Сборник стихов

Мне не пишется. Но все-таки

Для унынья нет причин.

Облака из снега сотканы,

А туман — из паутин.

Брезжат в звездах цифры римские

И летит гусей пунктир.

Буквы, вспыхивая искрами,

Заселяют целый мир.

На курсор перо гусиное

Легкомысленно сменив,

В зябком сердце погасила я

Тайноведческий мотив.

День как масло нежен.

Вспомни юность нашу.

Намотай на стержень

Пряжу на продажу.

Хороша верблюжья

Будто к супу ложка,

Будто к линзам дужка,

К сапогам — застежка.

Новый день — и всё сначала:

В ванной мыло и мочало

И горячая вода.

Становлюсь под душ я с ходу,

Будто я сама природа

И дожди — моя среда.

Погасли в море маяки,

Связало тиной плавники,

Но нас ты не возьмешь за так

На удочку свою, рыбак.

Не заримся впервые

На сны береговые.

В помин уму, душе в помин

На камне собственных руин

Я заявление пишу

О том, что я ещё дышу

Геранью, лавром, морем,

Своим и рыбьим горем.

При возрасте я как ребенок

Без признаков грамотной речи.

А мир мой и хрупок и тонок,

И все в нем пророки, предтечи.

Внимаю им бесповоротно.

Слагаю им стих под копирку.

Любовь у меня всенародна,

А знамя отправлено в стирку.

Солнце осени щедро

Тянет свет из тумана.

Ветер воет крещендо,

Море плачет пиано.

Сквозь солёные петли —

Двух веков перекличка.

Это правда ли, нет ли —

Гаснет голос, как спичка.

Знахарь китайский, иглы,

Руки на мозжечке.

Взрослые наши игры —

В двадцать одном очке.

Действия и детали —

Дети морских широт.

Море, песок, сандалии

И в лихорадке рот…

Три карты. Три карты. Три карты.

Герман. Балкон. Герань.

Сомнительные контакты

В такую глухую рань.

Не выхожу из спальной.

Лиза зажгла ночник.

В Хайфе провинциальной

Как он, игрок, возник?

А в рассветном дизайне

Пальмы. Кафе. Дома.

Не подпущу я к тайне,

Пускай он сойдёт с ума.

Герман. Герань. Три карты.

Дама. Семёрка. Туз.

Ломберный стол. Контракты.

Корсет и китовый ус.

Целый мир за обложкой, а в книжке

Только мой закуток.

Такие мои делишки,

Такие, браток.

Целый мир за кормой, а в каюте

Только качка да я.

Ни к вечности, ни к минуте

Не лезу в друзья.

Гром гремит, но моя антенна

Ловит эхо волны.

Под водой рыдают сирены,

Только мне и слышны.

Что за мрачные краски

Ложатся на полотно?

Это шамана сказки

И водяного дно.

Это неразбериха —

Все застилает дым.

Тихо, старуха, тихо,

Утром поговорим.

Сижу без света я,

Не при огне.

Душа отпетая

Болит во мне.

На что я жалуюсь?

Ах, боже мой,

Я рифмой балуюсь,

А рифма — мной.

При температуре

Большого ума

Всё в полном ажуре,

Зима как зима.

Всё в полном комфорте.

Душа не болит.

На слабой конфорке

Кофейник пыхтит.

Сбиться с пути — не горе,

Но и не рай.

Вот в таком коленкоре

Жизнь принимай.

Стрелочка делит сутки

На день и ночь.

Глупо в аптечной ступке

Слёзы толочь.

Не всё, что любви присуще,

Есть благодать.

И на кофейной гуще

Глупо гадать.

