Сатисфакция

– Настоящий кабальеро не должен, не может снести такое оскорбление!

Услышав, что речь идет о настоящем кабальеро, Анастасио наклонил голову, понюхал розу у себя в петлице и сказал с улыбкой:

– Я раздавлю эту гадину… Эй, мальчик!

Он вынул из кармана дуро, чтобы заплатить слуге, потом еще две золотых монеты – постоянный и неприкосновенный капитал, который он всегда косил с собою; он отдал дуро слуге и, не дожидаясь сдачи – в данном случае, по его мнению, следовало быть рассеянным – вышел из «Ковчега».

«Ковчег» – было название причудливое и бессмысленное, название-абракадабра, как выразился один из завсегдатаев этого казино. Здесь собиралось все самое аристократическое и элегантное, что только было в Сидерии весь цвет ее высшего общества и те, кого хроникер «Сидерианского курьера» в своих статейках, написанных в стиле модерн и отдававших бульварным душком, именовал gentlemen, sportsmen, clubmen, bonvivants, blasés, comme il faut[1] и т. д. в том же духе, словом – самые почтенные кабальеро герцогского города.

Один из них вывез из Германии, где он прожил полтора года, слово «филистер». С тех пор завсегдатаи казино стали награждать этим прозвищем всех неотесанных буржуа.

Завистники, педанты и глупцы утверждали, что в «Ковчеге» собираются самые ограниченные умы города и что выбраться им из бездны пошлости так же трудно, как было трудно барону Мюнхгаузену вытащить себя за уши из болота, в которое он свалился.

Злые языки – а их было более чем достаточно! – выделяли в теплой компании завсегдатаев «Ковчега» группу непритворных кретинов и бандитов, группу бандитов, притворявшихся кретинами, и, наконец, группу кретинов, притворявшихся бандитами.

Не станем, однако, обращать внимание на эту болтовню: собака лает – ветер носит; вернемся лучше к Анастасио. Выйдя на улицу, наш герой остановился на мгновение перед наемным экипажем и сделал вид, будто раздумывает: надо или не надо брать коляску. В конце концов он сказал себе: «Нет, в этом случае не пристало ехать в экипаже. Пешком! Только пешком!»

Повозка, проезжавшая мимо, забрызгала грязью его панталоны. Первым ощущением Анастасио, вызванным этой катастрофой, была безутешная скорбь, та самая, какую, должно быть, испытывает горностай, запятнав беспорочную белизну своего меха. Однако Анастасио вовремя вспомнил об обиде, пожиравшей его сердце, и решил оставить без внимания фатальный комок грязи.

Если бы Анастасио был хоть в какой-то степе ни философом, если бы ему была свойственна эта слабость, недостойная истинного кабальеро, – о! он пустился бы тогда в глупые размышления относительно символики Природы. Но вся его философия сводилась к одному строго практическому тезису, гласившему, что мир создан богом для человека, а человек создан для чести и что вся вселенная представляет собой огромный «Ковчег».

Дойдя до здания, где помещалась редакция «Шмеля», он остановился, постоял перед дверью, на которой был нарисован огромный шмель, затем вынул свой надушенный платок (он постоянно душил платки, несмотря па колкости многих завсегдатаев казино, считавших, что носовые платки должны служить скорее практическим целям) и поднес его к носу.

Из редакции доносились голоса спорщиков. Среди них особенно выделялся один;

– А я еще раз повторяю – из всех глупостей, которые выдумали бездельники, чтобы как-то убить время и придать себе весу, самой бессмысленной является понятие чести. Люди почему-то говорят о благородстве льва, этой вреднейшей из тварей, а я считаю, что осел гораздо благороднее. Скорее всего именно кровожадный хищник лев выдумал понятие чести, а вот понятие долга выдумал бедный осел, вьючное животное. И, кроме того, сеньоры, откуда вы взяли, что защищаться когтями и зубами, как это делает лев, благородно, а защищаться силой и быстротой своих ног, как это делает заяц, или хитростью, как лиса, или малым размером, как мошка, или окраской, как хамелеон, не благородно? Ведь тот же бог, который дал когти и клюв орлу, дал ничтожно малые размеры мошке и способность менять окраску хамелеону. Все глупцы…

Слушая эти речи, Анастасио то сжимал, то разжимал кулаки, покручивал усы и наконец, вознегодовав на всю эту ученую галиматью, поднял трость, как поднимают свечу во время религиозной процессии, открыл дверь и вошел в редакцию.

