Сборник стихов

Оглянись же по-прежнему —

Пусть не нежно, но бережно,

На святую и грешную,

На ушедшую женщину.

Оглянись по-хорошему

На дарёную грошиком —

Ту, что в жизни непрошено

Проросла подорожником.

Не сосной, не осиною,

А травой–однолеткою,

И любовь не насилуя,

Не стремилась в пресветлые.

Отогрела, утешила,

Не кричала, что брошена…

На ушедшую женщину

Оглянись по-хорошему.

Отчего вы хмуритесь, герр Питер?

Вам ли эта сырость не родня?..

Пожалейте старого коня —

Пусть опустит медные копыта.

И плевать, что скажет заграница —

Петухом споёт или совою…

Отпустите лошадь подкормиться

Скудной ленинградскою травою.

Ветхими копытами потренькав,

Без кнута пойдет к траве и горна…

Лошадям ходить на четвереньках

Вовсе не грешно и не позорно.

Куплена лучшая в мире бумага —

бумага бумаг!

Выверен жест, чтоб слова

полетели птицами!

В садике ветер качает пустой гамак

И шевелит забытыми в нём страницами,

А дирижер руки поднял и так — застыл,

Замер оркестр озадаченно и покорно,

Всё перепуталось, фронтом вдруг стал тыл,

Тьмою — звезда, свирелью — валторна.

Поезд ползёт к рубежу. Гранит границ

Вырос, как в сказке, в минуту на ровном месте.

Где-то журавль? А по клеткам пяток синиц,

Тощих, но радостных, что голодают не вместе.

Спрятал глаза отставной чародей и маг,

Глыба любви перетерлась в дорожный щебень,

И кому нужна теперь лучшая из бумаг,

Если на ней и не виден синичий щебет.

Пахнет скукой аптечной,

Небосвод — как дыра.

Утро выцвело в вечер,

День ушел во вчера —

Пробежал пустозвонно,

Без особых примет,

Скрипнул дверью балконной —

И ищи его — нет!

Не расцвеченный счастьем,

Не размытый бедой,

Как соседское «Здрасте!» —

Равнодушно-пустой…

Бог с ним, пусть себе тает —

Не ищу в нем ответ!..

А у вас не бывает

Дней, как стертых монет?..

«Короче» — медное слово

Из словаря людоедов,

«Короче» — синий рубец

От замаха нагайки.

«Короче» — и заворачиваются гайки,

До срыва резьбы,

До визга металла…

«Короче», прости, я устала,

Я стала короче,

Стираясь о серость асфальта.

В нём иногда запекается смальта,

Но это — смальта асфальта,

А не мозаика Равенны…

Я ухожу постепенно,

Становясь всё короче,

Как гномы в свои катакомбы, —

Без продолжений и прочего…

Великих замыслов не жаль,

И Божий промысел неведом…

Вернись ко мне, моя печаль,

Я накормлю тебя обедом.

По нашим скудным временам —

Великопостным, вермишельным —

Бутылку красного вина

Мы разопьём под Мери Шелли!

Не пропадай. Пиши. Звони.

Обозначайся раз в полгода…

Я жгу маячные огни

И не взираю на погоду!..

А ты увидь. Протрём хрусталь

И за полуночным обедом

Решим, что прошлого не жаль,

Коль Божий промысел неведом…

Мои деревянные сабо

Стреляют нахально и гулко

В безлюдном ночном переходе

Напротив вокзальных колонн.

Здесь утром веселые бабы

Выносят румяные булки,

Снимая налог подоходный

С меняющих завтрак на сон.

Здесь утром кавказские люди

Торгуют цветочным товаром,

Пакуя заботливо розы

В прозрачный нетающий лёд.

И дамочки, выпятив груди,

Покрытые южным загаром,

Плывут караваном с «Привоза»,

Сдувая с надгубия пот.

Здесь тонко бренча золотишком,

Цыганки гадают приезжим,

Поскольку всё ясно с любовью

В казённых домах отпусков.

