Сдача крови

Мейплы были женаты уже девять лет – стаж солидный, может, даже слишком.

– Проклятье, проклятье! – не унимался Ричард по пути в Бостон, куда они с Джоан ехали сдавать кровь. – Мало того, что я пять дней в неделю езжу по этой дороге туда и обратно, так сегодня опять все то же самое! Бред какой-то. Я на последнем издыхании. Никаких сил не осталось – ни нервных, ни душевных, ни физических, а ведь она мне даже не тетка. Она даже тебе не тетка.

– Ну все-таки какая-никакая родня, – сказала Джоан.

– Черт, еще бы, в Новой Англии куда ни плюнь – всюду у тебя родня. Мне теперь, что же, до конца дней их всех по очереди выручать?

– Тшш, – осадила его Джоан. – Она ведь может умереть. Как тебе не стыдно, ей-богу!

Это на него подействовало. Голос его вдруг как-то поблек, стал почти извиняющимся:

– Да я и сегодня, как всегда, готов был бы облагодетельствовать все человечество, если мне хотя бы дали выспаться. Пять дней в неделю я ни свет ни заря вываливаюсь из кровати и выкатываюсь из дому – в такую рань только молочника на улице встретишь, – и вот в единственный за всю неделю день, когда мне даже не надо буксировать наших дармоедов в воскресную школу, я, по твоей милости, должен тащиться за тридцать миль, чтобы из меня выкачали всю кровь.

– Ну знаешь, – сказала Джоан, – не по моей же милости ты до двух часов ночи отплясывал твист с Марлен Бросман.

– Никакой твист мы не отплясывали. Мы чинно и благородно скользили под хиты сороковых. И между прочим, не думай, что я не видел, как ты любезничала с Гарри Саксоном в углу за роялем.

– Не за роялем, а на скамейке. Мы с ним просто разговаривали, потому что ему стало меня жалко. Всем было меня жалко. Ты мог бы дать кому-нибудь еще потанцевать с Марлен – хотя бы разок, ради приличия.

– Приличия, приличия! – фыркнул Ричард. – В этом ты вся.

– Но ведь правда, бедняги Мэтьюзы – так, кажется, их зовут – были просто шокированы.

– Мэтьесонс, – уточнил он. – О них вообще разговор особый. Придет же в голову приглашать таких придурков, в наше-то время! Когда я вижу, как дамочка кладет руку на жемчужное ожерелье и делает глубокий вдох, меня с души воротит. Можно подумать, у нее кусок в горле застрял.

– А по-моему, они очень приятная и приличная молодая пара. И бесишься ты оттого, что они своим присутствием заставляют нас увидеть, во что мы сами превратились.

– Если тебя так тянет к низкорослым толстячкам вроде Гарри Саксона, – сказал он, – чего же ты за такого замуж не вышла?

– Ну и ну, – не повышая голоса, произнесла Джоан и отвернулась от него к окну, машинально глядя на проплывающие мимо автозаправки. – Ты и в самом деле гнусен. Это не просто поза.

– Поза, приличия!.. Господи боже мой, для кого ты вечно устраиваешь свои спектакли? Если не для Гарри Саксона, значит, для Фредди Веттера, – да мало ли карликов! Вчера вечером как ни посмотрю в твою сторону – фу-ты, ну-ты, просто Царица Росы в кольце грибов!

– Какая бездарная чушь, – сказала она. Ее рука со следами тридцати с лишком прожитых лет – сухая, с зеленоватыми прожилками и красноватыми пятнами от разъедающих кожу моющих средств – затушила сигарету в пепельнице на передней панели. – Ты не изобретателен. Рассчитываешь представить дело так, будто у меня появился ухажер, чтобы самому сподручнее было вальсировать налево вместе с Марлен?

Она так четко разложила по полочкам его тайную стратегию, что он залился краской; он словно наяву почувствовал щекотание волос миссис Бросман, когда танцевал с ней щека к щеке и вдыхал духи у нее за ушком, весь во власти нежной интимности мгновения.

– Угадала, – признался он. – Но я ведь пекусь, чтобы ухажер подходил тебе по росту, – это ли не забота?

