыми женским станом и хвостом рыбы, гарпии — чудовища с лицами старух, когтями, туловищами коршунов и лошадиной гривой и т. д. и т. п. Но среди фантастических созданий древних мифологий не встречаются существа, похожие на динозавров, ихтиозавров, птеродактилей, когда-то действительно существовавших на Земле, но не сохранившихся в памяти людей.
Современная наука строит свои гипотезы о природе и характере живых существ, также опираясь на знание общих закономерностей земных форм живых организмов и убеждение в материальном единстве мира. Каковы же самые общие черты живых организмов на Земле?
Высоко в горах, среди снегов и холодных ветров, в короткие теплые дни на крошечных островках Земли расцветает прекрасный эдельвейс. На дне океана, на глубине 5000 метров, фотоаппарат запечатлел “цветок”, похожий на тюльпан, сумевший вырасти при давлении 500 килограммов на квадратный сантиметр и без солнца — источника жизни! В соляных отложениях нашли бактерии, пролежавшие 200 миллионов лет и ожившие в благоприятных условиях. Существуют микроорганизмы, питающиеся одними металлами, нефтью и пр. Что же общего у этих растений, птиц, грибов, животных, рыб, насекомых, водорослей и т. д., образующих биосферу Земли?
Еще несколько десятилетий назад сущность жизни искали в определенном веществе, например, белке, сегодня же наиболее перспективными считают попытки дать системно-функциональное определение жизни и разума. Смысл такого определения в том, что разумные живые организмы рассматриваются как сложные самоорганизующиеся системы, специфические в самоорганизации и во взаимодействии с внешним миром, что характеризует классы “живых” и “разумных” систем.
Уже первые опыты в этой области позволили сделать ряд очень интересных предположений. Например, “нечто такое, — отвечает один из создателей кибернетики У. Р. Эшби, — что решительно противоречит всем высказываниям по поводу эволюции. В прошлом обычно предполагалось, что происхождение жизни — редкое и странное явление4, а затем делались попытки показать, как же оно все-таки могло произойти. Я утверждаю нечто как раз обратное — в любой изолированной системе неизбежно развиваются свои формы жизни и разума. В соответствии с этим каждая изолированная детерминированная динамическая система, подчиняющаяся неизменным законам, создает “организмы”, приспособленные к окружающей среде.
Поэтому, когда мы спрашиваем, что явилось необходимым условием возникновения жизни и разума, ответом будет не “углерод”, или “аминокислоты”, или какие-либо другие конкретные вещи, а лишь то, что динамические законы природы должны были быть неизменными”. Из этого утверждения следует, что инопланетные живые организмы могут иметь различный физико-химический субстрат, но все они должны представлять высокоустойчивую систему органов, способную вырабатывать реакции, охраняющие и обеспечивающие размножение индивида и популяции.
Опуская подробный анализ функционирования живых систем, обратим внимание на их главную особенность: жизнь принципиально “антиэнтропийна”. Вопреки царящей в мертвой природе тенденции перехода систем к распаду, упрощению, разрушению и дезорганизации, жизнь стремится создать из материи все более сложные формы, умножить их и “усовершенствовать”. Придавая решающее значение этой организующей роли жизни во Вселенной, В. И. Вернадский еще в 1938 году считал, что “вопрос о жизни в Космосе должен сейчас быть поставлен в науке. К этому приводит ряд эмпирических данных, на которых строится биогеохимия, ряд фактов, которые как будто указывают на принадлежность жизни к таким же общим проявлениям реальности, как материя, энергия, пространство, время… Эту же мысль разделял и основоположник космонавтики К. Э. Циолковский, который писал: “Вся материя как бы стремится перейти в живое”. И если неразумная жизнь в любом своем проявлении “стремится” усложнить организмы живого вещества и расширить сферу его существования, то разумные формы жизни уже способны к целенаправленному управлению этим процессом и жаждут его.
В процессе трудовой деятельности разумные существа преобразуют мир в соответствии с выбранными ими целями и идеалами. При этом деятельность разумных существ может быть творческой, т. е. создающей новые, более сложные и красивые системы, новые образцы труда, новые знания о мире, новую технологию, новые отношения между ними. Творческий труд порождает такие новые системы, которые открывают в мире перспективы для дальнейшего выявления творческих потенций человека. “Человек — высшая часть природы, поэтому он должен сделать больше, чем природа”, — писал К. Э. Циолковский. Но трудовая деятельность может быть и разрушительной, упрощающей, разрушающей сложность, когда упорядоченность в космосе нарушается и “энтропия” систем увеличивается. Разрушительная деятельность может состоять и из такого комбинирования готовыми системами, которое не открывает новых перспектив для творчества.
Мы видим, что человечество существует и развивается, несмотря на всякое чингисханство, потому что в его природе заложен творческий инстинкт жизни, заставляющий его бороться за жизнь и прогресс. Есть все основания предполагать, что сущность разумных инопланетян и иноцивилизаций в таком же творческом, преобразующем, украшающем и усложняющем отношении к миру. У них так же, как и у человека, эстетическое отношение к миру должно преобладать над рационалистически-утилитарным.
Чтобы представить себе психофизиологическую природу инопланетян, мы опять вынуждены обратиться к опыту человеческой истории. И здесь нам бросается в глаза, каким напряжением культуры — путем воспитания, создания традиций, правопорядка и в конце концов силы — приходится сдерживать напор разрушительных стихий человеческих страстей. Мы уже говорили, что история не раз доказывала несостоятельность упований филантропов на перевоспитание человека одним знанием добра и что это знание само по себе остановит его от злодейств и всяческого иррационализма.
История не раз доказала “страстную” природу человеческого отношения к миру. Именно эта эмоциональность мироощущения и миропонимания выражает творческое, самодеятельное начало человека-микрокосмоса. Наиболее вероятно, что структура самосознания и сознания инопланетных разумных существ изоморфна человеческой, так что и инопланетяне не какие-то запрограммированные автоматы, а обладатели свободной воли и жажды творчества, преисполнены любознательности, сомнений, готовности к борьбе за свои идеалы и цели.
Сегодня мы обладаем научными данными и для гипотезы о возможном облике инопланетян. Ни по одному вопросу не придумано столько самого фантастического, как о внешнем виде инопланетян. Какими только не представляли их писатели: в виде облака, растений, плесени и т. д. и т. п. Даже ученые не видят здесь оснований для ограничения фантазии. Вот что пишет американский исследователь иноцивилизации: “Они (инопланетяне. — И.К.) могут отличаться от нас, как динозавры или дельфины, или, допуская еще большую крайность, можно представить их похожими на муравьев или москитов, или даже на бактерии.
В отличие от всего, что мы знаем, обитатели одной из других планет могут быть сферическими, как мячи, приняв такую форму из-за особенностей физических условий окружающей среды. Вместо того, чтобы брать предметы руками, как это делаем мы, они могут заглатывать их и манипулировать ими, например, при помощи языка. Может быть, их языки будут светящимися, а во рту на нёбе будет глаз или микроскоп. Такие предположения могут показаться неправдоподобными, но можно не сомневаться в том, что факты окажутся не менее странными”.
Вопреки подобным измышлениям, необходимые особенности строения инопланетян накладывают ограничения на фантазии об их облике. Прежде всего, для целенаправленного преобразования мира, для создания вещей для предметной деятельности разумные существа должны обладать устойчивой структурой для обеспечения в своем организме необходимых информационных и энергетических процессов, то есть должны обладать органами перемещения предметов, получения информации о внешнем мире, органами обратной связи для управления деятельностью, органами для обмена информацией с себе подобными и мн. др. Поэтому очевидно, разумное существо не может быть похожим на плесень, растущую на камне, или на облако, меняющее свои очертания; не может быть деревом, приросшим к одному месту, и т. д.
Наконец, еще одна специфическая черта разумного существа, которую мы видим у человека: оно не может жить одно. Так, человеческий индивид становится человеком, только воспитываясь в человеческом обществе и осваивая его культуру. Именно общество является тем хранилищем и генератором культурной информации, освоение которой и делает человека таковым. Известна печальная судьба детей, “воспитанных” волками, обезьянами и т. д. Эти дети, оказавшись в конце концов среди людей, так и остались полулюдьми. Так что инопланетная цивилизация вряд ли может состоять из одного-единственного разумного существа, даже такого большого, как океан, о чем пишут фантасты. Такие образы, противоречащие логике, сразу оказываются за пределами научной фантастики.
Когда мы пытаемся выяснить, могут инопланетяне заинтересоваться установлением контактов с другой цивилизацией, мы имеем в виду не отдельного индивида, а цивилизацию. Общее представление о судьбах цивилизаций в космосе сегодня пытается разработать молодая наука — экзосоциология. Основной предмет экзосоциологии — изучение цивилизаций на всем протяжении их эволюций. Идея такой науки носится в воздухе с того времени, как существование иноземных цивилизаций стало общепринятой гипотезой и ученые стали задумываться над вопросом: “Нельзя ли попытаться уже сейчас рассмотреть основные принципы и проблемы внеземных цивилизаций с тем, чтобы, по возможности, построить “общую теорию цивилизации”, которая опиралась бы на данные современной науки?” С точки зрения советских ученых, такая возможность представляется реальной, то есть возможно четко очертить круг вопросов, которому принадлежат проблемы внеземных цивилизаций, и определить место самой “общей теории цивилизации” в квалификации современных научных дисциплин.
Земная цивилизация, возможно, одна из многих цивилизаций в космосе, но пока единственная, которую можно изучать непосредственно. Ее интересы можно разделить на три группы: идеологические, эстетические и хозяйственные.
К первой группе относятся вопросы индивидуального и общественного самосознания, т. е. стремления каждой личности и общества понять и реализовать смысл своего собственного существования и свою роль в истории цивилизации и космоса. Ко второй — вопросы художественного творчества, и не только в сфере искусства, но, прежде всего, в художественном преображении самой жизни, человеческого бытия. К третьей — хозяйственные заботы, необходимость жить в мире, питаться, сохранять здоровье, иметь инструменты в виде машин, науки для преобразования мира, т. е. материально-техническую базу, которая является одним из средств обеспечения духовного и социального прогресса.
Сейчас трудно предположить появление иных критериев совершенства человека и земных цивилизаций, чем традиционные критерии нравственного и эстетического развития личности и общества, уровня развития производительных сил и производственных отношений, степени освоения своих сущностных сил и создания условий для дальнейшего развития творческих сил индивида и общества.
Пока социокультурная сущность человека остается прежней, он будет жить в основном теми же страстями и ценностями, что и в прошлом, хотя их удельный вес будет существенно меняться. Если же изменится сущность человека, например, из существа, страждущего творчества, страдающего, мечтающего и готового умереть за свои идеалы, он превратится в нечто иное, тогда, конечно, изменятся цели и ценности его жизни. Но тогда же возникнет вопрос: а сможет ли существовать и прогрессировать цивилизация, вдохновляемая этой новой системой личных и общественных ценностей? Особенно если система ценностей умозрительно родилась в воспаленном воображении какого-нибудь интеллектуала. Столь же сомнительна жизнеспособность общества в случае дальнейшего распространения различных экзотических субкультур: наркоманов, приверженцев сатанинских культов: поклонников рок-культуры и т. п.
Обсуждая сущность инопланетян и судьбы их цивилизаций, следует рассмотреть еще одно распространенное фантастическое предположение: если наш мир состоит из материи в разных формах движения: электромагнитное поле, твердое вещество, плазма, то не могут ли существовать своеобразные формы “жизни” и в тех областях космоса, в которых материя находится, например, исключительно в плазменном состоянии? Нет и нет, если мы называем жизнью специфическую форму движения материи, “стремящуюся” ко все большему усложнению и организации, а разум — жизнь, осознавшую свою возможность и потребность в целенаправленном преображении самой себя и всего мира.
У нас есть все основания полагать, что та Вселенная, которую мы изучаем и которой принадлежим, не может быть принципиально другой. Поэтому традиционный гео- и антропоморфизм при создании гипотез о иноцивилизации есть не слабость нашего мышления, а неизбежный пока метод моделирования функциональных особенностей инопланетных живых и разумных существ.
В связи с этим необходимо строить гипотезы и об этике иноцивилизаций. К. Э. Циолковский развил в своей “Космической философии” целое учение о космической миссии жизни и разума, которую он видел в тотальном преображении космоса. Развивая науку и технику, расширяя свои знания о мире и сферу своего творчества, разумные существа космоса должны ставить перед собой все более грандиозные творческие задачи по распространению совершенных форм жизни во Вселенной. Рано или поздно они смогут распространять свою власть на все большие области Вселенной, и тогда разум станет “фактором эволюции Космоса”. Полвека назад “Космическая философия” Циолковского воспринималась многими как фантастика, но теперь ее идеи все больше овладевают умами людей, так как обостряется потребность человечества найти смысл своей жизни и цели существования в космосе. По мнению немецкого ученого фон Хорнера, пять возможностей могут ограничить историю технически развитой цивилизации (или ее техническую умственную деятельность): первая — полная гибель всего живого; вторая — гибель только сознательной жизни; третья — физическое или умственное вырождение и вымираний; четвертая — потери интереса к науке и технике и пятая — неограниченное развитие. Во втором и третьем случаях на той же самой планете могла бы развиваться другая цивилизация…
Вера Циолковского в способность разумных существ зажигать и гасить звезды, передвигать планеты с орбиты на орбиту и в конечном счете управлять эволюцией всего космоса находит среди современных ученых все больше приверженцев. Сегодня “современные данные астрофизики не противоречат никакому, пусть даже самому фантастическому уровню развития. В настоящее время можно даже обсуждать вопрос о том, не является ли факт расширения наблюдаемой части Вселенной результатом сознательной деятельности суперцивилизации”.
Опыт истории человечества дает основания предположить, что любая иноцивилизация на определенном уровне своего развития может уверовать в свою миссию преобразователя космоса и сделает эту идею целью своего существования. При этом, преобразование космоса, конечно, не ограничится физико-химическими процессами, но охватит биосферу и ноосферу миров. Чтобы какой-либо разумный мир во Вселенной в конце концов действительно стал “фактором эволюции Космоса”, от него требуется огромная целеустремленность, напряжение воли, энергии, проникновение сознанием исключительности своей миссии в космосе. Этот мир должен верить, что именно он сможет и должен преобразовать космос по своим идеалам.
Здесь нужно отметить еще одну особенность современной фантастики, положившей совершенно необъяснимые и неоправданные пределы самой себе: нет практически ни одного произведения, где рассказывалось бы о жизни и преображении “микрокосмоса” — человеческой души, сознания, психики и воли человека, о возможных картинах и проблемах жизни в обществе “усовершенствованных” людей. Вся эта проблематика пока освещается и разрабатывается в религиозной, квазирелигиозной и оккультной литературе. Между тем в истории русской фантастики есть замечательные романы Веры Ивановны Крыжановской (Рочестер), которая во всеоружии научного и традиционного знания истории культуры рассказывала обо всех внутренних энергиях человеческой психики и души, о глубинных (в том числе и оккультных) движущих силах истории, которые порождают и определяют всем очевидные исторические макрособытия. Ее романы высоко ценил И. А. Ефремов и, возможно, под их впечатлением и создал свой роман “Лезвие бритвы”.
Несомненно, что в истории всех земных традиционных культур совершенствование собственной психики и души всегда было задачей более увлекательной и трудной, чем преобразование внешнего мира, но зато и доставляющей предельное удовлетворение устремленному к этой цели. Собственно, все внешние цели и задачи человека всегда определяются его внутренними смысложизненными ценностями. Смысл и цели исторического существования культур и цивилизаций только тогда практических реализуемы, когда образуют органичное целое со смыслом и целями жизни личностей, граждан, участвующих в жизни цивилизации.
Необходимость органического единства и взаимообусловленности смысложизненных ценностей макро- и микрокосмоса (общества и личности) прекрасно понимал К. Э. Циолковский и положил этот тезис в основу своей “Космической философии”. В ней он, в частности, страстно убеждал каждого из нас и все человечество верить, что “цель земных страданий очень высокая. Земле выпала хотя и тяжелая доля, которая выпадает на миллионную часть планет, но очень почетная: служить рассадником высших существ на пустых солнечных системах и производить суд на планетах отстающих. На немногие планеты выпала такая доля. Если же Земля не выполнит этого высокого назначения, то сама подвергнется суду и преобразованию со стороны более достойных планет”.
В свете вышесказанного мне опять хочется возвратиться к роману Ефремова “Час Быка”, где высказаны некоторые, с моей точки зрения, идеи, противоречащие исторической и социокультурной концепции самого Ефремова. Во-первых, рассказывая о духовном и душевном совершенствовании счастливого поколения землян, Ефремов говорит преимущественно о “технологических” способностях их психики и характера. Когда же речь заходит о смыслах, которые постигались с помощью этих “технологий”, то почему-то автором отвергаются такие проверенные временем жизнестроительные чувства, как, например, “жалость — древнее чувство, теперь так мало знакомое людям Земли” — “…жалость, которая родится из бессилия отвратить беду, оказалась внове для Чеди Диан и заставила ее тревожно осмыслить свое поведение”.
Вся ценностная ориентация счастливых землян сосредоточена на внешних, объективированных целях и знаниях. Земляне представлены некими запрограммированными существами, лишенными собственных личных целей и страстей, устремленными к неким абстрактным целям: “познание”, “радость”, “способности” и т. п., смысл которых не расшифровывается. Остаются неизвестными личная духовная жизнь героев, их личный, в смысле личностнообразующий, интерес к жизни, стимулы к жизнедеятельности, особенности характеров и отношения к миру.
Определенное недоумение вызывает и отрицательное авторское отношение к истории, в которой он видит только бессмысленные мучения и страдания людей и животных. С точки зрения Ефремова, весь исторический процесс привел только к тому, что “человек, с его сильными чувствами, умением познавать будущее, вскоре осознал, что, как и все земные твари, он приговорен от рождения к смерти. Вопросы лишь в сроке исполнения и том количестве страдания, какое выпадает на долю именно этого индивида”. Но реальные-то люди не чувствовали себя мучающимися скотами, а наоборот, высшими созданиями по образу и подобию божию! И именно такими людьми создано искусство, построены дома, выращены растения, открыты тайны природы!
Наверное, научная фантастика сегодня может быстрее и ярче познакомить нас с возможными последствиями для судеб личности и общества в результате изменения ценностной ориентации людей под влиянием наметившихся тенденций. Однако несомненно, что жизнеспособным человечество останется только в том случае, если в основе нашего миро- и жизнепонимания будет лежать самосознание преобразования Вселенной в соответствии с нашими идеалами, несмотря на то, что моделью возможных взаимоотношений иноцивилизаций в космосе служит история взаимоотношений рас, народов, государств и индивидов на нашей планете — Земле, организованных разными социальными институтами от семьи до международных систем. Нравственные и “политические” проблемы контактов иноцивилизаций в этой ситуации сходны с соответствующими проблемами в истории человечества. И если научный анализ подсказывает нам, что можно ожидать от других миров в случае контактов, то отношение человечества к контактам зависит от нашего самосознания и стратегии в космической истории. Во всяком случае, ясна необходимость самого серьезного научного изучения и художественного освоения всех феноменов Вселенной, могущих быть связанными с инопланетными цивилизациями космоса, где, по пророческим словам К. Э. Циолковского, “каждое разумное существо есть воин, сражающийся за свое лучшее будущее, за господство разума и блага во Вселенной”. И только от нашей воли, от нашего уважения к самим себе зависит наша космическая судьба, о которой мы и ждем рассказов от научной фантастики.
Александр Каширин
Путешествие за фантастикой
Начиная с 1960 года ежегодно, за исключением 1967 года, издательство “Мысль” выпускает художественно-географический сборник “На суше и на море”. В редакционной статье, помещенной в первом сборнике, читателю были обещаны описания увлекательных путешествий по известным и неизвестным уголкам земного шара, рассказы очевидцев об удивительных событиях и пока необъяснимых явлениях и, конечно же, — фантастика. Издательство выполнило свое обещание. Всего опубликовано более 120 произведений 90 авторов, постоянно, в каждом сборнике, существует раздел “Фантастика”. Состав авторов очень разнообразен. Известные советские фантасты отец и сын Абрамовы, Грешнов М. Н., Михановский В. Н., Росоховатский И. М., признанные лидеры американской фантастики Айзек Азимов, Роберт Шекли и многие другие.
Одно обстоятельство очень хотелось бы отметить. Просматривая свою картотеку фантастических произведений, я обратил внимание, что практически большинство рассказов и повестей, опубликованные в сборниках, вообще больше нигде не было опубликовано.
1. На суше и на море: вып. 1/Сост. Долинов М. Е.; Худож. Диодоров Б. — М.: Географгиз, 1960. — 552 с. — 90 000 экз.
2. На суше и на море: вып. 2/Сост. Долинов М. Е.; Худож. Диодоров Б. — М.: Географгиз, 1961. — 544 с. — 50 000 экз.
3. На суше и на море: вып. 3/Худож. Пожарский С. — М.: Географгиз, 1962. — 646 с. — 90 000 экз.
4. На суше и на море: вып. 4/Сост. Кубанский Г. В.; Худож. Гончаров А. — М.: Географгиз, 1963. — 620 с. — 90 000 экз.
5. На суше и на море: вып. 5/Сост. Кубанский Г. В.; Худож. Бажанов Ю. — М.: Мысль, 1964. — 608 с. — 100 000 экз.
6. На суше и на море: вып. 6/Сост. Кубанский Г. В.; Худож. Белюкин А., Карабут В. — М.: Мысль, 1965. — 646 с. — 105 000 экз.
7. На суше и на море: вып. 7/Сост. Кубанский Г. В.; Худож. Шикин А. — М.: Мысль, 1966. — 720 с. — 65 000 экз.
8. На суше и на море: вып. 8/Сост. Болотников Н. Я.; Худож. Суриков В. — М.: Мысль, 1968. — 560 с. — 60 000 экз.
9. На суше и на море: вып. 9/Сост. Болотников Н. Я.; Худож. Боярский Ю. — М.: Мысль, 1969. — 639 с. — 100 000 экз.
10. На суше и на море: вып. 10/Сост. Болотников Н. Я.; Худож. Суриков В. — М.: Мысль, 1970. — 622 с. — 100 экз.
11. На суше и на море: вып. 11/Сост. Болотников Н. Я.; Худож. Юрлов В. — М.: Мысль, 1971. — 671 с. — 150000 экз.
12. На суше и на море: вып. 12/Сост. Ларин С. И.; Худож. Белюкин А. — М.: Мысль, 1972. — 560 с. — 100 000 экз.
13. На суше и на море: вып. 13/Сост. Ларин С. И.; Худож. Скородумов А. — М.: Мысль, 1973. — 621 с. — 100 000 экз.
14. На суше и на море: вып. 14/Сост. Ларин С. И.; Худож. Соколовский А., Кулагин Л. — М.: Мысль, 1974. — 415 с. — 100 000 экз.
15. На суше и на море: вып. 15/Сост. Ларин С. И.; Худож. Клодт Г., Клодт Е. — М.: Мысль, 1975. — 444 с. — 100 000 экз.
16. На суше и на море: вып. 16/Сост. Ларин С. И.; Худож. Варшамов Р., Соколовский А. — М.: Мысль, 1976. — 447 с. — 100 000 экз.
17. На суше и на море: вып. 17/Сост. Ларин С. И.; Худож. Ратмирова Е., Соколовский А. — М.: Мысль, 1977. — 431 с. — 250 000 экз.
18. На суше и на море: вып. 18/Сост. Ларин С. И.; Худож. Сергеев А., Кулагин Л. — М.: Мысль, 1978. — 447 с. -250 000 экз.
19. На суше и на море: вып. 19/Сост. Ларин С. И.; Худож. Суриков В. — М.: Мысль, 1978. — 447 с. — 250 000 экз.
20. На суше и на море: вып. 20/Сост. Ларин С. И.; Худож. Захарченко В. — М.: Мысль, 1980. — 477 с. — 250 000 экз.
21. На суше и на море: вып. 21/Сост. Ларин С. И.; Худож. Ратмирова Е. — М.: Мысль, 1981. — 430 с. — 290 000 экз.
22. На суше и на море: вып. 22/Сост. Ларин С. И.; Худож. Ратмирова Е. — М.: Мысль, 1982. — 479 с. — 200 000 экз.
23. На суше и на море: вып. 23/Сост. Ларин С. И.; Худож. Грашин А. — М.: Мысль, 1983. — 495 с. — 200 000 экз.