И смуглые девы небрежно,

Как пенку, снимают излишки

У жаждущих благ и здоровья

Владельцев тугих кошельков.

Здесь утром пройдёт поливальник,

Оставив недолгие лужи,

Вчерашнюю пыль не смывая,

А только слегка оросив.

И город, как дед повивальный,

Народ поторопит наружу

К призывно звенящим трамваям

И к зеленоглазым такси.

Мои деревянные сабо

Считают ночные ступени,

Ломая привычную «Terra

Incognita» ночи и снов.

И вслед мне неслышно и слабо

Колышутся тёплые тени

Деревьев вокзального сквера

И тёмных вокзальных кустов…

Не рвусь к Олимпу — больше тянет к бардам,

В карманах очень часто — пустота,

Но не играю меченою картой

И не боюсь оплачивать счета.

Не смейся, середина золотая,

Мне гонорар сусальный ни к чему —

Я лучше снова джинсы подлатаю

И у друзей до пятого займу,

Чем выслужу почтительным изгибом

Редакторскую милость и добро…

Редакторы, скажите, вы смогли бы

Отнять мою бумагу и перо?

Всё войдет в берега,

Как Яик и Ока

По весне,

Напоив заливные луга,

Входят в русло.

Так пейте же, пейте,

Пока пить дают.

Пейте впрок, как верблюды,

Готовясь к пути,

Чтоб до следующей речки

Живыми дойти.

Длинноногая Люсия,

Пышногрудая Анита,

Синеглазая Мария

И веселая Лили

Возле самой кромки моря

На шезлонгах в томных позах,

Как лекарство, принимают

Свежий ультрафиолет.

Но загар совсем некстати

Первым делом липнет к носу,

И поэтому Люсия,

И Анита,

И Мария,

Послюнив клочки бумажки,

Лепят светлые заплатки

На носы

Под громкий хохот

Пересмешницы Лили.

Дело в том, что от природы

У Лили прекрасный носик —

Тонкий носик цвета кофе

Сорт «плантейшн» с молоком.

Но тогда, с какой же стати

Ей сидеть на солнцепеке,

Вытирая капли пота

Над улыбчивой губой?

А Лили ужасно хочет

Искупаться в Чёрном море —

В самом синем море в мире

И немного золотом,

Но она прочла в газете

Очень-очень мелким шрифтом,

Что купаться в самом синем

Не советуют врачи.

И теперь она в сомненьях:

Вдруг, намокнув в Чёрном море,

Ее носик цвета кофе

Станет облака белей?!

И тогда уж ей прийдётся,

Послюнив клочок бумажки,

Под ехидный смех подружек

Вешать бирочку на нос.

А Люсия и Анита

Тоже в страшном беспокойстве:

Вдруг купанье в самом синем

Им грозит большой бедой?

Вдруг ужасная простуда

Их в воде подстерегает,

Или вывелась медуза —

«саблезубый корнерот»?

Только маленький крабёнок

Целый день сидит в водичке

И совсем не выползает

На песок позагорать,

Потому что он — младенец,

Он родился только в среду

И ещё не разбирает

Очень-очень мелкий шрифт.

На самом краю обретенного рая

Сижу… загораю…

Болтаю ногами, любуюсь маслиной,

В прищур, как в прицел

Заресниченный, длинный

То бабочка влезет, то длинная корка,

То юный папаша с мальцом на закорках,

То плавная рябь надувных крокодилов —

Наверное, столько не водится в Нилах

И Конго, и всех Амазонках на свете,

Как в этой у моря отобранной клети

С усталой водой между трех волнорезов

И краем песка.

Очерчен раёк горизонта порезом.

А в общем — тоска.

Тоска. Эдемия. Витают Адамы.