– Давай помолчим, – сказала она.

Его надежда, что правду удастся обратить в шутку, встретила холодный отпор. В разрешении отказано, лазеек не осталось.

– Самодовольство – в этом все дело, – объяснил он невозмутимым, ровным голосом, как будто речь шла о явлении, которое оба они обсуждали с научной объективностью. – Самодовольство – вот что в тебе действительно невыносимо. То, что ты глупа, меня не трогает. То, что ты бесполая, – с этим я научился жить. Но твое поразительное новоанглийское самодовольство… Допускаю, что это качество было даже необходимо нам в период, когда страна только создавалась, но сейчас, в наш век «всеобщего смятения», это попросту удручает.

Он то и дело поглядывал в ее сторону, и вдруг она повернулась и посмотрела на него, будто ее ударили, и при этом лицо ее было странно застывшим, словно его взяли и превратили в подцвеченный фарфор, не забыв даже про ресницы.

– Я просила тебя помолчать, – проговорила она. – Ты сказал сейчас такое, о чем я вовек не забуду.

Бездна вины поглотила его, к лицу прилила удушливая волна, он уперся глазами в дорогу и угрюмо вел автомобиль. Хотя они двигались с хорошей скоростью в шестьдесят миль – благо машин по субботам немного, он так часто мотался по этой дороге, что все отрезки пути стали восприниматься в единицах времени, и ему казалось, что они ползут, как минутная стрелка на часах, от одного деления к другому. Конечно, было бы тактически правильно не ронять своего достоинства и как можно дольше не нарушать повисшего молчания, но он не мог противостоять внутреннему убеждению, что еще несколько членораздельных звуков – и будет восстановлено тонкое равновесие, которое с каждой милей все больше куда-то смещалось. И он спросил:

– Ну что там Пуговка? Как она?

Пуговкой они звали свою маленькую дочку. Прошлым вечером они ушли в гости, оставив ее дома с высокой температурой.

Джоан, давшая себе слово не говорить с ним, замялась, но чувство вины пересилило злость.

– Температура упала. Из носа льет в три ручья.

– Лапочка, – не выдержал он, – мне сделают больно?

Удивительно, но факт: он никогда раньше не сдавал кровь. Из-за астмы и недотягивающего до нормы веса его признали негодным для прохождения военной службы, а в колледже и теперь, на его нынешней работе, ему всякий раз удавалось уклониться от сдачи донорской крови – не столько благодаря собственной решимости, сколько благодаря нерешительности тех, от кого это зависит. Никому не приходило в голову, что, может быть, стоит хоть раз провести его через такое испытание: уж больно пустячной казалась всем подобная проверка на храбрость.

Весна приходит в Бостон с оглядкой. Вокруг паркоматов еще не сошла корочка щербатого льда, а сыроватый воздух, уныло застывший в межсезонье, придавал протянувшимся вдоль Лонгвуд-авеню домам оттенок невеселого, однообразного величия. Оставив машину, они пошли по дорожке к центральному входу в больницу, и Ричард, заметно нервничая, громко спросил, увидят ли они там арабского шейха.

– Его поместили в отдельный корпус, – ответила Джоан. – Его и четырех его жен.

– Их всего четыре? Какой аскет! – И, осмелев, он тихонько постучал кончиками пальцев по жениному плечу. Почувствовала ли она что-либо сквозь толстое зимнее пальто, сказать было нельзя.

