Сборник стихов

Ни голоса, ни отголоска,

Неслышно спадает с ветвей

Лист дуба — церковного воска,

И клёна — отборных кровей.

Дожди отошли, Подмосковье

В бессильной осенней красе,

Когда пошатнулось здоровье,

Но силы иссякли не все.

И я в этом тихом паденьи

Листа очень тихо иду,

И осень мне — как откровенье,

И с нею я в полном ладу.

Писать про своё нездоровье

Не стоит — к чему здесь надрыв,

Но к русской природе любовью

Я болен — и, стало быть, жив.

Снизошёл благодатный огонь —

Значит, наша история длится.

Протяни, коль не страшно, ладонь —

Лишь пронзится, не испепелится.

Я увижу все жилки твои,

Как у листьев осеннего клёна,

И сказать захочу о любви

Торжествующе и опалённо.

Но, наверно, опять промолчу,

Ибо этот огонь так далече.

Лишь откроюсь Господню лучу —

Он ведь тоже пронзает и лечит.

Божий луч пробежит по крови,

От греха очищая и смрада.

Я хотел бы кричать о любви.

Только крика об этом — не надо.

Оля, видишь, как рано темнеет,

Как туман повисает вокруг?

Даже бодрое сердце немеет,

Издаёт еле слышимый стук.

У меня ощущенье такое,

Что всю жизнь этой тьмою влеком,

Хоть избалован Волгой-рекою

И доверчивым тёплым песком.

Я люблю летний полдень палящий,

Но вот даже у Волги спроси, —

Скажет, сумерки непроходящи,

Постоянны они на Руси.

Возмужали мы в сумерках этих,

Возмужали и дети давно,

Но росли они, их не заметив,

Это зрение редким дано.

Слава Богу, что так, а не этак,

Слепота тоже дар непростой…

Оля, слышишь шуршание веток? —

Тьма пришла на великий постой.

Я истину искал на дне стакана

И окунался в сигаретный дым,

Но «завязал» я с этим слишком рано,

Как мыслилось «радетелям» моим.

А надо было догорать до пепла,

Как у поэтов было искони,

Но дух мой возвышался, память крепла,

Я ускользал из цепкой западни.

Я пребывал в спокойствии и силе

И обострялось зрение моё,

Наверное, я нужен был России,

Тогда я спасся Именем её.

Но я России нужен ли сегодня?

Такое чувство, будто налегке,

Надеясь лишь на доброту Господню,

Стою на исполинском сквозняке…

В плетёном кресле на балконе,

И две осы над головой

Нимб образуют золотой,

И луч осенний в листьях тонет.

Я грешник, средь греха возрос,

Грешили чресла, губы, очи,

И нимб из ядовитых ос

Над головою кстати очень.

Но этот луч осенний мне

Сегодня в полдень, в воскресенье,

Хоть слаб и чёток не вполне,

Напоминает о спасенье.

Он говорит: да, ты грешил,

Грешил и похотью, и ленью,

Но есть ведь часть твоей души,

Откуда все стихотворенья.

И это вот, ещё одно,

И новые твои запросы.

Закрой балкон, закрой окно,

Пусть кружатся впустую осы.

Мелкая правда моя не от Бога,

Хоть она движет и красит житьё,

Правду от Бога ношу я глубоко

И не всегда ощущаю её.

Чаще живу я, той Правде переча,

В мире гремящем, как в мёртвой глуши…

Правда от Бога сгибает мне плечи,

Но выпрямляется стебель души.

Как больно, Господи, как жалко

Всего, что спрятано в груди!

У дома вдруг вскричала галка…

Что, Куликово впереди?

Да сколько ж можно свято поле

Пытать копытом и огнём!

Доколе, Господи, доколе.

Ответил Бог: «Перемогём».

…Идут по шляху, не пыля,

Как память иль туман,

Не ямят житные поля

Павло и Иоанн.

За дольный дол, за крайний край

Течёт родная рать,

А как её встречает рай —

С земли не увидать.

Для смертных веси вышних сил

Безвидны и пусты,

Зато в овершиях могил

Печалятся кресты.

Но средь каких подрайских жит,

Надеясь на талан,

Павло невидимо лежит

И рядом — Иоанн?