Давай давай помедлим

подобные рисковым

не то чтобы кометам

а ноготкам левкоям

шуметь и расставаться

особенно второе

у стойки регистраций

над Истрой над рекою

отпущенные дети

детей понарожали

руль облаками вертит

без видимой педали

заглушена машина

май сразу вновь за маем

погода беспричинна

растратим всё что знаем

особенно сенсорных

тик-таков стрелки нервы

у лопухов подсолнух

ориентир неверный

к земле до посиненья

прижаться нет подушек

традиция семейна

перебивать но слушать

давай ведь всё настало

сквозь никогда возможней

не то чтобы сначала

а вот же вот же

На сцену упала кулиса

в луче пропылилась она

приказ настигает Улисса и курит щавель чайхана

съезжаются гости фуршета стеснённые длинным столом

мы пели однажды про это про твой юбилей напролом

в отшибленном семьдесят пятым

слайд-шоу меняют коней

порядок бывает разъятым обратным с крестей и с бубей

размазанный по асимптотам блатною цистерной в Афган

шесть соток родня «шестисотым» потрем же обман об обман

Улыбок базар с монитора глаголет очнитесь деды

я вру про себя словно город хлебнувший мешок DVD

прицелен рассказчик физтеха затянутый в щукинский класс

живот мой непрочное эхо смертям хоть одна б задалась

зато сплошняком усыпляла стреляла навскидку звала

сорвав тормоза сериала сирень и сукно со стола

и нет окружений властнее для воблы на телеверху

Медея и все её змеи бикфордом плетут who is who

Бесчувственной пяткой надкусан паркет или так ламинат

пинг-понг антрекота с арбузом бойца не заметил отряд

отлетную в дырочках шляпу Ла Скала дыхалкой отжёг

ты все юбилеи отплакал кромсая то лук то восток

а надо ведь надо же старче лицом к утомлённой стене

восстать травянее и жарче жары безветрильной вовне

в луче мы про это бренчали крошили училищный мел

но песням не кланялся щавель откуда он здесь уцелел

Экскурсанты на Каменный мост за плечами трояк

все довольны режим ещё с печки не бряк

а покатят шаром а припомнят дурдом

только задние числа в почёте крутом

Для чего-то с Поклонной взирал Бонапарт

ты поднимешь щелчком этот вид-водопад

в контражуре от башни софитных светил

красный ворон сажал их журавль отвинтил

Можно выстроить клин острием и резьбой

на себя на бабло и на есть кто живой

муравьи-членовозы жучок-светофор

под землёй ли в трубе пережатый простор

он втекает в застолья берлоги нон-стоп

лица встык и валетом на пленный сироп

демократия пас исподлобья как Стус

заводной минаретище чистит нам пульс

ох до въедливой пыли смололи зерно

докрутили дожали с борьбой заодно

сладок ил мастерских царь-каштан угловат

«левый» Кремль я вожу притушив газават

методисты навытяжку млеют наглей

нагоняя не страх а румянцы нулей

на купюры с рябиной со сливой хромой

холм сиять обнесён погребальной каймой

до ушей вековечны случайные рты

как спасённая кража улыбки просты

неужели зашкалило профиль в анфас

звоном звонниц спелёнут осколочный вальс

и петлялось и жглось обгоняя привет

громового щелчка вспышки вспышки все нет

Слова сомнутся скоро им хана

пока идём пока идти дана

дугой дорога трасса подвесная

вершину клятвы Герцен-Огарёв

закрыл трамплин

ампирных потолков

лепнину веселя и осредняя

Она засыплет поле Лужников

трамвайчики бухтят голы удвоив

вынь пестик георгина из левкоев

в нас бьётся лепестковый рыхлый кров

зародыш бомбы как он жить готов

но грузится во благо летних сбоев

Пух перепрел курсором зной завис

болотный дух не знает сослаганий

а надо б надо б флешечку на бис

викторией с разжатыми ногами

рогаток пугал как стрела поманит

раскованней выныривая из

Дом где полюбим скрыт за той дугой

и кодовый замок во мне затикал

на страже встал кузнечик заводной

дзы-дзы язык один сплошной артикль

с разлив-травой пожара под балкон

маши маши да не отсохнет он

А клятва клятв дающая дрозда

давала даст другому континенту

ей реки гнуть текущие сюда

удваивая грудь — удар — и нету

но есть есть из туннеля свет строки

отточенной как Боже помоги

Паспорт когда менял — красный на триколор —

то-то расширился скреп знак водяной засален

счёты не сведены а за любовь в упор

мыслящая цена ропщет среди развалин.