24. На суше и на море: вып. 24/Сост. Ларин С. И.; Худож. Родионова Е. — М.: Мысль, 1984. — 479 с. — 185 000 экз.
25. На суше и на море: вып. 25/Сост. Ларин С. И.; Худож. Ратмирова Е. — М.: Мысль, 1985. — 431 с. — 170 000 экз.
26. На суше и на море: вып. 26/Сост. Воробьев Б. Т.; Худож. Кузнецова Е. — М.: Мысль, 1986. — 396 с. — 180 000 экз.
27. На суше и на море: вып. 27/Сост. Воробьев Б. Т.; Худож. Кузнецов А. — М.: Мысль, 1987. — 510 с. — 150 000 экз.
Абрамов Александр Иванович (1900–1985)
Абрамов Сергей Александрович (1944)
Где-то там, далеко… (рассказ) 15
Огневки (рассказ) 12
Синий тайфун (рассказ) 13
Черная топь (рассказ) 11
Азимов Айзек (1920), США
Нечаянная победа (рассказ) 9
Ахметов Спартак Фатыхович (1938)
Соискатели (рассказ) 21
Янтер Александр
Байкальский вариант (рассказ) 18
Синяя смерть (рассказ) 19
Бабенко Виталий Тимофеевич (1950)
До следующего рассказа (юмореска) 24
Балабуха Андрей Дмитриевич (1947)
Забытый вариант (рассказ) 14
Тема для диссертации (рассказ) 13
Биксби Джером, США
Американская дуэль (рассказ) 10
Борин Борис
Земное притяжение (рассказ) 6
Брэдбери Рэй Дуглас (1920), США
Здесь могут водиться тигры (рассказ) 6
Бээкман Владимир Эугенович
Бамбук (рассказ) 24
Верин Илья Львович (1919)
Невиданная энергия глубин (рассказ) 11
Письмо землянам (из дневника ученого) (повесть) 10
Вэнс Дж., США
Дар речи (рассказ) 2
Глухов В.
Последний лемур (рассказ) 5
Голованов Ярослав Кириллович (1932)
Победа Альбрехта Дюрера (рассказ) 4
Грешнов Михаил Николаевич (1916)
Гали (рассказ) 23
Дорогостоящий опыт (рассказ) 11
Последний неандерталец (рассказ) 8
Судный день Юджина Мэллта (рассказ) 25
Тринадцатое июня, пятница (рассказ) 12
Гуревич Георгий Иосифович (1917)
Черный лед (повесть) 1
Гурский Олег Николаевич (1928)
Ближе, чем думают люди (фантазия) 11
Звездная ветвь Прометеев (фантазия) 8
Соперники Согора (рассказ) 10
Даль Роальд
Месть злейшим врагам (рассказ) 27
Джайлс Гордон, США
На Меркурии (рассказ) 3
Дилов Любен, Болгария
Беседа в лунную ночь (рассказ) 20
Евреинов Всеволод Николаевич (1924)
Феномен Локвуса (рассказ) 9
Жукова Людмила
Крылья Дедала (рассказ) 24
Забелин Игорь Михайлович (1927–1986)
Долина четырех крестов (повесть) 1
Кара-Сердар (повесть) 9
Зайдель И., Польша
Феникс (рассказ) 8
Зубков Борис Васильевич (1923)
Одуванчик на планете Грин (рассказ) 26
Иорданишвили Евгений
Объект Мейолла (рассказ) 6
Казанцев Александр Петрович (1906)
Завещание Нильса Бора (рассказ) 9
Говорящий холст (рассказ) 23
Клин клином (рассказ) 13
Сиянин Мариан (1938)
Колодец лотоса (рассказ) 15
Карпова Карелия
Парадокс Фэодара (рассказ) 17
Колпаков Александр Лаврентьевич (1922)
В стране тумана и дождя (рассказ) 24
Великая река (рассказ) 18
Если что-то случится… (рассказ) 8
И возгорится солнце (рассказ) 4
Континуум два зет (рассказ) 3
Око далекого мира (рассказ) 3
Там, за морем мрака (фантазия) 11
Этеминигура (рассказ) 20
Комаров Виктор Ноевич (1926)
Оставался один час (рассказ) 25
Конан-Дойл Артур (1859–1930)
Кольцо Тота (рассказ) 12
Костман Олег (1949)
Кис-кис-кис (рассказ) 26
Котляр Юрий Федорович (1917)
Звездные тени (повесть) 7
Кошевой Лен Андреевич (1924)
Игла Мэсона (рассказ) 14
Крупкат Гюнтер (1905), ГДР
Остров страха (рассказ), 11
Курдицкий Вячеслав Павлович
Дыхание Харута (повесть) 5
Миражи Каракумов (рассказ) 21
Лавренко Б.
Загадки пучины (рассказ) 6
Ларин Евгений
Отвечает земля (рассказ) 17
Лейнстер Мюррей Дженкинс Уильям (1896–1975), США
Исследовательский отряд (рассказ) 1
Критическая разница (рассказ) 5
Лем Станислав (1921), Польша
Путешествие профессора Тарантоги (рассказ) 5
Любенци Эрманно, Италия
Туристы Автоклуба (рассказ) 20
Мамкин Виктор
Стрела Амура (рассказ) 20
Мегалов А.
Отступившие в океан (рассказ) 8
Мееров Александр Александрович
Время, назад (рассказ) 4
Поиск надо продолжать (рассказ) 7
Родбаниды (главы из романа) 3
Мельников Анатолий
“Забил заряд я в пушку туго” (рассказ) 26
Происшествие на острове Мэн (рассказ) 22
Метцнер Гюнтер, ГДР
Встреча в потоке света (рассказ) 18
Мещеряков Борис
Гарнитур с сапфирами (рассказ) 22
Михановский Владимир Наумович (1931)
Дно мира (рассказ) 13
Залив Дохлого кита (рассказ) 10
Удача (рассказ) 8
Михеев Эдуард Аркадьевич (1941)
Пирожков Анатолий Николаевич (1936)
Данайский дар (рассказ) 10
Моисеев Юрий Степанович (1929)
Нечаянная Планета (рассказ) 14
Смерть на прокат (рассказ) 10
Титания, Титания (рассказ) 12
Экологический патруль (рассказ) 15
Мэтисон Ричард (1926), США
Немой (рассказ) 25
Одинокая венерианка (рассказ) 23
Найт Деймон, США
Двое лишних (рассказ) 7
Никитин Юрий Александрович (1939)
“Летучий голландец” (рассказ) 19
На Груманте (рассказ) 16
Николаев Олег (1928)
Медная зрительная труба (рассказ) 12
Николина Лиля
Кукурбита (рассказ) 23
Нурс Алан
Схвати тигра за хвост (рассказ) 27
Оливер Чэд, США
Почти люди (рассказ) 9
Павлов Сергей Иванович (1935)
Амазония, Ярданг восточный (повесть) 27
Пайпер Бим, США
Универсальный язык (рассказ) 1
Пальман Вячеслав Иванович (1914)
Экипаж “снежной кошки” (повесть) 11
Полюх Александр Васильевич (1954)
Случай (рассказ) 25
Простак Збигнев, Польша
Гость из глубин (рассказ) 22
Рассел Эрик Фрэнк (1905–1978), США
Кружным путем (рассказ) 8
Рахманин Борис Леонидович (1933)
Письмо (повесть) 27
Родари Джанни (1920–1980), Италия
Мисс Вселенная с темно-зелеными глазами (рассказ) 21
Росоховатский Игорь Маркович (1929)
Древний рецепт (рассказ) 11
Разрушенные ступени (рассказ) 6
Таможенный досмотр (рассказ) 16
Сапарин Виктор Степанович (1905–1970)
Прораб Вселенной (рассказ) 2
Седов Евгений
Сюрпризы Карены (рассказ) 19
Серлинг Род (1925), США
Люди, где вы? (рассказ) 11
Смирнов Сергей Анатольевич (1958)
День слепого вожака (повесть) 27
Спрэг де Камп Л. (1907), США
С ружьем на динозавра (рассказ) 10
Старджон Теодор (Уолдо Эдвард Гамильтон) — (1918)
Бог микрокосма (рассказ) 2
Тищенко Геннадий
Вампир Гейномиуса (рассказ) 22
Наследие (рассказ) 20
Уэстлейк Дональд, США
Победитель (рассказ) 22
Фирсов Владимир Николаевич (1925–1987)
Бухта опасной медузы (рассказ) 22
Формен Генри Д., США
Дети земли (рассказ) 4
Франке Герберт В. (1927), ФРГ
Самоуничтожение (рассказ) 21
Хайнлайн Роберт (1907), США
Как здорово вернуться! (рассказ) 13
Чавиано Дайна, Куба
Миры, которые люблю (повесть) 24
Чандлер Бертрам, США
Клетка (рассказ) 26
Чеховский Анджей, Польша
Правда об Электрах (рассказ) 21
Чижевский Герман Михайлович (1928)
За завесой ливня (рассказ) 6
Зыбкое марево атолла (рассказ) 7
Шекли Роберт (1928), США
Все, что вы есть (рассказ) 4
Шерф Вальтер (1920), ФРГ
Акулы (рассказ) 19
Шпаков Юрий Петрович (1929)
Детонатор (рассказ) 21
Шульц Николай
Тайна древнего манускрипта (рассказ) 6
Янг Роберт Ф. (1915), США
На реке (рассказ) 12
Виктор Журавлев, Феликс Зигель История продолжается2
В двухмерном компасе не хватит румбов,
Чтоб выбрать путь в космической пыли,
И имена бесчисленных Колумбов
Еще войдут в историю Земли…
Нужен заповедник
История научного исследования проблемы Тунгусского метеорита пока мало известна даже в среде научной общественности. Она столь же необычна, как и сам Тунгусский феномен. Несмотря на то, что последняя официальная экспедиция Академии наук СССР в район Тунгусской катастрофы состоялась в 1962 году и исследование Тунгусского метеорита не записано в планах ни одного из научно-исследовательских институтов, комплексное, планомерное изучение проблемы продолжается. Научное любопытство и сознание ответственности перед будущим оказались столь мощными стимулами продолжения дела, начатого Л. А. Куликом и другими первопроходцами проблемы, что ни равнодушие научных штабов, ни отсутствие финансирования и материальной помощи не затормозили наступления ученых, принявших эстафету от пионеров исследования в середине нашего века.
Были найдены новые формы организации научной работы, координирования усилий специалистов, говорящих на разных языках, — физиков и геоботаников, математиков и лесоведов, генетиков и геохимиков. Деятельность добровольного института на общественных началах, называющего себя КСЭ (Комплексная самодеятельная экспедиция), коренным образом изменила те представления о Тунгусском феномене, которые сложились к 60-м годам.
Это произошло не само собой. Послевоенная история Тунгусской проблемы — настоящая драма идей, наполненная упорным трудом в тайге и у терминалов ЭВМ, в лабораториях и дальних маршрутах. Это борьба мнений и гипотез, борьба энтузиастов и скептиков, героев и отступников.
Академическое изложение основных этапов и результатов 30-летнего периода послевоенной истории Тунгусской проблемы дано лидером КСЭ академиком АМН СССР Н. В. Васильевым (в сборниках, регулярно выпускаемых Комиссией по метеоритам и космической пыли СО АН СССР3). Кратное научно-популярное изложение истории Тунгусской проблемы сделано в книге известного исследователя метеорной физики В. А. Бронштэна “Метеоры, метеориты, метеороиды”, выпущенной издательством “Наука” в 1987 году. В. А. Бронштэн, сделавший серьезный научный вклад в проблему, излагает ее с позиций сторонника кометной гипотезы.
История Тунгусской проблемы продолжается. Ее действующие лица, открывающие сегодня новый этап научного познания Тунгусского дива, — наши современники. Каждое лето в Ванавару отправляется отряд исследователей из Томска и Новосибирска — очередная Комплексная самодеятельная экспедиция. Приезжают группы исследователей из Москвы, Калинина, Новокузнецка, Усть-Каменогорска, Омска, Красноярска. Они вливаются в КСЭ или работают самостоятельно. Время многолюдных экспедиций с широким спектром программ прошло. Но продолжается детальная, тщательная, рутинная разработка отдельных направлений — прежде всего тех, которые можно развивать без финансовых дотаций, не вывозя в поле сложные приборы. Участники добровольных экспедиций отбирают пробы торфа для изотопных анализов, ведущихся в Москве, уточняют границы катастрофного пожара, испытывают новые методики.
Зимой работа продолжается в лабораториях и вычислительных центрах. Приводятся в порядок экспедиционные дневники, составляются картотеки, совершенствуются программы.
В районе катастрофы много перемен. Постепенно исчезают деревья, поваленные в начале века. Они истлевают, зарастают мхом, уходят в почву. Семь десятилетий лесные пожары щадили территорию вывала, созданного катастрофой. Но в 80-х годах по ней прошли во многих местах сильные низовые пожары, довершившие гибель деревьев, упавших в 1908 году. Стоявшие несколько десятилетий столбы “телеграфного леса” подгнили, упали и сохранились лишь в очень немногих местах. Стареют и опять требуют капитального ремонта избушки Кулика. Поднимаются новые поколения леса, закрывая своим пологом остатки погибшей тайги.
Про свои экспедиции Л. А. Кулик как-то написал, что они проходили в обстановке героев Майн-Рида и Фенимора Купера. В те дни экспедиция, ушедшая в район катастрофы, надолго отрывалась от Большой земли. Тайга требовала от первопроходцев и крепкого здоровья и умения жить в полном отрыве от культурного мира. Противостояние человека и стихии происходило тогда “на равных”.
В послевоенные годы район катастрофы приблизился к центрам цивилизации. Ванавара превратилась в один из ее форпостов. Авиация и другая техника значительно облегчили организацию экспедиций. Сыграли свою роль и достижения спортивного туризма, который в 30-х годах только зарождался в нашей стране. Отмерли караваны лошадей и оленей. Молодые люди, владеющие техникой движения с грузом по бездорожью, умеющие ориентироваться и жить в безлюдной тайге, сумели охватить наземной съемкой огромные ненаселенные территории.
Опасности, трудности, риск, сопровождавшие труд первопроходцев, не исчезли, но новое поколение исследователей справлялось с ними новыми средствами. Постепенно отмерли накомарники, без которых не могли обходиться первые экспедиции, — на смену им пришли химические репелленты. Продовольствие в район работ направлялось по воздуху. На поиски заблудившейся группы в серьезной ситуации также вылетала авиация. Заболевших отправляли в районную больницу вертолетом, если работавшие в тайге кандидаты медицинских наук оказывались бессильными.
Самодеятельная экспедиция не всегда могла позволить себе иметь в тайге такую роскошь, как рация. В таких случаях в аварийной ситуации тренированные “скороходы” покрывали сотню километров, отделявших район эпицентра от Ванавары, менее чем за сутки, устанавливая все новые “рекорды тропы”. Сочувствие и бескорыстная помощь ванаварских партийных и советских организаций, хозяйственников и авиаторов, геологов и геодезистов, местных охотников и оленеводов нередко помогали выходить из самых трудных переплетов и чрезвычайных происшествий.
К началу 80-х годов планомерное научное исследование района Тунгусской катастрофы столкнулось с проблемами, о которых раньше никто не думал. Уникальный район тайги, запечатлевший столкновение двух мировых стихий — Земли и Космоса, оказался под угрозой исчезновения. Поисковые партии и хозяйственные организации Тунгусско-Чунского района все чаще стали оставлять свои следы на его территории. Недалеко от эпицентра были прорублены просеки, не пощадившие заповедные деревья. В зимнее время вездеходы местных браконьеров не раз совершали рейды по тропе Кулика до самой Заимки, устраивая непроходимые завалы из молодых деревьев. На расчистку тропы потом приходилось бросать лучшие кадры экспедиции. Временные постояльцы изб Кулика далеко не всегда относятся к ним, как к историческому памятнику. Для многих молодых людей это просто — “бесхозные бараки”. Безответственное обращение с огнем, нарушение сроков охоты, мусор на стоянках…
Давление технической цивилизации на природу и в этом отдаленном углу усиливается с каждым годом. Ему помогает веками складывавшийся у местного населения взгляд на лес, как на источник благ, о восстановлении которого не нужно заботиться. “От тайги не убудет…” — можно слышать до сих пор.
Начиная с 1961 года участники метеоритных конференций неоднократно принимали решения — ходатайствовать об объявлении района Тунгусского падения заповедником или хотя бы заказником (т. е. “временным заповедником”). Но рекомендации метеоритных конференций не имели, естественно, силы закона. Попытка актива КСЭ в конце 60-х практически решить вопрос с заказником окончилась безрезультатно. Никто не был против, но никто и не хотел брать на себя официальную ответственность за уголок тайги, расположенной в краю, “куда Макар телят не гонял”…
Только в 1987 году, после настойчивых усилий, предпринятых томскими учеными, возглавляющими штаб КСЭ, — Н. В. Васильевым, Ю. А. Львовым, Г. Ф. Плехановым, имеющее силу закона решение об объявлении территории Тунгусского вывала республиканским заказником сроком на 20 лет стало наконец фактом. Решающее значение в принятии этого решения сыграла поддержка инициативы КСЭ Красноярским институтом леса и древесины. Однако это решение, как и многие подобные ему, может остаться на бумаге, если не будет подкреплено делом. Ежегодных добровольных экспедиций, работающих не более двух месяцев в году, недостаточно, чтобы сохранить заповедный район. В нем необходимо организовать непрерывно действующий научный стационар — комплексную биосферно-геофизическую станцию.
Она должна стать базой для работ, ведущихся Комплексной самодеятельной экспедицией и всеми учеными-добровольцами, независимо от их взглядов на природу Тунгусского явления. Фундамент для такого стационара реально существует — это и традиция ежегодных экспедиционных работ, и опыт их организации, и изба-лаборатория, построенная участниками КСЭ, и даже запасы провианта, сохраняющиеся в куликовских лабазах для очередной экспедиции… Не последнюю роль играет понимание важности ведущихся научных работ партийными и советскими руководителями Эвенкии и Тунгусско-Чунского района.
Однако для научной общественности необходимость продолжения исследований района Тунгусской катастрофы пока далеко не очевидна. Дело, наверное, не только в том, что мы “ленивы и нелюбопытны”, как и современники А. С. Пушкина, которым он в момент раздражения подарил такую характеристику. Скорее всего, равнодушие “большой науки” к вопросу, который журналисты именуют “загадкой века”, объясняется сосредоточенностью современных ученых на вопросах, которые сегодня кажутся наиболее злободневными, а также утратой интереса к темам, не несущим немедленного и очевидного результата для техники и технологии.
Ветераны Тунгусской проблемы убеждены, что для геофизики, экологии, генетики, лесоведения район встречи Земли с гостем из Космоса не менее важен, чем безлюдные и все еще неиндустриализированные земли Антарктиды и Арктики, вулканы Камчатки, дебри Сихотэ-Алиня, горы Памира. А ведь никто не сомневается в необходимости сохранения действующих там научных стационаров!
Объединение возможностей экспедиций ученых-добровольцев с возможностями биосферно-геофизической станции в Ванаваре (или на Заимке Кулика) позволит резко поднять результативность ведущихся исследований и осуществить программы, оказавшиеся неподъемными для академических научных центров и отдельных ученых. Ведь сделано уже сейчас очень много!
Н. В. Васильев и Ю. А. Львов в статье “О необходимости заповедования района Тунгусской катастрофы” подчеркивают: “…Ни один район на севере Средней Сибири не был объектом столь пристального внимания, хотя и несколько одностороннего, специалистов в различных областях естествознания, как район падения Тунгусского метеорита. К настоящему времени он достаточно полно изучен геологами и палеовулканологами, детально описано состояние его лесов и болот, выявлены многие биологические особенности его флоры и фауны. Заповедование стимулировало бы дальнейшее использование его в качестве опорного полигона для комплексного изучения специфики природы среднетаежной подзоны Средней Сибири”.
Но сохранение экологического полигона для наук о природе — это только один из доводов в пользу расширения научных исследований в междуречье Хушмо-Кимчу. “Следует иметь в виду, — продолжают авторы упомянутой статьи, — что природа Тунгусского метеорита остается во многом загадочной. Из числа предложенных для объяснений Тунгусской катастрофы версий наиболее аргументированной ныне является гипотеза о столкновении Земли с ядром небольшой кометы. Если эта гипотеза будет подтверждена, научный интерес к району Тунгусского падения резко возрастет, т. к. и этом случае он окажется единственным на земной поверхности “пятном”, содержащим недавнее (менее ста лет) массовое выпадение космического материала, определение состава и свойств которого является одним из ключевых моментов для понимания происхождения и эволюции Солнечной системы. Не меньший научный интерес вызовет этот район в случае подтверждения альтернативной гипотезы об искусственной природе Тунгусского метеорита”.
Ядерная зима и Тунгусская катастрофа
В начале 60-х годов К. П. Флоренский и другие исследователи старшего поколения избегали термина “Тунгусская катастрофа”, а если иногда были вынуждены его упоминать, то приводили только в кавычках — он казался излишне эмоциональным, “ненаучным”. Но к началу 80-х годов грозное слово “катастрофа” перестало быть достоянием только поэтов и журналистов. Оно замелькало и в научных статьях, появилось на обложках академических монографий. “Теория катастроф”, физика катастрофических явлений, “ядерная катастрофа”, “экологическая катастрофа”…
В 80-х годах научный интерес к Тунгусскому событию 1908 года приобретает новую грань — его начинают рассматривать как достаточно хорошо изученную модель катастрофического явления на нашей планете. Так, коллектив американских ученых из исследовательского центра НАСА проанализировал оптико-атмосферные аномалии 1908 года, рассмотрел возможные многолетние последствия Тунгусской катастрофы и поставил вопрос о его аналогах в истории Земли. Руководитель этого коллектива Р. Тюрко обратил, например, внимание на то, что сразу после Тунгусского падения температура Северного полушария стала постепенно понижаться относительно Южного. Этот многолетний процесс был “поддержан” вулканическими извержениями, в результате чего в течение десяти лет среднегодовая температура Северного полушария была ниже на величину, менявшуюся от 0,1 до 0,3 градуса. Это немало — если учесть, что изменение среднегодовой температуры нашей планеты на четыре градуса означает необратимую климатическую катастрофу. Р. Тюрко и его соавторы рассмотрели Тунгусское явление как модель более мощных катастроф, вызванных столкновением Земли с космическими телами, которые могли вызывать необратимые изменения климата и биосферы планеты в прошлом (изменение системы циркуляции циклонов, гибель растительности, вымирание динозавров).
Подобные результаты в наше время может дать ядерная война. В 80-х годах советские и американские ученые промоделировали на вычислительных машинах ее возможные последствия. Возник новый термин: “ядерная зима”. Он означает экологическую катастрофу, которая может разразиться из-за безумия милитаризма.
Результаты, полученные при моделировании такой катастрофы, были опубликованы академиком К. Я. Кондратьевым и его соавторами С. Н. Байбаковым и Г. А. Никольским в журнале “Наука в СССР” и других изданиях. При анализе “ядерной зимы” они воспользовались и данными послевоенного этапа исследования Тунгусской катастрофы.
Советские специалисты по экологии и геофизике не соглашались с некоторыми выводами американцев. Противоречия касались, например, расчетов количества окислов азота, которые могли бы возникнуть при катастрофе. По мнению американских исследователей, при пролете гигантского болида 1908 года возникло 30 миллионов тонн окислов азота. Столько же, считали американцы, возникнет в атмосфере при взрыве 6000 мегатонных водородных бомб. Но мы знаем, что внедрение такого количества ядовитых газов в 1908 году (если, конечно, оно действительно имело место) не вызвало катастрофических последствий в масштабе планеты. Не следует ли из этого, что ядерная война не приведет к опасному отравлению атмосферы окислами азота? — спрашивали советские ученые. По их мнению, американские коллеги допустили ошибку, которая имеет, как сказано в статье Кондратьева и его соавторов, не только физико-химический, но и политический аспект.
Причиной этой ошибки явилась нереальная физическая модель Тунгусского тела, которое американские ученые представляли по теории академика Г. И. Петрова (рыхлый снежный ком). Возражая против такой модели, академик К. Я. Кондратьев ссылался на недавнюю статью чехословацкого астронома З. Секанина, доказавшего, что проникновение рыхлого тела в глубь атмосферы невозможно. Впрочем, статья Секанина лишь повторяла доводы Ф. Зигеля, высказанные еще в начале 60-х годов. Хотя статья Зигеля в то время не была опубликована, его аргументы были хорошо известны специалистам.
