Сборник работ. Шестидесятые

Нищие сердцем

Не хочется верить, что история эта — не выдумка, что произошла она на самом деле. Но на столе лежат письма, исковые заявления, справки — безмолвные свидетели давней вражды и непримиримой ненависти между самыми близкими родными людьми.

В редакцию пришло письмо. Старая женщина просила помочь её беде. «Я решила обратиться к вам с вопросом: есть ли на самом деле такой человек — друг, товарищ и брат, — писала она. — Или только на словах да по радио. Я старая пенсионерка, одинокая…» В чем заключалась беда, что стряслось с ней — в письме не говорилось. Внизу аккуратно стояло: «К сему подписалась Калужина Капитолина Гавриловна. Пенсионерка II группы».

Маленькая комнатка в доме № 4 по улице Шевченко г. Карачева. Калужина сидит на сундуке и рассказывает мне историю своей длинной неудавшейся жизни.

Когда она после смерти любимого снова вышла замуж, у неё уже был сын — Коля. У Александра Ивановича Басихина тоже остался мальчик — Саша. Решили, вдвоём будет легче воспитывать двухлетних ребятишек и поженились. Он работал возчиком, она — продавщицей в станционном буфете. Через несколько лет в их семье появились ещё два маленьких Басихина — Витя и Толя.

Шли годы. Началась война. Все четыре сына ушли на фронт. Погиб Анатолий. В 1946 году Капитолину Гавриловну бросил муж.

— Как бросил? Ведь вы же прожили вместе больше четверти века!

— Его прогнал Виктор, сын.

Женщина подробно рассказывает, как сын выжил и её: издевался над ней, бил, душил, а однажды ударил её по глазам. Вот справка от врача: «…дана Калужиной К. Г. в том, что у неё имеется рваная рана нижнего века».

А вот ещё два удивительно не похожих друг на друга документа. Один — письмо Виктора матери, написанное летом 1946 года. Другой — заявление матери в суд на сына.

«…Добрый день, мои дорогие папа и мамочка! …Скоро год, как я потерял все надежды на свидание с Галей… Прошу тебя, мамочка, устрой это свидание… Она для меня имеет большое, второе, после вас, жизненное значение… Привезу к вам своё барахло, а потом и вас, мамочка, заберу к себе. Это будет в скором, скором времени… Я тебя, моя дорогая мамочка, не забывал и не забуду. Жить будем вместе до конца нашей жизни…»

«…Ответчик является моим родным сыном. Он бьёт меня. Однажды даже бил головой об стенку и пытался удушить подушкой, после чего я выпила яд нитроглицерина, меня отпоили молоком и вызвали врача… Под угрозой быть убитой я не могу жить, и потому я была вынуждена уйти на квартиру…»

Капитолина Гавриловна вытирает мокрые глаза и рассказывает, рассказывает… У другого сына, Александра, живущего на Юге, остались кое-какие вещи матери, и он, бесчестный, не вернул их и даже денег за них не прислал. Николай живёт здесь и платит ей алименты — шесть рублей в месяц. Александр и Виктор — по три рубля. Виктор тоже в Карачеве, работает парикмахером на автобусной станции.

…Слегка располневший, но довольно проворный, средних лет мужчина с округлыми чёрными глазами встретил меня, как своего старого знакомого: «Ну, ну, давай заходи. Вешай плащ, садись. Постричь, побрить?.. Ясно…» Виктор — сама вежливость. Но вот разговор заходит о матери, и передо мной другой человек. Нервно и злобно он говорит о матери такие грязные вещи, что писать о них просто нельзя. При этом он поминутно упоминает о том, что регулярно платит ей трёшку. А что касается истории с отцом, то прогнала его она, мать. Есть свидетели. Он, Виктор, никогда её не бил, она сама испортила ему всю жизнь, терроризировала и жену, и детей, а потом, получив от него 500 рублей (новыми деньгами) за свою часть дома, сама ушла на квартиру. За один год она поменяла четыре адреса — ни с кем не могла ужиться. О её вздорном, склочном характере знает весь город.

— Как бы нам втроём побеседовать?

— Домой я к ней не пойду, к себе тоже не пущу. И вообще говорить нам с ней не о чем.

Но разговор всё-таки состоялся. Виктор с большим трудом согласился принять мать… в парикмахерской. Дай бог никому никогда не слышать такого разговора. Сын с матерью сводили счёты — старые, грязные. Капитолина Гавриловна несколько раз разражалась плачем, потом слезы тут же высыхали, и она, моментально оживляясь, продолжала чуть ли не с кулаками доказывать свою правоту. Переходы от слез к проклятиям были поразительны.

Что же всё-таки произошло в семье?

До войны Басихины жили неплохо. Так бывает: до первого большого испытания живут люди вроде бы спокойно, внешне благополучно, а беды и трудности вдруг по-новому освещают их, и все мелкое, ничтожное, что копилось в них до поры до времени, выплывает наружу.

То же случилось с Басихиными. Не в 1946 году они стали сутягами и скопидомами. Просто раньше за внешним относительным благополучием было это незаметно.

Первый послевоенный год оказался для них самым трудным. И сыну, и, в первую очередь, матери казалось, что Александр Иванович мало зарабатывает. Его стали отправлять на базар торговать помидорами. Когда старик приносил домой выручку, Виктор ставил его к стене, поднимал руки старика, выворачивал карманы, обыскивал — не припрятал ли отец куда-нибудь гривенник или полтинник. Этому унизительному, позорному распятию Александр Иванович подвергался каждый раз.

Однажды сонную тишину одной из окраинных улиц Карачева разорвали вопли: «Караул! Помогите!». Соседи увидели, как мать, Капитолина Гавриловна, выволакивала за шиворот мужа, а сын пинал его сзади. Старика выбросили из землянки. Мать с сыном освободились от лишнего рта. Дальше были свои планы. Нужно было строить дом. Оба, кстати, не постеснялись при первой же возможности обратиться за помощью к Александру Ивановичу. Старик дал им лошадь, помог трелевать лес.

На первых порах жизнь в новом доме была ещё довольно сносной, хотя, впрочем, так только казалось новосёлам. Вряд ли можно было назвать нормальной обстановку, когда Капитолина Гавриловна, уходя из дому, вешала на двери своей комнаты большой замок (как бы невестка или сын не украли чего-нибудь). Питались отдельно.

Обоюдное недоверие, взаимная болезненная подозрительность матери и сына наглядно выразились в таком случае. Капитолина Гавриловна, ежедневно тщательно проверявшая, все ли цело в её комнате, однажды вдруг заволновалась: «Как же так, как же так… Что за люди… 25 рублей пропало. На пять минут выйти нельзя… Ну, сын, конечно, не возьмёт…» Было ясно, как день, — свекровь обвиняет невестку в краже. Галя, совсем ещё девчонка, расплакалась: «Неужели ты, Виктор, думаешь, я могла взять?» — «Не знаю», — буркнул муж. Это была пощёчина! Двое нечистоплотных, не верящих ни себе, ни другим людям, обвинили в нечестности третьего, никогда ни чем не запятнанного человека.

Обстановка обострилась, когда в Карачев вернулся старший сын Николай. Виктор говорил матери: «Ты умрёшь, и дом достанется Николаю, вы оба Калужины, а я — Басихин. Переписывай дом на меня». Мать возражала, кричала, ходила по всему городу: сын выживает.

Схватились крепко. Характер на характер. Скупость на скупость.

В 1957 году дом все же был переписан на сына. Матери была отдана одна комната. Капитолина Гавриловна стала ещё придирчивее и скандальней. А Виктор уже думал о том, чтобы прибрать к рукам и последнюю комнату. Обстановка накалилась до предела. Начались драки. И вот уже мать — истец, а сын — ответчик. Наклеена на исковое заявление Калужиной К. Г. зелёная трехрублевая марка со словом «пошлина» и… дело остановилось. Спасли деньги. Когда уже было все подготовлено, отобраны свидетели, рано утром сын пришёл к матери, жившей у племянницы, и протянул ей пачку денег — 500 рублей. Виктор продал остатки сыновьего чувства и купил последнюю комнату.

Пусть сын — главный виновник всего, но ведь и вы, Капитолина Гавриловна, не сделали ничего, чтобы сделать жизнь свою и детей достойной человека. Не было в вашей большой семье человека, с которым бы вы не переругались. Вы не смогли ужиться с женой Виктора Галей, ссорились с женой Николая. После ухода от Виктора меняли четыре адреса — не уживались с соседями. Вы писали многочисленные обвинительные письма командиру части, в которой служил Александр. Потребовали денег через суд даже от Николая, хотя тот вас никогда не обидел ни единым словом и помогал материально все время. Материнские чувства ваши гасли, и сыновья превратились в ходячие рубли, долги…

Когда материал был уже написан, вы приехали в Брянск (шутка ли!) и снова спросили: «А сколько нужно дать денег, чтобы материал не был напечатан?»

Деньги, деньги… Они заслонили все.

Я вижу рядом Капитолину Гавриловну и Виктора. Какими разными могут быть совершенно одинаковые, на первый взгляд, глаза. И те и другие чёрные, у Виктора глаза нагловато-самоуверенные, холодные, в них застыло спокойное превосходство. В глазах Капитолины Гавриловны — бессильная злоба и усталость. И ещё — тоска. Не та хорошая тоска, когда ждут не дождутся любимого человека, а тоска-зависть. Зависть чужому благополучию, тоска по своему счастью, которого не пришлось ей увидеть напоследок.

Сколько их — чёрных глаз, как две капли воды похожих на эти, но совсем других! Тёплый, внутренний глубокий свет освещает их изнутри, из глубины сердца и делает их бездонными, мягкими, добрыми. Этого-то согревающего света, так нужного всем тепла нет у сына с матерью. Будь его хоть немного, хотя маленький лучик, не сталось бы того, что произошло.

1962 г.

Семён Ермольчик

Много в Новозыбковском музее интересного. Каждый экспонат — это целая история. Если раздвинуть самые скучные строки любого из музейных документов, будь то листовка, письмо, телеграмма или просто записка, заглянуть внутрь этих строк, перед нами развернётся калейдоскоп лиц, событий, характеров, судеб. Несколько строк откроют целый мир…

В самом углу одного из залов музея висит небольшая фотография. На ней — трое молодых крепких парней в солдатских шинелях, опоясанные пулемётными лентами. Внизу надпись: «Красногвардейцы, охранявшие Смольный в дни октября 1917 года. Крайний справа — наш земляк С. И. Ермольчик».

Охранял Смольный… Лучшая характеристика человеку. Счастлив тот, кто хоть один раз, хоть издали видел Ильича, слышал его голос… Счастье С. Ермольчика безмерно. Он охранял В. И. Ленина — сердце революции!

Он сидит передо мной, этот человек с большой замечательной жизнью, живой свидетель и участник великих событий, ставших историей. У него большие узловатые руки и усталые глаза. Эти глаза видели многое. Эти руки пронесли винтовку через две революции, через две войны, охраняли первые завоевания Октября.

Смешно вспомнить, первой мечтой маленького Сеньки, сына земского фельдшера, было стать городовым, носить яркую бляху на шапке, шашку на боку и револьвер на красивом ярко-красном шнурке.

А потом Сенька увидел вдруг однажды большой цветущий сад, и у него захватило дыхание, сладко закружилась голова… Он стал садовником. Любовь к цветам, деревьям, ко всему живому, цветущему носила его по всей стране. Он работал в помещичьих садах Киева, Бердичева, Петербурга, Ялты.

Потом — армия. Война. Фронт. На двоих имели одну винтовку и по три-четыре патрона в сутки. В 1916 году Семён Ермольчик отравился ядовитыми газами и в тяжёлом состоянии был доставлен в одесский госпиталь. А через несколько месяцев он был уже с пулемётным полком в дачном местечке Стрельня под Петроградом. 5 марта полк готовился выступить на немецкий фронт, под Ригу. Но события развернулись иначе.

Ещё в начале февраля семнадцатого года Семён, получивший увольнительную в Петроград, зашёл в гости к своим товарищам, литовцам Габалису и Плепсису. Те предупредили: «Четырнадцатого будет революция, если пришлют на усмирение, знайте в кого стрелять».

Но четырнадцатое прошло, а революции не было. Солдат пулемётного полка из казарм не выпускали. Обо всем, что творилось за толстыми казарменными стенами, узнавали через дворника. В народе упорно ходили слухи — будет революция, хлеб, мир…

Когда, наконец, события развернулись, Стрельня примкнула к восставшим. Семён с товарищами штурмовал городской полицейский участок, снимал засаду у Царскосельского вокзала. Подъём, радостное возбуждение царили в Петрограде. Люди ходили с яркими красными бантами на груди.

Потом полк снова отправили в Стрельню. Там он и стоял до великих октябрьских событий.

25 октября был получен приказ об отправке пулемётчиков на охрану Смольного института. Третья команда шестой роты полка погрузилась в эшелон. Когда приехали на Балтийский вокзал, уже стемнело. На улицах тихо. У Смольного — прожекторы, броневики, два трехдюймовых орудия. Около входа полно народу, тут и матросы, и крестьяне, и солдаты, и рабочие.

Пулемётчики заняли одну из комнат на втором этаже. Расставили пулемёты при выходе, на лестнице, у окон, выходивших к Выборгской стороне. Семён Ермольчик — секретарь ротного комитета — успел съездить в Петропавловскую крепость и получить дополнительно ещё двадцать новеньких револьверов.

В ночь на 26 октября началось… Семён и его друзья не видели, как брали Зимний. Но о ходе штурма они знали.

А в Смольном в это время шёл Второй Всероссийский съезд Советов. Решался вопрос о мире, о хлебе, о земле. Когда заговорили о передаче земли в собственность народа и поднялся лес мандатов, на сцену выскочил какой-то помещик. Прямо посреди сцены сбросив шубу, закричал: «Кто вам дал право решать эти вопросы?»

— Сумасшедший, что ли, — подумал Семён. Опоясанный пулемётными лентами, он застыл у дверей с винтовкой в руке.

Под всеобщий крик и улюлюканье помещика быстро выдворили со сцены.

В перерыве между заседаниями, утром 26 октября — в первое утро Советской страны — Семён дежурил со своим пулемётом на лестничной площадке. Недалёко от него, на повороте лестницы, разговорились два крестьянина. Один из них объяснял: «Коммуна, я думаю так…» Второй понимающе кивал головой. «Товарищ Ленин, — позвал вдруг один из них, объясните нам, спор вот тут зашёл». И Семён вдруг увидел быстро идущего куда-то Ильича. Ленин остановился, подошёл к крестьянам и стал внимательно слушать, чуть склонив голову набок, потом терпеливо начал объяснять. Семён широко раскрытыми глазами смотрел на вождя.

Видел он Ленина уже второй раз. Но тогда, в апреле, Ленин, только что вернувшийся из Финляндии, выступал, стоя на броневике, перед многотысячной толпой, и Семёну из задних рядов было плохо видно и слышно. А теперь — вот он, Ильич, совсем рядом, в тёмном костюме, при галстуке.

После дежурств собирались обычно у себя в комнате, на втором этаже. С интересом спрашивали друг у друга: «Ну как, видел ты Ленина?» — «Видел». «И я видел». «И я…». Оказывалось, что Владимира Ильича встречали во время дежурства и в час ночи, и в два часа, и в пять утра. Когда Ленин отдыхал — никому было непонятно.

Между тем Семёну и его товарищам пора было возвращаться в полк. Истекал срок их пребывания в Петрограде. Пулемётчики собрались у себя в комнате и решили просить Петроградский городской Совет оставить их для дальнейшей охраны Смольного. Их оставили. Как верных и надёжных защитников революции.

Охранять и защищать революцию, Советы, Ленина приходилось не только в здании Смольного, рядом с пулемётом.

…По одной из Петроградских улиц ползёт трамвай. Два прилично одетых человека беседуют. Говорят тихо, но так, что слышно всем: «Знаешь, что в Смольном-то делается?» — «Знаю. Пьют, гуляют. Ленин победу празднует».

Глаза солдата, сидевшего рядом, стали вдруг злыми, зловеще-холодными. «Что же вы брешете, господа?» — закричал вдруг он. Те растерялись. «А ты… Ты откуда знаешь?». Солдат быстро полез в карман, и все увидели в его руках пропуск охранника Смольного. В нем стояло: «Семён Ермольчик…»

Разношёрстная трамвайная публика зашевелилась, заволновалась. Два типа быстро встали и сошли на первой же остановке.

У Смольного вышел и Семён. «Вот же сволочи, — не переставал он возмущаться. — Вино, шампанское… Знали бы они хоть что-нибудь…». В памяти Семена и его товарищей ещё свежа была недавняя история, о которой не переставали говорить до сих пор. Секретарша принесла Ленину чай с хлебом. Заметив, что хлеба больше, чем положено, Владимир Ильич вопросительно посмотрел на секретаршу. «Это я для вас с трудом достала» — объяснила она. Ленин отрезал положенную себе порцию и строго-настрого велел ничего подобного больше не делать. И тут же Семёну почему-то вспомнилось, как всего несколько лет назад приезжал он в Царское Село к своему товарищу садоводу украинцу Рую. Тот работал в дворцовом садоводстве. Семён увидел, как прямо в цветочных горшках зрели сочные кисти винограда, ягоды клубники, крыжовника, смородины. «Это для самого царя, — объяснил Руй, — прямо в горшках для него подаём».

Последний раз Семён видел Ильича после того, как Троцкий провалил заключение мира с немцами.

Вначале выступал Троцкий. Он говорил о том, что, если заключить мирный договор с Германией, то он будет позорным для нас…

Потом на трибуну вышел Ленин. И все доказательства Троцкого рухнули под неопровержимыми, убедительными доводами Ильича. Как заворожённый слушал Семён вождя.

Демобилизовался Семён уже весной восемнадцатого года. Получил два фунта хлеба на дорогу и — домой, к матери в Новозыбков.

Но отдохнуть дома не успел. Началась гражданская война. В составе ротной разведки 151-го стрелкового полка Семён Ермольчик дошёл до Варшавы. Из всех страшных боёв, длинных утомительных переходов вынес Семён твёрдое убеждение: народ хочет мира.

Ещё в первую мировую войну видел он, как братались русские с немцами, помнит, как ссылались на каторгу за малейшие улики в пропаганде мира.

И ещё запомнил Семён бледное лицо старого поляка. Это было уже позже. Осенью двадцатого. По лицу пленного оставляя грязные следы, катились дождевые капли. Наверное, они мешались со слезами. Запрокинув голову к землистой стенке окопа, уставясь тоскливым взглядом в тьму, он шептал: «Два часа… Осталось два часа до перемирия, а я попал в плен…»

А потом наступил мир. Ротный разведчик Семён Ермольчик стал садоводом.

Самым тяжёлым днём в жизни Семена Исааковича было 21 января 1924 года. В тот день в клубе железнодорожников должно было состояться профсоюзное собрание. В накуренном шумном коридоре ждали опаздывающего парторга. Он пришёл бледный, с красными опухшими веками. «Прошу всех зайти». Зашли. «Товарищи, вы знаете… Собрания не будет. — Он говорил тяжело, с трудом выдавливая из себя каждое слово. — Сегодня умер Ленин…»

…Гудки, гудки… Над всем Новозыбковом надрывно плакали и таяли далеко за городом траурные гудки. Но никак не мог Семён поверить, что Ильича уже больше нет.

При первой же возможности он поехал в Москву. С большим трудом удалось попасть в Мавзолей. Увидел Ильича не в тёмном костюме, в каком часто встречал его в Смольном, а во френче защитного цвета. Он лежал бледный и неподвижный, но лицо его было таким близким и родным. Перед глазами Семена поплыли картины жизни в Смольном. Как в бреду, проходил он вокруг гроба… И только когда медленно-медленно поднялся Семён по ступенькам Мавзолея на залитую солнцем Красную площадь, увидел синее небо и яркое, ослепительное солнце, до него дошёл вдруг страшный смысл непоправимого.

Он шёл по Москве и плакал.

Потом снова ездил Семён в Москву. Ходил в Мавзолей ещё и ещё. И все не верил в смерть Ильича.

45-летие… Страна встречает его в полном расцвете сил. Страна — на пути в коммунизм. Семён Исаакович Ермольчик — свидетель всех перемен в жизни страны — безмерно счастлив и горд великими успехами Родины, народа. И ещё ему радостно потому, что во всем этом он видит дело рук вечно живого Ильича.

И ещё одна большая дата наступит в ноябре в доме Ермольчиков. Большая, хорошая дата. 40 лет назад в Новозыбковской церкви венчалась молодая пара — только что демобилизовавшийся солдат Семён Ермольчик и Наташа Берсенева. Сорок лет… Четверо детей вырастили они. Пятеро внуков подрастают. Для всех внучат хранятся у дедушки Семена красные пионерские галстуки. Их подарили ему пионеры. Дети всего города хорошо знают его, при встрече приветливо улыбаются и всегда просят: «Расскажите нам, дедушка, про Ленина». Семён Исаакович — почётный пионер.

Самой старшей из внучат — Миле — пять лет. Она чаще других достаёт свой галстук, подходит к сидящему дедушке и просит: «Повяжи». Но дед твёрд: «Подрастёшь, заслужишь — будешь носить».

Она аккуратно кладёт галстук на плечи деду. На ярко-красном фоне лицо дедушки Семена становится светлее, ярче, моложе. Он идёт очень ему, красный цвет.

г. Новозыбков

1962 г.

Вы — преступник, Феськов!

Подсудимый Феськов, вы обвиняетесь в подлости. В том, что вы — негодяй… Суд предоставляет вам последнее слово, Феськов…

Как жаль, что спаслись вы от этих, слов, от кары народной. Не судили вас. Нет такой статьи в уголовном кодексе, чтобы вас по ней привлечь. А преступление налицо. И вину вашу тяжёлую ничем не сгладишь.