С ретушью войн я сам живопись мох репей

выгляжу нипочём схватываю крышую

алого бережок голубизну кровей

солнца бесцветный вал осень его большую

Поторопись! — страшна из-под обеих ног

кляксами на гербе брызнувшая страница

да и разглядь забудь откуковав — ёк-ёк! —

стерпится про запас по ветру отоспится

Кукует к вечности готовясь

лес от обочины раздет

в нем на коряге гладиолус

чуть сфокусируешь — кларнет

ну а на ощупь — веткой ветка

потри её кора вельветна

всплеснут их пять не расплести

дельфиньи жабры-лепестки

Ведь кто-то положил сама ли

на место видное едва

Нас прочно чудеса достали

но вот овал там пыль вдова

портрет похожий невозможно

у стенки противоположной

шагнешь к нему как от него

нет меж вами ничего

опушка разве что в белилах

и оборотень-инструмент

пять лепестков из тех ленивых

дельфиньих лет

Бесконечные шпалы долбежка стыков

черепашнее разве метеозонды

сутки трясся бы в тамбуре грязный сонный

да к себе проводник зазывает вникнув

Под горилку палёную хрустнет цукерка

а за наших панёнок наутро повторим

вихрь снежинок мелькнул задыхается кролем

быстро небо уже за Полтавой померкло

Зуб внесла золотой любопытством виляя

(не расписаны явно и все по-простому)

ржаньем прыснет щекоткою выдаст истому

искорежь меня к этому зависть стальная

я ль пропью мастерство скоростного надрыва

мне бы ваших на тему белья одеяла

оперетт с выясненьем куда что девала

парой где нам и как нам а эта красива

Обращайся он поручень вытрет во Львове

через двое назад и обнял как от печки

но когда размозжится тупик бесконечный

я забуду в чем трясся к нему наготове

«Чело-чево»?

Или «чело-ничево»?

Человече,

бьёшь челом

или глотку срываешь на вече?

Окунаешь в Дунае шелом

или слушаешь вещие речи?

Речи и вещи.

Чем вещее, тем резче.

Красная заря

на исходе дня.

Тень от фонаря

имени меня.

Имени кого?

Кто такое я?

Вещь ли, вещество,

тварь ли, коия

стала на нестылый

путь, чтобы долезть

мирной, безболез —

ненной, непостыдной…

Побродячая сверхзадача и

сверхпечаль (или попросту грусть),

неминучее, что замучило,

заучило тебя наизусть.

Многоточие… вытри очи и,

чтобы не было видимо слёз,

всё раздай, основное и прочее,

как поэт, уходящий в колхоз.

Шел ночью дождь? Или не шло дождя?

А что ж тогда не шло, но топотало,

рвалось, и рокотало, и роптало,

и на стекло губами припадало

безжалостно, нещадно, не щадя,

не различая, где светло-темно

и где стекло, где неприкрытый ставень,

расшатан, проржавел, богооставлен,

над сиростью, над сыростью проталин.

Да будет он прославлен заодно

с косым дождем, с кривыми облаками

и с их курчавыми овечьими боками…

Чуять, не носом, а кожицей щек,

тот подступающий запах гниенья

листьев осенних, хотя еще щёлк

летнего времени тяжкие звенья

не перещёлкал в полях на закат,

в морях — на заход, в океанах — на запад,

не прощелкал упоительный запах

распада, сиречь возвращенья назад,

в райский, давно не ухоженный сад,

полуогороженный палисадник,

будущих листьев осенних рассадник,

будущих щёкам чутким услад.

И заспала стихи, как младенца,

как застиранное полотенце,

как сухарик, растертый в труху.

Значит, снова застрянет повозка

в лабиринте из мёда и воска

с накомарником наверху.

Эти ведьмовские зелья,

неразорванные звенья,

неразомкнутые кельи

в бездвиженьи, бездвиженьи.

По-над плоскою землею,

над поверхностью земною

ненебесные орлы и

неземные, неземные.

Там, где домик в три оконца,

а над ним Сатурна кольца,

там и Солнце холодает,

западает, западает.

От сияющего куба,

от бревенчатого сруба

если, ежели и кабы

не сильны, но и не слабы.

И не немощны, не мощны,

от мошны живеют мощи,

всё, что можно, невозможно

от Пшедмужа до Пшедможа[1].