Историк не может не обратить внимания на то, что к 80-м годам нашего века наука о Тунгусском феномене оказалась в ситуации, когда выбор той или иной физической модели явления может иметь далеко идущие последствия — не только практические, но даже социально-политические!
Соревнование гипотез
“Тунгусский метеорит — загадка века” — этот привычный уже журналистский штамп оказался точным не только в смысле масштабности и значительности феномена, но и в том смысле, что его расшифровка растянулась буквально на весь двадцатый век. Размышлениям о пройденном пути и прогнозам на будущее должны помогать “воспоминания о прошлом” — анализ забытых прозрений, бесспорных удач, кажущихся заблуждений и тупиков. В науке очень часто “новое — это хорошо забытое старое”. Идеи, отвергнутые на первом витке спирали Истории, иногда оказываются правильными на следующем. Взглянем с этой точки зрения на драму Тунгусской проблемы. В 60-х годах главным в этой драме было противостояние кометной и ядерной гипотез.
В 1961 году академик В. Г. Фесенков, обосновывая кометную гипотезу, как научный фундамент изучения Тунгусского метеорита, назвал четыре важнейших признака явления, указывающих на его кометное происхождение:
— обратное движение по орбите, на которое указывает огромная кинетическая энергия, проявившаяся в разрушениях леса;
— интенсивные оптико-атмосферные явления к западу от места вторжения в атмосферу, которые естественно объясняются хвостом кометы, отклоненным Солнцем;
— магнитное возмущение, несомненно связанное с ионизацией верхних слоев атмосферы частицами кометного хвоста;
— отсутствие в районе падения остатков метеоритного вещества, кроме микроскопических шариков.
Уже примерно через год Фесенков сам поставил под сомнение третий аргумент, признав, что факт магнитного возмущения еще не говорит непременно о кометной природе явления. Первый довод был опровергнут астрофизиком Б. Ю. Левиным, показавшим, что Тунгусский метеорит мог иметь высокую скорость и в том случае, если он догонял Землю (под углом к плоскости ее орбиты), т. е. имел не кометную, а метеоритную траекторию. Детальный анализ оптико-атмосферных явлений показал, что объяснение их механизма свечением пылевых частиц хвоста кометы наталкивается на трудности и противоречия.
Таким образом, из четырех основных, казалось бы, почти очевидных аргументов, выдвинутых в начале послевоенного этапа истории Тунгусской проблемы, три вскоре оказались несостоятельными. Тем не менее кометная гипотеза, как качественное объяснение катастрофы 1908 года, оставалась, по мнению большинства исследователей, наиболее правдоподобным объяснением. Она хорошо согласовывалась и со здравым смыслом и со всем опытом астрономии: из околосолнечного пространства на Землю могли попасть либо метеорит, либо комета, либо космическая пыль — больше там просто ничего не было.
Основное направление теоретических разработок в связи с такой точкой зрения сводилось к расчетам разрушения ледяного метеорита. Созданные модели можно было увязать с наблюдениями и замерами экспедиционных изысканий — если, конечно, их усреднить и не вникать в возникающие сложности и детали.
Самым сложным вкладом полевых исследований в фундамент кометной гипотезы было обнаружение силикатных и магнетитовых шариков. Обнаружение Новосибирской лабораторией Ю. А. Долгова в этих шариках газов, типичных для комет, было, пожалуй, наиболее крупным успехом сторонников кометной модели.
Ядерная гипотеза, несмотря на то, что “официально” не признавалась полноценной научной концепцией, тем не менее не только выдерживала конкуренцию с традиционным подходом к явлению, но и оказала большое влияние на стратегию проводившихся экспедиционных работ. В 1967 году в обзоре томских исследователей констатировалось, что “кометная гипотеза в ее современном виде не в состоянии объяснить всю совокупность явлений, связанных с падением Тунгусского метеорита”. Там же были перечислены три факта, которые лучше всего объяснялись именно ядерной гипотезой:
— геомагнитный эффект, который мог быть прямым и однозначным указанием на то, что Тунгусский взрыв сопровождался радиоактивностью;
— высокий выход световой энергии, по-видимому, сравнимый с мощностью излучения света ядерным взрывом;
— аномалия радиоактивного углерода в древесных кольцах, обнаруженная тогда в Северной Америке (а позднее — и в Сибири).
К началу 80-х годов два последних факта были согласованы с логикой кометной гипотезы. Так, расчеты и машинные эксперименты показали, что болид, входящий со скоростью 20–40 км/с в атмосферу Земли, может излучать свет столь же интенсивно, что и огненный шар ядерного взрыва. Причиной аномалии радиоуглерода была названа солнечная активность. С точки зрения кометной гипотезы это было большим облегчением: объяснить, откуда взялся радиоактивный изотоп углерода в кометных льдах в таких количествах, чтобы загрязнить все Северное полушарие, было бы трудной задачей.
Первый же факт — геомагнитный эффект Тунгусского взрыва — остается загадочным и до сих пор. Речь идет не о том, что вторжение кометных льдов вызвало возмущение магнитосферы, — если бы вопрос состоял только в этом, можно было бы “сконструировать” физическую модель с участием ионосферы и потока кометной пыли. Главный вопрос, на который нет ответа, — почему после момента взрыва, записанного барографами, началась региональная магнитная буря с такими же закономерностями и такой же интенсивности, какая возникает после взрывов водородных бомб, облучающих ионосферу бета-лучами?
Вполне понятно, почему в кометных моделях этот наиболее непонятный эффект попросту не рассматривается. Он оказывается лишним усложнением, в котором теория “не нуждается”. В кометных льдах нет никаких ускорителей электронов, которые могли бы стать источником магнитной бури.
Региональная магнитная буря, записанная иркутскими самописцами 30 июня 1908 года, была одной из “подсказок”, которые вынудили некоторых исследователей поставить вопрос из числа тех, которые научное общественное мнение допускает крайне неохотно только в безвыходных ситуациях. Этот вопрос был сформулирован так: “Не было ли Тунгусское явление вызвано космическим телом, неизвестным науке?” За ним достаточно прозрачно виделся все тот же неистребимый “лженаучный призрак”: “метеорит или звездолет?”
Посланник Солнца
Гость из Космоса, явившийся с визитом на нашу планету 30 июня 1908 года, как свидетельствуют приборы, непросто принес с собой и выплеснул в нашу атмосферу энергию порядка 2*1017 джоулей. Эта энергия была первоначально сосредоточена в объеме с поперечником порядка двухсот метров, была инжектирована в воздух на высоте 6 км за время порядка нескольких микросекунд, и, кроме того, носителем ее была высокоэнергетическая плазма — иначе геомагнитный эффект выглядел бы совсем иначе или вообще не имел бы места.
Следовательно, требовалось найти в Солнечной системе источник плазмы и изготовить для нее контейнер. Новосибирские исследователи А. Н. Дмитриев и В. К. Журавлев попытались решить эту фантастическую задачу. Она облегчалась тем, что космофизики в 80-х годах, обрабатывая данные спутников, пришли к заключению, что с поверхности Солнца регулярно выбрасываются так называемые плазменные облака, которые получили название корональных транзиентов, или плазмоидов. Возникая в солнечной короне в виде сгущений солнечного вещества, они стабилизируются тороидальным магнитным полем и отправляются к границам Солнечной системы, неся с собой энергию и информацию о состоянии центрального светила.
На юбилейном научном симпозиуме, посвященном 75-летию Тунгусского события и 100-летию Л. А. Кулика и состоявшемся в Красноярске в июле 1983 года, А. Н. Дмитриев и В. К. Журавлев выступили с докладами, в которых обосновывали новую гипотезу: Тунгусский метеорит не был кометой. Он относится к новому классу космических тел, которые можно рассматривать как микротранзиенты, выбрасываемые Солнцем. По сравнению с плазмоидами, которые изучают гелиофизики, он имел ничтожные размеры — в сотни метров, но огромную — по меркам Космоса — плотность массы. Такие носители плазменного вещества и энергии — энергофоры — могут играть какую-то специфическую роль в солнечно-земных взаимодействиях. Водородно-гелиевая плазма, содержащая примеси и других атомных ядер, стабилизированная в виде магнитной бутылки, дрейфуя в Космосе, может войти в магнитосферу планеты. Плотная атмосфера таких планет, как Земля и Венера, нарушает метастабильное состояние плазмоида, и рекомбинация плазмы становится неотвратимой. Для подобного объекта вопрос о том, может ли он взорваться в воздухе, имеет однозначный ответ, обсуждению подлежит лишь то, на какую глубину может все-таки проникнуть носитель солнечной энергии — энергофор.
Плотность энергии протонно-электронной плазмы в 100 раз выше плотности энергии любого из известных химических взрывчатых веществ. Это то, что нужно, чтобы понять необычайную компактность Тунгусского взрыва. Наличие частиц высокой энергии в магнитном “контейнере” энергофора позволяет включить в теоретическое рассмотрение эффекты, которые оставались за бортом теоретических моделей: термолюминесцентную аномалию, генетические последствия в новых поколениях леса и, конечно, геомагнитное возмущение.
Новый взгляд на проблему в целом рождал неожиданные вопросы. Так, возник вопрос: является ли случайным совпадением то, что уникальное явление произошло в геофизически выделенном регионе планеты? Средне-Сибирское плоскогорье, над которым взорвался необычный гость из Космоса, с точки зрения геологии — это место периодического сброса избытков внутренней энергии и преобразований земной коры. В ходе геологической истории Сибирской платформы здесь происходило циклическое нарастание вулканической деятельности, сменявшееся периодами покоя. С точки зрения геофизики это также особый район — место взрыва Тунгусского тела находится на территории магнитной супераномалии, охватывающей северо-восточную часть Красноярского края и часть территории Якутии.
Гелиофизическая гипотеза, таким образом, не сводилась к новым представлениям о составе и происхождении “Тунгусского метеорита”, она предлагала взглянуть на Тунгусский феномен как на закономерное, хотя и неясное для нас пока звено в цепи солнечно-земных взаимодействий. Эта точка зрения была обоснована в вышедшей в 1984 году в Сибирском отделении АН СССР монографии А. Н. Дмитриева и В. К. Журавлева, в которой был дан разносторонний анализ состояния Тунгусской проблемы и была сделана попытка сменить саму логику ее исследования.
Научная ценность любой гипотезы в конечном счете сводится не к тому, вписывается ли она в общепринятую научную картину мира или противоречит ей. Для судьбы гипотезы гораздо важнее — способна ли она давать подтверждающиеся прогнозы, быть нитью Ариадны в руках ученых. Если гипотеза оказывается для исследователей полезным инструментом, то ее слабые и сомнительные места со временем или отмирают сами собой, или получают естественное объяснение. Не прошло и года после публикации первых статей, обосновывавших идею о том, что Тунгусский метеорит — посланник Солнца, как появились первые результаты, работающие на основе этого предположения.
Анализ каталогов магнитных обсерваторий, составленных в начале века, проведенный А. Н. Дмитриевым, обнаружил интересную особенность геомагнитной обстановки 1908 года, прошедшую мимо внимания предыдущих исследователей. Один из индексов магнитного поля Земли в июне 1908 года стал быстро уменьшать свое значение и в июле достиг рекордного минимума. Т. е. отток энергии магнитного поля Земли происходил как раз в то время, когда развивались и достигли кульминации оптико-атмосферные аномалии, а на территории Евразии наблюдатели отметили массовое появление ярких болидов, среди которых были и довольно необычные.
Продолжая поиск в направлении аномальных геокосмических явлений, совпавших с годом Тунгусской катастрофы, А. Н. Дмитриев и Г. М. Иванова получили еще одно интересное совпадение, относящееся уже к нашей эпохе: они установили бесспорную корреляцию появления электрофонных и детонирующих болидов с циклом солнечных суток. В свете гипотезы о солнечных энергофорах этот результат выглядит вполне понятным, с позиций же классических представлений о метеорах его обосновать невозможно.
Доктор физико-математических наук Н. П. Чирков из Якутского института космофизики, установив необычный факт при анализе солнечно-геомагнитных циклов, немедленно связался с авторами гелиофизической гипотезы Тунгусского феномена. Только эта гипотеза позволяла дать какое-то обоснование новому открытию. Оно заключалось в том, что, изучая циклы геомагнитной активности, отражающие изменения скорости солнечного ветра, Чирков обнаружил, что, как ни странно, максимум геомагнитного индекса в 1908 году исчез. Он как бы “размазался” — там, где должен был возвышаться пик, на графике получалось “плато”. Несколько упрощая вопрос, можно было бы сказать, что в 1908 году кинетическая энергия частиц солнечного ветра была потрачена “не по назначению”! Чирков предположил, что совпадение этой более чем странной аномалии с не менее странным Тунгусским метеоритом не случайно, если считать его порождением солнечно-земных взаимодействий.
Предположив, что в таком случае нужно искать и другие странности диалога Солнце-Земля, он действительно нашел еще одну особенность солнечной активности, не имеющую аналогов с начала регулярных наблюдений за Солнцем (т. е. с 1758 года). Особый вид колебаний солнечной активности, начавшись в 1904 году, постепенно нарастая, к 1908 году достиг критических величин. Этот результат “резонирует” с казавшейся многим странной идеей наличия “предвестников” Тунгусского метеорита, высказанной в 60-х годах Н. В. Васильевым. По мнению Н. П. Чиркова, эти результаты намекают на то, что вероятность повторения Тунгусского явления не равна нулю. Если гипотеза о гелиофизической природе Тунгусской катастрофы верна, то тщательные наблюдения за флюктуациями солнечной активности и поведением индексов геомагнитного поля дадут возможность космофизикам дать “штормовое предупреждение” о готовящемся вторжении редкого гостя — объекта “Тунгусский метеорит-2”.
Томский болид
26 февраля 1984 года над Томской областью пронесся очень яркий болид. Он появился на юго-востоке от Томска над территорией Красноярского края, трижды пересек извилистое русло реки Чулым и, осветив голубоватой вспышкой ночную темноту, исчез на высоте 10 км. Очевидец видел поток красных искр, полетевших к земле. Болид закончил свой путь недалеко от брошенной деревни, по странному совпадению носящей название Тунгусский бор, в долине Чулыма, примерно в 20 км южнее райцентра Батурино.
Болид наблюдали на протяжении 500 км, при его пролете в радиусе 150 км ударная волна воспринималась как громовой раскат. Члены Томского отделения Астрономо-геодезического общества, ветераны Тунгусской проблемы В. Г. Фаст и Д. Ф. Анфиногенов немедленно начали опросы очевидцев на территории Томской, Кемеровской, Новосибирской областей и Красноярского края.
Рассказы очевидцев были очень яркими, а иногда и неправдоподобными. Пролет болида вызвал в некоторых пунктах электрические помехи, необычные звуки, а вблизи места конечной вспышки — даже колебания почвы. Комитет по метеоритам АН СССР направил председателю Комиссии по метеоритам и космической пыли профессору Ю. А. Долгову письмо с просьбой организовать поиски упавшего метеорита. В июне экспедиционный отряд Института геологии и геофизики СО АН СССР под руководством Г. М. Ивановой выехал в Батуринский район. В его состав вошли В. Г. Фаст, А. Блинов и другие исследователи Тунгусского метеорита, а также группа томских туристов-добровольцев. Два месяца участники экспедиции прочесывали леса и болота, опрашивали новых очевидцев, уточняли траекторию пролета болида. Но никаких следов на земле — ни в виде осколков метеорита, ни в виде разрушений или пожара — найти не удалось. Не оставил болид и следов на лентах геофизических и метеорологических приборов. Сильные световые и звуковые эффекты и отсутствие вещества давали основание исследователям сближать этот болид с Тунгусским. Даже направление его пролета можно было сравнить с одной из тех траекторий, которые приписывались Тунгусскому болиду. Томский, или, как предложил его называть Фаст, Чулымский болид, несомненно, был одним из ярких представителей класса электрофонных болидов: многие очевидцы сначала услышали его, а уж потом увидели. То же имело место и при пролете Тунгусского болида.
Провожая экспедиционный отряд на поиски “Чулымского метеорита”, А. Н. Дмитриев пожелал ему успешной работы, но сказал, что, по его мнению, метеорита отряд не привезет. Анализ геомагнитной обстановки давал основание для прогноза, что произошла встреча не с классическим метеоритом, а с энергофором, плазменным образованием. Однако никакой, даже слабой, магнитной бури после его вспышки не последовало.
Впрочем, отсутствие вещества предсказывалось и сторонниками кометной гипотезы. Еще в 70-х годах московские астрономы И. Т. Зоткин и В. А. Бронштэн, анализируя данные американской и европейской болидных сетей, пришли к твердому мнению, что взрыв болида и воздухе — частое явление. На этом основании ими было высказано мнение, что Тунгусский взрыв выделяется среди взрывов других болидов лишь своим масштабом, природа же его та же, что и обычных метеоров. Эта точка зрения была изложена Зоткиным в научно-популярном журнале под заголовком: “Тунгусские метеориты падают каждый год!”
В качестве убедительного примера сторонниками такой точки зрения приводился дневной болид Ревелсток, вспыхнувший в 1966 году над Канадой. Его ударная волна была зарегистрирована приборами, а по найденным осколкам было установлено, что метеорное тело относилось к углистым хондритам и большая его часть испарилась при взрыве. Теперь список “невещественных” космических тел пополнил Томский (Чулымский) болид. Тонкие методы анализа торфов из района Тунгусской катастрофы привели геохимиков С. П. Голенецкого и Е. М. Колесникова к заключению, что вещество Тунгусского тела напоминало углистые хондриты, т. е. наиболее древнее вещество в Солнечной системе. Такое вещество, по современным космогоническим воззрениям, вполне могло бы входить в состав кометных ядер.
Новые аргументы в пользу кометного происхождения Тунгусского метеорита привел В. А. Бронштэн. Количественный анализ данных американской болидной сети привел его к заключению, что по крайней мере 70 % тех космических тел, которые образуют болиды, имеют малую плотность. Наиболее вероятное их происхождение — по Бронштэну — это рыхлые остатки кометных ядер. С этой точки зрения болид, вспыхнувший в 1984 году над Томской областью, также мог быть осколком кометы.
Новый след — иридий
В 1983 году было опубликовано сообщение американского исследователя Р. Ганапати об обнаружении им в колонках льда, взятых в Антарктиде, аномального слоя, содержащего пыль с повышенной концентрацией ряда металлов. Среди них наибольший интерес представлял редкий металл — иридий, содержание которого в космическом веществе в 100–1000 раз больше, чем в земных горных породах. В слое льда, лежащем на глубине 10 метров, пылевые частицы содержали иридия в шесть раз больше, чем в слоях, расположенных выше и ниже. Датировка образца, проведенная Ганапати, говорила, что запыленный лед образовался в 1912 году. Возможный разброс составлял 4 года, т. е. пыль, обогащенная иридием, могла попасть в ледник в период между 1908 и 1916 годами. Ганапати опубликовал заключение, что обнаружено вещество Тунгусского метеорита, которое было занесено в Антарктиду. Будучи плохо осведомлен (как и многие другие ученые на Западе) о современном состоянии проблемы Тунгусского метеорита, Ганапати сопоставил результаты своих анализов с давно устаревшим представлением о природе и составе космического тела, не оставившего никаких бесспорных следов. Считая, что в 1908 году в. Сибири упал обычный каменный метеорит, Рамачандран Ганапати оценил его массу в 7 миллионов тонн, а размер — в 160 метров.
Несмотря на то, что оценка массы в десятки раз превышала оценки, сделанные аэродинамиками на основе карт вывала леса, а представление о падении каменного метеорита противоречило всем данным послевоенного этапа исследования района катастрофы, пресса всего мира, включая и советскую, широко разрекламировала этот, в общем-то скромный результат. В газетах 1983 года появились заголовки: “Следы Тунгусского метеорита найдены под льдом Антарктиды!”, “Разгадка близка” и т. п.
Авторы этих статей приводили следующие аргументы. Аномалии иридия и других металлов платиновой группы, резко выделяющиеся на фоне более типичных для Земли элементов, в последние годы все чаще обнаруживались учеными в некоторых пластах древних геологических эпох. В нескольких случаях в эпохи, “помеченные” такой аномалией, происходили крупные, катастрофические перемены в истории Земли. Например, вымирание динозавров. Поскольку иридий — метка космического вещества, представлялось правдоподобным объяснение подобных катастроф вторжением гигантских космических тел — комет, астероидов.
В 1985 году в журнале “Наука в СССР” была напечатана статья Н. В. Васильева, в которой давалась оценка новой сенсации. Отмечая, что результат, полученный Ганапати, представляет большой интерес для исследователей космической пыли, Васильев предостерегал от преждевременных выводов в отношении связи этой находки с Тунгусским метеоритом. В 1912 году произошло грандиозное извержение вулкана Катмай, выбросившего в атмосферу гораздо больше пыли, чем Тунгусский взрыв. Не связана ли обнаруженная аномалия с этой пылью? Есть ли такая аномалия в других ледниках? И, наконец, если она действительно порождена Тунгусским взрывом, то естественно ожидать, что в районе эпицентра этого взрыва и вообще в Сибири будет обнаружено более интенсивное загрязнение иридием и другими платиноидами.
Данные спектрохимических и нейтронно-активационных анализов, проводившихся в 60-х и 70-х годах, не давали ответа на этот вопрос, т. к. определение иридия в природных объектах требовало специальной методики. Поэтому в 1985 году из Томска в Москву были посланы послойные пробы торфа специально для анализов на иридий. Анализы, проведенные в Институте геохимии и аналитической химии имени Вернадского при участии сотрудников Комитета по метеоритам, подтвердили присутствие иридиевой аномалии в слое торфа, включающего 1908 год. Однако по абсолютной величине аномалия платиноидов в районе эпицентра Тунгусского взрыва не превышала аномалию в Антарктиде! Что бы это значило?
По мнению проводившего эти исследования химика-аналитика М. Назарова, одновременно с падением Тунгусского метеорита на Землю выпало огромное количество космической пыли, равномерно распределенной ветрами впоследствии по поверхности планеты. Само тело, очевидно, имело иной состав, чем сопровождавшее его пылевое облако. Оно по-прежнему оказалось неуловимым для спектроскопов исследователей!
Три кометы
Самодеятельные экспедиции в овеянный легендами район космической катастрофы не могли обойтись без юмора и лирики, романтики и сатиры. Они сплачивали коллектив и нередко заменяли отсутствующее снаряжение. В рядах добровольных искателей оказалось достаточно талантливых бардов, которые в процессе трудовой деятельности творили и торжественные гимны, и лирические песенки. Но самый большой спрос и социальный заказ был на “кавалерию острот” и разнообразные сатирические пики, щекотавшие как бытовые будни экспедиций, так и их теоретические основы. В 1961 году во время совместной экспедиции с Комитетом по метеоритам (сокращенно обозначавшимся КМЕТ АН СССР) неизвестный поэт создал песенку, многие годы сохранявшую популярность. В ней были такие куплеты:
В глухой тайге таится яма,
Одна такая на весь бор.
И стерегут ее шаманы,
И ищет яму командор.
Согласно представленьям КМЕТа,
От глаз людских схоронена,
На дне ее лежит комета,
И может, даже не одна!
В той конкретной яме, вдохновившей барда, как и следовало ожидать, ничего похожего на комету не было найдено. Но в теории Тунгусского феномена за его многолетнюю историю появлялись совершенно различные кометы — по мере того, как практика вносила свои коррективы в теорию. Интересующиеся проблемой Тунгусского метеорита часто не подозревают, что за привычным штампом “явление лучше всего объясняется с позиций кометной гипотезы” в разное время стояли совершенно различные модели “изделия”, именовавшегося кометой.
Когда в 30-х годах английский метеоролог Фрэнсис Уиппл предложил считать, что Тунгусский метеорит был ядром небольшой кометы с пылевым хвостом, единой для всех астрономов модели кометы еще не было. Конкурировали две гипотезы: гипотеза каменного роя и гипотеза ледяного конгломерата. Картина кометного ядра в виде компактного облака, состоящего из крупных и мелких глыб и пыли, многими специалистами считалась наиболее правдоподобной. Уиппл, предлагая гипотезу о кометной природе Тунгусского метеорита, считал, что она хорошо объясняет не только оптические аномалии в атмосфере, но и появление воронок в торфянике, которые раскапывал Кулик.
Но в 50-х годах одержала победу вторая модель, обоснованная другим Уипплом: Фред Уиппл — американский астроном — убедительно показал, что модель в виде монолитной глыбы из метано-аммиачных и водяных льдов, содержащая по массе 30–50 % пыли, гораздо лучше объясняет накопленный наблюдательный материал и позволяет прогнозировать некоторые явления кометной астрономии.