Разная бывает подлость. И наказывать бы надо за любую её разновидность. Сделал гадость — садись на скамью подсудимых. А ты видел все это? Молчал? — тоже садись рядом. Видел, как совершается зло, как захлёстывает беда, не вмешался — сам соучастник зла, сам виновник этой беды! Так бы надо.

Помните: «Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить. Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать. Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».

Я смотрю на сидящего передо мной розовощёкого, здоровенного мужчину с равнодушными глазами. На коленях лежат большие ладони-лопаты. Феськов, Феськов, да с такими-то ручищами одним бы махом эту девчушку на берег выбросить! Человек-то в трёх шагах от вас погиб.

— Опоздал я, — оправдывается Феськов, — прибежал, а она уже утонула. Крики о помощи я, конечно, слышал, но думал, балуются детишки. Криков этих знаете сколько, чего их зря слушать. Если бы я успел, я бы, конечно, спас. А так чего в воду полезу… Я сыну сначала крикнул… Ему двенадцать лет. Он-то побежал. А я опоздал. Если бы успел, я…

Хватит, Феськов! Довольно! Ложь это все. Враньё! Вы были там. С самого начала. Все видели. Стояли рядом, и, подумать только, издевались.

Страшный вы человек, Феськов!

Увидел однажды Емельян Бурдаков, как мальчонка в проруби тонет, на помощь зовёт. А Мельянка — так звали в деревне Емельяна — в новом полушубке был. Испугался он лезть в холодную воду, спрятался за углом. Утонул мальчишка. Это было ещё до войны. А в войну Мельянке в первом бою выжгло глаза. — Неслучайно это, думает вся деревня. — Он ведь трус!

После Мельянки не было в деревне другого, кто не пришёл бы на помощь. Кроме Феськова…

Судость течёт вдоль всего села. В половодье, в ледоход она разливается. И ещё бывает глубока, если выдастся дождливое лето. Такое, например, как в прошлом году. А в это лето дождей совсем не было. Повысохла речка. В самых глубинах чуть больше двух метров.

Сестры Таня и Люда Симановские, их подружки соседки Валя и Маша сначала плескались у берега. Потом Валя предложила Тане: «Поплыли на баллоне!»

Поплыли. Когда до того берега оставалось совсем немного, баллон перевернулся, и обе нырнули в воду. Старшая, 13-летняя Валя, подхватила круг и поплыла с ним обратно. Таня осталась одна.

— Спасите! — и захлебнулась.

На берегу — куст ракиты. И мужчина возле него. Все видит. Смотрит на Таню.

— Дядечка, помоги! Спаси, дядечка!

С другого берега заголосили подружки:

— Дядечка, вытяни её! Вытяни! Спаси!

Мужчина смотрит. Равнодушно, лениво.

— Давай, давай, берег рядом.

Таня скрылась под водой. Потом снова вырвалась наверх. Дикая от страшного испуга.

— Дядечка-а!

— Плыви, плыви ко мне. Вот так, вот так… Во-во: тренируйся.

Снова скрылась под водой девчонка.

Снова всплыла.

Опять скрылась.

Около десяти минут боролась она один на один со смертью.

Последний раз расступилась перед ней тёмная пелена воды, мутное солнце снова стало ярким и ослепительным, брызнуло в лицо синее небо, чистое, спокойное. Рядом, в трёх шагах, все тот же зелёный куст ракиты и колхозный пастух с длинным кнутом в руках.

Ну помоги же, Феськов! Что же ты стоишь, чего же ты ждёшь, красный, потный, разомлевший от тридцатиградусной жары?! Она же протягивает к тебе руки. Ну?.. Что же ты? Кинь хоть кнут, Феськов! Ну?.. Ну же?..

— Сукин ты сын, Феськов! — так говорит вся деревня.

Сбегались со всех сторон люди к реке. Шумели, волновались.

— Где? В каком месте?

Феськов охотно показывал каждому.

— Вот здесь.

Под общий шум кто-то зло крикнул ему:

— Беги, ирод, придут мужики — утопят.

И он пошёл. По дороге встретил колхозного тракториста Егора Боровика.

— Слышь, Егор, девка утопилась.

— Где?!

— Да вон там. Сам видел.

— А чего ж ты-то смотрел?

— А-а… спина болит.

Егор бросился к реке.

А ведь вас, действительно, хотели утопить. Вас искали потом. Неподалёку удили рыбаки из Погара. Они прибежали, когда вас уже не было.

Если бы хоть крикнули тогда, позвали на помощь, они бы прибежали тут же. Они бы успели!

И Алла Рубис тоже бы прибежала. Она неподалёку стирала бельё. Крики детей она слышала. Несколько раз оглянулась, но видит — взрослый человек там стоит, наблюдает, никаких признаков беспокойства не подаёт. Все ладно значит. Балуются дети. А когда прибежала, не раздумывая, прямо в платье кинулась в воду.

Трудно говорить с человеком, когда на каждом слове лжёт. Лжёт, а смотрит твёрдо, прямо, нагло даже. И обидно — надо же с таким гнилым нутром парень видный, заметный. Именно парень, хотя ему и за тридцать. Моложавый, шевелюра что надо, глаза девичьи — синие.

…Хоронить девочку пришли из соседних сел, из Погара даже были люди. А Феськов в тот день, как это часто с ним бывает, не работал в колхозе, а калымил — ладил фундамент дома односельчанину. Жаль, что земля не сгорела под ногами его, когда сотни людей шли мимо, улицей на кладбище.

И всё-таки не выдержал Феськов. Завидев идущих обратно плачущих женщин, спрятался за угол.

Неужели совесть пробудилась?

Нет! Струсил Феськов.

А потом снова работал, как ни в чем не бывало.

Ценой жизни спасает солдат мальчишку от смерти… Дружинник идёт против ножа бандита, чтобы выручить незнакомых ему людей… Комсомолец, рискуя собой, спасает из люка, пропитанного парами этилового бензина, потерявшего сознание парня… Товарищи несут сломавшую ногу девушку много километров по ночному лесу до большака…

Пятилетний мальчонка, ухватившись за кромку льда, протягивает ножонку в прорубь тонувшей восьмилетней девочке, а потом ползёт, вытаскивает её…

Это все ваши земляки, Феськов. Это все брянцы. Да что вам рассказывать о хороших людях — вы ведь их тоже встречали, хорошо знаете.

Помните, как заболела ваша жена. Декабрьской морозной ночью метались вы по селу, не зная, что делать. Как только, уже за полночь, приехал в гараж председатель, вы бухнулись перед ним на колени:

— Жена умирает! Спасите!

А что мог тогда сказать Яценко? Заставить шофёра снова работать? Он сказал тогда: «Давай попросим шофёра. Как, Иван?».

Разве можно отказать? Через несколько минут машина мчалась ночными просёлками. Поехали в Суворово. Там помочь не смогли. Метнулись в Погар… Всю ночь Иван вместе с вами, Феськов, не сомкнул тогда глаз. Жену спасли.

Здорово помог вам тогда этот человек — отец утонувшей девочки. Вы не смогли отплатить добром.

И ведь это не первая ваша гадость. Тогда, позапрошлогодней весной, все окончилось благополучно, потому что рядом оказались ещё люди.

…Коля Масейцев бежал за собакой. Выскочил прямо на тонкий лёд и провалился. Стал звать на помощь. Стоял недалёко Феськов. «Нехай тонет — сказал он, — чтоб не лез куда не надо».

У Петра Сергеевича Мельниченко четверо детей. Он, не задумываясь, пополз к полынье. Попробовал протянуть вожжи, но окоченевшие руки парня не смогли их ухватить. Тогда Мельниченко схватил мальчишку за руку и сам ухнул в ледяную промоину.

Спасли обоих. Проходит теперь Николай Масейцев мимо Петра Сергеевича и каждый раз говорит:

— Здравствуй, батька!

А не окажись тогда, кроме Феськова, никого рядом — пропал бы парень.

Отчего же вы такой, Феськов? Доброты-то людской вокруг вас — богатства несметные! Вглядитесь, как цветёт хорошими людьми земля ваша погарская. А вы ведь их даже не знаете. Потому что вы — один, вы только для себя живёте. Все остальное касается вас лишь постольку, поскольку это связано с вашими личными заработками. Вы знаете, да и то очень плохо, тех только, кому надо печь сложить или погреб. А вас все знают. Знают и не любят. Ненавидят даже.

Есть такие — им плюют в лицо, а они вытираются и идут дальше. Но так далеко уйти нельзя, Феськов, ведь так ваши собственные дети возненавидят вас. Опомнитесь! Человеком никогда не поздно стать. Даже такому, какой вы есть сейчас.

1963 г.

Австрийские встречи

(из блокнота журналиста)

С Новым годом!

С новым счастьем!

Обязательно с новым счастьем! Так было, и так будет.

Счастье!.. Какое ты? Сколько же тебя надо, чтобы… чтобы просто быть счастливым…

Это было тоже в новогодние праздники. Шесть лет тому назад. Я бродил по ярко расцвеченной шумной Манежной площади Москвы. Люди смеялись, пели, танцевали. По-моему, у всех кружилась голова от счастья. Я случайно разговорился тогда с девушкой. Австрийкой из Вены.

Она спросила:

— Вы москвич?

— Я здесь учусь. Только что поступил в университет.

— Какой вы счастливый! Вы даже не представляете, какой вы счастливый. У вас ведь все — все впереди.

Недавно, уже будучи в Австрии, я понял смысл этих слов. Я узнал здесь цену знаниям.

Мы, советские туристы, жили в молодёжной гостинице Вены, в знаменитом Венском лесу. Вместе с нами жили итальянцы, англичане, французы, западные немцы.

— Скажите, а у вас в России разрешают покупать ёлку на Новый год?

Смешной, глупый вопрос. А сколько их было — один глупее другого.

— Говорят, русские не имеют часов. Их нет в России?

Больше других удивляли наивными расспросами ребята из ФРГ. Разные это были парни — самодовольные и наглые, надменные и злые. Были и очень хорошие, добродушные ребята, но с набитыми трухой головами, совсем ничего не знающие о нас, русских, ничего не слышавшие о нашей стране.

Я долго разговаривал с одним из таких немцев. Надо же случиться, что шестилетней давности разговор в Москве повторился здесь, в Вене. Я долго рассказывал ему о жизни в Советском Союзе, о нашей молодёжи. Он слушал внимательно. Стал очень серьёзным, а потом грустным.

— Вы — счастливый. Закончили учиться и только-только начинаете работать, жить. У вас столько ещё впереди.

А я подумал — у нас счастье зависит от нас самих.

И у нас в самом деле всегда все впереди.

Недавно телеграфное агентство Советского Союза принесло добрую весть. Жители Западного Берлина получили возможность встретить рождественские праздники в кругу своих родственников и близких в ГДР. Поток гостей хлынул через границу…

Но это только для Западного Берлина. А Гёттинген от него далеко…

Вечерний поезд из Будапешта в Вену идёт три с половиной часа. На Будапештском вокзале полно народу. Публика — самая разношёрстная. Говорят на венгерском, немецком, английском.

Где-то, у первых вагонов, поют. Неподалёку в ровный людской шум вплетается красивый мужской баритон и чистый женский смех. И среди всеобщей разноголосицы, оживления — два прощания — два горя. Я никогда не видел, как провожают на войну. Но представлял себе это только так.

Так могут провожать только на войну, на смерть. У женщины лицо залито слезами. Плачет большой грузный мужчина — её муж, он уезжает вместе со взрослым сыном.

Рядом, чуть в стороне — второе горе. Мать прощается с дочерью. Прощается так, как будто это их последняя встреча. Девушка вскакивает в вагон, когда поезд уже трогается.

У этих двух семей, наверное, общее горе. Но куда можно так провожать? В какие страшные места можно уехать на этом поезде, ходу которому три с небольшим часа?

Я бродил по вагону. Натолкнулся на полупустое купе. Отвернувшись к окну, сидела девушка. Та самая, которая прощалась с матерью.

Чуть позже завязался разговор. Её звать Антье. Антье Галлвиц. Она — немка. Раньше все время жила с мамой. Потом уехала учиться в Гёттингенский университет. А через несколько дней Германия оказалась разделённой надвое: мать осталась в восточной части, а она — в западной.

Она закончила университет. Работает преподавателем. Но ни она к маме, ни мама к ней в гости так и не приезжали. Жили слухами. А слухи — самые невероятные. Фашистские газеты пишут, что в ГДР повальная смерть от голода. Газетам верить нельзя, но как узнаешь, что там на самом деле. Как там мама. Через границу не перейдёшь.

За эти долгие годы они виделись раза три-четыре. Встречались ненадолго в чужой стране. Вот и сейчас они встретились в Будапеште. Мама из ГДР ехала через Чехословакию. А ей, Антье, пришлось добираться сюда из ФРГ через Австрию. Здесь, в столице Венгрии, они виделись всего несколько дней. Несколько дней за два-три года.

— Когда же вы теперь снова встретитесь, Антье?

— Это неизвестно никому на свете. Может, через год, а может, через десять лет.

— Это зависит от международной обстановки?

— Да… Страшно подумать. Мама — рядом, раньше это было так обыденно и просто. А теперь для меня это — самое большое в жизни счастье, такое редкое и… хрупкое. Каждая встреча как прощание. А вдруг что-нибудь опять…

— Нет, нет, Антье. Не может быть. Все должно быть хорошо.

Новый год. Сегодня я подниму бокал за счастье, вложив в этот тост гораздо больше смысла, чем раньше. В сегодняшний вечер во многих семьях недостанет счастья. И тост, который раньше для меня был просто традиционным, прозвучит по-новому. За общечеловеческое большое счастье на всей планете. За счастье всегда иметь право быть с родными, любимыми!

И за твоё счастье, Антье Галлвиц!

1964 г.

Поездка в Австрию

Двадцать седьмая весна в жизни! В общем-то это не так уж много. Но и не мало. Это ещё молодость. Не та, ранняя, самая утренняя, для которой все вокруг — откровение, все — легко, просто, солнечно. Это уже зрелая молодость. Для неё девятый день каждого мая — не просто традиционная дань героическому прошлому, не памятник истории. Поколению старших комсомольцев знакомы запахи войны, руин. Пусть не пришлось встретить войну врукопашную. Все равно эти лютые годы не обошли никого, они не минули даже тех, кто не смог быть на передовой, кто делал тогда первые нетвёрдые шаги по земле. Горе было большое и общее, оно коснулось всех. Даже тех, кто не застал войну, но помнит её раны.

Советские люди испытали очень много и больше чем кто-либо знают истинную цену короткому, звучному, как призыв, слову «мир».

Прошло 19 лет. А в памяти — как вчерашний день.

Отец стоит у распахнутых дверей.

— Ты завтра вернёшься?

Отец чуть улыбается.

— Завтра — нет.

— А послезавтра?

Отец смотрит очень серьёзно.

— Послезавтра обязательно вернусь.

Мы ждали завтра, ждали послезавтра. И после послезавтра.

И в других домах не уставали ждать. Даже, когда приходили похоронные. Люди лишь старели, таяли от тоски и горя. Но все равно упрямо надеялись и ждали. Отцов, мужей, братьев.

Дождались не все… Да, никогда не забыть те годы.

И всё-таки самое большое, самое страшное для меня восприятие войны относится ко времени, далёкому от военного. Через 19 лет после великой Победы она предстала перед нами, молодыми советскими туристами, в самом своём зверином облике.

Поездка по Австрии подходила к концу. Мы возвращались в Вену. Возвращались через Маутхаузен.

У входа в концлагерь, обтянутого колючей проволокой, висит доска. И вот, что на ней написано: «На этом месте с июня 1938 года по 5 мая 1945 года находился концентрационный лагерь Маутхаузен. Здесь и в близлежащих лагерях национал-социалистическими палачами были зверски уничтожены 122.766 заключённых. В это число не входят десятки тысяч тех, кто без всякой регистрации был убит вскоре после доставки в лагерь».

Рядом со входом в лагерь — монумент с надписью: «Вечная слава патриотам Советской Родины, мужественным борцам за свободу и независимость СССР и народов Европы, замученных гитлеровскими палачами».

Неподалёку — памятник генерал-лейтенанту инженерных войск, профессору Д. Карбышеву. Смотреть на этот памятник трудно — физически ощущаешь, как застывает на морозе под струями ледяной воды человек. «Дмитрию Карбышеву. Учёному. Воину. Коммунисту. Жизнь и смерть его были подвигом во имя Родины».

На стенах бараков висят фотографии живых скелетов. Трудно себе представить, как они передвигались. Надписи:

«Мертвецкая. Это помещение было постоянно до потолка наполнено трупами».

«Железная балка. Она служила в качестве виселицы. Здесь были повешены сотни антифашистов различных наций».

«Подвал расстрелов в затылок».

«Карцер».

Одна надпись страшнее другой.

«Газовая камера. Она была замаскирована под баню… Через небольшое окошко с толстым стеклом можно было наблюдать за происходящим в газовой камере и видеть действие ядовитого газа. Процесс отравления газом по любому желанию демонстрировали видным посетителям…»

«Блок № 20. В этот блок помещали главным образом тех заключённых офицеров, в особенности Советской Армии, которые участвовали в организации движения сопротивления».

«Новое помещение (барак для больных). Эти бараки были до того переполнены, что часто на одной кровати 4—6 отощавших, как скелеты, голых людей лежали, тесно прижавшись друг к другу.

Здесь были установлены первые случаи людоедства».

«Стена парашютистов. Отсюда с отвесной скалы заключённых сбрасывали в каменоломню».

«Лестница смерти». По ней измождённые узники носили наверх тяжёлые, до 50 килограммов, камни. Когда заключённые добирались до последних ступенек, их сталкивали: они, падая друг на друга, летели вниз, на скалы».

Мы шли молча по лагерю, читали надписи и проклинали, проклинали фашистских зверей. Шли по ярко выбеленным подвалам лагеря, по чистым камерам. Зачем здесь побелили? Зачем все закрасили? Ведь на стенах были предсмертные записи, люди, уходя на казнь, расписывались кровью!

Почти двадцать лет, как закончилась война. И несмотря на время, на то, что все кругом старательно вычищено, в подвалах до сих пор невыносимо пахнет трупами.

…Всю дорогу до Вены мы ехали молча. Рядом со мной сидел парень из Москвы. Злой, бледный, как смерть.

Уже в Вене он сказал мне: «Ты знаешь… У меня два брата сожжены в Маутхаузене…»

Огромное старинное кладбище — вторая после Венского леса достопримечательность и гордость Вены. Кладбище-музей. Многие его памятники украсили бы лучшие музеи мира. В центре кладбища пять надгробий музыкальным звёздам — Брамсу, Штраусу, Шуберту, Моцарту, Бетховену.

А вот надпись на могиле, которой открывается бесконечно длинный ряд точно таких же скромных, аккуратных могил: «Вечная память любимому Леве от матери, брата и сестры». И чуть пониже: «Гвардии младший техник Ореховский Лев Филиппович погиб смертью героя в боях за Вену 8 апреля 1945 года. Спи, наш боевой друг, доблестные танкисты вечно будут хранить память о твоих боевых делах».

Таких могил — тысячи. И на всех — дата весны 45 года. Тысячи советских людей положили здесь свои головы, не дожив немногим больше месяца до Дня Победы. На всех могилах — цветы.

В центре Вены, на площади Шварценберг, стоит большой монумент павшим советским героям. Далеко в голубое небо уходит шпиль. Вверху советский воин-освободитель с автоматом на груди держит в руках развевающееся знамя.

Здесь день и ночь дежурит полиция. Когда мы с венком в руках направились к памятнику, полицейский преградил дорогу:

— Нельзя.

— Почему? Мы из Советского Союза.

Полицейский внимательно осмотрел, прощупал венок, потом пропустил. Чуть позже он объяснил, что буквально несколько недель назад фашистские молодчики пытались взорвать памятник. Покушение не удалось. С тех пор это место и охраняется.

1964 г.

Память сердца

Двадцать седьмая весна в жизни! В общем-то это не так уж много. Но и немало. Это ещё молодость. Но не та, ранняя, самая утренняя, для которой все вокруг — откровение, все — легко, просто, солнечно. Это уже зрелая молодость. Для неё девятый день каждого мая — не просто традиционная дань героическому прошлому, не памятник истории. Поколению старших комсомольцев знакомы запахи войны, руин. Пусть не пришлось встретить войну врукопашную. Все равно, эти лютые годы не обошли никого, они не минули даже тех, кто не смог быть на передовой, кто делал тогда первые шаги по земле. Горе было большое и общее, и оно коснулось всех. Даже те, кто не застал войну, помнят её раны. Они затягивались медленно, с болью.

Советские люди испытали очень много, и больше, чем кто-либо, знают они истинную цену короткому слову «мир».

Прошло 19 лет. А в памяти — как вчерашний день.

Отец стоит у распахнутых дверей.

— Ты завтра вернёшься, папа? — Отец чуть улыбается.

— Завтра — нет.

— А послезавтра?

— Послезавтра обязательно вернусь.

Мы ждали завтра, ждали послезавтра. В других домах тоже не уставали ждать. Даже когда приходили похоронные. Люди старели, таяли от тоски и горя, но все равно упрямо надеялись и ждали. Отцов, мужей, братьев.

Иногда над нашим маленьким городком, затерявшимся в лесах Кольского полуострова, с тревожным рёвом пролетали немецкие самолёты. Завывала сирена, окна поплотней задёргивались чёрными шторами.

А потом опять все было тихо. Так тихо, что было странно, что где-то идёт война, рвутся снаряды, гибнут люди.

Нам было по 6—7 лет. Мы играли в войну, разбивали самых непобедимых врагов и жалели, что нас нет там, на взаправдашней войне. Каждый из нас был уверен — появись он там, где сейчас трудно, и фашистам — конец.

Мы ели сырую картошку, чтобы не заболеть цингой. Иногда здорово хотелось чего-нибудь вкусного.

А потом война кончилась. Я проснулся рано утром, оттого что в комнате было шумно, радостно, весело. Мать подбежала ко мне.

— Сынок, родной, — праздник! Нет больше войны!