Эти поиски, розыски, иски,

этот узкий, неглинный, несклизкий

язычок уходящей земли

с маячком, что мигает вдали.

Раз-и-два, подвигайся, иди же,

перемиг то повыше, поближе,

то опять далеко-далеко,

и достигнуть его нелегко.

Нелегко… Нелегка твоя доля

быть травинкой с подводного поля,

дужкой между очком и очком,

перемигнутым светлячком.

Светлячок, маячок, огуречик,

ручеек при впадении речек

в непроглядно-зеленую тьму,

но — да станет постижна уму.

Что вы все лапаете, шарите,

Все ублажить хотите тело —

Известно мне на нашем шарике

Всего лишь три достойных дела:

Смотреть на гор невероятие,

Деревья или даль морскую,

И есть еще одно занятие,

Которого всю жизнь взыскую, —

Ждать того самого мгновения,

Когда я выпаду в осадок

И вновь наступит вдохновения

Эпилептический припадок.

В окне лбы гор, а может, горы лбов,

Меж ними небо втиснулось, как блюдо

Или как белый тюк между горбов

Лохматого трехгорбого верблюда.

На ближней горке буйная листва,

Вторая — как застывшая цунами,

А третья нам видна едва-едва —

Чуть различимый силуэт в тумане.

Гор трехступенчатая линия —

Природы альфа и омега —

Сперва зеленые и синие,

А дальше — серые до неба.

Не знаю места их у Бога.

Не в том загадка: выше, ниже ли,

Но суетится мысль убогая —

Потом, когда умру, увижу ли?

Ложатся горы в стих

Размерными рядами,

А облака на них

Ложатся бородами.

А сердце — ах, да ах,

От счастья замирая, —

Ведь горы в облаках —

Почти преддверье рая.

Вглядись: вкруг поля лес, как нимб,

И небо сочеталось с ним

Без швов, в одно сплошное целое,

А посередке — лошадь белая.

Лес, что ты вынешь нам из-под полы,

Какой сюрприз внезапно приготовишь:

Двух сосен обнаженные стволы

Напоминают ноги двух чудовищ.

Деревьев ценные стволы

И хвои пенные валы,

Весьма обыденные с виду,

Стремятся ввысь, где синь и свет.

А там сойдутся или нет,

Как параллельные Эвклида.

Мы, городские, все чумные,

Для нас леса — миры иные,

Нам не ясна деревьев стать:

Что нам они напоминают,

Куда вершины устремляют

И что пытаются сказать.

В березняке нам птицы пели,

Дубы венками нас венчали

И тишиной встречали ели,

Снимая грусти и печали.

Обиды сердца утишая,

От злобных мыслей стерегли,

Оберегали, утешали,

Никак утешить не могли.

Ты все твердишь мне «ненавижу»

Заместо прежнего «люблю».

А я ленив и неподвижен,

Не возражаю и терплю.

А я, тебе не прекословя

И не входя в докучный спор,

Смотрю без мысли на шиповник,

Как дети смотрят на костер.

Мне непонятно, кто я, где я,

В каких веках, в каком краю,

В чем суть, в чем смысл и в чем идея:

Я сам себя не узнаю.

Я между лесом и горами,

Статист в чужой какой-то драме,

А может быть, забыл слова.

Забыть легко. Меня же нету.

Ведь я не то, и я не это —

Не горы и не лес — трава.

Была душа бессмертной,

Была как Божий храм,

Была душа несметной —

Осталось двести грамм.

Я делал все некстати,

Твой нерадивый раб,

И душу всю растратил

На глупости и баб.

И вот у синя моря

Сижу на бережку,

Сижу, повесив с горя

Дурацкую башку.

Зачем зима и лето

И Питер и Москва,

Нужна мне только эта

Морская синева.

Пусть буду я не Пушкин

И не Омар Хайям,

Верни мне, Боже, душу

С прибоем по краям.

Здесь, упирая руки в боки,

Гуляли греческие боги,

У них движенья величавы,

У них венки на голове,

И там, где мы кричали: вау! —

Они кричали: эвоэ!