От регистратуры их направили по длинному коридору с линолеумом табачного цвета. Коридор вел их то вверх, то вниз, то направо, то налево, подчиняясь какому-то загадочному и с виду невразумительному замыслу, как это обычно бывает, когда больница разрастается за счет бесконечных пристроек. Ричарду казалось, что он маленький Гензель, которого на пару с Гретель взрослые бросили на произвол судьбы[1], – хлебные крошки, рассыпанные позади них, склевали птицы, и вот, наконец, они робко стучатся в дверь злой колдуньи с надписью: «Пункт приема донорской крови». Молодой человек в белом халате изнутри приоткрыл дверь. В образовавшуюся щелку поверх его плеча Ричард успел заметить – о ужас! – только пару женских ног без туфель, лежащих на кровати одна параллельно другой (тела видно не было). Резкие отблески от игл и склянок впились ему в глаза. Все так же придерживая дверь, молодой человек передал им через щелку два длинных бланка. Сидя бок о бок на скамье в коридоре, припоминая свои средние инициалы и детские болезни, мистер и миссис Мейпл проступали сами перед собой в новом свете. Он еле сдерживался, чтобы не начать хихикать, паясничать и сочинять небылицы, как это случалось с ним всякий раз, когда от него требовалось (как от адвоката, назначенного судом выступать в заведомо безнадежном деле) представить, так сказать на суд вечности, голый перечень фактических данных о себе самом. Отчасти смягчающим обстоятельством казалось то, что некоторые из этих данных (место жительства, дата регистрации брака) полностью совпадали с данными, которые выводила его собственной авторучкой примостившаяся рядом несчастная обиженная. Скосив глаза, он заглянул в ее бумаги:

– Я и не знал, что ты болела коклюшем.

– Это с маминых слов. Сама я не помню.

Где-то в отдалении брякнула об пол какая-то посудина. Приглушенно заурчал вдалеке лифт. Женщина – немолодая женщина в румянах и мехах и оттого излишне массивная вверху – вышла из «донорской», чуть качнувшись на ногах, показавшихся вдруг знакомыми. Теперь ноги вернулись в туфли. И вот уже каблучки уверенно зацокали; окинув Мейплов вызывающим синеоким взором, она повернулась и исчезла за поворотом коридора. В дверях возник молодой человек с хирургическими щипцами в руке. Он чем-то напоминал стажера-парикмахера, – наверное, из-за новенькой, волосок к волоску, стрижки. Он щелкнул щипцами и улыбнулся:

– Вместе пойдете?

– Естественно.

При мысли о том, что вот этому подмастерью, сущему юнцу по сравнению с ними обоими, придется вверить драгоценную жидкость, которая суть естество жизни, в Ричарде взыграл боевой дух. Но стоило ему встать, как все его негодование само собой растаяло, а ноги словно растворились. Пробный забор крови из среднего пальца превратился для него в самое томительно-долгое за всю его жизнь физическое взаимодействие с другим человеческим существом. Про хорошего дантиста, механика, парикмахера говорят, что у него легкая рука; так вот этого дара стажер был лишен напрочь: он был неловок и оттого без нужды груб. Снова и снова – упырь недоделанный! – он жал и выкручивал лиловый от натуги палец, и все без толку. Тонкая стеклянная капиллярная трубочка как была прозрачной, так и осталась.

– Не идет, и все тут. У него всегда так? – спросил стажер, обращаясь к Джоан. Невозмутимая, как медсестра, она уселась в кресле у стола с какими-то электронными датчиками.

– У него, как я заметила, вообще кровь еле движется, – сообщила она, – пока не пробьет полночь.

В ответ на ее попытку сострить Ричард, дошедший в своем страхе до крайней точки напряжения, преувеличенно громко рассмеялся, и смех, вероятно, стронул с места оцепеневший коагулянт. Красный столбик взметнулся вверх по изнывающей от жажды трубочке, как ртуть во внезапно разогревшемся термометре.

Стажер с удовлетворением крякнул. Размазывая пробы по стеклышкам на приборном столе, он, чтобы заполнить паузу, по-свойски принялся объяснять:

– Что нам действительно было бы нужно здесь – это миска с теплой водой. Вы же пришли с холода. На минуту опустишь руку в горячую воду – кровь сама брызнет наружу.

– Отличная мысль, – заметил Ричард.

Но стажер уже сбросил его со счетов как дешевого фигляра и размеренно продолжал, обращаясь исключительно к Джоан:

– И нужно-то нам всего ничего – подогреватель для детского питания за шесть долларов, и тогда, кстати сказать, можно было бы заодно и кофейку сделать. А так, если попадется донор, которому необходимо в конце подкрепиться чашкой кофе, приходится срочно гонять кого-то наверх, пока мы тут держим голову бедолаги между его колен, чтоб не отключился. Как думаете, вам кофе понадобится?