— Наконец-то, — вздохнул я. — Ну, беги тогда за конфетами.

Все засмеялись, а я снова отвернулся к стене. Было ещё очень рано и хотелось спать.

Таким запомнился День Победы.

А конфет ещё долго не было. Были карточки на хлеб. Но было уже легче. Распахивались окна навстречу весеннему солнцу, возвращались домой фронтовики.

Я впервые увидел немцев в 1946 году. Мы ехали в поезде. За окном проплывали новгородские леса. Отец вдруг сказал:

— Смотри, сын, вот они — немцы!

Я на секунду замер, не решаясь сразу взглянуть на страшных чудовищ-людоедов. Но чудовищ не оказалось. На поваленном дереве сидели какие-то жалкие люди. Неужели вот такие могли принести с собой столько горя? Я смотрел на них и удивлялся, у меня не было ни страха перед ними, ни злости, ни гнева — только удивление.

Ещё одного пленного я увидел уже осенью минувшего года. В Австрии, вместе с группой советских туристов, мне удалось побывать на одном из заводов вагоностроительного концерна. Во время беседы с рабочими к нам подошёл невысокого роста, полный человек.

— Меня зовут Алонсо Граца. Я — землекоп. Есть у вас кто-нибудь из Новгорода?

— Я хорошо знаю этот город, — ответил я.

— Как его отстроили? Я был там во время войны. Попал в плен и восстанавливал этот русский город.

Что я мог сказать Алонсо Граца? Все, что оставила война на истерзанной новгородской земле, застал и я.

Старая Русса просматривалась насквозь. Груды щебня, изрешечённые осколками остовы печей, коробки пустых домов с чёрными глазницами окон. В растерзанном городе чуть теплилась жизнь. В старой, израненной, но каким-то чудом выстоявшей церкви на Соборной стороне, показывали иногда кино. У входа проверял билеты парень. Вместо одной ноги у него торчала культя. Когда вспоминаю то послевоенное время, почему-то всегда встаёт перед глазами этот одноногий человек.

Мы ходили учиться в холодные классы. Носили книги в военных ранцах. Высшим шиком считалось надеть на голову танкистский шлем или пилотку со звездой.

А потом в городе появился автобус. Он колесил в одиночестве по городу, останавливался где попало, набирая пассажиров. Иногда шофёр в гимнастёрке с орденскими ленточками катал нас, ребятишек, бесплатно.

Город уже начинал оживать. Чувствовалось ровное дыхание вернувшейся жизни, а война ещё долго давала о себе знать. За городом слышались разрывы снарядов. Чаще всего жертвами становились неосторожные, любопытные мальчишки.

Помню удивительный случай. В соседнем четвёртом «Б» учился Валька Смирнов. Его старший брат погиб на войне. Вальку все время тянуло к патронам, снарядам. Он собирался мстить за брата. Сначала ему оторвало пальцы на левой руке. Потом руку. Судьба как бы предупреждала, подсказывала ему: брось, Валька, брось, война кончилась, не об этом нужно думать. Но он был слишком мал, чтобы разум мог победить чувство. Мёртвого Вальку нашли в поле за городом, подорвавшимся на гранате.

Когда я первый раз приехал в Новгород, мне показалось, что война окончилась только вчера. А ведь шёл уже 1950 год. Потом город вырос. Буквально на глазах.

И всё-таки самое большое, самое страшное восприятие войны относится ко времени, далёкому от военного. Через 19 лет она предстала перед нами, советскими туристами, в самом своём зверином облике.

Поездка по Австрии подходила к концу. Мы возвращались в Вену. Возвращались через Маутхаузен.

У входа в концлагерь, обтянутый колючей проволокой, висит доска: «На этом месте с июня 1938 года по 5 мая 1945 года находился концентрационный лагерь Маутхаузен. Здесь и в близлежащих лагерях национал-социалистскими палачами было зверски уничтожено 122.766 заключённых. В это число не входят десятки тысяч тех, кто без всякой регистрации был убит вскоре после доставки в лагерь».

Рядом с входом в лагерь — монумент с надписью:

«Вечная слава патриотам Советской Родины, мужественным борцам за свободу и независимость СССР и народов Европы, замученных гитлеровскими палачами».

Неподалёку — памятник генерал-лейтенанту инженерных войск профессору Д. Карбышеву. Смотреть на этот памятник трудно — физически ощущаешь, как застывает на морозе под струями ледяной воды человек.

На стенах бараков висят фотографии живых скелетов. Трудно себе представить, как они передвигались. Надписи:

«Мертвецкая». «Подвал расстрелов в затылок». «Газовая камера». «Лестница смерти».

Мы шли молча по лагерю, читали надписи фашистских зверей. Шли по ярко выбеленным подвалам лагеря, по чистым камерам. Зачем здесь побелили, зачем все закрасили? Ведь на стенах были предсмертные записи. Люди, уходя на казнь, расписывались кровью.

Почти двадцать лет, как закончилась война. И несмотря на время, на то, что все кругом старательно побелено, начищено, в подвалах до сих пор пахнет трупами.

…Всю дорогу до Вены мы ехали молча. Рядом со мной сидел парень из Москвы, злой, бледный, как смерть. Уже в Вене он сказал мне:

— Ты знаешь… у меня два брата сожжены в Маутхаузене…

Ещё об одной встрече нельзя не рассказать. Она — тоже эхо войны, прямое её продолжение.

Вечерний поезд из Будапешта в Вену идёт три с половиной часа. На Будапештском вокзале полно народу. Публика — самая разношёрстная. Говорят на венгерском, немецком, английском.

Где-то, у первых вагонов, поют. Неподалёку в ровный людской шум вплетаются красивый мужской баритон и женский смех. И среди всеобщей разноголосицы, оживления — два прощания — два горя.

Так могут провожать только на войну, на смерть. У женщины лицо залито слезами. Плачет большой грузный мужчина — её муж, он уезжает вместе со взрослым сыном.

Рядом, чуть в стороне, — второе горе. Мать прощается с дочерью, прощается так, как будто это их последняя встреча. Девушка вскакивает в вагон, когда поезд уже трогается.

У этих семей, наверное, общее горе. Но куда можно так провожать? В какие страшные места можно уехать на этом поезде, ходу которому три с небольшим часа?

Я бродил по вагону. Натолкнулся на полупустое купе. Отвернувшись к окну, сидела девушка. Та самая, которая прощалась с матерью.

Чуть позже завязался разговор. Её имя Антье. Антье Галвиц. Она — немка. Раньше все время жила с мамой. Потом уехала учиться в Гёттингенский университет. А через несколько дней Германия оказалась разделённой надвое: мать осталась в восточной части, а она — в западной.

Она закончила университет. Работает преподавателем. Но ни она к матери, ни мать к ней в гости так и не приезжали. Жили слухами. А слухи — самые невероятные. Фашистские газеты пишут, что в ГДР повальная смерть от голода. Как узнаешь, что там на самом деле. Как там мама? Через границу не перейдёшь. За эти долгие годы они виделись раза три — четыре. Встречались ненадолго в чужой стране. Вот и сейчас они встретились в Будапеште. Мать из ГДР ехала через Чехословакию. А ей, Антье, пришлось добираться сюда из ФРГ через Австрию. Здесь, в столице Венгрии, они виделись всего несколько дней. Несколько дней за два-три года.

— Когда же вы теперь снова встретитесь, Антье?

— Неизвестно. Может, через год, а может, через десять лет… Страшно подумать. Мама — рядом. Раньше это было так обыденно и просто. А теперь для меня это — самое большое счастье, такое редкое и… хрупкое. Каждая встреча как прощание. А вдруг что-нибудь опять…

— Нет, нет, Антье. Не может быть. Все должно быть хорошо.

1964 г.

Под звёздами Балканскими

(к 20-летию освобождения Белграда от фашистских захватчиков)

Отсюда можно достать рукой звезды. Они висят совсем рядом, прямо над головой. Отсюда они кажутся большими и яркими.

Отсюда же раньше всех можно увидеть восход солнца, первому встретить рассвет. Ранним-ранним утром, когда туман Дуная покрывает древний Белград, сюда, на вершину Авала, падают первые лучи солнца. Они начинаются на востоке, там, где за тысячи километров — Советская страна.

Лучи солнца первыми золотят это священное место, памятник советским и югославским воинам, павшим за освобождение югославской столицы.

Авала — самая высокая вершина в окрестностях Белграда. И громадный монумент возвышается высоко в небе как немеркнущий символ боевого содружества двух славянских народов, как призыв к разуму. Восемь гранитных фигур женщин-матерей застыли в скорбном молчании, как бы стерегут покой тех, кто сложил здесь свои головы. Здесь, под сенью русских берёз, плакучих ив и ветвистых каштанов, покоятся останки более двух тысяч советских и югославских воинов. Они пали под Белградом.

А в могилах, разбросанных по холмистым полям и перелескам Сербии и Воеводины, Хорватии и Словении, похоронены ещё восемь тысяч советских солдат и офицеров, павших на югославской земле. С ранней весны и до поздней осени на могилах пламенеют цветы — югославы свято чтят память своих погибших друзей.

Если идти по главной улице югославской столицы — имени маршала Тито, потом свернуть чуть влево на ул. Михайлова, выйдешь в городской парк — Калемегдан. Здесь, в парке, есть старая крепость, в которой находится городской музей. В нем висят снимки города разных лет. Вот он, Белград лета 1941 года. Город жестоко разбит, растерзан. 6 апреля 1941 года войска фашистской Германии без объявления войны вторглись в Югославию. Ранним утром немецкая авиация подвергла Белград жестокой бомбардировке, погибли тысячи мужчин, женщин, детей.

Освобождение пришло лишь в 1944 году. Пять суток войска Третьего Украинского фронта вместе с 1-й и 2-й армейскими группами Народно-освободительной армии Югославии и партизанскими отрядами, действовавшими в Сербии, сражались на улицах и площадях столицы. 20 октября над Белградом, наконец, взметнулось Красное знамя, а в Москве в этот день прозвучали залпы артиллерийского салюта.

«Освобождение Белграда, — писал тогда Иосип Броз Тито, — для наших народов имеет историческое значение особенно потому, что страна этих измученных народов является той ареной, где совместно проливали кровь сыны великого Советского Союза с достойными сынами Югославии. Этим ещё раз крепко запечатлено кровное братство народов Югославии с народами Советского Союза».

В ходе Белградской операции было освобождено около 2.000 населённых пунктов, в том числе 44 города. Успех этой операции облегчил борьбу за полное изгнание захватчиков с югославской земли.

Мне пришлось побывать в Югославии несколько недель назад. Город полностью залечил свои раны: от того, что мы видели на старых фотографиях музея Калемегдана, не осталось и следа.

Мы бродили по широким проспектам и площадям Белграда, любовались строгой и величественной архитектурой красавицы столицы, загорали на городском пляже, купались в теплом Дунае и не верилось, что когда-то здесь прошла война, когда-то здесь рвались бомбы, гибли люди. И словно отвечая на наши мысли, словно пытаясь нас уверить, что страшное время не пощадило этих площадей и улиц, война напомнила нам о себе старыми, поблёкшими от времени русскими словами, размашисто написанными краской на стенах патриаршии: «Проверено, мин нет!» И рядом ещё: «Мин нет. Разминировано 24 октября 1944 года. Младший сержант Романов». Такие надписи ещё можно изредка увидеть на фасадах некоторых белградских домов.

Жители Белграда очень любят свой город. Они готовы целыми днями водить гостей по всем достопримечательным местам, часами рассказывать о красотах города, его истории, отрадных переменах за послевоенные годы. И если вы впервые в столице, белградцы обязательно поведут вас на могилу тех, кто освободил их родной город. На окраине столицы — кладбище-памятник «Освободителям Белграда 1944 года». В центре его возвышается монумент советскому воину. На некоторых мраморных плитах полностью высечены имена героев, на других скупо обозначено: «Мишка-танкист» или просто: «Неизвестный солдат».

И ещё жители столицы обязательно покажут вам Новый Белград. Лучше всего идти пешком. От центра города это, пожалуй, часа полтора ходьбы. Туда ведёт широкий проспект имени Ленина, нужно миновать большой красивый мост через реку Саву. Здесь, на левом её берегу, ещё десять лет назад было болото, заросшее камышом. Сейчас новый город по числу жителей почти равен довоенному Белграду. Современные лёгкие 15-этажные жилые дома, магазины, стадион, здесь же здание Народной скупщины. Растёт новый Белград и ещё будет расти, места вокруг много.

Сейчас в столице Югославии трудится свыше 270 тысяч рабочих, инженерно-технических работников и служащих. Для них открыто 12 народных и рабочих университетов, в которых можно получить широкие знания и техническую подготовку.

Характерно, что за минувшие двадцать лет число жителей югославской столицы возросло с 280 до 700 тысяч. Через пять-шесть лет Белград станет миллионным городом.

Югославы с большой любовью относятся к советским людям. Мы были на именинах у преподавателя одного из вузов Белграда. На таких торжествах первый тост полагается произносить за именинника. Но Светозар сам произнёс первый тост — за дружбу с советскими людьми.

Что греха таить, далеко не все гладко было в отношениях между нашими странами. Но народы двух стран всегда питали взаимные дружеские чувства. Во все времена югославы относились к русским с глубокой симпатией. Обо всем этом говорили Светозар и его товарищи. Они говорили ещё и о том, что два этих славянских народа никогда, за всю историю не воевали, не враждовали друг с другом, часто бок о бок сражались против общего врага.

История народов Югославии — это история их многовековой борьбы за национальное и социальное освобождение. Более 300 лет продолжалось турецкое иго на Балканах, и в течение всего этого периода не прекращалась борьба сербов, черногорцев, македонцев, босняков, хорватов и словенцев против иноземных захватчиков. После поражения турок в русско-турецкой войне 1877—78 гг. им удалось сбросить турецкое иго.

Трудящиеся Югославии активно участвовали в международном пролетарском движении в защиту молодой Советской республики. На фронтах гражданской войны в России в рядах Красной Армии сражались представители югославского народа.

22 июня, в день, когда фашистская Германия напала на СССР, ЦК Компартии Югославии обратился к народам страны с воззванием: «Борьба Советского Союза — это и ваша борьба, так как он борется и против ваших врагов, под ярмом которого вы стонете… Всеми средствами помогите справедливой борьбе великой и миролюбивой страны социализма…»

До отхода поезда, на котором мы должны были уезжать из Белграда на юг, к Адриатическому морю, оставалось часа полтора. Надо же случиться этому маленькому несчастью — у меня оторвалась подмётка на правом ботинке. Пока остальные наши товарищи собирались идти завтракать в столовую, я добежал до угла улицы к мальчишке-чистильщику обуви.

— Помоги, парень… Дело пустяковое.

Он стал объяснять, как пройти к мастерской. Я выразил опасение, что не найду. Тогда он закрыл свой рабочий ящичек с несложным набором инструментов и принадлежностей и повёл меня. Мастерская оказалась закрытой. Он повёл дальше, в гору, через крытый рынок.

Наконец, добрались. Мальчишка стал что-то быстро объяснять приёмщику обуви, тот согласно кивнул головой, знаком пригласил меня сесть подождать, а сам начал копаться в кипе квитанций, что-то разыскивая. Время шло. Я показал мастеру на часы — тороплюсь-де, опаздываю. Он снова кивнул, и снова начал копаться в бумагах.

— Француз? — неожиданно спросил он.

— Нет, русский…

Он сделал удивлённое, обрадованное лицо.

— А-а! А ну-ка, — бросив все бумаги, он тут же жестом велел мне снять ботинок.

Через пять минут все было в порядке.

— Сколько динар? — полез я в карман.

— Что вы, что вы? Русский — ничего! Нет, нет! — он замахал руками. На лице его появилось такое огорчение при виде динар в моих руках, что я понял — противиться нельзя, я его здорово огорчу. Просто человек хочет сделать незнакомому русскому маленький подарок.

А что могу подарить ему я? Как на зло у меня не было с собой ни одного сувенира. Только перламутровая авторучка в кармане. Журналист без авторучки, что охотник без ружья. Но я без раздумья протянул её.

— Возьмите на память.

Много было тёплых, удивительных встреч. После одной из них инженер из Челябинска Герман Алфёров сказал мне:

— Знаешь, не дай, конечно, бог этому случиться, но если Югославии будет трудно, я первым приду сюда. Добровольцем.

Эти слова были сказаны в минуту душевного откровения, сильно и просто.

…Мы объехали всю страну. Побывали в Загребе, Любляне, Пуле, Риеке, Ровине. Перед отъездом на родину снова провели один день в Белграде. Вечером, на прощание снова поднялись на Авалу. Снова, как и в первый вечер, ярко светили звезды, как отражение их, мерцали огоньки, ночного Белграда. По этим земным звёздам мы угадывали знакомые, ставшие близкими нам улицы и площади древней столицы. Все вокруг казалось нам давным-давно знакомым и родным, как у себя дома. Только ковш большой медведицы светил непривычно низко, у самого горизонта, точно хотел зачерпнуть прохладной воды голубого Дуная.

1964 г.

Из страны детства

Перед тем, как уйти, отец ещё раз остановился у дверей. Мне очень хотелось, чтобы он взял меня на руки и подбросил высоко к потолку, так высоко, чтобы замерло дыхание. Отец часто так делал. Но он стоит молча и смотрит на меня. Смотрит, смотрит…

Это было 23 июня 24 года назад. Он обещал вернуться, когда разобьёт фашистов, и я ждал его каждый день.

Когда мать садилась за стол писать письмо, она спрашивала у меня: «Что от тебя передать папе?» Я всегда просил: «Дай, я сам напишу». Мне было четыре года, и я не знал ни одной буквы, но мне очень хотелось написать на фронт. На листе бумаги я аккуратно выводил какие-то чёрточки, палочки, крючки. Я был уверен, что у меня все получается так же, как у взрослых. Мать брала мои каракули и очень серьёзно читала: «Здравствуй, дорогой папа. Я тебя все жду и жду. Когда же ты вернёшься? Напиши мне письмо…» Иногда она, увлёкшись, читала больше того, что я хотел написать, и тогда я немножко сомневался:

— Правда, у меня так здорово получилось?

— Правда…

Когда с фронта приходило письмо, мама показывала его мне, делила непонятные мне строчки пополам и говорила:

— Вот до этого места папа мне написал, а дальше — тебе. Вот послушай, что он пишет: «Получил от тебя письмо. Очень хорошо, что слушаешь маму. Будь умницей. Я скоро приеду, обязательно вернусь, вот только немцев разобьём…»

Иногда над нашим маленьким городком, затерявшемся в лесах Кольского полуострова, с тревожным рёвом пролетали немецкие самолёты.

А потом опять все было тихо. Даже не верилось, что где-то идёт война, рвутся снаряды, гибнут люди.

Нам было по 6—7 лет. Мы играли в войну, разбивали самых непобедимых врагов и жалели, что нас нет там, на взаправдашней войне. Каждый из нас был уверен — появись он там, где сейчас трудно, и фашистам — конец.

Ели сырую картошку, чтобы не заболеть цингой. Иногда здорово хотелось чего-нибудь вкусного. Мать говорила:

— Потерпи, вот кончится война…

— И конфеты будут?

— Будут, обязательно будут!

Скорей бы уж конец. Хочется конфет!

А потом война кончилась. Я проснулся рано утром от того, что в комнате было шумно, радостно, весело. Мать подбежала ко мне:

— Сынок, родной, праздник! Нет больше войны!

Наконец-то.

— Ну, беги за конфетами!

Все засмеялись, а я снова отвернулся к стене. Было ещё очень рано и хотелось спать.

Таким запомнился День Победы.

А конфет ещё долго не было. Были карточки, хлеб по ним, ещё был голод. Но было уже легче. Распахивались понемногу окна навстречу весеннему солнцу, первым послевоенным радостям — возвращались домой фронтовики.

Первым послевоенным летом мы уезжали из Умбы. Уезжали вдвоём с мамой. Приходили прощаться наши знакомые.

Я помню, как впервые увидел немцев. Это было в 1946 году. Мы ехали на поезде. За окном проплывали новгородские леса. Мать вдруг сказала:

— Смотри, сын, вон они — немцы…

Я на секунду замер, не решаясь сразу взглянуть на страшных чудовищ-людоедов. Но чудовищ не оказалось. На поваленном дереве сидели оборванные, небритые, какие-то жалкие люди. Неужели такие вот маленькие, жалкие люди могли принести с собой столько горя? Я смотрел на них и удивлялся, у меня не было ни страха перед ними, ни злости, ни гнева — только удивление. Потом я увидел, что оставили эти люди.

Старая Русса просматривалась насквозь. В растерзанном городе чуть теплилась жизнь. В старой израненной, но каким-то чудом выстоявшей церкви на Соборной стороне показывали иногда кино. У входа проверял билеты парень. Вместо ноги у него торчала грубая деревяшка.

Мы ходили учиться в холодные классы. Носили книги в военных ранцах. Высшим шиком считалось носить танкистскую шапку или пилотку с маленькой красной звездой.

Потом в городе появился автобус. Он колесил в одиночестве по городу, останавливался, где попало, набирая пассажиров по дороге. Иногда шофёр в гимнастёрке с орденскими ленточками катал нас, ребятишек, бесплатно.

Город уже начал оживать, чувствовалось дыхание вернувшейся жизни, а война ещё долго давала о себе знать.

За городом слышались разрывы снарядов. Война ещё продолжала уносить человеческие жизни. Чаще всего жертвами становились неосторожные, любопытные мальчишки. В соседнем четвёртом «Б» учился Валька Смирнов. Его старший брат погиб на войне. Вальку все время тянуло к патронам и снарядам. Сначала ему оторвало пальцы на левой руке. Потом оторвало руку.

Судьба долго щадила его, но он был слишком мал, чтобы до конца все понять. Мёртвого Вальку нашли в поле за городом. Он погиб от разорвавшейся гранаты.

Шёл уже 1950 год, а мне все ещё казалось, что война окончилась только вчера.