Им рёбра считают ревнивые дамы,

Поскольку из пены рождаются девы,

И каждая дева, конечно же, Ева:

Легка, быстроглаза, тепла и подвижна,

Свежа, омовенна и тонколодыжна,

И самое время напомнить Адамам

Погромче, чтоб слышали девы и дамы

О возрасте, брюшке, болезнях и храпе,

О том, что детишки скучают о папе,

Что денег впритирку, поскольку не Крезы,

И ждёт домино…

Очерчен раёк горизонта порезом…

А в общем — смешно.

Снова листья горят,

Снова город меняет обличье,

Листопад–листопад,

Презирая приличья,

Рвёт с плеча у берёз

Разноцветное летнее платье

И дождинками слёз

Их готовит к январским объятьям,

И последним лучом

Говорит им, что всё проходяще,

Что зима нипочём,

Если будет весна настоящей:

Закипит молоком,

Опьянит теплым запахом мёда,

И взорвется покой,

И весенние примем мы роды…

Первая осенняя метель —

Это ржавых листьев канитель,

Под ногами рдеющий ковёр —

Наш последний с летом разговор.

Лютые солёные ветра

Скоро нам напомнят, что пора

Выше поднимать воротники:

Город взят в холодные тиски.

Норд потушит листьев огоньки,

Ост оставит мокрые мазки

На окне и вновь перечеркнёт

Струйками дождя прошедший год.

Ещё не время липовому цвету —

Щетинятся обветренные кроны,

Но по краям февральской обороны

Протаивает будущее лето.

И оттепель — обманка — незаметно

Ведёт подсчёт доверчивых бутонов

Полепестково или поладонно(??)…

Ещё не время липовому цвету…

Младенческая ясная душа

В твоих глазах святым сияет светом…

Как, девочка, ты будешь хороша,

Пока не догадаешься об этом!

Минутная уперлась в грудь Стрельца,

А часовая целится в Овена —

Давным-давно забылись на мгновение,

И так стоять остались до конца.

Ореховый футляр, большой, как дом,

Не сохранил причудливого пенья —

Там, за его рубиновым стеклом,

Неслышно притаилось безвременье.

Для девочки, забравшейся вовнутрь

И верящей, что если хлопнуть створкой,

То жизнь, замкнувшись в несколько минут,

Здесь сохранится сколь угодно долго…

Под горку змейкой

Стекает улица,

Подъезд, скамейка,

Фонарь сутулится.

Фасад заплатанный,

Морщины стен —

Далекий, ласковый,

Мой детский плен.

Старушка–лестница,

Витраж, перила —

Я ваша крестница,

Я не забыла,

Как юркой змейкой

Стекает улица,

И у скамейки

Фонарь сутулится…

Что ты, ба, мне тычешь пяльца?

Не хочу вышивать крестом!

Я умею свистеть в два пальца,

А хочу научиться — в сто!

Чтоб услышали те, что ватой

Обложили свои дома:

Да — отпетая… виновата…

Да — такая, и да — сама…

От пасхальных щедрот отрыжка —

Пусть покроют в такую мать:

Я сегодня для них ярыжка,

Дай им Бог до седин проспать!

По иголке на каждый палец —

Тянет маком из тёплых мест…

Что ты, ба, не надо пялец,

За меня кто-то вышил крест.

Моя душа стыдится оболочки,

Так юный лист стыдится грубой почки,

А я на перепутье между ними,

Я — имя…

Несобственная личная одежда,

Букварик для растущего невежды,

Согласных три и гласных три меж ними —

Всё — имя…

Эфир и смрад желудочного сока,

Смешное, возомненное высоким,

Соитие стихий, а между ними —

Лишь имя…

Мы смолили баркас, майский ветер шептался с волной,

Солнце щедро палило отвыкшие за зиму плечи,

Было нам по шестнадцать, весна говорила с весной —

Это было предтечей.

Мы не знали тогда, как закружатся наши пути,

Сколько будет дорог между этой и будущей встречей,

Просто было тепло, просто рядом хотелось идти —

Это было предтечей…

Чайка села в волну, май опять гулко бьется в виске,

Не попасть мне сейчас в тот уплывший без паруса вечер,

Наш баркас просмолённый остался лежать на песке —

Это было предтечей…

Бегу всё быстрее от детства,

Мне некуда, некуда деться —

Горят за спиною мосты —

Ни вправо, ни влево, ни ниже,

Огонь полыхает всё ближе,

И нет под руками воды.