– Нет! – встрял Ричард, разобиженный, что эти двое не принимают его в расчет.

– У вас нулевая, – сообщил стажер Джоан.

– Я знаю, – ответила она.

– А у него первая, резус положительный.

– Так это же замечательно, Дик! – поздравила она его.

– Я что, особенный? – поинтересовался он.

– Нулевая, резус положительный, и первая, резус положительный, – повернувшись к нему, пояснил юнец, – встречаются чаще всего.

Что-то в терпеливом наклоне его коротко остриженной головы, висках, поблескивавших в лениво-ярком утреннем свете, вдруг остро напомнило Ричарду давние дни, когда он обслуживал целую батарею телетайпов, установленных в комнате точно таких размеров. К этому часу, десяти утра, ярды и ярды отпечатанных бумажных полос, которые с пяти изливались из машин непрерывным потоком и к его приходу в семь устилали весь пол неопрятными ворохами, бывали уже заботливо собраны, рассортированы, склеены и подогнуты, и можно было плевать в потолок, вспоминая о работе, только когда очередное стаккато возвещало о появлении свежей порции новостей, и мечтать о самых незатейливых вещах вроде чашки кофе. К нему вернулось ощущение тех приятных безмятежных часов, когда он, король в своем закутке, был еще молод и только постигал азы взрослой ответственности.

– Кто первый? – спросил стажер.

– Давайте я, – вызвалась Джоан. – Он в этом деле новичок.

– Джоан – это по-нашему, вообще-то она Жанна, Жанна д'Арк, – просветил его Ричард, взбешенный ее предательством, безупречным в своем бескорыстии и самодовольстве.

Стажер, почуяв бунт в собственных владениях, уперся недоуменным взглядом в пол где-то посредине между ними и распорядился:

– Снимайте обувь и ложитесь оба, вы на ту кровать, вы на эту, – потом добавил: – Пожалуйста.

Все трое рассмеялись, один за другим, стажер в последнюю очередь.

Кровати стояли вдоль стен, образуя прямой угол. Джоан улеглась, и муж впервые увидел ее в совершенно новом, непривычном ракурсе. Он никогда раньше не смотрел на нее именно под таким углом зрения – чтобы ему так бросались в глаза ее собранные на затылке волосы, чтобы ее голая рука казалась такой серебристой и длинной, а ее обтянутые чулками ступни были развернуты так по-детски трогательно и послушно. Подушек на кроватях не было, и, хотя они с Джоан лежали совершенно плоско, ему казалось, что голова у него запрокинута; иллюзия, будто он безвольно плывет по течению, подогревала его надежду на то, что эта нереальная затея скоро сама собой рассеется наподобие сна.

– Ты как, нормально?

– А ты? – Голос ее звучал негромко, приглушенно. Пробор был ровный-ровный – казалось, над ним потрудилась материнская рука. Он смотрел, как длинная игла погружается в плоско вытянутую ладонью вверх руку и как потом это место наспех протирают раз-другой влажным комочком ваты. Он воображал, что их кровь будет собираться в какие-нибудь банки-бутылки, но стажер, чье дыхание в пределах этой комнаты осталось теперь единственным звуком, поднес к кровати Джоан что-то вроде миниатюрного полиэтиленового ранца, кое-как свернутого и перетянутого жгутами. Его фигура скрывала производимые им манипуляции. Когда он отступил в сторону, гибкая пластиковая трубочка – прозрачная жила – была уже подсоединена к распрямленному сгибу вытянутой руки Джоан, там, где кожа словно просвечивает и вены разбегаются бледными голубоватыми ручейками совсем близко к поверхности. Нежное, беззащитное место, и на романтической стадии их отношений ей нравилось, чтобы он ее там гладил. И вот без всякого заметного глазу перехода всаженная в это место бледная жила стала сплошь темно-красной. Ричард чуть не вскрикнул.