…Я очень хорошо помню войну, хоть и не видел её, хоть у меня нет ни одного шрама. А как же тем, у кого и сейчас ещё ноют раны, кто и сейчас ещё во сне бросается в атаку…

Мне тоже иногда снится война. Отец смеётся и подбрасывает меня высоко-высоко, к самому потолку, и у меня замирает дыхание. И тогда я просыпаюсь.

1965 г.

А многих ты и не знаешь

«…У них в саду под золотой яблоней два кувшина стоят: направо кувшин с живой водой, налево с мёртвой. Перед боем пьют они живую воду, и после того никакая сила их не берёт, никакой меч не сечёт».

(«Сказка об Иване Богатыре»).

А ещё, если эту живую воду старый выпьет — молодым становится, хворый — выздоравливает. Даже мёртвых она воскрешает.

А кто её видел, эту живую воду, кто её пробовал? Говорят, нет её. Сказка это.

А я видел, и Толька Усок тоже. Он-то ей цену знает…

В эту ночь Толька не мог спать, все время просыпался, смотрел в тёмное окно, потом на часы, потом снова закрывал глаза. Снова просыпался. Наконец, затемно ещё встал, умылся, уселся на постели.

Надежда Степановна заглянула в комнату.

— Уже готов? — улыбнулась. — Ну, давай тогда позавтракаем пораньше.

За столом она все время украдкой поглядывала на сына: «Взрослый, совсем уже взрослый…»

Вдруг резко зазвонил будильник. Это было так неожиданно, что оба вздрогнули. В их маленькой семье никто никогда не заводил будильник. Надежда Степановна уже давно вставала на работу рано утром без всяких звонков, а Тольке он был просто ни к чему. Но в это утро в их маленькой семье появился ещё один рабочий человек, очень боявшийся проспать.

Впервые они шли на завод вместе — счастливая мать и взрослый сын. Шли через центральную проходную, потом — направо, по главной заводской аллее, по обе стороны которой шумят деревья. Матери казалось, что все люди смотрят на них, на её сына. Перед тем как ей свернуть в экспериментальный цех, остановились: «Ну, сын, счастливо».

Дальше ему идти одному. Надежда Степановна стояла и все смотрела, как в густом потоке рабочих широко, неторопко вышагивает её сын, а потом уже и видно его не стало. Только угадывала по крайним рядам, где он. Отсюда, издали, казалось, будто рабочий поток не движется, а плывёт, ровно несёт в себе по течению и её Толю.

Поток свернул направо, за белый инженерный корпус. Теперь Толе совсем немного идти, там уже рядом. Надежда Степановна вздохнула и пошла.

Ровно в восемь утра бригада коммунистического труда Петра Козина уже работала. Но в это утро Козин собрал бригаду.

— Ребята, у нас новенький. Ну, давай знакомиться, кто ты, что ты?..

А потом Кирилл Михеевич Винокуров, или Михеич, как его звали в бригаде, водил Тольку по цеху. Мальчишка с любопытством смотрел на сложные сплетения трубопроводов, паропроводов, нефтепроводов, окрашенных в разные цвета, на яркие стенды для дизелей. Тольке вдруг показалось, что дизельный цех очень похож на большой теплоход.

— Что главное в корабле? — спросил Михеич Тольку. И сам ответил: — Дизель! Мотор, как сердце у человека. От него — грузоподъёмность, от него и скорость хода. Все от него. Корабль без машины — даже и не корабль, а просто корыто.

— Так уж и корыто? А как же в старину плавали — поставишь парус, и пошёл.

— А парус что такое? Опять же двигатель, тоже мотор, только не тот. Против ветра он не ходок. А на наших парусах знаешь куда ходят? По океанам. Тихий, Индийский, Атлантический… Наши паруса криво нельзя ставить. Понял? То-то…

Потом Михеич повёл Тольку в самый конец цеха, туда, где стоял уже готовый, новенький, только что собранный дизель. Громадный красавец, с трехэтажный дом.

— Здорово! — выдохнул Толька.

…В тот же вечер он снова побежал к заводу, посмотреть издали на свой цех. Снаружи он в несколько поясов. Кирпичное здание опоясывали две широкие стеклянные полосы, которые светились неоновым голубовато-зелёным светом.

Толька частенько приходил вечером на это место. Однажды он поймал себя на мысли, что приходит сюда не только полюбоваться своим теплоходом, а потому, что к вечеру успевал соскучиться по ребятам, соскучиться по дизелям, на которые он всегда смотрел не только с уважением, но и с каким-то волнением, внутренним трепетом. Они остро пахли машинным маслом, солёным морем и густой тропической ночью, крепко настоянной на сказочной зелени тропиков.

— Скорей бы завтра…

Толька думал, что ему всё-таки здорово повезло на эту бригаду.

Будь ты трижды проклят, этот день. Толька пошёл купаться. Разбежался и птицей полетел с крутого обрыва.

Хорошо, что рядом оказались люди. Они увидели, как черноволосая голова загорелого парня стремительно прорезала водную гладь. А ноги вдруг резко остановились над спокойной пеленой, потом подогнулись и безжизненно осели в воду.

Хорошо, что рядом оказались люди…

Надежда Степановна прибежала в заводскую больницу. Первое, что спросила мать:

— Ему больно?..

Потом в больницу пришли ребята, остановили в коридоре женщину в белом халате.

— Мы насчёт Усока, что с ним будет?

— Трудно сказать…

— …Жить… будет?

— Не знаю, ребята.

— Пропустите, пожалуйста, к нему.

— Он без сознания.

— …А может, увидит своих — придёт в сознание?

Врач улыбнулся:

— Вы ему кто будете?

— Мы? Бригада.

Конечно, Толя обязательно пришёл бы в себя, если бы увидел своих. Но в тот вечер он так и не смог открыть глаза.

…На другой день Володя Приходькин пришёл на работу злой, вконец расстроенный, долго работал молча. Потом сказал, медленно растягивая слова:

— Вот что… Толька мне большой друг… Им с матерью сейчас… ну, сами знаете, хуже некуда… В общем, я и за себя, и за него вкалывать буду. 150 — 160 процентов буду жать. Заработок — пополам.

Ленька Кузьменков вдруг сказал зло:

— Вы только полюбуйтесь: ходячая добродетель в полную величину. Ты что, лучше всех?

— Чего? — вскипел Володька.

— Да ничего. Я, я, я, — передразнил Ленька, — я ему друг большой… А мы все кто, посторонние?

— Стойте, ребята, — спокойно перебил Михеич. — Чтобы человека в беде оставить, такого в рабочем классе не водится, — рассудительно начал он. — Давайте обдумаем.

На участок заглянул председатель цехового комитета Жора Коряков.

— Что за митинг? О чем речь?

Узнав в чем дело, он сказал:

— Не пойдёт так дело, братцы! Толя Усок работал прежде всего на участке сборки, а потом уже в вашей бригаде. И весь участок будет давать его норму. Да вам одним и трудно будет, не потянете.

— Не выйдет! — Ребята окружили председателя. — Наш парень, наш товарищ… Имеем право.

Победила бригада.

Но в бухгалтерии ребятам вдруг сказали, что это нарушение государственной финансовой дисциплины, что никто не позволит выплачивать зарплату неработающему.

Совершенно убитые, они вернулись в цех. Неожиданно увидели там директора.

— Леонид Матвеевич!..

Директор выслушал ребят, потом, оглянувшись, где тут место поудобнее, присел на лесенку стенда и, ни слова не говоря, подписал заявление.

Толька выжил. Но руки и ноги его парализовало.

Однажды он прочёл в областной газете о том, что в Херсоне сооружён теплоход, который назвали «Брянский рабочий». Потому что дизель был собран вот этими вот, Толькиными и его друзей руками. У Тольки вдруг гулко заколотилось сердце. «Брянский рабочий» — это ведь и в честь его, Тольки, назвали.

А потом газета регулярно сообщала о первом рейсе теплохода, через моря и океаны отправился он в далёкую Австралию. Шли в газету радиограммы, благодарности от экипажа. И ему, Тольке, благодарности… И каждый раз он волновался так, будто его, Усока, фамилия выведена на борту теплохода, и именно ему идут с далёких морей радиограммы.

Ребята приходили каждый день. И по одному, и всей бригадой. И говорили всегда долго и обо всем. О футболе, о рыбалке, о Вьетнаме, о «Брянском рабочем».

Да, действительно тебе, Толя, повезло на хороших друзей. Впрочем, «повезло», наверное, не то слово. Попал в хорошую бригаду? Это конечно. Ну, а те-то, другие-то люди, с которыми приходилось прямо или косвенно сталкиваться тебе и твоим друзьям, они-то, эти люди, — случайные. Они, походя, узнавали о твоей, чужой, казалось, для них беде, и ни один не прошёл мимо. Ни один. Тут, брат, не везение.

Впрочем, о многих из них ты и не знаешь. Ну, например, об электрике с твоего же завода Егоре Гавриловиче Давыдове. Ребята тебе ничего не рассказали тогда. А ведь в облпрофсовете-то тогда отказали. Хлопцы здорово просили, тебе тогда ведь совсем плохо было. Но женщина сказала:

— Ребята, милые, все понимаю, рада бы помочь, но ведь за весь год только одна путёвка в этот санаторий была. Уже отдали её. Вот в следующий раз…

— Фамилия? — неожиданно громко, резко спросил Ленька.

— Чья фамилия? — испугалась женщина.

— Ну, хозяина путёвки.

Ребята тут же покатили на другой конец города. Обладатель долгожданной путёвки уже сидел, как говорится, на чемоданах.

— Путёвка нужна?

Это был нелепый, даже дикий вопрос с ходу, как только ребята вошли. Егор Гаврилович опешил.

— А как же, лечиться вот поеду, давно собирался.

— Понимаете, человек умирает. Путёвка, ну, позарез нужна. А? Товарищ, дорогой…

— Ну, раз такое дело…

Это было настолько неожиданно, что ошарашенный хозяин дома, только когда благодарные ребята уходили, спросил:

— А вы хоть ему кто будете?

— Мы? Бригада.

…Ну, а тётка с тортом?

О ней ребята тебе тоже не говорили, не рассказывали, как метались они в тот вечер, в тот самый вечер, когда тебе исполнилось двадцать лет. Врач разрешил бригаде отпраздновать день рождения в палате. «Ладно, уговорили, но спиртного ни-ни». К бутылкам самых разных сортов лимонадов, сиропов и соков очень нужен был торт. Отправились за ним Лелька, Володя и Николай. Во всех столовых Бежицкого района тортов не оказалось, в ресторане — тоже нет. Ребята сели в такси и поехали в Советский район, за пятнадцать километров. Подъехали прямо к бисквитной фабрике. Дверь оказалась закрытой, возле неё стояла женщина.

— Сторожиха я. Какой вам ещё торт в такое позднее время…

Ребята рассказали все. Все-все. Женщина ушла и вернулась не очень скоро с большой коробкой.

— Пожалуйста вам.

Ленька протянул деньги.

— Нет-нет, — запротестовала женщина, — что вы, ребята… Это же от меня, — и она посмотрела на них так, будто обманулась, ошиблась в них, ошиблась в том, что они хорошие, правильные парни. Ребятам стало неловко.

— Спасибо большое.

«Тётка» с тортом. Ребята даже имени её не знают, так и называют её. А какая разница? Причём тут имя? Просто ещё один хороший человек встретился по пути, это — главное.

…А матрос? Он, совсем незнакомый, чужой человек вошёл в палату и, широко улыбнувшись, как старому знакомому, сказал Тольке: «Здорово! Ну, как твои дела?»

Он приходил ещё и ещё, а Тольке все неудобно было спросить его имя. Имя он узнал уже позже, так, между прочим, в разговоре.

Моряк навещал Толю до конца отпуска.

Это были самые трудные дни в жизни Толи Усока. Такие дни, наверное, просто неизбежны, когда тебе двадцать, а ты лежишь в лёжку и не шевельнуть тебе даже кончиками пальцев.

Ночью Тольке приснился океан. Не бушующий, ревущий, а тихий, спокойный. И синий-синий — смотреть больно. По нему белый теплоход плывёт. Толька его сразу узнал — это же «Брянский рабочий». Красавец! Синий океан вдали пересекает сказочная аквамариновая полоса, прозрачная, даже светится. Да это ж и есть живая вода. И теплоход за ней идёт и для него, для Тольки Усока.

Проснулся он от запаха свежего морского ветра. В комнате была открыта форточка — вот он откуда, свежий мартовский ветер. Было тихо, все спали. И после этого красивого сна такой вдруг убогой показалась ему надоевшая больничная палата. И вдруг пришла ему в голову отчётливая мысль, что уже никогда ему отсюда не выбраться, все надежды на поправку — как этот сон с живой водой. Вон уже скоро деревья за окном вторую весну будут кланяться ему набухшими тугими почками, звать туда, к ним. Толька вспомнил о ребятах, они во вторую смену сегодня. Они вкалывают, а ты лежишь, они — на каток, а ты лежишь. Они — на танцы, а ты лежишь в этой проклятой палате. К черту такую жизнь. В это утро Толька решил, что покончит с собой. Решил твёрдо, спокойно.

Когда сестра принесла ему завтрак, он чуть-чуть пожевал, потом сказал: «Сыт. Спасибо». Потом стал есть меньше и меньше.

О том, что он решил умереть, стало известно довольно быстро. Плакала потихоньку Надежда Степановна, приходили каждый день хмурые, злые на собственное бессилие ребята. Через несколько дней Толька совсем сдал, уже с трудом мог говорить.

Однажды к нему пришёл старший мастер цеха Виктор Семёнович Гончаров. Он принёс с собой… книжку «Как закалялась сталь». Это было до того наивно, что Толька даже улыбнулся через силу: ничего не нашёл-де мастер новее и оригинальней. Ему вдруг показалось, что этот взрослый, умный мужчина фактически расписался в своей беспомощности перед его бедой, так он выглядел нелепо с книгой, которую они «проходили» ещё в школе, которую он знал наизусть. И от этого его вдруг охватила злость, но он сдержался и только сказал тихо:

— Настольная книга советской молодёжи? Ну-ну… Почитайте, может, поможет.

— Читать я тебе не буду, — спокойно сказал Гончаров. — Сам прочтёшь. Знаю, знаю, что читал, все равно будешь читать…

В пору полнейшей апатии человек, лёжа на кровати, может смотреть на знакомые с детства старые обои и лениво искать какие-нибудь новые сочетания давно знакомых узоров. Или может без конца искать причудливые сочетания облаков на небе, хотя и облаков-то почти нет. Точно так Толька листал читанную и перечитанную книгу. На одной из страниц уголок книги был чуть-чуть, будто нечаянно загнут. А строчки вверху подчёркнуты ногтем:

«Все это — бумажный героизм, братишка! Шлёпнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время… А ты пробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новоград-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой…».

Десятки раз читанные строчки, когда он был ещё здоров и беззаботен, сейчас вдруг обожгли больное тело. Раньше это было ходячей цитатой, употребляемой и к месту, и ни к месту. Сейчас это стало жизнью, такой же, как у него, только ещё хуже. Ведь Островский был ещё и слепой к тому же.

«…Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца?» А ничего ты не сделал! Ребята для тебя и за тебя все делают, а ты — слюнтяй…

В тот вечер бригада снова пришла к Тольке. Глубоко запавшие глаза его блестели.

— Ты обязательно будешь ходить, Толик!

— Я буду бегать, ребята! С вами!

…Человек мужает в трудную минуту. Чувство мужества так же естественно, так же в крови, как, например, любовь к родине. Ростки этого чувства, зароненные сызмальства, могут окрепнуть, зацвести в полную силу и красоту только на благодатной почве, той самой, которую питает живая вода. Конечно, болезнь ещё не отступила. Но смерть сдалась, а разделённое горе совсем съёжилось.

Ох, крепко знает силу бесценной живой воды Толя Усок. Каждый день к концу смены смотрит он на большую стрелку часов, ждёт с нетерпением, когда придут ребята, когда бригада снова будет вместе. И только раз в месяц ребята опаздывают, задерживаются после смены. В этот последний день месяца бригадир подводит итоги:

— У тебя, Володя, двадцать два рабочих дня: два дня на комиссии был, правильно? У Михеича — двадцать три: один день болел. У меня — двадцать четыре. У Леонида — двадцать четыре. У Толи Усока — тоже, как всегда, двадцать четыре рабочих дня.

г. Брянск

1965 г.

Поездка в Австрию

Природа щедро одарила эту маленькую страну в самом центре Европы. Ей во многом обязана Австрия тем, что на семь с половиной миллионов жителей страны сюда приезжает 35 миллионов туристов в год, почти пять туристов на каждого жителя. Это больше, чем во Франции, в Италии, Швейцарии. Австрия — первая туристическая страна Европы. Туризм — одна из самых доходных статей в государственном бюджете. Им занимается специальное министерство.

…Вена. Город великого Иоганна Штрауса. Колыбель классической оперетты и венского вальса. Отсюда, из Вены, начали они триумфальное шествие по всему миру… Здесь, в этом городе, шестилетний чудо-ребёнок Моцарт давал первые концерты… Здесь жил и работал Стефан Цвейг.

В этом городе в любой сезон полно событий. В марте и сентябре — международные ярмарки. Июнь — месяц роз. С июня и по август проходят венские фестивальные недели. Осенью начинается театральный сезон. С декабря по февраль проводятся балы, карнавальные вечера и маскарады. В течение всего года в Вене организуются международные конгрессы и съезды, художественные выставки, спортивные соревнования, демонстрации мод. В Вене — всегда сезон. Для туристов.

Зарубежных гостей днём на улицах города больше, чем местных жителей. Туристы в любое время года наводняют Вену.

Неотъемлемая часть городского пейзажа — обилие рекламы. Ею заполнены ослепительные витрины магазинов. Чего только не делается, чтобы привлечь внимание прохожих. На одной витрине магазина — ржавый, старый, грязный хомут облеплен сверкающими лаком, модными дамскими туфельками. На соседней витрине — старый бочонок, набитый соломой. К стенкам его тоже приклеились туфли. Очевидно, на таком скудном фоне дамская обувь выглядит изящнее. Во всяком случае прохожие останавливаются, с интересом смотрят.

Продаются в магазинах землеройные машины, тракторы. Они уместились за огромными стёклами витрин.

Конкуренция приводит к дикой пляске цен. Одинаковые товары в разных магазинах стоят по-разному. Во многих магазинах можно торговаться, как у нас, скажем, на базаре.

Главную конкуренцию всем составляют ларьки и лавки «братьев-разбойников» на одной из окраин Вены.

«Братья-разбойники» — так окрестили местные жители этот сброд людей различных наций и возрастов, бросивших свою родину и устроившихся здесь на теплом, но довольно скользком месте. «Братья» подкупили и споили всю полицию на границе с Италией и контрабандным путём ввозят оттуда товары. Здесь, на одной из окраин Вены, они заняли несколько кварталов, в полуподвальных помещениях открыли свои лавочки и продают в них контрабандные товары вдвое дешевле, чем во всех других государственных и частных магазинах. Полиция пыталась бороться с ними, но безуспешно. Сейчас эти магазины существуют уже почти на легальном положении. Правда, венцы говорят, что в этих магазинах могут подсунуть недоброкачественную вещь. Но кто же не рискует, покупая товар в любом другом частном магазине. Среди этих отщепенцев немало русских белогвардейцев. Старухи и старики, покинувшие родину юнцами сразу же после революции, ещё помнят русский язык, но они совсем ничего не слышали о нашей стране за последние 45 лет. Люди без родины доживают чужую жизнь.

Гостиница наша расположена в знаменитом Венском лесу. Выстроенная по самому последнему слову техники и моды — высокая, лёгкая, воздушная, она может показаться, на первый взгляд, комфортабельной. Но это только на первый взгляд. Комнаты здесь в основном на восемь человек. Койки в два этажа. В Австрии очень плохо с жилплощадью, приходится экономить каждый квадратный метр. Как мы узнали позже, двухэтажными кроватями заполнены почти все гостиницы в стране. «Почти», потому что есть в некоторых отелях номера «люкс». Но стоят они 200 — 300 шиллингов. Рабочий должен работать четыре-пять дней, чтобы переночевать в такой гостинице.

Внизу, в вестибюле гостиницы, всегда народ. Прохаживаются в ковбойских брюках молодые скауты с кинжалами на боку, гуляют большебородые парни в коротких, выше колен, шортах, покачиваясь в низких, лёгких креслах, дымят сигаретами элегантные дамы…

В нашей комнате и в других соседних номерах живут французы, западные немцы, итальянцы, югославы.

Каждый раз, когда мы поздно вечером возвращаемся в гостиницу, нас окружают со всех сторон. Особый интерес к нам проявляют ребята из ФРГ. Многие из них сначала не верили, что мы из Советского Союза. Некоторые из нашей группы довольно свободно говорили по-немецки, и это их смутило.

— Не может быть. В СССР немецкий не учат.

Молодой парнишка лет 17 с откровенной опаской смотрит на наших ребят. Он читал много страшного о коммунистах и впервые в жизни видит живых коммунистов.

Другой молодой парень окончил школу, собирается поступать в институт. Он вообще не прочитал ещё ни одной книжки об СССР и не знает о нас ничего. Спрашиваем:

— Кого из советских писателей или поэтов знаете?

— Пастернака.

— А ещё?

— Больше никого.

В свою очередь парень спрашивает:

— Разрешают ли вам танцевать рок-н-ролл, твист?

— У нас молодёжь сама выбирает танцы по своему вкусу. Эти танцы не привились у нас.

— Почему вы, русские, совсем не приезжаете к нам, в ФРГ?

Мы рассказали, что одновременно с нами уехала из Москвы и другая группа — в ФРГ. И до этого ездили, и на будущий год запланировано немало поездок в Западную Германию. А вот их, западных немцев, у нас редко встретишь. Если бы приехали, посмотрели, как мы живём — вопросов было бы наполовину меньше.

— От нас к вам в Советский Союз далеко ехать.