Да на Руси же на родной!

Быть может, у ветлы,

Куда приносит ветр ржаной

Пуха половы пострадной? —

Здесь, поминаемые мной,

Лежат мои хохлы.

Уж сколько лет наследный крик

Печёт мои уста:

Не вечный огнь — бессмертный хрип:

«За Родину! За Ста…»

По чёрточке, по звуку убывали

Их некогда роскошные черты

За то, что их сынов поубивали,

За то, что их мужья поумирали,

За то, что так красив и молод ты.

Пойдём к старухе, что подслеповато

Чужому внуку вяжет тёплый шарф.

Висят на стенках карточки покато

И карта — осиянный полушар.

Тревожные и радостные вести —

А уж вестям на всей Руси почёт —

Старухой уточняются на месте,

Берутся на взыскательный учёт.

Легко приемля юное веселье,

Бранит за легкомысленную прыть —

Не потому ли помнится доселе

Её рассказ?

Он вечен, может быть…

Зелёный дол. Протяжный клёкот стай.

Расстанный крест дороги-вековухи…

Ликует колокольчиковый май,

Покруживают пчёлы-повитухи.

Наверно, здесь — и более нигде! —

Всего вольнее древнее звучанье

Земли — и в пёстрой галочьей галде,

И в тучном строе стадного мычанья.

Коровий пастырь, в благостный простор

Картинно упираясь кнутовищем,

Хорош, что сокол: жёлтый взгляд остёр,

Но с тайной, как с ножом за голенищем.

Иду под небом Русским не спеша —

Куда из вольной воли торопиться?

Здесь выросла глазастая душа

На красных звонах памяти и ржицы.

А скрип колёсный, а смотрящий крик,

А звёздный вздох над святостью ночлега?

Всея природы шелестный дневник

От корня до распевного побега

Смальства хочу пропеть ли, пролистать,

Но что моё наивное хотенье

Земле, привыкшей сызмалу блистать

Узорочьем Божественного пенья?..

На красном листе поскользнулась душа,

Кроваво-берёзовой гарью дыша,

И, падая в даль пропаданья,

Сдержать не сумела рыданья.

Но тут же очнулась в сиятельной мгле —

Такой не знавала зимы на земле:

Снега без конца и без края

Под блещущей радугой рая.

И узрила душенька: нет, не снега —

Сугробы теплыни, светлыни луга!

И радуги многая лета —

Как орденско-славная лента.

Дождик, дождик, перестань,

Я уеду в Иордань,

Богу помолиться,

Христу поклониться.

Море Чёрное черно от хмари

Тихо вечереющего дня,

Что так рано усмирил, умаял,

Своего угомонил коня.

Моего убаял иноходца,

Породнился иноходец мой

Не с замшелой глубиной колодца, —

С черноморской мрачной глубиной.

А когда завечерело небо,

Просияла первая звезда,

Улеглась невозмутимо-немо,

Уходилась мрачная вода.

Только возле дивного Царьграда

От короткого очнулась сна, —

Встала на ноги былая радость,

Возвратилась давняя весна.

Киевской Руси, её княгини

Синие возвысились глаза…

Милые, родные, дорогие,

Есть ли в мире эдака краса?

Есть ли в мире эдакое диво?

Дива эдакого в мире нет.

Солнце златолобо восходило,

Отдалённый озирало Днепр.

Киевской Руси, её княгини,

Блёклые ласкало зеленя,

По морской, безбрежней луговине

Гнало белогривого коня.

Бирюзовое море. И бирюзовое,

Прямо с неба сошедшее слово.

Что сроднилось с рассветными зорями,

Синевой упилось васильковой.

Я и сам васильково разведрился,

Не туманю себя, не печалю.

Чайка — близкого берега вестница —

К моему воскрылила молчанью.

К моему пригреблась одиночеству,

Одиноко плыву я по морю,

Вижу я, как резвится, как топчется,

Веселится вода за кормою.

Я приветствую это веселие,

Сам охотно бы повеселился,

Обласкал бы берёзовым севером

Юга знойного милые лица.

Уроженца Алжира, Аравии

Освежил бы водой родниковой…

Да пребудет во славе, во здравии

Тот, кто конской запасся подковой.