И некогда остановиться,

Вздохнуть, постоять, удивиться,

Что вновь распустились цветы,

Что скоро уже середина,

Всё чаще мои годовщины,

И первые нити–морщины

Ведут по лицу борозды…

Галопом, галопом, галопом

По Азиям и по Европам,

И снова сгорают мосты.

А может, всё это мне снится,

И дни не мелькают, как спицы,

В разогнанной колеснице,

И вовсе горят не мосты?

А попросту отблеск плиты,

И бабушка варит варенье

В саду под вишнёвою тенью,

И пенок всплывают пласты.

И я у кипящего таза

Не щурю корыстного глаза,

А просто смотрю, как играют

В траве дворовые коты.

К варенью пчела прилипает,

Жужжит и усы в нем купает —

Попалась в капкан вкусноты!

А бабушка длинною ложкой

Мешает сироп понемножку,

И дым застилает кусты.

В передник бы старый зарыться,

Вдохнуть, захлебнуться, забыться,

Отплакаться и омыться

В потоках её доброты…

Да, бабушка, скоро мне тридцать,

И дни, как в руках твоих спицы,

И пыль по дороге клубится,

И время разводит мосты.

А может, всё это мне снится?

А может, приснилась мне ты…

Что ты, муж, меня бранишь

Так уныло, так напрасно?

Это март закапал с крыш,

И на улицах ненастно…

Разве холодно в дому?

Разве окна смотрят мутно?

Разве бегаю к кому,

От людей лицо закутав?..

Может, в том моя вина,

Что — догадливая женка —

Я растила пестуна

Для второго медвежонка?..

Может, нынче не красна —

Вот и всё тебе не любо?

Может, просится весна

Острой змейкою под шубу?..

Тихо косы расчешу,

Постелю, задую свечи…

Не ревнуй к карандашу…

Не брани меня под вечер…

Лёд у лица — виток, ещё виток,

Одна опора — рука партнёра.

Мир голубой, как голубой каток,

Мелькают лица антрепренёров.

И в этом вихре лиц и голосов,

В метели бесконечной суеты

Есть нить одна — основа из основ —

Твоя рука, твой голос, просто — ты…

Ты пальцы побелевшие сожми,

Останови кружение у бездны,

И если упаду — ты подними,

Иначе — всё на свете бесполезно.

И не успела нанизать

К венчанью бусы,

И не успела навязать

Дела и вкусы,

И не успела стать женой,

С пелён вдовея,

И стала белой из ржаной

Под судьбовеем.

Сухие выцвели глаза,

Поникли плечи —

И, значит, нечего сказать,

И плакать нечем.

Звук становится чище и глуше…

Что же снова тебе не сказала?..

Говорили про дождь и про лужи,

И промозглую сырость вокзала.

Говорили про верхнюю полку,

Про купе и сквозняк, и соседей,

Про забытую в спешке футболку,

И молчали, что вместе не едем…

Звук растаял, сжимаю ладони,

Вслед кричу, хоть теперь и не к спеху:

«Оглянись! Я стою на перроне,

Как бы ты далеко ни уехал…»

Вот так, дружок, — ни слова в простоте —

На каждый звук — аптекарские гири…

Всё сбрендило в безумном этом мире —

Друзья — не те, любимые — не те.

Не тот трамвай мне путает маршруты.

По улицам, запутанным в клубок,

Бреду унылой кошкой, а минуты

Сбегают, как от бабки колобок.

И вроде, не болтаюсь на кресте,

Но даже радость с привкусом бескормиц

Не та — как утро, прерванное горном…

Друзья — не те… И те, что те — не те…

Начинается жизнь — к вечеру,

Разложили удары — квиты мы.