— А нам разве ближе до вас?

— Ближе. У вас часть расходов государство оплачивает, а нам вся поездка за свой счёт. Дорого.

Со многими людьми приходилось нам встречаться, многое удивляло. Старый австрийский рабочий-сварщик рассказывал:

— Советских писателей мы не знаем и не имеем возможности узнать, у нас переведены только Дудницев и Пастернак. Мы не можем ознакомиться даже с трудами классиков марксизма.

Потом наш собеседник рассказывал о том, что нынешняя австрийская молодёжь ничем не интересуется: ни наукой, ни искусством! Танцы и мечта о собственной машине — предел всех желаний.

В правдивости этих слов нам, советским туристам, пришлось убеждаться много раз.

В городе Линце мы разговаривали с тремя молодыми девушками-продавщицами. Протянули им значки с изображением Германа Титова.

— Узнаете, кто это?

— Нет.

— Титов, Ти-тов.

— А-а, Тито, Тито… Югославия.

— Да нет же, нет. Космонавт… О Валентине Терешковой слышали?

— Нет, не слышали, не знаем. А зато вы не знаете новый танец-модерн, новей твиста, — парировали они.

Эти девушки — не исключение. Молодёжь плохо знает даже своих выдающихся земляков, не интересуется культурной жизнью своей страны. На встрече с членами Союза свободной австрийской молодёжи в городе Кладенфурте зашла речь о театре.

— Театром мы не интересуемся. Современные пьесы нам не нравятся, а старые показывают не так, как надо.

Мы рассказали ребятам, что вот буквально позавчера слушали в Венском театре оперу Рихарда Штрауса «Кавалер роз». Нам понравилось.

— Что ж, может быть. Мы плохо знаем своих артистов, режиссёров. К нам приезжают туристы из многих стран, и они о наших выдающихся земляках знают больше, чем мы сами.

Интересная встреча произошла в городе Зальцбурге. Мы сидели во дворе гостиницы, отдыхали. Из соседнего дома выбежали две девчушки. Они молча, с каким-то испугом смотрели на нас. Кто-то из наших ребят протянул им открытки с портретами Гагарина и Терешковой. Девочки молча взяли открытки и ушли. Вслед за ними вышел из того же подъезда старик в тирольской шляпе, с длинной трубкой в зубах. Он подошёл к нам.

— Подарите, пожалуйста, мне такие же открытки. Девчонки ведь ничего ещё не понимают, маленькие. А я буду беречь.

Мы подписали: «От русских друзей», и все расписались.

Старик полез за деньгами.

— Что вы, что вы! — остановили мы его.

— Правда ли, что Валентина Терешкова стала миллионером?

— Глупость. Кто вам об этом сказал?

— Писали немецкие газеты. Если это неправда, то почему у вас столько желающих полететь в космос?

Мы объяснили, что нашими людьми движет чувство патриотизма, гордости за успехи Родины и т. д., а деньги здесь ни при чем.

— А мы все, жители Зальцбурга, ждали, что первой полетит в космос американка.

— Почему?

— Тоже писали западногерманские газеты.

— Теперь вы видите, как они правдивы в своих предсказаниях.

— Да, врут они много. А вы Америку теперь далеко обогнали.

Мы проехали по Австрии почти 1.500 километров. Природа этой страны — яркая, броская, очень живописна.

В памяти осталось многое из природных красот Австрии. Горные перевалы с облаками и туманами далеко внизу. Водопады. Зеркальные бирюзовые озера. Ярко-зелёные альпийские луга. Остроконечные, тонкие готические церкви, как карандаши, заточенные с середины, белеют на зелёном фоне леса. Красочные средневековые замки. В окнах их светятся красные загадочные огоньки. Замки-сказки. Но добрые принцы и золушки не живут в них. А богатствами и красотами этими распоряжаются местные и иностранные владельцы. Мы проезжали мимо разработок магнезитовых руд, которые вела американская компания. Проезжали мимо бывших золотых приисков.

У одного из чистых голубых озёр наш автобус остановился, мы решили искупаться. Навстречу вышел старик, очевидно, сторож.

— Купаться нельзя, озеро частное. Ищите хозяина. Платите деньги.

Хозяина рядом не оказалось, искупаться не пришлось.

В местечке Волкеледорф автобус наш снова стал. Гид отправился платить деньги… за то, чтобы ехать дальше. Здесь начиналась одна из красивейших дорог Австрии, ведущая к Гросглекнеру. Каждый, кто едет по ней, обязан уплатить хозяину дороги 30 шиллингов. Мы уплатили 810 шиллингов за всех и двинулись дальше.

Красива Австрия, но красота её давно раскуплена, разделена. Не всякому австрийцу по карману любоваться красотой своей страны.

В городке Цель-Ам-Зей мы остановились на ночь.

— Как жизнь, как дела, дедушка? — спросили мы у старичка, сидевшего на берегу озера неподалёку от гостиницы.

— Какая там жизнь… — старик безучастно махнул рукой. — Вот там, на той стороне, — это жизнь.

На противоположной стороне озера светился разноцветными огнями курорт с мировой славой. Курорт для миллионеров.

1967 г.

Урок

Когда-то мне казалось, что так будет всю жизнь. Всю жизнь я буду бегать на переменах по партам, влюбляться и один раз в месяц выпускать школьную стенгазету.

Когда-то я тайно мечтал, как понесу Наташкин портфель до самого её дома. Но предложить свои услуги боялся, а поскольку жизнь казалась бесконечной, я все откладывал, откладывал…

Куда же теперь все это потерялось? Как-то неожиданно все оборвалось.

Это были странные годы, светлые и непонятные дни. На наших школьных вечерах распахивались окна, к тонкому запаху духов в зале примешивался свежий воздух с реки. Вечерний свет, блёстки, музыка — и Наташка в белом платье плывёт по залу. Очень слабо соображаю, как во сне, потому что, кроме неё, никого и ничего не вижу. А ей — все равно. И вдруг записка — мне. «От Наташи С.» Боже правый, от неё. Подгибаются ноги, в груди что-то тревожно тает.

«Дорогой… я люблю тебя! Ну, полюби же и ты меня сильней, чем Отелло — Джульетту…»

Вечерний свет, блёстки, музыка — все это вдруг закружило, опрокинуло и понесло куда-то. Сейчас потеряю сознание — привет всем! Даже не заметил нелепое «Отелло — Джульетту…». Смотрю счастливый на Наташку, а она и не видит меня, и не смотрит, беседует с кем-то так спокойно, будто ничего и не произошло. И ещё вдруг вижу в дальнем углу — дружок, Мишка Барабанов, искоса, хитро поглядывает в мою сторону и тужится от давящего смеха.

Только тут я понял всю гнусность подлой подделки.

— Дурак ты! — говорю я ему.

Делать мне на этом вечере больше уже нечего (необъяснимо, как будто пришёл сюда за Наташкиным признанием, я ведь и не ждал его, и ни на что не надеялся), мы вместе с трижды проклятым Мишкой одеваемся и уходим.

Мы уходим с выпускного вечера. С нашего последнего школьного вечера и не понимаем этого.

Утром я проснулся и вдруг понял, что мне некуда идти, нечего делать, и портфель в углу — больше не нужен. Почувствовал, что в комнате не хватает запаха речного воздуха и тонких духов. Стало жаль, что недогулял вчерашний вечер.

Встал, медленно побрёл в школу.

На каменных школьных ступенях, подперев ладонями голову, одиноко сидел Мишка. В школе незнакомо пахло сырыми стружками, опилками и краской. Дверь в наш класс была заперта.

То время никогда ни с чем не сравнится. Вместе с Мишкой нас исключали из школы. Потом выносили благодарность за хорошую учёбу и примерное поведение.

Сейчас Мишка — Михаил Дмитриевич. Он стал толстым и серьёзным и работает инженером на одном из крупных заводов в Новгороде. Хороший, говорят, работник, толковый.

Владька Трофимов защищает диссертацию…

Колька Яковлев — начальник лаборатории одного из научно-исследовательских институтов.

Генка Шмулев жил далеко в деревне и ходил в школу за много километров. Он окончил лесотехническую академию.

Девчонки наши стали врачами, учителями, геологами…

Сейчас мне кажется, что у нас был замечательный класс. Дело не в том, что все окончили институты и техникумы. Хотя этим можно гордиться. И дело не в том, что наш класс был очень дружным. Хотя это тоже очень важно.

Дело в том, что в нашем классе не было ни одного сплетника.

В нашем классе не было ни одного ябедника.

В нашем классе не было ни одного подхалима.

…Иногда мне очень трудно: я чувствую тоску по нашему классу, по школе. Мне нужно посидеть за партой. Мне нужны — вот так! деваться некуда! — все мои школьные учителя.

Иногда хочется пережить заново все сразу — и Наташку, и Мишку Барабанова, и последний вечер в школе. Меня преследует запах школьных вечеров, и я задыхаюсь оттого, что мне его не хватает.

Между прочим, ещё можно пережить все заново. Все сразу. И я знаю, что мне для этого нужно. Мне нужно посидеть на уроке у одной учительницы. У Зинаиды Ивановны Черновой.

У нас было много учителей. Которых мы и любили, и недолюбливали, и уважали, и к которым были просто равнодушными. Почти всех мы наделяли прозвищами, добродушными ли, ироническими или в крайнем случае называли заглазно только по имени. Не потому, что не уважали, просто, ну, интересно, наверное, было, что ли, — трудно объяснить.

Но был один человек, которого мы всегда и везде называли по имени и отчеству. Хотя внешность этого человека прямо просилась на какое-нибудь прозвище. Зинаида Ивановна была рыжая, в очках, с белёсыми ресницами. Когда она сердилась или обижалась, то очень краснела, её рыжие волосы становились почти красными, и она вся светилась. Обижалась она всегда так искренне (наклоняла голову набок, поджимала нижнюю губу и краснела), что её сразу хотелось как-то утешить.

Одно время я очень тщательно изучал её роспись в дневнике. После месяца упорных тренировок уже мог расписываться точно, как она. Копия.

На переменах я открывал дневники наших круглых отличниц и с нескрываемым наслаждением ставил им, двойки и даже единицы. Был страшно доволен (ну, нельзя же в самом деле всю жизнь получать одни пятёрки, это же, наверное, очень скучно). Я не видел потом ни объяснений, ни выяснений, ни слез. Только один раз случайно, при мне, одна из девчонок подошла к Зинаиде Ивановне и сказала:

— Вот, опять у меня двойка…

Зинаида Ивановна внимательно посмотрела на подпись:

— Да, это расписалась я.

Она открыла классный журнал и стала сверять. Потом покраснела, наклонила голову и часто заморгала белёсыми ресницами.

— Мне очень жаль, — тяжело сказала она, — да, мне очень жаль, что в нашем классе есть один бесчестный человек.

Я не сознался. Но двоек больше не ставил.

Нам было по 13 лет тогда. В 7-Б классе вместе с нами училась Маша Иванова, которой исполнилось уже 19 лет. То ли война помешала, то ли ещё что, но в общем училась она вместе с нами и училась неважно.

Однажды Зинаида Ивановна вызвала её к доске. Маша отвечала путано, сбивчиво, мучительно пытаясь «дотянуть» до спасительного звонка. Зинаида Ивановна долго её слушала, потом сказала:

— Ну, ладно, Иванова, садись. Поставлю тебе тройку.

И сразу же зазвенел звонок. Когда учительница выходила из класса, кто-то на задней парте сказал очень тихо:

— А мне за такой ответ двойка была бы…

Не знаю, слышала, ли эту реплику Зинаида Ивановна. Да это было и неважно. На этот маленький, наверное, неосознанный протест с задней парты никто из нас не обратил внимания. Потому что для нас, тринадцатилетних, Зинаида Ивановна была неприкосновенностью, настолько над нами, выше нас, что мы слепо верили ей, как, скажем, матери. Коли поставила тройку — значит так надо.

Но, видно, ошиблась учительница. Видно, не сумела объяснить собственный поступок самой себе. Себе, а не нам, несмышлёнышам, слепо ей верящим. Потому что на второй день она вошла в класс очень взволнованная. Долго молчала. Потом сказала вдруг:

— Да, седьмой «Б» класс, я виновата перед вами. Вы меня извините. Я зачёркиваю эту тройку.

Она извинилась перед нами, «семиклашками». Это был урок честности кристальной: ведь мы не перестали уважать её после поставленной «тройки», и, главное, не стали уважать её ещё больше, когда эта «тройка» была зачёркнута. Не особенно осознавая все, мы и то и другое восприняли как само собой разумеющееся и уже к следующему уроку обо всем забыли.

Уже теперь, вспоминая все это, я уверен: многому хорошему в нашем повзрослевшем потом классе мы обязаны этому человеку.

Ученики останутся благодарны своей учительнице и за то, что она очень верила в них. Уже позже, много лет спустя, некоторые учителя, скажем, удивлялись — как? Семёнов стал главным инженером завода?..

А Зинаида Ивановна не удивлялась.

Сейчас она осталась в памяти каким-то символом всей школы, вместила в себя все — и школьные вечера, и Мишку, и Наташку… Вот почему для того, чтобы пережить «школу» заново, мне нужно было посидеть на уроке именно у неё.

Когда приходили приступы горячих воспоминаний, тоски о школе, о самых светлых днях, я все надеялся, что это ещё не самое тяжёлое время, не вершина «болезни», и откладывал поездку про запас, как самое дорогое лекарство, которое может помочь только один раз. Берег.

Однажды тоска стала непонятно пронзительной. Я поехал. В дороге мысленно торопил поезд, все казалось, уж больно он медленно тащится.

А потом ступил на землю. На которой вырос.

Этот день приезда запомнился хорошо. Было 31 августа. Я обошёл все — и курортный парк, и набережную, и главные улицы. Все то же, все так же, но уже без нас. Обошёл все, но к главному, к нашей 2-й средней школе, подойти не решился. Берег. Завтра, завтра… Завтра я увижу Наташку, Мишку Барабанова, завтра буду играть в футбол и сажать деревья на пустыре за школой. И последний звонок будет завтра, и запахи той последней школьной весны. Все это рухнет на меня в один миг. Завтра, после стольких лет, все повторится в эти 45 минут школьного урока. Хорошо, что есть на свете Зинаида Ивановна.

На берегу реки, у Соборной стороны, пахнуло вечерней прохладой. Белела знакомая церковь на той стороне, мутно отражаясь в темнеющей вечерней воде. На берегу валялись опрокинутые вверх дном лодки. И тогда, и десять лет назад они вот так же сохли здесь. Все то же, все так же, — но без нас.

Кто-то окликнул меня. От соборного моста не торопясь спускалась женщина. Боже мой… Зинаида Ивановна! Этот единственный обладатель золотого ключика, который откроет дверь в страну детства! Я в двух шагах от него.

Зинаида Ивановна — все та же, только немного пополнела и волосы стали светлее. Зинаида Ивановна, Зинаида Ивановна…

— Зинаида Ивановна… — чувствую, как стучит сердце, — Зинаида Ивановна, можно я приду к вам завтра на урок?

Она до боли знакомо наклонила голову набок, покраснела, близоруко сощурилась и заморгала белёсыми ресницами.

— Ты знаешь… а у меня ведь завтра нет уроков-то.

Странно, что в первый день занятий в школе нет уроков русского языка и литературы.

— Ну, тогда послезавтра?

Она стала внимательно рассматривать церковь на том берегу, опрокинутые лодки.

— Ты знаешь… а у меня и послезавтра уроков-то не будет. Никогда, брат, больше не будет… Я ведь теперь, брат, на пенсии…

Она глубоко, прерывисто вздохнула и, все так же наклонив голову и часто моргая, смотрела куда-то сквозь церковь, лодки, сквозь них, минуя их.

Что-то оборвалось у меня внутри. Опоздал. Все потерял.

И просто так, чтобы хоть что-то сказать, спросил:

— Давно?

Как будто это имело какое-нибудь значение.

— …С завтрашнего дня… Завтра я первый раз не пойду в школу…

Имело, имело значение. Дурак я, дурак, опоздал на один школьный день. Даже нет — на один урок.

На какое-то мгновение я уцепился за мысль, что ещё не все потеряно. Если она помнит тот свой урок (интересно, помнит ли?), то мы с ней ещё можем вместе перенестись в тот добрый мир. Вспомним все, всех… Я хотел спросить её об этом, но поймал её выцветший близорукий взгляд и вдруг понял — не помнит. Наверное, нет.

И чтобы не оказаться одиноким, чтобы оставить хоть маленькую надежду на то, что доброе школьное время ещё вернётся, я не спросил её ни о чем.

…Когда ехал обратно, успокаивал себя: а почему она должна помнить? Это мы должны помнить. Это для нас урок, нам урок, а для неё это так же, как ест, пьёт, спит, проверяет тетради. Ошиблась — поправилась…

А если не помнят одноклассники… Тогда зачем была у нас в школе Зинаида Ивановна?

Каждый раз, когда мне приходится сталкиваться с пороком, с изнанкой жизни — в командировке ли, в знакомой семье, просто на улице, — я вспоминаю наш класс. В нем не было ябедников. Сплетников. Подхалимов.

Но жизнь — предлинная. Сложная. Меняются иногда взгляды, настроения, мысли, переоцениваются жизненные ценности. Нашим бывшим одноклассникам ещё расти, начальники цехов станут директорами заводов, доценты — профессорами. Станут они, наши одноклассники, артистами, художниками, бухгалтерами. У них будет много планов и цифр, начальников и подчинённых, премий и выговоров.

Помнят ли они тот урок?!

Старая Русса — Москва

1967 г.

Исповедь

Тихо-тихо. Класс работает. Класс думает. Новый учитель решил сразу же познакомиться с восьмиклассниками и раздал всем анкету. Ту самую анкету, которую предложила когда-то Карлу Марксу его дочь.

Впервые за свои 14 лет так задумались дети. Лена Лосева мучительно морщит лоб.

1.Достоинство, которое Вы больше всего цените. Выводит ломким неустоявшимся почерком. В людях: «Честность». В мужчине: «Силу, мужество». В женщине: «Гордость».

2. Недостаток, который Вы скорее всего склонны извинить. «Легкомыслие».

3.Недостаток, который внушает Вам наибольшее отвращение. «Грубость, развязность».

Странно, детский почерк выводит зрелые ответы. И ещё удивительнее, как сквозь зрелость проглядывает вдруг открыто наивное детство.

4.Ваше любимое блюдо. «Мороженое».

Мороженое для неё — блюдо.

5.Ваше представление о счастье. «Быть нужным людям».

6.Ваше представление о несчастье.

…Вот тут на секунду остановимся, подумаем. При всей неустоявшейся ещё зрелости и детской откровенности, какой ответ можно предположить? Любой, наверное. И самый серьёзный, и самый наивный…

Но только не тот, который она написала. А она все тем же детским почерком вывела:

— Война!!!

Откуда это у неё? Книги читала? Смотрела фильмы? Но этого слишком мало для того, чтобы в минуту исповеди было написано именно это слово. Она родилась через много лет после того, как отгремели бои. Война для неё — история. Что знает о ней девочка из Старой Руссы?

В 1930 году Сергей Фёдорович Мапафеевский служил в Красной Армии. Писал домой в волгоградские края: «Вступайте в колхоз всей семьёй, новую жизнь будем строить. Работать сообща лучше и жить веселее будет».

Семья — восемь душ. Вместе с другими бедняками Малафеевские вступили в колхоз одними из первых. Назывался колхоз «Победа». А потом вернулся в родное Григорово и Сергей. Стал председателем. «Победа» вышла в передовики. Направили Сергея в другой колхоз — «Красная нива». За три года поднялось и это хозяйство. Молодого коммуниста направили в следующий… Четыре колхоза поставил на ноги Сергей Фёдорович. Больше не успел: началась война.

— Ребята, пошли,— сказал он односельчанам так, будто собрались они в клуб.

И ушли на фронт.

…В Волчанске на Черниговщине Фёдор Власович Ивашко работал на текстильной фабрике. Бухгалтером. Высокий, красивый, крепкий. Дело своё знал, люди его любили. В июне 1941 года поцеловал маленькую дочь и, спрятав на широченной груди заплаканное лицо жены, пообещал:

— Все будет хорошо, Машенька. Жди меня. Жди.

И ушёл на фронт.

Суровой и горькой была та первая военная зима. Несколько раз Старая Русса переходила из рук в руки. Потом её заняли фашисты.

Немцы уже праздновали победу, но в город ворвался вдруг 114-й лыжный разведывательный батальон. Группа смельчаков совершила дерзкий рейд. Немыслимо, но дошли они до самого центра, и уже здесь, у водонапорной башни, завязался неравный кровопролитный бой. И только где-то на окраине, возле курортного парка, все затихло. 29 мужчин и одна девушка оказались в руках фашистов.

Навсегда запомнился местным жителям тот день. Неубранный снег лежал сугробами, чёрный от копоти и пороховой гари. Трещали деревья на лютом морозе. 30 советских бойцов снова, второй раз прошли через весь город. Их вели в гестапо под густым конвоем. Фашисты шли, скрючившись от мороза, в платках поверх пилоток, в плюшевых жакетах поверх шинелей, в валенках, отобранных у наших бойцов. Шагали бандиты — злые и жалкие.

Разведчики шли, несломленные и непобеждённые. Окровавленные, полураздетые, ступали они босыми ногами по ледяной дороге, по чёрному снегу и держали головы прямо и гордо.

Как заворожённые, смотрели на них старорусские женщины, дети. Смотрели с болью и отчаянием. Когда у моста колонна свернула налево, какая-то женщина в тёмном платке закричала безумно: «Ваня!!! Брат!!!».

И кинулась к шедшему впереди окровавленному пленному. Конвойный ударил её по голове автоматом, и женщина упала в снег.

Двадцать пять лет прошло с той страшной зимы. Четверть века, а Ирина Егоровна Тимофеева, теперь уже пенсионерка, так и не знает до сих пор, был ли то брат её или почудилось ей.

