Счастливец

На краю села Ветелки стоялъ маленькій старый домикъ съ желѣзной, давно некрашенной, крышей. Домикъ покосился, одно крыльцо развалилось, и ступени его замѣняли большіе, проросшіе травой камни. Здѣсь жила мелкопомѣстная дворянка, вдова капитана, Татьяна Алексѣевна Шишкина. У нея были сынъ и дочь; дочь Ольга, жила съ матерью въ Ветелкахъ, сынъ, Платонъ, кончалъ свое образованіе въ московскомъ университетѣ, часто писалъ матери и сестрѣ, но не видался съ ними даже во время лѣтнихъ вакацій: онъ уѣзжалъ на урокъ, стараясь заработать лишнюю копѣйку. Когда Платонъ кончилъ курсъ гимназіи — отецъ его былъ еще живъ; старикъ сочувственно отнесся къ желанію сына поступитъ на медицинскій факультетъ, помогалъ ему, какъ могъ, высылая кое-какія крохи, но когда старикъ умеръ, Татьяна Алексѣевна не только перестала высылать Платону денегъ, но начала настойчиво звать его къ себѣ и просить, чтобы онъ бросилъ ученіе и помогъ ей управляться съ ея маленькимъ имѣніемъ. Она писала ему жалобныя письма и Платонъ жалѣлъ мать; онъ отвѣчалъ длинными посланіями, выяснялъ ей причины своего отказа, умолялъ обождать и дать ему возможность окончить курсъ; онъ писалъ много и убѣдительно, а Татьяна Алексѣевна сердилась. Пробѣгая глазами горячія строки письма, она негодовала на упорство сына и за отказомъ его не хотела видѣть ничего, кромѣ упрямства и своеволія. Письма Платона становились все длиннѣе, но самъ онъ не высказывалъ ни малѣйшаго колебанія въ своемъ рѣшеніи продолжать курсъ, Татьяна Алексѣевна поневолѣ свыклась съ своимъ новымъ положеніемъ и даже нашла въ немъ свои выгоды. Она стала утѣшаться тѣмъ, что Платонъ непремѣнно будетъ хорошимъ докторомъ, что съ его упрямствомъ и силой воли ему легко будетъ пробить себѣ дорогу, и тогда положеніе ихъ, Татьяны Алексѣенны и Ольги, сразу измѣнится: Платонъ будетъ зарабатывать большія деньги и всѣ они будутъ жить въ довольствѣ, если не въ роскоши. Мысль о возможности такой перемѣны такъ по нравилась Татьянѣ Алексѣевнѣ, что она все чаще и чаще стала останавливаться на ней; мечты и предположенія незамѣтно перешли въ увѣренность и вся жизнь обитательницъ маленькаго домика перешла въ тревожное и нетерпѣливое ожиданіе. Мать не скрывала своихъ надеждъ, она подробно повѣряла ихъ дочери, а та жадно ловила каждое ея слово, докторская карьера Платона, его успѣхи и денежныя выгоды ихъ являлись чуть не единственной темой разговора двухъ женщинъ. Обѣ онѣ часто сидѣли въ маленькомъ зальцѣ, за неопрятнымъ, нечищеннымъ самоваромъ и лѣниво пили одну чашку чаю за другой. Ольгѣ было уже за двадцать лѣтъ; у нея было очень полное, безцвѣтное лицо, щеки ея преждевременно обрюзгли, а глаза глядѣли вяло и сонно. Она такъ не любила какое бы то ни было дѣло, что часто цѣлыми днями ходила непричесанная и неодѣгая, въ одной юбкѣ и грязной бѣлой кофточкѣ съ оборванными пуговицами.

— Ты бы хотя кофту чистую надѣла, — говорила ей иногда Татьяна Алексѣевна.

Ольга лѣниво оглядывалась.

— Нѣтъ у меня чистой, — отвѣчала она. — Наша Матрена такая лѣнивая! никогда ничего не приготовитъ вовремя. Вотъ не могу добиться, чтобы она мнѣ пуговицу пришила.

— Я тебѣ дамъ пуговицу, пришей сама, — говорила мать.

— Стану я сама! — сердилась Ольга и надувала губы.

Татьяна Алексѣевна смотрѣла на дочь; она вспоминала свою собственную молодость, сравнивала свое, когда-то красивое, лицо съ пухлымъ безжизненнымъ лицомъ дочери, мысленно высчитывала число ея лѣтъ и вздыхала. Ей становилось жаль Ольги и она ласково заговаривала съ ней.

— Вотъ подожди, Оленька, вернется братъ, — заживемъ по другому. Матрену прогонимъ; будутъ у насъ и кухарка, и горничная, не Матренѣ чета.

Ольга оживала и поднимала свои маленькіе заспанные глаза.

— Да неужели же мы здѣсь жить останемся? — съ безпокойствомъ спрашивала она.

— Ну, зачѣмъ же здѣсь? — улыбалась мать. — Развѣ съ Платошинымъ образованіемъ сидятъ въ такой глуши? Да здѣсь и заработокъ-то на грошъ: кругомъ голь одна, мужичье.

— Прежде всего попрошу Платошу купить мнѣ такое пальто, какъ на городской попадьѣ было: съ отворотами, знаешь?

— Много енужно, многое, — грустно улыбалась Татьяна Алексѣевна:- и платья, и бѣлья… Намъ съ тобой и въ люди показаться не въ чемъ, не въ ситчикѣ же щеголять!

И мать съ дочерью вновь принимались мечтать о томъ, какъ и на что употребятъ онѣ деньги, заработанныя Платономъ. Когда самоваръ остывалъ, а чай уже не шелъ въ горло, Татьяна Алексѣевна звала Матрену.

— Возьми самоваръ, — говорила она, — да если ты еще посмѣешь подать его такимъ грязнымъ, — я его со стола швырну.

— Когда же мнѣ самоваръ чистить? — визгливо завопила Матрена, — Я и комнаты прибери, я и обѣдъ сготовь, я и бѣлье выстирай, и за коровой уходи. Я себѣ минуты спокою не вижу!

— Молчи, дармоѣдка! — кричала Ольга. — Думаешь, лучше тебя не найдется? Вотъ, подожди, пріѣдетъ Платонъ Михайловичъ, увидишь тогда! увидишь, какъ лѣниться!..

— Каторжная я! чисто каторжная! — взвизгивала Матрена.

Она сморкалась въ фартукъ, брала самоваръ и уходила съ нимъ въ кухню. Татьяна Алексѣевна и Ольга оставались съ глазу на глазъ. Мать принималась за вязаніе, а дочь, зѣвая, раскрывала книгу. Если ей случалось напасть на интересную страницу, гдѣ разсказывалась любовная исторія, она читала съ удовольствіемъ; въ большинствѣ же случаевъ книга не занимала ее, она потягивалась, зѣвала и, наконецъ, тоже уходила въ кухню, привязывалась изъ-за чего-нибудь къ Матренѣ, обѣ поднимали такой крикъ и гвалтъ, что Татьяна Алексѣевна должна была отложить свое вязаніе и идти разбирать ссору.

По праздникамъ и воскресеньямъ мать и дочь надѣвали свои лучшія платья и ѣхали въ церковь. Эти поѣздки служили имъ развлеченіемъ; но веселѣе всего проводили онѣ время тогда, когда въ гости къ нимъ приходила сестра дьяконицы, извѣстная за свой злой языкъ и любовь къ сплетнямъ. Тотчасъ же отдавалось приказаніе Матренѣ ставить самоваръ, Ольга доставала банку варенья, и бесѣда завязывалась горячо и велась неумолкаемо. Говорили про сосѣднихъ помѣщиковъ, о семьѣ священника, перемывали косточки всѣмъ, кто только подвертывался подъ языкъ. Ольга оживлялась; глазки ея разгорались, она громко смѣялась разсказамъ гостьи. По временамъ Татьяна Алексѣевна или Ольга пользовались случаемъ повернуть разговоръ на излюбленную тему.