Не утратит благополучия,

Не познает горчайшей полыни…

Никакая морока ползучая

Из кромешной ночи не нахлынет.

Бирюзовое море и бирюзовое,

Прямо с неба сошедшее слово

Не расстанутся с ясными зорями,

Со своей синевой васильковой.

Не дельфины выгибают спины,

Выгибают спины острова.

Сладкой горечи родной рябины

Не теряют русские слова.

Посреди иноплемённой речи

Слышу я российский говорок…

Далеко и вроде недалече

Закипает, пенится горох.

За кормою — то ли от гороха,

То ль от этой кипени — бело.

Зимняя мерещится дорога,

Будто снегом всё перемело.

Передуло, переполошило,

Запуржило полевую Русь…

Потому-то остро так, так живо

Всякую воспринимаю грусть.

Боль разлуки и тоску разлуки

Я стараюсь испытать, постичь, —

Я свои заламываю руки,

Свой потайный складываю стих.

Сладкой горечью родной рябины

Сдабриваю тихие слова, —

Не дельфины выгибают спины,

Выгибают спины острова.

Кажут вечереющему морю

Молодой Эллады терема.

Ну а за бортом, а за кормою

Русская мерещится зима.

Если бы ведала, если бы знала

Мать моя, боль моя, песня моя,

Что от зелёной тоски сеновала

Вдруг укачу я в иные края.

Вдруг окажусь я в иной Палестине,

К обетованной причалю земле…

Как о несчастном, потерянном сыне,

Мать моя стала б вздыхать обо мне.

А ведь и вправду потерян, затерян,

На отдалённом живу берегу.

Тихо гляжу на возвышенный терем,

Боль свою в грустных зрачках берегу.

Грустно брожу я по берегу моря,

Море-то радугой озарено.

Белые-белые камушки моет,

Блещет, трепещет, сияет оно.

А над сиянием этим восходит

Месяца остро блистающий серп.

Вроде бы вечер надвинулся, вроде

Всяк человек милосерд, добросерд.

Всяк своего превозносит пророка,

Да не унизит свой посох пророк!

Не зарастёт диким тёрном дорога,

Что на родной возвращает порог.

Что веселит, молодит подорожник,

Благоухает травой-муравой, —

Через любые прорвётся таможни,

Проколесит голубой колеёй.

«Да будет свет!» — сказал Господь,

Свет разлился над всей землёю,

Обрёл ликующую плоть,

Пурпурной просиял зарёю.

Явил небесную лазурь,

Лазурью одарил озера.

Он виноградную лозу

Упас от пагубного взора.

От жадных уберёг очей,

Не узрят дня лихие очи…

Во мраке потайных ночей

Сова зловещая хохочет.

В кромешной тьме таится зло,

Добро — всегда на свет выходит,

Оно прозябло, проросло,

Как злак в укромном огороде.

Во храмине святой любви

Слезится кроткая лампада.

Слышней ликуют воробьи

На стогнах солнечного града.

Взыскуемый открылся град,

Прибежище добра и света,

Где вечно зреет виноград,

Среди зимы блистает лето.

Как иней стекленеет зной,

Как изморось — роса на травах.

Воркующей голубизной

Цветёт целебная отрава.

Горчит полынью солончак,

Грустит усохшею рекою,

В овечьих светится очах

Библейской ласковой тоскою.

Где-то рядом земля Ханаана,

И Арама добреет земля…

Может, поздно, а может быть, рано

Озаренье нашло на меня.

Вдалеке от родного порога,

От российских берез вдалеке

Мне иная открылась дорога,

Я к иной устремляюсь реке.

Я иной освежаюсь прохладой,

Сам себя укрываю в тени…

Да не знают ни жажды, ни глада

Тяжким зноем сморённые дни!

Пастухи аравийской пустыни

Упасутся от чёрной беды,

Воссияет небесный гостинец —

Капля с неба сошедшей звезды.

Обернётся в росу, осчастливит,

Увлажнит эта капля уста.

В неоглядном песчаном разливе

Есть своя басота, красота.

Даже горечь усохшей полыни

Услаждает дыханье земли.

И никто-то, никто не повинен,

Коль тоскуют мои журавли.

Знают — рядом земля Ханаана

Своего превозносит царя,

Потому-то как давняя рана

Восходящая рдеет заря.