Четверть века прошло с тех пор, а соседка её, Евгения Александровна Ершова, теперь уже тоже пенсионерка, все плачет, когда вспоминает тот зимний день. Плачет, не успокоить её…

— Колонна оказалась в двух шагах от меня, и я увидела среди пленных красивую девушку. Совсем ещё молоденькую. У неё была сумка с красным крестом. Шла она без головного убора, а по плечам у неё распущены были темно-русые пышные косы, ниже пояса. — «Ой, косы-то!» — воскликнула я. Потом увидела, что она босая и — не могу, зарыдала я, как дитя. Девушка вдруг повернулась в мою сторону — гимнастёрка у неё изорвана и вся грудь в крови — и сказала:— «Не надо. Только не надо плакать, мама…» — и улыбнулась мне. Я ещё больше заплакала…

Когда пленных вели уже из гестапо, улицы были пусты. Немцы, угрожая расстрелом, запретили подходить даже к окнам. Но из щелей заборов, из чердачных оконцев видели люди, как уже не могла идти девушка, как под руки вели её двое бойцов. Остальные окружили её плотным кольцом, чтобы гитлеровцы не могли пристрелить. Лиц пленных уже нельзя было различить, каждое — как живая рана. Колонну повели к льнозаводу.

Что было потом? Этого никто не узнал.

Тёплым летним днём 16 августа 1944 года в освобождённой от фашистов Старой Руссе работницы льнозавода разбирали бензохранилище. Хотели оборудовать его под склад. Стены и двери оказались так зацементированы, что ни кирками, ни ломами разрушить их не удалось. Залезли на крышу.

Когда крыша рухнула, люди остолбенели — на каменном полу в конвульсивных позах лежало тридцать мёртвых…

Кто-то закричал из женщин, кто-то потерял сознание… Их мужья с фронта не вернулись, и каждую вдруг пронзило: «А может, и мой тут…».

Среди мёртвых была одна девушка с длинными темно-русыми косами. Вокруг шеи её жгутом закручена косынка…

Через несколько дней городская комиссия по расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков записала в акте: «Диким по своей жестокости, напоминающим средневековые пытки, представляется факт замурования 29 мужчин и одной женщины в здании бензохранилища. Дверь этого здания оказалась замурованной в два ряда кирпича на цементе… Только у 13 обнаружены огнестрельные повреждения черепа, у остальных 17 повреждений нет. Этим устанавливается — живые были замурованы вместе с расстрелянными для более жестоких мучений заключённых».

Так записала комиссия. Но много позже глубоко в земле был обнаружен пистолет. Вполне возможно, что к нему оставалось 13 патронов, которые были честно разделены, и «счастливцы» погибли без мучений.

Они простились с миром как герои. Окрестные жители слышали со стороны льнозавода «Интернационал». Их замуровывали, а они пели. Песня неслась до тех пор, пока не лёг в отверстие последний, самый страшный кирпич. И люди ушли в бессмертие.

Комиссия написала в акте: «Личность погибших установить нет никакой возможности, т. к. документов при них не обнаружено».

Двадцать два раза зацветали берёзы над могилой павших. Двадцать две зимы прошло с тех пор. В январе прошлого года комсомольцы ремонтно-строительного управления проводили своё собрание. Обсуждали материалы VIII пленума ЦК ВЛКСМ о воспитании молодёжи на революционных, боевых и трудовых традициях советского народа. Ремонтно-строительное управление — организация маленькая, комсомольцев здесь всего несколько человек. Решили они взять шефство над могилой бойцов, похороненных у бензохранилища.

А ещё решились на почти безнадёжное — узнать, кто похоронен в братской могиле. Секретарь комитета Валя Кузьмина, её заместитель Виктор Большаков, комсомольцы Людмила Уварова, Сергей Булахов и Алексей Жёлтых — вот эта пятёрка, начавшая поиски.

Они разговаривали с сотнями людей, писали запросы в архивы, музеи, министерства. Местная газета и радио призывали помочь. Удалось узнать — женщины, переносившие замурованных из бензохранилища в братскую могилу, обнаружили у погибших несколько амулетов с адресами. Эти адреса забрал тогда единственный среди них мужчина — В. Осипов. Сказал, что отнесёт их в милицию. Уже потом оказалось, что никто никаких адресов в милицию не принёс. А ещё позже выяснилось, что Осипов люто ненавидел Советскую власть и был пособником фашистов. Умер он совсем недавно.

Больше никаких следов павших найти не удалось. Комсомольцы решили — перезахоронить останки воинов, перенести их на братское кладбище.

Дальше я буду писать так, как рассказывала мне секретарь Старорусского горкома комсомола Аля Григорьева.

— Это было 5 мая прошлого года. Мы пришли к бензохранилищу. В присутствии комиссии из горсовета и военкомата раскопали могилу. Стали искать… Весь город затаённо ждал. Если бы вы знали, как весь город ждал. Городское радио прерывало передачи и сообщало о ходе раскопок. Но ничего утешительного передать не могло. Все безрезультатно… Потом, к вечеру, начался сильный дождь. Ливень. Все, кто был, ушли. А мы, несколько человек, так и не разгибали спины. Каждый кусочек земли в ладонях перетирали. Сначала было ещё ничего, потом пошла глина, потом одна вода. Вода, вода… Мы под проливным дождём каждую косточку доставали, протирали, аккуратно складывали. Три гроба тут же стояли. Их Алексей Жёлтых вечером после работы делал, сам и покрасил… Ну вот… Нашли пуговицы, карман с деньгами, потом пистолет… Каждый кусочек земли вот так вот в ладонях… И потом, ночью уже, около часу, нашли два амулетика. Обнялись, заплакали… Там было написано:

«…Малафеевский Сергей Фёдорович… политрук роты…»

«…Ивашко Фёдор Власович… командир роты…»

В ту же ночь под непрекращающимся ливневым дождём комсомольцы перенесли останки воинов в красный уголок льнозавода.

Потом был почётный караул, в котором стояли лучшие воины, комсомольцы, пионеры. Потом были похороны на братском кладбище. Был салют в честь героев, митинг, возложение венков. Клятвы. Это было уже 6 мая 1966 года. И опять был проливной дождь. Но весь город шёл на кладбище, шли автобусы, битком набитые людьми.

Кто-то сказал на митинге: «Тётя Женя, расскажи, как ты их видела тогда, в сорок втором…» Тётя Женя (помните, Евгению Александровну Ершову? «Ой, косы-то!» А Девушка сказала ей: «Не надо, мама…») Тётя Женя вышла вперёд, встала, хотела что-то сказать и заплакала. Так она стояла, и ничего не говорила, и тёплый дождь катился по лицу вместе с солёными слезами.

Стояли кругом люди и тоже плакали.

Стояли дети и тоже плакали.

Среди них была и та девчонка, для которой самое лучшее блюдо — мороженое.

г. Старая Русса

1967 г.

Не забыто

(Соавтор Г. Гукасов)

Недавно нам довелось встретиться с человеком редкой судьбы. И узнали мы вот эту историю.

…Ранним утром пулемётчик 228-го гвардейского стрелкового полка Зиямат Хусанов вступал в партию. Это было в 1943 году. Летом. На Орловско-Курской дуге.

Хусанов встал и сказал товарищам:

— Коммунистом буду биться с врагом. Биться до последней капли крови. Если придётся погибнуть, отдам жизнь за Родину. Потом помолчал и добавил: — Там, где мой пулемёт, враг не пройдёт.

Так он сказал. А через несколько минут начался бой. Сначала была артиллерийская подготовка. Потом самолёты с чёрными крестами усыпали землю бомбами. А когда все смешалось, поддерживаемые танками и артиллерией в полный рост двинулись вперёд немецкие автоматчики.

Зиямат Хусанов вместе с двумя помощниками занял позицию на высоте. Он подпустил фашистов совсем близко и почти в упор, отчаянно и зло начал стрелять. Фашисты залегли. Потом снова поднялись, кто-то швырнул гранату, и упал замертво один из товарищей Зиямата. Потом погиб второй. Хусанов остался один.

До позднего вечера коммунист Зиямат Хусанов героически дрался, не отступил ни на шаг. Десятки вражеских трупов усеяли склоны высоты. Немцы пытались зайти с флангов. Безуспешно. К вечеру, когда патроны кончились, солдат отбивался гранатами.

Потом весь стрелковый полк видел, как на высоте в тёмном вечернем небе поднялась вдруг во весь рост фигура Хусанова с двумя гранатами в руках — и все поняли, что это были последние. Солдат шагнул вперёд, навстречу немецким автоматчикам. Первую гранату он метнул сразу. А когда фашисты кинулись на него, в высоко поднятой руке взорвалась вторая граната.

…В наградном листе записали: сержант Хусанов Зиямат Усманович убит 5 июля 1943 года.

Замполит отправил письмо на родину Зиямата:

«Дорогие родители. Мы вместе с вами скорбим о смерти вашего сына Зиямата Хусанова, но и гордимся таким героем нашей Родины, как ваш сын и наш боевой товарищ, который пал смертью храбрых в борьбе с немецкими захватчиками. Мы будем крепко мстить фашистским зверям…»

Горе поселилось в доме Хусановых на тихой улице Ташкента. Двух сыновей проводили на войну Мухтара и Усман Хусановы и вот получили с фронта две похоронные. Чуть не в одно время, чуть не день в день погибли сыновья.

Каждую весну словно обновляется далёкое южноказахстанское село. Древний Сайрам близ Чимкента становится молодым — земля покрывается зелёным ковром, пышным цветом одеваются вишнёвые и персиковые сады.

Школа имени Калинина — почти в центре посёлка. Десятки тропинок сбегаются сюда со всех сторон. По одной из них каждое утро шагает в школу учитель. Невысокого роста, средних лет. Встречные — и взрослые и дети — низко кланяются ему.

— Здравствуйте, мугалим!

И он снимает в поклоне кепку.

В Сайраме нет уважительнее и почётнее звания, чем «мугалим» — учитель. Жизнь этого человека на виду у односельчан. И школьники его любят, и взрослые уважают. Ценят в сельском учителе главное его качество — очень он отзывчив к человеческой, беде. Одна только странность у него — молчалив и замкнут. Никуда не ходит, дружбы ни с кем не водит, бывает лишь в школе и дома. Несмотря на то, что тяжело болен, почти всегда спокоен.

Но однажды школьники увидели его взволнованным. Случилось это в один из майских дней накануне Дня победы. Ребята пригласили в школу участников Великой Отечественной войны. Настроение у всех было приподнятое, старые солдаты, поблёскивая боевыми орденами, поднимались на трибуну, рассказывали о ратных делах, добрыми словами поминали погибших героев.

— А вы,— обратились ребята к своему учителю,— говорят, и вы воевали. Может, расскажете нам о себе и своих товарищах?

Дрогнули, напряглись скулы, будто сдержал он тяжёлую боль. Потом сказал медленно:

— Да, воевал.

И разом сникнув, тяжело направился к выходу.

Дома он закрылся в своей комнате, попросил жену и сыновей не мешать ему, достал чернила, ручку и на чистом листе бумаги вывел: «В Президиум Верховного Совета СССР…»

До поздней ночи сидел учитель за столом. Писал о том, как, не жалея себя, сражался с фашистами. О том, что ни разу не изменил он присяге бойца. Но случилось так, что попал к фашистам в плен. А после войны его оклеветали предатели. Оклеветали, сделав его «своим». И он вышел из этого лагеря с тяжким грузом на сердце. А потом уехал в Сайрам.

Почему не жаловался раньше? Считал, бесполезно. Да и сил не было ни физических, ни душевных. Смирился… «И всё-таки не могу. Я не изменник Родины…»

Так писал в ту ночь сельский учитель. А закончив письмо, подписался полным солдатским званием: «Бывший пулемётчик 228-го гвардейского стрелкового полка гвардии сержант Зиямат Хусанов».

Да, случилось чудо. Пулемётчик Зиямат Хусанов остался жив. Тяжело раненного, искалеченного, его после того самого боя на Курской дуге взяли в плен. Он остался жив. Но то, что случилось два года спустя, было страшнее смерти. Его оклеветали, и он остался один на один со своим горем. Остался вне партии, без всякой поддержки, хотя ныли и кровоточили тяжёлые военные раны.

Письмо сельского учителя Зиямата Хусанова легло на стол сотрудника КГБ капитана Николая Михайловича Чибисова. Работникам органов госбезопасности приходится сталкиваться с разными жизненными хитросплетениями. Чаще всего мы слышим и знаем лишь о том, как им приходится иметь дело с изнанкой жизни — ловить, изобличать, наказывать врагов, их пособников. Но мало, к сожалению, знаем мы о том, как органы госбезопасности ставят на путь истинный поскользнувшихся, о той громадной воспитательной работе, которую ведут чекисты. И ещё меньше знаем о, том, как возвращают они людям доброе имя. А этим им приходится заниматься тоже. Вот и на этот раз они взялись вернуть солдату честь.

Это оказалось делом сложным. Из обрывков событий, далёких и разобщённых, фактов, иногда, казалось бы, мелких и незначительных, надо было составить единую, цельную картину человеческой жизни. Само время, суровое и тревожное, не очень разборчивое, раскидавшее людей по всему свету, перемешавшее все и вся, необычайно затрудняло поиски. Нужно было опросить сотни людей, отыскать свидетельства тех, кого уже нет в живых. Нужно было связаться с друзьями из зарубежных стран. Взялись за все это работники Комитета государственной безопасности капитан Н. М. Чибисов и лейтенант А. В. Беляков.

Когда поднимают со дна морского боевой корабль, ил, тина, водоросли, морские раковины настолько меняют облик его, что и очертания старого вояки трудно уже определить. И только когда вымоют, залатают, отдраят до первозданного блеска, люди видят истинное величие и мощь его.

Из грязи предательства была поднята человеческая судьба. Очищенная от лжи и наветов, она поразила. Самое первое, что установили работники КГБ: боевые друзья Зиямата Хусанова «похоронили» его Героем Советского Союза. Этого высокого звания он был посмертно удостоен за свой подвиг в том бою на Курской дуге. Грамота Президиума Верховного Совета СССР была отправлена родителям Героя. Но она никого не застала, родители Зиямата переехали. Грамота вернулась обратно…

Зиямат в это время был ещё в плену. Эти несколько месяцев, которые он провёл в концлагере, были для него мукой не только и не столько физической, сколько моральной. Нет, солдат твёрдо знал, что ни одной секунды он не был и не будет предателем. Он мучился оттого, что в трудное для Родины время вынужден бездействовать. Вспоминая, оценивая всю свою короткую жизнь, Зиямат считал себя неудачником…

Окончив семь классов, решил пойти в Ташкентский педагогический техникум. Быть учителем, что могло быть почётнее для аульного пацана! Но уже на втором курсе им овладела мечта стать лётчиком, и, несмотря на протесты отца и матери, парень ушёл на действительную службу в школу авиационных штурманов. Когда грянула война, учился водить самолёты, корпел над конспектами в учебных классах. Вместе с товарищами рвался на фронт. Но летать не пришлось. Попал в срочно сформированный стрелковый полк и под Смоленском получил боевое крещение. В июне 1941 года был тяжело ранен. После долгих месяцев, проведённых в госпиталях, едва оправившись, снова ушёл на фронт с маршевой ротой… Потом была Курская дуга. Снова госпиталь. И плен.

На всю жизнь запомнит Хусанов ад фашистского застенка. И никогда не забудет, как сумел вырваться из него. Это был дерзкий побег. Вместе с ним бежало 27 советских военнопленных. Все, что было дальше,— удивительно. Судьбе, такой яркой, такой драматичной, суждено было повториться: снова храбро сражался Хусанов, снова совершил подвиг, снова его «похоронили», снова уцелел он только чудом…

27 советских военнопленных, бежавших из лагеря, влились в отряд болгарских партизан, воевавших в Черногории. Сражались отчаянно. Вот что пишут о них бывший командир партизанского батальона Михнев и комиссар Стойчев: «В боях вели себя геройски и своим примером увлекали других партизан. Они не уходили с поля даже тяжело раненные…»

Однажды фашисты устроили засаду. Завязался ожесточённый бой. Партизаны стали отходить к горам, когда внезапно со скалы ударил вражеский пулемёт. Путь к спасению был отрезан, положение казалось безвыходным. И тогда по-пластунски пополз вперёд Зиямат Хусанов, от камня к камню, от куста к расщелине. Из-за грохота боя никто не расслышал взрыва, но пулемёт смолк. Потом заговорил снова. Только теперь уже Хусанов повернул его в сторону фашистов. Потом просвистела мина, и партизаны увидели, как над скалой, где лежал пулемётчик, вспыхнуло облако огня.

Товарищи посчитали солдата погибшим. Спустя несколько лет в Софийском музее революционной славы появился портрет советского героя-партизана Зиямата Хусанова в чёрной траурной рамке. Но смерть и на этот раз отступила. После боя Зиямата подобрала женщина-черногорка. С помощью местных жителей переправила его в Италию, в один из партизанских госпиталей. Его поместили туда уже почти в безнадёжном состоянии, умиравшего. Около года израненный Зиямат пролежал в госпитале, находясь между жизнью и смертью. Год в кровати! Врачи оперировали его четыре раза…

Когда жизнь взяла своё, первым же пароходом Зиямат прибыл в Одессу.

Сложны судьбы человеческие. Круты и извилисты тропы, особенно в трудные, горькие годы войны. Но как бы ни складывалась судьба, рано или поздно истина все же торжествует. В этом — закон нашей жизни.

Мы говорим: никто не забыт, ничто не забыто. Это значит, без вести пропавшие, возвращаются в строй героев, становятся нашими соратниками и нашими помощниками. Иногда посмертно. Это значит, по дорогам войны на могилах неизвестных солдат появляются имена.

Сила подвига в том, во имя чего он совершается. Есть храбрость отчаянная, смелость обречённости, мужество безвыходности. Зиямат хорошо знал, что защищал. Родной дом. Далёкий казахстанский аул, счастье своей земли. Он дрался за свои убеждения и поэтому выстоял, пережив и войну, и клевету. Подвиг его не смогли стереть ни время, ни наветы.

Ничто не забыто. Это значит, подвиг, совершенный много лет назад, не мог остаться в забвении. На беду Зиямата откликнулись все, кто знал его. В судьбе его приняли участие сотни людей. Вместе с товарищами из Комитета государственной безопасности много потрудились, выясняя истину, работники Президиума Верховного Совета СССР, Президиумов Верховных Советов Казахской и Узбекской республик.

…Сейчас грудь сельского учителя Зиямата Хусанова украшает Золотая Звезда Героя Советского Союза.

Сайрам — Москва

1968 г.

Память

Почему хорошие сны обрываются на самом интересном? Сегодня ночью мне опять приснилась Умба — наш тихий маленький посёлок, потерявшийся в лесах Кольского полуострова, на самом берегу залива Белого моря. Я жадно вдыхал холодный северный воздух, мягко ступал по упругому, влажному оленьему мху, бродил по улицам, покрытым древесной корой и грязью. По краям улиц тянулись деревянные мостки-тротуары с широкими щелями. Все знакомо, все рядом, но найти дом, в котором когда-то давным-давно жил, почему-то никак не мог. Качались морские звезды у берега холодного залива, омывавшего большую, каменистую, покрытую мхом гору за нашим домом. Я хотел дотянуться до них, но звезды, мягко покачиваясь, уплывали от берега. Медузы, большие, кроваво-красные и жидкие, как кисель, тоже плавали неподалёку. Я тоже хотел потрогать их и тоже не мог дотянуться. Все было рядом, волнующе близко, но я ни до чего не мог дотронуться.

Хорошие сны обрываются на самом интересном: когда казалось, что я уже нашёл свой дом,— проснулся вдруг.

На дворе жаркий июнь стелет белый тополиный пух. В это утро память надолго перенесла меня в Умбу. В другой июнь. 1941 года.

Отец стоит у распахнутых дверей. Мне очень хочется, чтобы он взял меня на руки и подбросил к потолку, высоко-высоко, так, чтобы замерло дыхание. Он часто так делал. Но отец стоит молча и смотрит на меня.

— Ты завтра вернёшься?

— Завтра — нет.

— А послезавтра?

Отец очень серьёзно смотрит на меня.

— Послезавтра обязательно вернусь.

Мы ждали завтра, ждали послезавтра. И послепослезавтра.

Когда мать садилась за стол и собиралась писать отцу, она спрашивала: «Ну, что от тебя передать?» Я просил: «Дай, сам все напишу». Очень хотелось написать на фронт. На чистом, белом листе аккуратно выводил незнакомые мне чёрточки, палочки, крючки. Я был в полной уверенности, что у меня все получается так же, как у взрослых. Мать брала в руки каракули и серьёзно читала. Читала все, о чем я думал.

Когда с фронта приходило письмо, делила непонятные мне строчки пополам и говорила:

— Вот до этого места мне написано, а дальше — все для тебя. Вот слушай: «Письмо твоё получил… Скоро приеду, вот только немцев разобьём…»

Иногда над нашим маленьким посёлком с густым рёвом пролетали немецкие самолёты. Завывала сирена, окна задёргивались поплотней чёрными шторами.

А потом опять все было тихо. Так тихо, что было странно, что где-то идёт война, рвутся снаряды, гибнут люди.

Нам было по 5—7 лет. Мы играли в войну, разбивали самых непобедимых врагов и жалели, что нас нет там, на взаправдашней войне. Каждый был уверен — появись он там, где сейчас трудно, и фашистам — конец.

По соседству с нами жили Медновы. Старший сын их — Николай сидел в тюрьме за воровство. Младшему — Витьке было четыре года. Маленький, худой, с громадной головой, вечно грязный, он тоже воровал. В основном что-нибудь из еды. Я, правда, не верил в это. Как непонятно, думал, и так все люди через силу живут, зачем же у них ещё воровать. Но однажды я открыл дверь в коридор и увидел, как замелькали грязно-розовые, как молодая картошка, Витькины пятки. В руке у него был зажат украденный жмых. Злость к нему тогда ещё не созрела, я её не понимал, просто стало обидно.