В 1958 году К. П. Флоренский, руководитель первой послевоенной экспедиции КМЕТа в район Тунгусского падения, сделал вывод, что взрыв Тунгусского космического тела произошел в воздухе, как потом выяснилось, на высоте от 5 до 7 км. В 1960 году на Метеоритной конференции в Киеве академик В. Г. Фесенков выступил с докладом, посвященным обоснованию новой кометной гипотезы, в основе которой лежала, теперь уже общепризнанная, модель ядра, состоящего из льдов и пыли. Ее можно назвать второй кометной гипотезой, поскольку физическая модель кометы теперь существенно отличалась от модели Фрэнсиса Уиппла. Один из авторов настоящего обзора — Ф. Зигель — выступил с резкой критикой этой гипотезы, как не объясняющей многие особенности Тунгусского явления и содержащей внутренние противоречия. Критические статьи Зигеля и других оппонентов гипотезы Фесенкова либо не публиковались, либо игнорировались.
Одним из главных постулатов второй кометной гипотезы было утверждение, что источником энергии, вызвавшей разрушения при Тунгусской катастрофе, была кинетическая энергия космического тела. И хотя Флоренский, Зоткин, а также некоторые американские ученые допускали тот или иной вклад и химической энергии кометного ядра, все серьезные теоретические расчеты ударной волны и светового излучения опирались на постулат Фесенкова.
В 1976 году в научно-популярной книге “Эволюция вещества Вселенной” В. В. Кесарев высказал мысль, что Тунгусская катастрофа не может быть объяснена взрывом ядра кометы, если под последним подразумевать ледяное тело. По мнению Кесарева, эта общепринятая модель не объясняет не только Тунгусский взрыв, но и многие свойства комет. Чтобы понять ряд парадоксов кометной физики, нужно считать, что ядро кометы состоит из химически неустойчивых соединений, которые под действием излучений Солнца начинают разлагаться, порождая голову и хвост кометы. По мнению Кесарева, вода, метан, углекислота — вовсе не компоненты ядра кометы, а продукты тех химических процессов, которые в нем идут. Однако эти идеи, высказанные на уровне научно-популярного издания, не произвели впечатления на специалистов по кометам. На них обратил внимание Е. М. Колесников, геохимик из Московского университета, участник многих экспедиций в район катастрофы, который обнаружил в торфах этого района элементные и изотопные аномалии. Колесников считал, что учет химической энергии кометного ядра позволит объяснить все явление, не прибегая к экзотическим гипотезам.
Эта программа была реализована ленинградскими инженерами М. Н. Цынбалом и В. Э. Шнитке. Последний был активным участником и организатором экспедиций 70-х годов. Расчет Цынбала, опубликованный в 1985 году журналом “Химия и жизнь”, представлял собой модель взрыва водородного облака в атмосфере Земли. Существенно дополненный и расширенный вариант этой работы был напечатан Цынбалом и Шнитке в сборнике Комиссии по метеоритам СО АН, вышедшем в Новосибирске в 1986 году (“Метеоритные исследования в Сибири”).
Теоретическую модель Тунгусского взрыва, разработанную авторами этой работы, можно назвать “третьей кометной гипотезой”, поскольку в ней были отброшены многие краеугольные камни как гипотезы Уиппла, так и гипотезы Фесенкова и была сделана попытка — впервые в истории Тунгусской проблемы! — максимально учесть для обоснования кометной модели самые интересные данные, добытые экспедициями в районе катастрофы.
Проведенные расчеты показывали, что если энергия взрыва была порядка 1017 джоулей, то к заключительному участку траектории в ядре кометы должно было еще оставаться не менее 5 миллионов тонн замерзших газов. Механизм разрушения и взрыва ядра был рассмотрен на основе детального анализа физико-химических свойств газов, присутствующих в кометах, и их смесей с воздухом. Авторы “третьей кометной гипотезы” принимали вывод Зигеля о несовместимости рыхлой структуры Тунгусского тела с фактом его входа в тропосферу с космической скоростью.
Объемный взрыв облака, содержащего метан, водород и другие органические соединения, по мнению ленинградских инженеров, мог объяснить аномальные оптико-атмосферные явления выбросом в стратосферу продуктов взрыва и их дрейфом с воздушными течениями на запад. В этом пункте они также отвергали схемы “второй кометной гипотезы”.
Особенности объемного взрыва смеси газов, содержащей как водород, так и углеводородные соединения, объясняли отсутствие больших количеств силикатного вещества и наличие космического углерода в торфе — факт, установленный томскими геоботаниками совместно с киевскими и московскими космохимиками.
Обновленная модель взрыва кометного ядра, тщательно разработанная ленинградцами, однако, встретилась с некоторыми из тех же трудностей, которые дискредитировали старую теорию Фесенкова. Пытаясь втиснуть реальную картину разрушений в схему детонации огромного газового облака, они вынуждены были рассматривать источник ударной волны в виде параболоида с поперечником порядка трех километров. Это противоречит математически точному факту — эпицентр взрыва (“особая точка вывала”) определен В. Г. Фастом с точностью всего 200 метров! Снова — и наш взгляд не случайно за бортом теории оказался такой фундаментальный факт, как региональная магнитная буря, вызванная Тунгусским взрывом, — кометным моделям просто нечего с ней делать…
Впрочем, М. Н. Цынбал и В. Э. Шнитке не настаивают на своих результатах как на окончательном, бесспорном итоге анализа проблемы. Их теория создана, как они подчеркивают, для “тщательной проверки на современном уровне”.
В 1986 году в научно-популярных журналах были опубликованы статьи профессора Ю. Ф. Макагона и горного инженера М. Толкачева, в которых снова были высказаны мысли о необходимости ревизии существующих взглядов о физико-химической природе кометных ядер. Основанием для этого явилось недавнее открытие, сделанное советскими учеными-геологами (академиками А. А. Трофимуком, Н. В. Черским, профессором Ю. Ф. Макогоном, Ф. А. Требиным и другими). Оно заключается в установлении неизвестного ранее факта: природные газы могут образовывать в земной коре крупные скопления в виде “твердых газов” — газогидратов. Залежи “твердых газов” в районах вечной мерзлоты приобрели важное промышленное значение.
Макагон и Толкачев предположили, что газогидраты широко распространены не только на Земле, но и в Солнечной системе, в частности, ядра комет могли бы состоять не столько из льда, сколько из газогидратов.
Последние являются твердыми молекулярными соединениями газов и воды, при определенных значениях температур и давлений они становятся устойчивыми. Молекулы газов в таком случае заполняют пустоты кристаллической решетки водяного льда. При быстром нагреве газы, зажатые в ажурных молекулярных емкостях воды, освобождаются. По мнению Толкачева, это и произошло в 1908 году в небе Эвенкии — из Космоса прибыла не просто ледяная глыба, а газогидратное ядро, взрыв которого сопровождался мощными световыми и звуковыми явлениями и ударной волной, но почти не оставил минерального вещества.
Поправки кометы Галлея
Неугасающий интерес к проблеме Тунгусской катастрофы, новые идеи и гипотезы, высказанные в 80-х годах, делают понятным то нетерпение, с которым как сторонники кометной гипотезы, так и их оппоненты ждали наступления 1986 года. В этом году произошло событие, которое можно рассматривать как подарок исследователям Тунгусского дива. На земном небе появилась долгожданная комета Галлея. Это было ее тридцатое возвращение к Солнцу на протяжении человеческой истории. На этот раз комету удалось исследовать с помощью космических автоматических станций. Проект “Вега”, осуществленный советскими учеными во главе с академиком Р. З. Сагдеевым и в содружестве с иностранными учеными, стал примером успешного международного сотрудничества в мирном изучении Космоса.
В одном из массовых американских журналов накануне визита кометы Галлея был опубликован проект посылки к комете аппарата с ядерной бомбой. “Что останется от кометы после взрыва?” — таков был замысел этого варварского “проекта”. Вполне понятно, что не такие вопросы интересовали ученых. Астрономы и космофизики готовили аппаратуру для исследования строения кометного ядра, взаимодействия кометной атмосферы с солнечным ветром, для анализа кометной пыли.
Сложнейшие вопросы создания компактных универсальных автоматических лабораторий и не менее сложные вопросы космонавигации были успешно решены. Советские станции “Вега-1 и “Вега-2” сумели передать с разных расстояний около полутора тысяч фотографий ядра кометы Галлея. Независимая информация была получена европейским аппаратом “Джотто” и японскими станциями.
Теперь мы твердо знаем, что ядро кометы Галлея представляет собой исполинскую глыбу, по форме напоминающую две сросшиеся картофелины. Ее размеры округленно составляют 16Ч7,5Ч7,5 км. Она состоит из пыли и льда. Когда говорят “лед”, невольно представляешь себе прозрачную бело-голубоватую речную или морскую льдину. В комете лед другой — это скорее смерзшийся снег, образованный из воды, твердой углекислоты и других замерзших газов. Он включает в себя множество тугоплавких пылевых частиц, слой которых покрывает поверхность кометного ядра, предохраняя его от быстрого испарения.
Именно такие представления о комете были положены в основу расшифровки картин, которые появлялись на телевизионных экранах приемной аппаратуры, получавшей сигналы от станций “Вега”. В научной литературе и сообщениях журналистов о первых результатах небывалого эксперимента появилось выражение “грязный мартовский сугроб”, как образное описание внешнего вида кометного ядра. Твердые частицы пыли густым слоем покрывают всю поверхность ядра, делая его почти черным. Поэтому температура такого “ледяного” ядра очень высока — на стороне, освещенной Солнцем — около 90 °C! На темной стороне сохраняется мороз минус 93 °C. Отражательная способность — альбедо — ядра очень низка: около 0,04. Лишь такая доля солнечного света отражается от поверхности “мартовского сугроба”. Средняя плотность ядра кометы Галлея оказалась равной 0,2 г/см3.
Эти данные были незамедлительно “примерены” к Тунгусскому телу. Легко видеть, что модель академика Г. И. Петрова, представлявшего Тунгусскую комету в виде снежинки” с плотностью 0,01–0,001 г/см3, не согласуется с плотностью типичной кометы. Томские геофизики А. Ф. Ковалевский и И. Н. Потапов, рассчитывая в 1983 году яркость Тунгусской кометы, принимали альбедо ее ядра как величину, заключенную в пределах от 0,2 до 0,7. Отсюда они делали вывод, что наблюдатели могли увидеть Тунгусское тело на высотах порядка 100 и более км. Теперь можно сделать вывод, что до вторжения в атмосферу Земли Тунгусское тело, если оно имело альбедо, подобное измеренному для кометы Галлея, вряд ли могло наблюдаться на небе.
Как и следовало ожидать, данные астрономов о плотности кометной атмосферы полностью подтвердились. Сомнительно, чтобы газ, образующий голову и хвост кометы, имеющий плотность менее 10–14 г/см3, мог вторгнуться в несравненно более плотную атмосферу нашей планеты (10-9 г/см3 на высоте 100 км).
Пылинки кометной атмосферы, сталкиваясь с датчиками космических аппаратов, превращались в микроскопические облачка плазмы, состав которых тут же анализировали масс-спектрометры автоматических лабораторий. После расшифровки их сигналов оказалось возможным назвать наиболее обильные химические элементы, кометы: углерод, водород, кислород, азот. Обнаружены следы силикатов — атомы кремния и магния, присутствовали и атомы железа. По мнению ученых, большое количество углерода может говорить о присутствии углеводородов, циановых и ацетиленовых соединений. Нет сомнений, что в атмосфере кометы много воды, углекислого и угарного газов.
Однако каких-либо экзотических элементов из числа тех, что были названы космохимиками как возможные следы Тунгусской кометы, в комете Галлея не обнаружили. Отсутствовали серебро и платима, иридий и иттербий, лантан и цинк. Не подтвердился и прогноз С. П. Голенецкого, который в результате многолетних исследований торфа из района Тунгусского падения назвал среди остатков кометного вещества в первую очередь ртуть, свинец, цезий, бром, селен и другие летучие элементы.
Ни идеи Кесарева, ни гипотеза о газогидратном ядре не понадобились специалистам, которые анализировали данные космических станций: комета Галлея вела себя в соответствии с классическими представлениями кометной астрономии. Следует, впрочем, иметь в виду, что анализ данных, полученных при зондировании кометы Галлея, не окончен и нас могут еще, наверное, ждать некоторые неожиданности и сюрпризы.
Естественное или искусственное?
Не исключено, что новое поколение исследователей иначе отнесется и к вопросу “естественное или искусственное?”, который сыграл такую большую роль в истории Тунгусской проблемы. Идеи, догадки, предположения, казавшиеся в середине XX века фантастическими и невероятными, в конце века могут потерять ореол легенды и стать предметом будничной научно-исследовательской работы.
Так не раз уже бывало в истории науки. Конечно, то, что в районе, где окончил свой путь Тунгусский болид, не найдено никаких прямых следов технической катастрофы, — достоверный факт. Однако несомненно и то, что серьезных попыток обнаружить такие следы было сделано очень мало и почти все они были прерваны на полпути. Даже на самых больших энтузиастов “еретических гипотез” влияла господствующая атмосфера недоверия и скепсиса, преобладавшая в научном общественном мнении. И дерзкие начинания буксовали на полпути.
А между тем к идее о техногенной природе Тунгусской катастрофы готовы были всерьез отнестись не только фантасты, но и многие серьезные ученые. Еще в 1966 году американский исследователь Фредерик Ордвей, классифицируя главные направления поисков внеземных цивилизаций, в статье, опубликованной в “Анналах Нью-Йоркской академии наук”, на второе место поставил такую тематику научного поиска, как “поиск и интерпретацию некоторых катастрофических явлений и эффектов на Земле как следствий неудачной посадки” инопланетных аппаратов.
Новая отрасль естествознания, известная как проблема SETI — поиск и установление связи с внеземными цивилизациями, делала свои первые шаги одновременно с развитием послевоенного этапа проблемы Тунгусского метеорита. В программе, разработанной научным советом по радиоастрономии Академии наук СССР в связи с этой проблемой в 1974 году, появился такой пункт: “Особое внимание следует уделить возможности обнаружения зондов внеземных цивилизаций, находящихся в Солнечной системе или даже на орбите вокруг Земли”. Казалось бы, для ученых, серьезно относящихся к этой рекомендации, анализ Тунгусской проблемы с этих позиций — естественный логический шаг… Но он так и не был сделан!
В 1980 году известные советские ученые В. П. Бурдаков и Ю. И. Данилов в книге “Ракеты будущего” обратили внимание на некоторые малоизвестные факты из истории кометной астрономии. Не раз наблюдались так называемые “аномальные кометы”, т. е. астрономические объекты, которые лишь с известными оговорками можно было отнести к кометам. Не могли ли они оказаться инопланетными зондами?
Вопрос о рассмотрении Тунгусской проблемы с позиций современных представлений о внеземных цивилизациях, на наш взгляд, назрел. На пути такого исследования — много препятствий. Мы коснемся лишь одного из них, именуемого принципом Оккама (“бритва Оккама”). Этот фундаментальный принцип научной методологии запрещает сложные объяснения, если не исчерпаны более простые. Но в сложной проблеме Тунгусского метеорита каждый исследователь может иметь свое мнение, где проходит водораздел между “простым” и “сложным”.
Рассмотрим вопрос о простых и сложных объяснениях на одном примере из истории Тунгусской проблемы. В 1984 году профессор Е. Иорданишвили опубликовал в “Литературной газете” статью, в которой вернулся к полузабытой идее о “рикошете” Тунгусского метеорита.
Он предлагал крайне простое решение всех тупиков исследования: Тунгусский метеорит был самым обычным метеоритом. Просто он упал не там, где повален лес, а на тысячи км западнее вследствие рикошета, т. е. отражения от поверхности Земли при падении на нее под малым углом (5–10°).
Эта идея была раскритикована К. Станюковичем и В. Бронштэном. Она противоречила хотя бы тому очевидному факту, что следов соприкосновения с поверхностью Земли какого-либо тела в районе вывала не существует. Однако В. Г. Фаст и его соавторы, анализируя составленные компьютерами карты вывала, установили, что вывал запечатлел не только нисходящую, но и восходящую ветвь траектории. Т. е. “рикошет”, или, говоря проще, взлет космического тела после выделения чудовищной энергии 1017 джоулей имел место на высоте 6 км, без соприкосновения с поверхностью Земли! Конечно, принцип Оккама не допускает “искусственного” термина “взлет”, ученый может говорить только о “рикошете”, даже если он противоречит выводам о реальном угле наклона траектории…
С точки зрения историка, “Тунгусскому метеориту” необыкновенно повезло. Ежегодно на территорию земной суши падают тысячи метеоритов, не так уж редки и метеоритные дожди. Могли бы за прошедшие после катастрофы годы или раньше на территорию Тунгусского вывала упасть метеориты — хотя бы один? Если бы это случилось, можно не сомневаться, что Тунгусский метеорит в полном согласии с принципом Оккама был бы признан найденным. И даже в том случае, если бы метеорит был найден за пределами зоны разрушений, скажем, в ста или тысяче километрах примерно по направлению траектории.
Вещественное подтверждение “простейшего” объяснения весило бы гораздо больше, чем все логические доводы сторонников необычной природы Тунгусского тела и даже такие чудеса, как магнитная буря или генетические аномалии. И наоборот, любая необычная находка была бы, с точки зрения “бритвы Оккама”, неубедительной и требовала бы отсечения от банка данных. Это утверждение можно подтвердить любопытной историей, мимо которой могут пройти физики, но не историки Тунгусской проблемы.
В январе 1985 года газета “Социалистическая индустрия” опубликовала сообщение о загадочной находке на берегу реки Вашка, в Коми АССР. Еще летом 1976 года рабочие нашли — совершенно случайно — кусок странного сплава величиной с кулак. Обломок оказался со столь необычными физическими свойствами и столь странного химического состава, что несколько лет он кочевал по ведущим научно-исследовательским институтам Москвы. Лучшие специалисты разводили руками: они не могли определить, с какой целью мог бы быть изготовлен сплав трех редкоземельных металлов — церия, лантана и неодима с небольшими примесями железа, магния, урана и молибдена. Вопрос о природном происхождении находки быстро отпал: возраст сплава был определен разными методами не превышающим ста тысяч лет, а может быть, как считали другие исследователи, всего-то лет тридцать.
Но специалистам была неизвестна не только цель изготовления такого материала, но и технология, с помощью которой его можно было бы изготовить. Осколок был, по-видимому, частью сферы диаметром более метра… Изотопный анализ говорил, что он получен на Земле, однако на территории СССР не нашлось желающих признать изделие своей собственностью. Как он оказался в глухом северном лесу?
Авторы этой книги обсуждали сообщение газеты с А. П. Казанцевым, автором предположения о искусственной природе Тунгусского метеорита, не раз дававшим неожиданные объяснения странным находкам археологов. По мнению Александра Петровича, странный сплав — это не что иное, как остаток, осколок Тунгусского метеорита, который он по-прежнему считает инопланетным зондом.
По его мнению, мощность Тунгусского взрыва была достаточной, чтобы забросить невзорвавшиеся осколки погибшего аппарата на расстояние 2500 км от места катастрофы. Возраст сплава вполне вписывается в установленные аналитиками рамки, а химический состав подтверждается необъясненной аномалией редкоземельных элементов (иттербия, лантана, церия), обнаруженной в почвах эпицентра Тунгусского взрыва еще в 1959 году…
Расчет направления геодезической линии, соединяющей эпицентр Тунгусского взрыва с поселком Ертом, около которого нашли неопознанный осколок, дал, как ни странно, величину, близкую к 115° — географический азимут оси симметрии “бабочки вывала” — контура границ вывала леса. Эта ось отождествляется с траекторией космического тела. Если бы на берегу Вашки был найден кусок метеорита, сторонники гипотезы рикошета могли бы говорить о подтверждении своего прогноза…
Но кусок странного сплава продолжал оставаться не более, чем газетной сенсацией. Мы рассказали эту историю не для скептиков, уверенных в том, что чудес не бывает, а для тех энтузиастов, которые недооценивают сложность проверки идей, вступающих в конфликт с “бритвой Оккама”. Эта история, по нашему мнению, может сыграть роль прекрасной модели хода событий в том случае, если и на месте Тунгусской катастрофы будет найдено нечто необычное…
Что же дальше?
Тунгусская проблема, несмотря на ее необычность и сложность, решается и будет решаться в будущем теми же средствами, которые выработаны научной методологией при решении других проблем и загадок природы.
Окончательный ответ будет получен не раньше, чем будут пройдены неизбежные этапы научного познания. Сначала — сбор и систематизация достоверных фактов. Затем — их анализ и выдвижение одной или нескольких гипотез. Ошибочная гипотеза — шоры на глазах “охотников за фактами”. Удачная гипотеза может сыграть роль увеличительного стекла. Гипотеза, ведущая к истине, должна работать — не только объяснять как можно большее число уже известных фактов, но и предсказывать новые, освещать не только исследуемое явление, но и давать ответы или подсказки для других задач.
Появление альтернативных, конкурирующих гипотез обычно ускоряет нахождение истины — при том условии, что их сторонники поставлены в равные условия при публикации результатов исследований, при гласности дискуссий. В 60-х годах развитие исследований Тунгусского феномена проходило в форме борьбы и соревнования (часто замаскированного) двух несовместимых гипотез — кометной и ядерной. В конце 70-х годов стало складываться мнение о том, что ядерная гипотеза оказалась несостоятельной. Однако говорить о торжестве кометной гипотезы, как выяснилось, было преждевременно: в начале 80-х годов возникла новая альтернативная гипотеза в виде различных вариантов плазменных моделей. Интересно, что они создавались независимо друг от друга и почти одновременно. Научный уровень и степень детализации у разных авторов были различны, однако в основе лежала одна и та же главная мысль — Тунгусский метеорит был плазмоидом. Доклады А. Н. Дмитриева и В. К. Журавлева, сделанные в 1983 году на юбилейной конференции в Красноярске, были опубликованы в 1984 году. И одновременно появились совершенно разные по уровню, но выражающие ту же идею в несколько других вариантах статьи научного сотрудника одного из московских институтов Л. А. Мухарева “Тунгусский метеорит — шаровая молния” (“Студенческий меридиан”, 1985 г.), и изобретателя Н. И. Скосырского из Новосибирской области. Последний сумел опубликовать свои аргументы лишь в районной газете. Заголовок статьи гласил: “Метеорит? Корабль? Нет, шаровая молния!”
Впрочем, значительно раньше начала пробивать путь на страницы научной прессы статья волгоградского учителя физики Н. А. Сергиенко, пытавшегося обосновать возникновение плазмоида из обычного метеорита. При взрыве Тунгусского метеорита согласно его теории произошел разбаланс электронных оболочек атомов, их многократная ионизация, которая и придала взрыву Тунгусского болида черты, роднящие его с ядерным взрывом. На более основательном фундаменте квантовой механики сходную идею рассмотрели московские физики Р. Ф. Авраменко и В. И. Николаева.
В мае 1984 года кандидат технических наук В. И. Кучеров направил в Институт государственной патентной экспертизы заявку на открытие, которым он считал выполненную им количественную разработку модели вторжения солнечной плазмы в атмосферу Земли, что, по его мнению, и составило сущность Тунгусского феномена.
Таким образом, в 80-х годах началась настоящая “цепная реакция” идей, гипотез и даже количественных теорий, обосновывающих плазменную природу Тунгусского метеорита. Это была, по-видимому, реакция на бессилие и неубедительность кометной гипотезы.
Интересно, что сама по себе идея о том, что Тунгусский метеорит — это “шаровая молния или даже целая серия их”, была впервые опубликована в газете “Сибирь” в июле 1908 года! Это предположение было известно исследователям Тунгусского феномена, но только через 75 лет оно вдруг привлекло к себе внимание и стало восприниматься как одна из научных гипотез.
Процессы и явления, которые изучают науки о Вселенной, намного превышают продолжительность человеческой жизни. Соревнование гипотез о природе такого редкого явления, как Тунгусская катастрофа, вероятно, будет длиться долго, способствуя накоплению и сортировке новых фактов, новых следов, новых взаимосвязей. Рано или поздно эта работа должна привести к бесспорной истине.