— Когда кончитъ Платонъ, — говорила мать, — онъ, конечно, будетъ получать не меньше какого-нибудь Крымова (фамилія сосѣда) и тогда увидимъ, кто передъ кѣмъ задеретъ носъ.

— Когда братъ будетъ докторомъ, — говорила Ольга, — онъ ужъ, конечно, не пожалѣетъ денегъ на мой туалетъ и тогда я еще покажу этой противной исправничихѣ, какъ надо одѣваться. Нарядилась въ какія-то пестрыя лохмотья и важничаетъ! Вы знаете, Глафира Осиповна, доктора могутъ зарабатывать такъ много, такъ много, что не исправнику какому-нибудь чета.

Татьяна Алексѣевна мечтательно улыбалась, а Глафира Осиповна дѣлала видъ, что нисколько не сомнѣвается въ будущихъ богатствахъ семьи Шишкиныхъ. Она сочувственно вздыхала и выпытывала у разболтавшихся женщинъ всѣ ихъ предположенія и планы на близкое счастливое будущее.

Наконецъ настало время, когда мечты должны были стать дѣйствительностью: Платонъ кончилъ курсъ и написалъ матери, что ѣдетъ въ Ветелки. Разомъ оживился домикъ Татьяны Алексѣевны; испуганная Матрена металась изъ угла въ уголъ, стараясь угодить господамъ, а тѣ на перебой давали ей одно приказаніе за другимъ: надо было вымыть полы, перетереть окна, починить, погладить… Татьяна Алексѣевна и Ольга, обѣ принаряженныя, какъ въ праздникъ, только ходили по комнатамъ, отрывали Матрену отъ одного дѣла, чтобы дать ей другое и поминутно подбѣгали къ окну, прислушиваясь къ шуму всякой проѣзжающей телѣги. Платонъ не назначилъ дня своего пріѣзда, его можно было ждать всякую минуту, и Глафира Осиповна цѣлыми днями не выходила изъ дома Шишкиныхъ: ей хотѣлось первой увидать пріѣзжаго, чтобы потомъ разсказывать свои впечатлѣнія по селу.

— А что, Глафира Осиповна, — безпокоилась Татьяна Алексѣевна, — какъ вы думаете, достанетъ ли Платоша на станціи какой-нибудь экипажъ? Не въ телѣгѣ же ему трястись пятнадцать верстъ!

— Боже упаси! — махала руками Глафира Осиповна. — Тамъ у Чиркина тарантасикъ есть; тарантасикъ возьметъ. Какъ можно въ телѣгѣ!

— Не простой какой-нибудь! — самодовольно замѣчала Татьяна Алексѣевна. — Вы думаете, какъ? У него противъ всѣхъ товарищей отличіе, — съ отличіемъ кончилъ.

Ольга прихорашивалась передъ зеркаломъ и думала только объ одномъ: скоро ли Платоша увезетъ ихъ въ городъ. Она боялась, что братъ пожелаетъ отдохнуть и первый годъ заживется въ деревнѣ.

Цѣлыхъ три дня длились ожиданія, а Платона все еще не было; наконецъ, въ одинъ вечеръ, когда всѣ три женщины пили чай въ зальцѣ, Ольгѣ послышалось будто кто-то быстро вбѣжалъ на крыльцо и вошелъ въ прихожую: она лѣниво поднялась съ мѣста, чтобы посмотрѣть, кто вошелъ, но дверь зальца отворилась и на порогѣ ея показался Платонъ. Татьяна Алексѣевна и Ольга сразу узнали его: средняго роста, худошавый, съ блѣднымъ лицомъ и маленькой бородкой клиномъ, онъ глядѣлъ на нихъ близорукими, немного прищуренными глазами, а губы его улыбались и придавали лицу выраженіе нѣжной, сосредоточенной радости.

— Платоша! — закричала Татьяна Алексѣевна и бросилась къ сыну; но прежде, чѣмъ она успѣла обнять его, она уже замѣтила, что одѣтъ онъ былъ въ поношенное и некрасивое платье и что вмѣсто багажа, онъ бросилъ въ прихожей простой холщевый мѣшокъ. Ольга тоже поцѣловала брата.

— Но какъ же ты подъѣхалъ, Платоша? Гдѣ твой экипажъ? — спросила она.

— Экипажъ? — смѣясь, переспросилъ братъ. — Я пѣшкомъ.

— Пѣшкомъ? Ты?! — въ одинъ голосъ закричали мать и сестра.

Платонъ весело успокоилъ ихъ, увѣряя, что такая прогулка нисколько не утомила его. Онъ узналъ Глафиру Осиповну и привѣтливо пожалъ ей руку. Когда мать стала усаживать его пить чай, онъ попросилъ позволенія сперва умыться и, умывшись, весело принялся за свой стаканъ.

Разговоръ пошелъ вяло. Говорилъ и смѣялся одинъ Платонъ. Глафира Осиповна не спускала съ него глазъ, какъ бы стараясь запечатлѣть въ своей памяти малѣйшія подробности его наружности и одежды; Ольга безпокойно вертѣлась на стулѣ, сгорая нетерпѣніемъ узнать что-нибудь о планахъ брата; Татьяна Алексѣевна чувствовала себя почему-то очень неловко: она старалась улыбаться, глядя на счастливое лицо Платона, но въ душу ея невольно вкрадывались сомнѣнія и ее не на шутку сердили и пристальный взглядъ Глафиры Осиповны, и небрежность костюма, и скромная простота обращенія ея сына. Какъ бы поддаваясь общему настроенію, Платонъ вдругъ притихъ и лицо его стало серьезно и печально.

— Каковъ годикъ-то выпалъ, мама! — началъ онъ дрогнувшимъ голосомъ:- вы съ сестрой мало писали мнѣ о томъ, какъ обстоитъ дѣло у васъ, но и здѣсь, поди, круто пришлось: недородъ, болѣзни. — Татьяна Алексѣевна вяло усмѣхнулась.

— У насъ, благодаря Богу, ни болѣзней, ни недороду. Напротивъ, по высокимъ цѣнамъ годъ вышелъ удачнѣй другихъ,

— Ты это про себя, мама, — перебилъ ее Платонъ и чуть-чуть покраснѣлъ;- а я спрашиваю про село, про мужиковъ.

— Другъ мой! — замѣтила Татьяна Алексѣевна:- тебѣ должно бы быть извѣстно, что съ мужиками у меня ничего общаго нѣтъ; никакихъ сношеній.

Платонъ быстро взглянулъ на мать, покраснѣлъ еще больше и замолчалъ.

— Про мужиковъ вы изволите интересоваться, — вмѣшалась Глафира Осиповна, — такъ я хотя съ ними компаніи не вожу, а все по сосѣдству знаю. Тяжело было, очень тяжело! Хлѣбъ такой ѣли, что я однова взглянула, да сплюнула. Нужда вотъ какая! крайняя нужда! Еслибы не помощь отъ земства, — не прожить бы, куда! А только, Платонъ Михайловичъ, я вамъ скажу: отчего нужда? Все оттого же: грубость, лѣнь, пьянство. Ему бы работать, а онъ въ кабакѣ валандается; ему бы копѣйку беречь, а онъ ее цѣловальнику тащитъ. Вотъ и нужда откуда; вѣрьте мнѣ, Платонъ Михайловичъ.

Платонъ пересталъ пить чай и разсѣянно мѣшалъ ложечкой въ своемъ стаканѣ.

— Та-акъ, — протянулъ онъ, какъ бы въ отвѣтъ на слова Глафиры Осиповны. — А нужда, говорите вы, велика?

— Велика! Это что и говорить. Опять же и этотъ годъ плохой. Кто будетъ счастливъ, а у кого и послѣднее прахомъ пойдетъ, ничего не удержитъ.

— И эпидемія?

— Это что-же — эпидемія? — переспросила Глафира Осиповна.

— Болѣзни, значитъ. Болѣзни у нихъ ходятъ? Много больныхъ?

— Больныхъ-то? У насъ, слава Богу, въ селѣ тихо, а вотъ въ трехъ верстахъ, въ Шаховѣ, изволите помнить? Тамъ валится народъ, валится… Сперва въ жаръ человѣка кинетъ и станетъ онъ что твоя плеть…

— Въ Шаховѣ? — задумчиво переспросилъ Платонъ. — Знаю, помню.

Татьяна Алексѣевна тревожно слѣдила за сыномъ.

— Полно вамъ! Что это за разговоры для первой встрѣчи, — наконецъ, забормотала она. — Разскажи ка, Платоша, про себя; а отъ здѣшнихъ новостей, заботъ, да печалей чѣмъ дальше, тѣмъ лучше. Мужикъ вездѣ и всегда одинъ и тотъ же: ноетъ, жалуется, а когда ему протянутъ руку, — онъ сейчась же зазнается, избалуется и запьянсгвуетъ хуже прежняго,

— Не хуже Митюхина, — замѣтила Ольга и на ея губы набѣжала брезгливая гримаса.

— А что такое про Митюхина? — освѣдомился Платонъ.

— Да вотъ такъ же все жаловался, въ ногахъ у мамы валялся, а когда мама сдалась и дала ему денегъ подъ будущій урожай, онъ сейчясъ же напился, сталъ кричать, что мама обобрала его, послѣднюю рубашку сняла, да такъ, съ горя дескать, пропилъ все, до послѣдней копѣечки.

Ольга презрительно пожала плечами, а Платонъ опять покраснѣлъ и опустилъ глаза.

— Комедія! — вставила свое слово Глафира Осиповна.

— Отчего же комедія? — вступился Платонъ, но Татьяна Алексѣевна перебила его.

— Ахъ, полно, Платоша! — заговорила она съ явной досадой въ голосѣ. — Ты давно не жилъ въ деревнѣ, забылъ. А я теперь благодарю Бога за то, что онъ внушилъ тебѣ желаніе учиться и теперь у тебя полная возможность вырваться отсуда какъ можно скорѣй и какъ можно дальше.

Платонъ удивленно взглянулъ на мать.

— Но я нисколько не желаю вырваться отсюда, мама, — замѣтилъ онъ. — Здѣсь болѣе, чѣмъ гдѣ-либо, пригодятся мои знанія. Моя мечта жить въ деревнѣ и служить народу.

Ольга съ шумомъ уронила ложку и отодвинула стулъ.

— Что? Ты не уѣдешь отсюда? Ты не будешь жить въ городѣ? — закричала она.

Платонъ взглянулъ на нее и смутился.

— Что же такъ поразило тебя? — тихо спросилъ онъ.

— Ты не уѣдешь отсюда? — чуть не плакала Ольга. — Но что же ты заработаешь здѣсь? Стоило ли учиться, чтобы работать потомъ за мѣдныя деньги?

— Не въ деньгахъ и дѣло, — еще тише отвѣтилъ Платонъ. — Я не гонюсь за заработкомъ. Лучшая награда за трудъ, — это та польза, которую онъ приноситъ. Ты согласна со мной?

Онъ взглянулъ на мать, но та сидѣла съ холоднымъ, недовольнымъ видомъ.

— Мы поговоримъ объ этомъ въ другой разъ, — сухо отвѣтила она на вопросъ сына.

Глафира Осиповна встала. Она съ слащавой улыбкой поцѣловала Татьяну Алексѣевну и Ольгу, пожала руку Платону и вышла. Не успѣла закрыться за ней дверь, какъ Ольга вскочила съ своего мѣста и съ силой бросила ей вслѣдъ чайное полотенце.

— Иди, иди теперь околачивать языкъ-то. Такъ и подергивало ее, всю подергивало отъ радости; видѣла я! Все село надъ нами теперь потѣшаться станетъ. — Ольга взмахнула руками, бросилась на стулъ и громко заплакала.

— Оленька! — строго окликнула ее Татьяна Алексѣевна. — Оленька! нехорошо!

Платонъ удивленно глядѣлъ, то на мать, то на сестру.

— Въ чемъ-же дѣло? въ чемъ дѣло? — допытывался онъ.

— Не слѣдовало тебѣ говорить при ней, при этой сплетницѣ,- отвѣтила ему Татьяна Алексѣевна, подняла съ пола полотенце и глубоко вздохнула.

Платонъ Михайловичъ на другой же день отправился въ Шахово, обошелъ избы, осмотрѣлъ больныхъ и сильно призадумался. Нужна была дѣятельная помощь, нужны были лѣкарства, но прежде всего нужны были деньги. Онъ вернулся домой задумчивый и печальный.

— Мама, — сказалъ онъ, присаживаясь противъ матери, когда та, по обыкновенію, сидѣла у окна зальца и вязала. — Мама, въ Шаховѣ плохо, помощь нужна немедленная. Я надѣюсь, что выхлопочу всѣ нужныя средства, но медлить нельзя. Не можешь ли пока ссудить мнѣ хотя сколько нибудь? Своихъ денегъ мнѣ врядъ-ли хватитъ.

Татьяна Алексѣевна удивилась.

— Что это ты говоришь, Платоша? Я ничего не понимаю.

Платоша повторилъ свою просьбу и еще разъ объяснилъ причины ея. Но чѣмъ дольше онъ говорилъ, тѣмъ гуще краснѣло лицо Татьяны Алексѣевны, а выраженіе его становилось раздраженнымъ, почти непріязненнымъ.

— Ты что же это, Платоша, смѣяться, что-ли, вздумалъ надъ матерью? — спросила она, видимо сдерживаясь.

— Отчего смѣяться? Я говорю серьезно.

— А если не смѣешься, то я и ровно ничего не понимаю. У меня ты денегъ просишь? На свои мужичьи причуды у меня денегъ просишь? Да что-же, лопатами я, что-ли, деньги-то загребаю, что буду ихъ въ окно швырять? Кладъ я нашла? Отъ тебя я ждала помощи и поддержки, а не тебѣ на разныя причуды готовила.

— Зачѣмъ ты сердишься, мама? — тихо упрекнулъ Платонъ. — Денегъ я у тебя прошу не на причуды: еслибы ты видѣла то, что я видѣлъ сегодня! Наконецъ, деньги я верну, я прошу ихъ у тебя только на время.

— Ни на одинъ дены, ни на одну минуту! — неожиданно вскрикнула Татьяна Алексѣевна. — Платоша! — уже мягче продолжала она:- разскажи ты мнѣ толкомъ, что же у насъ будетъ теперь? Не серьезно же ты говорилъ, что хочешь остаться здѣсь лѣчить мужиковъ? Ты шутилъ, Платоша? Къ чему же ты учился? Къ чему я радовалась твоимъ успѣхамъ, гордилась тобой, полагала на тебя всѣ мои надежды? — Татьяна Алексѣевна достала платокъ и вытерла имъ покраснѣвшіе глаза. — Ты не долженъ забывать: у тебя сестра, Платоша; у тебя есть обязанности относительно твоей семьи.

— Но развѣ сестра и ты въ чемъ-нибудь нуждаетесь, мама?

Платонъ Михайловичъ поднялъ на мать вопрошающіе глаза, но та такъ мало ожидала подобнаго вопроса, что сразу растерялась и только развела руками.

— Да что-же ты не видишь? слѣпъ? — наконецъ заговорила она. — Нуждаетесь ли, спрашиваешь? Или ужъ очень хороши показались тебѣ наши палаты? Не въ лохмотьяхъ еще ходимъ? Сладко, весело живемъ?

— Да ничего, кажется… Я не думалъ, — смутился Платонъ.

— Не думалъ? чего же ты не думалъ? — сердилась Татьяна Алексѣевна; — суму еще на насъ надѣть хотѣлъ бы? въ курную избу запрятать? Хороша, вишь, ему наша жизнь показалась!

— Не волнуйся, мама! — попросилъ Платонъ Михайловичъ. — Ничего такого я, конечно, не хотѣлъ бы; чѣмъ лучше вамъ, тѣмъ пріятнѣй для меня, повѣрьте. Но чего вы отъ меня ожидали? чего вы требуете?

Въ залу тихо вошла Ольга.

— Богъ ты мой! — всилеснула руками Татьяна Алексѣевна, — кажется, требованія не велики! Слышишь, Оленька, онъ спрашиваетъ, чего отъ него требуютъ? Я, Платоша, не могу зарабатывать денегъ, а ты можешь. Тебя учили, за тебя изъ послѣднихъ грошей платили, не одно лишеніе, можетъ быть, изъ-за тебя терпѣть приходилось; такъ вѣдь думала я, что ты вспомнишь, почувствуешь…

— Я ничего не отрицаю… — тихо сказалъ Платонъ.

— Такъ какъ же спрашиваешь ты, чего отъ тебя требуютъ? Оленькѣ за двадцать лѣтъ. Въ этой глуши-то кто ее видитъ? Подумалъ ты о ней? Обносились всѣ: ни платьевъ, ни бѣлья… Домъ чуть стоитъ… Да Богъ съ нимъ, съ домомъ! Думала я, кончишь ты, — все въ аренду сдадимъ, домъ на свозъ, пока не совсѣмъ сгнилъ, и переѣдемъ въ городъ.

Она испытующимъ взглядомъ уставилась на сына; Оленька стояла у окна и жадно ждала отвѣта брата. Платонъ сидѣлъ съ опущенной головой и медленно, задумчиво гладилъ рукой свою бородку.

— Вотъ чего ты ждала отъ меня! — тихо сказалъ онъ. — А ты, Ольга?

Дѣвушка вспыхнула.

— Чего я? — поспѣшно отвѣтила она, — конечно же, въ этой глуши отъ тоски помереть можно. Развѣ это жизнь?

Платонъ Михайловичъ словно не слыхалъ этого отрывочнаго отвѣга; глаза его задумчиво перебѣгали съ предмета на предметъ и блѣдныя губы сложились въ свойственную ему кроткую и грустную улыбку.

Татьяна Алексѣевна и Ольга ждали, что онъ еще скажетъ что-нибудь, но онъ всталъ, поправилъ спустившіеся на лобъ волосы и все съ той же улыбкой на губахъ вышелъ изъ комнаты.

Глафира Осиповна опять сидѣла у Шишкиныхъ. Она наклонилась къ Татьянѣ Алексѣевнѣ и горячо шептала ей что-то, поминутно оглядываясь на дверь.

— Да нѣтъ его, нѣтъ! — успокоила ее Татьяна Алексѣевна, — можете говорить громко. Развѣ онъ когда дома бываетъ!

Она махнула рукой. Глаза ея были заплаканы, а рядомъ съ ней, на подоконникѣ, лежалъ скомканный носовой платокъ.

Глафира Осиповна еще разъ опасливо оглянулась.

— Такъ вотъ, — продолжала она уже громко, — прихожу это я къ куму; начали разговоръ про то, про ее, а я и закидываю словцо: что-молъ и какъ? докторъ у васъ новый объявился?

— Ну? — поторопила ее Татьяна Алексѣевна.

— Хвалить сталъ. Ужъ такъ-то хвалилъ! и добръ-то, и сердцемъ мягокъ, и денегъ не жалѣетъ. Какъ же, спрашиваю, свои онъ деньги отдаетъ, или какъ? Свои, говоритъ, свои! Покуда что, а пока все свои тратитъ. Сколько одной всячины изъ города навезъ: одѣялъ, тряпья, снадобья лѣкарственнаго и всего, всего… Больше, говоритъ, чѣмъ на сто рублей навезъ. Да, больше, говоритъ…

— На сто рублей! — вскрикнула Оленька, — слышишь, мама?

Татьяна Алексѣевна схватила платокъ и утерла имъ лицо.

— Теперь Андрохинымъ корову купилъ. Купилъ ли, пообѣшалъ ли, не могу сказать вѣрно. Да и не учтешь, не учтешь, что у него денегъ ушло! Теперь такъ, а что дальше-то будетъ? Вѣдь мужицкая нужда, ужъ это, будемъ такъ говорить, все равно, что утроба ненасытная: сколько въ нее ни вали, — все мало, все мало. Такъ-то, радость моя, Татьяна Алексѣевна.

Она пронизала ее своими маленькими, насмѣшливыми глазками.

— Что? злишься? жаль тебѣ денегъ-то! — ясно говорилъ этотъ взглядъ.

Татьяна Алексѣевна не замѣтила его: она глядѣла въ окно и поминутно утирала платкомъ красные глаза.

— Ростишь ихъ, заботишься, себя всего лишаешь, а выростишь — простой благодарности себѣ не видишь, — жалобно заговорила ана. — Что есть у меня сынъ, что нѣтъ у меня сына, — прокъ одинъ. А ужъ о немъ ли я не заботилась?

— И не говорите, голубушка, не говорите! знаю сама, какъ это горько. Своихъ дѣтей у меня не было, а знаю, понимать могу. Bсе ли не ждали, не надѣялись? Думали, сынокъ-то жизнь вашу устроитъ, а онъ на — поди! Для мужика кармана перевернуть не жалко, а для матери родной гроша не находится. А просили вы у него денегъ-то?

— Не просила, а намекала. Самъ бы долженъ знать.

— Олечку-ангела жалко, — сочувственно вздохнула Глафира Осиповна, — какая ей тутъ партія найтись можетъ? Сиволапые одни кругомъ! Ахъ, не хорошо разсудилъ Платонъ Михайловичъ; не по сыновнему разсудилъ!

Долго говорила Глафира Осиповна въ этомъ тонѣ, а Татьяна Алексѣевна и Ольга слушали ее, жадно ловили каждое ея слово и сами разсказывали ей про Платона все, что только могли упомнить изъ его словъ и подмѣтить въ его поведеніи.

Одинъ разъ, когда Платона по обыкновенію не было дома, Татьяна Алексѣевна водила Глафиру Осиповну въ его комнату и тамъ онѣ вмѣстѣ рылись въ его книгахъ и разглядывали его вещи.

— Хоть-бы что стоющее! — замѣтила при этомъ Глафира Осиповна.

Татьяна Алексѣевна только махнула рукой.

Чуть ли не больше матери плакала и жаловалась Ольга. Она опять перестала причесываться и одѣваться, спала больше прежняго, а когда встрѣчалась съ братомъ, то сейчасъ же надувала губы и сердито отворачивалась отъ него. Эти встрѣчи были рѣдки, потому что Платонъ Михайловичъ дѣйствительно почти не бывалъ дома. Онъ возвращался въ Ветелки только вечеромъ, торопливо цѣловалъ у матери руку и уходилъ спать. Первое время Татьяна Алексѣевна каждый разъ принимала при этомъ обиженный и огорченный видъ, но такъ какъ Платонъ, казалось, не обращалъ на это никакого вниманія, она потеряла терпѣніе и рѣшилась еще разъ серьезно переговорить съ сыномъ.

— Платоша! — сказала Татьяна Алексѣевна, когда Платонъ, видимо усталый, только-что вернулся изъ Шахова. — Платоша, если ты уже совсѣмъ рѣшилъ отвернуться отъ своей семьи, то не дурно было бы сказать мнѣ объ этомъ.

По усталому лицу Платона пробѣжало выраженіе тоски и страданія.

— Не говори такъ, мама, прошу тебя! — сказалъ онъ, — Какъ ты могла подумать, что я хочу отвернуться отъ тебя? Всей душей желаю я одного: чтобы ты поняла меня и перестала обвинять.

— Я тоже хотѣла бы, чтобы ты понялъ меня, — съ удареніемъ на словѣ «понялъ», возразила ему мать, — а затѣй твоихъ, прости меня, я одобрить не могу.

— Я знаю это и много думалъ о томъ, что ты еще раньше говорила мнѣ. Не понимаю я одного: развѣ я когда-нибудь обманывалъ тебя на свой счетъ! я писалъ тебѣ… Правда, я повѣрялъ тебѣ свои мысли и чувства и скрывалъ самое главное: я никогда не писалъ тебѣ о томъ, какъ я жилъ. Я не хотѣлъ огорчать тебя, а жизнь давалась не легко.

— Только того и не доставало, чтобы ты еще упрекалъ меня! — вспыхнула Татьяна Алексѣевна.

— О, нѣтъ… нѣтъ! — поспѣшно перебилъ ее Платонъ, — мнѣ не за что упрекать. Но я думаю, что еслибы ты знала мою жизнь, еслибы я не скрывалъ ея отъ тебя, мы бы лучше поняли другъ друга. Ты разсердилась тогда, когда я не призналъ вашей нужды, ты сочла это какъ бы за оскорбленіе себѣ, но я не хотѣлъ оскорблять: я только самъ знавалъ нужду, куда болѣе рѣзкую, и сравнилъ. Насъ пятеро было такихъ, какъ я, безъ вѣрнаго куска хлѣба на завтрашній день; трое помѣщались вотъ въ такой маленькой комнаткѣ, не больше половины этого зальца. На всѣхъ на насъ была одна постель и двѣ подушки. Надо было платить за ученье, за книги, надо было одѣваться хотя кое-какъ, только бы прилично было, надобно было чѣмъ-нибудь питаться, и на все это необходимы были деньги. Иногда счастье улыбалось намъ: всѣмъ находились уроки; кто зарабатывалъ десять, пятнадцать, а кто и гораздо болѣе рублей въ мѣсяцъ. Тогда мы считали себя богачами, пили чай въ прикуску, а на обѣдъ покупали себѣ чего нибудь посытнѣе обычнаго ситника съ кускомъ колбасы. Бывало иначе. Бывало такъ, что уроковъ не находилось и мы ходили въ рваныхъ сапогахъ, въ животѣ отъ голода словно лягушки кричали, чаю же и другой горячей пищи мы, случалось, не видали по цѣлой недѣлѣ. Вотъ какъ жилось тогда, мама, и ты не должна удивляться, что на твою жизнь я взглянулъ, какъ на благополучіе. — Татьяна Алексѣевна слушала съ удивленіемъ.

— А тащилъ тебя кто нибудь на такую жизнь? — пожала она плечамии — Развѣ я не звала тебя? не просила бросить твою глупую ученость? Въ прокъ она пошла тебѣ, къ слову сказать!

— Да, ты звала, — кротко согласился Платонъ Михайловичъ;- но бросить эту ученость, какъ ты называешь ее, я не могъ. Терпѣлъ я нужду, терпѣлъ я лишенія, голодъ, холодъ; не мало терпѣлъ и ни разу не было у меня и мысли бросить все и уѣхать ла покойную жизнь. Удача ли мнѣ особенная была, или свѣтъ такъ ужъ полонъ добрыми людьми, но въ те дни, когда мнѣ приходилось плохо, я видалъ и чувствовалъ къ себѣ такъ много доброты, сочувствія, ласки, такъ много тепла, что для того только, чтобы вернуть людямъ свой долгъ, мнѣ мало всей моей жизни. Вотъ когда, мама, узналъ и полюбилъ я людей. Полюбилъ, и такая стала у меня эта любовь больная, тревожная… Цѣлыми ночами думалъ я о томъ, какъ лучше, полнѣе вылить эту любовь въ какое-либо дѣло и отдать ему всю свою душу. Долгъ свой я людямъ отдать хотѣлъ. Понимаешь ли ты теперь, что я не могъ бросить науки? Что могъ сдѣлать я съ своими природными слабыми силами? И вотъ когда эта наука приходила мнѣ на помощь къ осуществленію моей мечты, когда я уже зналъ, что при посредствѣ ея я принесу людямъ болѣе пользы, чѣмъ еслибы въ рукахъ моихъ были милліоны, подумай, могъ ли я отказаться отъ этой учености, мама?

— Милліоны! — насмѣшливо повторила Татьяна Алексѣевна, — были бы у тебя не милліоны, а только рубли, и то не сидѣла бы твоя мать въ лохмотьяхъ. — Она рванула рукавъ своего ситцеваго капота и сердито отвернулась.

— Не то, мама, не то! — горячо продолжалъ. Платонъ Михайловичъ. — Развѣ шелковое платье дало бы тебѣ счастье? На мнѣ рубашка рваная, а счастья у меня сейчасъ столько, что вмѣстить его трудно. Вѣришь ты мнѣ! Грустно… больна мнѣ вся эта рознь между нами, мучаюсь я ей, а счастья… счастья… — Онъ съ трудомъ перевелъ духъ.

— И какъ не быть счастью, — тихо продолжалъ Платонъ, — теперь, когда я могу начать возвращать людямъ добромъ за добро. И еслибы хотя теперь я встрѣтилъ черствость, непониманіе… Такъ нѣтъ же, нѣтъ! Опять ласка, опять сердечность, тепло… меня же благодарятъ, окружаютъ вниманіемъ, любовью… — Голосъ Платона дрогнулъ и на глазахъ неожиданно навернулись слезьи

— Не могу… слишкомъ… Нервы, должно быть, — задыхаясь, добавилъ онъ.

Татьяна Алексѣевна молчала. Платонъ медленно ходилъ по комнате взадъ и впередъ; лицо его замѣтно поблѣднѣло, руки дрожали.

— Мама! — сказалъ онъ, наконецъ, прежнимъ ровнымъ голосомъ, — я все сказалъ. Если ты еще и теперь осуждаешь меня, мнѣ уже нечѣмъ оправдаться. — Онъ наклонился, ласково поцѣловалъ руку матери и, не поднимая на нее глазъ, вышелъ.

— Платоша! — чуть не вырвалось крикомъ у Татьяны Алексѣевны, — это ты-то счастливъ, бѣдняга? ты? — ей захотѣлось вернуть его, приласкать, приголубить.

— И все-таки, на своемъ… на своемъ! — вспомнила она вдругъ и густо покраснѣла отъ досады и негодованія.

— Слышали? — задыхаясь отъ быстрой ходьбы, спросила Глафира Осиповна и стала здороваться съ Татьяной Алексѣевной и Ольгой. — Не ночевалъ сегодня вашъ-то? Ну, такъ! Значитъ, все правда и есть. Ничего не слыхали?

— Отъ кого слыхать-то? — обидчиво отозвалась Татьяна Алексѣевна. — Платоша ни со мной и ни съ сестрой и двухъ словъ не промолвитъ. Вотъ только развѣ зайдетъ кто, да разскажетъ. Новость еще какая нибудь?

— И какая еще новость-то! — заторопилась Глафира Осиповна. — Не приходилъ ночевать — я не ждите теперь: совсѣмъ не придетъ. Барскій домъ себѣ выхлопоталъ, съ самимъ генераломъ списался; отъ генерала и приказъ былъ — не перечити ему ни въ чемъ. Домъ теперь открыли, чистка тамъ была, такъ чуть не всѣхъ бабъ съ села согнали. Теперь это онъ домъ-то подъ больницу повернулъ, больныхъ туда сносятъ, а на подмогу ему вчера съ поѣздомъ двѣ барышни пріѣхали. Пріѣхали и тоже прямо въ барскій домъ. Вмѣстѣ теперь у нихъ все пойдетъ. Барышни такія молодыя, изъ себя недурненькія, только ужъ врядъ-ли путевыя: изъ хорошаго-то дома отпустили бы развѣ дѣвушку нивѣсть куда съ больнымъ мужичьемъ возиться? да еще подъ одну крышу съ молодымъ холостымъ человѣкомъ.

Ольга жадно выслушала Глафиру Осиповну и расхохоталась.

— Да, ужъ эти хороши, должно быть! Вы видѣли ихъ, Глафира Осиповна? Какія онѣ изъ себя? Прилично одѣты?

— Прилично, прилично! Я сама не видала, а отъ вѣрныхъ людей слышала. На одной платье шерстяное коричневое и шляпка этакая, съ цвѣтами; а на другой не то черное, не то синее, не видно, потому что въ ватерпруфѣ она и шляпа съ лентами. Разсуждаю я такъ, Татьяна Алексѣевна: какая это теперь вольность между молодежью пошла, что не глядѣла бы на нее! Я стала какъ-то при батюшкѣ говорить, а онтъ мнѣ въ отвѣтъ: «новое, говоритъ, ученіе въ моду вошло»; по этому ученію все, будто, именно такъ и нужно: чѣмъ больше безстыдства, тѣмъ моднѣй. Ни брака, значитъ, ни приличій какихъ, ничего не требуется. Мужикъ теперь — первая особа; мужику они за панибрата ручку трясутъ и съ собой рядышкомъ сажаютъ. Послѣдняя, говоритъ, мода теперь у господъ.

— Ужъ и мода! — фыркнула Ольга. — Выдумали глупость какую! Вотъ заставила бы я ихъ круглый годъ въ деревнѣ пожить. Хорошо имъ въ городѣ-то про мужиковъ выдумывать.

— Это ужъ вѣрно, вѣрно, ангелъ мой! А что Платонъ Михайловичъ ходить перестанетъ, такъ это даже хорошо: все между больныхъ, да между больныхъ, долго ли болѣзнь занести?

— Неужели пристать можетъ? — испугалась Татьяна Алексѣевна.

— А то развѣ не можетъ? И очень можетъ. Шутка-ли? Полъ-деревни свалило; день деньской. только и знай, что отъ больного къ больному ходи. Ужъ надо Платону Михайловичу честь приписать: трудъ несетъ, тяжелый трудъ…

— А развѣ неволитъ кто? — раздражительно замѣтила Татьяна Алексѣевна. — И говорила, и просила… Не хочетъ слушаться, хочетъ умнѣе матери быть, Богъ съ нимъ! Его дѣло, не маленькій какой. А за что насъ съ Оленькой изъ-за него безпокоятъ? Можете вообразить, сюда больные жаловать стали. Намедни, гляжу, чуть ли не цѣлая прихожая набилась. Того не доставало, чтобы онъ еще изъ нашего дома больницу сдѣлалъ!

— Ну, скажите на милость! — возмутилась Глафира Осиповна. — Нѣтъ, голубушка, Татьяна Алексѣевна, вы на меня сердитесь, не сердитесь, а я вамъ прямо скажу: добры вы очень къ Платону Михайловичу, строгости въ васъ нѣтъ. Что ужъ, право! Мало вамъ отъ него обиды было? Всѣ-то, всѣ-то говорятъ… Добры очень. Другая бы мать развѣ такъ съ нимъ разговаривать стала?

— И я вотъ то же мамѣ говорю, — оживленно вставила Ольга. — Вотъ занесетъ къ намъ болѣзнь, тогда довольна будетъ.

Татьяна Алексѣевна задумалась.

— Сколько я слезъ пролила, Глафира Осиповна! Сколько я слезъ пролила… По совѣсти сказать, жалокъ онъ мнѣ былъ. И сержусь я на него, и обидно мнѣ, а зла во мнѣ нѣтъ… Конечно, Платоша ли, Оленька ли — одинаково они мои дѣти, обоихъ жаль.

— Это вы-то, голубушка, его жалѣете, а онъ жалѣетъ ли васъ? — прервала Глафира Осиповна.

Татьяна Алексѣевна махнула рукой.

— Богъ съ нимъ! Только теперь, — видимо раздражаясь, добавила она, — теперь пусть не прогнѣвается: не только всѣхъ этихъ его оборванцевъ-пріятелей прогонять буду, но и приди онъ самъ, и его не пущу. Нашъ, такъ нашъ; а милѣй ему мужики, пусть съ ними и компанію водитъ.

Глафира Осиповна встрепенулась.

— И давно бы такъ! — одобрила она, видимо обрадованная. — У кого хотите страшивайте, всѣ въ одинъ голосъ скажуть: обида вамъ отъ Платона Михайловича, большая обида!

— И не пущу! — еще рѣшительнѣе заявила Татьяна Алексѣевна. — Мнѣ дѣти равны. За что онъ Оленьку обездолить хочетъ? Умнѣй всѣхъ, такъ и живи одинъ, а намъ тоже и о себѣ подумать надо.

Когда Глафира Осиповна ушла, Татьяна Алексѣевна еще долго сидѣла у окна, вглядываясь въ прохожихъ и принимая каждаго издали за сына. Она ждала его и желала, чтобы онъ пришелъ, и знала навѣрно, что, приди онъ, она не дастъ ему переступить порога комнаты, какъ уже закричитъ на него и, пожалуй, исполнитъ свою угрозу: не пуститъ въ домъ. Платонъ не приходилъ. Когда же Татьяна Алексѣевна, не дождавшись сына, рѣшилась, наконецъ, лечь въ постель, сердце ея было такъ полно обиды и горечи, что она уже не чувствовала болѣе жалости къ Платону и родной, единственный сынъ казался ей ея злѣйшимъ врагомъ.

Прошло нбсколько времени. Татьянѣ Алексѣевнѣ не спалось. Вѣтеръ шумѣлъ въ саду и ударялъ вѣтвями деревьевъ въ окно ея спальни. Въ комнатѣ было душно, мягкая постель непріятно нагрѣлась, а подушки лежали неудобно, то слишкомъ высоко, то слишкомъ низко. Изъ сосѣдней комнаты слышалось черезъ полуоткрытую дверь сонное дыханіе и легкое всхрапываніе Ольги. Татьяна Алексѣевна поворачивалась то на одинъ бокъ, то на другой, она настойчиво закрывала глаза и шептала молитвы, но глаза ея раскрывались сами собой и безсонно, широко глядѣли въ окружающую ее темноту.

— Боже мой! — шептала она. — Господи, Боже мой! — а стѣнные часы, точно торопясь куда-то, отбивали своимъ хриплымъ боемъ одинъ часъ за другимъ. Въ этотъ день Татьяна Алексѣевна видалась съ Платономъ; онъ приходилъ за своими вещами. И только теперь, среди спокойствія и тишины ночи, припомнила она все, что говорила сыну и отдала себѣ отчетъ въ своихъ словахъ. Ясно до осязаемости представлялось ей лицо Платона, и она съ ужасомъ замѣчала теперь, насколько оно исхудало, осунулось, какой кроткой и печальной улыбкой свѣтились его глаза. Она повторяла себѣ свои слова, жесткія и озлобленныя, а вслѣдъ за ними слышался ей тихій голосъ сына, и звукъ этого голоса шелъ ей прямо къ сердцу.

— Мама, мама! — слышалось ей. — Еслибы ты могла видѣтъ мою душу! Нѣтъ у меня силы примирить тебя съ собой… Какъ тебѣ тяжело! Ты любила меня и я довелъ тебя до ненависти… Сына ты возненавидѣла! Какъ же тебѣ тяжело!

— Молчи! — кричалъ другой, неузнаваемый отъ злобы и волненія, голосъ, — молчи! Надоѣли мнѣ эти глупости! Вотъ тебѣ мое послѣднее слово, послѣднее! Слышишь? Или ты бросишь свои глупыя затѣи, или же знай, что нѣтъ у тебя больше матери… Былъ у меня сынъ — нѣтъ его больше! Дорогу забудь къ моему дому.

Платонъ дрогнулъ; рука его крѣпко сжала спинку стула, лицо поблѣднѣло.

— Боже мой! Господи, Боже мой! — шептала теперь Татьяна Алексѣевна и протягивала руки передъ собой, какъ бы отстраняя отъ себя тяжелое воспоминаніе.

— Душа не терпитъ… Тянетъ меня къ несчастнымъ, страдающимъ. Истерзаюсь я, задохнусь… Куда мнѣ, такому-то? Погляди на меня. Не съумѣлъ я оправдать твои ожиданія, но постарайся простить.

Татьяна Алексѣевна приподнялась и сѣла на постели.

— Мой вѣкъ прожитъ, — шептала она, — а Оленька?

Ей вспомнилось, что, уходя, Платонъ встрѣтился въ дверяхъ съ сестрой. Онъ улыбнулся и протянулъ ей руку, но Ольга отвернулась и брезгливо подернула плечами. Гдѣ онъ теперь? Опять мелькнуло передъ ней его лицо, и точно всколыхнуло ее всю запоздалой, нѣжной жалостью.

— Платоша, родной! Блѣденъ… худъ… Не допусти, Господи! И какое здоровье у него? Все-то, все-то въ конецъ голодухой, да нуждой всякой расшатанное. Счастьемъ хвалился! Горевое твое счастье, бѣдняга. Мать, мать родная чуть не прокляла, изъ дому выгнала…

Всю ночь напролетъ шумѣлъ вѣтеръ и стучалъ въ окно вѣтвями деревьевъ, били часы и вздыхала сонная Оленька, а Татьяна Алексѣевна то садилась на постели, то ложилась вновь, а сонъ не шелъ и мысли ея вертѣлись на одномъ воспоминаніи. Наконецъ, въ окно взглянуло раннее, ненастное утро; по засѣрѣвшему небу побѣжали темныя лохматыя облачка. Татьяна Алексѣевна откинула подушки; посѣдѣвшіе волосы ея растрепались, утомленныя вѣки покраснѣли и распухли.

— Оба вы мнѣ равны, оба… Жалко мнѣ обоихъ, — думала она. Сердце ея еще было полно смутнаго раскаянія и тревоги, но она засыпала.

Съ той поры каждый вечеръ охватывало Татьяну Алексѣевну тоскливое, ноющее чувство: ночь и одиночество стали пугать ее. Утромъ она вставала твердая и спокойная, ночная тоска даже сердила ее. Она съ удивленіемъ спрашивала себя, откуда бралось это разнѣженное настроеніе, которое заставляло ее забывать обиды, несправедливость, все, кромѣ своей любви и жалости къ сыну. Днемъ приходила Глафира Осиповна, слонялась и надрывала жалобами душу матери скучающая Ольга, и Татьяна Алексѣевна чувствовала, какъ росло ея недовольство сыномъ, какъ закрывалось для Платона вновь ея материнское сердце. Она чувствовала все это и радовалась этому чувству; стараясь закалить себя, она жадно хваталась за каждый новый доводъ Глафиры Осиповны, доводъ, ксторый несомнѣнно подтверждалъ виновность Платона, и защищалась имъ противъ своей жалости и нѣжности къ сыну.

— У меня нѣтъ сына, — говорила она Глафирѣ Осиповнѣ — Онъ обидѣлъ меня, выставилъ меня на посмѣшище и я выкинула его изъ своего сердца.

— Платоша! — шептала она безсонной ночью. — Глупый, глупый! Неужели ты не придешь? Чему повѣрилъ! что мать, родная мать отъ него отвернулась. Звѣрь лѣсной и тотъ свое дитя жалѣетъ.

Но Платонъ не шелъ. Все также бодро и непреклонно глядѣла Татьяна Алексѣевна, но душевнаго спокойствія ея не стало совсѣмъ. Теперь уже и днемъ не могла она оторваться отъ своей тревожной думы о сынѣ; ее раздражали нытье и сонливость Ольги.

— Хоть бы занялась чѣмъ-нибудь! Слоняешься день-денской изъ угла въ уголъ, поневолѣ одурь возьметъ. Причесалась бы, что ли. Глядѣть-то на тебя зло беретъ.

Ольга куталась въ платокъ и ворчала.

— Будетъ ли этому конецъ! — хватала себя за голову Татьяна Алексѣевна, и она тутъ же думала, что если Платонъ опять не придетъ, она не выдержитъ и уйдетъ къ нему сама.

И она не выдержала и пошла. Цѣлыхъ двѣ недѣли не видала она Платона. До Шахова было больше трехъ верстъ. Татьяна Алексѣевна могла бы доѣхать туда въ своей телѣжкѣ, но ей не хотѣлось, чтобы кто либо зналъ о ея рѣшеніи навѣстить сына. Она надѣла темное платье, повязала голову чернымъ платкомъ и вышла изъ дому незамѣченная Ольгой. Въ полѣ шла уборка; встрѣчные крестьяне узнавали ее и нѣкоторые кланялись ей, но она отворачивала лицо и не отвѣчала на поклоны: въ этихъ людяхъ она видѣла теперь личныхъ враговъ, отнявшихъ у нея сына и ея лучшія надежды и ожиданія. Въ Шаховѣ она прямо направилась къ барской усадьбѣ. На дворѣ стояла баба и, нагнувшись, мыла мочалкой лохань. Она прикрыла рукой глаза, защищаясь отъ солнца, и оглядѣла Татьяну Алексѣевну съ ногъ до головы.

— Вамъ кого? — крикнула она ей.

— Доктора мнѣ,- отвѣтила Татьяна Алексѣевна.

— Дохтура? А вотъ идите прямо на крыльцо, тутъ и дохтуръ будетъ. Сейчасъ съ села пришелъ, гляди, въ прихожей еще.

Татьяна Алексѣевна поднялась на крыльцо, толкнула входную дверь и вошла въ больницу. Въ прихожей не было никого, всѣ двери были закрыты.

Татьяна Алексѣевна оглянулась, кашлянула раза два и сейчасъ же изъ маленькой боковой комнаты вышелъ незнакомый ей господинъ и подошелъ къ ней.

— Вамъ доктора? — спросилъ онъ, вглядываясь въ ея взволнованное лицо.

— Доктора, да, — отвѣтила Татьяна Алексѣевна.

— Такъ я къ вашимъ услугамъ. Что нужно?

Татьяна Алексѣевна вздрогнула и подняла на него удивленный и испуганный взглядъ.

— Вы? А Платоша? Платонъ Михайловичъ?

Въ двери выглянуло миловидное женское личико и въ прихожую поспѣшно вышла молодая дѣвушка.

— Вы не маменька ли Платона Михайловича? — спросила она.

— Да, я мать. — Дѣвушка быстро переглянулась съ докторомъ, а тотъ отвернулся и сталъ глядѣть въ окно.

— Такъ, видите ли, — запинаясь, заговорила дѣвушка, — вамъ, вѣроятно, хотѣлось бы видѣть Платона Михайловича, а это теперь неудобно…

— Отчего? — чуть не крикнула Татьяна Алексѣевна. — Гдѣ онъ? Здѣсь? Отчего мнѣ нельзя видѣть его?

— У него… Онъ боленъ… Мы къ нему никого не пускаемъ.

Передъ глазами Татьяны Алексѣевны мелькнуло что-то темное, съ яркими красными и зелеными кругами, въ груди замерло что-то непомѣрно большое и тяжелое. На минуту она прислонилась къ стѣнкѣ и опустила голову, чувствуя, что силы измѣняютъ ей… Никогда въ жизни не любила она такъ своего сына, никогда такъ горячо и нетерпѣливо не рвалась она къ нему.

— Нѣтъ, — начала она прерывающимся шепотомъ, — я не уйду! Я мать… нельзя такъ. Пустите меня къ нему! Ради Бога! Что же это такое? — слезы полились по ея щекамъ, но она не замѣчала ихъ. Докторъ повернулся отъ окна, тихо сказалъ нѣсколько словъ молодой дѣвушкѣ, и они вмѣстѣ посмотрѣли на нее.

— Пустите! я не уйду… Ради Бога! — продолжала умолять Татьяна Алексѣевна.

— Ну, вотъ что, — сказалъ докторъ. — Отказать вамъ трудно, такъ и быть… Тщательная дезинфекція… Но, предупреждаю, долго оставаться около него нельзя, это можетъ повредить. Идемте!

Татьяна Алексѣевна быстро оправилась, перестала плакать и пошла за докторомъ. Въ большой свѣтлой комнатѣ на узкой больничной кровати лежалъ Платонъ; тѣло его вытянулось, голова глубоко ушла въ подушку, а лицо было изжелто блѣдное, живо напомнило ей другое, уже забытое ею: тотъ же цвѣтъ натянувшейся кожи, тѣ же черты… Только то лицо было старше и выраженіе его яснѣе и спокойнѣе. Больной спалъ. Татьяна Алексѣевна подошла къ нему на цыпочкахъ, встала надъ нимъ и, съ силой сжимая одну свою руку въ другой, глядѣла на него сухими глазами, все съ тѣмъ же непомѣрно большимъ чувствомъ въ груди.

— Тусикъ, Тусикъ! — тихо позвала она, какъ звала сына прежде, когда онъ былъ еще совсѣмъ маленькій и только что учился ходить. Онъ самъ далъ себѣ это названіе.

— Тусикъ, родимый! что это съ тобой?

Платонъ открылъ глаза, узналъ мать, узналъ свое смѣшное, искаженное имя, которое почти забылъ, и радостно улыбнулся.

— Ты пришла? — прошепталъ онъ, — пришла? Какъ ты добра! я ждалъ…

— Не говорите, Платонъ Михайловичъ; нельзя говорить, — остановилъ его докторъ.

Платонъ опять улыбнулся, указалъ глазами на доктора и чуть слышно шепнулъ:

— Строгь.

— Ты слабъ, Тусикъ, ты боленъ, — какъ бы въ оправданіе доктору отвѣтила ему Татьяна Алексѣевна.

Платонъ закрылъ глаза и скоро, казалось, заснулъ. Вдругъ лицо его словно встрепенулось, вѣки широко раскрылись.

— Отойди! — съ тревогой въ голосѣ сказалъ онъ матери, — дальше отойди: заразиться можешь.

— Нѣтъ, нѣтъ, оставь… Спи, не безпокойся.

Она сѣла около кровати и, не спуская глазъ, глядѣла на его лицо съ рѣденькой, рыжеватой бородкой, на длинные рѣдкіе волосы на подушкѣ, на его руку съ тонкими пальцами и коротко остриженными ногтями. Ни одна мысль не шла ей въ голову, она только глядѣла и всей душой своей, всей силой воскресшей нѣжности къ сыну ушла въ это созерцаніе. Она не могла бы сказать, сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ она вошла къ сыну: можетъ быть часъ, можетъ быть цѣлый день.

— Мама! — позвалъ его голось, и она опять увидала его кроткіе, задумчивые глаза. — Помнишь ли, я говорилъ тебѣ о своемъ счастьѣ? За что… столько? Я огорчилъ тебя… обидѣлъ… Ты простила, пришла… любишь меня. За что?

— Глупый! глупый!..

— Хорошо такъ и умирать.

Татьяна Алексѣевна заплакала.

— Нѣтъ, Тусикъ, нѣтъ! живи! Ты будешь жить!

Онъ слишкомъ усталъ отъ своей длинной рѣчи.

— Пожалуйста, — едва разобрала Татьяна Алексѣевна, — пожалуйста, не плачь.

Докторъ вошелъ опять, взглянулъ на больного и сказалъ Татьянѣ Алексѣевнѣ, что ей бы лучше уйти. Она покорно встала, но Платонъ услыхалъ шорохъ ея платья и зашевелилъ губами.

— Что? — спросила она, наклоняясь къ нему.

— Руку! — сказалъ онъ однѣми губами.

Она, плача, вложила свою руку въ его; онъ поднялъ ее съ трудомъ и приложилъ къ губамъ.

— Прощай! — сказалъ онъ такъ, что она не слыхала, а только почувствовала это слово на своей рукѣ.

Цѣлый порывъ отчаянія всколыхнулъ ея душу. Она бросилась на колѣни и, цѣлуя безъ разбора руку больного, простыню, край одѣяла, повторяла только одно:

— Тусикъ мой! Тусикъ, Тусикъ!

И это нелѣпое имя выражало въ ея устахъ. такую бездну любви и горя, такъ много сливалось въ немъ смѣшного и трогательнаго, что изъ подъ спущенныхъ рѣсницъ Платона скатилась слеза, а на губахъ мелькнула слабая улыбка.

Всю ночь слушала Ольга, какъ молилась, рыдала и билась головой о полъ ея мать. Не чувствуя въ себѣ силы совладать съ охватившей ее жутью, она убѣжала въ кухню къ Матренѣ и, съежившись отъ страха и холода, прижалась въ углу на жесткой подстилкѣ. Матрена вскочила.

— Слушай, слушай, — сказала Ольга и указала рукой по направленію спальни матери.

До самаго свѣта сидѣли онѣ, разговаривая шепотомъ.

— Уходитъ! — вдругъ объявила Матрена, прислушиваясь къ стуку захлопнувшейся двери.

Но не прошло и двухъ часовъ, какъ Татьяну Алексѣевну привезли изъ Шахова въ телѣгѣ. Глаза ея были широко раскрыты и изъ этихъ глазъ глядѣло большое, никогда неизсякающее материнское горе. Когда Ольга съ плачемъ подошла къ ней, она отстранила ее рукой.

— И на тебѣ вина… передъ братомъ, — строго сказала она и неопредѣленнымъ жестомъ указала на небо.