Седая целительница

Глава 1

— Любавушка! Лю-ба-а-авушка! — орала с самого порога тётя Марыся. В избе послышался шорох и грозный мамин шик.

— Тихо ты, чего разкричалась, крикунья… Дочка спит, только что вернулась. Всю ночь у жены соседнего старосты роды принимала.

— Ой, беда на наши головы пришла, Любава! — завыла аки волчица тётушка. Пелена сна окончательно сошла с глаз, и я невольно прислушалась к голосам за тонкой ширмой печки. Спать все равно мне не дадут. Да и что у тетки приключилось?

— Тыц, Марыська! Чего стряслось? По порядку говори. Что за беда-то?

— Ой, Любавушка! — опять заныла женщина. — Пришли ироды за нашей спасительницей. Прячь быстрее целительницу нашу, покуда не забрали!

— Ты чего городишь, Марыська? Совсем из ума вышла. Кто пришёл? За кем пришёл?

— Так княжеские вестники пришли из самой столицы. Целителей с округи собирают и на грань шлют. — растерянно выдаёт тётка от матушкиного командного тона.

— И чего орать-то? Моя же целительница — девка, кто её на войну возьмёт-то?

— Возьмут, Любава. Возьмут. Будевой уже их к твоей избе ведёт. Не посмотрят, что девка. Ой, что ж будет… Что ж будет, Любава. Как же мы без её золотых ручек проживем-то?

— Постой, Марыся. Ты что-то путаешь…

Не успела матушка закончить свою мысль, как во дворе яростно загавкал Полкан, оповещая нас о непрошеных гостях. Холодок пошёл по спине. Неужто и вправду вестники самого князя…

Послышался топот ног и скрип закрывшейся двери. Стоило ей захлопнуться, как я мигом спрыгнула с печи на деревянные половицы. И тихонька, как мышка, подобралась к маленькому окошку, легонько отодвинув занавеску в горошек, пытаясь рассмотреть, что происходит во дворе.

Наш староста, довольно щурясь, постоянно кланялся высокому жилистому мужчине в тёмном плаще. Незнакомец восседал на рыжем скакуне, пока за его спиной мелькали ещё два всадника в таких же одеждах.

Спрыгнув со своего коня, мужчина со светлыми волосами посмотрел на матушку пронзительным взглядом, бросая холодное старосте:

— Она?

— Нет, воеводушка. Её дочь — целительница. — с плохо скрываемым удовольствием проворковал Будевой.

Тётушка Марыся испуганно ойкнула и отошла назад, матушка же напротив. Уперла руки в бока, грозно взирая на воина.

— Кто такие? И что забыли у меня во дворе?

Ну, по крайней мере, она ещё за вилы не взялась. Таким методом она недавних женихов отпугивала. Вот только я так и не поняла, приходили они свататься ко мне или к ней?

— Я вестник его светлости князя Назара из династии Лучезаровых. Пришёл исполнить его указ.

— Это какой же указ такой? — малость пришибленно выдавила из себя матушка.

— Собрать всех целителей из окрестностей княжества и отправить на военную грань. Здесь живёт целитель? — мужчина говорил холодно и даже чуть лениво, как будто семечки жевал.

Староста тут же вставил свои две гроши:

— Есть, дочка её. — после этой фразы обе женщины смерили его гневным взглядом. И мама растерянно повела руками.

— Так девка же…

— Я спросил, здесь есть целители или нет? — опасно прищурились глаза жестокого война. Отчего показалось мне в его тоне скрытое обещание покарать всех лгунов.

Но матушка либо не услышала эту опасность, либо не захотела её услышать. По упрямому взгляду я сразу поняла, что она собралась врать.

Тетушка Марыся тоже это поняла. И скороговоркой протрындела:

— Есть, воеводушка. Но она совсем ещё ребёнок. — попробовала зайти с другой стороны мамина подружка. И не по теплоте душевной. Младший сын тети Марыси был совсем плох. Целители по всей округи даже смотреть на него хотели, не то что лечить. Одна Маричка — старая целительница и моя наставница — его на настойках держала в мире живых. А после того, как знахарка ушла к предкам, её дело продолжила я.

Тётя Марыся знала, что если меня заберут, Тихона ждёт верная смерть.

Услышав её слова, воин напряг черты лица и взглянул прямо в глаза сельской женщины.

— Сколько ей?

Тетка обречённо опустила глаза вниз:

— Восемнадцать зим.

— Стало быть, и не замужем… — больше утвердил, чем спросил незнакомец, дожидаясь тетушкиного кивка.

