Саянский Сизиф

Знакомства с теми, кто изменит жизнь, всегда случаются где-то на дороге. Оно и понятно: чтобы что-то произошло, должно уже что-то происходить. Иначе не бывает.

Когда я увидел её, она как раз впитала чужое небо; наверное, где-то над Хакасией опустел кусок около горизонта, кусок, достаточный, чтобы пошить выцветшее джинсовое платье. Мы познакомились ещё до того, как она меня увидела; я шёл за ней, и её невероятные ноги, обутые в такие же выцветшие, как и платье, но красные лодочки не отпускали моего взгляда. Я был околдован, и шёл за ней, как лемминг. Юбка, оканчивающаяся на середине бёдер, требовала ответа на вопрос: что же там, выше; а светлые короткие волосы так и кричали: посмотри с другой стороны, посмотри ей в лицо.

Она остановилась. Просто так, посреди улицы. Мне стало грустно, потому что я решил, что здесь мы разойдёмся. Зачем она остановилась? — думал я. Она не делала ничего; она не доставала сигарет, не звонила по телефону. Она просто застыла, будто хотела, чтобы я её обогнал. Её спина выражала отчуждённость и пустоту, и я готов был поклясться, что обращены эмоции именно ко мне. Как будто не было никого больше на улице. (Кстати, никого и не было. Несмотря на раннее время — я шёл на работу, опаздывая примерно на полчаса — все куда-то делись; обычные унылые цепочки людей рассосались, и шли мы вдвоём, как водитель и прицеп: я — проведший бессонную ночь над тщетными расчётами, и она — осколок хакасского неба.)

Она остановилась. Мне пришлось немного изменить маршрут (будь я чуть ближе, я бы, возможно, врезался в неё, и тут бы потребовались подушки безопасности, — подумал я); поравнявшись с ней, я посмотрел на её профиль. Она повернулась ко мне и мы встретились глазами. Она дала мне мысленный приказ остановиться. «Что?» — невольно вырвалось у меня, а она стряхнула что-то с плеча, блеснувшее на солнце, как маленький кубик стекла; сменила позу, скрестила руки на груди. Прикусила губу. «Подойди», — сказала она. Мне показалось, что это были даже не слова, а снова мысль. Она говорила тихо — так тихо, что если бы кто-то стоял рядом со мной, он бы не услышал. Немного помявшись, я всё-таки подошёл. «Как тебя зовут?» — вопрос задал я. (Или она. Или я просто подумал об этом вопросе?) «Саша», — сказал я. «Саша», — сказала она. «Ты спешишь?» — «Я иду на работу». «Что же, иди».

Вот и всё. Дальше я шёл на работу, и всё время думал о ногах. О юбке, о волосах и лице, которое было обращено ко мне настолько значимо, насколько лицо вообще может. Мне неприятно казалось, что была в её лице какая-то обречённость. Я шёл на работу, и каждый шаг угрожающе раздражал меня, я думал, что можно было позвонить в контору и сказаться больным, надо было взять её за руку и повезти к себе домой, и разгадать тайну юбки. Я злился и укорял себя, и ругался вполголоса. Мне хотелось остановиться, но у меня как будто отказали тормоза. Но всё же обернулся, и увидел, что она идёт за мной, как пять минут до этого шёл я. Она улыбнулась, и я сумел остановиться. Подошёл к ней и пальцами коснулся её лица.

Я почувствовал, как мне передалось тепло. Оно пошло по руке, а потом остановилось в районе ключицы, ударив по дороге пульсирующей болью в плечо. «Ты хочешь взять меня за руку?» — спросила она. «Ты читаешь мысли, — ответил я. — Это всё, о чём я мечтаю всю жизнь». «Но ты ведь не знал меня ещё пять минут назад», — усмехнулся её рот. «Знал всегда, — уверенно опроверг я. — Я всегда тебя знал». Я позвонил в контору. Сказал, что у меня мигрень, и что я ближе к вечеру поработаю из дома. Контора не имела возражений.

С того дня Саша приходила ко мне каждый вечер. Она любила сидеть и смотреть, как я работаю. Она сидела рядом, изучала светло-серые строки кода на чёрном фоне. Мы почти не разговаривали, и она очень часто держала руку на моём плече, нежно поглаживая. Временами от руки шло всё то же тепло, проникавшее внутрь моего тела и остававшееся там. Мне казалось, что она постепенно перетекает в меня. Этот образ доставлял мне какое-то непонятное наслаждение.

Мы спали обнявшись, голые, но никогда не занимались любовью. Однажды она спросила, почему я не хочу в неё войти. Я не смог ответить сразу. Я не знал, почему я не хочу; нет, это неправда. «Это не так, — сказал я ей тогда. — Я очень хочу тебя. Но меня что-то удерживает». Вот это уже было правдой. Здесь не было ничего романтического или заумного; какая-то сила не позволяла мне. И я не мог этого объяснить. Мне казалось, что если я окажусь в ней, произойдёт какая-то беда.

Через месяц наших постоянных встреч я заметил, что она стала тоньше. Но не так, как когда люди худеют. Не оставляло ощущение, что она тает. Но меня это не беспокоило: когда она была рядом, я чувствовал её тепло, которое постоянно перетекало в меня. Всё остальное время я ждал нашей встречи и меня дурманили мысли о ней.