Можно надеяться, что новое поколение исследователей Тунгусского дива не утеряет тот интерес к проблеме, который руководил их предшественниками, и, решая ее на уровне новых научных представлений о взаимосвязях Земли и Космоса, они поймут то, что было скрыто от ученых двадцатого века. Оценка даже бесспорных фактов меняется со временем. Скорее всего, третье поколение ученых, связавших свою жизнь с проблемой Тунгусского феномена, будет иметь собственный взгляд на историю его изучения. Нам хотелось бы, чтобы при этом не была забыта та незримая нить, которая, несмотря на различие научных подходов и представлений, связывала поколения исследователей Тунгусского дива.
И. А. Кольченко Пределы фантастики
И человек не станет никогда
Иным, чем то, во что он страстно верит.
Одно предположение о каких-то ограничениях на бесстрашную мысль фантастов может показаться кое-кому кощунственным заблуждением, посягающим на самое яркое в фантастике — безудержный полет воображения. Но если мы вспомним известную нам научно-фантастическую литературу, то придется признать значительную часть ее по разным причинам неинтересной, несмотря на отчаянное жонглирование авторов множеством чудес — от инопланетян и киборгов до мыслящих облаков и других невообразимостей. Можно упомянуть хотя бы безнадежно скучную “Сумму технологий” С. Лема, где знаменитый писатель собрал больше новых идей, гипотез и вымыслов, чем в десятке других своих книг, и сколько раз каждому из нас приходилось разочаровываться в научно-фантастических произведениях! И как всякий читатель, ограниченный временем, но жаждущий с помощью фантастики обогатиться полезными знаниями, мыслями и чувствами, я часто с сожалением вспоминаю, что, даже читая две книги в месяц, смог прочитать за жизнь всего 1200–1500 художественных книг!
Вот почему мне и хочется поделиться своим представлением о “социальном заказе” научной фантастике, о ее уникальных задачах, возможностях и… потерях.
Искусство родилось от стремления человека выразить свое представление об идеальном мире; представление, сформированное на основе культурных традиций и фундаментальных мифологем родной культуры и в определенном смысле отражающее свое время. В этом идеальном мире обретался человеком смысл своего собственного существования и смысл самого бытия. Такая потребность в осмыслении и отображении своей жизни присуща каждому нормальному человеку, но актуализируется она по-разному, в зависимости от способностей и черт характера человека. И только немногие в такой мере переполняются столь яркими образами своего рукотворного космоса, что не могут не воплощать их свободно в словах, звуках, красках, линиях, формах, жизнедеятельности и предоставлять им возможность уже жить самостоятельно, независимо от их творца, благодаря пониманию и сочувствию, которые эти образы находят в сердцах других людей. И если их образы покоряют нас своей красотой и мы верим в возможность такого нового космоса, тогда их авторов и называют художниками. Искусство же, как феномен культуры, только потому и существует, что все люди в той или иной мере художники и нуждаются в искусстве как способе свободного творчества, своего или чужого, но свидетельствующего о способности и потребности человека свободно искать истину.
Уже первые созданные человеком орудия труда воспринимались им не только в качестве средства для выполнения определенных функций, но, прежде всего, как символы нового, рукотворного идеального мира, в котором находились смысл и цели существования человека, устанавливалась его связь с высшими силами и обреталось их покровительство. Вот почему, например, посуда, одежда, оружие, весь рукотворный предметный мир людей на всей планете с начала истории украшался орнаментом. “Орнамент — это музыка, — пишет С. Есенин в “Ключах Марии”. — Ряды его линий в чудеснейших и весьма тонких распределениях похожи на мелодию какой-то одной вечной песни перед мирозданием. Его образы и фигуры какое-то одно непрерывное богослужение живущих во всякий час и на всяком месте. Но никто так прекрасно не слился с ним, вкладывая в него всю жизнь, все сердце и весь разум, как наша древняя Русь, где почти каждая вещь через каждый свой звук говорит нам знаками о том, что здесь мы только “избяной обоз”, что где-то вдали, подо льдом наших мускульных ощущений, поет нам райская сирена и что за шквалом наших земных событий недалек уже берег”. Услышанная каждым народом музыка космических сфер определяла своеобразие национального орнамента и всей национальной культуры, миро- и жизнепонимание народа, его идеалы и ценности.
Происхождение и природа искусства предопределили и высшую форму синтеза искусств в виде храмового действа, моделировавшего весь космос в целом, в котором человек через культ приобщался к божественным силам и обретал необходимую энергию для исполнения своей космической миссии.
В народном и “рамочном” профессиональном искусстве эта внутренняя миростроительная энергия излучается постоянно и иногда достигает такого напряжения, что вдохновляет художника даже на некие теургические замыслы, подобно мечте Н. А. Скрябина музыкой пробудить в человечестве и природе глубинные космические силы и завершить в тотальной мистерии историю Вселенной.
По разным причинам, в которые сейчас я не буду вдаваться, искусство со временем стало утрачивать свою роль провозвестника и учителя высшей правды. Возгордившиеся художники решили, что все, что им видится, все образы, явление которых их обуревает, должны быть объектом внимания других людей. Искусство стало превращаться в самоценное занятие, со своими профессиональными законами, тайнами и критериями совершенства вне жизнестроительной задачи личности и общества. Искусство все в большей мере стало превращаться в искусство для искусства, заботиться об удивлении человека “как сделано” нечто, а не о смысле сделанного, и даже объявлять отсталостью и реакцией всякую попытку выяснить и оценить смысл художественного произведения, так как его существование якобы оправдано уже тем, что оно есть попытка самоутверждения и самореализации творческой энергии.
Возвращаясь к нашему предмету — литературе, надо отметить, что массовым стало искусство развлечения и отвидения человека от всех первосмыслов — детективом, рассказом о происках, преследованиях, вооруженной борьбе, демонстрации низменных страстей и пороков, преступлениях, извращениях и слабостях. В чем-то искусство “правды жизни” своей “низменной” правдой даже льстит иному читателю, успокаивая его показом таких же слабых и растерянных людей, как он сам. Успокоенный отсутствием в искусстве высших, трудно достигаемых идеалов, человек окончательно перестает томиться и бороться за них. Бесчисленное множество подобных разлагающих и расслабляющих имиджей и стереотипов обрушивает на наше сознание современное искусство!
Лучшие мастера мировой научной фантастики: Ж. Верн, В. И. Крыжановская (Рочестер), Г. Уэллс, К. Чапек, И. А. Ефремов, Р. Брэдбери и многие другие демонстративно продолжали историко-культурную учительскую миссию искусства. Но в научно-фантастической литературе сегодня преобладает массовая фантастика, которую можно было бы назвать рок-фантастикой (см., напр.: Дунаев М. Роковая музыка. — “Наш Современник”, 1988, № 1 и 2). Главное внимание в рок-фантастике (и писателя, и читателя) обращено на занимательность сюжета, в основном детективного, чтобы держать читателя в напряжении интригой, авантюрой или преступлением, придав детективу научно-техническими фокусами “современный” антураж. Люди в таких произведениях схематичны и своей чуждостью вечным человеческим страстям напоминают роботов, запрограммированных на выполнение определенной функции, а духовная жизнь какого-нибудь сталкера до неприличия убога и состоит из сомнений, растерянности, забвения чувства собственного достоинства и потери цели жизни. Я не привожу примеров — их достаточно много. Разочарование примитивностью некоторых научно-фантастических произведений тем более горько, что научная фантастика обладает исключительными возможностями в жизнедеятельной помощи многим современным людям в силу изначального смысла этого жанра.
Выделение научной фантастики в качестве специфического рода художественной литературы было вызвано крепнущей верой образованного человека в достоверность знания того, что “может быть”, и того, что “не может быть”. Эта вера родилась от восхищения успехами естествознания и уверенности о всемогуществе разума, вооруженного дедуктивным методом, и часто бывала более фанатичной, чем вера ревнителей божественных энергий. Она и привела к отождествлению научной картины мира с миром сущего. В результате мир предстал перед человеком пусть с очень сложной, но конечной системой феноменов, значений и смыслов. А для их полного постижения, казалось, нужно было только приложить определенные усилия в рамках известной научной парадигмы. Все же, что не укладывалось в нарисованную таким образом картину мира, отвергалось, как не существующее, как не должное существовать. В результате в сознании, миро- и жизнепонимании некоторых людей произошла роковая по своим социокультурным последствиям подмена реальности, во всем бесконечном богатстве ее конкретности, научной картиной мира.
Но наука, как метод познания, моделирует реальность с помощью абстракций всегда только с определенных, выбранных самим исследователем точек зрения. Поэтому наука вторична по отношению к действительности, по отношению к жизни. Например, камень может быть объектом изучения разных наук: для физики предметом изучения в камне будет или его движение как жесткой системы определенного объема и веса, или его электрические и механические свойства; для химии — химический состав камня; для геологии — его происхождение и свойства, как части земной коры; для минералогии — строение его вещества и т. д. и т. п. И в каждом случае предмет изучения задается самим исследователем, который определяет, что и для чего он хочет узнать, какую модель конкретного объекта ему нужно получить. И таких моделей — научных описаний объекта может быть бесконечное множество, ограниченное только интересом человека и исходными научными посылками. Вот почему любое наукотворчество вторично и беднее жизнетворчества.
Одновременно наука объективна по своей природе. После фиксации аксиоматических посылок научного метода все личное и субъективное, внесенное в познание, разрушает логическое здание науки. Иначе и быть не может, ибо цель науки — найти объективные взаимосвязи между явлениями, а жизнь есть динамическая, непрерывно становящаяся субъект-объектность в органическом взаимодействии субъекта и объекта. Поэтому для эффективного использования научного знания при решении вопросов жизни человек постоянно переоценивает и совершенствует научное знание по мере все более полного преобразования и познания мира. Если же человек начинает ограничивать свое представление о мире результатами научных исследований, то неизбежно заходит в тупик, так как начинает постоянно сталкиваться с неожиданностями и необъяснимостями.
Эту опасность хорошо осознавал, например, основоположник космонавтики и талантливый писатель-фантаст К. Э. Циолковский. “Наука момента, — писал он, — не представляет ничего законченного, а потому и суждение о ней непрерывно совершенствуется. Необходима некоторая скромность, предполагающая еще целое море неизвестного. В противоположном случае мы впадаем в узость (фанатизм) и сама наука замрет, т. е. перестанет идти вперед, как это было порою в ее истории (Аристотель говорил, что на солнце нет пятен, значит, их и быть на нем не может). Плоды этой научной скромности: терпимость, внимательное исследование всех фактов, как бы ни были они невероятны, с точки зрения науки момента”.
Непонимание вторичной, хозяйственной природы науки, как инструмента познания реальности, и ограничение реальности только научной картиной мира из понятных в рамках принятой сегодня научной парадигмы объяснений и породило идею “чуда”. Но “…что такое чудо? — спрашивал, например, тот же К. Э. Циолковский. — Что-нибудь совершенно неожиданное, нерассчитанное, противоречащее известным явлениям и законам. Но разве нам известны все законы, все существа! Необычное может быть естественным результатом действия этих неизвестных законов и недоступных нашим чувствам разумных или неразумных существ”.
До эпохи царства разума и науки, когда люди наивно верили, что все возможно “милостью и силою божией”, реальность отождествлялась с действительностью. Сны, галлюцинации, видения, предчувствия, удивительные истории и многое другое, столь же не научное, но, тем не менее, очевидно, достоверное для самих переживших это событие, органично включалось и в жизнь, и в литературу.
Исключение чуда и тайны из жизни сопровождалось возникновением новой концепции человека как существа, полностью программируемого знаниями. Конечно, знания полезного и вредного, красивого и безобразного, знания о законах природы и развития общества и сделали человека тем, что он есть сегодня. Но современное состояние человечества есть прежде всего результирующая множества страстей и энергий, обуревавших целые народы, вооруженные знаниями и сталкивавшиеся друг с другом в борьбе.
Всю историю культуры можно рассматривать как некий “антиэнтропийный” процесс, когда вопреки царствующей в неживой природе тенденции к упрощению, ослаблению, уменьшению разнообразия и диссоциации, жизнь и человеческая воля стремятся увеличить сложность и разнообразие своих произведений, утверждают стремление к разнообразию, усложнению, созиданию, украшению и индивидуализации всех проявлений жизни и творчества. И не в последнюю очередь это достигается ограничением, обузданием разрушительных импульсов человеческой натуры рамками законов и правил чести, нравственности, преданий, божественных законов и красоты.
Человек чувствовал и понимал, что стабильность его существования требует определенных норм, законов, которые сдерживали бы его бушующие страсти. С успехами хозяйственной деятельности, которая целиком обязана комбинаторским способностям разума, ему стали доверять и надеяться на него все больше. Эпоха просвещения поставила разум на вершину иерархии ценностей, и ему стали возводиться божественные почести. Но жизнь оставалась в решающей мере подчиненной древним законам сильного, смелого, целеустремленного и верящего. Этот факт только еще больше подзадоривал ослепленных жрецов культа разума, и они осыпали проклятиями слабую человеческую душу, обещали ей рай земной, как только она начнет жить, следуя не своим страстям, а голосу разума.
Но что такое “голос разума”? Как это часто бывало в истории, людей завораживала красота звука, а не смысл слов. И в данном случае никто не конкретизировал смысла слов “голос разума”, а если пытался сделать это, то сразу же выяснялось, что “голос разума” — это или следование доктрине самого толкователя или следование по линии наименьшего сопротивления — нигилистического фрондерства, которое приводило к анархизму и разложению. Выгоды и блага, которые сулили слепые апостолы “разума”, оказывались таковыми только для безликого, усредненного, бесстрастного винтика общественного механизма. Против позитивистских проповедей прагматизма и вульгарного материализма, которые игнорировали собственно человеческое в человеке — “душу живую”, страстно выступил гениальный сердцевед Федор Михайлович Достоевский: “Но все-таки вы совершенно уверены, что он (человек. — И.К.) непременно приучится, когда совсем пройдут кой-какие старые, дурные привычки и, когда здравый смысл и наука вполне перевоспитают и нормально направят натуру человеческую. Вы уверены, что тогда человек и сам перестанет добровольно ошибаться и, так сказать, поневоле не захочет рознить свою волю с нормальными своими интересами. Мало того; тогда, говорите вы, сама наука научит человека (хотя это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда и не было, а что он сам не более как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика и, что, сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотению, а само собою, по законам природы. Следовательно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собой, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 108000, и занесены в календарь; если, еще лучше того, появятся некоторые благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений”.
Но такая жизнь без свободы, по мнению Достоевского, для исторического человека хуже смерти, и она долго не продлится: “…Я, например, нисколько не удивляюсь, — говорит он, — если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен, с неблагородной, или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливой физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всеми: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с целью, чтобы все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдет: так человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно от того, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгоды; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, — вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту.
И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотения? Человеку надо — одного только самостоятельного хотения, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела”.
И хотя вся история доказывает справедливость слов Достоевского о страстной природе человеческого мироощущения, до сих пор сохраняются позитивистские упования исключительно на облагораживающую роль знаний и разума в жизни человека. Так С. Лем убежден, что все неурядицы на земле происходят из-за незнания “своей пользы”. “… Всякую угрозу для цивилизации можно свести либо к неумению овладевать общественными силами, либо же к неумению овладевать силами Природы. В обоих случаях речь идет, таким образом, об одном и том же типе источника угрозы: этим источником служит невежество — незнание законов развития, будь то общественного, будь то естественного, природного”.
К сожалению, это примитивно-позитивистское понимание человека довольно широко распространено и сегодня. Только его живучестью можно объяснить появление, например, такого научно-фантастического фильма, как “Его звали Роберт” и ему подобных. В названном фильме человекоподобный робот чувствует себя вполне “комфортно” среди людей, т. е. он не попадает среди них в “нештатные ситуации”! Больше того, в эту пластмассовую куклу… влюбляется девушка! И это при всей подчеркнутости, очевидности механичности движений, ограниченности реакций и примитивности языка! Этот фильм — еще один убедительный ответ на жаркую дискуссию тридцати летней давности: может ли машина мыслить? Сегодня, когда мы видим все чудеса, порожденные ЭВМ пятого поколения, мы так же уверенно отвечаем: никакая машина не может моделировать то, что называется настоящим человеческим мышлением, а вот сам человек может превратиться (и часто превращается) или развиваться только до уровня конечного автомата! О чем свидетельствуют и девушка, влюбившаяся в Роберта, и его приключения.
Сегодня много говорят о гуманитарной и технической культуре, как противоположных по смыслам и ценностям, вероятно, будет точнее говорить о культурах реальных и абстрактных. Реальные культуры те, которые видят конечный смысл получения нового знания в любой области и, вообще, любой человеческой деятельности, в исполнении человеком своего предназначения на земле и наполнении его, таким образом, чувством исполненного долга перед Вселенной и самим собой.
Абстрактная же культура ориентирует человека на жонглирование абстрактными понятиями, не заботясь о раскрытии их конкретного смысла в каждом данном случае.
Нормальный человек не мог согласиться и стихийно протестовал против упрощенческой, примитивной механической концепции мира и человека. И уверенность в бесконечных возможностях самого себя и мира он черпал и в искусстве, и практическом преображении самого себя и всего мира. Становление и самосознание научной фантастики в решающей мере было вызвано этим протестом против примитивно-механической картины мира и двумя неизбывными потребностями человека.
Первая — потребность в чудесном, таинственном, как подтверждающем и иллюстрирующем бесконечное многообразие мира. Многообразие в его конкретности, которое нельзя исчерпать никаким конечным множеством смыслов. Не случайно чувство открытия новой тайны мира или души человека охватывает нас при соприкосновении с каждым подлинным произведением искусства и пробуждает ощущение сопричастности с чудом неведомой еще нам жизни.
Вторая потребность — представить и осмыслить качественно-новые проблемные ситуации, в которых может оказаться каждый из нас или все общество в результате увлечения применением достижений науки и техники. Собственно, вся классическая научная фантастика и стала таковой благодаря изображениям вероятных проблемных ситуаций и увлекая человека на их решение в стремлении его к вечным, непреходящим жизнестроительным ценностям.
Рэй Брэдбери — один из самых талантливых современных фантастов — на вопрос: “Кто ваш любимый писатель-фантаст и почему?” — ответил так: “Жюль Верн, ибо он был одним из первых и до сих пор остался одним из лучших. Этот писатель обладал воображением, моральным чувством и отличным юмором: каждая его новая страница вдохновляет. Читая его, гордишься, что ты — человек. Он испытывает человечество тестами, он предлагает ему взмывать в воздух, ухватившись за шнурки собственных ботинок. Он уважает старомодную добродетель — умение трудиться. Ценит пытливый ум, зоркий глаз и ловкую руку. Вознаграждает за хорошо сделанную работу. В общем, он восхитителен, и его романы не утратят ценности, пока из мальчишек нужно будет воспитывать доброжелательных, славных, полных энтузиазма мужчин. В наш век, который пустил на ветер унаследованное богатство идеалов, Жюль Верн, человек другого столетия, зовет преследовать более достойные цели…”
Желание увлечь и вдохновить человека на достижение “более достойных целей” вдохновляло и вдохновляет лучших творцов научной фантастики, которая сегодня может с особенным успехом выполнять эту задачу. Прежде всего среди мельтешения современных научно-технических открытий и забот повседневной жизни человек иной раз теряет путеводную цель в жизни и стройное представление о космосе, как целом, соучастником которого он сам и является. Вместо любви и верности космосу абсолютных ценностей растерянный человек пытается сориентироваться в мире, руководствуясь теорией относительности всего и вся, в зависимости от точки отсчета. Глазами же этой “теории” добро может предстать злом, а порок “раскрытием неизвестных возможностей человека” и т. д. и т. п.
Какова судьба человека в этом текучем мире с размытыми и относительными нравственными и эстетическими ценностями, когда человек иногда даже не хочет иметь ни принципов, ни идеалов, как “сковывающих” его возможности?! На этот вопрос пока не ответили ученые, но видит каждый из нас, кто еще помнит, как выглядит ценностно ориентированный мир. Пытается ответить на него и научная фантастика, но только писатели-фантасты, подобные И. А. Ефремову, сделают то, что не смогли пока сделать философы: встанут на “космическую точку зрения” на судьбы мира и человека, масштабнее и ярче увидят новые перспективы для жизнетворчества и новые угрозы человечеству, порожденные самими людьми.
Мы бурно развиваем атомную энергетику, и как страусы прячут при опасности голову в песок, так и мы не хотим говорить и думать об опасности хотя бы от радиоактивных отходов АЭС, которые нужно охранять потом сотни лет, мы расхищаем кислород планеты, но никогда ничего не делаем для его восстановления. Мы забиваем свои головы, свое сознание всяким информационным вздором и не думаем, во что превращаемся, и т. д. и т. п. С каждым днем возникают все новые глобальные угрозы существованию нормального человека и всего человечества. Эти угрозы стремительно умножаются и осознаются все большей массой людей. Но готовых рецептов борьбы с ними нет. И именно научная фантастика могла бы гораздо активнее пробуждать интерес к этим вопросам и вдохновлять людей на поиски лучших вариантов решения, как, например, гениально сделал К. Чапек своей “Войной с саламандрами”.
Осознавая в сложном и проблематичном современном мире долг и ответственность научной фантастики за его участь, можно считать, что научная фантастика, как искусство, перестает существовать, как только пренебрегает животрепещущими проблемами века и начинает заниматься пустым развлекательством.
Пределы фантастики — пределы интересов человека о своем выживании и сохранении себя, как вида, живущего во имя высших и проверенных историей ценностей. Есть прогнозы и фантастические произведения о будущем обществе из людей субкультур, ненормальных, ущербных, но вполне счастливых, благодаря добровольной переориентации на другую систему ценностей, подобно алкоголикам, наркоманам, извращенцам и т. п. Теоретически такая перспектива возможна, если приверженцы данной субкультуры смогут обеспечить физико-биологические и энергетические условия своего существования. Практически же мы видим, что любое общество сохраняется, живет и процветает в той мере, в которой оно придерживается только проверенных нравственных и эстетических ценностей.
Но не появятся ли в будущем новые факторы, которые заставят нас переоценивать свои традиционные ценности? На этот вопрос пока может ответить только искусство. И именно научная фантастика могла бы рассказать, например, о возможных последствиях катастроф с биосферой Земли для судеб человечества. Ученые только подступают к изучению этой проблемы, а в романах той же В. И. Крыжановской (Рочестер) изображено уже несколько вариантов катастроф и спасения человечества, а И. А. Ефремов нарисовал убедительные картины будущего в “Часе Быка”. Академик Н. И. Моисеев так описывает возможную проблемную ситуацию на нашей планете: “Есть понятие бифуркации, которому А. Пуанкаре придал специфический смысл (после работ Р. Тома чаще употребляется термин “катастрофа”). Под воздействием медленно возрастающей внешней нагрузки система постепенно эволюционирует, сохраняя, однако, свои основные свойства. Но существует предельная величина нагрузки, по достижении которой линейный ход развития нарушается. Система быстро переходит в качественно новое состояние. И однозначно предсказать, в какое именно — теоретически невозможно. Невозможно в принципе! Оно зависит от бесчисленного множества случайных факторов. Простой пример: на сколько кусков и какие именно разлетится палка, если, изгибая ее за концы, мы однажды превысим ту нагрузку, которую она может выдержать?
Точно так же и биосфера. До поры до времени она выдерживает все возрастающее антропогенное воздействие. Но в какой-то момент может произойти бифуркация биосферы или ее важнейших фрагментов. Превысив по тем или иным параметрам предельно допустимые нагрузки, мы дадим начало необратимым процессам, которые приведут биосферу в совершенно новое квазистабильное состояние. И точно описать заранее все его конкретные свойства невозможно в принципе. Нельзя и предсказать, будет ли новая биосфера пригодна для обитания рода людского.
Принципиальная непредсказуемость дальнейшей судьбы биосферы, а следовательно, судьбы человечества, и тот риск, с которым связан рост антропогенных нагрузок, заставляет нас считать определения критических значений одной из важнейших проблем (если не важнейшей!) из тех, что встали сегодня перед обществом. Для ее решения нужно создать новое, нетрадиционное направление научных исследований, требующее объединения усилий специалистов самого разного профиля, новой методологической и методической основы…
Сегодня еще очень немногие сознают качественные изменения обстановки на Земле, большинство не отдает себе отчета в том, что она стала совершенно иной, чем была несколько десятков лет назад”. Здесь нужно добавить, что непредсказуемым разрушениям из-за стресса и отрицательных эмоциональных перегрузок, из-за загрязненности пищи, воды, воздуха, из-за объемов культурной информации подвержено в еще большей мере психическое и физическое здоровье отдельного человека, отдельных сообществ и всего человечества. Но на сегодняшний день ни наука, ни научная фантастика не подготавливают в должной мере наше сознание к решению грядущих проблем нашего существования в новой биосфере и окружающей среде, даже к решению проблем, уже осознанных большинством на уровне здравого смысла. А между тем проблемы столь сложны и необычны, что только искусство может попытаться изобразить их подлинное значение для нашей истории.