Во всех глазах одни и те же слёзы,

Во всех песках — печаль усохших рек.

Когда цветут, благоухают розы,

Добреет, молодеет человек.

А тут ещё и олеандр возносит,

Животворящую дарит росу,

Небесной умиляет бирюзою

Тихонько просиявшую грозу,

Ушедшую к неведомому морю,

К иной печали, к радости иной…

Не ведаю, что сделалось со мною, —

Рассветной упиваюсь тишиной.

Розовизной ухоженного сада

Досужие дивуются глаза,

Встречаются — тихонько — с Шахразадой,

Пусть ведает, пусть знает Шахназа!

Пусть Бухара простит мои берёзы,

Опущенных не поднимает век, —

Когда цветут, благоухают розы,

Добреет, молодеет человек.

У арабов — коровьи глаза,

Мухаммед превозносит корову!

По его благоверному слову

Виноградная зреет лоза.

По правдивому слову пророка

С неба льётся не дождь — молоко.

Лишь идущему скажет дорога,

Что до Мекки дойти нелегко.

Совершится великое чудо,

Коль к Аллаху взывают уста,

Отзовётся его высота

Нестихающим рёвом верблюда.

Тьма кромешная выбрезжит свет,

Воссияет заря-заряница.

Не оставит в беде Мухаммед

Тех, кто к истинной правде стремится.

Устремляет себя на восток,

На востоке рождается утро,

Раскрывается тихо и мудро

Волоокого дня лепесток.

По правдивому слову пророка

С неба льётся не дождь — молоко.

Лишь идущему скажет дорога,

Что до Мекки дойти нелегко.

До Медины дойти нелегко,

Надо много отваги и риска, —

То, что было когда-то так близко,

Стало вдруг далеко-далеко…

Так тихо на сердце и на душе так тихо,

Как будто в мире мир, не знающий вражды,

Добро перемогло, добро попрало лихо,

Широколиственные здравствуют сады.

Плодами радуют зари рассветной щебет,

Щебечут воробьи, льют неуёмный дождь…

Давно всё ведают не на земле — на небе

Благоухающая прозревает ночь.

Купает не себя, своё купает чадо,

Рассветную зарю крестит в святой воде,

Прохладою широколиственного сада

Новорождённый упивается младень.

Он встанет на ноги, он свой возвысит голос,

Он в возраст свой войдёт, он мудрость обретёт.

Тогда униженный возрадуется колос,

Воспрянет ото сна обманутый народ.

Безмолвствующие обретут языки,

Давно утраченные возвратят права,

Поляжет под ноги взывающей ослихе

С небесных луговин сошедшая трава.

Животворящею увлажена росою,

Трава на алчущих безмолвствует губах,

А кто-то попирает, мнёт ногой босою

Былого ужаса рассыпавшийся прах.

Жарой умаянные веселит дороги,

От давнего освобождает забытья, —

Исчезнут лжеучители и лжепророки,

Новорождённое возвысится дитя.

Возвышенное возговорит слово

Над всей-то, всей землёй, над всем материком,

Чтоб златорогая расщедрилась корова,

Сереброструйным раздождилась молоком.

Был я на Босфоре, плыл я по Босфору,

Видел я воочью сказочный Царьград.

Восходил тихонько на святую гору,

Поднимался к блеску каменных палат.

Я к Святой Софии свой приблизил посох,

Боже мой, неужто я и вправду зрил

Звёзд неугасимых золотое просо,

Яблоки высоко поднятых светил?!

Оглядал объятый дивным светом купол,

Видел я сполохи сумрачной грозы,

Сонными глазами долго-долго щупал

Капельки сошедшей на землю росы.

А роса — как утра воробьиный щебет,

Щебетало утро сладкою росой,

Прозревало утро на царьградском небе,

Улыбалось кроткой, тихой бирюзой.

Радугой — легко так — стыло над Босфором,

Радуга — так зримо — подняла себя.

Верую — ни коршун, верую — ни ворон

Щупленького не обидит воробья.

Не затмит прозревшей молодой лазури,

Да восторжествует мир между людьми,

Если даже море дружно голосует,

Ратует за горечь попранной любви!