Переступив порог, он выставил вперед ногу, чтобы каждый мог видеть и оценить символический комок грязи на его брюках, и сказал:

– Кто здесь рисует карикатуры, в этой вашей… газете?

– Добрый вечер.

Добрый вечер. Кто здесь карикатурист, я спрашиваю?

– Я! – откликнулся молодой человек, занятый изготовлением бумажных птичек.

– Так это вы рисуете такие пакости в вашей… газетенке? – снова спросил Анастасио.

– К вашим услугам.

Тут Анастасио взглянул на стол и увидел лежавшего на нем бумажного голубя. Он почувствовал желание разодрать в клочья его творца, но сумел взять себя в руки. Для этого ему пришлось наклонить голову и вдохнуть запах розы – о, невинный цветок! Затем он снова спросил:

– Стало быть, вы автор этой отвратительной карикатуры?

– От-вра-тительной… от-врат-ительной… от-врат… от ворот… от ворот поворот… от-врат-ительной, здорово! Очень точно… удачно сказано… да, сеньор, это я!

– Вот моя карточка, – сказал Анастасио.

– Прекрасно… Хоакин Ортис, улица Сусо, тридцать один, третий этаж. О, у вас свой дом. Я не пользуюсь визитными карточками.

«Жалкий пачкун, – подумал Анастасио, – не напрасно я опасался, что придется иметь дело не с кабальеро… Но чтобы с таким! Не пользуется визитными карточками! Разве это мужчина? Можно ли пасть ниже, чем это ничтожество?»

– Я требую сатисфакции. Вечером к вам зайдут два моих друга, – добавил он, выходя из комнаты.

Когда, закрывая дверь, Анастасио услышал за своей спиною смех, он улыбнулся, полный сострадания, понюхал розу и повторил про себя: «Не пользуется визитными карточками!» Тут он вдруг почувствовал все безобразие этого отвратительного комка грязи на своих панталонах. И так как грязь уже высохла, он стряхнул ее здесь же, на лестнице, в здании редакции «Шмеля».

На улице все на него глазели. «Бы еще узнаете, кто такой Анастасио», – думал он.

Он увидел ссору двух извозчиков. Ругались они совсем как сеньоры. Один из них сказал другому: «А ну» пошли, посмотрим, кто кому голову проломит…»

Анастасио увидел, что они уходят, и подумал: «Куда смотрит полиция? Она даже не пытается прекратить эти безобразия… Грубияны! Ничего не попишешь! Народ есть народ… Я всегда говорю, что мы в Испании не созрели для республики… Грубый народ, бесстыдная пресса. Спасение в одном: аристократия должна учредить опеку над народом – братскую опеку, разумеется… Но только настоящая аристократия, а не эта – старая, насквозь прогнившая рухлядь…»

Когда Анастасио пришел в казино, он встретил там своего друга Эрминио и спросил его о Пепито Курде.

– Пепито… в это время!

– Ах, да! – с серьезным видом ответил Анастасио, вспомнив, что в это время Курда напивается до такого состояния, что засыпает как убитый – это дает ему возможность забыть обо всех своих коммерческих неудачах.

– А Хуанито?

– Оставь его, он сегодня в выигрыше!

– Ах, этот юноша! Когда же он исправится? – сказал Анастасио все с той же важностью, как это и подобало в его положении.

– Он плохо кончит.

– Ну вот еще! Он знает, что делает, будь спокоен, он помещает свой капитал под хорошие проценты.

– А где Амбросио?

– Вот он.

И действительно, за ближайшим столом несколько посетителей спорили по поводу одного заманчивого предложения. Кому-то пришло в голову заставить муниципалитет Сидерии платить жалованье двум мальчикам – посыльным из «Ковчега»: великолепная комбинация, имевшая целью окончательно вывести из себя бедняг филистеров герцогского города.

– Надо же дать этому стаду свиней возможность почесать языки. Эти болваны работают как лошади и копят деньги, которые потом их дети промотают за милую душу. И при этом они еще думают, что в мире существует здравый смысл!