Готовность, с какой ее кровь молниеносно устремилась прочь из ее тела, поразила его, как внезапная боль. Хотя он смотрел во все глаза, можно сказать, не мигая, он все-таки упустил момент, когда первая порция крови ринулась в трубку. Он ожидал, что ток крови можно будет распознать по каким-то видимым приметам, но если не знать, в чем дело, и просто посмотреть на этот тоненький, в петлях, шланг, вполне можно было подумать, что кровь по нему бежит в ее тело или что это просто ничего не значащая кривая линия вроде полоски усов под носом, добавленная по чьей-то прихоти к уже готовому портрету. Из-за того, что голова его находилась в более или менее неподвижном положении, представшая его глазам картина казалась лишенной объема.

Теперь стажер взялся за него – комариный укус новокаиновой иглы, а затем грубое, хотя только наполовину ощущаемое вторжение чего-то толщиной с хороший гвоздь. Юнец дважды по ошибке ткнул мимо вены, на третий раз попал и зафиксировал соединение лейкопластырем. Все это время сознание Ричарда отстраненно блуждало меж созвездий потолка, разукрашенного потеками и трещинами. Когда стажер отошел и, что-то напевая себе под нос, принялся перебирать позвякивающие инструменты, Джоан, изловчившись, вывернула шею, чтобы обратить лицо к мужу, и на этом опрокинутом, как ему виделось со своего места, лице возникла гротескная улыбка.

Не так уж много минут лежали они там под прямым углом друг к другу, но время текло как нечто находящееся за пределами этих стен, нечто такое, к чему примешивался отдаленный перестук каких-то металлических посудин, приближающиеся или удаляющиеся шаги в коридоре, открывающиеся и закрывающиеся двери. А здесь, отмечая настойчивую безболезненную пульсацию на внутренней стороне локтевого сустава, но совершенно не испытывая желания полюбопытствовать, как все там выглядит, он тихо плыл куда-то и представлял себе, как поплывет, освободившись, его душа, когда вся его кровь стечет под кровать. Его кровь смешивалась на полу с кровью Джоан, а его и ее дух скользил от трещины к трещине, от звезды к звезде на потолке.

Вот она слегка откашлялась, и звук поцарапал тишину – словно камень отскочил из-под башмака альпиниста.

Дверь открылась. Ричард повернул голову и увидел старика, лысого и невзрачного, который вошел и опустился в кресло. Почти в каждом учреждении имеется такой старикан, исполняющий никому толком не известные, но освященные традицией обязанности. Молоденький доктор был с ним, по-видимому, знаком, и они заговорили вполголоса, не боясь потревожить мистическое единение супружеской пары, возлежащей на жертвенных ложах. Разговор их вертелся вокруг людей и событий, которые для постороннего были не более чем пустой звук: Айрис, доктор Гринстейн, четвертое отделение, снова Айрис, от которой старику досталось ни за что, и какая жалость, что нет подогревателя – чашки кофе не сделать, и неужели правду говорят, будто чернокожие телохранители с кривыми ятаганами наголо денно и нощно несут вахту у постели страдающего глаукомой шаха. Сквозь отрешенное полузабытье и неведение Ричарда обрывки их разговора проходили словно разрозненные облака невнятных впечатлений, окрашенных в разные цвета, обретших плоть: вот доктор Гринстейн с острым носом и миндалевидными глазами цвета старого плюща, вот Айрис-громовержица, ростом футов восемьдесят, мечет вокруг себя стерильные громы и молнии. Подобно тому как в иных религиозных учениях многочисленные божества не более чем ничтожные колебания на поверхности непознаваемой твердыни Бога, так и эти мимолетные образы невесомо накладывались на его неотвязные мысли о том, что Джоан, как и он сам, истекает кровью. Связанные этой общей потерей, они словно слились в непорочном соитии; у него возникла идея, что отходящие от них обоих трубочки где-то там, вне поля их зрения, друг с другом соединяются. Желая убедиться в своей догадке, он глянул вниз и увидел, что пластиковая жила, закрепленная пластырем на тыльной стороне локтевого сгиба, у него и правда точно такого же темно-красного цвета, как у нее. Он перевел взгляд на потолок, чтобы ощущение дурноты рассеялось.