Вот как выглядит сегодня ситуация с той же окружающей средой. Более четверти века назад в США вышла книга Р. Карсон “Безмолвная весна”, которую автор хотела назвать сперва “Человек против Земли” — настолько зловещие обнаружились последствия увлечения химизацией сельского хозяйства в США.
Сегодня же биосферу Земли разрушают уже и стремительно растущий поток отходов промышленности, выхлопных газов автомобилей и самолетов, физических излучений и прочих порождений научно-технического прогресса. Для сравнения скоростей естественного формирования биосферы и вмешательства в нее человеческой культуры была предложена такая шкала: за масштабный “год” взяли время 170 млн. лет, т. е. последнее время, за которое на Земле не было геологических катаклизмов планетарного масштаба и биосфера эволюционировала. Только тогда “30 декабря” этого “года” возникла техника палеолита — использование простейших каменных орудий, а “31 декабря в 23 ч. 30 минут” появилось земледелие. За “36 секунд до полуночи” произошла первая промышленная революция. И т. д. Неудивительно, что в последнее время человечество все с большим изумлением и огорчением вдруг обнаруживает, что вся окружающая нас среда (ОС) — комплекс природных, технологических и социальных факторов развития общества — разрушается. Глобальный, планетарного масштаба процесс разрушения ОС можно представить в виде нескольких взаимосвязанных процессов: загрязнение ОС; разрушение природных циклов; истощение природных ресурсов; демографические катаклизмы; кризисы урбанизованных районов расселения людей и ухудшение генетической структуры населения.
Загрязнение окружающей среды
С тех пор, как человек начал изготавливать орудия труда, он загрязняет природу продуктами и отходами производства. Но первые каменные орудия и осколки камня, зола костров, остатки пищи и обломки дерева выбрасывались в ничтожном, по сравнению с массой биосферы, количестве. Они состояли из тех же природных элементов и безболезненно для биосферы вовлекались в круговорот веществ. Так происходило до первой промышленной революции, когда в отдельных районах Англии и Германии возникли плотные скопления фабрик и заводов. Поток сточных вод и дыма от них был уже настолько велик, что природа в этих местах не могла его обезвредить и поглотить. Так, в середине XVI века из окон английского парламента в р. Темзе ловили семгу, а в начале прошлого века лист белого картона, опущенный в ее воды, становился невидимым в грязной воде и рыба исчезла из реки.
Однако подобное загрязнение природы до последней четверти нашего века происходило на сравнительно небольших территориях, а его вредоносное влияние было ограничено в пространстве и времени малым объемом и сравнительно простым составом загрязнителей.
Другое дело теперь, когда научно-техническая революция породила фантастическое количество враждебных природе загрязнителей и позволила человеку осуществлять хозяйственные процессы в масштабах, сравнимых с масштабами природных процессов. Одним из главных загрязнителей биосферы становится двигатель внутреннего сгорания из-за быстрого роста объема выхлопных газов и их ядовитости. Так, например, среднестатистический автомобиль выбрасывает с выхлопными газами за год: около 297 кг ядовитой окиси углерода, 39 кг канцерогенных углеводородов, 10 кг ядовитой окиси азота, 2 кг твердых частиц, 1 кг окиси серы и 0,5 кг свинца.
Сейчас в мире около 500 миллионов автомобилей и сотни тысяч самолетов, каждый из которых, в среднем, потребляет кислород и загрязняет воздух, как сотни автомобилей.
Все более зловещим для биосферы оказывается использование сельскохозяйственных ядохимикатов, гормональных препаратов, минеральных удобрений и т. п. Попадая на листья растений, землю и воду, эти вещества раздуваются ветром и смываются дождем, загрязняя воздух, почву, наземные и подземные воды, а затем с воздухом, водой, с зерном, плодами, продуктами питания попадают в человека. Уже накопленные в биосфере сельскохозяйственные химикаты и продукты их метаболизма еще долгие годы будут заражать все точки земного шара, даже в том случае, если бы производство и применение их было бы сейчас полностью прекращено.
Самым опасным загрязнителем биосферы остаются радиоактивные отходы промышленности, последствия различных аварий и испытания атомного оружия. Сегодня стронций-90, и цезий-37, выделившиеся при атомных взрывах, содержатся во всех почвах, во всех океанах и даже в подпочвенных водах. Их радиоактивность не уменьшится и наполовину за 28–30 лет.
Пока что нет прогнозов как обезопасить растущее количество отходов атомной промышленности. До сих пор наиболее распространенный способ захоронения радиоактивных отходов — затопление контейнеров с ними на дне океана. Но совершенно очевидно, что, со временем разрушаясь, эти контейнеры превратятся в бомбы замедленного действия, которые “взорвутся”, когда этого менее всего будут ожидать. Точно также неизвестны последствия захоронения радиоактивных отходов в старых шахтах и скважинах, через которые протекают подземные реки. О последствиях такого “взрыва” можно судить хотя бы по тому, что только отходы атомных заводов, захороненные в штате Вашингтон (США), оказавшись на поверхности земли, могут опустошить мир так же, как неограниченная ядерная война. Бесчисленные случайности могут вызвать утечку радиоактивной “заразы” даже при соблюдении всех предосторожностей. Так, например, первое время после захоронения цистерн с радиоактивными отходами под землей их герметичность сохраняется только при интенсивном охлаждении. Но система охлаждения может быть нарушена тысячами естественных и искусственных причин, например, землетрясением.
Все большие опасения вызывают неизвестные последствия теплового загрязнения биосферы. Уже сейчас рост промышленности и энергетики привел к тому, что количество выделяемого человеком тепла на поверхности планеты стало сравнимо с количеством тепла, получаемым планетой от Солнца. Ухудшение “тепловой прозрачности” атмосферы из-за загрязнения ее углекислым газом и пылью может еще резче изменить баланс получаемого и излучаемого планетой тепла, что приведет или к катастрофическому таянию материка и океанских льдов и затоплению гигантских просторов суши, или к новому ледниковому периоду.
Есть много загрязнителей окружающей среды действительного влияния которых на биосферу мы еще не знаем, например, электромагнитное излучение в диапазоне радиоволн. Десятки радио- и телепередатчиков, сотни миллионов электроустройств породили на нашей планете излучение в этом диапазоне больше солнечного в этом же диапазоне. Так что иноземные цивилизации могли занести в свои звездные каталоги новую радиозвезду в Солнечной системе, вспыхнувшую в последние десятилетия.
Мы уже знаем, что облучение радиолокатором может убить человека или сделать его инвалидом. Но мы не знаем и не можем пока оценить конечный результат воздействия на живые организмы более слабых и продолжительных электромагнитных излучений. Мы не знаем, например, как в конце концов повлияет на здоровье человека его жизнь в перекрестном потоке электромагнитных полей, которыми он сам себя опутал.
Научно-техническая революция открыла тысячи путей, по которым ядовитые вещества начали попадать в окружающую среду. В Англии как-то сделали анализы кочанов капусты и… обнаружили в них очень большое количество свинца. Откуда? Оказалось, что эта капуста выращивалась вблизи автомобильных дорог, а в бензин добавляется антидетонатор — тетраэтилсвинец, загрязняющий почву вдоль дорог.
Истощение природных ресурсов
Рост промышленного и сельскохозяйственного производства во всем мире потребовал в последние годы расхода природных ресурсов в размерах, уже сравнимых с их запасами в природе, в результате чего природные ресурсы начали быстро истощаться.
Увеличение урожайности уже не успевает компенсировать уменьшение сельскохозяйственной продукции из-за уничтожения удобных для возделывания земель эрозией, промышленной или жилой застройкой, водохранилищами, дорогами, аэродромами и мн. другим. По данным ООН, в мире уже утрачено около 800 млн. га пахотных земель. Фотосинтез растений на территории США восполняет сегодня только 60 % необходимого населению и промышленности кислорода. Пассажирский самолет, например, потребляет за один перелет Париж-Нью-Йорк 35 тонн кислорода, а автомобиль в среднем на 1000 км пробега требует такого количества кислорода, которого достаточно для одного человека в течение года. А сколько кислорода уничтожают пожары, “факелы” над заводами, сжигание строительного мусора и ценнейших остатков леса на лесосеках!
Нарастающее потребление кислорода уже опережает его воспроизводство, и человечество начинает жить за счет прежних накоплений природы. За последние десятилетия содержание кислорода в атмосфере уменьшилось на несколько процентов, а в Мировом океане — на 12 %.
Уже истреблено 2/3 лесов всей планеты, а один тираж воскресного номера газеты “Нью-Йорк таймс” требует вырубки леса на 80 га. При нынешнем объеме рубок, например, в горах Танзании леса будут полностью сведены через несколько лет, а вместе с ними исчезнет 150 древесных видов, не считая эндемических видов травянистых растений, а также животных, населяющих эти тропические леса.
Практически все загрязнители воздуха, почвы и вод в конце концов вымываются в Мировой океан, в результате чего он превратился в сточную яму планеты. Ежегодно в него поступает более десятка тысяч тонн ртути, свинца, кадмия и других ядовитых металлов, миллионы тонн нефтепродуктов, синтетических моющих веществ, ядохимикатов и много других ядовитых веществ, которые губят жизнь океана.
Загрязнение океана разрушает сложившиеся миллионы лет циклы воспроизводства его биологических ресурсов. Ж. И. Кусто 30 лет изучал жизнь океана, проплыв по воде и под водой тысячи километров. 15 лет назад он с горечью отмечал, что биологическая продуктивность океана понизилась на 30–50 %. Нарушена способность океана к самоочищению — он задыхается от загрязнений. Истощаются рыбные богатства, уменьшается число видов морских животных и растений. Во всем мире растет тревога из-за нехватки чистой пресной воды.
Существуют прогнозы скорого исчерпания и минеральных ресурсов. Один из прогнозов дает такие цифры: “Если человечество даже не будет расти, но потребление энергии и других веществ на душу населения будет увеличиваться теми же темпами, как за последние сто лет, то запасов угля хватит только на 100–150 лет, серебра на 13–40 лет, свинца — 20–60 лет и т. д. (с учетом использования в пятикратном масштабе новых, пока еще не разведанных природных запасов). А что потом?
Заменять металлы пластмассой? Но ведь она изготавливается из природных веществ, в первую очередь — нефти, а ее запасы также ограниченны.
Прогнозы дают разные сроки обеспеченности нашей планеты природными ресурсами, но, расходясь в отдельных цифрах, большинство из них приходит к выводу, что “истощение сырья в глобальном масштабе будет происходить уже при нашем поколении”.
Разрушение природных циклов
В свое время греки увлекались разведением коз, которые, как известно, могут отыскать мельчайшую травинку между камнями или забраться на дерево за листьями. Трава и кустарники Греции постепенно были уничтожены, земля выбита копытами, воды и ветер ускорили деградацию почвы, ухудшился микроклимат в земледельческих долинах. Через несколько столетий зеленеющие горы процветающей страны превратились в безжизненные кучи песка и камня — “козы съели Грецию”.
На каждом участке планеты тысячелетиями складывалось равновесие геологических, биологических и климатических процессов, обеспечивая максимальную биологическую производительность и устойчивость биогеоценозов. Загрязнение окружающей среды, изменение гидрологического режима территорий, вырубка лесов, наземные и подземные выработки полезных ископаемых, распашка, застройка и загромождение земли свалками сегодня стремительно разрушают сложившиеся в биосфере циклы. Плотины и водохранилища позволили регулировать сток рек для гидроэнергетики, судоходства и орошения, однако проектировщики не предусматривали и не подсчитывали ущерб от затопления и подтопления плодородных пойменных земель, от изменения климата разрушения нерестилищ, путей миграции рыбы, от цветения воды, заиливания рек и мн. др., а сейчас этот вред сказывается значительнее всех обещанных благ гидротехнического строительства.
Во многих странах увлеклись осушением болот и очень поздно поняли, что болота — природные аккумуляторы тепла и влаги. После осушения болот на больших территориях начались осенние наводнения, стали гибнуть окружающие леса, иссякать колодцы, возникать засухи и пыльные бури, как в Белоруссии. Теперь иногда приходится даже тратить огромные средства на… орошение осушенных малоплодородных торфяников. В США уже начали восстанавливать болота в верховьях рек и считают это экономически выгодным.
Увлечение сельскохозяйственными ядохимикатами, как это ни парадоксально, усилило распространение ряда вредителей, болезней растений и животных. Дело в том, что полезные насекомые — энтомофаги (хищные насекомые и паразиты насекомых сельхозвредителей), как правило, ведут открытый и очень подвижный образ жизни, в результате они попадают под “обстрел” ядов в большей мере, чем вредители сельского хозяйства — малоподвижные и живущие более скрыто. Ряд химических обработок как бы ведет селекцию вредителей на устойчивость к ядохимикатам. На сегодня, по различным данным, уже выработали иммунитет к применявшимся ядохимикатам до 1000 видов вредителей. Однако полезные насекомые вымирают раньше, чем успевают приобрести иммунитет. Размножение устойчивых к ядохимикатам вредителей вынуждает увеличивать дозировку, количество обработок ядохимикатами и изобретать более сильные яды. И так без конца.
Демографические катаклизмы
В последнее время население большинства районов нашей планеты стало расти особенно быстро. Если в 1900 г. на земном шаре жило около 1,6 миллиарда человек, то к 1987 г. (т. е. через 87 лет) около 5 миллиардов, и каждый год прибавляется около 60 миллионов человек. При этом население планеты увеличивается, в основном, за счет прироста населения в развивающихся странах. Здесь сохраняется высокая рождаемость, превышающая в два-три раза уровень рождаемости в индустриальных государствах, и быстро увеличиваются темпы прироста населения вследствие происшедшего за последние годы значительного снижения смертности. В результате общий прирост населения мира более чем на 9/10 происходит за счет Азии, Африки и Латинской Америки, а число жителей этих трех континентов стремительно возрастает. Расчеты показывают, что никакие меры по регулированию размера семей уже не смогут предотвратить пятикратное увеличение населения Земли.
Внедрение в нашу жизнь ионизирующих излучений, контакт с мутагенами (некоторыми ядохимикатами, медикаментами, гормональными препаратами и т. п.) вызывает нарастание наследственных повреждений организма людей и животных. Подсчетами советских генетиков установлено, что хроническое облучение дозой в 10 рентген приводит к увеличению спонтанных мутаций в следующем поколении в 2 раза, а глобальное повышение естественного фона радиации всего на один рентген приведет к появлению в каждом новом поколении почти 6 миллионов наследственно неполноценных людей. Накоплению у населения планеты генетических болезней также способствуют, как это ни парадоксально, успехи медицины и здравоохранения. Если раньше распространение таких болезней ограничивалось повышенной смертностью до половозрастного возраста у страдающих наследственными повреждениями людей, то теперь, с помощью медикаментов и специальных приемов этим больным поддерживают жизнь значительно дольше, и многие из них дают потомство, ослабленное в умственном и физическом отношении.
Кризис урбанизированных районов
Индустриализация, механизация сельского хозяйства и многие другие причины вызывают массовые переселения людей в города во всех странах мира. В урбанизированных районах человеку все больше угрожают грязный воздух, шум, вибрации, физические излучения, скученность, убыстряющийся темп жизни и сравнительное однообразие арены жизни.
Дымное облако над городом поглощает от 25 до 50 % солнечного света и 75–90 % нужного для растений и животных организмов длинноволнового ультрафиолетового излучения. Во многих городах все острее нехватка кислорода, так как его расход превышает поступление. Загрязненность воздуха токсическими и канцерогенными веществами увеличивает заболеваемость и снижает работоспособность. Особенно ухудшают состояние нервной системы шумы. Они сокращают сон, неблагоприятно действуют на сердечно-сосудистую систему.
Катастрофически загрязняется не только природа. Сегодня справедливо говорят, что “наш век — век информации”. Но информация — это и потоки газет, журналов, книг, радио- и телепередач, телефонных звонков, обрушивающихся на сознание и подсознание “потребителя”. Каков же результат воздействия этого потока информации на человека и общество? Сколько действительно важного для формирования мировоззрения, самосознания и чувства собственного достоинства содержится в этом потоке? А сколько в нем бессмысленных раздражителей, угнетающих и раздражающих сигналов? Пока это никто не изучает. Но ведь “формирование” личности означает придание ей формы, а форма приобретается лишь в деятельности. Это справедливо как в отношении мускулатуры, так и в отношении сознания. Если параллельно с информацией не существует подходящих ситуаций, позволяющих личности реализовать себя в самодеятельности, целесообразно применять осмысленную информацию, то потребляемая информация не способствует развитию личности, а разрушает ее. Эту прописную истину хорошо усвоили буржуазные организаторы массовой информации, архитекторы, планировщики городов. Однообразные теле- и радиопередачи о преступлениях и пороках, монотонные постройки, дурацкие аттракционы “Луна-парков”, питейные заведения и дешевые зрелища не пробуждают к самодеятельности и верности нравственным принципам. Между тем, “нет сомнения в том, — пишет французский социолог Р. Дюбос, — что скрытые потенциальные возможности людей могут проявиться, если окружающая среда в достаточной мере разнообразна, чтобы обеспечить разнообразие стимулирующего опыта, особенно для молодежи. По мере того, как все больше людей находит возможность выразить больший процент своих биологических способностей в разнообразных условиях, богаче становится общество и цивилизация продолжает развиваться. Напротив, если окружающие условия и образ жизни очень стереотипны, единственными компонентами натуры человека, могущими проявиться и развиться, являются те, которые приспособились к узкому кругу преобладающих условий”. И неудивительно, что именно в городах с их скученностью, с вечно убыстряющимся темпом жизни, нервозностью и нарастающей отчужденностью людей и групп быстрее разрушаются моральные нормы, растет неудовлетворенность жизнью, развивается наркомания, число психических заболеваний, преступность и т. п.
Прогнозы
Наши представления о будущем основываются на определенном понимании настоящего и предположении, что до интересующего нас времени будут действовать известные нам факторы исторического процесса.
Если предположить, что существующие тенденции, темпы, пропорции и география производства, а так же социально-политическая обстановка в планетарном масштабе в ближайшие 30–50 лет сохранится, то человечество столкнется с катастрофическими трудностями существования в условиях новой ОС. Уже сейчас она так испорчена, что начала не только тормозить социальный и научно-технический прогресс человечества, но и стала угрожать самому его существованию.
Сегодня уже наступил момент истории, когда мы должны оценивать все свои действия в любом месте мира с позиций большей озабоченности по поводу вытекающих из них последствий для настоящего и будущего. Из-за невежества или безразличия мы можем причинить гигантский и неисправимый вред земной среде, от которой зависит наша жизнь и благополучие.
Уже современный уровень загрязнения и разрушения ОС во многих капиталистических странах сделал его главной причиной большинства заболеваний человека. Резко увеличивается заболеваемость (особенно детей) аллергиями, экземами, сердечными, нервными и психическими расстройствами, раком и т. д. Так, итальянские врачи считают испорченную ОС виновницей более 70 % заболеваний, и только остальные 30 %, по их мнению, вызываются индивидуальными причинами. В США, где увлечение химизацией сельского хозяйства началось раньше всех и приняло наибольший размах, рост смертности населения от гипертонии, рака и цирроза печени, по заключению органов здравоохранения США, объясняется прежде всего воздействием на человека вредных факторов внешней среды, в первую очередь — различных химических загрязнителей.
Уже сегодня нужно начать бороться с угрозой земной цивилизации, которую несет ориентация на постоянное увеличение потребления, приближаясь к уровню США. Численность населения США составляет сейчас около 6 процентов населения планеты, а суммарное потребление всех видов природных ресурсов этой страной достигает 40 % мирового потребления. В результате, если бы человечество захотело распространить на все страны мира уровень потребления товаров массового пользования населением США, нужно было бы уже сейчас увеличить, например, добычу железной руды в 75 раз, свинца в 200 раз, меди в 100 раз, олова в 250 раз. Только железную руду в таких размерах можно было бы добывать несколько лет, другие полезные ископаемые при таком увеличении добычи истощились бы в несколько дней. Но население Земли очень быстро растет. Как же сможет буржуазный мир уравновесить свои стремления и возможности в будущем?
Прогнозы социально-экономического развития США показывают, что дальнейший рост экономики даже самой “благополучной” страны без социального переустройства общества и перемен в ценностных критериях завершится банкротством уже в ближайшие десятилетия. Крах капиталистической цивилизации с ее культом потребления, как конечной целью бытия, предопределен объективными обстоятельствами. “То, что мы называет “промышленной цивилизацией”, — с грустью предупреждает, например, французский социолог Мишель Боске в “Нувель обсерватер”, — сможет существовать не дольше, чем до конца этого века. В течение еще одного или двух десятилетий она сможет обеспечить вам сомнительные радости и привилегии, которые будут обходиться все дороже. А потом придется отказаться от всего этого: от машин, которые меняют каждые два года или самое большее — каждые пять лет, от туалетов, которые носят лишь один сезон, от пластмассовой или металлической упаковки, которую тут же выбрасывают, от ежедневного потребления мяса, от свободы иметь любое число детей. Чем дольше это будет продолжаться, тем непоправимее катастрофа, к которой эта цивилизация ведет нашу планету.
Здесь вы можете пожать плечами и прекратить чтение, — продолжает М. Боске, — но, если вы решите читать дальше, вспомните, что другие цивилизации до нашей погибали в результате истребительных войн, варварства, голода или вымирания их народов в силу того, что они потребили то, что не может быть воспроизведено, и уничтожили то, что нельзя восстановить. Вспомните также, что полнейший тупик, который ожидает так называемую западную промышленную цивилизацию, предсказывают нам не политики и идеологи, а ученые — демографы, агрономы, биологи, экологи…”
Если попытаться представить себе образно социально-экономическую ситуацию в мире в перспективе экологического кризиса, который может разразиться при сохранении тенденций нынешнего хозяйствования, то это можно сделать, вообразив плот посреди океана, облепленный спасшимися после кораблекрушения людьми. Кто-то успел захватить мешок сухарей, другой — бидон воды, третий — чемодан с золотом, патефон и пр. Спасшиеся и их группировки моделируют здесь государства, народы, нации, кланы, партии и т. д. на нашей Земле. То, что будет происходить на плоту по мере угасания надежды на помощь, зависит от идеалов, мировоззрения, характера, морали и воспитания людей. Спектр возможных ситуаций: от всеобщего озверения и людоедства до подвига самопожертвования и приспособления к жизни в открытом океане.
Вот о подобных возможных до- и послекризисных проблемных ситуациях на нашей планете и могла бы рассказать научная фантастика, со всей серьезностью опираясь на современные научные знания. Пока что мне известна только одна попытка художественно изобразить будущее людей, не захотевших жить свободными преобразователями и украшателями Вселенной, — мир планеты Торманс, нарисованной в романе И. А. Ефремова “Час Быка”. Общество тормансиан по своей художественной выразительности гораздо достовернее, правдоподобнее мира “нумеров” из замятинского “Мы”, или предельно гротескного мира “Прекрасного нового мира” Хаксли, или “1984” Оруэлла. Ефремову удалось создать правдоподобный образ тормансианского общества, возможно, и потому, что он не преследовал какой-то узко критической цели, а попытался представить себе, во что же выродится человечество, если откажется от проверенных историей жизнетворных идеалов истины, добра и красоты, но будет из последних сил сохранять свое существование, не прилагая сил к личному и общественному духовному совершенствованию. “Ученый тех времен казался глухим эмоционально; обогащенный эмоциями художник — невежественным до слепоты. И между этими крайностями обыкновенный человек ЭРМ (Эры Разобщенного Мира. — И.К.), представленный самому себе, не дисциплинированный воспитанием, болезненный, теряющий веру в себя и людей и находящийся на грани нервного надлома, метался от одной нелепости к другой в своей короткой жизни, зависевшей от множества случайностей.
Самым ужасным казалось отсутствие ясной цели и жажды познания мира у очень многих людей, без интереса глядевших в темное, не обещавшее никаких существенных изменений будущее с его неизбежным концом — смертью”. Но так как нельзя жить без каких-либо ориентиров и на плохо устроенной Земле, “если нет бога, то возникала вера в сверхлюдей, с той же потребностью преклонения перед солнцеподобными вождями, всемогущими государями”.