Всадники за спиной мужчины недоуменно переглянулись, и тот, что постарше, удивлённо выдавил:

— Почему же ещё в девках ходит? Другие в её возрасте уже детей нянчат.

— Так нагуленыш же… — ядовито бросил староста с довольной улыбкой на лице. Мама бросила на него злобный взгляд, и у полненького мужичка покраснело лицо, а из ушей и носа пошла кровь. Схватившись за горло, мужчина закашлял красной, густой массой.

— Любава! — истерично крикнула тётя Марыся, хватая маму за рукав платья. Та прикрыла глаза на миг и глубоко вздохнула, воздух перестал сгущаться, и старосту наконец отпустило.

Всадников князя это зрелище ни капли не испугало. Но удивило. Даже безразличные голубые глаза главного из них заискрились на миг восторгом.

— Надо же, чародейка… — присвистнул тот, что помоложе, на сером коне. — Да ещё и воздушница.

— Дочь твоя тоже чарами наделенная? — тон мужчины с голубыми глазами изменился. Стал совсем немного мягче.

Матушка ожидаемо покачала головой. И робкая надежда озарила её глаза.

— Нет, воевода. Не дали ей духи ни капли чар.

Нагло соврала родительница. Хотя и не соврала вовсе, если хорошенько подумать, то не было у меня чар. А внутреннюю энергию я так и не смогла обуздать. Поэтому она и теплилась под печатью на спине, аккурат возле сердца.

— Так какая она целительница, если чар целебных нет? — подал голос тот же молодой воин.

На этот раз взгляд мужчины был направлен на старосту, что валялся на земле.

Тот мигом очухался.

— Травами лечит, воеводушка.

Надежда матери угасла, как свеча на ветру, мужчина отрывисто кивнул и махнул рукой своим людям.

— Забираем.

— Не отдам! — громко зарычала мама, призывая все свои чары. Отчего ветра закружили над лесом, срывая деревья с корнями. Тётка испуганно поддалась назад, ища убежище в избе. А я, наоборот, бросилась во двор.

Новый князь за пару семиц окрасил столицу в багровый цвет. Хоть войска и отбросили южан на многие селение обратно всего-то за одну весну. Тем не менее слухи о жестоком нраве князя Назара Лютого дошли и до нас. О беспощадности его подчинённых говорить тоже не стоило.

Я боялась, что мама в порыве злости ранит их. А потом её накажут за подобное неповиновение.

Выбежав во двор, я порывисто обняла родную фигуру, ощущая кожей, как ветер из острого клинка превращается в тёплое дыхание летнего неба.

— Не надо, матушка. Не надо…

Я гладила её по плечам и черным, как воронье крыло, волосам. А она обливалась слезами, обнимая меня так, что дышать было трудно.

Словив тот же безжалостный взгляд всадника за маминым плачем, я дрогнувшим голосом кивнула ему:

— Я… Пойду. Маму… Только не трогайте.

— Чтобы с первыми петухами была у дома старосты. И учти, чародейка, без шуток. Попробуешь дочь спрятать или поможешь ей сбежать… Одну отправлю в первую шеренгу, а вторую на каменоломнях! — его угрозы нас не трогают с мамой. Ведь до меня медленно начинает доходить, что меня забирают у мамы из родного дома.

— Не смей мне угрожать, воевода! — грозно кричит ему в спину мама, размазывая соленые слёзы по щекам. — Не смей! Прежде чем девок отправлять на войну, сам бы там пошёл воевать.

Мужчина замер на месте, словно солёная статуя. Громко выдохнул через нос и процедил сквозь зубы:

— Таков приказ, женщина. Я тебя предупредил.

Ударив каблуками сапог по животу коня, всадник самого князя умчался вдаль, оставляя за собой облако пыли и заплаканную маму. Молодой сопровождающий тут же последовал за ним, и в нашем дворе из непрошеных гостей остался лишь третий, более взрослый мужчина.

Сглотнув громко, он отвёл глаза от матери.

— Война сейчас, женщина. Все должны что-то делать, чтобы княжество не пало. Не рви себе сердце, никто твою дочку воевать не отправляет. На грани целители нужны. И так при прежнем князе многих убило, а солдаты всегда раненные. Не печалься, будет твоё дитё раны перевязывать да микстуры варить.

— Там война, — хриплым от слез голосом молвила мама, поднимая опухшие очи на мужчину. — Там смерть, бесчестье, боль. Кто мою девочку там защитит? Ты что ли⁉

Намёк матери был прозрачен как вода.