И тут юный стажер вдруг прервал свою сумбурную беседу со стариком и подошел к Джоан. По-птичьи защелкали зажимы. Когда он отошел от Джоан, она лежала, вытянув обнаженную руку вверх, а другой прижимая к ней ватку. Не теряя времени, стажер подошел к Ричарду, и птичий щебет зажимов повторился вновь, совсем рядом.

– Вы только полюбуйтесь, – сказал он своему престарелому приятелю, – я запустил его на две минуты позже, а к финишу они пришли одновременно.

– У нас что, соревнование? – спросил Ричард.

С неуклюжей решительностью юнец сомкнул пальцы Ричарда на тампоне и поднял ему руку.

– Держите так пять минут, – распорядился он.

– А если не буду, что тогда?

– Рубашку себе перепачкаете. – И, обращаясь к старику, он сказал: – У меня тут на днях была одна, уже идти собралась, как вдруг – фрр! – весь перед себе залила, выходное платье испортила. Она отсюда хотела ехать на концерт в «Симфони-холл».

– А потом еще пытаются отсудить у больницы деньги за счет из химчистки, – ворчливо пробубнил старик.

– Почему он меня опередил? – спросила Джоан. Ее воздетая вверх рука дернулась то ли от досады, то ли от усталости.

– Обычное дело, – заверил ее стажер. – В девяти случаях из десяти мужчины быстрее. Сердце намного сильнее.

– Правда?

– Конечно правда, – ответил ей Ричард. – Не спорь, медицине лучше знать.

– А эта, из третьего отделения, – не унимался старик, – ее с того света вытащили после аварии, а она, я слыхал, в суд подала за то, что потеряли ее зубной протез.

Под такой аккомпанемент худо-бедно прошли положенные пять минут. Поднятая кверху рука уже заныла. Они с Джоан были как два невезучих ученика в классе, которые все тянут руку, хотя заранее ясно, что никто не обратит на них никакого внимания, или как два участника шарады, которую заведомо никто не решит (правильный ответ: «две белоствольные березы на лужайке»).

– Можете сесть, если хотите, – сказал им стажер. – Только прижимайте тампон как следует.

Они сели, ноги свесились с кровати, будто налитые.

– Голова не кружится? – спросила его Джоан.

– При моем-то могучем сердце? Думай, что говоришь!

– Как по-вашему, нужен ему кофе? – спросил ее стажер. – Тогда мне лучше послать за ним сейчас.

Старик подался вперед, изъявляя готовность встать и идти.

– Не надо мне никакого кофе! – сказал Ричард так громко, что сам увидел себя прочно утвердившимся (еще одна Айрис!) на небосклоне обиженного стариковского брюзжания. А еще этот дохляк в донорской, голова у него закружилась, так я же и встал ему за кофе сходить, – куда там, как рявкнет на меня, прямо страх! Желая наглядно продемонстрировать свой, в сущности, веселый нрав и полное самообладание, Ричард шевельнул рукой в сторону сданной ими крови – два квадратных, толстеньких, под завязку заполненных мешочка – и изрек: – У меня на родине, в Западной Вирджинии, бывало снимешь с барбоса клеща насосавшегося – так он точно такой же, как эта штуковина!

Оба, стар и млад, смотрели на него в полном недоумении. Может, он чего-то не то сказал, хотел одно, а вышло другое? Или они ни разу не сталкивались с уроженцами Западной Вирджинии?

Джоан тоже заинтересовалась собранной кровью:

– Это от нас? Такие кукольные подушечки?

– Давай прихватим одну для Пуговки, пусть играет, – предложил Ричард.

Стажер, похоже, был не вполне уверен, что это шутка.

– Ваша кровь будет учтена в счете миссис Хенрисон, – сообщил он официально.

– Вам что-нибудь известно о ней? – спросила его Джоан. – Когда ее… когда намечена операция?

– По-моему, завтра. Сегодня после обеда только открытое сердце – в два часа. Значит, что-то около шестнадцати пинт.

– Так много… – Джоан была потрясена. – Шестнадцать… Во всем человеке крови, наверно, не больше?

– Меньше, – уточнил стажер, махнув рукой: жест, каким коронованные особы раздают щедроты и одновременно пресекают всякие славословия.