Потрясают достоверностью картины разрушения биосферы человеческой безответственностью, нарисованные талантливым фантастом: “…Исчезали с лица Земли леса, пересыхали реки, уничтожались плодородные почвы, развеянные или засоленные, гибли залитые отбросами и нефтью озера и моря. Огромные участки земли, изрытые горными работами, загроможденные отвалами шахт или заболоченные тщетными попытками удержать пресную воду в нарушенном балансе водообмена материков… Ничтожные кустарники на месте величественных, как храмы, рощ кедров, секвой, араукарий, эвкалиптов, гигантов из густейших лесов. Молчаливые, оголенные, объедаемые насекомыми деревья — там, где истребили птиц. Целые поля трупов диких животных, отравленных из-за невежественного применения химикатов… Неэкономное сожжение миллиардов тонн угля, нефти и газа, накопленных за миллиарды лет существования Земли, бездна уничтоженного дерева. Нагромождение целых гор битого стекла, бутылок, изоржавевшего железа, несокрушимой пластмассы… Гигантские города, брошенные из-за нехватки воды, — рассыпавшиеся груды обломков бетона, железа, вспузырившегося асфальта. Огромные электростанции, занесенные илом, плотины, разломанные смещением земной коры…”
Неизбежным следствием на Земле рисует Ефремов человеческое “страдание и болезни, возникающие из-за неразумной жизни, из-за разрыва с природой, непонимания потребностей человеческого организма и хаотического, недисциплинированного деторождения.
…переполненные больницы, психиатрические клиники и убежища для калек и идиотов. Врачи вели борьбу с непрерывно увеличивающимися заболеваниями. Санитарно-бактериологические знания истребили эпидемические болезни, атаковавшие человечество извне. Но отсутствие разумного понимания биологии вместе с ликвидацией жесткого отбора слабых расшатали крепость организма, приобретенную миллионами лет выбора. Неожиданные враги напали на человека изнутри. Разнообразные аллергии, самым страшным выразителем которых был рак, дефекты наследственности, психическая неполноценность умножались и стали подлинным бедствием. Медицина, …не считавшаяся… наукой первостепенной важности… оказалась не готовой к новым формам болезни. Еще больше бед прибавила грубая фальсификация пищи… Плохое питание увеличило число немощных, вялых людей — тяжелое бремя для общества… Грознее всего оказались нераспознанные психозы, незаметно подтачивавшие сознание человека и коверкавшие его жизнь и будущее его близких. Алкоголизм, садистская злоба и жестокость, аморальность и невозможность сопротивляться даже минутным желаниям превращали, казалось бы, нормального человека в омерзительного скота… Не было законов для ограждения общества от их действий, и они успевали морально искалечить многих людей вокруг себя, особенно же своих собственных детей…”
“Психологи Земли предсказали неизбежность появления надуманных, нелепых, изломанных форм искусства со всей гаммой переходов от абстрактных попыток неодаренных людей выразить невыразимое до психопатического дробления образов в изображениях и словопотоках литературных произведений. Человек, в массе своей невоспитанный, недисциплинированный, не знающий путей к самоусовершенствованию, старался уйти от непонятных проблем общества и личной жизни. Отсюда стали неизбежны наркотики, из которых наиболее распространен был алкоголь, грохочущая музыка, пустые, шумные игры и массовые зрелища, нескончаемое приобретение дешевых вещей”. Столь же ярко изобразил Ефремов и другие стороны жизни человечества, вырождавшегося из-за потери уважения к себе и воли к власти.
Правда, когда Ефремов переходит к рассказу о счастливой эре человечества, достигнутой им в конце концов после бесчисленных страданий и жертв, картина получается несколько позитивистской, в духе той концепции, которую так страстно опровергал герой “Записок из подполья” Достоевского. Романтически-простодушно рисует знаменитый фантаст, например, неизбежно драматическую ситуацию контактов космических цивилизаций, ожидая от них только взаимного облагодетельствования. И такие оптимистическо-благодушные картины контактов инопланетян рисуют многие фантасты. Но чего же на самом деле можно ожидать, например нам от контактов с иными мирами?
После запуска Советским Союзом первого в истории человечества искусственного спутника Земли Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства США (НАСА) создало комитет по изучению задач, целей и последствий освоения космоса. Первый доклад комитета был направлен правительству США во время осуществления попытки найти радиосигналы инопланетных цивилизаций (проект “Озма”, 1960 г.). В докладе доказывалась необходимость срочного изучения возможных последствий для судеб земной цивилизации обнаружения и тем более контакта с инопланетной цивилизацией: “История антропологии знает, — подчеркивалось в докладе, — много примеров обществ, которые были уверены в незыблемости своего государственного строя и уклада жизни, но распались, когда им пришлось столкнуться с прежде неизвестными обществами, поддерживающими другие идеи и другой жизненный уклад. Те общества, которые выжили при этом, обычно претерпевали изменения в оценке ценностей, образе жизни и взаимоотношениях.
Проводимые в настоящее время радиотелескопические исследования в любой момент могут обнаружить разумную жизнь вне Земли, а последствия такого открытия сейчас предсказать невозможно из-за того, что мы слишком мало знаем о поведении человека при условиях, более или менее сходных с такими драматическими обстоятельствами”.
Сегодня, когда существование иноземных цивилизаций допускается большинством ученых, возможность установления инопланетных контактов изучается во всем мире. Но гораздо меньше внимания уделяют вопросу: что могут принести человечеству контакты с инопланетными цивилизациями? А ведь именно ответ на этот вопрос предопределяет возможные реакции человечества на обнаружение и контакты с иноцивилизацией, а следовательно, и стратегию и тактику усилий человечества на установление таких контактов, если они заинтересуют его.
Пренебрежение разработкой научно обоснованных гипотез о последствиях наших контактов с иноцивилизацией делает нас похожими на детей, увлеченных поисками “чего-нибудь” на полях недавних боев и не думающих, чем может оказаться это “что-нибудь”: неразорвавшейся гранатой, разбитой каской, гильзой и т. п.
На первый взгляд научное изучение какого-либо объекта, еще не обнаруженного экспериментально и только теоретически сконструированного, не представляется плодотворным. Однако история науки знает много случаев, когда именно такое “умозрительное” изучение предполагаемых объектов предшествовало и способствовало их эмпирическому открытию. Так, в середине прошлого века математик и астроном Урбан Леверье проанализировал возмущения орбиты планеты Уран и выдвинул гипотезу о существовании еще одной планеты в Солнечной системе, которая и вызывает эти возмущения. В 1846 г. астроном Иоганн Галле направил телескоп в указанную Леверье точку неба и увидел неизвестную до тех пор планету — Нептун.
В XX веке теоретическая физика продемонстрировала свое могущество открытием на “кончике пера” многих элементарных частиц, только впоследствии обнаруженных.
В современной химии теоретики часто сперва выводят формулы новых веществ с нужными им свойствами, а потом уже разрабатываются технологии получения этих веществ.
Больше того, подавляющее большинство наших знаний о происхождении космоса и его эволюции не более чем гипотезы, так как время наблюдения отдельных объектов в космосе ничтожно мало по сравнению со временем их существования, а число наблюдений весьма мало для нахождения статических закономерностей, о каком-либо эксперименте с основными космическими объектами говорить пока не приходится.
Исходя из интуиции и свидетельств о материальном единстве мира, можно предположить существование инопланетных цивилизаций, и мы обладаем достаточно разработанной методологией поиска научного ответа на вопрос: чего может ожидать человечество от контактов с инопланетными цивилизациями?
В нашей жизнедеятельности, кроме борьбы за самосохранение, нами движет художественный и исследовательский интерес, глубинная потребность в самоутверждении путем познания и преобразования самих себя и всего мира. Поэтому нам было бы интересно узнать от иноцивилизаций нечто новое о сущности жизни и разума, чего не можем узнать, наблюдая их земные формы, о неизвестных нам научно-технических идеях и решениях.
Нам интересно было бы узнать формы познания и творчества иноцивилизаций, что вдохновляет их на космическую экспансию, на продолжение своей истории, так как у нас уже есть все основания допускать деградацию цивилизаций из-за утраты их разумными существами интереса к жизнетворчеству. Интерес к иноцивилизациям в нас поддерживает и надежда лучше узнать самих себя, понять свои проблемы и найти их решение… Наконец, знакомство с иноземной цивилизацией, освоившей космические просторы, может быть поучительно для нас и в связи с далекой и неприятной, но возможной перспективой — превращения Земли в необитаемую планету. “Для тех, — напоминал еще Н. Виннер, — кому известны чрезвычайно ограниченные физические условия, при которых протекают химические реакции, необходимые для продолжения жизни в любых ее формах, вывод, что тому счастливому случаю, обеспечивающему жизнь на Земле в любой форме, даже без ограничения ее какой-либо формой, подобной человеческой жизни, придет полный ужасный конец, является само собой разумеющимся выводом”. В это перспективе у нас один выход: всеми силами сохранить ОС на Земле, а затем и создавать искусственную ОС человека на Земле и в космосе.
Насколько же оправданны наши надежды на иноцивилизации? Что мы можем ожидать от контактов с ними? Чтобы ответить на эти вопросы, мы должны попытаться представить, что может породить инициативу иноцивилизаций в установлении контактов друг с другом?
Природа объектов, которые нас интересуют (иноземные цивилизации, метрика пространства — времени и мн. др.), не допускает “окончательного” или “единственно правильного” их объяснения из-за невозможности эксперимента с этими объектами, поэтому каждое новое открытие в естествознании и новые теории будут вносить поправки в наши гипотезы о жизни и разуме в космосе, космогонии и космологии.
Прежде всего, возможны ли контакты между разумными мирами во Вселенной? Первая трудность контактов, о которой думаешь прежде всего в свете наших сегодняшних знаний о мире, — фантастическая удаленность миров, где принципиально возможна жизнь. Если мы поймаем радиосигнал иноземной цивилизации (предположим, что критерии “искусственности” радиосигналов из космоса разработаны), то, конечно, сам этот факт будет значительным событием в нашей истории. Однако его расшифровка и последующее извлечение из него информации, возможно, окажутся неосуществимыми без наших “наводящих вопросов” той цивилизации, которая послала сигнал. (Допустим, мы обладаем техническими средствами для посылки направленного сигнала нужной мощности.) Только после получения “ответа” на наш вопрос можно будет расшифровать сигналы иноцивилизации и говорить об установлении контактов.
Подсчеты вероятного расстояния до ближайшего к нам разумного мира, сделанные разными учеными и разными методами, дают величину в 600–700 световых лет. Следовательно, мы получим радиосигнал, посланный иноцивилизацией минимум 600 лет назад. На посылку нашего вопроса и получение ответа уйдет еще 1200 лет!
Даже при существующей скорости изменения земной цивилизации очень трудно отождествлять две культуры через 600, 1200 и 1800 лет! Поэтому вряд ли будет иметь технологическую ценность для Земли информация, полученная от иноцивилизации указанным выше образом. В лучшем случае она будет иметь историко-познавательное значение. Тем более трудно при таких сроках обмена информацией представить сотрудничество иноцивилизаций. Еще более сомнительна перспектива установления непосредственных контактов путем обмена разумными существами и продуктами производства.
Исходя из наших достижений в области науки и техники, в настоящее время нет прогнозов преодоления даже одних технических трудностей межзвездного полета: например, вес горючего для ракетного корабля с термоядерным двигателем, способного достичь скорости 99 % световой, для полета на ближайшую звезду (12 световых лет) должен быть равен 64 миллиардам тонн!
Варианты ракетных кораблей с использованием в качестве топлива межзвездного газа и антиматерии порождают не менее фантастические трудности защиты от радиации, от осколков камней и т. д. Но даже если и удастся преодолеть технические трудности транскосмических путешествий, то громадные сроки перелетов по планетному времени сделают посланных в полет космонавтов совершенно чуждыми цивилизации, которая их послала. Когда космонавты прилетят в место назначения, то на их родной планете произойдут такие изменения, что информация иноцивилизации о технологии, науке, технике, казавшаяся интересной и полезной в момент отлета экспедиции за ней, к моменту возвращения космонавтов (через сотни и тысячи лет) может сохранить, в лучшем случае только исторический интерес. Вряд ли окажется целесообразной из-за огромных сроков и материальных затрат посылка межзвездных экспедиций не за технологической информацией, а за материалами (химические элементы, вещества).
Правда, все наши рассуждения построены на предположении, что пространство — время космоса и его преодоление описывается законами применяемой нами физики. Однако в последнее время ученые обратили внимание на факты, свидетельствующие о существовании “несилового взаимодействия” между материальными объектами. Так, например, при взаимодействии электрона и позитрона образуются два гамма-кванта, разлетающиеся в противоположные стороны, при вращении плоскости поляризации одного фотона другой мгновенно “чувствует” изменение состояния первого. Возможно, что овладение феноменом дальнодействия откроет новые перспективы в установлении контактов между инопланетными цивилизациями и потребует пересмотра всех наших предыдущих рассуждений об их бесперспективности в настоящее время.
Новые возможности установления контактов могут появиться и в связи с тем, что наше предположение об изотропности космического пространства — времени, описываемого классической четырехмерной метрикой, — ошибочно. Подобные предположения высказывал еще в 1927 г. Дж. Джинс, говоря, что спиральные туманности (галактики) могут быть полем действия совершенно неизвестных нам сил, выражающих, может быть, “новые, неподозреваемые нами метрические свойства пространства. Центры туманностей могут быть точками сингулярности, в которых вещество вливается в нашу Вселенную из каких-то других, совершенно неизвестных пространственных измерений, проявляющих себя в нашей Вселенной, как точки, в которых непрерывно образуется вещество”. Если действительно в космосе существуют области, где пространство — время “искривляется”, то в принципе возможно “проскакивать” пространство — время, и тогда целые миры окажутся рядом с нами и к ним можно будет запросто наведываться в гости.
Но допустим, что все технические трудности преодолены и взаимодействие цивилизаций осуществимо. Захотят ли они устанавливать контакт друг с другом! С какой целью?
Ответ на эти вопросы зависит от исходной гипотезы о “психофизиологической” природе инопланетян.
Прежде всего, что называть живым и разумным? Интуитивные прозрения древних мыслителей и поэтов о жизни в других мирах родились гораздо раньше, чем были накоплены научные знания для гипотез об инопланетных цивилизациях. Один из первых греческих философов — Анаксагор в V веке до н. э. предполагал, что “на других небесных телах так же, как на Земле, сплотились люди и другие одушевленные животные. У людей существуют населенные города и устроенные работы, так же, как у нас, есть в них солнце, луна и все остальное, как у нас, и земля им приносит много всяческого…”
Спустя два века Эпикур уже был убежден во множественности разумных миров. “Если наша Земля, — рассуждал он, — есть дело природы, если жизненные начала, в силу их сущности и управляемые законами необходимости, после тысячи тщетных попыток сплотились наконец, видоизменились и произвели массы, в которых возникли уже небо, Земли и ее обитатели, то согласись, что в других пределах пустоты материя должна была произвести бесчисленное множество живых тварей, морей, небес, земель и усеять пространство мирами, подобными тому, который колеблется под нашими стопами на волнах воздуха”.
Изображение инопланетян Лукианом сходно с представлениями индийских, греческих, египетских и исландских мифов о фантастических, якобы существующих животных. Их облик — комбинация деформированных образов животных и людей нашего мира: кентавр-бык с головой льва и крыльями орла, сладкоголосые сирены с красивыми женским станом и хвостом рыбы, гарпии — чудовища с лицами старух, когтями, туловищами коршунов и лошадиной гривой и т. д. и т. п. Но среди фантастических созданий древних мифологий не встречаются существа, похожие на динозавров, ихтиозавров, птеродактилей, когда-то действительно существовавших на Земле, но не сохранившихся в памяти людей.
Современная наука строит свои гипотезы о природе и характере живых существ, также опираясь на знание общих закономерностей земных форм живых организмов и убеждение в материальном единстве мира. Каковы же самые общие черты живых организмов на Земле?
Высоко в горах, среди снегов и холодных ветров, в короткие теплые дни на крошечных островках Земли расцветает прекрасный эдельвейс. На дне океана, на глубине 5000 метров, фотоаппарат запечатлел “цветок”, похожий на тюльпан, сумевший вырасти при давлении 500 килограммов на квадратный сантиметр и без солнца — источника жизни! В соляных отложениях нашли бактерии, пролежавшие 200 миллионов лет и ожившие в благоприятных условиях. Существуют микроорганизмы, питающиеся одними металлами, нефтью и пр. Что же общего у этих растений, птиц, грибов, животных, рыб, насекомых, водорослей и т. д., образующих биосферу Земли?
Еще несколько десятилетий назад сущность жизни искали в определенном веществе, например, белке, сегодня же наиболее перспективными считают попытки дать системно-функциональное определение жизни и разума. Смысл такого определения в том, что разумные живые организмы рассматриваются как сложные самоорганизующиеся системы, специфические в самоорганизации и во взаимодействии с внешним миром, что характеризует классы “живых” и “разумных” систем.
Уже первые опыты в этой области позволили сделать ряд очень интересных предположений. Например, “нечто такое, — отвечает один из создателей кибернетики У. Р. Эшби, — что решительно противоречит всем высказываниям по поводу эволюции. В прошлом обычно предполагалось, что происхождение жизни — редкое и странное явление4, а затем делались попытки показать, как же оно все-таки могло произойти. Я утверждаю нечто как раз обратное — в любой изолированной системе неизбежно развиваются свои формы жизни и разума. В соответствии с этим каждая изолированная детерминированная динамическая система, подчиняющаяся неизменным законам, создает “организмы”, приспособленные к окружающей среде.
Поэтому, когда мы спрашиваем, что явилось необходимым условием возникновения жизни и разума, ответом будет не “углерод”, или “аминокислоты”, или какие-либо другие конкретные вещи, а лишь то, что динамические законы природы должны были быть неизменными”. Из этого утверждения следует, что инопланетные живые организмы могут иметь различный физико-химический субстрат, но все они должны представлять высокоустойчивую систему органов, способную вырабатывать реакции, охраняющие и обеспечивающие размножение индивида и популяции.
Опуская подробный анализ функционирования живых систем, обратим внимание на их главную особенность: жизнь принципиально “антиэнтропийна”. Вопреки царящей в мертвой природе тенденции перехода систем к распаду, упрощению, разрушению и дезорганизации, жизнь стремится создать из материи все более сложные формы, умножить их и “усовершенствовать”. Придавая решающее значение этой организующей роли жизни во Вселенной, В. И. Вернадский еще в 1938 году считал, что “вопрос о жизни в Космосе должен сейчас быть поставлен в науке. К этому приводит ряд эмпирических данных, на которых строится биогеохимия, ряд фактов, которые как будто указывают на принадлежность жизни к таким же общим проявлениям реальности, как материя, энергия, пространство, время… Эту же мысль разделял и основоположник космонавтики К. Э. Циолковский, который писал: “Вся материя как бы стремится перейти в живое”. И если неразумная жизнь в любом своем проявлении “стремится” усложнить организмы живого вещества и расширить сферу его существования, то разумные формы жизни уже способны к целенаправленному управлению этим процессом и жаждут его.
В процессе трудовой деятельности разумные существа преобразуют мир в соответствии с выбранными ими целями и идеалами. При этом деятельность разумных существ может быть творческой, т. е. создающей новые, более сложные и красивые системы, новые образцы труда, новые знания о мире, новую технологию, новые отношения между ними. Творческий труд порождает такие новые системы, которые открывают в мире перспективы для дальнейшего выявления творческих потенций человека. “Человек — высшая часть природы, поэтому он должен сделать больше, чем природа”, — писал К. Э. Циолковский. Но трудовая деятельность может быть и разрушительной, упрощающей, разрушающей сложность, когда упорядоченность в космосе нарушается и “энтропия” систем увеличивается. Разрушительная деятельность может состоять и из такого комбинирования готовыми системами, которое не открывает новых перспектив для творчества.
Мы видим, что человечество существует и развивается, несмотря на всякое чингисханство, потому что в его природе заложен творческий инстинкт жизни, заставляющий его бороться за жизнь и прогресс. Есть все основания предполагать, что сущность разумных инопланетян и иноцивилизаций в таком же творческом, преобразующем, украшающем и усложняющем отношении к миру. У них так же, как и у человека, эстетическое отношение к миру должно преобладать над рационалистически-утилитарным.
Чтобы представить себе психофизиологическую природу инопланетян, мы опять вынуждены обратиться к опыту человеческой истории. И здесь нам бросается в глаза, каким напряжением культуры — путем воспитания, создания традиций, правопорядка и в конце концов силы — приходится сдерживать напор разрушительных стихий человеческих страстей. Мы уже говорили, что история не раз доказывала несостоятельность упований филантропов на перевоспитание человека одним знанием добра и что это знание само по себе остановит его от злодейств и всяческого иррационализма.
История не раз доказала “страстную” природу человеческого отношения к миру. Именно эта эмоциональность мироощущения и миропонимания выражает творческое, самодеятельное начало человека-микрокосмоса. Наиболее вероятно, что структура самосознания и сознания инопланетных разумных существ изоморфна человеческой, так что и инопланетяне не какие-то запрограммированные автоматы, а обладатели свободной воли и жажды творчества, преисполнены любознательности, сомнений, готовности к борьбе за свои идеалы и цели.
Сегодня мы обладаем научными данными и для гипотезы о возможном облике инопланетян. Ни по одному вопросу не придумано столько самого фантастического, как о внешнем виде инопланетян. Какими только не представляли их писатели: в виде облака, растений, плесени и т. д. и т. п. Даже ученые не видят здесь оснований для ограничения фантазии. Вот что пишет американский исследователь иноцивилизации: “Они (инопланетяне. — И.К.) могут отличаться от нас, как динозавры или дельфины, или, допуская еще большую крайность, можно представить их похожими на муравьев или москитов, или даже на бактерии.
В отличие от всего, что мы знаем, обитатели одной из других планет могут быть сферическими, как мячи, приняв такую форму из-за особенностей физических условий окружающей среды. Вместо того, чтобы брать предметы руками, как это делаем мы, они могут заглатывать их и манипулировать ими, например, при помощи языка. Может быть, их языки будут светящимися, а во рту на нёбе будет глаз или микроскоп. Такие предположения могут показаться неправдоподобными, но можно не сомневаться в том, что факты окажутся не менее странными”.
Вопреки подобным измышлениям, необходимые особенности строения инопланетян накладывают ограничения на фантазии об их облике. Прежде всего, для целенаправленного преобразования мира, для создания вещей для предметной деятельности разумные существа должны обладать устойчивой структурой для обеспечения в своем организме необходимых информационных и энергетических процессов, то есть должны обладать органами перемещения предметов, получения информации о внешнем мире, органами обратной связи для управления деятельностью, органами для обмена информацией с себе подобными и мн. др. Поэтому очевидно, разумное существо не может быть похожим на плесень, растущую на камне, или на облако, меняющее свои очертания; не может быть деревом, приросшим к одному месту, и т. д.
Наконец, еще одна специфическая черта разумного существа, которую мы видим у человека: оно не может жить одно. Так, человеческий индивид становится человеком, только воспитываясь в человеческом обществе и осваивая его культуру. Именно общество является тем хранилищем и генератором культурной информации, освоение которой и делает человека таковым. Известна печальная судьба детей, “воспитанных” волками, обезьянами и т. д. Эти дети, оказавшись в конце концов среди людей, так и остались полулюдьми. Так что инопланетная цивилизация вряд ли может состоять из одного-единственного разумного существа, даже такого большого, как океан, о чем пишут фантасты. Такие образы, противоречащие логике, сразу оказываются за пределами научной фантастики.
Когда мы пытаемся выяснить, могут инопланетяне заинтересоваться установлением контактов с другой цивилизацией, мы имеем в виду не отдельного индивида, а цивилизацию. Общее представление о судьбах цивилизаций в космосе сегодня пытается разработать молодая наука — экзосоциология. Основной предмет экзосоциологии — изучение цивилизаций на всем протяжении их эволюций. Идея такой науки носится в воздухе с того времени, как существование иноземных цивилизаций стало общепринятой гипотезой и ученые стали задумываться над вопросом: “Нельзя ли попытаться уже сейчас рассмотреть основные принципы и проблемы внеземных цивилизаций с тем, чтобы, по возможности, построить “общую теорию цивилизации”, которая опиралась бы на данные современной науки?” С точки зрения советских ученых, такая возможность представляется реальной, то есть возможно четко очертить круг вопросов, которому принадлежат проблемы внеземных цивилизаций, и определить место самой “общей теории цивилизации” в квалификации современных научных дисциплин.