Но вместо того, чтобы признать очевидное, всадник ещё сильнее нахмурился.

— Не я. А командант, в чьё подчинение она попадёт. Чтобы ты знала, женщина, но есть указ князя. За изнасилования, мародёрства, ограбления и убийства в военное время наказание одно — виселица.

Бросив это напоследок, мужчина тоже пустил своего коня в галоп. А мы с мамой остались в обнимку на земле.

Всё завертелось с головы на ноги. Словно липкий туман напал на разум, и я не могла вырваться из него. Так весь день пришибленной и сидела на крылечке. Когда уже ноги посинели от холода, тётка Марыся отправила меня в избу на печь. Отдыхать перед долгой дорогой. Мама тоже вертелась по дому, за что-то хватаясь. Потом яростно отбрасывала вещицу и горестно плакала. Сердце ожидаемо отозвалось болью, и печать на спине неприятно засвербилась.

Подумать только, меня забирают на войну.

Самой не верится.

Гулко сглотнув, я поняла, что так и не усну.

Страх от неястного будущего впереди сковал горло так сильно, словно стальные обручи. Дышать не могла, всё думая да гадая: чего мне ждать с рассветом завтрашнего дня.

Одно осталось точным, как солнце на небе, завтра я покину этот дом. И одной Луне известно, вернусь ли обратно или нет…

Помотав головой от нахлынувших дум, я спустилась с печи. Раз таков княжеский указ, то кто я такая, чтобы ослушаться его. В одном эти вестники правы. С прибытием Назара Лютого грань военной шеренги сместилась далеко от нас. Жизнь начала налаживаться. Провизию из больших городов отправляли в маленькие села, как мы.

Княжество сделало первый вздох за почти двадцать лет войны, потихоньку зализывая свои раны под руководством башковитого князя. Который, как ни странно, думал головой.

Я родилась не в мирное время, аккурат когда началась война. Так что о спокойной жизни слышала разве что из рассказов матушки. Да и та не успела много хорошего увидеть. Больше всего старики жаловали рассказы об их юности, когда престолом правил Давислав Мудрый, дед нынешнего князя.

Правителя не зря прозвали Мудрым в народе. Он строил немыслимые вещи. Наладил торговлю через Белое море и реку Соленку. При его правлении в каждом селе была школа, где детишек учили грамоте и чтению. Если дитё с светлой головой или даром каким, то его сразу отправляли к ремесленникам или даже в саму столицу.

Но следующий князь, Радион Сонный, действительно был болен, и прозван он был так из-за своего недуга. Моя наставница рассказывала мне о странной хвори княжича — Белый рассудок.

Это когда ребёнок начинает терять контроль над явью и сном. Организм развивается медленнее, постоянные головные боли. Усталость и желание спать. Как правило, такие дети наделены ментальным даром, но не в состоянии его обуздать, поэтому живут на два мира. Причём в последнем они проводят куда больше времени. Наставница Маричка делилась со мной своим опытом и говорила, что такая хворь не лечится до конца, если чародей не усмирил свои чары. Поэтому с детства таких детей постоянно держат возле целителей, тех, кто одарён даром жизни.

Таким чародеем был старший брат князя. Несмотря на то, что младший был ему родным лишь по отцовской крови. Княжич Урсан постоянно поил его своей энергией.

Ходили слухи, что убила старших сыновей Давислава его вторая жена и бояр Кришма. Но, зная, как сильно любил Радион своих братьев, княгиня придумывала историю с болотом и мечюрами.

После смерти своего источника жизни состояние князя Радиона ухудшилось. Ходила молва, что он нигде не появлялся, даже на княжеских пирах. На собственной свадьбе князь тоже не присутствовал.

По этой причине был создан совет бояр, которые должны были вести государственные дела, пока князю нездоровится.

В браке с боярской дочкой того же Кришмы родился княжич Люциар и две княжны.

Пусть народ и не верил в то, что княгиня понесла от больного князя, который от силы три часа в день не падал в сноведения. Тем не менее у свергнутого князя Люциара родовое клеймо клана Лучазарных было.

Государь Радион Сонный правил Княжеством Северной Зари десять лет, так и не одев ни один раз корону на голову. В один зимний день князь просто не проснулся.

Сердце остановилось.

Я знала всю эту историю благодаря бабе Маречке. В молодости она служила помощницей дворцового целителя, поэтому знала о княжеской семье всё из первых уст. Однажды она обмолвилась, что князь Радион умер, когда узнал правду о смерти своих братьев.