Мы ели сырую картошку, чтобы не заболеть цингой. Мать говорила:

— Потерпи, вот кончится война…

— И конфеты будут?

— Будут-будут. Обязательно.

Скорей бы кончилась.

Запомнился новогодний вечер. Меня попросили петь. Я знал до конца только одну песню — «Варяг». Худой и бледный, стоял я под ярко освещённой ёлкой и старательно выводил суровые мужественные слова:

«…Прощайте, товарищи, с богом, ура!

Кипящее море под нами!».

В углу сидела толстая врачиха, наша знакомая, и тихо плакала.

«…Лишь волны морские прославят одни»…

Врачиха заливалась слезами, а я никак не мог понять, что с ней случилось…

Потом война кончилась. Я проснулся рано утром от того, что в комнате было шумно, радостно. Мать подбежала ко мне.

— Сын, родной, праздник! Нет больше войны!

Наконец-то.

— Ну, беги тогда за конфетами.

Все засмеялись, а я снова отвернулся к стене. Было ещё очень рано и хотелось спать.

Конфет ещё долго не было. Были карточки, хлеб по ним. Но было уже легче. Распахивались понемногу окна навстречу первым послевоенным радостям — возвращались домой фронтовики. То в одном, то в другом доме вспыхивал праздник.

Первым послевоенным летом мы с матерью уезжали из Умбы. Было жаль всех знакомых. Вдруг показалось, что без меня Витьку могут посадить в тюрьму, как и старшего брата. Перед отъездом я открыл копилку, достал все свои сбережения — несколько медяков — и вызвал на улицу Витьку.

— Хочешь денег?

— Давай, — сказал он и протянул грязную, худую руку с растопыренными пальцами.

— Только… ты не воруй больше. Ладно?

— Давай, — с готовностью повторил он.

Провожать пришли все знакомые. Пришла и толстая врачиха. Седая. Муж-подводник так и не вернулся к ней.

Вспоминаю, как впервые увидел немцев. Мы ехали на поезде. За окном проплывали новгородские леса. Мать вдруг сказала:

— Смотри, вот они, немцы. Пленные.

Я на секунду замер, не решаясь сразу взглянуть на страшных чудовищ-людоедов. Но чудовищ не оказалось. На поваленном дереве сидели небритые, какие-то жалкие люди. Неужели такие вот могли принести с собой столько горя? Я смотрел на них и удивлялся, не было ни страха перед ними, ни злости, ни гнева — только удивление.

Потом я увидел, что оставили эти люди.

Старая Русса просматривалась насквозь, жизнь чуть теплилась. Потом в городе появился автобус. Город уже начал оживать, а война ещё продолжала уносить человеческие жизни. Чаще всего жертвами становились неосторожные, любопытные мальчишки. Это был удивительный случай. В соседнем четвёртом «Б» учился Валька Смирнов. Его старший брат погиб на войне. Его все время тянуло к патронам, снарядам. Он ещё собирался воевать, мстить за брата. Сначала ему оторвало пальцы на левой руке. Потом ему оторвало руку. Судьба миловала его, долго щадила, как бы предупреждала, подсказывала: брось, война кончилась, не об этом теперь нужно думать. Его нашли мёртвого в поле, за городом. Рядом расплылось чёрное пятно от разорвавшейся гранаты.

Шёл уже 1950 год, а мне все казалось, что война окончилась только вчера.

Позже, много позже я понял, как бесконечны и цепки метастазы войны. Уже где-то в начале шестидесятых годов я оказался в одной из больниц Новгорода. Рядом со мной лежал полковник, большой, грузный с необыкновенно мощной, во всю ширину кровати грудью. Никак не верилось, что в такой необъятной груди может быть больное сердце. Но это было так, он все время неподвижно лежал на спине.

— Война, все она виновата…— вздыхал он.

Я не совсем понимал. Если уж в войну больное сердце выдюжило, то теперь…

— Понимаешь, — говорил он, — в войну каждый считал, что он — последний, заменить его некому. И сражались даже те, кто в другое время не смог бы двигаться. На голых нервах держались… От ленинградской блокады и сейчас умирают и ещё долго будут умирать…

В нашей шестиместной палате лежал ещё один бывший фронтовик. Возраст его трудно было определить, потому что весь он был какой-то ненормальный, почти все время улыбался. Звали его Николка.

Когда дежурила медсестра Лида, красавица с глубокими карими глазами, Николка улыбался больше, чем всегда. Больные подшучивали: «Ну что, жених, скоро на свадьбе гулять будем?» В каждое её дежурство Николка с раннего утра ждал её у дверей. Когда она вечером уходила, он, улыбаясь, тоже семенил за ней до дверей.

Глупый был Николка, шут, а вот уколы Лиде разрешал делать только в руку. В другие места не давал, стеснялся.

Однажды медсестра на работу не пришла. И в следующий раз тоже её не было. В палату вошёл один из больных и сказал:

— Ну что, Николка, изменила тебе твоя Лида-то. Замуж вышла.

Николка недоверчиво заулыбался, осклабился, потом вышел в коридор.

Вернулся он через полчаса бледный, растерянный. Встал посреди палаты, и вдруг полились у него градом слезы.

Все остолбенели. И улыбка, и заигрывание — все-все это было шутовским, далёким от человеческого. А слезы, которые вдруг покатились, оказались настоящими. В этот момент все увидели, что он уже старый. Когда Николка упал на кровать, закрылся подушкой и задёргался, захлёбываясь в слезах, в палате все молчали. Никто не знал, что нужно говорить.

— Брось, Николка, — сказал тихо полковник, глотая какие-то таблетки. — Брось, ты ещё себе такую девушку найдёшь…

Утром полковник умер.

Представим, что был бы на земле антипамятник злодейству. Памятник-проклятье. Кто-то обходил бы это место за сотни километров, как проказу, как чуму. А кто-то за тысячи километров приезжал бы сюда специально, чтобы послать проклятье злу, насилию, жестокости, фашизму. Как самому злому злу на земле.

И, может быть, крепче была бы память у людей.

Память — тревожная и смятенная. Как небо перед грозой.

Память — острая и колючая. Как обгорелый сук на ветру.

Память — святая и добрая. Как вечная слава павшим.

Им, отдавшим жизнь за торжество добра и света, благородству, а не злу, ставим мы памятники.

Несколько дней назад я был в Ленинграде. Сейчас там царствуют белые ночи. На Пискаревском кладбище, неподалёку от городского шума и суеты — тишина. Только стонет земля. Над Вечным огнём колышется лёгкими струями воздух, и кажется, что за ним дышат могильные холмы, что вот-вот оживут сотни тысяч погибших ленинградцев.

Нужно, чтобы здесь побывали все. Чтобы все увидели — вот она, арифметика смерти, итог только одного блокадного дня: «20 февраля 1942 год».

Фрунзенский морг — 987 трупов

Свердловский морг — 749 трупов

Василеостровский район — 870 трупов

Куйбышевский район — 680 трупов

Дзержинский район…

Петроградский…

Выборгский…

Смольнинский…

В этот день на Пискаревское кладбище привезли тела 10.043 ленинградцев… Их подбирали на улицах, в подъездах, в цехах, в холодных квартирах… Их везли на санках… и те, кто вёз, тоже падали…

Да простят усопшие живым. Они делали тогда все, что могли.

Теперь я скажу о том, что оглушило меня на Пискаревском кладбище. На гранитной плите одной из братских могил, рядом с пунцовыми гвоздиками лежали… конфеты. Карамель. «Снежок». Три штуки.

Представьте себе — на могиле конфеты! Это значит, ребёнку, погребённому здесь, среди других, они грезились в голодную блокадную зиму. И он так и не дожил до них. Так и не увидел их.

Представьте себе. Вот уже третье десятилетие, как на эту могилу приносят конфеты!

…Память — тревожная и вечная. Иногда я встречаюсь со своим отцом. Он, как в давности, берёт меня на руки, высоко подбрасывает. У меня замирает дыхание.

И тогда я просыпаюсь.

Ленинград — Москва

1968 г.

Радуга

Под навесом стояли люди, прячась от уже стихающего дождя. Они с удивлением смотрели на седеющего человека в очках, на ребят вокруг него, которые вышли из-под навеса на дождь.

— Что они там увидели? — спросил кто-то в глубине навеса.

— Радугу, — ответил другой.

— Вот чудики…— сказал первый.

— Это не чудики. Это ученики Осташинского, — сказал кто-то третий…

Тема урока была «Зима». Художница нарисовала девочку. Стройная до неправдоподобия, снежно-белое платье её растекается широким веером. Похоже, будто не платье стекает вниз до бесконечности, а она, это хрупкое существо, вырастает из светлого веера.

Руки её подняты вверх, взметнулась дирижёрская палочка. Там, наверху, куда упирается конец палочки, куда устремлён взгляд девочки, — там начинается музыка: оттуда льются круги, вначале маленький белый, потом светло-голубой, зелёный, серый, синий, чёрный. Музыкальные круги ширятся, растут, захватывают все пространство.

И там же, далеко наверху, начинается… снегопад.

Девочка дирижирует снегопадом. На обороте картины подпись автора — Наташа Борисюк. 11 лет.

…Попав в студию, где висит эта картина, и увидев рисунки детей, я в первую секунду засомневался: дети ли создали их, или по крайней мере только ли дети? Но сомнения длились всего секунду. Потому что вместе с совершенством линий и красок бросилось в глаза такое богатство фантазии, которое несвойственно трезвому опыту взрослого. Я увидел салют над Кремлём. Только высоко в небе рассыпались не гирлянды огней, а цветы киевских каштанов. Увидел, как в космосе цветут яркие маки. Как лёгкий Пегас несёт на своих крыльях снежную королёву.

— Натюрморты вам не нужны. Рисуйте по памяти,— говорит руководитель студии Осташинский своим юным художникам.— Запоминайте все, что видите на улице, дома, в лесу. Запоминайте…

Осташинский проводит занятия так. В комнате, где сидят дети, выключается свет. В темноте светится только аквариум. Учитель ставит пластинку «голоса рыб». Не дыша, разглядывают ребятишки подводный мир.

Потом зажигается свет. Осташинский категорически запрещает делать малейшие наброски. Он включает проигрыватель, звучит «Океан — море синее» Римского-Корсакова. Дети закрывают глаза (обязательно закрывают). Когда смолкают последние аккорды, учитель тихо спрашивает:

— Ещё раз?

Не открывая глаз, также тихо, чтобы не «разбудить» себя, просят:

— Да.

Потом Осташинский называет тему — подводный мир. Нарисуйте все, что видели за это время.

И дети рисуют. Вольные в своей фантазии, верные тому, что видели.

У Осташинского богатая коллекция пластинок: Бетховен, Шопен, Лист, Рахманинов, Моцарт, Кабалевский. Песни революции, гражданской и Отечественной войн, русские и украинские песни, записи народных сказок, Светлов читает своих «Живых героев», «Гренаду»… Дети слушают, рисуют тачанки, иванов-царевичей, космос.

Как рисуют? Была все та же тема — зима, с которой мы начали рассказ. Шестнадцатилетняя Валя Турыкина нарисовала девичье лицо, обрамлённое вихрями снега. Прямой тонкий нос, брови вразлёт, длиннющие, как крылья, ресницы и пронзительные глаза, в которых такая боль, что, если долго смотреть в них, они могут сжечь.

Журнал «Украина» напечатал эту картину, эти глаза во всю обложку. Студенты Львовского института прикладных искусств скупили несколько сотен номеров журнала, вырезали обложки и заклеили ими все стены одной из комнат общежития. Потом, оказавшись в Киеве, они отправились искать автора…

Как рисуют! Не будем поминать многие республиканские и всесоюзные конкурсы, победителями которых были ученики Н. О. Осташинского. В 120 (!) странах мира побывали на выставках рисунки детей этой студии. И везде завоёвывали они почётные дипломы. Словом, побед не счесть. Сочтём другое…

15 мая студии исполнилось двадцать лет. Многие из её учеников получили высшее художественное образование. Многие учатся сейчас в Суриковском институте, в Строгановке, в архитектурном, учатся в Москве, Киеве, Львове… Ученики Осташинского работают художниками в редакциях газет, журналов, в издательствах, на киностудиях.

Ну, хорошо, талант есть талант. Но как же всё-таки с теми, кто не станет художниками? Таких ведь немало, наверное.

Да, немало. И это, конечно, очень важно: знать, чем стала студия для тех, остальных.

Однажды услышал я такой разговор.

— Пусть наш сын занимается в художественной студии,— говорила мужу жена.— Не могу понять, почему ты против?

— Я тебе повторяю, это несерьёзно,— отвечал он.— Художником можно быть только или талантливым или никаким. Пусть он займётся делом: станет физиком, математиком или, как я, инженером-конструктором.

Позиция отца не из редких, скажем прямо. Тем более, важно знать: чем была студия для тех, кто не стал художником?

Если взять любой (я не преувеличиваю — любой) рисунок ученика в студии, даже очень несовершенный, можно увидеть: учитель учит детей образно мыслить. Не самое ли это главное в педагогике Осташинского? Вспомним аквариум в темноте, через который иногда преломляется пучок света, чтобы у рыб была радуга, вспомним «Океан — море синее», детей с закрытыми глазами.

После одного из таких уроков шестилетний Миша Барабанов сказал дома:

— Мама, у тебя брови, как стая волков…

— Ну и что,— скажет, вероятно, тот отец. И его, быть может, поддержит какой-нибудь практичный читатель: так ли уж это необходимо — воображение, фантазия?

Необходимо. Ученики Осташинского хорошо знают: настоящее искусство перестаёт существовать там, где кончается воображение, творческая фантазия. Искусство музыки, живописи, поэзии. Искусство медицины, инженерной мысли. Воображение не даёт мысли дремать, бережёт её от застоя.

— Вы, может быть, видели,— говорил мне Осташинский,— у нас в студии скульптуру Маяковского? Так вот её лепил Аркадий Ершов. Между прочим, кандидат технических наук… Валерий Лабковский, тоже наш художник, занимается у академика Колмогорова. Будучи студентом-первокурсником, он уже преподавал в школе для одарённых математиков. Недавно встретил на Крещатике Олега Маншило, его скульптуры были известны на многих выставках. Сейчас — слесарь, говорят, очень толковый. Руку мне подал, и я сразу вспомнил его пальцы, крупные, сильные… Рая Воробчук защитила диссертацию по архитектуре… Другой наш архитектор, Виталий Пашков, показывал мне недавно свой проект пионерского лагеря — загляденье… Толя Лапутин — кандидат биологических наук. И знаете, что приятно? Он готовит к печати книгу по биологии со своими же рисунками. Биолог должен любить природу и любовью художника…

Долго рассказывал мне Осташинский о своих учениках — художниках, физиках, математиках, химиках. Время от времени он снимал очки, устало и близоруко щурился, давая, видимо, отдохнуть глазам. Потом часто моргал, снова надевал очки и снова говорил, говорил… И мне все яснее открывался смысл слов, сказанных однажды известным авиаконструктором А. Яковлевым: «Чайковский — наш соавтор».

Я подумал тогда: если ученица Осташинского станет техническим секретарём, машинисткой, администратором, и тогда я отличу её от многих. Не смогу не отличить. Потому что Осташинский не только растит художников, но главным образом формирует Личность.

Я часто вспоминаю один краснодарский трамвай. Он шёл вечером, близко к полуночи, позванивая и грохоча на стыках, по окраине города. Сирень свешивалась прямо в окна. В вагоне было очень тихо и скучно.

Вдруг в вагон вошли двое: она — в белом подвенечном платье, он — в чёрном вечернем костюме. Они как будто вынырнули из самого счастья. Перед одной из остановок молодые проплыли к передней площадке. Прежде чем открыть дверцу, водитель — смуглый, небритый парень — протянул руку и сорвал две ветки сирени. Потом он высунулся из своей водительской кабины, сказал что-то невесте, подмигнул жениху и протянул им цветы.

Все это случилось задолго до моего знакомства со студией, но сейчас я ясно увидел в том парне — водителе трамвая ученика Осташинского. Человека, обученного замечать прекрасное и в искусстве и в жизни.

В книге отзывов детской студии я нашёл запись японской делегации: «Дети, которых так хорошо воспитывают в вашей стране, станут замечательными людьми».

Я подумал, слово «воспитывает» как нельзя лучше подходит к методам обучения Осташинского. Судите сами. Один ребёнок любил рисовать только на бумаге большого формата — размашисто, аляповато, с помарками, кляксами. Осташинский стал вырезать для него маленькие, как наклейки спичечных коробков, листики и заставлял малыша выводить тончайшие узоры, да так, чтобы каждая чёрточка, каждая точечка была видна.

— Я не знаю, будет ли он художником,— сказал мне Осташинский,— но я хочу, чтобы, когда он вырастет, у него в квартире было чисто.

Инна М., занимаясь в студии, писала стихи. Их печатали в «Пионерской правде», читал по радио большой друг студийцев композитор Дмитрий Кабалевский. Она писала о том, как хочет подняться на вершину бесконечной горы, взять в руки солнце и принести его людям. Я намеренно пересказываю стихи прозой, потому что главное в них не рифма, не стихотворные находки, а то, что писались они, светлые и оптимистичные, в то время, когда она не могла двигаться: тяжело болела полиомиелитом. Ученики возили её на занятия в студию больше года.

И тот, кто не бросил её в беде, уже понял многое, если не главное в жизни. И разве это не важнее того, кем он потом будет — художником ли, бухгалтером.

Когда-то мальчишкой копал Осташинский окопы под Киевом, под Сталинградом. Потом — школа ФЗО, завод, где был комсоргом, художественный институт. Весной 1949 года открыл студию прямо в одном из дворов, под открытым небом. Потом дали помещение, но ставки руководителя все не было. Работал бесплатно. Ещё двадцать лет назад Осташинский привёл в студию ребят, обиженных войной, отбившихся от рук. И до сих пор берёт он к себе немало «трудных» подростков, двоечников. Я рассказал о случае с Инной ещё и потому, что среди друзей её были очень разные в прошлом люди.

Много трудных людей берёт к себе Осташинский. Зато потом гордится победами, которые для него дороже тех, что достаются на международных конкурсах. Я видел фотографию в студии: мать бывшего ученика Толи Куща сфотографировалась вместе с сыном. На обороте надпись (заметьте, она пишет всем студийцам, а не только Осташинскому): «Дорогие мои, спасибо за Толю. Теперь верю, будет он человеком».

Виталия Пашкова, безнадёжного двоечника, исключали из школы за хулиганство. Однажды его чуть не судили. Потом он попал в студию. Сейчас Осташинский хранит письмо архитектора Пашкова, того самого, который сделал проект пионерского лагеря, в нем есть такие слова:

«Спасибо Вам за все. Вы были для меня не только учителем, но и отцом».

Первое моё знакомство со студией, с её учениками произошло в декабре прошлого года. Тогда же одиннадцатилетняя Наташа Борисюк подарила мне свою «Зиму» — девочку, дирижирующую снегопадом.

Поздно вечером, когда мы с Осташинским уже уходили из студии, он взял «Зиму», этот небольшой лист бумаги, обернул его пергаментом, газетами — одной, другой, третьей, потом закрыл рисунок картоном, снова газетами, осторожно, но крепко перевязал, и мы вышли на улицу. Дул сильный ветер с густым мокрым снегом и дождём. Осташинский, не доверяя мне, сам нёс спелёнутый им рисунок. Он подставлял изменчивым мокрым порывам то левый бок, то правый, то сутулился и закрывал собой рисунок сверху. Мы пересекли парк Шевченко, вышли на Владимирскую, остался позади университет с красными колоннами, Академия наук, оперный театр… Снег слепил глаза. Осташинский то и дело останавливался и протирал мокрые очки, не выпуская из рук рисунка.

г. Киев

1969 г.

Пасынок

Добрый день, а может быть, вечер или утро, Анатолий Сергеевич, Евдокия Ананьевна! Ну, вот пишу, наконец. Все откладывал-откладывал… Но деваться-то некуда: надо. Пишу по неприятной в данном случае обязанности.

Вначале вы, Анатолий Сергеевич, отправили заявление в милицию, в котором жаловались, что Саша отбился от рук, ворует, и вы, как отчим, не можете перевоспитать подростка. И мать его, ныне ваша жена — Евдокия Ананьевна тоже не может. Вы, ссылаясь на статьи Уголовного кодекса, просили отправить Сашу в спецпрофтехучилище.

Комиссия по делам несовершеннолетних Киевского райисполкома не только отказала вам в просьбе, но и наказала Евдокию Ананьевну и вас. Вы пожаловались в «Известия» и затем подали в суд на решение комиссии. В народном суде Киевского района вы снова из истца превратились в ответчика. Опять пишете в «Известия», жалуетесь в президиум областного суда… Против вас выступила ещё и газета «Черноморская коммуна»… «Статья — инспирированная, пасквилянтская»,— пишете вы. Авторы её, говорите вы, признают, что, с точки зрения закона, я прав, мальчик действительно ворует, с точки зрения морали — нет. «Следовательно, наш закон аморален?» — спрашиваете вы, пытаясь поссорить закон с моралью. Вы — опытный юрист, преподаватель!

Пожимаете плечами и вы, Евдокия Ананьевна, руководитель планового отдела крупной фирмы.

— Сын говорит, что ворует назло мне… Ну что я ему такого сделала?.. Его надо изолировать…

Вы давно уже взрослые люди, другими руководите, других воспитываете. Я, право, не знаю, с чего и начать.

Начну с детской ревности. Ибо вы — давно взрослые — успели забыть её, эту ревность. Начну с того, что значит для подростка новый отец в доме. Расскажу почти дословно то, что слышал и крепко усвоил от своего сверстника и коллеги.