– Можно нам навестить ее? – поинтересовался Ричард, чтобы произвести впечатление на Джоан. («Как не стыдно, ей-богу», – укорила она его, и это на него тогда подействовало.) Он не сомневался в отказе.

– Не знаю, спросите в регистратуре. Как правило, накануне таких серьезных операций пускают только ближайших родственников. Что ж, теперь вам беспокоиться не о чем. – Он имел в виду, что кровотечение им больше не грозит.

У Ричарда на руке осталась небольшая синюшного цвета припухлость, и стажер залепил ее широкой полоской розоватого, намертво приклеивающегося пластыря той особой разновидности, которая используется только в больницах. Это их узкая специализация, подумал Ричард, – упаковка. Профессиональная упаковка всевозможной человеческой пачкотни перед окончательной отправкой в пункт назначения. Шестнадцать кукольных подушечек, темных, пухленьких, аккуратных, как одна дружно марширующих прямиком в открытое сердце. Эта картина тотчас утолила его жажду порядка в космических масштабах.

Он опустил закатанный рукав и, соскользнув с кровати, встал на ноги. Его ошеломило, когда за миг до того, как его ноги коснулись пола, он осознал, что три пары глаз намертво прикованы к нему, завороженные, настороженные, готовые к любому его конфузу. Он выпрямился, возвышаясь над всеми. Попрыгал на одной ноге, целясь в туфлю, потом на другой. Отбил нехитрую чечетку – все, что он вынес из уроков танцев, куда его, семилетнего, возили каждую субботу за двенадцать миль в Моргантаун. Он слегка поклонился жене, улыбнулся старику и сказал стажеру:

– Сколько себя помню, все почему-то ждут, что я вот-вот грохнусь в обморок. Ума не приложу, отчего это. Отродясь в обморок не падал.

Пиджак, пальто – странноватое ощущение: как будто вещи стали более легкими, готовыми с него соскользнуть; но пока он дошел до конца коридора, пространство вокруг него вроде бы пришло в норму, плотно обхватив его со всех сторон. Джоан, шедшая рядом, хранила выжидательно-благоговейное молчание. Через большие стеклянные двери они вышли наружу. Изголодавшееся солнце кое-где прогрызло сплошную пелену хмари. Там позади над ними остался лежать арабский шейх, погруженный в бесконечный сон о барханах, осталась миссис Хенрисон на своей больничной койке, получившая, как коматозная мать от своих детей-близнецов, в дар от Ричарда и Джоан два неразличимых пакета крови. Ричард приобнял жену за толстые накладные плечи и прошептал, пока они шли, прислонясь друг к другу:

– Люблю тебя, слышишь? Люблю люблю люблю люблю тебя!

Романтическое чувство, в двух словах, – это что-то новое, неизведанное. Для Мейплов непривычно было ехать вместе в одиннадцать часов утра. Если они и оказывались в машине бок о бок, то почти всегда затемно. Уголком глаза он видел яркий при свете дня овал ее лица. Она пристально следила за ним, готовая в любую секунду перехватить руль, если он вдруг потеряет сознание. Он испытывал нежность к ней в этом ровном рассеянном свете, а к себе – удивление, прикидывая, какова же глубина, отделяющая его сознание от той черной бездны, которая притаилась где-то там внутри? Он не ощущал в себе перемены, но, возможно, его теперешнее сознание просто не допускало погружения в себя. Что-то же несомненно ушло из него – он стал на пинту меньше, и почему не предположить, что, подобно тому как канатоходца спасает от гибели страховочная сетка, его удерживает в мире света и отражения один-единственный слой из сетчатого переплетения клеток. И все-таки земное, с его гудками, домами, машинами, кирпичами, продолжалось неумолимо, как нота, взятая с нажатой педалью.

Когда Бостон остался у них за спиной, он спросил:

– Где бы нам поесть?

– Поесть?

– Да, давай, а? Хочу пригласить тебя в кафе. Как секретаршу.

– Странно, мне самой кажется, будто я делаю что-то недозволенное. Будто что-то украла.

– Тебе тоже? Так что же мы украли?