Небылица это или нет… Уже никто не скажет. Точно знаю, что на трон посадили его единственного сына Люциара, который очень потакал своему деду, бояру Кришме.

Княжич был ещё ребёнком, кажись, не больше восьми весен. Так что людом опять правили бояре. Ну а потом…

Потом совет начал войну с нагами — удивительными существами, у которых ноги превращались в змеиный хвост. Ожидаемо проиграв, княжество потеряло побережье Белого моря и было полностью отрезано от торговых путей. Матушка рассказывала, что после перемирия с нагами вроде жизнь наладилась. Но тут уже князь повзрослел и начал цапаться с Южным Княжеством. Опять нагрянула война, которая длится уже десять лет.

Ни о каких лечебницах, школах или торговле и речи не шло. Люди пухли с голодухи. Разные эпидемии скосили не одну сотню детей и стариков.

Странное дело, но мы дошли до того, что старики умели читать, писать и считать. А молодые — нет.

Мне повезло больше. Пусть у меня и не было папки. А в спину всегда толкали, называя нагуленышем. Моя матушка передала все свои знания мне и поддерживала, когда Маричка взяла меня в свои ученицы.

С восьми зим я за Маричкой шла по петам в лесную глушь, чтобы найти нужную травку или собрать урожай для настоек. Чуть позже, освоив грамоту и чтение, начала писать сама рецепты и читать оные из единственного храма Рассвета в нашей округе.

Я стала той, о которой грезила моя матушка. Целительницей без капли чаров.

А теперь меня отправляют на войну. Войстену. Путь человеческой жизни плетется словно веревка, никогда не знаешь, когда она оборвется.

Ещё утром единственной моей заботой были преждевременные роды жены старосты соседней Малинки. Сейчас же я не могла привыкнуть к тяжёлым думам. Взяв с полки кусочек свечи и накинув потертый платок на плечи, пошла в сторону бани. Там в основном я хранила свои пожитки для целительской науки. Зайдя в тусклое помещение, в мои ноздри сразу ударил запах сушёных трав. Слёзы набегали на ресницы, капая большими горошинами на деревянный пол.

Я рухнула на колени, опираясь спиной о дверь, и разревелась. Плакала, как ребёнок, до мокрых щёк и опухшего, как земленика, носа.

Горестно было на душе. Как и любая другая девка, я мужа хотела, детишек родить. Имя им дать. В селе меня никто в невесты не сватал. И пусть по законам был у меня отец, но пропал он безвестно ещё до моего рождения. Вот люди за глаза нагуленышем и кличут.

Долго я так просидела. Мерковала о себе и о судьбе своей проклятущей. Когда ноги принялись колоть иголкой, встала. Не пристало ещё в долгий путь зареванной идти. Да и простыть так — не велико дело.

Собрав в широкую, коженную торбу* склянки да сосуды. Шепцы да ножечки специальные и моток нитки. Подумав немного, я всё-таки бережно вложила в ткань сборник из писаний Марички и моих рецептов. Может пригодится.

Торба вышла небольшой, и я, сглотнув гулко, воротилась в избу. Там возле топчана в сундуке хранилось моё скудное приданное. В основном оставшиеся ещё от мамки.

Открыв тяжелую крышку, я бросила взгляд на одежды. В широкую горловину моей сумки полетели пары тёплых, вязаных носков. Гамаши тоже две пары. Присмотревшись ещё раз, я сложила две сорочки, три плотных рубах тёмных цветов. И ещё одну сменную юбку.

Достаточно. А то мне предстоит всё это ещё тащить. Не забыв сунуть в кармашек на боку широкий деревянный гребень, я потянула кожаные тесемки и связала они в плотный узел. Кажись, всё.

Возле печи суетилась мать, набирая мне в дорогу еды. Я же не стала её тревожить, легла спать. Залезла на печь и придавила головой подушку, забитую сеном. Прикрыла веки, и какая-то тишина наступила. Будто и не покидаю завтра этот дом. Будто только что от очередной бедняги с хворью пришла. И усталость по телу бежит.

Судьбу нужно принять — так высечено на камнях при входе в Храм Лады. Кажись, жрецы богини любви были правы. Не дала она мне суженного. Не ждала я с войны ни брата, ни батьку, ни нареченного, ни мужа.

Может, в этом моя вина? Если сама горечь утраты не почуяла, то видеть мне ужасы эти воочию?

Так или иначе, я всё воротилась к словам того вестника. Правдивыми они были. Война идёт, и каждый должен что-то делать. Раз дали мне духи дар исцелять, то я должна использовать его на благо. Во имя добрых дел.

Смерившись с этими думами, на сердце сразу полегчало. Даже в сон начало клонить, да раздался голос матушки:

— Снежинка, ты спишь?

Занавеса с печи спала, и тонкий луч свечи пощекотал моё лицо.

— Нет, матушка, — привстала я на локте, взирая на женскую фигуру. Она тяжело вздохнула, малость потеребила подол своего поношеного платья и в конец залезла ко мне на лежанку.

— Не уберегла я тебя, дитё, прости. — отвела она свои глаза с поступающими слезами.

— Вашей провинности нет и не было. Вы видели сами, чего творится, слышали, чего торговцы молвят. Князь откинул грани войны далеко от нас. Но чего бы было, если бы южани дошли до нас. Неужто они бы нас пожалели?

— Но не девок же на войну отправлять! — крикнула матушка, и я отвела от неё очи.

— Чего уж сейчас руками разводить. Наше дело подчиняется… — тихо молвила, сторонясь заглянуть в лицо матушки. Но она лишь поддержала меня тихим вздохом.

— И то верно, дочка… Тяжка наша бабья доля. Прятала я тебя по миру, но от судьбы ведь не упрячешь.

— О чем эти речи, мама? — недоуменно спросила я, видя нерешительность в её взгляде.

— Не думала я, Снежинка, что придёт так скоро время обо всем тебе рассказать. Да раз так вышло… Кто знает, может и не свидемся вовсе? А помирать с этим бременем я не желаю.

— Чего вы, матушка, говорите такое? — беспокойство, словно змея, на сердце скрутилось. Не узнала я родного человека. Где же норов, что от одной искры сжигал целый лес? Моя родительница не умела колени преклонять ни перед людом, ни перед горестями.

Теплая ладонь накрыла мои пальцы, молча прося выслушать. И я послушно замолкла. Сон как рукой сняло.

— Мне только исполнилось семнадцать весен, как батька сильно погряз в долгах у местного сотняка. Я была дитем от первой жены и лишним ртом. Не особо меня жаловали в той избе. Батюшка хмельной всегда ходил, а уж когда сотняк заявился за наш порог, то решил меня своему должнику в наложницы продать. — тяжелый вздох сорвался с материнских губ, пока я тихо благодарила в своих думах богов. Лучше уж без батьки, чем вот такой. — Я, Снежинка, родилась далеко за Медными горами, около границы с Огняными ручьями. Там не особо ценились чародеи. Земли много, ее, стало быть, пахать надо, зачем там чары? Я малехенькой ещё была, с зеленым умом. Да только в полюбовницы к отцовскому ровеснику не желала. Кто-то тогда на ухо нашептал, что тикать мне надо. Да не абы куда, а в Лесногород, северную столицу нашего княжества. Ну я собрала узелок и до того, как петухи запели, уже в почтовой повозке прочь от родимого терема бежала.

— Как же так? — вздохнула я охрипшим голосом. — Родной батька в наложницы хотел отдать?

— В жизни всякое бывает, дочка.

Мать прижала меня к себе, и я затихла, как мышь, слушая дальше.

— В Торговлске высадили и отправили работу искать. Куда же девка одна в большом городе? Но удача ходила об руку со мной, ибо, думаю, в этом нелегком деле меня сама богиня Лада благословила. Вскоре я нашла себе работёнку, у одного старого чародея порядок в избе наводила да кушанья готовила. Он мне гроши платил, да и чары мои приучал держать в узде. А потом…

— Что, матушка? — любопытно приподнялась я, оглядываясь в материнское лицо.

— А потом я встретила твоего папку. — Казалось, тон нормальный, да только так много боли в этом голосе. — Буран имя твоего батюшки, Снежинка. Крепкий, высокий муж с серебристыми волосами.

— Постой… — подпрыгнула я на месте, хватая локон волос в свои руки, взирая уже привычную седину. — Так я такой родилась? Не напал на меня волк в детстве, и я не посидела? А от отца, выходит, цвет волос перепал?

— Да, Снежинка. Ты такой родилась. — Матушка отняла от меня свои руки и принялась беспокойно теребить платок. — Буран не был человеком, девочка моя. Он рожден двуликим, из племени белых волков.

— Как же ты с ним, матушка… — Я замолчала, поздно умом понимая, что сморозила.