Земная цивилизация, возможно, одна из многих цивилизаций в космосе, но пока единственная, которую можно изучать непосредственно. Ее интересы можно разделить на три группы: идеологические, эстетические и хозяйственные.
К первой группе относятся вопросы индивидуального и общественного самосознания, т. е. стремления каждой личности и общества понять и реализовать смысл своего собственного существования и свою роль в истории цивилизации и космоса. Ко второй — вопросы художественного творчества, и не только в сфере искусства, но, прежде всего, в художественном преображении самой жизни, человеческого бытия. К третьей — хозяйственные заботы, необходимость жить в мире, питаться, сохранять здоровье, иметь инструменты в виде машин, науки для преобразования мира, т. е. материально-техническую базу, которая является одним из средств обеспечения духовного и социального прогресса.
Сейчас трудно предположить появление иных критериев совершенства человека и земных цивилизаций, чем традиционные критерии нравственного и эстетического развития личности и общества, уровня развития производительных сил и производственных отношений, степени освоения своих сущностных сил и создания условий для дальнейшего развития творческих сил индивида и общества.
Пока социокультурная сущность человека остается прежней, он будет жить в основном теми же страстями и ценностями, что и в прошлом, хотя их удельный вес будет существенно меняться. Если же изменится сущность человека, например, из существа, страждущего творчества, страдающего, мечтающего и готового умереть за свои идеалы, он превратится в нечто иное, тогда, конечно, изменятся цели и ценности его жизни. Но тогда же возникнет вопрос: а сможет ли существовать и прогрессировать цивилизация, вдохновляемая этой новой системой личных и общественных ценностей? Особенно если система ценностей умозрительно родилась в воспаленном воображении какого-нибудь интеллектуала. Столь же сомнительна жизнеспособность общества в случае дальнейшего распространения различных экзотических субкультур: наркоманов, приверженцев сатанинских культов: поклонников рок-культуры и т. п.
Обсуждая сущность инопланетян и судьбы их цивилизаций, следует рассмотреть еще одно распространенное фантастическое предположение: если наш мир состоит из материи в разных формах движения: электромагнитное поле, твердое вещество, плазма, то не могут ли существовать своеобразные формы “жизни” и в тех областях космоса, в которых материя находится, например, исключительно в плазменном состоянии? Нет и нет, если мы называем жизнью специфическую форму движения материи, “стремящуюся” ко все большему усложнению и организации, а разум — жизнь, осознавшую свою возможность и потребность в целенаправленном преображении самой себя и всего мира.
У нас есть все основания полагать, что та Вселенная, которую мы изучаем и которой принадлежим, не может быть принципиально другой. Поэтому традиционный гео- и антропоморфизм при создании гипотез о иноцивилизации есть не слабость нашего мышления, а неизбежный пока метод моделирования функциональных особенностей инопланетных живых и разумных существ.
В связи с этим необходимо строить гипотезы и об этике иноцивилизаций. К. Э. Циолковский развил в своей “Космической философии” целое учение о космической миссии жизни и разума, которую он видел в тотальном преображении космоса. Развивая науку и технику, расширяя свои знания о мире и сферу своего творчества, разумные существа космоса должны ставить перед собой все более грандиозные творческие задачи по распространению совершенных форм жизни во Вселенной. Рано или поздно они смогут распространять свою власть на все большие области Вселенной, и тогда разум станет “фактором эволюции Космоса”. Полвека назад “Космическая философия” Циолковского воспринималась многими как фантастика, но теперь ее идеи все больше овладевают умами людей, так как обостряется потребность человечества найти смысл своей жизни и цели существования в космосе. По мнению немецкого ученого фон Хорнера, пять возможностей могут ограничить историю технически развитой цивилизации (или ее техническую умственную деятельность): первая — полная гибель всего живого; вторая — гибель только сознательной жизни; третья — физическое или умственное вырождение и вымираний; четвертая — потери интереса к науке и технике и пятая — неограниченное развитие. Во втором и третьем случаях на той же самой планете могла бы развиваться другая цивилизация…
Вера Циолковского в способность разумных существ зажигать и гасить звезды, передвигать планеты с орбиты на орбиту и в конечном счете управлять эволюцией всего космоса находит среди современных ученых все больше приверженцев. Сегодня “современные данные астрофизики не противоречат никакому, пусть даже самому фантастическому уровню развития. В настоящее время можно даже обсуждать вопрос о том, не является ли факт расширения наблюдаемой части Вселенной результатом сознательной деятельности суперцивилизации”.
Опыт истории человечества дает основания предположить, что любая иноцивилизация на определенном уровне своего развития может уверовать в свою миссию преобразователя космоса и сделает эту идею целью своего существования. При этом, преобразование космоса, конечно, не ограничится физико-химическими процессами, но охватит биосферу и ноосферу миров. Чтобы какой-либо разумный мир во Вселенной в конце концов действительно стал “фактором эволюции Космоса”, от него требуется огромная целеустремленность, напряжение воли, энергии, проникновение сознанием исключительности своей миссии в космосе. Этот мир должен верить, что именно он сможет и должен преобразовать космос по своим идеалам.
Здесь нужно отметить еще одну особенность современной фантастики, положившей совершенно необъяснимые и неоправданные пределы самой себе: нет практически ни одного произведения, где рассказывалось бы о жизни и преображении “микрокосмоса” — человеческой души, сознания, психики и воли человека, о возможных картинах и проблемах жизни в обществе “усовершенствованных” людей. Вся эта проблематика пока освещается и разрабатывается в религиозной, квазирелигиозной и оккультной литературе. Между тем в истории русской фантастики есть замечательные романы Веры Ивановны Крыжановской (Рочестер), которая во всеоружии научного и традиционного знания истории культуры рассказывала обо всех внутренних энергиях человеческой психики и души, о глубинных (в том числе и оккультных) движущих силах истории, которые порождают и определяют всем очевидные исторические макрособытия. Ее романы высоко ценил И. А. Ефремов и, возможно, под их впечатлением и создал свой роман “Лезвие бритвы”.
Несомненно, что в истории всех земных традиционных культур совершенствование собственной психики и души всегда было задачей более увлекательной и трудной, чем преобразование внешнего мира, но зато и доставляющей предельное удовлетворение устремленному к этой цели. Собственно, все внешние цели и задачи человека всегда определяются его внутренними смысложизненными ценностями. Смысл и цели исторического существования культур и цивилизаций только тогда практических реализуемы, когда образуют органичное целое со смыслом и целями жизни личностей, граждан, участвующих в жизни цивилизации.
Необходимость органического единства и взаимообусловленности смысложизненных ценностей макро- и микрокосмоса (общества и личности) прекрасно понимал К. Э. Циолковский и положил этот тезис в основу своей “Космической философии”. В ней он, в частности, страстно убеждал каждого из нас и все человечество верить, что “цель земных страданий очень высокая. Земле выпала хотя и тяжелая доля, которая выпадает на миллионную часть планет, но очень почетная: служить рассадником высших существ на пустых солнечных системах и производить суд на планетах отстающих. На немногие планеты выпала такая доля. Если же Земля не выполнит этого высокого назначения, то сама подвергнется суду и преобразованию со стороны более достойных планет”.
В свете вышесказанного мне опять хочется возвратиться к роману Ефремова “Час Быка”, где высказаны некоторые, с моей точки зрения, идеи, противоречащие исторической и социокультурной концепции самого Ефремова. Во-первых, рассказывая о духовном и душевном совершенствовании счастливого поколения землян, Ефремов говорит преимущественно о “технологических” способностях их психики и характера. Когда же речь заходит о смыслах, которые постигались с помощью этих “технологий”, то почему-то автором отвергаются такие проверенные временем жизнестроительные чувства, как, например, “жалость — древнее чувство, теперь так мало знакомое людям Земли” — “…жалость, которая родится из бессилия отвратить беду, оказалась внове для Чеди Диан и заставила ее тревожно осмыслить свое поведение”.
Вся ценностная ориентация счастливых землян сосредоточена на внешних, объективированных целях и знаниях. Земляне представлены некими запрограммированными существами, лишенными собственных личных целей и страстей, устремленными к неким абстрактным целям: “познание”, “радость”, “способности” и т. п., смысл которых не расшифровывается. Остаются неизвестными личная духовная жизнь героев, их личный, в смысле личностнообразующий, интерес к жизни, стимулы к жизнедеятельности, особенности характеров и отношения к миру.
Определенное недоумение вызывает и отрицательное авторское отношение к истории, в которой он видит только бессмысленные мучения и страдания людей и животных. С точки зрения Ефремова, весь исторический процесс привел только к тому, что “человек, с его сильными чувствами, умением познавать будущее, вскоре осознал, что, как и все земные твари, он приговорен от рождения к смерти. Вопросы лишь в сроке исполнения и том количестве страдания, какое выпадает на долю именно этого индивида”. Но реальные-то люди не чувствовали себя мучающимися скотами, а наоборот, высшими созданиями по образу и подобию божию! И именно такими людьми создано искусство, построены дома, выращены растения, открыты тайны природы!
Наверное, научная фантастика сегодня может быстрее и ярче познакомить нас с возможными последствиями для судеб личности и общества в результате изменения ценностной ориентации людей под влиянием наметившихся тенденций. Однако несомненно, что жизнеспособным человечество останется только в том случае, если в основе нашего миро- и жизнепонимания будет лежать самосознание преобразования Вселенной в соответствии с нашими идеалами, несмотря на то, что моделью возможных взаимоотношений иноцивилизаций в космосе служит история взаимоотношений рас, народов, государств и индивидов на нашей планете — Земле, организованных разными социальными институтами от семьи до международных систем. Нравственные и “политические” проблемы контактов иноцивилизаций в этой ситуации сходны с соответствующими проблемами в истории человечества. И если научный анализ подсказывает нам, что можно ожидать от других миров в случае контактов, то отношение человечества к контактам зависит от нашего самосознания и стратегии в космической истории. Во всяком случае, ясна необходимость самого серьезного научного изучения и художественного освоения всех феноменов Вселенной, могущих быть связанными с инопланетными цивилизациями космоса, где, по пророческим словам К. Э. Циолковского, “каждое разумное существо есть воин, сражающийся за свое лучшее будущее, за господство разума и блага во Вселенной”. И только от нашей воли, от нашего уважения к самим себе зависит наша космическая судьба, о которой мы и ждем рассказов от научной фантастики.
Александр Каширин Путешествие за фантастикой
Начиная с 1960 года ежегодно, за исключением 1967 года, издательство “Мысль” выпускает художественно-географический сборник “На суше и на море”. В редакционной статье, помещенной в первом сборнике, читателю были обещаны описания увлекательных путешествий по известным и неизвестным уголкам земного шара, рассказы очевидцев об удивительных событиях и пока необъяснимых явлениях и, конечно же, — фантастика. Издательство выполнило свое обещание. Всего опубликовано более 120 произведений 90 авторов, постоянно, в каждом сборнике, существует раздел “Фантастика”. Состав авторов очень разнообразен. Известные советские фантасты отец и сын Абрамовы, Грешнов М. Н., Михановский В. Н., Росоховатский И. М., признанные лидеры американской фантастики Айзек Азимов, Роберт Шекли и многие другие.
Одно обстоятельство очень хотелось бы отметить. Просматривая свою картотеку фантастических произведений, я обратил внимание, что практически большинство рассказов и повестей, опубликованные в сборниках, вообще больше нигде не было опубликовано.
1. На суше и на море: вып. 1/Сост. Долинов М. Е.; Худож. Диодоров Б. — М.: Географгиз, 1960. — 552 с. — 90 000 экз.
2. На суше и на море: вып. 2/Сост. Долинов М. Е.; Худож. Диодоров Б. — М.: Географгиз, 1961. — 544 с. — 50 000 экз.
3. На суше и на море: вып. 3/Худож. Пожарский С. — М.: Географгиз, 1962. — 646 с. — 90 000 экз.
4. На суше и на море: вып. 4/Сост. Кубанский Г. В.; Худож. Гончаров А. — М.: Географгиз, 1963. — 620 с. — 90 000 экз.
5. На суше и на море: вып. 5/Сост. Кубанский Г. В.; Худож. Бажанов Ю. — М.: Мысль, 1964. — 608 с. — 100 000 экз.
6. На суше и на море: вып. 6/Сост. Кубанский Г. В.; Худож. Белюкин А., Карабут В. — М.: Мысль, 1965. — 646 с. — 105 000 экз.
7. На суше и на море: вып. 7/Сост. Кубанский Г. В.; Худож. Шикин А. — М.: Мысль, 1966. — 720 с. — 65 000 экз.
8. На суше и на море: вып. 8/Сост. Болотников Н. Я.; Худож. Суриков В. — М.: Мысль, 1968. — 560 с. — 60 000 экз.
9. На суше и на море: вып. 9/Сост. Болотников Н. Я.; Худож. Боярский Ю. — М.: Мысль, 1969. — 639 с. — 100 000 экз.
10. На суше и на море: вып. 10/Сост. Болотников Н. Я.; Худож. Суриков В. — М.: Мысль, 1970. — 622 с. — 100 экз.
11. На суше и на море: вып. 11/Сост. Болотников Н. Я.; Худож. Юрлов В. — М.: Мысль, 1971. — 671 с. — 150000 экз.
12. На суше и на море: вып. 12/Сост. Ларин С. И.; Худож. Белюкин А. — М.: Мысль, 1972. — 560 с. — 100 000 экз.
13. На суше и на море: вып. 13/Сост. Ларин С. И.; Худож. Скородумов А. — М.: Мысль, 1973. — 621 с. — 100 000 экз.
14. На суше и на море: вып. 14/Сост. Ларин С. И.; Худож. Соколовский А., Кулагин Л. — М.: Мысль, 1974. — 415 с. — 100 000 экз.
15. На суше и на море: вып. 15/Сост. Ларин С. И.; Худож. Клодт Г., Клодт Е. — М.: Мысль, 1975. — 444 с. — 100 000 экз.
16. На суше и на море: вып. 16/Сост. Ларин С. И.; Худож. Варшамов Р., Соколовский А. — М.: Мысль, 1976. — 447 с. — 100 000 экз.
17. На суше и на море: вып. 17/Сост. Ларин С. И.; Худож. Ратмирова Е., Соколовский А. — М.: Мысль, 1977. — 431 с. — 250 000 экз.
18. На суше и на море: вып. 18/Сост. Ларин С. И.; Худож. Сергеев А., Кулагин Л. — М.: Мысль, 1978. — 447 с. -250 000 экз.
19. На суше и на море: вып. 19/Сост. Ларин С. И.; Худож. Суриков В. — М.: Мысль, 1978. — 447 с. — 250 000 экз.
20. На суше и на море: вып. 20/Сост. Ларин С. И.; Худож. Захарченко В. — М.: Мысль, 1980. — 477 с. — 250 000 экз.
21. На суше и на море: вып. 21/Сост. Ларин С. И.; Худож. Ратмирова Е. — М.: Мысль, 1981. — 430 с. — 290 000 экз.
22. На суше и на море: вып. 22/Сост. Ларин С. И.; Худож. Ратмирова Е. — М.: Мысль, 1982. — 479 с. — 200 000 экз.
23. На суше и на море: вып. 23/Сост. Ларин С. И.; Худож. Грашин А. — М.: Мысль, 1983. — 495 с. — 200 000 экз.
24. На суше и на море: вып. 24/Сост. Ларин С. И.; Худож. Родионова Е. — М.: Мысль, 1984. — 479 с. — 185 000 экз.
25. На суше и на море: вып. 25/Сост. Ларин С. И.; Худож. Ратмирова Е. — М.: Мысль, 1985. — 431 с. — 170 000 экз.
26. На суше и на море: вып. 26/Сост. Воробьев Б. Т.; Худож. Кузнецова Е. — М.: Мысль, 1986. — 396 с. — 180 000 экз.
27. На суше и на море: вып. 27/Сост. Воробьев Б. Т.; Худож. Кузнецов А. — М.: Мысль, 1987. — 510 с. — 150 000 экз.
Абрамов Александр Иванович (1900–1985)
Абрамов Сергей Александрович (1944)
Где-то там, далеко… (рассказ) 15
Огневки (рассказ) 12
Синий тайфун (рассказ) 13
Черная топь (рассказ) 11
Азимов Айзек (1920), США
Нечаянная победа (рассказ) 9
Ахметов Спартак Фатыхович (1938)
Соискатели (рассказ) 21
Янтер Александр
Байкальский вариант (рассказ) 18
Синяя смерть (рассказ) 19
Бабенко Виталий Тимофеевич (1950)
До следующего рассказа (юмореска) 24
Балабуха Андрей Дмитриевич (1947)
Забытый вариант (рассказ) 14
Тема для диссертации (рассказ) 13
Биксби Джером, США
Американская дуэль (рассказ) 10
Борин Борис
Земное притяжение (рассказ) 6
Брэдбери Рэй Дуглас (1920), США
Здесь могут водиться тигры (рассказ) 6
Бээкман Владимир Эугенович
Бамбук (рассказ) 24
Верин Илья Львович (1919)
Невиданная энергия глубин (рассказ) 11
Письмо землянам (из дневника ученого) (повесть) 10
Вэнс Дж., США
Дар речи (рассказ) 2
Глухов В.
Последний лемур (рассказ) 5
Голованов Ярослав Кириллович (1932)
Победа Альбрехта Дюрера (рассказ) 4
Грешнов Михаил Николаевич (1916)
Гали (рассказ) 23
Дорогостоящий опыт (рассказ) 11
Последний неандерталец (рассказ) 8
Судный день Юджина Мэллта (рассказ) 25
Тринадцатое июня, пятница (рассказ) 12
Гуревич Георгий Иосифович (1917)
Черный лед (повесть) 1
Гурский Олег Николаевич (1928)
Ближе, чем думают люди (фантазия) 11
Звездная ветвь Прометеев (фантазия) 8
Соперники Согора (рассказ) 10
Даль Роальд
Месть злейшим врагам (рассказ) 27
Джайлс Гордон, США
На Меркурии (рассказ) 3
Дилов Любен, Болгария
Беседа в лунную ночь (рассказ) 20
Евреинов Всеволод Николаевич (1924)
Феномен Локвуса (рассказ) 9
Жукова Людмила
Крылья Дедала (рассказ) 24
Забелин Игорь Михайлович (1927–1986)
Долина четырех крестов (повесть) 1
Кара-Сердар (повесть) 9
Зайдель И., Польша
Феникс (рассказ) 8
Зубков Борис Васильевич (1923)
Одуванчик на планете Грин (рассказ) 26
Иорданишвили Евгений
Объект Мейолла (рассказ) 6
Казанцев Александр Петрович (1906)
Завещание Нильса Бора (рассказ) 9
Говорящий холст (рассказ) 23
Клин клином (рассказ) 13
Сиянин Мариан (1938)
Колодец лотоса (рассказ) 15
Карпова Карелия
Парадокс Фэодара (рассказ) 17
Колпаков Александр Лаврентьевич (1922)
В стране тумана и дождя (рассказ) 24
Великая река (рассказ) 18
Если что-то случится… (рассказ) 8
И возгорится солнце (рассказ) 4
Континуум два зет (рассказ) 3
Око далекого мира (рассказ) 3
Там, за морем мрака (фантазия) 11
Этеминигура (рассказ) 20
Комаров Виктор Ноевич (1926)
Оставался один час (рассказ) 25
Конан-Дойл Артур (1859–1930)
Кольцо Тота (рассказ) 12
Костман Олег (1949)
Кис-кис-кис (рассказ) 26
Котляр Юрий Федорович (1917)
Звездные тени (повесть) 7
Кошевой Лен Андреевич (1924)
Игла Мэсона (рассказ) 14
Крупкат Гюнтер (1905), ГДР
Остров страха (рассказ), 11
Курдицкий Вячеслав Павлович
Дыхание Харута (повесть) 5
Миражи Каракумов (рассказ) 21
Лавренко Б.
Загадки пучины (рассказ) 6
Ларин Евгений
Отвечает земля (рассказ) 17
Лейнстер Мюррей Дженкинс Уильям (1896–1975), США
Исследовательский отряд (рассказ) 1
Критическая разница (рассказ) 5
Лем Станислав (1921), Польша
Путешествие профессора Тарантоги (рассказ) 5
Любенци Эрманно, Италия
Туристы Автоклуба (рассказ) 20
Мамкин Виктор
Стрела Амура (рассказ) 20
Мегалов А.
Отступившие в океан (рассказ) 8
Мееров Александр Александрович
Время, назад (рассказ) 4
Поиск надо продолжать (рассказ) 7
Родбаниды (главы из романа) 3
Мельников Анатолий
“Забил заряд я в пушку туго” (рассказ) 26
Происшествие на острове Мэн (рассказ) 22
Метцнер Гюнтер, ГДР
Встреча в потоке света (рассказ) 18
Мещеряков Борис
Гарнитур с сапфирами (рассказ) 22
Михановский Владимир Наумович (1931)
Дно мира (рассказ) 13
Залив Дохлого кита (рассказ) 10
Удача (рассказ) 8
Михеев Эдуард Аркадьевич (1941)
Пирожков Анатолий Николаевич (1936)
Данайский дар (рассказ) 10
Моисеев Юрий Степанович (1929)
Нечаянная Планета (рассказ) 14
Смерть на прокат (рассказ) 10
Титания, Титания (рассказ) 12
Экологический патруль (рассказ) 15
Мэтисон Ричард (1926), США
Немой (рассказ) 25
Одинокая венерианка (рассказ) 23
Найт Деймон, США
Двое лишних (рассказ) 7
Никитин Юрий Александрович (1939)
“Летучий голландец” (рассказ) 19
На Груманте (рассказ) 16
Николаев Олег (1928)
Медная зрительная труба (рассказ) 12
Николина Лиля
Кукурбита (рассказ) 23
Нурс Алан
Схвати тигра за хвост (рассказ) 27
Оливер Чэд, США
Почти люди (рассказ) 9
Павлов Сергей Иванович (1935)
Амазония, Ярданг восточный (повесть) 27
Пайпер Бим, США
Универсальный язык (рассказ) 1
Пальман Вячеслав Иванович (1914)
Экипаж “снежной кошки” (повесть) 11
Полюх Александр Васильевич (1954)
Случай (рассказ) 25
Простак Збигнев, Польша
Гость из глубин (рассказ) 22
Рассел Эрик Фрэнк (1905–1978), США
Кружным путем (рассказ) 8
Рахманин Борис Леонидович (1933)
Письмо (повесть) 27
Родари Джанни (1920–1980), Италия
Мисс Вселенная с темно-зелеными глазами (рассказ) 21
Росоховатский Игорь Маркович (1929)
Древний рецепт (рассказ) 11
Разрушенные ступени (рассказ) 6
Таможенный досмотр (рассказ) 16
Сапарин Виктор Степанович (1905–1970)
Прораб Вселенной (рассказ) 2
Седов Евгений
Сюрпризы Карены (рассказ) 19
Серлинг Род (1925), США
Люди, где вы? (рассказ) 11
Смирнов Сергей Анатольевич (1958)
День слепого вожака (повесть) 27
Спрэг де Камп Л. (1907), США
С ружьем на динозавра (рассказ) 10
Старджон Теодор (Уолдо Эдвард Гамильтон) — (1918)
Бог микрокосма (рассказ) 2
Тищенко Геннадий
Вампир Гейномиуса (рассказ) 22
Наследие (рассказ) 20
Уэстлейк Дональд, США
Победитель (рассказ) 22
Фирсов Владимир Николаевич (1925–1987)
Бухта опасной медузы (рассказ) 22
Формен Генри Д., США
Дети земли (рассказ) 4
Франке Герберт В. (1927), ФРГ
Самоуничтожение (рассказ) 21
Хайнлайн Роберт (1907), США
Как здорово вернуться! (рассказ) 13
Чавиано Дайна, Куба
Миры, которые люблю (повесть) 24
Чандлер Бертрам, США
Клетка (рассказ) 26
Чеховский Анджей, Польша
Правда об Электрах (рассказ) 21
Чижевский Герман Михайлович (1928)
За завесой ливня (рассказ) 6
Зыбкое марево атолла (рассказ) 7
Шекли Роберт (1928), США
Все, что вы есть (рассказ) 4
Шерф Вальтер (1920), ФРГ
Акулы (рассказ) 19
Шпаков Юрий Петрович (1929)
Детонатор (рассказ) 21
Шульц Николай
Тайна древнего манускрипта (рассказ) 6
Янг Роберт Ф. (1915), США
На реке (рассказ) 12
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги