Щенки Земли

ГЛАВА ПЕРВАЯ, в которой я появляюсь на свет, а моего отца приканчивают Динги

Меня зовут Белый Клык, хотя это, конечно, не настоящее мое имя. Во всяком случае, теперь я – Деннис Уайт. Прежнее мне нравится больше, оно лучше соответствует моему представлению о себе. Но не исключено, что дело просто в отголоске того времени, когда я был любимцем. Кое-кто может сказать, что, мол, раз ты был любимцем, раз привык к Свор­ке, тебе никогда по-настоящему не стать снова человеком – в смысле свободы бытия. Я этого не знаю. Быть на Сворке, конечно, приятнее и веселее, но можно привыкнуть и не слишком сильно желать ее. Я привык. Это, собственно, рассказ о том, как я привыкал.

Еще щенком.

Вот уже и белая нитка! Ну не возмутит ли подобным образом начатая фраза большин­ство моих читателей? Щенки, любимцы, Господа, Сворка – эти слова из старого лексикона обрели в среде рьяных сторонников силу непристойных ругательств. А кто теперь смеет не быть рьяным сторонником?

И все же как мне поведать историю своей жизни любимца, не прибегая к языку любим­цев, не принимая их взгляды на положение вещей? Поистине время должно остановиться, если каждому политику и каждому философу придется скрывать лицо под личиной правды-матки первозданного поведения. Так можно ли требовать, чтобы я рассказывал историю Бе­лого Клыка с точки зрения Динго? Нет! В мемуарах придворного Людовика XVI не могло быть места грубым выражениям санкюлотов – и для меня должно быть позволительно пи­сать о Белом Клыке так, как написал бы о себе сам Белый Клык. Так что оставим на время Денниса Уайта, а мне без дальнейших преамбул позвольте заявить, что как щенок я был за­мечательно счастлив.

Да и могло ли быть иначе? Я воспитывался в лучших питомниках Солнечной системы. Мое тело было молодым и резвым, я был таким игривым! Мое образование беспрепятствен­но рыскало по гуманитарным предметам и никогда не было принудительным. Меня радовала компания себе подобных, и я испытывал не поддающееся описанию удовольствие Сворки. Я, наконец, с раннего детства вполне осознавал прелесть своего высокого происхождения. Мой отец Теннисон Уайт был великим деятелем искусства – возможно, самым великим, причем в обществе, для которого искусство было выше всех других ценностей. Ни малая толика сия­ния этой славы не поблекла в его потомстве. Позднее, в юности, судьба отца могла помешать становлению моего «эго», но тогда хватало уверенности, что я – любимец столь ценной по­роды. Это вселяло ощущение безопасности. В чем же еще состоит счастье, как не в этом – в ощущении собственной ценности? Уж никак не в свободе. Мне известно и это состояние – ох как хорошо известно! – поэтому могу вас заверить: счастья в нем очень и очень мало. Будь я в юности свободен, почти наверняка был бы несчастен.

Вообще-то, говоря о своем идеальном детстве, я имею в виду главным образом первые годы жизни, потому что вскоре после своего семилетия я стал сиротой, – Динги разделались с моим отцом, после чего Любимая Матушка поручила заботу обо мне и Плуто питомнику Шредер, а сама просто растворилась в космическом пространстве. Таким образом, я могу го­ворить, что обрел свободу еще в семилетнем возрасте и горько негодовал на условия сущест­вования, воспринимая их просто как невнимание к собственной персоне.

Теперь я, конечно, понимаю, что по сравнению с общепринятым представлением о «человеческом существовании» питомник Шредер был настоящим раем. Тогда же мне оста­валось судить о происходящем разве что по фазам лун Юпитера. Однако я вижу, что начи­наю запутываться. Видимо, лучше придерживаться хронологического порядка.

Итак, позвольте приступить к повествованию.

Чтобы начать описание своей жизни с самого ее начала, как в свое время сделал это Дэвид Копперфилд, я должен сообщить, что родился в воскресенье после полудня в 2017 го­ду от рождества Господа нашего на Ганимеде, четвертой луне Юпитера. По повелению отца мое появление на свет сопровождалось могучим ударом грома и довольно хитроумным гра­дом метеоритов и искусственных комет. Эти природные чудеса были шумовыми и видеоэф­фектами представления театра масок, написанного отцом и поставленного как переосмысле­ние кантаты Вивальди, где в качестве моих многочисленных крестных матерей-фей высту­пали самки питомника. Одиннадцать фей были олицетворениями Заслуженного доверия, Преданности, Пользы дела, Дружелюбия, Обходительности, Доброты, Обязательности, Бод­рости духа, Бережливого процветания, Отваги и Чистоты помыслов. Каждая фея сделала мне небольшой подарок – некую эмблему духа того, что она олицетворяла, но папаша каким-то образом не пригласил двенадцатую фею – Почтительность, что роковым образом сказалось на моем характере.

Заводя речь о своих «самых ранних воспоминаниях», я всегда испытываю затруднение, потому что не знаю, какие события действительно запечатлелись в моей памяти, а какие пе­решли от Любимой Матушки, Плуто или какого-то другого разума, который мой Господин мог походя подключить к моему. Так, например, я отчетливо вспоминаю, как Папа (прошу извинить, но именно под этим именем я знаю его; для меня у него просто нет другого) с не­сказанной грустью смотрит мне в глаза, декламируя стихотворение, которое я тоже прекрас­но помню, хотя и не смею здесь воспроизвести. Полагаю, это было одно из творений графа Рочестера. Папа в байроновской рубашке с пышными рукавами и широким отложным во­ротником; на нем трико из черного бархата с серебряным кантом. Тонкие, светлые, почти белые, волосы ниспадают на плечи. У Папы темно-голубые глаза цвета марсианского неба, их синева усиливается контрастом с исключительно бледной кожей. Так же как манера оде­ваться или произносить слишком открытое «а», эта бледность явно показная. С таким же ус­пехом он мог выглядеть и смуглым.

Скорее всего, это не моя память. Может быть, картина оставлена Любимой Матушкой, хотя, когда я прочитал ей наизусть стихотворение, она заявила, что в жизни не слыхала по­добных вещей (правда, все время давилась от смеха). Не исключено, что виновницей была любая из дюжины самок Ганимеда, – с тех пор как Папа стал призовым фондом питомника, его свободный выбор фаворитки всячески поощрялся. Судя по числу потомков, которые мо­гут на законных основаниях заявлять о происхождении от него, не стоит сомневаться, что Папа способствовал проведению в жизнь этой политики. Я не был знаком (а теперь уже и не смогу познакомиться) со всеми своими сводными братьями и сестрами.

Еще одно воспоминание – вероятно, мое собственное – рисует Папу на метровой высо­те над землей. По обыкновению, на нем нет никакой одежды, и он смеется, схватившись за живот. Я не помню над чем. Должно быть, это одно из моих последних воспоминаний о ро­дителе, потому что за спиной у него зелень земного луга, а играющий на его теле свет может быть только светом солнца на нашей родной планете – его ровно столько, сколько нужно. Хотя эта картина воспроизводится памятью не очень четко, я вижу, что у Папы было тело спортсмена, – но такое тело мог под Господством обрести каждый. В действительности Папа был очень скромен по части соматических пристрастий, тяготея к масштабам Челлини, тогда как большинство других предпочитало приближение к стилю Микеланджело.

О моей матери Кли Мельбурн Клифт я сохранил больше воспоминаний, но ни одно из них не отличается четкостью. Ей был свойствен тот тип классической красоты, над которым не властно время: благородное чело; безукоризненный нос; губы, которые сочленялись столь совершенно, что вполне могли быть приняты за высеченные в мраморе. В облике Кли Клифт действительно было что-то, заставлявшее воспринимать ее всю, от кончиков пальцев ног до совершеннейшим образом причесанных волос, как работу мастера по камню. Она была ярой сторонницей формы. Ей хотелось, чтобы я и Плуто называли ее Кли или лучше мисс Клифт, и всегда очень сердилась, если мы в моменты неосознанных порывов нежности отважива­лись произнести просто «Ма» или немного шутливое Папино прозвище «Любимая Матушка». Говори мы не на английском языке, Кли наверняка потребовала бы обращения на «вы», наложив категорический запрет на фамильярное «ты». Подобно многим женщинам ее поко­ления – первого поколения, выросшего под Господством, Кли была синим чулком и очень ревностно относилась к своей независимости. Выйти замуж и взять даже знаменитую фами­лию Уайт, которой она могла бы гордиться, означало для Кли нарушение самой первой запо­веди ее веры: полы должны быть равны во всех отношениях.

Ни я, ни Плуто не знали, как вести себя с Кли. Она хотела, чтобы мы воспринимали ее не как мать, а скорее как подругу семьи. Далекую подругу. Она занималась собой и уделяла мало внимания нашему образованию, ограничивая его отрывочными сведениями по истории и культуре. По какой-то причине особенно привлекательной для нее была легенда об ухе Ван Гога. Впервые она рассказала мне ее, еще когда я качался в уютной гравитационно-импульсной колыбели. Кли облекала повествование в дюжину разнообразных форм, но с ка­ждой новой формой личность Ван Гога все более и более отодвигалась на задний план, а центральное место завоевывала его «подруга». Однако все, что я могу вспомнить теперь об этой подруге Ван Гога, – ее классический, как у Любимой Матушки, нос и умение сводить с ума влюблявшихся в нее мужчин.

Кли принадлежала честь рождения первого щенка на Ганимеде. Тамошний питомник занимал с той поры первое место во всей Солнечной системе многие десятилетия. Папа при­был на Ганимед только после успеха его романа «Собачья жизнь»; ему в то время было три­дцать три года. Он говорил, что сперва Кли Мельбурн Клифт не желала иметь с ним дела. Лишь когда стало ясно, что после первого скандально-шумного успеха его литературная из­вестность не идет на убыль, когда она сообразила – это оказалось еще важнее, – что равно­душие только открывало поле деятельности другим кандидаткам, не упускавшим свои ма­ленькие шансы что-то противопоставить ее неотразимым, но пассивным чарам, – только по­сле этого Кли смягчилась. Слишком поздно. Месяцем раньше она могла принудить Папу к моногамии, что он и сам предлагал ей неоднократно; теперь она была рада завоевать хотя бы положение «первой жены». Их роман напоминал перипетии «Ромео и Джульетты» в том смысле, что злоключения влюбленных возникали по их собственной небрежности; им не приходило в голову даже сверить наручные часы.

Они не переставали ссориться с первого дня знакомства. Я в подробностях помню одну ночь (исключительно важную для этой повести, потому что это была ночь зачатия самого повествователя), события которой обнаруживают сразу несколько причин неустроенности их союза. Папа говорил о своих обязанностях племенного производителя серьезнее, чем обыч­но, терпеливо убеждая Кли, что не может удовлетворять ее претензию на безраздельное вни­мание. Кроме того, он походя ухитрился сделать несколько нелицеприятных замечаний по поводу интерпретации Кли одной из «Песен» Шуберта. (Разве я еще не говорил, что Кли бы­ла певицей? Неужели? В таком случае позвольте мне сразу же внести ясность – голос Кли не был ее самой привлекательной чертой, во всяком случае для Папы.)

На протяжении всего спора мне видится милое лицо Кли – обычно нежно-розовое, но теперь вспыхивающее красными пятнами гнева, – поэтому я полагаю, что это воспоминание попало ко мне из Папиного разума; во всяком случае, его тембр, насыщенность иронией, ощущение, что всем его словам положено быть в кавычках, несомненно свидетельствуют в пользу принадлежности этого воспоминания Папе. Возможно, однако, что вся сцена – не бо­лее чем эдипов сон наяву, маскирующийся под заимствованное «воспоминание». Или, что гораздо хуже, может быть, истина и фантазия, действительное и желаемое настолько пере­плелись, что никакому Тересию не под силу распутать этот узел?

Ну что ж, приходится брать в руки меч и просто рубить…

Запах жасмина. Бархатистость кожи Кли под рукой. Все купается в розовом сиянии надвигающихся сумерек пустыни.

– Полно, Кли, – слышу я собственный голос, – все это мы уже проходили. Я обязан за­ниматься этим на благо питомника, чтобы его стандарт оставался на высоте. Ты должна по­нимать. Подумай – ведь ты сможешь этим гордиться.

Она отодвигается и прячет свою красоту, словно перепуганный головоногий моллюск, в клубах чернильной дымки.

– Он печется о питомнике! – хнычет она. – Если бы ты действительно любил меня так сильно, как уверяешь, тебе не захотелось бы каждую ночь…

– Так и есть, Кли. Ты самая любимая моя самка, и у меня нет ни малейшего желания быть вдали от тебя. Но это моя обязанность, мое предназначение.

– И нынче ночью, просто потому что твой Господин дал тебе команду на старт…

– А что в этом плохого? Неужели ты не желаешь обзавестись еще одним сыном?

– Но…

– Разве не хочется тебе иметь самого лучшего сына (речь идет обо мне) из всех, каких ты могла бы родить? Ну же, Кли, любовь моя, нынче как раз такая ночь. Будь благоразумной, дорогая.

– Ох уж мне это благоразумие! – говорит она с величайшим презрением. – Ты всегда окажешься правым, стоит сделать благоразумие аргументом. – Но окутывавшая ее темная дымка уже начинает рассеиваться.

– Если тебя не убеждают доводы логики, позволь показать, что я имею в виду. – Папин разум взывает к Господину, и в то же мгновение сети Сворки смыкаются вокруг его и Кли разумов, телепатически связывая их.

Спор теперь просто невозможен; благоразумие подавлено; существует только Видение, и это Видение – я, Белый Клык; сын, которого они оба желают; потенциальные возможности, обретшие форму в хромо-соматических штрихах, которые их Господин, знаменитый селек­ционер, отобрал из триллионов допустимых перестановок и комбинаций, посвятив изыска­ниям несколько месяцев.

Должен сказать, что Видение отличается прекрасным сходством с оригиналом. Это не­сомненно мое лицо, точно то, что ежедневно смотрит на меня из зеркала в ванной. Правда, теперь у меня отсутствует пара зубов той ослепительной улыбки модели Белого Клыка, а на левой щеке появился небольшой шрам (он заметен, только когда я краснею от стыда), кото­рого в том пророчестве не было. Однако такие различия – результат внешних воздействий, а не наследственности. У меня такое телосложение, о котором можно только мечтать, хотя внешние условия и на нем оставляют печать (я многовато ем). Великолепная нижняя часть тела, красивое туловище. Голова немного уменьшена соответственно предписаниям класси­ки, но с точки зрения интеллектуального наполнения с ней все в порядке. И конечно же, безупречный характер: заслуживаю доверия, предрасположен к преданности, чту пользу де­ла, дружелюбен…

– Убедил, – вздыхает Кли.

Я целую ее… Вернее, целует Папа, а мне лучше поставить на этом точку.

Первое посещение Земли в 2024 году запечатлелось в моей памяти расплывчато, по­этому я вынужден прибегать к собственным мнемоническим источникам. Кажется, моим главным впечатлением был солнечный свет, подлинный, неподдельный солнечный свет на Земле. Органы, эволюция которых протекала в каких-то определенных условиях, чувствуют себя наиболее уютно именно в таких условиях, так что никакие заменители, пусть даже са­мые идеальные, не в состоянии обеспечить в точности такой баланс цвета и его интенсивно­сти, такую смену ночи и дня, лета и зимы, мглы и ясной погоды, какой эти органы настоя­тельно требуют и страстно желают. Рожденный на Ганимеде, я с первых мгновений жизни знал, что моя родина – Земля.

Но она мне не понравилась. В этом отчетливо проявился пример, подававшийся Люби­мой Матушкой. Каждый день вдали от цивилизации Юпитера был для нее пыткой, скукой.

– Здесь нечего делать, – жаловалась она, когда Папа возвращался со своих прогулок по окрестностям, которые занимали у него всю вторую половину дня. – Здесь не на что смот­реть, нечего слушать. Я схожу с ума.

– Кли, дорогая, терпеть осталось не так уж долго. Кроме того, это тебе на благо. Быть здесь, в этой сельской местности, без Сворки, полагаться только на себя – прекрасная воз­можность развития уверенности и инициативы.

– «…уверенности и инициативы»! – передразнивает Кли, топнув ножкой в золоченой домашней туфельке. – Я хочу свою Сворку, но беспокоюсь не о себе. Дело в мальчиках. Уже несколько недель ни у Белого Клыка, ни у Плуто не было никаких уроков. Они носятся среди этих деревьев, словно пара диких индейцев. Словно Динги! Что, если детей схватят! Их съе­дят живьем.

– Вздор. Ты могла бы этого бояться на Борнео или Кубе. В Соединенных Штатах Аме­рики в две тысячи двадцать четвертом году нет никаких Дингов. Это цивилизованная страна.

– А люди, с которыми ты на днях познакомился, – как же их зовут? Нельсоны. Они на­верняка Динги.

– Нет, просто бедные сельские жители, которые пытаются наскрести средств для суще­ствования, копошась в грязи. Найди к ним верный подход, и увидишь, как они дружелюбны.

– Я думаю, это отвратительно! – воскликнула Кли, поудобнее вытягиваясь в неболь­шом антигравитационном кармане сборного домика, о котором позаботился наш Господин, чтобы мы не оказались совсем без удобств. – Говорить с ними. Есть их грязную пищу. Ты можешь заболеть.

– Я обращусь в питомник Шредер, и меня вылечат. В этой части штата Миннесота уро­вень цивилизации действительно такой же, как на Ганимеде. Мне здесь нравится. Будь моя воля…

– Дай тебе волю, и мы все станем Дингами! Питомник Шредер! Не смей даже напоми­нать мне о нем! Ты бывал там? Ты видел, как обращаются с любимцами на Земле?

– В самом питомнике не был, но…

– Ну а я была и могу рассказать тебе о тамошних варварских порядках. Несчастные любимцы живут как животные. Это похоже на жизнь до Господства. Все они бегают, не зная Сворки, под этим ужасным солнечным светом, без крыши над головой, среди этих против­ных овощей…

– Это всего лишь трава, любовь моя.

– Это отвратительно. Ты тоже отвратительный, раз хочешь здесь жить. Мне никогда не понять, зачем тебе понадобилось тащить меня и детей в этот ад.

– Я объяснял тебе раз десять – этого требует моя работа. Мне даже не начать продол­жение романа, пока я не впитаю в себя ощущение этого места – безысходность здешнего бы­тия, бытия без надежды, бытия в ожидании смерти…

Любимая Матушка испустила сдавленный вздох ужаса и закрыла ладошками уши. Мысль о смерти, даже обозначавшие это понятие слова действовали на нее слишком угне­тающе. Она устремилась к аптечке-автомату и со скоростью взмывающей в небо ракеты на­брала код напитка для умеренного подъема настроения. Он готовился на основе ЛСД. Неко­торое время спустя она предавалась радостным галлюцинациям в своем антигравитационном кармане. Нам с Плуто тоже хотелось наркотика, но Папа пообещал почитать вместо этого главу из «Собачьей жизни».

Мой отец Теннисон Уайт принадлежал к первому поколению людей, выросших вдали от планеты Земля. Он родился в 1980 году, ровно через десять лет после первых заявлений о себе Господства. Папу подбросили на ступени электростанции. Его первого Господина больше интересовали ботанические образцы, чем забота о подкидышах, поэтому начальное образование Папы было беспорядочным. Однако и в таком виде оно не шло ни в какое срав­нение с тем, что человек мог получить прежде. Возможно, единственным исключением было образование Джона Стюарта Милля, но чувствуется, что оно далось ему слишком дорогой ценой. При поддержке Господ любой мог стать знатоком такого множества областей знаний, какого был способен пожелать. Языки и науки, музыка и физическое совершенство – все, для чего требуется компетентность и глубина знаний, а не просто творческий порыв, – могли стать «второй натурой» при затрате не больших усилий, чем необходимы при чтении романа, например, Джорджа Элиота.

В трехлетнем возрасте Папа был продан, передан или каким-то образом обменен (как именно Господа решали эти вопросы между собой – никто из любимцев понять был не в со­стоянии; когда им задавали прямые вопросы, Господа проводили аналогию с золотым экви­валентом, – но кто понимает, что такое золотой эквивалент?). Его транспортировали на асте­роид Церера, где Папины способности в полной мере культивировал один из первых по-настоящему великих селекционеров. По существу именно успехи Господина Цереры в зна­чительной мере способствовали тому, что изучение и селекция Homo sapiens постепенно привлекли внимание всех Господ, занимавшихся проблемами Земли. Должны мы быть бла­годарны за это Господину Цереры или нет, судить не мне. Я хочу лишь дать ясно понять, что с трехлетнего возраста до двадцати лет Папа не мог желать лучшего Господина или более тщательного культивирования.

В двадцатилетнем возрасте у него обнаружилась лейкемия. Хотя Господину было проще простого избавить Папу от этой изнурительной болезни (да и было ли для них что-то сделать не проще простого?), ничего сделано не было. Как Господин объяснил Папе, прикованному к постели, вмешательство в базисный генетический материал считалось неспортивным, а ведь любое систематическое лечение и есть такое вмешательство. Папа заявил протест и получил заверение, что его заболевание требует созыва высшего консилиума Господ, однако должно было пройти определенное время, прежде чем консилиум примет какое-то решение. Между тем его отгрузили обратно на Землю почти так же, как возвращают изготовителю оказавшийся некачественным механизм. Попав во второразрядную больницу в северо-восточной Миннесо­те, где пациентов был избыток, а персонала недоставало, преследуемый мыслью, что для Гос­под его жизнь или смерть – всего лишь вопрос спортивности поведения, он задумал свой вели­кий роман «Собачья жизнь». Папа взялся за перо в тот день, когда Господин объявил, что его лейкемию излечат, а затем ему будет позволено вернуться домой на Цереру.

«Собачья жизнь» стала эпохальной книгой – такой же, как Библия Лютера, «Капитал» или «Хижина дяди Тома». Даже Господа читали ее и восторгались. Теннисон Уайт удостоил­ся Нобелевской премии, был избран во Французскую академию и стал первым членом Аме­риканского конгресса сразу в двух ипостасях – сенатора от штата Аризона и представителя Девятого округа штата Миннесота. Более чем кто-либо другой он способствовал примире­нию людей с их Господами. Как раз это и сподвигло Дингов – ничтожный элемент человече­ской популяции, все еще сопротивлявшийся верховенству Господства, – избрать его жертвой мщения. Ведь именно Папина книга дала Дингам их имя.

Роман поражает тем, что речь в нем ведется всецело с точки зрения собаки – настоя­щей собаки, собаки – жертвы Промышленной революции. Внешний реализм повествования совсем не нарушается даже в угоду аллегории, и все же… И все же никто не смог превзойти Папу в изображении первозданности и неизмеримости отчуждения персонажей. Гав и мистер Кромсай-Тащи так же далеки друг от друга, как человек и его Господин. Эта аналогия про­слеживается чуть ли не до бесконечности.

До «Собачьей жизни» Динги (это и сейчас еще самое ходовое название, когда заходит речь о существовавших до 2037 года разнообразных диссидентских элементах, потому что они, как бы сами себя ни называли – республиканцы, баптисты, Гарвардский клуб, Бнай-Брит и т.п., – так и не смогли прийти в революцию под каким-нибудь подходящим названи­ем) использовали слова вроде «питомник», «сворка» и даже «любимцы» только как руга­тельства. Папина книга била противника его же оружием. Она в два счета произвела пере­оценку понятий, и все вернулось на круги своя. Быть любимцем стало предметом гордости; оказаться одомашненным значило теперь приобрести более высокий статус по сравнению с дикостью. Достаточно было осознать различие между борзой и волком, умной таксой и про­стоватым динго, чтобы понять, почему Господа – наши… прирожденные Господа.

Были и другие, менее серьезные последствия популярности этой книги. Каждый, кто прочитал ее, каждый, кто что-то представлял собой, стали давать своим детям имена в честь знаменитых собак. Не осталось без внимания ни одно поколение щенков с необычными име­нами со времен обретавшихся в глубинах семнадцатого века отцов-пилигримов. Достаточно упомянуть хотя бы тех, которые сами сделали свою судьбу: Лада-дог, Бобби-францисканец, Крошка Шиба, Ринтинтин, Красавчик Джо, Проныра или Искатель Неприятностей.

Причиной возвращения Папы на Землю, несмотря на все неприятные ассоциации, свя­занные с его первым пребыванием на родной планете, был новый роман – продолжение «Со­бачьей жизни», за который он взялся после небольшой передышки. Его работа проходила в абсолютной тайне. Этот секрет был настолько глубоким, что даже в наиболее трансценден­тальные моменты пребывания на Сворке он ухитрялся не позволить Господину проникнуть в него. Потому что это могло бы поставить под сомнение ценность работы как истинно чело­веческого произведения.

Дни его программы изысканий превращались в недели, недели – в месяцы. Любимая Матушка все скандальнее заявляла о своей скуке, а поскольку Папы не было дома целыми днями, ей не оставалось ничего другого, как изливать свои стенания Плуто и мне. Нам была уготована роль свидетелей чинимых ей бед и партнеров бесконечных робберов в бридж на три руки. Это не очень интересное занятие для мальчиков тогдашнего нашего возраста (мне было семь лет, а Плуто – десять), поэтому при любой возможности мы старались быть от нее подальше. Светлое время дня мы проводили в скитаниях по лесам и обследованиях берегов озер и речушек, которых было неподалеку бесчисленное множество. Заблудиться мы не мог­ли, потому что у каждого был аппаратик, который подсказывал правильный путь обратно к дому буквально на каждом шагу. Мы не соблюдали ни одной меры предосторожности, кото­рыми Любимая Матушка неизменно напутствовала нас. Я уверен, что, если бы нам посчаст­ливилось встретиться с детьми Дингов, мы с удовольствием подружились бы с ними и при­няли участие в их диких играх. К тому времени мы с Плуто уже едва выносили друг друга. Отчасти причиной тому была разница в возрасте, отчасти – изоляция от всего мира (за два месяца непрерывного общения терпение лопнет у кого угодно). Мне все же кажется, что первопричина моей и Плуто антипатии лежит в самом центре наших шишковидных желез (ведь недаром Декарт уверяет, что именно в этом органе обитает душа).

Вполне естественно, что именно мы, Плуто и я, обнаружили автомобиль – последнюю модель «фольксвагена». Он был перевернут и уже начал дымиться, когда мы появились. Ло­бовое стекло изрешечено картечью, водительское сиденье залито кровью. На наших глазах машину охватило пламя, и нам пришлось отойти подальше.

Мы и без лесника легко обнаружили следы Папиной крови у кромки леса. Он несо­мненно был еще жив, потому что на тропе к лесу осталось достаточно свидетельств борьбы. Раз или два мы громко звали его, но лес оставался нем, как сама смерть. Можно ли подыс­кать более верную аналогию?

На следующий день команда следователей из питомника Шредер нашла остатки погре­бального костра. Пепел был разбросан по всей лужайке. Господин питомника Шредер опре­делил, что пятна крови оставлены Папой и только Папой, а найденное прибитым к стволу дуба ухо исключило всякие сомнения. Это злосчастное ухо отдали Кли. Может быть, как раз этот сувенир она всегда и желала получить от Папы. Любимая Матушка заказала специаль­ный медальон, в котором хранила его как реликвию.

Что касается тела, можно было только предполагать, что Динги тщательно захоронили останки. Никто не сомневался (я и сам чуть ли не уверен в этом), что Господа были в состоя­нии воскресить Папу, даже если бы из него наделали гамбургеров.

На месте убийства был сооружен монумент. Он представлял собой скульптуру Гава и мистера Кромсай-Тащи. Под бронзовыми фигурами укрепили металлическую дощечку с надписью:

Была на дощечке и цитата из его романа: «Ах, как блаженно рабство!» Позднее мону­мент был так обезображен Дингами, что страшно вспоминать.

ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой мой Господин мною бессовестно пренебрегает, а я в кровь разбиваю брату нос

Господа. Позвольте мне сказать несколько слов о Господах.

Возможно, уважаемые читатели возразят, что, мол, нет нужды в моих жалких потугах поднять избитую и так надоевшую тему Господства. Нынче считается хорошим тоном обхо­дить его молчанием так же, как в третьем и четвертом веках нашей эры было не принято го­ворить с незнакомцами о Триединстве. Был ли Сын Божий одной субстанцией со своим От­цом, или только похожей субстанцией, или, может быть, точно такой же субстанцией – считалось вопросом совести каждого человека. Эта аналогия простирается еще дальше, по­тому что Господа были нашими богами, и, хотя их алтари низвергнуты, какая-то легкая аура святости (или нечестивости, что почти то же самое) все еще витает возле мест поклонения и храмов. Когда боги умирают, они становятся демонами и доставляют еще больше беспокой­ства, чем прежде, если не что-нибудь худшее.

Однако поскольку большинство участников дискуссии о первоисходной природе Гос­под не имело, в отличие от меня, опыта непосредственного общения с ними, у меня есть за­конное право заявлять о своем в каком-то смысле апостольском авторитете – уверен, что лишь очень немногие оппоненты позавидуют мне в этом.

Насколько нам дано знать, Господа – это чисто электромагнитный феномен, они созда­ны из «субстанции», которая не есть ни «материя», ни «энергия», а скорее – какая-то потен­циальность того и другого. Это не совсем верно, поскольку я не упомянул нейтрино. Ней­трино – это субатомная элементарная частица со спином +1/2, имеющая нулевые массу и за­ряд. Так вот, Господ, согласно наивысшим авторитетам (из их числа), более или менее точно можно ассоциировать (это зависит еще кое от чего) с этой частицей.

Как прямое следствие столь удивительных свойств частицы, могущество Господ достиг­ло (может быть, следует говорить «достигает»?) масштабов космоса, а их знания – границ все­ведения. Господа были чем-то совершенно неопределенным, но все же чем? О них принято говорить просто как о поле силы (или потенциале силы), по масштабам распространения и ве­личине сопоставимым по крайней мере с магнитным полем Земли. Человечество рядом с ними смехотворно ничтожно, – так зачастую казалось в то время. Так же как для Иеговы в его пер­вые, наиболее антропометрические дни, для них не составило проблемы взять из наших рук бразды правления Землей. Они обладали потенциалом, если не всемогуществом, достаточным для достижения всех наших целей и, как можно предполагать, большинства своих.

Господа в самом прямом смысле слова были непостижимы. Их следовало принимать как таковых и надеяться на лучшее.

Лучшее, на что можно было надеяться, это – Сворка. Несмотря на тысячи написанных томов, ее определения всегда оставались туманными: приливы знания, затопляющего разум; ощущения, которые сродни установлению связи с наиболее трансцендентальными силами вплоть до центра мироздания; полная определенность, какую только можно представить; экстаз и всепоглощающая любовь. Естественно, эффект не всегда был столь широкомас­штабным. Иногда это было не более чем рассеянное осмысление того, что жизнь прекрас­на, – просто отсутствие беспокойства. Но будь Сворка всего лишь транквилизатором, она никогда не смогла бы закабалить человека так, чтобы он полюбил свое рабство.

Чем же Сворка была в действительности?

Позвольте сперва сказать, чем она не была. Она не была «телепатической связью» с Господами, во всяком случае приспособленной для разговора больше, чем кожаный ремешок на украшенном драгоценностями ошейнике пуделя. Она действительно была средством свя­зи Господ с нами – но это общение не могло превышать возможности разума каждого кон­кретного человека, и можете мне поверить, что глубины самих Господ никогда не измерить даже нашим лучшим ныряльщикам.

Сворка была просто их осязанием. Поток экстаза, который она давала нам, – не что иное, как подергивание Господами наших ошейников. Их прикосновение превращало туск­лый свинец человеческой нервной системы в сверкающее золото либо низвергало наш разум до уровня идиотизма буквально с быстротой молнии, но оно не могло сделать из человека то, чем он не был, потому что не меняло природу самого этого животного. Короче говоря, они были не в состоянии поднять нас до своего уровня.

Как ни желай, добиться появления Сворки было невозможно. Подобно благодати, она нисходила как дар или не возникала вовсе. Как часто любимец, даже будучи на Сворке, по­лучал лишь такую силу связи, которая всецело определялась прихотью или доброй волей Господина. И здесь я должен решительно заявить еще об одном широко распространенном заблуждении: не все Господа одинаковы. Они разные и обладают индивидуальностью, что вам сможет подтвердить всякий любимец, имевший не одного Господина. Некоторых, каза­лось, серьезно беспокоило благополучие их любимцев. (Насколько широк круг интересов Господина, любимцу не дано было знать, потому что его собственный интерес ограничивал­ся лишь отношением Господ к ему подобным.) Другие просто помещали их в питомник и оставляли томиться там, нимало не заботясь о Сворке и не устраивая для них никаких испы­таний. Именно таким был Господин питомника Шредер.

Нас с Плуто отправили в питомник Шредер через неделю после жестокого убийства отца. Кли сказала нам, что это ненадолго, а потом она заберет нас. Может быть, у нее дейст­вительно было такое намерение, но я всегда чувствовал, что на деле она подстать мачехе Гензеля и Гретель. Кли, несомненно, знала, что представляет собой питомник Шредер, – ведь мы сами слышали ее возмущение этим заведением в разговоре с несчастным отцом. Мы бы­ли уверены, что Папа ни за что не оставил бы нас в таком безрадостном месте. Но Кли с ухо­дом со сцены Папы потеряла всякий интерес к двум прижитым с ним щенкам.

В чисто физическом плане о нас, конечно, заботились хорошо. Это я должен признать. В питомнике Шредер (построенном на месте небольшого одноименного городка) был пре­восходный гимнастический зал, имелись теплый и холодный пруды, крытый теннисный корт и лужайка для гольфа, тоже крытая; там работали прекрасные роботы-тренеры по всем видам спорта, а рацион питания составлялся с той изысканной простотой, которая удовлетворяла самый тонкий вкус. Наши комнаты – и общие, и личные – были просторны, полны воздуха и света. Центральной архитектурной достопримечательностью питомника – жемчужиной, пе­ред которой меркло все остальное, – был реконструированный в мельчайших деталях нью-йоркский собор Святого Джона. (Зачем? Почему не собор Парижской Богоматери? – это ме­ня всегда удивляло.) Реконструированный собор окружали многие акры английского парко­вого ландшафта с площадками для игр. Естественность была во всем, она составляла стиль жизни и вполне вписывалась в удобства нашего пребывания в питомнике. Летом воздух фильтровался и охлаждался, а зимой купол питомника согревал нас и на несколько часов продлевал светлое время суток. Этот купол имел диаметр полтора километра; в его пределах наша комфортная жизнь была защищена от враждебных посягательств Дингов.

Такое существование могло быть идеальным, если бы наш Господин по-настоящему о нас заботился.

Любимая Матушка проводила нас до ворот питомника Шредер на закате осеннего дня. Растительность за пределами купола уже пожухла, ветви деревьев оголились; внутри трава оставалась зеленой, как в середине лета, а листва деревьев приобретала багрянец и опадала в такой последовательности, что увядание никогда не могло возобладать над появлением мо­лодой поросли. Любимая Матушка послала нам воздушный поцелуй и, завертевшись, подоб­но мадонне Бернини, в спиралях золотого света в стиле барокко, стала подниматься в синее октябрьское небо. Ее фигура уменьшилась до крохотной точки, затем исчезла вовсе, и мы почувствовали, что Сворка оставила нас (ни один Господин не мог простирать свое влияние далее двух десятков километров). Наши разумы остались голыми в этом чуждом мире, став­шем сценой кровавой гибели нашего отца. На доброжелательность этого мира рассчитывать не приходилось.

На полпути в глубь питомника мы разглядели шпиль собора. Полагая, что это админи­стративный центр, мы двинулись к нему по ухоженной гравиевой дорожке вокруг зеленого поля, на котором проводились легкоатлетические состязания. Пятеро юношей плотной груп­пой бежали по грунтовой дорожке, но ни один не мог оторваться от остальных больше, чем на несколько метров, чтобы не быть кем-то настигнутым. На некотором удалении от них другие молодые люди метали диск и копье, а на примерно равных расстояниях друг от друга, превратив зеленое поле в подобие ткани в горошек, расположились борцовские пары; до нас долетали резкие звуки, издававшиеся борцами во время особенно напряженных усилий. Все спортсмены были светловолосыми; их загорелые тела полностью соответствовали стандарту, который Микеланджело разработал для своего Давида. Нам с Плуто в голову не пришло на­рушать сие великолепное зрелище и отвлекать этих красавцев своими вопросами о дороге. Это было бы равнозначно кощунственной мысли переставить китайские статуэтки на камин­ной полке дома, в котором оказался впервые. Мы продолжали уныло тащиться к пристанищу Святого Джона.

Господин Ганимеда, давший нам с Плуто начальное образование, не был большим люби­телем археологии, поэтому в его владениях стояло всего несколько реконструкций, которые не имели чисто утилитарного назначения, – уменьшенная копия Хэмптонского Двора, пара палладианских вилл и кое-что еще в том же роде. Ничего монументального. Прежде всего нас по­разили пропорции собора Святого Джона, – в этом сооружении, пожалуй, и не было ничего примечательного, кроме пропорций. Простоватое, но невообразимо большое здание. С отвис­шей от страха челюстью и учащенно бьющимся сердцем я расставил руки, пытаясь обхватить одну из гигантских колонн заднего нефа. Она оказалась холодной на ощупь и немного пока­лывала: несмотря на то, что она производила впечатление каменной, в действительности это было почти совсем не вещество, а чрезвычайно мощное силовое поле, одетое в кожуру толщи­ной в одну молекулу. Именно театральность этого метода строительства (хотя должен заве­рить вас, что иллюзия получалась полной и исполнение было безукоризненным) лежала в ос­нове безразличия Господ к вопросам «архитектуры». В таких условиях щедрость могла быть принята за даровитость, а вкус вообще мог остаться незамеченным.

Хотя собор оказался пуст, что-то заставило нас с Плуто в нем остаться. Громадные размеры пространства как бы показывали нам наши крохотные проблемы в перспективе. Что мы такое под столь высокими сводами? Эти размеры предназначены богам, их назначение – вместить любовь богов к прихожанам. Самый лучший Бог – просто самый большой.

(Прошу простить мне, дорогой читатель, эти небольшие отступления от прямого пути повествования. У моей теологии особый норов, и мне еще предстоит научиться держать ее повод покрепче.)

Вскоре после нас в соборе появилась одинокая прихожанка: молодая леди неопреде­ленного возраста (я дал ей восемнадцать, но вполне мог ошибаться) в невероятного покроя одежде, а ее бледности позавидовала бы любая гейша. Она перекрестилась и пошла по цен­тральному проходу такой нетвердой поступью, что при каждом ее шаге делалось страшно – не упадет ли, хотя широкая юбка с кринолином могла бы смягчить удар об пол. Черные во­лосы прихожанки были искусно уложены в сложную прическу, венчавшуюся шляпкой еще более сложной конструкции – неимоверное переплетение ткани, цветов, драгоценностей и папье-маше; в привлечении внимания верующих это сооружение могло бы соперничать с ал­тарем. Стало даже немного стыдно, что, кроме нас с Плуто, некому восторгаться его велико­лепием. Когда явившийся нам крик моды добрался до самой передней скамьи нефа, его но­сительница опустилась на колени (мне сперва показалось, что она все-таки упала), достала из сумочки небольшую книгу в черном переплете, открыла ее и углубилась в набожное чтение.

Мы почтительно приблизились к ней, сомневаясь, правильно ли было появиться в та­ком месте неодетыми. Это было моим первым в жизни ощущением вины, и оно мне не по­нравилось.

Плуто робко протянул руку и осторожно потянул леди за пышный рукав, чтобы при­влечь ее внимание, и эта женщина (теперь было заметно, что она не столь молода, как пока­залось сначала) удостоила нас своим холодным взглядом.

– В чем дело? Вы не видите, что я читаю? Почему бы вам не побеспокоить какого-нибудь робота? Они для этого и существуют. Ну, полно стоять разинув рты. Что вам нужно? Говорите!

– Бога ради, мисс, – заикаясь, заговорил Плуто, – мы новые щенки и не знаем, куда идти.

– К роботу, конечно. Неужели я похожа на робота? Или это место, – державшей ма­ленькую черную книгу рукой она обвела громадное пространство собора, – напоминает классную комнату?

– Не могли бы вы отвести нас к роботу? Видите ли, мы заблудились.

– Отвяжитесь! – воскликнула женщина

С первого взгляда было ясно, что с Роксаной Пруст происходит что-то страшное. Под меланхолией, которой она окутывала себя, таилась бушующая агрессивная сила.

Почти постоянно ее обуревали эмоции. Казалось, ей совершенно безразлично, какого они свойства, лишь бы их было как можно больше и кипели бы они как можно дольше. Еще до того, как мы отвлекли ее от чтения, она плакала над книгой, и даже когда стала отчиты­вать нас, в уголках ее темных глаз подрагивали слезинки. Кожа возле глаз сложилась в це­лую дельту морщинок, словно в напряженном стремлении в любой момент выдавить слезу. В профиль ее нос выглядел крупноватым, но хорошо очерченным. Небольшой, немного не­доразвитый подбородок подрагивал в моменты напряжения – то есть почти всегда. Она но­сила множество украшений, особенно колец, видимо полагая, что обилие декораций компен­сирует скромные масштабы ее личности. При всем этом она ухитрялась внушить ощущение своеобразной красоты, редкой и очень хрупкой.

Плуто не выдержал напряжения и заплакал… но я заподозрил, что не без некоторой доли детского притворства.

– Н-но м-мы заблудились! Мы – сироты. Мы совсем одни!

Дельтавидная сеть морщинок Роксаны сузилась от усиленной работы мысли:

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Мое имя Плуто, а он – Белый Клык. Это мой младший брат.

– Назови свою фамилию, детка!

– Уайт.

– Вы – дети Теннисона Уайта? Самого Теннисона Уайта?

Плуто кивнул. Роксана издала звук, напоминавший крик, с которым хищная птица уст­ремляется на полевую мышь.

– Ах вы, бедненькие, ах, мои дорогие! – Своды собора еще вторили эхом этому крику, а Роксана уже отложила книгу и погрузила нас с Плуто в темноту складок своего платья, слов­но поймав в сети. – Почему вы не сказали сразу? О мои маленькие любимцы! Ах, вы мои милые!

Продолжая эти ласки и прибегая к множеству известных ей способов выражения при­язни, она повела нас с Плуто из собора. Только когда мы уже дошли до бронзовых дверей, она спохватилась о своей маленькой черной книге. Окинув нас оценивающим взглядом, она ткнула в мою сторону унизанным кольцами указательным перстом:

– Сбегай-ка за моей книгой, сможешь найти ее? Одна нога здесь, другая там.

Я был рад доставить ей удовольствие и хотя бы на некоторое время избавиться от на­зойливого запаха: казалось, она вылила на себя полный флакон духов и высыпала всю пудру, какая у нее была.

Найдя книгу Роксаны, я из любопытства раскрыл ее на титульной странице и обнару­жил, что это вовсе не молитвенник, как я полагал, а что-то на французском языке под совер­шенно незнакомым мне названием «В поисках утраченного времени (Том V: Узница)» како­го-то Марселя Пруста.

Помимо роботов и обучающих машин, львиную долю ответственности за наше образование взяла на себя Роксана Пруст. Tant pis[1]. Она обучала нас французскому, читая длинные выдержки из многотомного произведения своего любимого писателя, фамилию которого взяла себе. Даже сейчас, стоит мне закрыть глаза, и я тут же слышу ее визгливый нравоучи­тельный голос:

– Пруст! Пруст – это величайшая духовная сила нашей эпохи! Никто не обладал таким даром проникновения в глубины, поистине бездны человеческого характера. Никто! Только Марсель Пруст!

Иногда я сомневался, прочитала ли она за всю свою жизнь еще хотя бы одну книгу, кроме «В поисках утраченного времени». Она преподавала нам историю литературы, срав­нивая всех писателей только с Прустом. (Равных ему не было.) Если бы ей пришлось обучать нас математике, она наверняка ссылалась бы на Пруста.

Роксана презирала всех остальных романистов, делая лишь одно исключение: презре­ние не распространялось на Папу.

– Он определенно обладал некоторым литературным профессионализмом, – проин­формировала она нас вскоре после нашего прибытия в Питомник. – Я не сомневаюсь, будь у него возможность продолжать, он смог бы извлечь пользу из примера Пруста.

Вероятно, особое отношение Роксаны к творчеству Папы проистекало не только из са­моотверженной заботы о развитии наших литературных вкусов. Она прекрасно понимала, что ее таланты не могут быть по достоинству оценены в питомнике Шредер, где воспита­тельный акцент делался только на достижении физического совершенства. Роксана тоскова­ла в интеллектуальном мраке Шредера во многом точно так же, как три сестры Чехова в про­винции, неустанно мечтавшие о том волшебном, невообразимо прекрасном дне, когда они смогут перебраться в Москву. Москвой для Роксаны были астероиды, и она жила надеждой, что мы с Плуто, сыновья знаменитого Теннисона Уайта, поможем реализовать ее мечту ско­рее, чем собственные ограниченные знания и родословная, от одного упоминания которой она заливалась краской стыда. (Роксана родилась в находившемся неподалеку от питомника фермерском доме, хозяева которого носили не сулящую счастья фамилию Скунс.)

Роксана давала нам эклектическое образование, но в питомнике не было никого, кто обладал хотя бы долей ее таланта. Большинство любимцев занималось только спортом и флиртом. Я тоже, должен признать, проводил много больше времени в гимнастическом зале, чем в учебных кабинах или возле Роксаны. Без интеллектуальной стимуляции и Сворки ли­тература не стала моим природным призванием.

Плуто был иным. Он любил читать и буквально присосался к леди Скунс, как ее обыч­но называли в Шредере. Под ее руководством он начал и писать. Неудивительно, что сначала (в десятилетнем возрасте) он подражал Прусту. В следующем году возникло сходство с Джойсом, а к тринадцати годам у Плуто появился собственный стиль.

День, когда Плуто нашел свой стиль, он воспринял как праздник жизни. Помню, он примчался на игровое поле, чтобы вытащить меня из партии гимнастических шахмат. Меня это немного раздосадовало, потому что белые выигрывали, но я привык потакать Плуто в подобных случаях, ибо в Шредере ему было некому демонстрировать свои успехи и я знал, что Плуто одинок.

Он не стал читать мне «Обряд» (название его книги) прямо на улице, а настоял, чтобы мы отправились в собор. Здание пустовало все дни, кроме воскресенья, когда наш Господин собирал любимцев вместе, чтобы дать им поблаженствовать на хорошо натянутой Сворке. Как только мы вошли внутрь, Плуто надел на себя не соответствовавшие друг другу предме­ты одежды из театрального реквизита, назвал это «облачением» и настоял, чтобы я сделал то же самое.

– Теперь начинается обряд, – шепотом сообщил мне брат. – Сложи ладони, вот так, и ничего не говори, пока я его совершаю.

Он зажег свечу и включил музыкальную машину. Органная фуга зазвучала неожиданно глухо – видимо, потому, что стены собора были не из настоящего камня. Со свечой в руке он стал в темпе музыки подниматься на кафедру, откуда ломающимся баритоном подростка на­чал декламировать свой «Обряд».

– «Обряд». Часть первая. Поклонение музе. Начало – торжественная речь, сочиненная Плутонием Китсом Уайтом. Гм! Искусство! Искусство есть тщетное стремление к красоте. Оно не является даже малой частицей нашей жизни; ему так же нет места в моменты велико­го стресса, как и при обычных обстоятельствах. Оно сродни смерти. Его величие – это вели­чие короля, отказавшегося от своего предназначения. Оно – средоточие всего, что есть пора­женчество. Искусство не есть то, к чему следует приобщать детей, потому что… – он сделал паузу и стал сверлить меня самым мрачным взглядом, на какой был способен, – в слишком большой дозе оно способно убивать их. Искусство – это способ отсрочить наш уход, но оно не годится для начала жизни.

Мне показалось, что он закончил, и я поаплодировал, боюсь, что не слишком востор­женно.

– Это совершенно не похоже на Пруста, – заверил я его. – И тем более не чувствуется влияние Джойса.

– Молчи! Это только Часть первая. Часть вторая называется «Жертва», и теперь ты должен опуститься на колени и вытянуть руки так, чтобы я мог связать их.

Я засмеялся, полагая, что брат шутит.

– На колени, ты, маленький сукин сын! – завопил он.

Не могу точно сказать, что именно я ему ответил на это странное требование, помню только, что сообщил об обнаруженном мною сходстве экспрессии его творения с романом Дж. Д.Сэлинджера.

Трудно сказать, кто из нас был виноват в возникшей драке. Плуто ринулся на меня со ступеней кафедры, как разъяренный древнескандинавский рыцарь. Он нанес удар первым. Однако я не переставая кричал «Сэлинджер!», так что у него было право заявить, что он был спровоцирован.

Плуто было тринадцать лет, а мне лишь десять; его рост достигал целых полутора мет­ров, а мой едва перевалил за метр двадцать. Но он больше походил на девчонку, и мои три года усиленных занятий спортом почти уравнивали наши силы. Он молотил руками и нога­ми, производя невероятный шум, но еще до того, как я вошел в раж, стал отступать. Я ухит­рился порвать его дурацкое «облачение» и залить его кровью из его благородного носа. В конце концов он признал справедливым все, что я говорил о нем, после чего мне пришлось позволить ему подняться с пола.

Он помчался прямо на электростанцию, чтобы включить сигнал тревожной связи с на­шим Господином. Этого не смел делать ни один любимец питомника, потому что Господину Шредера не нравилось, когда его беспокоили. Меня удивило – и удивляет до сих пор, – что наказанию был подвергнут я, а не Плуто. Драку начал он.

Кровь из носа! Что такого ужасного в крови из носа?

Наказание не было страшным. В каком-то смысле едва ли это вообще было наказание. Эта акция имела целью ликвидировать у меня стремление к кровопролитию. Мне выработа­ли условный рефлекс, который срабатывал безотказно: при виде даже крохотного сгустка крови возникает тошнота, затем начинается рвота, и я падаю в обморок. За все годы, что я оставался любимцем, мне ни разу не пришлось познакомиться с действием моего условного рефлекса, но позднее случаи предоставлялись, кровавые случаи…

Но я забегаю вперед. Всему свое время.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой я знакомлюсь с Жюли Дарлинг и улетаю на Лебединое озеро

Я всегда считал, что моя взрослая жизнь началась в десятилетнем возрасте. До этого времени я способен восстановить в памяти лишь хронологию событий по нескольким клю­чевым картинам детства. Однако все на уровне предположений. Но после моего десятилетия могу вспомнить любой день в мельчайших деталях.

Наибольшее удовольствие – вспоминать среду 4 октября 2027 года. По средам, если стояла хорошая погода, Роксана вывозила нас с Плуто в сельскую местность неподалеку от купола питомника. Мы ехали по пыльным проселочным дорогам в какой-то небольшой по­возке, работавшей на солнечной энергии и защищенной невидимым, но тем не менее очень надежным пузырем-экраном, настолько мощным, что даже Господа не могли пробиться сквозь него, когда он был включен. Их случайное проникновение нас не беспокоило (мы бы­ли бы только рады появлению любого Господина, который взял бы нас на Сворку), но вот Динги после убийства нашего отца три года назад стали досаждать все больше и больше. С несколькими любимцами, посетившими Землю для собственного удовольствия, они раздела­лись так же, как с отцом, не оставив для похорон ничего, кроме пепла.

После получаса езды мы оказывались на заброшенной ферме, где продолжали наши за­нятия под сенью отягощенных плодами яблонь или, если была на то благосклонность Рокса­ны, обследовали ветхие постройки и покрытые ржавчиной механизмы. Правда, мы никогда не проникали в дом. Атмосфера присутствия Дингов держалась в нем все еще очень стойко, да и Роксана всякий раз категорически запрещала нам это.

Лишь годы спустя Роксана призналась нам в том, что мы и так знали, – это была ферма ее родителей, брошенная во время Великой разрухи 2003 года, когда экономика той части человечества, которая противилась Господству, пришла в полный упадок. Скунсы (их фами­лию еще можно было разобрать на почтовом ящике) добровольно привели детей в ближай­ший питомник – Шредер. Детей приняли, но родителей прогнали, потому что к тому времени так поступали с большинством пожилых добровольцев. Господам больше не были нужны дикие любимцы (которых никогда не удавалось как следует одомашнить), так как они стали теперь выводить собственных и, как казалось нам, любимцам, справлялись с этой работой гораздо лучше, чем Человек.

Главным образом из таких, как Скунсы, отвергнутых питомниками, и составилось то общество Дингов, каким мы знаем его сегодня. Этим, несомненно, объясняется и незрелость, так присущая многим из них и даже, пусть едва заметно, Роксане, – думаю, я уже обращал на это внимание читателя.

Было далеко за полдень. Роксана, уставшая читать, лениво обмахивалась надушенным носовым платком и предавалась воспоминаниям о прошлом, рассказывая Плуто о своем сельском детстве и о том, как изменился с тех пор мир. Она говорила о пьянстве отца по ве­черам в субботу и о том, как он жестоко избивал бедную мать Роксаны. Она никогда не была свидетельницей побоев, но все слышала и уверяла нас, что это было ужасно. Для нас с Плуто такие рассказы были подтверждением наших наихудших представлений о Дингах.

В тот день я, совсем недавно разбивший в кровь нос брату, был персоной нон грата, по­этому забрался на яблоню и устроился на такой высокой ветке, куда Плуто не посмел бы подняться. Там я решал в уме задачи по высшей математике, которую только что начал изу­чать. Внезапно появилась девочка примерно моих лет. Она висела в воздухе так близко, что я мог бы прикоснуться к ней. Вокруг ее обнаженного, бронзового от загара тела вились обрыв­ки гелиотропа, а белокурые волосы искрились в солнечном свете, словно сами люминесцировали.

– Привет, – сказала она. – Я – Дарлинг, Жюли. Дарлинг[2] – моя фамилия, но ты можешь звать меня просто Жюли. Хочешь поиграть со мной?

У меня отнялся язык. Я был так же шокирован ее привлекательностью (да, мне было только десять лет, но дети не бесчувственны к таким вещам, может быть, не так бесчувст­венны, как мы, взрослые), как и самой встречей в столь невероятных обстоятельствах.

Она приблизилась ко мне еще больше, улыбнулась (Жюли Дарлинг навсегда сохранила свою обаятельную улыбку с ямочками на щеках), и я понял – это было самоочевидно для любого хорошо воспитанного любимца, – что ее поддерживает невидимо присутствующий Господин. Создать условия антигравитации – для Господ пустяковое дело. Но внимания на­шего Господина не хватало даже на то, чтобы хоть изредка позволить нам полетать.

– Ты не на Сворке? – спросила она, видя, что я не решаюсь покинуть ветку, чтобы дви­нуться ей навстречу.

– Нет, и те двое тоже.

Роксана и Плуто уже поняли, кто наша гостья, но, находясь ниже нас с Жюли метра на три, не считали удобным включаться в разговор. Я тоже чувствовал себя неловко, но на меня что-то нашло.

– Ты любишь яблоки? – спросил я, срывая одно из окружавшего меня изобилия и пред­лагая ей. Она протянула было руку, но тут же отдернула ее с виноватым видом.

– Мой Господин полагает, что мне лучше отказаться, – объяснила она. – Он говорит, что пища такого сорта годится только для Дингов. Ты не Динго, а?

– О нет! – Я залился краской стыда, и Жюли засмеялась.

– Ты показался мне похожим на Динго.

Я сразу же сообразил, что она меня поддразнивает, потому что серьезного сомнения в том, что мы одомашнены, быть не могло. Динги носили одежду, тогда как любимцы (кото­рые никогда не стыдились своего тела) одевались только для театральных представлений или маскарадов либо (как Роксана) из упрямства.

– Если ты не Динго, почему бы тебе не доказать это и не оставить дурацкую ветку это­го старого дерева?

С той первой встречи и по сей день в присутствии Жюли Дарлинг я веду себя как по­следний дурак. Я последовал ее совету и в точном соответствии с законами Ньютона стал падать прямо на Роксану. Но тут же внутри меня что-то забавно екнуло, и я почувствовал, что подхвачен антигравитационным поясом, который поддерживал Жюли. Она с хихиканьем устремилась вниз и схватила меня за руку. В тот же момент я ощутил сеть Сворки, охватив­шую мой разум. Роксана упала в обморок. Плуто пытался привести ее в чувство. Каждый раз, как он шлепал ее по щеке, она издавала трогательный стон.

– Какая глупая игра, – заметила Жюли. Потом, отпустив мою руку, она подпрыгнула в податливом воздухе еще на десяток метров и повисла в полной безопасности, словно шарик для пинг-понга в струе сжатого воздуха. – Поймай меня! – крикнула она и метнулась по по­логой параболе за покосившуюся крышу старого сарая.

– А я? – запротестовал Плуто. – Мне тоже хочется полетать.

– Возможно, ты староват, но я спрошу ее, – пообещал я и бросился ловить Жюли.

Плуто не мог видеть ни меня, ни Жюли добрых два часа. Она заставила меня целиком отдаться этой охоте, взмывая высоко к облакам, проносясь над низкорослыми зарослями, ед­ва не касаясь ветвей, прыгая, точно плоский камешек, по гладкой поверхности озера Верхне­го Нас обоих одолевала приятная истома, когда она позволила мне поймать себя.

Успокоив дыхание, я спросил, из какого она питомника.

– О, это новый питомник на астероидах. Вероятно, ты даже не слыхал о нем. Пока не слыхал, – добавила она с чувством гордого патриотизма.

– А как ты оказалась здесь? Я имею в виду, что ферма Скунсов не такой уж оживлен­ный перекресток. Зачем ты вообще явилась на Землю, если живешь в замечательном питом­нике на астероидах?

– Видишь ли, моему Господину необходимо пополнение хорошей породы, и он взял меня с собой, чтобы я помогла ему в подборе. На Земле такие приобретения обходятся де­шевле, а мой Господин привык считать деньги. Во всяком случае, он дал мне именно такое объяснение. Меня же заботит только одно, – доверительно заключила она, – я хочу по-прежнему жить на Лебедином озере, потому что лучшего места нет во всей Вселенной.

Мне хотелось сказать, что я целиком с ней согласен, ни вместо этого стал расхваливать поле для регби и теннисные корты Шредера.

У Жюли внезапно испортилось настроение.

– О дорогой мой, значит, у тебя не возникло желания отправиться туда вместе с нами! Я так надеялась…

– Не спеши с выводами. Сперва спроси меня.

– Бога ради! Ты согласишься отправиться вместе со мной на Лебединое озеро?

Голос ее Господина эхом повторил просьбу Жюли в моем разуме: «Согласишься?»

Ее Господин? Нет – теперь он и мой! Мне не пришлось отвечать на вопрос Жюли, по­тому что наш Господин сам передал мое радостное согласие ее разуму. Восторг девочки пе­рескочил в мой мозг, как возвращается хорошо посланный мячик в игре дружественно на­строенных теннисистов.

– А мой брат? Вы захотите взять и его, правда? – (Поразительно, каким законченным лицемером может быть человек даже в десятилетнем возрасте.)

– Естественно! В конце концов, вы оба Уайты[3].

Я был более чем шокирован. Кроме того, что я знал из «Хижины дяди Тома», мне ни­когда не доводилось сталкиваться с предпочтением по расовому признаку.

– Некоторые из моих лучших друзей… – негодующе начал я.

– О нет, глупышка! Белые совсем в другом смысле. Дети Теннисона Уайта. Ведь вы – его сыновья. И следует добавить, единственные, кого еще не затащили к себе питомники высшего ранга. Пойми, я не хочу сказать ничего плохого о Шредере, но тем не менее пола­гаю, что вы достойны лучшего. Вы двое стоите всех других любимцев этого питомника, взя­тых вместе!

Теперь я, конечно, понимаю, что подобного рода разговор не имеет ничего общего с демократией и в нынешних обстоятельствах выглядел бы подрывающим устои общества, но тогда мой незрелый разум, развращенный ложными ценностями Господства, вполне удовле­творился этим комплиментом. Я даже поблагодарил за него Жюли.

– Я назвала тебе свое имя. Но ты мне еще не представился.

– Белый Клык, – сказал я, не скрывая переполнявшую меня гордость

– Клык Уайт. Какое смешное имя Я не смогу называть тебя «Клык». Теперь ты будешь Каддлис.

Мне следовало сразу же возразить, но я побоялся обидеть ее и расстаться с обещанным билетом на астероиды. Так вот и получилось, что следующие десять лет жизни все друзья знали меня под именем Каддлис.

Вернувшись с Жюли к дому Скунсов, мы обнаружили, что Роксана и Плуто устали ждать и вернулись в своем пузыре-танке в питомник. Мы помчались следом напрямик, скользя над погружавшимся в дрему лесом. Заботой нашего Господина мы были защищены от прохлады октябрьского вечера.

В считанные минуты после возвращения Господин Жюли договорился о передаче нас с Плуто из питомника Шредер на Лебединое озеро. Роксана протестовала, уверяя, что момент для перерыва в наших литературных занятиях был совсем не подходящий. Либо мы должны остаться в Шредере, либо ей придется составить нам компанию на астероидах. Оставляю чи­тателю самому разбираться, каким был истинный ход мысли Роксаны. Однако Господин Лебединого озера оставался холодно безразличным к ее мольбам и угрозам. Родословная Рок­саны ничего собой не представляла; ее физические данные в лучшем случае можно было на­звать красотой на любителя; что же касается знания литературы, то оно не простиралось дальше увлечения Прустом, которого Господин Лебединого озера почитал менее любого другого писателя. Роксана плакала, падала в обморок, рвала на себе волосы. Все было на­прасно. Наконец, когда Плуто собрал все клочки бумаги со своими стихами и мы были гото­вы отправиться, Роксана напутствовала нас проклятием.

Путешествие на астероиды состоялось той же ночью, пока мы спали. Какими средства­ми пользовался для этого наш новый Господин, я сказать не берусь. Во всяком случае, это был не прозаический космический корабль. Технология Господ представляла собой что-то вроде экспромтного наития, но я должен признать, причем считаю это делом чести, что тех­ническая сторона дела мне действительно неинтересна.

Нас разбудила приглушенная люминесценция стен питомника, к которой мы привыкли за свою жизнь. В ответ на ускорение нервных импульсов наших просыпавшихся разумов стены оживали все более радостными цветовыми гаммами. В какой-то момент я даже испу­гался, не остались ли мы в Шредере.

Однако ощущалось и различие: вместо неослабного бремени земного притяжения – ласковый гравитационный пульс, что-то похожее на слабые отливы и приливы, исходившие, казалось, из моего сердца.

Я ощутил Сворку нового Господина, крепко обнимавшую разум (все следующие десять лет она никогда не оставляла меня вовсе, даже во сне). Я улыбнулся и прошептал Ему слова благодарности за решение забрать меня.

Жюли тоже проснулась. По мановению ее руки под синтетическую музыку, имити­рующую рожок, стены питомника растаяли, и я оказался лицом к лицу с безграничными сияющими просторами астероидов.

От изумления я разинул рот.

– Это все ваше, – произнес голос внутри моего разума; вскоре этот голос стал казаться таким же привычным, как мой собственный внутренний голос.

Взявшись за руки, мы с Жюли выпорхнули на эту фантастическую игровую площадку, где сферы небес играли свою музыку только для нас. Экзотические цветы, словно римские свечи, источали обильное благоухание. Все цвета радуги клубились вокруг нас лучистыми арабесками, а мы двое носились и кувыркались в гравитационном поле, словно скворцы, по­павшие в воздухозаборник вентилятора.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой я совершенно счастлив

Это был рай. Что я могу к этому добавить?

О, я знаю, что так нечестно. Знаю, что должен попробовать. Но не забывайте, сколь необъятна эта задача; вспомните, как много людей получше меня пытались справиться с ней и потерпели неудачу. Небеса Мильтона – скука; его Эдем хоть и приятен на первый взгляд, смертельно однообразен. У Данте немного лучше, но даже большинство тех, кто восторгает­ся им, находит более трудным для себя парить в его эмпиреях, чем карабкаться по крутому склону чистилища или вязнуть в трясинах ада. Одним словом, лучше всего оставить Небеса попечению богов.

Позвольте мне начать с чего-нибудь простого, вроде географии…

Лебединое озеро было образовано из двенадцати крохотных астероидов, которые наш Господин искусно связал в некое подобие астрономических часов. Взаимные траектории двенадцати астероидов были определены с таким изяществом, что их конфигурация в целом должна была совершать один полный цикл каждые сто лет. Таким образом, зная код, стоило лишь бросить взгляд на небосвод, чтобы узнать год, месяц, день недели и час с точностью до нескольких минут. Самый большой астероид – Чайковский – имел диаметр всего шестна­дцать километров, а наименьший из двенадцати – Мильход – был невзрачной скалой не бо­лее полутора километров от полюса до полюса. Главный питомник и все долговременные сооружения самых разных размеров находились на Чайковском, но каждый любимец мог свободно перебираться с астероида на астероид, пользуясь широкими струями скоростной тяги, либо – если он чувствовал себя в силах – просто прыгая, поскольку гравитация всюду вне сооружений питомника не превышала ничтожную величину 0,03 земной. Внутри соору­жений, как и в Шредере, поддерживался удобный уровень 0,85.

Лебединое озеро, хотя и отстроенное с большим вкусом, чем другие известные мне пи­томники, мало отличалось от прочих. Стены, полы, все элементы несущих конструкций представляли собой силовое поле, заключенное в микроскопически тонкий слой материала – атомы или молекулы, что-то в этом роде. Единственным устройством, неизменно находив­шимся в любом помещении, был пульт управления, которым умел пользоваться каждый лю­бимец. С него осуществлялось управление температурой, влажностью, скоростью ветра, ос­вещенностью, эффектами тумана, гравитацией и размерами помещений. Управлять размера­ми было исключительно сложно, только профессиональный архитектор с большим опытом (или Господин) знал все вводы и выводы этого устройства. Большинство из нас довольство­валось выбором примерно тысячи стандартных команд: Луи Шестой, Фермерский Двор, За­мок Дракулы, Брюхо Кита, Сахара, Баня Сераля и т.п. Был специальный диск для установки степени реальности и стилизации любой из этих сцен. С его помощью можно было доби­ваться поистине жутких эффектов, например воссоздать ультрареалистичное болото плей­стоцена или в точности выдержанную гостиную времен возрождения Бронкса. И эти эффек­ты достигались всего лишь вращением диска…

Не более того! Я не могу оставаться спокойным, вспоминая все это. Счастье…

Стоицизм, старина Белый Клык, только стоицизм!

Почти все время мы с Жюли проводили за пределами помещений, носясь с астероида на астероид. В порядке уменьшения размеров от Чайковского до Мильхода остальные десять астероидов назывались: Стравинский, Адан, Пуни, Прокофьев, Делиб, Шопен, Глазунов, Оффенбах, Глиэр и Набоков.

По этому списку читателю нетрудно понять, что Господин Лебединого озера был бале­томаном. Каждому астероиду он дал имя автора знаменитого балета или нескольких знаме­нитых балетов. По существу все на Лебедином озере, включая и собранных на нем любим­цев, было подчинено этой единственной страсти нашего Господина. Спешу добавить, что она была и нашей страстью, нашим предназначением и нашим величайшим счастьем, сопос­тавимым разве что с наслаждением самой Своркой.

Черт побери, так мне даже не начать описание! Я должен был знать, что приду к чему-то подобному – невразумительным дифирамбам.

Вернемся к тому, как мы с Жюли порхали по астероидам. Мы не просто порхали – мы танцевали. Фактически в течение всего времени пребывания на Лебедином озере, все десять лет, мы не переставали танцевать. Над каким бы астероидом мы ни парили, при нашем появ­лении включалась музыка – миниатюрный электронный оркестр, исполнявший сочинение того композитора, который наиболее соответствовал нашей скорости, траектории полета, идиоритмике движения и настроению. Это могли быть и импровизированные модуляции от одного музыкального произведения к другому и обратно из репертуара любого другого асте­роида. Зачастую модуляции оказывались самыми восхитительными пассажами (вообразите музыкальное воссоединение Оффенбаха и Стравинского!), которые побуждали нас кружить и кружить с легкостью пушинок, нигде надолго не задерживаясь.

Были и другие механизмы, которые служили той же цели, исполняя обязанности рабо­чих сцены, управляя светом, создавая бутафорию, оборудуя сцену, когда музыка требовала чего-то более особенного, чем фейерверк…

Аппаратура запахов работала в полной гармонии со всеми остальными механизмами, обеспечивая эстетическую синхронность…

Да, были, наконец, и мы – Жюли, я и другие любимцы. Ансамбль. Мы-то и создавали целостность Лебединого озера, потому что наше веселье было бесконечным, потому что му­зыка сопровождала нас там повсюду. Я говорю, что мы танцевали, но большинству моих чи­тателей это определение не дает понимания того, чем мы занимались. Для среднего Динго танец – некое заранее разученное упражнение, выполняемое в паре с индивидом противопо­ложного пола. Оно дает выход определенного сорта мощному напряжению по одобренным обществом каналам. Когда танцевали мы, в этом не было ничего столь грубо примитивного. Все, что мы делали, все, что мог сделать каждый, становилось элементом танца: наши обеды, наши занятия любовью, наши тайные помыслы и самые глупые шутки. Танец соединял все эти отдельные элементы в эстетическое целое; он приводил к единому знаменателю неупо­рядоченность жизни, создавая из нее великолепные гобелены. Наш девиз был не «Искусство ради искусства», а «Жизнь ради искусства».

Как мне объяснить это Дингам? Ничто не пропадало зря. Ни слово, ни мысль, ни обмен взглядами. Думаю, именно это важнее всего. Но был в этом и более глубокий смысл. Всему отводилось точное место, совершенно как в музыкальном произведении, сочиненном по пра­вилам, где каждой струне положено звучать в строго определенный момент.

Еще раз возрождалась старая романтическая идея синтеза искусств: та же самая, что вдохновляла Байрейтские фестивали Вагнера и «Русские сезоны» Дягилева. Но Господин Лебединого озера располагал ресурсами для ее реализации, какие тем двоим приходилось искать на ощупь. И его главным и самым необходимым ресурсом были дорогие, горячо лю­бимые любимцы – мы. Он баловал нас, нежил нас, приводил нас в форму. И не только физи­чески (за физическим состоянием любимцев следил даже самый небрежный Господин); еще больше внимания он уделял нашей ментальной доводке. На деле слишком большая острота ума может оказаться недостатком. Господа Папы на Церере и Ганимеде в большей мере раз­вивали интеллект своих любимцев, чем допускал наш Господин. С тем первым поколением любимцев во всем были допущены кое-какие передержки. Поуп где-то говорил о Шекспире, что тот был «необработанным алмазом». Разве не мог бы Шекспир сказать то же самое о По­упе? Важнее, как видите, быть не остроумным, воспитанным или блистательным, но искрен­ним. Мы, любимцы второго поколения, находили стиль наших родителей сухим, чрезмерно интеллектуальным, неприлично ироничным. Нам хотелось упрощать, а поскольку предметом нашего искусства была сама жизнь, мы упрощали себя. Подобно юному Вертеру, мы культи­вировали в себе предумышленную наивность. Мы не только жизнь делали танцем, но даже самое простенькое выражение – вроде «спасибо» или «с вашего позволения» – мы превра­щали в своего рода рапсодию.

Это определенно был рай, но что могло не быть раем с Жюли Дарлинг? Очень приятно принадлежать Господину, однако необходимо иметь и подругу – как замечает Гав где-то в «Собачьей жизни».

Что рассказать о ней? Облекать образ Жюли в слова – то же самое, что создавать скульптуру из ртути. В ней не было ничего постоянного, ничего такого, что было бы ей свой­ственно. Оттенок ее волос менялся ежедневно. Глаза становились голубыми, темно-коричневыми или светло-карими в зависимости от настроения; фигура могла быть гибкой, как у молодой нимфы, либо пышущей здоровьем, словно сошедшей с картины Рубенса. Все зависело от роли, которую она играла.

Прежде всего Жюли была актрисой. Я видел ее танец в большинстве ролей классиче­ского репертуара; я был свидетелем ее импровизаций; когда я бывал вместе с ней на Сворке, мне приходилось заглядывать в самые дальние уголки ее завораживающего разума. Я нигде не встречал даже намека на настоящую Жюли – если, конечно, не считать способность к не имевшему границ притворству. В равной мере она была и Джульеттой, и Лукрецией Борджиа; она была Жизелью обоих актов; она была Одеттой и Одилией, черным и белым лебедем одновременно. Она могла стать кем угодно, если так уж получалось. И она была милой.

Нам с Жюли было по шестнадцать лет, когда родилась наша дочь. Великая Месса по случаю крестин Крохотули была выдержана в стандартном романском стиле, изумительно сочетавшемся с мелодиями Матушки Гусыни. Мой брат Плуто распоряжался свершением обряда и прочитал проповедь в стихах собственного сочинения, воздававших хвалу собы­тию. Поскольку все присутствовавшие на обряде находились в телепатической связи с ним, наша оценка проповеди в точности соответствовала ее высокой оценке самим Плуто (кото­рого она восхищала несказанно), но сравнительно недавно у меня была возможность взгля­нуть на его стихи более беспристрастно, и у меня возникли вопросы.

Впрочем, пусть читатели судят сами. Ниже я привожу полный текст проповеди Плуто. Ее следует читать при ярком освещении и слабом мускусном запахе, как если бы в соседнем помещении за узорчатым окном только что открыли сосуд с благовониями. Подобно боль­шинству его произведений того периода, эти стихи необходимо читать громким голосом в манере монотонного песнопения григорианской эпохи.

Относясь к этому как к напутствию в начале жизни нашей маленькой Крохотули, я по­лагаю, что все складывалось для нее славно.

Я должен сразу же пояснить, раз уж коснулся этой темы, что на Лебедином озере не было места никакой случайности. Домашний очаг был для нас свят, брачное ложе – благого­вейно хранимо. В этом мы отличались от наших цинично распутных предков – не в смысле недостатка либидо, а, скорее, его избытка. Моногамия была для нас состоянием непреходя­щей страсти. Чего-то другого могло и недоставать. Превыше всего наш Господин придержи­вался соображений органичного размножения (как он называл это) и, возможно, иногда по­могал нашей естественной наклонности к моногамии, выпалывая в ухоженных садах наших разумов мысли о супружеской неверности, чтобы проводить свою политику в жизнь и не до­пускать даже случайного падения цен.

Возможно, как утверждают современные критики, это Новое Одомашнивание двадца­тых – тридцатых годов было в высшей степени искусственным – модой, если не всего лишь прихотью. Но разве нельзя предъявить точно такое же обвинение викторианской сентимен­тальности? Мусульманской чадре? Любым установленным нравам? Различие между народ­ным обычаем и модой – вопрос степени незыблемости, а не их существа.

Мое единственное намерение – установить тот простой факт, что, хотя мы и прожили на Лебедином озере десять лет, наше доверие друг другу всегда было безграничным, Жюли ко мне и мое к Жюли Дарлинг. И если кто-то позволит себе какие-то инсинуации на этот счет, ему придется мне ответить – но я приму в качестве удовлетворительного ответа не меньше чем его жизнь

Это был рай.

В самом деле, дорогие мои читатели, это был почти рай. Болезни и даже боли были из­гнаны из нашей жизни, это могло продолжаться (просто я не знаю ни одною примера, который мог бы опровергнуть мое утверждение) столь долго, сколько мы оставались на Сворке, – даже смерть она лишала силы. Жены больше не рожали детей в муках, мужи не в поте лица своего добывали хлеб. Наше счастье не умалялось скукой, удовольствия никогда не омрача­лись даже слабой волной пресыщения.

Однако с чисто повествовательной точки зрения у всякого рая есть существенный изъ­ян. Он лишен драматизма. Совершенство – плохая основа, потому что с ним некуда идти. Совершенство приносит счастье прямо там, где оно есть. Так что сказать мне вам о Лебеди­ном озере нечего, кроме того, что Оно мне нравилось.

Оно мне нравилось; вот и весь сказ о десяти годах моей жизни.

Итак, теперь мы в 2037 году, время есть время. По углу склонения Глазунова по отно­шению к Шопену я мог видеть, что на дворе август. Мы находились на мощенном мрамором дворе, где Жюли учила четырехлетнюю Крохотулю пируэтам. Небо неистово полыхнуло, и облигато охотничьих горнов возвестило о прибытии гостей из космоса. Воспользовавшись пультом управления, я соорудил триумфальную арку, чтобы наши гости могли появиться с шиком. Уровень гравитации я поднял до 1,05, и несчастная маленькая Крохотуля вошла в штопор и шлепнулась на пол; испугавшись, она нервно захихикала.

Горны утихли, и воздух разорвал тоскливый металлический звон, напоминавший по­стукивание по наковальне, – но нет, под аркой, направляясь к нам, шагал всего лишь какой-то любимец. Он был в доспехах аттического стиля, сплошь покрытых кожей и безвкусными украшениями, а его лицо скрывала нелепая железная маска. Весело размахивая булавой на цепи, он громко выкрикивал нам приветствие под аккомпанемент металлического лязганья своих подков.

– Хой-хо! Хой-хо! – Сочность его поистине языческого тенора заглушала позвякивание подковок, низводя его до трели скрипок. Не дойдя до нас нескольких шагов, он отпустил булаву вместе с цепочкой, и она круто взмыла вверх над нашими головами, рассыпавшись в самой верхней точке дуги фейерверком как раз в тот момент, когда наш гость схватил меня правой рукой за запястье. Мне полагалось бы ответить на его жест, но рукавица из кожи и железа была настолько толстой, что у меня не оказалось возможности отплатить тем же. Свободной рукой он сорвал с себя железный шлем. Запрокинув голову (когда мы оказались друг против друга, на уровне моих глаз красовалась голова Медузы, выгравированная на его нагруднике), я увидел белокурые волосы и голубые глаза вагнеровского Зигфрида.

– Добро пожаловать! – сказал я дружелюбно. Жюли Дарлинг, словно эхо, повторила мое приветствие, а Крохотуля, все еще не вышедшая из образа, попыталась выполнить еще один пируэт в условиях гравитации 1,05 и опять приземлилась на свою многострадальную пятую точку.

– Я – Святой Бернар Титана, – заговорил гость, потрясая воздух. – Все праведные и благочестивые люди – мои друзья, но злодеи трепещут при одном упоминании моего имени.

– Раз познакомиться. Меня зовут Белый Клык, это моя жена Жюли Дарлинг, а у самых ваших ног – наша дочурка Крохотуля. Все мы рады приветствовать вас, Святой Бернар, на Лебедином озере.

Эфир наполнился более мягкой музыкой (по-моему, зовом горы Венеры из «Тангейзера»), и Святой Бернар, повернувшись лицом к арке, почтительно опустился на одно колено. В центре арки возникло золотое мерцание света, и в его блеске, подобно алмазу в золотой чаше, появилась женщина, красота которой могла соперничать с красотой богинь.

Это была моя мать.

– Любимая Матушка! – воскликнул я. – Кли собственной персоной! Вот так сюрприз!

– Да-да, почему бы нет? Сколько лет, сколько зим? Полагаю, тринадцать? Четырна­дцать? Ты уже больше не щенок. А кто ты? – Матушка обратилась к Крохотуле, которая ис­пуганно согнулась пополам и взирала на Кли сквозь арку собственных ног. – Я уже бабушка! Фантастика! Поглядев на меня, этого не скажешь, не правда ли? Я по-прежнему выгляжу та­кой же молодой, как в день знакомства с твоим отцом.

Она говорила сущую правду, но годы прошли не без следа. Определенные черты харак­тера достигли зрелого возраста. Главным образом это коснулось неспособности осознавать присутствие других людей. Теперь эта ее черта граничила с аутизмом. Она продолжала раз­говаривать сама с собой, не обращая внимания на мои попытки представить ей Жюли.

– И уж если речь зашла о твоем отце, полагаю, ты успел познакомиться с моим новым компаньоном? – Судя по трогательной манере, с которой она положила руку на обтянутое кожей бедро Святого Бернара, не могло быть и тени сомнения, что звание «компаньон» – чистой воды эвфемизм. – Именно он настоял, чтобы мы притормозили возле Лебединого озера. Я согласилась с неохотой – едва ли оно входит в число главных достопримечательно­стей. Здесь нет ничего того же порядка, что на Титане, где царит новый Байрейт! Кстати, мо­жет быть, тебе интересно узнать, что Святой Бернар – ведущий титанический тенор. Несо­мненно, ты слышал его в «Лоэнгрине», что же до «Кольца нибе…»

– Мы, Кли, – решительно перебил я ее, – не такие уж большие поклонники Вагнера. Видишь ли, наш Господин тяготеет к французско-русскому спек…

– Как я уже сказала, Святой Бернар настоял, чтобы мы сделали здесь остановку, потому что ему было необходимо познакомиться с тобой и Плуто. Плуто ведь тоже где-то поблизо­сти, не так ли? Дело в том, что по счастливой случайности Святой Бернар – ваш брат.

– Но, Любимая Матушка… нет ли в этом… Я хочу сказать, если он мой брат, не есть ли это – надеюсь, ты простишь меня за прямоту – узкородственное размножение?

Рука Святого Бернара метнулась к боевому топору, висевшему у него на поясе, но Кли остановила его.

– Чепуха, Белый Клык! По рождению мне он вовсе не родственник. Ты знаешь, что твой отец произвел на свет несколько сотен детей. Линда Победительница с Титана произве­ла на свет Святого Бернара от Теннисона Уайта за несколько лет до моего знакомства с ним. Полагаю, если тебе нравится заниматься ловлей блох, ты мог бы назвать Святого Бернара своим полубратом. Но мне он не больше родственник, чем был твой отец, чего не скажешь о вас двоих.

Я отвесил легкий поклон в сторону неожиданно обнаружившейся родной кровинки, но Святой Бернар, которому такого жеста явно было мало, ринулся ко мне, чтобы заключить в полубратские титанические объятия. Я успел выскользнуть из них, быстро присев на пульт управления.

– Пир! – объявил я. – Это несомненный повод для пира и песен.

Я ликвидировал арку и набрал с помощью диска Англо-саксонский Банкетный Зал, умеренно стилизовав его Автоматическим Акробатом. Жюли мгновенно закуталась в не­сколько метров парчи и водрузила на голову остроконечную шляпу, а меня нарядила во что-то золотое. Срочно был вызван Плуто, который не замедлил явиться в кардинальском обла­чении. Святой Бернар, по-настоящему почтительный рыцарь, тут же опустился на колено, чтобы поцеловать кардинальский перстень.

– Медов! – крикнул я роботам-слугам (одетым, соответственно декорации, в бархат). – Жаркое из вепря! Оленье мясо! Гекатомбу жареного быка!

– Гекатомбы – анахронизм, Каддлис, – подала голос Жюли.

– Ладно, если ты такой отчаянный знаток истории средних веков, то сама и заказывай.

Она так и поступила, причем во всем выдержав стиль Древнего Высокородного Гер­манца. Правда, потом она призналась, что с неправильными глаголами ей помогал наш Гос­подин. Когда она закончила, Крохотуля добавила свой заказ – постскриптум по-английски – брикет сливочного мороженого.

Пока мы наслаждались дообеденными медами, Автоматический Акробат кувыркался, а вокруг стола ходил Робот-шут, отпуская восхитительно грязные остроты. Святому Бернару они, казалось, доставляли такую радость, как если бы он слышал их впервые тысячу лет на­зад. Возможно, причиной веселья был мед. В смысле алкогольного воздействия он был со­вершенно безвреден, но наши Господа подпитывали мозг через Сворки ощущением состоя­ния опьянения точно в той степени, какой каждый из нас поставил целью достичь. Сперва Кли поведала нам о своей жизни за прошедшие тринадцать лет (эти годы были именно таки­ми, какими им надлежало быть, если судить по конечному эффекту: стиль Титана – стиль жизни Кли – был очень вагнеровским, очень пылким и очень-очень солидным); затем Плуто дал отчет о пренебрежительном отношении к нам и нашем выкупе, но я думаю, что Кли не слушала, потому что Святой Бернар все время щекотал ее. После рыбных закусок, несколь­ких куропаток и поросенка с трюфелями Кли и Святой Бернар ублажили нас исполнением второго акта «Тристана и Изольды». Жюли до одури наслаждалась Своркой, только бы их не слышать.

Покончив с этим, мы вернулись к медам. Затем Святой Бернар предложил продемонст­рировать нам мастерство метания боевого топора. У них на Титане это занятие было состав­ным элементом средневекового образа жизни. Мы поставили дубовый обеденный стол вер­тикально и нарисовали на его крышке человеческую фигуру-мишень. Святой Бернар насто­ял, чтобы мы делали ставки на меткость его попаданий. Я сомневался, сможет ли он доста­точно хорошо справиться со своей задачей, потому что даже держаться на ногах ему было далеко не просто. Но топор неизменно втыкался именно в то место стола, которое он назы­вал перед очередным броском. Крохотуля сопровождала попадания шумным восторгом.

– Хой-хо, девчушка! Тебе нравится спорт? – Святой Бернар водрузил Крохотулю себе на плечо. – Хочешь принять участие?

Ее глазки заблестели, ротик расплылся в широкой улыбке, головка радостно закивала.

– Нет, Святой Бернар, хорошего понемножку! Если ты собираешься петь партию Виль­гельма Телля, то спешу заверить тебя – это не из репертуара моей дочери.

– О, лучше не перечь ему, иначе он швырнет топор в кого-нибудь из любимцев, – посо­ветовала Кли.

– Я как раз и опасаюсь, что ему захотелось продемонстрировать искусство владения своим топором на любимце. Если ты так уверена в нем, Любимая Матушка, почему бы тебе не предложить себя в качестве мишени?

– Я много раз выполняла эту роль. Она очень скучна. Я имею в виду, просто стоять и все. Мне бы не хотелось, чтобы ты давил на него. Он всегда прет напролом, если может больше, чем ему позволяют. Иначе он ударится в сентиментальность. Я терпеть этого не могу!

Между тем Святой Бернар уже поставил Крохотулю перед воздвигнутым на попа обе­денным столом и, отойдя на двадцать шагов, стал прицеливаться. Одно только лезвие топора было длиной в добрую треть роста моей дочурки.

– Остановись, сумасшедший! – завопил я, но слишком поздно. Топор уже летел в Кро­хотулю, казалось кровожадно подрагивая при каждом повороте вокруг центра тяжести. Я бросился наперехват, чтобы поймать его на лету…

– Все в порядке, милый! Твой Господин начеку и не допустит беды. Спокойно, спокойно.

Если бы я сам не слишком прикладывался к медам, мне не потребовалось бы это напо­минание Сворки. Могло ли на Лебедином озере произойти что-то такое, о чем стоило беспо­коиться, если я всегда был под наблюдением Господина?

Когда Святой Бернар вволю потешился и остался собой доволен, я подошел к столу и выдернул топор, вонзившийся в него прямо над головой Крохотули.

– Теперь, – беззаботно начал я, – позвольте и мне показать вам, как мечут топоры на Лебедином озере. Жюли, встань-ка на место Крохотули!

Жюли, которая не спускалась с Небес своей Сворки вплоть до этого мгновения, испу­галась не на шутку.

– Каддлис, ты в своем уме? Ни за что! – Однако черты ее лица быстро приобрели мяг­кое выражение, и я понял, что наш Господин нашептывает ей что-то успокаивающее. Она заняла указанное место перед мишенью.

Я открыл демонстрацию, метнув топор так, что он проскользнул между ног Жюли, ра­зорвав толстую парчу ее одеяния. Затем я метнул топор из-под руки, и он снес верхушку ее остроконечного головного убора. Далее последовало несколько превосходных бросков, ко­торые я выполнил, стоя спиной к Жюли. Мой отважный подвиг сопровождался учащенным дыханием Святого Бернара. Я завершил показ своего мастерства, метнув топор так, что он полетел не кувыркаясь, а вращаясь вокруг топорища, словно волчок.

– Спасибо, – сказал я, поклонившись в ответ на громоподобные аплодисменты Святого Бернара, но в равной мере адресуя благодарность и своему Господину за оказанную помощь.

– Ты просто замечательный! Ты настоящий гений! Я горжусь тобой, брат. Мы должны заключить торжественный союз – мы должны скрепить клятву вечного братства кровью. Blutbruderschaft![4] – С этими словами Святой Бернар сорвал кожаный браслет со своего пра­вого запястья и полоснул по обнажившейся плоти украшенным драгоценностями кинжа­лом. – Мы смешаем нашу кровь и тогда до конца…

Монолог Святого Бернара был прерван моей обильной рвотой (пир действительно был горой). Должен сказать, что, к сожалению, содержимое моего желудка оказалось единствен­ным, что я смешал с его кровью. Мне запомнились только первые слова его проклятий, по­тому что, опорожнив желудок, я упал в глубокий обморок.

Придя в себя, я обнаружил, что нахожусь в космосе. Плуто взял на себя труд объяснить Святому Бернару природу моей физической немощи (хотя почему-то не упомянул о своей роли в этой истории), и Святой Бернар настоял, чтобы в качестве компенсации мы составили им с Кли компанию в путешествии на Землю. Плуто и Жюли возражали, потому что были склонны к вагнерианству еще меньше, чем я, но наш Господин, как ни странно, не посчитал­ся с их мнением. Итак, мы немедленно отправились ввосьмером (шесть любимцев и два Гос­подина) и, не тратя времени даром, оказались на Земле. Утреннее солнце с необычайной ин­тенсивностью искрилось в водах озера Верхнего, перед нашими взорами снова предстала маячившая вдали главная башня кафедрального собора Святого Джона.

Возможно ли, что мне не суждено снова наслаждаться простыми радостями того вре­мени? Неужели я больше никогда-никогда не увижу Лебединое озеро и не буду влетать сре­ди ставших привычными астероидов? Ну можно ли это изгнание называть моим свободным выбором! О Небеса, когда я вспоминаю вас – вот так, как сейчас, – такие ясные, такие же­ланные, я полностью лишаюсь силы воли; ее место целиком заполняет желание вернуться к вам. Ничто, ничто на Земле не может соперничать с вами. На этой планете слишком мало энергии, чтобы даже мечтать о неограниченных ресурсах под куполами удовольствий у Гос­под. Не может быть никакого сравнения!

Это был рай – и вот он потерян, совершенно потерян.

ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой происходит наихудшее

Едва ноги Жюли Дарлинг коснулись земли, ее охватило сентиментальное настроение и она стала умолять нашего Господина доставить нас на ферму Скунсов, где мы с ней впервые встретились. Я поддержал ее просьбу не столько из сентиментальности, сколько из необхо­димости избавиться от Святого Бернара (который каким-то образом решил, что оказался по соседству со Шварцвальдом). Наш Господин, как обычно, удовлетворил каприз.

Пока Крохотуля бегом обследовала темные заросли (в самых мельчайших деталях они выглядели не менее реалистичными, чем все, что можно было создать на астероидах с пульта управления), мы с Жюли, сидя на самой слабой Сворке, изумлялись изменениям, которые внесло время не только в нас самих (мы успели выйти из щенячьего возраста, достичь зрело­сти и теперь слушать восторженные возгласы нашего собственного милого щенка), но и во все, что нас окружало. Крыша сарая провалилась, в саду и на окрестных лугах укоренились и пышно разрослись молодые деревца. Жюли упивалась зрелищем этого упадка, как, должно быть, упивались молодые леди восемнадцатого века приводившимися в порядок руинами Готического Возрождения. Ее жажда возвращения в прошлое была так велика, что она при­нялась выклянчивать у нашего Господина освобождения от Сворки!

– Пожалуйста, – хныкала она, – только разочек. Быть здесь на Сворке для меня то же самое, что оказаться выпавшей из потока времени. Я хочу попробовать дикость на вкус.

Наш Господин делал вид, что не слышит.

– Очень-очень прошу, – заскулила она громче, хотя теперь ее голос больше походил на лай.

Голос, зазвучавший в моей голове (и в голове Жюли, конечно, тоже), стал утешать:

– Ну-ну, тихо. В чем дело, мои дорогие, мои милые, мои замечательные любимцы? По­чему вам хочется освободиться от Сворки? Зачем? Ведь она такая слабенькая! Вы хотите превратиться в Дингов?

– Да! – ответила Жюли. – Именно сегодня, на всю вторую половину дня я хочу стать Динго.

Я был шокирован. Но, должен признать, и немного взволнован. Утекло так много воды с тех пор, как я обходился без Сворки, что эта примитивная мысль появилась и у меня. Все­гда есть нездоровая жажда удовольствия натянуть на себя мундир врага, стать чем-то вроде двойного агента.

– Если я отпущу Сворку, вы лишитесь возможности позвать меня. Вам придется только ждать моего возвращения.

– Все будет в порядке, – уверяла его Жюли, – мы и шага не сделаем с фермы.

– Я вернусь утром, маленькие мои. Ждите меня.

– О, мы дождемся, – нараспев пообещали мы с Жюли, словно были его антифоном.

– Вот и я, – заявила о себе Крохотуля, которой по требованию матери пришлось пре­кратить обследование местности.

И тогда он ушел. Наши разумы выскользнули из Сворки, и нас охватили такое смяте­ние и такой вихрь мыслей, что в течение нескольких минут никто не отважился заговорить. Когда разум на Сворке, в голове может присутствовать несколько мыслей одновременно. Теперь нам предстояло научиться мыслить медленнее – в линейной последовательности.

Щеки Жюли зарделись, глаза заискрились необычным блеском. Я понял, что, вероятнее всего, эта любимица впервые в жизни оказалась без Сворки. Видимо, она чувствовала легкое опьянение, и у меня, несмотря на былой опыт, определенно было именно такое ощущение.

– Привет, земляне, – сказала она. Ее голос, казалось, стал другим, сделался более рез­ким и решительным.

Она сорвала яблоко с ветки над головой и потерла его о свою бархатную кожу.

– Тебе не следует это есть. Если помнишь, – предостерег я, – там могут быть микробы.

– Знаю. – Она впилась в яблоко зубами и, давясь от смеха, предложила остаток мне. Это был явно литературный пассаж, но я не смог найти повод отказаться.

Откусив кусочек, я заметил половину червяка, оставшуюся в яблоке. Меня вырвало, и это положило конец нашей едва начавшейся игре в аморальность. Жюли нашла водопровод­ную колонку и ухитрилась заставить ее работать. Вода имела ржавый вкус, но он был гораз­до приятнее того, который я ощущал во рту. Потом моя голова покоилась на коленях Жюли, а ее пальцы ерошили мне волосы – и я уснул, хотя была еще только середина дня.

Когда я проснулся, тепло послеполуденного солнца обжигало меня с головы до пят; я был весь в поту. Ветер мелодично шумел в листве деревьев. Прямо над моей головой хрипло каркнула ворона, потом она взмыла в воздух. Я беспечно следил за ее неуклюжим полетом, но моя беспечность постепенно окрашивалась чувством тревоги. Я как бы осознал свою смертность.

– Мы долежимся до солнечного ожога, – спокойно поделилась своими соображениями Жюли. – Думаю, следует перебраться в дом.

– Это будет нарушением права собственности, – подчеркнуто строго возразил я, вспом­нив запрет Роксаны заходить в дом.

– Тем лучше, – сказала Жюли; ее романтическое стремление побыть Динго хотя бы один день еще не иссякло.

Внутри дома с потолка свешивались липкие, пыльные клочья паутины, а скрипучий пол был завален обоями, сорванными со стен временем. В одной из верхних комнат Жюли обнаружила шкафы и комоды с покрывшейся плесенью одеждой, в том числе несколько хлопчатобумажных платьев, которые были бы впору десятилетней девочке. Трудно было представить, что Роксана могла быть такой маленькой – или такой бедной. У меня возникло смутное чувство вины за то, что мы открыли это окно в ее прошлое, и, когда одно из платьев, почти истлевшее за долгие годы, оказалось у меня в руках, внутри него мне почудилось ма­ленькое привидение. Я увел Жюли в другую комнату, где стоял какой-то странный аппарат с широкой подушкой, которая возвышалась чуть ли не на метр над полом. От подушки исхо­дил омерзительный запах.

– Каддлис, смотри-ка – это кровать! Настоящая! Такая редкость была бы на астероидах бесценным подарком судьбы.

– Полагаю, что так, – ответил я, – если бы удалось убрать этот запах.

– Должно быть, она вся прогнила, как и одежда.

Я сел на край кровати, и она подалась под моей тяжестью с металлическим скрипом, таким же, как скрип колонки во дворе. Жюли засмеялась и, усевшись рядом со мной, стала прыгать на постели. Кровать застонала, стон усилился до скрежета, а скрежет завершился лязгом. Жюли безудержно расхохоталась, когда кровать рухнула на пол. Поглядев на Жюли, развалившуюся возле меня на этом причудливом аппарате, я почувствовал нечто такое, чего не испытывал прежде. Потому что хотя мы с Жюли близко знали друг друга уже многие го­ды, я никогда так безотлагательно не желал ее. Вне всякого сомнения, это тоже было следст­вием отсутствия Сворки.

– Жюли, – сказал я, – я сейчас укушу тебя.

– Рр-р, – игриво прорычала она в ответ.

– Гав, – подтвердил я.

– Я тоже, я тоже! – с криком ворвалась в комнату Крохотуля. Однако ей очень скоро потребовалось снова бежать в огород, где она копала ямку, в которой собиралась похоронить своего дядю Плуто. К заходу солнца у нее были ямки для Кли, Святого Бернара и всей семьи Скунсов.

Жюли, моя дорогая. Дорогая моя Жюли.

Мы втроем провели ночь в доме среди скрипов и стонов старого дерева и зловещего топота внутри стен. Крохотуля спала в небольшой колыбели, которая когда-то, видимо, слу­жила постелью Роксане. Поднявшись с восходом солнца, трясущиеся от утреннего холода, мы сразу же отправились под яблоню ждать. Мы долго не могли согреться и были голодны. Тучи враждебно настроенных жужжащих насекомых поднялись из мокрой травы, чтобы пе­ресесть на нашу чувствительную кожу и насытиться нашей кровью. Я убил трех или четырех из них, но эти бессмысленные твари продолжали атаковать нас, не заботясь о своей безопас­ности. Даже в самые черные времена Шредера нам, любимцам, не приходилось подвергаться таким невыносимым неудобствам. Мне стала понятна практическая ценность одежды, и я с тоской думал о своем золотом костюме на вчерашнем пиру.

Солнце поднялось почти к зениту, когда Жюли наконец повернулась ко мне и спросила:

– Как ты полагаешь, что-то случилось, а, Каддлис?

Теперь было бесполезно притворяться, что ничего плохого не произошло, но я смог от­ветить ей только тревожным взглядом. Возможно, нас наказали за желание погулять на свобо­де. Может быть, как ни парадоксальна эта мысль, наш Господин забыл о нас. А может быть…

Но как мы могли хотя бы помыслить о том, чтобы анализировать поведение Господи­на? Особенно такой безответственный, непостижимый и бессмысленный поступок, как взять да и оставить троих породистых любимцев – один из которых крохотный щенок – без защи­ты в чуждом им мире Дингов!

Когда голод стал невыносимым, мы жадно набросились на яблоки, вишни и кислые сливы, нимало не беспокоясь, есть ли в них червоточины. Всю вторую половину дня до глубокого вечера мы ждали возвращения нашего Господина, но в конце концов холод и темнота загнали нас в дом.

Следующее утро тоже прошло в бесполезном ожидании, хотя на этот раз мы предусмот­рительно облачились в штаны и куртки из грубой синей ткани и резиновые сапоги. Почти все остальное настолько истлело, что ремонту уже не подлежало. Наш Господин не вернулся.

– Жюли, – сказал я наконец, предварительно отослав Крохотулю собирать чернику, чтобы она как можно дольше не знала о переменах в своей жизни, – мы предоставлены са­мим себе. Наш Господин бросил нас.

Она негромко зарыдала, но слезы катились по ее щекам непрерывным потоком, и мои поцелуи не успевали осушать его.

И все же я должен признать, что Жюли отнеслась к нашему новому состоянию спокой­нее, чем я. Она была рада принять вызов этого архаического, почти такого же, как у Дингов, существования. Ей, несомненно, помогала ее тяга к притворству. Каждый день, пока я ходил на высокий холм неподалеку от фермы взывать – безнадежно и безрезультатно – к нашему Господину, Жюли разыгрывала из себя хозяйку дома. Она драила полы, выметала пыль, мы­ла и проветривала заплесневелую мебель и прогнившие матрацы, с интересом эксперимен­тировала с овощами, которые росли среди сорняков на заброшенном огороде. (Морковь, да­же если она сварена в ржавой воде с небольшим количеством земли в качестве приправы, очень хороша на вкус.) Через неделю мои походы на холм стали менее частыми. Я убедился, что наш Господин не вернется никогда. Мысль о таком бессердечии и безразличии – после стольких лет на Лебедином озере – просто не укладывалась в голове.

Помогая Жюли на ферме, я получил определенное представление о до-господском об­разе жизни на Земле. Я нашел и починил одно механическое устройство, оказавшееся очень полезным. Шершавое каменное колесо около метра в диаметре и почти десяти сантиметров толщиной приводилось в движение ножной педалью. Если держать кусок металла прижатым к вращающемуся колесу, эта машина выбрасывала сноп искр, которые, а свою очередь, мог­ли воспламенять деревянные стружки. Произведенный таким образом огонь можно было со­хранять в разных приспособлениях в доме. Огонь оказался безмерно полезным, но, посколь­ку, как я полагаю, мои читатели с ним знакомы, не стану продолжать это отступление. Лишь упомяну мимоходом, что в ночь моего открытия Жюли, сидевшая подле меня перед охва­ченными ревущим пламенем поленьями, взирала на меня с настоящим восхищением! И я от­вечал ей таким же взглядом, потому что в свете пламени она выглядела очень красивой, кра­сивее, чем когда-либо прежде. Свет колеблющегося огня сглаживал контуры ее лица на­столько, что я видел только расслабленную, безвольную улыбку и сияние глаз, которые не заимствовали свой блеск у пламени, – это сияние, казалось, исходило из самого ее существа.

– Прометей, – прошептала она.

– Моя Пандора, – ответил я, и отрывок древнего стихотворения, показавшийся мне од­новременно подходящим к ситуации и ужасным, выстрелом прозвучал в мозгу. Низким го­лосом я продекламировал его Жюли:

Жюли театрально затрепетала.

– Каддлис, – сказала она, – мы должны найти дорогу домой.

– Не называй меня Каддлисом, – сказал я несвойственным мне грубым тоном. – Если тебе не нравится Белый Клык, остановимся на Прометее.

День следовал за днем без намека на возвращение нашего Господина. Чем дольше мы оставались на ферме, тем неизбежнее становилась наша встреча с Дингами. Во время своих походов на холм я иногда замечал клубы пыли на проселочных дорогах. Я старался не выхо­дить на открытое место, но прекрасно понимал, что только по счастливой случайности мы все еще оставались на свободе. Я даже подумать боялся, что может произойти с нами, попа­дись мы в лапы Дингам. Достаточно было взглянуть на обезображенный памятник моему от­цу (посещая холм, я дважды проходил мимо него), чтобы вспомнить его ужасную судьбу, и это не вселяло уверенности в завтрашнем дне.

Поэтому я решил, что мы с Жюли должны найти пешую дорогу к питомнику Шредер, где нам, конечно, не быть такими же счастливыми, как на астероидах, но там мы окажемся по крайней мере в безопасности. Однако у меня не было ни малейшего представления, как туда попасть. Много лет назад, когда мы с Роксаной ездили на ферму Скунсов, водитель-робот выбирал окольный путь вроде бы в юго-западном направлении, но я не удосужился изучить его. В любом случае топать по дорогам было бы глупо.

Я возобновил блуждания по близлежащему лесу в поисках возвышенности, с которой мог бы увидеть башню собора или другой знак, способный указать путь к цивилизации. На­конец этот знак был дан мне: по другую сторону болота поднималась гряда; по ее гребню шла линия электропередачи!

Там, где электричество, должны быть и Господа.

В конце прошлого века, когда Господа впервые заявили о себе человечеству, они по­становили, что вступают во владение всеми электростанциями, плотинами, генераторами, радио- и телевизионными станциями. Без единой мысли о пользе для человечества (они лишь позаботились, чтобы введения были эффективными) Господа переделали существовавшую прежде систему электроснабжения в некую разветвленную структуру электромагнитных удовольствий.

Конечно, сделанные ими дополнения и усовершенствования далеко превосходили скудные потребности и даже понимание человечества. Что знают коровы о Мьюзаке, иг­рающем в их хлеву, кроме того, что он дает им возможность хорошо себя чувствовать? Тру­дом людей, в соответствии с техническими требованиями Господ, производились какие-то устройства, смысла которых люди не могли постичь. Но и человеческий труд стал выходить из употребления, когда Господа – по сути своей представляющие неограниченный источник энергии – разобрались в истинном положении вещей и занялись автоматизацией, чтобы ос­вободить человека от тяжелой рутинной работы, которая испокон веку была источником всех его тягот. От труда освобождали по крайней мере тех, кто принимал такую свободу, – короче говоря, всех, кто соглашался стать любимцем.

Хотя нововведения Господ во многих отношениях превосходили примитивную техно­логию конца второго тысячелетия, они все еще сохраняли (главным образом для нужд небла­годарных Дингов) модифицированную систему электропередач, охватив целый мир таинст­венными геометрическими хитросплетениями их линий, в которых могли разобраться только сами Господа.

Высоковольтные линии – это то место, куда Господа являются принимать ванны и пре­даваться удовольствиям, поэтому именно к ним и следовало нам направиться. Даже если не удастся добраться до самих Господ, когда они гуртом снуют туда и обратно в проводах над головой, мы сможем, шагая вдоль линии, прийти к какому-нибудь генератору или подстан­ции, может быть, как раз к той, которая снабжает электроэнергией питомник; Шредер. Ниче­го страшного, если мы притопаем в другой питомник, – все они строились вблизи силовых станций.

Как только мы доберемся до линии электропередач, дальнейшее путешествие станет безопасным – ни один Динго не осмелится сунуть нос в самое сердце господских владений.

Я помчался на ферму, торопясь поделиться радостью с Жюли. Она качала насос колон­ки, набирая воду.

– Не бегай по огороду, Каддлис, – крикнула она мне. – Этот картофель пригодится нам на зиму.

– Теперь… это больше… не имеет значения… Жюли Дарлинг! – Я долго бежал, поэто­му тяжело дышал. – Я нашел их!.. Мы сможем… вернуться домой… гип-гип ура!

Подскочив к Жюли, я чмокнул ее в губы и опрокинул себе на голову ведро воды. Этот холодный душ привел в оцепенение, казалось, каждый мой нерв. Восхитительное ощущение – почти такое же, как Сворка. Ошеломленная Жюли тоже оцепенела. Я снова поцеловал ее.

– Дикарь, ты насквозь мокрый!

У одежды есть свои недостатки, главный из которых – способность впитывать влагу.

– Жюли, я нашел их! Нашел. Считай, что мы уже дома. – Я рассказал ей о линии элек­тропередач и объяснил, что это означает,

Жюли задумчиво помолчала.

– Полагаю, это означает, что теперь нам придется покинуть ферму?

– Покинуть! Вернуться в Господство. Разве не это все время беспокоит тебя?

– Не знаю. Теперь здесь что-то вроде нашего собственного питомника. Такого милого, семейного. А я еще даже не начала учиться по-настоящему готовить. Ты знаешь, что Крохо­туля сегодня принесла? Яйца! Мы могли бы…

– Ты хочешь остаться в этой дикости, среди Дингов? Навсегда распрощаться со Свор­кой? И в этой архаичной дыре, вонючей, разваливающейся, грязной, отвратительной…

Жюли жалобно заплакала, и я смягчился, осознав, что несколько перегнул палку.

– Без тебя здесь было бы во сто крат ужаснее. Это место стало уютным только благода­ря твоим стараниям. Я уверен, когда мы вернемся, наш Господин позволит тебе продолжать учиться кулинарному искусству. И соорудит для тебя кухню получше. С электрической пли­той. – Ее лицо прояснилось, и я усилил напор. – Ты же знаешь, что мы должны вернуться. Мы нужны нашим Своркам. Оставаясь здесь, мы станем не лучше Дингов.

– Думаю, ты прав. Я действительно так думаю.

– Вот и молодец! Скоро ли мы сможем собраться? Придумай, в чем нести продукты. Неплохо бы захватить одеяла, чтобы не мерзнуть по ночам. И поищи какую-нибудь обувь для Крохотули. Если мы выйдем завтра рано поутру, то сможем добраться засветло, но про­сто на всякий случай…

Пока Жюли импровизировала, мастеря что-то вроде рюкзаков, я заглянул в сарай, где хранился хозяйственный инвентарь. Там лежало одно древнее орудие, которое в сложивших­ся обстоятельствах могло существенно улучшить мою экипировку (так тогда казалось), – то­пор. Не того кричащего средневекового фасона, каким был вооружен Святой Бернар, но дос­таточно смертоносный, чтобы проторить путь сквозь любую толпу Дингов. Я сразу же по­нял, что попадать им в цель гораздо труднее, чем мне удавалось на Лебедином озере, потому что он оказывался обращенным в момент удара к мишени лезвием не чаще, чем обухом. Од­нако, не выпуская топор из рук, я в щепки разносил рухнувшие стропила сарая. Трах сюда! Трах туда! Эй, там! Кто следующий!

Ожесточившись, я решил сделать свое оружие еще более действенным. Несколько дней назад я заметил, что моя искрометная машина делает прижимаемую к каменному колесу кромку металла очень острой, если правильно выбрать угол наклона. После нескольких по­пыток мне удалось так заострить железное лезвие топора, что даже легкое к нему прикосно­вение рассекало кожу. Теперь, думал я, пусть Динги только попробуют подойти!

Мы отправились до полудня. Хотя Крохотуля, по-прежнему верившая, что все это – иг­ра, забавлялась и без умолку болтала, ее родители пребывали не в лучшем расположении ду­ха. Жюли была задумчива и грустна, расставаясь с фермой (хотя и соглашалась, что выбора нет), а я нервничал и был полон дурных предчувствий. От холма, с которого я заметил ли­нию электропередач, мы углубились в низкие заросли сосны, березы и бальзовых деревьев. В лесу не было возможности оценить, близко ли мы к цели. Солнце могло служить компасом и даже не очень точными часами, но оно – негодный спидометр. Когда нам казалось, что уже пройдено двойное и даже тройное расстояние до силовой линии, мы все еще шли и шли. Жюли была раздражена; я злился. Потом разозлилась она, а я стал дуться. Кустарник цеплял­ся за наши штаны, а грязь на краю болота, которое нам пришлось обходить, налипла на сапо­ги. Но мы все шли. Крохотуля, ехавшая верхом на моей шее, веселилась, прихлопывая са­дившихся мне на лоб комаров. Но мы все шли.

Солнце, непрестанно полосуемое тонкими, низкими облаками, висело громадным пун­цовым шаром над горизонтом позади нас; впереди над горной грядой маячила бледная ущербная луна, а на самой гряде, черная на фоне неба цвета индиго, четко вырисовывалась линия электропередач.

Жюли уронила свою ношу и побежала вверх по склону.

– Господа, – кричала она, – Господа, мы пришли. Возьмите нас на Сворки. Сделайте нас снова вашими. Отведите нас домой.

Линия была безмолвна и неприступна, ветер покачивал провода. Жюли обняла дере­вянный столб и завопила, взывая к бессердечным проводам.

– Господа, ваши любимцы вернулись к вам. Мы любим вас. ГОСПОДИН!

– Они не слышат тебя, – сказал я ласково. – Если бы могли услышать, то уже были бы здесь.

Жюли поднялась с колен и отважно расправила плечи. Я стоял у подножья горы, и она спустилась ко мне. В ее глазах не было слез, губы собрались в горькую улыбку.

– Я ненавижу их, – произнесла она твердым голосом, – всем своим существом я их не­навижу! – И упала в мои объятия в глубоком обмороке.

Крохотуля не хотела засыпать, и мы с ней коротали первые часы надвигавшейся ночи. Прислушиваясь к вечерним звукам, мы пытались угадывать голоса зверей и птиц. Часам к девяти все смолкло и земля окуталась полнейшей тишиной.

– Это странно, – вслух подумал я.

– Что странно, папа?

– Странно, что, когда умолкли сверчки, не осталось никаких звуков. Ни единого шоро­ха. Разве провода не должны гудеть? Издавать хотя бы небольшой шум? Но они молчат. Думаю, они мертвы.

– Мертвы? – как эхо повторила Крохотуля. – Господа умерли? Теперь Динги нас съе­дят? Позволят они мне сперва принять ванну? Потому что когда я боюсь…

– Нет, Крохотуля, милая моя. Провода умерли, а не Господа. Господа не умрут никогда. Неужели ты забыла то, что я говорил тебе на днях о Боге?

– Но то – Бог.

– Нет никакой разницы, дорогая. Давай-ка спать. Твой папа просто подумал вслух, а мама только сделала вид, что испугалась. Ты же знаешь, что маме нравится притворяться.

– Но почему же Бог не вышел из электрических столбов, когда мама попросила?

– Может быть, этой линией не пользуются, радость моя. Возможно, она сломалась. Зав­тра мы пойдем вдоль нее и узнаем, в чем дело. Наверное, я неправильно понимаю, что такое шум в проводах. Видимо, это просто суеверие, а суеверными могут быть только Динги. Ве­роятно, Господа не смогли услышать нас из-за изоляции проводов. Как они могли нас услы­шать, если находятся далеко отсюда? Завтра мы найдем дорогу к замечательному питомнику, Крохотуля. Ни о чем не стоит беспокоиться.

Крохотуля уснула, но я не смог. Северный горизонт стал извергать грандиозные вспышки света. Они покрывали черноту неба яркими полосами, поглощая блеск звезд. По­том полосы распадались, меняли форму и вспыхивали снова.

Северное сияние. Северная Аврора.

Это как раз то, с чем Господам особенно нравилось играть. Они чувствовали себя дома среди электронов пояса Ван Аллена и устремлялись туда, где их поток искривлялся, чтобы коснуться земной атмосферы на ее магнитных полюсах; следовали за ними, управляя иони­зацией воздуха, создавая эти столбы света и подчиняя себе их перемещения, всегда так по­ражавшие людей, в соответствии со сложными правилами своей невиданной геометрии. Эти беспрестанно меняющиеся узоры были высшим удовольствием Господ, и, несомненно, именно сила пояса Ван Аллена на Земле послужила первопричиной того, что их потянуло к этой планете. Они обеспокоили себя вмешательством в дела человечества только после ряда ядерных взрывов, проведенных в поясе Ван Аллена в 1960-е годы.

Этой ночью сияние было неслыханно красиво, и я понял, что Господа все еще на Зем­ле, – они так жизнерадостны и так ярко пламенеют, чтобы их любимцы – их бедные, заблуд­шие, неухоженные любимцы – могли не сомневаться.

Но это было очень холодное и очень далекое пламя. Мне от него легче не стало. – Напрасен твой учтивый взгляд, – проворчал я. Жюли, которая всегда спала чутко, шевельнулась.

– Сожалею, – пробормотала она, вероятно слишком сонная, чтобы вспомнить, по како­му поводу намеревалась выразить сожаление.

– Все в порядке. Мы найдем их завтра, – сказал я. – Завтра, завтра. Жюли улыбнулась и снова погрузилась в сон.

На следующий день мы двинулись вдоль линии электропередач в северном направле­нии. Она шла рядом со старой асфальтовой дорогой, израненной трещинами и выбоинами, но все же более удобной для продвижения пешком, чем буйно поросшие кустарником обо­чины. Мы шли медленно. Я больше не мог нести и рюкзак, и Крохотулю, поэтому нам при­ходилось соизмерять свой шаг с ее.

Встретившийся нам выгоревший дорожный указатель информировал, что до Шредера двадцать километров. Шагая по дороге (провода над головой были, как нам казалось, надеж­ной защитой от Дингов), мы рассчитывали добраться до питомника к раннему вечеру. То и дело попадались стоявшие поодаль от дороги брошенные фермы, а дважды дорога расширя­лась, и в этих местах руины лежали теснее друг к другу: когда-то здесь были поселки. Там провода разветвлялись во всех направлениях, но главная линия следовала прежним курсом – к Шредеру. Столбы были из сосновых бревен, окрашенных красно-коричневым креозотом, и в точности походили один на другой, пока…

Жюли заметила это, когда мы уже были недалеко от Шредера. Вверх и вниз по столбам разбегались тонкие серебристые линии, поблескивавшие в косых лучах солнца. При более пристальном рассмотрении они оказались вертикальными цепочками декора каких-то не­сложных повторяющихся конфигураций. Одна фигура представляла собой две пересекаю­щиеся окружности, которые связывались с другими фигурами цепочек прямыми черточками. Другая выглядела просто зигзагом. Наиболее часто повторялся рисунок, которым обознача­ется батарейка в электрической схеме.

Они и в самом деле были условными обозначениями электросхем.

Весь декор выглядел слишком топорным и бессмысленным с любой точки зрения, по­этому у меня не возникло даже сомнения, что Господа не имеют к нему отношения. В этих орнаментах было что-то варварское, что-то наводившее на мысль о Дингах!

Но какой Динго посмел бы так близко подойти к святая святых Господ? Питомник, скорее всего, в нескольких сотнях метров отсюда. У меня появились дурные предчувствия относительно нашей безопасности. Не успел я осмыслить нависшую угрозу, как другая беда явилась сама собой.

– Каддлис! – пронзительно закричала Жюли. – Боги и Господа, посмотри! Электро­станция!

Я подхватил на руки Крохотулю и мигом оказался рядом с Жюли.

Ажурный бетонный забор, который уже метров тридцать тянулся вдоль дороги и пре­граждал нам вход на территорию подстанции, теперь перестал быть препятствием, потому что в этом месте он представлял собой просто нагромождение обломков. Искривленные и перекрученные, словно ветви гигантских дубов, черными силуэтами на фоне светло-голубого предвечернего неба вырисовывались тавровые балки остова подстанции. Ее пило­ны, на которых крепились провода высокого напряжения, лежали на земле подобно замертво рухнувшим Голиафам. Провода были оборваны и свисали с забора, позванивая при порывах ветра. Все было уничтожено, абсолютно все.

– Была бомбардировка, – сказал я, – но это невозможно.

– Динги? – спросила Крохотуля.

– Боюсь, что да. Но как они могли?

В этом не было смысла. Столь примитивное нападение не могло принести успеха в борьбе против Господ, если весь богатейший арсенал науки XX века потерпел неудачу. Эх, мало им было ядерных взрывов в поясе Ван Аллена. Я сомневался тогда и продолжаю со­мневаться до сих пор, было ли действительно в человеческих силах уничтожить хотя бы од­ного из Господ.

Как оказалось возможным сражение с чем-то, не имеющим размеров, при отсутствии представлений об уравнениях, которых могли бы дать хотя бы символическое приближение к пониманию природы того, с чем сражаешься? Нет, их не победить бомбардировками вто­ростепенных силовых подстанций то в одном, то в другом месте; не победить, даже разбом­бив их все. С таким же успехом можно пытаться убить льва веником из чертополоха. Госпо­да – это нечто гораздо большее, чем просто та или иная технология.

Из-за забора, откуда-то из хаоса искореженных механизмов, раздался стон. Женский голос повторял одно-единственное слово:

– Господа, Господа…

– Там не Динго, – сказала Жюли. – Какая-то несчастная любимица не может выбраться. Подумай, Каддлис, не означает ли это, что брошены все любимцы?

– Тсс! Такими разговорами ты только доведешь до слез Крохотулю.

Мы нашли место, где можно было перелезть разрушенную часть забора. В паре метров от пролома спиной к нам стояла на коленях женщина. Она примостилась на поперечине рух­нувшего пилона, как на молитвенной скамеечке. Ее волосы, спутанные и грязные, еще хранили следы одомашненности. Она была приличествующим образом обнажена, однако все тело было в синяках, а ноги сильно расцарапаны. Оказавшись перед лицом столь патетического краха не­когда видной любимицы, я впервые осознал, насколько ужасно дикой выглядела Жюли: одета вульгарнейшим образом, волосы закручены в практичный, но лишенный художественного изящества узел, да еще и скрепленный узкой полоской ткани; стройные ноги упакованы в не­уклюжие резиновые сапоги. Должно быть, мы все трое походили на Дингов.

Бедная женщина прекратила причитания и повернулась к нам. Выражение ее лица прошло все стадии от любопытного удивления до неописуемого изумления.

– Отец! – произнесла она, оцепенев от ужаса.

– Роксана! – воскликнул я. – Вы ли это?

ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой я защищаю честь женщины и несу за это страшную кару

Это была она, изрядно похудевшая. Время так поработало над ее красотой, что никто, будь у него лучшие намерения в мире, не дал бы ей по ошибке восемнадцать лет, даже и два­дцать восемь. Однако нос, взгляд и ум остались такими же острыми, какими были всегда. Я ничуть не сомневался, что это Роксана Пруст, урожденная Скунс.

Роксана же, наоборот, никак не могла поверить, что я не ее отец, а всего лишь малень­кий Белый Клык, бывший ее подопечный, который стал взрослым мужчиной.

– Но эта одежда… – настойчиво твердила она. – Уж эту-то куртку с оторванной нижней пуговицей я не могу спутать ни с какой другой. И эти сапоги с красным кантом. И неделю небритая щетина. Хоть убейте меня, ты – мой отец!

Из вежливости я снял куртку, но мне почему-то не захотелось стаскивать штаны. Веро­ятно, привычка носить одежду способствует развитию скромности в большей степени, чем что-либо другое, вне зависимости от происхождения. По возможности коротко я объяснил Роксане, как наш Господин доставил нас на ферму и бросил там, как нам пришлось взять в доме одежду для своего похода – одежду ее родителей, так уж получилось.

– Ты говоришь, что Плуто и твоя мать прибыли на Землю вместе с вами? – спросила Роксана, злобно хмуря свои морщинки возле глаз. – Где же они теперь?

– Я надеялся, что вы можете знать это, Роксана. Я был уверен, что Плуто нанесет вам визит. Он ведь посылал вам каждую свою новую книгу.

– Нет. Нет, должно быть, это ему не удалось. Я до последнего момента не слыхала, что вы здесь. Но какой… – в выражении ее глаз появилась нежность, как бывало и прежде, когда ей в голову приходила какая-нибудь расчетливая мысль, – восхитительный сюрприз!

В разговоре возникла новая пауза, потому что нам с Жюли не хотелось бестактно де­монстрировать озабоченность только собственными проблемами, когда Роксана сама явно была в беде. Казалось, она целиком ушла в какие-то очень личные переживания.

– Вы читали «Молитвы облачению»? – спросила Жюли, чтобы нарушить тягостное молчание. – Все Лебединое озеро было уверено, что на сегодня это лучшая вещь Плуто. Го­ворят, от его новых обрядов совершенно невозможно оторваться.

– Начинала, но не смогла, как бы это сказать… вникнуть в суть. Я часто нахожу, что… современные писатели, по моим наблюдениям… хотя Плуто… однако… – Она потеряла нить мысли и стала с отсутствующим видом потирать свои костлявые голые бедра. Я заме­тил, что ее кожа покрыта маленькими темно-синими отметинами, главным образом на бед­рах и ляжках. Они были слишком крохотными, чтобы быть следами побоев, но и очень уж многочисленными, чтобы оказаться случайными.

Она глубоко вздохнула, и этот вздох выразил нечто большее, чем утомление скучной жизнью в Шредере и даже чем утрату Господина. Это был знак невыразимой грусти с при­месью непреходящей удовлетворенности.

– Животное! – прошептала она явно не для наших ушей. – Мерзкое животное!

Потом, словно все, что с ней только что произошло, следовало взять в какие-то громад­ные скобки, она вернулась к прерванной теме разговора:

– Если хотите знать правду, в последнее время я читаю гораздо меньше, чем прежде. Даже Пруст, даже он перестал быть для меня тем, чем был прежде. Нет, даже Пруст, живи­тельный… – И эта ее речь перешла в шепот, такой тихий, что было трудно уловить, действи­тельно ли она произнесла «живительный» или повторила слово «животное». – А потом, ко­нечно, еще и эта революция. Очень трудно сосредоточиться на чтении, когда вокруг тебя ре­волюция.

– О да, – подхватил я, – революция. Не расскажете ли нам о ней немного подробнее?

Рассказ Роксаны о последних событиях был не слишком четким, потому что основы­вался на подслушанных разговорах и не дающих никакой информации предположениях. Да­же само слово революция вводило в заблуждение. Чем дальше, тем более ее отчет сопровож­дался таким количеством вздохов и проклятий, что подробный его пересказ выглядел бы чрезмерной погоней за правдоподобием. Поэтому я даю ниже не подправленную историю, которую поведала нам в тот вечер Роксана, а голые факты, позднее установленные судами и нашедшие отражение в газетных сообщениях.

Июль был месяцем необычайной солнечной активности. Господа в предвкушении ди­намичных шоу северного сияния, которые следуют за такими периодами, косяками потяну­лись к Земле. Многие, подобно нашему Господину, захватили с собой любимцев. Вскоре по­сле нашего прибытия, как раз во второй половине дня, когда мы с Жюли были освобождены от Сворки, из скопления солнечных пятен вырвался протуберанец необычайной активности и выбил Господ из седла.

Все выглядело так, как если бы потребление энергии в каком-то доме неожиданно ста­ло слишком большим. Как если бы включилось сразу все: холодильник, электрическая плита, кондиционер, утюг, тостер, кофеварка, все люстры и бра, телевизор и даже игрушечная же­лезная дорога в цокольном этаже. Потом БЛЯМС! – ужасные искры и чертово короткое за­мыкание. Света нет, лампочки полопались, провода сплавились, моторы замерли. Господа, конечно, не погибли. Они сделаны из более крепкого материала, чем тостеры. Но пока они приходили в себя…

Роксана избежала наихудшего, потому что в момент катастрофы сидела на ступенях кафедрального собора. Произошла вспышка (в буквальном смысле слова, всего одна вспышка), и весь питомник – стены, полы, даже запасы пищи и спортивный инвентарь – исчез. Бы­ло ощущение, будто все это существовало как мысль в голове Бога, но Бог ушел и забыл об этом. Любимцы, парившие в стремнинах силового поля громадных просторов гимнастиче­ского зала, оказались в состоянии свободного полета в еще более необъятном пространстве. Все, кто находился на верхних этажах зданий питомника, внезапно с ускорением понеслись к земле в точном соответствии с законами свободного падения. Кому повезло, как Роксане, от­делались ушибами заднего места или растяжением связок. Другие погибли.

Образовавшееся кровавое месиво было ужасным. Питомник Шредер – вернее, то, что от него осталось, – охватила паника. Но худшее было впереди. Динги, разобравшиеся в слу­чившемся быстрее сбитых с толку любимцев, бросились повсюду опустошать племенные фермы и питомники. В первом мятежном порыве они были безжалостны. Щенков отбирали у матерей, чтобы воспитывать в норах Дингов; мужчин, каждого, кто пытался сопротивляться, хладнокровно резали на глазах их самок; а самих несчастных самок… А чего еще можно бы­ло ждать от Дингов?

В этом месте рассказа Роксана залилась слезами и была совершенно не в силах про­должать, соблюдая хотя бы видимость хронологической последовательности.

– О, животное! – причитала она. – Вы не можете представить, как я ненавижу его! Уви­дев меня той ночью, он приказал двоим подчиненным доставить меня в его палатку, а потом – это было так ужасно! Какие вещи он заставлял меня делать! Унизительно! О, я могла бы отра­вить его! Животное! Но у меня не было возможности. Ох, как вспомню… Если бы вы только знали… – В продолжение всей этой диатрибы руки Роксаны с еще большим остервенением растирали тощую плоть ее бедер, темных от множества этих странных булавочного размера синяков. – Помните, много лет назад я рассказывала вам о своих родителях? Как мой отец от­правлялся по субботам в город и возвращался заправленным доверху? Как угощал побоями мою несчастную мать? Как я подслушивала у печной заслонки над лестницей? Как мне хоте­лось подглядеть! Но теперь я знаю! Потому что он – точно такой же. Еще одно животное. По­рочное, невежественное, вонючее, грубое животное!

В общей сложности Роксана рассказывала свою историю чуть ли не целый час, потому что у нее была манера пускаться в страстные обличения или в отступления, которые доста­вили бы удовольствие любому ценителю «Тристрама Шенди». Я же склонен к более прямой линии повествования. По правде сказать, ее отклонения начали заметно коробить меня, как только я понял из ее рассказа, что по соседству с нами рыщет масса Дингов и что Роксана живет с их главарем Бруно Шварцкопфом!

– Роксана, – сказал я, пытаясь поднять ее на ноги, – мы с Жюли намерены помочь вам бежать. Но лучше сделать это прямо сейчас. Мы теряем слишком много времени, сидя здесь и разговаривая ни о чем.

– Слишком поздно, – ответила Роксана со вздохом, в котором наряду с отказом ощуща­лась некоторая примесь удовлетворения. – Уже слишком поздно.

Долгая преданность такому мастеру слова, как Пруст, в конце концов нанесла урон ха­рактеру Роксаны. Рискуя забежать вперед в моем повествовании, я тем не менее должен зая­вить раз и навсегда: Роксана, как ни грустно сознавать, в чем-то была мазохисткой.

– Роксана, – сказал я теперь более твердым голосом, – вы обязаны идти с нами.

– Займись собственной сучкой, мистер, – послышался совсем не издалека голос, похо­жий на рев. С упавшим сердцем я повернулся к незвано вторгшемуся – краснолицему, кри­воногому, асимметричному комку плоти в униформе цвета хаки, грязной и засаленной. Он стоял по другую сторону забора, подбоченившись, и в широкой ухмылке, какую я называю с тех пор «благонамеренной», показывал кривые гнилые зубы. Хотя ростом он был немногим более полутора метров, его грудь выглядела широкой, а руки были непропорционально тол­стыми. Он сжимал в мясистой ладони что-то напоминавшее стекловолоконное удилище.

– Имя – Шварцкопф, мистер. Бруно Шварцкопф, глава КРС здешних мест. Мы занима­емся репатриацией этих проклятых любимцев. Ну, старушка Роки, пойдем-ка домой. Ты ведь знакома с моими взглядами на обнюхивание чужих псов. – Он рассмеялся, как мог бы рас­смеяться бык, если бы умел.

Так этот жалкий, бесформенный коротышка и есть Динго! Столько лет ужаса – и вот передо мной оказалось нечто не более страшное, чем генетический вывих. Я позволил охва­тившему меня гневу расцвести во всей своей красе.

– Вы Роксане не Господин, и она не пойдет с вами.

– Что за дурь ты несешь!

– Бога ради, – взмолилась Роксана, – я должна пойти с ним.

Однако ее тело не противилось моим усилиям; она не могла пошевельнуться от страха. Я поднял ее на ноги, оттолкнул себе за спину и поднял с земли топор. У меня не было со­мнения, что один лишь вид топора заставит его дать тягу.

Он широко улыбнулся:

– Кто же ты, парень? Уж не чертов ли любимец? Говори!

– Динго! – крикнул я с вызовом. – Защищайтесь.

Бруно завел руку за спину и настроил аппарат, пристегнутый заплечными ремнями, ко­торый был примерно того же размера, что и наши рюкзаки. Затем полез через пролом в забо­ре, помахивая длинным гибким удилищем.

– Топоры! – глумливо изрек он. – Следом, как известно, будут изобретены лук и стрела.

Я шагнул ему навстречу, как только он перебрался на нашу сторону. Мой топор был наготове, и убийства, как говорится, жаждало сердце мое. Левой рукой я оперся о металли­ческий остов рухнувшего пилона, потому что колени плоховато слушались меня. Должен сказать, что обычно я не наблюдал за собой такой слабости в подобных обстоятельствах.

Легким движением Бруно хлестнул удилищем по пилону. Произошла вспышка, и в го­лове у меня все пошло кругом.

Я уже сидел на земле. И сквозь туман полуобморока с трудом разглядел над собой тем-нозубую ухмылку Бруно. Схватив топор, я в бешенстве замахнулся, но мое оружие впустую звякнуло по пилону.

Он снова стегнул удилищем. Удар пришелся по левому колену, отозвавшись болью во всем теле. С моих губ сорвался крик.

– Полезная штуковина, а, Джек? Особенно для кровообращения. Если интересуешься механикой, сделать ее – пара пустяков. Это шест погонщика. Вообще-то такие применяют для крупного рогатого скота, но на более мелких животных они срабатывают даже лучше.

Он хлестнул еще раз, прочертив линию боли по моей шее. Я снова завопил – сдержать крик не было сил.

– Удилище – моя идея. Оно удобнее пик.

Он поигрывал кончиком своего оружия на моей правой руке. Каждый клочок оставав­шегося у меня сознания сосредоточился именно здесь. Я сжимал топорище, пока боль от сжатия не пересилила вспышки боли, на части разрывавшей все мое тело, – пока сознание не оставило меня.

Очнувшись (через несколько секунд? или минут? не знаю), я услыхал истерический смех Роксаны. Бруно разделался с ней. Зазвенел голос Жюли – такой высокий, что я едва уз­нал его:

– Не подходи! – А потом еще резче: – Не подходи к моей дочери!

Раздалось шипение разлетавшихся искр, и послышался вопль Крохотули.

– Белый Клык! – закричала Жюли. – О, Господство, Белый Клык!

Она звала меня моим именем! Ей был нужен не Каддлис, не Прометей, а Белый Клык!

Я вскочил на ноги; топор был теперь просто продолжением моей руки. Я чувствовал, как никогда прежде, даже будучи на Сворке, заново возродившуюся и вполне осознанную, абсолютную уверенность в себе. Мое тело было живым пламенем. Банзай!

Бруно перестал мучить Крохотулю и сгорбился над Жюли. Он услыхал, как я прибли­жался по обломкам, и повернулся как раз в тот момент, когда топор уже опускался на него. Сокрушительный удар рассек его грудную клетку.

У меня не было намерения проливать кровь. Я не мог на это осмелиться. Мне лишь хо­телось вдребезги разнести силовой блок, укрепленный у него за спиной.

Из раны на груди Бруно хлестал жуткий поток крови, густой и пьянящий. Топор, кото­рый я все еще держал в руке, был в крови. Все это было ужасно. Никогда прежде я не видел истекающего кровью подобным образом. Это было в тысячу раз хуже того, что я когда-то сделал с Плуто или Святым Бернаром.

Это было ужасно! Кровь.

Содрогаясь от начавшейся рвоты, я рухнул рядом с Бруно. Последнее, что я помню, – залитое слезами лицо Роксаны, бросившейся к падавшему телу Динго.

– В эти дни оп/БЛЯМС/асности и п/БЛЯМС/отенциалъной возможности…

Как только диктор произносил «п», из репродуктора вырывалось ужасно трескучее /БЛЯМС/!

Толпа ревела.

Со связанными руками и ногами я извивался на заднем сиденье, стараясь устроиться так, чтобы лучше видеть.

Мы ехали по городской улице со скоростью не более восьми километров в час сквозь такое скопление Дингов, что мне сразу же захотелось снова потерять сознание, – от них ис­ходил ужасный запах.

– Да, п/БЛЯМС/отенциалъная возможность! Еще одна надежда на п/БЛЯМС/обеду Войск Самоиндукции! Само п/БЛЯМС/ровидение п/БЛЯМС/редоп/БЛЯМС/ределяет ее и…

Голос диктора, который доносился из металлического рупора, установленного на капо­те джипа, потонул в нараставшем звучании гимна, подхваченного роем окружавших нас Дингов; он понесся дальше по маршруту нашего парадного выезда, вырываясь из новых гло­ток и становясь все сильнее:

Хотя Жюли тоже была на заднем сиденье, вооруженный Динго между нами отбивал всякое желание разговаривать, то и дело тыча нас прикладом своего карабина. Я взглядом задал ей более всего беспокоивший меня вопрос: что с Крохотулей? Но Жюли только стра­дальчески пожала в ответ плечами и отрицательно покачала головой.

– Куда мы едем? – спросил я конвоира. В ответ он снова ударил меня прикладом под ребро. – Где мы сейчас? – Видимо, приклад тоже не имел об этом понятия. Я погрузился в философическое молчание.

По окончании исполнения гимна громкоговоритель возобновил свою патриотическую какофонию:

– Но мы должны ухватиться за эту п/БЛЯМС/отенциальную возможность! П/БЛЯМС/отоки крови и п/БЛЯМС/ота, тяжкий труд и слезы – только такой п/БЛЯМС/латы история требует от нас…

Какая-то женщина выскочила из бесновавшейся толпы, сквозь которую джип пробивал себе дорогу, словно бульдозер. Она швырнула мне в лицо букет цветов и бросилась к машине. Вцепившись в нее что было сил, женщина стала целовать меня, выкрикивая между поцелуями:

– Покажи им кузькину мать, парень!

Люди в хаки оттащили ее, но она продолжала вопить:

– Задай им перца!

Меня не обманывало ощущение, что, знай она мое истинное лицо – если бы догадалась, что расточала восторги любимцу, – ее отношение ко мне было бы менее дружественным, хо­тя скорее всего не менее демонстративным. К счастью, сидевший за рулем джипа майор этих так называемых Войск Самоиндукции предусмотрительно завернул меня в свою шинель, ко­торая обеспечивала почти такую же надежную защиту, как и невозможность быть узнанным.

Наш парадный выезд завершился на временном аэродроме – прежде это был городской парк, – где в конце покрытой гравием взлетно-посадочной полосы разогревал двигатели «форд»-трехмоторник. Когда джип подкатил к самолету, мы увидели носилки, которые за­таскивали в кабину под наблюдением озлобленной Роксаны.

– Ты, животное! – завопила она, перекрикивая икающее завывание двигателей, едва за­метив меня.

Бруно погрузили на борт, а следом за ним под дулом карабина ввели в кабину и нас. Роксана тут же продолжила начатую тему в еще более красноречивых выражениях:

– Убийца! Бандит с топором! Изверг! Иуда! Теперь им известен ваш номер, молодой человек! Они позаботятся о тебе! Как мне хотелось разделаться с тобой собственноручно. Но я сделала, что смогла, – я сказала им, кто ты такой; сказала, кто твой отец. Теннисон Уайт! Видел бы ты их лица! Теперь они сделают с тобой то же, что сделали с ним – и с его памят­ником. Ха!

Водитель джипа стал вытаскивать ее из самолета.

– Пришлите мне его ухо, офицер. И ее тоже. И кости – я смелю из них муку и испеку хлеб!

Когда мы оказались как бы в безопасности на борту самолета и входную дверь закры­ли, конвоир заверил нас, что нам нечего опасаться ужасных угроз Роксаны:

– Из того, что она наговорила, вы можете сделать неправильный вывод о нашей неци­вилизованности. Самое худшее, что вам грозит, – казнь через повешение. Перед зданием су­да в Сент-Поле у нас есть виселица, на которой можно повесить сразу пятерых. Христос Всемогущий, вы ее обязательно увидите! Честное слово, вам не следует верить вздору этой женщины о том, что мы режем людей на куски. Так ни с кем не поступают… больше.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я его (потому что мне показалось, что теперь на­строение у него получше, чем было в джипе), – где моя дочь?

– Маленькая девочка? Заботу о ней взяла на себя эта леди. Она попросила назначить ее приемной матерью, так что теперь малютка…

– Крохотулю! Этой людоедке? Нет! – Жюли стала рваться из своих пут, а самолет уже начал выруливать на взлетную полосу. – Остановите эту машину. Я должна забрать свою дочь!

Но когда мы поднялись в воздух, даже Жюли поняла тщетность дальнейшего протеста.

Через окна правого борта было видно заходившее солнце. Стало ясно, что мы летим на юг. Вероятнее всего, такой крохотный самолет покрывает без заправки не более нескольких сотен километров. Мне были известны важнейшие питомники в этом направлении – Анока, Сен-Клу и т. д., – но я никогда не интересовался географией поселений Дингов. Однако кон­воир называл один город – Сент-Пол.

– Что нас ожидает в Сент-Поле? – спросил я. – Нас там освободят? Или посадят в тем­ницу?

Конвоир рассмеялся, но не счел нужным разъяснять причину своего веселья.

– Будут меня судить? Я требую суда равных мне! Я невиновен. Жюли может засвиде­тельствовать это. Я не имел намерения…

Словно в укор мне, конвоир пошел в переднюю часть небольшой кабины взглянуть на Бруно. Я стал таращиться в окно на работавший пропеллер и молился, чтобы какой-нибудь Господин помог ему получше управляться с этой простой работой.

Конвоира позвали посовещаться с пилотом, а я попытался утешить Жюли пустыми за­верениями. Мы уже почти успокоились, когда странное поведение самолета (откуда в возду­хе взяться ухабам?) отвлекло наше внимание от тревожных мыслей о будущем и заставило сосредоточить его на текущем моменте. Конвоир вернулся и сообщил, что левый пропеллер вышел из строя, но правый продолжает работать. Самолет терял высоту (мне было непонят­но, откуда они это знали, – ведь в наступившей за бортом тьме невозможно было судить о расстоянии до земли). Мне пришлось помогать сбрасывать в открытый конвоиром люк раз­ные сложные металлические штуковины. Нам сказали, что самолет снова набрал высоту, но он продолжал издавать тяжелые вздохи и скрежетать. Конвоир надел на нас парашюты и по­казал, как они работают. После прыжка надо сосчитать до десяти, дернуть за маленькое кольцо и подождать, пока не увидишь, что парашют раскрылся.

– Вам приходилось это делать? – спросил я конвоира, вглядываясь вместе с ним через открытый люк в черноту ночи под нами.

– Да, однажды. Это было нелегкое дело.

– Но парашют раскрылся? Он всегда раскрывается?

– Да. Опасность не в том, что он не раскроется. Страшнее приземляться. Легко можно сломать ногу, а если попадете в нехороший воздушный поток…

– Пока, Жюли Дарлинг! – крикнул я. – Жди меня. Я спасу тебя, как только смогу.

И я стал падать. Самолета надо мной не было, я только слышал удаляющийся гул. Звезды исчезли. Я падал сквозь облако. Досчитав до пяти, я не смог продолжать, поэтому по­тянул за кольцо. Парашют раскрылся, ремень на груди натянулся и дернул меня вверх. Пару минут я ничего не мог делать, лишь лениво вертелся то в одну, то в другую сторону в пере­плетении стропов и сожалел о своей безрассудной отваге. Мне было известно лишь то, что я один в воздушном океане!

Приземлившись, я ударился копчиком обо что-то весьма твердое и подвернул лодыжку. Все вокруг меня вспыхнуло потоками включившегося света, раздались громкие голоса, отда­вавшие противоречивые приказы.

– Прекрасное приземление, сэр. Я бы сказал, изу-ми-тель-ное приземление. Надеюсь, вы в полном порядке? – На обратившемся ко мне мужчине была такая же, как у меня, ши­нель. У него были седые усы а-ля Франц-Иосиф, он опирался на богато украшенную резную трость. Я никогда не видел такого морщинистого лица, если не считать репродукции картин Рембрандта.

– В полном, благодарю вас, – ответил я. – С кем имею честь?

Он церемонно отсалютовал:

– Капитан Фрэнгл, сэр. Начальник здешней тиары раскаяния, сэр.

– Тиары раскаяния?

– Ну, мы так называем это место. Что такое теперь слова? Так много новых, что я стал забывать то одно, то другое. Репатриационный центр – вот что это! Для чертовых любимцев, вы ведь знаете.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой я становлюсь должником Н.Гоголя

Давайте не будем говорить о том, что я попал из огня да в полымя. Оставим в покое теорию вероятностей. Угодить на парашюте в самую середину вражеского лагеря (искус­нейшая бомбардировка не могла бы накрыть цель вернее, чем сделал это я по воле слепого случая) – это такое редкое событие, что только бесспорность самого факта может служить оправданием моего замешательства. Выдумывать подобное просто непростительно; однако в истории такие вещи случались сплошь и рядом.

Тем не менее вернемся к нашим баранам…

– Вы меня ждали? – нерешительно осведомился я.

Капитан Фрэнгл хитро покрутил ус.

– Ходили слухи… слово здесь, слово там… Ничего такого, в чем можно быть уверен­ным, вы же понимаете… ничего явного, и тем не менее…

– Слухи, говорите? И какого же сорта слухи?

– О, неопределенные слухи, сэр! Исключительно неопределенные и непонятные. Почти невероятные, но тем не менее… – И капитан ловко подмигнул.

– Что тем не менее? – продолжал я настаивать.

– Видите ли, я хотел сказать – тем не менее вы здесь. Думаю, в этих слухах что-то все-таки было. С другой стороны, может быть, и нет. Я бы сказал, как посмотреть. Вы наверняка знаете это лучше меня, майор. – Он закончил мастерски отрепетированным смешком само­осуждения. Затем, повернувшись к двум мелким сошкам, которые складывали мой парашют, капитан приказал им поторапливаться – на этот раз его тон был совершенно иным.

К счастью, я достаточно хорошо знал «Ревизора», великолепную комедию великого русского писателя Николая Гоголя, чтобы заподозрить определенное совпадение ситуации, в которой оказался его герой, с моим положением. Орел на плече одолженной мне шинели, видимо, ввел капитана Фрэнгла в заблуждение, и он поверил, что я выше его по званию. Мне также показалось, что он ожидал прибытия старшего офицера – и без удовольствия. Можно было надеяться некоторое время поддерживать этот блеф, но только не в помещении, потому что под шинелью я был гол, как Лаокоон, не считая резиновых сапог.

– Чашечку кофе, майор? Или предпочитаете что-нибудь более бодрящее? А? Что дает цвет щекам и приносит улыбку на… Другими словами, вы не откажетесь от стаканчика… или двух? А? – Говоря, капитан, словно крадучись, приближался к освещенному дверному проему в углу огороженного постройками двора.

– Сперва несколько вопросов, капитан, если не возражаете.

– Ни в коем случае, сэр! Ни в ма-лей-шей степени! Нам нечего скрывать от вас, сэр. Наши сердца… и наши руки… так же открыты для вашей инспекции, как если бы… и, если пожелаете, наши записные книжки тоже! Это лишь шутка, вы понимаете; располагайте мною, майор. Чувствуйте себя как дома в нашей маленькой тюрьме.

– Много ли здесь офицеров, кроме вас? Сколько охранников?

– Офицеры? Ну, лейтенант Моусли, конечно. Моусли хороший человек. Я думаю, вы уже встречались с ним, когда эвакуировали Шредер.

– О да, Моусли. Где сейчас Моусли?

– Он принимал душ, когда вы приземлились. Полагаю, сейчас он одевается. Должен быть здесь с минуты на минуту. Есть еще Палмино. Он лишь унтер-офицер, но заведует ра­диобудкой и поддерживает генератор в рабочем состоянии. Боюсь, без Палмино нам было бы туго. Хотя он совсем не джентльмен… не то что мы с вами, майор. Двое других – док Куилти и капитан-священник. Преподобный капитан, вероятно, пожелает обсудить с вами религиоз­ные материи, сэр. По поводу этих чертовых любимцев. Видите ли, он думает, что все они должны стать баптистами… ну, понимаете, я ничего не имею против баптистов… некоторые из моих лучших друзей… вы согласны? Но сразу, скопом – я как раз возражаю против… все этот поток! Я хочу сказать…

– Продолжайте, капитан. Сколько охранников?

– Не сомневаюсь, что вы видели мой последний рапорт по этому поводу. Пополнения не было. Только ситуация стала еще хуже: дезертирство, измена, саботаж… Мне нужны ох­ранники, чтобы охранять охранников, и это факт. Видите ли, теперь, когда крикам пришел конец, когда вернулась монотонность жизни, все эти добровольцы… вы согласны? И только регулярные войска – старые члены Корпуса вроде меня…

– Мне не нужны оправдания, капитан. Только численность.

– Сто двадцать. Поменьше, я полагаю. Видите ли, сэр, я могу объяснить…

– Сто двадцать? А сколько любимцев?

– Я не уверен, что смогу назвать их точное число. Оно все время меняется. Я просто не помню. Но эту тюрьму никогда не собирались приспосабливать…

– Капитан! Меня интересуют цифры! – Я вложил в этот окрик всю властность, на ка­кую был способен.

– Тринадцать тысяч, сэр. Плюс-минус несколько сотен.

– Один охранник на сотню любимцев! Как вы ухитряетесь держать их под контролем?

– О, с этим нет проблем. Я, вероятно, мог бы обойтись и десятком охранников. Они же, в конце концов, всего лишь любимцы. Не в том смысле, как если бы… Я имею в виду не то, что они нас любят. Просто они не выглядят в полном смысле… какое же это слово… челове­ками? Они знают место и держатся за него. И потом, знаете, эти несчастные искренне верят, что Господа продали их нам в рабство.

– В рабство! Господа? Но ведь это не так?

– Конечно, в буквальном смысле слова – это неправда, но откуда им знать? А?

Капитан Фрэнгл немного оживился, видимо полагая, что худшая часть нашей беседы позади, и снова стал приближаться к открытой двери.

– Капитан Фрэнгл, я не давал команду «разойдись»!

– Простите, сэр. Я лишь подумал… то есть не будет ли вам удобнее…

– Не беспокойтесь о моих удобствах, мистер! Меня интересует лишь состояние управ­ления этим репатриационным центром. Или я должен сказать: состояние не управления? По­дозреваю, капитан… Я подозреваю…

Капитана Фрэнгла затрясло от напряжения внимания, он явно со страхом слушал мою обличительную речь.

– Подозреваете, сэр? Могу я спросить что? Кого?

– Ха! Неужели вы думаете, я просто возьму и выскажу вам все? Так легко вам не отде­латься, сэр. Или если не вам, то кому-то другому… ответственному… за эти преступления.

– Не мне! Нет, вы неправильно информированы… Мелкие статьи расходов, возможно, урезаются, я не знаю… Мне придется проверить… на это уйдет несколько дней… С другой стороны, у меня есть собственный способ бухгалтерского учета… безопасный способ, снача­ла я должен объяснить вам…

– Сначала, капитан, я хотел бы, чтобы вы собрали всех своих подчиненных в этом дворе. Чтобы я мог со всеми познакомиться. Повидать наконец этого лейтенанта, как там его имя?

– Лейтенант Моусли.

– Именно его. И хочу, чтобы казарма, в том числе и офицерские квартиры, оставались точно в том состоянии, в каком находятся сейчас. Люди должны быть здесь немедленно. И в одном исподнем. Офицеры тоже. Исполняйте, капитан.

Пока капитан Фрэнгл поднимал тех нескольких охранников, которых еще не разбудила новость о моем столь внезапном прибытии, я отодвинулся в тень и обдумывал свои даль­нейшие шаги. Когда все рядовые были построены, а остальные четыре офицера представле­ны мне в порядке их званий, я приказал капитану Фрэнглу отвести меня в казарму.

– Моусли живет в этом здании?

– Этажом выше, сэр. На двери табличка с его именем.

– А ваша квартира, капитан?

– На третьем этаже. Я должен объяснить… прежде чем вы подниметесь… что не все, что вы там можете обнаружить, так сказать, в полном смысле принадлежит мне. Кое-что я храню в этом безопасном месте по просьбе друзей, которые живут в городе… граждан, кото­рые боятся анархистов, хулиганов… вы ведь понимаете, как…

– Вам придется вернуться к вашим людям, капитан Фрэнгл, и последить, чтобы они стояли по стойке «смирно». Я не терплю расхлябанности. Там не должно быть никаких раз­говоров, не допускайте их даже между офицерами.

– Будет исполнено, сэр.

– Прежде чем уйти, капитан… ваш мундир. Оставьте его на… – Как же это называет­ся? Я забыл слово! – …на… положите его там!

– На койку, вы хотите сказать? Но, майор, учитывая мое положение – мое достоинст­во… Что подумают люди, если увидят меня там в грязном… то есть в таком виде, как сами?

– Вероятно, вы правы.

– О, благодарю вас, майор, я знал, что вы поймете. – Капитан Фрэнгл стал пятиться к двери, но я одернул его еще раз.

– Команды «исполняйте» не было, капитан. Я вынужден настаивать на полной инспек­ции. Но вы можете подвергнуться ей прямо здесь, а не на глазах ваших людей. Надеюсь най­ти вас раздетым к моему возвращению после обхода верхних этажей.

С этими словами (которые давали гарантию, что некоторое время у капитана не будет возможности побеседовать с Моусли или кем-то еще, кто мог бы взглянуть на мой обман бо­лее подозрительным глазом) я повернулся к нему спиной и стал подниматься по винтовой лестнице на следующий этаж.

Квартира лейтенанта Моусли являла собой образец педантичной преданности уставу. Стены были окрашены в тот же тусклый оливковый цвет, что и металлические спинки кро­вати или стенной шкаф. Мундиры в шкафу были развешаны словно для инспекции. Убеж­денный в полной безнаказанности, я достал лучший из его мундиров и натянул на себя брю­ки. К счастью, у лейтенанта была хорошая фигура, и его штаны оказались мне впору. Ворот рубашки был немного слабоват, но я мог потуже затянуть галстук.

Галстук! Он едва не поставил под сомнение всю мою затею. Я никогда в жизни не но­сил галстук, и даже если бы носил, мне наверняка не приходилось бы его завязывать. Я по­пытался на ходу придумать один-два узла, но у меня никак не получалось то, что я видел на шее Фрэнгла. Отчаянно вышвыривая из офицерского сундучка Моусли все, что попадалось, я надеялся найти галстук с уже завязанным узлом. Вместо него мне попалось «Карманное руководство», где на странице 58 оказалась инструкция по воинскому галстуку-самовязу. Будильник на подоконнике отсчитывал минуту за минутой, а я все вертел и вертел в руках сводивший с ума кусок шелковой ткани. Наконец один из образцов как-то получился (он на­зывался слабым узлом). Это занятие меня так измотало, что я чуть не позабыл снять сереб­ряные шпалы с плеч кителя Моусли и прицепить на их место золотой дубовый лист с шине­ли, которая была на мне. Затем я попытался втиснуть ноги в парадные полуботинки Моусли.

Не тут-то было. Они оказались мне малы. Я сунулся в следующую квартиру. (Табличка на двери известила, что это апартаменты «кап. К. Куилти, мед. сл.».) Полуботинки Куилти, хотя по качеству наведенного блеска им нечего было делать рядом с обувью Моусли, подо­шли превосходно. Заметая следы кражи, я оставил в шкафу Куилти полуботинки Моусли.

В качестве завершающего штриха я подобрал в беспорядочной куче личных вещей Моусли потрепанный экземпляр «Солдатских шуток». Затем, щеголяя напяленным мундиром, я предстал перед раздетым и пребывающим в унынии капитаном Фрэнглом.

– Я нашел то, что искал, капитан. Вы можете одеться и проводить меня во двор.

Капитану Фрэнглу удалось добиться тишины (а ведь предполагалось, что они стоят по стойке «смирно»!), просто подняв руку. После того как он устроил подходящий к случаю разнос подчиненным, я приказал ему взять Моусли под арест. На руки лейтенанту надели наручники, на ноги – кандалы, в рот вставили надежный кляп.

– В этой моей руке, – объявил я наилучшим из своих сценических голосов, подняв пра­вую руку с прихваченным в квартире лейтенанта журналом, – неопровержимое доказатель­ство, что этот человек, известный вам как Моусли, в действительности – самозванец, шпион, агент и орудие Господства. Впервые подозрения Верховного Командования пали на него в Шредере, когда он в одиночку отправился на подвергнутую бомбардировке электростан­цию… – Дыхание присутствующих стало учащенным. – Капитан, есть ли поблизости точило или что-то в равной мере подходящее для разжигания огня?

– У меня есть зажигалка.

– Предайте, пожалуйста, эту так называемую «книжицу шуток» огню. Уже причинен­ный ущерб невозможно исправить, но врагу по крайней мере не удастся добраться до этого рапорта. Слава Богу, мы вовремя пресекли их планы.

Пока горели «Солдатские шутки», лейтенант Моусли изо всех сил старался освобо­диться и мычал:

– Мм-мф! Мм-мф! Нн-н! Мм-мф!

– Капитан, полагаю, у вас есть надежная одиночная камера, в которой этот человек мог бы подождать суда?

– У нас есть, но сейчас там сидят десять любимцев. У нас все забито… под завязку, как я докладывал вам, но конечно… если вы требуете…

– Уберите любимцев куда-нибудь в другое место. Моусли необходимо содержать в полной изоляции. Он будет получать хлеб и воду два раза в день – под моим личным наблю­дением. Известно, что этот человек – настоящий дьявол в деле соблазна. Мы не можем дать ему шанс. Что касается его квартиры – в ней поселюсь я сам. Может быть, там обнаружатся и другие припрятанные документы.

– Да, сэр. Это все, сэр? Могу я позволить людям разойтись?

– Пока нет. Я должен проследить за водворением Моусли в одиночку, а затем мне хо­телось бы сделать обход тюрьмы в вашем сопровождении. Если я отложу это до утра, пойдет насмарку весь смысл этой инспекции. Я уверен, что вы прекрасно меня понимаете, капитан. Не так ли?

– Несомненно, – заверил меня старик, – все кристально ясно. – Но, по правде сказать, выглядел он немного озадаченным.

Изложить дело так, чтобы он понял, оказалось достаточно просто.

– Вот теперь, мой дорогой капитан, можете разъяснить собственный способ бухгалтер­ского учета. – Капитан несомненно понял, ему действительно стало все кристально ясно.

Таковы уж чудеса воинской дисциплины. Охранники стояли по стойке «смирно» до двух часов ночи и все это время вели себя не хуже церковных мышей. Между тем я отобедал (это было лучшей едой с тех пор, как я оказался на Земле, и самым сердечным приемом в мо­ей жизни), затем мы вместе с Фрэнглом совершили неторопливый обход тюремных блоков. В первом же…

Не выразить словами: скученность, вонь, не отвечающее нормам санитарное оборудо­вание. Поскольку маломощный аварийный генератор тюрьмы работал главным образом на систему безопасности, единственным освещением камер были забранные решетками окна. Все напоминало средние века. Страдания на страданиях, от камеры к камере. И это лишь первый блок!

– Сколько здесь таких еще?

– Кроме этого, девять.

Пройдя только несколько камер, выхватывая лучом фонарика эти скопища поникших, но все еще гордых тел (так разительно отличавшихся от рыхлых телес стоявших во дворе ох­ранников), встречаясь с их тоскливыми, молящими взглядами, я почувствовал, что почва уходит из-под моих ног. Жалость терзала меня, ярость, казалось, вот-вот вырвется наружу. Зачастую щенки, менее склонные к беспрекословному повиновению, подходили к решеткам и протягивали сквозь прутья руки, прося пищи. Капитан Фрэнгл с негодованием отталкивал их. Мне стыдно признаться, что я терпеливо сносил его поведение. Я все еще боялся, как бы он не принял мои гуманные порывы за нелюбовь к Дингам и не заподозрил бы неладное.

– О сэр, – заскулил очередной щенок, – нет ли у вас кусочка чего-нибудь съесть? Из со­страдания, сэр, немного еды!

– Еды? Ты получишь еду, маленький сукин сын! Ты испробуешь этот кулак, если не уберешься подальше. Еды? Если ты голоден, то вини в этом своего отца – только знаешь ли ты, что такое отец! За стенами тюрьмы достаточно еды, было бы желание собирать ее.

Подобное оскорбление выходило за всякие разумные рамки, и я достаточно резко оса­дил капитана.

– Но это их вина, майор; я заранее прошу извинить меня. Мы отправляем партии из не­скольких сотен мужчин на уборку урожая в соседние фермерские хозяйства. На дворе август, еда гниет на корню. Урожай поедают птицы, но эти чертовы любимцы так ленивы, что не желают шевельнуть рукой, чтобы набить собственный рот.

Хотя это не заслуживало никакого доверия, я решил для себя обязательно проконсуль­тироваться с менее заинтересованным авторитетом – если, конечно, будет время.

Время – с ним было хуже всего! Хотя я чувствовал себя обязанным выжать все воз­можное из своей лжи и во что бы то ни стало использовать неограниченную власть на улучшение условий жизни и (если удастся) освобождение этих тринадцати тысяч любимцев, у меня не было сомнения, что каждый новый час, проведенный с Фрэнглом, делал мое разо­блачение все более неизбежным. Маска с меня сползала и сползала…

Но если я смогу освободить их этой же ночью, то не только окажу услугу пленникам, но и сам смогу исчезнуть, потому что такое громадное количество беглецов сыграет роль дымовой завесы.

– Я намерен осмотреть все десять блоков, капитан, но вам незачем сопровождать меня. Просто оставьте мне ключи. И те, которыми запирают блоки, и от всех камер.

– Это невозможно, майор. Мы не пользуемся ключами. Все замки электрические. Их нельзя сломать, вы ведь знаете… электричество!

Он, казалось, вкладывал какой-то особенный смысл в это заявление, и я глубокомыс­ленно кивнул. Получив одобрение, капитан продолжал:

– Электричество – самый могущественный слуга человека. Оно – открытая дверь в зав­тра. Это еще одна лампа Аладдина. Я люблю электричество, и электричество любит меня.

– Замечательно. Я тоже его люблю. Но кто здесь электрик – человек, который может открывать двери? Я хочу закончить инспекцию с ним.

– У нас нет электрика – в прямом смысле. Есть унтер-офицер Палмино – он у нас дела­ет подобные вещи, на любительском уровне. В нем самом нет ничего изысканного, понимае­те, но все это он поддерживает в рабочем состоянии.

– Позвольте мне взглянуть на щит управления замками камер и пришлите сюда Палмино. А сами тем временем приведите в порядок вашу бухгалтерию.

Фрэнгл сжал мою руку в безмолвной признательности. У него не было нужды в речах – он просто сунул мне пять стодолларовых банкнот. Я положил взятку в карман, и глаза капи­тана Фрэнгла наполнились слезами.

У человека, который вошел в радиобудку, были темные волосы, но такие грязные и за­саленные, что голова выглядела деталью какой-то машины. Смуглая кожа лица была изуро­дована десятилетиями не оставлявших его в покое прыщей, а узкие глаза, увеличенные тол­стыми стеклами очков, поблескивали гнойными выделениями. Он был небольшого роста, чрезмерно тучен; пропорции его тела наводили на мысль об уродстве. Короче говоря, он в точности соответствовал моему представлению о настоящем Динго.

Этот Динго щеголевато отдал честь:

– Майор Джонс? Унтер-офицер Палмино прибыл по вашему приказанию, сэр.

Я изобразил то, что, по моему мнению, должно было выглядеть ответным приветстви­ем, но побоялся отвечать. Как офицер должен обращаться к унтер-офицеру? Существует масса неведомых мне уставных правил. Я докопался лишь до малой их толики, по кусочкам собирая воедино опыт общения с Фрэнглом и смутно всплывавшие в памяти романы о воен­ных и фильмы фон Штрохейма. Маска сползала…

– Хорошо, Палмино, – ответил я наконец, отворачиваясь от него и пытаясь продемон­стрировать рассеянность. – Я хочу, чтобы были открыты все тюремные блоки. А затем и са­ми камеры. Для проверки. Немедленно. – Не оборачиваясь, я направился к выходу.

– Боюсь, это невозможно, майор Джонс. Они открываются поочередно. Такова СОП. – Затем, словно насмехаясь, он добавил: – Стандартная операционная процедура, вы ведь знаете.

– Мои приказы выше стандартных процедур, Палмино. Вы должны подчиняться моим приказам.

Динго громко рассмеялся:

– Я так не думаю, сэр. Насколько я могу судить, сэр, подчиняться придется вам. – Палмино вытащил пистолет из ящика стола и направил его концом с дыркой на меня.

Не осталось сомнения – занавес опустился. Маски больше нет.

– Каким образом…

– По десятку признаков, сэр, – не меньше. Хотя меня по-настоящему восхищает то, как вы их оседлали. Теперь с моей помощью скакать станет легче.

– С вашей помощью?

– Не перебивайте меня, сэр, – смиренным голосом скомандовал он. – Я как раз соби­рался поведать вам, как я до всего этого докопался. Во-первых, поступило радиосообщение о любимце, сбежавшем из самолета, который направлялся из Дулута в Сент-Пол. (Так, поду­мал я, вот где будет Жюли!) Говорилось также, что последний раз этого любимца видели одетым в майорскую шинель. Это послужило мне отправной точкой, сэр. Сообщение пришло через пару секунд после вашего приземления. Все стало ясно как дважды два.

– Вы сказали, что готовы помочь мне?

– А потом я заметил мелькание голых ног между обрезом шинели и вашими сапогами, однако, когда вы вышли из казармы, на вас была одежда, в которой я без труда узнал парад­ный мундир лейтенанта Моусли. Вот это да! Я сказал себе: происходит что-то подозри­тельное!

– У меня есть деньги, если это то, чего вы хотите…

– И наконец, когда я вошел сюда, я назвал вас майором Джонсом, если помните. А ожидали здесь майора Уорсингтона. Когда вы не возмутились на обращение Джонс, все ста­ло на свои места. Как при сборке ажурной пилы. Меня как озарило.

– Пятьсот долларов?

– Вы не слушаете! Все вы, любимцы, одинаковы – снобы. Вы думаете, что вы лучше нас, а на самом деле не стоите даже пуль, которыми вас убивают. Если бы мне не была нуж­на ваша помощь, я бы… Я бы заставил вас пожить некоторое время в моей шкуре. Тогда бы вы поняли! – В глазах Палмино появилось еще больше слизи; пистолет затрясся в его руке.

– Чего же вы от меня хотите? Конкретно, так сказать.

– Я хочу стать любимцем.

– Я уверен, мы все хотим этого. Все тринадцать тысяч. Но Господа ушли. Они нас бро­сили.

– Они вернутся. Мы дождемся их. Прямо здесь.

– Для вас это подходит, но у меня шаткое положение. Когда прибудет настоящий майор Уорсингтон…

– Мы устроим ему пышные похороны. Моусли тоже. Мне никогда не нравился этот уб­людок Моусли. И Фрэнгл – вы ведь уже едва не набросились на Фрэнгла. О, мы здорово по­веселимся, сэр, только надо немного подождать, уж вы мне поверьте. В этих камерах около пяти тысяч пре-крас-ных сучек, сэр. Пять тысяч, черт побери!

– Палмино, у вас неправильное представление о том, что значит быть любимцем. Я принимаю ваше сотрудничество, но ни один Господин не потерпит того, что у вас на уме.

– Да? Приняв меня, они могут изменить мой характер. Я не буду возражать. Вероятно, после этого я стану нравиться себе гораздо больше. Они могут вылечить мои прыщи и сде­лать пониже голос. Они могут дать мне нормальное зрение и до краев наполнить мой орга­низм гормонами и прочими приятными вещами. Я готов. Но и отказывать себе в удовольст­вии я не намерен.

– Мне необходимо время, чтобы подумать. Одному.

– У вас пятнадцать минут. Но помните – если вы не со мной, значит, против меня. В последнем случае капитан Фрэнгл узнает все о майоре Джонсе. Подумайте об этом – но и не помышляйте поступить со мной как с Моусли. Я уже сообщил четверым охранникам – моим друзьям, – откуда дует ветер. И я не намерен извещать вас, кто эти четверо. Так что вперед – думайте.

Я отправился в квартиру Моусли. Окно над кроватью решеткой не забрано и находится в ничтожных пяти метрах от земли. Никто не заметил бы меня, потому что охранники по-прежнему стояли «смирно» во дворе. Пробежать огородами и снова схорониться в брошен­ном фермерском доме труда бы не составило. Там я придумал бы, как добраться до Сент-Пола и Жюли Дарлинг. Чего я, в конце концов, могу ожидать от освобождения этих тысяч заключенных? От чего и куда им бежать? Зачем рисковать их жизнями? Возвращение Гос­под, о котором говорил Палмино, – их единственная надежда, а тюремные стены Господам не помеха.

Свесив ноги, я сидел на грубом камне наружного карниза, готовый к прыжку, когда ус­лыхал донесшийся издалека тенор. Невыразимо грустный голос мог бы растрогать даже та­кое твердокаменное сердце, как сердце Палмино:

Я перевел бы приблизительно так:

Это был последний акт «Трубадура»! Это был голос Святого Бернара!

К его голосу присоединилось дрожащее сопрано Кли. Это было бессмысленно, я знаю, это было умопомешательством, но я в то же мгновение решил, что должен остаться. Моя мать, не задумываясь, бросила меня, когда я был всего лишь щенком, но это мою совесть не успокоило. Я должен был вырвать Любимую Матушку из лап Дингов.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой мы воочию можем убедиться в некоторых грустных последствиях одомашнивания

– А это, – доктор Куилти махнул пухленькой рукой в сторону грубо сработанных кир­пичных сооружений без окон и дверей, – печи.

– Очень большие, – вежливо заметил я (едва сдержавшись, чтобы не добавить: «и урод­ливые». Но Палмино настоятельно рекомендовал мне воздерживаться от суждений эстетиче­ского толка. У среднего Динго замылен глаз; чтобы он заметил уродство, оно должно быть вопиющим).

– Прежде мы пользовались газом, но это было до того, как построившие их подрядчики вышли из дела. Жалко, конечно… Газ значительно эффективнее. Но вся химическая про­мышленность пришла в упадок – или на пути к нему. Нам остается проклинать за это Гос­под. Эти годы свободовластия подточили нашу технологическую мощь. К счастью, Фрэнглу удалось переоборудовать печи.

– На что? На электроэнергию?

Доктор нервно захихикал, словно услыхал неудачную шутку:

– Если бы! Мы сжигаем в них дрова. Вы удивитесь, узнав, какой высокой температуры можно добиться. Проблема – заставить этих чертовых любимцев валить лес. Без громадных запасов дров мы не можем добиться работы печей на полную мощность.

– А какова их полная мощность?

– Я сказал бы, что при круглосуточной работе они могут выдавать двадцать тысяч. Но мы, конечно, не гоняем их круглосуточно. А поскольку всю тяжелую работу выполняют эти чертовы ленивые любимцы, нам не подойти сколь-нибудь близко к полной производитель­ности, даже когда печи работают. Что говорить, трудятся через пень колоду!

– И сколько же вы все-таки вырабатываете?

– Не больше пятисот. В удачные дни. Как видите, это никак не покрывает наши нужды. В идеале можно придумать что-то, что дало бы прибыль.

– Например, продавать золу на удобрение, вы хотите сказать?

– Надо же, мне это даже не приходило в голову! Мы до сих пор просто сваливали золу в кучу. Вы хотите понаблюдать за работой? Вам интересны подобные вещи?

– Несомненно, доктор. Ведите меня.

– Надо обойти кругом… О! Одну секунду, майор. Мои ноги! Последние несколько дней с ними творится что-то неладное. Они словно опухают… Не понимаю, в чем дело.

– Возможно, – предположил я, слегка улыбаясь, – дело вовсе не в ногах. Может быть, уменьшились ваши ботинки?

Доктор Куилти болезненно улыбнулся в ответ и наклонился, чтобы ослабить шнурки. Он был очень грузен: даже это пустяковое усилие оказалось для него настолько тяжелым, что кровь прилила к лицу, а дыхание сделалось неглубоким и частым. Его вялая плоть об­висла складками на подбородке и предплечьях, а громадный живот наглядно являл извечную рабскую зависимость человека от силы тяжести и неизбежность смерти.

Прихрамывая, Куилти повел меня за угол здания, где нашим взорам предстала бригада понурых любимцев, которые таскали напиленные бревна из штабеля по ту сторону главных ворот тюрьмы и складывали их в новый штабель внутри ограды. За работой, в которой уча­ствовало около пятидесяти любимцев, наблюдал единственный конвоир, да и тот дремал.

– Поглядите на них! – презрительно изрек Куилти. – Они отдают работе не больше сил, чем могла бы отдавать такая же команда женщин. При их-то мускулатуре каждый, по-моему, в силах поднимать по меньшей мере целое бревно.

– Может быть, дело в их морали? Если бы они делали… что-нибудь другое… работу какого-то иного сорта? Возможно, их угнетают сами печи.

– Нет, поверьте моему слову, они работают спустя рукава, на какую бы работу их ни поставили. Да и почему такого сорта работа может их угнетать? Я вас не понимаю, майор.

Я покраснел, пораженный возможностью немедленного разоблачения. Это было бы ужасно.

– Не отдавали бы они больше души, если бы работали… более… в собственных инте­ресах? Или по крайней мере не целиком вопреки им?

– Но что может быть более в их интересах, чем это? Откуда еще, по вашему мнению, берется их пища?

– Неужели, доктор, вы хотите сказать, что… что эти печи обеспечивают…

– Каждую буханку хлеба в этой тюрьме, майор. Да, сэр, мы на полном самообеспече­нии. И мы справились бы с этим, если бы эти чертовы любимцы хотя бы мало-мальски гото­вы были гнуть спины!

– О, так вот какого рода эти печи. Ну тогда, я полагаю, должна быть какая-то другая причина их апатии. Может быть, они не заинтересованы в выпечке большего количества хлеба, чем могут съесть сами. Вроде той рыжей курочки, если вы читали этот рассказ.

– Не могу сказать, майор, что я такой активный читатель, каким хотел бы быть. Но дело не в этом – они не выпекают даже того, что им необходимо. В тюремных блоках есть лю­бимцы, которые голодают, а эти шавки тем не менее не желают попотеть, пока их не отхле­щут. Они совершенно бесчувственны к последствиям собственных действий. Им хочется быть сытыми, но они не станут утруждать себя, чтобы прокормиться. В одном этом дело.

– Вы наверняка преувеличиваете, доктор.

– Я знаю, сначала в это трудно поверить. Возьмем другой случай: на днях две сотни мужчин и женщин отправили копать картошку, репу и все такое на старых полях неподалеку отсюда. И что же, эти двести любимцев вернулись после целого дня работы, накопав меньше четырех килограммов per capita[5]. Это по-латыни. Знаете ли, мы, доктора, обязаны изучать латынь. Восемьсот килограммов картофеля, чтобы накормить тринадцать тысяч заключен­ных! И не скажешь, что они не были голодны, когда, черт побери, почти все постоянно не­доедают!

– Для этого должны быть предпосылки, – пустился я в опрометчивое теоретизирование. (Как раз по этому поводу Палмино высказывался предельно ясно: «Ни один майор никогда не должен высказывать мнение, которое кому-то может показаться оригинальным».) – Они привыкли получать пищу прямо из рук. В них воспитано чувство апатии к любой работе. Это ведь так понятно.

– Я не в состоянии даже попытаться это понять, – возразил Куилти, отрицательно качая головой, отчего пришел в колебательное движение и его многослойный подбородок. – Каж­дый должен работать – такова жизнь.

– Ну, рабочие – конечно, они должны работать. Но возможно, любимцы, – (чертовы любимцы, должен был я сказать), – подходят к этому примерно так, как мы с вами, доктор. Может быть, они считают себя – без всякого на то основания – офицерами и джентльменами.

– Вы полагаете, что врачевание не работа? – спросил опешивший Куилти. – По моему разумению, найдется не так уж много более отвратительных занятий, чем ковыряться в чу­жих гнойниках, заглядывать людям в глотки и совать собственный палец в их pons assinorum[6]!

– Вы правы, доктор. Абсолютно правы. И все же, не кажется ли вам, что есть сущест­венное различие между нами и обычными тружениками? Как вы правильно заметили, работа унижает, и если какая-то личность может позволить себе не выполнять никакую…

– У-ни-жа-ет? Я этого не говорил! Я люблю свою работу, майор. Но это вовсе не озна­чает, что я претендую на ложе из розовых лепестков. У меня просто есть работа. Она такая же, как и любая другая. У нее есть плохие стороны, как и у… Майор? Майор, что-нибудь не так? Вы не заболели? На вас лица нет…

Внезапная бледность выдала охватившее меня чувство страха. Всего в нескольких мет­рах от нас в окружении других членов бригады, носившей бревна, стоял Святой Бернар и пристально вглядывался в меня, явно намереваясь подойти. Улыбаясь, но все еще не веря собственным глазам, он двинулся в мою сторону.

– Встать в строй! – взревел конвоир.

Святой Бернар не повел и ухом.

– Белый Клык! Brüderlein, bist du’s?[7] – Его руки сомкнулись вокруг моих плеч в неимо­верно крепком братском объятии.

– Помогите! Охранник! – закричал я. – Арестуйте этого сумасшедшего! Оттащите его от меня! Бросьте его в одиночную камеру!

Дружеская улыбка на лице Святого Бернара сменилась миной недоумения. Пока ох­ранник тащил его прочь, я пытался мимикой и подмигиванием дать понять, что ему нечего бояться.

– Если вы хотите запереть этого парня в одиночку, то следует ли перевести куда-то в другое место Моусли? – обратился ко мне конвоир.

– Нет! Пусть Моусли остается. Вы наверняка сможете найти какое-нибудь место, где я мог бы допросить этого типа с пристрастием. Ладно, заприте его в моей квартире и поставьте у двери часового. И… – это я шепнул охраннику на ухо, – обращайтесь с ним не слишком грубо. Он мне потребуется в добром здравии. Я, с Божьей помощью, смогу отбить у него охоту набрасываться на кого бы то ни было. Чертовы любимцы, – проворчал я, повернув­шись к Куилти, недоумение которого в любой момент могло превратиться в подозрение, – должно быть, они все со сдвигом.

Такое оправдание выглядело слишком слабым объяснением этой стычки со Святым Бернаром, но Куилти оно, к счастью, удовлетворило. Оно даже заставило его оживиться.

– Безумие – у меня точно такая же теория, майор! Если у вас есть время, я мог бы про­демонстрировать вам один исследуемый мною случай. Самый исключительный пример по­добного типа. Классические симптомы психоза. Прекрасный случай невроза принуждения. Это займет совсем немного времени. А потом, если пожелаете, мы сможем продолжить ос­мотр печей.

– Ведите меня в бедлам, доктор. Покажите мне всех ваших психов. Понаблюдать денек за сумасшедшими гораздо забавнее, чем заглядывать в печи.

– Несомненно. Но пойдем помедленнее, если вы не возражаете, майор. Моим ногам с каждой минутой все хуже.

Должен сказать, что, хотя шел третий день моего пребывания в женской исправитель­ной колонии Сен-Клу (таковым было назначение этого места незадолго до моего в нем появ­ления и таковым оно вскоре стало снова), я еще не делал попыток вступить в контакт со Свя­тым Бернаром или Кли. Пока не пришло время спасения, обнаружение моего присутствия было бы совершенно пустым – и опасным – жестом. Опасным, потому что, вероятнее всего, Палмино сразу понял бы, что они представляют для меня особый интерес, и получил бы та­ким образом дополнительное основание для шантажа – или даже предательства. Я боялся подумать о тех действиях, на которые он, при его грубой и похотливой натуре, мог бы пойти, узнав, что Кли – моя мать! Мне и без того приходилось пускать в ход весь свой талант убеж­дения, чтобы заставить его сохранить жизнь Моусли, но не удалось оградить лейтенанта-неудачника от ночных допросов Палмино. Чувство вины перед лейтенантом усугублялось жалобными криками, которые доносились из его одиночной камеры по ночам и заставляли меня глотать слезы долгими бессонными часами ожидания в радиобудке.

Я старался как мог избегать злобного влияния на меня Палмино, проводя время с дру­гими офицерами, – либо упражняясь в сдерживании алчности капитана Фрэнгла, либо со­ставляя компанию преподобному капитану или доктору Куилти в их обходах тюрьмы с це­лью насаждения баптизма и заботы о здоровье заключенных. Из этих двоих второй был мне более по вкусу. Мое предпочтение Куилти тоже оценивал по достоинству.

– Я такой же скептик, как и вы. Cogito, ergo sum[8], я сомневаюсь – значит, я есть. Это из Декарта, – заявил как-то Куилти во время нашей дискуссии о грубости миссионерской так­тики преподобного капитана. – Я вместе с бессмертным Зигмундом Фрейдом верю в могу­щество разума. Полагаю, военные люди не так уж глубоко изучают психологию? Глубины этой материи для вашего брата, должно быть, настоящая terra incognita[9].

– Если вы не включаете в эту категорию военную стратегию, то я действительно мало знаком с психологией. – Я был уверен, что майор именно так лаконично должен выражать свое мнение о подобных вещах.

– Да… Верно, но это совершенно особая ветвь данной науки. Однако в более общем плане вы, вероятно, читали очень мало, если не считать «Жизнь человека». В душе вы долж­ны знать, что… эй, майор?

– О, – я впервые слышал об этой книге, – отчасти. Но помню смутно, отрывочно.

– Вы, видимо, удивлены, услыхав от меня, что это психологическая книга, – и все же это глубочайшее исследование предмета, когда-либо выходившее из-под пера человека. Да еще и такое практически значимое.

– Мне не приходилось сталкиваться со столь восторженным отзывом, доктор. Продол­жайте, пожалуйста

– Вы, конечно, помните место, где он говорит: «Когда собаки злы, люди молят милости у ног демонов». Преподобный капитан, скорее всего, интерпретирует это в религиозном смысле – и он, разумеется, не совсем неправ. Но эти слова отражают еще и важный психоло­гический аспект. О, мои ноги!

– В чем дело?

– Ничего особенного, только приступ боли. Я просто считал своим долгом, то есть хо­тел попытаться… то, что преподобный капитан называет баптизмом, – на самом деле древ­нейший хирургический инструмент в истории психологии. Могу поспорить, что вы этого не знали, не так ли?

– Действительно не знал.

– Да. Мы, психологи, называем это шоковой терапией. Вот они, майор. Эти чокнутые. Их здесь целый блок, других таких не найдете. Эти, должен заметить, наиболее тяжелые – самые безнадежные. «Аутизм», как мы, психиатры, называем такое состояние.

– Мне это нравится. Здесь гораздо спокойнее, чем в камерах других блоков. Те напоми­нают мне ульи – из них доносится непрестанное жужжание.

– Здесь так спокойно, что у нас даже нет надобности держать в этом блоке охранников. Они вот так и сидят целыми днями, бормоча болезненную чепуху или прислушиваясь к че­пухе кого-то другого. Их невозможно понять. Они съедают по утрам немного каши и выпи­вают чашку похлебки вечером – но и это им приходится давать прямо в руки. Иначе они просто будут сидеть, пока не умрут от голода. Любимцы!

– Как вы объясняете их состояние, доктор?

– Безумие – такова моя теория. Шок дня S… – (так Динги называли день, когда солнечные вспышки пережгли предохранители Господ) – …он травмировал их. Следовательно, они не смо­гут прийти в себя, пока… – доктор жестом и взглядом обвел все пять ярусов камер, – это будет продолжаться. – Конечно, – закончил он сдержанным тоном, – это всего лишь теория.

– Для меня она убедительна, доктор. Не стоит извиняться.

– Вам она нравится? Тогда пойдемте, я хочу показать вам моего самого интересного пациента. Он годится для учебника. Если бы был жив профессор Фрейд! Как бы его порадо­вал этот случай!

Мы поднялись по металлической лестнице к третьему ярусу камер и пошли по длинно­му коридору, который уводил нас все дальше и дальше от крупиц солнечного света, проби­вавшегося сквозь грязные застекленные фонари крыши. И там, в центре группы щенков и подросшей молоди, внимание которых граничило с гипнотическим состоянием, стоял мой брат Плуто; он и заворожил их чарующим ритмом своей речи. Я сразу же понял, что именно он декламировал. Это была «Молитва облачению» из его последней «Книги обрядов». Это коротенькое творение создавалось для песенного исполнения двумя антифонными хорами по пятьдесят голосов в каждом в сопровождении двух камерных оркестров. В процессе ее ис­полнения сам священнослужитель надевает на себя три «священные» предмета одеяния. Представление должно было навевать ужас, но при данных, существенно урезанных внеш­них эффектах ничего, кроме грусти и жалости, вызывать не могло. В качестве стихаря Плуто служила грязная нижняя рубаха; его ризой был украденный в пекарне мешок из-под муки; перстнем служила какая-то ржавая железяка. При всей смехотворности внешнего облика Плуто вовсе не выглядел смешным. Величие самой молитвы – которую я воспроизвожу здесь по памяти – с лихвой восполняло все остальное:

– Вы можете понять, что это значит? – заговорил Куилти, погружая мне под ребра свой крепкий, угловатый локоть.– Он изысканнее арахисового масла. Они все здесь такие

– Действительно. Похоже, он ничуть не изменился.

– Не может быть! Неужели вы встречали этого парня прежде?

Меня спасло от необходимости немедленно заделывать эту новую брешь в системе лич­ной обороны прибытие двух охранников, которые сопровождали похожую на тень ведьму.

– Извините, майор, – заговорил один из конвоиров, – на коротких волнах поступил приказ позволить этой женщине разыскать сына. Их обоих велено доставить в Сент-Пол.

– Это он, – сказала ведьма, показывая руками в наручниках в сторону Плуто. – Это мой сын Плуто.

Итак, Роксане наконец удалось доложить о вероятном местонахождении моих брата и матери!

– Все верно! – ответил я самым резким тоном, чтобы как можно более походить на Динго. – Я ожидал чего-то в этом роде. Но перед их отправкой я проведу предварительный допрос. Отведите их в мою квартиру, где уже содержится один заключенный. Я прибуду ту­да без промедления.

Кли, которой едва был знаком тембр моего голоса, стала приближаться ко мне, чтобы получше разглядеть в полумраке коридора, но я резко повернулся к ней спиной.

– Уведите их! Нечего даром терять время!

Когда мы вчетвером – Святой Бернар и Кли, Плуто и я – собрались в квартире лейте­нанта-неудачника Моусли, я как мог объяснил им свое присутствие в тюрьме и удобство моего положения. Только Плуто выслушал мой рассказ спокойно и без непрестанного выра­жения протестов и недоверия – я подозревал, что он просто не слушал меня, наслаждаясь бо­лее сладостными голосами своего возвышенного внутреннего мира.

– Это невозможно! – твердо заявила Кли – Ты не можешь ожидать, что мы поверим в эту волшебную сказку. Спустился на парашюте прямо во двор тюрьмы среди ночи! В шине­ли майора! Соври еще что-нибудь!

– Но если он так говорит, Кли, – возразил Святой Бернар, – значит, это правда. Белый Клык не стал бы лгать кровному брату.

– Проблема вовсе не в том, верите вы мне или нет, – важно решить, как нам бежать. Надо не позволить им отправить вас в Сент-Пол. Это столица Дингов. Безопаснее всего было бы затеряться среди миллионов других брошенных любимцев. Как случилось, что ты позво­лила им отыскать тебя, Кли?

– Они ходили и звали меня и Плуто по именам. Говорили, что Господа забирают нас об­ратно. Я не уверена, что поверила им, но мне казалось, что хуже этой адской дыры ничего быть не может. Поэтому я и отозвалась, пока никакой другой не пришла в голову та же мысль.

– У меня уже есть планы побега, – первым откликнулся на мое заявление Святой Бернар. – Могу я без опаски говорить о них вслух в этом помещении? Да? Что вы скажете о под­земном ходе? Мы прокопаем его под стеной. Бывая в подвале пекарни, я видел, что там зем­ляной пол. Земляной – это с самого начала устраняет половину трудностей. Вообразите толь­ко, как тяжело пробивать подземный ход в камне! Если мы начнем копать оттуда в западном направлении…

– Но до стены больше сотни метров!

– Чем больше, тем лучше! Они будут ожидать, что мы начнем где-нибудь в другом месте. Я полагаю, что если попеременно работать по двое ночи напролет, то подземный ход будет готов через месяц.

– Месяц! – насмешливо возразила Кли. – Но меня отправят нынешней ночью!

– Хм! Это в корне меняет дело. Ну в таком случае я предлагаю второй свой план. По­звольте, я лучше продемонстрирую… – Он сорвал с койки простыни и стал рвать их на длинные полосы. – Мы свяжем эти куски – вот так, – и получится веревочная лестница. Да­вай, Белый Клык, берись за этот конец, а я возьмусь за другой. Теперь тяни! Вот так! Силь­нее! Р-раз! Хм. Может быть, кто-нибудь знает узел получше?

– А зачем тебе веревочная лестница? – спросил я. От окна моей комнаты до земли всего пять метров; проведя в ней несколько часов, он должен бы был это заметить.

– Я подумал, что мы с тобой могли бы взять на себя часовых на юго-западной башне – той, у которой замечательные зубчатые стены, – а потом забраться по лестнице, чтобы спус­каться.

– Но я могу приказать охранникам пропустить нас на самый верх башни.

– Это еще лучше. В таком случае единственная проблема – надежные узлы. Есть какой-то прямой узел, над-под и под-над или под-над и над-под? У меня он никогда не получался.

– Но нам незачем лезть на самый верх башни, Святой Бернар. Если бы вопрос был в том, чтобы просто убежать из тюрьмы, мы могли бы выпрыгнуть в окно этой комнаты.

– Ты хочешь сказать, что нам вовсе не нужна веревочная лестница? – В его голосе зву­чала жуткая обида.

– Найти способ выбраться из тюрьмы – это далеко не все, Святой Бернар. Подумай о тысячах других любимцев, которых мне придется оставить в лапах Фрэнгла. Что с ними ста­нет? Да, еще и вопрос в том, как отделаться от Палмино, который в курсе моего маскарада. У меня есть веские основания подозревать, что любое мое действие не ускользает от его взгля­да. И он приложит все усилия, чтобы задержать меня здесь, потому что через меня он в со­стоянии либо приобрести большую власть в тюрьме, либо осуществить мечту своей жизни и оказаться где-нибудь на астероидах. Так что проблема не столько в побеге из тюрьмы, сколько – в нем самом. Палмино – вот настоящая проблема.

– Благодарю вас, майор Джонс, но больше этой проблемы нет, – сказал Палмино, входя в комнату и помахивая своим маленьким пистолетом. – Настоящая проблема – сбежать вме­сте со мной.

– Не представишь ли своего друга, Белый Клык? – надменно спросила Кли.

– Мама, это унтер-офицер Палмино. Офицер Палмино, это моя мать, мисс Кли Мель­бурн Клифт. – Кли подала Палмино руку, которую он пожал, не выпуская пистолет. Ловким движением Любимая Матушка вырвала оружие у Палмино.

– Теперь извольте принести извинения моему сыну за то, что грубо перебили его, и со­благоволите дать более полное объяснение.

– Я виноват. Порядок? И вам тоже придется извиняться. Потому что они двинулись на нас. Я перехватываю радиосообщения. Они будут здесь нынешней ночью, все разом.

– Кто? Зачем? Каким образом?

– Войска из Шредера и Фарго. Даже один контингент из столицы. Наверное, они знают, что вы здесь и готовите побег. Видите ли, происходит то, о чем я не успел вам рассказать. Как-то вылетело из головы. Вчера во второй половине дня заявился майор Уорсингтон для проведения уже начатой вами инспекции. Часовой встретил его и – на счастье, это был один из моих людей – выстрелил…

– Но я говорил вам, что запрещаю это! Я не могу позволить себе соучастие в убийстве. Дела и без того плохи.

– Это не было убийством. На мой взгляд, это была самооборона. В любом случае раз уж произошло, совершенно неважно, как вам нравится это называть, тем более что часовой плохо прицелился и только ранил Уорсингтона. Он сбежал и добрался до Корпуса Самоин­дукции. Сейчас они направляются брать тюрьму приступом

– Значит, все кончено! Вы испортили дело! Мы пропали!

– Нет, дайте мне объяснить все до конца. Возможно, мы спасены. Я обратился по радио к Господам и…

– Они все еще пользуются здесь радиосвязью? – спросил Святой Бернар. – Я слышал несколько изумительных записей старых радиопрограмм. Вы знаете «Зеленого шершня»? Захватывающая вещь. Меня удивляет, что Господа слушают радиопрограммы Дингов.

– То, что я передавал, больше походило на SOS, чем на радиопрограмму. Мне при­шлось звать на помощь, как только убрался Уорсингтон. В конце концов, уже не имело ника­кого значения, перехватят мои позывные или нет.

– Удалось вам связаться с ними? Это важнее всего.

– Думаю, да. С кем-то я связался. Но как я могу точно знать, кто это был? Передача ве­лась азбукой Морзе. Как бы там ни было, я действовал, полагая, что это они. Мы торговались целое утро, прежде чем пришли к соглашению. Я сказал, что помогу выбраться из тюрьмы всем любимцам, а они пообещали позволить мне и четверым моим друзьям отправиться вме­сте с любимцами и жить в питомнике. Так что теперь вопрос лишь в том, как собрать всех любимцев у Холма Иглы к полуночи.

– Зачем нам выводить их за стены тюрьмы? Это чей-то коварный трюк.

– Как-то это связано с полем потенциала. Оно сильнее в тех местностях, где есть подъ­ем к какой-нибудь точке. Тринадцать тысяч любимцев весят добрых две тысячи тонн, а Гос­пода говорят, что они еще не набрали полную силу после дня S. Как вы думаете, можно им верить?

– Если вы не готовы противостоять приступу, дело выглядит так, что приходится ве­рить. Но каким образом вывести за ворота тринадцать тысяч любимцев к полуночи? Какое объяснение мы сможем дать Фрэнглу? У доверчивости этого человека тоже должны быть пределы.

– Я не знаю, – сказал Палмино, смущенно тряхнув своей лоснящейся курчавой шеве­люрой. – Думаю, мы могли бы послать некоторых любимцев на работы с моими охранника­ми, остальные пусть выскальзывают через это окно. По одному. Тихой сапой.

– Остальные? Остальные тринадцать тысяч?

– Незадача, – согласился Палмино, погрузив все десять пальцев в черные волосы. – Это действительно незадача.

Плуто, который до последнего момента не выказывал никаких признаков осознанного интереса к обсуждавшимся вопросам, внезапно поднялся из облюбованного угла, где сидел поглощенный собой, словно Ганди, поднял вверх украшенный ржавой железякой указатель­ный палец и тоном учителя объявил:

– Вот мой план…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой мы имеем возможность быть свидетелями представления «Салями». Почти все сбегают

Проведение в жизнь плана великого побега едва не рухнуло из-за неуемного бурчания Плуто, который с позиций высокого искусства настойчиво требовал представления на арене.

– Театр на арене, о Боже великодушный! – возмутился я. – Это Динги, а не елизаветинцы, мой мальчик. Невзыскательный зритель, Великий Неумытый, вонючая толпа, которая не поймет различия между выходом из парода и дыркой, в земле. Что сказал Бизе, когда уселся писать арию Тореадора? Он сказал: коль им нравится дерьмо, я дерьмо им и дам. Это и есть массовая культура. Сейчас ты в Голливуде. Не забывай об этом.

– Но арка просцениума! Это же… это же неприлично! «Гамлет» ставился на арене. Ее было вполне достаточно Марло; она вполне удовлетворяла Джонсона; ничего, кроме арены, не нужно было Шекспиру; она хороша и для меня.

– Аминь, коллега! – сказала Кли и поаплодировала.

– Арка просцениума использовалась в Байрейте, – робко рискнул вмешаться Святой Бернар. Он не блистал логикой мышления.

– Если она вполне подходила Вагнеру, то должна подойти и нам, – сказал я, готовый вы­разить признательность каким угодно союзникам. – Иллюзия – вот наш козырь. Людям нра­вится, когда их дурачат. Кроме того, если у нас не будет большого, хорошо размалеванного задника, как мы спровадим всех за ворота? Это искусство не ради искусства, оно – ради нас.

– Филистер! – проворчал Плуто. – Пусть этот вечер будет твоим, но если бы мы стави­ли спектакль не в провинции…

– Как только мы попадем на Лебединое озеро, я умою руки. Но для нынешнего вечера нам придется посуетиться. Кли, засади дам за шитье костюмов и отрепетируй постановку номеров. Помни, сексуальность – это все. Ею должна быть заполнена масса времени, так что не показывай им ничего, пока не заревут, а потом покажи только половину. Палмино, вам придется соорудить загон и организовать исход. О стиле особенно не беспокойтесь, но поза­ботьтесь, чтобы задник был совершенно непрозрачным. Плуто, ты уже можешь помогать Святому Бернару разучивать роль.

– Но она еще не написана.

– Поздно, слишком поздно. Дай ее ему сейчас же, а напишешь по возвращении на Ле­бединое озеро. Именно так работал Шекспир. Что касается меня, то придется дотемна как минимум убеждать Фрэнгла, что «Салями» обеспечит решение всех его моральных проблем.

– Не Салями, – запротестовал Плуто, – Саломея!

– Салями, – ответил я строго. – Не забывай, сейчас ты в Голливуде.

– Салями? – переспросил капитан Фрэнгл, смущенно подкручивая ус. – По-моему… так сказать, говоря неофициально, думаю, это могло бы быть очень, э-э, превосходно… подхо­дящее слово? Библия и все такое, да – но тем не менее.

– Тем не менее, капитан?

– Тем не менее. Мужчины, вы понимаете. Мужчины грубого сорта, если так можно вы­разиться. Не то что я не рад иметь с ними дело. Как бы это сказать… малокультурные? Да я и сам, вы понимаете. Я всегда воображал себя интеллектуалом, вы знаете, но тем не менее.

– О, что касается мужчин, могу заверить вас, что в этой постановке не будет ничего возвышенно-далекого, оторванного от жизни. Вы знаете, конечно, историю Салями?

– Конечно. То есть надо сказать… Не напомните ли вы мне?

– Охотно.

И я поведал ему эту историю более или менее в том виде, как она, нарисована Матфеем и Марком, Уайльдом и Хофманшталем, и конечно же, в фильме Риты Хэйворт, так вдохновившем Плуто. Слава Небесам за фильмотеку питомника Шредер! Правда, Плуто несколько изменил традиционную трактовку этой истории в интересах более грубой… непосредственности.

– И все это в Библии? – спросил Фрэнгл, внимательно слушавший меня до самого конца.

– Именно так, как я рассказал.

– И они собираются показать все это на сцене – прямо здесь?

– Как мне дали понять, пятьсот или даже больше самых красивых ведьм этой исправи­тельной тюрьмы репетируют роли гаремных рабынь. Сама же Салями так целомудренно не­порочна, что словами не описать.

– Это может оказаться весьма стоящим опытом. А, майор? Я всегда придерживался мнения, что религиозное воспитание – основа морального духа любой армии. Не Наполеон ли сказал, что армией движет ее дух? Слишком многие военачальники наших дней позволя­ют вопросам духовного здоровья отправляться ко всем чертям.

– Я никогда не относил вас к их числу, капитан Фрэнгл.

Фрэнгл улыбнулся и поправил один ус так, чтобы он выражал скромнейшее самоудов­летворение, второй сам собой заявлял о похотливом ожидании.

– Когда начинается веселье?

– В девять тридцать, капитан. Ровно в девять тридцать.

Ровно в девять сорок пять занавес поднялся, и сто четырнадцать охранников плюс три офицера репатриационного центра Сен-Клу как один затаили дыхание, не в силах оторвать взгляда от дворца Ирода в Галилее, ярко освещенного четырьмя прожекторами, которые бы­ли сняты со сторожевых вышек тюрьмы. Задник представлял бесконечную перспективу ви­тых колонн и готических сводов, позолоченных кариатид и мраморных пилонов, ниш, кар­низов и сводчатых окон, за которыми открывались еще большие просторы Вавилона, – со­вместное творение двухсот с лишним любимцев. Композиция в целом свободно перетекала из одного стиля в другой, от Пуссена до Кирико и далее к Констеблю, так же естественно, как весенний ручей, радостно журча, стремит свои воды по усыпанному галькой руслу. Каж­дый квадратный сантиметр этой фрески поблескивал отраженным светом, точно драгоцен­ный камень, – краска еще окончательно не высохла и была липкой.

Оркестр грянул увертюру – наскоро сделанную обработку «Сказок венского леса»; вальс и без обработки звучал на восточный манер благодаря нашим инструментам: водопро­водные трубы и водяные ксилофоны, тимпаны из консервных банок, а группа струнных – колючая проволока и пружины от кроватей.

Когда эффект великолепия, открывшегося с подъемом занавеса, начал тускнеть, Плуто в одеянии жреца с длинной седой бородой вышел на середину сцены и стал декламировать своим самым нравоучительным тоном:

– И вот!

И вот шеренги жен и наложниц Ирода общей численностью в тысячу человек справа и слева потекли на сцену. Они заполнили не только большую часть сцены, но и двор царского дворца. Не одному Соломону при всей его славе иметь их столько!

– И вот перед вами те дни, когда Ирод тетрархом был в Галилее. Сам Ирод Антипасто…

Следом за хористами поступью Фальстафа на сцену вышел Ирод Антипасто. Он был в громадных сапогах с подковами, с большим накладным носом и длинными седыми усами, совсем не похожими на усы капитана. Величаво маршируя в своем ярком одеянии, высоко поднимая при каждом шаге волосатые ноги совершенно не в такт галопу оркестра, он ухит­рялся ущипнуть каждую подвернувшуюся задницу под громкие восторги зрителей.

– Ирод был жестоким царем, который никого не любил больше, чем жену брата своего, Иродиаду Антипасто, хотя та имела дочь от его брата – Салями Антипасто.

Вышла, размахивая боа, Иродиада. Появилась Салями, восседавшая в паланкине, кото­рый несли восемь нубийцев. Салями скрывала до поры свою красоту за дымчатыми занавес­ками паланкина, но на мгновение выглянула из-за них, чтобы подмигнуть мне.

Сидевший возле меня Фрэнгл воскликнул:

– Вы видели? Вы видели, как она на меня посмотрела?

– И случилось в те давние дни, что Ирод, тетрарх Галилеи, устроил большой званый вечер, на который пригласил всех. Он пригласил римлян с их женами…

Появились римляне с их женами.

– Египтян с женами…

Вышли на сцену египтяне и их жены.

– Нубийцев и их многочисленных жен.

Они выходили и выходили, и все женщины демонстрировали кое-что из национальных особенностей стриптиза. Но сколько бы народа ни приглашал Ирод, во дворе его дворца не становилось теснее.

Когда наконец на званом вечере оказались все приглашенные, Плуто продолжал мрач­но декламировать:

– Но Ирод позабыл пригласить на званый вечер одного человека, и этот человек, узнав, что ему отказано в чести быть среди приглашенных, пришел в ярость. Это был не кто иной, как Креститель, сам Святой Бернар.

Под усиленный грохот консервных банок на сцену вышел Святой Бернар. Он запел ку­плеты Тореодора из «Кармен», но с новыми стихами, в которых звучала обида на неполуче­ние приглашения и хула в адрес тетрарха за то, что тот взял в жены жену брата. Завершив арию, Святой Бернар присоединился к Любимой Матушке, игравшей Салями, в любовном дуэте из «Богемы».

– И вот Ирод приходит в бешенство и приказывает своим оруженосцам заточить Кре­стителя в подземную темницу. Но Святой Бернар Креститель сражает наповал три сотни сол­дат, сокрушая их ослиной челюстью!

И для пущей убедительности Святой Бернар минут двадцать наносит удары направо и налево, сея смерть вокруг себя. Сцена наполнилась санитарами с носилками, сестрами мило­сердия, а за ними появились и свежие оруженосцы. Не переставая петь, Святой Бернар про­должал разить оруженосцев наповал. Сражение было удивительным и очень понравилось невзыскательному зрителю, но силы оказались неравными, и Креститель был-таки схвачен и уведен за кулисы. Чтобы отпраздновать победу Ирода, тысяча новых танцовщиц вышла на сцену под звуки триумфального марша из «Аиды».

Плуто перешел к описанию внезапной любви Крестителя и Салями, чему Ирод вознаме­рился воспротивиться, потому что сам полюбил принцессу. Салями же, надеясь спасти люби­мого, обратилась к матери – Иродиаде, которая убедила дочь (эту часть Плуто целиком выво­лок из фильма Риты Хэйворт) исполнить для тетрарха «Танец семи вуалей», за что тот обещал любую милость. Салями полагала, что милостью будет освобождение Святого Бернара, но зловредная Иродиада решила потребовать его голову на серебряном блюде. Какой коварный план! По крайней мере так было задумано, однако в тот самый момент, когда должна была на­чаться сцена большой вокально-риторической перебранки между супругами Антипасто, поя­вился неведомый мне балет девушек-рабынь. Плуто в бешенстве подавал мне знаки, требуя прийти за кулисы. Извинившись перед Фрэнглом, Куилти и преподобным капитаном, я оста­вил свое центральное место в первом ряду и отправился узнать, что у них не так.

– Ирод нас бросил! – полным отчаяния тоном заявила Кли, выставив мне напоказ сброшенный улизнувшим артистом костюм. – Он не дождался своей очереди бежать к Хол­му Игле с египтянами.

– Неужели ушли уже все любимцы? – спросил я. Но в вопросе не было необходимости, потому что я прекрасно видел плотный поток заключенных, торопливо выбегавших за воро­та под наблюдением Палмино и четверых его друзей. Они добровольно вызвались пропус­тить сценическое зрелище, чтобы стоять в этот вечер на часах в сторожевых башнях. Многие любимцы присоединялись к толпе убегающих, едва скрывшись за кулисами после исполне­ния своей партии.

– Ушло только шесть тысяч, – признался Плуто. – Мы отстаем от графика на десять минут, потому что опоздали с поднятием занавеса, но нагоняем. Проблему создал Ирод. Мы забыли назначить дублера, поэтому никто не знает роли.

– Кто-то обязан его заменить – это же очевидно. Мне безразлично, кого вы в это нарядите.

– Мы подумали, – нерешительно начал Святой Бернар, – что, может быть, ты…

– Видишь ли, мой дорогой, остальные любимцы понятия не имеют, чем мы тут занима­емся, – пояснила Кли. – Довольно легко вытолкнуть на сцену девушек, которые исполнят та­нец живота, но актер в роли Ирода должен, помимо прочего, причинять себе душевную боль, стремясь выглядеть вульгарным. Вот мы и подумали, коль скоро ты уже так хорошо знаешь Дингов…

– Но они уже тоже хорошо знают меня.

– Да с этим громадным животом, фальшивыми усами и накладным носом… а если еще нарумяниться… и накрасить брови… они тебя не узнают. Белый Клык, пожалуйста, не уп­рямься. Мы ведь не можем заставить этих несчастных девушек-рабынь танцевать до полуночи.

Чтобы не терять времени даром, Кли одновременно готовила меня к исполнению роли, поэтому к концу ее увещеваний я более годился для выхода на сцену, чем для возвращения в зрительный зал. Мне пришлось сдаться. Кроме того, как Плуто хорошо знал, я был предан любительскому театру.

Первая сцена с Иродиадой никаких трудностей для экспромта не представляла. Сделка была заключена. Салями предстояло внести свою лепту, а Святому Бернару – лишиться го­ловы. Далее мне полагалось отступить в глубь сцены и, наблюдая за происходящим, швы­рять на все четыре стороны монеты и вовремя подхватывать очередную вуаль по мере того, как Любимая Матушка станет от них освобождаться. Потом мне следовало завыть волком в знак выражения восторга. Справедливости ради я должен сказать, что ее танец заслуживал никак не меньшего.

Первая вуаль обнажила руки Любимой Матушки – такая грациозная, цвета слоновой кости пара рук вряд ли когда-либо обвивала шею тетрарха, а их кисти, напоминавшие двух порхающих голубей, поблескивали миндалевидными ногтями, на которые даже жестокий режим тюремной жизни не наложил на единого темного пятнышка.

Вторая вуаль открыла классический нос и резные губы Любимой Матушки; стоило им открыться, как ее лицо озарились насмешливой, толкающей на непристойные мысли улыб­кой такой притягательной силы, до которой далеко даже поцелую иных женщин.

На освобождение от третьей вуали Любимая Матушка потратила так много времени, как если бы ей попался гордиев узел. Когда вуаль наконец упала, зрители – и я в их числе – разразились ревом одобрения. Ноги Любимой Матушки были длинны, крепки, со слегка обо­значенной мускулатурой. Движения Кли под громкое бренчание цимбал и скрежет струнных создавали ощущение, что у науки анатомии больше нет тайн. Однако это ощущение было преждевременным.

Оркестр звучал все тише и тише, а темп танца замедлялся. После ниспадения очеред­ной вуали солидная группа музыкантов покидала свои места сбоку от сцены и уходила за задник, где присоединялась к толпе беглецов.

По мере истощения музыкального сопровождения танца шум исхода становился все слышнее, но Любимая Матушка руководила вниманием охранников с поистине королевской властностью.

Четвертая вуаль оголила плебейским взглядам шею и снежно-белые плечи; пятая обна­жила талию. Голый подвижный живот Любимой Матушки то вращался, то туго натягивался, а затем изысканно извивался, заставляя показываться из своего небольшого углубления пу­пок. Руки неистово двигались под музыку, всплескивая ладонями, поднимаясь над высокой прической и внезапно срываясь вниз в контрапункте с отбиваемым музыкантами тактом. Ор­кестровое сопровождение танца замедлилось до вкрадчивого ласкового бормотания. Укра­шенные миндалинами ногтей пальцы Любимой Матушки коснулись края шестой вуали.

– Снимай! – заголосили охранники. – Снимай! Снимай!

Тетрарх, прихрамывая, закружил по сцене, тогда как капитан Фрэнгл, вскочив на ноги, жевал усы, сгорая от похоти. Мало-помалу, после долгих колебаний, она сбросила ее. От­крылись сокровища, каких во всем дверце тетрарха не сыскать! Две груди словно молодые косули – косули-близнецы, пасущиеся среди лилий.

Осталась одна вуаль и всего один музыкант – Плуто, который играл на флейте. Люби­мая Матушка ослабила узел на бедре, но не позволяла вуали упасть. Она поднимала ее край, опускала пониже, сдвигала узел то вперед, то назад – но не давала соскользнуть. Внезапно флейта умолкла, и Плуто шагнул на сцену, чтобы вернуться к роли чтеца.

– И вот… – затянул он речитативом.

– И вот! И вот! – согласно закричали зрители.

– …Креститель разбил свои оковы, он бежал из подземной темницы тетрарха, он при­ближается в стремлении уберечь скромность принцессы Салями от пошлого взгляда Ирода.

Святой Бернар принес на сцену тяжелую деревянную ширму и разложи все ее шесть секций. Принцесса Салями сокрыла свою скромность за ширмой, один конец которой ее воз­любленный поставил впритык к левой кулисе.

– Долой его голову! – заорал я, то есть тетрарх.

– Долой его голову! – шумно потребовали зрители. Один из них, сам Фрэнгл, предпо­чел более решительные действия, устремившись к ширме с явным намерением разнести ее в щепки. Святой Бернар метнулся было со сцены, чтобы преградить капитану путь, но заце­пился за ширму набедренной повязкой. Только я, Ирод Антипасто, мог теперь противостоять распутному намерению Фрэнгла.

Грубо схватив капитана за лацканы френча, я потащил его на место, но здесь нужна была более могучая сила. Он кусался, царапался и вырывался, а затем схватил Ирода за усы…

– Майор Уорсингтон! – воскликнул капитан. – Что с вами?

К счастью, зрители создавали достаточно шума, чтобы в нем потонул разоблачитель­ный вопль Фрэнгла. Мы со Святым Бернаром затащили капитана за ширму, после чего по­могли ему потерять сознание. По мере того как на обозрение подчиненных из-за ширмы один за другим вышвыривались предметы одежды Фрэнгла, зрители все громче покатыва­лись со смеху. Наконец, когда на их глазах бесчувственного офицера унесли на носилках, установился относительный порядок.

На этом непредвиденный экспромт завершился, и мы, вздохнув с облегчением, верну­лись к сценарию.

– Оставь ее, развратный Антипасто! – потребовал Святой Бернар в своем лучшем вердиевском стиле.

– Готовься к смерти, ты, дурак, – ответил я. – Хочу увидеть рубин бесценный, седьмой вуалью скрытый, иль умереть в попытке поглядеть.

– Помогите, на помощь, – подала голос Кли, высовываясь из-за ширмы.

– Долой его голову! – снова стали скандировать охранники, заглушив криками шум бегства последних любимцев.

Я выхватил из ножен фехтовальную рапиру и нанес удар. Хотя мое мастерство не от­личалось большим совершенством, чем можно было ожидать от неуклюжего, толстого, по­жилого тетрарха, удача мне сопутствовала, и Святому Бернару не удалось разделаться со мной с той же легкостью, что он продемонстрировал, сразив недавно три сотни оруженосцев. Хитроумными уловками я заставил его кружить таким образом, чтобы самому оказаться в конце концов между ним и ширмой. И вот я устремился к Салями. С пронзительным визгом Кли бросилась бежать, прижимая единственную оставшуюся вуаль (теперь гораздо более со­лидную, чем прежде) к груди и интимным местам. Ей помешало умчаться слишком далеко от меня то обстоятельство, что конец моей рапиры зацепил край единственного предмета ее одежды. В этой связке мы трижды обежали двор, преследуемые Святым Бернаром, который по-прежнему цеплялся за все своей набедренной повязкой и поэтому никак не мог нас на­стигнуть. Хореографом всей этой сцены был Плуто.

Наконец Любимая Матушка смогла скрыться за ширмой. Туман плывет перед моим взором и ком подкатывает к горлу, стоит мне заставить себя вспомнить веселую улыбку ма­тери и дружеское помахивание рукой, когда она убегала за кулисы, а затем скрылась за зад­ником сцены. Ее роль была сыграна, и теперь Кли догоняла остальных любимцев на пути к Холму Игле. Никогда, никогда мне больше не встретиться с ней! Какой милой была она в те последние мгновения! Как трудно поверить, что она покинула Землю и меня навсегда!

Но тогда не было времени по достоинству оценить несказанную прелесть этого мгно­вения, потому что Святой Бернар наносил мне многочисленные удары широкой деревянной рейкой, превращенной им в меч. Удары смягчались подушками на моих боках и крестце. Воя от притворной боли и бестолково размахивая рапирой, я носился по сцене. Покружив доста­точно, я умчался за левую кулису, чтобы обежать задник и появиться с правой стороны. Те­перь за задником остались только Палмино и его четверка. Все любимцы сбежали. До полу­ночи оставалось четверть часа.

Я покружил по дворцовому двору, несколько раз метнулся то в одну, то в другую сто­рону сцены, затем бросился за ширму (где, по мнению зрителей, все еще сидела дрожавшая от страха Кли), чтобы ухватиться за конец так называемой вуали, которая, когда я стал вытя­гивать ее, оказалась вдвое длиннее сцены. Но присутствовавшим было не до подобных шу­ток. Они все громче требовали голову Святого Бернара. Тайну исчезновения Салями можно было сохранить, лишь зайдя так далеко.

В этот момент Святой Бернар, надеясь, видимо, оживить представление, нанес удар, который пришелся по мне, а не по подушке. С криком подлинной боли я рухнул прямо на дворец Ирода. Самсон в филистимлянском храме вряд ли больше радовался столь же мгно­венному успеху. Содрогнулась эклектическая мешанина холстов, послышался угрожающий треск. Святой Бернар успел выдернуть меня на сцену, прежде чем все это высокохудожест­венное сооружение рухнуло мне на голову.

Подобно раздвигаемым покровам таинств храма, дворец Ирода треснул почти до осно­вания по центральному шву и развалился вправо и влево, открыв на всеобщее обозрение распахнутые ворота, через которые отбыли любимцы. Но они уже не были распахнуты так широко, как мне хотелось бы, причем ширина прохода ежесекундно сужалась, потому что Палмино и четверо его товарищей очень спешили их запереть. По плану, Плуто должен был дать сигнал к закрытию ворот только после нашего со Святым Бернаром выхода за пределы тюрьмы. Мы слишком поздно бросились вперед, чтобы помешать закладке на место наруж­ного запорного бруса. Палмино перехитрил нас.

Охранники, находившиеся под впечатлением от спектакля, не сразу взяли в толк всю глубину свалившегося на них обмана и не смогли быстро воспрепятствовать нашему стреми­тельному броску к дверям казармы. Когда же до них дошло, что все остальные любимцы уд­рали за ворота, основная масса зрителей совершенно позабыла о нас двоих и принялась кру­шить ворота в надежде сбить их с петель. Однако пятеро все же бросились в погоню за нами с требованием остановиться. Поскольку они были не при исполнении и без оружия, мы по­зволили себе проигнорировать их оклики.

Не было ничего проще, чем взлететь по лестнице в квартиру Моусли, выпрыгнуть в от­крытое окно и добежать до Холма Иглы, если бы, к большому несчастью, я не споткнулся.

Пятеро охранников тут же навалились на меня, но Святой Бернар ринулся на подмогу, колотя их своим деревянным мечом, который, однако, сломался возле самого эфеса. Я не без усилий поднялся на ноги и, сорвав накладной нос и фальшивые усы, призвал охранников к порядку

– Если вы посмеете поднять на меня руку, я отдам вас под трибунал!

– Иисус Христос, это же майор!

Они обомлели в замешательстве, не соображая, то ли броситься на нас, то ли подчи­ниться моему приказу, дав Святому Бернару время схватить одну из прикроватных тумбочек и швырнуть ее в них. Трах! О-оп! Бах! Поделом вам!

Мы бросились вверх по лестнице в апартаменты Моусли. Святой Бернар выпрыгнул в окно как раз в тот момент, когда я запер за собой дверь и мог мигом последовать за ним, если бы не мой костюм. Он был напичкан таким количеством подушек, что протиснуться в окон­ный проем мне не удалось.

– Быстрее! – торопил Святой Бернар, показывая на далекие фигуры последних любим­цев, стекавшихся к Холму Игле, вокруг которого, казалось, разрасталось сияние розоватого света. – Господа уже там,

Выбираясь из костюма, я был вынужден сбросить и половину своего мундира, а затем выскочил на карниз под окном. Слишком поздно! Со всех сторон нас окружали вооруженные Динги!

Солдаты обступали Святого Бернара, и я бросил ему свою рапиру. Он храбро отбивался от их электрических пик, но его песенка с самого начала была спета. Охранники исправи­тельной тюрьмы выламывали дверь у меня за спиной.

Какой-то офицер с рукой на перевязи (настоящий майор Уорсингтон?) обратился ко мне в мегафон:

– Лучше прыгайте с карниза, Белый Клык. У нас есть приказ взять вас живым. Охране тюрьмы его не давали.

Вдали над гребнем Холма Иглы стали подниматься в небо первые возвращавшиеся лю­бимцы. Вскоре весь небосвод наполнился их великолепными, сверкающими телами. Золотой свет невообразимой красоты заливал всю сцену; даже солдаты армии Дингов повернулись, чтобы полюбоваться зрелищем. Это напоминало мне… что-то… что-то такое, чего я никак не мог осмыслить.

Однако Святой Бернар смог.

– Страшный суд!

Господа забирали к себе любимцев точно таким способом, какой Микеланджело пред­начертал шесть веков назад на стенах Сикстинской капеллы.

Дверь позади меня рухнула на пол, и я прыгнул в плен.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, в которой свершается казнь, а затем возникает спор

Я в тюрьме Дингов – и не в переполненной, битком набитой Сен-Клу (которая при всем ее убожестве и вопиющей нищете отличалась хранимой самими стенами громадной чело­вечностью). Отнюдь нет. Высокая одиночная камера, стерильная, как операционная, лишен­ная запахов и звуков; здесь не на чем остановить взгляд: камера наполнена предвестьем. Я в ней не один. Нас со Святым Бернаром держат в заточении вместе, однако его состояние – зеркальное отражение моего, что лишь усугубляет ощущение отрезанности, одиночества, об­реченности. Будь с ним вместе даже целая толпа, было бы то же самое – осужденные на смерть всегда одиноки. Друзья не приходят постоять у виселицы.

Виселица…

Нет, давайте-ка пока оставим эту тему. Давайте поговорим о…

Святом Бернаре. Святой Бернар был повержен даже больше, чем я. Во всяком случае, его уныние было более заметным. Сначала потеряв поддержку Сворки, затем утешение, ко­торое давала ему горячо любимая Кли (последнее случилось из-за сотрудничества с презрен­ными Дингами), он стал терять волю. Он больше не реагировал на окружающее; он не пла­нировал новые побеги; он даже перестал петь.

Единственная возможность отвлечься от тревожных раздумий (я оставляю моим чита­телям возможность самим составить представление о предмете, поглощавшем все мое вни­мание) – глазеть из единственного окна камеры на полупустынную улицу глубоко внизу. Пя­тиместная виселица на переднем плане, хотя и не вполне доказательно, свидетельствовала о нахождении нашей тюрьмы в здании суда Сент-Пола, о котором с таким восторгом расска­зывал мне мой конвоир еще в самолете. Платформа виселицы на добрых два метра возвыша­лась над уровнем дорожного покрытия, а главный ствол, поддерживавший поперечины…

Мы еще вернемся к этой теме. А пока сосредоточим внимание на перспективе, откры­вавшейся позади виселицы. Весь долгий день мимо здания суда шествовали граждане – Дин-ги: женщины в длинных нескладных платьях и мужчины в костюмах из не по сезону плотной ткани. Однако их поведение было настолько уныло однообразным и скучным (большинство просто маршировали, ать-два-левой, ать-два-левой, ать-два-левой, вытягиваясь в длинные, медлительные, прямые шеренги), что я вскоре уставал на них смотреть и начинал считать проходившие мимо автомобили.

Это занятие было не таким уж скучным, как можно подумать, потому что разношерст­ные грузовики, джипы и тракторы, еще использовавшиеся Дингами (легковых автомобилей почти не было), представляли собой прекрасный материал для анализа степени разрухи. Эта процессия древних машин – грохочущая, дребезжащая, изрыгающая клубы черного дыма, двигающаяся не быстрее двадцати пяти километров в час – могла стать бесценным материа­лом для Ринтинтина. (Тому, кто не знаком с его работами, необходимо дать небольшое пояс­нение: Ринтинтин из Эроса – величайший современный создатель механических скульптур. Мне довелось присутствовать на самой первой – и единственной – демонстрации «Смерти вертолета». Это событие я, как сокровище, навсегда сохранил в памяти и с радостью дал бы его пространное описание, если бы не опасение, что в данный момент оно неуместно.)

Как правило, проезжавшие автомобили были служебными. Я понял это по знакам, ко­торые видел на столбах по пути в Шредер, намалеванных на бортах грузовиков или на флаж­ках, полоскавшихся над капотами джипов. Они напоминали геральдику армий какого-то кре­стового похода: резисторный мостик, вздыбившийся на поле собольего и красного; диод, дремлющий на четвертичном поле горностаевого и зеленого.

Уделял я некоторое внимание архитектуре Дингов, но, по правде сказать, меня непре­станно отвлекала виселица. Архитектура же виселицы на редкость проста.

По прошествии двух дней пребывания в этом преддверии ада ко мне явилась первая посетительница. Это была Жюли, но ее облик так изменился, что сперва я подумал, не переодетая ли это шпионка Динго. (Заключение чревато развитием параноидальных наклонно­стей.) На ней было платье до полу с высоким воротом и длинными рукавами, какие носили женщины Динги, а красивые волосы скрывались под топорно изготовленным пробковым шлемом – такие я видел из окна на головах некоторых прохожих.

– Жюли! – воскликнул я. – Что они с тобой сделали?

– Я была репатриирована. – У нее не хватило смелости поднять на меня взгляд, да и вся манера поведения выглядела неестественной и наводила на мысль о принуждении. Несо­мненно, это можно было отнести на счет вооруженного охранника, который следил за нами через открытую дверь.

– Ты намекаешь, что они заставили тебя…

– Никто меня не заставлял. Я просто решила стать Динго. Они не такие уж плохие, как мы думали. Далеко не все похожи на Бруно. Даже и он ничего, если познакомиться с ним по­ближе.

– Боже мой, Жюли! Тебе не стыдно?

– Ах, не расстраивайся. Я не это имела в виду. Бруно слишком влюблен в Роксану, что­бы думать еще и обо мне. Кроме того, он все еще прикован к больничной койке.

– Это не то, что имел в виду я.

Но Жюли жизнерадостно продолжала:

– Они собираются пожениться, как только он выйдет из больницы. Ну не чудесно ли это? В самолете по дороге сюда, после того как ты выпрыгнул и бросил меня, Бруно бредил и рассказал мне о себе все. Не скажу, что я многое поняла из его рассказа. Представляешь, ты ему по-настоящему понравился! Так он сказал. Он лежал на носилках, весь в бинтах. Мы все боялись, что самолет вот-вот разобьется, а он повторял: «Так меня не отделывали Бог знает с каких пор. Парень – что надо! Мы будем в одной команде – Белый Клык и я». Может быть, это был просто бред, но говорил он серьезным голосом. Он хочет, чтобы ты навестил их обоих, как только сможешь. Я объяснила ему, что это может случиться не скоро.

– Если вообще случится.

– Именно такое предположение высказала Роксана. И у меня возникло ощущение, что она этим ничуть не огорчена. Она все еще очень гневается на тебя за то, что ты изуродовал Бруно.

– Но я пытался защитить ее честь.

Продолжение той истории, какую Жюли наконец обрисовала мне в свойственной ей рас­сеянной манере, выглядело следующим образом: Роксана, увидев, как я набросился на Бруно с топором, внезапно сообразила, что она без памяти влюблена в своего мучителя. Ее новообре-тенная любовь каждым своим атомом оказалась такой же сильной, какой минуту назад была ненависть к нему. В охватившем ее в этот момент сострадании она так разозлилась, что была готова обрушить мой топор на меня. Однако Жюли и подоспевшие Динги смогли остановить ее. С тех пор она одержима стремлением отомстить более коварным способом.

– А Крохотуля? – спросил я. – Что она сделала с Крохотулей?

– О, мне нечего было бояться. Она просто читает ей из этой пропагандистской книги, которая так нравится всем Дингам. Она называется «Жизнь человека». Роксана убеждает Крохотулю, что быть любимицей очень гадко, но первое, что девочка спросила, снова увидев меня, было: «Где моя Сворка?» Ей никак не свыкнуться с мыслью, что Сворки больше не бу­дет никогда.

– Жюли, не говори так. Конечно же, она получит ее снова. Все мы получим. Разве ты не слыхала о Холме Игле? Плуто и Кли уже, вероятно, вернулись на Лебединое озеро или на Титан, а еще через неделю-две…

Упоминание родного дома Святого Бернара отозвалось глубокими стенаниями, сле­тевшими с его губ:

– Gott! Welch Dunkel hier![10]

Жюли взволнованно прижала палец к губам:

– Тсс! Нам не дозволено вспоминать об этом. Это больное место Дингов.

– Что они намерены с нами сделать, Жюли? – прошептал я.

Она грустно покачала головой, избегая моего пристального взгляда.

– Я не могу говорить об этом, – сказала она. – Запрещено. Да я и не знаю толком.

Я ей почему-то не поверил. Оставшееся время визита Жюли пыталась оправдать передо мной ту поспешность, с которой позволила Дингам репатриировать себя. А поскольку, кроме соображений выгоды, она не находила смягчающих вину обстоятельств, убедить меня ей оказалось не по плечу.

Наконец я прервал ее:

– Жюли, пожалуйста, не надо больше об этом. Я прекрасно понимаю, что ты не должна связывать свою судьбу с моей. Только Небу известно, что они намерены со мной сделать, но для тебя нет никакого смысла разделять мою участь. Видимо, они держат меня заложником. Может быть, у них на уме что-нибудь похуже. И в том, и в другом случае тебе лучше быть от меня подальше. – Я уже почти оседлал своего любимого конька и не сомневался, что вот-вот доведу себя до слез, когда Жюли начала хихикать.

Хихикать! Она хихикала и фыркала, втягивая ноздрями воздух, как это обычно делают, чтобы удержаться от не вполне уместной шутки, а потом выбежала из камеры, держась за живот от смеха.

Истерика, подумал я. Каждому стало бы очень грустно, видя любимую девушку в по­добном состоянии и не имея сил помочь. Но я не долго думал об этом, потому что размыш­лять о собственных обстоятельствах было еще грустнее.

Вскоре после ухода Жюли в камере появился охранник и спросил нас, что подать на наш последний обед.

Солнце садилось. Из окна камеры я мог видеть, что у подножия виселицы уже собра­лась большая толпа зрителей. В десять часов вошел охранник, чтобы унести еду, к которой мы не притронулись (он с волчьей жадностью несколько раз откусил от бифштекса, прежде чем вышел в коридор), а затем капеллан равнодушно уведомил нас, что мы можем исповедо­ваться ему, если желаем.

– Я исповедуюсь только своему Господину, благодарю вас, – проинформировал свя­щенника Святой Бернар. Теперь, когда время нашей казни приближалось, Святой Бернар смог собраться с силами: он знал роль, исполнения которой от него ждали.

Наша камера наполнилась охранниками. Мне приказали отойти от окна. Потом связали руки за спиной. Святой Бернар смирился с путами спокойно

– Я виноват, Святой Бернар, в том, что ты оказался в этой ситуации. Мне не хотелось, чтобы все кончилось таким образом, – ни для одного из нас.

– Молчать! – рявкнул один из охранников. – Вам не позволено больше говорить.

Святой Бернар улыбнулся.

– О, тебе не за что извиняться, Bruderlein. Что до меня, то я сожалею только об одном – о том, что у меня всего одна жизнь, которую я могу отдать за Господство.

– Заткнись, ты! Почему ты разеваешь рот, когда я приказываю молчать?

Двоих заключенных конвоировало около дюжины Дингов. У парадного входа в здание суда нас встретил офицер, командовавший казнью. Он вежливо поклонился и улыбнулся тонкой – но не безрадостной – улыбкой.

– Лейтенант Моусли! – воскликнул я. – Какой сюрприз, сэр!

Послышался торжественный сигнал вечерней зори, двери распахнулись, и толпа разра­зилась одобрительными криками.

– Пора! – завопил Святой Бернар, перекрикивая вопли толпы. – Нет ничего роскошней смерти.

Несмотря на столь благородное заявление, пока мы отсчитывали последние тридцать шагов до виселицы, выглядел он не таким уж желающим помереть. Нас расставили по мес­там – каждого в середине четко очерченного прямоугольника, какими были отмечены все пять вакантных мест на дощатой платформе. Переступая с ноги на ногу, я почувствовал, что подо мной крышка люка. Но внешне я выглядел очень спокойным.

В последний раз к нам приблизился капеллан:

– Хотите вы сказать последнее слово?

– Да, – ответил Святой Бернар. – Я не знаю, что выбирают другие, но мне нужна свобо­да или смерть!

– А вы?

– Мне подошел бы компромисс. Дайте мне что-нибудь между первым и вторым. Как насчет приостановки казни? Как насчет суда? Мне отказывают в правах гражданина Соеди­ненных Штатов!

– Будь прокляты Соединенные Штаты! – закричал Святой Бернар. – Надеюсь, мне больше никогда не придется слышать о Соединенных Штатах!

– Какие ужасные вещи вы говорите! – принялся распекать его капеллан. – Поделом вам, коль свершится то, что сейчас свершится.

Это, однако, не вдруг решило судьбу Святого Бернара, потому что собранный у подно­жия виселицы оркестр как раз в этот момент грянул национальный гимн. Мужчины в толпе поснимали головные уборы, женщины притихли. Святой Бернар громко запел своим восхи­тительным тенором. Это была последняя благоприятная возможность.

Лейтенант Моусли выступил вперед и предложил завязать нам глаза. Я отказался, но Святой Бернар с грациозной готовностью согласился. С черной повязкой на глазах он выгля­дел еще более статным и таким трогательно-жалким, как никогда. Наступила зловещая ти­шина, которую разорвал восторженный крик женщины Динго из первого ряда зрителей:

– Сперва лишите их потомства! Кастрируйте их, к чертовой матери!

Невольно поджав губы от демонстрации столь низменного вкуса, я посмотрел сверху вниз на жаждавшее крови создание, выплеснувшее эти эмоции, и вообразите мое удивление, когда я увидел, что это та же женщина, что осыпала меня цветами и поцелуями во время па­рада в Дулуте! Хотя, возможно, я и ошибался; может быть, она была просто похожа на ту. Охранник успокоил ее еще до того, как стихла барабанная дробь.

Моусли поднял руку.

Святой Бернар воспользовался случаем:

– Да, много лучше то, что предстоит, всего свершенного доселе; и много радостней по­кой грядущий, чем все, что было до сих пор.

Моусли опустил руку. Святой Бернар умолк.

– А что со мной? – спросил я, хотя слезы жалости текли у меня по щекам. Бедный, бед­ный Святой Бернар!

– Вам дана отсрочка казни, – угрюмо сообщил Моусли. – Кое-кто желает предвари­тельно познакомиться с вами. Вы отправитесь немедленно.

– Очень мило, но не могли бы вы предварительно снять петлю? Ах, так гораздо лучше.

Я не видел, куда меня везли, так как занавески на окнах и перед задним сиденьем были задернуты, но вскоре мы оказались в большом и почти пустом подземном гараже. Затем, пройдя лабиринт лестниц и множество коридоров, часовых и пропускных пунктов, я был на­конец оставлен совершенно один перед внушительных размеров столом из красного дерева. Этот стол и вся обстановка кабинета несли на себе отпечаток образа их владельца. При такой экономии средств к существованию, какой вынуждены были придерживаться Динги, рос­кошь – убедительный символ.

Мое внимание привлек портрет, висевший над столом. Он был написан в насмешливо-примитивном стиле, популярном в конце шестидесятых годов прошлого столетия; этот стиль гротескно подчеркивал наиболее отталкивающие черты модели. Живот, монументальный и сам по себе, был написан в такой перспективе, которая еще более увеличивала его. Лицо бы­ло изображено чистыми красками без полутонов, в частности нос был багровым, как у алко­голика. Фиолетовые выпяченные губы выглядели одновременно и циничными, и сладостра­стными. Портрет в целом представлял совершенный архетип Динго.

Хотя, возможно, не вполне совершенный – поскольку глаза светились интеллектом и доброй волей, что, казалось, противится общему впечатлению звероподобия. Этим диссо­нансом достигалось соприкосновение с его личной жизнью, что по силам только лучшим портретистам.

Я все еще с интересом изучал это произведение искусства (портрет действительно странным образом очаровал меня), когда изображенный на нем мужчина вошел в кабинет и приблизился ко мне, чтобы пожать руку.

– Сожалею, что заставил вас ждать, но с той поры, как активизировались солнечные пятна, мое время не принадлежит мне.

Перестав трясти мою руку – он не сразу сообразил, что продолжает держать ее в сво­ей, – вошедший оценивающе оглядел меня.

– Вам, знаете ли, следует отказаться от этого вашего имени. «Белого Клыка» просто больше не должно быть. Мы, Динги, как вы нас называете, не любим собачьи имена. Ваше настоящее имя – Деннис Уайт, не так ли? Ну, Деннис, добро пожаловать в революцию.

– Благодарю, но…

– Вас интересует, кто я такой? Я – Верховный Диод. Если вам это важно, моя должность соответствует вице-президенту Выше Диода – только Катод. Вы интересуетесь политикой?

– Любимцам она неинтересна. Мы свободны.

– Ах, свобода! – Верховный Диод развел руками, потом плюхнулся в кресло за пись­менным столом. – Ваш Господин берет на себя полную заботу о вас и оставляет таким обра­зом совершенно свободным. За исключением малости – вы не можете ничего отведать с дре­ва добра и зла. Кроме этого, нет ничего такого, что вам не позволено.

Он нарочито уставился на меня, и я смог сравнить оригинал с портретом. Казалось, да­же непослушные седые локоны ниспадали с головы этого человека в той же манере, какая руководила мазками кисти художника. Мое восхищение им (художником, а не изображен­ным на картине) перешло все границы.

– Господа появились около семидесяти лет назад. За это время человеческая цивилизация по существу исчезла. Наши политические учреждения едва дышат; наша экономика немногим отличается теперь от простого товарообмена; практически не осталось людей искусства.

– Среди Дингов – возможно. Но под Господством цивилизация процветает, как никогда прежде в истории человечества. Если вы намерены говорить о цивилизации, то скажу вам, что не Дингам судить о ней.

– Коровы не стали более цивилизованными с тех пор, как мы вывели их породы.

Я улыбнулся.

– Вы играете словами. Но я умею делать это не хуже вас.

– Вы ведь не станете спорить…

– Лучше я поспорю. Я готов делать все, что угодно, лишь бы подольше не возвращать­ся на виселицу. Это был самый неприятный опыт жизни.

– Не исключено, что вы вообще на нее не вернетесь. Может быть, Деннис, мне удастся убедить вас стать Динго? – Его толстые фиолетовые губы растянулись в волчий оскал. В гла­зах, которые были точно такими, как на портрете, светился ум и мелькало какое-то загадоч­ное веселье.

Я не придумал ничего лучше, чем смерить его презрительным взглядом.

– Не поздновато ли переходить на вашу сторону? Надо полагать, основная резня теперь уже закончилась. Разве не близок час вашего поражения?

– Вероятно, нас разгромят, но для хорошего революционера подобного рода беспокой­ство непозволительно. Битву с противником, не превосходящим вас силами, едва ли вообще можно называть битвой. Однако признаю, резня – это бедствие.

– И кроме того, не имеет оправдания. Бедный Святой Бернар не сделал ничего, чем можно бы было оправдать…

– В таком случае я и не стану оправдываться. Грязные руки – это одна из составляю­щих цены, которую приходится платить, чтобы снова стать человеком.

– Вы сражаетесь за вашу революцию просто потому, что вас одолевает чувство вины?

– И поэтому, но и за шанс стать самим себе господами. И вина, и пот, и черный хлеб – все это составляющие бытия человеческого. Выведение пород домашнего скота всегда дово­дило животных до состояния полной беспомощности наедине с Природой. Господа занима­лись выведением новой породы людей.

– И выполнили эту работу лучше, чем когда-либо удавалось человеку. Взгляните на ре­зультаты.

– Точно того же взгляда, должен заметить, могла бы придерживаться такса.

– Тогда позвольте замолвить словечко в защиту таксы. Я предпочитаю ее волку. Эта порода мне нравится больше, чем динго.

– Вы уверены? Не спешите с заключениями – это может стоить вам головы.

Бросив эту угрозу, мой невероятный инквизитор расплылся в ухмылке. Ухмылка пере­шла в смех, а смех разросся до оглушительного хохота. Мне пришло в голову, что блеск его глаз мог быть верным свидетельством не только ума, но и умопомешательства.

Внезапно меня охватило желание приступить к делу немедленно.

– Я принял решение, – холодно произнес я, когда он перестал хохотать.

– Значит, вы сделаете заявление? – Очевидно, он понял мое намерение с точностью до наоборот.

– Почему вас беспокоит, на чьей я стороне? – спросил я злобно.

– Потому что заявление от вас – сына Теннисона Уайта, – со всем тем, что стоит за этим именем, окажет бесценную услугу делу свободы.

Я очень осторожно приблизился к письменному столу из красного дерева, за которым сидел этот расплывшийся в дурацкой улыбке человек, почти незаметно для него поднял пра­вую руку и нанес удар в лицо.

Кабинет мгновенно наполнился охранниками, которые заломили мне руки за спину. Мужчина за письменным столом захихикал.

– Вы, животное! – закричал я. – Динго! У вас хватило наглости сперва обманом зама­нить и убить моего отца, а теперь вы осмеливаетесь просить меня сделать заявление в вашу поддержку! У меня это не укладывается в голове. Если вы думаете, что…

Боюсь, некоторое время я продолжал бессвязно говорить что-то в подобном духе. И пока я говорил, этот невозможный человек повалился на стол и хохотал во все горло, пока не закашлялся.

– Белый Клык, – умудрился он наконец заговорить, – вернее, Деннис, дорогой мой мальчик, прости меня. Возможно, я далековато зашел. Но видишь ли… – он отвел в сторону тонкие седые локоны, обнажив то, что осталось от его правого уха, – я твой отец, меня во­все не убивали.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой я приобщаюсь к философии дингоизма

Следующая неделя пронеслась в таком темпе, что это можно было бы назвать кошма­ром, не будь я так деятельно, так головокружительно счастлив. Прежде всего я еще раз же­нился на Жюли – но теперь по обряду Дингов. Папа растолковал мне, что в некоторых во­просах – особенно во всем, что касалось брака, – Динги могли проявлять не меньшую при­верженность обрядам, чем мой брат Плуто. Жюли Дарлинг прониклась духом существовав­шего положения вещей с атавистическим энтузиазмом, но теперь я подозреваю, что Папина настойчивость нашла благодатную почву в лице моей снова перешедшей в невесты жены и дала мощные всходы. И все же это был хорошо сработанный обряд, что наверняка подтвер­дил бы и Плуто. Свеча Гименея никогда не горела ярче, чем в тот день, когда наши руки со­единились над светящейся вакуумной трубкой алтаря восстановленной электростанции.

Часом позже разразился наш первый семейный скандал, когда она сказала, что, наве­щая меня в тюрьме, уже знала о Папе и приготовленной им для меня проверке. Но скандал сразу же угас, как только Жюли заметила, что, раз я успешно выдержал проверку, у меня не должно быть причин для гнева. Мне невыносимо даже подумать, что могло бы произойти, согласись я сделать заявление, предложенное Папой.

Мгновение, которого я боялся больше всего, – когда мне пришлось сообщить Папе, что любимец, которого привели на эшафот вместе со мной, был его сыном, – пронеслось, отнюдь не выведя Папу из равновесия. Он знал об этом заранее от Жюли и тем не менее пошел на это, приказав совершить казнь, чтобы, как он заявил, дать мне отрезвляющий наглядный урок смертности человека и подобающей расплаты за бунтарство.

– Но он же твой сын! – запротестовал я. – Могут ли быть узы крепче, чем между отцом и сыном?

– Да, не сомневаюсь, что все это очень верно, хотя подобные узы иногда слабоваты, ес­ли сыновья исчисляются сотнями. Но не забывай, Деннис, он пошел на кровосмешение. Так что даже если не принимать во внимание его политические преступления, которые велики сами по себе…

– Папа, ты опять улыбаешься этой странной улыбкой. Подозреваю, что в рукаве у тебя припрятан туз.

– Давай посмотрим фильм, Деннис. Если я стану рассказывать тебе, ты скорее всего не поверишь.

На экране появились четверо (совершенство их обнаженных тел свидетельствовало о том, что это любимцы), которые несли какое-то ложе с покоящимся на нем телом Святого Бернара. Они поднимались по извилистой тропе к вершине Холма Иглы. Достигнув ее, эти четверо опустили ношу и уставились на разгоравшееся над мертвым телом золотое сияние: Господин Святого Бернара витал над холмом.

Пальцы Святого Бернара шелохнулись – и я не нашел ничего другого для сравнения с прелестью этого мгновения, кроме панно «Сотворение Адама» в Сикстинской капелле, – ве­ки дрогнули (теперь это напомнило мне объективы фототелеграфа), и глаза открылись. Свя­той Бернар, чудодейственно воскресший, запел «Оду к радости», воскрешая Девятую сим­фонию Бетховена. Затем медленно все пять тел поднялись в воздух, продолжая воспевать свою радость. После такого счастливого конца я больше не мог дуться на Папу из-за фарса с совершением казни.

Мы с Жюли сразу приобрели известность у Дингов. На непрерывно следовавших друг за другом ленчах, обедах и танцевальных вечерах мы разыгрывали роли беженцев от «тира­нии Господ» и изображали «благодарность за вновь обретенную свободу». Это цитата из ре­чи, написанной Папой специально для моих выступлений на подобных мероприятиях. Она неизменно вызывала аплодисменты. Динги не отличаются вкусом.

В то время как я изображал пламенного революционера, в моей душе разыгрывалась более серьезная драма. Будь это всего лишь соперничество между сыновней почтительно­стью и моей лояльностью к Господам, я не мог бы колебаться так долго, потому что почте­нию к родителям не остается места, если в течение семнадцати лет считаешь их умершими.

Но у меня неординарный отец. Он – Теннисон Уайт и автор «Собачьей жизни». Теперь я знал, что у этой книги есть продолжение.

Я прочитал «Жизнь человека» за один присест, не отрываясь от книги целых пятна­дцать часов. Она оказалась для меня одним из самых оглушительных потрясений в жизни. В тот момент я действительно не мог припомнить ничего такого, что могло бы сравниться с полученным впечатлением.

Всякий, кто прочтет эту книгу, поймет, как трудно даже попытаться прокомментиро­вать ее. В ней всего понемногу: сатиры, полемики, мелодрамы, фарса. После классической цельности «Собачьей жизни» продолжающая повествование «Жизнь человека» бьет по самолюбию, словно струя холодной воды из брандспойта. Она начинается той же легкой иро­нией, тем же приглушенным остроумием, но постепенно – трудно сказать, с какого именно места, – точка зрения смещается. Сцены из первой новеллы повторяются дословно, но теперь они выглядят нелепыми. Аллегория открывает дорогу отвратительному, дьявольскому реа­лизму, каждое слово несет в себе обвинение, адресуемое непосредственно мне. Когда я за­крыл книгу, в памяти не осталось ничего, кроме ощущения только что полученного удара обухом по голове. Именно поэтому я совершенно не обратил внимания, что «Жизнь челове­ка» – от начала до конца всего лишь автобиография.

Как я упомянул ранее, мой отец Теннисон Уайт принадлежал к первому поколению людей, воспитанных за пределами планеты Земля. Он получил образцовое воспитание на Церере; затем, когда у него обнаружилась лейкемия, Папа был отослан в какую-то второраз­рядную больницу на Земле, а Господа тем временем спорили между собой о «спортивности» вмешательства в его судьбу. Тогда-то он и утратил веру в Господство, а затем набросал план создания обоих своих великих романов. Тогда же Папа завязал контакты с вождями Дингов и с их помощью разработал программу революции. «Собачья жизнь» должна была стать увер­тюрой выполнения этой программы.

Многих писателей обвиняли в растлении молодежи и принижении норм морали их времени. Возможно, ни один из них не был столь осмотрительным на этом поприще, как Па­па. Его новелла была бомбой замедленного действия, замаскированной под пасхальное яйцо, подложенное в самую середину лукошка Господ. Это был Троянский конь; это была медлен­но действующая кислота, разъедавшая разумы любимцев, – сперва просто в виде легкой эс­тетической щекотки, затем проникающей все глубже и глубже не хуже добротного абразива, который оставлял зудящий шрам вины. Потому что люди, как показали последние исследо­вания, созданы не для того, чтобы стать домашними животными.

Те, кто выдерживал кислотную пробу этой новеллой, ухитрялись сбежать на Землю и присоединиться к Дингам (разыгрывая, подобно Папе, спектакли безжалостной гибели в ла­пах последних). Непробиваемые (как ни грустно сознавать, их было подавляющее большин­ство) оставались с Господами и проводили в жизнь все то, что было пищей для чудовищно едкой сатиры «Собачьей жизни». Они превращались в собак.

Только через десять лет после выхода в свет «Собачьей жизни» Папа устроил собст­венный побег на Землю. Он ухитрился не дать Господину Ганимеда проникнуть в свои по­мыслы, осмотрительно перемешивая свои истинные чувства и твердо поставленную цель с круговертью сумасбродных идей, избытком которых всегда славилась его неуемная фанта­зия. Он еще более вводил в заблуждение своего Господина, окружив «коварный замысел» такими прозаическими и неприятными образами (чего, например, стоит отрезанное ухо), что у Господина не возникало желания ни вникать в последовательность его мыслительного процесса, ни утруждать себя более чем поверхностным уделением внимания ему самому.

В автобиографии Папы не нашлось места упоминанию того факта, что он оставил дво­их сыновей (я имею в виду только Плуто и себя), когда отправился к Дингам; и он до сих пор отказывается говорить на эту тему. Я всегда подозревал, что едва ли он хоть когда-нибудь сомневался в правильности своего поступка. Но и весьма сомнительно, что у него было же­лание предоставить нам возможность самим решать – присоединяться к Дингам или оста­ваться на господских Сворках.

В 2024 году Земля кишела беженцами от Господ, и революционное движение – Корпус Революционной Самоиндукции, или КРС, – набирало силу. (Динги, естественно, не хотели называть себя Дингами.) Следующая Папина задача была более трудной, так как ему пред­стояло придумать, каким образом превратить в армию неорганизованную массу апатичных Дингов которые никогда не покидали Землю. «Жизнь человека» позволила частично решить эту задачу – она показала Дингам, кем они были: аморфной массой недовольных без про­граммы и целей; расой, уже сделавшей первый шаг к вымиранию.

Но Динги не были такими любителями романов, как любимцы. Только самые мысля­щие из них читали его вторую новеллу, но они-то меньше других нуждались в ней. Посте­пенно Папа понял, что никакая литература не превратит сухое дерево духа Дингов в пылаю­щий революционным подъемом факел.

Получилось так – и теперь мы отвлечемся от Папиной автобиографии и обратимся к голым фактам истории, – что моему отцу пришлось изобрести мифологию.

Для нее-то Динги созрели. С самого первого заявления о себе Господ в семидесятые годы XX века организованная религия стала неуклонно разваливаться. Господа обладали на­зойливым сходством с любимыми человечеством богами, и служители религий или просто мистически настроенные люди оказались среди первых, кто добровольно шел в питомники, где они могли созерцать очень близкую к божественной природу Господ без обычных не­удобств аскетической жизни. С другой стороны, Динги находили для себя трудным благого­вение перед богами, которые так сильно напоминали их заклятых врагов.

Папа догадался, что в этих условиях Динги примут «религию» демонологии и симпа­тической магии. Когда боги злобны, люди обращаются к заклинаниями и тотемам.

Но восковые куклы и дьявольские маски мало что могли дать, потому что первый закон симпатической магии гласит: «Подобие производит подобие». Господство – электромагнит­ное явление. Следовательно, что может стать лучшим талисманом, чем сухой элемент?

В любом элементарном учебнике физики хранились сокровища таинств знания, иера­тической символики и даже боевых кличей. Законам Кирхгофа детей стали обучать с колы­бели, а революционеры – носить пробковые шлемы, чтобы уберечься от Господ, ведь проб­ка – хороший изолятор. Это, конечно, чепуха, но чепуха очень действенная. Корпус Револю­ционной Самоиндукции завоевал подавляющее большинство в Совете Дингов под лозунгом: ГОЛОСУЙТЕ ЗА КРС! Папа стал Диодом в революционном правительстве, вторым во вла­стных структурах после самого Верховного Катода. Все были готовы начать революцию, но никто не имел ни малейшего представления, как к ней подступиться.

Это наглядная иллюстрация к тому, как важно быть готовым, – благоприятная возмож­ность свалилась с Неба, когда активность солнечных пятен устроила Господству короткое замыкание.

Благодаря этой удаче вождям Дингов удалось взять хороший старт, но с момента дня S прошел уже месяц, и Господа постепенно стали возобновлять свои прежние заявки на доми­нирующее положение. Восстанавливалось производство электроэнергии, снова появлялось электроосвещение (хотя Динги отказывались им пользоваться); питомники вырастали на прежних местах под своими куполами из силового поля; плененные любимцы систематиче­ски возвращались к прежним Господам, и самой впечатляющей демонстрацией массового бегства стал Холм Игла. Вот-вот должно было установиться еще более сильное Господство, чем прежде, если Динги не найдут какой-нибудь способ воспрепятствовать этому.

Пробковые шлемы, возможно, хороши для поддержания боевого духа, но в реальном сражении я предпочел бы даже плохонький пугач. Если у Дингов и были сколько-нибудь серьезные планы, мне Папа о них не рассказывал.

Папа и мы с Жюли ждали в вестибюле отеля «Сент-Пол» уже целых пятнадцать минут и за все это время не увидели ни одного коридорного или посыльного. В отеле не было и по­стояльцев, потому что за период Господства Земля стала так непопулярна, что крышу над головой и постель всегда было легко подыскать. Чего невозможно было найти нигде, так это работы. Даже лучшие отели и рестораны перешли на самообслуживание.

Наконец Бруно и Роки (это имя стало казаться ей более благозвучным, чем Роксана) за­кончили туалет и появились в вестибюле. На Бруно были свободного покроя хлопчатобу­мажный костюм и спортивная рубашка с отложным воротником, в вырезе которого виднелся краешек повязки на груди. Роки выглядела потрясающе; Жюли Дарлинг казалась на ее фоне такой степенной, что приходило на ум сравнение с кулем. Но когда вам всего двадцать, неза­чем так усердствовать, как это приходится делать в тридцать восемь лет.

Мы обменялись шутками, выбрали ресторан и пошли к Папиному автомобилю – вот как начинался самый страшный вечер моей жизни.

Бруно возвращался к своим обязанностям в Дулуте на следующий день, и мы не смогли убедить его остаться хотя бы ненадолго. Уже несколько недель он настойчиво требовал, чтобы мы впятером – двое Шварцкопфов и трое Уайтов – отправились «покутить всю ночь». Я чувствовал себя виноватым перед Бруно. В то время я еще не умел жить с нечистой совестью и уступил.

Я относился подозрительно к его попыткам завязать дружбу с человеком, который едва не убил его, но может быть, я просто опасался, что подобно большинству Дингов Бруно за­интересован в более близком знакомстве с моим отцом. Однако его первая попытка относи­лась к тому времени, когда он еще не знал, что Теннисон Уайт – мой отец. Поэтому было до­вольно трудно сомневаться в его искренности. Я решил, что он просто сумасшедший.

При явном ощущении вины и неловкости перед Бруно я терялся в догадках, какие чув­ства питала ко мне Роки. Когда она разоблачила меня перед Дингами, ей не могло быть из­вестно, что мой отец – второй в команде Дингов, а вовсе не их архивраг. Только находив­шиеся у истоков движения КРС знали своих вождей, а его роман «Жизнь человека», который заставил ее принять точку зрения Дингов (в той степени, какой не смог добиться Бруно), был опубликован под псевдонимом. Она жаждала моей казни – вместо этого спасла мне жизнь. Теперь мы сидели, тесно прижавшись друг к другу, на заднем сиденье Папиного лимузина и вспоминали прежние времена. Когда мы выбирались из машины, она ухитрилась всадить шпильку своего каблука мне в ногу с поразительной точностью, а в середине обеда, сияя улыбкой и болтая без умолку, недвусмысленно пнула в голень под столом.

Наша трапеза отклонялась от обычного курса только тем, что почти все замечания Роки сыпались на голову Бруно. Переполненный бесстрашным энтузиазмом, начав говорить, он мог продолжать сколь угодно долго. Чтобы заставить Роки не перебивать его (кому не надо­ест слушать восторженные речи о собственной свадьбе или о том, как она рада, что дорогая крошка Крохотуля больше не незаконнорожденная), я стал расспрашивать Бруно о его детст­ве, которое было, как мне показалось, драмой ужасов. Для большинства Дингов жизнь – одна непрекращающаяся битва: с окружающим миром, со своей семьей, со своими учителями и с разрушением собственных разума и тела. Неудивительно, что Бруно вырос таким агрессив­ным жлобом. Но даже когда я узнал все это, он не стал нравиться мне хоть немного больше.

С обедом было покончено, и я подумал, что мы можем благополучно откланяться, но Бруно достал из внутреннего кармана пиджака конверт и объявил, словно действительно на­деялся доставить нам удовольствие, что у него есть пять билетов на поединок.

– Какой поединок? – спросил я.

– Боксерский, в Учебном манеже. Нынче вечером дерется Келли Броуган, будет на что посмотреть. Держу пари, на астероидах вам не доводилось видеть хороших боев, или я оши­баюсь?

– Нет, – ответил я тоном обреченного, – мы их вообще не видели.

– Однако там бывали красивые соревнования по гимнастике, – вмешалась в разговор Жюли, – и фехтовальные поединки, хотя они всегда оканчивались без травм.

Смех Бруно напоминал рев раненого быка.

– Гимнастика – это клевая шутка! Красивые – надо же сказать такое! Ну ты и тип, Жюли. Деннис, ну и тип твоя девочка!

Глаза Роки злобно блеснули в предвкушении поживы.

– Деннис, тебе действительно надо пойти, раз ты даже в детстве был задирой. Вам тоже не помешало бы развеяться, мистер Уайт, – у вас усталый вид. Человеку вашего положения необходимо время от времени отвлекаться от дел.

– Какого черта, – сказал Папа, – пойдемте все! А потом полюбуемся фейерверком.

– О, мне нравятся фейерверки, – поддержала идею Папы Жюли с напускной радостью.

Из-за стола встали все разом. Бруно и Роки были счастливы, как два ребенка. Мы с Жюли чувствовали себя гораздо гнуснее. Но Папа…

Папа выглядел таким подавленным и разбитым, что наверняка не осознавал большей части того, что происходило вокруг. Он знал то, чего не знал ни один из нас, – Господа предъявили Дингам ультиматум и дали всего один день отсрочки. Они решили, что челове­честву не следует доверять ведение собственных дел. Поэтому все люди подлежат размеще­нию в питомниках, больше не будет различия между Дингами и любимцами. Верховного Катода эта угроза повергла в панику, и, несмотря на возражения и мольбы Папы, он постано­вил, что нынче вечером Динги пустят в ход свой последний козырь.

Козырь Дингов – как Папа знал, но остальные, вероятно, нет – не стоил даже истертого пятицентовика. Все, что у них было, – атомные бомбы.

То ли потому, что Бруно был знаком с контролером, то ли потому, что с нами был Папа, не могу сказать, но всего лишь входные билеты позволили нам занять места у самых канатов ринга. Заполнявшая дымное помещение крытого стадиона толпа выглядела громадным стадом овец, выведенных на шумный парад, но предварительно напичканных транквилизаторами. Одна женщина возле нас (и я уверен, что это была та самая, что целовала меня в Дулуте и про­клинала на виселице) кричала: «Убей его! Убей этого за!..» А ведь бой еще не начался!

Звякнул гонг. Два человека, почти совершенно голых, не считая цветных трусов, стали подступать друг к другу, в нервном ритме двигая руками и осторожно кружа один возле дру­гого. Тот, что был в красных трусах, сделал вид, будто бьет второго левой рукой в живот. Его правый кулак почти тотчас устремился прямо в лицо соперника. Когда голый кулак дос­тиг цели, раздался хруст, рассеченная скула обагрилась кровью, и толпа завопила.

Кровь хлестала и из носа этого человека. Я отвел взгляд. Бруно же присоединил свой рев к общему гаму, Роки впилась в меня взглядом, с наслаждением наблюдая, как я бледнею и вздрагиваю. Папа, казалось, скучал, а Жюли зажмурилась и не собиралась открывать глаза. Я поступил было точно так же, но когда услыхал новый хруст и последовавший за ним гро­хот рухнувшего на помост тела, любопытство взяло верх над моими более тонкими чувства­ми и я снова взглянул на ринг. Человек в красных трусах лежал на спине, его лишенное како­го бы то ни было выражения лицо находилось в нескольких сантиметрах от моего. Кровь хлестала из его носа, заполняя глазные впадины. Роки визжала от удовольствия, но Бруно, чувства которого были на стороне поверженного бойца в красных трусах, кричал:

– Вставай, ты, бездельник!

Я поднялся с места, пробормотал извинения и выбрался из манежа на свежий воздух, где аккуратно освободился от подступавшей рвоты прямо перед живой изгородью, которая отделяла Учебный манеж от парка. Хотя я и чувствовал слабость, не сомневался, что в обмо­рок не упаду. Привитый Господами условный рефлекс давал слабину!

Начинавшийся за изгородью парк зарос сорняком. Сквозь по-летнему густую зелень я разглядел яркий блеск освещенной луной воды. Холм спускался к пруду.

Внизу, у самой кромки воды, шум стадиона был едва слышен и смягчался другими ночными звуками: кваканьем лягушек, шелестом тополиной листвы, плеском воды. Покой и земная благодать.

Полная луна сияла над головой, словно эхо тысяч поэм всех земных поэтов, которые эпоха за эпохой черпали у нее огонь своего вдохновения. Она оставила их, позабытых исто­рией, оставит в свое время и меня. Такова суть вещей, думал я. Листьям положено падать осенью, снегу – зимой. Травы возрождаются весной, но лето коротко.

И я осознавал, что принадлежу Земле, и душа моя наполнялась ощущением счастья. Момент был совсем неподходящим для счастья – но оно было. Жюли и луна были его части­цами; ими были и кваканье лягушек, тополя, стадион; Папа, циничный, озабоченный, даже сломленный; отчасти и Бруно с Роксаной, может быть, лишь потому, что они полны жизни. Все это соединилось в моем сознании с воспоминаниями о фермерском доме, и мне показа­лось, что я ощутил запах гниющих в траве яблок.

Небо становилось все ярче и ярче. Луна… Но в луне ли дело? Облако тумана собралось над прудом, оно светилось… Его свечение усиливалось, пока полная луна не потерялась в нем.

Сеть Сворки сомкнулась над моим разумом, и возникший в нем голос ласково промур­лыкал:

– Белый Клык, хороший мальчик! Теперь все в порядке. Мы услыхали твой зов… (Но я не звал! Я просто почувствовал себя счастливым!) …и вот я здесь. Твой Господин вернулся наконец за тобой.

И я вскрикнул, как от обыкновенной боли. Быть унесенным сейчас! Всего несколько дней назад я плакал от того, что во мне нет этого голоса, но сейчас – НЕТ!

– Ну, – успокаивал он, – ну полно же. Было плохо? Было очень-очень плохо? Ужасные Динги схватили тебя, но это больше не повторится. Ну полно же.

Сворка стала ласково похлопывать по сенсорной области коры головного мозга: мягкий мех обволакивал меня, наполнял мускусным ароматом. Вздохи арфы (или это был только плеск воды?) на грани потери сознания создавали фон звучанию голоса моего Господина, который продолжал утешать меня, и слова его лились, словно бальзам на раны.

Внезапная вспышка угрызений совести напомнила мне о Папе. (Не думай о своем не­счастном отце, – приказала Сворка.)

Он ждал меня. Жюли меня ждала. Динги тоже ждали. (Мы и Жюли заберем обратно. Ну-ну, пусть тебя больше не тревожат эти противные Динги. Скоро не останется никого из них, их больше не будет никогда, совсем никогда.)

На всякий случай я старался не думать – по крайней мере направлять свои мысли так, чтобы не выдать ставшее мне известным за последние дни. Из-за этого усилия размышления сами собой фокусировались на запретных вещах.

Я попробовал сосредоточиться на какой-нибудь чепухе – поэзии, луне, дымке за преде­лами сверкающего эфира. Но Сворка, почувствовав сопротивление, смыкалась вокруг разума все туже и проникала сквозь тонкую пелену этого камуфляжа. Она копошилась в памяти, точно это была колода карт, ненадолго задерживаясь (ровно настолько, чтобы в моем созна­нии сформировался необходимый образ) то там, то здесь, изучая все, что касалось отца, с пристальным вниманием.

Неожиданно, на самой кромке моего восприятия, появился звук: о-ухрп. Потом он по­вторился: о-ухрп. Сворка издать его не могла. Вздохи арфы на миг изменились, став прозаи­ческим плеском воды. Я сосредоточил внимание на этом простом звуке, изо всех сил сопро­тивляясь давлению Сворки.

– Откуда этот звук? – спросил я Господина.

Чтобы ответить мне, ему пришлось перестать копошиться в моей памяти:

– Ниоткуда. Ничего особенного. Не думай об этом. Слушай красивую музыку, ведь она тебе нравится? Думай об отце.

Чем бы ни был этот звук, он, казалось, возникал в траве у моих ног. Мне все было хо­рошо видно в потоках света, лившегося из сияния вокруг моей головы. Я разгреб траву, и взгляду предстало отвратительное зрелище.

Не думай об этом!

Из широко раздвинутых челюстей водяной змеи торчала передняя половина лягушки. Змея, увидев меня, стала извиваться, торопясь утащить свою жертву в более густую траву.

Сворка приказывала не смотреть; по правде сказать, мне и самому не хотелось это ви­деть. Зрелище было ужасным, но я не мог заставить себя отвернуться.

Лягушка растопырила передние лапки, противясь последнему глотку, который должен был стать ее концом. Между тем задняя половина ее плоти уже переваривалась. Она издала еще один меланхоличный хрип.

Ужасно, подумал я, ужасно! О, какой ужас!

Прекрати. Ты… должен… перестать…

Змея билась всем телом, извивалась и пятилась. Передние лапки лягушки цеплялись за траву. Ее хрипы стали совсем слабыми. В слабеющем свете я почти потерял их из виду в те­ни высокой травы. Мне пришлось наклониться ниже.

В лунном свете я разглядел тонкую линию светлой пены на сомкнувшихся челюстях змеи.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой я оказываюсь более или менее ответственным за спасение мира

Облако света исчезло. Мой Господин оставил меня, и я услыхал голос Папы, вышедше­го на мои поиски. Взбежав на холм, я увидел его, рядом была Жюли.

– Господство! – сказала Жюли. – Ты не должен был убегать так далеко. Мы вышли и увидели свет над озером, я была уверена, что они унесли тебя.

– Почти унесли. Мой Господин был здесь и взял меня на Сворку. Но потом мне как-то удалось ускользнуть, и он убрался. Просто исчез. Я ничего не понял. Ты в порядке, Папа?

Я спросил потому, что он был заметно взволнован.

– О, вполне, вполне, – ответил отец почти машинально, – я просто задумался.

– У него появилась идея, – объяснила Жюли. – После того как ты убежал из манежа. Полагаю, он всегда такой, когда у него идея.

Бруно забрался в лимузин и принялся сигналить. Он делал это не потому, что не видел нас, – ему просто нравилось сигналить. Мы устроились на заднем сиденье, и автомобиль вы­скочил на улицу со скоростью, какой не видывали, должно быть, полстолетия.

– Роки названивает тем, кого вы велели вызвать, – доложил Бруно.

– Прекрасно. Ну, Деннис, что там случилось с твоим Господином?

Я объяснил, что произошло, закончив отчет живописанием сцены со змеей и лягушкой. Мне не то чтобы очень хотелось говорить об этом, но она произвела на меня большое впе­чатление.

– И пока ты любовался этим зрелищем, твой Господин просто угас?

– Да. Если бы он удержался на моем разуме немного подольше, то узнал бы все, что хо­тел. Я был не в силах противиться ему. Так почему же он оставил меня?

– Ответь еще на один вопрос: что ты чувствовал по отношению к этой лягушке? Только точно.

– Сцена была омерзительной. Я чувствовал… отвращение.

– Было это похоже на то, что ты почувствовал во время боя на ринге?

– Бой был отвратителен по-своему, змея – по-своему.

– Но и то и другое вызвало похожие чувства: отвращение, а потом тошноту и рвоту?

– Да.

– Вот оружие, которым мы сразимся с ними! Деннис, мой мальчик, еще до рассвета ты станешь героем революции.

– Я не достоин объяснений? Или революции необходимы невежественные герои?

– Когда ты не пожелал смотреть бой и ушел в таком плачевном состоянии, это меня немного позабавило. Деннис тот еще эстет, подумал я. А потом мне вспомнилась старая по­словица: «Каков господин, таков и слуга». Прочти ее наоборот и получишь формулу нашего оружия. «Каков слуга, таков и господин». Господа – это не что иное, как их любимцы, толь­ко в более крупном масштабе. Они эстеты, все до единого. А мы – их любимая форма искус­ства. Человеческий разум – это глина, с которой они работают. Они манипулируют нашими мозгами точно так же, как северным сиянием. Вот почему они предпочитают интеллектуаль­но развитого, образованного любимца необразованному Динго. Динги – комковатая глина; слишком грубый холст; несовершенный мрамор; стихи, которые не скандируются.

– Они должны питать к Дингам такие же чувства, какие я испытываю к Сальвадору Да­ли, – сказала Жюли. Она всегда была готова спорить со мной о Сальвадоре Дали, потому что знала, что мне он нравится, несмотря ни на что.

– Или как те, что я испытываю к дракам на ринге, – поддакнул я.

– Или к лицезрению чего угодно, – заключил Папа, – что вызывает отвращение у эсте­та. Они просто не в состоянии видеть что-то безобразное.

Некоторое время мы помолчали, размышляя над этим. Все, кроме Бруно.

– Дай срок, Деннис. Ты еще полюбишь драку. Келли нынче был просто не в форме, вот и все.

Я не успел ответить ему, потому что лимузин въехал по бетонному пандусу в ярко ос­вещенный гараж.

– Больница, – доложил Бруно.

К нам подошел мужчина в белом халате.

– Все готово, мистер Уайт. Мы приступили к работе, как только получили ваш приказ по телефону.

– Радиоинженеры тоже здесь?

– Они уже работают с нашими технарями. А мисс Шварцкопф сказала, что подключит к этому делу и своего мужа.

Жуткое зарево внезапно воспламенило ночное небо за окнами гаража.

– Господа! – закричал я в ужасе.

– Проклятые бомбы! – воскликнул Папа. – Я совсем позабыл о них. Деннис, иди с док­тором и делай, что он велит. Я должен связаться со штаб-квартирой КРС, чтобы прекратить бомбардировку.

– Куда они пытаются попасть?

– Пробуют хотя бы одной угодить в пояс Ван Аллена. Я не смог убедить их, что ничего хорошего из этого не выйдет. В одна тысяча семьдесят втором году уже пробовали, но ниче­го не получилось. Это отчаяние, но лучшего плана у меня не было. Сейчас же просто гибель­но взрывать бомбу в поясе Ван Аллена, потому что это нарушит радиосвязь, а она нам пона­добится. Бруно, Жюли, подождите меня в машине.

Целая бригада докторов повела меня по длинным, окрашенным белой эмалью коридо­рам. Мы вошли в помещение, битком набитое сложным электронным и хирургическим обо­рудованием. Главный врач велел уложить меня на неудобные металлические нары. Когда я улегся, с каждой стороны моей головы прикрепили по стальной полосе. Доктор закрыл рези­новой маской мне рот и нос.

– Дышите глубже, – сказал он.

Анестезия сработала быстро.

Когда я очнулся, Папа кричал на докторов:

– Вы прибегли к анестезии? У нас нет времени на подобную изысканность.

– Установка электродов – очень тонкая операция. Он может очнуться в любой момент.

– Он уже очнулся, – сказал я.

Доктор метнулся ко мне.

– Не крутите головой, – предостерег он.

Скорее всего, как мне показалось, не было никакой необходимости зажимать мою го­лову стальными тисками, правда, теперь я находился в сидячем положении.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Папа.

– Каким-то жалким.

– Это прекрасно. Теперь слушай: машина позади тебя… – («Не оборачивайтесь», – вме­шался доктор), – это электроэнцефалограф. Он записывает токи мозга.

Доктор снова его прервал:

– Электроды установлены в шести разных зонах. Я пытался объяснить вашему отцу, что мы точно не знаем, где именно находятся центры восприятий эстетической природы. Мы, например, не знаем, какова взаимосвязь между удовольствием и чувством прекрасного. Пока проведено слишком мало исследований. Поскольку…

– Потом, доктор, потом. Сейчас, Деннис, я хочу, чтобы ты страдал. В действительности должен страдать Белый Клык. Белый Клык будет захлебываться страданием. Я уже органи­зовал несколько подходящих мероприятий, но скажи мне прямо сейчас, если, конечно, зна­ешь, что тебе особенно отвратительно, чтобы мы могли это устроить. Какую-нибудь малень­кую фобию, сугубо твою.

– Объясни, пожалуйста, все толком, – о чем речь?

– Твоя энцефалограмма будет передаваться всеми радиостанциями города. Ее запись будет транслироваться и с амплитудной, и с частотной модуляциями. Каждая радиостанция страны, все радиостанции мира будут принимать и ретранслировать эту передачу. Завтра но­чью мы дадим Господам концерт, подобного которому они прежде не слыхивали.

Человек в рабочей одежде внес грифельную доску и подал ее Папе.

– Доктор, у вас ногти получше моих. Поскребите по этой доске.

Возник невыносимый скрежет, который доктор не прекращал добрую минуту.

– Как выглядит запись? – спросил Папа.

– Наибольшие ответные реакции в сенсорных зонах. Но в известной степени и в ос­тальных, особенно первые двадцать секунд.

– Ну, есть еще масса подобных удовольствий. Посмотри эти картинки, Деннис. При­глядись к деталям.

Он показал мне фотомонтаж иллюстраций из энциклопедии, от описания которого я воздержусь. Люди на картинках были за пределами досягаемости медицины. Даже за преде­лами досягаемости сострадания. Фотографии располагались в порядке усиления вызываю­щего ужас зрелища. Завершала все это громадная цветная фотография…

– Уберите это долой с глаз!

– Ответ сильнее и теперь более устойчив. Определяется просто прекрасно.

Папа поводил открытым пузырьком с формальдегидом перед моим носом. На самом деле это был не пузырек, а целая бутылка. И в ней…

Я завопил.

– Превосходно, – сказал доктор. – Кривые сигналов неподдельной тревоги.

– Впустите ансамбль, – приказал Папа.

В палате появилась группа из четырех человек с музыкальными инструментами, о ко­торых я не имел понятия (это были, как я потом узнал, электрогитара, музыкальная пила, ак­кордеон и труба). Они были одеты в диковинные костюмы: рабочая одежда кричащих рас­цветок, отделанная всевозможными кожаными и металлическими причиндалами. На их го­ловах были нелепые, безвкусные шляпы.

– Сверх всякого ожидания! – воскликнул доктор. – Он уже реагирует.

Они начали петь. Во всяком случае, это чем-то напоминало пение. Их расстроенные инструменты взрывались монотонным раз-два-три, раз-два-три повторяющейся мелодии, которой сопровождались хриплые вопли в духе «Выкатывай бо-очку».

Когда мне показалось, что эта новая атака на мои чувства достигла порога допустимо­го, Папа, пристально наблюдавший за мной, подпрыгнул, потом стал стучать по полу ногой и присоединился к исполнению этой ужасной песни.

У него был жуткий голос. Скрежещущий.

Но в самом голосе ничего особенно ужасного не было; ужас вселяло поведение отца. Человек с таким естественным чувством собственного достоинства опустился до полного самоуничижения, и этот человек – мой отец!

Это, конечно, была та ответная реакция, которой добивался Папа.

Когда они закончили свое представление, я взмолился хотя бы о минутной передышке. Папа отпустил музыкальную банду, вернув аккордеонисту позаимствованную у него ковбой­скую шляпу.

– Не уработайте его до предела, пока мы не додумались, как обнаружить точку естест­венного отключения сознания, – посоветовал доктор.

– К тому же мне необходимо повидаться с одним практикантом, если позволите. Фото­монтаж натолкнул меня на одну мысль: здесь, в больнице, есть несколько пациентов…

– Что ты об этом думаешь, Деннис?

– В этом что-то есть. А Бруно еще поблизости?

– Он должен быть внизу.

– Если бы он порассказал мне о вещах, которые доставляют ему наслаждение, – наибо­лее сокровенных вещах, – для конечного результата это дало бы больше ужасов, чем ты можешь придумать. Кошмарные вещи укладываются в его голове, как мне кажется, совершенно естественным образом.

– Хорошая мысль. Я пошлю за ним.

– И за Роки тоже, если она внизу. Я помню, как она наблюдала за мной во время драки боксеров. Она может здорово помочь тебе.

Едва Папа вышел из палаты, вернулся доктор, эскортируемый караваном кресел на ко­лесах и носилок. Фотографии не шли ни в какое сравнение с реальностью.

Все это продолжалось четыре часа, и каждая следующая минута была хуже предыдущей. У Бруно воображение оказалось неиссякаемым, особенно когда его стали подхлестывать алко­голь и супруга. Сперва он рассказывал о своем любимом боксе. Потом поведал мне, что жаж­дал сделать с любимцами и что сделал бы, будь у него побольше времени. Затем стал разгла­гольствовать на тему таинств любви; не менее красноречиво коснулась этой темы и Роки.

Неудивительно, что по истечении двух часов этих и других наслаждений я попросил немного кофе. Роки вышла и вернулась с дымящейся чашкой, из которой я успел сделать один жадный глоток, прежде чем сообразил, что это вовсе не кофе. Роки не забыла, как я чувствовал себя при виде крови.

Когда меня привели в сознание с помощью пахучей соли, Папа привел новых весельча­ков. Их доставили в больницу сразу же после боя в Учебном манеже. По понятным причинам большую часть из того, что происходило после них, я больше не могу вспоминать.

Мы вышли на террасу больницы – Папа, Жюли и я. Миссисипи у нас под ногами вы­глядела темной заводью, уходящей в неведомое. Прошел час после захода солнца, но луна еще не взошла. Свет исходил только с севера, где мощные вспышки северного сияния из-за горизонта заставляли блекнуть звезды.

– Пять минут, – нервозно объявил Папа.

Через пять минут радиостанции всего мира должны были начать передачу моего кон­церта, записанного прошлой ночью. Я прослушал звуковой эквивалент своей энцефалограм­мы и не беспокоился. Для сражения с эстетикой эта запись была под стать машине для Страшного Суда.

– Голова все еще болит? – спросила Жюли, поглаживая легкой как перышко рукой по моим бинтам.

– Только если вспоминаю прошлую ночь.

– Позволь мне снять поцелуями боль.

– Три минуты, – возвестил Папа. – И прекратите это. Вы нервируете меня.

Жюли привела в порядок свою блузку, сшитую из какого-то удивительно прозрачного жатого нейлона. В последнее время я стал восхищаться некоторыми подходами к использо­ванию одежды.

Мы наблюдали за северным сиянием. Светильники были выключены по всему городу. Каждый в целом мире не отрывал сейчас глаз от сияния.

– Что вы теперь будете делать, став Верховным Катодом? – спросила Жюли, просто чтобы убить время.

– Через несколько минут революция окончится, – ответил Папа – Не думаю, что мне понравится административная работа. Особенно после всего этого.

– Вы собираетесь подать в отставку?

– Как только мне позволят. У меня зуд еще немного позаниматься живописью. Вам из­вестно, что я пишу картины? Я сделал автопортрет. Он висит над моим столом в рабочем ка­бинете. Думаю, он отменно хорош, но я смогу писать еще лучше. В любом случае занимать­ся живописью – в традициях отставных генералов. Кроме того, я должен написать мемуары. У меня уже есть название: «Эстетическая революция».

– Или «Да здравствует Динго!», – предложила Жюли.

– Десять секунд, – предупредил я.

Мы не сводили глаз с северной кромки неба. Сияние выглядело занавесом голубовато­го света, на котором играли и танцевали ленты и столбики яркой белизны.

Сначала невозможно было заметить никаких изменений. Вся картина мерцала радост­ной красотой, какой она славилась с незапамятных времен, но нынешней ночью в этой красоте было что-то от мрачности Dies Irae[11], сцены которого разыгрывались специально для нас.

Затем одна из вылетевших из-за горизонта лент внезапно исчезла, будто ее выключили, как электрическую лампочку. Это произошло совсем неожиданно, но я не был вполне уверен.

Долгое время больше ничего не происходило. Но когда пять аркообразных узоров света исчезли с неба в один миг, я понял, что Господа начали свой исход.

– Бьюсь об заклад, это элефантиаз.

– Ты о чем, Деннис?

– О последнем фото из того монтажа. Я очень хорошо его запомнил.

Яркость сияния уменьшилась вдвое, когда дело дошло до музыки банды из глухомани. Для большей уверенности я включил радио. Несмотря на разряды, визг и свист моих нейротоков, ошибиться в присутствии ритма уом-па-па, уом-па-па было невозможно.

Когда радиотрансляция дошла до несказанного снадобья, которым угостила меня Роки, по Небесам прокатился потрясающий взрыв. На мгновение все небо окрасилось в белый цвет. Потом белизна исчезла. От сияния осталась лишь туманная голубовато-белесая тень над северным горизонтом. Едва ли в ней был хотя бы намек на красоту. Она мерцала то здесь, то там случайными невыразительными узорами.

Господа покинули Землю. Они не вынесли лая.

Перевод: А.Токарев

Thomas M. Disch

The Puppies of Terra

1966