– Не знаю. Может, утро? Думаешь, Ева сумеет одна накормить их?

Ева подрабатывала у них приходящей нянькой – миниатюрная рыжеватая девчонка, которая жила на одной с ними улице и должна была, по подсчетам Ричарда, ровно через год превратиться в умопомрачительную красотку. Средний срок службы няньки – три года; берешь ее из десятого класса школы и за руку ведешь в пору расцвета, а через пару лет, сразу после выпуска, она, словно конторская служащая из пригорода, услышав свою остановку, выходит в открывшуюся дверь и исчезает из виду – на курсы сестер-сиделок или в замужнюю жизнь. А электричка идет дальше, впуская новых пассажиров и сама становясь длиннее и старше. У Мейплов детей было четверо: Джудит, Ричард-младший, бедный Джон, несуразно большой, с ангельским личиком, и Пуговка.

– Как-нибудь справится. Тебе чего хочется? После всех разговоров о кофе я просто умираю хочу кофе.

– В блинной на сто двадцать восьмой не успеешь слова сказать, как тебе уже несут чашку кофе.

– Что, блины, прямо сейчас? Шутишь? А нас не стошнит?

– Тебя тошнит?

– Да нет. Я какой-то невесомый и разнеженный, но это, наверное, психосоматика. Не укладывается у меня в голове, как это получается, что ты отдаешь и все-таки остаешься при своем. Как это – меланхолия, что ли?

– Не знаю. Разве меланхолик и сангвиник одно и то же?

– Черт, напрочь все забыл. Какие там еще темпераменты бывают – флегматический и холерический?

– Желчь и черная желчь тоже как-то с этим связаны.

– В одном надо отдать тебе должное, Джоан. Ты у нас образованная. Вообще, в Новой Англии женщины образованные.

– Зато бесполые.

– Ну-ну, правильно. Сперва всю кровь из него выпустим, потом вздернем на дыбу!

Но ярости в его словах на сей раз не было; он не без умысла заставил ее вспомнить об их предыдущем разговоре, чтобы его тогдашние обидные слова можно было как бы невзначай перечеркнуть. И похоже, у него получилось.

В блинной было пусто и тихо – для блинов рановато. Ричард и Джоан сами вдруг притихли и оробели: больше всего это походило на свидание, когда у двоих еще мало общего, но они уже достаточно близки, чтобы спокойно принимать это как данность и не болтать без умолку, лишь бы заполнить паузу. Растроганный синевой от блинов с черникой у нее на зубах, он поднес к ее сигарете спичку и сказал:

– Представляешь, я просто влюбился в тебя там, в донорской.

– Интересно, с чего бы?

– Ты была такая бесстрашная.

– Ты тоже.

– Но мне-то вроде как положено. Плата за пенис.

– Тшш!

– Эй, я просто так брякнул – про то, что ты бесполая.

Официантка налила им еще по чашечке кофе и положила чек.

– И я торжественно обещаю никогда в жизни не танцевать твист, ча-ча-ча и шотландку с Марлен Бросман.

– Не говори глупостей. Мне все равно.

Он, можно сказать, получил разрешение, но его почему-то разобрала досада. Это ее самодовольство! Почему она уходит от борьбы? В попытке удержать шаткий мир между ними он схватил чек и, нарочито актерствуя, изображая эдакого простовато-туповатого ухажера, пригласившего даму в кафе, важно объявил: «Я заплачу».

Но, заглянув в бумажник, он обнаружил там всего только один потрепанный доллар. Он и сам не понимал, почему это так его взбесило, разве сам факт, что доллар был всего один.

– Вот свинство! – сказал он. – Нет, полюбуйся! – Он помахал долларовой бумажкой у нее перед лицом. – Я как проклятый гну спину всю неделю, чтобы прокормить тебя и наших ненасытных отпрысков, – и что же остается мне в конце недели? Один, черт возьми, вшивый мятый доллар!

Ее руки упали на сумочку на соседнем стуле, но взгляд был прикован к нему, и ее лицо снова стало таким, как уже было – или еще будет: фарфоровой маской непостижимого самообладания.

– Заплатим вместе, – сказала Джоан.