Очень жаль, но сказать — нечего,

Все слова, как шары бритые…

День уходит дождём в крапинку,

Год уходит, снега выхлестав,

И в тоске по делам праведным

Жизнь уходит пустым выстрелом.

Тянут руки ко мне нищие,

Их касаньем судьба мечена…

Так хотелось писать личное,

Оказалось — сказать нечего.

Не девочкой счастливой,

Не юною женой —

Усталой, терпеливой

Вошла ты в город мой.

Я сам в нём строил храмы

И красил купола

Для Самой!.. Самой–самой!

А в город Ты вошла…

Спокойно, отрешенно прошла по хрусталю

И на призыв бессонный

Сказала: «Не люблю…»

Перчаток не снимая,

Пригубила вино…

…Есть город, храм,

и знаешь,

В нём пусто и темно…

Я кольцо сняла,

Бросила под ноги…

Хорошо жила —

Дай так, Боже, многим!

Всё в дому с горой…

Пироги да пышки,

Да мужик — герой,

Да звонок — сынишка!

Всё легко в дому

И рукам послушно.

Что же, не пойму,

Песне здесь так скучно?

Бросила кольцо,

Залилась, запела!

Но темно лицо,

Не повеселело…

Из больницы вышла налегке —

Не клеймят, тавро не ставят чернью.

Не ребенок — сумка на руке —

Лёгкий спутник лёгких увлечений.

Тополиным пухом понеслась,

Отмахнув заботы сумкой лихо,

До поры ни капли не боясь,

В пустоту прорвавшегося крика,

До поры не думая о том,

Как в те улетевшие недели

Руки сына сердца снежный ком

Гладили, да так и не согрели.

Жизнь на память вяжет узелки:

До поры бездумье, до поры…

Развязать — да поздно, не с руки,

А рубить — затупишь топоры…

Налетела такая тоска,

Что хоть вой, хоть сонеты пиши…

В Белом море гуляет треска,

В Чёрном море — одни голыши…

Уехал друг Давид —

Осталась плешь в загаре…

Качает ветер дни,

Как мусор на плаву…

От прошлого знобит,

От «нончего» — кумарит,

Тошнит от болтовни

И, значит, я живу!

Что делать?

Умнице с детства — мне

Не задавай вопросов.

Нравится по стерне —

Вот тебе хлеб и посох.

Можешь — иди босой,

Плачь, матерись, кусайся.

Хочешь — лечись росой.

Хочешь — с горы бросайся.

Трудно — врасти в траву

Деревом, камнем, криком.

Скучно — поймай сову

И научи чирикать.

Только ко мне не лезь

С вечным больным вопросом:

Я и сама, как взвесь,

Криво лечу и косо.

Я часто думаю, хоть это и не ново,

А надо ли друг к другу привыкать,

Чтобы потом друг другом помыкать,

В потоке слов своё лишь слыша слово?

В избраннике искала красоту,

Неповторимость, свежесть и характер,

А вот теперь, как гусеничный трактор,

Готова размолоть свою мечту.

А надо ли кого-то подминать,

Чтоб ощутить себя немного выше?

Ведь дом под крышей лучше, чем на крыше, —

Научимся мы это понимать?

И понимать сейчас, а не тогда,

Когда,

На крыше стоя в одиночку,

Внизу увидим крошечную точку

И вдруг поймем, что там была мечта.

Когда-то был в почёте самовар,

Велись негромкие беседы под чаёк,

С еловым дымом плыл медовый пар,

И разговор неспешно, вкусно тёк.

Теперь спешим, глотаем кипяток,

Беседы — телефонные гроши…

Давайте я поставлю вам чаёк

И пряников насыплю от души.

С погоды поведём свой разговор,

А не хотите — просто помолчим,

Не на бегу рассудим чей-то спор

И может домолчимся до причин.

Давайте я поставлю вам чаёк,

Включу настольной лампы полукруг,

И пропоёт нам песенку сверчок,

И станет тихо, просто тихо вдруг…

Давайте я поставлю вам чаёк…