— Люб он мне был всем сердцем. Да и я ему, так мне казалось. Двуликий по-другому со мной обращался, как королевну на руках нес. Может, от этого я и растаяла… Мы поженились по его традициям.

В подтверждение своих слов, мать освободила горловину рубахи, обнажая давний шрам в форме полумесяца.

— Буран обещал, что к себе заберет, на родину. Но… — Гулко сглотнула мать, пряча слезы под ресницами. — Князь Луциар вступил на трон и разорвал отношения с двуликими. Около северной заставы, граничащей с племенем Белых, была резня. Кто первый начал, один бес знает… Но людей много полегло. Твой папка исчез, ночью вышел из терема и не вернулся. Я его по всем знакомым искала, но глухо. Будто под землю провалился… Наконец его братец двоюродный мне поведал, что Буран вернулся в племя, и не пристало мне его ждать. Мол, есть у него там невеста. А я так, полюбовницей была.

Матушка всхлипнула, сторонясь моего взгляда.

— Не верила, как дурочка последняя, ждала. Потом наутро пятого дня в терем, который снимал Буран, постучала стража. Меня арестовали. Обвинили в том, что спуталась с шпионом. Должны были повесить по законам княжества. И я бы не сопротивлялась, честно тебе говорю, дочка. Да только тебя под сердцем почуяла.

Слёзы медленно потекли по её щекам.

— Видимо, и вправду Зима своих детей защищает. И меня уберегла, раз я кровиночку её сына носила. На телегу, что возила осуждённых женщин в столицу, налетела вьюга. Это в луне-то марозника*, да такая, что кожа на мясе трескалась. Ратники заблудились. Кто окоченел от лютого мороза, кого волки сожрали. Одна из моих попутчиц воровством промышляла. Вот дверцу клетки и открыла серьгой*. Каждая бросилась куда глаза глядят, а меня словно сам ветер в нору волчице выкинул. Вот я так с зверьем и просидела под толщей снега.

Я видела, как тяжко ей даётся этот рассказ. Матушка появилась, аккурат до сих пор ощущая тот холод. А я молчала. Не ведомо мне было, что надо сказать.

— Потом меня нашёл охотник. Он принёс меня в свою избу. Тот, как узнал, что я тяжёлая*, отвёл к местной знахарке. Та баба была борзой. Как сейчас помню, лисье лицо и хитрые жёлтые очи. Пригрозила моему спасителю, что Валес его накажет, если меня тронут. Так в деревеньке у окраины столицы я тебя и родила. Вот только белые волосы твои начали людскую молву будоражить. Двуликих до сих пор не любили и отлавливали. Жестоко убивая. Я боялась за тебя, Снежинка. Вот и увела в эту глухотень. Где мало кто знал о столичной моде двуликих убивать. И историю придумала, о том, что на тебя малешенкую зверь напал. Вот ты и поседела. — Матушка стянула с шеи цепочку с серебренной головой волка. — Держи, доча. Буран мне его подарил, с напутствием всегда носить. Мол, оберег это их народа. Меня он и вправду оберегал, теперь, видимо, пришёл час этого талисмана тебя беречь.

— Не возьму… — прохрипела я, пряча руки за спиной. Взгляд ушёл в сторону, избегая материнского взора.

— Снежка, ты чего? — тихое недоумение скользнуло в ее голосе. — Бери, тебе говорят! Он твой по праву. Считай, подарок от батьки…

— Нет у меня батьки, матушка. Нет и никогда не будет. Убег он от тебя, значит, и меня бросил.

— Доця! — задохнулась матушка словом. — Ты чего городишь, девка⁈ Есть у тебя батька! Может, Буран меня и оставил, чай, не из его племени была. Но ты же его крови и плоть, двуликие своих детей…

— Оставляют, матушка! И я этому наглядный пример. Лучше ты бы мне о нем и не рассказывала…

— Снежинка… — устало потерла лоб она. — Не упрямься, дочка, бери кулон и носи собой. Мне так спокойней будет.

— Нет, — матушка знала меня как облупленную. Кроткий был у меня нрав. Терпеть подолгу могла, но когда чаша терпения лопалась, могла быть упрямой до смерти. Так и жила, с странным норовом.

— Снежинка! — подняла тон мать, но я грозно фыркнула.

— Спать мне надо, матушка, завтра в путь далекий. — и под одеялом спряталась. Сопя, как медведица на зиму.

— Эх, Снежинка моя. Кровиночка моя.

Матушка легла рядом, обнимая меня и тихо напевая с детства знакомую колыбель.