Афина мылом мыла раму,

А оказалось, моря мрамор,

И то, что было миру мерой,

Вдруг стало хмарой и химерой.

Размылись все ее миры,

Размером ставши с мра и мры.

Я помню пение цикады,

На пике зноя моря блики

И возле каменной ограды

Кусты ничейной ежевики.

И мы считали волны линий,

Когда прибой пошел на убыль,

И ягодою черно-синей

Себе окрашивали губы…

…………………….

Томит и мучает загадка,

Все, как тогда: на море блики

И справа каменная кладка

С кустами дикой ежевики.

И хор акрид ужасный длится,

Никак не надоест им петься,

И снова зной успел разлиться,

И некуда от зноя деться.

И вновь я совершаю кражу

И губы черным соком крашу,

Украдкой, под чужим забором, —

Так сладко времени быть вором.

Бог создал море,

Чашу многотонную,

Чтобы над ней грустить.

Огромное —

И нету слов огромных,

Чтобы его вместить.

Я стал никем, я стал нулем,

А был еще недавно царь я,

Все дни сражаюсь с бесом-псом

И не справляюсь с этой тварью.

Я, как щенок в засаде ос

Или как мушка в паутине,

Не вижу моря трех полос —

Зеленой, голубой и синей.

Мне недоступны небеса

В благоухающем их цвете.

Господь, спаси меня от пса,

Иначе мне не жить на свете.

Закрытые зонты — как белые надгробья,

Пляж — кладбище у моря изголовья,

А буревестник с волн снимает пенки,

Подобно Горькому и Жене Евтушенке.

Мы уезжали, лица пряча,

И шли за нами волны, плача,

Был плач великий в море синем,

Узнавшем, что его покинем.

Волна волну гнала волнами,

Как в синей книжке, в Мандельштаме,

И выгибали волны выи,

Вздымая гребни волновые.

И ты теперь на человека

похож, мой ангел. Значит, прав.

Возьми с собой в людскую реку,

развей — я тоже пыль и прах.

Я тоже научусь из пены

сухой и наглой выходить,

смогу романтикой измены

назвать — и всем тебя простить.

И я смогу, как смог мой предок,

земные оценить дары

и тридцать новеньких монеток

в кармане спрячу до поры.

…А в день веселый, день воскресный

увижу, что не бог с тобой,

а лишь лысеющая бездна

над непокрытой головой.

И по монитору, как по льдине,

я ползу среди других теней.

Мама-мама! В чьей ты паутине? —

жду тебя на чате сорок дней.

…И у нас по всей сети великой

добрых и отзывчивых друзей

с каждым часом больше — только кликай,

только кликни — и с планеты всей

отзовутся и любое дельце

разрешат, осудят и простят,

честные несчастные сидельцы

ни за что в веб-камерах сидят.

…Вот и я ночами на дорогу

выхожу — во лбу звезда горит, —

разум мой пусть и не внемлет блогу,

но душа с dushoyu говорит…

— Мамочка-мамочка, правда же,

я никогда не умру —

на кого ты тогда останешься?

Тетя Вера — жадная,

тетя Люба — злая,

дедушка с бабушкой старые,

ничего не умеют сами.

А я вырасту — буду заботиться.

— Да, моя милая. Спи.

— Мамочка-мамочка, правда же,

ты никогда не умрешь?

Тетя Вера — жадная,

тетя Люба — злая.

На кого я тогда останусь?

— На боженьку, милая, спи.

— Боженька-боженька, правда же,

Ты никогда не умрешь!

Дедушка с бабушкой старые…

Боженька-боженька, правда же,

я никогда не умру?

На кого ты тогда останешься?

А я вырасту — буду заботиться.

Если меня сровнять с землей,

слегка прикопать,

присыпать песком,

а сверху еще помочиться обильно

для лучшего роста —

мне будет, конечно, немножко обидно

взойти сорняком

под твоими кроссовками фирмы «Ла Коста».

Но ты и не мог поступить иначе!

Ведь, правда, тесен стал наш диван,

и нужно меня куда-то девать,

кормить, одевать

при любой погоде.

А так — глядите! — живет на даче,

при огороде.

…Ой, не наступай —

копай, мой хороший, копай…