Движется в объятья ласковых купальщиц,

Катит прямо в ноги прыткую волну,

Омывает утра розовые пальцы,

Нежит в белой пене тонкую луну.

Мы в жизнь пришли с весёлыми глазами,

С надеждой честь и верность сохранить,

С восторгом и счастливыми слезами,

С вопросом вечным — быть или не быть.

Казался мир огромным и прозрачным,

Роса смеялась в травах на заре,

И каждому из нас был предназначен,

Был приготовлен праздник на земле.

Сады цвели. Созвездия сияли.

Снега сверкали на вершинах гор.

Нас не страшили вёрсты расстояний,

В глаза небес смотрели мы в упор.

Сады цвели. Шумели в поле травы,

Мы к цели шли, себя в пружину сжав.

Строители неистовой державы —

Прекрасной самой изо всех держав.

Ах, как светло, как трепетно и нежно

Любили нас подруги наших дней

В садах любви, в долинах белоснежных,

В мечтах великой родины моей.

Я к тебе в малиновом берете

Приходил на розовой заре.

Не припомню, хоть меня убейте,

То ли в марте, то ли в октябре.

Серебрились звёзды над домами,

Полыхал оранжевый восток,

Лёд ли был, трава ль под сапогами —

Не припомню. Помню свой восторг.

От зари волшебной, от сиянья,

Тронувшего нежный небосвод,

От любви, от страстного желанья

В срок пустить химический завод.

Ты на стук распахивала двери.

Я входил, стремителен, высок.

И смолкали люди, птицы, звери,

Замирал неистовый восток.

— Прощай! Навеки твой!

— Прощай! Твоя навеки!

От горя чуть живой.

Опухли твои веки.

— Прощай! Сумей забыть!

— Прощай! Я буду помнить!

Как трудно разлюбить,

Другим себя заполнить.

Как трудно отрубить

Всё, что надежду полнит.

— Прощай! Сумей забыть!

— Прощай! Я буду помнить!

Как радостно ты уходила.

Так ношу снимают с плеча.

Горячее лето чадило,

Потрескивая, как свеча.

Как празднично ты уезжала,

А я оставался один.

Недвижные своды вокзала

Обрушились: — Не уходи!

Под матерный крик гармониста

Прощались, почти не любя.

Не мог я, как надо бы, — чисто

Порадоваться за тебя.

Гармонь гармониста визжала,

Сиял светофор впереди,

Прокисшие залы вокзала

Ворочались: — Не уходи!

Звезда над составом всходила.

Душа моя билась, скорбя.

Не мог я — ведь ты уходила! —

Порадоваться за тебя.

Слишком много давал обещаний,

Слишком многим я верил всерьёз

В этой чудной стране, обнищалой,

Доводящей до крика и слёз.

Понимаю, что в гуле событий

Я надежду свою упустил.

Не судите меня, не судите —

Я себе ничего не простил.

Я в жизнь играл. В разорванном сознаньи

Смешались люди, даты, города.

Придумал я высокое призванье,

Свою судьбу придумал навсегда.

Я в жизнь играл. Она мне отомстила.

Я складывал волшебные слова,

Не зная, что её слепая сила

Всегда права. Всегда была права…

Какие выдались денёчки, —

В прозрачной сини ангелочки

Мелькают, с ними — серафимы…

Идут по свету пилигримы,

Глядят горячими глазами

На мир, что ярок небесами,

Спешат в распахнутые дали,

Где облака собором встали.

Их зимний шум тревожит и пьянит,

Он гул таит исчезнувших столетий,

Он говорит, что мы одни на свете,

И, как отшельник, дремлет древний Скит.

Покорно в нём послушницы живут,

Мечтая о разумной райской жизни.

Хоть счастья нет в растерзанной отчизне,

Но есть, возможно, в мире высший суд.

Чего желать? Уходит быстро день,

И сумерки сдавили наши плечи.

Как хорошо, что наступает вечер,

И нас накрыла снежных сосен тень…

Под ветвями кряжистого дуба

Звякнет цепь колодезного сруба,

Разлетится прах сухого пепла…

Жизнь ещё, как видно, не поблекла,

Проплывая тихо, островками,

Вместе с грустью, синью, облаками

Над рекой, над ригою крылатой,

Где вставала радуга когда-то.