«В сорок шестом, летом это было. Уже больше года прошло, как война кончилась, а на нашу маленькую деревенскую улицу почти никто из отцов так и не вернулся, кроме двух инвалидов. Как-то играли мы, пацаны, в лапту, нас человек двадцать было, смотрим — идёт какой-то военный, загорелый, крепкий. Игра тут же прекратилась, он подошёл почему-то ко мне, именно ко мне, поставил на пыльную землю чемодан. Спросил:

— Ты — Виктор?

Я удивился.

— Я.

— Ну, веди тогда меня к себе домой.

Он меня никогда раньше не видел, даже на фотокарточках. Бывает же так. В тот вечер дома гость открыл чемодан, от которого сильно пахло нафталином, вынул для матери какие-то платья, платок. А мне протянул фонарик. Ни у кого на улице такого фонаря не было…

В эту ночь я впервые спал один. Раньше рядом была мать. Я спал с ней и знал, что мне ничего не страшно, она окружала меня со всех сторон. В эту же ночь мне впервые было холодно и одиноко.

И я так и не мог до конца простить ЭТОГО новому отцу.

Он потом, больше двадцати лет, пока мы жили все вместе, относился ко мне так, будто искупал свою вину, хотя не был он виноват передо мной ни в чем. Больше двадцати лет! А я только недавно понял, какой он замечательный человек. Полгода назад понял. Когда он умер…».

Вот какова она, детская ревность.

Я собирался рассказать вам перво-наперво эту историю, когда ехал из одесской гостиницы к вам домой, на самую окраину города, к последнему каменному дому в Одессе. Дома никого не оказалось. Дверь была заперта. Хотел оставить записку: приехал-де корреспондент, ждите. Хотел, но не оставил. Поехал второй раз — вечером, снова никого. Третий раз отправился в воскресенье рано утром. И опять все думал об этой вот больной, как голый нерв, детской ревности, которая проявляется даже в отношении к старшим братьям, друзьям, школьным учителям. Что уж говорить о матери!.. И думал о том, каким же всё-таки донором для ребёнка должен быть новый отец! Донором!

…Дверь мне открыл сам Саша, взлохмаченный и помятый, видно, спал не раздеваясь. Я вошёл к нему в комнату и увидел все. В комнате был один только тюфяк, немыслимо грязный и засаленный. Ни простынёй на нем, ни наволочки — ни-че-го. Потолок в углу обвалился, из дырищи все сыплется. Запустение… И тяжкое ощущение одиночества и временности. Как будто в маленьком зале ожидания захолустной станции ребёнок ждёт первого же поезда в любом направлении.

А рядом, в соседней комнате, спали вы двое — мать и отчим. На белоснежных простынях, чистых наволочках…

Я-то, когда ехал к вам, готовил деликатные вопросы, но, увидев вас, сладких от сна, я, чтобы сдержаться, быстро и неожиданно для самого себя спросил вас, Евдокия Ананьевна, то, о чем не спрашивал ещё ни одну мать:

— Вы Сашу, сына своего, любите?..

И вы растерялись. Не обиделись, не возмутились, а растерялись…

Знаете, почему я не оставил вам записку в закрытых дверях? Боялся, что вы к моему приходу часть мебели из своей комнаты в Сашину перенесёте.

Впрочем, потом, подумав и рассудив, вы, Евдокия Ананьевна, ответили на мой вопрос: «Да, люблю…» А Анатолий Сергеевич как бы в оправдание вашей растерянности и нерешительности быстро (не успел я ещё, войдя, сесть на стул) полез в шкаф и вынул оттуда новые дамские модельные туфли, изрезанные ножом.

— Вот, посмотрите, его, Сашина, работа. Вот и люби его после этого…

Потом вы, Анатолий Сергеевич, стали перечислять мне, когда, у кого и сколько украл Саша. День в день, копейка в копейку. Зря перечисляли, вы об этом писали чуть не в каждом своём заявлении в милицию, в суд, в редакцию и т. д., я читал все эти документы и хорошо все запомнил: украл у вас 10 рублей, потом 5, снова 10. Стащил из холодильника полбутылки коньяка, пачку сигарет взял. Потом, как пишете вы в своём заявлении в милицию, «совершил кражу со взломом, похитив из сумки золотое кольцо с алмазными камнями». «Похитив», «со взломом». Проще ведь — сломал дверцу шкафа и взял кольцо.

Но в конце концов не в этом дело. Да, действительно воровал. И я нисколько не оправдываю его ни в чем. И, согласно статьям закона, он наказуем. Но в том-то и гуманность, как, впрочем, и суровость нашего закона, что простые живые люди, а не роботы применяют его, обязательно учитывая при этом все обстоятельства преступления. А обстоятельства таковы, что, не защищая Сашу, приходится обвинять вас. Обоих.

С приходом в дом нового человека вы, Евдокия Ананьевна, не стали уделять сыну больше внимания, хотя сделать это было очень легко. Легко потому, что и раньше-то вы особенно не баловали его вниманием. Первый муж ваш пил, вы скандалили с ним; то он уходил из дома, то вы. Когда муж ваш надолго уезжал, вы, случалось, приходили домой поздно, и соседи иногда подбирали Сашу, спящего на крыльце. Развелись, наконец.

После недолгого одиночества пришёл в дом Анатолий Сергеевич. Тут-то надо было показать, что новый мужчина в доме — это и для Саши подспорье в жизни, что вы выходите замуж ещё и потому, что Саше от этого будет лучше. Вам надо было уделять внимание сыну в это время больше, чем себе и мужу, вместе взятым.

— Уделяли,— задумчиво говорите вы, Евдокия Ананьевна.

— Уделяли, уделяли, — торопливо вторит Анатолий Сергеевич, — в оперный театр один раз мальчика водили, интересовались, как учится…

Я вспоминаю, как на суде вы, Анатолий Сергеевич, вот так же говорили: «Я уделял внимание, заботился о нем…» Прокурор слушал-слушал, а потом вдруг спросил:

— Когда у Саши день рождения?

— Саша родился… в 1953 году.

— Когда у Саши день рождения? — повторил прокурор.

Вы полезли в карман, стали искать записную книжку… Потом под гул зала стали лихорадочно листать её… Не нашли там ничего.

— А когда Саша совершал кражи? — снова спросил прокурор.

Вы изготовились было назвать все даты, рубли, но тут же сникли. Все поняв, вы тихо признали:

— Точно не могу сказать…

Что касается вас, Евдокия Ананьевна, то после прихода в дом нового мужа вы даже простые материнские обязанности старались с себя сложить, что уж говорить об особом внимании к сыну. Вот факты. Весной 1967 года вы, как пишет Анатолий Сергеевич, вступили с ним в «фактические брачные отношения». И сразу отправляете Сашу на полгода в школу-интернат. Он был там, потом уехал к тёте, потом к деду. Потом вернулся в Одессу к вам. В мае следующего, 1968 года Анатолий Сергеевич переносит вещи к вам в дом, а уже через две-три недели вы, Евдокия Ананьевна, именно вы, раньше, чем муж, несёте заявление начальнику райотдела милиции: мальчик-де законченный вор, «все способы моего воздействия на него» ни к чему не приводят.

Какие «все способы», позвольте спросить? Какие? Вы даже в самую трудную минуту для него бросили парня. Честно говоря, когда мне сказали о том, что Сашу исключали из школы, а вы, молодожёны, отправились путешествовать на теплоходе, — я не поверил. Помните, Евдокия Ананьевна, я даже спросил вас:

— Может быть, вы, уезжая, не знали, что Сашу исключают из школы?

— Нет, — сказали вы, — знала. Мне в тот день позвонили из школы. Но было уже поздно. Билеты на теплоход были уже взяты. И мы с мужем на другое утро уехали в Ялту…

Вот такие грустные дела. Вы скажете, вот пишу я все «против» вас и ничего не говорю о том, что вы пытались сделать для сына. Не говорю и не буду говорить, потому что пишу о главном: о том, что определило судьбу мальчика. А рядом с этим главным такие ваши воспитательные мероприятия, как поход в оперный театр, выглядят словно декорация. Вы бы лучше вместо того чтобы его, тринадцатилетнего мальчишку, в оперу вести, ботинки бы ему починили. Он ведь неделями в рваных ходил, а вы то забывали, то некогда вам было. Некогда, то есть не до него, не до сына… Вот тут он туфли ваши модельные и порезал — не стерпел. К той самой естественной ревности, о которой я вам говорил вначале, добавилась жестокая обида, которая переросла в злость. Он и воровал-то со зла на вас, а не потому, что, как вы, оба родителя, пишете, «вконец испорчен». Он же почти все деньги потом вернул. Коньяк он не выпил, а выменял на один рубль, который задолжал, потому что ходил в цирк (вы-то ему денег не давали). Я думаю, каждый мальчишка в 14—15 лет знает цену золотому кольцу с алмазными камнями, которое Саша «похитил» у вас, совершив «кражу со взломом». Саша тоже знал, но… выменял это кольцо на зажигалку.

А вы, Евдокия Ананьевна и Анатолий Сергеевич, не обратили внимание на то, что Саша воровал в основном только у вас. Однажды, ещё на старой квартире, соседка Первакова забыла в коридоре кошелёк с деньгами. Вечером вернулась домой с работы, Саша ей кошелёк протягивает:

— Это не вы утром потеряли?..

Сейчас вы в глубокой обиде на комиссию. А вы не подумали о том, что у нас есть дети-сироты, дети родителей-пьяниц, дети, живущие в плохих материальных условиях, и т. д. Вот им-то действительно надо помочь. А вас-то почему надо освобождать от родительских забот? У вас прекрасная двухкомнатная квартира, получаете 300 рублей в месяц, оба с высшим образованием, умом бог не обидел. Все карты в руки.

Комиссия вместо того, чтобы удовлетворить вашу просьбу отправить Сашу в колонию, оштрафовала вас, Евгения Ананьевна, и строго предупредила, что впредь могут лишить родительских прав. Сообщила обо всем и по месту работы мужа, в университет, где он работает юристом. Теперь вы жалуетесь в «Известия»: «Комиссия окончательно дискредитировала нас в глазах подростка».

О чем вы говорите, подумайте! Найдите мне такую комиссию, которая смогла бы дискредитировать перед ребёнком Мать, любящую и любимую. Нет такой комиссии. В природе нет!

Вам кажется, что вас, Евдокия Ананьевна, все хотят лишить мужа, счастья. Все, вплоть до журналистов. Да что вы! Будьте трижды счастливы! Но только не за счёт единственного сына, не за счёт родной крови.

Как-то так получается, что вот я больше к вам обращаюсь, Евдокия Ананьевна! Это понятно. С вами, Анатолий Сергеевич, я бы мог поговорить о том, что, вступая в новую семью, нужно взвесить все, подумать прежде, а сможешь ли ты полюбить и сына…

…С Сашей мы гуляли чуть ли не все воскресенье. Может быть, банален портрет, но так оно на самом деле — мягкие карие девичьи глаза и длинные-длинные ресницы. Парень очень добрый, очень привязчивый. Он говорил мне, что не был ещё ни разу в метро, что не видел ещё ни одного «живого» хоккеиста, что… Я думал, сколько же у вас было возможностей завоевать Сашину любовь. Он мне рассказывал о том, как сам с ребятами соорудил спортивную площадку в соседнем дворе (а вы об этом даже и не знаете), о девушке, с которой дружит. За один день — да, я смею так сказать — я узнал больше, чем вы за два года.

Мы бродили с ним по знаменитой одесской Дерибасовской. И говорили обо всем. Только об одном не говорили. О его несчастье. Я знал, сколько он уже выплакал слез на всех комиссиях и в судах, видел, как вздрагивает его сердце, и чувствовал — заговорим об этом, и под ним асфальт расплавится от горя.

Он очень привязчивый.

— Можно, я приду в аэропорт, провожу вас, — сказал он. — Я обязательно приду.

Ни ему, ни мне не хотелось расставаться.

Я ждал его в аэропорту. Но он не пришёл. Видно, опять что-то случилось…

г. Одесса

1969 г.

Всегда с тобой

Однажды я видел, как громадный, богатырского сложения мужчина во сне беспомощно звал мать. Наверное, во сне ему было плохо, а может быть, снилось ему, что кто-то хотел его обидеть…

История под названием «Пасынок», рассказанная в № 192 «Известий», вызвала много читательских писем. Речь шла о том, как молодая женщина, выйдя вторично замуж, забросила сына. Мать, Евдокия Ананьевна, руководитель планового отдела фирмы «Обувь», и отчим, Анатолий Сергеевич Зорин, юрисконсульт управления морских путей Азово-Черноморского пароходства, совершенно не занимались ребёнком и даже пытались отправить его в колонию, ссылаясь на то, что Саша вконец испорчен.

Два месяца прошло с тех пор, как обо всем этом поведали «Известия», а читательские письма все идут. Пишут в одиночку и коллективно. Даже незнакомые, случайные люди в электричке прочитали — и вместе пишут.

Из Одессы прислал письмо Анатолий Григорьевич Кица. Он — тёзка отчима, о котором шла речь в «Пасынке», тоже юрист, тоже по совместительству преподаёт, и у него тоже — жена и сын. И вот некоторые одесские читатели, не обращая внимания на разницу фамилий, отчеств (подумали, видимо, что журналист изменил все это), решили, что Кица и есть «герой» рассказа. Ох, досталось же ему. Полузнакомые и незнакомые одесситы забрасывали его злыми вопросами, расспросами. Телефон его звонил беспрерывно. Авторы звонков в выражениях не стеснялись… Ему не давали работать и жить.

Я рассказал о письме А. Кицы для того, чтобы наглядно показать степень вины «героев». Той вины, которую так больно, остро восприняли все и которую так трудно прощают.

Поскольку в нашей истории шла речь о горькой судьбе, то и в письмах читатели в основном рассказывают о схожих ситуациях. Но отрадно, что в большинстве случаев они говорят о торжестве, но не о поражении материнского дома. Выйти победителями из семейных невзгод помогла им беспредельная, бескорыстная любовь к детям. Многие зовут Сашу к себе, протягивают руку на помощь, на дружбу.

Сколько уже раз в разных газетах и журналах писалось о детских судьбах. И всякий, раз на перепутье к ребёнку спешили, минуя собственные заботы, все. Совершенно разные по характеру, возрасту люди в эту минуту были едины. И это — не случаи. Это — явление. Явление нашего советского образа жизни.

«Душа болит о мальчике,— пишет Т. Третьякова.— Штрафом разве заставишь любить сына? Надо что-то делать. Но что я могу? Я так далеко от Одессы… Прошу вас написать мне адрес Саши. Я скоро поеду в отпуск с сыном. Поеду в Одессу. Кто знает, может быть, мы найдём с Сашей общий язык и станем друзьями. Это родителей не выбирают сами, а друзей можно выбрать».

…Поеду в отпуск в Одессу. И это пишет женщина из Южно-Сахалинска!

Не нужно, сейчас пока не нужно ехать к нему через всю страну. Судьба мальчика, жизнь его стала поправляться. С тех пор как в июле прошлого года на заседании комиссии по делам несовершеннолетних он обещал исправиться, слово своё, держит. Сейчас работает на заводе.

Товарищи рассказывали:

— Мы в конце месяца план перекрывали, каждый день задерживались часа на три-четыре. И он с нами оставался, не уходил. Он несовершеннолетний, у него и так-то рабочий день короче, чем у нас всех. Кроме того, мы ему объясняли: ты пока ученик, тебе сверхурочно работать нельзя. Он отвечает: как же я уйду, если вы остаётесь. Уходил поздно. Вместе с нами.

Случай, о котором расскажу, я вспоминал с улыбкой только до некоторых пор. Из деревни старушка прислала внуку-студенту денежный перевод. 10 рублей. Это была ещё та десятка, которая на нынешние весы давно уже ложится как рубль. На переводе было нацарапано: «Высылаю тебе, Левушка, десять рублей, ни в чем себе не отказуй».

Розовощёкий Левушка улыбнулся тогда: «Эх ты, бабка, бабка, да на них даже четвертинку не купишь». И передразнил со смехом: «Ни в чем себе не отказуй…». Он был добрым, в общем, парнем, но в то время ни у него, ни у всех нас, кто был с ним рядом, этот перевод, кроме улыбки, не вызвал ничего. Ни о чем другом мы не подумали тогда, потому что не было среди нас ещё ни отцов, ни матерей.

Люди взрослеют незаметно и неожиданно. Приятель-ленинградец рассказывал, как вскочил однажды в знакомый троллейбус, на котором каждый день ездил в школу и из школы.

— И вдруг увидел я, что ведёт этот троллейбус… мой бывший одноклассник. И понял, тоже вдруг, что я уже взрослый.

Странно, может быть? Да нет, почему же. И стареют люди тоже незаметно и неожиданно. Есть в мире только единственное племя, которое не старится и даже не взрослеет. Это — дети в глазах своей матери. Для неё дети — всегда дети. И посильная забота о них до глубокой старости, как о маленьких, подобна вечной памяти о них. Даже нет, не памяти (память — это вроде как нестареющее воспоминание), это что-то глубже, внутреннее.

«Иногда меня охватывает такая тоска по сыну, что становится совсем невмоготу…» — пишет Р. Фоменко из города Торез Донецкой области. Сын её окончил консерваторию, сейчас живёт давно уже отдельно, в Киеве, гастролирует с музыкальным коллективом по стране, за рубежом.

«Такая тоска по сыну… — говорит она. — Все, буквально все, самые малейшие мелочи, связанные с сыном, дороги для меня… Вот в моем блокноте, с которым никогда не расстаюсь, вложена записка. Сын написал её давно, ещё в 1956 году, и передал из Донецка мне с одной знаковой: «Мамочка, извините, что давно не писал. Был страшно занят. То концерты, то ещё что-нибудь. У меня все хорошо». В блокноте и маленькая фотография сына, и пропуск — артистический — это когда они в концерте участвовали в Кремлёвском дворце съездов.

А письма храню отдельно. Храню дневники школьные, тетради с сочинениями. Иначе — не могу… Знаете, вот когда где-то в газете или в журнале появится замётка о гастролях коллектива сына, я делаю вырезку. Пусть даже фамилия сына и не упоминается, эти вырезки лежат потом долго на виду у меня. Мне становится даже теплее… Кто-то скажет: «Сентиментальность какая…».

Что вы, что вы! Т. Третьякова из Южно-Сахалинска никогда не скажет. И Левушка тот — уже не скажет, не улыбнётся иронически: он теперь сам отец. Ну, а кто и впрямь подумает: «сентиментальность», того пожалеть надо.

Когда мы говорим о земле, как источнике жизни и силы, мы добавляем: мать-земля. Всему, что особенно дорого на ней, мы тоже нашли имя: Москва — мать, Волга — матушка. И сама Русь-матушка… Наконец, когда в далёкой давности подумали: люди, какое ещё слово может встать рядом с «Родиной», они нашли все то же, единственное — «мать».

Нянечки и воспитательницы в детских яслях наших — женщины, Нянечки в больницах — тоже женщины. И сестры милосердия издавна — женщины. Это потому, что женщина — есть у неё дети или нет — уже по природе своей мать. А материнская добрая сила особенно нужна, когда человек ещё не смышлён или когда ему плохо.

Впрочем, когда все хорошо да ладно, она, мать, все равно рядом — так или иначе, в образном ли смысле или самом прямом.

В общежитии первокурсница рассказывала подругам о своих первых коротких каникулах, которые она провела дома:

— Мать с ума сходит от радости… Вечером каждый раз спать ложусь, она у меня на кровати сидит. Утром просыпаюсь, рано ли поздно, только глаза открою — сидит. Смотрит на меня… И так — все время. Когда она сама спала, не знаю…

Рассказ этот мог получиться трогательным и мягким, а получился жёстким и негнущимся. В комнате, рядом, сидела подруга, которую воспитал детский дом. В том глубоком, потаённом месте, где хранится у человека чувство кровной любви, у неё зияла беспокойная пустота.

Да, женщина, даже ещё не имеющая детей, уже по природе своей мать. Природа распорядилась гениально. Но каких только исключений нет в жизни. И как гримаса природы — женщина, ставшая матерью, но не познавшая материнства! В поисках удобств для себя подставляющая под невзгоды ребёнка. И вот, представьте то материнское всесилие, о котором мы только что говорили, обрушивающимся вдруг против дочери, или сына!

Тот рассказ в студенческой комнате, между прочим, мог получиться ещё более жестоким. Окажись в комнате ребёнок, отрёкшийся в чувствах от собственной матери. Там, где у того, детдомовского, была беспокойная пустота, у этого, второго — была рана. Второму труднее, как слепому, бывшему зрячим, успевшему все увидеть и понять, что он потерял.

«Мне 27 лет, — пишет Володя С. из Луганска. — Аналогично Сашиной и моя судьба сложилась. Я рано остался без родителей, хотя они были живы. Мать и поныне живёт, но сыновней ласки я к ней не испытываю. Я тоже рос с отчимом, и они с матерью тоже от меня избавились, так как считали меня испорченным. Меня воспитали другие люди, и я им глубоко благодарен за это.

Двенадцать лет не видел свою мать. И вот в июле этого года у нас состоялась встреча. Я увидел её растерянной, с чувством глубокой вины передо мной, которую она старалась как-нибудь сгладить, хотела меня приласкать. Но я так и не смог назвать её матерью. А главное, почувствовать сердцем, что она моя мать… Не смог. Очень быстро мы расстались…».

Вспоминаю, как в Одессе Евдокия Ананьевна, жалуясь, сколько хлопот ей доставил Саша, показывая изрезанные им дамские модельные туфли, говорила:

— Прощу ли я ему…

А я думал тогда: простит ли он вас? А вдруг будете беспомощны в старости? Не простит — станет больно за себя. Простит — будет стыдно за себя.

…В кипе читательских писем лежит самое главное. От Евдокии Ананьевны. Пишет, что многое поняла. Хорошо, если так. Правда, ещё и тогда, в Одессе, она временами, порывами с беспокойством роняла: «Да, виновата…». Но вот туфли те разрезанные, и её: «Прощу ли…» — это ведь было тоже тогда, в тот вечер.

1969 г.