Кто-то очень робко высказался против остроумной комбинации с жалованьем для посыльных и пытался убедить членов клуба, что при осуществлении этой операции надо по крайней мере соблюсти видимость законности.

– Он прав! – поддержал его еще кто-то.

– Ха! Что значит – быть правым или быть неправым? Какое это имеет значение? – бросил презрительно Амбросио, который слыл в «Ковчеге» оракулом.

Фраза эта всех ошеломила, привела в восхищение и в мгновение ока разнеслась по всему «Ковчегу».

Анастасио подозвал Амбросио, посвятил его и Эрминио в суть дела и закончил словами:

– Извинение – по всей форме, абсолютное, полное безоговорочное, а если нет… деремся на шпагах!

И, сказав это, Анастасио отправился к учителю фехтования, с которым целый вечер тренировался, отрабатывая позиции и парируя удары.

После всех волнений этого дня он вернулся к себе домой совершенно разбитый и стал обдумывать, какой костюм подойдет больше всего для дуэли.

Он выбрал то, что ему было нужно, оделся и снова принялся фехтовать – теперь уже с помощью трости. Затем он сел писать Энрикете: это был его долг. Нужно было успокоить ее и заранее ко всему подготовить, чтобы потом ее не сразило нежданное роковое известие.

Когда он проснулся в своем кресле, уже светало. Он принялся ходить по комнате и ходил, пока наконец не пробило семь часов. В это время он должен был встретиться с учителем фехтования, чтобы вновь приняться за тренировку.

Друзья нашли его в зале для фехтования: он старательно отбивал удары учительской шпаги.

– Это уже ни к чему, – сказали друзья, – дело уладилось как нельзя лучше.

– Между кабальеро… – начал было другой.

«Но ведь он не пользуется визитными карточками…» – подумал Анастасио.

– Он согласен принести извинения. По всей форме. Так, как ты хотел. Он это сделает в ближайшем номере «Шмеля», в воскресенье.

Учитель фехтования пожал Анастасио руку и сказал:

– Я надеюсь, что мы еще увидимся. Вы молоды, вы принадлежите к сливкам нашего общества и не должны пренебрегать подобными вещами. Молодой человек, у вас, несомненно, есть способности. Умение обращаться с оружием не прихоть, а необходимая предосторожность, нужная даже сильному. И, кроме того, это заставляет других уважать нас.

Анастасио щедро вознаградил учителя и вышел от него со своими друзьями. Весело улыбаясь, они потащили его в фотографию.

– Но…

– Не возражай. Ведь ты же доверил нам свою честь.

Распродажа «Шмеля» в следующее воскресенье шла так бойко, что превзошла даже распродажу номера с карикатурой на Анастасио.

На первой странице красовалась роскошная фотография, изображавшая Анастасио в утреннем платье для прогулок. Это и было извинением по всей форме, абсолютным, полным, безоговорочным.

Читатели, которые не знали, как выглядит Анастасио, могли теперь сравнить карикатуру с портретом. Был удовлетворен также и сам оскорбленный, который охотно демонстрировал себя, прогуливаясь в утреннем платье по всем людным местам герцогского города.

Его повстречал один из редакторов «Шмеля» и пожелал ему доброго здоровья. Анастасио понюхал свою розу и с достоинством ответил на приветствие. «Сегодня ты уже надо мной не смеешься!» – подумал он.

– Вот он! – донеслось до Анастасио, когда он проходил мимо кучки людей, стоявших на тротуаре.

Но веселее всего встретили это событие в «Ковчеге». Оно произвело здесь настоящий фурор. Был устроен банкет, и его председателем избрали Анастасио. Провозглашались тосты, вино лилось рекой, ибо честь требует жертв – та самая честь, над которой все они внутренне потешались, следуя примеру своего предводителя Амбросио, хотя внешне казались самыми ревностными ее служителями.

Номер «Шмеля» с извинением поместили посреди стола вместо букета.

Анастасио так разобрало от гордости за свою незапятнанную честь и от бесчисленного количества рюмок, которые он опрокинул в себя по требованию приятелей, что в конце концов он свалился под стол.

С тех пор Анастасио стал завсегдатаем фехтовального зала.