Свечение часовни родовой

Не видел я, не помню и не знаю.

Степь шелестит засохшею травой,

И ветер кружит по родному краю.

Могилы за деревней… Много их.

И предков голоса звучат всё чаще.

О Господи, что в помыслах твоих,

В дороге сей, разлукою горчащей?

Но всё ж она не мучит, не страшит,

В ней — завершенье лишь пути земного,

Где синева небес чуть-чуть дрожит

В прозрачных струях отблеска былого.

За скитом, в урочище лесном,

Спят медведи богатырским сном,

Ищут белки жёлуди в снегу,

Я разрою снег — им помогу.

Пробую на вкус, они горчат,

Спят дубы, и сойки лишь кричат,

Оглашая молчаливый лес.

Здесь, в глуши, я заново воскрес…

Гром отгремел, открылись тучи,

Лишь ручеёк журчит под кручей.

За буйнотравьем, за калиткой

Сарай покажется улиткой…

Вдали, за рыжими стогами,

Речушка сжата берегами.

Но щучий всплеск не потревожит

Всех тех, кто радоваться может

Тому, как синий колокольчик

Звенит меж муравьиных кочек,

И травы разливают свежесть,

И зарождается здесь нежность

К земле, где старая дорога

Уходит в небо от порога.

В городах тревожней год от года,

И война раскалывает мир…

Ну, а здесь — царит ещё природа,

Закатив опять роскошный пир.

Где-то за холмом вражда уснула,

И поплыли мысли не спеша…

Но поля бурьяном затянуло —

И болит на празднике душа.

А природа ласковое шепчет,

А природа музыки полна,

И глядит глазами русских женщин

Щедрая родная сторона.

Синь да синь — от края и до края,

И поют под ветром тополя…

До свиданья, осень золотая,

До свиданья, родина моя!

То распри, то бураны, —

Такие времена…

Но снова за Уралом

Рождается весна,

Она навстречу солнцу

Идёт, как век назад…

России сердце бьётся,

Цветёт забытый сад

И дарит нежной силой,

И песня хороша:

Останется Россия —

Великая душа!

Она ещё расскажет

Про беды и быльё,

Она ещё покажет,

Ещё возьмёт своё!

И, сколько б ни косило,

Ни жгло её — враньё,

Останется Россия,

И глубь, и высь её!

Ещё восходит радуга,

И день ещё высок,

И сердце даже радует

Бодрящий холодок,

Ещё тепло спасительно

И ласкова трава…

Но так шумят пронзительно

Под ветром дерева!

И даже птичье резвое

Утихло голосьё,

И спросит осень трезвая,

Как водится, за всё!

Помню это чудо из чудес:

Из тумана дивный храм воскрес

В золотых и лёгких куполах, —

И автобус встрепенулся: «Ах!..»

Разгорался подмосковный день,

И спешить автобусу не лень…

А в окне, где долго плыл пустырь,

Расцветал под солнцем монастырь.

Позади — Москва, Волоколамск,

А ещё чуть ранее — Кавказ,

Едем срочно чествовать друзей,

И дорога — мимо сказки сей…

Много лет промчалось с того дня.

Сказка эта бережёт меня.

Хорошо, если это приснится,

Если память бессонна в крови:

Нас будили рассветные птицы

И настойчиво звали к любви.

И пускай та мелодия длится

Среди многих желаний и дел —

Дом в колоннах, певучие птицы

И хмельная отзывчивость тел.

Станет день беспокойный милее,

Только вспомнишь подарок судьбы:

И тенистые эти аллеи,

И былинные эти дубы,

Как всходили на травах рассветы,

Развевая фантазии пух…

Это щедрое русское лето

И Малеевки творческий дух!..

В белой дымке олимпийская вершина.

День и ночь стрекочет швейцарская машина.

Разложив цветные нитки на скамейке,

Людям судеб шьют богини-белошвейки.

Нитью розовой на белую одежду

Пришивают благодарность и надежду.

Жёлтой нитью — злобу, зависть и разлуку.

А зелёной — одиночество и скуку.

Не пойму, в чём перед ними виновата,

Только стала мне судьба великовата.

Наступаю на подол большого платья,

Спотыкаюсь о потери и проклятья.