Однажды вечером она, как обычно, сидела рядом со мной и гладила моё плечо. «Я хочу, чтобы…» — сказала она, и осеклась. Я отвлёкся от работы. Она смотрела мне в глаза, будто видела меня впервые. «Что-то не так?» — спросил я. Вместо ответа она села на меня верхом, и мы долго целовались; мы впервые занялись любовью. Она была такой жаркой, с такой силой вдавливала меня в себя, что казалось, будто она боится, что стоит ей ослабить хватку — и я пропаду. «Я хочу, чтобы у нас была дочь, — шептала она, — я люблю тебя; сильней». А потом кричала, напрягая всё тело до изнеможения, и снова затихала, только шептала, шептала слова. «Да, дочь», — говорил я, мне очень нравилась эта мысль. Даже лишившись сил, мы всё лежали, обнявшись, и она не хотела отпускать меня. Она была очень тонка; жар её тела проникал в меня безостановочным потоком; в какой-то момент мне показалось, что она тает потому, что отдаёт мне своё тепло. Она улыбалась и дремала, обхватив мои плечи и шею руками.

Когда я проснулся, её не было. Была одежда, даже нижнее бельё, была сумочка; в прихожей стояли лодочки. На подушке — серёжки, а в ванной комнате я увидел её пудреницу и помаду. Простыня и одеяло ещё хранили её запах и следы нашего ночного бдения. И дверь была закрыта на засов изнутри. Она как будто растаяла окончательно, стала призраком и вышла сквозь стену, оставив как намёк на своё существование только запах духов.

Я больше её не видел. Только иногда принимал за неё женщин в выцветших джинсовых платьях, сделанных из ткани хакасского неба. Только иногда в метро, стоя в толпе и глядя вниз, видел бледно-красные лодочки и вскидывал лицо, но встречал всегда чужих и ненужных. Я ходил в полицию и пытался подать заявление о пропаже, но я не знал даже её фамилии, у меня не было ни одной её фотографии, и дежурный сочувственно объяснял мне почти час, что не может принять моё заявление. Я напечатал множество объявлений и развесил по городу: «Пропала девушка. Рост… возраст около… глаза… волосы… Звоните!» И мне всё время казалось, что я сильно виноват перед ней в чём-то.

А через две недели (через целых две недели после её пропажи) в сумочке на журнальном столике зажужжал телефон. Я удивился: я даже не знал, что у неё он есть. Он жужжал, я держал его в руке. На экране было написано, что номер не определён. Я думал, как он смог пережить две недели и не сесть; я думал, почему она при мне ни разу не разговаривала по телефону; я думал, почему у меня ни разу не возникло идеи узнать её номер, адрес, электронную почту, страницу в социальной сети; я думал, как так вышло, что мы не говорили о наших родителях, друзьях, любимых фильмах, книгах, хотя мы общались, немного, но и не по полслова в день. Мы как будто знали всё друг о друге, при этом не зная ничего. Я нажал «ответить» и прижал трубку к уху. В трубке была тишина, дрожащая паутинками неуловимых шорохов. Я сказал: «Алло, я вас слушаю», и мне показалось, что на том конце кто-то что-то сказал одновременно со мной, но очень тихо. Я решил зажать другое ухо, чтобы лучше слышать, и понял, что держу в свободной руке свой телефон. На телефоне светился исходящий вызов адресату с именем «Саша».

Воспоминания ввалились сразу и очень грубо. Я уронил обе трубки и упал на пол, потому что ноги неожиданно стали чужими. Я ощупал плечо, и почувствовал под пальцами грубый рубец, оставленный обломком железа. Мы врезались в «КАМАЗ», вспомнил я. Отказали тормоза, и мы врезались; мы ехали по серпантину через Саяны и врезались. Они погибли, погибла прекрасная Саша и маленькая принцесса Инна. Почему-то не сработала подушка безопасности на пассажирском сиденье. Они погибли обе, сразу, их растёрло металлом и стеклом, а я зачем-то выжил. Пол стал мягким, и начал меня постепенно впитывать. Их нет, они мертвы. А я отделался обломком в плече. Я не мог встать, зыбучие пески нового паркета жадно пожирали моё никчёмное тело в белом свете энергосберегающих лампочек. Я не мог пошевелиться. Свет тускнел, и я плакал, жалким комком сжавшись посреди комнаты. В висках стучала кровь, и лицо пульсировало болью. Я был по-настоящему один, гораздо более один, чем разрешено быть человеку. Пустота высасывала из меня тепло, и я уменьшался, таял; горло не хотело дышать. Сердце хотело разорваться, а зубы — лопнуть от неистового давления. Они погибли, их нет, их нет. Я очень сильно хотел, чтобы пол съел меня окончательно и я перестал существовать.

…Когда я увидел её, она как раз впитала чужое небо; наверное, где-то над Хакасией опустел кусок около горизонта, кусок, достаточный, чтобы пошить её выцветшее джинсовое платье. Я шёл за ней, околдованный магией её прекрасных ног.