Ты навстречу мне спешишь, раскинув руки.

Хороши твои отглаженные брюки.

Расстегнулась ремешка тугая пряжка,

И сдавила плечи тесная рубашка.

Попрошу я белошвеек неумелых:

«Одолжите нам немного ниток белых.

Пристрочите нас друг к другу рукавами,

Чтобы больше никогда не расставались!»

Такая долгая зима свалилась с неба!

Поймала грустные дома в капканы снега,

Легла дорогой без конца над сонной степью,

Сковала нищие сердца морозной цепью.

Коротких дней седая тьма необозрима.

Такая долгая зима — для нелюбимых,

И у меня на сердце мгла, душа раздета.

Прошу хоть капельку тепла, хоть лучик света!

Но если в сердце нет тепла, то и не стоит

Ее, коли она пришла, и беспокоить.

Зачем случайный луч ловить остывшим взглядом?

А если в сердце нет любви — то и не надо.

На белом кладбище любви среди надгробий

Зима уснула в эти дни, как пьянь в сугробе.

Туманом кутает дома и ветром свищет —

Смеется долгая зима над сердцем нищим.

Край улыбок и солнца и тепла.

Я здесь раньше жила, и счастливой была.

А теперь тебя вижу я только во сне,

Но всё чаще и чаще приходишь ко мне.

Вижу: в строгой печали деревьев и трав

Меня снова встречает и манит гора.

Словно мать, меня держит на тёплой груди

И тихонько зовёт: «Приходи, приходи!..»

Вижу серую дымку вечерней поры,

Когда мы вместе с солнцем спускались с горы:

Солнце огненной птицей садится на мель

И на отдых ложится в морскую постель.

Там вдали корабли залегли в темноте,

Огоньки их мерцают и тонут в воде,

И качается ночь на качелях волны,

Прогоняя на дно бледный отблеск луны.

Помню липкую влажность твоих вечеров

И случайную ласку залётных ветров,

Утра сонную тяжесть, заката пожар,

Раскалённого пляжа полуденный жар,

Сумасшедшую ярость коротких дождей

И спокойную ясность на лицах людей,

Благодарность судьбе и прощальную грусть

От того, что к тебе никогда не вернусь.

Мы уезжаем, мы твёрдо решили:

Там — тёплое море, дома и машины

В неоновом золоте.

Здесь — сотни людей без имён и без отчеств,

Сотни отчаянных одиночеств —

В страхе и холоде.

Холод вокзала, дворца и помойки —

Всё продувает сквозняк перестройки.

Но негде согреться.

Холод жестокости новых законов,

Холод ножа в переулке знакомом.

И некуда деться.

Сытых вождей равнодушные лица,

Стынущих очередей вереница

Под грохот парада.

Вас не ограбил любезный чиновник,

Не застрелил «настоящий полковник» —

И вы уже рады.

Впрочем, в заманчивом царстве далёком

Тоже придётся нам жить одиноко,

Тоскливо и голодно.

В мире исчезли нейтральные зоны,

Где мы могли бы играть в Робинзонов.

Там пусто и холодно.

Я — чужая на грозненском празднике жизни.

Не больна, не пьяна, не грязна. Но — одна.

Мы так мирно и дружно с соседями жили,

Но потом оказалось — другая страна.

Помню, раньше соседи меня уважали,

А сейчас не желают общаться со мной.

Потому что я русская. Значит — чужая.

И уже никогда им не стану родной.

Вечер. Город окутан сиреневой дымкой.

Скоро первые звёзды прорвутся сквозь тьму.

По родному кварталу бреду невидимкой —

Неизвестно — куда. Непонятно — к кому.

Соседка тётя Маша — старуха в сорок лет.

Угрюмо шваброй машет, царапает паркет.

А дома, после смены, садится в уголке

С бутылкой неизменной в натруженной руке.

Они сегодня снова — который день подряд —

С подругой-поллитровкой о сыне говорят:

Как Родина послала Серёжу на войну,

Как поздно мать узнала, что он погиб в плену,

Царапается ветка в распахнутом окне.

Усталая соседка вздыхает в пьяном сне.

Серебряной головкой блестит из темноты

Подруга-поллитровка — лекарство от беды.